Бурже Поль
Леконт-де-Лиль

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    I. О современности.
    II. Наука и поэзия.
    III. Источники пессимизма.
    Перевод Э. К. Ватсона (1888).

   

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

   Изъ числа всѣхъ талантливыхъ поэтовъ, появившихся во Франціи послѣ конца романическаго движенія тридцатыхъ годовъ, едва-ли кто подвергался болѣе странной участи, чѣмъ Леконтъ де-Лиль. Эта участь лучше всего показываетъ, какая бездна отдѣляетъ нынѣ, въ области литературы, вкусы публики отъ вкусовъ чистыхъ художниковъ. Прошло уже тридцать лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ "Древнія Поэмы" обнаружили въ авторѣ "Юга", "Фонтана, обвитаго плющемъ", "Кунасены" замѣчательнаго стихотворца, и съ тѣхъ поръ Леконтъ де-Лиль, хотя онъ выступилъ за все это время только съ двумя новыми сборниками, "Варварскими поэмами" и "Трагическими поэмами", не переставалъ считаться однимъ изъ выдающихся поэтовъ всѣми истинными служителями музы. Производимое имъ на нихъ вліяніе было такъ значительно, что оно устояло даже противъ усилій поэтическаго возрожденія "Современнаго Парнаса", къ которому причастны столько самыхъ разнородныхъ поэтовъ, начиная съ Сюлли-Прюдома и кончая Франсуа Коппе. Повидимому, такой поэтъ долженъ-бы былъ занимать въ глазахъ французской публики выдающееся мѣсто, въ родѣ того напримѣръ, какое англичане отвели своему поэту Суинберну. Но складъ французскаго ума таковъ,-- какъ-бы въ видѣ противовѣса достоинствамъ его, -- что не въ состояніи постигнуть истинной поэзіи, если только его не ведутъ къ тому мотивы, въ сущности совершенно чуждые сути поэзіи. Если Гюго и Ламартинъ сдѣлались популярными съ первыхъ-же своихъ шаговъ на литературномъ поприщѣ, то это происходило вслѣдствіе того, что религіозный характеръ первыхъ ихъ поэтическихъ произведеній вполнѣ совпадалъ съ духомъ тогдашняго нее-католицизма. Если Альфредъ-де-Мюссэ. несмотря на свой политическій индифферентизмъ, пріобрѣлъ такую извѣстность, то это объясняется тѣмъ, что онъ былъ не только поэтомъ, но и ораторомъ: краснорѣчіе спасло его поэзію. Поэзія-же Леконта-де-Лиля чужда всякихъ постороннихъ примѣсей, и поэтому ее понять и прочувствовать можетъ только читатель, любящій красоту ради красоты. Поэтому очень понятно, что онъ не встрѣтилъ со стороны толпы того пріема, который выпадаетъ на долю ея любимцевъ, и что замѣчается значительная неравномѣрность между отношеніемъ къ нему публики и мѣстомъ, отво димымъ ему художниками. Тѣмъ не менѣе вліяніе его, хотя и не обширно, однако глубоко, ибо оно сказывается въ болѣе или менѣе сильной степени почти на всѣхъ поэтахъ нашей эпохи Косвенно оно простирается даже на тѣхъ, на кого оно перешло черезъ посредство одного или нѣсколькихъ промежуточныхъ поэтовъ. Поэтому тотъ, кто ставитъ себѣ цѣлью изучить на писателяхъ предшествующей эпохи происхожденіе извѣстныхъ идей и тенденцій современнаго ему поколѣнія, не можетъ не остановиться на Леконтѣ-де-Лилѣ, также какъ и на Боделэрѣ и Густавѣ Флоберѣ, и авторъ "Каина" и "Фурій" долженъ поэтому найти себѣ мѣсто въ настоящихъ этюдахъ, авторъ которыхъ поставилъ себѣ цѣлью отмѣтить нѣкоторыя разрозненныя черты измѣнчивой физіономіи современности.
   

I.
О современности.

   Именно этотъ характеръ современности многіе отрицаютъ у Леконта де-Лиля, начиная съ появленія въ свѣтъ перваго сборника его стихотвореній. Нельзя было не признать за его стихотвореніями красоты формы, способности вызывать образы, закругленности періодовъ, поразительной мѣткости сравненій. Но противники поэта отказывались видѣть во всемъ этомъ что-либо другое, кромѣ результатовъ напыщенной риторики, отрицая въ немъ существованіе того священнаго огня, безъ котораго умѣніе писать -- дѣйствительно превратилось-бы въ раскладываніе какого-то умственнаго пасьянса. Не заключается ли, въ самомъ дѣлѣ, истинное достоинство произведенія въ томъ, насколько авторъ съумѣлъ вложить въ него свою душу, насколько въ немъ отражается его индивидуальность, насколько онъ умѣетъ облекать свои мечты и идеалы въ форму фразъ? Подобно тому, какъ въ природѣ человѣческой существуетъ неоспоримое единство, такъ точно и литературное или художественное произведеніе является продуктомъ глубокой внутренней потребности и должно всецѣло выставлять человѣка, задумывающаго и создающаго его, съ его субъективнымъ міросозерцаніемъ, съ его манерой относиться къ дѣйствительности, наконецъ со всей его истинной настоящей моральной физіономіей. Но въ то-же время существо это связано съ своей средой невидимыми корнями, подобно тому, какъ связано растеніе съ глыбой почвы, изъ которой оно извлекаетъ соки. Поэтому, выражая въ своемъ произведеніи самого себя, художникъ тѣмъ самымъ является отчасти выраженіемъ и этой среды, части той громадной современной души, которой онъ является одною изъ мыслей, части обширнаго сердца рода людскаго, біенія котораго отдаются въ немъ самомъ. Изъ этого слѣдуетъ, что если бы поэзія какого нибудь поэта оказалась стоящею положительно внѣ условій извѣстной эпохи она была-бы лишена жизненности, была-бы любопытна только въ схоластическомъ отношеніи, могла-бы занимать только схоластиковъ, но не была-бы въ состояніи служить живою нищей живымъ людямъ.
   Тѣ, которые отказываются признать у Леконтъ-де-Лиля эту жизненность, въ одно и то-же время и личную, и свойственную его времени, впали, какъ мнѣ кажется, въ аналитическую ошибку, которую слѣдуетъ точнѣе опредѣлить не только для того, чтобъ освѣтить настоящимъ свѣтомъ фигуру автора "Варварскихъ поэмъ", но въ особенности для лучшаго изученія одной задачи общей эстетики, на которую наталкиваются многіе изъ современныхъ художниковъ и которая не перестаетъ ихъ тревожить. Я разумѣю вопросъ о "современности" въ искусствѣ и въ литературѣ, заставлявшій задумываться уже романтиковъ. Какимъ образомъ, дѣйствительно, свергнуть съ себя иго традиціи, такъ сильно гнетущее тѣхъ, которые сравнительно поздно вступаютъ въ исчерпанную уже область цивилизаціи? Андре Шенье давалъ по этому поводу слѣдующій совѣтъ:
   "Давайте сочинять старинные стихи по поводу новыхъ мыслей".
   Такимъ образомъ, при выборѣ сюжетовъ для своихъ стиховъ, онъ требовалъ новизны. Стендаль, правда, давалъ совершенно противоположный совѣтъ, отрекаясь отъ старинныхъ формъ и даже не колеблясь самымъ рѣшительнымъ образомъ осуждать даже стихотворную форму вообще. Въ наше время, писатели натуралистической школы, обращающіе особое вниманіе на новизну мыслей, приходятъ къ заключенію, что эта новизна мыслей должна сопровождаться и новизною формы. "Списывайте то, что вы видите, такимъ, какимъ вы его видите",-- говорятъ живописцы своимъ ученикамъ, убѣждая ихъ быть "искренними" въ своей манерѣ писать. Почему-бы литератору не поступать такимъ-же образомъ? Вокругъ него волнуется разнообразная, измѣнчивая жизнь. Живя въ Парижѣ, онъ видитъ передъ собою пеструю декорацію улицъ, магазиновъ, салоновъ, столкновеніе противорѣчивыхъ интересовъ, борьбу страстей, громадное количество движущихся по всѣмъ направленіямъ мужчинъ и женщинъ, носящихъ на себѣ печать своего времени. Воспроизведя все это на бумагѣ, съ помощью словъ, приноровленныхъ къ этимъ нравамъ и къ этой обстановкѣ, точно, добросовѣстно, онъ выполнитъ программу искусства современнаго, и поэтому столь-же живучаго, какъ и оригинальнаго. Живя въ провинціи, онъ видитъ передъ собою сельскую обстановку, сельскіе нравы и обычаи, которые ему слѣдуетъ описывать; онъ переноситъ на страницы своей книги цѣлый непосредственный міръ, съ его радостными или печальными сторонами -- и такъ именно и поступаетъ вся новѣйшая школа, начиная съ Эмиля Золя и Альфонса Додэ и кончая Гюисмансомъ и Полемъ Алексисомъ, начиная съ Поля Арена и кончая Эмилемъ Пувильономъ.
   Но во всемъ такъ бываетъ, что простыя рѣшенія легко могутъ оказаться неполными. Въ особенности-же въ области эстетики задачи со многими неизвѣстными требуютъ разнообразныхъ рѣшеній. Всмотримся, напримѣръ, въ слѣдующую, повидимому, столь простую фразу: "Списывайте то, что вы видите",-- и мы прійдемъ къ заключенію, что въ ней кроется странное усложненіе. Для того, чтобы точно перевести ее, нужно имѣть въ виду два элемента: Во-первыхъ, то, что всякая дѣйствительность представляется нашему разуму чѣмъ-то крайне-подвижнымъ и неустойчивымъ, чѣмъ-то такимъ, что весьма трудно охватить въ своей совокупности. Поэтому отъ нея слѣдуетъ отдѣлить частицу, которую и сдѣлать за тѣмъ предметомъ художественной обработки; выборъ-же этой частицы зависитъ отъ самаго склада нашего ума. Ибо -- и въ этомъ заключается второй элементъ задачи -- орудія наблюденія и анализа бываютъ весьма различны у разныхъ художниковъ. Существуетъ, напр., группа фактовъ, подъ общимъ ярлыкомъ "Парижъ". Вполнѣ естественно, что какой-нибудь Золя смотритъ на этотъ громадный городъ съ извѣстной точки зрѣнія, какъ напр. въ "Страницѣ Любви" или въ "Чревѣ Парижа", и рисуетъ намъ крупными штрихами многосложныя движенія толпы въ обширныхъ кварталахъ. Но столь-же правъ онъ, когда за этимъ видимымъ движеніемъ усматриваетъ невидимыя причины, и изъ-за нравовъ и обычаевъ -- идеи. Въ мозгу этихъ снующихъ людей, озабоченныхъ добываніемъ себѣ куска хлѣба, въ извѣстномъ климатѣ и сообразно извѣстнымъ привычкамъ, шевелятся извѣстныя отвлеченныя понятія, болѣе или менѣе опредѣленныя, грубыя или утонченныя. Эти идеи представляются такимъ-же фактомъ, какъ и эта выставка товаровъ въ окнахъ магазиновъ, какъ и это скопленіе экипажей на перекресткахъ улицъ. Доказательство тому можно видѣть въ томъ, что этотъ куда-то торопящійся по дѣлу прохожій останавливается для того, чтобы пробѣжать газету, чтобы потолковать съ своимъ знакомымъ о политикѣ. У этого парижанина существуютъ извѣстная религіозная теорія, извѣстные взгляды на природу, извѣстныя понятія о долгѣ,-- правда, очень смутныя, представляющія собою слабое отраженіе въ этомъ плохомъ зеркалѣ большихъ политическихъ фейерверковъ, пускаемыхъ гдѣ-то тамъ, на-верху, въ обществѣ философовъ, ученыхъ, писателей. Но все-же существуетъ нѣчто общее между наивными, неумѣлыми обобщеніями этихъ людей мало-образованныхъ и дѣятельностью умственной аристократіи. Изъ этого слѣдуетъ, что если писатель задается задачей изображать общество со стороны идей, то онъ будетъ столько-же правъ, какъ и если онъ станетъ изображать его со стороны нравовъ. Онъ свободенъ выбирать ту обстановку, въ которую помѣститъ эти свои идеи. Если символизмъ древнихъ особенно удобенъ для воплощенія этихъ идей, то, прибѣгая къ нему теперь, не окажется ли онъ столь-же современнымъ, какъ и самый точный адресъ-календарь какого-нибудь парижскаго квартала? Такимъ образомъ, "Гнѣвъ Самсона" Альфреда де-Виньи, фабула котораго заимствована изъ Библіи, можетъ считаться столь-же современнымъ, какъ "Набобъ" или какъ "Цвѣты Зла", просто потому, что идея любви, выраженная въ этихъ болѣзненныхъ стихахъ, столь-же свойственна нашему времени, какъ напр. внѣшнее изящество какого-нибудь де-Морни или аналитическая свобода нравовъ какого-нибудь Боделэра. Поэтому характера новизны извѣстнаго произведенія не слѣдуетъ искать ни въ обстановкѣ, ни въ эпохѣ, изъ которой заимствованъ сюжетъ, ни въ методѣ, котораго придерживался авторъ Часто повторяютъ, что нашъ вѣкъ -- вѣкъ науки; и дѣйствительно, нѣсколько выдающихся художниковъ пытались примѣнить научные пріемы къ работѣ своего воображенія. Инымъ изъ нихъ удалось найти такимъ образомъ новый родъ искусства; но рядомъ съ ними найдется мѣсто и для такихъ, естественнымъ полюсомъ ума которыхъ является не анализъ, а мечта. Впрочемъ, развѣ и послѣдняя -- не фактъ, и развѣ, какъ таковой, онъ не настолько-же знакомъ, какъ и сама жизнь? Мало того, для иныхъ умовъ она сама жизнь, между тѣмъ какъ жизнь дѣйствительная -- ничто иное, какъ дурной сонъ. Такъ было съ Флоберомъ, котораго какой-то внутренній инстинктъ побуждалъ писать фрески на основаніи легендъ, въ родѣ напр. его "Искушенія см Антонія", но который, оставаясь вѣренъ доктринѣ, принуждалъ себя списывать самыя обыденныя вещи. Таковыми являются въ наши дна Густавъ Моро и Пювисъ-де-Шаваннъ, столь-же искренніе въ ихъ химерическихъ видѣніяхъ -- " Галатеѣ" и "Чудной Странѣ", какъ и Дегасъ въ изображеніи внутренности танцкласса; а такъ какъ эти мечтатели -- люди вполнѣ современные, то изъ этого слѣдуетъ, что по этому самому и мечтанія ихъ пріобрѣтаютъ характеръ въ высшей степени современный. И дѣйствительно, среда вліяетъ на насъ столько-же путемъ непосредственнаго дѣйствія, сколько и путемъ реакціи. Писатель прогуливается по бульвару и гулъ толпы опьяняетъ его. И вотъ въ умѣ его рисуются самыя разнообразныя формы этой пестрой, переливающейся жизни, и онъ начинаетъ слѣдить за незнакомыми людьми такъ-же, какъ то разсказываетъ самъ про себя Бальзакъ въ своемъ "Facino Cane":-- "Я доводилъ себя до того",-- передаетъ великій романистъ,-- "что я чувствовалъ на своемъ тѣлѣ лохмотья этихъ прохожихъ, на своихъ ногахъ -- эти дырявые сапоги; ихъ желанія, ихъ нужды -- все это проникало въ мою душу, или, вѣрнѣе, моя душа вливалась въ ихъ душу"... Если, напротивъ, писатель принадлежитъ къ числу тѣхъ, слишкомъ деликатной натурѣ которыхъ противна животная сторона нашей жизни, то видъ этой улицы шокируетъ его, промелькнувшія передъ нимъ лица обнаруживаютъ передъ нимъ внутреннія язвы и вызываютъ въ немъ отвращеніе. Онъ зажмуриваетъ глаза, чтобы не видѣть этой реальной, но непріятной для него картины, и онъ создаетъ самъ себѣ мечту о другомъ мірѣ. Но, поступая такимъ образомъ, что-же онъ, въ сущности, выказываетъ, кромѣ впечатлительности, выработанной въ немъ вѣяніями его времени? Доказательствомъ можетъ служить то, что тѣ изъ его современ. никовъ, которые похожи на него, находятъ въ немъ удовлетвореніе своей жажды извѣстныхъ ощущеній. Мы не побоимся разрушить узкія загородки различныхъ школъ и признать, что второй изъ этихъ писателей столь-же современенъ, какъ и первый Едни ственная разница между ними заключается въ томъ, что онъ современенъ, такъ сказать, на другой манеръ; но вѣдь въ цѣломъ лѣсу не найдется двухъ листьевъ, безусловно похожихъ другъ на друга. Почему-бы послѣ того быть безусловно похожими другъ на друга талантамъ въ этой обширной растительности, которую представляетъ собою литература извѣстнаго вѣка?
   Если предшествующія разсужденія вѣрны, то самъ собою падаетъ упрекъ въ архаизмѣ и искусственности, который обращаютъ къ автору "Древнихъ поэмъ" его противники по поводу выбора имъ своихъ сюжетовъ. Онъ былъ-бы основателенъ, если-бы было доказано, что Леконта де-Лилля не привела къ этому выбору сюжетовъ потребность его натуры. Но чтеніе, даже поверхностное, его произведеній сразу даетъ понять, что свойство его воображенія неизбѣжно влекло его въ область религіозныхъ и космогоническихъ мечтаній Отличительною особенностью его ума были способность и влеченіе къ широкимъ обобщеніямъ. Больше всего поражаютъ его въ жизни человѣчества обширныя формы коллективной жизни, благочестивые или метафизическіе символы. Онъ интересуется ими всѣми, всѣ ихъ понялъ и всѣ ихъ воспѣлъ. Индифферентнымъ же до забвенія, напротивъ, оставляетъ его отдѣльная, обособленная личность. Очевидно, что въ его глазахъ всѣ созданія, не исключая и его собственной личности, являются лишь случайными проявленіями субстанціи, предшествующей имъ, сопровождающей ихъ и слѣдующей за ними. Рѣдкій писатель касался такъ мало, какъ онъ, внутренняго романа, который каждый изъ насъ носитъ въ самомъ себѣ, въ своихъ чувствахъ и въ своей памяти. Подобная сдержанность просто служитъ доказательствомъ тому, что онъ не чувствовалъ непреодолимой потребности въ подобныхъ откровеніяхъ. Онъ, безъ сомнѣнія, полагаетъ, что однѣ идеи -- дѣйствительны, а что факты, исчезающіе столь-же быстро, какъ они появляются, не стоютъ даже того, чтобы дѣлались попытки соорудить памятникъ изъ праха ихъ. Это признаки истинно-философскаго ума, естественно направленнаго къ чистой спекуляціи и заключающагося преимущественно въ стремленіи и въ способности мыслить обобщеніями. Спиноза, который могъ-бы служить лучшимъ образчикомъ метафизическаго склада ума, нашелъ и самую формулу этого ума: "Слѣдуетъ",-- писалъ онъ, -- "смотрѣть на вещи съ точки зрѣнія вѣчности".-- Другими словами, эта фраза означаетъ, что вы можете постигнуть какое-нибудь явленіе природы лишь опредѣливъ предварительно его законъ, т. е. отнеся его въ извѣстную серію, а также, что представленіе о группахъ является высшимъ усиліемъ человѣческой мысли. Леконтъ-де-Лиль никогда не придавалъ отвлеченнаго выраженія своимъ теоретическимъ тенденціямъ, но онъ облекъ ихъ въ форму метода, отъ котораго никогда не отступался; и еслибъ онъ не былъ поэтомъ, то не подлежитъ сомнѣнію, что, при такой прирожденной наклонности, онъ сдѣлался-бы создателемъ какой-нибудь философской системы. До этого его не допустила только сила его воображенія.
   Поэтъ -- это выраженіе сдѣлалось почти таинственнымъ, вслѣдствіе частаго употребленія, почти не поддающимся опредѣленію, вслѣдствіе извѣстности своей. Съ этимъ словамъ случилось то же, что и со всѣми обиходными словами. Къ нему, въ концѣ концовъ, примѣшивается столько значеній, и притомъ столь различныхъ и даже противорѣчивыхъ, что становится нелегко открыть первоначальное, существенное, основное, къ которому всѣ остальныя относятся лишь, какъ листья къ стеблю. Къ тому-же поэтическія души бываютъ настолько различны, что весьма трудно отъискать между ними родственныя черты. Такъ, напримѣръ, и Теофиль Готье -- поэтъ, и Сюлли-Прюдомъ -- поэтъ. Но для перваго поэзія заключается въ роскоши и въ пурпурѣ, въ роскошной, веселой жизни, между тѣмъ какъ второй, обращая свои взоры исключительно къ внутренней жизни, ищетъ этой самой поэзіи въ закоулкахъ совѣсти, въ возвышенности желаній, въ тонкости ощущеній. А между тѣмъ, у обоихъ замѣчается та общая черта, что они цѣнятъ красоту одинаковой любви и что они обладаютъ даромъ выражать эту любовь въ красивыхъ, размѣренныхъ строфахъ. Именно въ этомъ, въ этой способности восторгаться красотой, и сказывается печать поэта. Между тѣмъ какъ большинство людей, по привычкѣ, теряютъ способность сильно и нѣжно чувствовать, душа поэта, вслѣдствіе какой-то особенности внутренней организаціи, неизмѣнно сохраняетъ способность содрогаться, какъ и въ первый день, передъ всѣмъ возвышеннымъ, говорящимъ сердцу. "Особенность поэта" -- сказалъ одинъ знаменитый психологъ, -- "заключается въ вѣчной юности и въ вѣчной дѣвственности".-- Никогда жизнь не кажется ему нелѣпой и безцвѣтной. Никогда онъ не утрачиваетъ этой способности, встрѣчающейся такъ рѣдко позднѣе двадцати-лѣтняго возраста, вибрировать при соприкосновеніи съ другими людьми и cъ природой, съ восторгомъ или съ страданіемь; и даже когда сердце въ немъ изсохло, въ немъ остается воображеніе, которое позволяетъ ему представить себѣ это состояніе чувствительности, даже въ томъ случаѣ, если онъ уже неспособенъ дѣйствительно испытывать его Отсюда этотъ рой образовъ, носящихся постоянно въ его воображеніи, ибо, разъ нервная машина пущена въ ходъ, всѣ виды ощущеній сразу-же пробуждаются, сравненія напрашиваются, ассоціаціи идей умножаются. Для того, чтобъ убѣдиться въ томъ, что Леконтъ-де-Лиль въ высшей степени одаренъ этой способностью поэтической души, достаточно взглянуть на то, какою восторженностью пропитаны его стихи, съ одной стороны, а съ другой -- какъ образы бьютъ у него ключемъ, естественно и безъ перерывовъ. Съ какою силою, съ какимъ богатствомъ красокъ, онъ прославлялъ героизмъ, сильныя и возвышенныя потрясенія храбраго человѣка среди величайшихъ опасностей и въ виду смерти, и восторженность мучениковъ, и священную ярость великихъ фанатиковъ идеи! Въ какой мѣрѣ онъ сохранилъ неприкосновеннымъ въ душѣ своей пониманіе красотъ природы, причемъ и дѣвственный лѣсъ, и необъятное море, и безпредѣльное море постоянно появляются на заднемъ планѣ его поэмъ! Его поэтическая душа сказывается также въ прекло неніи передъ женщиной, напоминающемъ, по характеру своему, извѣстное изреченіе несчастнаго Шелли: "Я любилъ Антигону не въ этой жизни". Прочтите, напримѣръ, въ его "Трагическихъ поэмахъ" слѣдующую строфу о женщинѣ:
   "Она проходитъ спокойная, точно божественный сонъ, по берегу одного изъ самыхъ чудныхъ озеръ твоихъ, Норвегія! И алый румянецъ на ея ланитахъ ласкаетъ взоръ такъ-же, какъ лучъ зари, играющій на снѣгу".
   Это изящное видѣніе, являющееся поэту подъ небомъ сѣвера, на бѣломъ фонѣ дѣвственнаго снѣга, при блѣдной синевѣ неба, среди замерзшихъ водъ и лишенныхъ листвы своей деревьевъ, -- это идеальная женщина, которая связана съ жизнью только внѣшнею формою своею, по раскрытыя очи которой ищутъ невѣдомаго.
   "Чуждая всякой тѣни и всякихъ желаній, ничего не ожидающая отъ этого тлѣннаго міра, гдѣ нѣтъ мѣста ничему воздушному", это существо, преисполненное неописуемой прелестью и изяществомъ.-- это сама мечта поэта, воплотившаяся въ видѣніи, въ одно и то-же время и реальномъ, и символическомъ. Такой силы во ображенія достаточно для того, чтобъ обнаружить въ немъ чувствительность, сильную и неудовлетворенную, трепетъ сердца, которое не въ силахъ было превозмочь свои страданія. А развѣ все это не несомнѣнные признаки настоящаго поэта?
   Какимъ-же образомъ долженъ былъ смотрѣть Леконтъ-де Лиль на дѣйствительный міръ при такомъ настроеніи ума и при такой чувствительности? Въ качествѣ мыслителя, онъ не могъ не заимствовать у этого міра извѣстныхъ идей, а въ качествѣ поэта онъ не могъ, разъ, эти идеи вызвали въ умѣ его цѣлый рядъ образовъ, не испытать въ сердцѣ своемъ извѣстныхъ ощущеній. Дѣйствительно, умственной основой его произведеній являются нѣкоторыя изъ самоновѣйшихъ философскихъ теорій нашего времени; а результатомъ этихъ теорій такъ-же, какъ и столкновенія съ современной цивилизаціей, является какая-то благородная меланхолія. На этихъ двухъ особенностяхъ его я и намѣренъ остановиться ниже. Онѣ помогутъ намъ понять, почему эта поэзія, съ перваго взгляда столь объективная и столь мало-современная, находится въ такомъ близкомъ соотвѣтствіи съ внутренней жизнью всѣхъ тѣхъ, кто прошелъ черезъ подобные кризисы. Другими словами, это значитъ остановиться на изученіи того, какимъ образомъ теоріи, выработанныя учеными, отражаются на воображеніи и въ чувствахъ поэта.
   

II.
Наука и поэзія.

   Вопросъ о взаимныхъ отношеніяхъ науки и поэзіи находится въ тѣсной связи съ вопросомъ о новѣйшемъ искусствѣ; и тотъ, и другой были разрѣшаемы, самымъ одностороннимъ образомъ, въ двухъ противуположныхъ направленіяхъ. Нѣкоторые недюжинные умы полагали, что можно выразить въ стихотворномъ размѣрѣ самыя точныя истины, ссылаясь при этомъ на примѣръ нѣкоторыхъ греческихъ поэтовъ, а изъ латинскихъ -- на Лукреція. Въ наши дни Сюлли-Прюдомъ неоднократно принимался за научныя поэмы" и самое значительное произведеніе его, "Правосудіе", также является подобнаго рода попыткой. Другіе, напротивъ, полагаютъ" что существуетъ непримиримый антагонизмъ между стремленіемъ къ истинѣ, изъ котораго проистекаетъ наука, и стремленіемъ къ красотѣ -- первоисточникомъ поэзіи. Они считаютъ эти двѣ силы до того противуположными между собою, что развитіе одной изъ нихъ совершается постоянно въ ущербъ другой какъ у отдѣльныхъ личностей, такъ и у народовъ. Сторонники тѣсной связи между наукой и поэзіей опираются на слѣдующее безспорное положеніе, что всѣ усилія воображенія не въ состояніи были-бы сравниться съ великолѣпіемъ дѣйствительнаго міра. И въ самомъ дѣлѣ, какая могучая фантазія была-бы въ состояніи когда-либо представить себѣ все то грандіозное великолѣпіе, которое точная астрономія открыла на небосводѣ? Противники-же этой связи ссылаются на опытъ, какъ на послѣдній аргументъ и въ области эстетики, и въ области политики; и нельзя не сознаться, что до сихъ поръ всѣ поэмы, построенныя на научной основѣ, начиная съ лукреціевой "Природы вещей" и кончая "Правосудіемъ", говорятъ въ пользу ихъ мнѣнія, ибо поэтическими можно признать только тѣ части этихъ произведеній, въ которыхъ авторы выражали не то, что они считали истиной, но свои ощущенія, мечты, видѣнія, желанія, словомъ -- свою душу. Только движенія души и придаютъ красоту этимъ стихамъ; и притомъ здѣсь совершенно безразлично, исходили-ли эти движенія души изъ самаго правильнаго или-же самаго ошибочнаго убѣжденія. Можно даже пойти еще дальше и утверждать, что какой-нибудь физическій или астрономическій законъ не можетъ быть выраженъ красивыми стихами, ибо впечатлѣніе красоты несовмѣстимо съ впечатлѣніемъ фокуса; а что-же, какъ не фокусъ, это заключеніе въ двѣнадцать слоговъ александринскаго стиха мысли, требующей подробныхъ, научныхъ доказательствъ? Что же это иное, какъ не игра въ преодолѣніе трудностей?
   Мнѣ кажется, что примиреніе между этими двумя противоположными взглядами возможно, если нѣсколько ближе изучить свойства научнаго и свойства поэтическаго склада, ума. Вышеизложенныя нами теоріи поочередно приносятся въ жертву одинъ другому. Но развѣ не бываютъ случаи, когда оба они могутъ дѣйствовать на просторѣ, причемъ работа одного изъ нихъ не будетъ мѣшать работѣ другаго, и наоборотъ? Въ обширной и нестройной области дѣйствительности научный умъ старается собрать и сгруппировать однородные факты и поднести ихъ подъ извѣстныя условія. Условія эти являются фактами болѣе общаго характера, которые, въ свою очередь, подчиняются фактамъ еще болѣе общаго характера, такъ что наконецъ ученому удается собрать въ немногочисленныхъ формулахъ, которыя онъ называетъ законами, безконечные ряды явленій. Но формулы эти только выражаютъ собою и объясняютъ эти явленія, но не представляютъ ихъ. А между тѣмъ, особенность поэтическаго склада ума именно и заключается въ образномъ, живомъ представленіи вещей; обычный пріемъ его -- не отвлеченное означеніе, а вызываніе видѣнія. Видѣнія чего?-- да вотъ именно той самой дѣйствительности, которую наука резюмируетъ въ своихъ формулахъ. Вотъ та общая почва, на которой сходятся обѣ эти соперничающія силы. Представимъ себѣ, что поэтъ останавливается въ одномъ изъ законовъ, открытыхъ ученымъ. Станетъ ли онъ въ противорѣчіе съ этимъ закономъ, если онъ усмотритъ позади его, и притомъ въ видѣ образовъ, тѣ самые факты, которые ученый сначала разложилъ на составныя ихъ части, затѣмъ снова соединилъ, для того, чтобы получить, такъ сказать, умственный осадокъ? Конечно, нѣтъ; и Лукрецій далъ наглядное тому доказательство, набросавъ въ своей четвертой книгѣ теорію любви, основанную на гипотезахъ чувственности. Вмѣсто того, чтобы рисовать, подобно строгому психологу, одинъ только внѣшній контуръ тѣхъ фактовъ, въ которыхъ сказываются ощущенія, онъ самъ испытываетъ ихъ и старается передать ихъ цѣликомъ. Онъ, правда, излагаетъ теорію своихъ учителей, но въ то-же время въ немъ самомъ совершился поэтическій процессъ, передъ нимъ ожили тѣ элементы, которые для нихъ составляли только предметъ разсужденія. Сами по себѣ идеи, надъ которыми онъ производилъ свои усилія, невѣрны; но всякій пойметъ, что подобный пріемъ можетъ быть примѣненъ съ одинаковой легкостью и къ истинамъ, доказаннымъ современной наукой. А Леконтъ-де-Лиль писалъ большую часть своихъ поэмъ именно по этому методу.
   Очи поэта, устремленныя на научныя гипотезы,-- вотъ почти и весь генезисъ "Античныхъ поэмъ" и "Варварскихъ поэмъ". Повидимому, двѣ идеи главнымъ образомъ господствовали въ умѣ поэта: одна изъ нихъ заимствована изъ самыхъ новѣйшихъ теорій исторіи религіи, другая -- изъ ученія о единствѣ видовъ въ природѣ. Будучи выражена въ своей національной формѣ, первая сводится къ тому, что всякая религія была истинна въ свое время, т. е. что у всякаго человѣка есть извѣстный идеалъ и что этотъ идеалъ походитъ себѣ удовлетвореніе въ цѣломъ рядѣ мечтаній о началѣ и о концѣ вещей, сообразно ходу развитія цивилизаціи. Современные ученые пытались опредѣлить условія происхожденія, проци такія и паденія послѣдовательныхъ догматовъ. Они пользовались для этого тщательнымъ разсмотрѣніемъ текстовъ, изученіемъ оттѣнковъ словъ и построенія рѣчи, и сводили къ грамматическимъ вопросамъ то, что составляло глубокую и мистическую драму человѣчества. Леконтъ-де-Лиль тоже исходитъ изъ той мысли, что "всякая религія была истинна въ свое время" -- и посмотрите, чѣмъ становится эта истина для его поэтическаго воображенія. Она была истинна -- значитъ, она была чѣмъ-то живымъ, приноровленнымъ къ жизненнымъ потребностямъ. Историкъ относится въ настоящее время къ этимъ отжившимъ догматамъ такъ-же, какъ ботаникъ относится къ высушеннымъ цвѣтамъ: ярлыкъ на гербаріи, выцвѣтшая чашечка, высохшій стебель, трупъ,-- вотъ во что превратился благоуханный цвѣтокъ. Но подъ волшебнымъ дуновеніемъ музы цвѣтокъ оживаетъ, окоченѣвшіе лепестки снова становятся мягкими, трепещущіе листья снова тянутся къ свѣту. Дѣлу смерти наступилъ конецъ. Поэтъ заглядываетъ внутрь этихъ человѣческихъ душъ, гдѣ когда-то росъ и жилъ нынѣ уже увядшій догматъ. Благодаря свойственной ему способности жить прошлымъ, онъ не довольствуется мыслью о томъ, что эти догматы когда-то были истинными: онъ сознаетъ ихъ истинными и теперь, потому что онъ въ состояніи возстановить въ самомъ себѣ то состояніе ума и сердца, которое пробуждало въ сердцѣ человѣческомъ религіозную вѣру. И не говорите, что это ничто иное, какъ архаизмъ; нѣтъ, въ этихъ былыхъ вѣрованіяхъ кроется отвѣтъ на извѣстныя потребности нашего я, -- этого многоличнаго созданія, созданнаго наслѣдіемъ вѣковъ. Не говорите, что это простой риторическій пріемъ, ибо поэтъ роковымъ образомъ поддается увлеченію своего воображенія, и, если вы захотите прослѣдить его въ его поэмахъ, вы увидите, что каждому изъ его состояній соотвѣтствуетъ извѣстная внутренняя потребность, общая ему и многимъ другимъ современнымъ ему мечтателямъ. Во внѣшнихъ проявленіяхъ своихъ это настроеніе можетъ быть весьма разнообразно; но важная задача критики заключается въ томъ, чтобы понять ту общую основу, которая связываетъ между собою мечтанія всѣхъ людей одного поколѣнія.
   Прежде всего, привлекли къ себѣ думы поэта Индійскій полуостровъ и его религіозные обряды. Обряды эти описаны во многихъ ученыхъ изслѣдованіяхъ; но въ послѣднихъ нельзя найти описанія того впечатлѣнія, которое производитъ великолѣпная природа этой страны. Леконтъ-де-Лиль какъ-бы видитъ передъ собою эти далекіе горизонты, какъ о томъ свидѣтельствуютъ первыя главы его "Древнихъ поэмъ", озаглавленныя: "Багавата" и "Кунасена".
   "Сквозь лѣса, наполненные тысячею видовъ растеній, великая рѣка медленно катила свои волны къ безбрежному морю, величественная, подобная синему лотосу неба".
   Послѣ широкой и сильной картины священнаго Ганга, слѣдуетъ описаніе красивыхъ, но опасныхъ обитателей прибрежья этой рѣки:
   "Порою пройдетъ мимо задумчивый слонъ, царь этихъ лѣсовъ, скрываясь по невѣдомымъ тропинкамъ.-- этотъ громадный современникъ отбившихъ расъ, печально вспоминающій о былыхъ годахъ. Пугливая лань, внимательно прислушиваясь ко всякому шуму, покажется и тотчасъ-же исчезнетъ, точно летящая стрѣла. Черезъ смоковницы перепрыгиваетъ антилопа, а въ темной и прохладной тѣни громадныхъ, раскидистыхъ деревьевъ, поджидаетъ ее, съ расширенными зрачками, вздрагивая всѣмъ тѣломъ, барсъ, жаждущій свѣжей крови".
   И въ заключеніе, онъ немногими штрихами очерчиваетъ тѣсную связь между этой природой и первобытнымъ пантеизмомъ:
   "И всюду эта чудная и широкая жизнь билась, мечтала, сверкала, вздыхала и пѣла. Всюду распускавшіеся зародыши и имѣющія родиться формы появлялись на свѣтъ изъ чрева матери-природы".
   При такой способности къ видѣнію, научный законъ, установляющій отношенія человѣка къ климату, перестаетъ быть простымъ, отвлеченнымъ" тезисомъ. Онъ оживляется, и мы ощущаемъ на самихъ себѣ ту страшную тяжесть, которая подавляла собою человѣческое сердце въ этихъ столь поразительно-плодородныхъ и столь убійственныхъ странахъ. Личная воля расплавилась подъ этимъ жгучимъ солнцемъ, точно металлъ въ раскаленномъ горнѣ, и, въ видѣ неизбѣжнаго послѣдствія придавленности слабаго существа человѣческаго громадностью мірозданія, явилось ученіе о "нирванѣ", о раствореніи человѣческой личности въ этомъ, слишкомъ обширномъ для нея, мірѣ.
   "Жизнь -- это та же влага, въ которую падаетъ тяжелое тѣло: на ней образуется небольшой кружокъ, который затѣмъ все болѣе и болѣе расширяется, пока онъ, наконецъ, совсѣмъ не потеряется въ своей безпредѣльной величинѣ. Тебя соблазняетъ Майя (богиня мечты и обмана); но если твое сердце твердо, ты увидишь, какъ изъ тебя паромъ вылетятъ и гнѣвъ, и любовь, и желанія, и страсти, -- и подъ тобою, словно кучка песку, обрушится призрачный міръ, со всѣми безчисленными формами".
   "Такъ говоритъ старикъ Висвамитра, годами стоящій на своей лужайкѣ и, сохраняя свою строгую позу, мечтающій, точно изваяніе бога, сдѣланное изъ сухого и твердаго чурбана".
   Да, таковы именно должны быть положеніе, слова, мысли человѣка, уносимаго вихремъ всемірной бури, сознающаго свое ничтожество и не ожидающаго отъ самого себя ничего больше, кромѣ возможности уничтожить въ себѣ сознаніе своей жалкой атомистичности. Здѣсь-то и получилъ свое начало буддизмъ, и поэтому нѣтъ ничего мудренаго въ томъ, что и поэтъ нашъ вдругъ оказался буддистомъ. Но развѣ въ то-же время эта умиротворяющая и освобождающая вѣра не въ состояніи доставить такого-же удовлетворенія сердцу одного изъ представителей юношей отрасли арійскаго племени, какъ и сердцамъ его далекихъ предковъ? Природа можетъ угнетать душу не однимъ только созданіемъ формъ. Развѣ мы не видимъ такое-же значительное созданіе идей, такъ сказать Индію мысли, съ роскошной и разнообразной растительностью, и такое-же сильное развитіе умственной жизни -- въ области системъ, искусствъ и поэзіи, и развѣ оно не можетъ произвести на современный умъ такое-же впечатлѣніе подавленности и безсилія, какое пейзажи береговъ Ганга производили на вѣрныхъ послѣдователей Сакія-Муни? Въ душѣ каждаго образованнаго человѣка, обуреваемой мыслями, кроется буддистъ, и Леконту-де-Лилю стоило только предоставить говорить въ самомъ себѣ этому буддисту, чтобы вполнѣ искренно прославлять "наслажденіе инерціей" и освобожденіе путемъ отреченія отъ міра. Равнымъ образомъ, ему не приходилось дѣлать надъ собою особаго усилія для того, чтобы очутиться язычникомъ, въ смыслѣ вѣровавшихъ въ Олимпійскія божества эллиновъ. Его странствующее воображеніе одинаково легко въ состояніи было вызывать и ясную лазурь неба, раскинувшагося надъ Средиземнымъ моремъ, и берега острововъ, омываемые этимъ моремъ, столь синимъ, что его можно-бы принять за расплавленный сапфиръ, и долины, покрытыя серебристыми оливковыми деревьями, и наслажденіе дышать свѣжимъ бодрящимъ воздухомъ, -- и онъ почувствовалъ полную гармонію человѣка и природы:
   "Подъ свѣжимъ, свѣтлымъ небомъ -- кто блеститъ ярче: молодая-ли сициліянка, съ свѣжимъ смѣхомъ и съ блестящими очами, или же утренняя заря, подымающаяся изъ морской пѣны? Кто дастъ отвѣтъ на этотъ вопросъ? Кто знаетъ, не упали-ли вы обѣ, и заря, и красавица, съ того же самаго волшебнаго свѣтила, что все освѣщаетъ и все заставляетъ любить"?
   Это то самое глубокое сознаніе міровой гармоніи, которое возвысило душу эллиновъ до красивой, натуралистической теологіи. И здѣсь боги проходятъ по цвѣтущимъ берегамъ, молодые и красивые, какъ во дни Гомера: поэту нѣтъ надобности обращаться къ ученымъ трактатамъ комментаторовъ, чтобы понять Зевса и Афродиту, Вакха и Аполлона, и преклоняться передъ ними. И какъ ему не вѣрить въ этихъ боговъ, если они такъ всецѣло отвѣчаютъ такой, правда, искаженной въ настоящее время, но тѣмъ не менѣе неизгладимой потребности души,-- видѣть жизнь въ возможно-красивой формѣ? Развѣ нашъ прозаическій вѣкъ не придалъ каждому проявленію этой жизни чего то рабскаго?-- Равнымъ образомъ, для него достаточно было перенестись воображеніемъ своимъ въ пустыню, чтобы понять Бога Израиля, представить себѣ туманъ сѣвера, чтобы преклониться передъ скандинавскими божествами, взглянуть на арки соборовъ, чтобы постигнуть мрачный мистицизмъ среднихъ вѣковъ. Да и развѣ не каждому изъ насъ понятны тѣ ощущенія, которыя вызвали эти религіозныя настроенія? Развѣ въ революціонныхъ движеніяхъ нашего вѣка мы не замѣчаемъ такихъ чертъ, которыя могли-бы насъ заставить повторить слова Каина ("Варварскія поэмы"):
   "Пускай богъ мрачный и ревнивый говоритъ своей жертвѣ: "преклоняйся"; но жертва отвѣтитъ ему: "нѣтъ"!
   Развѣ и мы не сознаемъ, несмотря на всѣ усилія нашего ума, непроницаемую для насъ таинственность природы? Основу каждой религіи составляетъ такое моральное состояніе, которое мы можемъ подмѣтить въ себѣ во всякое данное время; въ это-то время то. что составляло когда-то для нашихъ братьевъ догматъ, является для насъ символомъ. И было-бы совершенно ошибочно видѣть въ этомъ искусственную работу нашего ума. Этотъ символизмъ есть ничто иное, какъ соединеніе образа съ мыслью, формы съ чувствомъ. И, наконецъ, строго говоря, живемъ-ли чѣмъ-нибудь инымъ, кромѣ символовъ, въ этомъ мірѣ, въ которомъ мы не въ состояніи постигнуть ничего существеннаго? Да и сама исторія -- не есть-ли она послѣдовательность символовъ, въ какихъ обнаруживалась неутомимая Психея, эта человѣческая душа, вѣчно стремящаяся къ призраку высшаго счастія и прогресса? Кто станетъ утверждать, чтобы проходя мысленно по нѣкоторымъ изъ этихъ этаповъ, авторъ "Древнихъ поэмъ" вышелъ изъ области жизни, для того чтобы вдаться въ холодную риторику,-- тотъ самый авторъ, который въ такихъ прочувствованныхъ выраженіяхъ описываетъ тоску Психеи
   "О, мрачная печаль человѣческая, о грустный, задушевный голосъ, болѣе сильный, чѣмъ безчисленные звуки міра, крикъ души рыданіе измученнаго сердца, кто въ состояніи услышать тебя, не почувствовавъ дрожь состраданія и любви?" ("Древнія поэмы").
   Вторая идея, заимствованная Леконтомъ-де-Лилемъ у науки и развиваемая въ его поэмахъ, параллельно съ первой, есть идея о единствѣ видовъ въ природѣ. И эта идея позволила ему, съ одной стороны, удовлетворить своей наклонности къ обобщеніямъ, а съ другой -- дать просторъ своему воображенію. Небезъинтересно будетъ констатировать тотъ фактъ, что эта самая гипотеза послужила Бальзаку исходной точкой для его "Человѣческой Комедіи". "Создатель,-- говоритъ знаменитый романистъ въ своемъ "Общемъ предисловіи",-- "воспользовался лишь одной выкройкой для всѣхъ созданій; всѣ они сдѣланы на одинъ покрой. Различныя твари принимаютъ только различныя формы, смотря по той средѣ, въ которой имъ суждено дѣйствовать... Я убѣдился, что общество какъ нельзя болѣе похоже на природу..." Бальзакъ, писатель-психологъ по преимуществу, вывелъ отсюда новое заключеніе о характерѣ романа. Посмотримъ, на сочиненіяхъ Леконта-де-Лиля, чѣмъ эта идея сдѣлалась для поэта.-- Если дѣйствительно на свѣтѣ существуетъ только одинъ видъ животнаго и если всѣ формы жизни, вдвинутыя одна въ другую, являются лишь различными моментами одной и той же силы, то мы имѣемъ право заключить, что существуетъ одна только душа, разсѣянная по всѣмъ этимъ формамъ; при такой гипотезѣ присущія намъ духовныя способности ничѣмъ не отличаются отъ тѣхъ, которыя живутъ, хотя безсознательно и менѣе замѣтно, въ первобытномъ мозгу низшихъ существъ. Поэтому мы въ состояніи представить себѣ, съ помощью нашего воображенія, смутные сны, неопредѣленныя влеченія, движенія сердца этихъ созданій, у которыхъ тоже трепещетъ и бьется мысль, правда, еще спящая, но жаждущая пробужденія, стремящаяся къ свѣту изъ окружающей ее грубой оболочки: такова эпопея души въ природѣ. Та же потребность мечтательности, которая побуждала поэта возстановить эпопею души, влечетъ его также и къ эпопеѣ исторіи. Онъ вызываетъ въ воображеніи своемъ вторую послѣ первой, для того чтобы удовлетворить сначала аппетитъ своего ума, а затѣмъ и аппетитъ своего чувства. Онъ находитъ извѣстное удовольствіе въ томъ, чтобы присутствовать при взрывѣ дикихъ инстинктовъ у хищныхъ животныхъ, львовъ и тигровъ.
   "Вотъ насталъ и твой часъ, царь пустыни, отрывистый ревъ котораго разносится далеко. Въ углубленіи пещеры полной блестящихъ костей, ты оттачиваешь свои когти объ острый гранитъ". ("Варварскія поэмы"). Ему знакомо было опьяненіе свободой и безпредѣльностью, вмѣстѣ съ птицей, "которая спитъ въ холодномъ воздухѣ, широко раскинувъ крылья". (Тамъ-же). Ему понятны и задумчивость слоновъ, этихъ низложенныхъ царей земнаго шара, и жадность прожорливой акулы:
   "Онъ только и знаетъ, что терзаемую имъ плоть, и, вѣчно одержимый кровожадными своими влеченіями, онъ обводитъ мутнымъ, безстрастнымъ и медленнымъ взглядомъ тяжелую и темную водяную массу". ("Трагическія поэмы").
   Природа, если смотрѣть на нее съ этой точки зрѣнія, покажется намъ мрачно-великолѣпной. Мы видимъ передъ собою уже не то или иное существо, а безконечный духъ, облекающійся въ самыя разнообразныя формы, и сказывающійся какъ въ шероховатостяхъ грубой жизни, такъ и въ утонченности жизни цивилизованной А для людей, страдающихъ отъ этой утонченности и отъ этой цивилизаціи, особенно пріятно погрузиться, хотя-бы на мгновеніе, въ этотъ вѣчно-бьющій ключъ всеобщей дѣятельности. Это своего рода обратное переселеніе душъ, которое позволяетъ намъ отдохнуть отъ усталости вѣчно погруженной въ созерцаніе мысли, приводя насъ обратно къ пройденному уже мраку безсознательности. Леконтъ-де-Лиль, прочувствовавъ и вѣрно передавъ это возвращеніе къ инстинктивному существованію, является прекраснымъ живописцемъ животнаго царства, понимающимъ его не хуже естествоиспытателя, воспроизводящимъ его. какъ поэтъ, и воплощающимся въ него въ родѣ новѣйшаго поэта, благодаря этой двойной способности своей, какъ ученаго и какъ поэта.
   Соединяя, такимъ образомъ, въ своихъ оригинальныхъ произведеніяхъ эти двѣ способности, такъ рѣдко встрѣчающіяся вмѣстѣ, Леконтъ-де-Лиль не только создалъ нѣчто весьма красивое, но въ то-же время онъ,-- и это дѣлаетъ его особенно дорогимъ для художниковъ,-- разрѣшилъ задачу, особенно настоятельно возникающую передъ нами, писателями этой ученой разсудочной эпохи. Онъ съумѣлъ перейти отъ идей къ образу, или, говоря проще, отъ критики къ творчеству. Дѣйствительно нынѣ,-- хорошо-ли это, или дурно, это уже другой вопросъ,-- воспитаніе всякаго ума начинается съ критики, ибо мы прежде всего начинаемъ учиться на трудахъ другихъ. Для большинства изъ насъ анализъ мысли нашихъ предшественниковъ предшествуетъ формированію собственной нашей мысли, и мы неизбѣжно приходимъ къ сознанію нашихъ собственныхъ ощущеній изученіемъ ощущеній нашихъ предшественниковъ. И поэтому та непосредственность, та непроизвольность, которыя одушевляли и поддерживали первыхъ поэтовъ, у насъ является все болѣе и болѣе рѣдкимъ исключеніемъ. Прежде, чѣмъ приниматься за нашу работу, мы создаемъ себѣ теоріи и пытаемся творить на основаніи этихъ теорій. Возможно-ли, при подобныхъ условіяхъ, прійти къ тому міровоззрѣнію, которое составляло прирожденную привиллегію художниковъ менѣе развитыхъ умственно, чѣмъ мы, и въ особенности чѣмъ наши преемники? Словомъ, развѣ рефлексія не является непобѣдимымъ антагонизмомъ творенія? Этотъ вопросъ, повидимому, занималъ уже Лео пардо да-Винчи, самаго смѣлаго предтечу нашей эпохи. Несомнѣнно также, что и для Гёте представлялось въ высшей степени важнымъ примирить оба эти элемента. Нынѣ этотъ антагонизмъ снова проявляется, и притомъ въ самыхъ разнообразныхъ формахъ, и вызываетъ самую противуположную дѣятельность. Одни художники обращаются въ сторону непосредственнаго, грубаго впечатлѣнія; другіе, напр., заботятся о самой сложной утонченности. Но между тѣмъ какъ первые чаще всего приходятъ къ самому худшему виду варварства, къ добровольной вульгарности, вторые вдаются въ разныя болѣзненныя тонкости, въ какой-то искуственный византизмъ, къ тому ребячеству и рабству, къ которому приводитъ избытокъ анализа. Леконтъ-де-Лиль является однимъ изъ немногихъ творцовъ нашего времени, у котораго не было нарушено равновѣсіе между рефлекціей и чувствомъ, между критикой и творчествомъ. Этимъ вполнѣ объясняется, почему онъ пользуется такимъ уваженіемъ среди всѣхъ тѣхъ, которые близко принимаютъ къ сердцу вопросы о происхожденіи и объ условіяхъ творчества. Это можетъ служить и объясненіемъ тому, почему эти поэмы представляютъ собою такую прелесть законченности. Развѣ та эстетика, продуктомъ которой онѣ являются, не представляется одною изъ самыхъ совершенныхъ, какія только можно вообразить себѣ, такъ какъ она проходитъ отъ одного полюса жизни до другой.
   

III.
Источники пессимизма.

   Обѣихъ гипотезъ, которыя мы констатировали въ произведеніяхъ Леконта-де-Лиля, вполнѣ достаточно для того, кто привыкъ къ подобнаго рода занятіямъ, чтобы дать нашему автору подобающее ему мѣсто въ ряду мыслителей. Природа должна ему казаться и кажется ему состоящей изъ цѣлаго ряда формъ, вытекающихъ одна изъ другой и изчезающихъ тотчасъ-же по появленіи своемъ.
   "Жизнь -- это молнія, это тяжелый сонъ, это лживая вѣчность; она создана изъ безконечнаго вихря пустыхъ миражей".
   Это, выраженное въ другихъ словахъ, то-же ученіе, которое Тэнъ излагаетъ въ предисловіи къ своему сочиненію: "Умъ". "Безконечная серія однородныхъ ракетъ, которыя, въ различныхъ степеняхъ высоты и сложности, безпрерывно взвиваются и опускаются во мракѣ пространства,-- вотъ что такое физическія и моральныя существа; каждое изъ нихъ представляетъ собою лишь цѣпь событій, отъ которыхъ остается одна только форма; природу можно представить себѣ въ видѣ огромнаго сѣвернаго сіянія!.."
   "Майя! Майя! потокъ измѣнчивыхъ мечтаній!" -- восклицаетъ поэтъ съ такою-же силой убѣжденія, какъ и философъ. Но увѣренность, разъ допущенная умомъ, идетъ дальше и вскорѣ проникаетъ въ сердце. Существуетъ странное, но неизбѣжное соотношеніе между умомъ и чувствительностью, или, вѣрнѣе сказать, оба эти термина не означаютъ собою ничего, что было-бы различно по существу своему, такъ какъ мыслить всегда значитъ чувствовать. Изъ этого слѣдуетъ, что извѣстное состояніе сердца всегда предполагаетъ извѣстное-же, соотвѣтствующее состояніе ума, и что извѣстное философское ученіе предполагаетъ извѣстную серію сопровождающихъ его умовоззрѣній. Можно полагать, напримѣръ, что спиритуалистическая вѣра въ Бога, въ добродѣтель и въ безнравственность заключаетъ сама въ себѣ сокровища свѣтлой и бодрящей радости, между тѣмъ какъ пантеистическая вѣра въ общеніе души съ природой, съ своей стороны, вызываетъ радость, тоже глубокую, но опьяняющую и какъ-бы изступленную. Напротивъ, представленіе о неизбѣжномъ концѣ всего кроетъ въ себѣ зародыши печали и ужаса, въ виду безполезности этого призрачнаго міра
   "Неизбѣжная смерть похожа на морской приливъ, спокойный или свирѣпый, не знающій ни спѣха, ни отсрочки, вздымающійся, глухо рокочущій, надвигающійся на берегъ и переливающійся черезъ высокіе утесы каждое утро и каждый вечеръ". ("Варварскія поэмы").
   Было-бы, однако, невѣрно, еслибы мы стали утверждать, что существуетъ неизбѣжная внутренняя связь между теоріями ума и чувствами. Чувства удовольствія и неудовольствія допускаютъ иныя условія, кромѣ умственныхъ; и какъ, съ одной стороны, можно указать на мрачныхъ спиритуалистовъ, начиная, напр., съ Паскаля, такъ, съ другой стороны, можно встрѣтить соединеніе ученій самыхъ отрицательныхъ съ внутреннимъ счастіемъ. Сомнѣніе, являвшееся для Жуффруа, для Мюссэ тою-же бочкой, утыканной гвоздями, для лѣниваго Монтэня являлось мягкой подушкой, на которую онъ преклонялъ свою голову,-- для того самаго Монтэня, которому доставляла наслажденіе даже неизвѣстность относительно загробной жизни. Поэтому, для того чтобъ объяснить, какимъ образомъ поэзія Леконта-де Лиля, изобилующая чудными видѣніями боговъ древности и живой природы, скрываетъ на днѣ своемъ психологію отчаянія, недостаточно было-бы обратиться къ его философскимъ воззрѣніямъ: остается еще указать на то, какимъ образомъ зародышъ пессимизма, оставленный въ немъ этой философіей, былъ оплодотворенъ другими горькими и грустными вліяніями, которыя, увы! просачиваютъ свою отравленную влагу во многія другія сердца.
   Прежде всего философскія доктрины встрѣтились въ Леконтѣде-Лилѣ съ душой поэтической по преимуществу. Это тѣ самыя души, которыя испытываютъ самую сильную потребность въ человѣческомъ рѣшеніи задачи о жизни человѣческой. Потребности наши являются прямымъ результатомъ нашихъ способностей; а душа поэта, одаренная больше, чѣмъ какая-либо другая, способностью чувствовать, испытываетъ по этому самому, больше чѣмъ какая-либо другая, страстное желаніе чувствовать вѣчно; она желаетъ жить хотя-бы для того, чтобы еще страдать. Въ основѣ всѣхъ теорій о загробной жизни можно найти именно это желаніе -- существовать и чувствовать вѣчно; ваше чувствующее я отказывается умирать. Спиноза, бывшій не только могучимъ метафизикомъ, но и тонкимъ психологомъ, приглашалъ въ своей "Этикѣ" идеальнаго мудреца искать убѣжища въ своемъ умственномъ я, ибо это умственное я одно только способно отречься отъ самого себя. Развѣ онъ не дѣлаетъ этого каждый разъ, когда онъ отождествляетъ себя съ объектомъ своей мысли? Погрузиться въ міръ умомъ своимъ и растворить такимъ образомъ свою личность въ безконечной природѣ -- это совѣтовалъ дѣлать еще Маркъ-Аврелій; но сердце, жаждущее индивидуальной жизни, сердце, для котораго отсутствіе чувства равносильно полному разрушенію, между тѣмъ какъ для ума отсутствіе мысли есть отдыхъ,-- что отвѣчаетъ это сердце?
   "Ахъ, все это, молодость, любовь, радость и мысль, пѣнія моря и лѣсовъ, дуновенія неба, уносящія далеко отъ насъ безумныя надежды,-- все это ничто, такъ какъ это не вѣчно".
   Вотъ крикъ чувства, пугающагося при мысли, что оно изсякнетъ, изчезнетъ,-- вотъ, въ особенности, крикъ поэта, у котораго чувствительность развита въ десять разъ сильнѣе, чѣмъ у другихъ людей. И какимъ образомъ онъ могъ-бы выносить безъ мученій ту теорію, которая именно представляетъ міръ безслѣднымъ исчезновеніемъ всего и насъ самихъ? Это мучительное чувство постоянно встрѣчается у Леконта-де-Лиля, и выражено оно стихами великолѣпными, хотя и глубоко-грустными. Достаточно прочесть, напр., въ его "фонтанѣ, увитомъ плющемъ", это обращеніе къ молодому человѣку, искавшему смерти въ пруду, затерянномъ среди вѣковыхъ деревьевъ:
   "Такъ я говорилъ. Рощи подъ благоухающей тѣнью своей давали концертъ, съ которымъ ничто не можетъ сравниться; онѣ, не слушая меня, совершенно безучастно шумѣли о своей славѣ, и не хотѣли знать того, что человѣкъ страдаетъ и можетъ умереть отъ страданій". ("Варварскія поэмы").
   Нужно изучить подробнѣе замѣчательное стихотвореніе, озаглавленные "Холодный ночной вѣтеръ", и въ особенности грустный и краснорѣчивый конецъ его:
   "Еще одно мученіе, еще одно біеніе -- и затѣмъ ничего. Земля разверзается, въ нее опускается немного плоти, и трава забвенія, выросши надъ этой могилой, скроетъ на вѣки такое громадное тщеславіе" ("Варварскія поэмы").-- А въ другомъ мѣстѣ, представляя себѣ нашъ земной піаръ таковымъ, каковымъ предсказываютъ его намъ научныя индукціи, т. е. лишеннымъ атмосферы, воды, растительности, жизни, какимъ-то трупомъ свѣтила, въ родѣ луны, онъ восклицаетъ съ отчаяніемъ:
   "Что сталось съ вами, добродѣтель, страданіе, мысль, надежда, угрызенія совѣсти, любовь? Что сдѣлалось съ душою? Что сдѣлалось съ молчаливыми духами мертвецовъ?"
   Такъ стонетъ поэтъ. Но даетъ-ли право этотъ стонъ отнести его къ категоріи пессимистовъ, къ категоріи тѣхъ, которыхъ мрачное. отчаяніе наводитъ на мысль о небытіи? Здѣсь кстати будетъ отмѣтить странное противорѣчіе поэтической души. Душа эта, въ которой преобладающей особенностью является способность представлять себѣ чувство, старается довести эту способность до высшей точки. Подобно всему существующему, она старается продлить свое бытіе. Поэтому она пытается продлить всякаго рода ощущенія, пріятныя или непріятныя, и находитъ наслажденіе какъ въ радости, такъ и въ страданіяхъ. У Леконта-де-Лиля это представленіе о "ничто", причинявшее въ началѣ страданіе, въ концѣ концовъ дѣлается потребностью. Онъ приходитъ нѣкоторымъ образомъ къ культу смерти, къ культу той непроницаемой тьмы, въ которую ему доставляетъ наслажденіе погружаться, несмотря на производимый ею на него ужасъ; и онъ, въ свою очередь, становится, подобно Боделэру, предвѣстникомъ конечнаго, все въ себѣ поглощающаго нигилизма. Вотъ что онъ говоритъ:
   "Если и непродолжительно счастіе этого суетнаго міра, если день страданій превращается въ цѣлый вѣкъ, если каждый нашъ шагъ приближаетъ насъ къ безднѣ небытія, то томленіе души нашей составляетъ величайшее изъ счастій" ("Варварскія поэмы"). А въ другомъ своемъ стихотвореніи, озаглавленномъ "Покой", онъ говоритъ: "Возвратись въ нѣмую могилу, лучшее убѣжище человѣка, и тамъ, ни мало не заботясь о небѣ и о землѣ, успокойся, несчастный, на вѣчныя времена". Въ стихотвореніи "Когдазаря..." мы читаемъ: "Я извѣдалъ мало радостей и душа моя столько-же насыщена новыми днями, какъ и вѣками древности. Почему-же и мнѣ не суждено докончить сонъ моей жизни въ томъ безплодномъ пескѣ, въ которомъ почіетъ все, что было мнѣ дорого?" -- А въ своемъ "Холодномъ ночномъ вѣтрѣ" онъ восклицаетъ: "Забвеніе, забвеніе! Сердце наше умерло; ваши жилы лишены крови и теплоты. О мертвецы, счастливые мертвецы, добыча червей, не вспоминайте о жизни и спите спокойно. О, когда мнѣ суждено будетъ спуститься на ваше глубокое ложе, подобно старому каторжнику, съ котораго снимаютъ оковы, я, освободившись отъ вынесенныхъ мною страданій, съ наслажденіемъ увижу, какъ то, что было я, превращается въ общій прахъ".
   Тутъ слышится боль, причиняемая глубокими ранами, разъѣдаемыми къ тому-же сильнымъ душевнымъ ядомъ. Не трудно догадаться о причинахъ пессимизма Леконта де-Лиля. Хотя и окруженная атмосферой идей, душа поэта не можетъ, однакоже, избѣжать всякаго соприкосновенія съ окружающимъ его общественнымъ строемъ, и это соприкосновеніе часто бываетъ убійственнымъ. Благородный, меланхолическій Виньи прекрасно изобразилъ въ своемъ "Чаттертонѣ", въ своемъ "Моисеѣ", въ своей "Судьбѣ" столкновеніе поэта съ современной цивилизаціей. Дѣйствительно, нашъ вѣкъ, будучи демократическимъ, научнымъ и утилитарнымъ, не вполнѣ подходитъ къ условіямъ, способствующимъ созданію красивыхъ стиховъ. Душа поэта вообще бываетъ блестяща и великодушна, но она въ то же время нуждается въ особенностяхъ жизни совершенно исключительной, въ значительномъ досугѣ, въ наслажденіи мечтами, въ изяществѣ обстановки, въ усложненіи чувства. Будучи, по природѣ своей, героической и въ то-же время ребяческой, она жаждетъ славы; будучи нѣжной, она жаждетъ сочувствія. Развѣ эта погоня за рукоплесканіями толпы и желаніе сдѣлаться выразителемъ ея мнѣній не ввергли такого талантливаго человѣка, какъ Ламартинъ, въ совершенно чуждыя емудебри политики? Съ другой стороны, точное пониманіе дѣйствительности рѣдко бываетъ соединено съ выдающейся силой воображенія: доказательствомъ тому могутъ служить и Шелли, и Мюссэ, и тотъ-же Ламартинъ, и многіе другіе. Изъ этого слѣдуетъ, что поэту обыкновенно трудно бываетъ приноровиться къ своей средѣ, тѣмъ труднѣе, что такая среда, какъ наша напримѣръ, проникнута бываетъ идеями совершенно противуположными тѣмъ, которыя способствуютъ поэтической производительности. Но правъ-ли поэтъ, или не правъ, выказывая такое отсутствіе равновѣсія съ совокупностью дѣйствующихъ вокругъ него неизбѣжныхъ силъ? Никакая мудрость не можетъ освободить насъ отъ тиранніи собственной нашей природы, и дѣлаемыя въ этомъ направленіи попытки часто похожи бываютъ на самоубійство. Хотя Леконтъ-де-Лиль и нигдѣ не высказываетъ прямо недовольства своею современной жизнью, однако всякій, умѣющій читать между строкъ, найдетъ въ его произведеніяхъ какую-то сердечную тоску, проявленіе какого-то болѣзненнаго неравновѣсія между его геніемъ и его судьбой. Такъ, напр., доказательство тому можно найти въ нѣкоторыхъ маленькихъ поэмахъ, въ которыхъ сказывается негодованіе и отчаяніе, какъ, напр., въ его "Водчикѣ медвѣдей", въ "Смерти льва", въ "Послѣднемъ желаніи", въ "Гнѣвѣ Божіемъ", въ его сонетѣ "Умершему поэту", въ которомъ говорится о "стыдѣ мыслить" и объ "ужасѣ быть человѣкомъ", и въ особенности въ сонетѣ его "Новѣйшимъ", составляющемъ не что иное, какъ оскорбительное проклятіе нашему вѣку, "убивающему боговъ":
   "Вѣкъ болѣе старый, болѣе дряхлый, чѣмъ заброшенный пустырь, выхолощенный съ самой колыбели растлѣвающимъ духомъ времени, лишенный способности ко всякой глубокой и сильной страсти. Вашъ мозгъ пустъ, такъ-же какъ и грудь ваша, и вы запачкали этотъ жалкій міръ такою испорченною кровью, такимъ нездоровымъ дыханіемъ, что одна только смерть произростаетъ изъ этой грязи" ("Древнія поэмы").
   Въ этихъ гнѣвныхъ словахъ слышится нѣчто большее, чѣмъ оскорбленіе чувствъ поэта враждебными обстоятельствами. Въ нихъ сказывается также негодованіе художника по поводу встрѣчаемыхъ имъ уродливостей и пошлости. Поэтическая душа жаждетъ не только счастія, но и красоты; это своего рода странная болѣзнь, прекрасную монографію о которой представляетъ собою "Госпожа де-Мопэнъ" Теофиля Готье. Вслѣдствіе какого-то непонятнаго закона нашей природы, любовь эта всегда сопровождается какою-то невыразимой грустью. Все безусловно красивое, въ одно и то-же время и восхищаетъ, и причиняетъ мученія, возвышаетъ и подавляетъ; и эта подавленность еще больше усиливается, когда становится слишкомъ рѣзкимъ контрастъ между красотой, лелѣемой въ глубинѣ сердца, и видимымъ міромъ. И дѣйствительно, наша новѣйшая цивилизація на каждомъ шагу представляетъ подобный контрастъ. Выйдете, напр., на улицу, и вглядитесь въ про хожихъ. Вся ихъ особа носитъ на себѣ отпечатокъ утомленія наслѣдственнымъ, ежедневнымъ трудомъ. Сколь немногія изъ этихъ физіономій выражаютъ собою свободное счастіе исключительно животной жизни, а и того менѣе могучаго развитія нравственной жизни! Одежда, лишенная всякой личной оригинальности и живописности, чаще всего позволяетъ догадываться о скрывающемся подъ нею тѣлѣ вдвойнѣ изношенномъ,-- трудомъ и удовольствіями. Можно было-бы написать очень печальную страницу исторіи нравовъ по поводу губительнаго вліянія этихъ удовольствій, которыя въ большихъ городахъ окончательно разрушаютъ организмы, утомленные трудомъ. Въ морщинахъ лица, во взглядахъ глазъ, въ судорожности движеній сказывается работа мысли, почти никогда не отдыхающей, дѣятельности нервной, болѣзненной, ненормальной. Устройство домовъ соотвѣтствуетъ характеру ихъ обитателей; раковина приняла форму укрывшейся въ ней улитки. И та, и другая -- произведеніе "полезнаго"; но что касается красоты, то мы можемъ найти ее только сильно напрягши наше воображеніе, соединяющее въ одну связку всѣ эти разрозненныя движенія и представляющее себѣ громадную сумму силъ, являющуюся слагаемымъ разрозненныхъ усилій. Красота загнана и загрязнена!.. Кто возвратитъ намъ ихъ, красоту древности, красоту эпохи Возрожденія, кто возвратитъ намъ этотъ веселый праздникъ чувствъ и сердца, эти приподнятыя ощущенія, при обстановкѣ величественной архитектуры и блестящихъ костюмовъ? Насъ утѣшаютъ тѣмъ, что по крайней мѣрѣ жизнь смягчилась. Но и это невѣрно, ибо борьба за существованіе и нынѣ столь-же ожесточенпа, столь-же безпощадна, какъ и прежде. Она записана въ мэріяхъ, находится подъ надзоромъ жандармовъ, подъ контролемъ администраціи; но человѣкъ не пересталъ охотиться на человѣка, потому что вкусы его остались прежніе. Можно даже подумать, что несправедливость общественнаго строя, эта ужасная, но неизбѣжная несправедливость, ведущая къ неравенству правъ и состояній, сдѣлалась въ настоящее время еще ужаснѣе, такъ какъ она заключаетъ въ себѣ меньше энергіи, но за то больше интригъ, меньше опасности, во больше низости и коварства. Она некрасива и внутри, и извнѣ. "Да, уродливость и нечестность царятъ въ мірѣ и намъ уже не найти дороги въ Паросъ!" ("Древнія поэмы").
   Вотъ тогда-то и появляется утѣшительница мечта, указывающая намъ на идеальный Паросъ, населенный успокаивающими видѣніями, и душа охотно принимаетъ это приглашеніе къ далекому паломничеству. Но вскорѣ оказывается, что мечта столь-же обманчива, сколько соблазнительна, столь-же коварна, сколько она казалась радужной, ибо она можетъ излечить насъ отъ дѣйствительности лишь на нѣсколько часовъ, даже только на нѣсколько минутъ, и затѣмъ душа оказывается еще больше уязвимой и безсильной, чѣмъ прежде. Къ тому же она отлично знаетъ, что мечта ея не что иное, какъ призракъ, какъ тѣнь; и будучи такимъ образомъ поставлена между тѣмъ, что ей такъ пріятно и что въ тоже время она сознаетъ лишь призракомъ, и тѣмъ, что ей ненавистно, но что въ то-же время она сознаетъ неопровержимой, убійственной истиной,-- что ей остается дѣлать, какъ не проклясть все, кромѣ благодѣтельной богини, которая одна подаетъ побѣжденнымъ чашу, наполненную водой забвенія?
   "И ты, божественная смерть, въ которую все возвращается и гдѣ все стирается, пріими дѣтей твоихъ въ твое звѣздное лоно. Освободи насъ отъ времени, числа и пространства, и возврати вамъ покой, нарушенный жизнью".
   Подобныя вспышки отчаянія, ихъ сила и ихъ благородство одни въ состояніи были-бы снять съ Леконта-де-Лиля упрекъ въ холодной риторичности, съ которымъ обращались къ нему его, впрочемъ немногочисленные, литературные враги. Подобныхъ вспышекъ мы найдемъ у него очень много, и его поэзія для того, кто дастъ себѣ трудъ поближе познакомиться съ ней, является особенно страстной и особенно живучей. Болѣзнь вѣка, въ новѣйшей ея формѣ, т. е. въ видѣ моральнаго нигилизма, врядъ-ли находила многихъ такихъ убѣжденныхъ и краснорѣчивыхъ выразителей. Въ данномъ случаѣ болѣзнь эта приключилась съ натурой выдающейся по именно эта особенность таланта Леконта-де-Лиля достаточно объясняетъ, почему его "Старинныя поэмы" и "Варварскія поэмы" никогда не пользовались особымъ распространеніемъ среда читателей, у которыхъ на первомъ планѣ стоитъ чувство, и почему онѣ занимаютъ такое почетное мѣсто у читателя-мыслителя, ставящаго ихъ едва-ли не выше всего въ современной поэзіи. Мы обязаны этому поэту неоцѣнимымъ, божественнымъ подаркомъ: новымъ откровеніемъ красоты.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru