Lib.ru/Классика: Бурже Поль. Стендаль (Анри Бэйль)

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

Стендаль (Анри Бэйль).

Читатель, быть можетъ, удивится, встрѣтивъ въ этой серіи этюдовъ, посвящаемыхъ извѣстнымъ любопытнымъ проявленіямъ современной психологіи, очеркъ, касающійся писателя, который умеръ въ мартѣ мѣсяцѣ 1842 года и которому было уже двадцать лѣтъ отъ роду при первомъ консульствѣ. Если имѣть въ виду только числа, то нельзя не признать, что таинственная личность, подписавшая псевдонимомъ Стендаль два лучшихъ французскихъ романа, личность, на надгробномъ памятникѣ которой начертаны слова: "Атуо Beyle, Milanese",-- дѣйствительно принадлежитъ эпохѣ, весьма отдаленной отъ нашей. Но, по странной ироніи судьбы, этотъ оригинальный умъ, получившій къ тому же весьма оригинальное образованіе, этотъ солдатъ наполеоновскихъ войскъ, прошелъ по своей литературной эпохѣ такъ же, какъ мы проходимъ по иноземной странѣ, языкъ которой намъ неизвѣстенъ,-- никѣмъ не будучи понятъ. Онъ очень много писалъ, но его мало читали. Даже немногочисленные друзья его, близко знавшіе и умѣвшіе цѣнить его, не ожидали для него той посмертной славы, которая съ теченіемъ времени до того выросла, что мы теперь напр. прямо говоримъ: "Бальзакъ и Стендаль", какъ говоримъ: "Гюго и Ламартинъ, Энгръ и Делакруа". И этотъ фанатизмъ,-- ибо Анри Бэйль нашелъ своихъ фанатиковъ.-- имѣетъ въ 1882-мъ г. настолько же основанія, насколько основанія имѣли равнодушіе или зложелательство, встрѣтившія произведенія романиста въ 1830-мъ году. Этотъ писатель, бывшій военный и бывшій дипломатъ, пользовался той опасной привиллегіей, что онъ придумывалъ для себя ощущенія очень необычныя и передавалъ ихъ столь же необычнымъ слогомъ; ощущенія эти не встрѣтили сочувствія, равно какъ и этотъ слогъ. Онъ самъ указалъ на причину своего неуспѣха, высказавъ однажды ту глубокую истину, что похвалы собратьевъ -- ничто иное, какъ свидѣтельство о тождествѣ. То-же самое можно, пожалуй, сказать и о тѣхъ тысячахъ анонимныхъ восхваленій, доносящихся къ писателю со стороны публики и находящихъ себѣ выраженіе въ мимолетныхъ рукоплесканіяхъ моды, не имѣющихъ ничего общаго съ прочной славой. Анри Бейль занималъ, по отношенію къ современникамъ своимъ, то же положеніе, какое Жюльенъ Сорель въ романѣ "Красное и Черное" занималъ по отношенію къ товарищамъ своимъ, семинаристамъ: "онъ не могъ нравиться, потому что былъ слишкомъ непохожъ на нихъ. И съ другой стороны, онъ многими сторонами своего ума и характера очень похожъ на нашихъ современниковъ, видящихъ въ авторѣ "Записокъ Туриста" и "Пармской Монахини" предтечу многихъ современныхъ вѣяній. Бэль самъ о себѣ говаривалъ съ замѣчательною проницательностью:-- "Меня поймутъ около 1880 года". Лѣтъ сорокъ тому назадъ, фраза эта могла бы считаться проявленіемъ неумѣстнаго самомнѣнія; нынѣ же она удивляетъ насъ, какъ фраза пророческая. Объяснить, почему пророчество это оправдалось и почему намъ теперь такъ нравится этотъ писатель, котораго вчера еще не понимали,-- это значитъ объяснить, какіе оттѣнки отличаютъ насъ отъ предшественниковъ нашихъ. Кто можетъ поручиться за то, чтобы, по прошествіи еще другихъ сорока лѣтъ, этотъ самый Стендаль и его поклонники снова не были почти безусловно забыты новымъ поколѣніемъ, которое предъявитъ иныя требованія къ жизни и будетъ имѣть иные вкусы? Этотъ вопросительный знакъ долженъ часто представляться воображенію тѣхъ, которые имѣютъ притязаніе на то, чтобъ изображать съ безусловной вѣрностью міровыя мечтанія. Въ капризахъ литературной славы кроется та хорошая сторона, что они излѣчиваютъ насъ отъ безполезныхъ, тщеславныхъ мечтаній о безсмертіи и приводятъ къ тому, что мы, на подобіе Стендаля, пишемъ лишь для удовольствія нашего собственнаго и нашихъ единомышленниковъ. Не къ чему стараться вліять на другихъ; да и какъ это сдѣлать?

I.
Человѣкъ.

Два друга Анри Бейля, не одинаковаго ума, но питавшіе къ нему одинаковую любовь, написали портреты его, счастливо восполняющіе другъ друга. Наиболѣе извѣстенъ тотъ, который анонимно написалъ Меримэ и который онъ снабдилъ слѣдующимъ таинственнымъ ярлыкомъ: "А. Б., соч. одного изъ сорока". Этотъ этюдъ съ натуры перепечатанъ впослѣдствіи въ собраніи писемъ Стендаля, но на этотъ разъ съ полною подписью имени автора, и притомъ въ нѣсколько смягченномъ видѣ. Другой этюдъ, напечатанный въ одномъ томѣ съ страннымъ романомъ "Армансъ", принадлежитъ другу дѣтства Бейля и душеприкащику его, Р. Коломбу. Эпиграфомъ къ нему поставлена слѣдующая фраза, найденная въ посмертныхъ бумагахъ Бейля: "Чѣмъ я былъ? Что я теперь? Мнѣ, право, трудно было бы отвѣтить на это..." Замѣтка Меримэ содержитъ въ себѣ нѣкоторыя подробности относительно Бейля въ возмужаломъ возрастѣ, замѣтка Коломба -- такія-же подробности относительно его юности. Но ни та, ни другая не даютъ намъ столько матеріала для оцѣнки этого артиста и дипломата, философа и воина, сколько даютъ самыя сочиненія Бейля, въ особенности его "Переписка" и дневникъ перваго путешествія его по Италіи: "Римъ, Неаполь, Флоренція", а также его "Записки Туриста",-- результатъ его многочисленныхъ путешествій по Франціи,-- написанныя въ высшей степени просто и безхитростно. Здѣсь глубокія мысли перемѣшаны съ интересными анекдотами, и тонъ разсказчика выдержанъ такъ хорошо, что какъ будто дѣйствительно слышишь отрывочныя, но полныя остроумія фразы. Это была обычная Бейлю манера говорить, когда, въ минуты меланхоліи, онъ упивался собственнымъ умомъ своимъ, "желая поставить между собою и своимъ несчастіемъ цѣпь событій",-- или же въ минуты нѣсколько нервнаго веселья онъ перебрасывался остроумными выходками съ своимъ собесѣдникомъ, среди нравившейся ему общественной атмосферы, т. е. въ обществѣ "восьми или десяти любезныхъ людей, проводящихъ время въ веселой болтовнѣ, за стаканомъ легкаго пунша..." Въ одномъ неоконченномъ отрывкѣ онъ обрисовалъ самого себя, подъ именемъ Руазара, слѣдующей мѣткой фразой:-- "Когда его ничто не волновало, онъ не былъ уменъ". И дѣйствительно, этотъ умъ, всегда окрашенный извѣстною взволнованностью, этотъ умъ, скорѣй способный чувствовать, чѣмъ мыслить, этотъ умъ, въ то-же время и страстный, и бойкій, и любознательный, но прежде всего живой и личный, какъ сама жизнь,-- сквозитъ на всѣхъ его страницахъ, набросанныхъ какъ-бы на ходу, какъ-бы во время лагерной стоянки. Да и трудно было бы представить себѣ возможность какой-либо отдѣлки въ этихъ наброскахъ, точно выхваченныхъ прямо изъ жизни, точно почерпнутыхъ непосредственно изъ источника. Читая и перечитывая эти невольныя признанія писателя, записывающаго будто-бы однѣ только абстрактныя мысли, и въ то-же время пишущаго сердцемъ и нервами, вы сразу замѣчаете всѣ вліянія, подъ которыми сложился этотъ оригинальный умъ. На остовѣ матеріальныхъ фактовъ вырисовывается плоть и кровь этой оригинальной съ психологической стороны личности. Человѣкъ воскресаетъ передъ наблюдателемъ, одареннымъ воображеніемъ и способнымъ мыслить, и вмѣстѣ съ тѣмъ становятся понятными три или четыре важныя причины, приведшія его къ тому, что онъ чуть не цѣлымъ полустолѣтіемъ раньше насъ обладалъ способностью страдать и наслаждаться такъ же, какъ мы страдаемъ и наслаждаемся, хотя его отдѣляетъ отъ насъ обширное кладбище двухъ вымершихъ поколѣній.

Бейль въ своихъ сочиненіяхъ касается самыхъ разнообразныхъ предметовъ; но вездѣ за артистомъ виднѣется философъ, и даже философъ по большей части преобладаетъ. Главная особенность его заключается въ обиліи общихъ идей; и въ немъ до того сильна страсть подводить подъ одну общую формулу цѣлую массу отдѣльныхъ фактовъ, что онъ жертвуетъ ей всѣмъ: и красивыми оборотами рѣчи, и широкими образами, и музыкальностью періодовъ. Какъ часто случается съ подобнаго рода умами, самыя общія идеи скоро начинаютъ ему казаться слишкомъ частными, и онъ старается подчинить ихъ другимъ еще болѣе общимъ; и результатомъ того является система, достоинства и недостатки которой объясняютъ и сильныя, и слабыя стороны вызваннаго ею анализа. Бейль не только философъ, но онъ еще философъ школы Кондильяка, Гельвеціуса и продолжателя ихъ -- Дестютъ-де-Траси. Онъ проникнутъ до мозга костей тою сенсуалистическою идеологіей, которая составляетъ отличительную черту этихъ теоретиковъ. Онъ, вмѣстѣ съ ними, приписываетъ ощущенію происхожденіе всѣхъ нашихъ мыслей; вмѣстѣ съ ними онъ видитъ стимулы и причины всѣхъ нашихъ поступковъ въ ощущеніи удовольствія. Доводя основные принципы свои до крайней послѣдовательности ихъ, онъ полагаетъ, что человѣкъ всецѣло зависитъ отъ своего темперамента и отъ своей среды. Но его метафизика не имѣетъ ничего общаго ни съ умозрѣніями германскаго идеализма, ни съ католическими догматами.-- "Папство",-- говаривалъ онъ, -- "является главнымъ источникомъ всѣхъ преступленій".-- Онъ матеріалистъ до героизма.-- "Я только что схватился со смертью",-- пишетъ онъ послѣ поразившаго его перваго апоплексическаго удара,-- "и я прихожу къ заключенію, что весь страхъ нашъ передъ смертью проистекаетъ исключительно изъ всѣхъ тѣхъ глупостей, какими набили намъ голову, начиная съ трехъ-лѣтняго нашего возраста".-- Онъ не довольствовался тѣмъ что самъ раздѣлялъ такія убѣжденія, но и стремился къ тому, чтобы пріобрѣтать себѣ адептовъ. Такъ онъ пытался обратить въ свою вѣру Жакмона, Меримэ, упрекая послѣдняго "въ маломъ знакомствѣ съ Монтескьё, Гельвеціусомъ и де-Траси". Ни увлеченіе современной ему публики шотландскими философами и Жуффруа, Гегелемъ и Кузеномъ, ни нарождавшійся около этого времени романтизмъ не въ состоянія были поколебать его философскихъ убѣжденій, положившихъ особый отпечатокъ не только на умъ, но и на слогъ его. Послѣдователи Кондильяка на зывали языкъ "алгеброю", и дѣйствительно, Бейль писалъ точно алгебраическими знаками. Критика упрекала его въ томъ, что онъ пренебрегалъ формой; но это равносильно тому, что обвинять математика за сокращенія въ многочленныхъ величинахъ. Оправдывая свою манеру писать, Бейль говаривалъ:-- "Иной разъ мнѣ приходится подумать съ четверть часа, прежде чѣмъ поставить прилагательное послѣ существительнаго"... Онъ при этомъ ни мало не рисовался, а доказывалъ, что вопросъ о мѣстѣ существительнаго или прилагательнаго -- вопросъ строго-логическій: "Малѣйшая неясность -- и вся картина испорчена". Здѣсь ясно сказывается ученикъ той могучей школы французскихъ аналитиковъ, для которыхъ точность всегда являлась основнымъ правиломъ. Въ другомъ мѣстѣ Бейль говоритъ: "Для того, чтобы быть хорошимъ философомъ, нужно быть сухимъ, яснымъ чуждымъ иллюзій. Банкиръ, составившій себѣ большое состояніе, обладаетъ нѣкоторыми чертами характера, необходимаго для совершенія философскихъ открытій, т. е. для того, чтобы разобраться въ существующемъ".

Въ двадцать лѣтъ книги, которыми страстно зачитываются, доставляютъ человѣку извѣстную опытность; занятія, которыя выбираетъ человѣкъ или на которыя наталкиваютъ его обстоятельства, доставляютъ ему другую опытность, часто противорѣчивую. Такъ было и съ Анри Бейлемъ. Прямо со школьной скамьи онъ попалъ въ солдаты; о томъ, съ какою пламенною восторженностью относился онъ къ войнѣ, свидѣтельствуютъ отрывки изъ его "жизни Наполеона". За сдержаннымъ краснорѣчіемъ ихъ кроется глубокое волненіе. "Я испытываю какъ-бы нѣкоторое религіозное чувство описывая первый періодъ жизни Наполеона",-- говоритъ онъ. Въ воспоминаніяхъ Стендаля образъ великаго полководца тѣсно связанъ былъ съ самыми жгучими впечатлѣніями опасностей, героизма и молодости. Нужно имѣть въ виду еще и то, что въ апрѣлѣ 1800 года, когда онъ отправлялся къ французскимъ войскамъ въ Италіи, онъ былъ въ разладѣ съ своимъ семействомъ, что онъ провелъ въ Парижѣ печальные студенческіе годы и что ему предстояло совершить походъ подъ самымъ чуждымъ небомъ въ мірѣ и въ рядахъ самой славной арміи. Все это могло взволновать благородное сердце юноши, для котораго опасность представляла собою и нѣчто страшное, и нѣчто привлекательное. Существуетъ особаго рода нервное состояніе, заставляющее человѣка выказывать отчаянную храбрость. Очевидно, это состояніе было знакомо Бейлю и до того ему нравилось, что вы встрѣтите его у всѣхъ выводимыхъ имъ личностей. Онъ самъ писалъ о себѣ:-- "Я проклиналъ свою судьбу до перехода черезъ Сенъ-Бернаръ; но затѣмъ я уже не имѣлъ основанія жаловаться на судьбу"... Онъ служилъ въ 6 мъ драгунскомъ полку и былъ произведенъ въ подпоручики въ Романего, между Брешіей и Кремоной. Во многихъ мѣстахъ его сочиненій, не безъ извѣстнаго кокетства, говорится о тѣхъ опасностяхъ, которымъ онъ подвергался, о полученныхъ имъ на полѣ сраженія эполетахъ и вообще объ этой кампаніи. Въ V главѣ романа "Черное и Красное" авторъ самъ о себѣ говоритъ, что онъ имѣлъ честь носить длинный, бѣлый плащъ и каску съ чернымъ султаномъ, подобно тѣмъ солдатамъ, которыхъ Жюльенъ видитъ, по возвращеніи ихъ изъ Италіи, привязывающими лошадей своихъ къ рѣшетчатымъ окнамъ отчаго дома. Первыя главы "Пармской монахини", въ которыхъ Фабриче дель-Донго представляется участвующимъ въ Ватерлооскомъ сраженіи такъ же, какъ молодая дѣвушка участвуетъ въ первомъ балѣ, весь дрожащій отъ волненія и нетерпѣнія, могли быть написаны лишь подъ вліяніемъ самыхъ страстныхъ впечатлѣній и воспоминаній; равнымъ образомъ и посвященіе побѣжденному уже Наполеону "Исторіи живописи въ Италіи", въ которой замѣчается такое трогательное поклоненіе павшему герою, могло быть написано лишь подъ вліяніемъ сожалѣнія объ этой героической эпохѣ; это-же сожалѣніе сказывается и въ надгробной надписи: "Арриго Бейль, Миланецъ". Въ 1840 году, когда восточный вопросъ пришелъ къ мирной развязкѣ, Стендаль объявилъ, что, отступая передъ возможностью войны, французское правительство опозорило страну, и не захотѣлъ больше оставаться французомъ. Правда и то, что эта наклонность къ треволненіямъ и къ сильнымъ ощущеніямъ военной жизни сопряжена была съ извѣстнаго рода горечью. Въ 1813 году, въ одномъ мѣстѣ дневника его, написаннаго на Бауценскихъ высотахъ, во время канонады, Бейль пишетъ: "Это былъ славный день, какой я себѣ довольно вѣрно представлялъ еще въ 1806 году. Въ то время я очень спокойно и совершенно беззаботно разъѣзжалъ въ спокойной каретѣ среди сложныхъ передвиженій 140-тысячной арміи, имѣвшей передъ собою другую армію въ 160,000 человѣкъ, да еще съ казаками въ арріергардѣ. Но я испытывалъ то, что такъ вѣрно выразилъ Бомарше: "Обладать -- это ничто; наслаждаться -- вотъ въ чемъ дѣло". Теперь я уже не могу пристраститься къ такого рода удовольствіямъ. Я похожъ въ этомъ отношеніи на человѣка, выпившаго слишкомъ много пунша, когда послѣдній начинаетъ претить и становится противенъ ему на всю жизнь. То, что я видѣлъ во время отступленія нашего изъ Москвы, отучило меня навсегда отъ наблюденій надъ этими грубыми существами, надъ этими сабельными рукоятками, которыя называются арміей".. Но это было ничто иное, какъ досада влюбленнаго, которая не мѣшала ему восторгаться при одномъ только воспоминаніи о годахъ, проведенныхъ "въ проживаніи состоянія своего подъ предводительствомъ "великаго человѣка", по его собственному выраженію. "Я находилъ слишкомъ большое удовольствіе".-- писалъ онъ Бальзаку, чтобы объяснить длинноту вступленія къ его "Пярмской Монахинѣ",-- въ томъ, чтобы распространиться объ этихъ счастливыхъ временахъ моей юности"... Неоднократно приводили, въ подтвержденіе его мужества, анекдотъ о томъ, какъ онъ спокойно брился чуть не на глазахъ у непріятеля во время отступленія изъ Россіи; и эта черта молодечества дѣйствительно довольно характеристична для Бейля, собиравшагося одно время написать сочиненіе подъ заглавіемъ: "Исторія энергіи въ Италіи".

Слово "Италія" постоянно повторяется у Бейля; такъ и кажется, будто онъ выводилъ самыя буквы, составляющія это слово, съ какимъ-то обожаніемъ. Дѣло въ томъ, что онъ познакомился съ Италіей и полюбилъ эту прекрасную страну въ самый восторженный періодъ своей юности, когда кровь его кипѣла огнемъ молодости. Онъ, сынъ сѣвера, наслаждался вполнѣ этимъ чуднымъ итальянскимъ солнцемъ Прозрачный воздухъ окружаетъ запертые дома, порыжѣвшіе камни которыхъ точно раскалились отъ зноя. При каждомъ вдыханіи душа словно облегчается, тѣло становится бодрѣе. Самое человѣческое созданіе какъ-то ласкаетъ глазъ подъ этимъ чистымъ небомъ: чудный свѣтъ спасаетъ отъ безобразія даже лохмотья нищихъ. Оригинальная архитектура возбуждаетъ все новыя и новыя мечтанія при видѣ каждаго города, подобно тому какъ обиліе холстовъ и фресокъ доставляетъ сущій рай новыхъ эстетическихъ удовольствій. И женщины каждаго изъ этихъ городовъ также отличаются особой имъ однимъ свойственной граціей; а когда Бейль въ первый разъ прибылъ въ Миланъ, онъ былъ пораженъ свободою нравовъ его обывателей. Извѣстно изъ записокъ пресловутаго искателя приключеній Казанова, какого рода образъ жизни вели обыватели итальянскихъ городовъ въ концѣ XVIII столѣтія какъ богатые, такъ и бѣдные, какъ знатные, такъ и простолюдины. Почти такую-же легкость нравовъ встрѣтили и молодые офицеры молодого побѣдителя при Маренго. Вся армія находилась въ какомъ-то опьяненіи, и Бейль едва ли не больше другихъ, потому что этотъ сентиментальный эпикуреецъ находилъ особое удовольствіе въ томъ, что онъ называлъ "чудной неожиданностью". "Можно представить себѣ восторгъ мой",-- говорилъ онъ много лѣтъ спустя,-- "когда я, не будучи предупрежденъ о томъ никакимъ путешественникомъ, нашелъ, что въ Италіи, именно въ лучшемъ обществѣ, встрѣчается наиболѣе неожиданностей!..." И затѣмъ все время, до тѣхъ поръ, пока ему не довелось вернуться въ эту столь симпатичную ему страну, онъ не перестаетъ стремиться къ ней всѣми своими нѣжными помыслами и съ нетерпѣливымъ желаніемъ, точно находящійся въ разлукѣ любовникъ. Изъ Донауверта онъ писалъ въ 1809-мъ году одному изъ своихъ пріятелей: -- "Въ 5 часовъ 20 минутъ я выѣхалъ въ Аугсбургъ. Счастливый день! Вдругъ я увидалъ издали Альпы: какое счастіе! Людямъ разсчета, какъ напр. Вильгельму III, незнакомы эти минуты. Эти Альпы означали для меня -- Италію!..." А мѣсяцъ спустя онъ писалъ изъ Вѣны:-- "Въ первые дни пребыванія моего въ Вѣнѣ я испытывалъ то внутреннее довольство и то полнѣйшее благосостояніе, которое я, послѣ отъѣзда моего изъ Италіи, испытывалъ только въ Женевѣ..." Изъ Смоленска онъ пишетъ въ 1812-мъ году.-- "Повѣришь-ли, что мнѣ доставляетъ живѣйшее удовольствіе занятіе дѣлами, имѣющими какое-либо отношеніе къ Италіи. А такихъ дѣлъ у меня за послѣднее время встрѣтилось три или четыре: даже когда я кончилъ ихъ, они продолжали занимать мое воображеніе, точно романъ..." А какъ только ему удалось получить отпускъ и уѣхать за Альпы, онъ восклицаетъ:-- "Какая радость! Какое счастіе! Я готовъ кричать отъ восторга, не смотря на мои двадцать шесть лѣтъ! И такъ, я снова увижу мою прекрасную Италію! Но я тщательно стараюсь прятаться отъ министра: наши евнухи изволятъ очень гнѣваться на итальянскихъ вольнодумцевъ. Я даже увѣренъ, что встрѣчу очень холодное обращеніе по возвращеніи моемъ. А все таки я радуюсь этому путешествію. Да и почемъ знать, простоитъ ли еще міръ больше трехъ недѣль?"

Философія XVIII столѣтія, поэзія войны и поэзія Италіи -- вотъ три основныя причины, обусловившія собою развитіе Бейля; онъ отдался вліянію ихъ безъ всякихъ заднихъ мыслей, подобно тому какъ пловецъ отдается уносящему его теченію. Однако, эта отдача себя не была самоотреченіемъ. Перелистывалъ ли онъ сочиненіе Траси, вступалъ ли онъ въ Берлинъ съ пистолетомъ въ рукѣ, или-же онъ сидѣлъ, облокотившись о барьеръ ложи въ театрѣ ЛаСкала,-- онъ постоянно оставался все тѣмъ-же впечатлительнымъ, вдумчивымъ и романтическимъ человѣкомъ; самыя письма его обнаруживаютъ эти противоположныя его свойства. Гравированный портретъ его,-- очень схожій, какъ увѣряетъ Барбэ-д'Оревильи, одинъ изъ сосѣдей его по оперѣ,-- предпосланный первому тому его писемъ, представляетъ намъ человѣка широкоплечаго, съ короткой шеей, съ широкими челюстями, съ почти четырехъ-угольнымъ лбомъ, съ нѣсколько вздернутымъ носомъ, съ сжатыми губами и съ проницательными глазами. Когда онъ былъ еще ребенкомъ, товарищи называли его "тумбой", въ виду его ранней толщины Это былъ человѣкъ крѣпкаго тѣлосложенія, рано начавшій страдать отъ подагры и, казалось, осужденный на апоплексію. Благодаря крѣпкому тѣлосложенію, военные походы его не утомляли. Какъ человѣкъ, чувственный отъ природы, онъ нашелъ въ распущенности итальянскихъ нравовъ нѣчто такое, что было ему вполнѣ по душѣ. Жоржъ-Зандъ въ одномъ мѣстѣ своихъ сочиненій указываетъ на то, какъ Стендаль скандализировалъ своими рѣзкими манерами романистку эту, путешествовавшую въ то время съ Мюссэ по Италіи. Въ одномъ относительно мало извѣстномъ отрывкѣ изъ Бальзака, озаглавленномъ "Бесѣда между одиннадцатью часами и полуночью." разсказанъ о Бейлѣ анекдотъ, близко граничащій съ цинизмомъ. Этотъ необузданный темпераментъ сопровождался живымъ воображеніемъ, и притомъ чисто-психологическаго свойства, обладавшимъ замѣчательною способностью представлять себѣ всякія состоянія души. Этотъ контрастъ настолько любопытенъ, что на немъ стоитъ остановиться. Когда этотъ физически-сильный и стремившійся къ физическимъ наслажденіямъ человѣкъ описываетъ одного изъ своихъ героевъ, онъ оставляетъ въ сторонѣ именно стороны физической жизни его и останавливается исключительно на его моральной жизни; повидимому, онъ умѣлъ различать только послѣднія. Описывая, напр., чье-нибудь лицо онъ дѣлаетъ это довольно бѣгло, и почти всегда съ тѣмъ, чтобъ объяснить какую-нибудь черту его характера. Онъ напр. скажетъ намъ о своемъ Жюльенѣ Сорелѣ, что "у него были тонкія, но неправильныя черты лица, орлиный посъ, большіе черные глаза и темно-русые волосы, спустившіеся очень низко надъ лбомъ..." и затѣмъ переходитъ къ его характеру. Не разъ въ дальнѣйшемъ ходѣ романа онъ возвращался къ подробностямъ этой физіономіи, которыя такъ тщательно изучилъ. Онъ останавливается на описаніи дома, обстановки, пейзажа. И дѣлаетъ онъ это не ради риторики; онъ самъ опредѣляетъ характеръ своей манеры писать, говоря Бальзаку относительно пріемовъ слога:-- "Я стараюсь передать правдиво и отчетливо то, что происходитъ въ моемъ сердцѣ". Сопоставьте эти слова съ признаніями писателей, обладавшихъ такимъ сильнымъ физическимъ воображеніемъ, какъ напр. Теофиль Готье или Густавъ Флоберъ {Въ "Hommes de lettres" братьевъ Гонкуръ или "Intelligence" Тэна.}, и вы поймете лишній разъ, что первый вопросъ, который слѣдуетъ ставить себѣ относительно какого-нибудь писателя, заключается въ слѣдующемъ: "Какіе образы воспроизводятся въ камеръ-обскурѣ его мозга, когда онъ зажмуритъ глаза?" Это основной элементъ его таланта; это такъ называемый духъ его. Все остальное -- лишь дѣло пріемовъ. Самый искусный ювелиръ не можетъ превратить сапфира въ изумрудъ.

У Стендаля столь рѣдкое сочетаніе чисто психологической силы воображенія съ необузданнымъ темпераментомъ сопряжено было съ чувствительностью, тонкой почти до мелочности. Это наименѣе извѣстная черта его характера, потому что онъ особенно тщательно старался скрывать ее; но тѣмъ не менѣе у этого насмѣшника и жуира проявляются самыя романтическія мечтанія о счастіи, въ нѣсколькихъ фразахъ, свидѣтельствующихъ о глубокомъ, не крепкомъ чувствѣ, преимущественно въ его трактатѣ "О любви". Беремъ наудачу слѣдующія достойныя хотя бы самого Байрона: "Въ Италіи часы "Ave Maria" -- это часы нѣжности, чисто духовныхъ наслажденій и меланхоліи, часы наслажденій, говорящихъ нашимъ чувствамъ лишь путемъ воспоминаній" -- или, напримѣръ, слѣдующая изящная фраза: "Не будь оттѣнковъ чувства, обладаніе любимой женщиной не было-бы счастіемъ, и даже было-бы не возможнымъ;" -- укажемъ также на созданіе типовъ г-жи Реналь въ романѣ "Красное и Черное", или Челіи въ "Пармской Монахинѣ", этихъ почти неземныхъ созданій по своей страстной преданности; и въ особенности на нѣкоторыя изъ его "Писемъ", доказывающія всякому умѣющему читать на существованіе у этого насмѣшника и жуира самыхъ романтическихъ мечтаній о счастіи. Въ 1819 году онъ сдѣлалъ слѣдующее несомнѣнно искреннее признаніе:-- "Я ощущалъ въ теченіи моей жизни только три страсти: съ 1800 до 1811 г.-- честолюбіе; съ 1811 по 1818 г.-- любовь къ женщинѣ, которая обманула меня, а въ теченіе послѣдняго года я испытываю новую страсть, которая охватила меня всего и растетъ съ каждымъ днемъ. И всегда всѣ развлеченія, не относившіяся прямо къ предмету моей страсти, не имѣли для меня ни малѣйшаго значенія. Страсть, счастливая или несчастная, наполняетъ все мое время..." Онъ писалъ одной особѣ, которую, повидимому, сильно полюбилъ: -- "Пожалуйста, не тревожься относительно меня. Я люблю тебя страстно. Правда, эта любовь, быть можетъ, не похожа на ту, которую ты встрѣчала въ жизни или въ романахъ. Я желалъ-бы, чтобы ты не тревожилась, чтобъ она походила на то, что тебѣ извѣстно въ мірѣ самаго нѣжнаго"... И вообще слово "нѣжный" постоянно встрѣчается въ его признаніяхъ: то онъ упрекаетъ Мериме въ отсутствіи въ произведеніяхъ его чего-то "деликатнаго и нѣжнаго"; то онъ говоритъ о томъ чувствѣ "нѣжности", которое возбудили въ душѣ его арія Чимарозы или фреска Корреджіо -- его любимцевъ; то онъ признается: "трогательная фраза, искреннее проявленіе горя, услышанныя на улицѣ, подмѣченныя мимоходомъ возлѣ какой-нибудь жалкой лавчонки, всегда трогали меня до слезъ"... Встрѣтившись въ первый разъ съ Байрономъ въ театрѣ Ла-Скала, въ ложѣ Людовика деБрема, онъ пишетъ:-- "Я въ то время еще увлекался "Ларой"; взглянувъ во второй разъ на Байрона, я уже не видѣлъ настоя щаго лорда Байрона, какимъ онъ былъ, а таковымъ, каковымъ, какъ мнѣ казалось, долженъ быть авторъ "Лары". Такъ какъ разговоръ не клеился, то лордъ Брамъ старался заставить меня разговориться. Но это ему не удалось; я чувствовалъ себя робкимъ и умиленнымъ. Мнѣ хотѣлось пожать руку Байрону, хотя я и чувствовалъ, что при этомъ зальюсь слезами"... Это чрезвычайно симпатичная черта восторженности у такого остраго аналитика, дѣлающая честь тому, кто нашелъ въ глубинѣ своей любящей души такое опредѣленіе красоты:-- "это обѣщанное счастіе"; кто заставляетъ своего Жюльена произнести слѣдующую сильную фразу, достойную самыхъ сильныхъ фразъ Шекспира:-- "Ахъ, еслибы я могъ покрыть поцалуями эти блѣдныя щеки, но такъ, чтобы ты не почувствовала того!" -- говорилъ самъ себѣ Жюльенъ, прислушиваясь къ звуку пустыхъ словъ, которыя онъ по обязанности повторялъ Матильдѣ, точно къ какимъ-то постороннимъ звукамъ. За два года до смерти, не будучи въ состояніи убить въ себѣ эту жестокую способность чувствовать всѣми фибрами сердца своего при соприкосновеніи съ жизнью, онъ писалъ одному изъ пріятелей своихъ съ грустью, находящею себѣ полное оправданіе въ разочарованіяхъ приближающейся старости:-- "Моя чувствительность слишкомъ усилилась; то, что едва коснется другихъ, способно ранить меня до крови. Таковымъ я былъ въ 1789 году, таковымъ я остался и въ 1840. Но я научился скрывать все это подъ незамѣтной ироніей вульгарности".

Представимъ себѣ теперь этотъ сложный характеръ, этого человѣка, въ одно и то же время смѣлаго, какъ драгунъ, остроумнаго, какъ софистъ, впечатлительнаго, какъ женщина, подчиненнымъ тремъ сильнымъ вліяніямъ, на которыя я только что указалъ. Начитавшись философовъ и самъ имѣя наклонность къ философіи, онъ представляетъ собою довольно рѣдкое и странное явленіе аналитика въ дѣйствіяхъ и страстяхъ своихъ и открываетъ въ психологіи совершенно новые оттѣнки. Много пространствовавъ на своемъ вѣку вмѣстѣ съ арміями Наполеона и создавъ себѣ временное отечество въ разныхъ пунктахъ дорогой ему Италіи, онъ является однимъ изъ самымъ яркихъ представителей новѣйшаго космополитизма. А такъ какъ ему приходилось много сравнивать, много чувствовать и, по любимому выраженію его, потратить и состояніе, и здоровье свое на производство опытовъ, то онъ и произноситъ относительно современной ему Франціи нѣсколько сужденій, не лишенныхъ серьознаго значенія. Ему удалось сконцентрировать ихъ въ образцовомъ романѣ своемъ "Красное и Черное". На этихъ трехъ сторонахъ Стендаля я и желалъ бы поочередно остановиться.

II.
Духъ анализа у Стендаля.

Всякій романистъ имѣетъ свои особые пріемы творчества, зависящіе въ значительной мѣрѣ отъ его манеры понимать характеры своихъ дѣйствующихъ лицъ. Эти пріемы являются отличнымъ футштокомъ для измѣренія психологической глубины различныхъ писателей. Одинъ изъ нихъ всегда и почти съ самаго начала переходитъ къ діалогу, другой -- къ описанію; дѣло въ томъ, что первый имѣетъ главнымъ образомъ въ виду вліяніе человѣка на другихъ людей, второй же видитъ передъ собою міръ атомовъ, которые отъ внѣшнихъ предметовъ мало по малу проникаютъ въ душу. Третій дробитъ свой разсказъ на множество мелкихъ, коротенькихъ главъ и, такъ сказать, составляетъ своихъ героевъ изъ мозаики идей и ощущеній; онъ обращаетъ свое вниманіе главнымъ образомъ на различнаго рода возбужденія нервной системы, а извѣстно, что созданія очень нервныя быстро переходятъ отъ одного состоянія къ другому. Обычный пріемъ Стендаля -- это монологъ, хотя большая часть его героевъ -- люди дѣйствія. Въ "Армаисѣ" Октавъ де-Маливеръ дерется на дуэли и отравляется; въ "Красномъ и Черномъ" Жюльенъ Сорель, послѣ цѣлаго длиннаго ряда опасныхъ приключеній, убиваетъ бывшую любовницу свою и самъ кончаетъ жизнь на эшафотѣ; Фабрицій въ "Пармской Монахинѣ" сражается при Ватерло. Мы однако не имѣемъ дѣла съ писателемъ, лишеннымъ способности вымысла и представляющимъ намъ вмѣсто живыхъ людей какихъ-то восковыхъ куколъ. Октавъ, Жюльенъ, Фабрицій,-- я нарочно выбралъ трехъ героевъ трехъ большихъ романовъ Бейля,-- люди живые, рискующіе своей жизнью, предпріимчивые, проходящіе черезъ самыя многоразличныя житейскія обстоятельства.... и въ то же время, авторъ не перестаетъ выставлять ихъ людьми въ высшей степени чувствительными. Онъ выставляетъ ихъ психологами, аналитиками, постоянно задающими себѣ вопросъ -- взволнованы-ли они. и какъ они взволнованы, копающимися на днѣ души своей и предающимися размышленіямъ о самихъ себѣ съ основательностью какого-нибудь Мэнъ-де-Бирана или Жуффруа. Монологи такъ и слѣдуютъ за монологами. Октавъ, напр., страдаетъ такимъ тѣлеснымъ недостаткомъ, при которомъ, по его мнѣнію, онъ не можетъ жениться, не опозоривъ себя въ собственныхъ своихъ глазахъ; и вдругъ онъ самъ замѣчаетъ, что любитъ двоюродную сестру свою Армансъ Зоилову.-- "Что за прекрасная душа!" разсуждаетъ онъ.-- "Связать свою судьбу съ ея судьбой, жить съ нею и исключительно для нея, для ея счастія! Я буду любить ее страстно... я? несчастный!"... И затѣмъ начинается безконечный монологъ, не произнесенный, какъ на театральныхъ подмосткахъ, а "продуманный", какъ то и подобаетъ въ аналитическомъ романѣ, и заключающій въ себѣ безконечныя подробности, вызываемыя сложной ассоціаціей идей. Равнымъ образомъ, и въ "Красномъ и Черномъ" одна страница изъ двухъ навѣрное бываетъ наполнена разсужденіями дѣйствующихъ лицъ самихъ съ собою. Жюльенъ Сорель состоитъ секретаремъ при маркизѣ Ла-Молѣ; онъ получаетъ любовную записку отъ Матильды, дочери своего патрона: и вотъ въ трехъ главахъ изображается внутренняя борьба, происходящая въ душѣ Жюльена, въ виду слѣдующихъ противорѣчивыхъ гипотезъ: Искренно-ли дѣйствуетъ Матильда, или же она является орудіемъ интриги противъ секретаря маркиза? И эти вопросы переворачиваются на десятки ладовъ на десяткахъ страницъ; является цѣлый трактатъ о внутреннемъ состояніи души, вызванномъ этими вопросами. Или же напр. Фабрицій дель-Донго, несущійся по полю сраженія, въ свитѣ маршала Нея, среди ядеръ и разрывающихся гранатъ, ведетъ самъ съ собою длинный монологъ. "Фабрицій говорилъ самъ себѣ"... Фабрицій спрашивалъ себя"... "Фабрицій попалъ"... эти обороты повторяются постоянно съ какою-то утомительной монотонностью. И даже когда разыгрывается драма, когда герои Бейля начинаютъ дѣйствовать, когда Октавъ выпиваетъ смѣсь опія съ дигиталиномъ, когда Жюльенъ приставляетъ въ полночь лѣстницу къ окошку Матильды, когда Фабрицій скачетъ прямо на группу подозрительныхъ солдатъ,-- они дѣлаютъ это лишь послѣ такого тщательнаго душевнаго анализа, что для многихъ читателей становится совершенно невозможной иллюзія дѣйствительности. Къ числу послѣднихъ принадлежалъ и Сентъ Бёвъ, и статьи, посвященныя имъ романамъ Стендаля, свидѣтельствуютъ о томъ, что онъ никогда не былъ въ состояніи интересоваться тѣмъ, въ чемъ онъ видѣлъ лишь произвольныя задачи какой-то механической морали. Флоберъ, вѣроятно, по той же причинѣ, ненавидѣлъ "господина Бейля", какъ онъ называлъ его. Впрочемъ, Бейль, конечно, не обратилъ-бы ни малѣйшаго вниманія ни на статьи Сентъ-Бёва, ни на эпиграммы Флобера; онъ, вѣроятно, повторилъ бы съ иронической улыбкой свою-же фразу изъ романа "Красное и Черное": "Я въ своемъ самомнѣніи, часто радовался тому, что я такъ мало похожъ на остальныхъ; а я достаточно прожилъ на свѣтѣ для того, чтобы знать, что разногласіе влечетъ за собою ненависть".

Дѣйствительно, Сентъ-Бёвъ, ошибаясь относительно Бейля такъ же. какъ и относительно Бальзака, предразсудками воспитанія, и Флоберъ, заблуждаясь по отношенію къ нему такъ же, какъ и по отношенію къ Мюссе, предразсудками эстетическаго свойства, не замѣчали того, что манера разсказывать Стендаля была оригинальна и интересна не только по формѣ, но и по самому существу своему. Ее не безъ нѣкотораго основанія можно бы назвать "экспериментальной гипотезой". Стендаль, подобно романистамъ всѣхъ временъ, постоянно занимался лишь психологіей своихъ субъективныхъ особенностей. Излюбленный пріемъ его заключается въ варьированіи до безконечности обстоятельствъ, которыми онъ обставляетъ эти личныя свои особенности, и затѣмъ онъ заставляетъ выводимыя имъ личности самихъ обозначать тѣ измѣненія, которыя должны были вызвать въ нихъ эти обстоятельства. И это вполнѣ естественно: выводимая Стендалемъ, по образу и подобію своему, личность мыслитъ и дѣйствуетъ подъ вліяніемъ духа анализа. Романисту не приходится искать извнѣ стимуловъ, вліяющихъ на душу его героевъ; онъ находитъ эти стимулы въ своей собственной душѣ. Если разсказъ его изобилуетъ сложными и правдоподобными разсужденіями, то это происходитъ вслѣдствіе того, что выводимые имъ герои въ дѣйствительности предаются такимъ разсужденіямъ. Въ кажущемся единствѣ рода человѣческаго существуютъ, въ дѣйствительности, самыя разнообразныя группы. Стендаль изучаетъ преимущественно ту, отличительной чертой которой являются сила, да еще, пожалуй, страсть къ раскрытію внутренностей. Мы вольны не одобрять этого пріема, но мы не можемъ отрицать его; мы всѣ, живущіе позднѣе его и страдающіе, подобно ему, отъ чрезмѣрнаго развитія духа анализа, должны сознаться въ томъ, что описанныя имъ странности или психологическія особенности свойственны, въ извѣстной мѣрѣ, и намъ.

Взглянемъ сперва на вліяніе, произведенное духомъ анализа на самого Стендаля, и припомнимъ различныя вліянія, которымъ онъ подвергался. Онъ, въ одно и то-же время, и философъ, и идеологъ. Онъ прежде всего стремится къ тому, чтобъ открыть побудительныя причины людскихъ дѣйствій; а такъ какъ онъ начитался Гельвеціуса, то всѣ эти побудительныя причины сводятся для него къ одному только удовольствію. Больше всего интересуетъ его въ человѣкѣ то, какими путями онъ стремится къ счастію. На вопросъ одного провинціала о томъ, чѣмъ онъ занимается, онъ совершенно серьозно отвѣтилъ: "Я изучаю человѣческое сердце". Понятно, что изученіе это должно было начинаться для него его собственнымъ сердцемъ. Но онъ не только философъ, во также и воинъ, и человѣкъ, жаждущій удовольствій. Это довольно странное сочетаніе, которое не можетъ не вызвать столь же страннаго сочетанія ощущеній. Дѣйствительно, обыкновенно философы ведутъ кабинетный образъ жизни, между тѣмъ какъ, съ другой стороны, люди страстей и дѣйствія презираютъ философію или игнорируютъ ее. Стендаль-же, благодаря случайностямъ судьбы, размышляетъ какъ философъ и отдается всевозможнымъ случайностямъ жизни, какъ человѣкъ дѣйствія. Это мудрецъ, въ свое время воевавшій и любящій женщинъ. Отдаваясь этому двойному влеченію своей натуры, онъ бываетъ то печаленъ, то веселъ; онъ изобрѣтаетъ для себя еще неизвѣданныя ощущенія. Если онъ влюбленъ, и если любимая женщина проявляетъ по отношенію къ нему нѣжность, онъ чувствуетъ себя счастливымъ, во-первыхъ потому, что ему дорого это проявленіе нѣжности, а во-вторыхъ еще и потому, что. онъ, съ проницательностью мыслителя, отдаетъ себѣ отчетъ въ той тайной работѣ сердца, результатомъ которой является эта нѣжность. Онъ какъ бы видитъ дѣйствіе внутренняго механизма сердца, и онъ пишетъ любимой имъ женщинѣ:-- "Ты не повѣришь, мой ангелъ, какъ я былъ счастливъ при послѣднемъ нашемъ свиданіи, когда ты забыла всѣ предразсудки, которые ты привозишь съ собою въ каретѣ"... Фраза эта сразу даже нѣсколько шокируетъ, но затѣмъ становится понятной, такъ какъ человѣкъ, написавшій эти строки, показываетъ съ вѣрностью термометра малѣйшія перемѣны въ состояніи своей души. Если подвергается опасности даже самая жизнь его, какъ напр. въ сраженіи при Бауценѣ, то онъ отдаетъ себѣ ясный отчетъ въ напряженіи своихъ нервовъ и старается объяснить себѣ причину обуявшаго его страха, -- страха настолько опьяняющаго, что люди, испытавшіе его, не перестаютъ сожалѣть о немъ въ эпохи мира и безопасности. "Удовольствіе въ томъ-то и заключается",-- пишетъ Бейль,-- "что человѣкъ испытываетъ извѣстное волненіе, будучи увѣренъ въ томъ, что вблизи его совершается нѣчто страшное"... Въ особенно затруднительныя минуты, какъ напр. во время отступленія изъ Москвы, среди паники и разнузданности цѣлой арміи, онъ ищетъ противодѣйстія тому въ совершенно особаго рода средствахъ: -- "Я прочелъ",-- пишетъ онъ,-- "нѣсколько строкъ изъ англійскаго перевода "Виргиніи", которыя, среди всеобщей разнузданности, возвратили меня къ нравственной жизни"... Въ письмѣ къ одному изъ своихъ пріятелей онъ пишетъ:-- "Мнѣ нужно пришпорить свое воображеніе: купи мнѣ, пожалуйста, "Мучениковъ" Шатобріана"... Если ему приходится бороться противъ какой-нибудь внутренней боли, онъ напрягаетъ при этомъ всю свою силу воли, онъ поступаетъ точно такъ-же, какъ поступаетъ врачъ, борющійся противъ болѣзни, съ замѣчательнымъ пониманіемъ своей внутренней анатоміи. "Если на васъ нагрянетъ несчастіе",-- говоритъ онъ,-- "то существуетъ только одно средство къ тому, чтобы сломить его: встрѣтить его съ величайшимъ мужествомъ. Душа сама любуется и наслаждается своей силой, вмѣсто того, чтобъ обращать вниманіе на несчастіе и съ горечью ощущать всѣ его подробности"... Лучше не могъ-бы выразиться самъ авторъ "Этики" {"Этана", часть 3-я. § 53: "Cum mens se ipsam suamque agendi potentials contemplatin, laetatur, et eo magie, quo se, suamque agen di potentiam, distinctius imaginatur". Уже Тэнъ, въ статьѣ о романѣ Бейля "Красное и Черное", указалъ на интересное сходство между однимъ тезисомъ Спинозы и одной фразой Стендаля.}, но только Спиноза смотрѣлъ на страсти такъ, какъ напр. математикъ смотритъ на какое-нибудь геометрическое тѣло, въ идеальномъ его видѣ и изъ глубины своей уединенной комнаты, между тѣмъ какъ Бейль размышляетъ и соображаетъ среди разгара самыхъ страстей, поступая такъ же, какъ поступаетъ живописецъ, списывающій модель съ натуры. Онъ ведетъ жизнь отставнаго офицера, наталкивается на разнаго рода приключенія и старается извлечь изъ нихъ пользу, отыскивая постоянно реальныя возбужденія и удвоивая еще эту реальность упорнымъ изученіемъ подробностей ея. Разсуждая о любви, онъ смотритъ въ микроскопъ своей наблюдательности отнюдь не на любовь абстрактную. Онъ подмѣчаетъ особую улыбку женщины и особый цвѣтъ ея глазъ. "Есть синева, отъ которой я умираю",-- говоритъ онъ,-- "потому что эту синеву можно встрѣтить только въ зрачкахъ глазъ". Размышляя объ опасности, онъ слышитъ дѣйствительную пушечную пальбу, убивающую знакомыхъ ему людей, которая можетъ убить и его самого -- его, дышащаго, размышляющаго еще въ самый моментъ этого выстрѣла и кладущаго руку на сердце, чтобы сосчитать его біенія. Здѣсь анализъ подшпориваетъ ощущенія, и если этотъ ударъ хлыстомъ бьетъ по нервамъ всѣхъ людей, которыхъ выставляетъ въ своихъ писаніяхъ Бейль, то это происходитъ главнымъ образомъ вслѣдствіе того, что онъ самъ на себѣ испытывалъ жгучую, но пріятную боль отъ этихъ ударовъ. И если намъ нравятся эти, выводимыя имъ, личности, то это происходитъ вслѣдствіе того, что онѣ родственны намъ по этому разнообразію своей душевной жизни, почти невозможному ранѣе нашего, 19-го, столь сложнаго, вѣка, полнаго съ одной стороны естественности, а съ другой искусственности, съ одной стороны разсудочности, а съ другой -- непосредственности, съ одной стороны восторженности, а съ другой -- ироніи.

Какъ-бы мы ни возмущались, какъ бы ни боролись внутри противъ того, что на обыденномъ языкѣ принято называть нашей природой, и что болѣе точно называется нашимъ инстинктомъ, мы не можемъ освободить нашего мозга отъ вліянія наслѣдственныхъ стремленій и пріобрѣтенныхъ знаній. Мы точно такъ же мало способны жить въ состояніи безсознательности, какъ напр. создать себѣ неподвижную физіономію греческой статуи. Даже въ морщинахъ личика и въ складкахъ безсильныхъ еще ручекъ новорожденнаго ребенка уже замѣчается опредѣленный отпечатокъ его характера. Онъ начинаетъ лепетать, и тотъ языкъ, которому учитъ его кормилица, уже является орудіемъ анализа, утонченнаго вѣками цивилизаціи. Онъ растетъ, и книжки съ картинками, которыя дарятъ ему на елку, уже начинаютъ заставлять его всматриваться въ свою душу. Никакой противовѣсъ не въ состояніи парализовать того вліянія, которое оказываетъ на человѣка наслѣдственность, въ связи съ воспитаніемъ. Событія въ отрочествѣ бываютъ болѣе или менѣе рѣдки; самобытность въ человѣкѣ находитъ все менѣе и менѣе случая проявляться; и такимъ образомъ, къ двадцати годамъ, когда мы изъ области книги вступаемъ въ дѣйствительную жизнь, душа наша, все равно желали-ли мы того, или нѣтъ,-- оказывается чѣмъ-то весьма сложнымъ и нѣжнымъ, а впечатлительность наша -- весьма утонченной. Моралисты могутъ сколько угодно возставать противъ слишкомъ ранняго развитія духа изслѣдованія; художники, стремящіеся къ болѣе широкой жизни, могутъ противодѣйствовать порывамъ сердца, вызываемымъ этимъ духомъ анализа и, въ силу реакціи, впадать даже въ грубую чувственность: наконецъ, люди щепетильные и претендующіе на тонкость ощущеній могутъ смотрѣть на анализъ, какъ на нѣчто такое, что убиваетъ всякую наивность и даже всякую искренность,-- но тѣмъ не менѣе найдутся болѣе богато-одаренныя натуры, для которыхъ подобный анализъ просто явится случаемъ для развитія въ себѣ неизвѣданныхъ еще ощущеній. Въ этихъ избранныхъ душахъ чрезмѣрное развитіе идейности не оказывается гибельнымъ для сильнаго развитія страстей; напротивъ, послѣднія, вмѣсто того чтобы противиться духу анализа, всецѣло отдаются ему, и чувству придается значеніе мысли. Усиленная мозговая дѣятельность идетъ въ подобныхъ случаяхъ параллельно жизни инстинктивной, ни мало не ослабляя послѣдней. Подобныя души любятъ тѣмъ сильнѣе, чѣмъ больше онѣ сознаютъ себя способными любить; онѣ наслаждаются тѣмъ больше, чѣмъ больше онѣ сознаютъ это наслажденіе. Изъ среды такихъ-то людей и выходятъ новѣйшіе великіе художники, и если мы явимся соперниками болѣе молодыхъ поколѣній, то именно тѣми произведеніями, изъ которыхъ эти люди опредѣлили отчасти носящійся передъ ними странный идеалъ, этотъ печальный, но возвышенный миражъ, ангелы и пророки котораго, написанные самымъ глубокимъ духовидцемъ эпохи Возрожденія, Леонардомъ да-Винчи, какъ будто уже задѣты крыломъ смерти, которою угрожаетъ имъ современный скептицизмъ. И у Бейля мы находимъ отчасти того-же да-Винчи, какъ и у Ренана, у Боделэра, у Гейне, какъ вообще у всѣхъ меланхолическихъ эпикурейцевъ этого страннаго вѣка, въ которомъ всѣ самые драгоцѣнные металлы цивилизаціи и природы сплавляются въ одну общую массу въ головахъ молодыхъ людей, точно въ раскаленномъ умственномъ плавильникѣ,-- хотя порою эти металлы и испаряются въ немъ.

Такъ какъ эти избранныя души однѣ бываютъ способны подвергаться такимъ опаснымъ опытамъ и такъ какъ онѣ однѣ въ состояніи бываютъ соединить въ себѣ такіе противоположные виды дѣятельности, Бейль изображаетъ въ своихъ романахъ одни только незаурядныя созданія. Этимъ объясняется и то, почему въ началѣ его романы шокировали многихъ. Однажды знаменитый русскій романистъ Тургеневъ въ моемъ присутствіи развивалъ ту мысль, что романъ, чтобы вѣрно воспроизвести различные слои общества, долженъ распадаться, такъ сказать, ни три наслоенныя одна надъ другою части. Къ первой изъ нихъ принадлежатъ, -- точно такъ же, какъ и въ жизни,-- натуры избранныя, экземпляры вполнѣ удавшіеся, а слѣдовательно и типическіе, современнаго общественнаго строя. Ко второй -- натуры среднія, каковыхъ представляютъ въ изобиліи природа и жизнь; къ третьему -- созданія неудавшіяся, неизбѣжный дефектъ въ производительной работѣ жизни. Эта остроумная теорія можетъ быть еще болѣе обобщена и послужитъ дѣлу классификаціи тѣхъ "создателей душъ", каковыми являются романисты, драматурги и историки всѣхъ временъ. Дѣйствительно, смотря по тому, оказываются-ли они способными изображать одну или двѣ изъ этихъ группъ, или всѣ три, они представляютъ намъ или неполную, или же полную картину человѣческой жизни и занимаютъ различныя ступени на умственной лѣстницѣ. Такъ мы увидимъ особую категорію психологовъ, способныхъ исключительно къ изображенію людей смѣшныхъ и неудачниковъ. Это отличительная черта школы, не совсѣмъ точно называемой натуралистической и реалистской, ибо истинный реализмъ, какъ въ мірѣ физическомъ, такъ и въ мірѣ духовномъ, не можетъ имѣть источникомъ и основнымъ правиломъ своимъ неудачливость. Изъ такого рода психологовъ выходятъ сатирики и карри натуристы; отличительныя ихъ свойства -- ѣдкость и комизмъ. Особенно много появляется ихъ на склонѣ извѣстнаго періода цивилизаціи, когда племена и народы, въ одно и то-же время и образованные, и вырождающіеся, представляютъ особенно много побѣжденныхъ честолюбцевъ или искалѣченныхъ мечтателей. Надъ этими рисовальщиками уродливости и тривіальности появляется категорія моралистовъ, особенно хорошо отличающихъ и изображающихъ людей среднихъ. "Сантиментальное Воспитаніе" Флобера представляетъ намъ законченный образецъ такого рода психологіи, лучшими представителями которой,-- чтобы назвать только особенно извѣстныя имена,-- являются Мольеръ и Ла-Брюйеръ. Оба эти писателя, особенно ярко воплощающіе въ себѣ французскій духъ, охотно при шли бы къ заключенію Кандида относительно того, что высшая мудрость сводится къ "воздѣлыванію нашего сада". Они, какъ мнѣ кажется, по крайней мѣрѣ съ точки зрѣнія общей философіи, на которую я пытаюсь становиться, слѣдуютъ непосредственно за такими великими знатоками страстей человѣческихъ, которые, подобно Шекспиру, Бальзаку. Сенъ-Симону, не ограничиваются тѣмъ, что изображаютъ съ несравненной энергіей, общественныя аномаліи, и рисуютъ съ поразительнымъ сходствомъ, среднихъ людей, но и достаточно могучи для того, чтобъ создавать людей, выходящихъ изъ средняго уровня. У подобныхъ писателей искусство соперничаетъ съ природой. Въ ихъ сочиненіяхъ, точно такъ-же, какъ и въ жизни, найдется мѣсто и для зауряднаго плута, и для крупнаго преступника, и для мирнаго буржуа, и для геніальнаго изобрѣтателя. Благодаря какой-то странной съ перваго взгляда аномаліи, находящей себѣ однако достаточное объясненіе и въ особенностяхъ его характера, и въ его взглядахъ на эстетику, Стендаль, такъ сказать, осужденъ на то, чтобъ изображать одни только высшія существа. Его Октавъ де-Маливаръ, его Жюльенъ Сорилъ, его Фабрицій дель-Донго, его Моска, его Матильда деМаль, его герцогиня Санъ Северино-Таксисъ, обладаютъ, подобно ему, такими особенностями характера, которыя ставятъ ихъ изъряду вонъ. Это, однако-же, не мѣшаетъ имъ быть людьми вполнѣ реальными; только эта реальность ихъ столь же мало обыденна, какъ и впечатлительность ихъ духовнаго отца. Онъ имѣлъ полное право выразиться, говоря о нихъ: это мой міръ".

Да, это былъ его міръ, который однако-же, съ теченіемъ времени, сталъ и нашимъ міромъ. Разнообразіе ощущеній, которыми надѣлилъ Бейль этотъ міръ, созданный по образу и подобію его, съ каждымъ днемъ становится все менѣе и менѣе исключительнымъ. Если хорошенько вдуматься въ значеніе выраженія "существо высшаго порядка", то нельзя не прійти къ заключенію, что въ выраженіи этомъ резюмируются одно или нѣсколько новыхъ открытій въ области мысли и ощущеній. А разъ найдя себѣ выраженіе въ произведеніяхъ искусства, эти открытія дѣлаются предметомъ подражанія для другихъ. Такимъ образомъ, напримѣръ, Шарль Боделэръ и Ренанъ,-- я останавливаюсь только на двухъ писателяхъ, разсмотрѣнныхъ мною въ этой-же книгѣ, -- изобрѣли два невѣдомыхъ раньше ихъ способа проявлять въ своихъ писаніяхъ -- первый извѣстнаго рода нравственную распущенность, а второй -- диллетантизмъ. Они передали читателямъ мечтанія свои о наслажденіяхъ плоти и духа въ очень смѣлыхъ выраженіяхъ, вызвавшихъ въ сходныхъ съ ними умахъ желаніе подражать имъ. Эти умы стремятся усвоить себѣ оригинальные пріемы обоихъ этихъ авторовъ. Равнымъ образомъ, и оттѣнки чувствительности, списанные Стендалемъ съ своей внутренней жизни, при изображеніи своихъ героевъ, сдѣлались менѣе рѣдки по мѣрѣ того, какъ романы его пріобрѣтали все новыхъ и новыхъ приверженцевъ. Оставаясь типическими и возвышенными, герои его съ теченіемъ времени утратили тотъ характеръ странности, который они имѣли въ глазахъ первыхъ читателей Стендаля. Въ этомъ-то и заключается привиллегія авторовъ, вкладывающихъ весь свой умъ и всю свою душу въ свои сочиненія, что они даютъ другимъ возможность, такъ сказать, снять оттиски съ вычеканенной ими впервые медали. Мы увидимъ ниже, что въ одномъ изъ своихъ этюдовъ Стендаль такъ ярко освѣтилъ одну изъ сторонъ современной французской жизни, что этюдъ этотъ, а именно "Красное и Черное", обойденный сначала молчаніемъ критики, мало-по-малу занялъ подобающее ему мѣсто въ числѣ тѣхъ книгъ, которыя самъ Сентъ-Бёвъ, столь несправедливо отнесшійся въ началѣ къ нашему романисту, называлъ "библіями XIX столѣтія".

III.
Космополитизмъ Бейля.

Чрезмѣрно развитой духъ анализа неизбѣжно приводитъ къ диллетантизму. Жизнь нашего ума и нашего тѣла подчинены однимъ и тѣмъ же законамъ; нашъ умъ испытываетъ такія же потребности, какъ и наше тѣло. Человѣкъ, обладающій способностью: анализировать, выискиваетъ къ тому случаи, учащаетъ опыты, отдается волненіямъ, усложняетъ свои удовольствія, углубляетъ свои печали, и мало-по-малу превращается изъ аналитика въ диллетанта. Диллетантизмъ этотъ принимаетъ различныя формы, смотря по времени и по характеру человѣка. Одной изъ формъ, если не совершенно новой, то во всякомъ случаѣ обновленной, можетъ считаться та, которая является результатомъ продолжительнаго или постояннаго пребыванія за-границей. Сначала странствованія по Европѣ въ рядахъ наполеоновской арміи, а затѣмъ долгое пребываніе въ Италіи повели къ тому, что Бейль сталъ походить на того самаго принца де-Лиль, который говаривалъ съ какимъ-то наивнымъ фатовствомъ: -- "Какъ-то всегда было въ модѣ хорошо принимать меня всюду, и я вынесъ самыя пріятныя впечатлѣнія изъ многихъ странъ. У меня шесть или семь отечествъ: Германія, Франція, Бельгія, Австрія, Польша, Россія, да пожалуй еще и Венгрія... Бейль былъ до того космополитъ, что онъ избралъ себѣ девизомъ слѣдующій стихъ изъ одной, нынѣ забытой, но въ свое время довольно популярной комической оперы "Обманутые искатели": "Я только что прибылъ изъ Космополиса". Онъ говаривалъ про себя и про нѣкоторыхъ изъ своихъ единомышленниковъ: "Мы очень далеки отъ исключительнаго патріотизма англичанъ. Въ нашихъ глазахъ міръ распадается на двѣ части, въ сущности очень неравныя: съ одной стороны, глупцы и плуты, а съ другой -- привиллегированныя натуры, которыхъ природа надѣлила и благородной душой, и умомъ. Мы сознаемъ себя соотечественниками людей этой послѣдней категоріи, все равно, родились-ли они въ Веллетри или въ Сентъ-Омерѣ"... Онъ часто цитировалъ слѣдующее мѣсто изъ книжечки, вышедшей въ прошломъ столѣтіи: "Міръ -- это своего рода книга, которой мы прочли лишь первую страницу, если мы видѣли только нашу страну." И поэтому онъ велъ бродячій образъ жизни, но при этомъ сохранялъ ту особую складку ума, которую онъ усвоилъ себѣ, благодаря своей привычкѣ къ анализу. Пріятель его Коломбъ приводитъ о немъ одинъ анекдотъ, который ясно показываетъ, какъ Бейль пользовался, въ видахъ философской любознательности своей, даже такими обстоятельствами, которыя, повидимому, не имѣли ничего общаго съ философіей. Онъ получилъ позволеніе совершить кампанію въ Россіи въ качествѣ интендантскаго чиновника, и вотъ онъ, въ промежуткахъ между писаніемъ оффиціальныхъ бумагъ, начинаетъ заниматься филологическимъ изученіемъ этихъ громадныхъ людскихъ массъ, солдатъ всякаго рода оружія, всякаго возраста и различныхъ національностей, входившихъ въ составъ великой арміи. На берегахъ Нѣмана, наканунѣ похода на Москву, онъ про: вѣряетъ наблюденія Кабаниса надъ темпераментами, и результаты этихъ наблюденій вошли въ девять главъ его "Исторіи живописи въ Италіи" (92 до 100). "Утомившись предположеніями о печальной будущности, которую я предвидѣлъ на безконечныхъ равнинахъ Россіи, я возвращался къ положительнымъ познаніямъ, этому испытанному средству противъ всякихъ случайностей судьбы. При мнѣ былъ одинъ томъ сочиненій Кабаниса, и, угадывая его мысли сквозь его фразы, я старался подобрать примѣры въ фигурахъ массы проходившихъ мимо меня съ пѣснями солдатъ, останавливавшихся порою, когда мостъ былъ загроможденъ"...

Понятно, что человѣкъ, способный предаваться подобнаго рода размышленіямъ, путешествуетъ совершенно особымъ образомъ. Обыкновенно мы передвигаемся съ мѣста на мѣсто потому, что насъ утомляютъ усвоенныя нами въ одномъ мѣстѣ привычками разсчитываемъ освѣжить наши впечатлѣнія, покинувъ на нѣсколько недѣль или нѣсколько мѣсяцевъ такую среду, которая насъ ужь не привлекаетъ больше разнообразіемъ удовольствій или остротою заботъ; мы оставляемъ нашу обыденную жизнь, такъ сказать, подъ паромъ, для того, чтобы найти ее болѣе плодородною при нашемъ возвращеніи; или же мы узнали какую-нибудь изъ книгъ и желаемъ провѣрить на дѣлѣ то, что мы вычитали о ней, а провѣривъ книгу самою жизнью, пополнить наше изученіе изъ вторыхъ рукъ изученіемъ болѣе непосредственнымъ. Первый изъ этихъ способовъ путешествовать свойственъ людямъ празднымъ, второй -- ученымъ: историкамъ и художественнымъ критикамъ, литераторамъ и простымъ любителямъ. Но существуетъ еще и третій способъ путешествовать, свойственный исключительно психологамъ. Его довольно затруднительно примѣнять на практикѣ, потому что онъ предполагаетъ столь рѣдкую способность изобрѣтать себѣ удовольствія и еще болѣе рѣдкую способность объяснять ихъ. Она заключается въ томъ, чтобы всецѣло отдать свою личность вліянію новой страны, подобно тому, какъ химикъ отдаетъ какое-нибудь тѣло вліянію новой температуры, чтобы наблюдать, безъ всякой предвзятой мысли, тѣ маленькія наслажденія и страданія, которыя приноситъ съ собою эта новая обстановка... Представьте себѣ, что вы сегодня утромъ выѣхали съ курьерскимъ поѣздомъ въ Булонь, чтобы переправиться оттуда въ Англію, оставивъ позади себя вашу парижскую квартиру, устроенную совершенно согласно вашимъ потребностямъ, какъ француза XIX вѣка; и при этомъ вамъ не стоило дѣлать никакихъ усилій для того, чтобы отречься отъ прежней вашей обстановки, отъ прежняго вашего образа жизни. Да это были бы, впрочемъ, и безплодныя усилія, и совершенно невозможное отреченіе, ибо мы чувствуемъ, что мы дышемъ, что рука наша коротка или длинна, и чувствуемъ это неизбѣжно и безповоротно. Во время пути, вмѣсто того, чтобы читать сочиненія объ Англіи, которыя могли бы заранѣе внушить вамъ впечатлѣнія или благопріятныя, или неблагопріятныя, но. во всякомъ случаѣ, преждевременныя и навѣянныя извнѣ, вы пробѣгали французскія газеты, думали о вашихъ парижскихъ пріятеляхъ, о подробностяхъ вашей салонной или бульварной жизни. Пароходъ свиститъ и пыхтитъ, разсѣкая зеленоватую, пѣнящуюся воду; чайки носятся надъ водой; вѣтеръ разноситъ брызги. На горизонтѣ показываются сначала низкая береговая линія, затѣмъ небольшая гавань, въ которой пароходныя трубы высятся среди сырой мглы, пропитанной невидимыми угольными атомами, какъ-бы давящей весь громадный островъ. Спутники ваши размѣстились по вагонамъ поѣзда, идущаго изъ Фолькстона въ Лондонъ, а сами вы ѣдете въ экипажѣ, изъ городка въ городокъ, обѣдая за скромными табль-дотами, слоняясь по улицамъ, заходя въ лавки, бесѣдуя съ разнаго рода людьми, случайно вамъ встрѣчающимися. Вы расхаживаете по пустыннымъ улицамъ раннимъ утромъ, когда сотни служанокъ тщательно обмываютъ стѣны нарядныхъ домиковъ, круглыя окошечки которыхъ выходятъ въ садъ, покрытый розовыми кустами. Въ послѣобѣденное время вы можете любоваться тѣмъ, какъ мѣстные обыватели и обывательницы забавляются игрой въ крокетъ на лужайкахъ общественнаго сада. Вы слушаете, какъ музыканты, одѣтые въ красные мундиры, разъигрываютъ на своихъ мѣдныхъ инструментахъ свое "God save Queen", а вечеромъ, въ театрѣ, какъ актрисы, съ охрипшими голосами, распѣваютъ куплеты, заключающіе въ себѣ намеки на современную политику. Если случится воскресный день, вы заходите въ церковь, вмѣстѣ съ разными серьозными господами, съ неизбѣжной высокой цилиндрической шляпой на головѣ; вы слѣдите по молитвеннику за гимнами, распѣваемыми толпою богомольцевъ; вы слушаете проповѣдь пастора съ такимъ-же вниманіемъ, съ какимъ вы передъ тѣмъ прочли старый нумеръ мѣстной газеты или съ какимъ вы наканунѣ перелистывали новѣйшій модный романъ. Добросовѣстно продѣлавъ все это въ теченіе нѣсколькихъ недѣль, вы тѣмъ самымъ зададите вашимъ нервамъ француза и парижанина хорошую встряску, пріятную или непріятную, во во всякомъ случаѣ непредвидѣнную. Если ваше общественное положеніе или же какой-нибудь счастливый случай дадутъ вамъ возможность войти въ болѣе близкія сношенія съ обитателями хорошенькихъ домиковъ или замковъ, если вамъ представится случай принять участіе въ ихъ развлеченіяхъ, вникнуть въ ихъ работу, понять ихъ идеи, вы окончательно испытаете цѣлую серію исключительно-англійскихъ ощущеній; другими словами, англійская жизнь, ея особенности и, на первый взглядъ, странности, сдѣлаются для васъ, привыкшаго къ другимъ нравамъ и обычаямъ, источникомъ особаго рода пріятныхъ или непріятныхъ ощущеній. Положимъ, вы не будете въ состояніи написать объ этой странѣ, о жизни ея обывателей, и десятка страницъ, которыя имѣли бы какое-нибудь значеніе. Но не въ томъ дѣло! Ваша цѣль вовсе не заключалась въ томъ, чтобы познакомиться съ новой невѣдомой вамъ страной съ экономической точки зрѣнія; вы желали только усвоить себѣ хоть сколько-нибудь изъ той громадной суммы удовольствій, которыя доставляетъ неизвѣстная вамъ страна. Байронъ говаривалъ: "Я вдыхаю въ себя книги, точно ароматъ цвѣтовъ". Онъ могъ бы съ полнымъ правомъ сказать то-же самое о тѣхъ живыхъ книгахъ, которыми служатъ для насъ иноземныя цивилизаціи. Цвѣтокъ имѣетъ тычинки и пестикъ, извѣстное число и извѣстную форму лепестковъ. Пчела, зарывающаяся въ благоухающую чашечку его, не считаетъ однако ни тычинокъ, ни лепестковъ его. Она извлекаетъ изъ цвѣтка только возможно большее количество меда, между тѣмъ какъ ботанику извѣстно все, касающееся этого цвѣтка... кромѣ умѣнія пользоваться имъ такъ, какъ то дѣлаетъ эта невѣжественная пчела.

Итакъ Стендаль путешествовалъ по Англіи, которая однако не понравилась ему. Вотъ что онъ пишетъ по этому поводу въ 1826 году: "Англичане -- жертва труда. Этотъ несчастный рабочій, этотъ трудящійся крестьянинъ имѣютъ только одинъ свободный день -- воскресенье. А между тѣмъ, англиканская религія запрещаетъ всякаго рода развлеченія по воскресеньямъ, и ей удалось сдѣлать этотъ день самымъ печальнымъ днемъ на свѣтѣ. Это въ высшей степени несправедливо по отношенію къ народу, который въ теченіе остальныхъ шести дней недѣли изнемогаетъ подъ бременемъ труда"... Стендаль путешествовалъ также по Германіи, и это путешествіе было для него пыткой. "Я употребилъ два года на то, чтобы разучиться этому языку",-- пишетъ онъ въ одномъ мѣстѣ своихъ путевыхъ очерковъ. Но путешествіе по Италіи привело его въ восторгъ. Понадобилась долговременная служба его скучной должности консула въ скучной Чивитта Веккіи для того, чтобы охладить нѣсколько его восторгъ по отношенію къ Италіи. "Неужели",-- восклицаетъ онъ,-- "мнѣ суждено состариться въ Чивитта-Веккіи, или даже въ Римѣ! Нѣтъ, довольно уже я видѣлъ солнца!" Но когда онъ въ первый разъ путешествовалъ по городамъ и весямъ этой прекрасной страны и описывалъ впечатлѣнія этого путешествія въ книгѣ своей, озаглавленной "Римъ, Неаполь и Флоренція", ему казалось, будто онъ открылъ новый, невѣдомый міръ, и онъ заключилъ рукопись свою слѣдующимъ образомъ: "Все нижайше посвящается г-ну А. Б..... 38-ми лѣтъ отъ роду, который, быть можетъ, будетъ живъ еще въ 182) году, его покорнѣйшимъ слугой, болѣе веселымъ, чѣмъ онъ, г-нъ А. Б. въ 1811 году". Чтеніе этого путевого дневника показываетъ, насколько путешественникъ былъ субъективенъ. Онъ извлекаетъ изъ страны, по которой проѣзжаетъ, именно то, что въ состояніи удовлетворить его потребность въ новыхъ ощущеніяхъ -- и ничего болѣе. Если погода портится, онъ откровенно говоритъ: "Невесело на сердцѣ; сѣверный вѣтеръ мѣшаетъ мнѣ наслаждаться"... Понравится-ли ему форма экипажа, онъ и на этомъ остановится: "Имола, 15-го мая. Я путешествую въ такъ называемой "Sediola", при лунномъ свѣтѣ". Не понравится ему какая-нибудь житейская мелочь, онъ и ее отмѣчаетъ: "Въ кофейнѣ Русполи я не могу добиться, акуратно уплачивая, однако, каждый разъ, чтобы вытирали столъ, за который я усаживаюсь. Гарсоны прислуживаютъ вамъ точно изъ милости; они, кажется, считаютъ себя несчастнѣйшими изъ смертныхъ, будучи вынуждены передвигать ноги"... Если кто-нибудь изъ случайныхъ его пріятелей даетъ ему совѣтъ чисто-мѣстнаго свойства, онъ слѣдуетъ этому совѣту: "Одинъ изъ новыхъ моихъ пріятелей. встрѣтивъ меня на-дняхъ, спросилъ меня: "А что, посѣщаете вы иногда г-жу Д?-- Нѣтъ.-- Напрасно. Заходите къ ней какъ-нибудь часовъ въ шесть. У нея можно заполучить иногда чашку кофе". Въ теченіе трехъ дней я не могъ безъ смѣха вспоминать объ этой фразѣ. Затѣмъ, я сталъ довольно часто посѣщать г-жу Д...; и дѣйствительно, благодаря тому, мнѣ не разъ приходилось сберегать монеты въ четыре су, которыя я обыкновенно платилъ за кофе".. Эта полная искренность, это откровенное признаніе житейскихъ мелочей, очень скоро повели къ тому, что Стендаль вполнѣ примирился съ особенностями той среды, въ которой онъ очутился, не переставая однакоже оставаться самимъ собою.

Для того, чтобы явилось подобное настроеніе духа, нужно чтобы путешествія можно было совершать съ большею легкостью и чтобы сумма раціональныхъ предубѣжденій уменьшилась. Въ настоящее время, когда существуютъ и то, и другое условія, довольно значительное число людей создаютъ себѣ, на подобіе Бейля, въ размѣрахъ и съ оттѣнками, зависящими отъ матеріальныхъ средствъ и отъ темпераментовъ ихъ, центры экзотическихъ ощущеній. Мало-по-малу, благодаря неизбѣжнымъ встрѣчамъ этихъ адептовъ космополитизма, слагается особый видъ европейскаго общества, своего рода международная аристократія, нравы и обычаи которой не нашли себѣ еще вѣрнаго изобразителя. Тутъ встрѣчаются женщины, проводящія весну въ Лондонѣ, лѣто -- на германскихъ минеральныхъ водахъ, осень и часть зимы въ Италіи, а конецъ зимняго сезона -- въ Парижѣ, говорящія на четырехъ языкахъ, умѣющія понять и оцѣнить всевозможные роды искусства и литературы. Здѣсь встрѣчаются мужчины, обѣдавшіе и бесѣдовавшіе въ салонахъ и въ замкахъ, отстоящихъ другъ отъ друга на нѣсколько сотенъ верстъ, читающіе одинаково легко на двухъ и даже на трехъ языкахъ и ведущіе, буквально, нѣсколько существованій. Хотя французы, по характеру своему, болѣе домосѣды и хотя, въ особенности, общественный строй ихъ страны не благопріятствуетъ развитію этого диллетантскаго бродяжничества, однако въ числѣ этихъ странствующихъ рыцарей-космополитовъ можно встрѣтить не одного француза. Нѣкоторыя изъ лучшихъ книгъ, появившихся въ XIX столѣтіи, могутъ считаться прямыми результатами такого образа жизни, и это прежде всего относится къ сочиненіямъ Стендаля.

Еще подлежитъ сомнѣнію, долженъ-ли этотъ духъ космополитизма, все болѣе и болѣе развивающійся подъ вліяніемъ различныхъ причинъ, считаться дѣломъ полезнымъ, или же скорѣе вреднымъ? Моралистъ, смотрящій на общество, какъ на фабрику, вырабатывающую людей, конечно, найдетъ, что народы болѣе проигрываютъ, чѣмъ выигрываютъ отъ такого смѣшенія и что племенныя особенности совершенно изглаживаются вслѣдствіе такого отрыванія себя отъ своей почвы. То, что можно собственно назвать семействомъ, въ старинномъ и хорошемъ смыслѣ этого слова, складывалось во всякое время, по крайней мѣрѣ, на Западѣ, подъ вліяніемъ продолжительнаго преемственнаго пребыванія на одной и той-же почвѣ. Для того, чтобы растеніе, называемое человѣкомъ, выросло, окрѣпло и было-бы въ состояніи дать еще болѣе здоровые отпрыски, оно необходимо должно впитать въ себя, при помощи незамѣтной, но ежедневной, неустанной работы, всѣ физическіе и нравственные соки извѣстной мѣстности; необходимо, чтобъ извѣстный климатъ вошелъ, такъ сказать, въ нашу плоть и кровь, съ его поэзіей, мягкой или суровой, съ тѣми добродѣтелями, которыя насаждаетъ и поддерживаетъ въ человѣкѣ постоянная борьба противъ одинаковой суммы одинаковыхъ затрудненій. Эта истина не пользуется популярностью въ нашемъ современномъ обществѣ, дѣлающемся все болѣе и болѣе наклоннымъ дѣйствовать подъ вліяніемъ минутнаго влеченія. Пусть только читатель, чтобы оцѣнить значеніе ея, подумаетъ лишь объ условіяхъ происхожденія произведеній искусства. Почти всегда великій писатель или великій художникъ старались не отрываться отъ своей почвы, къ которой всегда возвращаются, когда желаютъ придать своему идеалу больше обаятельности и глубины, между тѣмъ какъ произведенія тѣхъ, которые оторвались отъ родной почвы, обыкновенно бываютъ лишены этой обаятельности и этой глубины. Греки и итальянцы явили міру зрѣлище несравненной плодовитости своей въ области искусства лишь благодаря обилію небольшихъ и обособленныхъ городовъ ихъ родины. Человѣкъ -- рабъ привычки, и онъ можетъ быть создателемъ лишь подъ тѣмъ условіемъ, чтобъ онъ собралъ въ самомъ себѣ длинную, послѣдовательную нить тождественныхъ воздѣйствій; именно вслѣдствіе того сильныя племена всегда исходили изъ очень простого начала, изъ очень узкихъ понятій о нравственности, изъ суевѣрнаго преклоненія передъ традиціями, изъ инстинктивнаго недовѣрія ко всякому новшеству.

Въ исторіи обществъ наступаетъ такой часъ, когда эта плодотворная, по нѣсколько грубоватая дисциплина создаетъ извѣстную сумму способностей, которою пользуется человѣкъ цивилизованный, не останавливаясь на вопросѣ о томъ, какимъ образомъ достался ему этотъ капиталъ, подобно тому, какъ поступаютъ извѣстные маменькины сынки, только проживающіе, а не пріумножающіе наслѣдственный капиталъ. Наслажденіе сегодняшними удовольствіями замѣняетъ въ такихъ случаяхъ заботу о завтрашнемъ днѣ. Высшее современное общество,-- я разумѣю то, которое набирается изъ самыхъ утонченныхъ представителей культуры извѣстной эпохи,-- дошло до того, быть можетъ и очень пріятнаго, часа, когда диллетантизмъ заступаетъ собою дѣйствіе, когда на первый планъ выступаетъ безплодная любознательность, когда происходитъ всеобщій обмѣнъ идей и нравовъ Провинція начинаетъ стремиться къ большимъ городамъ, а надъ этими большими городами носится,-- точно Свифтовская Лупата,-- какой-то смутный міръ обширныхъ общихъ теорій, ученой критики и понятливаго индифферентизма. Это опять-таки одна изъ формъ того, что принято называть періодомъ упадка. Стендаль былъ однимъ изъ апостоловъ этой формы и однимъ изъ факторовъ этого упадка. Это-то въ немъ и нравится современнымъ умамъ. По всей вѣроятности существуетъ такой законъ, въ силу котораго варварскія общества стремятся изъ всѣхъ силъ къ такому состоянію ума, которое они называютъ цивилизованнымъ, и что тотчасъ-же по достиженіи этого состоянія въ нихъ замѣчается изсяканіе источниковъ жизни. У восточныхъ народовъ существуетъ поговорка: "Когда домъ отстроятъ, въ него входитъ смерть".-- Пусть, по крайней мѣрѣ, эта неизбѣжная гостья найдетъ нашъ домъ убраннымъ "цвѣтами".

IV.
"Красное и Черное".

Я говорилъ уже выше, что способность къ анализу, чувствительность Бейля и близкое знакомство его съ жизнью повели къ тому, что онъ усвоилъ себѣ и высказалъ нѣсколько глубокихъ истинъ относительно Франціи XIX вѣка. Въ его романѣ "Красное и Черное" истины эти выразились особенно отчетливо и полно. Это вообще замѣчательная книга, производившая сильное, даже неизлѣчимое вліяніе на умы нѣкоторыхъ молодыхъ людей. Того, кого романъ этотъ не возмущаетъ, онъ чаруетъ почти въ такой же мѣрѣ, какъ то въ состояніи сдѣлать бальзаковская "Человѣческая Комедія". Но только Бальзаку потребовались сорокъ томовъ для того, чтобы поставить на ноги своихъ многочисленныхъ личностей: онъ точно рисуетъ фресками на стѣнѣ какого-нибудь дворца. Романъ же "Красное и Черное" не занимаетъ и пятисотъ страницъ. Это, такъ сказать, офортъ, но офортъ, въ которомъ всѣ мелкія детали отдѣланы самымъ тщательнымъ образомъ, и на небольшомъ пространствѣ этого офорта изображенъ цѣлый міръ. Мало того: въ этомъ образцовомъ произведеніи каждый штрихъ является цѣлымъ міромъ. Если-бы я писалъ анекдотическую критику, вмѣсто того чтобы писать психологическій этюдъ, на-половину соціальный, наполовину литературный, останавливаясь только на общихъ идеяхъ и на широкихъ гипотезахъ, то я могъ-бы привести странные разговоры между знакомыми писателями, цитировавшими коротенькія, сухія и жесткія фразы Стендаля, точно какія-то статьи изъ книги законовъ. Одинъ изъ нихъ говорилъ, напримѣръ: "Г. де-Ла-Вернэй лежалъ-бы у вашихъ ногъ",-- а другой продолжалъ: "Весь растерянный подъ вліяніемъ чувствъ безпредѣльной благодарности". Они просто-таки ловили другъ друга на незнакомствѣ съ какимъ-нибудь прилагательнымъ, встрѣчающимся въ этой книгѣ. Я привожу здѣсь голый фактъ. Положимъ, онъ исключителенъ; но исключительность эта повторялась на моей памяти съ десятокъ разъ и свидѣтельствуетъ о притягательной силѣ, кроющейся въ этомъ романѣ. Въ смыслѣ анализа, самая странность этого увлеченія является лишь новой гарантіей искренности его. Для того, чтобы человѣкъ, достигшій сорока-лѣтняго возраста и немало пожившій, вспоминалъ отчетливо массу отдѣльныхъ фразъ изъ прочитанной имъ въ молодости книги, необходимо, чтобъ эта книга задѣла его за-живое, чтобъ она касалась самыхъ животрепещущихъ, современныхъ вопросовъ и чтобы въ ней встрѣчалось вполнѣ вѣрное изображеніе характеровъ и страстей.

Если я не ошибаюсь, исходная точка романа "Красное и Черное" была найдена Бейлемъ въ продолжительномъ, упорномъ самоуглубленіи. Еще въ ранней молодости ему показалось, будто подъ словомъ "общество" кроется обманъ и эксплуатація. Дѣтство его было несчастное, молодость -- довольно бурная: матери своей онъ лишился очень рано; отецъ ненавидѣлъ его и онъ платилъ ему тѣмъ же. Онъ впослѣдствіи не разъ повторялъ свою любимую, безотрадную аксіому, "что вступая въ міръ, мы встрѣчаемся прежде всего съ двумя категоріями враговъ -- съ родителями и воспитателями нашими". Отличаясь мужествомъ всегда искренно высказывать свои задушевныя убѣжденія, даже еслибъ они шли въ разрѣзъ съ ходячими, лицемѣрными взглядами, Бейль никогда не стѣснялся проявлять свое непреодолимое отвращеніе къ обязательнымъ семейнымъ привязанностямъ. Въ его "Пармской монахинѣ", между прочимъ, встрѣчается слѣдующая фраза по поводу Клеліи Конти: "Быть можетъ,-- думалось графу,-- у нея хватитъ на столько ума, чтобы оцѣнить по заслугамъ своего старика". А въ "Красномъ и Черномъ", когда Жюльена Сореля, осужденнаго къ смертной казни за убійство, навѣщаетъ отецъ его, имя котораго онъ опозорилъ, сынъ въ первую минуту не находитъ что возразить на упреки старика. Онъ долго соображалъ, что бы ему сказать, и наконецъ воскликнулъ: "Я старался сдѣлать сбереженія!" -- Эта выходка измѣнила выраженіе лица старика и положеніе Жюльена... "Такъ вотъ что такое родительская любовь!" -- повторялъ онъ самъ себѣ съ печалью въ сердцѣ... Подобныя жесткія фразы доказываютъ, какая глубокая рапа нанесена была сердцу человѣка еще въ дѣтствѣ его. если она въ состояніи сочиться еще въ сердцѣ человѣка зрѣлаго. При выходѣ изъ этого безотраднаго отрочества, Бейль былъ подхваченъ вихремъ наполеоновской эпохи. Онъ извѣдалъ мрачный эгоизмъ, вырабатывающійся у человѣка на поляхъ сраженій и вслѣдствіе пораженій,-- эгоизмъ особенно жесткій для человѣка чувствительнаго, страдающаго при видѣ той бездны, которую вырываетъ между нимъ и его товарищами по опасности ютящіяся въ немъ наклонность къ размышленію и влеченіе къ искусству. Позднѣе, продолжая наблюдать, но находясь среди миролюбиваго общества, онъ замѣтилъ въ себѣ, безъ особаго, впрочемъ, сожалѣнія, непримиримый антагонизмъ между его идеалами о счастіи и идеалами его согражданъ; и онъ примирился съ этимъ окончательнымъ разрывомъ между симпатіями окружавшихъ его людей и его собственными: -- "Я вижу въ этомъ новое доказательство тому",-- писалъ онъ одному изъ своихъ пріятелей,-- "что всякая выгода сопряжена съ какой-нибудь невыгодой. Это мнимое превосходство, если оно не превышаетъ нѣсколькихъ ступеней, сдѣлаетъ васъ любезнымъ, заставитъ другихъ искать вашего общества и въ то-же время сдѣлаетъ для васъ необходимымъ общество людей: примѣръ тому -- Фонтенель. Но переходя за извѣстные предѣлы, оно прерываетъ всякія сношенія между людьми и вами. Вотъ въ этомъ-то и заключается несчастіе такъ называемаго "необыкновеннаго", а вѣрнѣе сказать -- непохожаго на другихъ человѣка. Люди окружающіе его не въ состояніи доставить ему счастія"... Это горделивое убѣжденіе можетъ одинаково повести того, въ комъ оно засѣло, и къ преступленію, и къ героизму. Самому себѣ присуждать такое отличіе, въ сущности, значитъ обособлять себя отъ общества и въ тоже время объявлять необязательными для себя всякія постановленія общественнаго договора. Да и съ какой стати мы бы стали уважать этотъ договоръ, если онъ является въ глазахъ нашихъ созданіемъ людей, съ которыми у васъ нѣтъ ничего общаго? Что для насъ значитъ общественное мнѣніе, относительно котораго мы увѣрены, что оно неизбѣжно должно относиться враждебно во всему, что мы сами признаемъ въ себѣ наилучшаго? Отъ подобныхъ вопросовъ уже недалеко до окончательнаго разрыва. Вейля отъ такого разрыва удержала врожденная ему чуткость, и въ еще большей мѣрѣ свойственный ему духъ анализа, который убѣдилъ его въ безполезности байроновской борьбы противъ цѣлаго общества. Но тѣмъ не менѣе сила воображенія его дала ему возможность понять, какое гибельное вліяніе подобныя идеи могли оказать на умъ, менѣе трезвый, чѣмъ его умъ,-- и вотъ онъ создалъ личность Жюльена Сореля.

Для того, чтобы какой-нибудь типъ романа получилъ важное значеніе, т. е. для того, чтобъ онъ представлялъ собою значительное число похожихъ на него личностей, необходимо, чтобы въ созданіи его участвовала какая-нибудь идея, знаменательная для эпохи созданія этого романа. Между тѣмъ оказывается, что это сознаніе одиночества у человѣка необыкновеннаго,-- или по крайней мѣрѣ, считающаго себя таковымъ, -- вызывается особенно часто въ такомъ демократическомъ обществѣ, какъ наше. Съ перваго взгляда можетъ показаться, будто такая демократія очень благопріятно относится къ заслугамъ, но на дѣлѣ она открываетъ широкій просторъ всяческой конкурренціи честолюбій, благодаря именно проповѣдуемому ею принципу равенства. Однако, въ силу того же принципа, она дѣлаетъ образованіе достояніемъ массы, и этотъ избытокъ логики ведетъ къ весьма странному противорѣчію. Если мы всмотримся, напр., въ то, что въ теченіи послѣдняго столѣтія дѣлается во Франціи, то мы должны будемъ признать, что всякій даровитый юноша легко найдетъ самыя благопріятныя условія для развитія своего. Оказавъ хорошіе успѣхи въ школѣ, онъ легко найдетъ себѣ доступъ въ университетъ, гдѣ ему нетрудно будетъ получить стипендію. И родители, и наставники, и даже часто совершенно посторонніе люди взапуски хлопочутъ о томъ, чтобъ этотъ замѣчательный субъектъ -- какъ говорится на языкѣ педагоговъ -- достигъ высшей степени своего умственнаго роста. Но вотъ ученіе окончено, экзамены сданы, -- и замѣчается крутой поворотъ: начинается работа въ обратномъ смыслѣ. Новоприбывшему приходится имѣть дѣло съ обществомъ, гдѣ всѣ мѣста уже заняты, гдѣ происходитъ ожесточенная борьба честолюбій. Если-же талантливый, но бѣдный молодой человѣкъ остается въ провинціи, то къ чему послужатъ ему его таланты? Вѣдь тамъ вся жизнь построена на привычкахъ, на стяжаніи, на посредственности. Пріѣзжаетъ онъ въ Парижъ -- и нигдѣ не находитъ себѣ опоры. Его школьные успѣхи, за которые его такъ хвалили, пока онъ былъ мальчикомъ, все-таки не могутъ послужить для него ни къ чему иному, какъ къ снискиванію себѣ пропитанія въ какой-нибудь скромной должности. Каково должно быть его настроеніе духа, если, кромѣ умственнаго развитія, онъ не обладаетъ еще добродѣтелями скромности и терпѣнія? Воспитаніе, развивъ его способности, въ то-же самое время развило въ немъ извѣстные аппетиты, и онъ имѣетъ полное право выказывать эти аппетиты. Юноша, читавшій поэтовъ и наслаждавшійся ими, понятно, стремится къ возвышенной, поэтической любви. Если онъ обладаетъ чуткими нервами, онъ желаетъ роскоши; если у него крѣпкіе нервы, онъ стремится къ власти. Это темпераментъ, какъ нельзя лучше созданный для литературнаго или артистическаго труда. Но если такой человѣкъ окажется не литераторомъ и не артистомъ.-- а сильныя души очень часто бываютъ неспособны къ той безкорыстной мудрости, которая излѣчивается отъ мечтаній своихъ только тѣмъ, что высказываетъ ихъ,-- то какая должна разъиграться драма внутри его? Онъ почувствуетъ себя могучимъ въ желаніяхъ, но безсильнымъ на дѣлѣ. Онъ увидитъ, что торжествуетъ тотъ, кто его не стоитъ, и онъ осудитъ цѣликомъ такое общественное положеніе, которое, повидимому, возвысило его только съ тѣмъ, чтобы затѣмъ удобнѣе было угнетать его, подобно тому, какъ откармливаютъ скотъ лишь затѣмъ, чтобы впослѣдствіи убить его. И вотъ появляется сперва категорія людей, выбитыхъ изъ колеи, а затѣмъ и революціонеровъ... "Нужно сознаться",-- говоритъ Стендаль въ "Красномъ и Черномъ",-- "что взглядъ Жюльена былъ свирѣпъ, физіономія его отвратительна; она такъ и дышала чистымъ преступленіемъ: это былъ несчастный человѣкъ, объявившій войну всему обществу.."

Эта странная война, таинственные эпизоды которой прежде всего покрываютъ ранами то сердце, которое вступаетъ въ нее,-- таковъ, въ сущности, сюжетъ большого романа Бейля. Это война страстная и возбуждающая страсти въ особенности потому, что авторъ съумѣлъ придать своему герою великолѣпную обстановку дѣйствительнаго превосходства надъ средой. Умъ Жюльена -- ума. во всякомъ случаѣ первоклассный, или, вѣрнѣе сказать, это умъ самого Стендаля: проницательный и безпокойный, ясный, какъ алгебраическая теорема, и язвительный, какъ обвинительная рѣчь. Воля этого молодого человѣка -- воля солдата, ведущаго войну, ежедневно готоваго встрѣчаться лицомъ къ лицу съ опасностью, и потому не придающаго значенія слову "страхъ". И въ то-же время онъ такъ чувствителенъ, что испытываетъ боль при малѣйшемъ уколѣ булавкою. И вотъ герой Стендаля, сынъ плотника въ маленькомъ провинціальномъ городкѣ, получаетъ тщательное классическое образованіе отъ одного священника, заинтересовавшагося его выдающимся умомъ. Онъ прочелъ "Записки съ о. Св. Елены" и у него является желаніе самому продѣлать эпопею этого геніальнаго выскочки, добившагося императорской короны. Онъ поступаетъ сначала гувернеромъ къ мэру родного городка своего, затѣмъ преподавателемъ въ провинціальную семинарію, и наконецъ секретаремъ къ одному пэру. Онъ научился, изъ примѣра своего идеальнаго образца, простого артиллерійскаго поручика. сдѣлавшагося императоромъ, и изъ менѣе блистательныхъ примѣровъ сателлитовъ этого баловня счастія, что всяческія соціальныя привиллегіи дѣлаются достояніемъ того, кто съумѣетъ завоевать ихъ. И какія душевныя побужденія могли-бы удержать его въ этомъ стремленіи? Нравственность? Но онъ видитъ вокругъ себя лишь алчныхъ обманщиковъ и глупыя жертвы обмана. Состраданіе къ ближнимъ, то, что, христіанство называетъ громкимъ именемъ милосердія? Но онъ помнитъ, какъ безжалостно билъ его отецъ, когда онъ былъ еще ребенкомъ, а богачъ, у котораго онъ находится въ услуженіи, заставляетъ его чувствовать всю тяжесть невыносимый формы новѣйшаго рабства -- заработка. Забота о собственномъ своемъ спокойствіи? Но его негодующая душа похожа на тѣ сильныя машины, которыя неизбѣжно потребляютъ извѣстное количество угля въ день. Она жаждетъ разнообразныхъ ощущеній, хотя бы они были даже ужасны, и ощущеній сильныхъ, хотябы даже они были преступны. Все сводится къ тому, чтобы превратить его въ хищнаго звѣря, выходящаго за добычей съ оружіемъ цивилизаціи въ рукахъ, т. е вмѣсто того, чтобы наносить ударъ, онъ хитритъ, онъ старается скрывать свою силу, для того, чтобы вѣрнѣе добиться успѣха, и, не будучи въ состояніи властвовать, какъ Бонапартъ, онъ принимается хитрить, какъ Тартюфъ.-- "Вотъ, признаюсь, отвратительный человѣкъ",-- говорите вы съ Мольеромъ,-- не правда-ли? Стендаль отвѣчаетъ вамъ тѣмъ, что доказываетъ вамъ, какимъ образомъ непредотвратимыя обстоятельства привели этого человѣка къ такому преступному взгляду на самого себя и на жизнь, и какъ въ мірѣ, лишенномъ традицій, въ которомъ каждый человѣкъ долженъ самъ заботиться о своемъ счастіи, избытокъ конкурренціи. сопряженный съ избыткомъ развитія личной жизни, является причиной такихъ вспышекъ гордости, которыя, въ мирныя эпохи, могутъ повести сильные характеры къ страшнымъ злоупотребленіямъ этой силой. Бейль писалъ къ одной изъ своихъ знакомыхъ вскорѣ послѣ появленія въ свѣтъ его книги:-- "Съ недѣлю тому назадъ я получилъ письмо въ родѣ вашего, и даже еще худшее; ибо. въ виду того, что Жюльенъ негодяй и что въ немъ желаютъ видѣть мой портретъ, люди ссорятся со мною. Во времена имперіи Жюльенъ былъ-бы очень честный человѣкъ. Я жилъ при первой имперіи... слѣдовательно... Впрочемъ, Богъ съ ними..."

Безъ сомнѣнія, картинка вышла поразительной по яркости красокъ. Но я еще больше удивляюсь той силѣ анализа, которая позволила Стендалю произнести, такъ сказать, послѣднее слово относительно по крайней мѣрѣ цѣлой группы, члены которой послѣ 1830-го года назывались "дѣтьми вѣка". Она проходитъ передъ нами, но великолѣпно задрапированная, окруженная ореоломъ поэзіи, во многихъ произведеніяхъ той эпохи,-- это группа меланхолическихъ мизантроповъ: Рюи-Блазъ Виктора Гюго принад лежитъ къ этой группѣ, равно какъ и Дидье его, Ролла Мюссе, Антонъ Дюма. Всѣ они упорно страдаютъ какою-то необъяснимой грустью, представляющеюся возвышенной. Стендалевскій Жюльенъ Сорель страдаетъ тою же грустью, но ему извѣстна глубокая причина ея. Его мучитъ жестокая и холодная страсть къ совершенію карьеры, и онъ самъ себѣ признается въ томъ; онъ самъ въ себѣ замѣчаетъ не знающую предѣловъ алчность неудачника, готоваго на преступленіе. Безпредѣльная грусть и смутное отчаяніе разрѣшаются въ немъ необузданнымъ аппетитомъ къ разрушительнымъ наслажденіямъ. Для того, чтобы понять неистовства коммуны и появленіе вновь на свѣтъ Божій въ нашемъ цивилизованномъ вѣкѣ по-истинѣ первобытнаго варварства, слѣдуетъ перечитать эту книгу и въ особенности разсужденія, которымъ предается Жюльенъ въ тюрьмѣ, въ ожиданіи дня смерти. "Не существуетъ никакого естественнаго права. Это слово есть ничто иное, какъ застарѣлая глупость, вполнѣ достойная прокурора, который травилъ меня намедни на судѣ и предокъ котораго разбогатѣлъ при Людовикѣ XIV, съ помощью очень некрасивыхъ средствъ. Право существуетъ лишь до тѣхъ поръ, пока существуетъ законъ, запрещающій что-либо подъ страхомъ наказанія. А раньше закона естественнымъ является лишь сила льва, или потребность существа, испытывающаго голодъ и холодъ,-- словомъ нужда". И вотъ изъ-подъ условныхъ понятій, которыми обремененъ нашъ мозгъ, изъ-подъ житейскихъ принциповъ, внушенныхъ намъ воспитаніемъ, изъ-подъ наслѣдственной осторожности, дѣлающей изъ насъ прирученныхъ домашнихъ животныхъ, вновь проявляется первобытное плотоядное, дикое, живущее особнякомъ животное, руководимое лишь своей природой, т. е. борьбой за существованіе. Вы воображали себѣ, будто оно приручено, но оно только спало; вы считали его побѣжденннымъ, но оно было только связано. Но узы можно порвать, спящее животное можетъ проснуться,-- и вы ужасаетесь при видѣ того, что столько вѣковъ цивилизаціи не въ состояніи были заглушить хотя бы одного зародыша прежней свирѣпости...

"Эта философія",-- пишетъ самъ Стендаль, комментируя послѣднія размышленія Жюльена Сореля,-- "быть можетъ, и справедлива, но тѣмъ не менѣе она въ состояніи была заставить пожелать смерти..." Не замѣчаете-ли вы, какъ въ концѣ этого произведенія, лучшаго изъ всего, что оставлено намъ нашимъ авто ромъ, уже появляется печальная заря пессимизма? И она все шире и шире разливается по небу, это заря крови и слезъ, и, подобно настоящей утренней зарѣ, мало-по-малу окрашиваетъ своимъ багрянцемъ самые возвышенные умы нашего вѣка, тѣ, что стоятъ на вершинѣ его, тѣ, на которыхъ съ благоговѣніемъ поднимаютъ взоры нарождающіяся поколѣнія. И вотъ я, въ серіи этихъ психологическихъ этюдовъ, дошелъ до пятаго изъ тѣхъ писателей, которыхъ я поставилъ себѣ цѣлью разобрать. Я разсматривалъ поэта -- Боделэра; я разсматривалъ историка -- Ренана; я разсматривалъ романиста -- Густава Флобера; я разсматривалъ философа -- Тэна; наконецъ, я только что разсмотрѣлъ одного изъ тѣхъ художниковъ, въ которомъ тѣсно сливаются критикъ и писатель, одаренный богатымъ воображеніемъ; и у всѣхъ этихъ пятерыхъ французовъ, замѣчательныхъ каждый въ своемъ родѣ, я встрѣтилъ ту же пессимистическую философію, разочарованную міровымъ"ничто". Чувственная и испорченная у перваго, тонкая и возвышенная у второго, разсудочная и страстная у третьяго, столь же разсудочная, но спокойная у четвертаго, эта философія принимаетъ мрачный, но не лишенный мужества характеръ у автора "Краснаго и Чернаго". Неужели же слѣдуетъ считать основательнымъ это печальное разочарованіе великихъ умовъ, въ виду безплодности усилій жизни? И неужели-же дѣйствительно человѣкъ, цивилизуясь, не дѣлаетъ ничего иначе, какъ усложняетъ проявленія своего варварства и рѣзче проявляетъ свое ничтожество? Я исхожу изъ того предположенія, что тѣ изъ моихъ современниковъ, которыхъ волнуютъ эти вопросы, похожи на меня и что на этотъ тревожный вопросъ они дадутъ то отвѣтъ, полный отчаянія и грусти, то отвѣтъ, полный надежды и вѣры. Но есть и иной способъ разрѣшать эти вопросы -- это самому закалять свое сердце, какъ то дѣлаетъ Бейль, и противопоставлять боли сомнѣній мужественную энергію человѣка, видящаго передъ собою черную бездну рока, не знающаго, что скрываетъ отъ него эта бездна,-- и все-же не испытывающаго страха!

Оставить комментарий Бурже Поль (перевод: Эрнест Ватсон) (yes@lib.ru) Год: 1883 Обновлено: 17/08/2022. 93k. Статистика. Эссе: Проза, Переводы, Психология Очерки современной психологии	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: I. Человек. II. Дух анализа у Стендаля. III. Космополитизм Бейля. IV. "Красное и Черное". Перевод Э. К. Ватсона (1888).

Бурже Поль Стендаль (Анри Бэйль)

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

Стендаль (Анри Бэйль).

I. Человѣкъ.

II. Духъ анализа у Стендаля.

III. Космополитизмъ Бейля.

IV. "Красное и Черное".

Бурже Поль
Стендаль (Анри Бэйль)

I.
Человѣкъ.

II.
Духъ анализа у Стендаля.

III.
Космополитизмъ Бейля.

IV.
"Красное и Черное".