Бурже Поль
Эрнест Ренан

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

   1) Предлагая читателямъ кашамъ въ русскомъ переводѣ этюдъ Поля Бурже о Ренанѣ, мы останавливаемся только на дѣятельности Ренана, какъ ученаго и поэта-мыслителя, оставляя въ сторонѣ, по весьма понятнымъ соображеніямъ, теологическую сторону изслѣдованій этого писателя. Ред.
   
   Эрнестъ Ренанъ, наконецъ, окончилъ свой большой трудъ: "Исторія происхожденія Христіанства". Книга, посвященная Марку Аврелію, заключила собою цѣлую серію трудовъ его по этому предмету. Съ неутомимой настойчивостью преслѣдуя завершеніе этого капитальнаго труда, великій ученый, въ то-же время, если можно такъ выразиться, разбрасывалъ по сторонамъ свои мысли, въ цѣломъ рядѣ газетныхъ и журнальныхъ статей: то въ формѣ этюдовъ по поводу появленія какой-нибудь новой книги, то въ формѣ діалоговъ, по образцу Платоновскихъ, то въ формѣ философскихъ трагедій, согласно Шекспировскимъ преданіямъ, то въ формѣ писемъ къ товарищамъ своимъ по институту или къ друзьямъ своимъ въ Германіи, то въ формѣ небольшихъ трактатовъ о современной политикѣ. Врядъ-ли кто изъ современныхъ писателей полнѣе осуществилъ двойную программу всякаго широкаго, интеллектуальнаго существованія: посвящать себя извѣстному продолжительному труду и въ то-же время мысленно слѣдить за всѣми случайностями окружающей жизни. Подобная сложная дѣятельность можетъ быть разсматриваема съ различныхъ сторонъ. Кто-нибудь изъ выдающихся экзегетиковъ, напр. Колани, взвѣсивъ цѣнность аргументовъ, при веденныхъ авторомъ "Марка Аврелія" относительно различныхъ вопросовъ, подвергавшихся его разсмотрѣнію, представилъ-бы намъ критическій анализъ его, какъ историка. Изслѣдователь умственной дѣятельности человѣчества, какъ напр. Тэнъ, указалъ-бы, сквозь богатую фантазію автора "Умственной реформы" и "Калибана", преобладаніе двухъ или трехъ господствующихъ идей, проходящихъ красной нитью черезъ всѣ его фантазіи. Самое заглавіе настоящей книги указываетъ на ту точку зрѣнія, менѣе опредѣленную и. въ то-же время, болѣе спеціально-психологическую, на которую я желалъ-бы стать здѣсь. Я поставилъ себѣ цѣлью точнѣе опредѣлить, въ нѣкоторыхъ оттѣнкахъ, примѣры впечатлительности, которые современные намъ знаменитые писатели являютъ молодымъ людямъ, желающимъ, путемъ чтенія книгъ, познать самихъ себя. Эрнестъ Ренанъ -- одинъ изъ этихъ знаменитыхъ писателей. Случайности судьбы повели къ тому, что онъ представляетъ собою, и притомъ въ весьма широкой степени, примѣры двухъ или трехъ душевныхъ состояній, свойственныхъ концу XIX вѣка. Заставляя насъ, хотя и въ очень мягкихъ формахъ, всматриваться въ самихъ себя, передъ сколькими изъ насъ онъ открылъ весьма странные горизонты нашего собственнаго сердца? Сколько изъ насъ прочли его тотчасъ-же по окончаніи одной изъ поэмъ Боделэра, требуя отъ него подобнаго-же рода возбужденія?..
   

I.
Впечатлительность Ренана

   Прежде всего, является одно возраженіе, на которое нужно отвѣтить, чтобъ оправдать настоящій этюдъ вообще. Взятая въ совокупности своей, дѣятельность Ренана прежде всего дѣятельность научная. Слѣдовательно, имѣемъ-ли мы право смотрѣть на такого рода дѣятельность иначе, какъ съ научной точки зрѣнія? Ученые изъявляютъ притязаніе на то, чтобы результаты трудовъ ихъ оставались какъ-бы внѣ всякой зависимости отъ ихъ личности. Эта безличность является характеристической особенностью научности. Дѣйствительно, если познаніе вообще состоитъ въ томъ, чтобы возстановить въ умѣ своемъ связную группу явленій, то познаніе научное состоитъ въ томъ, чтобы возстановить эту группу явленій съ такою правильностью, чтобы всякій точный умъ неизбѣжно долженъ былъ возстановить ее подобнымъ-же образомъ. Значитъ, всякій личный, или, какъ говорятъ философы, субъективный элементъ самъ собою долженъ быть исключенъ изъ этого научнаго пріема. Такимъ образомъ, наука не должна знать ни времени, ни личностей; она должна смотрѣть на предметы, -- прибѣгаемъ къ краснорѣчивой формулѣ Спинозы,-- "съ точки зрѣнія вѣчности". Поэтому слѣдуетъ отводить здѣсь какъ можно меньше мѣста тому, что личная впечатлительность вноситъ въ эту область произвольнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ несостоятельнаго. Въ виду всего этого, могло-бы показаться наивностью, если не ироніей, желаніе отъискать извѣстную долю личной впечатлительности въ трудахъ серьознаго ученаго, такъ какъ именно серьезность и научность этихъ трудовъ, казалось-бы, сами собою должны быть признаны несовмѣстимыми съ элементомъ личной впечатлительности.
   Возраженіе это могло-бы считаться неопровержимымъ, если-бъ условія знанія всегда находились въ состояніи идеальной простоты Простота эта является несомнѣнною, когда напр. профессоръ физики производить какой-нибудь опытъ передъ внимательной аудиторіей, которая отмѣчаетъ всѣ послѣдовательныя явленія его. Здѣсь мы имѣемъ дѣло, съ одной стороны, съ группой вполнѣ точно опредѣленныхъ явленій, а съ другой стороны, съ умами, весьма тщательно подготовленными для пониманія этихъ явленій. Но научная задача бываетъ далеко не такъ поставлена, когда, вмѣсто объясненія тщательно проанализированнаго открытія, дѣло идетъ еще только о производствѣ дальнѣйшихъ изслѣдованій. Въ такихъ случаяхъ, объектъ изслѣдованій отнюдь не представляется намъ съ конкретной ясностью и пониманіе изслѣдователя уже не можетъ быть сравниваемо съ зеркаломъ, съ котораго тщательно стерта пыль. Въ данномъ случаѣ, даже самое слово "пониманіе" перестаетъ быть точнымъ: у человѣка не хватаетъ умственныхъ способностей для подобнаго созидательнаго труда. Ибо открывать -- это значитъ создавать. Воображеніе начинаетъ колебаться, слѣдовательно колеблются и основы темперамента, продуктомъ котораго является эта сила воображенія. Примѣръ, заимствованный изъ области паукъ, повидимому, наиболѣе безличныхъ, ясно покажетъ, насколько различіе темпераментовъ сказывается подъ призрачнымъ единствомъ методовъ. Извѣстно, что математики распадаются на двѣ весьма рѣзко разграниченныя школы,-- аналитиковъ и геометровъ. Первые имѣютъ дѣло преимущественно съ абстрактными знаками и съ алгебраическими формулами; они съ любовью слѣдятъ за измѣненіями ихъ, изучаютъ свойства ихъ, независимо отъ конкретныхъ задачъ, къ разрѣшенію которыхъ эти формулы могли-бы быть, однако, примѣнены. Если имъ приходится имѣть дѣло съ такими задачами, они стараются перелить сущность ихъ въ которую-либо изъ своихъ формулъ, и затѣмъ спѣшатъ забыть эту сущность для того, чтобы предаться своимъ абстрактнымъ выводамъ. Вторые, наоборотъ, обращаются къ самымъ проблемамъ и ищутъ непосредственнаго ихъ разрѣшенія; если они прибѣгаютъ къ формуламъ, то лишь для того, чтобы сосредоточить свое вниманіе. Между тѣмъ какъ первые посвящаютъ силы свои на то, чтобъ изучать формулы, лишенныя всякой матеріи, вторые, напротивъ, стараются никогда не упускать изъ виду матеріи, которую представляютъ собою эти формулы. Для психолога нетрудно будетъ различать въ этомъ два вида воображенія: одинъ -- способный скорѣе представить себѣ абстракцію, чѣмъ конкретные образы; другой, замѣченный, между прочимъ, у Бонапарта и замѣчаемый у всѣхъ шахматныхъ игроковъ,-- способный представить себѣ всякіе размѣры пространства и видѣть ихъ на всемъ ихъ протяженіи. Итакъ, каждый ученый умъ имѣетъ свой собственный, ему одному свойственный складъ даже въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ имѣетъ дѣло съ категоріей знаній, повидимому, наименѣе зависящихъ отъ сложныхъ житейскихъ условій; тѣмъ болѣе это должно имѣть мѣсто по отношенію къ уразумѣнію самыхъ живыхъ и самыхъ сложныхъ вопросовъ, которые только можно представить себѣ, т. е. историческихъ вопросовъ.
   Самый фактъ посвященія себя этой категоріи знаній является признакомъ особаго склада ума; а заботливость, съ которою изслѣдователь выбираетъ уголокъ для того, чтобы разбить свой шатеръ въ такомъ-то или такомъ мѣстѣ, среди безбрежныхъ степей отошедшихъ въ вѣчность вѣковъ, является вторымъ признакомъ, часто обнаруживающимъ тайну души. Понятно, что исторія монастыря Портъ-Ройяля должна была соблазнить поэта, утомленнаго безпорядочностью своихъ чувствъ, написавшаго "Утѣшенія", эпикурейскаго пѣвца мистическихъ чувствованій, автора "Наслажденій" и анатома совѣсти, набросавшаго свои "Портреты". При этомъ не слѣдуетъ еще упускать изъ виду, что послѣ того, какъ выборъ остановился на какомъ-нибудь историческомъ сюжетѣ, остается еще выбрать методъ изслѣдованія и изложенія,-- а это дѣло еще болѣе личное, относительно котораго безсильны всякіе трактаты о логикѣ, ибо здѣсь мы вступаемъ уже въ область искусства. Не слѣдуетъ также упускать изъ виду того, что у историка, вполнѣ заслуживающаго такое названіе, вся подготовительная работа сводится къ призванію къ жизни дѣйствительно существовавшихъ лицъ и что такое призваніе къ жизни неизбѣжно зависитъ отъ чувствительности и впечатлительности, автора. Если онъ бывшій военный, какъ, напр. Стендаль, задавшійся задачей о томъ, чтобы вызвать энергію, и если онъ въ состояніи представить себѣ состояніе хотѣнія, то онъ выберетъ себѣ, по примѣру автора "Итальянскихъ хровикъ", эпохи проявленія крайней энергіи, напр. 15 или 16 вѣкъ, и соотвѣтствующіе историческіе документы послужатъ ему для возстановленія проявленій воли, свойственныхъ личностямъ данной эпохи. Мишлэ, напр., умъ болѣзненный, стремившійся къ разрѣшенію задачи объ изображеніи чувствъ и одаренный способностью представлять себѣ, съ почти реальными симпатіей и антипатіей, привязанности и страданія, особенно охотно будетъ останавливаться на эпохахъ экзальтированной нервной восторженности. Онъ способенъ замѣтить, подъ буквами какого-нибудь историческаго документа, порывъ слабости и всѣ глубокія нервныя потрясенія, которыя когда-то волновали человѣчество. Сколько-бы мы ни рылись въ этихъ документахъ, хотя-бы съ терпѣніемъ монаха-бенедиктинца, сколько-бы мы ни провѣряли и ни классифицировали ихъ съ добросовѣстностью анатома, всѣ подобные документы, въ концѣ концовъ, являются ничѣмъ инымъ, какъ вспомогательными средствами для нашего воображенія и не въ состояніи будутъ измѣнить сущности его. Когда подлинные тексты раскрыли передъ нами поступки и дѣянія какого-нибудь лица, давно или-же недавно существовавшаго, намъ остается, силою воображенія, свойственнаго поэту или романисту, заглянуть въ глубину души этой личности. Нужно, чтобы въ насъ самихъ создался образъ, подобный тому, который представляется нашему воображенію при произнесеніи имени нашихъ родныхъ или нашихъ друзей. Очень понятно, что подобнаго рода видѣніе должно имѣть свои несовершенства и свои спеціальныя преувеличенія, что въ немъ преобладаютъ или физическія, или-же моральныя черты и что эти физическія или эти моральныя черты пробуждаютъ въ насъ извѣстныя симпатіи или антипатіи.
   Это видѣніе будетъ имѣть еще болѣе личный, дѣйствующій на нервы наши характеръ, если данный сюжетъ касается извѣстныхъ современныхъ намъ важныхъ задачъ. Легко понять, что писатель можетъ подняться почти до безусловнаго безпристрастія, передавая намъ, напр., исторію походовъ Аннибала. Но дѣло иное, если рѣчь зайдетъ, напр.. о такомъ переворотѣ въ идеяхъ и взглядахъ, который затрогиваетъ за живое наше моральное существо. Тотъ отдѣлъ исторіи, которому посвятилъ Ренанъ свои зрѣлые годы, принадлежитъ именно къ разряду тѣхъ, которымъ историкъ не можетъ не отдать плоть и кровь свою. Человѣкъ, родившійся отъ благочестивой матери и самъ отличавшійся когда-то глубокой религіозностью, не можетъ относиться совершенно объективно, съ пріемами химическаго анализа, напр. къ вопросу о происхожденіи христіанства. Я даже прямо скажу, что онъ не долженъ такъ относиться, и что при изученіи великихъ моральныхъ переворотовъ, которымъ подвержено было человѣчество, безстрастіе и безучастность являются элементами не научными и слѣдовательно неразумными. Если самые выдающіеся медики являются иногда въ вашихъ глазахъ самыми несостоятельными судьями психологической жизни человѣка, то это происходитъ именно отъ того, что они судятъ объ этой жизни только по внѣшности и что никакое душевное влеченіе не вводитъ ихъ въ сокровенную область чувства. Не представятся-ли для человѣка, ставшаго на такую точку зрѣнія, житія святыхъ -- сборникомъ разсказовъ о непонятныхъ странностяхъ,-- непонятныхъ для того, кто не въ состоянія понять и воспринять въ себѣ всѣхъ прелестей мартирологіи? Но разъ пришла минута увлеченія -- и умъ, и чувство уравновѣшиваются настолько, что становятся возможными сочувствіе -- и сознательное, анализъ, -- и сочувственный. Подобныя сочетанія очень рѣдки и они стоютъ того, чтобы ихъ отмѣтили, но не въ смыслѣ слабости, а въ смыслѣ силы. Отдавая должную справедливость благороднымъ и добросовѣстнымъ усиліямъ Ренана, нельзя однакоже не отмѣтить у него извѣстной доли сантиментальности и силы воображенія, благодаря которымъ онъ понялъ, что исторія есть нѣчто иное, чѣмъ какою она представляется по опредѣленію Томаса Карлейля, что она -- не "жалкая отжившая вещь, годная только на то, чтобы быть запрятанной въ Лейденскую банку и затѣмъ продаваться на прилавкахъ. Это нѣчто живое, нѣчто возвышенное, божественное..." И дѣйствительно, книга Ренана "О происхожденіи христіанства" является такой книгой, изъ которой такъ и брыжжетъ жизнь, которая напоминаетъ намъ тѣ картины эпохи Возрожденія, изображающія "Тайную Вечерю", въ которыхъ художникъ находилъ удовольствіе изобразить свою собственную фигуру среди лицъ, тѣснившихся вокругъ Спасителя. Эти-то души и эти-то лица слѣдуетъ имѣть въ виду, если мы хотимъ объяснить, что неизбѣжно должно было привести этого замѣчательнаго ученаго къ тому, чтобы такъ сильно подчеркнуть нѣкоторыя изъ задушевныхъ стремленій нашего времени.
   Я сказалъ уже выше, что выборъ извѣстнаго историческаго сюжета можетъ считаться признакомъ большей или меньшей впечатлительности. Весьма нетрудно найти въ самыхъ заглавіяхъ трудовъ Ренана неоспоримое доказательство тому, что впечатлительность чисто-религіознаго свойства руководила этимъ писателемъ и что воображеніе его должно имѣть характеръ нравственный по преимуществу и обращаться къ ощущеніямъ совѣсти. Нѣкоторыя страницы, взятыя наудачу изъ числа тѣхъ, въ которыхъ разсужденія критика отступаютъ на второй планъ передъ мечтательностью поэта, -- напр., то мѣсто въ "Источникѣ Молодости", въ которомъ видоизмѣняется сонъ Леолина: "О, потрясенное сердце, сколько ты мнѣ причинило страданій..." или то чудное мѣсто въ "Этюдахъ о нравственности", въ которомъ, по поводу бардовъ VI вѣка, говорится объ "испареніяхъ свыше, капающихъ на душу и прочитывающимъ ее, какъ-бы воспоминанія объ иномъ мірѣ..." -- эти и многія, имъ подобныя, страницы, говорю я, вполнѣ подтверждаютъ означенную гипотезу. Онѣ указываютъ на особый складъ воображенія, приводящій къ естественному воскрешенію не очертаній предметовъ, какъ у Виктора Гюго, не волевыхъ состояній, какъ у братьевъ Говкуровъ,-- а моральныхъ ощущеній, именно тѣхъ, которыя служатъ къ глубокому, искреннему истолкованію повседневныхъ радостей и горестей, обязанностей, трудовъ. Достаточно вспомнить, что Ренанъ -- уроженецъ Бретани, для того, чтобы признать племенной характеръ его силы воображенія; онъ, впрочемъ, самъ довольно вѣрно опредѣлилъ складъ своего ума, нарисовавъ намъ, въ своемъ этюдѣ о "Поэзіи кельтскихъ племенъ", нѣсколько идеализированный портретъ бретонца, хотя именно эта-то идеализація сама по себѣ является новымъ аргументомъ въ подтвержденіе нашего мнѣнія... "Это племя робкое, сдержанное,-- говоритъ онъ,-- "замкнутое въ себя, повидимому, нѣсколько тяжеловѣсное, но способное глубоко чувствовать, крайне деликатное въ своей религіозности. Эта деликатность, составляющая отличительный признакъ кельтскаго племени, тѣсно связана съ его потребностью въ сосредоточеніи. Мало-экспансивныя натуры обыкновенно бываютъ наиболѣе способны къ тому, чтобы сильно чувствовать; ибо чѣмъ глубже чувство, тѣмъ меньше наклонности оно имѣетъ къ тому, чтобы проявляться наружу. Отсюда проистекаетъ та симпатичная стыдливость, та трезвость, благородство и сдержанность, которыя одинаково далеки отъ риторики чувства, къ сожалѣнію, слишкомъ свойственной латинской расѣ, и отъ разсудочной наивности нѣмца... Кажущаяся сдержанность кельтскихъ народовъ, которую часто принимаютъ за холодность, проистекаетъ отъ этой внутренней робости, которая заставляетъ человѣка думать, что всякое чувство теряетъ половину своей цѣнности, когда его высказали; сердце не должно имѣть другого зрителя, кромѣ самого себя..." Не слѣдуетъ-ли приписать эти склонности души кельта наслѣдственному вліянію туманнаго климата, благодаря которому въ человѣкѣ возбуждаются смутныя, чародѣйственныя впечатлѣнія? Камни и степи составляютъ хотя и широкій, но печальный пейзажъ. На дальнемъ горизонтѣ море катитъ свои громадные валы, въ которыхъ отражается сѣро-свинцовое, печальное небо. Совершенно справедливо эту мѣстность назвали Финистеромъ (Finis terrae): это, дѣйствительно, конецъ свѣта, здѣсь разбивается о прибрежныя скалы прибой народовъ, которыхъ все новыя и новыя нашествія съ Востока толкаютъ къ Западу въ теченіе многихъ и многихъ вѣковъ. Что-же удивительнаго въ томъ, что человѣкъ, живущій въ этихъ пустыряхъ, вблизи этихъ скалъ, вблизи этого океана, мало-по малу, отрѣшался отъ внѣшняго міра для того, чтобы сосредоточить всѣ свои внутреннія духовныя силы на загадкахъ, задаваемыхъ судьбою? И вотъ, въ его воображеніи выросъ чудный цвѣтокъ, столь же таинственный, какъ этотъ океанъ, столь-же печальный, какъ эти пустыри, столь-же одинокій, какъ эти скалы. Пробѣгая сочиненія Ренана, вы встрѣтите не одинъ лепестокъ этого цвѣтка, положенный между страницами его книгъ и пропитывающій своимъ тонкимъ запахомъ трактаты по экзегетикѣ или метафизическіе доводы.
   Сила воображенія извѣстнаго писателя преимущественно выражается въ его слогѣ. Если поближе и въ подробностяхъ всмотрѣться въ слогъ Ренана, то мы найдемъ въ немъ новое подтвержденіе того, что мы высказали на основаніи впечатлѣній, производимыхъ его сочиненіями вообще. Слогъ этотъ представляется единственнымъ въ своемъ родѣ нынѣ, да и, пожалуй, во всей нашей литературѣ. Весьма мѣтко выразился по этому поводу одинъ изъ ближайшихъ учениковъ Флобера, когда мы съ нимъ однажды разговорились о современной прозѣ вообще. Разсмотрѣвъ вопросъ о фразистости со всѣхъ сторонъ, мы какъ-то произнесли имя Ренана.-- "А!" -- воскликнулъ мой собесѣдникъ,-- "что касается фразы Ренана, то невозможно услѣдить, какимъ образомъ она создалась!" Здѣсь сказалось, переводя эти слова на обыденный языкъ, то удивленіе, которое неизбѣжно долженъ вызывать этотъ слогъ,-- изящный, тонкій, почти неуловимый въ своихъ нѣжныхъ оттѣнкахъ,-- среди современныхъ нашихъ стилистовъ. Метафоры его не стремятся къ "точности" и писатель, въ этомъ отношеніи, не пытается соперничать съ живописью или съ скульптурой. Если онъ рисуетъ пейзажъ, то онъ дѣлаетъ это самыми тонкими штрихами, и притомъ такими, которые очерчиваютъ преимущественно нравственный характеръ, краски и линіи которыхъ представляютъ собою прозрачный символъ. Періоды его, нѣсколько длинноватые, но не тяжеловѣсные, приноровлены къ размѣру внутренняго голоса, исходящаго изъ глубины души, передающей намъ свои мечтанія. У него изобилуютъ уменьшительныя формы, свидѣтельствующія о величайшей заботливости касательно оттѣнковъ. Гармонія какъ-бы скрывается не въ сочетаніи слоговъ, а является откуда-то извнѣ, свыше; матеріальные звуки какъ будто служатъ для транспонировки какой-то идеальной мелодіи, скорѣе угаданной, чѣмъ слышанной. На то, чтобы писать такимъ образомъ, не можетъ существовать рецептовъ, точно такъ-же, какъ не можетъ существовать рецептовъ на то, чтобъ обладать душой,-- въ старинномъ, нѣсколько наивномъ, но тѣмъ не менѣе вполнѣ вѣрномъ значеніи послѣдняго слова.-- "Невозможно долго наслаждаться усладами совѣсти, поэтическими воспоминаніями, въ которыхъ одновременно скрещиваются всѣ жизненныя ощущенія, столь неопредѣленныя, столь глубокія, столь пронизывающія, что, при извѣстномъ продленіи ихъ, отъ нихъ можно умереть -- неизвѣстно, отъ горечи-ли, или отъ сладости..." Кто это говоритъ? Ренанъ. А о комъ? О единоплеменныхъ ему поэтахъ, а также, невольно, о собственной своей прозѣ, объ этой прозѣ, которая заимствуетъ секретъ своей очаровательности отъ способности моральнаго ясновидѣнія, доведенной до своего апогея въ силу какого-то необъяснимаго атавизма.
   Эта способность къ высшей, моральной жизни обнаруживается тутъ еще не въ большей степени -- ибо слогъ является, во всякомъ случаѣ, лучшимъ выразителемъ преобладающихъ душевныхъ свойствъ писателей,-- а болѣе сознательно, въ сужденіяхъ Ренана о людяхъ; и здѣсь-то лучше всего можно-бы было прослѣдить тотъ скрытый законъ, который связываетъ родъ таланта историка съ самою сущностью его впечатлительности. Разъ Ренанъ представилъ себѣ извѣстную личность древней или новой исторіи, онъ, изъ-за письменныхъ или собранныхъ на мѣстѣ историческихъ документовъ, замѣчаетъ еще степень нравственной впечатлительности этой личности. Замѣчаетъ онъ. напримѣръ, чисто-внѣшнюю черту: зеленоватый отблескъ въ глазахъ Нерона, или курчавые его волосы, -- и тотчасъ-же онъ, отодвинувъ на задній планъ эту внѣшнюю подробность, схватитъ нравственный недостатокъ, осязательнымъ признакомъ котораго является эта внѣшняя подробность: римскій цезарь въ его глазахъ тотчасъ-же превращается въ плохого актера, въ аффектированнаго комедіанта. Относительно современниковъ Ре намъ поступаетъ такъ-же, изслѣдуя всѣ подробности ихъ нравственной жизни. При этомъ все служитъ ему пригоднымъ матеріаломъ для подобнаго анализа, -- пѣсенка Беранже столько-же, сколько научный трудъ Гизо. Ему пришлось весьма продолжительное время прожить въ Парижѣ для того, чтобы понять, что люди могутъ относиться индифферентно къ серьезнымъ житейскимъ задачамъ. Конечно, онъ теперь не повторилъ-бы слѣдующаго, сдѣланнаго имъ когда-то, опредѣленія веселости:-- "Это -- странное забвеніе судьбы человѣческой и ея условій".-- Я полагаю, что теперь онъ допустилъ-бы это сравненіе лишь въ смыслѣ ироніи, вполнѣ понятной, когда насъ гнететъ контрастъ между нашими идеальными потребностями и житейскою пошлостью. Давая совѣтъ относительно моральнаго подъема своей родины, онъ сводитъ этотъ совѣтъ къ необходимости серьезнаго преобразованія "умственной и нравственной жизни Франціи". Произнося сужденіе о революціи, онъ останавливается на томъ, что она создала или разрушила въ нравственной области. И этимъ духомъ проникнуто все, что онъ когда-либо создалъ, будь то длинные и серьезные трактаты по исторіи религіи, или какія-нибудь журнальныя статьи, и эта послѣдовательность невольно подкупаетъ читателя. У Ренана идеализмъ является не плодомъ, а исходнымъ принципомъ разсужденія, не слѣдствіемъ, а причиной. Міровая драма является въ его глазахъ эпопеей, то торжествующей, то грустной, науки и добродѣтели. Если онъ желаетъ познакомить насъ съ кѣмъ-либо изъ своихъ любимыхъ товарищей по наукѣ, будь то Эжень Бюрнуфъ или Этьенъ Катрмэръ, онъ обращаетъ не столько вниманія на научное значеніе его метода, сколько на личный его характеръ. Изъ глубины души этихъ ученыхъ вырывалось порою какое-нибудь искреннее слово, въ которомъ резюмировался весь глубокій смыслъ ихъ дѣятельности. Разъ подслушавъ это слово, вы сдѣлаетесь обладателемъ тайны ихъ силы или ихъ слабости. И вотъ именно это-то слово Ренанъ умѣетъ подслушать и передать съ поразительною вѣрностью, въ которой опять-таки столь-же явственно сказывается сила воображенія, какъ она сказалась и въ изящномъ слогѣ разнообразныхъ его твореній, въ общемъ оттѣнкѣ ихъ, въ выборѣ сюжетовъ для нихъ. И мнѣ кажется, что я буду не особенно далекъ отъ истины, сказавши, что еслибы Ренанъ остался жить въ своемъ родномъ городкѣ Третъе и еслибъ онъ писалъ на бретонскомъ языкѣ, онъ слагалъ-бы военныя пѣсни въ духѣ тѣхъ кельтскихъ поэтовъ, о которыхъ онъ самъ выразился, что никто не могъ-бы сравниться съ ними въ смыслѣ "способности говорить прямо сердцу".
   Но судьба рѣшила иначе: Ренанъ попалъ въ Парижъ. При какихъ обстоятельствахъ? Онъ самъ разсказалъ объ этомъ въ своихъ "Воспоминаніяхъ" съ такими подробностями, которыя могутъ доставить обильнѣйшій матеріалъ его біографамъ. Затѣмъ, онъ познакомился съ нѣмецкими мыслителями. Это тоже произвело весьма сильное вліяніе на дальнѣйшее развитіе первоначальнаго зародыша. Для того, чтобъ оцѣнить по достоинству это вліяніе, нужно представить себѣ все умственное значеніе Германіи до водворенія прусской гегемоніи и ту массу идей, которыя она выводила на умственномъ горизонтѣ,-- цѣлый лѣсъ идей, болѣе густой и дремучій, чѣмъ лѣса Гарца и Тюрингіи. Рядомъ съ мелкой и ничтожной философіей тогдашней Франціи, изобиловали системы, вышедшія изъ. Кантовской философіи, системы гигантскія и напоминавшія смѣлостью своею широкія гипотезы древней Іоніи. Во Франціи католицизмъ велъ жалкую и мизерную борьбу за существованіе въ печати и на трибунѣ; за Рейномъ-же экзегетика открывала новые горизонты, предлагала новыя толкованія, и теологическіе диспуты снова настолько оживились, что, казалось бы, должны-бы были возстать изъ гробовъ своихъ знаменитые средневѣковые ученые, какъ-то: Францискъ Ассизскій, Анджелико и др. Высшія науки во Франціи находились въ загонѣ; французскіе университеты могли залучить къ себѣ слушателей лишь подъ тѣмъ условіемъ, чтобы свести у себя науку до степени пріятнаго развлеченія для свѣтскихъ людей. Въ Германіи-же университеты соперничали между собою въ поднятіи у себя науки до возможно высшаго уровня. Ученые писали очень и очень много, такъ что Европа даже удивлялась такому многописанію. Теперь уже едва-ли для кого-нибудь представляется сомнѣніе относительно того, что главною причиною несчастій Франціи въ 1870-мъ году явился низшій сравнительно уровень вашего образованія. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что человѣкъ, жаждавшій идей,-- а такимъ несомнѣнно былъ Ренанъ уже въ двадцатипяти-лѣтнемъ возрастѣ,-- опьянѣлъ отъ того напитка, котораго тогдашняя Германія предлагала ему полныя чаши. Если эта Германія и имѣла свои недостатки, то такой молодой человѣкъ, какимъ былъ тогда Ренанъ, не могъ ихъ замѣтить. Онъ прощалъ ей педантизмъ ея, такъ какъ видѣлъ въ немъ лишь новое доказательство добросовѣстности изысканій; онъ прощалъ германскимъ ученымъ злоупотребленіе символическимъ языкомъ, находя въ этомъ доказательство могучаго идеализма. И вотъ онъ принялся передумывать про себя нѣкоторыя изъ новѣйшихъ за-рейнскихъ ученій.
   Почти всѣ эти ученія, какъ то доказалъ Тэнъ въ своемъ этюдѣ о Карлейлѣ, являются въ сущности ничѣмъ инымъ, какъ разновидностями примѣненія все одного и того-же основного принципа,-- безусловнаго единства міра. Это та-же любимая тема греческихъ пантеистовъ и Спинозы, только подновленная и оживленная ученіемъ о "долгѣ". Всякое явленіе входитъ въ составъ извѣстной группы; слѣдовательно, для того, чтобы понять это явленіе, нужно прежде всего мысленно возстановить эту группу. Группа эта находится въ связи съ другою, которая, въ свою очередь, цѣпляется за третью, и такъ далѣе до безконечности, такъ что ничто въ мірѣ не остается изолированнымъ и мы должны смотрѣть на природу, какъ на безконечное наслоеніе явленій. Но явленія эти безпрерывно рушатся, и столь-же непрерывно ихъ снова возобновляетъ какая-то необъяснимая міровая сила, выказывающая громадное могущество свое безпрерывнымъ возобновленіемъ этихъ приходящихъ въ состояніе разрушенія явленій. Я говорилъ уже о многообразныхъ примѣненіяхъ этого принципа: имъ не было и нѣтъ числа. Самымъ неожиданнымъ изъ нихъ является то, которое побудило теологовъ смотрѣть на религію, какъ на явленіе аналогичное другимъ явленіямъ, хотя и нѣсколько иного порядка, и зависящее въ своемъ возникновеніи, расцвѣтѣ и упадкѣ отъ очень опредѣленныхъ условій зарожденія и среды. А такъ какъ филологія явилась на помощь этому философскому воззрѣнію и старалась подтвердить его довольно правдоподобными доводами, то результатомъ всего этого явился совершенно новый родъ критики, продолжающей свое дѣло еще на нашихъ глазахъ. Ренанъ является однимъ изъ самыхъ яркихъ представителей этого рода критики, послѣ того какъ онъ былъ однимъ изъ самыхъ убѣжденныхъ послѣдователей этой философіи; но только сила первоначальнаго инстинкта была у него слишкомъ велика. Германская школа, германская наука не изгладили въ немъ впечатлительности и чувствительности кельта. Талантъ -- это живое созданіе; быть можетъ, рожденіе его обусловлено мужскимъ и женскимъ элементами. Въ такомъ случаѣ, сила воображенія кельта являлась-бы элементомъ женскимъ, который, будучи оплодотворенъ мужскимъ элементомъ, германскимъ научнымъ духомъ, произвелъ на свѣтъ талантъ. Но, какъ всегда бываетъ, ребенокъ заимствовалъ свою грацію отъ матери.
   Соприкосновеніе такихъ разнородныхъ элементовъ не можетъ не повести къ психологическимъ усложненіямъ. Я укажу здѣсь на три главныя изъ такихъ усложненій. Во-первыхъ, очутившись съ молодыхъ лѣтъ въ дебряхъ безконечно-сложной критики, а во-вторыхъ, извѣдавъ всего, что было доступно его пониманію, Ренанъ сдѣлался отчасти диллетантомъ. Во-вторыхъ, вкусивъ съ ранней молодости сладости христіанства, Ренанъ остался христіаниномъ, вопреки нѣкоторому отрицательному характеру своихъ экзегетическихъ трудовъ. Въ-третьихъ, благодаря тому, что къ врожденному убѣжденію въ чистотѣ его племени присоединилось сознаніе несомнѣннаго превосходства умственной жизни, онъ сдѣлался тѣмъ, что я позволю себѣ назвать, за отсутствіемъ болѣе подходящаго слова, аристократомъ, предоставляя себѣ впослѣдствіи точнѣе объяснить этотъ терминъ и его оттѣнки. Это все состоянія не особенно исключительныя, а вокругъ насъ мы можемъ найти немало условій, аналогичныхъ тѣмъ, которыя вызвали такія состоянія. Поэтому болѣе обстоятельное изученіе этихъ трехъ характеристическихъ особенностей духовной личности Ренана представляетъ немалый общій интересъ.
   

II.
Диллетантизмъ.

   Гораздо легче понять синелъ слова "диллетантизмъ", чѣмъ точно опредѣлить его. Это не столько доктрина, сколько настроеніе духа, очень пріятное и, въ извѣстномъ смыслѣ, почтенное, которое заставляетъ насъ по-перемѣнно склоняться къ различнымъ формамъ жизни и побуждаетъ насъ извѣдать всѣхъ этихъ формъ, не останавливаясь ни на одной изъ нихъ. Не подлежитъ сомнѣнію, что способы испытывать счастіе весьма различны,-- сообразно эпохамъ, климатамъ, возрасту, темпераменту, даже сообразно съ днями и часами. Обыкновенно бываетъ такъ, что человѣкъ, находящійся въ полномъ самообладаніи, дѣлаетъ извѣстный выборъ и,-- что совершенно логично,-- не одобряетъ выбора другихъ или, по крайней мѣрѣ, едва ихъ понимаетъ. Дѣйствительно, трудно отрѣшиться отъ самого себя и представить себѣ совершенно иной способъ существованія; но труднѣе пойти еще дальше этого и облечь самого себя, если можно такъ выразиться, въ этотъ новый способъ существованія, хотя-бы на нѣсколько минутъ. Для этого недостаточно одной симпатіи, а необходимъ еще извѣстный, утонченный скептицизмъ и умѣніе преобразовать этотъ скептицизмъ въ орудіе наслажденій. Нѣкоторые выдающіеся люди дали тому интересные примѣры, но самая выказанная ими гибкость нѣсколько омрачила ихъ славу. Человѣчеству, повидимому, противенъ такой диллетантизмъ, котораго мы старались указать здѣсь измѣнчивыя воплощенія, безъ сомнѣнія, потому, что человѣчество инстинктивно понимаетъ, что оно можетъ жить только при условіи утвердительнаго рѣшенія извѣстныхъ вопросовъ и что оно умерло-бы отъ неизвѣстности. Въ числѣ наиболѣе знаменитыхъ диллетантовъ, извѣстность которыхъ перешла въ потомство, далеко не вызывая однако восторговъ, слѣдуетъ отмѣтить на первомъ планѣ знаменитаго Алкивіада, которому нравилось играть столь различныя роли, и Цезаря, воплощавшаго въ себѣ столько различныхъ личностей. Можно допустить также, что диллетантами ex amore были также знаменитые аналитики эпохи Возрожденія, самымъ загадочнымъ и симпатичнымъ типомъ которыхъ является, безъ сомнѣнія, Леонардо да-Винчи, съ его многосторонними способностями, съ неоконченностью и сложностью своихъ произведеній, съ его неопредѣленными мечтаніями о красотѣ. Равнымъ образомъ, Монтэнь и ученикъ его Шекспиръ пускали въ ходъ это странное искусство выдвигать причуды своего воображенія тамъ, гдѣ разумъ ихъ становился втупикъ. Но созидательныя силы текутъ, въ то-же время, слишкомъ обильными потоками въ жилахъ этихъ дѣтей эпохи дѣйствія. Лишь въ болѣе зрѣломъ возрастѣ жизни народовъ, когда крайнее развитіе цивилизаціи мало-по-малу лишило ихъ созидательной способности, для того, чтобы замѣнить ее способностью пониманія, проникновенія въ смыслъ и значеніе факта,-- диллетантизмъ обнаруживаетъ всю свою поэзію, которую какъ-бы предчувствовалъ позднѣйшій изъ древнихъ писателей, Виргилій, если только дѣйствительно онъ произнесъ слѣдующую фразу, о которой гласитъ намъ преданіе:-- "Все можетъ надоѣсть, кромѣ пониманія".
   Никому изъ современныхъ намъ писателей этотъ видъ поэзіи не былъ знакомъ ближе, чѣмъ Ренану; ни одинъ изъ нихъ не высказывалъ съ большимъ, по-истинѣ аристократическимъ, изяществомъ, столько мыслей, стоящихъ выше ходячихъ предразсудковъ и внѣ обыденныхъ законовъ, и не проводилъ съ такой силою теоріи личной симпатіи по отношенію къ объектамъ человѣческой страсти. Критика просто утомилась, слѣдуя за нимъ по всѣмъ извилинамъ, по которымъ вела его подвижная фантазія, и отмѣчая противорѣчія, въ которыя онъ впадалъ; ибо свойство диллетантизма заключается въ придачѣ всякому утвержденію такихъ оттѣнковъ, которые моглибы подготовить переходъ къ противоположной у утвержденію. Нѣкоторыя фразы Ренана вызвали настоящій скандалъ въ лагерѣ людей ивого образа мыслей, чѣмъ онъ. Въ его "Источникѣ Молодости" Проснеръ отвѣчаетъ Готшальку, говорящему ему о необходимости морализовать массы:-- "Можно-ли говорить въ нашъ вѣкъ о подобномъ ребячествѣ? Если мы, мой милый, не разочаровались еще теперь, то когда-же мы разочаруемся? Неужели ты еще не убѣдился въ суетности всего этого? Мы всѣ трое провели вполнѣ благоразумно вашу молодость, такъ какъ намъ предстояло совершить извѣстное дѣло. Но, по совѣсти говоря, можемъ-ли мы, въ виду незначительности достигнутыхъ нами результатовъ, преподносить другимъ, которыхъ не ждетъ извѣстное дѣло, тѣ-же самыя житейскія правила?.." Замѣчаете-ли вы, какъ диллетантъ внезапно переносится отъ одного полюса человѣческой жизни къ другому, и можете-ли вы найти объясненіе тому, какъ эта способность его допускать всяческія міровыя противорѣчія довела его до того, что онъ высказалъ относительно Нерона, "этого бѣднаго молодого человѣка". какъ онъ его называетъ, слѣдующее, на-половину насмѣшливое, сужденіе:-- "Давайте апплодировать! Драма съиграна въ совершенствѣ. Въ первый и послѣдній разъ тысячелицая природа съумѣла найти актера, достойнаго подобной роли!." Дѣйствительно, природа имѣетъ тысячу образовъ, и мечта диллетанта заключается въ томъ, чтобы найти тысячеобразную душу, въ которой могли-бы отражаться всѣ лики неуловимой Изиды. "Недоставало бы чего-то на праздникѣ природы",-- пишетъ Ренанъ по поводу тонкаго, но опаснаго Петронія,-- "если-бы міръ былъ населенъ только фанатическими иконоборцами или добродѣтельными тупицами". Онъ представляется какимъ то страннымъ и очень насмѣшливымъ Протеемъ, который, найдя въ своихъ артистическихъ наклонностяхъ поводы для такой снисходительности къ виновнымъ, открываетъ въ своей философской совѣсти неумѣстную строгость по отношенію къ мученикамъ за идею.
   Все это вызвало противъ Ренана обвиненіе то въ страсти къ парадоксамъ и. къ мистификаціи, то въ скептицизмѣ. Первое изъ этихъ обвиненій окажется совершенно несостоятельнымъ, когда рѣчь зайдетъ о такомъ крупномъ ученомъ, какъ Ренанъ. Правда, на всѣхъ его твореніяхъ лежитъ легкій оттѣнокъ ироніи, который могъ ввести въ заблужденіе лицъ, неспособныхъ различить существенно-философскій характеръ этой ироніи, о которомъ упоминаетъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ его діалоговъ. Въ скептицизмѣ тоже нельзя обвинить Ренана; онъ отнюдь не является ни отрицателемъ по общему складу своего ума, ни софистомъ въ деталяхъ своихъ разсужденій. Авторъ "Діалоговъ" ни въ какомъ случаѣ не можетъ считаться человѣкомъ, доходящимъ до сомнѣнія вслѣдствіе невозможности охватить истину; напротивъ, можно былобы скорѣе сказать, что онъ охватываетъ слишкомъ много истинъ. Онъ какъ-бы готовъ призвать законность многихъ самыхъ противорѣчивыхъ точекъ зрѣнія, и это мѣшаетъ ему принять то боевое положеніе, которое представляется единственно возможнымъ для познанія истины намъ, воспитаннымъ на старомъ догматизмѣ. Но это-то именно и придаетъ диллетантизму характеръ діалектики совершенно новаго рода, благодаря которой умъ принимаетъ дѣятельное участіе въ опредѣленіи безконечности явленій. Избытокъ явленій ломаетъ наши системы, какъ слишкомъ тѣсныя литейныя формы. Почему-бы и не разсмотрѣть послѣдовательно всѣ эти системы съ любознательностью, въ одно и то-же время, и презрительною,-- ибо она исходитъ изъ сознанія безсилія доктринъ, -- и сочувственною, ибо къ увѣренности въ искренности этихъ ученій присоединяется еще убѣжденіе въ томъ, что они были истинны при извѣстныхъ обстоятельствахъ и для извѣстныхъ умовъ. Вѣдь абсолютно-справедливыми на свѣтѣ могутъ считаться однѣ только геометрическія истины.
   Не подлежитъ сомнѣнію, что подобное настроеніе ума не можетъ быть причислено къ категоріи тѣхъ, которыя принято называть естественными, въ виду того, что оно, до сихъ поръ, было удѣломъ лишь весьма незначительнаго числа личностей болѣе или менѣе исключительныхъ. Слѣдуетъ также не слишкомъ полагаться на слово "естественный", когда дѣло идетъ объ оттѣнкахъ чувствительности. Не говоря уже о томъ, что чаще всего оно служитъ къ тому, чтобы замаскировать непониманіе невѣждъ или враждебность людей вульгарныхъ, оно къ тому-же лишено точности въ глазахъ философа. Дѣйствительно, невозможно представить себѣ какое-нибудь явленіе, которое не находилось-бы въ зависимости отъ условій, близко соприкасающихся съ совокупностью мірозданія, а слѣдовательно, не было-бы естественнымъ. Поэтому мы переведемъ этотъ терминъ двумя выраженными въ немъ идеями и скажемъ, что диллетантизмъ -- это настроеніе ума, несомнѣнно рѣдкое и, быть можетъ, опасное. Но не похожи-ли эти соціальныя опасности отчасти на лихорадочное состояніе больного человѣка? Не является-ли эта лихорадка скорѣе результатомъ, чѣмъ причиной? Она свидѣтельствуетъ объ извѣстныхъ вызвавшихъ ее органическихъ измѣненіяхъ, прежде чѣмъ, въ свою очередь, вызвать другія измѣненія, которыя разрушатъ или сохранятъ равновѣсіе общаго жизненнаго организма. Подобно тому и диллетантизмъ является неизбѣжнымъ продуктомъ нашего современнаго общества; раньше чѣмъ дѣйствовать на него, онъ проистекаетъ изъ него. Продолжая брать Ренана примѣромъ для объясненія нашей мысли, мы скажемъ, что онъ не потому ушелъ далеко по пути, на которомъ многіе вскорѣ послѣдуютъ за нимъ, что онъ перенесъ свою мысль за предѣлы нашей среды. Не трудно объяснить себѣ, какія причины, совершенно спеціальнаго свойства, вызвали такое явленіе. Развѣ одною изъ самыхъ характеристическихъ чертъ нашей эпохи не являются нѣкоторая путаница идей и совмѣщеніе въ нашихъ головахъ мечтаній всего міра, свойственныхъ различнымъ племенамъ? И у Ренана замѣчается подобная-же путаница, причемъ онъ совершенно откровенно разсказываетъ намъ ходъ и слѣдствіе подобной внутренней борьбы. Одаренный отъ природы глубокимъ влеченіемъ къ жизни религіозной, нравственной, онъ, слѣдуя за учеными экзегетиками, предался изученію различныхъ способовъ рѣшенія человѣчествомъ вопросовъ нравственности. Онъ оказался способнымъ преклонять мысленно колѣна передъ различными алтарями, вдыхать благоуханіе различныхъ ладановъ, повторять молитвы различныхъ литургій и участвовать въ набожномъ настроеніи различныхъ исповѣданій. Воспріимчивость его предковъ руководила имъ во время всѣхъ этихъ паломничествъ и позволила ему не только вычитать изъ-за мертвыхъ буквъ духъ религіознаго ученія, но и найти въ этомъ для себя утѣшительную слабость. Изъ всего этого онъ вынесъ убѣжденіе, что глубокія истины кроются подъ порою грубоватыми, норою-же слишкомъ тонкими внѣшними знаками, и что провозглашать диктатуру одного изъ нихъ значитъ отрицать все, что есть хорошаго и разумнаго въ другихъ. И въ то самое время, какъ онъ проникалъ въ таинственный смыслъ самыхъ противуположныхъ ученій, онъ изучалъ еще пять или шесть литературъ, столько же философій, всякаго рода нравы и обычаи; ибо современная критика, доказывающая зависимость явленій отъ извѣстной эпохи, заставляетъ насъ ознакомиться съ массою теорій и ученій, чтобъ остановиться на одномъ изъ нихъ. Это, кажется, можетъ служить достаточнымъ оправданіемъ того оттѣнка диллетантизма, который замѣчается у Ренана. Мы даже пойдемъ дальше и рѣшимся сказать, что диллетантизмъ этотъ дѣлаетъ величайшую честь писателю, ибо онъ свидѣтельствуетъ о присутствіи въ немъ извѣстной воспріимчивости; которой не изгладила въ немъ масса наблюденій и которая продолжаетъ въ немъ вибрировать; кромѣ того онъ свидѣтельствуетъ о полнѣйшей искренности автора. Нужно имѣть дѣйствительно серьозное, искреннее убѣжденіе для того, чтобъ одновременно выносить и проклятія вѣрующихъ, которые упрекаютъ диллетанта въ томъ, что онъ не принимаетъ ихъ стороны и оскорбленія людей невѣрующихъ -- этихъ фанатиковъ на изнанку, которые не могутъ простить ему его снисходительности, или, вѣрнѣе сказать, его состраданія къ мечтамъ и предразсудкамъ.
   Ренанъ можетъ служить самымъ разительнымъ доказательствомъ того, что доводя до крайности свои самыя интимныя ощущенія, человѣкъ становится колонновожатымъ для массы другихъ людей. Для того, чтобы получить значеніе, нужно быть по возможности болѣе индивидуальнымъ. Ренанъ не побоялся громко провозгласить свой диллетантизмъ, и этимъ самымъ онъ сталъ отнюдь не похожимъ на остальныхъ ученыхъ. Человѣкъ книги и библіотеки, онъ сразу выдвинулся, однако, въ самый центръ своей эпохи и представилъ собою одну изъ самыхъ оригинальныхъ сторонъ ея. Случилось такъ, что этотъ лѣтописецъ самыхъ отдаленныхъ событій оказался въ то-же время однимъ изъ самыхъ живыхъ людей среди насъ и однимъ изъ тѣхъ, которые говорятъ нашему сердцу. Этотъ человѣкъ, копающійся въ текстахъ, является такимъ-же сыномъ своего вѣка, какъ и тотъ, кто самымъ презрительнымъ образомъ относится къ прошедшему и къ его преданіямъ. Альфредъ Мюссэ не являлся болѣе вѣрнымъ представителемъ новыхъ страстей своего поколѣнія, чѣмъ Ренанъ -- представителемъ нѣкоторыхъ самыхъ существенныхъ сторонъ нашего образа мыслей и чувствъ. Для того, чтобы лучше постичь, насколько диллетантизмъ, котораго Ренанъ далъ такой яркій примѣръ и котораго онъ представилъ такую полную апологію, соотвѣтствуетъ дѣйствительно духу нашего времени, достаточно вглядѣться въ нравы общества, прислушаться къ его разговорамъ, присмотрѣться къ его обстановкѣ. Дѣйствительно, здѣсь все многосложно, все клонитъ къ тому, чтобы сдѣлать изъ вашей души мозаику самыхъ сложныхъ ощущеній. Развѣ не чистѣйшимъ диллетантизмомъ дышетъ всякій уголъ этихъ новѣйшихъ салоновъ, гдѣ даже кокетство свѣтской женщины получаетъ отчасти научный и сложный характеръ? Бьетъ пять часовъ. Свѣтъ лампъ, проходящій черезъ синеватое или розоватое стекло, едва освѣщаетъ матеріи, отливающія нѣжнымъ блескомъ. Эта шелковая матерія, которою обиты подушки, напоминаетъ собою шелкъ орарей; она прежде была свидѣтельницей благочестивыхъ молитвословій въ соборахъ, пока капризная мода не облекла ею нѣмыхъ свидѣтелей свѣтской болтовни и признаній. А вотъ этотъ шелкъ привезенъ изъ Японіи. Золотыми нитками на немъ вышитъ пейзажъ, въ которомъ сказывается странная фантазія крайняго Востока. Висящія на стѣнахъ картины принадлежатъ кисти мастеровъ, между которыми нѣтъ ничего общаго ни по содержанію ихъ живописи, ни по ихъ манерѣ писать: красивый, залитый свѣтомъ видъ Венеціи Фромантена виситъ рядомъ съ портретомъ грубаго, неотесаннаго крестьянина кисти Франсуа Миллэ. Рисовальщикъ парижской роскоши, Ж. де-Ниттисъ, испестрилъ этотъ холстъ яркими, разноцвѣтными жокейскими куртками; онъ представляетъ намъ сцену на скачкахъ, снующихъ среди толпы агентовъ тотализатора; встревоженныя лица зрителей, держущихъ пари, и все это залито яркими лучами весенняго солнца. А тутъ-же рядомъ, на рояли, лежитъ акварель Гюстава Моро,-- античная Галатея. Красивая нимфа разлеглась на морской травѣ въ какомъ-то гротѣ; безобразный Полифемъ, прислонившись ко входу въ гротъ, печально смотритъ на красивое созданіе, какъ-бы сравнивая свою невзрачную наружность съ этимъ воздушнымъ существомъ; и его единственный глазъ какъ-то странно раскрывается, а рѣсницы Галатеи опускаются,-- прелестный художественный капризъ, напоминающій Шелли, Гейне и Эдгара Поэ {Ср. Шелли "Мимоза", поэмы Гейне, посвященныя Сѣверному морю, и элегіи Эдгара Поэ: "Къ Еленѣ", "Лигея", "Элеонора".}. Возлѣ этой акварели вы видите портретъ кисти Воина, въ стилѣ серьезномъ, какъ наука, и точномъ, какъ дѣйствительность, а затѣмъ всюду на столахъ, на этажеркахъ, цѣлая масса старинныхъ или иностранныхъ бездѣлушекъ: лакированныя вещицы изъ Іеддо или бронзовыя статуэтки эпохи Возрожденія, золотыя вещи 18-го вѣка и канделябры совершенно иной эпохи. Развѣ такой салопъ не настоящій музей, и развѣ музей -- не настоящая школа критическаго ума? Все это составляетъ, впрочемъ, не что иное, какъ подходящую рамку для картины, изображаемой собравшимся здѣсь обществомъ, которое можетъ узнать свою собственную разнородность въ разнородности обстановки. Разговоры перескакиваютъ съ предмета на предметъ, перемѣшиваясь съ воспоминаніями о самыхъ разнородныхъ чтеніяхъ и о самыхъ отдаленныхъ путешествіяхъ. Изъ числа какихъ-нибудь пятнадцати человѣкъ не найдется и двухъ, которые имѣли-бы одинаковые взгляды на литературу, на политику, на религію. У нихъ у всѣхъ только одна общая вѣра -- вѣра въ установившіеся обычаи. Но если вы пойдете нѣсколько дальше, то вы усмотрите и различія, которыя дадутъ человѣку наблюдательному возможность подмѣтить, на протяженіи какихъ-нибудь восьми квадратныхъ метровъ этой гостиной, особенности пятнадцати различныхъ индивидуумовъ, различныхъ до противорѣчія. Въ былыя времена, извѣстное "общество", какъ говорили въ то время, имѣло извѣстный запасъ аналогическихъ понятій относительно наиболѣе существенныхъ сторонъ жизни. Но возможно-ли это теперь, когда демократическая волна поднялась такъ высоко, когда совершилось столько радикальныхъ переворотовъ во взглядахъ на политику, на этику, на литературу, когда появилось столько новыхъ этическихъ, политическихъ и литературныхъ понятій? Не слѣдуетъ также упускать изъ виду значительнаго прилива иностранцевъ, которые кинулись въ Парижъ, какъ въ какой-то каравансарай, въ которомъ жизнь облекается въ тысячи разнообразныхъ и любопытныхъ формъ. Городъ этотъ можно назвать микрокосмомъ нашей цивилизаціи. Въ уменьшенномъ видѣ онъ представляется въ аукціонной камерѣ улицы Друо, гдѣ нагромождено столько предметовъ роскоши и столько произведеній искусства. И скажите, послѣ всего этого, возможно-ли сохранить единство чувствъ въ этой атмосферѣ, насыщенной электричествомъ, гдѣ самыя разнообразныя и обстоятельныя новости порхаютъ по воздуху, точно рои невидимыхъ атомовъ. Дышать въ Парижѣ,-- это значитъ вбирать въ себя эти атомы, это значитъ сдѣлаться критикомъ и диллетантомъ.
   Правда, нѣкоторые успѣваютъ и здѣсь устоять, но это уже почти фанатики. Дѣйствительно, вы нигдѣ не встрѣтите чаще, чѣмъ въ Парижѣ, этихъ тиранническихъ умовъ, одержимыхъ, по нѣсколько рѣзкому выраженію одного писателя, "странной маніей несомнѣнности". Приходится утверждать слишкомъ многое для того, чтобы въ концѣ концовъ доказать что-нибудь. Это дѣлается въ ущербъ добросовѣстности, а добросовѣстность въ сущности есть единственное, безусловно-необходимое, связующее звено общежитія. Насколько предпочтительнѣе, напр., хотя-бы героизмъ Ренана, который готовъ перенести всѣ послѣдствія своего образа мыслей и, признавая себя неспособнымъ рѣшить въ одной общей формулѣ великую задачу человѣческой жизни, провозглашаетъ законность различнаго способа рѣшеній! Врачи, взявшіеся слѣдить за общественнымъ здоровьемъ, возражаютъ на это, будто это отсутствіе опредѣленнаго взгляда приводитъ къ анеміи нравственнаго сознанія извѣстной страны. За все приходится платиться на нашей землѣ, и весьма вѣроятно, что диллетантизмъ, какъ и другія превосходства, не въ состояніи будетъ обойтись безъ уплаты выкупа. Этотъ выкупъ былъ-бы, безъ сомнѣнія, очень тяжелъ, еслибы неспособность настаивать на своемъ мнѣніи соотвѣтствовала неумѣнію хотѣть. И дѣйствительно, психологія стремится къ тому, чтобы доказать, что хотѣніе -- это одно изъ проявленій разсудочности человѣка; въ этомъ отношеніи, какъ и во многихъ другихъ, обыденный языкъ опередилъ науку, придавая нѣсколько пренебрежительный терминъ выраженію "скептикъ". Слѣдовало-бы поэтому допустить, что крайняя разсудочность несовмѣстима съ условіями, которымъ подчиняется всякое дѣяніе, и такимъ образомъ нашелъ-бы себѣ подтвержденіе извѣстный тезисъ нѣмецкихъ пессимистовъ, которые указываютъ намъ на совѣсть, какъ на конечную и разрушительную цѣль, къ которой неизбѣжно направляется развитіе жизни. Разочаровавшись въ разумности природы, мы стремимся къ смерти, воображая, будто мы тѣмъ самымъ стремимся къ прогрессу. Но если-бы даже эта безотрадная гипотеза была и справедлива, не было-ли-бы ребячествомъ съ нашей стороны желать остановки въ ходѣ неизбѣжнаго развитія? Лучше всего для насъ -- подчиниться міровымъ законамъ, все равно, хороши-ли они, или дурны, и если мы ничего не найдемъ на днѣ той чаши цивилизаціи, изъ которой пило уже столько поколѣній, повторить съ ренановскимъ Просперо:-- "Свойство чаши именно въ томъ и состоитъ, что она неисчерпаема".
   

III.
Этическія воззрѣнія Ренана.

   Можно было-бы опасаться, что Ренанъ, будучи, какъ сказано выше, диллетантомъ по воспитанію по теоріи и по средѣ своей, разобьется объ обычный подводный камень, столь опасный для диллетантовъ, а именно -- о суетность. Что онъ замѣтилъ эту опасность и что, въ то-же время, она его, по какой-то странной игрѣ человѣческой логики, привлекала, видно по нѣкоторымъ оригинальнымъ фразамъ, въ которыхъ ученый филологъ высказываетъ на половину ревнивое удивленіе передъ тѣми, которые смотрятъ на міръ, какъ на занимательный скоро-преходящій сонъ.-- "Изящество жизни имѣетъ свою прелесть",-- говоритъ онъ по поводу Петронія, а по поводу Гаврошей парижскихъ предмѣстій онъ выражается слѣдующимъ образомъ: -- "Я признаюсь въ томъ, что чувствую себя нѣсколько пристыженнымъ по поводу того, что мнѣ понадобилось пять или шесть лѣтъ усиленныхъ изслѣдованій, изученіе еврейскаго и другихъ семитическихъ нарѣчій, Гезеніуса, Эвальда и нѣмецкихъ критиковъ, для того чтобы прійти какъ разъ къ тому же результату, котораго эти молодцы достигаютъ сразу, такъ сказать, однимъ скачкомъ". Ренанъ, однако, избѣгнулъ того, чѣмъ чрезмѣрный диллетантизмъ наполняетъ умъ легкій и поверхностный, вслѣдствіе свойственныхъ ему не только воспріимчивости, но и мистицизма... Общественное мнѣніе во Франціи могло быть введено въ заблужденіе шумными толками, вызванными нѣкоторыми изъ его трудовъ, и прійти къ заключенію, будто нашъ авторъ продолжаетъ разрушительное дѣло философовъ 18-го вѣка. Но нынѣ оно начинаетъ сознавать это заблужденіе, которое доказываетъ лишь критическую неопытность и недостаточное вниманіе къ различію оттѣнковъ. Иностранцы вѣрнѣе оцѣнили, въ этомъ отношеніи, Ренана. Когда англичане пригласили его прочесть нѣсколько публичныхъ лекцій по исторіи христіанства, они оцѣнили его по достоинству, увидѣвъ въ немъ человѣка глубоко и искренно, по-своему, религіознаго. И дѣйствительно, во всѣхъ его сочиненіяхъ, отъ первой страницы до послѣдней, замѣчаются постоянная озабоченность таинственною загробною жизнью, безпрерывныя изліянія сердца. Съ какимъ высокомѣрнымъ презрѣніемъ относится онъ къ раціоналистамъ старой школы? Съ какимъ глубокимъ убѣжденіемъ онъ провозглашаетъ, что "человѣкъ, въ лучшіе свои моменты, бываетъ глубоко-религіозенъ. Когда онъ добръ, когда онъ желаетъ, чтобы добродѣтель находилась въ соотвѣтствіи съ вѣчнымъ порядкомъ,когда онъ смотритъ на вещи съ совершенно безпристрастной точки зрѣнія, онъ находитъ смерть вещью возмутительной. Какъ не предположитъ, что именно въ эти минуты взглядъ человѣка бываетъ наиболѣе правиленъ?"--И еще въ другомъ мѣстѣ: "Мы прямо скажемъ, что религія является доказательствомъ нормальности человѣка, что человѣкъ ближе всего къ истинѣ, когда онъ религіозенъ и глубоко увѣренъ въ вѣчной жизни"... Какъ далеко отсюда до остроумныхъ отрицаній, встрѣчаемыхъ даже у Стендаля, и до отчаянія по поводу отреченія отъ католицизма, объ ужасахъ котораго разсказываетъ Теодоръ Жуффруа въ одномъ патетическомъ описаніи "Декабрьской ночи".
   Ренанъ является передъ нами ни ненавистникомъ, ни человѣкомъ отчаяннымъ, по спокойнымъ и уважающимъ традиціи въ своихъ отношеніяхъ къ религіознымъ вопросамъ, столь близкимъ большинству его согражданъ. Это -- особенно любопытная психологическая проблемна для всѣхъ людей, которые интересуются поступательнымъ ходомъ католической религіозной идеи въ наше время, именно потому, что эта почтительная ясность взгляда Ренана по отношенію къ покидаемому столь многими культу перестаетъ быть, повидимому, исключеніемъ, которымъ она была столь долгое время, и становится общимъ правиломъ для всѣхъ истинно свободныхъ умовъ. Мнѣ кажется, что причину этой спокойной ясности нетрудно подмѣтить. Иногда этотъ разрывъ съ старыми вѣрованіями совершается подъ вліяніемъ страстей начинающейся возмужалости, и человѣкъ, освобождаясь отъ многихъ прежнихъ вѣрованій, освобождается, прежде всего, отъ цѣпи, мѣшавшей ему ринуться съ головой въ омутъ удовольствій. Въ подобныхъ случаяхъ, впослѣдствіи, какая-то смутная тоска заставляетъ скептика, изъ жажды къ удовольствіямъ, сожалѣть о прежнихъ своихъ вѣрованіяхъ, отождествляющихся съ чистотою его души; или же, напротивъ, свѣтъ заставляетъ его возненавидѣть эти вѣрованія, отъ которыхъ онъ отрекся по легкомыслію. Затѣмъ, въ этихъ отрицаніяхъ, ради житейскихъ удобствъ, замѣчается еще нѣчто въ родѣ разсужденія. Этотъ видъ отрицанія вызвалъ къ жизни, въ теченіе послѣднихъ чуть не полутораста лѣтъ, цѣлую литературу. Однимъ изъ лучшихъ образчиковъ этого вида литературы могутъ служить первыя страницы "Ролла". Этотъ видъ отрицанія обусловливаетъ собою, чаще всего, возвращеніе къ прежнимъ вѣрованіямъ. Такъ какъ здѣсь главную роль играли не только разумъ, но и тѣло, то, по мѣрѣ ослабленія съ годами послѣдняго, у человѣка вновь появляются наружу слѣды полустертыхъ вѣрованій, и вчерашній отрицатель сегодня дѣлается ханжей.
   Но есть и другой переходъ, гораздо менѣе низменный, къ этому умственному и нравственному перевороту, и лучшій образчикъ его представляетъ намъ Теодоръ Жуффруа. Этотъ послѣдній любилъ въ католицизмѣ именно то, что особенно ненавистно людямъ нравственно-распущеннымъ: его строгія правила и его требованіе отъ человѣка добродѣтели. Но тутъ заговорилъ въ немъ разумъ; онъ усмотрѣлъ противорѣчіе, существующее между идеаломъ и практикой,-- и онъ, вмѣстѣ со многими другими, отвернулся отъ того, чему прежде поклонялся. Нѣкоторые обрѣли въ принесенной ими жертвѣ душевное спокойствіе, что отнюдь не говоритъ въ пользу ихъ способности сильно чувствовать; я скажу даже больше,-- это не говоритъ въ пользу ихъ ума. Дѣйствительно, подобнаго рода люди не могутъ прійти къ такому рѣшенію, которое озарило-бы ихъ умъ яркимъ свѣтомъ очевидности, несомнѣннымъ признакомъ научной истины. Искренній философъ признается, что онъ не можетъ отвѣчать иначе, какъ гипотезами, на вопросы о первоначальной и о конечной цѣли. Невѣрующій, вслѣдствіе логическаго разсужденія, невольно обращаетъ взоры къ религіи въ минуты тревожныхъ сомнѣній; и этого достаточно для того, чтобъ объяснить, почему Теодоръ Жуффруа и ему подобные представляютъ собою зрѣлище умовъ, колеблющихся между отрицаніями разсудка, моральной потребностью сердца и тяжелыми сомнѣніями. А прежде догматъ и духовное общеніе съ великими вѣровавшими умами давали имъ духовный миръ. Когда-же они ошибались? Раньше или теперь?..
   Ренанъ въ своихъ "Воспоминаніяхъ" самъ передалъ намъ исторію перемѣны, происшедшей въ его взглядахъ на извѣстные вопросы изъ области пауки и этики. Отъ извѣстнаго расширенія научныхъ взглядовъ можетъ зависѣть степень достовѣрности въ нашихъ глазахъ извѣстныхъ преданій, но ни въ какомъ случаѣ не можетъ зависѣть степень уступчивости этимъ преданіямъ, а у Ренана, какъ мы говорили выше, эта уступчивость ведетъ къ настоящему благочестію. Быть можетъ, опредѣленія, сдѣланнаго нами выше, его таланту, достаточно для того, чтобы объяснить себѣ замѣчаемую въ немъ, не смотря на неизбѣжно разъѣдающее вліяніе критики, необыкновенную свѣжесть религіозной впечатлительности. Такъ онъ, между прочимъ, съ помощью способности своей вообразить себѣ условія моральной жизни какъ нельзя болѣе просто, объяснилъ одно изъ возникшихъ понятій, совершенно несовмѣстныхъ съ французскомъ народнымъ духомъ. Я разумѣю понятіе о такъ-называемомъ нѣмцами: "das Werden", для котораго нельзя даже подъискать подходящаго французскаго слова, до того оно было чуждо вамъ еще какихъ-нибудь тридцать лѣтъ тому назадъ. Нѣмецкая философія XIX вѣка не только смотритъ на міръ, какъ на нагроможденіе организмовъ, но и какъ нагроможденіе организмовъ, находящихся въ движеніи. Всякая форма современемъ видоизмѣняется и преобразуется въ одну или въ нѣсколько другихъ, до того, что мысль не въ состояніи охватить всей сложности явленія, которое представляетъ собою этотъ міръ, находящійся въ состояніи безпрерывнаго развитія. Идеи сложныя и относительныя скорѣе могутъ воспроизвести сложность и непрерывное сцѣпленіе явленій, чѣмъ идеи простыя и безотносительныя. Это, какъ мы видимъ, обратное явленіе тому, которое представляетъ умъ классическій, дѣлающій математическіе выводы, основанные на крайне упрощенныхъ началахъ. Такой умъ, какъ нельзя болѣе пригодный, напр., для ораторскихъ разсужденій, окажется безплоднымъ, когда онъ вздумаетъ подводить подъ свои формулы постоянно видоизмѣняющійся и развѣтвляющійся ростъ жизни. Два замѣчательныхъ французскихъ философа 18 то вѣка наглядно доказали эту безплодность, приступивъ къ вопросамъ религіознымъ и политическимъ съ тѣми-же пріемами, съ какими они. напр., приступили-бы къ изученію свойствъ треугольника. Первый изъ нихъ, Вольтеръ, дошелъ, не смотря на свое остроуміе, до сухой и весьма низкопробной критики; другой, Руссо, изложилъ свою теорію "общественнаго договора", гибельное вліяніе которой на нашу народную жизнь начинаетъ уже становиться очевиднымъ для самыхъ предубѣжденныхъ глазъ. Ни тотъ, ни другой изъ этихъ знаменитыхъ разрушителей не поняли того, что и общество, и религія -- это живые организмы, созданные исходящимъ извнутри принципомъ, который, во-первыхъ, придаетъ этой религіи и этому обществу характеръ законности, а во-вторыхъ, дѣлаетъ ихъ необходимыми. Сказать о какой-нибудь религіи, что она ложна, а объ обществѣ -- что оно дурно, -- это нѣчто крайне неразумное и опасное. Дѣло психолога различить, насколько въ томъ и въ другой кроется положительной, созидательной силы, и, если то окажется возможнымъ, направить эту силу. Положительная сила, проявляющаяся въ религіозныхъ символахъ, -- это то и есть пониманіе божественнаго, которое нужно умѣть отличить въ религія и которымъ никогда не слѣдуетъ пренебрегать, ибо оно составляетъ одно изъ высшихъ благъ человѣчества. Такимъ образомъ, человѣкъ доходитъ до пониманія того, что такой-то догматъ можетъ быть вѣренъ въ одномъ смыслѣ и ложенъ -- въ другомъ. Понимать эту долю истины, не переставая, въ то же время, различать и долю иллюзіи,-- это-то и значитъ привить вѣтку своего ума къ древу познанія, изъ котораго, такимъ образомъ, и въ этотъ умъ перельются извѣстные соки.
   Такъ именно и поступилъ Ренанъ. Прочтите внимательно слѣдующую страницу изъ его "Современныхъ вопросовъ"и передъ вами обнаружится съ полною очевидностью удивительная ширь его религіознаго міросозерцанія:-- "Религіозная форма можетъ быть несовершенна, но тѣмъ не менѣе религія не можетъ существовать безъ формы. Религія можетъ быть истинна по существу своему, хотя нѣкоторыя частности ея могутъ быть оспариваемы. Философъ, найдя кое-какія несовершенства въ формѣ и потому считая себя въ правѣ искать истины въ томъ, что онъ ударится въ отвлеченность, въ сущности только замѣняетъ нѣчто реальное тѣмъ, что никогда не существовало.
   Догматизмъ, конечно, въ значительной мѣрѣ, презумпція, ибо если изъ столькихъ лучшихъ умовъ, воображавшихъ, будто они постигли всю истину, не найдемъ ни одного, который былъ-бы совершенно правъ, то какое же человѣкъ имѣетъ основаніе предполагать, что именно онъ будетъ счастливѣе? Слѣд., почему-же не допускать и не любить символа, разъ этотъ символъ находитъ себѣ законное мѣсто въ душѣ человѣческой?...
   Словомъ, Ренанъ доказываетъ, что въ этихъ преходящихъ символахъ кроется вѣчная правда. но какъ онъ опредѣляетъ эту вѣчную правду? До сихъ поръ, онъ, въ сущности, только повторялъ гегелевскій тезисъ о метаморфозахъ идеи; но вдругъ онъ отрѣшается отъ Гегеля,-- снова становится кельтомъ съ глубоко-нравственнымъ воображеніемъ и высказываетъ свое глубокое, задушевное убѣжденіе въ слѣдующихъ выраженіяхъ, которыя неоднократно цитировались съ оттѣнкомъ ироніи, вовсе неумѣстной въ данномъ случаѣ:-- "Высшій разумъ", говоритъ онъ, "это та форма, подъ которой мы представляемъ себѣ нашъ идеалъ; другими словами, человѣкъ, видя передъ собою нѣчто прекрасное и истинное, отрѣшается самъ отъ себя и, привлекаемый неземною прелестью, сбрасываетъ съ себя свою ничтожную личность, восторгается, поглощается ею. Вотъ что значитъ -- обожать!"
   Это сочувственное отношеніе ко всѣмъ религіознымъ восторгамъ. доставлявшимъ немало утѣшенія человѣчеству въ трудныя для него минуты, свойственно не одному только Ренану, но и другимъ выдающимся мыслителямъ его эпохи. Впрочемъ, большинство французовъ держится иныхъ взглядовъ и фанатизмъ еще далеко не исчезъ изъ нашей среды Въ этомъ нетрудно будетъ убѣдиться, прочитавъ полемическія статьи, въ которыхъ высказываются мнѣнія какъ фанатиковъ-католиковъ, такъ и фанатиковъ-атеистовъ, по отношенію къ тѣмъ, которые не желаютъ безусловно подчиниться ихъ положительнымъ или отрицательнымъ догматамъ: извѣстно, что отрицатели могутъ быть столь-же страстны и нетерпимы, какъ и вѣрующіе; извѣстное правило: "кто не за меня, тотъ противъ меня" -- играетъ еще слишкомъ видную роль въ современномъ обществѣ. Будетъ-ли это продолжаться еще долго, или же нетерпимость крайняго праваго и крайняго лѣваго духовнаго лагерей уступитъ вскорѣ мѣсто болѣе справедливому отношенію къ чужому убѣжденію?-- въ настоящее время, довольно трудно отвѣтить на эти вопросы. Не говоря уже о томъ, что очень рискованно дѣлать на основаніи прошедшаго заключенія относительно будущаго,-- ибо два момента цивилизаціи никогда не могутъ быть тожественны,-- но и вообще не существуетъ такихъ пріемовъ, при помощи которыхъ можно было бы измѣрить, сколько идеализма кроется въ душѣ человѣческой. Самое большее, что можно было бы сдѣлать, -- это указать на нѣкоторыя изъ необходимыхъ условій, которымъ неизбѣжно должно будетъ подчиниться въ будущемъ всякое ученіе, -- старое или новое. Изъ числа этихъ условій самое существенное, безъ сомнѣнія, паука, которая дѣлаетъ все большія и большія завоеванія, которая охватываетъ все больше и больше умъ человѣка, подчиняя и его своимъ неизбѣжнымъ законамъ. Наука уже перестаетъ довольствоваться тѣмъ, что она констатируетъ то, что неизвѣстно уму человѣческому: она отмѣчаетъ уже то, что вообще непознаваемо. Она признаетъ себя неспособной познать сущность и цѣлесообразность изслѣдуемыхъ ею явленій. Прекрасная иллюзія 18-го вѣка о возможности раціональнаго объясненія мірозданія разлетѣлась, какъ дымъ, вмѣстѣ съ не менѣе привлекательнымъ сномъ мистическаго объясненія его. Обусловливать явленія одни другими -- это наука можетъ; но дальше того идти она не въ состояніи, будучи неспособна выяснить первичную причину безконечнаго ряда условныхъ явленій. Наука отказывается вѣрить въ сверхъестественныя внушенія, но въ тоже время, она признаетъ себя неспособной разрѣшить проблеммы, которыя прежде разрѣшались самымъ простымъ способомъ.
   Иные вздумали было выйти изъ этого страннаго и новаго кризиса, который угрожаетъ намъ, путемъ, съ перваго взгляда, какъ нельзя болѣе простымъ: они просто стали отрицать абсолютное. Но это пріемъ невѣрный, противорѣчащій общему ходу человѣческой мысли. Мы, напротивъ, имѣемъ полное право задаться гипотезой, что цивилизація, по мѣрѣ дальнѣйшаго своего развитія, еще больше усилитъ нервную воспріимчивость и усилитъ это меланхолическое настроеніе души нашей, не находящей себѣ удовлетворенія въ наслажденіяхъ и стремящейся къ тому, чтобы утолить свою жажду у источника безконечности. Весьма вѣроятно, что при конечной несостоятельности научныхъ знаній, многіе изъ этихъ душъ впадутъ въ отчаяніе, которое можно бы было сравнить съ отчаяніемъ Паскаля, еслибы послѣдняго лишили его вѣры; они не видятъ передъ собою ничего иного, кромѣ темной и пустой бездны. Тогда наступитъ всеобщее смятеніе, подобнаго которому не знала еще ни одна эпоха. Разъ установится увѣренность въ томъ, что пониманію нашему наступилъ конецъ и что мы видимъ передъ собою на горизонтѣ не что иное, какъ огромный и вѣчный вопросительный знакъ, жизнь сдѣлается для насъ невыносимою. Этимъ-то и объясняется возникновеніе тѣхъ разрушительныхъ сектъ, которыя одержимы такою страстью къ разрушенію, о которой могутъ составить себѣ понятіе только люди, знакомые съ смертельнымъ ужасомъ метафизической агоніи. Что, дѣйствительно, можетъ быть ужаснѣе, какъ знать, что не можешь знать, чувствовать, что не можешь чувствовать! Еслибы подобное состояніе распространилось, точно моровая язва, на милліоны людей, оно легко могло-бы сдѣлаться исходной точкой нѣкотораго рода крестоваго похода въ обратномъ смыслѣ. Тогда-то, еслибъ осуществился изображенный мною выше кошмаръ, другіе умы, болѣе склонные къ благопріятному толкованію судьбы человѣчества, по всей вѣроятности, противопоставили-бы поднявшемуся въ душѣ ихъ пессимизму меланхолическій оптимизмъ. Если задача мірозданія и неизвѣстна, то она все-же можетъ быть разрѣшена въ смыслѣ, который гармонировалъ-бы съ совокупностью нашихъ моральныхъ потребностей. Утѣшительная гипотеза на столько-же можетъ быть истинна, какъ и пессимистическая, и Ренанъ уже теперь представляетъ намъ яркій и цѣльный примѣръ такой способности удовлетвориться утѣшительною гипотезою, которая въ состояніи была-бы сгруппировать вокругъ себя вѣрующихъ людей нашего вѣка; и врядъ-ли кто-нибудь сталъ-бы увѣрять, что такая искренняя, хотя и исключительно внутренняя вѣра, къ которой уже теперь привелъ Ренана его отрекшійся отъ заблужденій оптимизмъ, не заключаетъ въ себѣ сущности того, что должно оставаться безсмертно-благочестивымъ въ великолѣпномъ, но заваленномъ хламомъ храмѣ -- человѣческомъ сердцѣ?
   

IV.
Аристократическія мечтанія Ренана.

   Тѣ ощущенія, которыя я пробовалъ анализировать, принадлежатъ, какъ видитъ читатель, къ категоріи рѣдкихъ и предполагаютъ исключительную степень культуры. Нѣжные цвѣты не могутъ произрастать на большой дорогѣ, подъ клубами пыли, наносимой на нихъ порывами вѣтра; ихъ благоухающія чашечки раскрываются только въ тепло влажномъ воздухѣ оранжерей. Наука -- это своего рода теплица, укрывающая умы отъ многихъ грубыхъ сторонъ дѣйствительной жизни. Во всякомъ случаѣ, авторъ "Философскихъ діалоговъ" является личностью исключительною; это человѣкъ высшаго разряда, недюжинный. И нужно замѣтить, что онъ самъ это отлично сознаетъ; это замѣтно по присущей ему едва уловимой ироніи и по нѣкоторой, такъ сказать, трансцендентальной брезгливости. Во всѣхъ его многочисленныхъ сочиненіяхъ весьма замѣтна полная беззаботность относительно общественнаго мнѣнія и ходячихъ взглядовъ. Изящество и сдержанность его слога, чуждаго всякихъ подчеркиваній, благородство его логики, не позволяющей себѣ принимать тонъ повелительный, особый характеръ высказываемыхъ имъ чувствъ, причемъ онъ тщательно избѣгаетъ всего, что могло-бы походить на желаніе снискать себѣ благоволеніе,-- всего этого было-бы достаточно для того, чтобы доказать существованіе у Ренана по-истинѣ аристократическаго идеала, даже въ томъ случаѣ, еслибъ этотъ замѣчательный писатель самъ не позаботился о томъ, чтобы неоднократно заявлять въ своихъ писаніяхъ, что, по его мнѣнію, есть особая область для посвященныхъ и другая -- для непосвященныхъ. Его политическій этюдъ о "Нравственной и умственной реформѣ" заключаетъ въ себѣ самое энергическое опроверженіе, которое только было направлено за послѣднее столѣтіе, основнаго принципа демократіи, т. е. природнаго равенства. Обѣ его символическія драмы, "Калибанъ" и "Источникъ молодости", могутъ быть сведены къ тому мотиву, что пріоръ Шартрезскаго монастыря, сидя въ своемъ креслѣ, говоритъ про себя, между тѣмъ какъ органъ гудитъ, а толпа тѣснится вокругъ коронуемаго Калибана:-- "Всякая цивилизація -- созданіе аристократовъ". Эту истину признаетъ и Калибанъ, самъ аристократъ въ душѣ, ибо едва онъ успѣлъ завладѣть дворцомъ и властью Просперо, онъ усвоиваетъ себѣ всѣ аристократическіе пріемы и замашки; и Ренанъ, который не можетъ сдержать улыбки даже при выставленіи самыхъ серьезныхъ и дорогихъ ему тезисовъ, спѣшитъ прибавить, что чудовище съ необитаемаго острова становится очень порядочнымъ властителемъ. Просперо объявляетъ, что "трудъ матеріальный долженъ быть рабомъ труда умственнаго; что всѣ должны помогать тому, кто за нихъ молится и мыслитъ, хотя-бы демократы, не допускающіе подчиненія отдѣльной личности общему дѣлу, и находили это чудовищнымъ". Наконецъ, въ той главѣ "Философскихъ діалоговъ", которая озаглавлена "Сновидѣнія", подробно изложенъ цѣлый планъ подчиненія толпы немногимъ избраннымъ мыслителямъ. Это очень характеристичныя страницы, которыя ясно доказываютъ, что теорія аристократизма является у Ренана не парадоксомъ человѣка, полагающаго, что другіе не понимаютъ и не цѣнятъ его, какъ слѣдуетъ, не особаго рода самолюбіемъ, находящимъ удовольствіе въ томъ, чтобы не нравиться, подобно тому, какъ другіе находятъ удовольствіе въ томъ, чтобы нравиться, ради кокетства и оригинальничанія. Нѣтъ: здѣсь мы имѣемъ дѣло съ чѣмъ-то глубоко-обдуманнымъ, съ особенностью опредѣленнаго ученія, которое заслуживаетъ того, чтобы мы ближе ознакомились съ основными его началами.
   Одно изъ этихъ началъ, безъ сомнѣнія, самое безсознательное, но далеко не самое незначительное,-- это, какъ мнѣ кажется, гордость своимъ происхожденіемъ. Ренанъ не былъ бы ученымъ современной эпохи, еслибъ онъ не вѣрилъ въ ученіе объ избранничествѣ и о первенствѣ народовъ, ведущихъ свое происхожденіе издалека; поэтому понятна та гордость, съ которою онъ указываетъ на кельтское семейство, къ которому принадлежитъ. Онъ подчеркиваетъ неумѣніе своихъ единоплеменниковъ накоплять себѣ богатства, онъ удивляется ихъ несокрушимому идеализму, ихъ скромному героизму, ихъ неиспорченности. "Еслибы превосходство расъ оцѣнивалось чистотою крови и цѣльностью характера, то нужно сознаться, никто не могъ-бы оспаривать этого превосходства у сохранившихся еще остатковъ кельтскаго племени",-- такъ онъ писалъ въ одной изъ самыхъ замѣчательныхъ статей своихъ въ "Опытахъ о нравственности". Въ этой привязанности къ родной почвѣ, быть можетъ, я кроется зародышъ того идеальнаго аристократизма, который такъ свойственъ автору "Діалоговъ". Но этой привязанности недостаточно бы было для созданія такого аристократизма; къ этому присоединились еще и другія, болѣе вѣскія обстоятельства. Человѣкъ выдающійся отличается отъ человѣка геніальнаго, который, можетъ быть, и мало развитъ, и отъ человѣка талантливаго, который часто бываетъ только спеціалистъ, -- способностью своею составить себѣ обо всемъ общія понятія. Если эта способность обобщать не сопровождается одинаковой же способностью создавать, то человѣкъ выдающійся остается критикомъ; въ противномъ случаѣ, т. е. если созидательная способность существуетъ рядомъ съ способностью понимать, человѣкъ выдающійся представляетъ собою самый удивительный изъ доступныхъ нашему пониманію типовъ:-- онъ становится сознательнымъ геніемъ. Такимъ человѣкомъ въ области политики былъ Цезарь, въ области искусства -- Винчи, въ области литературы -- Гете. Но даже и не достигая до такой высоты, выдающійся человѣкъ является однимъ изъ самыхъ драгоцѣнныхъ орудій общества; ибо въ девяти случаяхъ изъ десяти всеобщее пониманіе имѣетъ результатомъ своимъ всеобщую способность. Справедливость этой истины, не всегда признаваемой за таковую, доказываетъ примѣръ Англіи, гдѣ особенно благопріятныя условія вызвали многочисленныя проявленія высшей культуры. Во всякомъ случаѣ, весьма выдающимися людьми были такіе дѣятели, какъ Маколей и Дизраэли, посвящавшіе свои блестящія способности и учено-литературной, и парламентской дѣятельности, и финансовымъ, и дипломатическимъ вопросамъ.
   Представьте себѣ теперь такого человѣка, очутившагося, вслѣдствіе случайности своего рожденія, среди полнаго демократическаго теченія, и вы поймете, какіе контрасты среды и характера привели Ренана къ созданію себѣ идеала, столь мало похожаго на общія воззрѣнія нашей страны. Демократія, съ перваго взгляда, представляется очень благопріятной средой для таланта, ибо она открываетъ всякому усилію доступъ ко всякимъ мѣстамъ. Но именно въ силу этого самаго она усиливаетъ и суровый законъ конкурренціи, а затѣмъ побуждаетъ искать и спеціализаціи. Далѣе демократія образуется на основѣ равенства. Логическое послѣдствіе ея принципа заставляетъ ее избрать всеобщую и прямую подачу голосовъ обычнымъ способомъ политическаго представительства своего. Не требуется особой силы анализа для того, чтобы признать, что всеобщая подача голосовъ не особенно расположена къ личностямъ выдающимся. Дѣйствительно, высшая культура ведетъ обыкновенно къ разнообразію точекъ зрѣнія, къ наклонности тонко нюансировать, къ подозрительности относительно безусловныхъ формулъ, къ отыскиванію сложныхъ рѣшеній,-- ко всей этой утонченности, не нравящейся толпѣ, тому, что принято называть общественнымъ мнѣніемъ. Поэтому, съ одной стороны, демократическіе нравы не благопріятствуютъ развитію выдающагося человѣка, а съ другой стороны, законы не благопріятствуютъ участію его въ общественныхъ дѣлахъ. Такимъ образомъ, многіе изъ лучшихъ умовъ современной Франціи очутились вдали отъ дѣлъ, или-же, если они и восторжествовали надъ остракизмомъ, на который ихъ осудило отреченіе отъ общечеловѣческихъ страстей, то это могло произойти только при томъ условіи, что они скрывали это отреченіе и не давали непосвященнымъ заглядывать въ ихъ внутренній міръ.
   Выдающійся человѣкъ, укрывшись въ своей "башнѣ изъ слоновой кости", по образному выраженію Сентъ-Бева, присутствуетъ, однакоже, при житейской драмѣ, въ качествѣ зрителя, издали усматривающаго различныя возможности въ будущемъ. Здѣсь излишне будетъ напоминать, что иной изъ представителей этой) избраннаго племени выказалъ, благодаря вѣрному пониманію имъ причинъ, настоящій даръ предвидѣнія грядущихъ событій.
   Приводя тому лишь одинъ примѣръ, мы спросимъ, не были-ли печальныя для Франціи событія 1870 года предсказаны съ такою поразительной точностью въ "Новой Франціи" Прево-Парадоля, побѣжденнаго, какъ и Ренанъ, всеобщей подачей голосовъ? Весьма понятно, что особаго рода меланхолія овладѣваетъ этими благородными умами, надъ которыми тяготѣетъ сознаніе своего реальнаго безсилія, при убѣжденіи въ своей идеальной силѣ. Меланхолія эта усиливается при видѣ наглаго торжества посредственностей. Правда, она не лишена нѣкоторой доли слабости. Въ нее проскальзываетъ нѣчто въ родѣ удовольствія, описываемаго Лукреціемъ, въ знаменитыхъ стихахъ его, о храмахъ, воздвигнутыхъ свѣтлымъ ученіемъ, откуда мудрецъ взираетъ на суету страстей. Но современный мудрецъ никогда не познаетъ во всей ихъ полнотѣ тѣхъ наслажденій, которыя дѣлала возможнымъ для мудрецовъ древности ихъ здоровая и сильная нервная система. Умъ въ состояніи сдѣлать многое, но онъ не въ состояніи излѣчить насъ отъ нашихъ прирожденныхъ свойствъ. Все равно, ненавидимъ-ли мы демократію или любимъ ее,-- французы ея сыны и они унаслѣдовали отъ нея неудержимое влеченіе къ борьбѣ.
   Безпокойный революціонный 19-й вѣкъ -- въ крови французовъ, и это дѣлаетъ для насъ невозможнымъ ту внутреннюю неподвижность, ту невозмутимость духа, которыя такъ прославляли эпикурейцы Греціи и Рима. И католики, и люди невѣрующіе, и монархисты, и республиканцы, словомъ всѣ сыновья нашего смутнаго времени, отличаются какою-то нервностью, какимъ-то лихорадочнымъ безпокойствомъ. Даже тѣ, которые желали бы отрѣшиться отъ тревогъ минуты и которые вѣрятъ, что это имъ удалось, причастны этой общей тревогѣ. Они такіе-же революціонеры, какъ и остальные, но только они возмущаются противъ людской глупости,-- и это нѣмое возмущеніе называется презрѣніемъ.
   Было-бы любопытно прослѣдить всѣ многоразличныя формы, въ которыя облекается это презрѣніе среди современныхъ ученыхъ. Не происходитъ-ли отъ этого "презрѣнія къ черпи непросвѣщенной" та преувеличенная заботливость о внѣшней технической кра сотѣ, которая замѣчается у поэтовъ, иронически называемыхъ "парнасцами"? И развѣ не подъ тѣмъ же впечатлѣніемъ былъ написанъ романъ Флобера "Бюваръ и Пекюше"? Предпринялъ-ли бы Тэнъ свою "Исторію происхожденія современной Франціи", еслибъ онъ не озабоченъ былъ тѣмъ, чтобы разобраться въ этомъ демократическомъ приловѣ, въ которомъ почва, какъ онъ это сознавалъ, уходитъ изъ-подъ ногъ его? Но никто, быть можетъ, сильнѣе Ренана не чувствовалъ этой противоположности между человѣкомъ выдающимся и демократіей. Нужно читать и перечитывать тѣ страницы его "Діалоговъ", въ которыхъ Теоктистъ представляетъ себѣ побѣду олигархіи будущаго,-- чтобы измѣрить силу страстности, которую авторъ прилагаетъ къ разрѣшенію этихъ задачѣ. Онъ воображаетъ себѣ, что ученымъ удалось запастись страшными разрушительными орудіями, основанными на самомъ точномъ разсчетѣ, и ихъ нельзя было-бы пускать въ ходъ безъ значительнаго запаса отвлеченныхъ знаній: восторгаясь могуществомъ, которымъ обладали-бы эти олигархи физики или химіи, мечтатель восклицаетъ: "Такимъ образомъ, силы всего человѣчества были-бы сосредоточены тогда въ немногихъ рукахъ и сдѣлались-бы собственностью лиги, способной располагать самымъ существованіемъ нашей планеты и устрашать весь міръ. Въ тотъ день, когда нѣкоторые привиллегировапвые умы нашли-бы средство разрушить нашу планету, ихъ господство было-бы обезпечено; они властвовали-бы путемъ безусловнаго террора, потому что въ ихъ рукахъ находилось-бы существованіе всѣхъ людей. Они почти уподобились-бы богамъ и тогда осуществились бы на дѣлѣ слова поэта: "Primus in orbe Deus fecit timor..." Не слѣдуетъ придавать этому трагическому мечтанію больше реальности, чѣмъ сколько желалъ придать ей самъ авторъ; но въ то же время, нельзя не признать, что подобный полетъ фантазіи указываетъ на существованіе глухой, быть можетъ, неизлѣчимой боли въ сердцѣ, и что ученый, набросавшій передъ нами такую мрачную картину всеобщаго ужаса, наведеннаго какимъ-нибудь неслыханнымъ Вольтовымъ столбомъ или взрывомъ какого нибудь необычайнаго состава, не питаетъ особой нѣжности къ излюбленнымъ утопіямъ нашего вѣка.
   Дѣйствительно, возможно, что между двумя великими силами новѣйшаго общества, демократіей и наукой, обнаружится полный расколъ. Несомнѣнно, что первая изъ нихъ стремится все къ большей и большей нивеллировкѣ, между тѣмъ какъ вторая, напротивъ, стремится къ созданію все большихъ и большихъ различій. "Знаю -- могу", говорилъ философъ индукціи. Знать вдесятеро больше, чѣмъ другой -- равносильно тому, чтобы сдѣлать вдесятеро больше противъ него; а такъ какъ равномѣрное распредѣленіе знаній является, безъ сомнѣнія, несбыточной химерой, вслѣдствіе неравномѣрности умственныхъ способностей людей, то обнаружится все большее и большее разнорѣчіе между демократическими стремленіями и соціальными результатами науки. Для разрѣшенія этихъ разнорѣчій существуетъ нѣсколько пріемовъ, какъ и вообще для разрѣшенія всѣхъ сложныхъ задачъ, имѣющихъ важное значеніе для будущности современныхъ народовъ. Ренанъ указалъ на одно изъ этихъ рѣшеній, высказывая извѣстную гипотезу въ своихъ "Діалогахъ". Но можно предполагать еще и другое рѣшеніе, которое явилось-бы простымъ примѣненіемъ науки къ организаціи обществъ. Если мы будемъ разсматривать, безъ всякой предвзятой мысли, нѣкоторые изъ принциповъ, служащихъ основами для нашего современнаго общества, мы вынуждены будемъ признать ихъ картезіанскій характеръ, весьма различный отъ основнаго характера нашей новѣйшей философіи. Но существуетъ какое-то таинственное движете умовъ. Взгляды Дарвиновъ и Гербертовъ Спенсеровъ, такъ сказать, носятся въ умственной атмосферѣ и находятъ себѣ все новыхъ и новыхъ адептовъ. Будемъ относиться съ довѣріемъ къ достоинствамъ этихъ ученій, которыя косвенно вліяютъ и на политику, и на литературу, совершивъ уже радикальный переворотъ въ естественныхъ паукахъ. Приближается то время, когда общество представится уже, въ глазахъ сторонниковъ эволюціонной философіи, не такимъ, какимъ оно представляется послѣднимъ могиканамъ классической науки. Въ немъ уже не будутъ усматривать примѣненіе на дѣлѣ логическаго договора, а функціонированіе цѣлаго союза организмовъ, клѣточкой которыхъ является отдѣльная личность. Подобная идея чревата общественной моралью совершенно отличною отъ той, которою мы руководствуемся въ настоящее время. Она исключаетъ всякое различіе между демократомъ и аристократомъ, ибо это различіе предполагаетъ произвольную классификацію различныхъ соціальныхъ элементовъ. Если это утѣшительное видѣніе XX вѣка не есть простая химера, то можно полагать, чтосвысока-презрительные умы, въ родѣ Ренана, являются очень дѣятельными сотрудниками къ осуществленію ея, по тому самому, что они ставятъ проблемму эту съ чрезвычайной строгостью и что они уже теперь стараются придать будущему столкновенію болѣзненно-острый характеръ.
   Эти общія замѣчанія объ одномъ изъ самыхъ замѣчательныхъ людей нашей эпохи едва опредѣляютъ его выдающіяся особенности и лишь отчасти объясняютъ то обаяніе, которое сочиненія его производятъ на людей, въ особенности молодыхъ, вдумывающихся въ краснорѣчивыя и меланхолическія страницы его трудовъ. Врядъ ли найдется другой писатель, который выказалъ-бы больше новизны и широты въ идеяхъ и въ чувствахъ, ибо ни одинъ изъ нихъ не выказалъ больше искренности въ созданіи своихъ идей и въ выраженіи своихъ чувствъ. Всякій, кто станетъ изучать источники моральной жизни, глубоко просочившіеся въ нарождающееся поколѣніе, непремѣнно и всюду натолкнется на большее или меньшее вліяніе Ренана. Степень этого вліянія можно будетъ вполнѣ оцѣнивать развѣ черезъ какихъ-нибудь сто лѣтъ; но уже теперь нельзя не отмѣтить несомнѣннаго существованія этого вліянія. Еслибы даже человѣку были совершенно чужды обѣ вышеупомянутыя великія нравственныя добродѣтели, онъ невольно усвоилъ-бы ихъ себѣ, серьезно и основательно занявшись, въ теченіи нѣсколькихъ недѣль, дочиненіями Ренана,-- ибо никто не оставался болѣе вѣренъ имъ на дѣлѣ, какъ тотъ, кто на первой страницѣ главнаго своего сочиненія призывалъ къ себѣ чистую душу обоготворяемой покойницы и кто обращался къ ней въ меланхолической молитвѣ, которую онъ возносилъ въ область невѣдомаго и неосязуемаго: -- "Открой мнѣ, мой добрый геніи, мнѣ, котораго ты такъ любила тѣ истины, которыя даютъ намъ господство надъ смертью и заставляютъ насъ не только не бояться, а почти любить ее!".
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru