Бурже Поль
Тэн

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Paul Bourget: "Essais de Psychologie contemporaine").
    Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн.VII, 1887.

(Paul Bourget: "Essais de Psychologie contemporaine").

   Предлагаемая, въ сокращенномъ переводѣ, характеристика Тэна принадлежитъ перу французскаго писателя, который до сихъ поръ мало извѣстенъ русской публикѣ, но представляетъ замѣтную величину въ современной французской литературѣ. Поль Бурже -- романистъ, поэтъ и, въ то же время, критикъ. Критическія статьи его, появлявшіяся въ періодической прессѣ, были собраны имъ въ два тома и появились отдѣльнымъ изданіемъ подъ заглавіемъ Очерки современной психологіи. Въ предисловіи, которое онъ предпосылаетъ этому изданію, Бурже говоритъ, что цѣлью его было "составить нѣсколько замѣтокъ, которыя могли бы пригодиться историку нравственной жизни французскаго общества во второй половинѣ XIX вѣка". Однимъ изъ могущественнѣйшихъ факторовъ, вліяющихъ на нравственный складъ человѣка, Бурже считаетъ книгу. "При постоянномъ ослабленіи традиціонныхъ и мѣстныхъ вліяній,-- говоритъ онъ, -- въ наши дни книга становится великимъ иниціаторомъ. Нѣтъ ни одного человѣка между нами, который, заглянувъ въ глубину своей собственной души, не вынужденъ бы былъ сознаться, что онъ былъ бы нѣсколько инымъ человѣкомъ, если бы не прочелъ ту или другую книгу". Напрасно мудрецы, видя юношу, который за чтеніемъ любимаго автора забываетъ весь окружающій міръ, замѣчаютъ, что лучше бы ему оставить книгу и жить. "Увы! юноша живетъ въ эту минуту, и живетъ болѣе интензивною жизнью, чѣмъ если бы онъ рвалъ цвѣты, любовался шагомъ или сжималъ въ своихъ рукахъ руку дѣвушки. Онъ весь переходитъ въ фразы своего любимаго автора, которыя вводятъ его въ новый міръ неизвѣданныхъ чувствъ. Отъ этого перваго посвященія до подражанія -- одинъ только шагъ, и юноша вскорѣ дѣлаетъ этотъ шагъ... Опредѣлить нѣкоторые образцы чувствъ, которыя иными писателями нашей эпохи предлагаются молодымъ людямъ для подражанія, указать нѣкоторыя изъ тѣхъ общихъ причинъ, которыя привели этихъ писателей къ изображенію такого рода чувствъ и дѣлаютъ послѣднія симпатичными для читателей, такова цѣль настоящихъ очерковъ".
   Съ перваго взгляда кажется, что авторъ въ выборѣ писателей для своихъ характеристикъ не придерживался никакого общаго плана. Что общаго между авторомъ Fleurs du Mal, Бодлеромъ, за которымъ, такъ сказать, оффиціально упрочилась кличка "нездороваго поэта", и ученымъ экзегетомъ, моралистомъ и публицистомъ Ренаномъ, съ его академическимъ изяществомъ формы и аристократическою уравновѣшенностью содержанія, или между философомъ и "представителемъ чистой науки" Тонокъ и отцомъ современнаго натуралистическаго романа, романтикомъ Флоберомъ? Между тѣмъ, по мѣрѣ того, какъ вы читаете эти очерки, по крайней мѣрѣ" первый томъ ихъ, въ который, кромѣ вышепоименованныхъ писателей" вошла характеристика Стендаля {Содержаніе втораго тома составляютъ: Дама-сынъ, Леконтъ де-Лжль, бракъ Гонкуры, Тургеневъ и Аміель.}, передъ вами все отчетливѣе выступаютъ родственныя черты этихъ, повидимому, столь разнородныхъ писателей. Изъ различныхъ, частью противуположныхъ направленій, которыя борятся въ умахъ современнаго человѣчества, Бурже избралъ представителей того направленія, которое, повидимому, для него самого имѣетъ наиболѣе притягательную силу. Направленіе это -- пессимизмъ. Писатели, сгруппированные въ первомъ томѣ Психологическихъ очерковъ, необыкновенно рельефно воспроизводятъ въ себѣ, каждый по-своему, тотъ строй мыслей и чувствъ, который породилъ эту болѣзнь вѣка.
   Бодлеръ, совмѣщающій въ себѣ, по опредѣленію Бурже, "мистика, развратника и тонкаго аналиста", раздвоенный между потребностями пресыщеннаго чувства и скептицизмомъ ума, безсильно воздыхающій о какомъ-то туманномъ идеалѣ неземной женской любви и, въ то же время, ищущій въ самыхъ уродливыхъ ухищреніяхъ разнузданнаго воображенія средства обновить наслажденіе опротивѣвшимъ ему развратомъ, презирающій глупцовъ, которые вѣрятъ еще въ прогрессъ, и самодовольно правозглашающій себя представителемъ эпохи упадка,-- такова первая фигура этой маленькой портретной галлереи. Затѣмъ слѣдуетъ Ренанъ, этотъ "великій презиратель" и "диллетантъ" (опять-таки опредѣленіе Бурже); въ виду различныхъ теченій, борющихся въ умахъ и въ дѣйствительной жизни, онъ отказывается занять какое-нибудь опредѣленное положеніе; онъ дошелъ до того, что "сомнѣвается въ самомъ сомнѣніи своемъ", и "идеализмъ", который онъ себѣ вырабатываетъ, есть, въ сущности, совмѣщеніе самыхъ разнородныхъ началъ, только лишенныхъ той рѣзкости формулъ, которая придаетъ каждому изъ нихъ цѣльность и опредѣленность. По отношенію къ одному только вопросу становится онъ въ болѣе опредѣленное положеніе: "надвигающаяся волна демократическаго прилива" антипатична аристократическому чувству, которое у него въ крови; онъ видитъ въ ней торжество посредственности, грозящее потопить нравственныя и умственныя вершины человѣчества. Еще далѣе слѣдуютъ: Танъ, жрецъ чистой науки, для котораго люди и предметы не существуютъ сами по себѣ, а существуютъ лишь абстрактные законы природы, въ нихъ проявляющіеся, для котораго нѣтъ выше наслажденія, какъ "созерцаніе", и который атому созерцанію неутомимо дѣйствующихъ законовъ природы принесъ въ жертву "благороднѣйшія потребности сердца"; Флоберъ, этотъ мизантропъ, презиравшій человѣческую глупость съ какимъ-то наслажденіемъ, этотъ честолюбецъ, набросившійся на литературу, "какъ на средство обмануть мучившую его потребность много дѣйствовать и сильно чувствовать". Этотъ писатель, утратившій, по собственному его признанію, надъ изображеніемъ вымышленныхъ страданій способность отзываться чувствомъ на дѣйствительныя страданія, этотъ фанатикъ слога, который, по странной непослѣдовательности, провозгласивъ всѣ человѣческія стремленія суетою суетъ, самъ становятся добровольнымъ мученикомъ изобрѣтеннаго имъ стилистическаго идеала; наконецъ, Стендаль, этотъ философствующій и анализирующій солдатъ наполеоновскихъ войнъ, преслѣдующій, даже на поляхъ сраженій, среди грудъ изуродованныхъ труповъ, двойственное наслажденіе сильно ощущать и анализировать свои ощущенія. При всѣхъ особенностяхъ индивидуальныхъ физіономій, не трудно отличить въ этихъ портретахъ черты фамильнаго сходства: высокомѣрное выдѣленіе собственной личности изъ массы страдающаго и борющагося человѣчества; равнодушное или даже враждебное отношеніе къ стремленіямъ этого человѣчества; развитіе созерцанія и ощущенія въ ущербъ дѣятельной энергіи; своего рода духовное эпикурейство, пользующееся всѣми средствами знанія, искусства, культуры для того лишь, чтобъ обострять въ себѣ способность наслажденія,-- эпикурейство, которое, въ концѣ-концовъ, само противъ себя обращается, такъ какъ способность наслажденія, слишкомъ тщательно культивируемая въ тѣсной сферѣ ощущеній, замкнутыхъ въ самихъ себѣ, постепенно убываетъ, какъ убываетъ сталь слишкомъ усердно оттачиваемаго лезвея ножа.
   Бурже, какъ вѣрный послѣдователь того аналитическаго направленія, которое изъ романа перешло и въ современную французскую критику, "воздерживается отъ всякой оцѣнки характеризуемаго имъ направленія "an ud für sich"; онъ нѣсколько разъ оговаривается, что вся его задача въ томъ, чтобъ объяснить, какъ и при какихъ условіяхъ возникли данныя явленія. Провести совершенно послѣдовательно такую отрѣшенность отъ субъективной оцѣнки ему, конечно, не удается, и у него невольно вырывается вопросъ: "Дѣйствительно ли это ужасающее чувство тошноты, охватывающее самые великолѣпные умы передъ тщетными усиліями жизни, имѣетъ основаніе? Дѣйствительно ли человѣкъ, цивилизуясь, лишь осложнилъ свое варварство и придалъ лишь большую утонченность своей способности страдать?" Никакого опредѣленнаго отвѣта на этотъ вопросъ у него не находятся, да и немудрено,-- вѣдь, онъ, въ сущности, ученикъ тѣхъ авторовъ, характеристики которыхъ онъ даетъ: они -- властителя его думъ; ихъ воззрѣнія -- та призма, сквозь которую преломляются, прежде чѣмъ проникнуть въ его сознаніе, общія идеи, составляющія такъ называемый духъ вѣка. Поэтому пессимизмъ его учителей кажется ему неизбѣжнымъ, роковымъ результатомъ того переворота, который развитіе естествознанія и побѣды естественно-научныхъ методовъ вызвали во всѣхъ отрасляхъ умственной производительности; онъ даже сомнѣвается, чтобы было когда-либо возможно разрѣшеніе антиноміи между наукой и нравственнымъ чувствомъ. Нужно я напоминать читателю, что цѣлый рядъ умовъ, не менѣе "великолѣпныхъ", чѣмъ тѣ, которые властвуютъ надъ думами Бурже, и, притомъ, игравшихъ въ научномъ движеніи даже болѣе творческую роль, убереглись отъ мнимо-роковыхъ выводовъ пессимизма? Не трудно доказать, что научный детерминизмъ, разсматривающій каждое явленіе въ связи съ обусловившими его причинами и съ дѣйствующими въ немъ законами естественной необходимости, не только не создаетъ никакой антиноміи между своими выводами и нравственнымъ чувствомъ, но, напротивъ, будучи понятъ надлежащимъ образомъ, вооружаетъ это послѣднее могущественными средствами для цѣлесообразнаго дѣйствія. Въ области физики, химіи, медицины научный детерминизмъ не помѣшалъ, а помогъ примѣненію законовъ естественной необходимости къ цѣлямъ и потребностямъ нашего человѣческаго существованія. Научная разработка соціологическихъ вопросовъ едва только началась; добытый ею матеріалъ можно сравнить съ молодымъ, неперебродившимъ виномъ, которое, во всякомъ случаѣ, не слѣдуетъ вливать въ старые мѣха. А какого рода причинами обусловливается это переливанье новаго вина въ старые мѣха, порождающее пессимизмъ, это, между прочимъ, можно видѣть и изъ очерка, предлагаемаго нами читателю: въ одной изъ глазъ этого очерка Бурже даетъ превосходную характеристику того настроенія умовъ, которое во времена второй имперіи, среди общей деморализаціи и разочарованія въ прежнихъ вѣрованіяхъ, съ одной стороны, подготовило торжество научнаго направленія въ области соціологіи, а съ другой -- придало этому направленію характеръ раболѣпнаго преклоненія передъ всякимъ совершившимся фактамъ.
   На этомъ мы можемъ закончить пояснительную замѣтку и предоставить слово самому Бурже.

-----

   Возникновеніе каждой новой литературной славы представляется своего рода загадкой. Иногда разрѣшеніе этой загадки осложняется крутыми поворотами, происходящими въ общественномъ мнѣніи относительно собственныхъ его любимцевъ. Внезапно модный писатель, безъ всякой вины съ его стороны, кромѣ логическаго развитія мыслей, лежавшихъ къ основаніи первыхъ его трудовъ, возстановляетъ противъ себя тѣхъ, которые ему раньше рукоплескали. Такова была во всѣ времена судьба многихъ знаменитостей; такова въ настоящую минуту судьба Тэна. Вплоть до послѣднихъ годовъ авторъ Англійской литературы зачисляя большинствомъ своихъ читателей въ ряды тѣхъ, кого можно бы было назвать крайнею лѣвой современной мысли. Онъ извѣдалъ непріятности, сопряженныя съ такимъ положеніемъ, но и вкусилъ, въ то же время, отъ сто преимуществъ. Епископъ Орлеанскій предупреждалъ отцовъ семействъ, чтобъ они держались насторожѣ отъ философа, провинившагося такою смѣлою фразой: "факты, какъ физическаго, такъ и нравственнаго порядка всегда имѣютъ свои причины. Такая причинность существуетъ и для честолюбія, и для мужества, и для правдивости, такъ же, какъ она существуетъ для пищеваренія, для движенія мышцъ и для животной теплоты. Порокъ и добродѣтель -- продукты, такъ же, какъ сѣрная кислота и сахары.
   Эту фразу будущій глава натурализма, Эмиль Зола, тогда еще только вступавшій на литературное поприще, выставивъ, какъ девизъ и какъ программу, во главѣ романа, скандализировавшаго многихъ. Дѣло въ тонъ, что молодые люди поколѣнія, готовившагося выступить на жизненномъ поприщѣ, питали къ этому смѣлому сокрушителю идоловъ оффиціальной метафизики восторженное благоговѣніе. Я помню, какъ на другой день послѣ войны мы, свѣжеиспеченные студенты, тѣснились въ обширной аудиторіи школы изящныхъ искусствъ, въ которой Тэнъ читалъ свои лекціи въ теченіе четырехъ мѣсяцевъ зимняго семестра. Онъ читалъ эти лекціи своимъ нѣсколько однообразнымъ голосомъ, придававшимъ какой-то иностранный акцентъ словамъ коротенькихъ фразъ. И самое это однообразіе, эта скупая жестикуляція, это стараніе не громоздить поверхъ дѣйствительнаго краснорѣчія фактовъ искусственное краснорѣчіе, выѣзжающее на сценическихъ эффектахъ,-- все это довершало наше очарованіе. Этотъ человѣкъ, до того скромный, что, казалось, даже и не подозрѣвалъ своей европейской славы, и до того простой, что, повидимому, заботился лишь о достойномъ служеніи истинѣ, становился для насъ апостоломъ новой вѣры. Ужь этотъ-то, по крайней мѣрѣ, говорили мы себѣ, никогда не приносилъ жертвъ на алтарѣ оффиціальныхъ доктринъ. Ужь этотъ-то никогда не лукавилъ. То, что онъ преподносилъ намъ въ своихъ отрывочипъ фразахъ, столь содержательныхъ, при всей изъ краткости, было, Дѣйствительно, его мыслью, глубоко и неподкупно искреннею.
   Годы прошли съ тѣхъ поръ. Не то, чтобъ очень многіе годы,-- о, нѣтъ! И вотъ мы видимъ, что Тэнъ насчитываетъ между своими поклонниками тѣхъ, которые шли по стопамъ монсиньора Дюпанлу, а былые сто почти фанатичные приверженцы обвиняютъ его въ отреченіи отъ тѣхъ убѣжденій, на почвѣ которыхъ они сходились съ нимъ для борьбы за общее имъ дѣло. Три тома его Histoire des origines de la France contemporaine появились и для однихъ онъ превратился въ Жозефа Jeметра документальной исторіи, другіе же приписываютъ мелкимъ, недостойнымъ побужденіямъ пессимизмъ, который со стороны автора есть лишь логическій выводъ, но въ которомъ они хотятъ непремѣнно видѣть противорѣчіе. Оставаясь вѣренъ первоначальному плану, избранному мною для этого рода очерковъ, я постараюсь показать, какимъ образомъ одинъ я тотъ же строй чувствъ, одна и та же доктрина и одинъ и тотъ хе методъ привели Тона къ враждебному столкновенію съ извѣстными стремленіями современной французской души, между тѣмъ какъ до этого бы ставили его въ положеніе человѣка, безсознательно льстившаго другихъ стремленіямъ той же коллективной души.
   

I.
Философская впечатлительность.

   Предположимъ, что добросовѣстный читатель, внимательно прочитавъ всѣ двадцать съ чѣмъ-то. томовъ, заключающіе въ себѣ всѣ донынѣ изданные труды Тэна, захочетъ выразить свое впечатлѣніе въ сжатой формѣ одного изъ тѣхъ общихъ терминовъ, которые служатъ для классификаціи даннаго ума, отмѣчая преобладающее въ немъ свойство и излюбленное его направленіе. Такое сжатое опредѣленіе будетъ, прежде всего, затруднено разнообразіемъ тѣхъ родовъ литературной дѣятельности, которымъ посвящалъ себя авторъ съ одинаковымъ успѣхомъ и которыхъ онъ, силою своего таланта, придавалъ своеобразный отпечатокъ. Тэна, собственно говоря, нельзя назвать критикомъ, хотя онъ далъ намъ по этой части нѣсколько превосходныхъ очерковъ, какъ, напримѣръ, его статья о Бальзакѣ и статья о Сенъ-Симонѣ, которыя, по тонкости анализа и по ясности изложенія, могутъ считаться по-истинѣ образцовый произведеніями. Но сравните эти страницы съ тѣми, которыя были написаны о тѣхъ же предметахъ Сентъ-Бёвомъ, и вы тотчасъ же поймете различіе, существующее между пріемами психологической анатоміи, свойственными изслѣдователю, для котораго литература есть лишь признакъ, и между критическимъ методомъ въ строгомъ значеніи этого слова,-- методомъ, въ которомъ литературное произведеніе представляетъ для критика фактъ въ высшей степени интересный самъ по себѣ. Сенть-Бёвъ больше всего обращаетъ вниманіе на индивидуальное и частное и поверхъ всѣхъ мелочныхъ подробностей, въ изслѣдованіе которыхъ онъ вдается, передъ нимъ носится идеалъ извѣстныхъ эстетическихъ правилъ, сообразно съ которымъ онъ и выводитъ свое заключеніе, заставляя насъ соглашаться съ нимъ.
   Тэну же, напротивъ, разсматриваемый имъ авторъ служитъ лишь предлогомъ для развитія извѣстнаго положенія: всего болѣе онъ озабоченъ тѣмъ, чтобы доказать по этому поводу какую-нибудь общую истину, значеніе которой представляется ему дѣломъ первенствующей важности. Нельзя также назвать Тэна и историкомъ, хотя изъ-подъ его пера вышло нѣсколько замѣчательныхъ историческихъ отрывковъ. Въ то время, когда онъ писалъ ихъ, онъ не уступалъ той неодолимой потребности воскрешать прошлое, которая овладѣваетъ такимъ историкомъ, какъ, напримѣръ, Мишле, при одномъ прикосновеніи къ пожелтѣлымъ, стариннымъ документамъ. Для Тэна та или другая глава исторіи является какъ бы матеріаломъ для знанія, на вершинѣ котораго онъ водрузитъ опять-таки какую-нибудь общую истину такъ, чтобъ она выступала въ полномъ свѣтѣ очевидности. Мишле показывалъ ради удовольствія показывать, Тэнъ тоже можетъ воспроизводить событія прошлаго съ неменьшею выпуклостью очертаній, но дѣлаетъ онъ это ради удовольствія доказывать. Столь же мало подходитъ къ нему и названіе художника, въ смыслѣ служенія чистому искусству, хотя онъ и написалъ цѣлыя книги, въ которыхъ яркими красками описываетъ свои путешествіи по Италіи, Англіи и въ Пиренеяхъ. По предпринималъ онъ эти поѣздки не съ тѣмъ, чтобы тѣшить свое зрѣніе, подобно Теофилю Готье, новизною картинъ, быстро смѣняющихся среди разнообразія вселенной. Существуетъ гипотеза о соотношеніи между человѣкомъ и окружающею его средой; провѣрка этой-то гипотезы манила Тэна къ дальнимъ горизонтамъ и дневникъ путевыхъ впечатлѣній, который онъ намъ принесъ изъ чужихъ странъ, имѣетъ опять-таки цѣлью доказать общую истину. Что бы онъ ни писалъ: критическіе очерки, историческія статьи, книги беллетристическаго характера,-- все служило ему для удовлетворенія одной, преобладающей страсти -- философіи. Тэнъ никогда не былъ и не будетъ чѣмъ-либо инымъ, какъ только философомъ. Рѣдко можно найти литературную дѣятельность, которая представляла бы болѣе полное внутреннее единство, и натуру, въ которой спеціальность была бы такъ рѣзко обозначена. Необходимо описать эту натуру, чтобы понять характеръ литературной ея дѣятельности; разъ передъ нами выяснится сущность и своеобразность воображенія нашего писателя, все остальное вытекаетъ изъ этихъ данныхъ само собою. Слово "философъ" можно переводить на различные лады -- и въ хвалебномъ, и въ порицательномъ смыслѣ. По, въ сущности, всѣ эти опредѣленія сводятся къ нижеслѣдующему: философскій умъ есть такого рода умъ, который составляетъ себѣ о предметахъ общія понятія, т.-е. понятія, въ основѣ которыхъ лежитъ уже не тотъ или другой изолированный фактъ, не тотъ или другой отдѣльный предметъ, а цѣлые ряды фактовъ и цѣлыя группы предметовъ. Когда поэтъ, подобный Мольеру или Шекспиру, задается цѣлью изобразить страсть, напримѣръ, ревность, онъ видитъ даннаго ревнивца, будь то Арнольфъ или Отелло,-- во всякомъ случаѣ, живое, конкретное лицо, которое движется среди извѣстныхъ, строго ограниченныхъ событій. Совершенно наоборотъ, когда философъ, какъ, напримѣръ, Спиноза, задается цѣлью изучить эту же страсть, онъ видитъ уже не частный случай, а общій законъ, управляющій всею совокупностью однородныхъ случаевъ, и выражаетъ этотъ законъ въ такой формулѣ, которая равно примѣнима и къ мавру-авантюристу, Отелло, и къ парижскому буржуа, Арнольфу: "Представьте себѣ,-- говоритъ онъ,-- что другой привязываетъ къ себѣ существо, любимое вами, узами той же любви, которая васъ связывала съ этимъ существомъ. Вы возненавидите это любимое существо и, въ то же время, будете завидовать вашему счастливому сопернику..." Затѣмъ слѣдуетъ комментарій чисто-теоретическій, невозмутимо спокойный и всеобъемлющій, какъ развитіе геометрическаго положенія. Вамъ подобная формула кажется мертвою, такъ какъ вы не привыкли вращаться среди абстракцій, какъ среди живыхъ существъ. Но для философа эта формула живетъ. Въ ней, какъ въ ракурсѣ, онъ созерцаетъ безконечную нить частныхъ фактовъ, подчиненныхъ формулѣ, и удовольствіе этого созерцанія такъ сильно, что люди, вкусившіе отъ него, постоянно стремятся къ нему вернуться. Немного можно найти писателей, которые въ такой мѣрѣ, какъ Тэнъ, были бы подчинены тиранической власти такого своеобразнаго склада воображенія. Благодаря этому складу воображенія, онъ видитъ въ дивныхъ отрывкахъ великаго прозаика, римлянина Тита Ливія, лишь поводъ для обсужденія одной теоремы Спинозы; этотъ же складъ воображенія вынуждаетъ его истолковывать въ духѣ высшей доктрины и великія произведенія всевозможныхъ родовъ искусства, и особенности изящной парижской жизни, и исторію англійской литературы, и французскую революцію. Этотъ складъ воображенія такъ царитъ надъ нимъ, что, навязавъ ему свой методъ анализа, онъ навязываетъ ему и свою форму. Во всей современной литературѣ вы не найдете ни одного писателя, у котораго слогъ отличался бы большею систематичностью и всѣми своими пріемами лучше передавалъ бы предвзятость мысли, увѣренной въ самой себѣ. Каждый періодъ у Тэна изображаетъ изъ себя аргументъ, каждый членъ этого періода есть доказательство, клонящееся къ подтвержденію тэзиса, защищаемаго всею совокупностью даннаго параграфа, а самый параграфъ такъ тѣсно связанъ съ главою, которая, въ свою очередь, такъ тѣсно связана съ цѣлымъ сочиненіемъ, что вы какъ будто видите передъ собою пирамиду, всѣ части которой, отъ ничтожнѣйшаго камня фундамента и до плиты, увѣнчивающей пирамиду, сходятся къ острой вершинѣ, господствующей надъ всѣмъ и какъ бы привлекающей къ себѣ всю массу.
   Каждому складу воображенія соотвѣтствуетъ и особый родъ впечатлительности чувства. Зная, какимъ образомъ философъ понимаетъ жизнь, мы можемъ сказать, и какія представленія возникаютъ въ его душѣ въ часы раздумья, когда онъ остается наединѣ съ самимъ собою. Такъ какъ всякій жизненный опытъ разрѣшится для него извѣстнымъ количествомъ общихъ идей, то именно эти-то идеи и воскресаютъ передъ его умственныть взоромъ. Поэтому впечатлительность его чувства по-отношенію къ людямъ и предметамъ бываетъ обыкновенно довольно ограничена; эти люди и эти предметы для него почти не существуютъ. За то онъ съумѣетъ распознать безчисленные оттѣнки въ идеяхъ; онъ будетъ наслаждаться присущею имъ, такъ сказать, техническою красотой, подобно тому, какъ живописецъ наслаждается техническою красотой, получающеюся отъ сопоставленія двухъ красокъ, или музыкантъ тою, которая дается сочетаніемъ двухъ звуковъ. Возвышенность широкой гипотезы будетъ приводить философа въ восхищеніе и тонкости какой-нибудь теоріи будутъ его очаровывать. Открытіе остроумной формулы будетъ его радовать, какъ другихъ радуетъ удача въ любви, его оргіями будутъ тѣ минуты, когда онъ можетъ всецѣло отдаться опьяняющей игрѣ своей метафизической фантазіи. У геніальныхъ философовъ этотъ экстазъ мысли достигалъ такой силы, что онъ высасывалъ изъ нихъ всѣ жизненные соки и не давалъ разцвѣсть рядомъ съ собою никакой другой наклонности. Біографіи Канта и Спинозы даютъ намъ прекрасный примѣръ этого поглощенія всего темперамента и всей души однимъ, единственнымъ удовольствіемъ, которое обостряется до опьяненія и разростается до маніи. Изъ-за анекдотовъ, свидѣтельствующихъ о странностяхъ характера, вы угадываете своеобразное величіе всесильной страсти, которая позволила человѣку создать себѣ среди вселенной свою собственную вселенную и двигаться среди этой области, ему одному подвластной, подобно Виргиліеву Энею, окруженному облакомъ. "И богиня распростерла вокругъ нихъ въ пространствѣ плащъ изъ тумана, дабы никто не могъ видѣть ихъ или прикоснуться къ нимъ".
   Конечно, способности Тэна слишкомъ сложны и любознательность его слишкомъ отзывчива, чтобъ онъ когда-либо, даже въ минуты наибольшаго поглощенія умозрительными процессами, могъ дойти до такой полной изолированности ума и сердца. Тѣмъ не менѣе, однако, подобно тому, какъ философскій складъ воображенія составляетъ преобладающую особенность его ума, такъ философская эмоція представляетъ наиболѣе впечатлительную сторону его чувства. Въ его сочиненіяхъ мы находимъ множество мѣстъ, гдѣ онъ посвящаетъ насъ въ глубокія радости, доставленныя ему мыслью. Это даже единственныя личныя признанія, которымъ онъ дозволялъ срываться съ пера ученаго, отрѣшившагося отъ всякой субъективности. Такъ, о первыхъ своихъ научныхъ занятіяхъ онъ говорить съ тихою грустью влюбленнаго, вспоминающаго первое свое любовное свиданіе. "Я читалъ Гегеля,-- говоритъ онъ,-- ежедневно, въ теченіи цѣлаго года, въ провинція; по всѣмъ вѣроятіямъ, никогда болѣе не испытаю снова впечатлѣній, подобныхъ тѣмъ, которыя онъ мнѣ доставилъ..." Въ другомъ мѣстѣ Тэнъ проговаривается слѣдующимъ признаніемъ: "Для людей, одаренныхъ воображеніемъ, въ двадцатилѣтнемъ возрастѣ философія является всевластною любовницей... Вы парите надъ міромъ, вы восходите до происхожденія вещей, вы открываете механизмъ ума. Вамъ кажется, что у васъ вдругъ выросли крылья. На этихъ новыхъ крыльяхъ вы устремляетесь въ глубь исторіи и въ безпредѣльность природы". Это лирическое изліяніе дѣлаетъ намъ понятнымъ то сочув* етвіе и снисходительность, съ которыми онъ говоритъ о Пьерѣ и его пріятелѣ, этихъ двухъ метафизикахъ, которые живутъ близъ Jardin des Plantes и "которые не водятъ свѣтскихъ знакомствъ, не играютъ въ вистъ, не нюхаютъ табаку, не составляютъ коллекцій,-- они любятъ разсуждать..." Отправляется ли онъ въ итальянскую оперу, видитъ ли онъ тамъ, облокотившеюся на бархатъ ложи, прелестную молоденькую дѣвушку, съ дѣвственномъ румянцемъ На щекахъ, въ платьѣ небесно-голубаго цвѣта,-- тотчасъ же онъ принимается ее анализировать; онъ задумывается, она наводятъ его на нѣсколько мыслей изъ области соціальной психологіи и онъ говоритъ самому себѣ: "Я извлекъ изъ нея все то, что въ ней было стоющаго..." Тэнъ вывелъ самого себя подъ прозрачною маской туриста Поля въ Путешествіи по Пиренеямъ. Этотъ Поль, тоже философъ, утверждаетъ, что "вкусы, подобные его вкусу, усиливаются съ годами и что, въ общей сложности, органъ наиболѣе чувствительный и наиболѣе способный испытывать постоянно новыя і многообразныя удовольствія -- это мозгъ". Въ тѣхъ совѣтахъ, которые онъ даетъ молодымъ людямъ подъ столь же прозрачною маской Тонаса Грендоржа, какое высшее счастіе рекомендуетъ онъ имъ, какъ цѣль, наиболѣе достойную ихъ стремленій? Счастье "созерцанія". Богатое и изумительное разнообразіе явленій сводится для него къ нѣсколькимъ законамъ, и эти законы становятся какъ бы стклянками съ опіумомъ, порождающими величественную грёзу. Человѣкъ отдается въ ихъ власть я тотчасъ же "перестаетъ видѣть и слышать все происходящее въ окружающемъ его кусочкѣ жизни; его слухъ внимаетъ ликованіямъ и стенаніямъ великаго хора существъ, онъ чувствуетъ ту великую всеобъемлющую душу, помыслы которой мы олицетворяемъ..."
   Для души, обладающей этого рода философскою впечатлительностью и соотвѣтствующимъ ей складомъ воображенія, совершенно невозможно соображать то впечатлѣніе, которое произведутъ высказываемыя ею идея. Она такъ поглощена этими идеями, что ей не до того. Стендаль говорить: "Человѣку, задавшемуся цѣлью нажить четыреста тысячъ франковъ такимъ, въ сущности, скучнымъ дѣломъ, какъ сочиненіе книгъ, въ которыхъ нѣтъ души, едва хватаетъ восемнадцати часовъ въ сутки, чтобы изыскать всѣ способы втереться во вліятельные кружки..." Тэну же едва хватаетъ восемнадцати часовъ въ сутки, чтобъ обработать свои теоріи; поэтому-то онъ никогда не находилъ досуга, чтобы разсчитать непосредственныя послѣдствія этихъ теорій съ точки зрѣнія современности. Такъ, въ первой своей молодости онъ рѣзко задѣлъ религіозныя чувства многихъ изъ своихъ современниковъ; такъ, въ настоящее время, онъ столь же рѣзко задѣваетъ политическія чувства многихъ другихъ своихъ современниковъ. Въ томъ и другомъ случаѣ онъ почти и не догадывается о томъ, что дѣлаетъ, и нисколько не заботится о результатѣ этого столкновенія мнѣній. "Во мнѣ,-- говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій,-- существуетъ два человѣка: одинъ -- обыкновенный человѣкъ, который ѣсть и пьетъ, заботится о своихъ дѣлахъ, избѣгаетъ причинять вредъ и старается быть полезнымъ. Этого человѣка я оставляю на порогомъ. Пускай онъ имѣетъ свои опредѣленныя мнѣнія, ведетъ себя въ практической жизни сообразно съ извѣстными правилами; пускай онъ носитъ перчатки и шляпы точь-въ-точь какъ и остальная публика,-- все это дѣло публики. Но другой человѣкъ, тотъ, которому я дозволяю доступъ въ святилище философіи, не знаетъ о существованіи этой публики. Онъ никогда и не подозрѣвалъ, чтобы изъ истины можно было извлечь полезные результаты.-- Но, вѣдь, вы женаты,-- говоритъ ему Рэхъ.-- Я?-- ничуть не бывало; это пригодно для того животнаго, которое я оставилъ за дверью.-- Но,-- говоритъ ему Ройэ Колларъ,-- вы сдѣлаете французовъ революціонерами.-- Объ этомъ я ровно ничего не знаю. Да развѣ существуютъ французы?..." За такое исключительное настроеніе ума всегда приходится дорого расплачиваться, и мы видѣли ту цѣну, которою за него пришлось поплатиться нашему автору; но оно, въ то же время, имѣетъ и свои выгоды. Одна изъ самыхъ несомнѣнныхъ его выгодъ, это -- авторитетность. Человѣкъ, обладающій даромъ этой авторитетности, можетъ сдѣлаться непопуляренъ, его могутъ возненавидѣть, тѣмъ не менѣе, онъ сохраняетъ за собой это странное обаяніе, которое придаетъ особенный вѣсъ каждому слову, сорвавшемуся съ его устъ, каждому произведенію, вышедшему изъ-подъ его пера. Эта своеобразная власть философа, изолированнаго въ своей системѣ, обезпечивается ему именно его изолированностью, предполагающею въ немъ положительную увѣренность въ тонъ, что онъ утверждаетъ. Мы живемъ въ эпоху метафизическихъ и религіозныхъ крушеній, когда почва вокругъ насъ усѣяна обломками всевозможныхъ доктринъ. У насъ не только нѣтъ, какъ у людей XVII столѣтія, всеобщаго сѵмвола вѣры, съ которымъ сообразовалась бы совѣсть всѣхъ и каждаго и изъ котораго вытекали бы для всѣхъ одинаковыя правила поведенія,-- мы утратили также и ту силу отрицанія, которая была своего рода сѵмволомъ вѣры на изнанку для XVIII столѣтія. Всѣ тѣ личности, которыя прямо или косвенно примыкали въ боевому движенію, заправляемому Вольтеромъ, имѣли, по крайней мѣрѣ, увѣренность, что онѣ борятся съ заблужденіемъ. Но этой-то увѣрености и не достаетъ вашему критическому вѣку. Мы столько имѣли дѣла съ различными точками зрѣнія, съ такимъ искусствомъ упражнялись въ утонченныхъ толкованіяхъ, такъ терпѣливо доискивались до генезиса, а, слѣдовательно, я до оправданія всевозможныхъ ученій, что пришли, наконецъ, къ мысли, что извѣстное начало истины скрывается подъ самыми противорѣчивыми гипотезами. А такъ какъ, съ другой стороны, не существуетъ никакой высшей гипотезы, которая примиряла бы всѣ остальныя и властно предъявляла бы свои права уму во всей своей цѣлостности, то изо всего этого произошла совершенно особаго рода анархія въ умахъ. Отсюда своеобразный скептицизмъ, подобнаго которому мы не встрѣчаетъ въ исторіи,-- скептицизмъ, наиболѣе поразительнымъ представителемъ котораго является у насъ Ренанъ. Эта болѣзнь, состоящая въ томъ, что человѣкъ сомнѣвается въ самомъ сомнѣнія своемъ, влечетъ за собою цѣлую вереницу немощей, которыя всѣмъ слишкомъ хорошо извѣстны; колебанія воли, софистическіе компромиссы совѣсти, диллетантизмъ, который всегда сопровождается половинчатостью, отрѣшенностью и равнодушіемъ; всѣ эти немощи заставляютъ насъ завидовать тѣмъ людямъ, которые, на свой пай, тоже разсмотрѣли со всѣхъ сторонъ не мало идей, а, между тѣмъ, не утратили великихъ добродѣтелей прежняго времени: кряжистой силы характера, непоколебимой строгости внутренней дисциплины и крѣпкой связи съ дѣйствительностью. Если бы кто-нибудь задался цѣлью написать исторію вліяній, игравшихъ роль во Франціи XII вѣка, то онъ, къ удивленію своему, нашелъ бы, что всѣ систематическіе умы пользовались въ нашу эпоху диктатурой, даже въ тѣхъ случаяхъ, когда они этого не заслуживали, и тѣмъ понятнѣе это по отношенію къ систематику, въ которомъ рѣдкая сила ума сочетается съ первоклассною ученостью.
   И такъ, вліяніе Тэна на общественное мнѣніе и его столкновеніи съ различными оттѣнками послѣдняго равно объясняются противорѣчивыми результатами, къ которымъ его привелъ особый складъ ума, присущій ему съ самаго начала. Намъ остается показать, какъ развивался этотъ складъ ума подъ вліяніемъ среды, обставленной совершенно особенными условіями, и въ чемъ выразилась литературная его производительность.
   

II.
Среда.

   Изъ того, что философъ не разсчитываетъ на непосредственное впечатлѣніе, которое могутъ произвести высказываемые имъ взгляды, еще не слѣдуетъ, чтобъ эти послѣдніе были совершенно независимы отъ той среды, въ которой они вырабатывались. Всякая система тѣснѣйшимъ образомъ связана съ другими продуктами той же эпохи, въ которую она появилась. Да и какъ могла бы она быть иначе? Что значитъ создать систему? Не значитъ ли это завершить объяснительною гипотезой ту сумму точныхъ знаній, которую доставилъ намъ опытъ? Мы имѣемъ о человѣкѣ и о вселенной извѣстное количество положительныхъ свѣдѣній; мы ихъ приводимъ въ порядокъ и дополняемъ общею теоріей, подобно тому, какъ геометръ описываеть цѣлую окружность на основаніи одной дуги, которая ему дана. Позднѣе, когда количество положительнымъ знаній увеличится, наша теорія о природѣ и объ умѣ окажется несоотвѣтствующею этимъ новымъ даннымъ. Дуга, которую намъ придется замкнуть, будетъ болѣе раскрытою, а потому и периметръ круга будетъ больше. Но, спрашивается, какимъ образомъ опытъ сообщаетъ намъ эти положительныя свѣдѣнія, которыя являются необходимымъ матеріаломъ для нашихъ гипотезъ? Мнѣ кажется, что это дѣлается двумя весьма различными способами. Съ одной стороны, философъ ознакомляется съ общими результатами, которые достигнуты экспериментальными науками въ его эпоху, и сообразуетъ съ этими результатами свое воображеніе изобрѣтателя идей. Съ другой стороны, этотъ философъ долженъ былъ испытать, по крайней мѣрѣ, въ своемъ дѣтствѣ и въ своей юности, безконечно разнообразныя и сложныя вліянія своей семьи, своихъ друзей, своего города и своей страны. Жизнь чувства и нравственная жизнь предшествовали у него умственной жизни или же шли бокъ-о-бокъ съ послѣдней. Этотъ второй способъ посвященія переплетается съ первымъ, независимо отъ доброй воли философа, и, такимъ образомъ, открытіе доктрины оказывается одновременно и романомъ ума, и романомъ сердца.
   Теперь представимъ себѣ тѣ обстоятельства, среди которыхъ выросъ Тэнъ, и какого рода матеріалъ окружающее общество доставило для обработки тому философскому воображенію, которымъ онъ былъ одаренъ. Подъ конецъ царствованія Людовика-Филиппа онъ былъ двадцатилѣтнимъ юношей, жившимъ въ водоворотѣ парижской жизни. Воспоминанія его пріятелей по Нормальной школѣ, какъ, напримѣръ, воспоминанія Сарсэ, напечатанныя въ Revue Politique и дышащія такою несомнѣнною искренностью, изображаютъ намъ его живо заинтересованнымъ во всѣхъ спорахъ тогдашнихъ его товарищей и перебирающимъ вмѣстѣ съ ними всѣ важнѣйшіе вопросы эпохи. Странная и скорбная пора были эти годы, примыкающіе къ 1850 г.,-- они видѣли банкротства всѣхъ блестящихъ надеждъ первой половины вѣка. Въ литературѣ романтизмъ представляется побѣжденнымъ. Сдержалъ ли онъ свои грандіозныя обѣщанія эстетическаго обновленія? Какъ не усомниться въ этомъ, когда мы видимъ, что всѣ поэты, одинъ за другимъ, измѣняютъ искусству? Одинъ только Викторъ Гюго еще не выпустилъ перо изъ рукъ, а, между тѣмъ, его Burgraves потерпѣли пораженіе. Ламартинъ занимался исключительно политикой, Альфредъ де-Мюссэ окончательно топитъ свой геній въ винѣ, Теофиль Готье самъ себя называетъ "старымъ риѳмоплетомъ, огрубѣвшимъ отъ злоупотребленія прозой", и строчитъ свои фельетоны съ уныніемъ раба, надрывающагося надъ постылою работой. Альфредъ де-Виньи удалился въ свою "башню изъ слоновой кости"; Сентъ-Бёвъ похоронилъ подъ грудами критическихъ статей такъ рано умершаго поэта, который, по его увѣренію, таится въ большинствѣ людей; Огюстъ Барбье утратилъ то могучее лирическое одушевленіе, которымъ дышали его ямбы. Одновременно съ этимъ падаетъ и та спиритуалистическая экзальтаціи, которая, въ разгаръ романтизма, шла рука объ руку съ поэтическій, увлеченіями и поддерживала пылъ послѣднихъ. Несостоятельность эклектизма, восхваляемаго Викторомъ Кузеномъ и навязывавшагося умамъ, какъ оффиціальная доктрина, стала для всѣхъ очевидною; равнымъ образомъ революція 1848 г. выказала недостатки различныхъ соціологическихъ системъ, возникавшихъ въ такомъ обиліи въ царствованіе Людовика-Филиппа. Все это были лишь внѣшніе признаки, указывавшіе на существованіе болѣе глубоко таившагося разлада. Дѣло въ томъ, что подъ вліяніемъ тройныхъ битвъ революціи и затѣмъ подъ обаяніемъ эпопеи первой имперіи выросло поколѣніе, до мозга костей проникнутое, героическимъ представленіемъ о жизни; молодые люди этого поколѣніи были вскормлены грандіозными мечтами. И какъ, въ самомъ дѣлѣ, было имъ не вѣрить во всемогущество, въ чародѣйскую силу выше человѣческой, когда на ихъ глазахъ изъ гроба отжившихъ вѣковъ вышелъ цѣлый, новый міръ, юный, лучезарный и величественный,-- когда они видѣлъ, какъ одна Европа рухнула, а другая возникла, и простой артиллерійскій поручикъ осуществилъ самые химерическіе замыслы необузданнаго честолюбія единственно силою своего генія и энергіею своихъ закаленныхъ бойцовъ? Но затѣмъ этотъ новый міръ оказался такимъ же старый, какъ и его предшественникъ. Новая Европа была не лучше прежней, какая-то проказа посредственности стала распространяться и на политику, и на нравы; и реставрація, и революція 1830 г. дали въ результатѣ лишь приниженіе характеровъ и жажду грубо-чувственныхъ наслажденій. Очевидно, этотъ вѣкъ не съумѣлъ справиться съ своею задачей.
   А, впрочемъ, нѣтъ, не во всемъ онъ потерпѣлъ пораженіе. Среди всеобщихъ развалинъ одно дерево ростетъ, разростаясь все пышнѣе среди окружающей его мерзости запустѣнія. Это вѣтвистое дерево, то и дѣло пускающее новые отпрыски, зовется наукой. Она одна не обманула вѣрныхъ своихъ приверженцевъ. Мало того, что не обманула,-- она превзошла самыя смѣлыя ожиданія. Изслѣдованія Френеля о свѣтѣ, Ампера и Араго объ электричествѣ и магнитизмѣ, Маженди и Флурана о нервной системѣ,-- я беру на удачу первые попавшіеся примѣры,-- обяовш какъ теоретическія наши воззрѣнія на вселенную, такъ и самые способы воздѣйствовать на силы природы. Различныя практическія примѣнены, чреватыя неисчислимыми послѣдствіями, свидѣтельствуютъ о томъ, что работа, совершающаяся въ лабораторіяхъ, есть реальное дѣло. Впервые Изида приподнимаетъ свое покрывало. Человѣкъ одновременно и познаетъ космосъ, и вступаетъ во владѣніе этимъ космосомъ, великолѣпіе котораго пугало его, а загадочность придавливала къ землѣ. И что же было орудіемъ этого почти баснословнаго прогресса? Одного примѣненія метода оказалось для этого достаточно. Какого метода? Да того самаго, правила котораго были сформулированы еще Бэкономъ и котораго исключительно придерживаются изслѣдователи,-- опытнаго метода. Отъ перваго констатированія факта до восторженнаго преклоненія передъ методомъ, не имѣющимъ себѣ равнаго, одинъ только шагъ и юноши, которыхъ эта изумительная плодовитость науки опьяняетъ всевозможными надеждами, за одно съ людьми зрѣлаго возраста, которыхъ она утѣшаетъ въ столькихъ пережитыхъ ими жестокихъ разочарованіяхъ, спѣшатъ сдѣлать этотъ шагъ. Въ насъ живетъ какая-то непобѣдимая и безсознательная логика, которая побуждаетъ даже наиболѣе непокорныхъ ей доводить свои идеи до конечнаго вывода. Если за наукой стоитъ методъ, то за столомъ стоитъ еще нѣчто другое. Это нѣчто, составляющее самую сущность экспериментальнаго изслѣдованія, есть фактъ. Произвести опытъ значитъ просто-на-просто обусловить одинъ или нѣсколько фактовъ. Наука вступила на свой путь съ того дня, когда ученые возымѣли культъ, исключительную страсть факта, одного только факта. А потому люди того времени, о которомъ я говорю, считаютъ своимъ долгомъ тоже проникнуться религіей факта, такъ какъ религію метода они уже имѣютъ. Помните ли вы тотъ романъ Диккенса, въ которомъ англійская положительность воплощается въ господинѣ средняго состоянія и средней умственной культуры? Господинъ этотъ, быть можетъ, никогда и не слыхалъ объ индукціи, но онъ всѣми порами своего тѣла впиталъ въ себя страсть къ точнымъ и сухимъ опредѣленіямъ. А теперь,-- восклицаетъ онъ,-- все, что мнѣ нужно, это факты. Не учите ничему этихъ дѣвочекъ и этихъ мальчиковъ, кромѣ фактовъ. Въ жизни нужны одни только факты. Не насаждайте въ ихъ головы ничего другаго; вырвете изъ нихъ съ корнемъ все постороннее. Вы сможете образовать умъ разсудительнаго животнаго, но только посредствомъ фактовъ... Въ этой тирадѣ передана та внутренняя рѣчь, которую изъ десяти англичанъ девять произносятъ про себя и которую около 1850 г. произноси! не мало и французовъ.
   И точно, мы видимъ, что въ эту эпоху изъ романа и драмы исчезаетъ меланхоличный, чахоточный или протестующій противъ существующаго строя герой, который вѣчно оказывался въ разладѣ съ обстоятельствами окружающей среды; его мѣсто занимаетъ тотъ грубый герой, который умѣетъ ворочать обстоятельствами дѣйствительный жизни и котораго Александръ Дюма-сынъ такъ смѣло вывелъ на сцену. Выраженіе "homme fort" входитъ въ моду. Подъ этимъ выраженіемъ подразумѣвается способность умно и безъ излишней нравственной щекотливости эксплуатировать хорошо понятый фактъ. И такая эксплуатація начинаетъ практиковаться въ обществѣ сверху до низу. На самой вершинѣ общественной лѣстницы во имя совершившагося факта основывается и процвѣтаетъ режимъ второй имперіи; на низшихъ ступеняхъ цѣлью всѣхъ усилій и стремленій становится успѣхъ, непосредственное наслажденіе, богатство и роскошь. О политическомъ идеалѣ нѣтъ болѣе и рѣчи. Банкротство соціалистическихъ или либеральныхъ мечтаній считается окончательнымъ. Идеализмъ равнымъ образомъ побѣжденъ и въ литературѣ. На смѣну бурному лиризму является неутолимое наблюденіе; проза Вольтера, съ ея точностью выраженій, снова входитъ въ моду. Преподавай въ общественныхъ школахъ преобразуется съ цѣлью обезпечить точныя наукамъ перевѣсъ надъ литературными знаніями. Изъ программъ прежняго философскаго класса, который былъ школою умозрительнаго мышленія, удержали одинъ только предметъ, логику, т.-е. какъ разъ наиболѣе сухую часть программы, но за то представляющую преимущество строгой точности и положительности. Всѣ эти попытки сливаются въ какой-то смѣшанный потокъ, русло котораго не имѣетъ явственно обозначенной береговой линіи, но на разстояніи тридцати лѣтъ, отдѣляющемъ насъ отъ этого потока, мы легко можемъ распознать его направленіе. Общій характеръ эпохи, придающій ей единство, обыкновенно обрисовывается заднимъ числомъ. Единство это оказывается въ мелкія чертахъ нравовъ и, еще болѣе, въ именахъ тѣхъ своеобразныхъ людей, которые были коноводами во всѣхъ важнѣйшихъ отрасляхъ дѣятельности. Послѣ того, какъ вторая имперія выступила на историческую сцену, и дикимъ государственнымъ человѣкомъ оказывается герцогъ де-Морни великимъ драматическимъ писателемъ -- Александръ Дюма-сынъ, велики романистами -- Флоберъ и братья Гонкуры; Тэнъ былъ великимъ философомъ этой эпохи. Я не хочу этимъ сказать, что въ ту пору не было другихъ государственныхъ людей, другихъ представителей изящной словесности, другихъ мыслителей, и что они были ниже только что перечисленныхъ мною,-- между этими другими найдутся и такіе, которые, быть можетъ, стояли выше. Но, какъ бы то ни было, дѣятели, имена которыхъ я назвалъ, отмѣчены особымъ отпечаткомъ: всѣ они были, каж дый въ своей спеціальности, представителями одного и того же порядкѣ идей, выросшихъ на почвѣ того времени. Тэнъ, какъ мнѣ кажется, далъ наиболѣе отвлеченную, а потому и наиболѣе глубокую формулу этихъ идей.
   Вся философская система Тэна въ первыхъ же его книгахъ является вполнѣ сложившеюся въ умѣ автора. Сжатое и необыкновенно ясное изложеніе ея можно найти въ двухъ главахъ, которыми заканчивается его книга: Классическіе философы XIX вѣка; главы же эти, какъ мы узнаемъ изъ предисловія, были написаны, вмѣстѣ съ остальнымъ сочиненіемъ, какъ разъ въ 1852 г. подъ вліяніемъ бесѣдъ автора съ нѣкоторыми весьма даровитыми молодыми людьми той эпохи. Читая введеніе къ книгѣ Объ умѣ,-- введеніе, въ которомъ авторъ собралъ въ одно цѣлое всѣ свои положительныя убѣжденія и всѣ свои гипотезы о мысли и о природѣ,-- не трудно придти къ заключенію, что эта система, подобно зданію, прочно построенному по строго разсчитаннымъ правиламъ архитектуры, не пошатнулось ни на волосъ съ теченіемъ времени. Взятая въ болѣе существенныхъ своихъ чертахъ, она сводится къ тому, что <испорчено>ше я понимается ею какъ состоящее изъ ряда мелкихъ фактовъ, которые суть явленія сознанія, а природа -- какъ нѣчто тоже состоящее изъ ряда мелкихъ фактовъ, которые суть явленія движенія. Относительно этихъ двухъ пунктовъ философъ высказывается самымъ формальнымъ образомъ: "Въ нашемъ я,-- говоритъ онъ,-- нѣтъ ничего реальнаго, кромѣ <испорчено>ти событій". Другими словами, міръ представляется Тэну въ видѣ <испорчено>еходящихъ явленій, вспыхивающихъ, какъ факты, возносящихся въ <испорчено>сь, гдѣ они свѣтятся нѣсколько минутъ или нѣсколько часовъ, и затѣмъ погружающихся въ пространство, гдѣ они исчезаютъ безвозвратно, слѣдовательно, съ точки зрѣнія этой системы, чтобы составить себѣ надлежащее представленіе объ этомъ я, и объ этой природѣ, необходимо познакомиться съ мелкими фактами и классифицировать ихъ. Методъ оказывается тождественнымъ и для естественныхъ наукъ, и для такъ называемыхъ нравственныхъ наукъ. Какъ въ тѣхъ, такъ и въ другихъ надо начинать съ анализа. Предположимъ, что мнѣ предстоитъ изучить личность писателя или великаго полководца; пріемы, которые я употреблю при этомъ, не будутъ разниться отъ тѣхъ, которые употребляетъ химикъ, изучающій газъ, или физіологъ, изучающій организмъ. Путемъ наблюденія я составлю перечень мелкихъ фактовъ, составляющихъ личность этого писателя или полководца; затѣмъ я, путемъ индукціи, определю тѣ первенствующіе факты, которые господствуютъ надъ остальными, существуютъ первичныя явленія, которыя порождаютъ другія. Видоизмените эти первичныя явленія -- и тотчасъ же измѣнится и цѣлое, создаваемое ими; поймите ихъ -- и для васъ тотчасъ же сдѣлаются понятны и всѣ производныя явленія. Такъ, напримѣръ, въ животномъ питаніе составвляетъ одно изъ такихъ первичныхъ явленій; въ писателѣ и въ полководцѣ ту же роль играютъ особенности его воображенія. Геній Мишле цѣликомъ вытекаетъ изъ его способности представлять себѣ различныя стоянія чувства, геній Наполеона -- изъ его способности охватывать умствевнымъ взоромъ топографическія особенности мѣстности. Предположимъ, что первый былъ бы не способенъ воспроизводить въ своемъ возраженіи процессы, совершающіеся въ глубинѣ душъ, а второй -- выступы и неровности почвы; исторія Франціи, въ такомъ случаѣ, осталась бы не написанной и аустерлицкое сраженіе не было бы выиграно, въ эти немногіе первичные факты, порождающіе второстепенныя явленія, найдены, остается привести ихъ въ связь съ другими фактами, стоящими еще выше въ іерархіи причинъ. Такъ, воображеніе, свойственное человѣку, есть результатъ наслѣдственности. Слѣдовательно тамъ, гдѣ рѣчь идетъ о личности, необходимо опредѣлить расу, къ которой она принадлежитъ. Развитіе самой расы зависитъ отъ особыхъ условій окружающей среды. Дойдя до этой ступени, можно подняться еще выше и связать съ какимъ-нибудь фактомъ наивысшаго порядка, съ какимъ-нибудь общимъ закономъ ума всѣ эти мелкіе или крупные факты, сцѣпленіе которыхъ мы прослѣдили. Наконецъ, и эти общіе законы, которые замѣтьте, суть ничто иное, какъ очень общіе факты, можно сжать въ одну формулу, пока, наконецъ, выражаясь словами Тэна, "природа, разсматриваемая въ томъ, что въ ней есть неизмѣняющагося, предстанетъ передъ нами въ низшихъ гипотезахъ, какъ чистый абстрактный законъ, который, развѣтвляясь на множество подчиненныхъ законовъ, на всѣхъ точкахъ времени и пространства порождаетъ непрерывное появленіе личностей и неизсякающее теченіе событій".
   Въ задачу настоящаго очерка не входитъ разсмотрѣніе выводовъ, которые могутъ быть сдѣланы изъ этого ученія; оно интересуетъ насъ въ эту минуту исключительно съ точки зрѣнія соціальной психологіи. Нетрудно замѣтить, что два вліянія способствовали выработкѣ такого представленія о вселенной. Первое изъ этихъ вліяній -- гегеліанство. Въ очень основательномъ трудѣ о Карлейлѣ Тэнъ говоритъ, что главная наша задача состоитъ въ томъ, чтобы передумать съизнова идеи великой германской метафизики, и затѣмъ продолжаетъ: "Идеи эти сводятся, въ сущности, къ одной, а именно къ идеѣ о развитіи; а эта послѣдняя состоитъ въ томъ, чтобы представлять себѣ всѣ части данной группы взаимно солидарными между собою и дополняющими другъ друга, такъ, что каждая изъ нихъ необходимо обусловливаетъ остальное и всѣ они вмѣстѣ взятыя, проявляютъ, какъ въ своей преемственности, такъ и своихъ контрастахъ, то внутреннее свойство, которое порождаетъ ихъ и собираетъ во-едино". Это внутреннее свойство Гегель называетъ идея группы. Тэнъ же называетъ его господствующимъ фактомъ. Дѣло въ томъ, что нашъ авторъ вводитъ въ гегеліанство принципъ, чуждый послѣднему, заимствуя этотъ принципъ у науки и у духа времени, проникнутаго позитивизмомъ. Туманныя и смутныя формулы Гегеля отвердѣваютъ подъ рукою проницательнаго француза, который не дается въ обманъ словъ. Тамъ, гдѣ Гегель пустился бы въ разсужденія, Тэнъ даетъ намъ описанія. На страницахъ его сочиненія анекдотъ, выборъ котораго дѣлается съ большою осмотрительностью, замѣняетъ отвлеченную фразу лишенную всякихъ уловимыхъ очертаній. Вездѣ и всюду онъ старается водворить мотивъ науки. И съ какою восторженностью, доходящею порой до опьяненія, говоритъ онъ объ этой наукѣ и о будущемъ, которое ея намъ готовитъ: "Она приближается, наконецъ, и подступаетъ къ человѣку. Она перешагнула за предѣлы видимаго и осязаемаго міра небесный тѣлъ, камней и растеній, въ которомъ ее пренебрежительно замыкая. Она теперь берется за изслѣдованіе души, вооруженная точными могущественными орудіями наблюденія, вѣрность которыхъ была испытана и сила измѣрена трехсотлѣтнимъ опытомъ. Она приноситъ съ собою новое искусство, новую нравственность, новую политику, и наше дѣло теперь доискиваться до нихъ..." Съ какою увѣренностью ставитъ онъ идеальною цѣлью всякаго изслѣдованія "открытіе мелкихъ, но знаменательныхъ фактовъ, выбранныхъ съ толкомъ, основательно обусловленныхъ и разсмотрѣнныхъ съ самымъ кропотливымъ вниманіемъ!" Можемъ ли мы послѣ этого удивляться, что поколѣніе, которое въ ту пору еще только вступало въ жизнь я самыя глубокія убѣжденія котораго онъ выражалъ въ своихъ формулахъ, точныхъ, какъ математическая аксіома, и потрясающихъ, какъ слова торжественнаго гимна,-- что это поколѣніе, говорю я, признало въ немъ иниціатора, человѣка, видѣвшаго обѣтованную землю и повѣствовавшаго людямъ заранѣе о томъ обновленіи и о тѣхъ радостяхъ, которыя ихъ тамъ ожидаютъ?
   

III.
Человѣческая душа и наука.

   Въ обширной области науки о душѣ,-- области, охватывающей всѣ факты человѣческой природы и общества, Тэнъ избралъ спеціальнымъ предметомъ своихъ изслѣдованій литературную и художественную производительность. Эта производительность тоже -- фактъ, и фактъ, имѣющій капитальную важность, а потому философъ долженъ изучить его въ возможно большемъ количествѣ случаевъ, представляющихъ возможно большее разнообразіе. Греція и Римъ, Италія и эпоха возрожденія, Франція послѣднихъ трехъ столѣтій и Англія всѣхъ вѣковъ,-- таковы были разнообразныя условія времени и мѣста, среди которыхъ авторъ книги Объ умѣ изучалъ процессъ возникновенія художественныхъ произведеній. Исторія казалась ему экспериментомъ въ большихъ размѣрахъ, который случайность произвела спеціально въ интересахъ психолога; благодаря этому эксперименту, онъ обновилъ, иди, если хотите, сдвинулъ съ мѣста всѣ ученія старой критики, а затѣмъ и самыя воззрѣнія художниковъ, воспитанныхъ на теоріяхъ этой критики. Наиболѣе отличительною чертой этого переворота въ воззрѣніяхъ было полное упраздненіе идеи нравственнаго вывода въ примѣненіи къ художественнымъ произведеніямъ. И точно, для того, чтобы задаваться вопросомъ о томъ, вытекаетъ ли изъ данной книги или картины какой-нибудь нравственный выводъ, заслуживающій похвалы или порицанія, необходимо допустить, что писатель или живописецъ создали свое произведеніе актомъ отвѣтственной воли, а такое предположеніе, очевидно, идетъ въ разрѣзъ съ принципомъ детерминизма, который всюду примѣняется Тэномъ. Для такого аналитика,, какъ Тэнъ, книга или картина есть лишь слѣдствіе, въ которомъ онъ, какъ и во всякомъ другомъ слѣдствіи, видятъ результатъ цѣлаго ряда частныхъ причинъ, которыя, въ свою очередь, представляются результатомъ по отношенію къ другимъ причинамъ высшаго порядка, и такъ далѣе до безконечности. Изъ этой области, въ которой царитъ абсолютная необходимость, изгнана всякая оцѣнка явленій съ точки зрѣнія добра или зла, а также, необходимо добавятъ, всякая оцѣнка съ точки зрѣнія красоты или безобразія; по крайней мѣрѣ, и красота, и безобразіе разсматриваются подъ крайне своеобразнымъ угломъ зрѣнія. Группа фактовъ, производящихъ на мой умъ то впечатлѣніе, которое я называю красотою, не стоитъ изолированною отъ ты группы фактовъ, которые производятъ на мой умъ впечатлѣніе безобразія; въ безконечномъ ряду событій, составляющемъ мірѣ, все связано наитѣснѣйшимъ образомъ одно съ другимъ; различіе обусловливается лишь моимъ впечатлѣніемъ. По если я хочу отрѣшиться отъ этого впечатлѣнія и начинаю разсуждать, я долженъ сознаться, что стою лицомъ къ лицу съ однѣми и тѣми же силами, которыя однимъ и тѣмъ же дѣйствіемъ естественной необходимости произвели въ одномъ случаѣ удачу, а въ другомъ -- неудачу. Дойдя до этой точки въ своемъ анализѣ, я уже близокъ къ току, чтобы заинтересоваться неудачею наравнѣ съ удачею, въ особенности если я имѣю передъ собою автора, у котораго недоразвитіе извѣстныхъ сторонъ таланта обусловило болѣе пышное развитіе другихъ сторонъ. Художественное произведеніе уже не интересуетъ меня болѣе само по себѣ, оно для меня лишь знаменіе тѣхъ глубоко-лежищихъ причинъ, которыя его произвели. Эти-то причины я и изучаю гь немъ; энергія, съ которою онѣ проявляютъ свое дѣйствіе, становится для меня источникомъ волненія, удивленія, восторга. При этихъ условіяхъ такія качества таланта, какъ гармоничность, правильность, тонкое изящество, чувство мѣры, имѣютъ для меня меньшую привлекательность, чѣмъ качества, доведенныя до крайнихъ своихъ предѣловъ и оказывающія потрясающее дѣйствіе. Строго уравновѣшенныя произведенія -- тоже знаменія, но менѣе явственныя, и въ нихъ дѣйствіе силъ, породившихъ ихъ, не проявляется съ такою необузданностью.
   Посмотримъ, какихъ авторовъ Тэнъ наиболѣе живо понимаетъ и и какого рода слогу онъ питаетъ наиболѣе явное сочувствіе. Между новѣйшими писателями его предпочтеніемъ пользуются Мишле и Бальзакъ, между писателями XVIII вѣка -- Сенъ-Симонъ. У англичанъ онъ всего болѣе восхищается Шекспиромъ, Свифтомъ и Карлейлемъ. Все это писатели, у которыхъ преобладающая особенность таланта состоитъ въ томъ, что они въ высшей степени знаменательны. У нихъ связь, соединяющая художника съ его произведеніемъ, явственно выступаетъ и книги ихъ дѣйствительно могутъ быть названы живою психологіей. Есть, безспорно, своего рода наслажденіе въ томъ, чтобы видѣть, какъ извѣстная способность разростается въ данномъ мозгу, бьетъ черезъ край, разрушаетъ всѣ правила эстетики, сама себѣ изобрѣтаетъ новые пріемы и пересоздаетъ заново языкъ. Тщедушная личность самого писателя стушевывается и на ея мѣсто выступаетъ какой-нибудь грандіозный законъ человѣческаго ума, лучезарное величіе котораго приводитъ насъ въ восхищеніе. Этого рода чувства вполнѣ законны, но столь же законно придерживаться и противуположнаго взгляда, который разсматриваетъ произведенія искусства не съ точки зрѣнія ихъ знаменательности, а съ точки зрѣнія тѣхъ мыслей и чувствъ, которыя они вызываютъ. Представимъ себѣ нѣжную и тонко-чувствующую женщину, которая, очутившись пасмурнымъ зимнимъ днемъ одна въ своей гостиной, взяла съ книжной полки сочиненій любимаго своего поэта. Она пробѣгаетъ страницы наудачу, и книга говоритъ ея сознанію такъ же, какъ и сознанію философа, но говоритъ иное, вызывая извѣстныя чувства. Вмѣсто того, чтобы за фразами книги видѣть руку, ихъ написавшую, тѣло, которому принадлежала эта рука, кровь, обращавшуюся въ этомъ тѣлѣ, и ростъ образовъ, возникавшихъ изъ этого темнаго и глубокаго животнаго генезиса таланта, она видитъ только мечту поэта, облекающую его стихи сіяніемъ какого-то невыразимаго и загадочнаго ореола. Изъ-за страницъ любимой книги можетъ ли она, какъ Тэнъ, угадывать "человѣка, который прошелъ въ учебныхъ заведеніяхъ положенный курсъ ученія, носитъ черную пару платья и перчатки, знавалъ очень многихъ дамъ, каждый вечеръ отвѣшиваетъ въ салонахъ по полсотнѣ поклоновъ и откалываетъ по двадцати остротъ, обыкновенно нанимаетъ квартиру въ третьемъ этажѣ, пробѣгаетъ утреннія газеты и не отличается особенно веселымъ нравомъ, такъ какъ нервы у него разстроены?" Очень можетъ быть, что именно этотъ господинъ представляетъ ту навозную, но плодородную почву, на которой выростаетъ чудный цвѣтокъ, и что эта поэзія, утонченная до того, что рѣжетъ по сердцу ножомъ, есть лишь видимый результатъ сокровенныхъ причинъ. Но именно для этой женщины, опьяняющей себѣ сердце этими восхитительными строфами, онѣ -- не результатъ, а причина. Какое ей дѣло до реторты, въ которой приготовлялся волшебный напитокъ, лишь бы самое волшебство оказывало все дѣйствіе и доставляло ей трепетъ и наслажденіе восторга! Для нея интересъ книги не въ дѣйствіи непреложныхъ законовъ психологія, онъ весь -- въ прелести тѣхъ отрадныхъ или печальныхъ видѣній, которыя вызываетъ въ ней эта книга. Ясно, что изъ двухъ строевъ чувствъ, до такой степени противорѣчивыхъ, вытекаютъ и двѣ теорія искусства, весьма различныя.
   Теорія Тэна залегла въ основаніи многихъ произведеній современныхъ художниковъ. Въ нѣкоторыхъ изъ этихъ произведеній она возводится въ кодексъ искусства и утверждается самымъ недвусмысленнымъ образомъ; въ другихъ она замаскирована и какъ бы расплывается въ самомъ проведенія. Эстетика писателей такъ называемой натуралистической школы есть ничто иное, какъ практическое примѣненіе правила, высказаннаго Тэномъ, а именно того правила, что достоинство литературнаго произведенія измѣряется количествомъ заключающихся въ немъ знаменательныхъ документовъ, -- человѣческихъ документовъ, какъ выражаются коноводы натуралистической школы. Для приверженцевъ этой школы искусство писать сводится къ тому, чтобы давать возможно большѣе количество точныхъ фактическихъ замѣтокъ о человѣкѣ и объ обществѣ. Если будущій историкъ нравовъ XIX столѣтія захочетъ узнать, какъ люди изъ народа и изъ буржуазіи ѣли и одѣвались въ наши дни, какъ были устроены ихъ жилища, какъ они женились, въ чемъ заключались ихъ удовольствія и какъ они переносили огорченія, то такой историкъ найдетъ весь нужный ему матеріалъ уже заготовленнымъ въ натуралистическомъ романѣ. Никогда не составлялось болѣе полнаго каталога общественныхъ разновидностей и привычекъ, -- по крайней мѣрѣ, внѣшнихъ. Это стараніе подбить блестящій шелкъ вымысла прочною подкладкой науки все болѣе и болѣе распространяется. Критика почти совсѣмъ оставила привычку обсуждать произведенія, взятыя сами по себѣ, и сосредоточивается исключительно на условіяхъ, при которыхъ возникаютъ эти произведенія; критическіе и біографическіе очерки переполнены анекдотическими подробностями, каждый литераторъ болѣе или менѣе пишетъ свои мемуары,-- словомъ, репортерство пріобрѣло права гражданства въ литературѣ. Самая поэзія принимаетъ психологическій характеръ. Если вы зайдете на выставку, гдѣ собраны произведенія живописцевъ, ставшихъ въ независимое положеніе относительно традиціонныхъ школъ, то вы увидите, что движеніе это выступило уже изъ береговъ литературной дѣятельности и что новаторы кисти стараются, съ своей стороны, при помощи своихъ красокъ и холстовъ, дать самыя точныя и обстоятельныя свѣдѣнія о современномъ имъ поколѣніи. Такой-то живописецъ изучаетъ съ кропотливостью анатома небольшое видоизмѣненіе мышцъ, которое привычныя, профессіональныя движенія вызвали въ щиколокѣ танцовщицы или въ плечѣ гладильщицы. Другой изыскиваетъ совершенно новые техническіе пріемы, съ цѣлью показать намъ слѣды той стертости, которую парижскій кутежъ налагаетъ на своихъ каторжниковъ. Словомъ, всюду производится въ самомъ обширномъ масштабѣ изслѣдованіе надъ человѣческою душой,-- изслѣдованіе, главная забота котораго -- выполнить программу, сформулированную Тэномъ, и собрать съ возможно большею полнотой и обстоятельностью тѣ мелкіе факты, изъ которыхъ составляется человѣческое я.
   Самый безнадежный пессимизмъ является послѣднимъ словомъ этой литературы изслѣдованія. Все болѣе и болѣе въ романахъ, въ основѣ которыхъ лежитъ это ученіе, человѣческая природа выставляется жалкою, подавленною бременемъ обстоятельствъ и безсильною бороться противъ силъ, которыя ее давятъ. И развѣ тотъ же пессимизмъ не является и послѣднимъ словомъ трудовъ самого Тэна, взятыхъ во всей ихъ совокупности? Нужно ли напоминать читателю безчисленныя страницы его сочиненій, въ которыхъ прорывается безъисходное уныніе психолога, сдѣлавшагося жертвою собственнаго метода? Достаточно сослаться на то общеизвѣстное мѣсто, гдѣ онъ утверждаетъ, что "разумъ и здоровье суть лишь счастливая случайность", и на другое мѣсто, гдѣ онъ говоритъ, что "лучшій плодъ науки -- это холодная покорность, которая, умиротворяя и подготовляя душу, сводятъ страданіе на одну физическую боль". Зародышъ этого пессимизма содержится въ самомъ ученіи. Если наша личность есть ничто иное, какъ результатъ, если отрада или горечь, съ которыми мы воспринимаемъ жизненныя впечатлѣнія, представляютъ лишь продуктъ безконечно-длиннаго ряда причинъ, то какъ же не сознавать наше ничтожество передъ тѣми гигантскими, безмѣрными силами, которыя насъ поддерживаютъ или давятъ съ тѣмъ же грознымъ, нѣмымъ равнодушіемъ? Гдѣ найти для сопротивленія этимъ грознымъ силамъ другое оружіе, кромѣ полнаго самоотреченія, нирваны индійскихъ мудрецовъ? Гдѣ найти тотъ строй чувствъ и тотъ строй мыслей, который мы могли бы противупоставять слѣпой и невозмутимой вселенной, если самыя чувства и мысли наши являются продуктами этой вселенной, если наше я почти ускользаетъ отъ насъ, то и дѣло затопляемое мракомъ безсознательности и съ минуты на минуту готовое погрузиться и исчезнуть на вѣки среди прилива и отлива явленій, одну изъ волнъ котораго оно представляетъ? Въ одномъ изъ своихъ сочиненій Тэнъ, показавъ, что людское несовершенство въ порядкѣ вещей, также какъ и неправильности въ граняхъ кристала, восклицаетъ: "Кто же можетъ возмущаться противъ этой геометрія?" Это? Да первый же самъ Тэнъ! Изъ гордости онъ сдерживаетъ свое негодованіе, но все же въ этомъ полузаглушенномъ воплѣ сказывается человѣкъ нашего времени, у котораго унаслѣдованный строй чувствъ требуетъ человѣческаго рѣшенія человѣческихъ вопросовъ.
   

IV.
Политическія теоріи Тэна.

   Если Тэнъ и впадалъ порою въ пессимистическое настроеніе, прорывавшееся у него темъ и сямъ скорбно-краснорѣчивыми признаніями, то дѣлалось это противъ его воля и отнюдь не колебало его вѣры въ науку. Съ полною искренностью признавался онъ въ томъ мрачномъ личномъ впечатлѣніи, которое онъ испытывалъ при созерцаніи геометрической, угрюмой природы. Равнымъ образомъ онъ не пытался отрицать ту заразу безнадежности, которая распространяется на многіе умы нашего вѣка. Но онъ старался доказать, что эта безнадежность есть не болѣе, какъ личное предрасположеніе нашего ума и отнюдь не вытекаетъ по необходимости изъ выводовъ науки. По его мнѣнію, пессимизмъ и оптимизмъ суть два способа смотрѣть на вещи, ибо они равно законны и равно не точны; они свидѣтельствуютъ лишь объ особенномъ складѣ души, предающейся ямъ. Тэнъ идетъ даже далѣе. Онъ не только оправдываетъ науку отъ обвиненія въ томъ, что она породила болѣзнь вѣка, но и ждетъ отъ нея лѣкарства отъ этой болѣзни. Онъ старается найти разрѣшеніе антиноміи, существующей между наукой "нравственною жизнью. У него нѣтъ спеціальнаго трактата по этому предмету, но въ сопоставленія множества страницъ, разбросанныхъ въ его сочиненіяхъ, мы можемъ вывести тѣ нравственныя возирѣнія, которыхъ придерживается авторъ. Мѣстами эти воззрѣнія изложены совершенно категорически, макъ, напримѣръ, въ заключительныхъ страницахъ очерка, посвященнаго лорду Байрону, мѣстами же они обозначаются въ томъ страстномъ влеченіи, которое Тэнъ испытываетъ ко всему, свидѣтельствующему о равновѣсіи полнаго здоровья; именно это влеченіе сказывается въ его лекціяхъ о греческой скульптурѣ, въ его замѣткахъ объ Англіи, въ предпослѣдней главѣ его философіи искусства,-- главѣ, посвященной разсмотрѣнію вопроса о степени благотворности того или другаго идеала. Въ общемъ нравственныя воззрѣнія Тэна могли бы быть выражены словами Марка Аврелія: "Будь въ гармоніи съ космосомъ", или слѣдующими словами изъ Этики Спинозы: "Истинный мудрецъ тотъ, который пріобщается мыслью къ вѣчнымъ законамъ необходимости, дѣйствующимъ въ природѣ. Только такой человѣкъ и обладаетъ истиннымъ спокойствіемъ сердца". Наконецъ, и побѣдоносный глава этой школы, Гёте, говоритъ: "Старайся понять самого себя и понять окружающее". Для примѣненія этого воззрѣнія достаточно слѣдовать правилу, давно уже рекомендуемому обиходнымъ здравымъ смысломъ, и сообразовать наши желанія съ существующимъ порядкомъ вещей, вмѣсто того, чтобы бороться противъ этого неизбѣжнаго порядка съ цѣлью подчинить его нашимъ желаніямъ. Правда, правило это, со всѣми вытекающими изъ него выводами, не вкладывается въ рамки индивидуальной жмени, но пригодность его, представляющаяся весьма условною, въ виду случайностей, которымъ подвержена судьба единичной личности, становится почти абсолютною тамъ, гдѣ оно примѣняется къ обществу. Такъ, по крайней мѣрѣ, думаетъ Тэнъ и, исходя изъ этого правила, онъ выработалъ себѣ теорію политической нравственности, основанную на его научномъ представленіи о человѣкѣ и о вселенной.
   Теорія эта, взятая въ наиболѣе общихъ своихъ чертахъ, сводится, какъ мнѣ кажется, къ тому, что государство разсматривается какъ организмъ. Подобно тому, какъ сила и здоровье личностей достигающей сознательнымъ или безсознательнымъ повиновеніемъ законамъ физіологическаго организма, такъ и сила и здоровье обществъ достигаются сознательнымъ или безсознательнымъ повиновеніемъ законамъ того, что можно бы было наэвать общественнымъ организмомъ. Всевозможнаго рода условія, неизбѣжныя и непоправимыя, произвели этотъ организмъ; въ образованіи его участвовали и расы, и среда, и рядъ историческихъ условій. Хорошъ или дуренъ этотъ организмъ, онъ дѣйствуетъ и существуетъ въ силу непреодолимой необходимости; слѣдовательно, мудрость, съ точки зрѣнія той философіи, которая исходитъ жъ вышеуказаннаго наша, состоятъ въ томъ, чтобы принимать эту необходимость. И такъ, уважать не только принципы, но и предразсудки своей расы, "такъ какъ наслѣдственный предразсудокъ есть разумъ, не сознающій самого себя"; сохранять не только полезныя учрежденія, но и такія, которыя, по всѣмъ вѣроятіямъ, сопряжены съ злоупотребленіями, такъ какъ онѣ, все-таки, живыя части живаго организма; не принимать за мѣрку интересовъ государственнаго организма ни логическія требованія нашего разума, ни благородныя потребности нашего сердца, такъ какъ дѣйствительность покорствуетъ своимъ правиламъ, не справляясь ни съ нашимъ разумомъ, ни съ вашимъ сердцемъ,-- придерживаться, словомъ, относительно общества той медленной и робкой осмотрительности, которой медикъ придерживается относительно больнаго и которая вытекаетъ изъ сознанія крайней сложности отправленій,-- таковъ, взятый независимо отъ практическихъ своихъ примѣненій, духъ политики, предписываемой Тэномъ въ тѣхъ статьяхъ, гдѣ онъ изъ простаго разскащика становится судьею. По его мнѣнію, нѣтъ дѣла болѣе труднаго, какъ замѣнить отжившія учрежденія новыми, и наилучшее, что можно сдѣлать, это -- вовсе отказаться отъ такого предпріятія, полагаясь на дѣйствіе двухъ великихъ началъ, заправляющихъ всякаго рода видоизмѣненіями: во-первыхъ, на дѣйствіе времени, т.-е. наслѣдственности, и затѣмъ на искусства, т.-е. спеціализацію.
   Если мы припомнимъ теперь тѣ принципы, изъ которыхъ исходили дѣятели 1789 г., то намъ тотчасъ же бросится въ глаза, что ихъ идеалъ былъ прямо противуположенъ тѣмъ началамъ, на которыхъ Тэнъ основываетъ свою теорію. Тэнъ считаетъ неравенство существеннымъ закономъ общества; для нихъ же первою аксіомой было, что всѣ, съ извѣстной точки зрѣнія, равны. Для Тэна учрежденія страны представляются дѣломъ, которое должно являться a posteriori, какъ результатъ опыта, я лишь констатировать существующіе обычаи, а не создавать ихъ. Они же провозглашали творческую власть ревуна. Они допускали, что каждый гражданинъ можетъ быть пригоденъ для всякаго дѣла. Вспомните краснорѣчивыя страницы, въ которыхъ и Мишле развиваетъ эту мысль, нашедшую себѣ, по крайней мѣрѣ, временно, фактическое подтвержденіе въ подборѣ людей во время великихъ войнъ, и сопоставьте съ этимъ взглядомъ мнѣніе Тэна о спеціалистахъ. Наконецъ, люди того времени, вмѣстѣ съ авторомъ Эмиля, признавали, что человѣкъ по природѣ своей разуменъ и добръ и что портитъ его общество. Тэнъ же убѣжденъ, что плохо усыпленный дикій звѣрь можетъ проснуться въ каждомъ изъ насъ. Понятно, что при такомъ различіи въ самыхъ основныхъ воззрѣніяхъ ничто въ движеніи 1789 г. не нашло себѣ пощады передъ судомъ его ѣдкой критики, за исключеніемъ войны противъ иноземца; но и тутъ, въ тѣхъ соображеніяхъ, которыми онъ мотивируетъ свое восторженное удивленіе передъ воинами этой великой эпохи, онъ остается послѣдователенъ самому, себѣ: "Присутствіе опасности,-- говорить онъ,-- заставило ихъ вернуться къ здравому смыслу,-- они поняли неравенство талантовъ и необходимость повиновенія..."
   Но если онъ питаетъ неодолимую антипатію къ людямъ и дѣлать 1789 г., то съ неменьшею антипатіей относится онъ и къ людямъ и дѣламъ стараго режима, -- и въ этомъ онъ опять-таки вполнѣ логиченъ. Въ одной изъ глазъ своихъ Origines de la France contemporaine онъ показываетъ, какъ старый режимъ нарушалъ одно за другимъ всѣ основныя правила политическаго здоровья. Для Тэна государство есть организмъ, т.-е. собраніе мѣстныхъ центровъ, которые всѣ должны быть дѣятельны и прогрессирующи; поэтому онъ не можетъ относиться иначе, какъ отрицательно, къ строго-централизованной правительственной системѣ Людовика XIV, которая, стянувъ всю власть и всѣ живыя силы націи кб двору, вызвала изсякновеніе провинціальной жизни. Будучи приверженцемъ спеціализаціи, онъ можетъ лишь оплакивать поведеніе французской аристократіи и духовенства, которыя не успѣли понять обязательства, вытекавшія для нихъ изъ ихъ привилегій и не сохранившія за собою первенство таланта на ряду съ первенствомъ общественнаго положенія. Старый режимъ, благодаря развитію придворной жизни, придалъ преувеличенное значеніе такимъ качествамъ, какъ тонкость и внѣшнее изящество, и вслѣдствіе этого мало-по-малу довелъ до наивысшей степени развитія того, Что Тэнъ называетъ классическимъ духомъ, т.-е. замѣну непосредственнаго изученія дѣйствительности -- идеологіей и экспериментальнаго метода -- отвлеченною разсудочностью и математическими пріемами. Наконецъ, Тэнъ принадлежитъ къ школѣ, слишкомъ недвусмысленно исповѣдующей культъ совершившихся фактовъ, чтобы не считать безполезными всѣ усилія, которыя могли бы быть сдѣланы реакціонерами съ цѣлью вернуться къ прошлому. Благотворна или вредна была та перемѣна, которая создала новую Францію, мудрость, по его мнѣнію, состоитъ въ томъ, чтобы считаться съ нею, какъ съ однимъ изъ такихъ совершившихся фактовъ. А теперь, если вы перечтете предисловіе, которое авторъ предпослалъ своему большому труду Origines de la France contemporaine въ изданіи 1875 г., то для васъ станутъ ясны причины той изолированности мнѣній, въ которой очутился Тэнъ,-- изолированности, которая въ наши дни навлекаетъ ему упреки республиканцевъ, подобно тому, какъ она когда-то навлекала на него анаѳемы монсиньора Дюманлу. "Въ 1849 г.,-- говоритъ Тэнъ,-- мнѣ исполнился 21 годъ; я сдѣлался избирателемъ и находился въ большомъ затрудненія. Мнѣ предстояло избрать пятнадцать или двадцать депутатовъ и при этомъ, по французскому обычаю, я не только долженъ былъ сдѣлать выборъ между людьми, но и долженъ былъ высказаться за ту или другую теорію. Мнѣ предлагали быть роялистомъ или республиканцемъ, демократомъ или консерваторовъ, соціалистомъ или бонапартистомъ. Я не былъ ничѣмъ изъ всего этого, да и вообще ровно ничѣмъ не былъ". Тэнъ и донынѣ своего, выбора между политическими партіями не сдѣлалъ. Онъ былъ тогда и остался и до сихъ поръ философомъ, глубоко-равнодушнымъ къ дѣятельной жизни и озабоченнымъ только логичностью и искренностью своей, мысли.
   Три вопроса могутъ быть поставлены по поводу Histoire des origines de la France contemporaine, велико или мало достоинство метода, велико или мало достоинство текстовъ, велико или мало достоинство критики автора,-- этотъ вопросъ касается историковъ. Затѣмъ, какіе выводы и приложенія вытекаютъ изъ этихъ теорій, насколько состоятельны или не состоятельны эти выводы и приложенія,-- вопросъ этотъ касается политическихъ дѣятелей. Самое заглавіе настоящихъ очерковъ позволяетъ мнѣ отвѣтить лишь на третій вопросъ, касающійся психолога: какимъ образомъ Тэнъ дошелъ до того, что совершилъ своего рода крутой поворотъ, какъ думаютъ многіе изъ его бывшихъ поклонниковъ? Я пытался показать то полное единство, которое существуетъ въ развитіи этого кратнаго, но могучаго ума. Въ немъ съ крайнею типичностью олицетворяется религія чистой науки въ томъ видѣ, въ какомъ она существуетъ у французовъ второй половины XII вѣка. Этой религіи онъ все принесъ въ жертву, начиная съ самыхъ возвышенныхъ стремленій сердца и кончая самыми законными желаніями популярности.

Е. К.

"Русская Мысль", кн. VII, 1887

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru