Lib.ru/Классика: Бурже Поль. Ипполит Тэн

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

Ипполитъ Тэнъ.

Всякое появленіе новой громкой литературной репутаціи представляется задачей историку ума человѣческаго,-- задачей порою, впрочемъ, довольно простой, а именно въ тѣхъ случаяхъ, когда произведеніе восхваляемаго писателя отвѣчаетъ потребностямъ времени и является какъ-бы отвѣтомъ на смутный носящійся въ воздухѣ вопросъ, тревожащій людскую совѣсть. Не требуется особыхъ усилій анализа для того, чтобы понять, почему въ эпоху реставраціи "Духъ христіанства" Шатобріана сразу доставилъ автору громкую славу, и почему въ 1812 году Англія, возбужденная героической борьбой, узнала сама себя въ высокомѣрной меланхоліи "Чайльдъ-Гарольда" {Ср. въ "Мемуарахъ" Томаса Мура остроумное объясненіе причинъ этого по-истинѣ электрическаго успѣха, о которомъ самъ Байронъ отзывался:-- "Я проснулся знаменитостью".}. Иногда, впрочемъ, задача эта усложняется неожиданными поворотами, совершаемыми общественнымъ мнѣніемъ по отношенію къ своимъ любимцамъ. Вдругъ модный писатель, ничего иного не дѣлавшій, какъ строго-логически слѣдовавшій по однажды избранной имъ дорогѣ, почему-то перестаетъ нравиться тѣмъ, которые еще недавно такъ восторженно относились къ нему; самыя хорошія качества его таланта ставятся ему въ преступленіе, и онъ начинаетъ изнемогать подъ бременемъ того, что возвеличило его. Такова была судьба очень многихъ знаменитыхъ личностей всѣхъ временъ. Такова-же и въ наше время судьба Тэна. Но онъ въ томъ отношеніи стоитъ выше другихъ, подвергшихся той-же учасги, что онъ не жаловался, и мнѣ кажется. что у него можно найти только одну строку, въ которой сказалось внутреннее огорченіе по этому поводу. Я выписываю эту строку изъ предисловія къ одному изъ послѣднихъ его сочиненій:-- "Я опять-таки съ сожалѣніемъ предвижу, что этотъ мой трудъ не понравится многимъ изъ моихъ соотечественниковъ..." Дѣйствительно, до самыхъ послѣднихъ лѣтъ автора "Исторіи англійской литературы" большинство его читателей ставило, такъ сказать, въ ряды крайней лѣвой стороны современныхъ мыслителей. Ему пришлось ознакомиться со всѣми непріятностями такого положенія, равно какъ и съ выгодами его. Епископъ Орлеанскій Дюпанлу обращалъ вниманіе отцовъ семействъ на этого философа, провинившагося въ томъ, что онъ написалъ слѣдующую смѣлую фразу: -- "факты, все равно, принадлежатъ-ли они къ области физической или нравственной, всегда имѣютъ свои причины. Это относится къ честолюбію, къ храбрости, къ правдивости такъ-же, какъ и къ пищеваренію, мускульной дѣятельности, животной теплотѣ. Порокъ и добродѣтель такіе-же продукты, какъ напр. купоросъ или сахаръ..." Это та самая фраза, которую будущій глава натуралистовъ, тогда еще дебютантъ, Эмиль Золя, выставилъ, въ качествѣ девиза и программы, въ заголовкѣ своего романа, надѣлавшаго немалый скандалъ. Ибо молодые люди выступавшаго на сцену поколѣнія относились къ смѣлому низвергателю идоловъ оффиціальной метафизики съ восторгомъ учениковъ, въ которыхъ нетерпѣливое влеченіе къ опасной иниціативѣ соединялось съ вполнѣ справедливымъ уваженіемъ къ громаднымъ усиліямъ труженика. Я вспоминаю, какъ вскорѣ по окончаніи войны, мы, студенты, едва сорвавшіеся со школьной скамьи, толпились съ замираніемъ сердца въ обширной залѣ академія художествъ, въ которой Тэнъ читалъ лекціи въ теченіе четырехъ зимнихъ мѣсяцевъ. На задней стѣнѣ аудиторіи фреска Поля Делароша являла намъ свои нѣсколько однообразныя, но величественныя фигуры. Мы передавали другъ другу, что извѣстная своими похожденіями Мариксъ, находившаяся въ близкихъ отношеніяхъ къ Готье и къ Боделэру, служила для художника моделью при изображеніи имъ "Славы, раздающей вѣнки". Профессоръ произносилъ нѣсколько монотоннымъ голосомъ, съ слегка-иностраннымъ акцентомъ, короткія, отрывочныя фразы; и самая эта монотонность, эта сдержанность жестовъ, это задумчивое лицо, эта заботливость о томъ, чтобы не загромождать дѣйствительное краснорѣчіе фактовъ еще призрачнымъ краснорѣчіемъ обстановки,-- всѣ эти мелкія подробности окончательно очаровывали насъ. Человѣкъ этотъ, настолько скромный, что онъ, повидимому, даже и не подозрѣвалъ о своей европейской славѣ, и настолько простой, что онъ, кажется, только и заботился о томъ, какъ-бы лучше послужить истинѣ, дѣлался въ нашихъ глазахъ апостоломъ какого-то новаго ученія. Этотъ человѣкъ, по крайней мѣрѣ, никогда не приносилъ жертвъ на алтарѣ оффиціальныхъ доктринъ; этотъ человѣкъ, по крайней мѣрѣ, никогда не лгалъ. Въ этихъ короткихъ, но столь содержательныхъ фразахъ онъ, по крайней мѣрѣ, излагалъ намъ свои мысли, -- свои глубокія, непобѣдимо-искреннія мысли.

Съ тѣхъ поръ прошли годы,-- впрочемъ, не Богъ вѣсть сколько лѣтъ,-- и вотъ Тэнъ насчитываетъ уже приверженцевъ среди тѣхъ, которые прежде шли за епископомъ Дюпанлу, между тѣмъ какъ его прежніе почти фанатическіе сторонники обвиняютъ его въ томъ, что онъ отрекся отъ убѣжденій, изъ-за которыхъ они прежде сообща боролись. Вотъ появляются три тома его "Исторіи происхожденія современной Франціи",-- и политическія партіи набросились на эту добычу. Въ глазахъ однихъ, иконоборецъ превратился во второго Жозефа-де-Мзстра, вышедшаго изъ пыльныхъ архивовъ съ волшебной шпагой, которая поразитъ на-смерть революцію. Другіе, забывая тутъ, какого неподкупнаго писателя они осуждаютъ, приписываютъ самымъ мелочнымъ причинамъ пессимизмъ его, который является только логическимъ послѣдствіемъ предъидущаго, но въ которомъ они желаютъ видѣть какое-то противорѣчіе. Я останусь лишь вѣренъ первоначальному плану этой серіи этюдовъ, стараясь доказать, что одинаковая впечатлительность, одинаковая доктрина и одинаковый методъ привели Тэна къ тому, что онъ сталъ сильно шокировать извѣстныя стремленія современной французской души, послѣ того какъ они-же когда-то вели его къ тому, что онъ противъ своей воли льстилъ нѣкоторымъ другимъ влеченіямъ ея. Существуетъ чрезвычайно-удачное выраженіе Боссюэта о справедливости: "Она",-- говорилъ онъ,-- "своего рода мученичество". Неумолимая искренность мысли также является порой такого-же рода мученичествомъ.

I.
Философская чувствительность Тэна.

Я представляю себѣ, что какой-нибудь добросовѣстный читатель прочелъ всѣ двадцать съ чѣмъ-то томовъ, заключающіе въ себѣ все написанное до сихъ поръ Тэномъ, и что ему приходится резюмировать вынесенное имъ изъ этого чтенія впечатлѣніе въ одномъ изъ тѣхъ общихъ терминовъ, которые сразу отводятъ извѣстному уму подобающее ему мѣсто, обозначая въ то же время его главное свойство и его любимое направленіе. Подобная задача представится прежде всего затруднительной въ виду многообразія тѣхъ предметовъ, которыхъ касался нашъ авторъ, но которые онъ преобразилъ, благодаря силѣ своего таланта. Тэна, собственно, нельзя называть критикомъ, хотя онъ и представилъ въ этой области первоклассные этюды, какъ напр. этюды о Бальзакѣ и о Сенъ-Симонѣ, образцы остраго анализа и яснаго изложенія. Достаточно сравнить эти страницы съ тѣми, которыя написалъ о томъ же предметѣ Сентъ-Бёвъ. чтобъ убѣдиться въ различіи между анатомическими и психологическими пріемами изслѣдователя, видящаго въ литературѣ лишь извѣстныя проявленія, и собственно-критическимъ пріемомъ судьи, въ глазахъ котораго литературное произведеніе является въ высшей степени интереснымъ само-по-себѣ. Сентъ-Бёвъ охотно вдается въ самый подробный, тщательный разборъ, для того, чтобъ ему удобнѣе было отмѣтить самые тонкіе оттѣнки; онъ часто прибѣгаетъ къ анекдотамъ, чтобы разнообразить точки зрѣнія. Его занимаютъ преимущественно индивидуальныя стороны, частности, и надъ этимъ тщательнымъ изслѣдованіемъ у него царитъ извѣстный эстетическій идеалъ, но имя котораго онъ самъ выводитъ заключенія и заставляетъ насъ выводить ихъ. Тэнъ, напротивъ, направляетъ всѣ свои усилія къ упрощенію. Разсматриваемое имъ лицо является для него лишь предлогомъ для доказательства того или другого. Онъ прежде всего заботится о томъ, чтобы установить по извѣстному вопросу какую-нибудь общую истину, которой онъ придаетъ особенно важное значеніе. Равнымъ образомъ, Тэнъ и не историкъ, хотя мы находимъ его подпись подъ замѣчательными статьями изъ области исторіи. Писавши ихъ, онъ не повиновался той неопреодолимой потребности возстановлять прошлое, которую ощущалъ Мишле при одномъ только прикосновеніи къ пожелтѣвшимъ отъ времени лѣтописямъ,-- старымъ бумагамъ, съ выцвѣтшими чернилами, этимъ нѣмымъ свидѣтелямъ, перебираемымъ старческими пальцами. Для Тэна глава исторіи является какъ бы однимъ изъ камней зданія, на верхушкѣ котораго будетъ водружена еще одна общая истина, освѣщенная яркимъ свѣтомъ очевидности. Мишле показывалъ ради удовольствія показывать; Тэнъ, обладая способностью показывать предметы въ не менѣе рельефномъ видѣ, показываетъ, однако, для того, чтобы доказывать.-- Тэна нельзя также считать художникомъ въ полномъ смыслѣ слова, хотя онъ и написалъ нѣсколько книгъ и;ь ярко-описательномъ жанрѣ, въ которыя занесъ воспоминанія о своихъ путешествіяхъ по Италіи, Англіи и Пиринеямъ Странствуя по горамъ и по долинамъ, посѣщая обширные, населенные города и города вымершіе, онъ не дѣлалъ этого, подобно Теофилю Готье, для того, чтобы любоваться новыми, разнообразными видами. Его не подталкивалъ на то голосъ, напѣвавшій ему:-- "Встрѣчаются на свѣтѣ чудесныя зрѣлища: взобравшись на высокія вершины, вы видите у ногъ своихъ цѣлыя царства, вы видите таинственный гранитъ мрачнаго Эскуріала и далекія, безбрежныя, синія моря".

Существуетъ гипотеза, высказанная Монтескьё и развитая Стендалемъ, объ отношеніяхъ человѣческой души къ ея средѣ. Тэнъ искалъ подтвержденія этой гипотезы въ далекихъ горизонтахъ, и онъ привезъ намъ изъ своего путешествія путевыя замѣтки, которыя съ своей стороны имѣли въ виду установить общую точку зрѣнія. Критическіе этюды, историческіе труды, трактаты о всевозможныхъ предметахъ -- черезъ все это у Тэна проходитъ красной нитью философская идея. Тэнъ никогда не былъ и не будетъ ничѣмъ инымъ, какъ философомъ. Рѣдко творенія какого-либо писателя отличались большимъ достоинствомъ духа, рѣдко какой либо писатель выказывалъ болѣе спеціальную натуру. Необходимо постигнуть эту натуру для того, чтобы составить себѣ надлежащее понятіе о его произведеніяхъ. Разъ констатированы будутъ данныя о прирожденной силѣ воображенія и объ оригинальности писателя, все остальное само собою вытекаетъ изъ этихъ данныхъ.

Различныя толкованія, хвалебныя, или враждебныя, слова "философъ" могутъ быть сведены къ слѣдующему: философскимъ можно считать такой умъ. который составляетъ себѣ о вещахъ общія понятія, т. е. понятія, представляющія собою не тотъ или иной отдѣльный предметъ, а цѣлыя серіи фактовъ, цѣлыя группы предметовъ. Приведемъ нѣсколько примѣровъ для выясненія этого нашего положенія. Если поэтъ, въ родѣ Мольера или Шекспира, собирается изобразить какую-нибудь страсть, напр. ревность, онъ намѣчаетъ какого-нибудь ревнивца, Арнульфа или Отелло, личности живыя и конкретныя, которыя движутся среди опредѣленныхъ событій, и, поступая такимъ образомъ, онъ повинуется своей артистической организаціи. Но философъ, напротивъ, хотя бы Спиноза, собираясь изучить эту самую страсть, имѣетъ въ виду не отдѣльный случай, а общій законъ, управляющій всѣми этими случаями, и выражаетъ этотъ законъ въ такой формѣ, которая одинаково примѣнима какъ къ мавру Отелло, такъ и къ парижскому буржуа Арнульфу:-- "Представьте себѣ, что другой человѣкъ связываетъ съ собою любимое вами существо тѣми же узами любви, которыя соединяли это существо съ вами: вы, понятно, возненавидите это существо, и въ то же время будете завидовать вашему сопернику..." И затѣмъ, слѣдуютъ комментаріи, теоретическія, ясныя, всеохватывающія, какъ развитіе геометрической теоремы. Трудъ философа собственно и долженъ заключаться въ томъ, чтобъ отъискивать подобнаго рода законы и вырабатывать подобнаго рода формулы. При этомъ воображеніе его расшевеливается. Для васъ эта формула представляется чѣмъ-то мертвымъ, такъ какъ вы не привыкли обращаться съ отвлеченностями, какъ съ живыми существами. Но для философа -- это нѣчто живое. Онъ видитъ передъ собою длинную вереницу спеціальныхъ фактовъ, подчиняющихся этой формулѣ, и удовольствіе, доставляемое ему этимъ созерцаніемъ, такъ сильно, что люди, разъ испытавшіе его, постоянно возвращаются къ нему, даже отдавшись занятіямъ, повидимому, не имѣющимъ ничего общаго съ этой философской работой. Если случайности жизни и судьба заставили философа сдѣлаться живописцемъ, то онъ разобьетъ слишкомъ тѣсную форму своего искусства, для того, чтобъ имѣть возможность внести въ послѣднее болѣе общія идеи, и займется символической живописью. Такъ поступили Шенаваръ и Корнеліусъ. Если онъ поэтъ, философъ будетъ интересоваться тѣми мрачными драмами, которыя разыгрываются въ глубинѣ души человѣческой въ виду, напр., борьбы между потребностью вѣровать и безвѣріемъ, и онъ, подобно Сюлли-Прюдому, напишетъ "Справедливость". Если философъ напишетъ романъ, то этотъ романъ будетъ нѣчто въ родѣ гётевскихъ "Wahlverwandschaften" или "Вильгельмъ Мейстеръ", и критика обрѣтетъ въ немъ матеріалъ для безконечныхъ разсужденій, до того этотъ романъ будетъ изобиловать теоріями и системами. Но рѣдко кто изъ писателей подвергался тиранніи этой странной силы воображенія въ такой мѣрѣ, какъ Тэнъ. Она-то заставляетъ его не "видѣть въ чудесной прозѣ Тита Ливія чего-либо иного, кромѣ случая обсуждать какую-либо теорему Спинозы; она-то побуждаетъ его толковать въ смыслѣ высшей доктрины и всѣ выдающіяся художественныя произведенія (въ своей "философіи искусства") и утонченность парижской жизни (въ своемъ "Graindorge"), и исторію англійской литературы и революцію. Она до такой степени безпощадно-деспотична, что, навязавъ писателю свой методъ анализа, она же навязываетъ ему и форму. Въ современной литературѣ невозможно найти болѣе систематическаго стиля, всѣ пріемы котораго лучше передавали бы намѣренія мысли, увѣренной въ себѣ. Каждый періодъ на этихъ страницахъ представляетъ собою доводъ, каждая часть этихъ періодовъ -- доказательство, въ подтвержденіе какого-нибудь тезиса, выставляемаго цѣлымъ параграфомъ, а самый параграфъ этотъ тѣсно связанъ съ главою, которая, въ свою очередь, столь же тѣсно связана съ цѣлымъ, такъ что, подобно пирамидѣ, все произведеніе сходится, начиная съ фундамента до гранитной глыби верхушки, къ одной высшей точкѣ, притягивающей къ себѣ всю массу... Посмотрите на эти блестящія страницы, гдѣ прозаикъ соперничаетъ съ живописью яркостью красокъ и опредѣленностью очертаній. Даже отливающіе эпитеты, даже поразительныя метафоры служатъ къ тому, чтобъ иллюстрировать, сдѣлать осязаемыми какой-нибудь широкій умственный законъ или какую-нибудь историческую истину. Такъ, напр., по поводу Лафонтена, желая выставить рельефнѣе связь между поэзіей баснописца и свойствами родной почвы, Тэнъ указываетъ на веселый смѣющійся видъ долинъ Шампани,-- и для васъ какъ будто становится осязательнымъ этотъ веселый смѣющійся видъ: -- "Небольшія рѣчки извиваются между группами вязовъ, посылая имъ ласковыя улыбки. Рядъ одинокихъ тополей на сѣроватой пашнѣ, тонкая березочка, дрожащая на лужайкѣ, покрытой дрокомъ, еле видная изъ-за густой водяной чечевицы струйка воды, нѣжные переливы свѣта на деревьяхъ отдаленнаго лѣска,-- вотъ красоты этого пейзажа..." Въ концѣ этюда о Стюартѣ Миллѣ и объ индуктивномъ методѣ вдругъ мы встрѣчаемъ описаніе архитектуры англійскаго университетскаго города: -- "Пріятный свѣтъ ложился на зубцы стѣнъ, на городки сводовъ, на блестящіе листья плюща..." Вамъ кажется, будто вы читаете признанія артиста, радующагося своимъ ощущеніямъ. А вдругъ появляется новая фраза, которая заключаетъ въ небольшомъ психологическомъ замѣчаніи весь смыслъ всѣхъ этихъ памятниковъ архитектуры, всѣхъ этихъ листьевъ: "Громадныя, четырехсотъ-лѣтнія деревья тянулись правильными рядами, и я находилъ въ нихъ новые слѣды того практическаго здраваго смысла, который совершилъ революціи, не производя опустошеній..." Подобныхъ фразъ можно было бы привести сотни; но достаточно и этихъ для того, чтобы прійти къ заключенію, что для Тэна, какъ и для всякаго записного философа, вся эта громадная природа, столь сложная и столь вѣтвистая, есть ничто иное, какъ матеріалъ для умственной эксплоатаціи, подобно тому, какъ она является въ глазахъ живописца -- матеріаломъ для картинъ, а для поэта -- матеріаломъ для мечтаній.

Каждому виду воображенія соотвѣтствуетъ извѣстный видъ впечатлительности. Мы наслаждаемся только тѣмъ и страдаемъ только отъ того, что мы дѣйствительно ощущаемъ, и только то можетъ считаться реальнымъ, что возстаетъ передъ нашимъ умственнымъ взоромъ, когда, зажмуривъ глаза и углубившись сами въ себя, мы вызываемъ наше личное представленіе о мірѣ. Зная, какимъ образомъ философъ толкуетъ жизнь, мы знаемъ также, что онъ видитъ умственнымъ взоромъ въ минуты размышленія. Такъ какъ всякій опытъ сводится у него къ нѣсколькимъ общимъ идеямъ, то эти-то идеи и воскресаютъ въ его созерцательной мысли. Слѣдовательно, его впечатлительность по отношенію къ людямъ и къ вещамъ бываетъ обыкновенно не особенно сильна, такъ какъ люди и вещи едва существуютъ для него. Напротивъ, онъ въ состояніи будетъ отличить безчисленные оттѣнки въ идеяхъ; онъ пойметъ свойственную имъ, такъ сказать, техническую красоту, подобно тому, какъ живописецъ понимаетъ техническую красоту, вытекающую отъ сопоставленія двухъ красокъ, а музыкантъ -- отъ сочетанія двухъ звуковъ. Философа въ состояніи привести въ восхищеніе остроуміе широкой гипотезы, замысловатость какой-нибудь теоріи. Величайшими своими удачами онъ будетъ считать открытіе сложныхъ формулъ и онъ готовъ всецѣло отдаться опьяненію метафизической фантазіей. Полнота жизни возможна только при полной гармоніи между нашими способностями и нашими дѣйствіями. Тогда насъ охватываетъ плодотворное волненіе, доводящее въ насъ сознаніе нашей жизненности до высшей степени энергіи. Съ этой точки зрѣнія всѣ страсти тождественны, и философъ въ этомъ отношеніи, слѣдуя восторженному влеченію своего мозга, становится похожимъ, съ одной стороны, на героя, съ другой -- на игрока и развратника. И чѣмъ сильнѣе преобладаніе восторженности, тѣмъ могущественнѣе человѣкъ. У геніальнаго философа восторженность эта такъ сильна, что она поглощаетъ всѣ внутренніе соки человѣка и рядомъ съ нею не можетъ процвѣтать никакое иное влеченіе. Біографіи Канта и Спинозы представляютъ намъ два поразительные примѣра того, какъ весь темпераментъ и вся душа человѣка могутъ быть охвачены однимъ только стремленіемъ, доведеннымъ до наслажденія ? даже до маніи. Изъ-за анекдотовъ о разныхъ чудачествахъ видно преобладаніе непреодолимой страсти, позволившей человѣку создать себѣ особый міръ въ существующемъ мірѣ и двигаться въ этомъ его собственномъ мірѣ, точно виргиліевскій Эней въ своемъ облакѣ: ".... И богиня раскинула вокругъ нихъ въ пространствѣ туманную мантію изъ опасенія, чтобы кто-нибудь не увидѣлъ ихъ, не прикоснулся къ нимъ...".

Правда, способности Тэна слишкомъ разносторонне любознательность его слишкомъ велика для того, чтобъ онъ могъ когда либо, даже въ минуты крайняго сосредоточенія въ своихъ мысляхъ, дойти до этой безусловной обособленности ума и сердца. Однако все же философское воображеніе является господствующей стороной его ума, а философская впечатлительность -- господствующей стороной его чувствъ. Въ сочиненіяхъ его можно найти немало страницъ, заключающихъ въ себѣ сознаніе въ глубокомъ удовлетвореніи, доставляемомъ ему мышленіемъ. Это единственное сознаніе, которое онъ когда-либо дозволилъ своему перу, до того мало онъ привыкъ выдвигать впередъ свою личность. Объ ученыхъ занятіяхъ своей молодости онъ говоритъ съ такой же меланхоліей, съ какою влюбленный вспоминаетъ о первыхъ своихъ свиданіяхъ. "Гегеля", говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій, "я въ теченіе цѣлаго года читалъ въ провинціи ежедневно; весьма вѣроятно, что мнѣ никогда уже не удастся больше испытать впечатлѣнія, подобныя тѣмъ, которыя я вынесъ изъ этого чтенія...". Подобнымъ же образомъ и Сентъ-Бёвъ, посвятившій себя изученію, такъ сказать, естественной исторіи умовъ, вслѣдствіе призванія, которое онъ почувствовалъ съ ранней молодости, писалъ:-- "Бывали минуты, когда я представлялъ себѣ величайшимъ счастіемъ и полагалъ все свое честолюбіе въ томъ, чтобы когда-нибудь, въ сѣренькій денекъ, въ одиночествѣ своемъ свободно читать Эзопа"... Подобныя строки какъ нельзя лучше характеризуютъ интеллектуальную личность. У Тэна мы находимъ еще слѣдующее признаніе: -- "Для людей, одаренныхъ воображеніемъ, въ двадцать лѣтъ, философія является всемогущей. Онъ носится надъ міромъ, онъ возвращается къ происхожденію всего существующаго, онъ открываетъ механизмъ ума. У него какъ будто сразу выросли крылья. На этихъ новыхъ крыльяхъ онъ уносится въ область природы и исторіи". Поэтому понятнымъ становится то сочувствіе, съ которымъ онъ говоритъ о нѣкоемъ Пьерѣ и его пріятелѣ, двухъ метафизикахъ, живущихъ возлѣ "Jardin des Plantes", "которые никуда не выходятъ, не играютъ і$ь вистъ, не курятъ, не составляютъ никакихъ коллекцій: они любятъ только разсуждать"... Если ему случится быть въ итальянской оперѣ и онъ увидитъ облокотившуюся на красный бархатъ ложи прелестную молодую дѣвушку, въ голубомъ платьицѣ, онъ принимается анализировать, разсуждать, вдумываться, онъ подмѣчаетъ на данномъ субъектѣ пять или шесть истинъ соціальной психологіи, и онъ говоритъ о ней: -- "Я извлекъ изъ нея все, что стоило извлекать". Онъ изобразилъ самого себя, подъ прозрачной маской туриста Поля, въ своемъ "Путешествіи въ Пиринеи", представляя этого Поля философомъ, утверждающимъ, "что такіе вкусы, какіе свойственны ему, растутъ съ годами, и что мозгъ человѣческій способенъ придумывать все новыя и разнообразныя удовольствія". Въ совѣтахъ, которые онъ даетъ молодымъ людямъ, подъ не менѣе прозрачной маской Томаса Грендоржа, онъ совѣтуетъ имъ искать самаго высокаго счастія въ мірѣ -- созерцанія. Подъ этимъ, конечно, слѣдуетъ разумѣть ту философію, которую Карлейль такъ глубокомысленно назвалъ въ своемъ "Sartor resartus" -- "остроумной живописью міра* (".а spiritual picture of nature"). Изумительное разнообразіе явленій сводится къ немногимъ законамъ, въ которыхъ, какъ въ стклянкахъ съ опіумомъ, кроются зачатки чудныхъ сновидѣній. Человѣкъ отдается ему, и тотчасъ же "перестаетъ видѣть и слышать извѣстную сторону жизни: онъ слышитъ только общій хоръ всего живущаго, то ликующій, то жалобный, онъ ощущаетъ ту великую душу, которой мы всѣ являемся отдѣльными мыслями"... Въ данномъ случаѣ, самъ Спиноза врядъ ли выразился бы удачнѣе, и вамъ кажется, будто вы читаете страницу изъ замѣчательнаго пятаго тома его "Этики", "о любви къ Богу". Такимъ-то образомъ, на разстояніи столѣтій, при самыхъ разнообразныхъ условіяхъ воспитанія и среды, тѣ же самыя страсти выливаются въ тѣхъ же самыхъ краснорѣчивыхъ восклицаніяхъ, съ почти полной тождественностью словъ.

Для души, въ такой мѣрѣ одаренной философской впечатлительностью и соотвѣтствующей ей силой воображенія, искренность является уже не добродѣтелью, а чѣмъ-то привычнымъ и неизбѣжнымъ. Она не въ состояніи разсчитывать отзвукъ своихъ идей; до этого не допускаетъ ее способность глубокаго поглощенія. Равнымъ образомъ, ни истинный поэтъ не въ состояніи впередъ разсчитать впечатлѣніе, которое произведутъ его стихи, ни истинный математикъ -- значенія практическаго примѣненія его формулъ: для этого слишкомъ могуче увлеченіе господствующей способности, слишкомъ сильно наслажденіе, доставляемое пользованіемъ этой способностью. Стендаль объяснилъ причину этой неспособности какъ художника по природѣ, такъ и ученаго, останавливаться на общественномъ значеніи ихъ работы: "... Подобно человѣку, какъ Жанъ-Жакъ Руссо, нужно по восемьнадцати часовъ въ сутки для того, чтобы какъ слѣдуетъ обтачивать фразы его "Эмиля",-- человѣку, желающему скопить четыреста тысячъ франковъ съ помощью такого, въ сущности, скучнаго способа, какъ писаніе книгъ, въ которыя онъ не влагаетъ своей души, понадобится не менѣе восемьнадцати часовъ въ сутки, для того чтобы изъискать средства, какъ бы проникнуть въ извѣстные, необходимые ему для достиженія этой цѣли кружки"... Для Тэна же едва хватало по восемьнадцати часовъ въ сутки для вырабатыванія своихъ теорій, и потому-то у него никогда не хватало времени на то, чтобы взвѣсить непосредственныя послѣдствія этихъ теорій съ точки зрѣнія современнаго успѣха. Такъ, напр., онъ въ молодыхъ годахъ оскорбилъ религіозное и моральное чувство многихъ изъ своихъ соотечественниковъ, подобно тому, какъ нынѣ онъ оскорбляетъ политическія воззрѣнія многихъ другихъ, быть можетъ, самъ того не подозрѣвая, и во всякомъ случаѣ нимало не заботясь о результатахъ этого скандализированія.-- "Я состою изъ двухъ совершенно различныхъ людей", пишетъ онъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій: "изъ обыкновеннаго человѣка, который ѣстъ, пьетъ, занимается своими дѣлами, старается не дѣлать вреда и приносить пользу. Этого человѣка я оставляю въ сторонѣ. Есть-ли у него такія же мнѣнія, манеры, шляпы, перчатки, какъ у остальной публики,-- это уже дѣло публики. Другой человѣкъ, которому я позволяю заниматься философіей, не знаетъ даже ничего о томъ, существуетъ ли эта публика. Онъ никогда и не подозрѣвалъ о томъ, что можно извлечь пользу изъ истины.-- Вы женаты?-- спрашиваетъ его Рэдъ.-- Я? нѣтъ! Это годится для человѣка поверхностнаго, съ которымъ я не знаюсь.-- Однако, вы обратите всѣхъ французовъ въ революціонеровъ,-- говоритъ ему Ройэ-Колларъ.-- Этого я не знаю. А развѣ есть французы?..". Понимаете ли вы послѣ этого, насколько несправедливо требовать у человѣка отчета въ томъ, какое мѣсто онъ думаетъ занять, по своимъ убѣжденіямъ, въ современной борьбѣ мнѣній и ученій? Вы желаете навязать ему то или другое мѣсто, онъ же не выбираетъ никакого.

Всегда приходится дорого платить за направленіе ума нѣсколько исключительнаго; эта исключительность требуетъ извѣстнаго выкупа, но она имѣетъ и извѣстныя преимущества. Самое неоспоримое изъ этихъ преимуществъ -- это сила. Человѣкъ, обладающій этой силой, можетъ быть непопулярнымъ, его могутъ ненавидѣть, на него могутъ клеветать; но тѣмъ не менѣе онъ сохранитъ за собою то странное, почти неуловимое превосходство, которое придаетъ значительный вѣсъ каждому слову, вышедшему изъ его устъ или изъ-подъ его пера. Этого рода силу и власть придаютъ философу, замкнувшемуся въ своей системѣ, именно эта замкнутость, предполагающая въ немъ увѣренность въ самомъ себѣ. Мы живемъ въ эпоху метафизическаго разрушенія, когда всякаго рода обломки ученій покрываютъ землю. У насъ не только нѣтъ той общей вѣры, которая была у людей XVII вѣка и которая направляла всѣ совѣсти и руководила всѣми дѣйствіями, но мы даже утратили способность къ отрицанію, бывшей, такъ сказать, вѣрой на-изнанку въ концѣ XVIII столѣтія. Мы до такой степени умножили точки зрѣнія, вдались въ такія искусныя и утонченныя толкованія, съ такимъ терпѣніемъ искали происхожденія всевозможныхъ ученій, что, наконецъ, сами увѣровали въ то, что глубокая истина кроется въ самыхъ противорѣчивыхъ гипотезахъ о природѣ какъ всей вселенной, такъ и человѣка. А такъ какъ, съ другой стороны, не существуетъ никакой высшей гипотезы, которая была бы въ состояніи примирить всѣ остальныя и которая могла-бы быть принята цѣликомъ, то между всѣми мыслящими людьми установилась единственная въ своемъ родѣ умственная анархія. Отсюда проистекаетъ скептицизмъ -- безпримѣрный въ исторіи мысли, и самымъ выдающимся представителемъ его является во Франціи Ренанъ. Это зло, заставляющее насъ сомнѣваться даже въ самихъ сомнѣніяхъ нашихъ, влечетъ за собою множество всѣмъ извѣстныхъ болѣзней: колебаніе воли, софистическія сдѣлки съ нашей совѣстью, диллетантизмъ, на-половину безпочвенный и безусловно-равнодушный ко всему,-- словомъ, всѣ эти слабости, заставляющія насъ еще больше завидовать тѣмъ людямъ, которые, пройдя и съ своей стороны черезъ цѣлый рядъ міровоззрѣній, не утратили, однакоже, прежнихъ добродѣтелей: твердости и энергіи характера, непоколебимой строгости къ самимъ себѣ, серьезнаго отношенія къ дѣйствительнности. Еслибы кто вздумалъ написать исторію различныхъ вліяній, сказавшихся въ теченіе XIX вѣка хотя бы на одной только Франціи, то онъ къ немалому удивленію своему убѣдился бы въ томъ, что всѣ систематики пользовались въ означенную эпоху настоящей диктатурой, хотя бы они и не заслуживали того, будучи, въ сущности, ничѣмъ инымъ, какъ праздными утопистами; тѣмъ болѣе понятно, что такою диктатурой пользовался систематикъ рѣдкой силы ума, бывшій въ то же время и первокласснымъ ученымъ.

Слѣдовательно, могучее вліяніе Тэна ни общественное мнѣніе, пріобрѣтенное имъ, не смотря на то, что онъ никогда не добивался его, и столковенія его съ различными оттѣнками этого мнѣнія,-- о которыхъ онъ, впрочемъ, никогда не заботился, въ одинаковой мѣрѣ объясняются противоположными вліяніями начальной формы ума. Остается теперь показать, какимъ образомъ эта форма ума развилась въ очень спеціальной средѣ и была результатомъ его. Окажется, что разъ даны оба эти элемента, должно было родиться извѣстное понятіе о человѣческой душѣ, а отсюда и извѣстное понятіе о современной политикѣ. Эти три послѣдовательныя положенія и составляютъ предметъ трехъ послѣдующихъ главъ настоящаго этюда.

II.
Среда.

Изъ того, что философъ не разсчитываетъ на немедленный отзвукъ своему ученію, еще отнюдь не слѣдуетъ, чтобъ ученіе это было совершенно независимо отъ той среды, въ которой оно возникло. Исторія доказываетъ намъ, что всякая система связана самыми тѣсными узами съ другими проявленіями той эпохи, въ которой она возникла. Не требуется особыхъ размышленій для того, чтобы понять, что одинаковое направленіе французскаго ума сказалось и въ теоріяхъ Декарта, рѣзко отдѣлявшихъ мысль отъ матеріи, человѣческую душу отъ животности, и въ поэтической дѣятельности Буало и Расина, и въ живописи Пуссена? То-же самое направленіе германскаго ума вызвало на свѣтъ Божій и Гете, и Гегеля; одинаковое направленіе ума англійскаго породило и грубыя театральныя пьесы Вичерлея, и столь-же грубыя сатиры Рочестера, и крайній матеріализмъ Гоббса. Достаточно было, впрочемъ, простого анализа слова "система", для того, чтобы заключить a priori о близкомъ родствѣ между философомъ и окружающей его средой. Развѣ построить систему не значитъ завершить объяснительной гипотезой сумму точныхъ свѣдѣній, доставленныхъ намъ опытомъ? Мы имѣемъ относительно вселенной и человѣка извѣстное количество положительныхъ свѣдѣній; мы приводимъ эти свѣдѣнія въ порядокъ и дополняемъ ихъ общей теоріей, подобно тому, какъ геометръ описываетъ полную, окружность на основаніи данной ему хотя бы само-малѣйшей дуги этого круга. Позднѣе, когда сумма положительныхъ знаній увеличится, прежняя наша теорія относительно природы и ума окажется несоотвѣтствующею этимъ новымъ даннымъ; прійдется увеличивать и радіусъ окружности. Но какимъ образомъ опытъ приноситъ намъ эти положительныя свѣдѣнія, этотъ необходимый матеріалъ для нашей гипотезы? Двумя, какъ мнѣ кажется, очень мало схожими способами. Съ одной стороны, философу извѣстны общіе результаты, къ какимъ пришли опытныя науки въ данную минуту, и онъ, какъ изобрѣтатель идей, приноравляетъ къ этимъ результатамъ свое воображеніе. Съ другой стороны, философъ этотъ подвергался, по крайней мѣрѣ въ дѣтствѣ и въ юности, весьма сложнымъ и многообразнымъ вліяніямъ своей семьи, своихъ друзей, своей родины, своего родного города. Жизнь чувствъ, жизнь моральная предшествовала его умственной жизни или, по меньшей мѣрѣ, шла рядомъ съ нею. Это второе вліяніе присоединяется къ первому, даже противъ воли мыслителя, такъ что всякое новое ученіе является одновременно результатомъ и работы ума, и работы сердца. Приведу здѣсь кстати примѣръ Спинозы, котораго Шлейермахеръ называлъ "славнымъ и несчастнымъ"; и дѣйствительно, постоянно приходится возвращаться къ этому замѣчательному человѣку, если желаешь изучить на живомъ примѣрѣ образцовый примѣръ великаго метафизическаго ума. Развѣ въ основу могучей системы, изложенной въ пяти книгахъ его "Этики", не положены, во-первыхъ, познанія математическія и физическія, въ томъ видѣ, въ какомъ они были выработаны въ XVII вѣкѣ, а затѣмъ познанія, извлеченныя изъ личнаго опыта, о чемъ свидѣтельствуетъ наивная біографія Колеруса? Еслибы печальный, болѣзненный, страдавшій грудью Спиноза не былъ проклятъ своими братьями по религіи, не подвергался преслѣдованіямъ даже со стороны своего семейства, не былъ отвергнутъ любимой дѣвушкой, на которой онъ желалъ жениться, еслибъ онъ не почувствовалъ съ ранней юности, какъ на его хилое тѣло опустилась желѣзная плита, не перестававшая давить его,-- онъ-бы, конечно, не написалъ, съ столь несомнѣнной жаждой отреченія отъ суетныхъ желаній, слѣдующей пессимистической фразы, въ которой такъ ясно отражается его умственный стоицизмъ: -- "Ни въ происхожденіи своемъ, ни въ способѣ существованія своего природа не знаетъ никакого принципа, изъ котораго она исходила-бы, ни цѣли, къ которой стремилась-бы".

Пусть читатель представитъ себѣ теперь обстоятельства, среди которыхъ выросъ Тэнъ, и приметъ въ соображеніе то, какого рода матеріалъ общество представляло для попытокъ того философскаго воображенія, которымъ онъ былъ одаренъ. Онъ въ двадцать лѣтъ очутился въ Парижѣ, къ концу царствованія Людовика-Филиппа, и, судя по воспоминаніямъ его товарищей по Нормальной Школѣ,-- и въ томъ числѣ такимъ искреннимъ, какъ напр. воспоминанія Франциска Сарсэ, недавно появившіяся въ "Revue Politique",-- крайне интересовался преніями тогдашнихъ своихъ товарищей и обсуждалъ вмѣстѣ съ ними всѣ сколько-нибудь важныя идеи той эпохи. То были странныя идеи, господствовавшія около 1850 года, когда обнаружилась несостоятельность розовыхъ надеждъ первой половины столѣтія! Въ области литературы романтизмъ, казалось, былъ побѣжденъ. Исполнилъ-ли онъ широкія обѣщанія свои относительно эстетическаго обновленія? Какъ не усомниться въ этомъ, при видѣ того, что всѣ тогдашніе поэты, одинъ за другимъ, стали отрекаться отъ своихъ взглядовъ на искусство? Одинъ только Викторъ Гюго продолжаетъ держать высоко прежнее свое знаніе, но за то онъ и потерпѣлъ пораженіе по поводу своихъ "Burgraves". Ламартинъ-же весь отдался политикѣ; Альфредъ де-Мюссе окончательно потопилъ свой талантъ въ винѣ; Теофиль Готье самъ себя называетъ "старымъ риѳмоплетомъ, огрубѣвшимъ отъ употребленія прозы", и продолжаетъ вертѣть колесо своего фельетона, съ меланхолическимъ видомъ невольника.-- "А что-то еще насъ заставятъ дѣлать"?-- спрашивалъ онъ позднѣе у Теодора де-Баквиля, разоблачая такимъ образомъ тайное огорченіе, которое причиняла ему его вынужденная роль журналиста. Альфредъ де-Мюссе удалился въ свою японскую башню; Сентъ-Бёвъ похоронилъ подъ надгробнымъ холмомъ критическихъ этюдовъ своихъ поэта, умершаго такъ рано, который, по увѣренію его, живетъ въ груди большей части людей; Огюстъ Барбье утратилъ лирическій полетъ своихъ "Ямбовъ". Кончилась эта страстная, благородная борьба вокругъ такихъ прекрасныхъ новорожденныхъ, какъ напр. "Meditations" или "Orientales"; кончено также то спиритуалистическое возбужденіе, которое когда-то сопровождало поэтовъ-лириковъ и вдохновляло ихъ. Умеръ поэтъ, написавшій "Декабрьскую ночь", Теодоръ Жуффруа. Несостоятельность эклектизма, проповѣдуемаго Викторомъ Кузеномъ и успѣвшаго одно время сдѣлаться какъ-бы оффиціальнымъ ученіемъ, стала очевидной для всѣхъ точно такъ-же, какъ революція 1848 года раскрыла несостоятельность чуть-ли не двухъ десятковъ соціологическихъ системъ, появившихся на свѣтъ Божій при іюльской монархіи. Все это -- внѣшніе признаки болѣе глубокаго внутренняго измельчанія. Подъ вліяніемъ страшной борьбы революціонной трагедіи и подъ обаяніемъ величественной наполеоновской эпопеи, выросло поколѣніе, которое все было проникнуто героическими воззрѣніями на жизнь, т. е. именно тѣ молодые люди, которые сами участвовали въ этой эпопеѣ и которые, весьма понятно, воспитались на широкомъ, размашистомъ полетѣ фантазіи. Да и какъ имъ было не вѣрить во всемогущество, даже въ чудодѣйственность человѣческой воли, когда на ихъ-же собственныхъ глазахъ создался цѣлый новый міръ, молодой, блестящій и величественный, изъ гробницъ былыхъ вѣковъ, когда на ихъ глазахъ одна Европа рушилась, а другая создалась, когда простой артиллерійскій поручикъ осуществилъ самыя, повидимому, несбыточныя мечтанія самаго необузданнаго честолюбія одною только силою своего генія и энергіей своихъ выносливыхъ солдатъ? Но затѣмъ этотъ новый міръ вскорѣ оказался такимъ-же старымъ, какъ и прежній, оказалось, что новая Европа стоила не больше старой. Завоеватель умеръ гдѣ-то далеко, за нимъ послѣдовали одинъ за другимъ его сподвижники; въ политикѣ и на общественныхъ нравахъ стала распространяться проказа посредственности. Оба блестящіе почина, сначала реставраціи, а затѣмъ и іюльской монархіи, свелись къ измельчанію характеровъ, къ грубому матеріализму въ наслажденіяхъ. Словомъ, вѣкъ не сдержалъ того, что онъ обѣщалъ въ началѣ.

Однако -- не во всѣхъ отношеніяхъ: среди этихъ повсемѣстныхъ развалинъ выросло дерево, роскошная растительность котораго кажется какъ-бы удвоенной среди этого мертваго пейзажа. Это дерево съ густой листвой, постоянно возобновляющейся -- наука. Она одна никогда не обманывала своихъ присныхъ; напротивъ,-- она даже превзошла самыя смѣлыя ожиданія. Тотъ, кто остановится на успѣхахъ науки за первую половину нашего столѣтія, ознакомившись предварительно съ неудачами послѣднихъ поколѣній въ другихъ отношеніяхъ, не можетъ не выразить величайшаго удивленія. Труды Френеля относительно свѣта, Амперо и Араго -- относительно магнетизма и электричества, Мажанди и Флуранса -- въ области нервной системы, -- я беру эти примѣры на-удачу, а сколько-бы можно привести еще другихъ!-- обновили въ одно и то же время и наши теоретическіе взгляды на міръ, и наши средства воздѣйствовать на природныя силы; практическія примѣненія неисчислимой важности свидѣтельствуютъ о томъ, что труды, совершившіеся въ лабораторіяхъ, перешли въ область дѣйствительности. Изида въ первый еще разъ приподняла свое покрывало. Человѣкъ одновременно и знакомится, и вступаетъ во владѣніе этимъ "космосомъ", великолѣпіе котораго пугало его доселѣ, а таинственность -- подавляла. А съ помощью какого-же орудія достигъ человѣкъ этого почти чудеснаго прогресса? Для этого достаточно было примѣненія метода. Какого метода? Того, который Бэконъ возвелъ въ правило и которымъ исключительно пользовались изслѣдователи: методъ этотъ -- опытъ. Отъ подтвержденія этого факта всего только одинъ шагъ до восхищенія, до преклоненія передъ этимъ единственнымъ методомъ, и этотъ шагъ скоро былъ сдѣланъ какъ молодыми людьми, которыхъ это удивительное плодородіе науки опьяняетъ надеждами, такъ и людьми зрѣлыми, которые находятъ себѣ въ этомъ утѣшеніе въ столь жестокихъ ошибкахъ. Въ насъ дѣйствуетъ какая-то безсознательная, но непреодолимая логика, которая побуждаетъ насъ какъ-бы даже противъ нашей воли доводить свои идеи до конца. Если позади науки скрывается методъ, то позади метода скрывается еще что-нибудь. Это "что-нибудь", составляющее самую сущность опытнаго изслѣдованія,-- фактъ. Сдѣлать какой-нибудь опытъ,-- значитъ установить одинъ или нѣсколько фактовъ, ничего больше. Наука вступила на путь къ процвѣтанію своему съ того самаго дня, какъ ученые усвоили себѣ культъ, исключительную страсть къ факту. Помните-ли вы тотъ романъ Диккенса, гдѣ англійская положительность воплощается въ человѣкѣ средняго положенія и средняго образованія, который, быть можетъ, никогда ничего не слыхалъ объ индукціи, но въ котораго манія къ точному и сухому знанію проникла, такъ сказать, черезъ всѣ поры.-- "Теперь", восклицаетъ онъ, -- "мнѣ нужны одни только факты; не учите этихъ мальчиковъ и этихъ дѣвочекъ ничему иному, кромѣ фактовъ. Въ жизни нужны одни только факты. Не насаживайте въ ихъ головахъ ничего другого; вырывайте у нихъ все другое съ корнемъ. Вы можете образовать умъ разумнаго животнаго ничѣмъ инымъ, кромѣ фактовъ"... Такъ говорятъ про себя девять англичанъ изъ десяти, такъ говорили и многіе французы около 1850-го года.

Дѣйствительно, именно около этой эпохи герой романа и драмы перестаетъ быть или печальнымъ, или рѣшительнымъ протестантомъ, находящимся постоянно въ разладѣ съ обстоятельствами для того, чтобы сдѣлаться тѣмъ рѣзкимъ, даже грубымъ реалистомъ, котораго Александръ Дюма-сынъ такъ смѣло вывелъ на театральныя подмостки. Выраженіе "сильный человѣкъ" становится моднымъ. Оно означаетъ собою умную и не особенно разборчивую эксплоатацію факта, понятаго какъ слѣдуетъ, и эксплоатація эта прививается въ обществѣ почти повсемѣстно, во всѣхъ его слояхъ. Наверху, во-имя совершившагося факта, упрочивается и процвѣтаетъ вторая имперія; внизу -- всѣ усилія простого рабочаго направляются къ успѣху, къ непосредственному наслажденію, къ богатству и роскоши. О политическомъ идеалѣ нѣтъ больше и помину; несостоятельность либеральныхъ мечтаній и вожделѣній кажется не подлежащей никакому сомнѣнію. Равнымъ образомъ, побѣжденнымъ оказывается идеализмъ и въ литературѣ. Пламенный лиризмъ смѣняется строгимъ изслѣдованіемъ и точная проза Вольтера снова дѣлается модной. Наступаетъ эпоха, когда производятся громадныя общеполезныя работы, и притомъ въ колоссальныхъ размѣрахъ, когда всеобщее голосованіе дѣлается главнымъ орудіемъ правительства, ибо за него говоритъ неопровержимый аргументъ цифръ. Общественное образованіе организуется съ такимъ разсчетомъ, чтобъ обезпечить за преподаваніемъ точныхъ наукъ торжество надъ преподаваніемъ литературы. Что сохранено было изъ программъ прежнихъ философскихъ курсовъ? Одна только логика, т. е. самая сухая и техническая, но въ то-же самое время самая точная и положительная часть философіи. Всѣ эти попытки сливаются въ какой-то общій потокъ, бурливый и размывающій берега. На разстояніи тридцати лѣтъ, направленіе этого потока не трудно различить; единство направленія извѣстной эпохи обрисовывается лишь современемъ: его опредѣляютъ извѣстныя стороны нравовъ, еще въ большей мѣрѣ имена извѣстныхъ выдающихся личностей, бывшихъ вожаками въ этой крупной работѣ. Вторая имперія, выступивъ на сцену, имѣла своего государственнаго человѣка -- герцога Морни, своего великаго драматурга -- Александра Дюма-сына, своихъ великихъ романистовъ -- Густава Флобера и братьевъ Гонкуровъ. Тэна можно считать великимъ философомъ ея. Я этимъ не хочу сказать, чтобы не было другихъ политиковъ, другихъ художниковъ по различнымъ отраслямъ искусства, другихъ мыслителей, которые не только стояли бы на одномъ уровнѣ съ только что названными, но даже и выше ихъ. Не въ томъ дѣло, а въ томъ, что названныя лица были, каждый въ своей области, представителями извѣстнаго направленія мыслей. Тэнъ, какъ мнѣ кажется, формулировалъ это наиболѣе яснымъ и точнымъ образомъ.

Вся философская система Тэна была построена въ его умѣ, начиная съ первыхъ же его сочиненій. Общій сводъ этой системы, въ высшей степени ясный, можно найти въ двухъ главахъ, которыми заканчивается его сочиненіе о "Классическихъ философахъ XIX вѣка", написанныхъ, какъ сказано въ предисловіи, вмѣстѣ со всѣмъ сочиненіемъ, именно въ 1852-мъ году, подъ вліяніемъ непринужденныхъ бесѣдъ съ нѣсколькими выдающимися молодыми людьми той эпохи. При чтеніи предисловія къ сочиненію "Умъ", въ которомъ авторъ собралъ всѣ свои положенія и гипотезы относительно мысли и ея свойствъ, но трудно констатировать, что вся эта система, точно зданіе очень остроумной и прочной конструкціи, ничуть не поколебалась. По отношенію къ сущности ея, система эта сводится къ тому, чтобы понять свое я, какъ нѣчто, состоящее изъ цѣлой серіи мелкихъ фактовъ, представляющихъ собою явленія сознанія, и природу, какъ нѣчто, также состоящее изъ мелкихъ фактовъ, представляющихъ собою явленія движенія. На счетъ обоихъ этихъ пунктовъ философъ выражается вполнѣ категорично: "Въ моемъ я, -- говоритъ онъ,-- нѣтъ ничего реальнаго, кромѣ нити событій"... Другими словами, Тэнъ не допускаетъ ни въ человѣческомъ я, ни въ тѣлахъ природы существованія постоянной и скрытой субстанціи, которая поддерживала бы свойства людей и вещей и которая, будучи тожественна и прочна, пережила-бы случайныя и преходящія событія. Для него міръ -- не что иное, какъ снопы очень неустойчивыхъ явленій, на подобіе ракеты, поднимающіеся кверху на нѣсколько минутъ или на нѣсколько часовъ, и затѣмъ исчезающіе безслѣдно. Это, какъ видитъ читатель, какъ-бы повтореніе старинной гипотезы Гераклита относительно міровой жизни. Значитъ, для того чтобы представить себѣ наше я и природу, необходимо познать и распредѣлить по классамъ цѣлую серію мелкихъ явленій. При этомъ въ такъ называемыхъ нравственныхъ и въ такъ называемыхъ естественныхъ паукахъ методъ остается неизмѣннымъ; какъ относительно тѣхъ, такъ и относительно другихъ слѣдуетъ начинать съ анализа. По ложамъ, напримѣръ, что мнѣ предстоитъ изучить личность какого-нибудь писателя или великаго полководца; я поступлю такъ-же, какъ химикъ, которому предстоитъ изслѣдовать какой-нибудь газъ, или какъ физіологъ, разматривающій извѣстный организмъ. Я установлю, путемъ наблюденія, цѣлый рядъ мелкихъ фактовъ, относящихся къ этому полководцу; а разъ такой списокъ будетъ составленъ, я установлю, путемъ индукціи, главные факты, отъ которыхъ зависятъ остальные, подобно тому, какъ на деревѣ мелкія вѣтки находятся въ прямой зависимости отъ крупныхъ вѣтвей. Бываютъ явленія, такъ сказать, начальныя, производящія, отъ которыхъ происходятъ остальныя. Преобразуйте ихъ -- и произойдетъ всеобщее преобразованіе, поймите ихъ -- и вы поймете всѣ второстепенныя явленія. Въ животномъ, напримѣръ, питаніе является однимъ изъ этихъ начальныхъ явленій; у писателя же и у полководца такимъ явленіемъ будетъ воображательная сила его. Геній Мишле всецѣло проистекаетъ изъ той поразительной ясности, съ которою онъ представлялъ себѣ состояніе чувствительности; геній Наполеона -- отъ его удивительной способности схватывать условія мѣстности. Не обладай первый изъ нихъ способностью представлять себѣ внутреннее состояніе души, а второй -- топографическія особенности, и мы не имѣли бы ни исторіи Франціи, написанной Мишле, ни блестящей Аустерлицской побѣды. Разъ вы отъискали эти начальныя производящія явленія, -- остается связать ихъ съ другими, стоящими еще выше на іерархической лѣстницѣ причинъ Эта свойственная инымъ людямъ способность воображать себя іи" значительной мѣрѣ наслѣдственна; поэтому, когда мы имѣемъ дѣло съ личностью, весьма важно опредѣлить происхожденіе ея; развитіе же породы, въ свою очередь, въ значительной мѣрѣ зависитъ отъ особенныхъ условій среды. А разъ дойдя до этой ступени, мы можемъ подняться еще выше и установить связь всѣхъ фактовъ, мелкихъ и крупныхъ, нить которыхъ мы прослѣдили, съ фактомъ высшей категоріи, съ общимъ закономъ ума. Обязанность сводить къ немногимъ очень простымъ законамъ всю массу отдѣльныхъ опытовъ -- лежитъ на наукѣ, и притомъ какъ на наукѣ, имѣющей дѣло съ мыслью человѣческой, такъ и на той, которая имѣетъ дѣло съ человѣческимъ тѣломъ. Наконецъ, остается свести въ одно эти немногіе общіе законы,-- которые, въ сущности, суть ничто иное, какъ общіе факты, -- и "природа, разсматриваемая въ существѣ своемъ, явится передъ нами въ видѣ чистаго, отвлечеи наго закона, который, разбиваясь на законы второй категоріи, при водитъ, на всѣхъ пунктахъ пространства и во всѣ моменты, къ непрерывному формированію личностей и къ неистощимому приливу событій.

Важность этого ученія стоитъ внѣ всякаго сомнѣнія; но насъ интересуетъ преимущественно его значеніе въ смыслѣ общественной психологіи. Нетрудно замѣтить, что два элемента главнымъ образомъ способствовали образованію такого взгляда на міръ. Первый изъ нихъ -- гегеліанство. Въ очень дѣльномъ этюдѣ о Карлейлѣ Тэнъ, заявивъ предварительно, что главная наша задача должна заключаться въ томъ, чтобы передумать идеи, выработанныя великими германскими метафизиками, слѣдующимъ образомъ формулируетъ послѣднія:-- "Собственно всѣ онѣ сводятся къ одной -- къ идеѣ развитія (Entwickelung), которая заключается въ томъ, чтобы представить себѣ всѣ части извѣстной группы идей солидарными и взаимно-дополняющими другъ друга, такимъ образомъ, что каждая изъ нихъ обусловливаетъ остальныя и что, будучи собраны всѣ вмѣстѣ, онѣ обнаруживаютъ, послѣдовательностью и контрастами своими, внутреннюю способность, создавшую и собравшую ихъ вмѣстѣ". Эту-то внутреннюю способность Гегель называетъ "идеей" группы, а Тэнъ -- господствующимъ фактомъ. Дѣло въ томъ, что Тэнъ вводитъ въ гегеліанство посторонній принципъ, заимствованный имъ у положительной науки и у духа нашего времени. Неопредѣленныя, туманныя формулы нѣмецкаго мыслителя твердѣютъ подъ руками французскаго мыслителя, не способнаго ошибаться насчетъ значенія словъ. Тамъ, гдѣ Гегель не обошелся бы безъ длиннаго разсужденія, Тэнъ прибѣгаетъ къ описанію. Съ умѣніемъ подобранный анекдотъ замѣняетъ у него отвлеченную фразу, лишенную осязаемыхъ очертаній. Всюду и всегда онъ старается примѣнить къ дѣлу научный методъ. Съ какою восторженностью онъ говорить о наукѣ и о той будущности, которую она намъ готовитъ: "... Наконецъ-то она приближается къ человѣку! Она обошла уже видимый и осязаемый міръ свѣтилъ небесныхъ, камней, растеній, которымъ иные презрительно желали ограничить ея дѣятельность. Теперь она принимается за душу человѣческую, вооружившись точными и вѣрными инструментами, точность и пригодность которыхъ доказаны трехъ-сотъ-лѣтнимъ опытомъ. Она приноситъ съ собою новое искусство. новую политику, новую нравственность -- и теперь отъ насъ зависитъ найти ихъ"... Съ какою увѣренностью онъ рекомендуетъ цѣлью всякаго изысканія "открытіе мелкихъ фактовъ, хорошо подобранныхъ, важныхъ, имѣющихъ значеніе, обстоятельно выясненныхъ и добросовѣстно отмѣченныхъ!" Послѣ всего этого станетъ вполнѣ попятнымъ, что поколѣніе, тогда еще нарождавшееся, глубокую вѣру котораго онъ выражалъ въ формулахъ столь-же ясныхъ, какъ математическая аксіома, и столь-же громкихъ, какъ строфа гимна,-- что это поколѣніе признало въ немъ иниціатора, человѣка, видѣвшаго передъ собою обѣтованную землю и заранѣе передававшаго объ ея таинственныхъ, способныхъ обновить прелестяхъ!

III.
Человѣческая душа и наука.

"Наука имѣетъ дѣло съ душою"... Въ этихъ словахъ кроется зародышъ всего дѣла, предпринятаго Тэномъ. Если обратить вни маніе на массу вопросовъ, затронутыхъ Тэномъ, то трудъ его представляется столь-же разнообразнымъ и сложнымъ, какъ и сама жизнь; если-же имѣть въ виду неизмѣнность и устойчивость руководящей идеи его, то этотъ-же трудъ представляется столь-же простымъ и сжатымъ, какъ геометрическая теорема. Весь онъ заключается въ примѣненіи на дѣлѣ теоріи мелкихъ фактовъ и въ той гипотезѣ, что всѣ явленія умственной произвольной дѣятельности имѣютъ достаточную причину существованія въ одномъ или въ нѣсколькихъ предшествующихъ явленіяхъ. Допуская, что мелкіе факты, изъ которыхъ составляется наше я, могутъ быть изучены съ помощью пріемовъ опытнаго метода, и что слѣдовательно психологія есть наука, Тэнъ тѣмъ самымъ расходится съ школой матеріалистовъ, которая сводитъ все изученіе души къ простой главѣ изъ области физіологіи. Тэнъ совершенно вѣрно подмѣтилъ, что явленіе изъ области душевной дѣятельности, идея, напримѣръ, является причиной цѣлой серіи другихъ такихъ же явленій, какіе бы при этомъ ни происходили соотвѣтствующіе физіологическіе процессы. Изъ этого слѣдуетъ, что еслибы даже мы смотрѣли на дѣятельность души лишь какъ на простую разновидность мозговой дѣятельности, намъ все равно пришлось бы изучить ея внутреннюю жизнь, какъ таковую, и съ точки зрѣнія мысли, какъ таковой. Но Тэнъ расходится также съ классической психологіей, въ томъ видѣ, какъ ее опредѣляли Жуффруа и шотландская школа, отступаясь отъ метода личааго, субъективнаго воззрѣнія и замѣняя его методомъ общаго изслѣдованія и многообразнаго опыта. Съ точки зрѣнія Тэна, въ существованіи человѣка все должно интересовать психолога и являться въ его рукахъ документомъ. Начиная съ способа меблировать комнату и накрывать на столъ и кончая способомъ молиться Богу и чествовать мертвыхъ -- все стоитъ того, чтобы сдѣлаться предметомъ тщательнаго обсужденія, быть комментированнымъ и истолкованнымъ, ибо нѣтъ такой области, въ которую человѣкъ не вложилъ-бы частички своего существа. Карлейль написалъ своего "Sartor resartus", странное съ перваго взгляда сочиненіе, въ которомъ онъ развиваетъ какую-то философію одежды и разсуждаетъ о политикѣ и объ исторіи по поводу передниковъ и нижняго платья. Но онъ собственно довелъ только до размѣровъ фарса мысль, саму по себѣ очень вѣрную, выраженную также и Бальзакомъ въ общемъ предисловіи къ его "Человѣческой комедіи", а именно ту, что "человѣкъ, въ силу закона, недостаточно еще изслѣдованнаго, старается выразить свои нравы, свои мысли и свою жизнь во всемъ, что онъ приноравливаетъ къ своимъ потребностямъ"... Другими словами, это значитъ, что никакое проявленіе человѣческой дѣятельности, какъ бы мало оно ни было, не можетъ считаться безусловно-ничтожнымъ и незначительнымъ. Ученый долженъ изслѣдовать всевозможные документы -- мемуары и переписку, историческія монографіи и романы нравовъ, произведенія артистовъ и произведенія простыхъ ремесленниковъ,-- для того, чтобы найти въ нихъ проявленія страстей, крупныя или мелкія. Какое широкое развитіе вдругъ приняла узкая и хилая наука Томасовъ Рейдовъ и Дугласовъ Стюартовъ? и какое важное значеніе получаетъ въ этой психологіи гипотеза всеобщей цѣлесообразности, которая, какъ я сказалъ нѣсколько выше, составляетъ одну изъ отличительныхъ чертъ системы Тэна? Допустимъ, что не всякое явленіе въ нравственной жизни человѣка обусловлено однимъ или нѣсколькими предшествовавшими явленіями; другими словами, допустимъ въ душѣ произвольность и свободу, въ общепринятомъ смыслѣ этихъ словъ: тогда все зданіе разомъ рухнетъ. Въ этомъ-то и заключается слабая сторона ученія. Словомъ, психологія построена на научныхъ началахъ, но все ея зданіе возведено на метафизическомъ фундаментѣ.

Изъ всей обширной области науки о душѣ, охватывающей собою такимъ образомъ всѣ факты, касающіеся человѣческой природы и общества, Тэнъ выбралъ спеціальнымъ предметомъ своего изученія область литературной и художественной производительности. Эту производительность философъ долженъ разсматривать въ возможно-большемъ количествѣ и въ возможно-разнообразныхъ формахъ ея проявленія. И дѣйствительно, авторъ "Ума" разсмотрѣлъ явленіе образованія произведеній искусствъ различнаго рода и въ Греціи, и въ Римѣ, и въ Италіи, и въ эпоху Возрожденія, и во Франціи за послѣднія три столѣтія, и въ Англіи во всѣ времена, словомъ, въ самые многоразличные моменты и въ весьма разнообразной средѣ. Исторія представлялась ему въ видѣ обширнаго опыта, даннаго случаемъ въ пользу психолога, и благодаря ей, онъ обновилъ или, пожалуй, передѣлалъ все ученіе старинной критики, а затѣмъ, косвеннымъ образомъ, и точки зрѣнія художниковъ, воспитанныхъ на этихъ теоріяхъ. Первымъ отличительнымъ признакомъ этого обновленія было полное устраненіе идеи о нравственности въ произведеніяхъ искусства. Для того, чтобы поставить себѣ вопросъ о томъ, какъ поступили-бы Ла-Гарпъ, или Густавъ-Планшъ, или даже Сентъ-Бёвъ, по крайней мѣрѣ въ первыхъ своихъ этюдахъ, если книга или картина, съ моральной точки зрѣнія, заслуживала-бы похвалы или порицанія.-- нужно, прежде всего, допустить, что писатель или живописецъ дѣйство вали съ вполнѣ сознательной и отвѣтственной волей; но эта гипотеза находится въ явномъ противорѣчіи съ принципомъ о предопредѣленіи, всюду примѣняемымъ Тэномъ. Тотъ, кто произноситъ сужденіе о какомъ-либо произведеніи ума, основываетъ это сужденіе, сознательно или безсознательно, на особой теоріи относительно этого ума. Какая-либо книга или картина были, для сторонника старинной психологіи, продуктомъ личной причины. Но аналитикъ изъ школы Тэна замѣчаетъ въ этомъ продуктѣ, какъ и во всякомъ другомъ, результатъ цѣлой серіи частныхъ причинъ, которыя, въ свою очередь, являются результатомъ другихъ вліяющихъ причинъ, и такимъ образомъ до безконечности. Поэтъ-стоикъ говоритъ: -- "Длинная цѣпь причинъ спускается на міръ, начиная съ первичной причины происхожденія міра, и если ты попытаешься измѣнить что бы то ни было, ты рискуешь перевернуть все вверхъ дномъ..." Для Тэна, какъ для Спинозы, какъ для пантеистовъ всѣхъ временъ, общая сумма силъ направлена къ тому, чтобы вызвать на свѣтъ Божій самомалѣйшій фактъ, и позади каждаго изъ этихъ мелкихъ фактовъ воображеніе мыслителя замѣчаетъ безконечный рядъ событій. Изъ этого царства безусловной необходимости изгнана всякая оцѣнка добра и зла, а также и всякая оцѣнка красиваго и некрасиваго, или по крайней мѣрѣ, красивое и некрасивое появляются подъ весьма страннымъ угломъ. Группа фактовъ, производящихъ на мой умъ впечатлѣніе, которое я обозначаю общимъ терминомъ "красоты", нисколько не изолирована отъ группы фактовъ, производящихъ на тотъ-же умъ впечатлѣніе некрасиваго, ибо все самымъ тѣснымъ образомъ связано въ обширной серіи явленій, составляющихъ міръ. Разница обусловливается только моимъ личнымъ впечатлѣніемъ; но если я пожелаю отрѣшиться отъ этого впечатлѣнія и разсуждать, я вынужденъ буду сознаться въ томъ, что я нахожусь въ виду тѣхъ же силъ, которыя въ одномъ случаѣ вызвали удачу, а въ другомъ -- неудачу въ одномъ и томъ же актѣ творенія природы. Разъ дойдя до этой ступени анализа, я готовъ одинаково заинтересоваться и удачей, и неудачей, въ особенности если я открою, что у одного и того же автора, напр., неудачей извѣстной стороны его таланта обусловливалась удача остальныхъ. Та же самыя впечатлительность и сила воображенія, которыя одарили Мишле точно какимъ-то даромъ угадыванія при описаніи религіозныхъ войнъ, должны были, въ извѣстные моменты и относительно извѣстныхъ людей, повести его же къ весьма странной несправедливости: понявъ совершенно вѣрно Микель-Анджело и Лютера, онъ не въ состояніи былъ понять ни Монтэня, ни Бонапарта. Этой особенностью въ складѣ его ума объясняются и достоинства его слога, и недостатки его. Разъ убѣдившись въ этой истинѣ, я готовъ уже удивляться въ историкѣ лишь этому могучему воображенію, а такъ какъ могущество это выражается одинаково и въ достоинствахъ его произведеній, и въ недостаткахъ ихъ, то я готовъ полюбить самые эти необходимые, а вслѣдствіе того и драгоцѣнные недостатки. Произведеніе искусства перестаетъ интересовать меня само по себѣ, такъ какъ оно является результатомъ тѣхъ глубокихъ причинъ, которыя вызвали его на свѣтъ Божій. Я изучаю въ немъ причины; поэтому меня трогаетъ, поражаетъ, восхищаетъ энергія этихъ причинъ; поэтому-же искусная групировка, правильная гармонія, изящество, чувство мѣры будутъ имѣть для меня менѣе привлекательности, чѣмъ крайности, которыя иной разъ могутъ показаться даже шокирующими. Произведенія очень уравновѣшенныя то-же являются характеристичными, но они свидѣтельствуютъ о менѣе необузданной силѣ.

Не мѣшаетъ дѣйствительно бросить взглядъ на то, какихъ писателей Тэнъ способенъ лучше понимать, а равно и на то, какой слогъ внушаетъ ему наиболѣе симпатіи. Изъ писателей настоящаго столѣтія онъ ставитъ особенно высоко Мишле и Бальзака; изъ писателей XVIII-го вѣка -- Сенъ-Симона. Изъ англійскихъ писателей онъ ставитъ на первомъ планѣ Шекспира, затѣмъ Свифта и Карлейля, -- все такихъ писателей, главная особенность которыхъ заключается въ томъ, что они въ высшей степени выразительны. У нихъ по крайней мѣрѣ замѣтна тѣсная связь между артистомъ и его произведеніемъ, и книги ихъ дѣйствительно могутъ считаться "живой психологіей". Безъ сомнѣнія, очень пріятно видѣть, какъ какое-нибудь свойство выростаетъ въ мозгу до чрезвычайныхъ размѣровъ. Оно начинаетъ бить черезъ край, нарушаетъ установленные законы эстетики, старается продумать и то, и другое, пересоздавая языкъ. Слабая личность поэта стушовывается и изъ-за нея можно разглядѣть какой нибудь важный законъ умственной дѣятельности, поражающій насъ своимъ блескомъ. Весьма вѣроятно, что какой-нибудь выдающійся физіологъ испытываетъ передъ картинами ощущеніе, подобное тому, которое. охватываетъ Тэна передъ страницей прозы или поэзіи. Этотъ ученый замѣчаетъ, вѣроятно, подъ великолѣпными голыми тѣлами Рубенса проявленіе не только физической жизни, но и глубокіе законы, управляющіе ею. Именно глубокій смыслъ этихъ законовъ и дѣйствіе ихъ особенно его интересуютъ. Вполнѣ законно такъ чувствовать, но также законно стоять и на противоположной точкѣ зрѣнія и смотрѣть на произведенія искусства, какъ на нѣчто внушенное. Такъ поступаютъ поэты и влюбленные. Женщина, одаренная впечатлительностью, сидитъ въ своемъ будуарѣ въ туманный зимній вечеръ; надъ городомъ, въ которомъ снуетъ суетливая толпа, лежитъ туманъ и дымъ. Она догадывается о томъ что дѣлается на улицѣ, ничего не видя,-- такъ какъ свѣтло-голубыя шторы уже спущены,-- по овладѣвающему ею грустному настроенію. Блѣдный полусвѣтъ ложится на всѣ предметы, окружающіе молодую женщину, предметы, ничего не говорящіе другимъ, но дорогіе для нея, такъ какъ они нашептываютъ ей о быломъ, невозвратномъ счастіи. На столикѣ, на каминѣ, на этажеркѣ разставлены портреты дорогихъ ей людей, нѣмые свидѣтели того, что она думаетъ объ изображенныхъ на этихъ портретахъ лицахъ, отдаленныхъ отъ нея разстояніемъ или даже смертью. Въ своемъ печальномъ, меланхолическомъ настроеніи она беретъ сборникъ стихотвореній съ полки, на которую она поставила любимыя свои книги. Дрова въ каминѣ догораютъ. Растянувшись на своей кушеткѣ, она раскрываетъ книгу на-удачу, а такъ какъ у нея нѣтъ подъ рукой закладки, то ей случается, когда она прерветъ свое чтеніе, вынуть большую булавку изъ своихъ прекрасныхъ волосъ и положить ее между страницъ книги Книга говоритъ ей, какъ и философу, но только съ тою разницею, что она вызываетъ передъ нею образы. Она не видитъ изъ-за строкъ руки, которая ихъ написала, тѣла, которому принадлежала эта рука, не видитъ глубокаго, но въ сущности чисто-животнаго источника таланта; она видитъ лишь мечту поэта, тотъ таинственный и неуловимый ореолъ, которымъ онъ окружилъ свои стихи. Она читаетъ слѣдующій прекрасный отрывокъ изъ Ламартина:-- "И на утро рыбаки увидѣли тѣло женщины, которое ночная волна прибила къ берегу, и вопреки смерти красота ея трогала душу"... Она прочитываетъ въ "Книгѣ Лазаря" Генриха Гейне слѣдующія слова:-- "Сердце мое разрывается при видѣ слезъ Жюльеты..." Она прочитываетъ въ "Тщетныхъ Нѣжностяхъ" Сюлли Прюдома, слѣдующую строку: -- "Имъ нужна женщина, которую легко-бы было растрогать..." И изъ-за строкъ дорогого ей автора она, быть можетъ, подобно Тэну, угадываетъ автора,-- "человѣка, много учившагося и много путешествовавшаго, во фракѣ и въ перчаткахъ, имѣющаго успѣхъ у дамъ, отвѣшивающаго по пятидесяти поклоновъ и произносящаго по двадцати остротъ въ вечеръ, читающаго по утрамъ газеты, живущаго въ бель-этажѣ, не слишкомъ веселаго, нервнаго, не чуждаго претензій, готоваго даже считать себя маленькимъ богомъ..." Быть можетъ, такая обстановка и является своего рода черноземомъ для красиваго цвѣтка, а эта поэзія, столь утонченная и деликатная, оказывается видимымъ продуктомъ невидимыхъ причинъ. Но эти очаровательныя строфы являются для молодой женщины не результатомъ, а причиной. Ей мало дѣла до того, при какихъ условіяхъ они создались. Ее мало интересуетъ реторта, въ которой изготовленъ былъ волшебный напитокъ, лишь бы послѣдній производилъ свое дѣйствіе и чтобы чтеніе вызвало въ ней извѣстное душевное настроеніе. Ее не интересуетъ функціонированіе незыблемыхъ законовъ психологіи; для нея важны тѣ видѣнія, которыя вызываетъ передъ нею книга, печальныя или пріятныя, но всегда и во всякомъ случаѣ личныя. Для всякаго понятно, что въ этихъ противоположныхъ манерахъ чувствовать заключаются двѣ весьма различныя между собою теоріи искусства. Та, представителемъ которой является Тэнъ, имѣла, во-первыхъ, то преимущество, что въ подтвержденіе ея онъ привелъ массу примѣровъ, поддерживалъ ее съ несокрушимой логикой и съ пламеннымъ краснорѣчіемъ, а во-вторыхъ, что она отвѣчала одной изъ настоятельныхъ потребностей эпохи. А между тѣмъ, для полнаго ея успѣха было-бы достаточно и одного изъ этихъ преимуществъ.

Интересно то, что теорію Тэна можно найти положенною въ основу многихъ произведеній современныхъ художниковъ, иногда весьма ясно и опредѣленно формулированною, иногда-же какъ-бы прикрытою дымкой. Не подлежитъ сомнѣнію, что теорія эта вполнѣ отвѣчаетъ какой-нибудь глубокой потребности времени, такъ какъ произведенія, въ основу которыхъ она положена, пользуются почти поразительнымъ успѣхомъ. Развѣ эстетика писателей такъ-пазынаемой натуралистической школы не является, въ сущности, лишь примѣненіемъ на дѣлѣ высказаннаго Тэномъ положенія,--что внутренняя цѣнность какого-нибудь литературнаго произведенія измѣривается тѣмъ, поскольку оно документально? Для послѣдователей этой теоріи, которые избрали преимущественно форму романовъ, потому что эластичность этой формы дѣлаетъ болѣе удобными всяческіе опыты,-- талантъ писателя сводится къ тому, чтобы дать какъ можно больше точныхъ свѣдѣній относительно человѣка и общества. Если они, вмѣсто того чтобы представлять эти свѣдѣнія въ сыромъ видѣ, придумываютъ интригу, выводятъ личности, характеризуютъ среду, то они и это дѣлаютъ въ видахъ большей точности. Будучи такимъ образомъ связаны между собою, эти свѣдѣнія взаимно пополняютъ другъ друга; романистъ, дѣлая свой романъ сложнымъ, стремится сравняться съ точностью жизни. Часто это ему удается, и историкъ нравовъ ХІХ-го столѣтія встрѣтитъ уже немало подготовительной работы, если онъ пожелаетъ узнать, напр. какъ питались и какъ одѣвались простолюдины и буржуя, какъ они жили, веселились, вступали въ бракъ, какія они испытывали огорченія. Никогда еще не было составляемо болѣе полнаго каталога различныхъ общественныхъ разновидностей и ихъ привычекъ, по крайней мѣрѣ, внѣшнихъ. Мало-по малу распространяется и пріобрѣтаетъ, такъ сказать, право гражданства это стремленіе подложить подъ блестящую шелковую матерію воображенія болѣе прочную научную подкладку. Критика почти уже совсѣмъ отказалась отъ обсужденія продуктовъ литературнаго творчества "an und für sich", для того, чтобы внимательнѣе заняться изученіемъ условій, при которыхъ были созданы эти произведенія: такимъ образомъ, мы видимъ, что серьезные научные трактаты пересыпаны анекдотами, что чуть-ли не каждый литераторъ пишетъ свои мемуары,-- словомъ, что репортерство пріобрѣло право гражданства въ исторіи литературы. Самая поэзія становится психологической и, какъ о томъ громогласно объявляютъ молодые поэты, парижской и модной. Пойдите на выставку картинъ такъ называемыхъ независимыхъ художниковъ,-- и вы встрѣтите здѣсь еще болѣе опредѣленное стремленіе къ новаторству; вы увидите, что революціонеры кисти тоже стремятся къ тому, чтобы съ помощью своей кисти и красокъ дать относительно своего поколѣнія точныя и обстоятельныя свѣдѣнія. Этотъ разсматриваетъ съ точностью анатома маленькое мускульное измѣненіе, которое замѣчается на подъемѣ ноги танцовщицы, вслѣдствіе частаго и продолжительнаго танцованія, или на плечѣ гладильщицы, имѣющей постоянно дѣло съ утюгомъ. Другой постарается схватить и передать то вытянутое, отчасти дряблое выраженіе, которое замѣчается на лицѣ заправскаго парижскаго жуира. Портретъ танцовщицы г. Дега, сцена въ корридорѣ театра "Folies Bergères", Форена, выказываютъ, въ довольно неожиданной формѣ, силу наблюдательности, стремящейся стать на научно-физіологическую почву. Надъ душою человѣческою точно производится самое тщательное дознаніе, которое во все входитъ, всюду заглядываетъ, здѣсь преувеличиваетъ, тамъ утончаетъ, и которое прежде всего заботится о томъ, чтобы выполнить программу, выставляемую Тэномъ съ первой страницы своихъ сочиненій до послѣдней и заключающуюся въ обстоятельномъ и точномъ перечисленіи тѣхъ мелкихъ фактовъ, изъ которыхъ составляется человѣческое я.

Было-бы безполезно скорбитъ объ этомъ торжествѣ искусства описательнаго надъ искусствомъ творящимъ, ибо это торжество является неизбѣжнымъ слѣдствіемъ существеннаго измѣненія, производимаго въ настоящее время наукой въ человѣческомъ міросозерцаніи. Уже теперь представляется возможнымъ измѣрить зна ченіе этого примѣненія научныхъ методовъ ко всему, касающемуся души. Существуютъ два средства для подобнаго измѣренія: во-первыхъ, совершившіеся факты, которые уже достаточно опредѣлились. для того чтобы на основаніи ихъ можно было сдѣлать заключеніе; и, во-вторыхъ, анализъ самаго принципа и теоріи, считающей всю нашу личную жизнь результатомъ постороннихъ причинъ. Такимъ образомъ, мы прійдемъ къ констатированію того факта, что самый отчаянный пессимизмъ является послѣднимъ словомъ этой литературы, основанной на изслѣдованіи. Въ романахъ, написанныхъ подъ вліяніемъ этого ученія, человѣческая природа выставляется все болѣе и болѣе въ жалкомъ свѣтѣ, подавленной неблагопріятными обстоятельствами, безсильной въ борьбѣ съ гнетущими ее силами. И не является ли такой пессимизмъ и послѣднимъ словомъ всей литературной дѣятельности Тэна? Повидимому, не представляется никакой надобности въ томъ, чтобы напоминать многочисленныя мѣста въ его сочиненіяхъ, въ которыхъ у этого психолога, сдѣлавшагося жертвой собственнаго своего метода, сказывается величайшее уныніе и неизлѣчимая болѣзнь сердца. Вспомнимъ хотя-бы это печальное мѣсто изъ его "Путешествія по Италіи", гдѣ онъ, стоя передъ великими произведеніями искусства древнихъ вѣковъ, восклицаетъ съ горечью:-- "Сколько развалинъ! Исторія -- это громадное кладбище!", а также то мѣсто, гдѣ онъ сравниваетъ человѣчество съ Ніобеей, сыновья которой умираютъ подъ ударами Аполлона:-- "Она выпрямляется, холодная и какъ-бы безчувственная, безнадежная, и, устремивъ глаза въ небо, смотритъ съ удивленіемъ и съ ужасомъ на ослѣпительное, но въ то же время холодное сіяніе, откуда летятъ зловѣщія стрѣлы, отъ которыхъ не увернуться ея несчастнымъ дѣтямъ"... Вспомнимъ то. очень извѣстное, мѣсто въ его сочиненіяхъ, въ которомъ онъ утверждаетъ, что "и здоровье, и умъ -- это двѣ очень счастливыя случайности", или напр. то, гдѣ онъ говоритъ, что "лучшій плодъ науки -- это та холодная покорность, которая, умиротворяя и дѣлая безчувственной душу, ограничиваетъ страданіе однимъ только тѣломъ"... Словомъ, вся его теорія носитъ въ себѣ зачатки самаго мрачнаго и самаго неизлѣчимаго отрицанія. Если все въ насъ есть ничто иное, какъ результатъ причинъ, лежащихъ внѣ насъ, если наша манера относиться къ жизни, радостная или горькая, является лишь продуктомъ цѣлой неопредѣленной серіи причинъ, то какъ же намъ и не почувствовать все наше ничтожество по отношенію къ гигантскимъ силамъ, и поддерживающимъ, и подавляющимъ насъ все съ тѣмъ-же ужаснымъ безмолвіемъ? Гдѣ-же мы найдемъ, для того, чтобъ устоять противъ этой страшной силы, иное оружіе, кромѣ полнѣйшаго самоотреченія, кромѣ "нирваны" индійскихъ мудрецовъ? Когда Паскаль пришелъ, не безъ страстной дрожи, къ тому заключенію, что достаточно одной капли воды" для того, чтобъ убить насъ, и что мы находимся совершенно во власти того безсмысленнаго міра, который окружаетъ насъ, онъ тотчасъ-же послѣ того гордо поднимаетъ голову, и весь родъ людской вмѣстѣ съ нимъ, противупоставляя силы сердца и силы ума этому слѣпому и безстрастному міру, который, правда, можетъ задавить насъ, но можетъ только это. Но увы! гдѣ же взять ихъ, эту силу ума и эту силу сердца, если даже и мысли, и ощущенія наши являются продуктами этого самаго міра, если наше я почти ускользаетъ отъ насъ самихъ, будучи постоянно окутываемо мракомъ безсознательности, рискуя ежеминутно потерпѣть полное крушеніе среди того зловѣщаго, молчаливаго прилива и отлива явленій, котораго оно является только ничтожнымъ атомомъ, уносимымъ вѣтромъ въ невѣдомую даль? Указавъ на то, что человѣческое несовершенство также въ порядкѣ вещей, какъ и неправильность граней кристала, Тэнъ спрашиваетъ:-- "Можно ли негодовать противъ такого геометрическаго явленія?" -- А между тѣмъ, онъ самъ первый негодуетъ; но только негодованіе это сдерживается гордостью; о немъ свидѣтельствуетъ лишь глухой, сдавленный стонъ Этотъ стонъ является какъ бы низкой басовой нотой въ восторженномъ гимнѣ въ честь науки. Это въ полномъ смыслѣ слова типъ современнаго человѣка, у котораго наслѣдственная чувствительность требуетъ человѣческаго разрѣшенія человѣческой жизни" мистическаго и сверхъестественнаго освѣщенія мимолетныхъ нашихъ дѣйствій, міра вѣчнаго и незыблемаго позади этого хаоса преходящихъ явленій, высшаго разума въ природѣ,-- между тѣмъ какъ безпощадный анализъ разлагаетъ на составныя части даже его огорченія, для того, чтобы выложить передъ нимъ составные и необходимые элементы его. Это положеніе по-истинѣ невыносимое которое должно повести или къ отреченію отъ самыхъ благородныхъ, самыхъ возвышенныхъ потребностей души, или къ сознанію того, что наука не въ состояніи дать полнаго удовлетворенія на тему сердцу. А такое сознаніе -- это широко раскрытая дверь для мистицизма, это признаніе того, что существуютъ внушенныя истины, не подлежащія анализу,-- и наша мысль упорно протестуетъ противъ такого самоотреченія.

IV.
Политическія теоріи Тэна.

Если и Тэнъ пережилъ тяжелые, пессимистически-краснорѣчивые моменты, но это дѣлалось противъ его воли, и онъ тѣмъ не менѣе не переставалъ вѣровать въ науку. Онъ вполнѣ добросовѣстно призналъ печальную ничтожность своихъ личныхъ впечатлѣній по сравненію съ тѣмъ геометрически-правильнымъ и молчаливымъ міромъ, который показываетъ намъ наука. Онъ не пытался также отрицать того факта, что какая-то зараза отчаянія распространяется на весь нашъ вѣкъ. Но онъ старался доказать, что это отчаяніе происходитъ единственно отъ личнаго настроенія нашего духа, а не является необходимымъ послѣдствіемъ науки. По его мнѣнію, и оптимизмъ, и пессимизмъ являются двумя различными манерами смотрѣть на вещи, въ одинаковой степени законными, но за то и одинаково невѣрными, свидѣтельствующими лишь объ особомъ настроеніи души, предающейся имъ. Онъ идетъ еще дальше: онъ не только оправдываетъ науку, породившую эту болѣзнь вѣка, но онъ отъ нея же ждетъ и исцѣленія отъ этой болѣзни. Но эта смутная, неопредѣленная надежда, по моему мнѣнію, будетъ обманута, ибо разнорѣчіе между наукой и нравственной стороной нашей жизни въ дѣйствительности непримиримо. Но тѣмъ не менѣе нельзя не признать благородныхъ порывовъ разрѣшить эту задачу, ибо дѣло идетъ здѣсь о сохраненіи одного изъ двухъ важныхъ, вѣковыхъ наслѣдій нашего жалкаго человѣчества. Тэнъ именно и трудился въ этомъ направленіи. Не то, чтобъ онъ написалъ спеціальный трактатъ объ этомъ предметѣ: но вы постоянно встрѣчаете, въ каждомъ изъ его сочиненій, извѣстную теорію нравственности, то изложенную категорически, какъ напр. на послѣднихъ страницахъ этюда о лордѣ Байронѣ, то пристегнутую, такъ сказать, къ случаю, какъ напр. въ лекціяхъ его о греческой скульптурѣ, въ его замѣткахъ объ Англіи или въ предпослѣдней главѣ о "философіи искусства", гдѣ онъ трактуетъ о степени благодѣтельности того или ипого идеала. Въ этомъ онъ замѣтно приближается къ ученію стоиковъ или Спинозы,-- основанному также на гипотезѣ о безусловномъ единствѣ вселенной. "Постарайся установить гармонію между собою и міромъ",-- говорилъ Маркъ-Аврелій; а авторъ "Этики" говоритъ: -- "Истинный мудрецъ тотъ, кто соприкасается мыслью своею съ вѣчной необходимостью природы. Этотъ послѣдній, въ извѣстномъ смыслѣ, никогда не перестаетъ существовать, и онъ одинъ обладаетъ истиннымъ сердечнымъ спокойствіемъ". Самъ Гёте, торжествующій вождь этой школы? говоритъ: "Старайся познать самого себя -- и ты познаешь все остальное"... Конечно, наша слабая личность является лишь ничтожнѣйшей частицей безконечнаго творенія природы; но отчего-бы намъ, вмѣсто того, чтобы жаловаться на это, не радоваться тому, такъ какъ мы способны присоединиться къ этой безконечности и чувствовать, что мы сдѣлались однимъ изъ одушевленныхъ членовъ безсмертнаго воплощенія божества? Для этого достаточно буквально слѣдовать ученію, превосходство котораго давно уже признано здравымъ смысломъ, и согласовать наши желанія съ міро вымъ порядкомъ, вмѣсто того, чтобы бороться противъ неизбѣжнаго порядка вещей, въ тщетной надеждѣ подчинить его нашимъ жела ніямъ. Это ученіе умиротворяющее, ибо оно дѣлаетъ насъ способными находить себѣ утѣшеніе въ нашихъ горестяхъ -- въ сознаніи, что мы подчинялись закону; въ то же время это ученіе ободряющее, ибо оно научаетъ насъ обращать въ пользу нашего развитія всѣ окружающія насъ обстоятельства. Въ этомъ благодѣтельномъ ученіи находилъ себѣ поддержку и опору и Гёте, въ предпринятомъ имъ великомъ культурномъ трудѣ, подобно тому какъ въ немъ же когда-то находили себѣ опору греческія республики въ дѣлѣ правильнаго развитія своей свободной дѣятельности. Влія ніе этого ученія, дѣйствительно, переходитъ за предѣлы частной дѣятельности, и его значеніе, пока еще сомнительное въ виду случайностей личной жизни, становится почти безусловнымъ, будучи примѣнено къ жизни общества. Такъ, по крайней мѣрѣ полагаетъ Тэнъ, который создалъ себѣ цѣлое ученіе о политической нравственности, основанное на научномъ познаніи человѣка и вселенной. Именно эта-то политическая нравственность его и пришла въ столкновеніе съ революціонными идеями 1789 года, равно какъ и съ принципами прежней правительственной системы. Такимъ образомъ, авторъ "Происхожденія современной Франціи" представляетъ собою довольно странное и неожиданное зрѣлище философа, одинаково враждебнаго обѣимъ партіямъ, оспаривающимъ другъ у друга господство въ странѣ Избытокъ добросовѣстности имѣетъ свои опасныя стороны и часто дѣлаетъ умственную работу извѣстнаго лица непонятной для тѣхъ, кто не въ состояніи бываетъ проникнуть въ тайну внутренней работы этого ума.

Мнѣ кажется, что политическая мораль Тэна, формулированная въ общихъ своихъ началахъ, можетъ быть сведена просто къ взгляду на государство, какъ на организмъ. Подобно тому, какъ сила и здоровье личности зависятъ отъ сознательнаго или безсознательнаго повиновенія законамъ физіологическаго организма, сила и здоровье соціальныя также зависятъ отъ сознательнаго или безсознательнаго повиновенія законамъ общественнаго организма. Всякаго рода условія, неизбѣжныя и непредотвратимыя, создали этотъ организмъ: этому содѣйствовали и условія племенныя, и условія среды, и цѣлая цѣпь историческихъ событій. Каковъ онъ есть, хорошъ или дуренъ, желателенъ или нежелателенъ, организмъ этотъ существуетъ, дѣйствуетъ, въ силу непреодолимой необходимости. Согласно вышеуказанному мною философскому принципу, мудрость именно и заключается въ признаніи этой необходимости. Признать всѣ условія общественнаго организма, часть котораго мы составляемъ, и, признавъ ихъ, подчиниться имъ,-- такова исходная точка прогресса, ибо мы не можемъ улучшить нашего собственнаго положенія иначе, какъ предварительно хорошенько понявъ его. Это является какъ-бы примѣненіемъ къ управленію народами стариннаго изреченія Бэкона: "Nemo naturae nisi parendо imperat" (никто не можетъ повелѣвать природѣ иначе, какъ подчиняясь ей). Повиноваться не только племеннымъ принципамъ, но и племеннымъ предразсудкамъ, "ибо наслѣдственный предразсудокъ -- это та-же, хотя и неизвѣстная намъ причина"; сохранить не только полезныя учрежденія, но даже и тѣ, которыя кажутся намъ неосновательными, ибо и они составляютъ живую часть живого тѣла; не принимать за мѣрило государственныхъ интересовъ ни логическихъ требованій нашего разума, ни благородныхъ влеченій нашего сердца, потому что ни разумъ, ни сердце наше не могутъ служить мѣриломъ дѣйствительности; поступать, однимъ словомъ, по отношенію къ обществу такъ же, какъ поступаетъ врачъ по отношенію къ больному, съ медленной и робкой осторожностью, которыя вытекаютъ изъ убѣжденія въ безконечной сложности отправленій: -- вотъ, независимо отъ практическихъ примѣненій, тотъ политическій пріемъ, который рекомендовалъ-бы Тэнъ, который онъ даже и рекомендуетъ въ тѣхъ своихъ сочиненіяхъ, гдѣ онъ изъ простого разсказчика превращается въ судью. Приведу для примѣра слѣдующее мѣсто изъ второго тома его "Происхожденія современной Франціи": -- "Если на свѣтѣ существуетъ нѣчто трудное, то ничего не можетъ быть труднѣе, какъ создать конституцію, въ особенности конституцію совершенную. Замѣнить условія, при которыхъ жилъ великій народъ, новыми условіями, прочными и примѣненными къ его особенностямъ, примѣнить форму съ сотней тысячъ отдѣленій къ жизни двадцати шести милліоновъ людей, создать эту форму такъ гармонично, пригнать ее такъ точно, такъ кстати, съ такимъ яснымъ пониманіемъ нуждъ и способностей этихъ милліоновъ людей, что послѣдніе могутъ свободно двигаться въ этой формѣ и что ихъ импровизированная дѣятельность въ ней ничѣмъ не будетъ отличаться отъ старинной рутины, -- такая задача по-истинѣ громадна и, по всей вѣроятности, превышаетъ даже силы человѣческаго ума"... Поэтому лучше заранѣе отказаться отъ такой задачин держаться, въ видахъ успѣшнаго дѣйствованія такой трудно управляемой машиной, какъ государство, двухъ великихъ пріемовъ всяческихъ измѣненій: во-первыхъ, времени, т. е. наслѣдственности, и во-вторыхъ, искусства, т. е. спеціализаціи". Наклонность къ первому изъ этихъ пріемовъ Тэнъ, по всей вѣроятности, заимствовалъ изъ Англіи, а наклонность ко второму -- изъ Германіи. Мнѣ думается, что еслибъ онъ принялся составлять, по примѣру учителя своего Спинозы, политическій трактатъ, онъ и началъ-бы съ этихъ пріемовъ, и кончилъ-бы ими.

Если теперь припомнить правительственныя теоріи, но имя которыхъ совершена была революція 1789 года, то не трудно будетъ констатировать, что онѣ проистекаютъ изъ разумнаго идеала весьма различнаго отъ историческаго и позитивистскаго начала, на которое опирался Тэнъ. Тэнъ, подобно всѣмъ философамъ, видящимъ въ государствѣ организмъ, долженъ смотрѣть и смотритъ на общественное неравенство, какъ на существенный соціальный законъ. Революція поставила себѣ первой аксіомой, что, съ извѣстной точки зрѣнія, всѣ люди равны, какъ мы видѣли, всякая конституція является для Тэна дѣломъ "а posteriori", которое создано опытомъ, которое должно только констатировать нравы и обычаи, а не создавать, заносить и приводить въ систему, ле разрушать. Революція прежде всего провозгласила господство разума; далѣе она допускала, что всякій гражданинъ способенъ ко всему. Припомните хотя бы тѣ краснорѣчивыя страницы, въ которыхъ и Мишле развиваетъ эту же тему, нашедшую себѣ оправданіе въ большихъ войнахъ, слѣдовавшихъ за революціей, по крайней мѣрѣ, на извѣстное время, и сравните съ этимъ мнѣніемъ Тэпа о спеціалистахъ. Революціонная эпоха выставила также, вмѣстѣ съ авторомъ "Эмиля", тотъ тезисъ, что человѣкъ, по природѣ, разуменъ и добръ; дурнымъ же дѣлаетъ его дурно созданное общество. Тэнъ, подобно всѣмъ тѣмъ, которые вѣрятъ въ существованіе въ человѣкѣ животныхъ инстинктовъ, убѣжденъ въ томъ, что въ каждомъ изъ насъ внезапно можетъ проснуться лишь на время задремавшій звѣрь.-- "Человѣкъ -- животное плотоядное",-- говоритъ онъ, -- "по природѣ и по строенію своему; а природа и строеніе на все налагаютъ свою неизгладимую печать. У него такіе же зубы, какъ у собаки и лисицы, и подобно собакѣ и лисицѣ, онъ впивается ими въ тѣло себѣ подобныхъ. Предки его убивали другъ друга каменными топорами изъ-за куска сырой рыбы. Да и теперь онъ еще не преобразился, а лишь нѣсколько смягчился. Война свирѣпствуетъ по-прежнему, но только она ведется не постоянно и всюду, а временами и кое-гдѣ..." Неужели же человѣкъ, который такъ смотритъ на народъ, будетъ проповѣдовать народовластіе? Наконецъ, революція начала съ расчистки почвы, оставаясь послѣдовательной своему принципу. А этотъ принципъ, какъ и способъ примѣненія его, должны были внушать антипатію философу, стоящему на точкѣ зрѣнія правильнаго, постепеннаго развитія. И дѣйствительно, онъ ничего не пощадилъ въ движеніи 1789 года; онъ все въ немъ подвергъ своей рѣзкой критикѣ, за исключеніемъ войны противъ иноземцовъ. Стоитъ отмѣтить тотъ мотивъ, который онъ приводитъ въ пользу своего преклоненія передъ борцами этой героической эпохи, такъ какъ мотивъ этотъ какъ нельзя лучше показываетъ, насколько нашъ философъ остался послѣдователенъ до конца: "Опасность," -- говоритъ онъ,-- "возвратила имъ здравый смыслъ; они поняли неравенство людскихъ талантовъ и необходимость послушанія".

И такъ, Тэнъ ощущаетъ непреодолимую антипатію къ людямъ революціонной эпохи и къ ихъ дѣяніямъ, и въ этомъ отношеніи онъ вполнѣ послѣдователенъ. Столь же послѣдователенъ онъ, выказывая ту же антипатію къ людямъ и дѣяніямъ предшествовавшей революціи эпохи. Если революція идетъ въ разрѣзъ съ основными идеями его политическаго ученія, то и предшествовавшая эпоха не больше соотвѣтствовала этимъ идеямъ. Во-первыхъ, будучи убѣжденъ въ роковой связи всякаго явленія съ предшествовавшими явленіями, онъ не можетъ, какъ это дѣлаютъ другіе, совершенно отдѣлить революціи отъ предшествовавшихъ ей событій. Онъ видитъ въ послѣднихъ прямую вѣковую причину первой.-- "Якобинцы".-- говоритъ онъ,-- "являются. наслѣдниками и душеприкащиками прежней системы; и при видѣ того, какъ послѣдняя зачала, выносила, вскормила, воспитала и ввела въ жизнь первыхъ, нельзя не усматривать во всемъ этомъ продолжительнаго самоубійства..." И затѣмъ, въ главѣ отличающейся необыкновенной сжатостью, онъ указываетъ на то, какъ были нарушены, одно за другимъ, самыя существенныя условія общественнаго здоровья. Ему, видящему въ государствѣ организмъ, т.-е. аггломератъ мѣстныхъ центровъ, дѣятельныхъ и прогрессивныхъ, не можетъ быть симпатична единая и неограниченная монархія Людовика XIV, которая, сосредоточивая всю власть въ рукахъ короля и всѣ живыя силы націи во дворѣ, совершенно изсушила существованіе провинціи. Будучи сторонникомъ массы, хотя бы и мало-просвѣщенной, онъ не можетъ относиться съ одобреніемъ къ образу дѣйствій французской аристократіи и духовенства, не съумѣвшихъ понять того, къ чему обязывало ихъ привиллегированное ихъ положеніе, и сохранить за собою первенство таланта, какъ они съумѣли сохранить первенство титуловъ и общественнаго положенія. До революціонная монархія, придавая особенное развитіе придворной жизни и сдѣлавъ ее въ высшей мѣрѣ утонченной и пріятной, мало-помалу развила и довела до особенно высокой степени то, что Тэнъ называетъ классическимъ духомъ; другими словами, на мѣсто не посредственнаго изученія дѣйствительности явилась идеологія, а на мѣсто опытнаго метода -- пріемы абстрактные и математическіе. Наконецъ, Тэнъ принадлежитъ къ той школѣ, которая слишкомъ открыто признаетъ теорію совершившихся фактовъ, чтобы не считать безплодными всѣ усилія возвратиться назадъ, которыя могли-бы исходить отъ апостоловъ реакціи. Была-ли революція благодѣтельна или зловредна, но она была, и благоразуміе должно заставлять всякаго считаться съ нею, какъ съ фактомъ совершившимся. Перечтите теперь предисловіе, относящееся къ 1875 году, которое историкъ предпослалъ своему сочиненію "Происхожденіе современной Франціи",-- и васъ поразятъ глубокія причины странной, съ перваго взгляда, обособленности, въ которую онъ сталъ, -- обособленности, которая навлекаетъ на него въ настоящее время упреки республиканцевъ, подобно тому, какъ въ прежнія времена она навлекала на его голову проклятія епископа Дюпанлу:-- "Въ 1849-мъ году",-- говоритъ онъ,-- "имѣя двадцать одинъ годъ отъ роду и будучи избирателемъ, я находился въ крайне затруднительномъ положеніи: мнѣ приходилось назвать имена пятнадцати или двадцати лицъ, которыхъ я желалъ-бы видѣть депутатами, и къ тому же, по установившемуся во Франціи обычаю, мнѣ приходилось не только выбирать людей, но и останавливаться на той или другой теоріи. Мнѣ приходилось заявить себя роялистомъ или республиканцемъ, демократомъ или консерваторомъ, соціалистомъ или бонапартистовъ. На дѣлѣ же я не былъ ни тѣмъ, ни другимъ, ни третьимъ... словомъ, я не былъ никѣмъ..." Да и съ тѣхъ поръ онъ не установилъ никакого выбора. Онъ былъ тогда, и онъ остался до сихъ поръ, философомъ, ни мало не интересующимся дѣйствительностью, заботящимся исключительно о логикѣ и объ искренности своей мысли, какъ въ политическомъ, такъ и во всѣхъ другихъ отношеніяхъ.

По поводу "Исторіи происхожденія современной Франціи" можно было-бы поставить три вопроса. Первый изъ нихъ касается историковъ: Каково значеніе метода, каковъ текстъ, Какова критика автора? Второй касается политиковъ: Каково значеніе его теорій, насколько онѣ удовлетворительны или недостаточны?-- Но самое заглавіе настоящаго моего труда позволяетъ мнѣ отвѣтить лишь на третій вопросъ, интересный для психолога: Какимъ образомъ Тэну удалось вызвать такую перемѣну въ мнѣніяхъ о себѣ многихъ изъ прежнихъ поклонниковъ? Я пытался доказать полную цѣльность развитія этого мрачнаго, но могучаго ума. Онъ является наиболѣе яркимъ представителемъ религіи науки, свойственной второй половинѣ XIX вѣка. Этой религіи онъ принесъ въ жертву все, начиная съ возвышенныхъ стремленій сердца и кончая самыми законными стремленіями къ популярности. Онъ какъ-бы заранѣе написалъ свой собственный портретъ слѣдующимъ образомъ, описывая въ своихъ "Классическихъ философахъ" нѣкоего г. Поля:-- "Для него самымъ важнымъ было слѣдовать своему призванію, отъискать на обширномъ полѣ труда то мѣсто, гдѣ можно принести наибольшее количество пользы, провести свою борозду или вырыть свой ровъ. Все остальное было безразлично для него..." Но можно-ли провести эту широкую и глубокую борозду, не подрѣзавъ въ корнѣ многихъ растеній?

Оставить комментарий Бурже Поль (перевод: Эрнест Ватсон) (yes@lib.ru) Год: 1883 Обновлено: 17/08/2022. 96k. Статистика. Эссе: Проза, Переводы, Психология Очерки современной психологии	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: I. Философская чувствительность Тэна. II. Среда. III. Человеческая душа и наука. IV. Политические теории Тэна. Перевод Э. К. Ватсона (1888).

Бурже Поль Ипполит Тэн

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

Ипполитъ Тэнъ.

I. Философская чувствительность Тэна.

II. Среда.

III. Человѣческая душа и наука.

IV. Политическія теоріи Тэна.

Бурже Поль
Ипполит Тэн

I.
Философская чувствительность Тэна.

II.
Среда.

III.
Человѣческая душа и наука.

IV.
Политическія теоріи Тэна.