Бурже Поль
Густав Флобер

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

   Продолжая свои изслѣдованія относительно проявленія въ области литературы особенной отзывчивости и впечатлительности къ вѣяніямъ времени, мнѣ придется остановиться на художникѣ, который именно въ продолженіе всей своей жизни боролся противъ просачиванія въ литературу личной впечатлительности. Въ теченіе цѣлаго длиннаго ряда лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ друзья его -- Булье, Дю-Канъ, Пуатвэнъ -- слушали его привлекательные планы гордой юности и до періода свѣтлой, хотя и сопряженной со многими разочарованіями работы, Густавъ Флоберъ неизмѣнно оставался вѣренъ исходной точкѣ своихъ эстетическихъ взглядовъ, а именно -- "что не заслуживаетъ одобренія то сочиненіе, въ которомъ авторъ даетъ разгадать себя". По его мнѣнію, поэтъ дѣйствительно былъ поэтомъ, творцомъ,-- въ широкомъ, этимологическомъ смыслѣ этого слова,-- лишь въ томъ случаѣ, если онъ держался въ сторонѣ отъ разсказываемой имъ драмы, если онъ, выставляя своихъ героевъ, самъ оставался въ глубокой тѣни. И дѣйствительно, быть можетъ, ни одинъ изъ современныхъ литераторовъ не прибѣгалъ такъ рѣдко къ мѣстоименію я,-- этому мѣстоименію, которое эгоизмомъ своимъ возмущало уже Паскаля. "Для меня мѣстоименіе я просто ненавистно",-- писалъ авторъ "Мыслей"; по тутъ же онъ прибавляетъ: -- "Его нужно прикрывать, а не убирать совсѣмъ". И Флоберъ только прикрывалъ его, а не убиралъ совсѣмъ изъ своихъ твореній. Литературная стыдливость имѣетъ много общаго съ стыдливостью физическою; одежда, будь она изъ власяницы, какъ у монахини, или изъ мягкаго шелка, какъ утренній капотъ свѣтской красавицы, только прикрываетъ формы женскаго тѣла, выставляя въ то-же время ихъ очертанія и ихъ природную гибкость. Покровъ фразы, окутывающій собою мысль писателя, тоже только прикрываетъ, но не скрываетъ ее совсѣмъ. Самъ Флоберъ выразился въ предисловіи своемъ къ "Послѣднимъ пѣснямъ" трудолюбиваго Луи Булье, что "писателю событія внѣшняго міра представляются какъ бы транспонированными, въ видахъ большей иллюзіи". А иллюзіи эти, сообразно тѣмъ умамъ, которые создаютъ ихъ, бываютъ весьма многоразличны. Всякій изъ насъ видитъ вокругъ себя не міръ вообще, а свой міръ; не голую дѣйствительность, но ту дѣйствительность, усвоить которую дозволяетъ ему его темпераментъ. Мы передаемъ лишь наше сновидѣніе, имѣющее предметомъ человѣческую жизнь, -- а по прошествіи извѣстнаго времени, это созданіе нашего воображенія превращается въ автобіографію, если и не строго-фактическую, то, во всякомъ случаѣ, вѣрную по существу и достаточно рельефно отражающую въ себѣ суть нашего внутренняго я. Наша мысль -- это та же. печатка, отпечатавшаяся на сургучѣ и имѣющая дѣло только съ отпечаткомъ, который она самаже оттиснула на сургучѣ. Флоберъ, конечно, не могъ не подчиниться общимъ законамъ нашей умственной дѣятельности. Во всѣхъ его сочиненіяхъ замѣчается величайшая впечатлительность, очень характеристичная и указывающая на совершенно личное пониманіе душою своего я, на особый складъ ея въ усвоеніи себѣ событій, въ окрашиваніи ихъ въ тѣ же самые постоянно оттѣнки. Я попытаюсь отмѣтить тѣ изъ этихъ оттѣнковъ, которые, какъ мнѣ кажется, наиболѣе соотвѣтствуютъ состоянію души современнаго человѣка и благодаря которымъ Густавъ Флоберъ сдѣлался однимъ изъ вожаковъ для извѣстной части нынѣшней молодежи. Сколькобы ни было ихъ -- десять тысячъ, или тысяча, или всего сто,-- это для меня безразлично. Я вѣдь осудилъ самъ себя на разсматриваніе исключеній, пожалуй, на описаніе болѣзней, принявшись за отъискиваніе психологическихъ странностей, разсѣянныхъ въ сочиненіяхъ новѣйшихъ нашихъ писателей, -- я разумѣю тѣхъ, которые усвоили себѣ привычку смотрѣть на жизнь съ точки зрѣнія ея печалей.
   

I.
Романтизмъ.

   Достаточно хотя-бы немного вдуматься въ произведенія Густава Флобера для того, чтобы признать, что особенно сильное вліяніе произвелъ на него доживающій свой вѣкъ романтизмъ. Еслибы даже "Воспоминанія" Дю-Кана не раскрыли передъ нами всей глубины этого вліянія; еслибы даже мы не имѣли передъ глазами письма къ Люи де-Корменену, въ которомъ будущій авторъ "Госпожи Бовари" привѣтствуетъ въ Неронѣ "выдающуюся личность древняго міра" и самымъ рѣшительнымъ образомъ высказываетъ свое романтическое міровоззрѣніе,-- то все же и первоначальное воспитаніе великаго писателя, и личность его, и привязанности его, и пріемы его -- все это указывало-бы на существованіе въ немъ этого глубокаго романтизма. Всѣ манеры этого длинноусаго великана, форма его шляпъ, покрой его гусарскихъ панталонъ, въ особенности-же его зычный голосъ и его жестикуляція производили впечатлѣніе чего-то театральнаго, не смотря на все его природное добродушіе, выказывали какую-то страсть къ внѣшней величественности. Подобно романтикамъ тридцатыхъ годовъ, Флоберъ произносилъ имя Виктора Гюго съ какимъ-то благоговѣніемъ. Изъ старшихъ своихъ собратовъ по перу онъ больше всѣхъ любилъ и чаще всѣхъ навѣщалъ Теофиля Готье, этого "упрямаго романтика", какъ тотъ самъ себя называлъ въ своемъ стихотвореніи "Эмаль и Камей".
   "Я вижу ихъ снова таковыми, какъ и прежде, бойцовъ 1830 года, похожихъ на Отрантскихъ пиратовъ. Насъ было сто, а теперь насъ всего десять".
   Хотя Флоберъ поступилъ въ ряды этихъ бойцовъ уже подъ конецъ компаніи, онъ остался однимъ изъ этихъ десяти по своему нерасположенію ко всему буржуазному, по своему пристрастію къ вычурнымъ метафорамъ, къ яркимъ краскамъ и звучнымъ періодамъ. Онъ приходилъ въ восхищеніе отъ фразистаго слога Шатобріана. Онъ охотно цитировалъ выдержки изъ послѣдняго своимъ громовымъ голосомъ, о которомъ самъ выражался слѣдующимъ образомъ:-- "Я убѣждаюсь въ томъ, что извѣстная фраза хороша, лишь пропустивъ ее черезъ мою глотку". Знавшіе его близко помнятъ, конечно, какъ онъ больше ревѣлъ, чѣмъ декламировалъ извѣстную мелопею, посвященную лунѣ, изъ "Аталы":-- "Она распространяетъ по лѣсамъ ту великую, меланхолическую тайну, которую она такъ охотно разсказываетъ старымъ дубамъ и еще болѣе древнимъ морскимъ прибрежьямъ". Флоберъ готовъ бы былъ проклясть на вѣки вѣчные добросовѣстнаго Мореллэ, который писалъ по поводу этой тирады:-- "Я спрашиваю васъ, что такое эта великая меланхолическая тайна, которую луна разсказываетъ дубамъ? Можетъ-ли человѣкъ, обладающій здравымъ смысломъ, получить какое-нибудь ясное и опредѣленное представленіе по прочтеніи этой дѣланной, взвинченной фразы"? А что-бы сказалъ этотъ аббатъ-классикъ по поводу слѣдующей тирады, все о той же лунѣ, которую мы находимъ въ главѣ XIII второй части "Госпожи Бовари":-- "Въ сердце ихъ проникала нѣжность былыхъ дней, обильная и молчаливая, какъ протекавшая по близости рѣка, сладкая, какъ благоуханіе сирени, бросая на ихъ воспоминанія болѣе громадныя и болѣе печальныя тѣни, чѣмъ тѣни неподвижныхъ изъ, падавшія на траву".-- Аббатъ, безъ сомнѣнія, причислилъ бы и автора этого прозаическаго періода, столь громкаго и музыкальнаго, къ послѣдователямъ той-же, столь ненавистной ему, литературной школы, къ которой онъ уже причислилъ автора перваго изъ вышеприведенныхъ періодовъ, -- и, пожалуй, онъ былъ-бы правъ.
   Мнѣ кажется, было-бы ошибочно видѣть въ этомъ романтизмѣ Флобера одну только риторику. И къ тому-же, когда дѣло идетъ о человѣкѣ, жившемъ исключительно для литературы, риторика входитъ, такъ сказать, въ область психологіи, до такой степени близко связаны художественныя теоріи съ личностью писателя и способъ выражаться -- съ способомъ мыслить. Для того, чтобы хорошенько понять происхожденіе многихъ идей, и многихъ ощущеній Флобера, слѣдуетъ разложить слово "романтизмъ" на составныя его части и проанализировать различные элементы его. Задача эта не такъ легка, какъ то могло-бы казаться, ибо самое слово "романтизмъ", подобно всѣмъ синтетическимъ и неопредѣленнымъ терминамъ, въ которые облекаются понятія, еще не вполнѣ сложившіяся, послѣ происхожденія своего, разрослось, какъ снѣжный комъ, увеличившись въ объемѣ присоединеніемъ къ нему часто самыхъ противоположныхъ значеній. Въ началѣ подъ нимъ, повидимому, разумѣли воспроизведеніе туманныхъ пейзажей и мечтательной поэзіи сѣвера, въ противоположность пейзажамъ съ болѣе опредѣленными очертаніями и болѣе рѣзко очерченной поэзіи нашихъ романскихъ странъ. Въ началѣ настоящаго столѣтія, принято было говорить, что Шотландія изобилуетъ романтическими мѣстностями. Около 1830-го года слово это означало, вмѣстѣ съ переворотомъ въ литературныхъ формахъ, особый взглядъ на жизнь, въ одно и то-же время, и очень произвольный, и очень восторженный, и очень возвышенный; между тѣмъ какъ теперь, подъ неизбѣжнымъ вліяніемъ легко-предвидимой реакціи, этотъ сборный окликъ новаторовъ, поднявшихъ-свой голосъ полъ-столѣтія тому назадъ, сдѣлался синонимомъ искусственнаго энтузіазма и условной поэзіи. Исторія, не обращающая вниманія ни на искусственные восторги, ни на преднамѣренное очернѣніе, сохранитъ это слово, и по всей вѣроятности усвоитъ себѣ, съ незначительными лишь варіантами, то опредѣленіе, которое далъ ему Стендаль въ своемъ памфлетѣ: "О Расинѣ и Шекспирѣ": -- "Романтицизмъ (sic!) -- это искусство давать народамъ такія литературныя произведенія, которыя, при настоящемъ состояніи ихъ привычекъ и ихъ вѣрованій, въ состояніи доставить имъ наибольшее удовольствіе". Такъ писалъ Стендаль въ 1820-мъ году. Тогдашняя французская молодежь придумывала для себя разсужденія и ощущенія до того мало схожія съ разсужденіями и ощущеніями отцовъ своихъ, жившихъ въ концѣ XVIII вѣка, что явилась необходимость въ новой кличкѣ. Выработанъ былъ извѣстный идеалъ, нынѣ исчезнувшій вмѣстѣ съ тѣмъ поколѣніемъ, которое создало его. Идеалъ этотъ обнимаетъ собою сущность того, что извѣстно подъ именемъ "романтизма"; подъ его обаяніемъ и находился Флоберъ, когда онъ, въ глуши своей провинціи, читалъ и перечитывалъ новѣйшихъ поэтовъ и на-всегда впиталъ въ себя ядъ ихъ необычныхъ и опасныхъ мечтаній.
   Первую изъ особенностей романтическаго идеала составляетъ то, что я назову, за отсутствіемъ болѣе подходящаго термина, "чужеземностью". Викторъ Гюго пишетъ свои "Orientales"; Альфредъ де-Мюссе сочиняетъ свои "Испанскія и итальянскія сказки", Теофиль Готье переноситъ своего Альберта "въ старый фламандскій городъ, какіе изображаетъ намъ Теньеръ". Бѣгство отъ всего новаго и современнаго и ненависть къ нему обнаруживаются въ самыхъ странныхъ археологическихъ причудахъ. Шутливые романы, которые тотъ-же авторъ "Альберта" собралъ подъ общимъ заглавіемъ "Молодая Франція", заключаютъ въ себѣ очень точное описаніе этой страсти къ заимствованію сюжетовъ издалека, а тонкая иронія разсказчика еще болѣе оттѣняетъ линіи его портретовъ. Дѣло въ томъ, что въ началѣ столѣтія европейскіе перевороты заставили французскій духъ перейти за предѣлы Франціи и увидѣть передъ собою пеструю картину обширнаго міра. Войны революціи и имперіи сдѣлали изъ французскаго народа неутомимаго путешественника, хотя онъ отъ природы и большой домосѣдъ, и очень бережливъ. Въ числѣ людей зрѣлаго возраста, которыхъ любознательный молодой человѣкъ 1820 то года встрѣчалъ въ одной гостинной и къ разговору которыхъ онъ прислушивался, многіе участвовали въ наполеоновскихъ войнахъ и побывали и въ Австріи, и въ Германіи, и въ Италіи, и въ Россіи, и въ Испаніи, и даже въ Египтѣ. Другіе прожили многіе годы въ качествѣ эмигрантовъ въ Англіи, или на берегахъ Рейна, въ городахъ, гдѣ лѣтомъ сильно благоухаютъ липы, какъ напр. въ Кобленцѣ, возлѣ разрушенныхъ замковъ знатныхъ средневѣковыхъ бароновъ Многимъ изъ нихъ пришлось научиться иностраннымъ языкамъ, а нѣкоторымъ -- ознакомиться съ литературою чужихъ народовъ. Они, привлекаемые новизною, восторгались нѣмецкой поэзіей, столь мало похожей по духу на поэзію французскую. Результатомъ этого крайне разнообразнаго знакомства впослѣдствіи явился духъ критики, свойственный нашему сложному и ученому XIX вѣку. Появляется на свѣтъ Божій одна истина, правда, пока еще смутная и неясная, но уже замѣтная, а именно: что существуетъ много, хотя и противорѣчивыхъ, но вполнѣ законныхъ способовъ относиться къ жизненнымъ идеаламъ. Романтизмъ является первымъ воплощеніемъ этой истины, правда, болѣе благопріятнымъ для науки, чѣмъ для поэзіи, для диллетантизма, чѣмъ для страстнаго отношенія къ дѣлу. Однакоже, романтики сами считаютъ себя творцами, а не критиками; и если они расчищаютъ путь современнымъ историкамъ и дѣлаютъ возможными обширныя изслѣдованія психологовъ, то дѣлаютъ это невольно, такъ сказать, по наивности своей. Молодые прожигатели жизни въ красныхъ жилетахъ, осушающіе чаши пунша изъ подражанія Байрону, отпускающіе себѣ длинные волосы на подобіе меровингскихъ королей, щеголяющіе крѣпкими словцами, сами не подозрѣваютъ того, что они являются піонерами эпохи толкованія и документовъ. А между тѣмъ это такъ. Эти поклонники чужеземной среды и исчезнувшихъ вѣковъ дѣлали въ сущности то-же самое, что и мы пытаемся осуществить теперь. Они исходятъ отъ представленія себѣ противоположныхъ цивилизацій и стараются проникнуть въ нихъ. Дѣло только въ томъ, что мы стараемся понять то, что они стремились прочувствовать, или, вѣрнѣе сказать, усвоить себѣ. Туда, куда мы вносимъ умственное безпристрастіе,-- первый примѣръ которому подалъ Гёте, стараясь отрѣшиться отъ самихъ себя, отдѣлаться отъ нашей впечатлительности, забыть по возможности нашу личность,-- романтики вносили требованія кипучей, молодой страсти. Они желали не того, чтобы представить себѣ былые нравы, проникнуться ощущеніями когда-то существовавшихъ душъ,-- но жить при этихъ нравахъ, обладать этими душами, такъ что, вслѣдствіе безсознательнаго противорѣчія, эти фанатики чужеземности являлись, въ то-же время, такъ сказать, самыми личными изъ людей, самыми неспособными на то, чтобъ отречься отъ себя и преобразоваться въ нѣчто другое.
   Второю отличительною чертою идеала романтизма является не преодолимая потребность въ сильныхъ ощущеніяхъ. Живописныя прогулки вдоль и поперекъ всей Европы были далеко не единственнымъ результатомъ революціи и имперіи: трагическія событія республиканской и наполеоновской эпопеи сильно отразились и на душахъ тогдашнихъ людей; послѣдніе были смущены ими, испытывали извѣстное волненіе. Смутныя влеченія къ величію должны были тревожить и дѣйствительно тревожили сонъ этихъ дѣтей, зачатыхъ въ промежуткѣ между двумя сраженіями, видѣвшихъ Мюрата, скакавшаго въ какомъ-то фантастическомъ розовомъ костюмѣ, лицезрѣвшихъ Нея "съ его бѣлокурыми волосами и съ его толстымъ, краснымъ лицомъ" {Бэйль "La Chartreuse de Parme".-- Генрихъ Гейне, "Le tambour Legrand".}, и императора, гладившаго своей женской рукой шею любимой верховой лошади. Тогдашнія пушки не только убивали вторгнувшихся во Францію чужеземцевъ.-- онѣ возвѣщали также конецъ тогдашняго общества съ его чувствительностью. Тонкій анализъ, изящная щегольская салонная литература, подражаніе эпохѣ классицизма уже больше не въ состояніи были удовлетворить головъ, наполненныхъ воспоминаніями о дѣйствительныхъ драмахъ, о настоящихъ трагедіяхъ, о фактическихъ романахъ героической эпохи. Альфредъ де-Мюссе, на первыхъ страницахъ своего "Признанія сына вѣка", какъ нельзя вѣрнѣе изобразилъ томленіе и смуту, охватившія молодыхъ людей послѣ 1815 года -- утѣшеніе въ нихъ тогдашніе умы едва ли находили въ разнузданности воображенія романтиковъ. Прибавьте къ этому еще то, что впервые плебеи достигали власти, овладѣвали источниками удовольствій и съ свѣжими, неопытными думами своими погружались въ невѣдомыя доселѣ страданія. Прибавьте еще, что въ теченіе довольно продолжительнаго періода, классическая система образованія была прервана и что густая пыль, толстымъ слоемъ лежавшая на старинныхъ книгахъ, не удерживала молодыхъ людей отъ личнаго опыта. Всѣ эти и еще иныя вліянія,-- какъ напр. обиліе жизненныхъ соковъ, приведенныхъ въ усиленное движеніе цѣлымъ рядомъ войнъ и болѣе дѣятельною жизнью,-- вызвали на свѣтъ Божій цѣлый рядъ созданій безпокойныхъ, необузданныхъ, страстныхъ, ставившихъ страсть выше всего. Идеалъ романтизма не только предполагалъ сложную обстановку, но кромѣ того онъ предполагалъ при такой обстановкѣ постоянно натянутое состояніе душъ, способныхъ на постоянное возобновленіе своихъ волненій. Нѣкоторое понятіе объ этихъ потребностяхъ можно получить изъ изученія, съ психологической точки зрѣнія, трехъ книгъ, появившихся около того времени съ промежутками въ нѣсколько лѣтъ и, быть можетъ, самыхъ солидныхъ изъ тогдашнихъ литературныхъ произведеній: "Наслажденіе" Сентъ-Бэва, "Госпожа Магенъ" -- Готье, и "Черное и Красное" -- Стендаля. Всѣ три героя этихъ трехъ произведеній -- люди не отъ міра сего: первый, Амари, вслѣдствіе своего крайняго мистицизма; второй, я Альберъ, вслѣдствіе своего неутомимаго стремленія къ прекрасному; третій, Жюль-Бенъ, вслѣдствіе необычайной силы воли. Количество потребляемыхъ каждымъ изъ нихъ энергіи и воспріимчивости не согласуемо съ законами какого-бы то ни было организма и какого бы то ни было мозговаго развитія. И дѣйствительно, эти авторы не списали своихъ героевъ съ нату1ры, а создали ихъ по образу и подобію носившихся въ ихъ умѣ идеаловъ, тѣхъ самыхъ, которые носились и въ умѣ тогдашней разнузданной молодежи.
   Встрѣчаются такіе взгляды на искусство и на жизнь, которые способны доставить счастіе тѣмъ, кто ихъ создаетъ или усвоиваетъ себѣ; но встрѣчаются и такіе, самое существо которыхъ -- страданіе. Состоя изъ двухъ элементовъ, на которые я указалъ, романтическій идеалъ, въ концѣ концовъ, не могъ не повести къ несчастію тѣхъ, которые давались ему цѣликомъ. Человѣкъ, мечтающій о сложной, запутанной обстановкѣ судьбы своей, весьма легко можетъ найти факты несоотвѣтствующими его мечтаніямъ, въ особенности если онъ родился среди старѣющейся цивилизаціи, въ которой болѣе равномѣрное распредѣленіе благосостоянія сопровождается извѣстной заурядностью личныхъ и общественныхъ нравовъ. Человѣкъ, желающій имѣть постоянно воспріимчивую душу и готовящійся къ безпрерывному обилію ощущеній и впечатлѣній, сильно рискуетъ не исполнить поставленной имъ себѣ программы.-- "У насъ въ сердцѣ нѣтъ элементовъ ни для вѣчныхъ страданій, ни для вѣчной любви",-- сказалъ одинъ нѣсколько меланхолическій мыслитель. Не допускать этой истины -- значитъ идти навстрѣчу разочарованіямъ и недовольству самимъ собою, когда человѣкъ подмѣтитъ въ себѣ недостатокъ чувствительности,-- что составляетъ удѣлъ всѣхъ людей. Это второй источникъ страданій, который заключаетъ въ себѣ романтическій идеалъ. Онъ не только доводитъ человѣка до разлада съ окружающей средой, но ведетъ его къ разладу съ самимъ собой. Этимъ и объясняется несостоятельность романтизма въ глазахъ всѣхъ его адептовъ. Тѣ, которые отнеслись къ этимъ надеждамъ слишкомъ буквально, скатились въ бездну отчаянія или разочарованности. Всѣ они пришли къ убѣжденію въ ложности своихъ юношескихъ мечтаній, въ томъ, что они требовали слишкомъ много отъ природы и отъ собственнаго своего сердца. Многіе изъ таковыхъ искали исцѣленія въ приноровленіи себя къ окружающей ихъ средѣ или въ самоосмѣяніи. Другіе-же такъ и унесли съ собою полученныя ими раны, и Флоберъ чувствовалъ боль отъ нея, быть можетъ, сильнѣе, чѣмъ кто-либо другой, такъ какъ темпераментъ и обстоятельства заставили его слишкомъ усиленно стремиться къ идеалу.
   Дѣйствительно, все въ этомъ романтизмѣ должно было нравиться ему и все ему нравилось. Личность его была какъ-бы нарочно выкроена для безпорядочной и чуждой банальности жизни. Братья Гонкуры пишутъ о немъ въ своихъ "Современныхъ литераторахъ", что "онъ казался какъ-бы утомленнымъ отъ усиленнаго карабканья на небо". Лица, знавшія его въ послѣдніе годы его жизни, удрученнымъ лѣтами и трудами, представляютъ его себѣ въ видѣ побѣжденнаго титана? Въ немъ замѣчался атавизмъ его земляковъ-нормандцевъ, и въ жилахъ его, безъ сомнѣнія, текла кровь тѣхъ средневѣковыхъ пиратовъ, въ души которыхъ какъ будто перелились вѣчное безпокойство, дикость и могущество ихъ суроваго океана. Несомнѣнно, что въ ранней молодости Густава Флобера, нормальнымъ для него состояніемъ, повидимому, была вѣчная восторженность,-- результатъ двойнаго сознанія своего громаднаго честолюбія и своей непобѣдимой силы. Современные ему поэты встрѣтили въ немъ читателя, стоявшаго въ уровень съ ихъ фантазіей, подобно тому, какъ онъ нашелъ въ нихъ людей, стоявшихъ въ уровень съ его впечатлительностью. Поэтому вся кипучесть его крови превратилась въ литературную страстность, какъ то часто случается съ богато-одаренными натурами въ очень ранней молодости, когда сильный слогъ или прочность какой-нибудь фикціи замѣняютъ потребность въ усиленной дѣятельности или-же полученіе слишкомъ сильныхъ ощущеній. Тогдашнее свое настроеніе Флоберъ самъ изобразилъ намъ на одной изъ тѣхъ немногихъ страницъ, гдѣ онъ сообщаетъ намъ кое-что о своихъ личныхъ волненіяхъ, а именно -- въ предисловіи къ своимъ "Послѣднимъ Пѣснямъ". Вотъ что онъ пишетъ здѣсь:-- "Мнѣ неизвѣстно, о чемъ мечтаютъ теперешніе школьники. Но мы въ своихъ мечтаніяхъ заносились очень далеко; эти мечтанія были -- послѣднія изліянія дошедшаго до насъ романтизма, которыя, стѣсненныя провинціальной средой, вызывали странное броженіе въ нашихъ головахъ. Человѣкъ былъ уже не просто трубадуръ, новаторъ,-- онъ былъ, прежде всего, художникъ. Справившись съ уроками, мы принимались за литературу и портили себѣ глаза въ нашихъ полутемныхъ дортуарахъ за чтеніемъ романовъ; въ карманахъ нашихъ мы носили кинжалы, по примѣру Антони. Мало того: наскучивъ жизнью, одни изъ насъ пускали себѣ пулю въ лобъ, какъ напр. Бар.....; другіе вѣшались на своихъ-же подтяжкахъ, какъ напр. Анд.... Это, конечно, не заслуживаетъ особой похвалы, но все же здѣсь сказывается извѣстный протестъ противъ житейской пошлости. Мы стремились къ возвышенному, мы съ уваженіемъ относились къ вожакамъ романтизма; мы преклонялись передъ Викторомъ Гюго".-- Эти строки какъ нельзя лучше характеризируютъ тѣ условія, среди которыхъ выросъ и сложился Флоберъ. Дѣло происходило около 1840 года. Въ Парижѣ начиналась уже реакція противъ романтизма; но въ провинціи торжество этого самаго романтизма было еще полное. То, что выходило уже изъ моды среди молодыхъ посѣтителей шикарныхъ парижскихъ кафе,-- доставляло еще величайшее наслажденіе какой-нибудь руанской молодежи, открывало передъ нею новые горизонты. Провинціальная жизнь течетъ гораздо медленнѣе, часто отстаетъ,-- и это имѣетъ свою хорошую сторону, такъ какъ придаетъ страстямъ больше силы и стойкости. Парижанинъ испытываетъ слишкомъ много самыхъ разнообразныхъ ощущеній и, вслѣдствіе того, утрачиваетъ извѣстную часть своей силы, подобно тому, какъ вино утрачиваетъ часть своей крѣпости, будучи слишкомъ часто переливаемо изъ бутылки въ бутылку. Романтикъ по природѣ и по воспитанію, Флоберъ упорно продолжалъ оставаться таковымъ, какъ провинціалъ; онъ оставался имъ до конца своей жизни, что, главнымъ образомъ, и составлявъъ его оригинальность. Отдавшись съ такимъ рвеніемъ романтическому идеалу, онъ сильнѣе, чѣмъ кто-либо другой, долженъ былъ чувствовать и дѣйствительно чувствовалъ то, что въ этомъ идеалѣ заключалось меланхолическаго,-- по наведенію, какъ сказали бы математики; -- и дѣйствительно, врядъ-ли можно было бы найти другого человѣка, который находился бы въ такомъ разладѣ съ своей средой и съ созданіемъ своей собственной мечты, какъ Флоберъ. Можно утверждать, не опасаясь впасть въ парадоксъ, что злая иронія природы едва ли когда-либо ставила одно изъ лучшихъ произведеній ея въ болѣе искусно подобранныя условія неравновѣсія.
   Читая "Литературныя воспоминанія", которыя Дю-Канъ обнародовалъ какъ разъ въ прошломъ году, легко прослѣдить ходъ развитія Флобера въ молодости; мы какъ-бы лично присутствуемъ ври первыхъ его разочарованіяхъ. Здѣсь все -- одинъ только контрастъ, одни только разочарованія. У Густава Флобера нѣтъ ничего общаго съ его отцемъ -- докторомъ, ничего общаго съ тѣми обывателями Руана, среди которыхъ онъ выросъ; напротивъ, онъ во всемъ съ ними расходился и ненавидѣлъ ихъ, чего, впрочемъ, и не старался скрывать. Соотечественники Флобера, начиная съ его родителя, были люди дѣйствія, а не мечтатели, относившіеся къ литературѣ равнодушно, если не прямо враждебно. Чело вѣку простоватому свойственно раздражаться противъ того, чего онъ не понимаетъ. Очевидно, Флоберъ имѣлъ въ виду это странное свойство человѣческой совѣсти, когда онъ въ своемъ "Искушеніи св. Антонія" описываетъ слѣдующую сцену возстанія въ Египтѣ: "Толпа мстила роскоши. Неумѣвшіе читать разрывали на клочки книги; другіе разбивали статуи, уничтожали картины и множество другихъ предметовъ, употребленіе которыхъ было имъ неизвѣстно и которые по этому самому приводили ихъ въ ярость"... Словомъ, у этого восторженнаго молодого человѣка не было ни одного помысла общаго съ его земляками. Вообще Франція временъ Людовика-Филиппа относилась довольно беззаботно къ литературѣ... Это, впрочемъ, отчасти можно сказать и про современную Францію, и врядъ-ли вы встрѣтите въ которомъ-либо изъ крупныхъ европейскихъ народовъ равнодушіе къ современной литературѣ, которое могло-бы сравниться съ тѣмъ, какое, при всякомъ удобномъ случаѣ, выказываютъ средніе наши классы. Гдѣ-бы, напримѣръ, допустили продажу съ публичнаго торга рукописей такого писателя, какъ Бальзакъ, причемъ люди, стоящіе у власти, повидимому, даже и не подозрѣвали, что молотокъ аукціониста распорядился судьбой общественнаго достоянія? Но, впрочемъ, чего-же и ожидать отъ такой буржуазіи, у которой принято за правило, что ученіе молодого человѣка должно оканчиваться приблизительно къ двадцати-лѣтнему возрасту, и которая не хочетъ понять, что привиллегіи, даваемыя богатствомъ и досугомъ, становятся гибельными для того класса, который пользуется ими, если они не обращаются въ орудіе для достиженія интеллектуальнаго и политическаго превосходства? Никто не испыталъ съ большей горечью, чѣмъ Флоберъ, этихъ слабыхъ сторонъ французской земельной и денежной аристократіи. Въ мало извѣстномъ письмѣ, съ которымъ онъ обратился къ руанскому городскому совѣту, послѣ смерти Булье, мы находимъ краснорѣчивый взрывъ негодованія его по поводу узкости взглядовъ буржуазіи. Онъ не хотѣлъ понять того, что отсутствіе этихъ стремленій къ высшей культурѣ зависитъ, въ свою очередь, отъ отсутствія того глубокаго идеализма, которое составляетъ, въ одно и то-же время, и слабую, и сильную сторону Франціи. Французскій умъ, строго логическій и строго аналитическій, отличается въ то-же время, поразительной бѣдностью воображенія, по сравненію съ умами сѣверныхъ народовъ, столь сильно склонныхъ къ мечтательности, и съ умами южанъ, съ ихъ могучей силой воображенія. Французы -- въ полномъ смыслѣ слова, сыны страны, такъ сказать, средней, заурядныхъ пейзажей, умѣренной и строго разсчитанной цивилизаціи. Изъ такого матеріала можно сдѣлать народъ разсудительный, трудолюбивый, пожалуй даже, политически развитой. Но обширная спекулятивная умственная дѣятельность и широкій артистическій полетъ требуютъ иной среды и иныхъ людей; поэтому и то, и другое дѣлаются у насъ достояніемъ лишь немногихъ избранныхъ натуръ. Флоберъ подмѣтилъ эти истины, но не въ состояніи былъ подъискать подходящаго имъ объясненія, и онъ отнесся къ нимъ съ негодованіемъ, вмѣсто того, чтобы смотрѣть на нихъ съ спокойствіемъ и снисходительностью философа, котораго не въ состояніи удивить масса человѣческой глупости. Эта глупость не давала Флоберу покоя, волновала, возмущала его. Страстная натура его изливалась въ гнѣвѣ или въ ѣдкой ироніи, какъ только она сталкивалась лицомъ къ лицу съ подобною глупостью.-- "Это просто чудовищно!.." восклицалъ онъ, размахивая руками и съ подергиваніями въ лицѣ, когда ему приходилось слы шать о какомъ-нибудь проявленіи глупости или умственной ограниченности. Онъ какъ будто самъ испытывалъ нѣчто въ родѣ того, что онъ заставлялъ испытывать св. Антонія въ одномъ изъ лучшихъ своихъ произведеній "Искушеніе св. Антонія", когда святой видитъ передъ собою Катоблепаса, это животное, дошедшее до такой степени отупѣнія, что оно, само того не замѣчая, обглодало себѣ лапы.-- "Его глупость привлекаетъ меня къ себѣ", восклицаетъ отшельникъ. И Флоберъ, испытывавшій мученія при одной только встрѣчѣ съ глупой и довольной посредственностью, находилъ удовольствіе въ томъ, чтобы выставлять на свѣтъ Божій все невѣжество и всю нравственную дряблость тѣхъ созданій, которыя заставляли его страдать своей глупостью. А такихъ созданій встрѣчается немало при извѣстномъ уровнѣ цивилизаціи, именно потому, что разъ цивилизація сдѣлалась общимъ достояніемъ, число людей, для которыхъ она недоступна, понятно, становится особенно значительнымъ.
   Находясь въ разладѣ съ своей средой и съ своимъ временемъ, Флоберъ находился въ разладѣ и съ самимъ собой. Страдая съ молодыхъ лѣтъ неизлечимой болѣзнью, онъ рано созналъ все ничтожество человѣка и почувствовалъ, что выбился изъ силъ, хотя разбѣгъ его свидѣтельствовалъ какъ-бы о желаніи дойти до безконечности. Къ тому-же анализъ, этотъ свѣточъ, горящій на нашемъ лбу точно лампочка рудокопа и освѣщающій бездну, въ которую мы спускаемся, заставлялъ его понимать свои внутренніе недостатки и жестоко страдать отъ нихъ. Самое большое несчастіе, которое можетъ приключиться съ писателемъ, -- это, безъ сомнѣнія, соединеніе въ немъ поэтической силы съ этой силой анализа. Въ виду грядущаго событія, сила воображенія его позволяетъ ему представлять себѣ или избытокъ счастія, или избытокъ страданія; затѣмъ, разъ случилось извѣстное событіе, онъ всматривается самъ въ себя, констатируетъ несоотвѣтствіе того, чего "онъ ожидалъ" по отношенію къ внутреннему волненію, которое онъ испыталъ въ дѣйствительности; и контрастъ выходитъ такой поразительный, что непосредственнымъ слѣдствіемъ его является сухость, или даже мрачное отчаяніе, плоды убѣжденія въ своемъ моральномъ безсиліи, которое толкаетъ человѣка на самые опасные опыты. Флоберъ избѣжалъ этихъ опытовъ, но онъ не могъ избѣгнуть отчаянія. Въ дошедшихъ до насъ письмахъ его по поводу смерти нѣжно-любимой сестры заключаются странныя и грустныя признанія по поводу этой безотрадной сухости души, которая лишилась способности чувствовать, потому что мысль его уже все заранѣе исчерпала: -- "А я? Глаза мои сухи, какъ высохшее дерево. Это странно. На сколько я себя чувствую экспансивнымъ, сообщительнымъ при фиктивныхъ огорченіяхъ, настолько огорченія реальныя оставляютъ мое сердце сухимъ и черствымъ. Они кристаллизуются въ немъ по мѣрѣ того, какъ остаются тамъ на болѣе или менѣе продолжительное время. Я былъ холоденъ, какъ могильный камень, по ужасно раздраженъ"... Не слышится-ли здѣсь горькое сознаніе несоотвѣтствія между тѣмъ, что должно-бы быть, и тѣмъ, что есть? Наконецъ, какъ-бы для довершенія скопленія пессимистическихъ, непримиримыхъ элементовъ, могущихъ помѣшать душѣ установить равновѣсіе между внѣшнимъ міромъ и собою, нужно принять еще въ соображеніе и двойственность воспитанія Флобера. Между тѣмъ какъ его влекло къ романистамъ или поэтамъ, онъ находился подъ вліяніемъ строгой научной дисциплины: артистъ былъ въ то-же время и физіологъ, лирикъ -- кабинетный ученый. Все сталкивалось въ этой сложной личности, болѣе чѣмъ какая-либо другая способной къ отдѣленію отрицательныхъ принциповъ отъ окружающей ихъ оболочки идеальнаго романтизма:-- "Думалъ-ли ты о томъ",-- пишетъ молодой Флоберъ своему закадычному другу,-- "насколько мы созданы для несчастія?" -- И въ другомъ мѣстѣ:-- "Странно, что я, кажется, такъ и родился съ неспособностью вѣрить въ счастіе. Еще въ ранней юности я какъ будто предчувствовалъ всю дальнѣйшую мою жизнь; меня точно обдавало откуда-то тошнотворнымъ запахомъ кухни. Не нужно отвѣдывать яствъ, для того чтобы узнать, что они въ состояніи вызвать у васъ рвоту"... И дѣйствительно, лучше всего удавалось Флоберу описаніе пессимистическаго состоянія душъ, подобныхъ его душѣ, лишенныхъ равновѣсія и соотвѣтствія. Но сквозь свою собственную судьбу онъ разглядѣлъ судьбу многихъ и многихъ своихъ соотечественниковъ,-- и уже одно это дѣлаетъ изъ этого романтика-мученика недюжиннаго моралиста.
   

II.
Пессимизмъ Флобера.

   Флоберъ смотрѣлъ на все существующее сквозь призму своей собственной судьбы,-- и дѣйствительно, причиной несчастій всѣхъ его героевъ является, какъ и у него самого, отсутствіе внутренняго равновѣсія. Обобщая это явленіе, онъ даже готовъ признать, что это несоотвѣтствіе отнюдь не носитъ характера чего-то случайнаго. Оно получаетъ въ его глазахъ значеніе какого-то постояннаго закона, противъ котораго тщетны усилія человѣка, во-первыхъ потому, что внѣшнія условія не отвѣчаютъ его мечтаніямъ, а во-вторыхъ потому, что даже благопріятное стеченіе обстоятельствъ не помѣшало-бы душѣ чувствовать внутреннюю неудовлетворенность, въ виду невозможности осуществить свои химеры. Передъ вами носятся наши желанія, точно вышитая фата передъ глазами Саламбо. Прослѣдите во всѣхъ пяти романахъ, написанныхъ Флоберомъ, у всѣхъ главныхъ личностей ихъ упорное проведеніе этой психологической теоріи ничтожности нашей жизни. Развѣ первыя мечтанія Эммы Боварине сулятъ ей въ будущемъ постоянную, волшебную поэзію? Что можетъ быть благороднѣе этого стремленія къ прекрасной, идеальной жизни, и какой вѣрный признакъ нѣжной души -- эта способность заранѣе создавать себѣ избранный предметъ любви своей! А развѣ мы не находимъ доказательства избранной натуры у этой дочери фермера Руо, которая ощущаетъ въ душѣ жажду безконечнаго счастія, которая стремится къ этому счастію, мягкому, какъ лунный свѣтъ, разливающійся по ея роднымъ долинамъ, которая воображаетъ его себѣ безконечнымъ и разнообразнымъ, какъ ея дѣвическія грезы, которая облекаетъ созданный ею міръ роскошнымъ, богатымъ и красивымъ уборомъ своей фантазіи, подобно тому какъ мы желаемъ для прекрасной картины достойной ея рамки? Какую прелесть придаетъ ея мечтаніямъ самая ихъ наивность! Да и за то жизнь,-- эта жизнь, которая приноситъ всѣмъ намъ столько разочарованій и униженій,-- позаботится о томъ, чтобы благородство и тонкость чувствъ этой женщины повели къ ея погибели. Эти первые, прекрасные сны ея вскорѣ упадутъ въ грязь большой дороги, какъ ласточки съ перебитыми крыльями. Глупость ея мужа и будничность ея обстановки слишкомъ невыносимы для нея, и она почти безъ борьбы отдается первому любовнику своему, который, развративъ ее, вскорѣ бросаетъ. Грубость перваго любовника ея заставляютъ несчастную съ тѣмъ большею жадностью накинуться на кажущееся ей изящество второго; но этотъ, въ свою очередь, оказывается низкимъ, лицемѣрнымъ эгоистомъ. И она восклицаетъ, съ горькимъ сознаніемъ своей вины и своей порочности: -- "А еслибы я имѣла возможность въ расцвѣтѣ моей красоты, раньше чѣмъ испытать грязь супружества и разочарованія любви незаконной, встрѣтить чье-нибудь благородное сердце, то, подъ совокупнымъ вліяніемъ добродѣтели, нѣжности, удовольствія и долга, я бы никогда не спустилась съ такого возвышеннаго счастія!" -- И она вполнѣ искрення въ этотъ часъ горькаго разочарованія; она признаетъ только то, что было возвышеннаго и благороднаго въ ея заблужденіяхъ, посылая проклятія связывающимъ ее ненавистно-грустнымъ обстоятельствамъ. А между тѣмъ, еслибы даже это возвышенное счастіе досталось ей въ удѣлъ, еслибъ она нашла такое благородное сердце, то все-же это не въ состояніи было-бы наполнить той пустоты, которую она ощущала въ своемъ сердцѣ. Въ минуты самаго страстнаго своего опьяненія, когда она бросалась на грудь своему любовнику съ почти-трагической страстностью нашедшей свой идеалъ женщины, -- по крайней мѣрѣ ей казалось, будто она нашла его, -- "она должна была сама себѣ признаться, что не ощущаетъ ничего необыкновеннаго".-- Къ чему-же послѣ того все это? Не замѣчается-ли здѣсь фальшивость нашихъ вожделѣній, заставляющая насъ постоянно колебаться между убійственною пошлостью обстоятельствъ и безусловнымъ безсиліемъ нашихъ душевныхъ ощущеній?
   Точно также и Фредерикъ Моро, въ "Education Sentimentale", находящій, въ 22 года, "что долго не дается ему счастіе, котораго онъ заслуживалъ по своимъ прекраснымъ душевнымъ свойствамъ", имѣлъ-бы почти такое-же право считать свою душу чѣмъ-то рѣдкостнымъ. Изъ всего, чего только могъ-бы желать гордый молодой человѣкъ, онъ выбралъ то, что наиболѣе достойно желанія, что дѣйствительно искупаетъ тягость жизни: могучій артистическій талантъ, сильную страсть. Но, какъ и у Эммы Бовари, именно то, что есть у него наилучшаго, дѣлается причиной его гибели; онъ не справится съ своей судьбой именно потому, что онъ стоялъ, по способностямъ своимъ, выше своей среды. А развѣ человѣкъ можетъ отрѣшиться отъ своихъ способностей? Какъ человѣкъ кроткій и тонко-чувствующій, онъ испытываетъ какое-то врожденное желаніе нравиться. Такова участь людей съ крайне-развитою впечатлительностью: они слишкомъ страдаютъ отъ того, что въ состояніи воспринять въ себя ощущенія другихъ. И это желаніе нравиться, столь естественное, столь гуманное въ лучшемъ смыслѣ этого слова, ведетъ Фредерика къ сближенію съ пошлыми людьми, къ безполезной тратѣ времени и средствъ своихъ, къ подчиненію себя людямъ, стоящимъ гораздо ниже его. Онъ наказанъ,-- а за что? За то, что не умѣлъ презирать. Его благородная мечта о жизни возвышенной, эта мечта, которая одна даетъ намъ возможность понять благородныя души благородныхъ артистовъ и поэтому сравниться съ ними, -- эта мечта заставила его израсходоваться по мелочамъ, въ ожиданіи чего-то невѣдомаго и неопредѣленнаго, что никогда не наступитъ. Вмѣсто того, чтобы ввести свою силу въ русло ежедневнаго труда опредѣленной каррьеры, онъ, въ меланхолической праздности своей, превратилъ ее въ какую-то стоячую воду. Его влеченіе къ единой, сильной любви, это преслѣдованіе имъ идеальнаго призрака,-- свойственныя, болѣе или менѣе, всѣмъ истиннымъ поэтамъ, свойственныя и самому Флоберу,-- сводится къ вѣчному неудовлетворенному желанію обладать г-жею Арну. Платье этой женщины носится передъ глазами Фредерика и мѣшаетъ ему дѣйствительно любить своихъ любовницъ. Да и благо ему, что ему никогда не удается обнять этотъ призракъ, вся прелесть котораго именно въ томъ-то и заключается, что онъ призракъ, -- ибо тогда-то онъ и убѣдился-бы въ томъ, что увлекался однимъ только призракомъ! И онъ продолжаетъ жить, то поднимаясь, то опускаясь, смотря по приливу или отливу своихъ ощущеній, становясь все менѣе и менѣе способнымъ противиться сильному давленію мелочныхъ фактовъ, все менѣе и менѣе способнымъ, даже если-бъ ему удалось восторжествовать надъ этимъ давленіемъ, довести свое наслажденіе до уровня своихъ вожделѣній, и въ концѣ концовъ, при неблагопріятномъ стеченіи и внѣшнихъ, и внутреннихъ обстоятельствъ, является неизбѣжнымъ полное внутреннее банкротство.
   Но и Эмма Бовари, и Фредерикъ -- продукты нездоровой цивилизаціи. Быть можетъ, они проявили-бы всю свою внутреннюю мощь, если-бы родились въ болѣе молодомъ мірѣ. Таково, по крайней мѣрѣ, наше о нихъ мнѣніе, наше мнѣніе о самихъ себѣ, когда, подъ вліяніемъ чрезмѣрнаго страха въ виду нашего безсилія,-- этого печальнаго наслѣдія нашего вѣка,-- мы начинаемъ сожалѣть объ отдаленныхъ эпохахъ, когда проявлялись и дикая энергія, и глубокая вѣра. Кто не повторялъ самъ себѣ иной разъ, въ виду, такъ сказать, утомительности современной цивилизаціи, знаменитаго изреченія:-- "Я родился на свѣтъ слишкомъ поздно!.." Флоберъ отвѣчаетъ на это восклицаніе тѣмъ, что доказываетъ, какъ сумма внутреннихъ и внѣшнихъ противорѣчій въ этомъ болѣе молодомъ мірѣ была равна суммѣ недовольства въ мірѣ болѣе старомъ. Когда Саламбо овладѣваетъ плащемъ богини, "въ одно и то-же время и синеватымъ, какъ ночь, и золотистымъ, какъ утренняя заря, и алымъ, какъ восходящее солнце, прозрачнымъ, блестящимъ, легкимъ..." она удивляется, подобно Эммѣ, очутившейся въ объятіяхъ Леона, тому, что не испытываетъ того счастія, о которомъ когда-то мечтала... "Она оставалась печальной даже и при осуществленіи ея мечты..." Отшельникъ Антоній, такъ же осуществившій на горѣ Ѳиваидѣ свою мистическую химеру, понимаетъ, что ему недостаетъ способности чувствовать, и онъ тревожно ищетъ того источника благочестивыхъ волненій, который когда-то вливался съ неба въ его сердце.-- "Онъ теперь изсякъ, и почему-бы это?.. стонетъ онъ, глядя на небосклонъ. Вотъ въ томъ-то и дѣло -- почему?.. Является-ли общимъ закономъ для всякаго человѣческаго существованія то, что наслажденіе никогда не бываетъ пропорціонально желаніямъ? Почему всякая страстная душа дѣлается жертвою миража, который заставляетъ ее вѣрить въ то, что для нея возможенъ и доступенъ вѣчный восторгъ? Почему за суровымъ мистицизмомъ людей простодушныхъ и вѣрующихъ скрывается какое-то обманчивое чародѣйство, подобно тому, какъ оно скрывается за развращенной чувствительностью душъ современниковъ, лишенныхъ вѣры? И къ тому-же развѣ призрачная декорація жизни въ такъ-называемыя героическія эпохи стоила много больше, чѣмъ сколько она стоитъ теперь, въ буржуазномъ складѣ жизни нашихъ городовъ? Развѣ безсмысленная свирѣпость наемниковъ, пировавшихъ въ саду Гамилькара, менѣе омерзительна для благородной натуры, чѣмъ безсмысленная-же грубость гостей на свадьбѣ Бовари или пирующихъ друзей Фредерика? Развѣ аскетизмъ фанатиковъ первыхъ вѣковъ нашей эры предпочтительнѣе жалкаго скептицизма нашихъ дней? На всѣ эти вопросы Флоберъ даетъ отвѣты на страницахъ обѣихъ своихъ эпопей изъ древняго міра, выказывая одинаковое презрѣніе и къ тому, что было, и къ тому, что есть. Подобно тому, какъ скелетъ на извѣстной картинѣ Гойи приподнимаетъ свою надмогильную плиту и чертитъ своимъ бѣлымъ пальцемъ: "Nada" ("ничего не существуетъ"), -- такъ и мертвецы древней цивилизаціи возстаютъ передъ вѣщими очами поэта и клянутся ему въ томъ, что и въ основѣ тогдашняго счастія лежало все то-же безотрадное "ничто", что и тогда результатомъ всѣхъ усилій и стремленій являлось все то же мрачное отчаяніе, и что никогда человѣкъ, будь онъ варваръ, будь онъ образованъ, не въ состояніи былъ ни пересоздать міръ согласно влеченіямъ своего сердца, ни передѣлать свое сердце согласно съ своими желаніями!
   Это, какъ видитъ читатель, нѣчто большее, чѣмъ личное чувство,-- это цѣлое ученіе. Это уже не жалобы и проклятія романтика, успѣвшаго лишь на половину стряхнуть съ себя свой сонъ. Это -- психологъ, старающійся добраться до существенныхъ причинъ своихъ страданій; это метафизикъ, выводящій изъ этихъ страданій и изъ причинъ ихъ высшій законъ, дѣйствію котораго онъ подчиненъ, какъ и всѣ ему подобные. Относительно метафизика нечего много распространяться. Пессимизмъ, въ качествѣ общей міровой теоріи, не имѣетъ и не можетъ имѣть большей цѣнности, чѣмъ оптимизмъ. И та, и другая философская система свидѣтельствуютъ лишь о личномъ, по всей вѣроятности физіологическомъ, настроеніи, которое побуждаетъ человѣка добровольно возобновлять въ одномъ случаѣ свои страданія, въ другомъ -- свои наслажденія. Работа психолога болѣе прочна, и въ то-же время менѣе произвольна. Она заключается въ томъ, чтобъ обозначить нѣсколькими глубокими штрихами ходъ душевной болѣзни. Можно даже сказать утвердительно, что въ глубинѣ каждаго хорошаго литературнаго произведенія скрывается подтвержденіе какой нибудь великой психологической истины, подобно тому какъ въ каждомъ прекрасномъ произведеніи живописи или скульптуры скрывается подтвержденіе какой-нибудь великой анатомической истины. Значеніемъ усмотрѣнной артистомъ этимъ путемъ истины и опредѣляется значеніе его таланта. Если еще ближе всмотрѣться въ отношенія Флобера къ выводимымъ имъ личностямъ, то станетъ очевиднымъ, что несоотвѣтствіе, причиняющее имъ страданіе, проистекаетъ, всегда и всюду, оттого, что они заранѣе составили себѣ предвзятое представленіе о тѣхъ ощущеніяхъ, которыя они должны будутъ испытать. Относительно этой предвзятой идеи оказываются несостоятельными сначала обстоятельства, а затѣмъ и сами люди. Здѣсь, значитъ, роль злого рока играетъ мысль человѣческая; она разъѣдаетъ его умъ и сердце и обрекаетъ его на вѣрное несчастіе; эта мысль предшествуетъ опыту, вмѣсто того, чтобы сообразоваться съ нимъ. Человѣческое существо, какимъ понимаетъ и представляетъ его Флоберъ, отрѣшается отъ дѣйствительности вслѣдствіе совершенно произвольной и субъективной работы своего мозга; и результатомъ столкновенія между этой непредотвратимой дѣйствительностью и этой изолированной личностью неизбѣжно является тогда несчастіе. Но какими причинами обусловливается эта изолированность? Первоначальную причину этого неравновѣсія Флоберъ постоянно находитъ въ литературѣ, въ самомъ широкомъ смыслѣ этого слова, т. е. въ словѣ или въ чтеніи,-- все равно занимается-ли онъ древнимъ міромъ, или-же новымъ. Эмма и Фредерикъ начитались романовъ и стиховъ; Саламбо надоѣли легенды, которыя разсказывалъ ей Шахабаримъ.... "Никто во всемъ Карѳагенѣ не могъ сравниться съ нимъ ученостью". Анатолій весь отдался богословскимъ преніямъ. И тотъ, и другая -- это собственно все тотъ-же Флоберъ, въ разные фазисы его душевнаго настроенія. Онъ воплотилъ въ нихъ ту болѣзнь, отъ которой самъ такъ страдалъ, болѣзнь, заключавшуюся въ томъ, что онъ познакомился съ представленіемъ о дѣйствительности раньше, чѣмъ съ самой дѣйствительностью, съ образомъ ощущеній и чувствъ раньше, чѣмъ съ самыми ощущеніями и чувствами. Ихъ точно такъ-же мучитъ "мысль, какъ она мучитъ и духовнаго отца ихъ, и это придаетъ имъ такіе большіе размѣры, что они становятся символомъ уже не одного только Флобера, но и всѣхъ тѣхъ эпохъ, зло которыхъ составляетъ излишнее преобладаніе мозговой дѣятельности. Уже Бальзакъ писалъ въ предисловіи къ своей "Человѣческой комедіи":-- "Если мысль является элементомъ соціальнымъ, то она-же является и элементомъ разрушительнымъ".... Авторъ нѣкоторымъ образомъ только комментировалъ эту удачную фразу; но и въ смыслѣ комментарія слова его не лишены капитальнаго значенія и стоятъ болѣе подробнаго разсмотрѣнія.
   Смотрѣть такимъ образомъ на мысль, какъ на силу уже не благодѣтельную, а убійственную,-- это значитъ какъ будто отрицать всю нашу новѣйшую цивилизацію, которая видитъ въ мысли конечную цѣль всякаго прогресса. Возбуждать и удвоивать мозговую дѣятельность человѣка, доставлять и даже навязывать ему умственный трудъ, все болѣе и болѣе сложный, все лучше и лучше организованный,-- вотъ о чемъ не перестаетъ заботиться западная Европа съ тѣхъ поръ, какъ она вышла изъ мрака среднихъ вѣковъ. Мы радуемся тому, что, при сравненіи прежнихъ народовъ съ современными цивилизованными народами, окажется, какъ говорилъ умирающій Гёте,-- "больше свѣта". Поэтому всѣ наши усилія направлены въ сторону науки, т. е. къ систематическому, доступному всѣмъ умамъ, представленію себѣ совокупности фактовъ, которые могутъ быть констатированы. Но достаточно-ли мы измѣрили силы той человѣческой машины, на которую наваливаемъ столько познаній? Расточая образованіе внизу, анализъ на верху, наполняя, съ помощью всевозможныхъ книгъ и журналовъ, умъ всякаго рода идеями,-- принимаемъ-ли мы въ разсчетъ потрясеніе, производимое въ душѣ человѣческой этимъ усиленіемъ изо-дня въ день сознательности жизни? Таковы вопросы, которые ставитъ Флоберъ въ разнообразныхъ, но одинаково-осязательныхъ формахъ,-- начиная съ "Госпожи Бовари" и "Воспитанія", въ которомъ онъ разсматриваетъ, точно въ микроскопъ, вредное вліяніе, оказанное наукой на двухъ людей, ничѣмъ не подготовленныхъ къ воспринятію цѣлаго потока новыхъ идей. Это задача въ высшей степени важная, ибо отъ способа рѣшенія ея зависитъ самая будущность того, что мы привыкли считать созданіемъ вѣковъ. Несомнѣнно то, что если мысль и не всегда можетъ считаться силой убійственной, то съ другой стороны, ее далеко не всегда можно считать и силой благодѣтельной, потому ужъ что она ставитъ человѣка въ относительно-независимое положеніе и дѣлаетъ изъ него нѣчто въ родѣ "государства въ государствѣ", по извѣстному выраженію Спинозы. Человѣкъ мыслящій можетъ стать въ противорѣчіе съ природой именно потому, что онъ можетъ составить себѣ о вещахъ понятіе, приводящее его въ столкновеніе съ нею. А такъ какъ все въ природѣ подчинено извѣстнымъ законамъ, то всякое заблужденіе относительно этихъ законовъ можетъ сдѣлаться источникомъ страданій для того, кто впадаетъ въ него. Могутъ возразить на это, что наука именно и стремится къ тому, чтобы сдѣлать эти ошибки и проистекающія отъ нихъ страданія болѣе рѣдкими съ каждымъ днемъ. Но тѣмъ не менѣе она не нашла и не можетъ найти средства къ тому, чтобы воспрепятствовать слишкомъ усиленной работѣ и неразрывно связаннымъ съ нею заблужденіямъ мысли, вредно отзывающимся на человѣкѣ и въ физіологическомъ отношеніи, и въ отношеніи его чувствъ и его воли.
   Что касается, прежде всего, физіологическаго вліянія, то оно сказывается въ вырожденіи человѣческаго типа, замѣчаемомъ на каждомъ шагу въ большихъ городахъ. Современный человѣкъ, котораго мы встрѣчаемъ ежедневно на парижскихъ бульварахъ, по всей своей внѣшности, -- и по развинченности членовъ своихъ, и по безпокойному выраженію лица своего, и по лихорадочному блеску глазъ, несомнѣнно свидѣтельствуетъ и объ уменьшеніи въ немъ мускульной силы, и о малокровіи его организма. и о крайней нервной возбужденности. Моралистъ безъ труда усмотритъ въ этомъ результатъ порочности. Однако же иногда порочность является продуктомъ излишней впечатлительности, заставляющей мысль въ минуты заблужденія всецѣло погрузиться въ животную сторону жизни. Порча чувства мыслью также совершается различнымъ образомъ. Ибо если порокъ является продуктомъ неудачнаго сочетанія впечатлительности съ мыслью, то страсть является результатомъ своего рода комбинированія той-же впечатлительности съ мыслью-же; и страсть побуждаетъ человѣка вдаваться въ странныя и опасныя излишества, тормозящія полное развитіе существа его. Иногда же и упорная привычка къ анализу мѣшаетъ безсознательной дѣятельности нашего сердца и прекращаетъ впечатлительность души въ самомъ ея источникѣ.-- Наконецъ, болѣзнь воли довершаетъ дѣло разрушенія; здѣсь изобилуютъ недостаточно еще классифицированныя разновидности этой болѣзни. Разнообразность точекъ зрѣнія, богатство ума -- являются даже главными причинами болѣзней воли, ибо они ведутъ къ диллетантизму и къ разслабленному безсилію существъ слишкомъ понятливыхъ. Или-же недостаточное развитіе ума приводитъ полуученаго къ такимъ-же безплоднымъ рѣшеніямъ, какія мы встрѣчаемъ, напр., у Бувара и Пекюше, снѣдаемыхъ лихорадкою неоконченнаго образованія. Наконецъ, злоупотребленіе критическимъ анализомъ приводитъ того, кто отдается ему, къ тому, что онъ уже не въ состояніи хотѣть, такъ какъ прелесть иллюзіи, которая одна можетъ заставить дѣйствовать, разлетѣлась дымомъ и ему становится очевидною конечная безплодность всѣхъ его усилій, почему никакая цѣль уже не въ состояніи соблазнить усталой души, повторяющей про себя горькое, полное отреченія, слово Соломона.... И еслибы даже всѣ эти случаи являлись лишь исключеніями, то все-же не слѣдуетъ-ли признать, что мысль, способная вызвать на свѣтъ Божій эти исключенія, является однимъ изъ тѣхъ опасныхъ химическихъ реагентовъ, безъ употребленія которыхъ иногда невозможно обойтись, но которые въ то-же время требуютъ величайшей осторожности?
   Нашъ вѣкъ, однако, знать не хочетъ этихъ предосторожностей, будучи убѣжденъ въ томъ, что человѣкъ живетъ только своимъ разумомъ, и потому онъ играетъ съ мыслью, какъ неразумный ребенокъ съ ядомъ. Въ книгѣ автора "Искушенія" мнѣ слышится глухая жалоба, сдавленное рыданіе жертвы этой жестокой игры нашей эпохи. Въ произведеніи его раздается безпрерывный стонъ, свидѣтельствующій о развалинахъ, которыми мысль покрыла его сердце и его волю. Ему уже незнакомы любовь, счастливая и полная откровенность, пріятное предоставленіе себя надеждѣ; ему незнакомы строгія правила, повиновеніе извѣстнымъ нравственнымъ или религіознымъ законамъ. Онъ все сильнѣе и сильнѣе чувствуетъ вокругъ себя одиночество; и онъ вызываетъ толпу такихъ же, какъ онъ, жертвъ жестокой богини: карѳагенскую дѣву, слишкомъ много думавшую о Танитѣ, отшельникѣ Ѳпваидскомъ, который слишкомъ много думалъ о своемъ богѣ, жену бѣднаго лекаря, слишкомъ много думавшую о счастіи, молодого человѣка изъ класса буржуазіи, слишкомъ много думавшаго о своихъ собственныхъ волненіяхъ, двухъ чиновниковъ, слишкомъ много думавшихъ о тысячѣ разныхъ теорій; и уставъ отъ вѣчнаго созерцанія самого себя, истомленншй безпрерывнымъ острымъ сознаніемъ своей особы, онъ испускаетъ слѣдующее отчаянное восклицаніе, которымъ заканчивается самое любимое и самое мистическое изъ его произведеній: "Мнѣ хотѣ лось бы летать, плавать, мычать, лаять, выть. Мнѣ хотѣлось-бы имѣть крылья, чешую, кожу,-- дышать огнемъ, дѣйствовать хоботомъ, извиваться, быть всюду и во всемъ, изливаться благоуханіями, расцвѣтать подобно цвѣткамъ, течь подобно водѣ, дрожать подобно звукамъ, блистать подобно свѣту, принимать всякія формы, проникать въ каждый атомъ, опуститься въ самыя нѣдра природы,-- бытъ матеріей!"--Быть матеріей! И вотъ мы возвратились къ мечтѣ старика Базилида, бывшей нѣкогда мечтою всей Индіи: -- "Всеобщій стонъ природы, меланхолическое пониманіе вселенной призываютъ собою конечный покой, который будетъ заключаться во всеобщемъ, несознательномъ бытіи всѣхъ въ лонѣ Божіемъ и въ полномъ отсутствіи всякихъ желаній"....
   

III.
Теоріи искусства.

   Этому убѣжденію въ непоправимой житейской суетѣ,-- что впрочемъ, не представляетъ собою ничего новаго въ исторіи идей,-- соотвѣтствуетъ только одно ученіе -- о добровольномъ отреченіи. Истинная мудрость,-- говорилъ Сакія-Муни уже сколько столѣтій тому назадъ,-- заключается въ "познаніи ничтожества всего существующаго и въ желаніи самому превратиться въ это ничтожество, быть уничтоженнымъ однимъ дуновеніемъ, погрузиться въ Нирвану" {Эта фраза заимствована изъ сочиненія Джемса Сюлли "О пессимизмѣ" (исторія и критика), переведеннаго недавно на французскій языкъ. Въ немъ можно найти очень ясное и точное разсужденіе о всѣхъ подобнаго рода вопросахъ.}. И еслибы Флоберъ провелъ строго-логически основные принципы, своего пессимизма, онъ дѣйствительно пришелъ-бы къ этому благодѣтельному отреченію, проповѣдуемому Буддой. Но, въ виду сложности ума и характера современнаго человѣка, всякая логика въ концѣ концовъ теряетъ свои права. Этотъ современный человѣкъ, въ которомъ сказываются столько противорѣчивыхъ наслѣдственностей, является живымъ подтвержденіемъ психологической теоріи, считающей наше я группой явленій, комбинирующихся самымъ различнымъ образомъ; такимъ образомъ, кажущееся единство нашего моральнаго существа оказывается амальгамой самыхъ разнообразныхъ, разнородныхъ, порою весьма отличныхъ другъ отъ друга существъ, порою даже вступающихъ въ ожесточенную борьбу другъ съ другомъ. Становясь на такую точку зрѣнія, можно не только не осуждать, но и допустить ту непослѣдовательность, которая дѣлала изъ Флобера въ одно и то-же время и одного изъ самыхъ рѣшительныхъ отрицателей, и одного изъ величайшихъ тружениковъ мысли нашей эпохи. Не даромъ-же человѣкъ бываетъ сыномъ оптимистическаго племени, усвоившаго себѣ къ тому-же привычку усердно работать. Въ насъ разсуждаетъ философъ, доказывающій суетность нашихъ надеждъ и усилій, по тѣмъ не менѣе сердце наше продолжаетъ биться и гонитъ въ жилы наши кровь, насыщенную энергическими атомами -- наслѣдіемъ нашихъ предковъ; оно не дозволяетъ намъ усаживаться, на подобіе факировъ благословеннаго полуострова, въ какой-то блаженной неподвижности, въ неприступной невозмутимости, которую уже не въ силахъ расшевелить жало обманчивой надежды. Это-то и заставляло Флобера дѣйствовать, много дѣйствовать. Извѣстно, что онъ умеръ за работой и что только поразившій его апоплексическій ударъ заставилъ выпасть перо изъ его рукъ. Весь смыслъ его дѣятельности, правда, исключительно литературнаго свойства,-- но развѣ и борьба словомъ не есть такая-же упорная борьба?-- останется непонятнымъ, если не отдать себѣ яснаго отчета въ существѣ его характера, который я пытался опредѣлить. Несомнѣнно, что у него, какъ у всякаго могучаго художника, найдется значительная доля безсознательности. которую невозможно точнѣе опредѣлить. Все, что было въ немъ сознательнаго и разсудочнаго, сводилось къ нѣкоторымъ теоретическимъ взглядамъ на искусство и къ нѣсколькимъ авторскимъ пріемамъ. Но именно эти-то теоріи создали ему учениковъ, эти-то пріемы нашли себѣ подражателей,-- и сквозь эту риторическую подражательность нельзя не разсмотрѣть подражательности умственной и моральной, которую слѣдуетъ точнѣе характеризировать, чтобы этотъ этюдъ психологической роли автора "Госпожи Бовари" вышелъ сколько-нибудь полонъ.
   Если смотрѣть на Флобера съ точки зрѣнія совокупности его трудовъ, то его слѣдуетъ отнести къ категоріи тѣхъ умовъ, которые пренебрегаютъ всякимъ практическимъ и соціальнымъ вліяніемъ своихъ произведеній. Это та школа, которая извѣстна давно уже подъ именемъ школы "искусства для искусства". Онъ не допускалъ, чтобы какое-нибудь эстетическое произведеніе имѣло другую цѣль, кромѣ внутренней красоты; онъ не въ состояніи былъ иначе мыслить. Еслибы даже нерасположеніе къ современному міру не заставило его уйти какъ можно дальше отъ всякой утилитарной тенденціи, еслибы даже пессимизмъ его не заставлялъ относиться скептически ко всякому прогрессу, хотя-бы даже минутному, то во всякомъ случаѣ, взгляды его на методы науки спасли-бы его отъ ошибокъ литературы доказательной.-- "Искусство",-- писалъ онъ,-- "имѣетъ свои собственные законы, и на него отнюдь не слѣдуетъ смотрѣть, какъ на средство. Сколько-бы ни вложить ума въ развитіе такой-то басни, взятой для примѣра, другая басня послужитъ доказательствомъ какъ разъ противнаго, ибо развязки басень -- далеко не то, что выводы На основаніи частнаго случая невозможно вывести никакого общаго заключенія, и люди, которые, поступая такимъ образомъ, считаютъ себя людьми прогрессивными, идутъ наперекоръ новѣйшей наукѣ, требующей, чтобы собрано было очень много фактовъ, прежде чѣмъ установить какой-либо законъ..." Мнѣ кажется, что трудно было-бы найти писателя, который точнѣе и глубже опредѣлилъ-бы философскую необходимость полнѣйшей независимости литературы; по многіе чувствовали то-же самое въ душѣ, начиная съ божественнаго Виргилія, этого созерцателя, до Теофиля Готье, этого олимпійца. Индивидуальныхъ особенностей Флобера слѣдуетъ искать въ болѣе ограниченныхъ тезисахъ, касающихся техническихъ подробностей Въ числѣ этихъ тезисовъ я нахожу два, если и не совсѣмъ новыхъ, то во всякомъ случаѣ возобновленныхъ, которые онъ поддерживалъ всю свою жизнь и завѣщалъ ученикамъ своимъ: я разумѣю манеру его понимать образованіе характеровъ, выведенныхъ въ его романахъ, и манеру его понимать идеальный типъ слога.
   Какъ мнѣ уже пришлось указать мимоходомъ, въ числѣ противорѣчій, отъ которыхъ страдалъ Флоберъ, однимъ изъ самыхъ тяжелыхъ было то, въ силу котораго въ немъ сталкивались и вступали во взаимную борьбу двѣ противоположныхъ личности: поэтъ-романтикъ и ученый. Подобныя столкновенія приводятъ обыкновенно сначала къ прогрессивному умаленію одной изъ этихъ личностей, а затѣмъ къ окончательному пораженію, порабощенію и даже къ смерти ея. Такъ, напр., мы замѣчаемъ въ молодомъ Сентъ-Бевѣ одновременно и поэта, и аналитика; но затѣмъ остался одинъ только аналитикъ, такъ какъ Сентъ-Бевъ, поддавшись въ этомъ отношеніи ходячему но Франціи мнѣнію, всегда склонному отвести для ума человѣческаго извѣстныя перегородки спеціальности, не нашелъ въ себѣ достаточно силы, чтобы идти своей дорогой. Онъ началъ было создавать новый видъ поэзіи, въ которомъ сливались обѣ его натуры; но неразуміе и ограниченность его соотечественниковъ заставили его опустить руки. Флоберъ, жившій болѣе уединенно и съумѣвшій скрыть отъ глазъ публики годы своего ученія, успѣлъ согласовать романтизмъ и науку въ манерѣ, съ какою онъ объяснялъ и развивалъ внутреннее состояніе души героевъ своихъ романовъ. Будучи знакомъ съ наукой и съ ея данными относительно ума человѣческаго, онъ представлялъ себѣ человѣческую голову какою-то камеръ-обскурой, въ которой проходятъ, точно силуэты, всякаго рода картины: и картины когда-то пройденныхъ состояній, отражающихся отчасти прежними своими красками и формами, и картины когда-то испытанныхъ ощущеній, отражающихся отчасти и съ своими горестями, и съ сладостью своею. Между этими различными представленіями и идеями устанавливается нѣчто въ родѣ борьбы за существованіе; эти представленія или идеи борятся, заключаютъ союзы, сливаются, затѣмъ опять взаимно уничтожаютъ другъ друга; доставляютъ матеріалъ для нашего ощущенія прошлаго, вырабатываютъ наши мечтанія относительно будущаго, опредѣляютъ наше хотѣніе. Для Флобера, какъ и для тѣхъ англичанъ, которые являются исключительными сторонниками ассоціаціи идей, научно разлагать на свои составныя части работу человѣческаго мозга -- значитъ анализировать слагающіяся въ ней представленія, отдѣлить тѣ, которыя повторяются особенно часто, и опредѣлить послѣдовательность, въ которой они повторяются
   Такъ поступаетъ авторъ монографій по психологіи; также поступаетъ и авторъ "Госпожи Бовари": выводимыя имъ личности -- это ходячія ассоціаціи идей. Признакомъ, если не генія, то во всякомъ случаѣ, выдающагося таланта, служило уразумѣніе того, что пріемы романтизма были прекраснымъ орудіемъ для подобной психологической концепціи. Не пріобрѣлъ-ли самый слогъ романтиковъ, подъ преобладающимъ вліяніемъ стилистическаго генія Виктора Гюго, ни съ чѣмъ несравнимую рельефность? Не получилъ-ли онъ, благодаря Теофилю Готье, способность соперничать съ яркостью красокъ живописи и съ пластичностью скульптуры? И почему-бы не пользоваться этой яркой прозой для рисованія картинъ, носящихся передъ нашимъ воображеніемъ? И такимъ-то образомъ Флоберъ изобрѣлъ тотъ художественный пріемъ, благодаря которому появленіе "Госпожи Бовари" сдѣлалось литературнымъ событіемъ первостепенной важности. Такіе аналитики, какъ Тэнъ, могли узнать въ этомъ пріемѣ свою теорію о человѣческой душѣ, примѣненную къ дѣлу съ величайшей точностью. Личности, выводимыя Флоберомъ, были именно тѣмъ "собираніемъ мелкихъ фактовъ", о которомъ говорилъ философъ. И эти мелкіе факты были изложены такою чудесною прозой, въ которой лучшіе стилисты той эпохи должны были признать дѣю рукъ своихъ. Достаточно будетъ одного примѣра для уразумѣнія этой двойной цѣнности анализа и конкретности; я беру его на удачу изъ "Госпожи Бовари" (часть 1-я, гл. VIII): "Эмма думала иногда о томъ, что все-же это были самые счастливые дни въ ея жизни, такъ сказать, медовый мѣсяцъ ея. Для того, чтобы вкусить всю ихъ сладость, безъ сомнѣнія, слѣдовало-бы уѣхать въ тѣ страны съ звучными названіями, гдѣ первое время послѣ свадьбы доставляетъ наиболѣе пріятности и пѣги. Сидя въ почтовой каретѣ, окна которой завѣшаны синими, шелковыми шторами, вы поднимаетесь шагомъ на крутую гору, прислушиваясь къ пѣснѣ почтальона, повторяющейся въ отдаленныхъ горахъ, и къ серебристому звуку колокольчиковъ, подвѣшанныхъ къ шеѣ пасущихся козъ, и къ глухому шуму водопада"... Вы замѣчаете, какія опредѣленныя очертанія получаетъ картина, благодаря пріему, который вы встрѣтите и въ "Аталѣ", и въ "Госпожѣ Мопенъ"? И въ то-же время, эта маленькая жанровая картинка изображаетъ собою опредѣленное психологическое явленіе; она выражаетъ собою извѣстное душевное состояніе, а не нарисована передъ вами просто ради красоты звучной и яркой фразы. Я приведу еще два мѣста изъ главы XII второй части того-же романа, въ которыхъ авторъ описываетъ ассоціаціи самыхъ противоположныхъ идей, проносящихся въ головахъ Шарля и Эммы въ то время, когда они покоятся рядомъ: -- "Шарлю казалось, будто онъ чувствуетъ на лицѣ своемъ легкое дыханіе этого ребенка. Теперь ребенокъ этотъ выростетъ. Каждое время года будетъ означать собою новый прогрессъ..." "Скачущая въ галопъ четверка лошадей уносила Эмму въ сторону, откуда они уже никогда не вернутся"... Таковъ общій характеръ метода, начало которому положилъ Флоберъ. Эти простыя, столь непритязательныя фразы, эта маленькая жанровая картинка, вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, весьма рельефно рисуютъ передъ нами характеръ личностей, до которыхъ онѣ относятся.
   Остроуміе этого метода не преминуло повести къ наилучшимъ результатамъ. Довольно любопытно, что это вліяніе риторики сдѣлалось, какъ я только что указалъ на то, вліяніемъ нравственнымъ. Глядя на человѣческій умъ, какъ на машину, способную къ представленію, Флоберъ отлично замѣтилъ, что эта способность къ представленію примѣняется не къ однимъ картинамъ изъ области внѣшняго міра, какія доставляютъ намъ паши чувства. Въ насъ существуетъ особый внутренній міръ,-- міръ идей, ощущеній, хотѣній, представляющій намъ картины совершенно иного рода, чѣмъ первый. Если мы зажмуримъ глаза и станемъ думать о какомъ-нибудь быломъ происшествіи, напр. о прощаніи, то въ воспоминаніи нашемъ воскреснутъ подробности чисто-физическаго свойства: какой-нибудь пейзажъ, какая-нибудь интонація голоса, взглядъ, жестъ, -- и въ то же мгновеніе, въ умѣ нашемъ возникнетъ та или другая подробность, которая остановила наше вниманіе на этомъ пейзажѣ, голосѣ, взглядѣ. Значитъ, существуютъ двѣ весьма различныя группы образовъ и два вида воображенія; большая часть умовъ не одинаково способны на то, чтобы вызывать передъ собою обѣ эти группы образовъ, и обладаютъ этими двумя видами воображенія въ весьма неравномѣрной степени. У Флобера, несомнѣнно, была замѣчательная способность представлять себѣ внѣшній міръ, но способность воображать себѣ міръ внутренній была въ немъ меньше развита. Онъ самъ разсказывалъ о себѣ, что когда ему приходилось описывать небосклонъ, садъ, комнату, обиліе подробностей, возстановлявшихся въ его воображеніи, было такъ громадно, что ему нужно было дѣлать извѣстное надъ собою усиліе, чтобы на чемъ-нибудь остановиться. Да и выставляемыхъ имъ личностей онъ одаряетъ этой способностью воображенія въ гораздо большей мѣрѣ, чѣмъ другою. Но на самомъ Флоберѣ мы видимъ, что глубокій наблюдатель какъ-бы сдерживалъ мечтателя, и онъ старался не упускать въ развитіи характеровъ образовъ внутренняго міра; только онъ, повидимому, находилъ ихъ скорѣе съ помощью усилій своей логики, чѣмъ благодаря природному дару. Но за то романисты, подчинившіеся его вліянію и сдѣлавшіеся сторонниками его метода, довели до гораздо болѣе значительныхъ размѣровъ этотъ недостатокъ своего учителя. Они не захотѣли признать существованія двухъ видовъ воображенія: вмѣсто того, чтобъ очерчивать своихъ героевъ двойной серіей мелкихъ фактовъ, они почти исключительно рисовали эти личности въ видѣ результатовъ физическаго воображенія. Такимъ образомъ, они дошли до того, что, придавая громадное значеніе окружающей средѣ, стали отводить въ своихъ сочиненіяхъ все меньше и меньше мѣста человѣческой волѣ. Они изображаютъ человѣка находящимся всецѣло подъ вліяніемъ окружающихъ предметовъ и какъ-бы совершенно неспособнымъ къ личному воздѣйствію. Отсюда проистекаютъ тотъ фанатизмъ и та подавленность, которые составляютъ краеугольный камень философіи современной школы романистовъ -- эти картины современной жизни, въ одно и то-же время, и очень реальныя, и очень искаженныя, это все сильнѣе и сильнѣе сказывающееся отреченіе отъ широкихъ надеждъ, отъ благородныхъ порывовъ, отъ всего того, что слово "идеалъ" резюмируетъ хорошаго и высокаго въ нашихъ задушевныхъ вѣрованіяхъ. А такъ какъ наше время вообще поражено болѣзнью воли, то становится весьма понятнымъ успѣхъ такого вида литературы, психологія которой какъ нельзя болѣе соотвѣтствуетъ прогрессивному ослабленію внутреннихъ пружинъ. Во многихъ умахъ, подъ несомнѣннымъ вліяніемъ новѣйшихъ романовъ, мало-по-малу слагается убѣжденіе въ томъ, что всякія усилія безполезны и что сила внѣшнихъ обстоятельствъ непреодолима. А такъ какъ въ области моральной мы, въ отношеніи способности къ энергіи, стоимъ именно столько, сколько мы считаемъ себя стоющими, то у этихъ людей мало-по-малу мельчаетъ воля,-- и наслѣдники, послѣ Флобера, того романтизма, который слишкомъ много требовалъ отъ жизни, являются самыми усердными работниками надъ этимъ измельчаніемъ воли. Странная иронія судьбы, заставляющей учениковъ дѣлать какъ разъ противное тому, что поставили себѣ цѣлью ихъ вожаки!
   Желаніе привести къ соглашенію боровшихся въ немъ романтика и ученаго повело Флобера къ особому роду рисовки характеровъ своихъ героевъ. Непреодолимое желаніе охватить нѣчто реальное и опредѣленное среди обломковъ, которыми была завалена душа его, привело его къ своеобразной теоріи слога. Этотъ отрицатель жаждалъ, однако, чего-то абсолютнаго. Не находя этого абсолютнаго ни внѣ своей личности, среди предметовъ, находящихся въ состояніи постояннаго крушенія, ни въ себѣ самомъ, такъ какъ онъ сознавалъ себя, какъ и весь міръ, находящимся подъ вліяніемъ неумолимаго закона перерожденія, онъ вздумалъ помѣстить это абсолютное, въ одно и то-же время, и внѣ своей личности, и внѣ окружающихъ его предметовъ,-- а именно въ "писаной фразѣ". Ему казалось, будто хорошо сдѣланная фраза представляетъ собою нѣчто какъ-бы несокрушимое, и будто она способна на существованіе, не подверженное общему закону одряхленія. Дѣйствительно, бываютъ такія сочетанія словъ, настолько вѣрныя и удачныя, что, кажется, немыслимо никакое улучшеніе въ этомъ отношеніи. Если художнику удастся найти таковыя, то это доставляетъ ему полноту умственнаго удовлетворенія, которую можно сравнить только съ счастіемъ, доставляемымъ математику несомнѣнной очевидностью. Тревога ума успокаивается на время на этомъ созерцаніи, скажемъ лучше, на этомъ воплощеніи,-- ибо развѣ умъ не воплощается въ созданной имъ фразѣ? Такія минуты наслажденія до того сладки для нашего ума, что онѣ въ состояніи заставить помириться съ тяготами существованія. Флоберъ, въ теченіе всей своей жизни, стремится къ этому наслажденію; но при этомъ онъ, какъ то обыкновенно бываетъ, становился все болѣе и болѣе требовательнымъ, все глубже и глубже вдумывался въ таинственный законъ созданія красивой фразы, и потому придумывалъ для себя различныя мученія творчества, сдѣлавшіяся достояніемъ множества анекдотовъ на его счетъ. Онъ не уставалъ передѣлывать и оттачивать фразы, часто вставалъ по ночамъ изъ постели для того, чтобы зачеркнуть какое-нибудь слово, по-долгу задумывался надъ какимъ-нибудь прилагательнымъ. Его просто мучила благородная манія усовершенствованія. Но за то онъ и будетъ существовать такъ-же долго, какъ и французскій языкъ, которымъ онъ владѣлъ въ такомъ-же совершенствѣ, какъ самые лучшіе несравненные труженики надъ прозой: Раблэ, Монтень, Воссюэ, Паскаль, Ла Брюйеръ и Шатобріанъ.
   Все ученіе Флобера о слогѣ можетъ быть резюмировано слѣдующей формулой Бюффопа, которую онъ самъ гдѣ-то цитируетъ съ полнѣйшимъ сочувствіемъ: -- "Всѣ красоты ума, заключающіяся въ изящномъ слогѣ, всѣ его составныя части,-- столько-же истинъ, не менѣе полезныхъ и, быть можетъ, болѣе драгоцѣнныхъ для общественнаго ума, какъ и тѣ, которыя могутъ составлять сущность произведенія...." Другими словами, общепринятое различеніе существа и формы -- ничто иное, какъ аналитическая ошибка. Мысль не скрывается позади фразы, подобно тому, какъ какой-нибудь предметъ скрывается позади стекла она составляетъ вмѣстѣ съ фразой одно цѣлое, ибо одинаково, невозможно представить себѣ какъ фразу, не выражающую собою никакой идеи, такъ и идею, не облеченную въ соотвѣтствующую форму слова. При извѣстной степени умственнаго развитія, мыслить -- значитъ произносить про себя извѣстную фразу, и потому свойства мысли обусловливаютъ собою свойства этой, такъ сказать, внутренней фразы. Изложить письменно эту фразу, со всѣми ея качествами, такъ, чтобы можно было прослѣдить по ней всю безмолвную работу мысли, сдѣлать эту работу конкретною,-- такова, кажется мнѣ, должна быть цѣль, которую ставитъ себѣ всякій талантливый писатель, которую ставилъ себѣ и Флоберъ. Будучи физіологомъ, онъ отлично понималъ, что мозговая дѣятельность вліяетъ на весь организмъ, и поэтому непремѣнно стремился къ тому, чтобы всякую фразу легко и удобно было произнести вслухъ.-- "Худо сдѣланныя фразы",-- говаривалъ онъ,-- "не выдержатъ этого испытанія: онѣ сдавливаютъ грудь, стѣсняютъ біеніе сердца, и такимъ образомъ оказываются стоящими внѣ условій жизни". Поэтому онъ основывалъ свою теорію размѣра на согласованіи нашей физической и нашей нравственной личности, а теорію выбора и размѣщенія словъ -- на ясномъ пониманіи психологіи языка. Такъ какъ слово и мысль единосущны, такъ какъ мыслить -- значитъ говорить, то въ каждомъ словѣ можно видѣть, въ сокращенномъ видѣ, крупный, органическій трудъ мозга. Одно слово обозначаетъ собою ощущеніе нѣжное, другоеощущеніе грубое; одни изъ нихъ -- благородны, другія -- простонародны и не только они существуютъ и живутъ, каждое отдѣльно, но, будучи поставлены одно подлѣ другого, получаютъ особую цѣнность въ силу такого или иного размѣщенія, дѣйствуя одно на другое, какъ краски на картинѣ. Будучи глубоко убѣжденъ въ этихъ принципахъ, Флоберъ упорно стремился къ тому, чтобы примѣнять ихъ во всей ихъ строгости; онъ пробовалъ мѣрность своихъ періодовъ на регистрѣ собственнаго голоса своего, тщательно подъискивалъ подходящее слово, которому бы не было синонима, такъ какъ онъ только въ такомъ словѣ видѣлъ полное воплощеніе идея, избѣгалъ сочетаній такихъ слоговъ, которые портятъ физіономію слова, доводилъ до возможнаго минимума слова, имѣющія только синтаксическое значеніе и часто"подавляющія своимъ обиліемъ слова существенныя, подобно тому, какъ слишкомъ крупная оправа подавляетъ собою заключающійся въ ней брилліантъ. Его просто приводили въ отчаяніе вспомогательные глаголы "avoir" и "être", а равно, глаголъ "faire", также сложныя спряженія, -- словомъ, вся эта крайняя бѣдность формъ французской прозы. А такъ какъ, согласно своему ученію, онъ отдѣлывалъ свою прозу не снаружи, не такъ, какъ мастеръ мозаики вклеиваетъ снаружи свои камешки,-- а извнутри, подобно тому, какъ вѣтка распускаетъ свои листья,-- то для него, какъ онъ самъ иногда отзывался, писаніе было настоящимъ колдованіемъ.
   Какъ-бы то ни было, но несомнѣнно то, что примѣръ его отодвинетъ на много лѣтъ назадъ торжество того варварства, которое угрожаетъ нынѣ разлиться въ области французскаго языка. Онъ побудилъ многихъ писателей тщательно заботиться о своемъ слогѣ, и эта заботливость не такъ скоро улетучится; ученые должны быть ему вѣчно благодарны за то, что онъ отсрочилъ, насколько отъ него зависѣло, вырожденіе чудесной французской прозы, этого богатаго наслѣдства великой римской цивилизаціи. Въ тотъ день, когда окончательно исчезнетъ это искусство, нельзя будетъ сомнѣваться въ томъ, что французскій умъ серьезно боленъ, что онъ утратилъ бывшее до сихъ поръ несомнѣннымъ первенство свое въ цивилизованномъ мірѣ. Говорится на всевозможныхъ языкахъ, по всей земной поверхности, но, повидимому, существуетъ одна только писанная проза, если принять ее въ такомъ смыслѣ, въ какомъ ее могли понимать какой-нибудь Саллюстій или Титъ-Ливій: и эта проза -- наша проза. Уступая въ области поэзіи инымъ изящнымъ англійскимъ поэтамъ, познакомившись съ музывой отъ нѣмецкихъ учителей, а съ пластическимъ искусствомъ отъ итальянцевъ, мы можемъ считать себя безусловными властителями въ области писанной фразы. И Густавъ Флоберъ, этотъ литературный больной, извлечетъ по крайней мѣрѣ изъ своей болѣзни то, что онъ при жизни своей былъ представителемъ этой власти,-- и представителемъ, не отрекшимся отъ нея.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru