Бульвер-Литтон Эдуард-Джордж
Лейла, или Осада Гренады. Часть вторая

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Leila, or, The Siege of Granada.
    Москва. В типографии Н. Эрнста. 1842.

[]

ЛЕЙЛА
ИЛИ
ОСАДА ГРЕНАДЫ.

Сочиненіе Э. Л. Больвера.

Переводъ съ Англійскаго

П. М.

Часть вторая.

МОСКВА.
Въ Типографіи Н. Эрнста.
1842

   

ГЛАВА I.
Лейла въ замкѣ.-- Осада.

   Неожиданное и ужасное извѣстіе, овладѣвшее всѣми мыслями и чувствами каждаго обитателя замка, прервало спокойныя размышленія и благочестивыя занятія Лейлы. Боабдилъ Эль-Чико выступилъ въ поле со многочисленнымъ войскомъ. Неимовѣрною быстротою движеній изумилъ онъ враговъ своихъ, и осадилъ, одну за другою, всѣ важнѣйшія крѣпости, окружавшія Гренаду, и защищаемыя сильными Испанскими гарнизонами. Блистательный успѣхъ предпріятій соотвѣтствовалъ быстротѣ движеній, и оружіе его распространило страхъ и ужасъ по сосѣднимъ провинціямъ Испаніи; ряды его съ каждымъ днемъ увеличивались: съ снѣжныхъ вершинъ Сіерры-Невады стекались къ нему, дикими толпами, храбрые горцы, привыкшіе къ вѣчной зимѣ, и столь непохожіе на веселыхъ и образованныхъ воиновъ Гренады, отъ которыхъ они рѣзко отличались и суровымъ видомъ своимъ и косматою одеждою.
   Многіе изъ Мавританскихъ городовъ, покоренныхъ Фердинандомъ, снова возмутились: и ихъ пылкіе юноши и ихъ старцы, посѣдѣвшіе въ искусствѣ ратномъ, присоединились къ знамени владѣтеля Гренады. Въ то же время, къ довершенію паническаго страха, овладѣвшаго Испанцами, распространился слухъ, что въ рядахъ мусульманскихъ внезапно явился страшный чародѣй, который отличался яростью и отчаянною неустрашимостью, свойственными только существу, покровительствуемому нечистою силою. Лишь только Мавры начинали отступать отъ стѣны или башни, съ которой или лилась горящая смола, или гремѣла смертоносная артиллерія, опустошавшая ихъ ряды -- этотъ волшебникъ тотчасъ бросался въ средину унывавшихъ дружинъ; съ страшнымъ воплемъ и дикими тѣлодвиженіями развѣвалъ онъ бѣлымъ знаменемъ, которое и Мавры и Христіане почитали произведеніемъ волшебства, и, не смотря на то, что подвергалъ себя всѣмъ опасностямъ приступа, всегда оставался невредимъ; голосомъ, мольбами, примѣромъ воспламенялъ онъ въ Маврахъ мужество, оживлявшее первые дни магометанскихъ завоеваній; и твердыни того длиннаго ряду горныхъ крѣпостей не могли устоять противъ гибельнаго вліянія роковаго знамени, и, одна за другою, покорялись Маврамъ. Однако жъ эти неимовѣрные успѣхи Мавританскаго оружія не устрашили устарѣлаго и опытнаго витязя Мендо де Кехада, занимавшаго замокъ Алгендинъ съ двумястами пятидесятые отборными воинами. Онъ воспользовался днями спокойствія, чтобъ сдѣлать всѣ приготовленія къ осадѣ, которую предвидѣлъ: гонцы съ извѣстіемъ о предстоящей опасности были отправлены къ Фердинанду, новыя укрѣпленія прибавлены къ замку, заготовленъ полный запасъ оружія и съѣстныхъ припасовъ, и не оставлено ни одной предосторожности, могшей сохранить Испанцамъ крѣпость, которая владычествовала и надъ долинами Алпухаррасскихъ горъ и надъ горизонтомъ до самыхъ стѣнъ Гренады, и какъ будто насмѣхалась надъ могуществомъ Мавровъ.
   Было утро, и солнце только что показалось изъ-за горъ; Лейла стояла у высокаго окна комнаты своей, и, волнуемая разнообразными чувствами, устремила задумчивые взоры на отдаленныя башни Гренады, позлащенныя лучами утренняго солнца. На эту минуту сердце ея погрузилось въ думы и воспоминанія о домашнемъ кровѣ, и близкая опасность и неизвѣстность будущности были забыты.
   Вдругъ отдаленныя долины огласились звуками воинской музыки; дѣвушка вздрогнула и стала внимательно прислушиваться: звуки съ каждою минутою становились громче и яснѣе. Можно уже было различить и дикую музыку Мавританскихъ трубъ, и удары Африканскаго барабана, и звуки литавръ; наконецъ показались блестящія копья и развѣвающіяся знамена передовыхъ дружинъ мусульманскихъ. Прошла еще минута, и весь замокъ былъ въ движеніи.
   Мендо де Кехада надѣлъ воинскіе доспѣхи, и поспѣшилъ на стѣну. Лейла видѣла изъ окна своего, какъ онъ старался самымъ выгоднымъ образомъ расположить малочисленную дружину свою на стѣнахъ и башняхъ замка. Чрезъ нѣсколько минутъ присоединились къ ней Донья Инеса и ея женщины, въ ужасѣ столпившіяся вокругъ госпожи своей,-- однако жъ не менѣе того желавшія удовлетворить врожденную страсть своего пола взглядомъ на блестящую одежду и величественный строй Мавританской рати.
   Окно этой комнаты было такъ расположено, что можно было, не подвергаясь ни какой опасности, слѣдовать за всѣми движеніями и успѣхами непріятеля. Молодая Израильтянка не слышала голоса окружавшихъ ее; и сердце ея затрепетало, ланиты покрылись яркимъ румянцемъ, когда ей представилось, что она уже можетъ различить, посреди всадниковъ, величественный стань и бѣлоснѣжную одежду Музы Бенъ-Абиль-Газана.
   Положеніе ея было ужасно! Будучи уже Христіанкою, могла ли она желать побѣды невѣрнымъ? но любящее сердце ея могло ли желать гибели возлюбленнаго? Къ счастію ей было некогда задуматься о судьбѣ своей; отрядъ Мавританской конницы былъ уже предъ стѣнами небольшаго города, окружавшаго замокъ, и скоро раздались громкія трубы герольдовъ, приглашавшихъ гарнизонъ сдаться.
   "Не бывать этому, пока хоть одинъ камень устоитъ на камнѣ!" былъ короткій отвѣтъ Кехады: чрезъ нѣсколько минутъ, со стѣнъ и башенъ замка, раздался громъ артиллеріи, и эхо окружныхъ долинъ повторило печальный гулъ.
   Тогда взорамъ женщинъ представилось величественное и страшное зрѣлище: непріятельскія дружины построились въ боевой порядокъ, и изготовились къ приступу. Возвышеніе передъ замкомъ покрылось густыми, сомкнутыми полками -- рядъ шелъ за рядомъ -- колонна за колонною. Грозный и блестящій строй, озаренный яркими лучами полуденнаго солнца, двигался, и шумѣлъ, и приближался, подобно волнамъ морскимъ, колеблемымъ бурею. Въ отдаленіи гордо развѣвалось королевское знамя надъ шатромъ Боабдила; и самъ владѣтель Гренады на бѣлоснѣжномъ конѣ, покрытомъ богатыми попонами, возвышался посреди пѣхоты, которая должна была начать приступъ.
   "Молись съ нами, о дочь моя!" вскричала Донья Инеса, упавъ на колѣни. Увы! о чемъ могла молиться бѣдная дѣвушка?
   Уже четыре дня и четыре ночи продолжалась эта достопамятная осада: ночи, освѣщенныя полною луною, не прекращали битвъ, не доставляли отдохновенія осажденнымъ. Осаждающіе, напротивъ того, пользовались всѣми выгодами многочисленности и близкаго разстоянія отъ Гренады: они безпрестанно смѣнялись; отрядъ слѣдовалъ за отрядомъ, и утомленные уступали свое мѣсто свѣжимъ, бодрымъ дружинамъ.
   Наступилъ пятый день, и Мусульмане владѣли уже городомъ и всѣмъ замкомъ, кромѣ одной огромной башни, составлявшей внутренность крѣпости; и въ этомъ убѣжищѣ жалкіе и утомленные остатки гарнизона изготовились къ оборонѣ, съ послѣднею надеждою мужественнаго отчаянія.
   Въ комнату, въ которой собрались женщины, полумертвыя отъ страха и ужаса, вдругъ вбѣжалъ Кехада, покрытый пылью, обагренный кровью: щеки его впали, волосы посѣдѣли отъ внезапной старости, глаза налились кровью.
   "Пищи!" вскричалъ онъ, -- "дайте пищи и вина, можетъ быть, въ послѣдній разъ!" Донья Инеса бросилась въ его объятія. "Погоди," произнесъ онъ, "погоди; мы еще обнимемся, прежде нежели настанетъ часъ разлуки."
   "Развѣ не осталось ни какой надежды?" сказала она съ блѣднымъ, но спокойнымъ лицемъ.
   "Мы погибли, если завтра восходящее солнце не озаритъ на тѣхъ горахъ оружія королевскихъ войскъ. До утра мы можемъ держаться." Сказавъ это, онъ проглотилъ нѣсколько кусковъ, выпилъ большой кубокъ вина, и поспѣшно удалился.
   Въ эту минуту долины снова огласились громкими воинскими кликами Мавровъ. Лейла подошла къ окну, и взорамъ ея представились движущіяся стѣны, все болѣе и болѣе приближавшіяся къ замку.
   Осаждающіе шли на приступъ подъ прикрытіемъ огромныхъ щитовъ и искусственныхъ деревянныхъ стѣнъ, предохранявшихъ ихъ отъ горящихъ потоковъ, все еще безпрестанно лившихся съ высотъ башни; между тѣмъ, какъ болѣе отдаленные ряды Мавровъ прикрывали работы инженеровъ градомъ стрѣлъ и копій, которыя проникали чрезъ многочисленныя щели и трещины башни.
   Мужественный коммендантъ, съ ужасомъ и отчаяніемъ, замѣтилъ приготовленія инженеровъ, которые за деревянными стѣнами, защищавшими ихъ отъ оружія осажденныхъ, могли спокойно заниматься своими работами.
   "Клянусь святымъ Гробомъ!" вскричалъ онъ, скрежеща зубами: "они ведутъ подкопы подъ башню, и мы погибнемъ подъ ея развалинами! Взгляни на тѣ горы, Гонсальо! что это тамъ блеститъ -- не оружіе ли нашего войска? Глаза мои уже ничего не могутъ различить."
   "Увы, храбрый Кехада! это только блескъ лучей заходящаго солнца, отражающихся на снѣжныхъ вершинахъ горъ -- но положеніе наше еще не безнадежно...."
   Слова замерли на устахъ витязя; ужасный стонъ вырвался изъ груди его, и онъ замертво упалъ возлѣ Кехады, пораженный Мавританскою стрѣлою въ голову.
   "Мой храбрѣйшій сподвижникъ!" вскричалъ Кехада; "миръ праху его! Видите ли вы," сказалъ онъ, обращаясь къ своимъ воинамъ, того отчаяннаго невѣрнаго, который торопитъ инженеровъ? Клянусь небомъ, это онъ -- это тотъ волшебникъ съ бѣлымъ знаменемъ!... Онъ вышелъ изъ-за деревянныхъ стѣнъ -- стрѣляйте въ него!"
   Болѣе двадцати стрѣлъ, пущенныхъ утомленными и онѣмѣвшими руками, упало вокругъ Альмамена, но ни одна изъ нихъ не ранила его: и когда, размахивая своимъ зловѣщимъ знаменемъ, онъ снова скрылся за стѣнами, Испанцамъ показалось, что они слышатъ торжествующій, адскій хохотъ его.
   Наступилъ шестой день: тайныя работы непріятеля были покончены, и подкопы подведены подъ всею башнею. Только однѣ деревянныя подпоры поддерживали ея фундаментъ: Боабдилъ, со свойственнымъ ему человѣколюбіемъ, велѣлъ поставить ихъ для того, чтобъ осажденные имѣли время спастись, прежде нежели совершенно обрушится ихъ убѣжище.
   Былъ полдень: Мавританская рать оставила равнину, и, въ боевомъ порядкѣ и безмолвномъ ожиданіи, заняла возвышеніе передъ замкомъ. Инженеры стояли въ отдаленіи -- Испанцы, утомленные безпрерывными битвами и неподвижные, лежали на стѣнахъ, подобно мореплавателямъ, которые, послѣ долговременной, но тщетной борьбы противъ бури, съ самоотверженіемъ и почти съ равнодушіемъ ожидаютъ прилива роковой волны.
   Вдругъ ряды Мавровъ разступились, и къ башнѣ подъѣхалъ Боабдилъ, сопровождаемый по правую руку Музою, по лѣвую Альмаменомъ; за нимъ двинулись, медленнымъ шагомъ, ряды Эѳіопскихъ тѣлохранителей съ горящими факелами въ рукахъ; и изъ среды ихъ выступилъ королевскій герольдъ, и протрубилъ послѣднее увѣщаніе. Стукъ безчисленнаго оружія -- блескъ факеловъ, озарявшихъ черныя лица и колоссальныя формы тѣлохранителей -- величественный видъ монарха Гренады -- героическій станъ Музы -- обнаженная голова и блестящее знамя Альмамена -- все соединялось съ обстоятельствами времени, чтобъ придать этому зрѣлищу нѣчто страшное и величественное.
   Кехада молча устремилъ взоры на блѣдныя и мертвыя лица воиновъ, и не рѣшался подать сигналъ. Уста его шевелились, глаза сверкали -- какъ вдругъ раздались вопли женщинъ. Мысль объ Инесѣ, возлюбленной его юности, спутницы его старости, поразила его сердце; и трепещущею рукою опустилъ онъ знамя Испаніи, доселѣ развевавшееся надъ башнею. Тогда безмолвіе, царствовавшее въ непріятельскихъ рядахъ, превратилось въ громкіе крики, потрясшіе нетвердое основаніе полуразрушившейся башни.
   "Встаньте, друзья мои!" сказалъ онъ съ горькимъ вздохомъ; "мы сражались, какъ только могутъ храбрые воины, и отечество наше не можетъ стыдиться за насъ."
   Извилистою лѣстницею сошелъ онъ внизъ -- медленными, шаткими шагами слѣдовали за нимъ усталые воины: врата башни отворились, и мужественные Христіане покорились Маврамъ.
   "Дѣлай съ нами, что хочешь," сказалъ Кехада, низлагая ключи крѣпости къ ногамъ коня Боабдилова: "но въ башнѣ есть женщины....."
   "Онѣ свободны," Прервалъ монархъ. "Мы дозволяемъ тебѣ избрать для нихъ любое убѣжище. Говори же! куда отвести ихъ?"
   "Великодушный Государь!" отвѣчалъ престарѣлый Кехада, отирая ладонью слезы, катившіяся по загорѣлымъ щекамъ воина: "ты даруешь намъ утѣшеніе въ самомъ несчастіи нашемъ; и съ чувствомъ глубокой благодарности принимаемъ мы твое предложеніе. За горами, близъ Олфадезской равнины, есть у меня небольшой замокъ, не имѣющій ни гарнизона, ни укрѣпленій. Если бъ война и обратилась въ ту сторону, то, во всякомъ случаѣ, онѣ оттуда легко могутъ добраться до королевскаго лагеря въ Кордовѣ."
   "Я согласенъ исполнить твое желаніе," возразилъ Боабдилъ. Потомъ, избравъ старѣйшаго изъ окружавшихъ его офицеровъ, онъ далъ ему повелѣніе вывести женщинъ изъ башни, и съ сильнымъ отрядомъ проводить ихъ въ замокъ, назначенный Кехадою. Другому офицеру поручилъ онъ плѣнныхъ Испанцевъ; потомъ отдалъ повелѣніе къ отступленію войска, и оставилъ только небольшой отрядъ для совершеннаго разоренія крѣпости.
   Кончивъ распоряженія, Боабдилъ, въ сопровожденіи Альмамена и главныхъ военачальниковъ, поспѣшилъ въ Гренаду. Туда же, но гораздо медленнѣе, подвигался отрядъ, ведшій Испанскихъ плѣнниковъ. Вдругъ внезапный поворотъ дороги представилъ взорамъ Кехады и его товарищей ту башню, которую они такъ храбро защищали. Гордая и непоколебимая, возвышалась она надъ развалинами и грудами почернѣвшихъ камней; и мрачныя, зубчатыя вершины ея, казалось, терялись въ облакахъ. Но прошла еще одна минута -- и ужасный грохотъ поразилъ слухъ Испанцевъ: башня внезапно обрушилась, и густыя облака дыму и пыли, порожденныя ея паденіемъ, разнеслись по всей окружности. Такъ пала та твердыня, на вершинахъ которой жители Гренады, съ собственныхъ стѣнъ своихъ, могли различать развѣвающееся знамя Аррагоніи и Кастиліи.
   Между тѣмъ Лейла -- видѣвшая и отца и возлюбленнаго своего, и странною, таинственною судьбою снова отъ нихъ удаленная въ глубокомъ раздумьи преслѣдовала путь свой, вмѣстѣ съ Доньею Инесою и прочими женщинами замка, чрезъ тѣ мрачныя ущелія и долины, которыя отдѣляли ее отъ новаго и ей еще неизвѣстнаго убѣжища.
   

ГЛАВА II.
Новое предпріятіе Альмамена.-- Три Израильтянина.-- Обстоятельства сообщаютъ каждому характеру различные оттѣнки.

   За послѣднимъ завоеваніемъ Боабдила послѣдовалъ цѣлый рядъ блестящихъ и успѣшныхъ приступовъ къ сосѣднимъ крѣпостямъ. Гренада, подобно сильному человѣку, поверженному на землю, изорвала, одну за другою, оковы, стѣснявшія ея свободу и могущество; наконецъ мужественный монархъ ея, снова завладѣвъ значительною частію окружной страны, рѣшился осадить приморскую гавань Салобрену. Обладаніе этимъ городомъ было важно: оно возстановило бы сообщеніе между Гренадою и моремъ, дало бы возможность пользоваться подкрѣпленіями Африканскихъ союзниковъ, и наконецъ, въ случаѣ новой осады, обезпечило бы доставленіе съѣстныхъ припасовъ. И такъ туда направилъ оружіе, и повелъ свою побѣдоносную рать юный монархъ Гренады, сопровождаемый Музою, вѣрнымъ сподвижникомъ его.
   Наканунѣ выступленія войскъ, явился къ Боабдилу Альмаменъ. Физіономія мнимаго волшебника совершенно измѣнилась съ тѣхъ поръ, какъ Фердинандъ отступилъ отъ Гренады: гордость и величавость его вида исчезли; глаза померкли и впали; онъ казался разстроеннымъ и разсѣяннымъ. Любовь къ дочери была нѣкогда единственною отрадою угрюмаго характера его, и эта дочь была теперь во власти короля, который приговорилъ ея отца къ ужасной, безчеловѣчной пыткѣ Инквизиціи! Какимъ опасностямъ не подвергнетъ ее фанатизмъ Испанцевъ, и ихъ усердіе обращать въ свою вѣру! и ея ли слабому стану, ея ли нѣжному сердцу бороться противъ ужасныхъ мученій пытки, которой могли подвергнуть несчастную дѣвушку? "Пусть она," думалъ онъ, "лучше умретъ въ этихъ мукахъ, нежели приметъ ихъ ненавистную вѣру." И онъ судорожно скрежеталъ зубами, представляя себѣ двѣ неизбѣжныя крайности. Мечты, намѣренія и глубоко-обдуманные планы, жажда мести и тщеславіе -- все покинуло его: одна надежда, одна мысль овладѣла его бурными страстями и пылкимъ умомъ.
   Въ такомъ-то расположеніи духа явился Альмаменъ во дворецъ. Онъ представилъ юному монарху, надъ которымъ, послѣ послѣднихъ побѣдъ, вліяніе его еще болѣе усилилось, необходимость занимать войска Фердинандовы въ нѣкоторомъ отдаленіи, Для поддержанія этой политики, вызвался онъ отправиться въ Кордову, чтобъ теперь, когда блестящіе успѣхи и побѣды Боабдиловы оживили и воспламенили надежды Мавровъ, тайнымъ образомъ произвести возмущеніе въ этой ихъ древней столицѣ, и поддержаніемъ мятежа доставить владѣтелю Гренады время довершить начатыя предпріятія и увеличить войско подкрѣпленіями союзныхъ государствъ.
   Боабдилъ не хотѣлъ разстаться со священнымъ сподвижникомъ своимъ; но представленія Альмамена наконецъ убѣдили его, и они рѣшились отправиться изъ Гренады въ одно время.
   Альмаменъ уединенною дорогою возвращался домой -- какъ вдругъ привѣтствіе, обращенное къ нему на Еврейскомъ языкѣ, поразило слухъ его. Онъ поспѣшно обернулся, и увидѣлъ предъ собою старика, въ Жидовской одеждѣ, въ которомъ тотчасъ узналъ Илію, одного изъ знатнѣйшихъ и богатѣй діихъ сыновъ Израиля.
   "Прости меня, мудрый соотечественникъ," произнесъ Жидъ, кланяясь до земли, "но я не могъ преодолѣть искушенія, и не воспользоваться родствомъ съ человѣкомъ, который можетъ возвысить рогъ Израиля."
   "Тише, другъ мой!" прервалъ Альмаменъ, осторожно осматриваясь кругомъ: "какимъ образомъ попалъ я въ твои соотечественники? развѣ ты не Еврей, какъ должно полагать, судя по языку твоему?"
   "Да, я Еврей," возразилъ Илія, "и даже одного поколѣнія съ покойнымъ родителемъ твоимъ -- миръ праху его!-- Выслушай меня: я узналъ тебя, хотя ты былъ еще ребенкомъ, когда, отрясая прахъ отъ ногъ твоихъ, ты покинулъ Гренаду. Да, я тотчасъ же узналъ тебя, когда ты опять возвратился къ намъ; но я хранилъ твою тайну въ надеждѣ, что твой свѣтлый умъ и твои дарованія прекратятъ бѣдствія угнѣтенныхъ братьевъ твоихъ; и водворятъ радость и веселіе въ домѣ Израиля."
   Альмаменъ устремилъ испытующіе взоры на рѣзкія Арабскія черты Израильтянина; и наконецъ отвѣчалъ: "И какимъ образомъ можно возстановить Израиля? не думаешь ли ты сражаться за него?"
   "Я уже слишкомъ старъ, о сынъ Иссашара, и не въ состояніи владѣть оружіемъ; но поколѣнія наши многочисленны, и юноши наши пылки и сильны. Этими раздорами между язычниками"...
   "Можетъ воспользоваться избранный народъ Божій", съ живостью прервалъ Альмаменъ,-- "станемъ надѣяться. Слышалъ ли ты о новыхъ гоненіяхъ, которымъ подвергаетъ нашихъ Кордовскихъ единовѣрцевъ нечестивый король Назареянъ -- слышалъ ли ты о тѣхъ гоненіяхъ, отъ которыхъ сердце перестаетъ биться, и кровь леденѣетъ въ жилахъ?"
   "Увы!" отвѣчалъ Илія, "какъ таковымъ бѣдствіямъ не достигнуть до слуха моего! у меня есть въ той странѣ близкіе и возлюбленные родственники, люди богатые и почтенные."
   "Нелучше ли бы пасть имъ на бранномъ полѣ, чѣмъ гибнуть въ мукахъ пытки?" произнесъ Альмаменъ торжественнымъ голосомъ. "O Богъ отцевъ моихъ! если въ твоемъ народѣ осталась хотя одна искра мужества, то дай рабу твоему возжечь пламя, которое озарило бы удивленную вселенную кровавымъ блескомъ своимъ!"
   "Нѣтъ," возразилъ Илія, болѣе опечаленный, нежели ободренный пылкостью своего собесѣдника, "будь осторожнѣе, о сынъ Иссашара, будь осторожнѣе: ты, можетъ быть, только раздражишь владыкъ земныхъ, и тогда изсякнутъ послѣдніе источники существованія нашего."
   Альмаменъ отступилъ на нѣсколько шаговъ; потомъ спокойно положилъ свою руку на плечо Еврея, устремилъ на него проницательный взглядъ, и, съ презрѣніемъ улыбнувшись, удалился отъ него.
   Илья не пытался удерживать его. "Упорный," произнесъ онъ, "упорный и опасный человѣкъ! я всегда такъ думалъ о немъ. Онъ можетъ надѣлать намъ много бѣды: если бъ онъ не былъ такъ крѣпокъ и силенъ, я поразилъ бы его этимъ кинжаломъ. Золото и богатство великое дѣло; и -- горе мнѣ! я и забылъ, что рабы мои по пустякамъ жгутъ масло, зная, что меня нѣтъ дома." Съ этою мыслію Жидъ завернулся въ свой плащъ, и ускорилъ шаги свои.
   Между тѣмъ Альмаменъ, мрачными подземными ходами, извѣстными только ему одному, возвратился въ домъ свой. Большую часть ночи провелъ онъ одинъ; но восточный небосклонъ еще не озарился тихимъ сіяніемъ денницы, а онъ уже изготовился къ путешествію, и, вмѣстѣ съ Хименомъ, стоялъ въ своемъ подземельи, у той двери, которая вела въ подземные ходы.
   "Я отправляюсь, Хименъ," сказалъ Альмаменъ, "но успѣхъ предпріятія моего еще сомнителенъ. Можетъ быть, я найду дочь мою, и освобожу ее отъ нечистыхъ рукъ Назареянъ; но столь же легко могу я попасться въ ихъ сѣти и погибнуть;-- тогда Гренада уже не увидитъ мнимаго волшебника своего. Если суждено случиться этому, то ты будешь наслѣдникомъ всѣхъ сокровищъ, которыя я оставляю въ этихъ мѣстахъ. Ты любишь золото, я знаю это; и, не имѣя дѣтей, найдешь утѣшеніе въ немъ.
   Хименъ низко поклонился, и пробормоталъ нѣсколько невнятныхъ словъ благодарности и представленій. Тяжкій вздохъ вырвался изъ груди Альмамена, когда онъ бросилъ послѣдній взглядъ на подземелье свое. "Дурное предчувствіе волнуетъ душу мою, и въ книгахъ обрѣтаю я дурныя предсказанія," произнесъ онъ съ глубокою горестью. "Но вотъ что ужаснѣе всего," прибавилъ онъ, приложивъ съ значительнымъ видомъ указательный палецъ къ вискамъ своимъ: "нервы напружились -- еще одинъ ударъ, и они лопнутъ."
   Сказавъ это, онъ отворилъ дверь, и исчезъ въ лабиринтѣ тѣхъ подземныхъ ходовъ, которыми, никѣмъ незамѣченный, онъ всегда могъ достигнуть или дворца Алгамбры или садовъ, лежавшихъ за городскими стѣнами.
   Хименъ остался въ подземельи въ глубокомъ размышленіи. "Все это будетъ принадлежать мнѣ, если онъ умретъ!" произнесъ онъ, послѣ минутнаго молчанія: "все это будетъ моимъ, если онъ не возвратится! Мнѣ -- мнѣ достанутся эти сокровища! и во всей вселенной нѣтъ у меня ни одного родственника, который могъ бы отнять ихъ у меня!" Съ этими словами онъ заперъ подземелье, и возвратился въ верхніе покои.
   

ГЛАВА III.
Бѣгство и встрѣча.

   Царственные соперники были одинаково счастливы въ различныхъ предпріятіяхъ своихъ. Салобрена, недавно покоренная Испанцами, взволновалась при первомъ появленіи знаменъ Боабдиловыхъ: жители вооружились, опрокинули христіанскій гарнизонъ, и отворили врата города послѣднему потомку древнихъ государей своихъ. Только одна цитадель, которую успѣли занять отступившіе Испанцы, противилась оружію Боабдила; и, окруженная твердыми стѣнами, угрожала упорною и кровопролитною осадою.
   Между тѣмъ Фердинандъ, тотчасъ по вступленіи въ Кордову, приступилъ къ исполненію давно-обдуманнаго плана своего: началось ужасное гоненіе противъ богатыхъ Евреевъ, сопровождаемое отобраніемъ въ казну всѣхъ сокровищъ ихъ. Не только болѣе пятисотъ Жидовъ, преданныхъ въ руки великаго Инквизитора, погибло въ мрачномъ и тайномъ судилищѣ его; но даже нѣсколько сотъ богатѣйшихъ христіанскихъ семействъ, въ крови которыхъ былъ замѣтенъ отпечатокъ Еврейскаго происхожденія, были ввергнуты въ темницу, и счастливѣйшія изъ нихъ купили жизнь пожертвованіемъ половины своего имущества. Но, въ это время, вдругъ вспыхнулъ ужасный бунтъ между этими несчастными подданными -- Мессенянами Иберійской Спарты. Всемогущее отчаяніе пробудило Евреевъ, послѣ долговременнаго уничиженія; и одна искра, упавшая на пепелище ихъ древняго духа, зажгла пламя мужества въ потомкахъ славныхъ витязей Палестины. Ихъ воспламеняли и подстрекали Христіане, подвергнутые тому же ужасному гоненію; и всѣмъ возмущеніемъ управлялъ человѣкъ, внезапно явившійся между ними, и произведшій рѣдкій, пламенный восторгъ воинственнымъ духомъ и непреодолимымъ краснорѣчіемъ своимъ. Къ несчастію, подробности этого страннаго возмущенія неизвѣстны намъ; Испанскіе лѣтописцы упоминаютъ о немъ только слегка, и скрытными, осторожными намеками извѣщаютъ насъ о его существованіи и опасностяхъ. Очевидно, что было строго запрещено всякое повѣствованіе происшествія, могшаго послужить опаснымъ примѣромъ; и непріятнаго какъ для гордости и корыстолюбія короля Испанскаго, такъ и для священнаго усердія Церкви; и весь заговоръ скрытъ непроницаемымъ, ужаснымъ безмолвіемъ Инквизиціи, въ руки которой наконецъ попались всѣ главные заговорщики. Мы узнаемъ только, что рѣшительная и кровопролитная борьба кончилась побѣдою Фердинанда и совершеннымъ истребленіемъ мятежниковъ.
   Былъ вечеръ, и одинокій бѣглецъ, преслѣдуемый вооруженнымъ отрядомъ братьевъ Св. Германдада, выходилъ изъ дикаго и утесистаго ущелья, которое терялось въ садахъ небольшаго замка, не имѣвшаго ни гарнизона, ни укрѣпленій, и, по-видимому, необитаемаго. При необыкновенной тишинѣ, свойственной воздуху Андалузскихъ сумерекъ, слышалъ онъ, въ нѣкоторомъ отдаленіи за собою, звуки трубъ и стукъ конскихъ копытъ. Преслѣдователи его, раздѣлившись на нѣсколько отрядовъ, слѣдовали за нимъ, подобно рыбарямъ, которые, растянувъ сѣти отъ одного берега до другаго, влекутъ ихъ въ увѣренности, что гонимая ими добыча не можетъ ихъ избѣгнуть, и рано или поздно, но наконецъ должна попасться въ нихъ. Бѣглецъ остановился, и осмотрѣлъ окружность, но не зналъ на что рѣшиться: онъ былъ утомленъ; глаза его налились кровью; потъ градомъ катился съ чела; и весь станъ его дрожалъ, подобно стану оленя, преслѣдуемаго ловчими. За замкомъ, до самыхъ границъ горизонта, разстилалась равнина, на которой не было ни одного куста, ни одного углубленія, могшихъ скрыть его: тщетно было бы бѣгство чрезъ это мѣсто, столь благопріятствовавшее его преслѣдователямъ. И ему только оставалось, или возвратиться тою же самою дорогою, которою слѣдовали за нимъ всадники, или скрыться подъ ненадежною и опасною защитою небольшихъ рощицъ, покрывавшихъ садъ замка. Онъ рѣшился ввѣрить судьбу свою послѣднему убѣжищу; перескочилъ чрезъ вязкую и уединенную стѣну, окружавшую садъ, и скрылся за густою зеленью вѣтвистыхъ дубовъ и каштановъ.
   Въ саду сидѣли въ это время, неподалеку отъ небольшаго фонтана, двѣ женщины: одна изъ нихъ была уже пожилыхъ лѣтъ, другая еще въ полномъ цвѣтѣ юности. Но этотъ цвѣтъ преждевременно увялъ; и на прелестномъ, но блѣдномъ, какъ бѣлый мраморъ, лицѣ ея не было ни блеска, ни игривости, свойственныхъ ея возрасту, и какая-то грусть, казалось, обвѣвала своею печальною тѣнью все существо ея.
   "O юная подруга моя!" сказала старшая изъ дамъ: "въ эти часы уединенія и спокойствія, болѣе нежели когда либо, поражаетъ насъ ничтожество земной жизни. Ты недавно познала истину святой религіи нашей, возлюбленная дщерь моя!-- и уже составляешь предметъ не сожалѣнія, а зависти моей; и я чувствую, и твердо увѣрена, что душа твоя обрѣтетъ блаженное спокойствіе въ нѣдрахъ Церкви-матери. Блаженны умирающіе въ лѣта юности; но еще блаженнѣе тѣ, которые умираютъ не плотью, а духомъ: тѣ, которые умираютъ для грѣха, а не для добродѣтели; для страха, а не для надежды; для людей, а не для Бога!"
   "Возлюбленная и уважаемая Сеньора!" возразила молодая дѣвушка съ глубокою горестью; "если бъ я была одна на землѣ, то Господь свидѣтель тому, съ какимъ глубокимъ и благодарственнымъ самоотверженіемъ произнесла бы я вѣчный обѣтъ забыть все земное; но сердце не можетъ совершенію разстаться съ человѣческими чувствами, какъ ни божественна та надежда, которую оно питаетъ. И часто, очень часто возмущается мое спокойствіе мыслію о родимомъ кровѣ, о дѣтствѣ моемъ, о странномъ, но любимомъ мною родителѣ, покинутомъ и лишившемся единственной дочери -- послѣдней отрады его старости."
   "О Лейла!" отвѣчала старшая изъ собесѣдницъ: "все это ничто иное, какъ такія горести, которыя, въ здѣшней жизни, суждено переносить всѣмъ земнороднымъ. И не все ли равно, разлука ли или смерть отдѣляетъ отъ насъ людей, милыхъ сердцу нашему? Ты грустишь о своемъ родителѣ; я грущу о сынѣ, котораго сразила смерть въ цвѣтѣ юности и красоты; о супругѣ, который томится въ оковахъ и плѣну невѣрныхъ. Утѣшься въ твоей горести мыслію, что горесть -- удѣлъ всѣхъ земнородныхъ."
   Прежде, нежели Лейла могла отвѣчать, вѣтви померанцоваго дерева, подъ тѣнью котораго онѣ сидѣли, раздвинулись, и, между фонтаномъ и женщинами, показалась угрюмая фигура Еврея Альмамена. Лейла вскочила, вскрикнула, и невольно упала на грудь его.
   "O Господь Израиля!" вскричалъ Альмаменъ съ глубокимъ уныніемъ и горестью: "дочь ли мою вижу я наконецъ предъ собою? ее ли прижимаю къ сердцу моему? и только на то короткое мгновеніе, когда я одною ногою уже стою на краю могилы! Лейла, дитя мое, взгляни на меня! улыбнись отцу твоему: дай ему, на обезумѣвшемъ и пылающемъ челѣ его, почувствовать сладостное дыханіе послѣдней дщери его поколѣнія -- и унести въ мрачную могилу хотя одну святую и радостную мысль!"
   "Родитель мой!-- но онъ ли это?" сказала Лейла, начиная приходить въ себя, и отступивъ на нѣсколько шаговъ, чтобъ увѣриться въ столь знакомыхъ чертахъ лица: "онъ! точно онъ? Какая счастливая судьба соединяетъ насъ?"
   "Судьба, увлекающая меня въ мою могилу!" возразилъ Альмаменъ торжественнымъ голосомъ. "Тише! слышишь ли ты топотъ ихъ скачущихъ коней?-- слышишь ли ихъ неистовые крики?.. О, они уже близки!"
   "Ho кто они? о комъ говоришь ты?"
   "Мои преслѣдователи -- всадники Испанскаго короля."
   "О Сеньора, спасите его!" вскричала Ленда, обратившись къ Доньѣ Инесѣ, до этой минуты забытой и отцемъ и дочерью, и устремившей на Альмамена взоры, исполненные изумленія и безпокойства. "Куда теперь бѣжать ему?.... Онъ можетъ скрыться въ подвалахъ замка. Пойдемъ этою дорогою -- пойдемъ скорѣе!"
   "Погоди!" вскричала Донья Инеса, трепеща всѣмъ тѣломъ, и приблизившись къ Альмамену: "не ошибаюсь ли я? и послѣ столькихъ лѣтъ и столькихъ переворотовъ узнаю ли благородныя черты того человѣка, который нѣкогда возвратилъ горестнымъ взорамъ матери единственнаго сына ея, изнемогшаго подъ бременемъ болѣзни? Не ты ли нѣкогда спасъ сына моего отъ заразы; не ты ли привезъ его въ Неаполь, и вручилъ этимъ рукамъ? Взгляни на меня! развѣ ты не узнаешь мать твоего друга?"
   "Я вспомнилъ твои черты, но неясно и какъ будто во снѣ," отвѣчалъ Еврей; "и слова твои оживляютъ въ душѣ моей воспоминанія о дняхъ давно-минувшяхъ, о странахъ, гдѣ Лейла впервые узрѣла свѣтъ, гдѣ мать ея, въ сумракѣ вечернемъ, пѣла мнѣ сладостныя пѣсни при шумѣ водъ Евфратскихъ, на развалинахъ царствъ, потрясшихъ вселенную. Твой сынъ -- теперь я все вспомнилъ: я тогда имѣлъ дружбу съ однимъ Христіаниномъ,-- я былъ еще молодъ."
   "Не теряйте времени -- родитель -- сеньора!" съ нетерпѣніемъ вскричала Лейла, снова бросившись на грудь отца своего.
   "Ты говоришь справедливо; и твой отецъ, въ которомъ я, такимъ страннымъ образомъ, узнала друга моего сына, не погибнетъ, если только я могу спасти его."
   Инеса повела своего страннаго гостя чрезъ небольшую дверь, находившуюся въ заднемъ отдѣленіи замка; и, прошедши нѣкоторыми изъ главныхъ покоевъ, наконецъ оставила его въ уборныхъ комнатахъ, смежныхъ съ ея собственною, и не имѣвшихъ другаго входа, кромѣ небольшой двери, прикрытой обоями. Она справедливо полагала, что это убѣжище, которымъ онъ не могъ бы воспользоваться безъ ея помощи, было гораздо надежнѣе и безопаснѣе подваловъ замка: ея знатное имя и всѣмъ извѣстная дружба съ королевою предохраняли ее отъ всякаго подозрѣнія въ содѣйствіи къ бѣгству Еврея.
   Чрезъ нѣсколько минутъ нѣкоторые изъ преслѣдовавшихъ отрядовъ подъѣхали къ замку. Узнавъ имя владѣльца, они довольствовались осмотромъ сада, нижнихъ и наружныхъ покоевъ; и давъ служителямъ нужное наставленіе, сѣли на коней, и разсыпались на обширной равнинѣ, уже покрытой густою пеленою ночи, и едва-озаренной тусклымъ сіяніемъ звѣздъ.
   Когда наконецъ Лейла взошла въ комнату, служившую убѣжищемъ Альмамену, она застала его распростертаго на плащѣ, и погруженнаго въ глубокій сонъ. Ужасныя несчастія и трудности бѣгства утомили всѣ силы его; неожиданное же свиданіе съ дочерью пролило бальзамъ успокоенія на чувства его: и сонъ этого надменнаго странника былъ тихъ и спокоенъ, какъ сонъ невиннаго младенца. И казалось, Лейла была уже не дочерью, а матерью, бдящею надъ своимъ младенцемъ, когда она осторожно сѣла возлѣ него, и устремила глаза -- безпрестанно орошаемые ручьями слезъ -- на утомленныя, но спокойныя черты его, которымъ тихій лунный свѣтъ, проникавшій чрезъ окна комнаты, придавалъ даже какую-то ясность. Такъ прошла эта ночь; и отецъ и дитя -- мстительный фанатикъ и слабая дѣвушка, принявшая христіанскую вѣру,-находились подъ однимъ кровомъ.
   

ГЛАВА XV.
Альмаменъ слышитъ и видитъ, но не хочетъ вѣритъ: такъ, подъ бременемъ бѣдствій, иногда помрачается самый свѣтлый разумъ.

   Первые лучи загоравшагося дня уже проливали въ комнатѣ свой тихій свѣтъ, и Альмаменъ все еще спалъ. Былъ день праздничный -- день освященный Воскресеніемъ Спасителя, и такъ прекрасно, такъ выразительно названный первобытною Церковью днемъ Господнимъ. Восточный небосклонъ зажегся яркимъ пурпуромъ; и лучи восходящаго солнца, подобно лучамъ вѣнца славы, озарили Распятіе, стоявшее въ углубленіи готическаго окна, и представили взорамъ Лейлы то лице, которое поражаетъ насъ таинственнымъ соединеніемъ предсмертнаго унынія страждущаго человѣка съ величественнымъ долготерпѣніемъ Господа. Оно, казалось, взирало на рыдавшую дѣвушку, призывало и ободряло, проникало и повергало въ прахъ все существо ея. Лейла оставила отца своего, тихо подошла къ Распятію, и преклонила колѣни предъ этимъ священнымъ изображеніемъ.
   "Подкрѣпи меня, о Искупитель!" произнесла она -- "подкрѣпи рабу Твою! утверди стопы ея на блаженномъ пути, избранномъ ею, хотя онъ и безвозвратно долженъ разлучить ее со всѣми, кого она любила на землѣ: и если есть пожертвованіе въ этомъ торжественномъ самоотверженіи, то пріими его, о претерпѣвый крестную смерть! пріими его въ залогъ нѣкотораго удовлетворенія за грѣхи упорныхъ братьевъ моихъ; и услыши Іудейскую дѣвушку, усердно молящую Тебя о нѣкоторомъ облегченіи проклятія, такъ справедливо постигшаго народъ, нѣкогда избранный Тобою."
   "Такъ молилась Лейла, и тихія рыданія прерывали голосъ ея. Вдругъ тяжкій вздохъ поразилъ ея слухъ; она обернулась, и увидѣла предъ собою Альмамена, который уже проснулся, и, облокотясь на руку, устремилъ на нее мрачные взоры свои, пылавшіе необыкновеннымъ и страшнымъ блескомъ.
   "Говори," произнесъ онъ, между тѣмъ какъ испуганная дѣвушка старалась закрыть лице свое, "говори, или я окаменѣю отъ одной ужасной мысли. Ты не передъ этимъ изображеніемъ преклоняла колѣна свои; и чувства мои обманули меня, когда мнѣ послышались слова, возвѣщавшія мольбы отступницы! Заклинаю тебя, говори!"
   "Родитель мой!" сказала Лейла, и тщетно шевелились уста ея: они ничего не могли произнести, кромѣ этого трогательнаго и священнаго слова.
   Альмаменъ всталъ, и, оторвавъ руки отъ лица ея, молча устремилъ на нее страшный взглядъ, которымъ, казалось хотѣлъ проникнуть въ глубину души ея; между тѣмъ Лейла постепенно опомнилась отъ испуга, и уже не страшилась встрѣтиться съ его взорами -- чистое и свѣтлое чело ея приподнялось, и не преступленіе, а горесть изображалась во всякой чертѣ этого прелестнаго и невиннаго лица.
   "Ты не трепещешь," сказалъ Альмаменъ, прерывая наконецъ глубокое безмолвіе -- " и такъ я ошибся. Ты не преступница, какою ты показалась мнѣ. Пріиди въ мои объятія!"
   "Увы!" произнесла Лейла, повинуясь влеченію чувствъ, и бросаясь на суровую грудь отца своего,-- "наконецъ дерзну я произнести признаніе, и не отрекусь отъ Господа моего. Родитель! вспомни ужасное проклятіе, Которое лежитъ на народѣ нашемъ, которое лишило насъ и отчизны и могущества -- сдѣлало изгнанниками и чуждыми на землѣ; вспомни гоненія и бѣдствія, постигшія насъ, и научи твое благородное сердце, что мы справедливо наказаны за то гоненіе, за тѣ страданія, которымъ подвергли предки наши Того, кто божественными стопами своими на вѣки освятилъ землю отчизны нашей! Первые въ лѣтописяхъ міра, жестокіе Евреи стали виновны передъ человѣчествомъ въ ужасномъ преступленіи гоненія за различество мнѣній. Сѣмя, посѣянное нами, принесло плоды Мертваго моря, которыми мы теперь питаемся. Я искала самоотверженія и надежды: я взглянула на то Распятіе, и обрѣла и то и другое. Не упорствуй въ сердцѣ твоемъ; выслушай дочь твою; какъ ни мудръ ты, и какъ ни слабъ мой разумъ, мой духъ -- но выслушай меня."
   "Умолкни!" вскричалъ Альмаменъ глухимъ и пронзительнымъ голосомъ, который, казалось, выходилъ изъ нѣдръ могилы; потомъ отступилъ онъ на нѣсколько шаговъ, сжалъ обѣими руками виски свои, и произнесъ: "Я помѣшался! помѣшался! да -- это было только безуміе -- и діаволъ искушаетъ меня!... О дитя мое!" продолжалъ онъ умоляющимъ и невыразимо-нѣжнымъ голосомъ: "я подвергался горестному искушенію, и мнѣ снился, болѣзненный сонъ страсти и мщенія. Твои уста и твоя сладостная рука да пробудятъ меня! Удалимся навсегда изъ этихъ ненавистныхъ странъ; оставимъ презрѣннымъ язычникамъ ихъ кровавую борьбу, не заботясь о томъ, которые изъ нихъ должны погибнуть. Въ страну, гдѣ не раздаются гибельные звуки оружія, гдѣ, посреди пустыни, тихо восходятъ къ Престолу Всемогущаго Іеговы мольбы человѣка, направимъ утомленныя стопы наши! Пойдемъ, пока все еще объято сномъ въ замкѣ; скроемся, никѣмъ незамѣченные -- отецъ и дитя! Сладостною бесѣдою сократимъ мы путь свой. И слышишь ли, Лейла," прибавилъ онъ тихимъ и дрожащимъ голосомъ, "не говори мнѣ о томъ изображеніи: Богъ твой не имѣетъ подобія въ изображеніяхъ рукъ человѣческихъ."
   Не таковы были бы, можетъ быть, слова этого суроваго человѣка, если бъ онъ былъ менѣе утомленъ долговременнымъ странствованіемъ и мучительными мыслями. Но обстоятельства имѣютъ вліяніе на самую суровую и жестокую душу; и несмотря на отважный умъ и мнимую власть надъ другими, никто, можетъ быть, не былъ такъ перемѣнчивъ въ различныхъ чувствахъ -- твердости и слабости, страсти и намѣреніи -- какъ этотъ странный человѣкъ, дерзнувшій, въ своихъ темныхъ занятіяхъ и надменныхъ замысламъ, стремиться за предѣлы, назначенныя человѣчеству.
   Ужасная опасность угрожала, въ эту минуту, сердцу новообращенной Христіанки. Неожиданная нѣжность отца совершенно покорила ее; и она еще не владѣла тѣмъ безпредѣльнымъ усердіемъ восторженныхъ людей, которые готовы пожертвовать своей пламенной привязанности къ вѣрѣ всѣми земными узами, всѣми земными обязанностями. Каковы ни были, ея мысли ея новое вѣрованіе, ея тайное стремленіе къ монастырской жизни -- хотя все это было проникнуто величественною, но ложною мыслію, что ея обращеніе, ея самоотверженіе могли загладить преступленія ея народа предъ взорами Того, коего смерть была великимъ искупленіемъ цѣлаго міра -- каковы ни были эти мысли и чувствованія, но въ эту минуту они уступили непреодолимому влеченію дѣтской обязанности и любви къ домашнему крову. И должна ли она была покинуть отца своего, и, если бъ юпа покинула, могло ли это быть добродѣтелью? Сердце ея сдѣлало, и мгновенно рѣшило эти вопросы. Она приблизилась къ Альмамену, положила свою руку въ его, и спокойнымъ и твердымъ голосомъ сказала: "Родитель мой! куда бы ты ни пошелъ, я всюду послѣдую за тобою."
   Но Провидѣнію было угодно назначить имъ судьбу, различную отъ той, которая могла бы постигнуть ихъ, если бъ они безпрепятственно послѣдовали влеченію чувствъ своихъ.
   Альмаменъ еще не успѣлъ отвѣчать, какъ вдругъ, у воротъ замка, раздался внятный и громкій звукъ трубы.
   "Слышишь-ли!" вскричалъ онъ, хватаясь за кинжалъ, и снова увлекаясь чувствомъ самосохраненія. "Они идутъ -- мои преслѣдователи, мои убійцы! но орудія пытки не коснутся этихъ членовъ."
   Тотъ же самый звукъ, возвѣстившій Альмамену близкую опасность, былъ сигналомъ избавленія для Лейлы. "Я пойду," сказала она, "и узнаю, что это значитъ: останься здѣсь -- будь остороженъ -- я скоро возвращусь."
   Однако жъ прошло нѣсколько минутъ, и Лейла не возвращалась. Наконецъ она вошла въ комнату вмѣстѣ съ Доньею Инесою, и блѣдность и безпокойство, выражавшіяся на лицѣ послѣдней, возвѣщали нѣчто непріятное для Альмамена. Въ замокъ прискакалъ гонецъ съ извѣстіемъ о скоромъ прибытіи королевы, которая вела значительный отрядъ для подкрѣпленія царственнаго супруга своего, тогда находившагося, съ свойственною ему быстротою движеній, передъ стѣнами одного изъ мятежныхъ Мавританскихъ городовъ. Замокъ теперь уже не могъ бытъ безопаснымъ убѣжищемъ для Еврея, и только одно немедленное бѣгство могло спасти его,
   "У меня есть здѣсь," сказала Донья Инеса, "надежный и вѣрный служитель, которому я безъ опасенія могу довѣрить попеченіе о твоей безопасности; и если бъ что и случилось дорогою, то, во всякомъ случаѣ, мое имя и его товарищество отвратятъ всякое подозрѣніе. Отсюда недалеко до города Гадиха, объявившаго себя въ пользу Мавровъ: ты найдешь тамъ вѣрное и безопасное убѣжище до прибытія Фердинанда, который теперь еще занятъ предпріятіями въ мѣстахъ болѣе отдаленныхъ."
   Нѣсколько минутъ продолжалось глубокое безмолвіе: Альмаменъ не отвѣчалъ, и, повидимому, боролся съ мучительными мыслями. Наконецъ принялъ онъ предложеніе Доньи Инесы, и она удалилась, чтобъ дать его спутнику нужныя наставленія.
   "Лейла!" сказалъ Еврей, оставшись одинъ со своею дочерью: "не думай, чтобъ я согласился бѣжать отъ тебя для собственной моей безопасности. Нѣтъ! но до того времени, когда я лишился тебя чрезъ легкомысленную мою довѣрчивость къ нечестивому королю, до того времени не зналъ я, какъ много я люблю послѣднюю дшерь племени нашего, какъ драгоцѣненъ для моего сердца единственный залогъ любви твоей матери. Здѣсь я опять нашелъ тебя; я мнѣ кажется, вся природа пріемлетъ радостный видъ, и новая весна настаетъ для жизни моей. Для тебя рѣшаюсь я употребить всѣ средства, какія только можетъ придумать разумъ человѣческій, чтобъ спастись отъ преслѣдованія враговъ моихъ. Я удаляюсь -- но сердце мое, душа моя останутся съ тобою; и какія бы опасности ни окружали меня, но я возвращусь въ эти мѣста не далѣе, какъ чрезъ недѣлю, и тогда потребую отъ тебя исполненія твоего обѣщанія. Я все изготовлю для нашего бѣгства; все устрою для спокойствія твоего. Господь Израиля да будетъ съ тобою, о дочь моя, и да подкрѣпитъ Онъ твое сердце! Но," прибавилъ онъ, услышавъ шумъ шаговъ въ смежныхъ покояхъ, и вырываясь изъ ея объятій," не думай, чтобъ эта пламенная отеческая привязанность могла заставить меня забыть мои и твои обязанности. Не думай, чтобъ любовь моя была только однимъ грубымъ, безумнымъ чувствомъ, привязывающимъ отца къ его дѣтищу: нѣтъ, я люблю тебя ради твоей матери, люблю тебя ради тебя самой -- и еще болѣе люблю тебя ради Израиля. Если ты умрешь, если мы потеряемъ тебя, послѣднюю дщерь дома Иссапіарова,-- о тогда пресѣчется славнѣйшее поколѣніе великаго народа Господня!"
   Въ эту минуту Донья Инеса подошла къ двери, но тотчасъ же опять удалилась, замѣтивъ гордый и восторженный видъ Альмамена.
   "Я взираю на тебя и на твое потомство," продолжалъ Альмаменъ, "въ ожиданіи того великаго возрожденія, о которомъ, безумецъ я нѣкогда думалъ, что оно должно совершиться во дни моей жизни. Но оставимъ это. Ты теперь подъ кровомъ Назареянъ. Я не хочу вѣрить, чтобъ тебя могли поколебать хитрости тѣхъ, которые не могли убѣдить насъ ни огнемъ, ни мечемъ своимъ. Но если я ошибаюсь, то страшное наказаніе ожидаетъ тебя! Если бъ я узналъ когда, что ты отреклась отъ вѣры твоихъ предковъ -- я нашелъ бы къ тебѣ дорогу, хотя бъ тебя окружали тысячи тѣхъ враждебныхъ воиновъ, тысячи ненавистныхъ служителей ихъ алтарей; и этотъ кинжалъ спасъ бы отъ оскверненія родъ Иссашаровъ! Остерегись!-- Ты плачешь; но я не угрожаю, а только предостерегаю тебя, дитя мое. Господь да подкрѣпитъ тебя!"
   Онъ еще разъ сжалъ холодную руку трепещущей дочери своей; потомъ вышелъ изъ комнаты, переодѣлся, сколько позволяло время, и оставилъ замокъ въ сопровожденіи Испанца, который безъ удивленія, хотя и не безъ нѣкотораго подозрѣнія, повиновался волѣ госпожи своей.
   Не прошло третьей части часа, и солнце только что поднялось изъ-за высокихъ горъ, какъ къ замку уже подъѣхала королева со своею свитою.
   Узнавъ о возмущеніи сосѣднихъ городовъ, и опасаясь, что этотъ неукрѣпленный замокъ не можетъ быть безопаснымъ убѣжищемъ для Доньи Инесы, къ которой она питала истинную дружбу, королева почтила ее приглашеніемъ отправиться, вмѣстѣ съ нею, въ лагерь Фердинанда.
   Лейла была еще въ какомъ-то безчувствіи, когда узнала о новомъ, предстоявшемъ ей путешествіи. Свиданіе съ отцемъ и сильная и ужасная борьба чувствъ, которой оно подвергло ее, совершенно разстроили и отуманили всѣ мысли, всѣ чувства бѣдной дѣвушки; и когда, при тускломъ сіяніи вечерней звѣзды, она еще разъ увидѣла себя въ свитѣ Изабеллы, то одна мысль, одно чувство исполняло ея встревоженную и смятенную душу: она ясно видѣла, что рука Провидѣнія уводитъ ее отъ искушенія, противъ котораго, какъ предвидѣлъ Сердцевѣдецъ, не могла бы бороться слабая женщина и любящая дочь.
   На пятый день Альмаменъ возвратился въ опустѣлый замокъ, и уже не засталъ въ немъ дочери своей.
   

ГЛАВА V.
Мелочные происки, неразлучные съ великими событіями.

   Евреи не ограничили своей дѣятельности одними темными и скрытными заговорами. Во многихъ изъ Мавританскихъ городовъ, возмутившихся противъ Фердинанда, они оставили неутралитетъ, котораго, до того времени, придерживались въ отчаянной борьбѣ Мавровъ противъ Христіанъ. Пробудило ли ихъ ужасное и безчеловѣчное гоненіе Фердинанда и Инквизиціи; воспламенялъ ли ихъ кто нибудь изъ ихъ единовѣрцевъ, въ которомъ они узнали главу священнѣйшаго и славнѣйшаго изъ Іудейскихъ поколѣній; или, что всего вѣроятнѣе, вліяніе и того и другаго дѣйствовало совокупно -- но, во всякомъ случаѣ, они обнаружили чувство, совершенно чуждое нравамъ и политикѣ этого мирнаго народа. Они, для общественнаго блага, добровольно пожертвовали значительными сокровищами -- потребовали оружія, и, подъ начальствомъ собственныхъ предводителей, были приняты, хотя и не безъ опасенія и предосторожности, въ ряды надменныхъ Мавровъ, презиравшихъ ихъ.
   При таковомъ стеченіи враждебныхъ созвѣздій, Фердинандъ прибѣгнулъ къ своей любимой политикѣ -- хитрости и обману. Онъ обратилъ противъ Евреевъ то самое условіе,. которое Альмаменъ нѣкогда хотѣлъ заключить съ нимъ для ихъ выгодъ; и распустилъ тайные слухи, что Жиды, для приобрѣтенія себѣ особыхъ преимуществъ, обѣщались предать Испанцамъ Мавританскіе города и самую Гренаду. Подписанную же имъ бумагу, которую онъ имѣлъ предосторожность отнять у Альмамена при взятіи его въ плѣнъ, вручилъ онъ лазутчику, переодѣтому Жидомъ, и отправилъ его въ одинъ изъ городовъ, отложившихся отъ Испаніи.
   Слухи о прибытіи этого гонца дошли до Маврскихъ предводителей. Его задержали, и роковую бумагу нашли у него. Главное содержаніе условія, писаннаго Альмаменомъ (который имѣлъ предосторожность не упомянуть своего имени -- ни принятаго имъ, ни принадлежавшаго ему по рожденію) заключалось въ томъ, что если Еврей, въ теченіе двухъ недѣль отъ означеніи то числа, предастъ Гренаду въ руки христіанскаго короля, то его народу будутъ предоставлены особыя права и преимущества.
   Ужасная ярость овладѣла, при открытіи этого условія, Маврами того города, въ которомъ былъ задержанъ гонецъ. Они всегда питали недовѣрчивость къ союзникамъ своимъ; и теперь вообразили, что наконецъ узнали настоящую причину ихъ внезапнаго возстанія и мнимаго мужества. Чернь взволновалась: знатнѣйшихъ Жидовъ схватили, и нѣкоторые тотчасъ же были растерзаны яростною толпою; другіе погибли въ болѣе медленныхъ, но не менѣе ужасныхъ мукахъ пытки правительства. Немедленно отправили гонцевъ въ разные мятежные города и въ самую Гренаду, чтобъ предостеречь Мусульманъ отъ этихъ злосчастныхъ враговъ обоихъ враждебныхъ народовъ. Свирѣпость и алчная жадность, тогда вдругъ овладѣвшія Маврами, содѣлали ихъ достойными соперниками безчеловѣчной Инквизиціи и корыстолюбиваго Фердинанда.
   Такъ жестоко играла судьба всѣми предпріятіями Альмамена! и этотъ пылкій, но преждевременный защитникъ угнѣтеннаго народа только умножилъ тѣ несчастія и бѣдствія своихъ единовѣрцевъ, которыя онъ хотѣлъ отвратить. Гонецъ съ извѣстіемъ о предательствѣ Жидовъ приѣхалъ въ Гренаду въ то самое время, когда визирь Юс.уфъ получилъ отъ царственнаго повелителя своего, все еще занятаго осадою Салобрены, приказаніе употребить всѣ возможныя средства для наполненія опорожненныхъ сокровищницъ. Опасаясь новыми налогами отяготить Мавровъ, визирь привѣтствовалъ, какъ посланіе свыше, такой справедливый предлогъ, которымъ онъ могъ воспользоваться, чтобъ обложить Евреевъ новою, огромною пенею. Онъ удержалъ необузданную ярость черни, и избавился этимъ отъ ея соперничества въ грабежѣ, необходимомъ для нуждъ государственныхъ; и грабежъ производился, подъ облагороженнымъ именемъ конфискаціи, тѣмъ спокойнымъ и величественнымъ порядкомъ, послужившимъ сколько къ чести и славѣ Юсуфа, столько и къ пользѣ и выгодамъ опустѣвшей казны его государя.
   Былъ вечеръ, и мракъ ночи давно покрывалъ улицы Гренады; Хименъ, по обыкновенію, обходилъ всѣ комнаты дома Альмаменова. Восхищаясь богатствомъ и великолѣпіемъ, окружавшими его, онъ, по-временамъ, предавался сердечному смѣху, потиралъ свои тощія и высохшія руки, и часто повторялъ слова: "если бъ мой господинъ умеръ! если бъ онъ умеръ!"
   Въ то время, когда онъ занимался этими чувствами, вдругъ раздались смѣшанные и отдаленные крики. Онъ сталъ прислушиваться, и скоро поразили слухъ его безпрестанно повторяемыя восклицанія: "Да здравствуетъ Юсуфь правосудный!-- смерть измѣнникамъ Жидамъ!"
   "O, опять какой нибудь новый грабежъ въ домѣ Израиля!" произнесъ Хименъ, совершенно измѣнившись въ лицѣ. "И это вѣрно по твоей милости, сынъ Иссашара!-- Безумецъ! ты хотѣлъ быть мудрѣе твоихъ предковъ; хотѣлъ обманывать язычниковъ въ ихъ совѣтахъ, хотѣлъ повелѣвать ими на бранномъ полѣ: ты забылъ, что наше мѣсто не тамъ, а на ярмаркѣ и торговой площади; забылъ, что намъ суждено обогащаться торговлею, а не управлять совѣтами, или повелѣвать войсками. И никому не приходитъ въ голову, что могущественный волшебникъ никто иной, какъ Жидъ и измѣнникъ! Мнѣ одному извѣстна твоя тайна, и я могъ бы предать тебя пыткѣ и казни,-- и когда бы ты умеръ, все имущество, всѣ сокровища твои перешли бы въ руки стараго Химена!"
   На этой мысли онъ остановился, прищурилъ глаза свои и улыбнулся, представивъ себѣ будущность, плѣнявшую его воображеніе; потомъ обошелъ остальные покои, и чрезъ небольшую дверь возвратился въ свою комнату, находившуюся на заднемъ дворѣ. Едва успѣлъ онъ взойти, какъ вдругъ послышался тихій стукъ. у внѣшней двери; стукъ трижды повторился, и онъ узналъ что это кто нибудь изъ знакомыхъ ему Жидовъ. Хотя лѣта, уединеніе и корыстолюбіе изгладили послѣднія добродѣтели, когда либо приносившія скудныя плоды въ его сердцѣ, отъ природы угрюмомъ и суровомъ -- однако жъ Хименъ питалъ еще какое-то чувство состраданія къ своимъ соотечественникамъ. Но это было чувство, соединяющее всѣхъ угнѣтенныхъ: и Хименъ любилъ ихъ только потому, что не могъ завидовать ихъ участи. Могущество -- познанія -- гордые, хотя и неудобоисполнимые замыслы Альмамена оскорбляли и унижали его: онъ тайно ненавидѣлъ его, потому что не могъ ни сожалѣть о немъ, ни презирать его. Но согбенный станъ, робкій голосъ, рабскія чувства и помышленія его утнѣтенныхъ братьевъ не представляли ему ничего такого, что могло бы торжествовать надъ его ничтожествомъ. И въ своемъ уничиженіи, въ старости и одиночествѣ, онъ, какъ будто, утѣшался и согрѣвался мыслію, что и онъ еще можетъ покровительствовать другимъ!
   Такимъ образомъ поддерживалъ онъ связь со своими соотечественниками; и, въ безпрерывныхъ опасностяхъ и гоненіяхъ, бывшихъ тогда всегдашнимъ удѣломъ ихъ, часто доставлялъ имъ убѣжище во многочисленныхъ подземныхъ ходахъ, слѣды которыхъ и теперь еще видны подъ развалинами этого таинственнаго дома, давно поросшими мохомъ. И во всей Гренадѣ не было другаго мѣста, могшаго доставить гонимымъ Евреямъ такое вѣрное и безопасное пристанище: всѣ почитали владѣльцемъ этого дома какого-то отсутствовавшаго эмира, и онъ быль порученъ особенному попеченію городскаго начальства самимъ Боабдиломъ, который одинъ зналъ, что онъ принадлежалъ волшебнику, имѣвшему мнимое пребываніе въ Алгамбрѣ, въ особыхъ покояхъ, отведенныхъ ему.
   Узнавши условленный знакъ своихъ единовѣрцевъ, Хименъ подошелъ къ порогу; для предосторожности размѣнялся паролемъ, и отворилъ дверь: въ комнату вошла высокая и сгорбленная фигура богатаго Жида Иліи.
   "Достойный и много-уважаемый господинъ!" произнесъ Хименъ, запирая за нимъ дверь: "что могло привести почтеннаго и богатаго Илію въ комнату бѣднаго наемника?"
   "Другъ мой!" отвѣчалъ Жидъ: "не называй меня ни почтеннымъ, ни богатымъ. Много лѣтъ, прожилъ я въ этомъ городѣ, и меня уважали даже самые Мусульмане -- уважали, потому что я золотомъ и драгоцѣнными каменьями всегда покупалъ покровительство ихъ государя и вельможъ. Но увы! теперь все кончилось. Я еще ничего не зналъ о новой, ужасной ярости, овладѣвшей язычниками, какъ вдругъ меня потребовали къ ихъ визирю... и что-жъ! я избавился отъ пытки только суммою, которой не возвращу въ десять лѣтъ -- трудясь въ потѣ лица моего. Но, Хименъ! горестнѣе всего та мысль, что безуміе одного изъ нашихъ соотечественниковъ подвергло домъ Израиля этимъ бѣдствіямъ."
   "Слуга твой не понимаетъ твоихъ загадокъ," сказалъ Хименъ съ притворнымъ удивленіемъ, выражавшимся во взорахъ его.
   "Полно притворяться и увертываться, добрый Хименъ," произнесъ Жидъ, качая головою: "ты очень хорошо знаешь, на кого цѣлятъ слова мои. Вѣдь ты служишь у того мнимаго волшебника Альмамена; и онъ, этотъ отступникъ-Израильтянинь (если можно назвать Израильтяниномъ человѣка, не соблюдающаго ни обычаевъ, ни обрядовъ своихъ предковъ), былъ виновникомъ возмущенія Кордовскихъ и Гадихскихъ Евреевъ, и своимъ безумствомъ навлекъ на насъ всѣ эти ужасныя гоненія. Клянусь Св. Авраамомъ! этотъ Іудей стоилъ мнѣ болѣе, нежели мнѣ стоили пятьдесять Назареянъ и сто Мавровъ."
   Хименъ молчалъ, и Илія, которому воспоминаніе о понесенныхъ убыткахъ придавало особую говорливость, продолжалъ: "Я тотчасъ узналъ сына Иссашарова, лишь только онъ возвратился въ Гренаду и сдѣлался сановникомъ при Дворѣ короля -- вѣдь я, бывало, водилъ его въ синагогу, когда онъ еще былъ ребенкомъ, и часто бывалъ у отца его, котораго я любилъ, какъ роднаго брата -- да, я тотчасъ узналъ его и по глазамъ и по его голосу: но я восхищался его хитростью и скрытностью; я думалъ, что онъ сдѣлаетъ много пользы и приобрѣтетъ огромныя выгоды братьямъ своимъ, а другу отца своего доставитъ, по крайней мѣрѣ, гуртовую поставку драгоцѣнныхъ тканей и нарядовъ для женъ и наложницъ королевскихъ. Но прошло много лѣтъ, и онъ ничѣмъ не облегчалъ горькой участи, ничѣмъ не уменьшалъ бѣдствій нашихъ: напротивъ того, вздумавъ предводительствовать языческими войсками, и своимъ безуміемъ подвергнувъ столькихъ Евреевъ грабежу и смерти, онъ заслужилъ теперь гнѣвъ всего Израильскаго народа, заслужилъ проклятіе синагогъ нашихъ. Отъ нашихъ единовѣрцевъ, избавившихся отъ пытки пожертвованіемъ своего имущества, слышалъ я, что его глупыя и безумныя предпріятія послужили главнымъ предлогомъ для тѣхъ страданій, которыя праведники претерпѣли отъ рукъ Назареянъ; и теперь тѣ же самые замыслы раздражили Мавровъ, и навлекли на насъ новое гоненіе. Да будетъ онъ проклятъ, и да исчезнетъ его имя съ лица земли!"
   Хименъ вздохнулъ, но не нарушалъ своего безмолвія, и размышлялъ о томъ, къ какой цѣли стремились всѣ эти обвиненія и упреки Жида. Илія же, послѣ нѣкотораго молчанія, продолжалъ измѣнившимся и болѣе беззаботнымъ голосомъ: "Онъ богатъ -- этотъ сынъ Иссашаровъ -- чрезвычайно богатъ."
   "У него есть сокровища въ большой половинѣ городовъ Африки и Востока," возразилъ Хименъ.
   "Ты видишь, другъ мой, какіе ужасные убытки я понесъ чрезъ господина твоего. Я знаю его тайну: я могъ бы возбудить противъ него гнѣвъ короля, могъ бы подвергнуть его ужасной казни. Но я готовъ руководствоваться справедливостью и милосердіемъ: пусть онъ возвратитъ мнѣ то, чего я лишился, и я забуду гнѣвъ мой."
   "Ты мало знаешь его," сказалъ Хименъ, Испуганный мыслью объ уплатѣ, которая могла ужаснымъ образомъ уменьшить его богатое наслѣдство.
   "Ito развѣ я не могу напугать его тѣмъ, что выведу наружу его обманъ?"
   "Въ такомъ случаѣ, тѣло твое скоро достанется въ добычу плотояднымъ рыбамъ рѣки Дарро," прервалъ Хименъ. "Нѣтъ, даже теперь, если Альмаменъ узнаетъ, что тебѣ извѣстно его происхожденіе, то трепещи! дни твои будутъ сочтены, и смерть ежеминутно будетъ ожидать тебя."
   "Въ самомъ дѣлѣ?" вскричалъ встревоженный и испуганный Жидъ: "вѣдь я уже попалъ въ сѣти -- эти уста открыли ему то, что я знаю."
   "Если такъ, то почтенный Илія погибшій человѣкъ, и не проживетъ десяти дней, по возвращеніи Альмамена въ Гренаду. Я знаю моего господина: онъ ужасный человѣкъ, и кровь для него все одно, что вода."
   "Пусть же злодѣй самъ погибнетъ!" вскричалъ Илія въ ужасномъ бѣшенствѣ: онъ топалъ ногами, и глаза его метали пламя и огонь -- чувство самосохраненія придавало ему эту ярость. "Однако жъ опасность угрожаетъ ему не отъ меня," продолжалъ онъ болѣе спокойнымъ голосомъ. "Въ Гренадѣ теперь болѣе ста Евреевъ, которые поклялись умертвить его. Эти люди спаслись бѣгствомъ изъ Кордовы, но они лишились всего имущества, лишились многихъ родственниковъ, замученныхъ Назареянами, и почитаютъ сына Иссашарова виновникомъ этого грабежа, этихъ бѣдствій. Они открыли обманщика, и сто кинжаловъ готовы поразить его: увидимъ, справится ли онъ съ ними?-- Хименъ! я говорилъ съ тобою, какъ безумецъ, и ты можешь предать меня господину твоему: но послѣ того, что я о тебѣ слышалъ отъ нашихъ единовѣрцевъ, я уже не долженъ былъ опасаться открыть тебѣ сердце мое. На что рѣшаешься ты: предашь ли Израиля или будешь способствовать намъ погубить измѣнника?"
   Хименъ провелъ нѣсколько минута, въ глубокомъ размышленіи, и мысленно восхищался сокровищами своего господина. Наконецъ онъ протянулъ Жиду правую руку; и когда они разстались, они уже были друзьями.
   

ГЛАВА VI.
Возвращеніе Боабдила.-- Фердинандъ снова является передъ стѣнами Гренады.

   На третье утро послѣ этой бесѣды разнеслись въ Гренадѣ слухи, будто Боабдилъ со значительнымъ урономъ отступилъ отъ Салобрены; Испанскій же отрядъ подъ предводительствомъ Фернандо дель Пульгара, поспѣшившаго на помощь осажденной цитадели, снова занялъ городъ, и самъ Фердинандъ, со всею своею ратью, шелъ на встрѣчу къ Мавританскому монарху. Въ тотъ же день, ознаменованный общею тревогою и смятеніемъ жителей, прискакалъ гонецъ, подтвердившій эти извѣстія, и возвѣстившій возвращеніе Боабдила.
   Наступила, вечеръ, и владѣтель Гренады, опередившій войско, возвратился въ столицу, и поспѣшилъ заключиться въ своей Алгамбрѣ. Проходя, съ глубокою горестью, въ женскіе покои дворца, встрѣтилъ онъ суровую мать свою.
   "Сынъ мой!" произнесла она печальнымъ голосомъ: "ты возвратился -- но не побѣдителемъ!"
   Боабдилъ еще не успѣлъ отвѣчать ей, какъ вдругъ раздался подъ великолѣпными аркадами шумъ легкихъ и быстрыхъ шаговъ; и Амина, проливая слезы радости и забывъ всѣ восточныя преграды, бросилась къ нему на грудь. "Возлюбленный! герой и монархъ мой! свѣтъ очей моихъ! ты возвратился. О, какое блаженство -- ты теперь въ безопасности!"
   Противоположность этихъ двухъ привѣтствій сильно поразила Боабдила. "Ты видишь, о мать моя!" сказалъ онъ, "какъ велика разница между тѣми, которые насъ любятъ по привязанности, и тѣми, которые любятъ изъ гордости. Твои упреки всегда бываютъ слишкомъ жестоки въ бѣдственные часы жизни моей."
   "Но и я люблю тебя изъ гордости," произнесла Амина: "твои несчастія драгоцѣнны для меня, потому что они отнимаютъ тебя у цѣлаго свѣта, и возвращаютъ мнѣ; я горжусь тѣми горестями, которыя герой раздѣляетъ со своею рабою."
   "Засвѣтите свѣчи, и готовьте пиръ!" вскричалъ Боабдилъ, отвернувшись отъ гордой матери своей: "станемъ пировать и веселиться, пока можемъ. Поцѣлуй меня, милая Амина!"
   Несмотря на свойственную ему гордость, чувствительность и задумчивость, Боабдилъ, въ этомъ бѣдственный часъ, не чувствовалъ горести: такъ велико утѣшеніе, которое истинная, глубокая любовь проливаетъ на грусть и печаль нашу! И хотя обычаи Востока тѣсными стѣнами гарема оковали кругъ утѣшительнаго вліянія Амины; хотя даже и въ повѣсти, чтобъ не удалиться отъ природы, мы можемъ только въ легкомъ и слабомъ очеркѣ изобразить прекрасные и живые оттѣнки характера ея, однако жъ и въ этомъ очеркѣ уже видны прелестнѣйшія и благороднѣйшія черты ея пола -- духъ, воспламеняющій насъ къ трудамъ, любовь и нѣжность, утѣшающія насъ въ несчастій.
   Между тѣмъ, какъ Боабдилъ и главное войско оставались въ Гренадѣ, Муза, со значительнымъ отрядомъ кавалеріи, посѣщалъ недавно завоеванные города, и старался поддержать мужество ихъ жителей и гарнизоновъ.
   Эти наѣзды были прерваны приближеніемъ войскъ Фердинандовыхъ, которыя снова явились на равнинахъ, окружавшихъ Гренаду; уничтожили всѣ жатвы, и отступили, чтобъ довершить завоеваніе возмутившихся городовъ. За этимъ нашествіемъ послѣдовало короткое спокойствіе -- но это была только тишина передъ грозою. Пользуясь прекращеніемъ кровопролитія, храбрѣйшіе и отважнѣйшіе Мавры, изъ всѣхъ частей Испаніи, стекались въ Гренаду; и этотъ городъ сдѣлался средоточіемъ всего того, что Магометанство имѣло въ Европѣ рѣшительнаго и мужественнаго.
   Наконецъ Фердинандъ, довершивъ завоеванія и наполнивъ казну свою, сдѣлалъ смотръ всей своей рати -- сорокъ тысячъ пѣхоты и десять тысячъ конницы составляли ее; и снова, и въ послѣдній разъ, явился передъ стѣнами Гренады. Какая-то торжественная рѣшительность исполняла тогда сердца осаждающихъ и осажденныхъ: и тѣ и другіе чувствовали, что наступилъ роковой и рѣшительный часъ.
   

ГЛАВА VII.
Пожаръ.-- Величіе одинокой страсти.

   Былъ вечеръ наканунѣ генеральнаго приступа къ Гренадѣ, давно обдуманнаго и предначертаннаго полководцами христіанской рати. Въ Испанскомъ станѣ (затмевавшемъ своимъ великолѣпіемъ все, что до того времени видѣло Христіанство) постепенно умолкалъ шумъ, и водворялись тишина и спокойствіе. Послѣдніе лучи вечерней зари уже погасли; пурпуровый цвѣтъ западнаго горизонта исчезъ, и тѣни густѣли: но сіяніе отдаленныхъ звѣздъ, съ каждою минутою, становилось свѣтлѣе и яснѣе; и тусклые лучи этого волшебнаго свѣта озаряли шелковые шатры королевскаго Двора, украшенные гербами и девизами. Гордо воздымались они подъ тѣмъ очаровательнымъ небосклономъ, и на ихъ позлащенныхъ вершинахъ развѣвались разноцвѣтные флаги, колеблемые свѣжимъ горнымъ вѣтромъ. Въ центрѣ лагеря возвышался шатеръ королевы, заключавшій въ себѣ всѣ принадлежности дворца. Копья замѣняли колонны; стѣнами служили разноцвѣтные обои и шелковыя ткани, украшенныя шитьемъ; и пространство, занятое его многочисленными отдѣленіями, могло бы вмѣстить въ себѣ залы и укрѣпленія обыкновеннаго замка. Пышность этого стана осуществляла самые пылкіе, самые невѣроятные вымыслы Арабскихъ поэтовъ: тутъ было нѣчто достойное воображенія Тасса и твореній Бекфорда. И ставки простыхъ воиновъ, въ нѣкоторомъ отдаленіи окружавшія шатры королевскаго Двора, нисколько не отнимали у нихъ ни ихъ великолѣпія, ни того поразительнаго вида; многія изъ нихъ были сдѣланы изъ вѣтвей и сучьевъ, еще покрытыхъ листьями и зеленью, такъ что эти дикія, но картинныя хижины, какъ будто, осуществляли повѣствованія старинныхъ легендъ, и казалось, что обитатели лѣсовъ, пріявъ крестъ, послѣдовали за христіанскими витязями противъ враждебныхъ поклонниковъ Магомета.
   Глубокая тишина давно царствовала во всемъ станѣ, и густыя и мрачныя тѣни полуночи разстилались между его безчисленными шатрами. Въ этотъ часъ Изабелла молилась, въ самомъ отдаленномъ отдѣленіи шатра своего, о здравіи царственнаго супруга и объ успѣхахъ святаго оружія. Преклонивъ колѣна передъ алтаремъ своей походной молельни, она совершенно предалась пылкости набожныхъ чувствъ своихъ, и забыла все земное; и во всемъ станѣ (за исключеніемъ часовыхъ), можетъ быть, только очи благочестивой королевы бодрствовали въ эту минуту. Тишина окружала ее; придворные и служители давно покоились глубокимъ сномъ; и самый шумъ шаговъ часовыхъ, молча ходившихъ взадъ и впередъ, не проникалъ чрезъ шелковыя стѣны ея шатра.
   Вдругъ колѣнопреклоненная королева почувствовала тяжелую руку, схватившую ее за плечо; невольный крикъ ужаса вырвался изъ устъ ея; она обернулась, и увидѣла широкій и закривленный кинжалъ восточнаго витязя, блеснувшій передъ самыми глазами ея.
   "Молчи! осмѣлься только еще разъ закричать; осмѣлься только вздохнуть погромче, и несмотря на то, что ты королева -- ты погибнешь посреди безчисленныхъ воиновъ, окружающихъ тебя!"
   Таковы были слова, поразившія слухъ Кастильской королевы, и произнесенныя человѣкомъ суроваго и повелительнаго вида.
   "Зачѣмъ пришелъ ты сюда? или намѣренъ ты умертвить меня?" сказала королева, трепеща, быть можетъ, въ первый разъ передъ смертнымъ человѣкомъ.
   "Не опасайся: твоя жизнь въ безопасности, если только ты не станешь увертываться и не будешь обманывать меня. Но намъ некогда медлить -- отвѣчай мнѣ. Я Еврей Альмаменъ. Гдѣ аманатъ, порученный твоему покровительству? Я требую отъ тебя дочь мою. Она здѣсь -- это мнѣ извѣстно. Въ которомъ мѣстѣ твоего стана?"
   "Жестокій человѣкъ!" возразила Изабелла, нѣсколько опомнившись отъ испуга: "твоя дочь, надѣюсь, навсегда исторгнута изъ нечестивыхъ рукъ твоихъ. Ея нѣтъ въ станѣ."
   "Не лги, королева Кастильская," сказалъ Альмаменъ, поднявъ кинжалъ свой: "много дней, много недѣль слѣдилъ я за тобою, слѣдилъ за всѣми движеніями твоими, не взирая на то, что тебя окружали вооруженные люди, и я знаю, что дочь моя была съ тобою. Не думай, чтобъ я отважился на эти опасности безъ самыхъ ужасныхъ и отчаянныхъ замысловъ. Отвѣчай мнѣ! гдѣ дитя мое?"
   "Дочь твоя," произнесла Изабелла, невольно устрашенная своимъ страннымъ положеніемъ, "давно покинула этотъ ратный станъ, и вступила въ святую обитель. Это было ея собственное желаніе. Спаситель пріялъ ее въ паству Свою."
   Если бъ тысячи копій поразили сердце Альмамена, пламя жизни не могло бы скорѣе и внезапнѣе оставить его. Суровое лице его, пылавшее заревомъ ярости, вдругъ поблѣднѣло какъ снѣгъ; рѣшительный и грозный видъ исчезъ, и ужасъ, уныніе, отчаяніе изобразились во всѣхъ чертахъ его. Онъ отскочилъ на нѣсколько шаговъ; колѣни его дрожали; онъ казался пораженнымъ смертоносными громовымъ ударомъ: Изабелла, превышавшая свой полъ смѣлостью и твердостью духа, воспользовалась этою благопріятною минутою: она вдругъ вскочила со своего мѣста, бросилась въ покои, занятые ея свитою, и по всему шатру раздались отчаянные крики ея. Часовые подбѣжали; пробужденные служители соскочили со своего ложа, узнали причину ея испуга, и бросились въ моленную -- но внезапное, сильное пламя вдругъ поразило ихъ. Весь шатеръ пылалъ. Ткани и обои горѣли съ неимовѣрною быстротою. Несмотря на это, нѣкоторые изъ тѣлохранителей еще разъ кинулись въ пылавшее отдѣленіе: но задыхаясь отъ дыма и ослѣпленные огнемъ, были принуждены возвратиться. Сама Изабелла едва имѣла время спастись -- такъ быстро распространялся пожаръ. Озабоченная о своемъ супругѣ, она бросилась въ его шатеръ -- но Фердинандъ уже пробудился, и стоялъ у входа съ обнаженнымъ мечемъ въ рукѣ. Вѣтеръ, за нѣсколько минутъ только колебавшій побѣдоносныя знамена и разноцвѣтные флаги, распространялъ теперь по всему стану гибельное, опустошительное пламя. Оно перебѣгало отъ палатки къ палаткѣ, подобно огненнымъ струямъ молніи, перелетающимъ отъ одного облака къ другому. И прежде нежели кто могъ подумать о средствахъ къ прекращенію пожара, весь лагерь уже превратился въ одинъ огромный пылающій костеръ, озарившій окрестность кровавымъ блескомъ своимъ.
   Между тѣмъ Фердинандъ, не выслушавшій запутаннаго разсказа супруги своей, уже велѣлъ бить въ барабаны и трубить въ трубы. "Мавры зажгли нашъ станъ -- они нападутъ на насъ!" кричалъ онъ; и самъ, закутанный въ широкій плащъ свой, поспѣшилъ разбудить своихъ военачальниковъ. Дружины, привыкшія къ воинской подчиненности и опытныя въ дѣлѣ ратномъ, быстро построились въ боевой порядокъ, и каждую минуту ожидали нападенія непріятеля. Пламя же все еще росло, и наконецъ весь небосклонъ покрылся багровымъ отблескомъ, поглотившимъ сіяніе дальнихъ звѣздъ -- то была великолѣпная картина, которую и самъ Данте едва ли могъ изобразить. Шлемы и латы, озаренные этимъ заревомъ, горѣли какъ въ огнѣ; и вооруженные витязи казались не людьми, а призраками и привидѣніями. Отрядъ кавалеріи поскакалъ изъ стана, чтобъ предупредить мнимое нападеніе невѣрныхъ: сильное зарево приблизило Гренаду, и блестящее оружіе и доспѣхи Мавровъ, стоявшихъ на стѣнахъ и кровляхъ города, поразили взоры Испанскихъ витязей. Но изумленные, какъ и сами Христіане, они опасались хитрости и замысла, и не выходили изъ воротъ своихъ. Между тѣмъ пожаръ столь же быстро прекращался, сколь быстро распространялся; огненныя струи, еще порой на мигъ вспыхивавшія, постепенно слабѣли и умирали; и скоро густой сумракъ ночи снова распространился надъ развалинами шелковаго города.
   Фердинандъ созвалъ своихъ полководцевъ. Онъ увѣрился, что въ этомъ событіи не было замысла со стороны Мавровъ. Разсказъ королевы, который онъ наконецъ разобралъ; странная и чудоподобная хитрость Альмамена, обманувшаго его часовыхъ и проникшаго въ королевскій шатеръ освобождая его отъ земныхъ и существенныхъ опасеній, могли бы пробудить его готѳское суевѣріе, если бъ онъ не вспомнилъ того страннаго, но далекаго отъ сверхъестественности искусства, съ которымъ восточные воины и разбойники, тогда, какъ и теперь, обманывали и обманываютъ самыхъ бдительныхъ и осторожныхъ стражей: и было очевидно, что станъ цѣлаго войска быль сожженъ единственно для того, чтобъ исполнить месть, или способствовать бѣгству одинокаго человѣка. Сбросивъ со своего царственнаго духа оковы суевѣрнаго страха, наложенныя, въ первыя минуты, великостью несчастія и именемъ чародѣя, онъ рѣшился извлечь пользу изъ самаго бѣдствія. Смятеніе, тревога и ярость войска произвели духъ, наиболѣе способный для рѣшительнаго дѣла.
   "И этимъ пожаромъ," произнесъ король, обратясь къ окружавшимъ его рыцарямъ и военачальникамъ, "возвѣстилъ Господь витязямъ креста, что отнынѣ чертоги и дворцы Гренады должны быть ихъ станомъ! Горе Мусульманамъ съ разсвѣтомъ наступающаго дня!"
   Загремѣло оружіе, обнажились, засверкали мечи и христіанскіе рыцари повторили проклятіе: "Горе Мусульманамъ!"
   

ГЛАВА VIII.
Битва.

   Минула ужасная ночь; заря освѣтила небо чистое и ясное, и первые лучи дня уже озарили окрестность Гренады. Мавры, все еще стоявшіе на стѣнахъ, вдругъ угидѣли, какъ вся армія Фердинанда двинулась въ направленіи къ ихъ городу. Въ отдаленіи еще дымились почернѣвшія развалины Испанскаго стана, между тѣмъ какъ, подъ сѣнію распущенныхъ знаменъ, при звукахъ воинскихъ трубъ, непріятельскія дружины съ радостными восклицаніями подвигались къ стѣнамъ. Мавры едва вѣрили глазамъ своимъ. Они полагали, что Христіане отступятъ послѣ такого великаго несчастія; веселое же и блестящее зрѣлище ихъ шествія на приступъ поразило ихъ, и исполнило изумленіемъ и ужасомъ.
   Между тѣмъ какъ они все еще оставались недвижимыми и не знали на что рѣшиться, вдругъ раздались въ улицахъ Гренады звуки бранной трубы Боабдиловой; и юный Монархъ, ѣхавшій впереди своей гвардіи, приближался къ городскимъ воротамъ. Это зрѣлище ободрило и развеселило унывавшихъ Гренадцевъ; И когда Боабдилъ остановился на небольшой площади передъ воротами -- тогда зловѣщіе клики двадцати тысячъ воиновъ поразили слухъ Христіанъ, шедшихъ на приступъ.
   "Гренадцы!" произнесъ Боабдилъ, какъ скоро воинскіе клики умолкли и уступили мѣсто глубокой и мертвой тишинѣ: "непріятель идетъ на собственную гибель! Рука Аллаха возвѣстила судьбу его пожаромъ нынѣшней ночи. Выступимъ всѣ до одного! Оставимъ домы наши безъ защиты -- да будутъ имъ оградою сердца наши. Голодъ и битвы уже уменьшили число наше, но насъ еще довольно для спасенія Гренады. И наши братья, падшіе на полѣ брани, не покинули насъ: они будутъ сражаться съ нами -- ихъ души будутъ ободрять наши! Выступимъ же; все зависитъ отъ этой битвы: Свобода или цѣпи рабства! престолъ или изгнаніе! побѣда или смерть! Впередъ!"
   Онъ сказалъ, и пришпорилъ коня своего. Конь скрылся подъ темною аркою воротъ, и Боабдилъ Эль-Чико былъ первый Мавръ, выступившій изъ Гренады на этотъ послѣдній, роковой бой. Какъ быстрая рѣка стремится изъ мрачной пещеры, стѣснявшей ея теченіе, такъ понеслись за нимъ блестящіе и стройные ряды Мавританской кавалеріи. Позади всѣхъ ѣхалъ Муза. На мрачномъ и суровомъ лицѣ его не было того пламеннаго восторга, который одушевлялъ пылкаго владѣтеля Гренады. Какая-то скрытность и угрюмость были напечатлѣны на немъ; и заботы послѣднихъ бѣдственныхъ недѣль оставили глубокіе слѣды на впавшихъ ланитахъ его и значительныя морщины вокругъ мужественныхъ устъ и крѣпкаго, твердаго подбородка, возвѣщавшаго упорную и непреклонную рѣшительность его характера.
   Муза поскакалъ впередъ, и объѣзжая шумные ряды кавалеріи, приводилъ ихъ въ боевой порядокъ. Вдругъ раздались женскіе крики; и воины, устремившіе взоры къ городу, увидѣли своихъ женъ и дочерей, матерей и возлюбленныхъ (освобожденныхъ отъ затворничества отчаяннымъ положеніемъ ихъ отечества), взиравшихъ на нихъ, съ распростертыми руками, со стѣнъ и башенъ Гренады. Мавры почувствовали въ эту минуту, что имъ предстоитъ бой и за вѣру предковъ и за все, что любило ихъ сердце; они почувствовали, что если они будутъ побѣждены, то рабство и безчестіе будетъ удѣломъ тѣхъ, которыя теперь съ робостью слѣдовали взорами за всѣми движеніями ихъ; и сердце каждаго Мавра закалилось твердостію, подобною твердости его меча.
   Мавританская кавалерія уже образовала правильные отряды, и полки непріятельскіе все болѣе и болѣе приближались; наконецъ выступила Мавританская пѣхота, и неправильными толпами разсыпалась по обширной равнинѣ: тогда, посреди этихъ дружинъ, показался конь юнаго монарха, и Боабдилъ, объѣзжая ряды, приводилъ ихъ въ порядокъ, и. своимъ присутствіемъ поддерживалъ пылкое, необузданное мужество воиновъ.
   Между тѣмъ христіанскіе полки вдругъ остановились: осторожный и дальновидный Фердинандъ не рѣшился вступить въ бой съ цѣлымъ народонаселеніемъ города, въ первыя минуты восторга и отчаянія, одушевлявшихъ этихъ пылкихъ воиновъ. Онъ потребовалъ къ себѣ Фернандо дель Пульгара; далъ ему повелѣніе ударить на Мавританскую кавалерію съ отрядомъ, составленнымъ изъ самыхъ отважныхъ и опытныхъ всадниковъ, и стараться занять пылкаго Музу, чтобъ отвлечь его вниманіе отъ главной арміи. Потомъ раздѣлилъ онъ войско на разные отряды, и велѣлъ имъ занять различныя позиціи -- нѣкоторымъ взять приступомъ сосѣднія башни, другимъ зажечь окружавшіе ихъ сады и виноградники: такимъ образомъ все дѣйствіе раздѣлилось на нѣсколько отдѣльныхъ сраженій, и Испанцы успѣли уничтожить сосредоточеніе Мавританскихъ войскъ, составлявшее главную выгоду ихъ стороны.
   Мусульмане, въ боевомъ порядкѣ, ожидали нападенія непріятеля: вдругъ увидѣли они, какъ различные корпуса отдѣлились отъ главной христіанской рати; и прежде, нежели они успѣли опомниться, изумленнымъ взорамъ ихъ представились пылавшіе сады, и въ то же время громъ артиллеріи, направленной Испанцами противъ внѣшнихъ укрѣпленій города, поразилъ слухъ ихъ.
   Въ эту минуту облако пыли быстро понеслось къ тому мѣсту, которое Муза занималъ съ передовыми дружинами; и христіанскіе рыцари, въ блестящихъ доспѣхахъ, нагрянули какъ буря, и ринулись въ самую средину отряда непобѣдимаго эмира.
   Гордо возвышался шлемъ исполина Фернандо дель Пульгара, превышавшій нѣсколькими вершками перья шлемовъ его товарищей; Мавръ за Мавромъ падали подъ ударами его огромнаго копья, и изъ-подъ забрала его раздавался глухой и пронзительный голосъ, кричавшій: "смерть невѣрнымъ!"
   Однако жъ этотъ сильный ударъ не опрокинулъ быстрыхъ и искусныхъ всадниковъ Гренадскихъ: ряды ихъ раздвинулись съ неимовѣрною быстротою, и непріятельская дружина пронеслась, не сдѣлавъ имъ большаго поврежденія; они снова сомкнулись въ одинъ длинный и непобѣдимый рядъ, и отрѣзали рыцарей отъ главной Испанской арміи; Христіане осадили, повернули коней своихъ, и снова ударили на непріятеля.
   "Гдѣ ты, Мусульманскій песъ?-- гдѣ ты непобѣдимый Муза Бенъ-Абиль-Газанъ?"
   "Предъ тобою, Христіанинъ!" вскричалъ угрюмый и громкій голосъ; и посреди Мавританскихъ шлемовъ блеснула бѣлоснѣжная чалма перваго витязя Гренады.
   Фернандо осадилъ коня, бросилъ яростный взглядъ на противника своего, повернулъ, чтобъ усилить ударъ, и чрезъ минуту храбрѣйшіе витязи обѣихъ армій встрѣтились другъ съ другомъ.
   Круглый щитъ Музы принялъ оружіе Христіанина; и копье Мавра сокрушилось на папцырѣ великана, не сдѣлавъ ему ни какого поврежденія. Онъ обнажилъ свой мечъ и понесся на противника; прошло нѣсколько минутъ, и въ это время зрители едва могли различать удары: такъ быстро ударяли и отражали удары эти знаменитые единоборцы.
   Наконецъ Фернандо, хотѣвшій воспользоваться превосходствомъ своей силы, подскакалъ вплоть къ Мавру; опустивъ мечь, висѣвшій у него на рукѣ, онъ схватилъ исполинскою рукою своею щитъ Музы, и сталь тащить его съ такою силою, противъ которой Мавръ не могъ устоять: Муза вдругъ освободилъ руку свою, и прежде нежели Испанецъ пришелъ въ равновѣсіе, потерянное успѣхомъ его собственной силы, нанесъ онъ исполину, короткою, но тяжелою булавою, бывшею у него за сѣдломъ, такой жестокой и сильный ударъ въ голову, что тотъ замертво повалился на землю.
   Соскочить съ коня, схвативъ щитъ, занести саблю, придавить однимъ колѣномъ грудь низпровергнутаго противника -- все это было дѣломъ одного мгновенія, и Фернандо погибъ бы отъ руки непобѣдимаго Музы, если бъ Испанскіе витязи не успѣли подскакать на помощь: двадцать рыцарей, устрашенныхъ опасностью своего товарища, окружили побѣдителя, и двадцать устремленныхъ копій оспаривали у Мавра его добычу. Туда же, и съ такою же быстротою, поспѣшили Мавританскіе всадцики; и ужасная, жестокая битва завязалась вокругъ исполина, все еще неподвижнаго и, по-видимому, бездыханнаго. Муза не имѣлъ ни одной свободной минуты, чтобъ отрѣшить запону забрала, и нанести рыцарю роковой ударъ: положеніе его посреди этихъ сражающихся всадниковъ было опаснѣе самаго положенія Христіанина. Между тѣмъ Фернандо опомнился; дождался удобной минуты, и вдругъ сбросилъ съ себя колѣно Мавра. Еще одно мгновеніе, и онъ стоялъ на ногахъ; и два противника очутились другъ передъ другомъ, но, по-видимому, ни который изъ нихъ не спѣшилъ возобновить ратоборство. Муза чувствовалъ, что, пѣшему, ему не выгодно бороться противъ исполинской силы Испанца, защищаемаго непроницаемыми доспѣхами: онъ отступилъ и свиснулъ; благородный конь понялъ знакъ, и, прилагая себѣ дорогу между рядами всадниковъ, очутился возлѣ него; Муза вскочилъ на коня, и былъ въ срединѣ своей дружины, прежде нежели болѣе медленный Испанецъ замѣтилъ его бѣгство.
   Но Фернандо не избавился этимъ отъ врага своего. Очистивъ себѣ мѣсто пораженіемъ трехъ рыцарей, падшихъ подъ ударами его сабли, Муза снялъ съ плеча свой короткій Арабскій лукъ; и стрѣла за стрѣлою отскакивали съ такою быстротою отъ брони Христіанина, что онъ, удрученный своими тяжелыми доспѣхами, не могъ ни спастись бѣгствомъ, ни отразить этотъ градъ стрѣлъ; онъ чувствовалъ, что только случай или помощь Богоматери могли спасти его отъ неминуемой смерти, которую нанесла бы всякая стрѣла, проникшая чрезъ отверстіе забрала, или тѣ мѣста, гдѣ шлемъ соединяется съ панцыремъ.
   "Пресвятая Дѣва!" произнесъ рыцарь: "не дай рабу твоему погибнуть отъ этого ненавистнаго оружія; но если мнѣ суждено умереть, то пусть паду я въ единоборствѣ, сражаясь лицемъ къ лицу съ врагомъ моимъ."
   Въ эту минуту раздались воинскіе клики приближавшихся Испанцевъ; и поперегъ равнины неслась храбрая дружина Виллены, спѣшившая на помощь къ своимъ товарищамъ. Муза, замѣтившій приближеніе непріятеля, оставилъ своего соперника, собралъ разсѣянную дружину свою, и сомкнутымъ строемъ встрѣтилъ Испанцевъ.
   Такъ шло отраженіе въ этомъ отдѣленіи браннаго поля: между тѣмъ планъ Фердинанда, хотѣвшаго раздробить битву на отдѣльныя части, совершенно удался. Въ дали и близи, равнины и дубравы, сады и башни представляли взорамъ зрѣлище упорнаго и кровопролитнаго боя. Боабдилъ, сопровождаемый колоссальными Эѳіопами и королевскою гвардіею, составленною изъ цвѣта знатнѣйшихъ Мавританскихъ фамилій, завидовавшихъ славѣ и знатности дома Музы, подвергался всѣмъ опасностямъ съ отчаянною храбростію человѣка, чувствующаго, что судьба его зависитъ отъ судьбы сраженія. Питая нѣкоторую недовѣрчивость къ пѣхотѣ, онъ всегда находился посреди ея; и гдѣ онъ ни являлся, присутствія его было достаточно, чтобъ, на эту минуту, обратить счастіе оружія въ его пользу. Наконецъ наступилъ полдень, и Понсе де Леонъ повелъ противъ сильнѣйшаго корпуса Мавританской пѣхоты сильный и многочисленный отрядъ, составленный изъ храбрѣйшихъ и искуснѣйшихъ въ дѣлѣ ратномъ воиновъ Испаніи. Онъ успѣлъ взять приступомъ башню, съ которой артиллерія могла подкрѣплять его нападеніе; и полки, которыми онъ предводительствовалъ, были составлены частію изъ воиновъ, воспламененныхъ первымъ блестящимъ успѣхомъ, частію изъ новыхъ, свѣжихъ войскъ, только что выступившихъ на поле брани. Удивительное и величественное зрѣлище представилось взорамъ, когда эти христіанскія дружины выступали изъ пылающей рощи, зажженной ими на пути: багровый свѣтъ пламени озарялъ ихъ блестящіе шлемы и латы; и въ стройномъ порядкѣ боевомъ, спокойнымъ и торжественнымъ шагомъ, подвигались онѣ къ шумнымъ, разсѣяннымъ рядамъ Мавританской пѣхоты. Боабдилъ узналъ объ этой новой опасности; онъ тотчасъ же оставилъ башню, отъ которой нѣсколько времени отражалъ значительный непріятельскій отрядъ, и бросился въ средину полковъ, угрожаемыхъ нападеніемъ опытнѣйшаго изъ Испанскихъ вождей. Почти въ то же мгновеніе, и въ томъ же мѣстѣ, показалась дикая, зловѣщая фигура Альмамена, такъ долго укрывавшагося отъ взоровъ Мавровъ, и такъ внезапно, такъ неожиданно, что никто не зналъ откуда онъ явился: священное знамя развѣвалось въ лѣвой рукѣ его, а правая держала обнаженный мечъ, сбагренный кровью; лице его было открыто, и въ мощныхъ чертахъ выражалась какая-то ярость, казавшаяся вдохновенною. Это внезапное появленіе ободрило Мавровъ, и влило новый духъ въ ихъ унывавшія сердца.
   "Они идутъ! идутъ?" кричалъ онъ громкимъ голосомъ. "Богъ Востока предаетъ Готѳовъ въ ваши руки!"
   Изъ одного ряду въ другой -- отъ полка къ полку -- бросался волшебникъ; и какъ скоро таинственное знамя показывалось передъ рядами, воины тотчасъ же закрывали взоры, и повторяли его неистовые крики..
   Но уже нагрянули, при звукахъ воинскихъ кликовъ Испаніи и Св. Іакова, непреодолимыя дружины христіанскія; въ ту же минуту съ башни, взятой маркизомъ Кадизскимъ, раздался громъ артиллеріи, и ряды невѣрныхъ рѣдѣли отъ сильной пальбы этихъ бойницъ. Мавры заколебались -- какъ вдругъ предъ взорами ихъ блеснуло бѣлое знамя Альмамена, и волшебникъ, одинъ и пѣшій, ринулся въ средину непріятеля. Привыкнувъ вѣрить, что судьба войны зависитъ отъ сохраненія этого знамени, они не могли, безъ стыда и страха, видѣть его въ такой опасности: ряды сомкнулись, твердымъ шагомъ двинулись впередъ; и самъ Баобдилъ, сопровождаемый гвардіею и тѣлохранителями, съ яростію бросился въ то мѣсто, гдѣ враги наиболѣе тѣснили его дружины. Битва сдѣлалась упорною и кровопролитною. Трижды исчезало бѣлое знамя между -- сомкнутыми рядами; и трижды опять появлялось это путеводное свѣтило невѣрнымъ дружинъ, подобно свѣтлому мѣсяцу, выплывающему изъ-за облаковъ, затмевавшихъ его сіяніе.
   День клонился къ вечеру; и холмы уже бросали длинныя и густыя тѣни на пылающія рощи и тихія воды Дарро, покрытыя кровавою пѣною: тогда Фердинандъ собралъ свои запасные полки, и оставилъ то возвышеніе, къ котораго онъ слѣдовалъ за успѣхами битвы. Съ нимъ двинулись три тысячи пѣшихъ и тысяча конныхъ воиновъ, свѣжихъ и бодрыхъ, и пламенѣвшихъ желаніемъ раздѣлить съ передовыми дружинами славу этого дня. Хотя король, несмотря на врожденное мужество и неустрашимость, рѣдко и только въ важныхъ случаяхъ подвергалъ свою особу опасности, но въ этотъ день онъ не хотѣлъ уступить монарху Гренады, и горѣлъ нетерпѣніемъ принять участіе въ сраженіи. Бѣлоснѣжныя перья развѣвались надъ небольшою діадимою, украшавшею высокій шлемъ его; и вооруженный съ головы до ногъ, покрытый блестящими доспѣхами, такъ густо позлащенными, что можно было почесть ихъ сдѣланными изъ чистаго золота, онъ казался достойнымъ предводителемъ этого ополченія героевъ. За нимъ гордо развѣвалось великое знамя Испаніи; и трубы и литавры возвѣстили его приближеніе. Графъ де Тендилья ѣхалъ возлѣ него.
   "Клянусь Св. Іаковомъ!" сказалъ король: "невѣрные храбро и упорно сражаются; но они уже попались въ сѣти, и мы довершимъ то, что начали тѣ храбрыя дружины. Это что за толпа всадниковъ?"
   Группа, обратившая на себя вниманіе короля, состояла изъ шести оруженосцевъ, которые на воинскихъ носилкахъ, составленныхъ изъ щитовъ, несли огромный станъ Фернандо дель Пульгара.
   "Какъ злодѣи!" вскричалъ король, узнавъ блѣдныя черты любимца своего войска: "они убили храбрѣйшаго витязя, который когда либо сражался за Христіанство?"
   "Нѣтъ, Ваше Величество," тихимъ голосомъ произнесъ исполинъ: "я только получилъ ужасный ударь въ голову."
   "И вѣрно тотъ, кто могъ такъ поразить тебя, былъ болѣе, нежели обыкновенный человѣкъ," отвѣчалъ король.
   "Булава Музы Бенъ-Абиль-Газана поразила храбраго рыцаря," сказалъ одинъ изъ оруженосцевъ; "но ударъ былъ такъ неожиданъ, и полученъ рыцаремъ тогда, когда, казалось, мощная рука его уже отразила невѣрнаго."
   "Мы отомстимъ за тебя, храбрый теска," сказалъ король; "пусть лѣкари мои перевяжутъ твои раны. Впередъ рыцари! Св. Іаковъ и Испанія!"
   Битва теперь сосредоточилась въ одномъ мѣстѣ; Муза со своею конницею присоединился къ Боабдилу и Мавританской пѣхотѣ. Съ другой стороны, побѣдоносные Испанскіе отряды, обратившіе непріятеля въ бѣгство почти во всѣхъ прочихъ мѣстахъ браннаго поля, подкрѣпили Виллену и его сподвижниковъ. Мавры принуждены были отступить, шагъ за шагомъ; и теперь находились они на широкомъ пространствѣ, передъ самыми стѣнами города, на которыхъ все еще виднѣлись блѣдныя и смятенныя лица старцевъ и женщинъ; и голоса, напоминавшіе о домашнемъ кровѣ, поражали слухъ невѣрныхъ, какъ скоро гулъ артиллеріи на минуту умолкалъ. Вдругъ радостные клики, возвѣстившіе присутствіе короля, пробѣжали по христіанскимъ рядамъ, и разразились громовымъ ударомъ надъ послѣднею надеждою Боабдила. Но кровь гордыхъ и мужественныхъ предковъ струилась въ его жилахъ; и ободряющій голосъ Альмамена, котораго ничто не могло устрашить, вливалъ въ его душу фіалъ какого-то суевѣрнаго безумія.
   "Король противъ короля -- да будетъ такъ! Алла рѣшитъ, кому изъ насъ быть побѣдителемъ, кому побѣжденнымъ," кричалъ Мавритаискій монархъ. "Перевяжите эту рану..... дайте другаго коня! Другъ и пророкъ мой! садись на этого коня, и будь возлѣ твоего Государя -- падемъ, по крайней мѣрѣ, вмѣстѣ!"
   Крики невольнаго удивленія пробѣжали по храбрымъ христіанскимъ рядамъ, когда они увидѣли юнаго монарха невѣрныхъ, отличавшагося своею прекрасною бородою и богатыми украшеніями доспѣховъ и оружія, снова ударившаго, съ жалкими остатками своей гвардіи, въ самую средину Испанскихъ полковъ. Туда же бросился Муза и его Зегры; и Мавританская пѣхота, воспламененная примѣромъ своихъ вождей, послѣдовала за ними съ неустрашимою яростію. Уже Христіане стали отступать -- они были опрокинуты отчаяннымъ мужествомъ Мусульманъ: тогда Фердинандъ бросился впередъ, и прежде нежели кто могъ замѣтить, царственные соперники были на одномъ и томъ же мѣстѣ, и могли ежеминутно встрѣтиться Въ этой сомкнутой битвѣ; всякій порядокъ, всякая подчиненность исчезли въ эту минуту; короли и полководцы сражались какъ простые воины. Фердинандъ, поразившій своимъ копьемъ Кайма-Гедуона, славнаго Гренадскаго витязя, уступавшаго только одному Музѣ въ пѣснопѣніяхъ своего отечества, вдругъ увидѣлъ предъ собою странную фигуру, которая казалась королю скорѣе адскимъ привидѣніемъ, нежели человѣкомъ: борода и черные локоны волосъ, спекшіеся отъ крови, висѣли, какъ змѣи, но обѣимъ сторонамъ страшнаго лица; всѣ черты, выражавшія самыя мрачныя страсти, были искажены безуміемъ отчаянной ярости. Раны покрывали его, и кровь ручьями струилась по доспѣхамъ; надъ головою развѣвалось знамя, украшенное таинственными знаками, и извѣстное всѣмъ Испанцамъ и самому королю, какъ произведеніе нечистой силы.
   "Теперь мы встрѣчаемся въ послѣдній разъ, ненавистный король Назареянъ!" кричалъ этотъ страшный витязь; -- "ужъ не гость съ хозяиномъ, не дервишь съ королемъ, а воинъ съ воиномъ! Я Альмаменъ! Умри!"
   Онъ сказалъ; и ударилъ на эту коронованную главу съ такою силою, что Фердинандъ пошатнулся въ сѣдлѣ. Но король тотчасъ же оправился, и храбро встрѣтилъ того противника, который могъ бы утомить мужество самаго неустрашимаго изъ его рыцарей. Мрачныя страсти, не волновавшія, въ этомъ видѣ, въ этомъ избыткѣ, ни одного изъ воиновъ обѣихъ сторонъ, придавали рукѣ Іудея Альмамена силу сверхъ-естесгвенную; удары его, съ необыкновенною быстротою, сыпались на доспѣхи короля; и свирѣпые взоры, блестящее знамя таинственнаго волшебника, который такимъ чуднымъ образомъ избавился отъ пытки его инквизиціи -- невредимо прошелъ посреди его войска -- и своею одинокою рукою сжегъ станъ цѣлой арміи -- исполнили гордое сердце державнаго витязя увѣренностію, что онъ борется не съ земнымъ врагомъ. Къ счастію для Фердинанда и Испаніи это единоборство продолжалось недолго. Рыцари замѣтили опасность, угрожавшую пернатой діадимѣ, и поспѣшили на помощь; Тендилья подскакалъ первый, и однимъ ударомъ своего обоюдоостраго меча отсѣкъ бѣлое знамя отъ древка: оно повалилось на землю. Мавры увидѣли это, и дикіе и отчаянные крики раздались въ дружинахъ ихъ; они распространились отъ одного ряду къ другому, отъ конницы къ пѣхотѣ. Пѣхота, со всѣхъ сторонъ тѣснимая Испанцами, едва узнала объ этомъ несчастіи, и обратила тылъ. Бѣгство было столь же бѣдственно, сколь внезапно: запасныя дружины Христіанъ, только что выступившія въ поле, нагрянули на бѣжавшихъ. Боабдилъ, слишкомъ занятый боемъ, чтобъ тотчасъ же замѣтить паденіе своего священнаго знамени, вдругъ увидѣлъ себя почти одного съ немногими Эѳіопами и горстію всадниковъ.
   "Сдайся, Боабдилъ Эль-Чико -- или ты погибнешь!" кричалъ Тендилья, окруженный запасными полками.
   "Не бывать этому, клянусь пророкомъ!" вскричалъ юный монархъ: онъ ударилъ на копья, прегражданшія ему путь къ городу, и, съ горстію своей гвардіи, очистилъ себѣ дорогу между тѣми рядами, желавшими, можетъ быть, пощадить жизнь такого храбраго непріятеля. Оставивъ за собою Испанскую рать, несчастный Государь на минуту прностановилъ коня своего, и устремилъ взоры на бранное поле: всюду видѣлъ онъ бѣгство своего войска, и только на одномъ мѣстѣ, тамъ, гдѣ блистала бѣлоснѣжная чалма Музы Бенъ-Абиль-Газана, еще держались его дружины. Вдругъ услышалъ онъ за собою топотъ коней, и увидѣлъ подъятыя копья отряда, посланнаго Фердинандомъ, чтобъ захватить его въ плѣнъ или положить на мѣстѣ; онъ пришпорилъ коня, и поскакалъ во весь опоръ въ городъ:-- едва успѣлъ онъ скрыться подъ мрачною аркою, какъ три копья, брошенныя непріятелемъ, отскочили отъ воротъ, уже затворившихся за нимъ. Но Муза оставался на бранномъ полѣ, и сраженіе еще не совсѣмъ было проиграно; онъ увидѣлъ бѣгство пѣхоты и Государя; собралъ свою дружину, понесся поперегъ равнины, и успѣлъ отразить и убить до одного всѣхъ преслѣдователей Боабдила;-- тогда бросился онъ передъ толпы бѣжавшихъ Мавровъ, и вскричалъ:
   "Стыдитесь бѣжать въ виду женъ и дочерей вашихъ, взирающихъ на васъ! Падемъ лучше на бранномъ полѣ!"
   Тысячи голосовъ отвѣчали: "Знамя въ рукахъ невѣрныхъ -- все погибло!" и толпы бѣжали мимо его, и не останавливались, пока не достигали воротъ.
   "Да будетъ проклято это волшебное знамя!" вскричалъ Муза: "если бъ мы видѣли предъ собою одни знамена отчизны, мы никогда не проиграли бы этого сраженія!"
   И малочисленный, но отважный отрядъ Мавританскихъ всадниковъ не оставлялъ браннаго поля, чтобъ лучами славы прикрыть самое пораженіе. Муза былъ вождемъ и душою этой неустрашимой дружины, и они боролись за каждую точку земли: казалось, по выраженію лѣтописца, какъ будто бъ они ухватились за землю своимъ оружіемь. Дважды бросались они въ самую средину непріятеля, и отчаянное мужество замѣняло многочисленность; но христіанскія дружины уже соединились, сомкнулись въ одинъ сжатый строй, и вся рать Фердинандова двинулась противъ нихъ -- они были окружены, опрокинуты, какъ будто приливомъ океана. Подобно дикимъ звѣрямъ, тѣснимымъ къ логовищу, ретировались они наконецъ, обращенные лицемъ къ непріятелю; и когда Муза, послѣдній изъ всѣхъ -- съ мечемъ, изломленнымъ по самую рукоятку -- отступилъ въ городъ, онъ едва успѣлъ отдать приказаніе запереть ворота и опустить рѣшетки, и повалился съ коня, пораженный внезапнымъ, сильнымъ обморокомъ, бывшимъ слѣдствіемъ не столько трудовъ и утомленія, сколько унынія и стыда. Такъ кончилась эта кровопролитная битва, рѣшившая судьбу монархіи Гренадской.
   

ГЛАВА IX.
Послушница.

   Въ одной изъ келій обители, знаменитой святостію жителей и полезною строгостію учрежденій, сидѣла молодая послушница. Узкое окно кельи было такъ высоко вдѣлано въ холодной и мрачной стѣнѣ, что лишало обитательницу послѣдняго утѣшенія одиночества -- взгляда на внѣшній свѣтъ, который могъ бы нѣсколько развлечь ея грусть и печаль. Прелестная и восхитительная долина окружала эту обитель; но она была скрыта отъ тѣхъ юныхъ и задумчивыхъ взоровъ: природа могла бы пробудить тысячу мыслей, неспособныхъ для примиренія сердца съ вѣчнымъ пожертвованіемъ сладостными узами земными. Но нѣсколько слабыхъ солнечныхъ лучей проникали чрезъ окно, и еще болѣе увеличивали угрюмый видъ и мрачность принадлежностей этой кельи. И юная послушница, казалось, была занята тою борьбою чувствъ, безъ которой не бываетъ побѣды въ намѣреніяхъ добродѣтели: по-временамъ она горько плакала, но съ какою-то скрытною горестью, болѣе обнаруживавшею безнадежность, нежели страсть; по-временамъ она приподнимала голову, склоненную къ груди, и улыбалась, когда взоры ея устремлялись къ небесамъ, или останавливались на Распятіи, стоявшемъ на простомъ столѣ, возлѣ ея небольшой кровати и на томъ черепѣ, который всегда изображается подъ крестомъ. То были символы смерти на землѣ и жизни на небесахъ, бывшіе для нея, можетъ быть, двоякимъ источникомъ утѣшенія.
   Она еще сидѣла въ глубокомъ раздумья, когда въ дверяхъ послышался легкій шумъ, и въ келью вошла настоятельница обители.
   "Дочь моя," сказала она, "я пришла возвѣстить тебѣ утѣшеніе, которое доставить твоему сердцу бесѣда святаго посѣтителя. Королева Испанская, съ благочестивою заботливостью и материнскою нѣжностью, печется о томъ, чтобъ ты была довольна своею участью, и теперь прислала сюда, инока, который, какъ она полагаетъ, скорѣе можетъ утѣшить тебя своими наставленіями и совѣтами, нежели благочестивый Ѳома де Торкемада, часто устрашающій своимъ пылкимъ усердіемъ тѣхъ, кого онъ желаетъ только наставить и направить на путь истинный. Я оставлю его съ тобою. Господь и Святые Его да благословятъ его совѣты и поученія!" Сказавъ это, игуменья удалилась, и въ келью вошелъ человѣкъ въ монашеской одеждѣ и клобукѣ, надвинутомъ на лице. Монахъ ласково поклонился, приблизился и сѣлъ на стулъ, составлявшій, вмѣстѣ съ кроватью и столомъ, все убранство этой печальной комнаты.
   "Дочь моя!" сказалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія: "сурова и горестна участь той, которая должна отречься отъ свѣта, и свѣтлыхъ радостей, сладостныхъ узъ его -- и еще не совершенно закалила свое чувствительное сердце, несовершенно приготовилась къ этолу пожертвованію. Ввѣрься мнѣ, дочь моя; я не тотъ ужасный Инквизиторъ, который ловитъ слова твои для того, чтобъ погубить тебя. Я не безчувственный и суровый затворникъ. Подъ этою одеждою еще бьется сострадательное сердце, которое можетъ принять участіе, въ горестяхъ ближняго. Ввѣрься мнѣ безъ опасенія. Не страшишься ли ты судьбы, на которую они обрекли тебя? Не обращаются ли твои взоры вспять? Не желаешь ли быть свободною?"
   "Нѣтъ," возразила бѣдная послушница; но это отрицаніе было произнесено слабымъ и нерѣшительнымъ голосомъ.
   "Подумай," произнесъ монахъ болѣе суровымъ голосомъ; "подумай -- время еще не ушло."
   "Нѣтъ," отвѣчала послушница, и въ лицѣ ея было замѣтно нѣкоторое изумленіе; "нѣтъ, если бъ я и имѣла эту слабость, теперь уже невозможно перемѣнить судьбы моей. Чья рука можетъ отворить врата этой обители?"
   "Моя!" съ жаромъ вскричалъ монахъ. "Да, я имѣю эту власть. Во всей Испаніи есть только одинъ человѣкъ, который можетъ спасти тебя, и это -- я."
   "Вы!" произнесла послушница, устремивъ на своего страннаго посѣтителя взоры, исполненные изумленія и страха. "И кто вы такой, что можете противиться волѣ Ѳомы де Торкемада, предъ которою, какъ мнѣ сказывали, преклоняются даже коронованныя главы Кастиліи и Аррагоніи?"
   Монахъ привсталъ при этомъ вопросѣ, и обнаружилъ нетерпѣливый и почти гордый видъ; но сѣлъ опять, и отвѣчалъ глухимъ и тихимъ голосомъ:
   "Дочь моя, выслушай меня! Правда, что Изабелла, королева Испанская (да помилуетъ ее Господь и Пресвятая Богоматерь! ибо она имѣетъ сердце сострадательное и исполненное участія ко всѣмъ) -- правда, что королева, опасаясь, чтобъ путь къ небесамъ не показался тебѣ болѣе суровымъ, нежели сколько нужно (и когда онъ произносилъ эти слова, въ голосѣ его былъ замѣтенъ легкій оттѣнокъ ироніи), избрала монаха, извѣстнаго своимъ непреодолимымъ краснорѣчіемъ и ласковымъ обхожденіемъ, и дала ему повелѣніе навѣстить и стараться утѣшить тебя. Онъ получилъ отъ королевы письма къ настоятельницѣ. Но монахъ, при всемъ своемъ наружномъ благочестіи, былъ лицемѣръ. Нѣтъ, выслушай же меня! Онъ поклонялся восходящему свѣтилу, и не желалъ вѣчно оставаться простымъ монахомъ, когда Церковь имѣетъ высшія достоинства. Въ христіанскомъ станѣ, дочь моя, былъ человѣкъ, который горѣлъ желаніемъ имѣть извѣстіе о тебѣ, -- который безпрестанно видѣлъ предъ собою твой образъ, -- который, несмотря на свою суровость къ нему, питалъ къ тебѣ любовь страстную и глубокую; и тогда только вполнѣ почувствовалъ, какъ много тебя любитъ, когда имѣлъ несчастіе лишиться тебя. Отчего трепещешь ты, дочь моя? выслушай же. Къ этому, любовнику, который былъ высокаго происхожденія, пришелъ монахъ; и этому любовнику продалъ онъ свое порученіе. У монаха давно готова повѣсть, будто бы въ горахъ напали на него вооруженные люди, и отняли письма, адресованныя къ игуменьѣ. Любовникъ же взялъ у него одежду, взялъ и письма, и поспѣшилъ сюда. Лейла! милая Лейла! взгляни -- онъ у ногъ твоихъ!"
   Монахъ приподнялъ клобукъ свой, и упалъ передъ нею на колѣни; взоры ея тотчасъ же узнали черты Инфанта Испанскаго.
   "Это вы!" произнесла Лейла, отворачивая лице свое, и силясь вырвать свою руку, которую онъ успѣлъ схватить. "Это уже слишкомъ жестоко. Вы, виновникъ столькихъ страданій -- столькихъ упрековъ и такой ужасной клеветы?"
   "Я заглажу все это," съ жаромъ произнесъ Донъ Хуанъ. "Я одинъ имѣю власть освободить тебя. Ты теперь уже не Іудейской, а нашей вѣры, и преграда, препятствовавшая любви нашей, рушилась. Какъ ни велико могущество отца моего -- какъ ни сильна и ужасна новая власть, недавно учрежденная имъ въ его владѣніяхъ -- однако жъ не думай, чтобъ наслѣдникъ двухъ монархій былъ такъ бѣденъ во вліяніи и друзьяхъ, и не могъ возлюбленной своего сердца предложить вѣрнаго и безопаснаго убѣжища. Рѣшись бѣжать со мною!-- покинь эту мрачную могилу, пока послѣдній камень еще не закрылся надъ тобою! Мои кони, мои спутники готовы. Въ эту ночь можно устроить бѣгство. Въ эту ночь -- о блаженство!-- ты будешь возвращена и свѣту и любви!"
   "Принцъ!" сказала Лейла, успѣвшая освободить свою руку, и стоявшая, въ нѣкоторомъ разстояніи, съ величественнымъ и гордымъ видомъ: "вы тщетно искушаете меня, или лучше сказать, вы не можете ввести меня въ искушеніе. Я сама избрала судьбу, ожидающую меня; и остаюсь при своемъ выборѣ."
   "O, обдумай," произнесъ принцъ умоляющимъ и унылымъ голосомъ: "обдумай и исчисли послѣдствія твоего отказа. Ты теперь не можешь видѣть ихъ; твои пылкія чувства ослѣпляютъ тебя. Но когда часъ за часомъ, день за днемъ, годъ за годомъ протекутъ въ ужасномъ однообразіи этой священной темницы; когда юность твоя увянетъ безъ любви -- старость будетъ лишена почестей и уваженія; когда сердце твое превратится въ камень среди безчувственныхъ взоровъ тѣхъ хладныхъ призраковъ; когда ты уже ничѣмъ, кромѣ продолжительнаго поста или болѣе строгой молитвы, не будешь въ состояніи разсѣять грустнаго унынія увядающей жизни: тогда, тогда ты вполнѣ почувствуешь свое одиночество, и грусть твоя во стократъ умножится тою мыслію, исполненною раскаянія и отчаянія, которая непрестанно будетъ напоминать тебѣ, что собственныя уста твои произнесли твой приговоръ. Ты, можетъ быть, думаешь," съ живостью продолжалъ Донъ Хуанъ, "что моя первоначальная любовь къ тебѣ была легкомысленна и для тебя постыдна. Положимъ это. Я признаюсь, что провелъ юность мою въ презрѣнномъ волокитствѣ, и насмѣхался надъ истинною привязанностью. Но я не зналъ любви; и теперь, въ первый разъ въ жизни моей, сердце мое любятъ страстно и глубоко. Твои задумчивые взоры -- твоя нѣжная красота -- даже самое презрѣніе, которое ты обнаруживала -- очаровали меня. Никогда и никто не отвергалъ моей любви; и не взирая на это, я готовь теперь признаться, что.есть торжества въ побѣдѣ, одержанной надъ сердцемъ женщины. О Лейла не отвергай меня, не отвергай любви моей! Ты не знаешь, какую пламенную, какую глубокую любовь ты отвергаешь!"
   Дѣвушка была тронута: теперешнія слова и чувства принца были такъ различны съ прежними; истинная любовь, одушевлявшая его голосъ, горѣвшія въ его взорахь, потрясла роковую струпу ея сердца -- она напомнила ей ея собственную, непреодолимую страсть къ герою Гренады. Любящая женщина можетъ отвергнуть честную любовь другаго, но никогда не можетъ презирать его: она, по чувствамъ собственнаго сердца своего, судитъ объ уныніи и грусти его, и, по какому-то эгоизму, сожалѣетъ объ этомъ зеркалѣ собственной души своей. Лейла была тронута, тронута до слезъ -- но это чувство не поколебало ея рѣшительности.
   "O Лейла!" продолжалъ принцъ нѣжнымъ, умоляющимъ голосомъ, растолковавъ въ свою пользу расположеніе души ея, и преслѣдуя мнимую побѣду: "взгляни на этотъ солнечный лучь, съ трудомъ проникающій въ окно твоей келій". Не вѣстникъ ли онъ изъ счастливаго міра? не умоляетъ ли онъ за меня? не напоминаетъ ли тебѣ прелестныхъ луговъ и долинъ, плѣнительныхъ виноградниковъ и всѣхъ даровъ, всѣхъ радостей той земли, которую ты навсегда хочешь покинуть? Неужели ты страшишься любви моей? Неужели, для взоровъ твоихъ, эти безжизненныя, безчувственныя лица, тебя окружающія, пріятнѣе моего? Не думаешь ли ты, что я не могу защитить тебя? Повторяю тебѣ, что славнѣйшіе рыцари Испаніи стекутся къ моему знамени, если бъ я долженъ былъ защищать тебя силою оружія. Скажи только одно слово -- будь моею -- и я покину эту страну, и удалюсь съ тобою въ мѣста, гдѣ еще не существуетъ та ужасная, гибельная власть инквизиція: тамъ забуду я и вѣнецъ царскій и заботы престола; тамъ буду я жить для тебя, для тебя одной! Говори, умоляю тебя, говори."
   "Принцъ!" спокойнымъ голосомъ сказала Лейла, призвавшая на помощь всю твердую рѣшительность свою: "сердце мое исполнено глубокой и искренней благодарности за участіе, которое вы во мнѣ принимаете-за привязанность, которую выражаютъ слова ваши. Но вы обманываете себя. Я давно обдумала то, на что рѣшилась. Я не сожалѣю объ этомъ, и не раскаиваюсь въ моемъ выборѣ -- и тѣмъ болѣе, никогда не отрекусь отъ него. Міръ, о которомъ вы говорите, и въ которомъ всѣ обрѣтаютъ и любовь и блаженство, уже не имѣетъ для меня ни того, ни другаго. Я ищу только спокойствія и тишины, и желаю скорой смерти."
   "Возможно ль это, ты любишь другаго!" вскричалъ принцъ, и смертная блѣдность покрыла чело его: "только тогда, только въ одномъ этомъ случаѣ, предложенія и мольбы мои могутъ быть тщетны."
   Яркій румянецъ выступилъ на ланитахъ послушницы, но скоро опять исчезъ. "Для чего стыдиться мнѣ теперь этого признанія?" подумала она; потомъ обратилась къ Донъ Хуану, и сказала: "Принцъ! я надѣюсь, что наконецъ кончила мой расчетъ со свѣтомъ; и сердце мое подвергается ужаснымъ страданіямъ, когда вы напоминаете мнѣ то, что я навсегда покинула. Но вы заслуживаете мою откровенность: я любила другаго; и въ этой мысли, какъ въ урнѣ, погребенъ прахъ всякой привязанности. Тотъ другой былъ иной вѣры. Мы не встрѣтимся -- никогда не можемъ встрѣтиться въ здѣшнемъ мірѣ; но я нахожу утѣшеніе въ молитвѣ о томъ, чтобъ мы встрѣтились тамъ -- на небесахъ. Это утѣшеніе и эта тихая обитель пріятнѣе, драгоцѣннѣе для меня всего великолѣпія, всѣхъ радостей и удовольствій свѣта."
   Слова послушницы поразили принца; онъ упалъ на стулъ и закрылъ руками лице свое; тяжкіе и громкіе вздохи вырывались изъ груди его: но онъ не сдѣлалъ ни какого возраженія.
   "Ступайте же, Инфантъ Испанскій," продолжала послушница; "сынъ благородной и великодушной Изабеллы: Лейла не хочетъ быть недостойною ея попеченій. Ступайте, и преслѣдуйте высокое назначеніе, на которое обрекла васъ судьба. И если вы можете простить -- если вамъ все еще драгоцѣнно воспоминаніе о бѣдной Іудейской дѣвушкѣ, то старайтесь умѣрить и облегчить тотъ ужасный и отчаянный приговоръ, который палъ на ея народъ, покинутый ею для вашей вѣры."
   "Увы! увы!" произнесъ принцъ съ глубокою горестью: "тебя одну, быть можетъ, изъ всего народа твоего могъ бы я спасти отъ суевѣрія и нетерпимости, покрывшихъ густымъ мракомъ эту рыцарственную страну -- и ты отвергаешь меня! По крайней мѣрѣ, не торопись -- разсуди и обдумай. Позволь мнѣ завтра еще разъ видѣться съ тобою."
   "Нѣтъ, принцъ! нѣтъ, никогда! Я не открою никому твоей тайны, но только съ тѣмъ условіемъ, что болѣе уже не увижу тебя. Если же ты не оставишь своихъ намѣреніи, своихъ требованій, которыя -- я чувствую это -- и грѣшны и постыдны, тогда честь моя..."
   "Довольно!" прервалъ Донъ Хуанъ съ гордымъ нетерпѣніемъ -- "я перестану мучить, перестану терзать тебя. Я избавлю васъ отъ привязанности, которая вамъ противна. Быть можетъ, я уже слишкомъ унизился." Онъ надвинулъ клобукъ на лице свое, и съ злобою пошелъ къ дверямъ; но обернулся, чтобъ бросить послѣдній, прощальный взглядъ за ту, которая такимъ страннымъ образомъ очаровала его сердце, не чуждое благородныхъ чувствъ -- и ея умилительное, отчаянное положеніе, ея нѣжная юность, ея мрачная судьба уничтожили эту минутную гордость, и заставили его забыть чувство мщенія. "Господь да благословитъ и успокоитъ тебя, бѣдное дитя!" сказалъ онъ голосомъ, задыхающимся отъ сильной борьбы чувствъ и страсти и дверь затворилась за нимъ.
   "Благодарю тебя, Господи, что это былъ не Муза!" произнесла Лейла, очнувшись отъ раздумья, въ которомъ она, казалось, бесѣдовала съ душою своею: "я чувствую, что не могла бы устоять противъ такого искушенія." Съ этою мыслію поверглась она на колѣни; и съ глубокимъ, смиреннымъ раскаяніемъ молила Всевышняго подкрѣпить ея слабую душу.
   Она еще не успѣла кончить своей молитвы, и ея одиночество снова было прервано: въ келью вошелъ Доминиканецъ Торкемада.
   Этотъ странный человѣкъ, виновникъ жестокостей, отъ которыхъ содрагается природа человѣческая, имѣлъ однако жъ въ себѣ нѣкоторую наклонность къ добрымъ и благороднымъ чувствамъ, рѣзко отрѣзывавшимся отъ обычной, жестокой суровости его характера; и когда онъ совершенно увѣрился въ чистомъ и набожномъ усердіи новообращенной дѣвушки, онъ умѣрилъ ту ужасную строгость, которую сначала обнаружилъ противъ нея. Онъ былъ одаренъ рѣдкимъ краснорѣчіемъ; и часто убѣждалъ ее своими словами, и старался возвысить ея душу и разрѣшить ея сомнѣнія. Онъ молился за нее, и молился вмѣстѣ съ нею, съ горячностію и слезами.
   Доминиканецъ долго пробылъ съ послушницею; и когда онъ ее оставилъ, она казалась, если и не счастливою, то, по крайней мѣрѣ, довольною. Она горѣла теперь нетерпѣніемъ сократить срокъ искуса, который, по ея желанію, уже былъ сокращенъ Церковью, и которому подвергли ее только для того, чтобъ соблюсти установленный обрядъ. Она стремилась скорѣе свергнуть съ себя всѣ оковы нерѣшительности, и вступить, чрезъ узкія врата, на путь, ведущій ко спасенію.
   Благородная набожность и смиренное благочестіе юной послушницы тронули сестеръ той обители; онѣ полюбили ее всѣмъ сердцемъ. Обращеніе ея было событіемъ, прервавшимъ усыпленіе ихъ однообразной жизни. Онѣ гордились ея усердіемъ; и она содѣлалась предметомъ ихъ нѣжнаго участія, ихъ снисходительной привязанности: и эта общая любовь къ той, которая почти не знала ея ни въ колыбели, ни въ дѣтствѣ, много способствовала къ успокоенію и утѣшенію ея души. Но ночью и въ сновидѣніяхъ часто являлось ей мрачное и угрожающее лице отца ея. Иногда ей казалось, что онъ увлекаетъ ее отъ вратъ небесныхъ, и низвергается съ нею въ бездну преисподней. Иногда видѣла она его, стоявшаго съ нею предъ алтаремъ, но умолявшаго ее отречься отъ Спасителя, предъ Распятіемъ котораго она преклоняла колѣна. По-временамъ являлся ей и Муза, но въ менѣе страшномъ видѣ. Ей представлялись его спокойные и задумчивые взоры, устремленные на нее, и слышался тотъ голосъ, вопрошавшій ее: "неужели можешь ты произнести обѣтъ, который воспрещаетъ Тебѣ даже и воспоминаніе обо мнѣ?"
   Такимъ образомъ ночь, приносящая успокоеніе всѣмъ горестнымъ, была для Лейлы ужаснѣе дня. Здоровье ее, часъ отъ часу, становилось слабѣе; но, при всемъ томъ, твердость ея духа не измѣнялась. Во времена болѣе счастливыя и при обстоятельствахъ болѣе благопріятныхъ, эта послушница могла бы быть великимъ характеромъ; но она была одною изъ тѣхъ безчисленныхъ жертвъ, неизвѣстныхъ свѣту, коихъ добродѣтели заключаются въ безмолвныхъ побужденіяхъ, коихъ борьба происходитъ въ ихъ уединенномъ сердцѣ.
   О принцѣ она уже ничего не слыхала, и съ тѣхъ поръ не видала его. Изъ косвенныхъ и темныхъ намековъ могла она замѣтить, что Доминиканцу не безъизвѣстно посѣщеніе Донъ Хуана. Но если онъ и точно зналъ о немъ, то это, по-видимому, только увеличивало его ласковое обхожденіе и даже почтеніе, которое онъ ей оказывалъ. По какой бы то ни было причинѣ, но именно съ этого дня расположеніе монаха къ ней еще болѣе усилилось; и тотъ, который рѣдко прибѣгалъ къ другимъ средствамъ, кромѣ угрозы и наказанія, часто обнаруживалъ чувства, соединявшія въ себѣ участіе съ хвалою.
   Такъ Лейла, спокойная днемъ и тревожимая ночью, но, при всемъ томъ, твердая въ своемъ намѣреніи, проводила время, и съ нетерпѣніемъ ждала роковаго дня, въ который она долженствовала произнести тотъ вѣчный обѣтъ, который есть ничто иное, какъ надгробіе жизни. И между тѣмъ, какъ это происходило въ тихой и уединенной обители, мы снова должны возвратиться въ Гренаду, гдѣ насъ ожидаетъ зрѣлище шумнаго и не безславнаго паденія нѣкогда сильной и могущественной монархіи.
   

ГЛАВА X.
Промежутокъ между пораженіемъ и покореніемъ.

   Несчастный Боабдилъ еще разъ заперся въ своей Алгамбрѣ. Не смотря на уныніе и безнадежность, овладѣвшія имъ, онъ ни съ кѣмъ не хотѣлъ раздѣлить ихъ, и никому не дозволялъ быть свидѣтелемъ тѣхъ чувствъ, такъ сильно обуревавшихъ его душу. Въ особенности противился онъ свиданію, о которомъ просила его мать, о которомъ умоляла вѣрная Амина, и котораго съ горестью требовалъ Муза: такимъ образомъ онъ наиболѣе убѣгалъ тѣхъ людей, которыхъ или особенно любилъ, или особенно уважалъ.
   Объ Альмаменѣ не было ни какихъ слуховъ. Всѣ полагали, что онъ убитъ въ сраженіи. Притомъ же онъ былъ однимъ изъ тѣхъ людей, о которыхъ всѣ говорятъ, когда они близки, и забываютъ, если они не показываются. Между тѣмъ вся окружная страна была совершенно опустошена, всѣ сообщенія отрѣзаны: и голодъ, съ каждымъ днемъ увеличивавшійся, отвлекалъ вниманіе каждаго простаго Мавра отъ бѣдствій общественныхъ, и заставлялъ его думать о собственной своей участи.
   Новыя гоненія постигли злосчастныхъ Евреевъ. Не питая привязанности къ странѣ, въ которой они жили, и наученные примѣромъ своихъ братьевъ, слишкомъ жестоко наказанныхъ за ихъ безумное вмѣшательство, они не принимали ни какого участія въ послѣднемъ сраженіи; и потому общая опасность и общія бѣдствія ни сколько не могли уменьшить той ненависти и того презрѣнія, которыя были ихъ всегдашнимъ удѣломъ. И такъ какъ многіе изъ нихъ, руководствуясь своимъ обычнымъ корыстолюбіемъ, посреди общаго унынія и голода, терзавшаго гражданъ, продолжали продавать съѣстные припасы по непомѣрнымъ цѣнамъ: то эта общая ненависть -- которую, при тогдашнемъ положеніи города, уже не могли удержать ни какіе законы -- вдругъ обнаружилась въ самыхъ свирѣпыхъ неистовствахъ. Чернь вломилась въ домы многихъ Израильтянъ, разграбила и разрушила ихъ до основанія; владѣльцы же погибли въ мукахъ, которыми хотѣли принудить ихъ объявить свои мнимыя сокровища. Почиталось преступленіемъ, если кто не продавалъ того, чего требовали; и въ такое, же преступленіе вмѣнялось ему, если онъ продавалъ. Эти несчастные люди искали убѣжища или въ скрытныхъ подвалахъ своихъ домовъ или въ пещерахъ многочисленныхъ возвышеній, находившихся внутри стѣнъ города; проклинали свою участь, и ожидали, какъ великаго блага, даже самаго ига суевѣрныхъ Испанцевъ.
   Такъ прошло много дней; защита города была предоставлена опустѣлымъ стѣнамъ и твердымъ воротамъ. Лучезарное солнце освѣщало только однѣ закрытыя лавки и улицы, на которыхъ не было ни малѣйшаго признака жизни: лишь по-временамъ раздавались крики, и иногда толпа нищихъ, изнуренныхъ голодомъ и болѣе похожихъ на призраковъ, нежели на людей, въ внезапномъ припадкѣ мщенія и отчаянія, окружала разграбленный и зажженный домъ какого нибудь ненавистнаго Жида.
   Наконецъ Боабдилъ прервалъ свое уединеніе, и Муза, къ немалому изумленію своему, получилъ приказаніе явиться къ монарху Гренады. Онъ засталъ Боабдила въ одной изъ самыхъ великолѣпныхъ залъ его великолѣпнаго дворца.
   Въ Комареской башнѣ есть зала, и теперь еще извѣстная подъ названіемъ залы посланниковъ. Въ ней находился Боабдилъ со всѣмъ дворомъ своимъ. Блестящія стѣны были увѣшаны трофеями и знаменами, между которыми мѣстами виднѣлись Арабскіе портреты прежнихъ государей. Въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ главной группы, и около оконъ, владычествовавшихъ надъ прелестнымъ ландшафтомъ, украшеннымъ цвѣтущими берегами рѣки Дарро, стояли многочисленные Аль-Факиги и дервиши Гренадскіе. Чрезъ полураскрытые занавѣсы виднѣлся огромный дворъ де Альберка, окруженный колоннадою, увѣнчанною цвѣтами; посреди онаго тихо колебались воды того обширнаго бассейна, отъ котораго онъ получилъ свое названіе, и въ ихъ синихъ волнахъ, осѣненныхъ розами и померанцовыми деревьями, отражались яркіе лучи полуденнаго солнца.
   Великолѣпный балдахинъ, украшенный гербами монарховъ Гренады, возвышался въ пріемной залѣ; подъ нимъ сидѣлъ Боабдилъ на подушкахъ, шитыхъ золотомъ. Царедворцы, сановники, военачальники окружали его; и по обѣимъ сторонамъ стояли длинные ряды тѣлохранителей и евнуховъ. Это великолѣпіе, этотъ ложный и пустой блескъ казались послѣднею вспышкою догоравшей лампады Мавританскаго владычества! Ужасная перемѣна, происшедшая въ лицѣ монарха Гренады, поразила Музу: юный и прелестный Боабдилъ, казалось, внезапно состарѣлся; глаза его впали, лице покрылось морщинами, голосъ сдѣлался глухимъ и прерывистымъ.
   "Приближься Муза," сказалъ онъ; "садись возлѣ меня, и вникни въ извѣстія, которыя мы услышимъ."
   Муза помѣстился на подушкѣ, нѣсколько пониже государя; и Боабдилъ сдѣлалъ знакъ одному изъ предстоявшихъ сановниковъ.
   "Гамедъ!" сказалъ онъ; "ты видѣлъ христіанскій станъ -- какія извѣстія принесъ ты?"
   "Свѣтило правовѣрныхъ!" отвѣчалъ Мавръ: "стана уже нѣтъ -- онъ превратился въ городъ. На девять Испанскихъ городовъ возложена постройка: камень заступилъ мѣсто полотна; башни и улицы воздвигаются, какъ будто жезломъ волшебника;-и невѣрный король поклялся, что не оставитъ этого новаго города, пока не увидитъ своихъ знаменъ на стѣнахъ Гренады."
   "Продолжай," сказалъ Боабдилъ спокойнымъ голосомъ.
   "Отвсюду стекаются туда торговцы и ремесленники, и весь городъ кажется одною ярмаркою; всѣ припасы, которые прежде шли къ намъ, теперь обращаются туда."
   Боабдилъ снова сдѣлалъ знакъ: Мавръ удалился, и къ балдахину подошелъ главный Аль-Факигъ.
   "Преемникъ пророка и любимецъ вселенной!" произнесла эта священная особа: "Альфакиги и дервиши Гренады, преклонивъ предъ тобою колѣна, умоляютъ тебя внять словамъ ихъ. Они совѣщались съ писаніями судебъ; они молили пророка о знаменіи: и теперь обрѣли, что слава покинула и народъ и вѣнецъ твой. Паденіе Гренады предназначено судьбою -- великъ Алла!"
   "Я не замедлю объявить вамъ мой отвѣть," возразилъ Боабдилъ. "Абдельмелихъ приближься."
   Изъ толпы выступилъ престарѣлый воинъ, украшенный длинною сѣдою бородою: то быль губернаторъ города.
   "Говори старецъ," сказалъ Боабдилъ.
   "O Боабдилъ!" произнесъ ветеранъ, и голосъ его дрожалъ, и слезы ручьями лились по щекамъ его -- "потомокъ славнаго поколѣнія царей и героевъ! твой слуга съ радостію палъ бы мертвый на порогѣ твоего дворца, дабы уста Мавританскаго витязя не осквернились тѣми словами, которыя онъ принужденъ теперь произнести предъ тобою. Наше положеніе безнадежно: житницы наши подобны горящимъ пескамъ пустыни: въ нихъ нѣтъ жизни ни для скота, ни для людей. Бранный конь, носившій героя на поле битвы, теперь служитъ ему пищею, и утоляетъ его голодъ; все народонаселеніе города въ одинъ голосъ требуетъ цѣпей и -- хлѣба! Я все сказалъ."
   "Введите Египетскаго посланника," произнесъ Боабдилъ, какъ скоро Абдельмелихъ удалился. Водворилось минутное безмолвіе: одинъ изъ занавѣсовъ въ концѣ залы отдернулся; и, съ тихимъ и спокойнымъ величіемъ, свойственнымъ его народу и отечеству, вошелъ посланникъ Египетскаго Султана, сопровождаемый своею мрачною и смуглою свитою. Шестеро изъ спутниковъ его несли богатые дары, состоявшіе изъ драгоцѣнныхъ каменьевъ и оружія; и четыре невольницы, закутанныя въ длинныя покрывала и бывшія цвѣтомъ и украшеніемъ древней Нилской долины, заключали это шествіе.
   "Солнце Гренады и звѣзда правовѣрныхъ! произнесъ Египетскій посланникъ: "мой повелитель, Султанъ Египта, восторгъ Вселенной и благоуханіе Востока, шлетъ слѣдующій отвѣтъ на письма Боабдиловы. Онъ сожалѣетъ, что не можетъ прислать тебѣ вспомогательнаго войска, котораго ты требовалъ; и, освѣдомившись о положеніи твоихъ владѣній, усматриваевъ, что Гренада не имѣетъ уже ни одной приморской гавани, чрезъ которую его войска могли бы вступить въ Испанію, если бъ онъ и могъ прислать ихъ. Онъ умоляетъ тебя положиться на помощь Аллаха, которыя никогда не оставятъ избранныхъ своихъ, и, въ залогъ своей дружбы и любви, низлагаетъ эти дары къ стопамъ твоего Величества." "Прекрасные дары и очень приличные нашему теперешнему положенію!" произнесъ Боабдилъ, судорожно стиснувъ зубы свои: "мы благодаримъ его." Посланники удалились, и воцарилось глубокое и продолжительное безмолвіе; вдругъ Боабдилъ приподнялъ голову свою, прислоненную къ груди, окинулъ все собраніе царственнымъ и величественнымъ взглядомъ, и произнесъ; "Введите герольдовъ короля Испанскаго."
   Невольный вздохъ вырвался изъ груди Музы; и ропоть неудовольствія и отчаянія послышался въ толпѣ храбрыхъ вождей, присутствовавшихъ въ этомъ собраніи: но минутное смятеніе уступило мѣсто безмолвной тишинѣ, когда изъ-за одного изъ занавѣсовъ, противоположныхъ королевскому балдахину, показались блестящіе доспѣхи Испанскихъ рыцарей. Шпоры ихъ громко бряцали по великолѣпному паркету, и впереди этихъ гордыхъ посѣтителей шелъ благородный и величественный рыцарь, покрытый полными доспѣхами, за исключеніемъ одного шлема; на плечахъ его раздѣвалась голубая бархатная мантія, украшенная серебрянымъ крестомъ, этимъ знакомь отличія христіанскихъ воиновъ. На мужественномъ лицѣ его не было замѣтно ни единаго признака неприличной надменности или злобной радости; и отпечатокъ того великодушнаго состраданія къ побѣжденнымъ врагамъ, свойственнаго мужественнымъ витязямъ, помрачалъ блескъ его повелительныхъ взоровъ и уменьшалъ обычную суровость его величественной воинской осанки. Съ глубокимъ почтеніемъ приблизился онъ, Вмѣстѣ со своими спутниками, къ владѣтелю Гренады; потомъ отошелъ на нисколько шаговъ, и, по поданному знаку, выступилъ изъ его святы герольдъ въ одеждѣ, украшенной гербами Испаніи.
   "Богбдилу!" произнесъ герольдъ, и громкій голосъ его раздался по залѣ, и исполнилъ различными чувствованіями сердца присутствовавшихъ витязей. "Боабдилу Эль-Чико, королю Гренады, Фердинандъ, король Аррагонскій, и Изабелла, королева Кастильская, шлютъ свой царственный поклонъ. Они дали мнѣ повелѣніе выразить ихъ надежду, что война наконецъ прекратилась; и они предлагаютъ королю Гренады условія капитуляціи, ни сколько непостыдныя для чести владѣтельнаго государя. Вмѣсто этого города, который ихъ христіанскія Величества, руководствуясь справедливостью правъ своихъ, намѣрены присоединить къ своему государству, предлагаютъ они тебѣ, о государь, княжескія владѣнія въ Алпухаррасскихъ горахъ, обязавъ тебя присягою быть вѣрнымъ Испанскому престолу. Жителямъ Гренады ихъ Величества обѣщаютъ полное покровительство имущества, жизни и вѣры, и предоставляютъ имъ право избирать судей и правителей, и судиться согласно съ ихъ древними законами и обычаями; они, на три года, освобождаютъ ихъ отъ податей, и въ послѣдствіи обѣщаютъ обложить только налогами, соразмѣрными съ тѣмъ, что они платятъ теперь. Тѣмъ изъ Мавровъ, которые будутъ недовольны этими условіями, и пожелаютъ оставить Гренаду, обѣщаютъ они свободный пропускъ какъ для нихъ, такъ и для ихъ имущества. Въ замѣнъ же таковыхъ знаковъ королевскаго благоволенія, ихъ христіанскія Величества приглашаютъ Гренаду покориться (если между тѣмъ не прибудетъ подкрѣпленія) не далѣе, какъ чрезъ семьдесять дней отъ сегодняшняго числа. И эти предложенія теперь торжественно объявляются въ присутствіи и чрезъ посольство благороднаго и знаменитаго рыцаря Гонсальво де Кордова, отправленнаго ихъ Величествами изъ недавно воздвигнутаго ими града де Санта-Фе."
   Герольдъ умолкъ, и Боабдилъ устремилъ взглядъ на витязей и сановниковъ, окружавшихъ его. Но онъ не встрѣтилъ ни одного пламеннаго взора, и на всѣхъ лицахъ замѣтилъ только выраженіе рѣшительнаго согласія: предложенія Фердинанда превзошли всѣ ожиданія осажденныхъ.
   "И если мы отвергнемъ эти предложенія?" сказалъ Боабдилъ съ глубокимъ вздохомъ.
   "Благородный Государь!" отвѣчалъ Гонсальво важнымъ голосомъ: "не предлагай намъ вопросовъ, которые заставятъ насъ произнести отвѣтъ, могущій оскорбить твой слухъ. Обдумай наши предложенія; и если ты не знаешь на что рѣшиться, о мужественный Государь! то взойди на башни твоего собственнаго дворца: взгляни на наши дружины, построенныя въ боевой порядокъ передъ стѣнами твоими -- и обрати взоры твои на храбрый народъ, побѣжденный не мужествомъ человѣческимъ, а голодомъ и неисповѣдимою волею Божіею."
   "Твои государи, благородный Христіанинъ, получатъ нашъ отвѣтъ, быть можетъ, еще до наступленія вечера. И ты рыцарь, пришедшій съ предложеніями, горестными для вѣнценосца, пріими нашу благодарность, по крайней мѣрѣ, за твои старанія смягчить ихъ содержаніе. Нашъ визирь доставитъ тебѣ отъ насъ такіе подарки, какими еще можетъ располагать владѣтель Гренады."
   "Муза!" произнесъ Боабдилъ, какъ скоро Испанцы удалились,-- "ты все слышалъ. Объяви послѣдній совѣтъ, который ты можешь подать твоему государю?"
   Гордый Мавръ съ трудомъ дождался этого вызова, чтобъ высказать чувства, которыя только одна смерть могла исторгнуть изъ его непоколебимаго сердца. Онъ всталъ, сошелъ со своего Мѣста, сталъ неподалеку отъ государя, и обратясь лицемъ къ собранію, заключавшему въ себѣ всѣхъ храбрыхъ витязей и мудрыхъ сановниковъ Гренады, произнесъ:
   "Для чего намъ покоряться? въ городѣ еще болѣе двухъсотъ тысячъ жителей, и изъ нихъ, по крайней мѣрѣ, двадцать тысячъ Мавровъ, владѣющихъ оружіемъ. Для чего намъ покоряться? развѣ потому, что голодъ терзаетъ насъ: но неужели голодъ, увеличивающій мужество льва, долженъ унизить человѣка? Вы отчаяваетесь? я согласенъ съ вами: но отчаяніе должно сообщить мужественному силу непреодолимую. Отчаяніе придаетъ храбрость даже трусамъ: неужели оно можетъ сдѣлать храбрыхъ трусами? Вооружимъ народъ -- до нынѣшняго дня мы слишкомъ полагались на одну знать. Соберемъ всѣ силы наши, и нагрянемъ на этотъ новый городъ; нагрянемъ на Испанскихъ воиновъ, обращенныхъ въ зодчихъ и строителей. Внемли мнѣ, о Богъ! внемли, великій пророкъ, тому, который никогда не отрекался отъ тебя! Гренадцы! если вы послушаетесь моего совѣта, я не могу обѣщать вамъ побѣды, но обѣщаю, что вы никогда не будете жить безъ нея: я обѣщаю вамъ, по крайней мѣрѣ, независимость -- ибо смерть не знаетъ цѣпей. Умремъ, если мы не можемъ жить съ честію; умремъ смертію героевъ, не хотѣвшихъ пережить паденіе своего отечества, и озаримъ своею славою вѣка отдаленнѣйшіе! Повелитель Гренады! вотъ совѣтъ Музы Бенъ-Абиль-Газана."
   Эмиръ умолкъ. Но тщетно хотѣлъ онъ воспламенить мужество присутствовавшихъ: слова его, нѣкогда ободрявшія самыхъ слабыхъ, не оживили ихъ унылаго, холоднаго духа. Никто не отвѣчалъ -- никто не тронулся съ мѣста.
   Только Боабдилъ ухватился за тѣнь надежды, и наконецъ обратился къ собранію.
   "Витязи и мудрецы!" сказалъ онъ: "Желаніе вашего государя согласно съ совѣтомъ Музы. Скажите только одно слово, и звуки бранной трубы нашей немедленно раздадутся въ Виваррамблѣ."
   "O повелитель правовѣрныхъ!" произнесъ главный Аль-Факигъ: "не противься волѣ судьбы -- великъ Алла!"
   "Увы!" сказалъ Абдельмелихъ: "если голосъ Музы и твой собственный не могли тронуть насъ, то чѣмъ вольешь ты мужество въ сердца голоднаго и унывающаго народа?"
   "Всѣ ли согласны съ этимъ мнѣніемъ?" спросилъ Боабдилъ.
   "Всѣ," былъ едва-слышный, но единодушный отвѣтъ собранія.
   "Ступай же, Абдельмелихъ," продолжалъ злополучный монархъ, "ступай съ тѣми Испанцами въ христіанскій станъ, и возвратись къ намъ съ условіемъ, сколько возможно, выгоднымъ для насъ. Вѣнецъ палъ съ главы Эль-Зогоиби; рокъ налагаетъ свою печать на чело мое. Бѣдствіями было ознаменовано начало моего царствованія -- бѣдствіями ознаменовался конецъ его. Совѣщаніе кончено."
   Слова Боабдила тронули сердца всѣхъ присутствовавшихъ; никогда не чувствовали они такъ живо благородныхъ качествъ его души, глубокой мудрости и великодушнаго мужества его. Многіе изъ нихъ со слезами и вздохами бросались къ ногамъ его; и толпа окружила его, чтобъ коснуться края его одежды.
   Муза взиралъ на нихъ съ глубокимъ презрѣніемъ: руки его были сложены на груди; сердце его высоко вздымалось.
   "Трусы!" вскричалъ онъ: "вы плачете, какъ будто бы въ васъ уже нѣтъ крови, которую можно пролить за отечество. Вы примирились съ потерею свободы, потому что вамъ сказали, что вы, кромѣ ея, ничего не теряете. Глупцы и безумцы! мой духъ дальновиднѣе вашего, и я вижу ту мрачную и горестную будущность, на встрѣчу къ которой вы ползете на колѣняхъ: рабство и грабежъ -- насильство беззаконныхъ страстей -- гоненіе враждебной вѣры -- вотъ что ожидаетъ васъ; пыткою исторгнутъ у васъ ваше золото, и ваше имя исчезнетъ изъ этой страны. Вы скоро узнаете это, и тогда вспомните меня! Прощай Боабдилъ! о тебѣ я не сожалѣю: въ садахъ твоихъ еще есть ядъ, во дворцѣ твоемъ есть оружіе. Прощайте витязи и дервиши Гренады! я покидаю мое отечество, пока оно еще свободно."
   Едва произнесъ онъ эти слова, и уже исчезъ изъ залы. Казалось, какъ будто геній-хранитель покинулъ Гренаду.
   

ГЛАВА XI.
Приключеніе одинокаго всадника.

   Былъ жаркій и знойный полдень, когда, въ разстояніи многихъ миль отъ Гренады, небольшою, уединенною долиною, окруженною дикими и крутыми горами, ѣхалъ всадникъ въ полныхъ доспѣхахъ. На черной бронѣ его не было ни какихъ украшеній; на шлемѣ не развѣвалось перьевъ. Но въ его осанкѣ и видѣ, и въ необыкновенной красотѣ его воронаго коня заключалось нѣчто такое, что возвѣщало званіе болѣе высокое, нежели то, которое приписалъ бы ему недальновидный глазъ, судя по простотѣ его доспѣховъ и по отсутствію оруженосцевъ и служителей. Онъ ѣхалъ медленно; и конь его, пользуясь свободою избалованнаго любимца, часто останавливался на знойномъ пути своемъ, въ особенности, когда сочная трава или нависшія надъ дорогою вѣтви привлекали его аппетитъ. Вдругъ когда онъ такимъ образомъ остановился -- раздался шумъ въ дубравѣ, покрывавшей подошву крутой горы: копь попятился назадъ, и извлекъ путешественника изъ той задумчивости, въ которую онъ былъ погруженъ. Всадникъ невольнымъ образомъ устремилъ свои взоры на гору, и увидѣлъ между деревьями станъ человѣка, шедшаго быстрыми и неправильными шагами. Явленіе это вполнѣ соотвѣтствовало тишинѣ и уединенію мѣста: казалось, то былъ одинъ изъ тѣхъ пустынниковъ -- соединявшихъ въ себѣ званіе отшельника со званіемъ воина -- которые, во время первыхъ крестовыхъ походовъ, избирали себѣ дикія жилища въ пустыняхъ и пещерахъ Палестины. Незнакомецъ опирался на длинную палку. Волосы его въ безпорядкѣ развѣвались, длинными локонами, по широкимъ плечамъ и обѣимъ сторонамъ его мрачнаго лица; заржавленныя латы, нѣкогда покрытыя блестящими украшеніями и арабесками, защищали грудь его; просторный плащъ -- родъ тартана, нисходившаго ниже латъ -- былъ изношенъ и изорванъ, а ноги его были обнажены; за поясомъ висѣла короткая, закривленная сабля, виднѣлся ножъ или кинжалъ и свертокъ пергаменту, обдѣданный въ желѣзѣ.
   Трепетъ пробѣжалъ по всѣмъ членамъ всадника, какъ скоро онъ увидѣлъ этого человѣка, такъ внезапно нарушившаго его одиночество; онъ привсталъ на стременахъ, и вскричалъ громкимъ голосомъ: "Врагъ или дервишъ -- кто бы ты ни былъ -- чего ищешь ты въ этихъ уединенныхъ мѣстахъ, вдали отъ государя, котораго ты проводилъ своими совѣтами; вдали отъ города, обманутаго твоими ложными предсказаніями и нечистыми чарами?"
   "Какъ!" вскричалъ Альмаменъ, котораго всадникъ узналъ въ этомъ странномъ явленіи: "по вороному Коню и по гордому голосу твоему узнаю я героя Гренады. Сперва скажи ты, Муза Бенъ-Абиль-Газанъ, зачѣмъ покинулъ ты единственный городъ, оставшійся Маврамъ въ Испаніи?"
   "Ты хочешь знать будущее, а не вѣдаешь настоящаго! Гренада покоряется Испанцамъ. Я одинъ оставилъ страну рабства, чтобъ въ Африкѣ, отчизнѣ ніоихъ предковъ, отъискать себѣ убѣжище, недоступное для невѣрныхъ."
   "И такъ судьба одного зловѣрія рѣшена," произнесъ Альмаменъ угрюмымъ голосомъ: "но побѣдившее зловѣріе еще ужаснѣе побѣжденнаго."
   "Песъ!" вскричалъ Муза, схватясь за копье свое: "кто ты, дерзающій произносить таковыя хулы?"
   "Еврей!" громовымъ голосомъ возразилъ Альмаменъ, обнажая свою саблю: "презрѣнный и презирающій Еврей! Хочешь ли знать болѣе? я потомокъ царскаго поколѣнія. Я былъ злѣйшимъ врагомъ Мавровъ, пока не увѣрился, что Назареяне еще ненавистнѣе Мусульманъ; и съ того времени и самъ Муза едва ли превосходилъ меня мужествомъ на бранномъ полѣ. Сразимся жъ, если хочешь: я готовъ!"
   "Нѣтъ, нѣтъ," произнесъ Муза, опуская копье свое: "твои латы обагрены кровью Испанцевъ, и эта рука не можетъ убить карателя Христіанъ. Разойдемся мирно."
   "Помедли немного, эмиръ," сказалъ Альмаменъ измѣнившимся голосомъ: "точно ли отечество составляетъ единственный предметъ, драгоцѣнный сердцу твоему?-- Неужели улыбка женщины никогда не проникала чрезъ твои стальные доспѣхи? И сердце твое никогда не трепетало при свиданіи, сладостнѣйшемъ единоборства съ врагомъ?"
   "Развѣ я не Мавръ, и развѣ у меня желѣзное сердце?" возразилъ Муза. "Но ты угадалъ мои чувства; и если бъ ты, своимъ чародѣйствомъ, могъ доставить этимъ взорамъ хотя одинъ взглядъ на единственный предметъ, драгоцѣнный сердцу моему -- о, я также слѣпо сталъ бы вѣрить твоему искусству, какъ вѣрилъ ему Боабдилъ."
   "Ты все еще любишь ее -- ту Лейлу?"
   "Таинственный волшебникъ! какимъ образомъ прочелъ ты мою тайну? какимъ образомъ узналъ ты имя моей возлюбленной?-- О заставь меня вѣрить твоей мудрости: открой мнѣ то мѣсто, которое скрываетъ сокровище души моей! Да," продолжалъ Мавръ съ возрастающимъ чувствомъ, и поднимая свое забрало, какъ будто для того, чтобъ подышать свѣжимъ воздухомъ: "да проститъ Алла!-- но когда въ сердцѣ моемъ погасла послѣдняя надежда спасти Гренаду, я все еще находилъ отраду въ одной мысли, и съ нею покинулъ злополучную отчизну мою: я утѣшался мыслію, что буду свободенъ, и могу отъискивать Лейлу; утѣшался надеждою, что, быть можетъ, въ моихъ уединенныхъ странствіяхъ по странамъ отдаленнымъ, будетъ мнѣ спутницею та, очи которой свѣтлѣе очей Гурій пророка. Но я напрасно теряю время. Скажи мнѣ, гдѣ Лейла, и веди меня къ ногамъ ея."
   "Мусульманинъ! я отведу тебя къ ней," отвѣчалъ Альмаменъ, устремившій на эмира взоры, въ которыхъ выражалась какая-то странная, злобная радость: "я отведу тебя къ ней -- слѣдуй за мною. Только вчера вечеромъ узналъ я, въ какія стѣны ее заключили; и съ того часу забылъ я и пищу и сонъ, и ни горы, ни пустыни не могли удержать меня."
   "Ho какія же отношенія у тебя къ ней?" спросилъ Муза съ подозрѣніемъ.
   "Ты скоро все узнаешь. Отправимся."
   Сказавъ это, Альмаменъ пошелъ съ такою быстротою, какую только сильное раздраженіе могло сообщить утомленнымъ членамъ его. Изумленный Муза поѣхалъ за нимъ, стараясь завязать разговоръ съ таинственнымъ спутникомъ своимъ: но Альмаменъ, казалось, едва замѣчалъ его. Долговременный постъ, уединенныя странствованія, страхъ и превратность судьбы, и -- паче всего -- его собственныя, надменныя и жгучія страсти превратили въ постоянное помѣшательство тѣ безумныя чувства, которыя въ послѣдніе мѣсяцы обуяли свѣтлый и смѣлый разумъ его; и если онъ иногда и прерывалъ свое мрачное безмолвіе, то лишь одними короткими и несвязными восклицаніями, и часто на языкѣ, чуждомъ для слуха спутника его. Невольный страхъ овладѣвалъ душою смѣлаго Мавра, хотя и закаленнаго противъ суевѣрія своего народа -- болѣе презрѣніемъ храбраго, нежели философіею ученаго -- когда взоры его, перебѣгая отъ исполинскихъ утесовъ и уединенныхъ ущелій, по-временамъ встрѣчались со сверкающими взорами или останавливались на поразительной и страшной фигурѣ знаменитаго волшебника; и часто, очень часто читалъ онъ такіе стихи изъ Корана, которые его соотечественники почитали наиболѣе противодѣйствующими наговорамъ и чародѣйствамъ злыхъ духовъ.
   Такимъ образомъ продолжали они свой путь около часу, какъ вдругъ Альмаменъ остановился. "Я усталъ," сказалъ онъ слабымъ голосомъ: "и хотя намъ надобно поспѣшить, но я чувствую, что силы оставляютъ меня."
   "Садись за меня," сказалъ Мавръ послѣ нѣкоторой нерѣшительности, весьма естественной: "хотя ты и Жидъ, но для Лейлы готовъ я подвергнуть себя этому оскверненію."
   "Мавръ!" вскричалъ Еврей надменнымъ голосомъ: "не ты, а я подвергаю себя оскверненію. Вчера родились и твой пророкъ и твоя вѣра; и ты не можешь знать того непостижимаго отвращенія, которое каждое сердце, вѣрное Творцу дней и вселенной, должно питать къ тебѣ и твоимъ единовѣрцамъ."
   "Клянусь пророкомъ!" сказалъ Муза: "вымолви еще одно слово -- и подъ копытами коня моего забудешь ты свое богохульство, и испустишь свое нечистое дыханіе!"
   "Я готовъ презирать тебя, и не страшусь твоихъ угрозъ," отвѣчалъ Альмаменъ презрительнымъ голосомъ: "но я назначилъ храбрѣйшаго изъ Мавровъ быть свидѣтелемъ подвига, достойнаго потомка Іефѳаева. Однако жъ тише! я слышу стукъ копытъ."
   Муза сталъ прислушиваться; и конскій топотъ, въ нѣкоторомъ разстояніи раздававшійся по твердой и каменистой почвѣ, поразилъ изощренный слухъ его. Мавръ обернулся, но Альмамена уже не было: онъ ускользнулъ въ густую зелень, и вѣтви деревъ скоро скрыли станъ его. Въ то же время внезапный поворотъ дороги представилъ взорамъ Музы Испанскаго всадника, ѣхавшаго на Андалузской лошади: веселый и безпечный Испанецъ распѣвалъ одну изъ народныхъ балладъ того времени, въ которой были изображены подвиги Христіанъ противъ Мавровъ. Гордый Муза разслушалъ этотъ разсказъ, и кровь его взволновалась, и судорожный трепетъ пробѣжалъ по устамъ его. "Я измѣню арію," произнесъ онъ, уже схватясь за копье свое -- какъ вдругъ, въ эту минуту, изумленнымъ взорамъ его представилось неожиданное зрѣлище: Испанецъ внезапно покачнулся въ сѣдлѣ, и замертво повалился на землю. Альмаменъ въ то же мгновеніе выскочилъ изъ своей засады, схватилъ за поводъ коня его, сѣлъ на него, и быль возлѣ Мавра, прежде нежели тотъ могъ очнуться отъ изумленія своего.
   "Какими наговорами поразилъ ты этого Испанца?" спросилъ Муза, придерживая коня своего -- "по-видимому, онъ палъ безъ удара?"
   "Я убилъ его тѣмъ же самымъ оружіемъ, которымъ Давидъ убилъ Голіаѳа -- мѣткимъ камнемъ," отвѣчалъ Альмаменъ беззаботнымъ рлосомъ. "Теперь скачи во весь опоръ, если ты горишь нетерпѣніемъ видѣть свою Лейлу." Всадники перескочили чрезъ тѣло пораженнаго и обезпамятѣвшаго Испанца. Горы, деревья летѣли мимо ихъ; долина постепенно исчезала, и густой лѣсъ скоро осѣнилъ ихъ дорогу. Они все скакали безъ остановки, хотя неровность почвы и густыя переплетшіяся вѣтви нѣсколько и задерживали быстрый бѣгъ ихъ коней; наконецъ, когда солнце уже стало клониться къ вечеру, они выѣхали на широкую и круглую поляну, со всѣхъ сторонъ осѣненную густыми и тѣнистыми вѣтвями вѣковыхъ деревьевъ. Въ центрѣ этой поляны возвышался дикій и ветхій камень, похожій на жертвенникъ какой нибудь языческой вѣры, давно исчезнувшей съ лица земли. Альмаменъ вдругъ остановился, и произнесъ нѣсколько невнятныхъ словъ.
   "Что занимаетъ твой духъ, таинственный человѣкъ?" спросилъ Мавръ: "зачѣмъ взираешь ты такъ пристально на это мѣсто, и что за слова произносятъ уста твои?"
   Альмаменъ не отвѣчалъ, но сошелъ съ коня, привязалъ поводъ къ одному изъ многочисленныхъ деревъ, покрывавшихъ это пустынное мѣсто, и приблизился къ средоточію поляны. "Страшная и пророческая сила, во мнѣ обитающая!" произнесъ Еврей громкимъ голосомъ, -- "и такъ это то мѣсто, которое ты явила мнѣ во снѣ и видѣніи; то Мѣсто, на которомъ мнѣ суждено произнести и торжествовать обѣтъ, долженствующій навсегда отдѣлить отъ души послѣднюю слабость плоти. Много разъ представляла ты очамъ моимъ эту торжественную пустыню, которую я теперь вижу предъ собою. Да исполнится воля судьбы: я готовъ!"
   Сказавъ это, онъ, на нѣсколько минутъ, углубился въ лѣсъ; набралъ сухихъ листьевъ и сучьевъ, покрывавшихъ уединенную почву, и низложилъ ихъ на жертвенникѣ. Потомъ, обратясь къ востоку и подъявъ руки, произнесъ: "Се! на этотъ камнѣ, служившемъ жертвенникомъ, быть можетъ, какимъ нибудь дикимъ язычникамъ, послѣдній отважный потомокъ твоего падшаго и разсѣяннаго народа приноситъ, о Непостижимый! ту драгоцѣнную жертву, которую ты нѣкогда потребовалъ отъ нашего праотца. Пріими ее!"
   Кончивъ свое заклинаніе, Еврей вынулъ стклянку, бывшую у него за пазухою, и уронилъ изъ нея нѣсколько капель на сухія дрова, лежавшія на жертвенникѣ. Внезапно вспыхнуло блѣдносиневатое пламя; и когда оно озарило изнуренное, но важное лице Израильтянина, то кровь замерла въ жилахъ Музы, и трепетъ пробѣжалъ по всему стану его, хотя онъ и самъ едва понималъ причину своего страха. Тогда Альмаменъ извлекъ кинжалъ, отрѣзалъ имъ одинъ изъ длинныхъ локоновъ, осѣнявшихъ его голову, и бросилъ его въ огонь. Онъ даль ему совершенно сгорѣть, и съ заглушеннымъ воплемъ упалъ на землю, по-видимому, пораженный ужаснымъ и смертельнымъ безпамятствомъ. Мавръ подбѣжалъ къ нему на помощь; онъ сталъ тереть ему виски и руки, и разстегнулъ платье, стѣснявшее его грудь. Въ эту минуту онъ забылъ, что его спутникъ былъ Жидъ и чародѣй: такое участіе внушило ему его положеніе.
   Наконецъ, по прошествіи нѣсколькихъ минутъ, Альмаменъ очнулся съ тяжкимъ вздохомъ. "O возлюбленная! о подруга моего сердца!" произнесъ онъ тогда: "для чего оставила ты мнѣ этотъ единственный залогъ нашей юной любви? Прости меня! я долженъ возвратить его землѣ, неоскверненный язычниками." Онъ снова закрылъ взоры свои, и сильныя судороги потрясли весь станъ его. Наконецъ все миновало; и онъ всталъ, подобно человѣку, просыпающемуся послѣ страшнаго сна, успокоенный и, какъ будто, оживленный тѣми ужасами и потрясеніями, которымъ подвергалъ себя. Между тѣмъ послѣдняя искра этого блѣднаго пламени погасла на вѣковомъ жертвенникѣ, и тихій вечерній вѣтеръ колебалъ зелень окружныхъ деревъ.
   "Садись на коня, эмиръ," сказалъ Альмаменъ спокойнымъ голосомъ, но отворачивая взоры свои отъ жертвенника: "у насъ уже не будетъ ни какихъ остановокъ."
   "Объясни мнѣ твое чародѣйство," произнесъ Муза: "или, какъ говоритъ мнѣ мой разумъ, все то, что я видѣлъ, было ничто иное, какъ шарлатанство обманщика."
   "Увы! увы!" отвѣчалъ Альмаменъ горестнымъ и измѣнившимся голосомъ; "ты скоро все узнаешь."
   

ГЛАВА XII.
Жертва.

   Солнце, окруженное прозрачными массами пурпуровыхъ облаковъ, свойственныхъ Андалузскому небосклону, уже склонялось къ закату, когда путешественники, выѣхавъ изъ лѣсу, увидѣли предъ собою небольшую, прелестную равнину, воздѣланную подобно цвѣтущему саду. Померанцовыя и лимонныя деревья тянулись по ней длинными аллеями; мѣстами рисовалась темная зелень виноградниковъ, и виднѣлись группы вѣковыхъ дубовъ, каштановъ или болѣе мрачныхъ сосенъ, образовавшихъ небольшія, но плѣнительныя рощи; а вдали воздымались темныя вершины горъ, которыя, сливаясь съ лазурью небосклона, служили рамою этому прелестному ландшафту. Быстрый и шумящій ручей струился по равнинѣ, и вливалъ свои воды въ круглый бассейнъ, осѣненный зеленью и разнообразными цвѣтами розъ и померанцовыхъ деревьевъ. На небольшомъ холмѣ, господствовавшемъ надъ этою восхитительною долиною, возвышались башни и зубчатыя стѣны монастыря: и хотя солнце еще не скрылось, но длинныя и остроконечныя окна обители были озарены блескомъ пылающихъ свѣчъ; и слухъ всадниковъ, устремившихъ туда свои взоры, поразило пѣніе священнаго клироса, тихо раздававшееся по этому ароматному воздуху. Неясность звуковъ, тишина окружности и волшебная прелесть уединенной равнины, столь соотвѣтственной идеальному спокойствію монастырской жизни, придавали тому пѣнію какую-то трогательную сладость и торжественно-упоительное величіе.
   Но этотъ прелестный видъ и эти сладкогласные звуки, долженствовавшіе, казалось, и восхитить и утѣшить душу, только подвергали Альмамена новымъ припадкамъ страсти и ярости. Онъ сильно билъ себя въ грудь; онъ громко кричалъ: "о Богъ отцевъ моихъ! неужели я опоздалъ?" и шпорами жестоко уязвилъ коня своего. Израильтянинъ поскакалъ во всю прыть вдоль долины, между группами ароматныхъ деревьевъ, чрезъ каменистый и мелкій ручей, къ тому холму, на которомъ возвышались монастырскія строенія. Съ изумленіемъ, и почти нехотя, слѣдовалъ Муза, въ небольшомъ разстояніи, за нимъ. Яснѣе и громче становилось пѣніе клироса; свѣтлѣе и ярче блескъ зажженныхъ свѣчъ, озарявшихъ готическія окна храма: Еврей уже подъѣхалъ къ паперти, и соскочилъ съ коня. У дверей стояла толпа крестьянъ, зависѣвшихъ отъ монастыря: Альмаменъ, какъ бѣшеный, растолкнулъ ихъ, проскользнулъ между ними, и скрылся внутри церкви.
   Прошло нѣсколько мгновеній. Муза былъ у дверей; но не сходилъ съ коня, и оставался въ какой-то нерѣшительности. "Что за обрядъ совершается въ церкви?" спросилъ онъ у крестьянъ.
   "Постригаютъ монахиню," отвѣчалъ одинъ изъ нихъ.
   Въ эту минуту послышались внутри храма крики испуга, негодованія и ужаса. Муза не сталъ медлить: онъ отдалъ коня одному изъ крестьянъ, отдернулъ тяжелый занавѣсъ, висѣвшій надъ входомъ, и вошелъ въ церковь.
   У алтаря виднѣлась группа въ смятеніи и безпорядкѣ -- то были монахини со своею настоятельницею. Около перилъ толпился испуганный и безмолвный народъ. На возвышеніи священнаго амвона стоялъ Альмаменъ; въ правой рукѣ его былъ обнаженный кинжалъ, а лѣвою обхватилъ онъ станъ послушницы, одежда которой, еще не замѣненная монашескою рясою, возвѣщала, что она была сестра, готовившаяся къ постриженію; по другую сторону ея стоялъ человѣкъ спокойнаго и повелительнаго виду, въ одеждѣ Доминиканскаго ордена, и одна рука его лежала на ея плечѣ, а другою держалъ онъ животворящій крестъ: то былъ Ѳома де Торкемада.
   "Изъиди Абаддона!" были первыя слова, поразившія слухъ Музы, когда онъ, никѣмъ не замѣченный, очутился внутри придѣла: "здѣсь твои наговоры и волшебство твое уже не помогутъ тебѣ. Оставь посвящающую себя Господу!"
   "Она моя! она дочь моя! Я требую ее отъ тебя, какъ отецъ, именемъ Великаго Отца людей!"
   "Схватите чародѣя! схватите его!" кричалъ Инквизиторъ; но Альмаменъ уже очистилъ себѣ дорогу чрезъ толпу испуганныхъ зрителей, и очутился со своею дочерью на послѣдней ступени амвона.
   И ни одна нога не тронулась -- ни одна рука не поднялась. Названіе, данное Еврею, внушило всѣмъ присутствовавшимъ сверхъестественный страхъ и ужасъ; и они скорѣе рѣшились бы броситься на тигра въ его логовищѣ, чѣмъ на занесенный кинжалъ и страшную фигуру этого яростнаго незнакомца.
   "O родитель мой!" произнесъ тогда тихій и дрожащій голосъ, который показался Музѣ, какъ будто, выходящимъ изъ нѣдръ могилы: "не противься назначенію Неба. Дочь твою никто не принуждалъ сдѣлать этотъ торжественный выборъ. Со смиреніемъ и благоговѣніемъ приняла она христіанскую религію, и сердце ея имѣетъ только одно желаніе на землѣ: произнести вѣчный и священный обѣтъ,"
   "А!" заревѣлъ Еврей, вдругъ освободивъ руку, которою онъ держалъ дочь свою, упавшую предъ нимъ на колѣни: "и такъ то, что я слышалъ, справедливо; и ужаснѣйшее уже совершилось. Покрывало изорвано -- и духъ покинулъ храмъ. Красота твоя помрачилась -- и тѣло твое превратилось въ нечистый прахъ". "Злодѣй!" вскричалъ онъ болѣе свирѣпымъ голосомъ, устремивъ взоры на спокойное лице Инквизитора: "это плоды твоихъ трудовъ, твоихъ козней -- но не думай, чтобъ ты сталъ торжествовать. Здѣсь, у алтаря твоего, плюю я тебѣ въ лице, и презираю тебя, какъ нѣкогда презрѣлъ твои угрозы, и не устрашился пытки твоего безчеловѣчнаго судилища. Вотъ такъ -- такъ -- такъ избавляетъ Еврей Альмаменъ послѣднюю дщерь своего дома отъ проклятія Галилеи."
   "Остановись убійца!" вскричалъ громовой голосъ; и къ ступенямъ амвона подбѣжалъ человѣкъ въ. полныхъ доспѣхахъ. Но поздно -- все уже было кончено: кинжалъ Альмамена трижды вонзился въ эту прелестную грудь, трижды обагрился онъ невинною кровью несчастной дѣвушки. Лейла упала на руки своего возлюбленнаго; мутные и померкшіе взоры ея проникли чрезъ поднятое забрало, и остановились на лицѣ его -- блѣдная и нѣжная улыбка мелькнула на устахъ ея -- и Лейлы не стало.
   Бросивъ еще одинъ быстрый взглядъ на жертву свою, Альмаменъ соскочилъ съ возвышенія, и дикій хохотъ его раздался по всему храму. Размахивая надъ головою окровавленнымъ оружіемъ своимъ, проложилъ онъ себѣ дорогу между смятенными и испуганными зрителями; и прежде нежели пораженный Доминиканецъ могъ вымолвить слово, по воздуху уже раздался топотъ скачущаго коня; прошла еще минута -- и все утихло.
   Но надъ бездыханною дѣвушкою стоялъ Мавръ, какъ будто, все еще сомнѣваясь въ ея смерти; голова ея, еще не лишенная пышныхъ локоновъ, покоилась на груди его -- рука его сжимала ея холодную, оледенѣвшую руку, и кровь ручьями струилась по его доспѣхамъ. Одежда его ничѣмъ не отличалась отъ одежды христіанскихъ рыцарей, и никто не могъ подозрѣвать его вѣры -- никто не нарушалъ его безмолвной грусти, и всѣ, даже самъ инквизиторъ, были тронуты его горестію. Съ мѣткостью воззрѣнія, свойственною тому климату, всѣ тотчасъ же догадались, что рыцарь, поддерживавшій этотъ прелестный прахъ, былъ никто иной, какъ возлюбленный. Какимъ образомъ онъ очутился въ храмѣ, какую цѣль, какую надежду имѣлъ въ виду -- мысли ихъ были слишкомъ окованы состраданіемъ, чтобъ имѣть время подумать объ этомъ. Безмолвный и неподвижный, стоялъ Мавръ, пока наконецъ не приблизился одинъ изъ монаховъ, чтобъ пощупать пульсъ и увѣриться, точно ли погасла послѣдняя искра жизни.
   Мавръ сначала хотѣлъ было оттолкнуть его; но угадавъ его намѣреніе, молча позполилъ ему взять эту драгоцѣнную руку, и устремилъ на него свои темные, умоляющіе взоры. Когда же монахъ опять опустилъ руку, и, слегка покачавъ головою, отвернулся -- то лишь одинъ глубокій, страдальческій вздохъ вылетѣлъ изъ этого сердца, въ которое неумолимый рокъ вонзилъ послѣднюю, желѣзную стрѣлу свою. Страстными поцѣлуями покрылъ онъ чело, ланиты, уста того тихаго, ангельскаго лица -- и удалился.
   "Какимъ образомъ очутился ты здѣсь? и что знаешь ты о томъ злочестивомъ врагѣ Бога и человѣковъ?" спросилъ Доминиканецъ, приближаясь къ нему.
   Муза не отвѣчалъ, и тихими шагами продолжалъ свой путь къ дверямъ церкви. Всѣ присутствовавшіе были тронуты, и проливали слезы."Повремени!" произнесли они въ одинъ голосъ, обратясь къ суровому Инквизитору: "онъ не въ состояніи отвѣчать тебѣ."
   И между тѣмъ, какъ Христіане предавались горести, и все еще не могли опомниться отъ испуга, неузнанный Мавръ вышелъ изъ храма, и сѣлъ на коня своего: но когда онъ еще разъ обернулся, чтобъ бросить послѣдній, прощальный взглядъ на это печальное мѣсто, зрители увидѣли крупныя слезы, ручьями струившіяся по смуглымъ ланитамъ его.
   Медленно спустился вороной конь его съ возвышенія -- оставилъ за собою тихую и прелестную равнину, и скрылся въ густотѣ лѣса. И ни Мавры, ни Христіане не узнали дальнѣйшей судьбы героя Гренады. Достигъ ли онъ счастливо бреговъ Африки -- отчизны его предковъ, и принялъ новое имя, и приобрѣлъ новую славу и знаменитость; смерть ли, на одрѣ болѣзни или на полѣ брани, прекратила его краткое, но славное поприще: мракъ неизвѣстности-глубокій и непроницаемый даже для бардовъ, воспѣвшихъ его подвиги и дѣянія -- покрылъ вѣчною тѣнью судьбу Музы Бенъ-Абиль-Газана съ того часа, когда заходившее солнце озарило прощальными лучами своими его величественный станъ и его воронаго коня, скрывавшихся въ безмолвной, мрачной густотѣ лѣса.
   

ГЛАВА XIII.
Возвращеніе.-- Возстаніе.-- Предательство и смерть.

   Былъ вечеръ наканунѣ того роковаго дня, въ который Гренада должна была покориться Испанцамъ; и въ подземельи Альмамена сидѣли три Жида преклонныхъ лѣтъ.
   "Вѣрный и возлюбленный Хименъ," сказалъ одинъ изъ нихъ -- то былъ богатый и всѣмъ извѣстный ростовщикъ съ умильными и маслеными глазами, которые однако жъ не могли скрыть какой-то злобы и хитрости, напечатлѣнныхъ на низкомъ челѣ и стиснутыхъ губахъ его, и даже толстая наружность его не отнимала у него той гибкости, свойственной его народу,-- "вѣрный и возлюбленный Хименъ," сказалъ Еврей, "поистинѣ ты оказалъ намъ большую услугу, предоставивъ твоимъ братьямъ это тайное убѣжище. Здѣсь язычникамъ никогда не найти насъ. Кровь снова стала согрѣваться въ моихъ жилахъ, и слуга твой чувствуетъ голодъ и жажду."
   "Кушай, Исаакъ, кушай; вонъ то кушанье нарочно изготовлено для тебя; кушай, сколько душѣ твоей угодно. И ты Илія -- не хочешь ли сѣсть поближе къ столу? Вотъ старое и вкусное вино -- оно оживитъ тебя."
   "Пепелъ и исоппъ -- исоппъ и пепелъ, вотъ моя пища, вотъ мое питіе!" отвѣчалъ Илія съ ужасною горестію: "домъ мой разоренѣ -- кладовыя мои сожжены -- золото мое растоплено. Я разорился -- я погибшій человѣкъ!"
   "Э, полно притворяться," сказалъ Хименъ, устремивъ на него взоры, въ которыхъ выражалась какая-то злобная радость (ибо лѣта и горести до такой степени исказили злобою даже единственное доброе чувство, обитавшее въ сердцѣ этого старика, что онъ не могъ удержаться отъ внутренней, сердечной улыбки, и не могъ не порадоваться тѣмъ горестямъ, которыя самъ уменьшалъ, той слабости, которой самъ покровительствовалъ), -- "полно Илія! въ приморскихъ городахъ осталось у тебя еще столько сокровищъ, что ты можешь купить половину Гренады."
   "Развѣ Назареяне не завладѣютъ ими?" вскричалъ Илія: "о, я уже вижу все въ когтяхъ ихъ!"
   "Неужели въ самомъ дѣлѣ?-- и почему ты такъ думаешь?" спросилъ Хименъ съ искреннимъ безпокойствомъ, потому что дѣло касалось и до него.
   "Выслушай меня! Воспользовавшись перемиріемъ, я вчера отправился въ христіанскій станъ -- и видѣлъ христіанскаго короля. Лишь только услышалъ онъ мое имя, и узналъ о моей религіи, какъ лице его запылало гнѣвомъ и яростію. Сынъ Ваала! завопилъ онъ: развѣ твой злочестивый единовѣрецъ, волшебникъ Альмаменъ, еще мало оскорбилъ достоинство Испанскаго престола? По его милости не будетъ вамъ ни какой пощады. Помедли здѣсь еще одну минуту, и я велю тебѣ приготовить мѣсто на ваканцію Іуды! Ступай и исчисли свое нечестивое имущество: мы обложимъ его справедливою пошлиною, и горе тебѣ, если ты, одною мѣдною денежкою, обманешь священные налоги наши! Вотъ что я слышалъ, любезный Хименъ. И я возвратился сюда, но не въ домъ мой -- а въ его развалины. Горе мнѣ!"
   "И всѣмъ этимъ обязаны мы Альмамену, тому подложному Жиду!" кричалъ Исаакъ, усердно убирая кушанье, стоявшее передъ нимъ.
   "О, я желалъ бы вонзить этотъ ножъ въ его нечестивое горло!" произнесъ Илія, схватись длинными, высохшими пальцами за кинжалъ свой.
   "Желаніе твое не исполнится," возразилъ Хименъ -- "онъ уже не возвратится въ Гренаду. Черви и хищныя птицы давно раздѣлили между собою трупъ его; и (произнесъ онъ вполголоса, съ отвратительною улыбкою) домъ и золото его достались старому, бездѣтному Химену."
   "Какая мрачная и страшная пещера!" сказалъ Исаакъ, осушивъ однимъ разомъ огромный кубокъ крѣпкаго вина: "здѣсь Эндорская волшебница могла бы вызывать своихъ мертвецовъ. А та дверь -- куда ведетъ она?"
   "Въ подземные ходы, въ которыхъ, сколько мнѣ извѣстно, не бывалъ никто, кромѣ моего господина," отвѣчалъ Хименъ. "Я слышалъ, что они простираются до самой Алгамбры. Подвинься къ намъ, достойный Илія! твои члены дрожатъ отъ холода -- выпей этого вина."
   "Тише!" произнесъ Илія, трепеща всѣмъ тѣломъ: "преслѣдователи наши узнали о нашемъ убѣжищѣ -- я слышу шумъ шаговъ."
   Едва успѣлъ онъ выговорить это, какъ дверь, на которую указывалъ Исаакъ, отворилась, изъ подземелье вошелъ Альмаменъ.
   Если бъ въ самомъ дѣлѣ, по мановенію какой нибудь новой волшебницы, явился мертвецъ, то это видѣніе не могло бы такъ поразить и устрашить тотъ почтенный тріумвиратъ. Илія схватился за кинжалъ, и отретировался въ самый отдаленный уголъ подземелья. Исаакъ выронилъ изъ рукъ кубокъ, который только что хотѣлъ опорожнить, и опустился на колѣни. Одинъ Хименъ -- поблѣднѣвшій какъ снѣгъ -- еще нѣсколько сохранилъ присутствіе духа, и бормоталъ про себя: "Онъ живъ! и эти сокровища еще не мои! Да будетъ онъ проклятъ!"
   Альмаменъ продолжалъ свое шествіе, подобно человѣку, бродящему во снѣ, и, повидимому, не замѣчалъ тѣхъ странныхъ гостей, которыхъ вмѣщало въ себѣ его святилище.
   Хименъ всталъ -- осторожно отворилъ дверь, ведшую въ верхніе покои, и сдѣлалъ своимъ товарищамъ знакъ, чтобъ они воспользовались этимъ выходомъ; но лишь только Исаакъ -- первый, хотѣвшій послѣдовать знаку -- ползкомъ двинулся съ мѣста, какъ Альмаменъ, въ то же мгновеніе, устремилъ на него свои страшные взоры, и, какъ будто вдругъ очнувшись, вскричалъ: "Измѣнникъ! кого допустилъ ты въ тайное подземелье твоего господина? Запри дверь -- эти люди должны умереть!"
   "Могущественный господинъ!" произнесъ Хименъ спокойнымъ голосомъ: "неужели твой слуга виновенъ въ томъ, что повѣрилъ слухамъ, возвѣстившимъ смерть твою? Эти люди исповѣдуютъ нашу святую вѣру, и я избавилъ ихъ отъ неистовства яростной и свирѣпой черни. Ни какое мѣсто, кромѣ этого, не могло спасти ихъ отъ народной ярости."
   "Точно ли вы Евреи?" спросилъ Альмаменъ. "Да, я теперь узнаю васъ -- и какъ не узнать васъ, торгашей и барышниковъ! О, вы, безъ сомнѣнія, истинные Евреи!-- Удалитесь отсюда, удалитесь! Оставьте меня!"
   Все трое вышли, не ожидая вторичнаго дозволенія или приказанія: но Илія, оставляя пещеру, обратилъ злобное лице свое на Альмамена, снова погрузившагося въ глубокое раздумье, и бросилъ на него взглядъ, исполненный гнѣва и мести. Альмаменъ остался одинъ.
   Не прошло четверти часа, и Хименъ снова возвратился въ подземелье: но онъ уже не засталъ въ немъ господина своего.
   Была полночь въ улицахъ Гренады -- полночь, но не было спокойствія. Чернь взволновалась и предалась горести и ярости при мысли, что завтра она должна будетъ покориться ненавистнымъ Христіанамъ; во всѣхъ улицахъ виднѣлись многочисленныя толпы, и болѣе двадцати тысячъ народу бродило по городу. Ночь была темная и бурная; одинъ изъ тѣхъ ужасныхъ вѣтровъ, внезапно подымающихся со снѣжныхъ вершинъ Сіерры-Невады, бушевалъ въ извилистыхъ улицахъ, и съ сильнымъ шумомъ колебалъ вершины деревъ, украшавшихъ многочисленные сады. Казалось, какъ будто природа, по сочувствію стихій, хотѣла придать еще болѣе мрачный и разительный видъ той грозѣ и бурѣ народной. Всюду раздавался стукъ безчисленнаго оружія; и эти мрачные, изнуренные голодомъ Мавры казались, при багровомъ блескѣ факеловъ, не людьми, а призраками и привидѣніями. И, по-видимому, бродили они безъ цѣлы, единственно для того, чтобъ разсѣять свое безпокойство, или излить свое негодованіе.
   Наконецъ разсѣянныя толпы соединились и остановились на широкой площади Виваррамблѣ; не предпринимая ничего рѣшительнаго, всѣ однако жъ полагали, что должно было что нибудь сдѣлать для Гренады. И эти люди были вооружены, и снабжены всѣми принадлежностями Мавританскихъ воиновъ -- имъ не доставало только предводителя: ни одному изъ знатныхъ Мавровъ, ни одному сановнику или военачальнику не приходила въ голову отчаянная мысль нарушить перемиріе, заключенное съ Фердинандомъ. Это было возстаніе чисто-народное -- безуміе черни -- но тѣмъ не менѣе страшное: то была чернь восточная, имѣвшая и мечи и копья, щиты и латы, чернь, которою воздвигались и разрушались обширныя царства Востока. Тамъ, на томъ славномъ мѣстѣ, гдѣ происходили игры и турниры Аравійскаго и Африканскаго рыцарства -- тамъ, гдѣ, въ теченіе многихъ вѣковъ, цари дѣлали смотры преданнымъ и побѣдоноснымъ войскамъ своимъ -- собрались эти отчаянные люди; сильный вѣтеръ раздувалъ ихъ зажженные факелы, и багровый блескъ пламени боролся съ сумракомъ бурной ночи.
   "Возьмемъ приступомъ Алгамбру!" вскричалъ одинъ изъ толпы: "увлечемъ изъ нея Боабдила, принудимъ его быть нашимъ предводителемъ, и нагрянемъ на Христіанъ, погруженныхъ въ надменное спокойствіе!"
   "Алла-илъ-Аллахъ! ключи и полулуніе!" кричала чернь.
   Крики умолкли: и на краю площади раздался голосъ, нѣкогда всѣмъ извѣстный, нѣкогда всѣхъ приводившій въ волненіе.
   Мавры узнали его, и, въ изумленіи и ужасѣ, устремили свои взоры къ тому мѣту,-гдѣ онъ послышался: на камнѣ, съ котораго герольды обыкновенно провозглашали царскія повелѣнія, показалась фигура волшебника Альмамена, давно всѣми причисленнаго къ умершимъ.
   "Мавры и жители Гренады!" произнесъ онъ торжественнымъ, но глухимъ голосомъ: "я все еще съ вами. Вашъ государь и ваши герои покинули васъ, но я до конца пребуду съ вами! Не думайте взять Алгамбру приступомъ: крѣпость неприступна -- стражи вѣрны. Вы только потеряете ночь, а съ разсвѣтомъ завтрашняго дня нагрянетъ на васъ христіанское войско. Двинемся лучше къ воротамъ; выступимъ въ поле, и внезапно, неожиданно ударимъ на непріятеля!"
   Онъ сказалъ, и обнажилъ мечъ свой; блескъ факеловъ озарилъ блестящую сталь, и Мавры, съ фанатическимъ благоговѣніемъ, преклонили головы; волшебникъ соскочилъ съ камня, и бросился въ средину толпы.
   Тогда радостные клики еще разъ огласили воздухъ. Чернь нашла предводителя, достойнаго того восторга, который одушевлялъ ее; толпы построились въ боевой порядокъ, и двинулись вдоль узкихъ и извилистыхъ улицъ.
   И эта рать невѣрныхъ, увеличенная многочисленными толпами грабителей и мошенниковъ, часто нарушавшихъ спокойствіе мирныхъ жителей, была уже близка къ тѣмъ воротамъ, чрезъ которыя Гренадцы обыкновенно выступали въ походъ. И если бъ Мавры оставили за собою тѣ ворота, и нагрянули на Христіанъ, погруженныхъ въ сонъ и спокойствіе -- можетъ быть, эта сильная рать, составленная изъ двадцати тысячъ отчаянныхъ людей, спасла бы Гренаду; и до нашего времени могло бы существовать въ Испаніи единственное образованное государство, основанное вѣрою Магомета.
   Но несчастливая звѣзда Боабдила одержала верхъ. Онъ уже узналъ о народномъ возстаніи; и, почти въ то же время, явились въ Алгамбру два старика изъ нижней части города -- они хотѣли видѣть государя, и были допущены къ нему: вскорѣ оказались внезапныя, важныя послѣдствія этой бесѣды. Въ безуміи народномъ видѣлъ Боабдилъ только извинительный предлогъ, которымъ христіанскій король могъ бы воспользоваться для того, чтобъ нарушить условія капитуляціи, разорить городъ и истребить жителей. Исполненный великодушнаго участія къ судьбѣ своихъ подданныхъ, и, не менѣе того, руководимый высокимъ чувствомъ чести вѣнценосца, которая предписывала ему свято хранить перемиріе, утвержденное торжественною клятвою, онъ еще разъ сѣлъ на браннаго коня своего, и, сопровождаемый своими тѣлохранителями, выѣхалъ изъ Алгамбры, приказавъ тѣмъ двумъ старикамъ, сообщившимъ ему важныя извѣстія, слѣдовать за собою. Звуки трубъ, конскій топотъ и голосъ герольдовъ поразили слухъ черни, продолжавшей свое воинственное шествіе; прошла еще минута, и юный монархъ былъ уже посреди этихъ неистовыхъ дружинъ.
   "Какое безумство обуяло васъ, о подданные мои!" вскричалъ Боабдилъ, остановясь между толпами: "куда хотите вы итти?"
   "Противъ Христіанъ! противъ Готѳовъ!" кричали тысячи голосовъ. "Веди насъ! Волшебникъ воскресъ, и пойдетъ по правую руку твою!"
   "Увы!" произнесъ юный монархъ: "вы намѣрены итти противъ христіанскаго короля? Вспомните, что наши аманаты въ его рукахъ; вспомните, что ему ненужно будетъ другаго, лучшаго предлога, чтобъ разорить Гренаду и истребить мечемъ васъ и дѣтей вашихъ. Мы сдались на капитуляцію, и заключили условіе, какого еще никогда не заключалъ врагъ съ врагомъ. И жизнь, и законы, и имущество ваше -- все спасено. Да, все спасено -- все, кромѣ престола Боабдилова. Я одинъ пострадалъ. Но да исполнится назначеніе неумолимаго рока! Моя несчастливая звѣзда подвергла васъ этой бѣдственной судьбѣ: безъ меня вы можете снова ожить, снова содѣлаться самостоятельнымъ народомъ. Покоритесь сегодня неумолимой волѣ судьбы -- и завтра вы уже можете опять бороться противъ самаго жестокаго, самаго надменнаго приговора ея. Пасть подъ ударами рока -- еще не значитъ быть покореннымъ. Но сразитесь теперь съ Христіанами; можетъ быть, вы и побѣдите: что жъ будетъ слѣдствіемъ вашей побѣды? ничто иное, какъ новая, болѣе ужасная война; новое, безполезное кровопролитіе. Если же вы будете побѣждены, то васъ уже ожидаетъ не честная капитуляція, а вѣрное, неизбѣжное истребленіе! Повѣрьте государю вашему, и въ послѣдній разъ послушайтесь его совѣта."
   Слова Боабдила тронули чернь; она умолкла, и почти убѣдилась. И въ этомъ безмолвіи всѣ взоры устремились на вождя и волшебника -- но Альмаменъ не устрашился этого вызова. Не заботясь о судьбѣ Мавровъ, онъ только думалъ объ исполненіи своей мести; и былъ готовъ на всякое предпріятіе, которое могло обагрить землю кровью Христіанъ. Онъ предсталъ предъ владѣтеля Гренады.
   "Повелитель правовѣрныхъ!" вскричалъ онъ громкимъ голосомъ: "взгляни на твоего друга, на твоего пророка! я предвѣщаю тебѣ побѣду!"
   "Умолкни!" прервалъ Боабдилъ: "ты слишкомъ долго проводилъ и обманывалъ насъ!... Мавры! знаете ли вы этого ложнаго дервиша?-- онъ не Мусульманской вѣры. Онъ поганый Жидъ, и готовъ продать васъ врагамъ вашимъ. Убейте его!"
   "Какъ!" вскричалъ Альмаменъ: "кто мой обвинитель?"
   "Твой слуга -- вотъ онъ!" Въ эту минуту тѣлохранители подняли свои факелы, и багровый свѣтъ озарилъ. блѣдныя и мертвыя черты Химена.
   "Свѣтило вселенной! здѣсь есть и другіе Жиды, которые его знаютъ," произнесъ предатель.
   "Неужели вы допустите Жида быть вашимъ предводителемъ, о сыны пророка?" вскричалъ Боабдилъ.
   Чернь пришла въ замѣшательство и смятеніе: Альмаменъ чувствовалъ, что послѣдній часъ его уже насталъ; безмолвный, стоялъ онъ, нахмуривъ чело и сложивъ руки на груди.
   "Нѣтъ ли здѣсь кого нибудь изъ народа Моисеева?" вскричалъ Боабдилъ, преслѣдуя свою побѣду: "если есть, то пусть приблизится, и объявитъ, что знаетъ. Не изъ толпы, а изъ свиты владѣтеля Гренады выступилъ всѣмъ извѣстный Израильтянинъ.
   "Мы отрекаемся отъ этого злодѣя и обманщика," произнесъ Илія, кланяясь до земли: "но онъ былъ нашей вѣры."
   "Говори, ложный дервишъ! или языкъ отнялся у тебя?" кричалъ Боабдилъ.
   "Да поразитъ тебя проклятіе, безумецъ!" съ яростію вскричалъ Альмаменъ. "Не все ли равно, какимъ бы орудіемъ ты ни возстановилъ свою Державу? Да, тотъ, который управлялъ твоими совѣтами, предводительствовалъ твоими войсками, принадлежитъ къ народу Іисуса Навина и Самуила -- и Богъ брани есть Богъ Альмамена!"
   Трепетъ пробѣжалъ по безчисленнымъ рядамъ Мавровъ; но взоры, и видъ, и голосъ этого человѣка, все устрашало ихъ -- и никто не осмѣлился поднять оружія своего. Онъ и тогда могъ бы невредимо пройти между ними; могъ бы въ иныя страны унести свои жгучія страсти, свои мучительныя горести: но попеченіе о жизни уже покинуло его, и онъ только желалъ поругаться надъ тѣми, которыхъ такъ долго обманывалъ -- и потомъ умереть. Онъ молча окинулъ взоромъ всѣхъ окружавшихъ его, и предался язвительному и надменному хохоту, подобному тому, который, въ преисподней, грѣшникъ можетъ услышать изъ устъ искусителя.
   "Да, таковъ былъ я!" вскричалъ онъ. "Я былъ вашимъ идоломъ, былъ вашимъ повелителемъ, и теперь могу быть вашею жертвою; но и умирая, останусь вашимъ побѣдителемъ. И Христіанъ и Мусульманъ почитаю я врагами моими; и тѣхъ и другихъ готовъ я низвергнуть въ прахъ. Но Христіане хитрѣе васъ: они прельщали меня ласковыми словами, и я продалъ бы васъ имъ; но злочестивѣе васъ они обманули меня, и я хотѣлъ низринуть ихъ, чтобъ продолжать обманывать и управлять тѣми куклами, которыхъ вы называете вождями своими. Но тѣ, для которыхъ я и мучился, и трудился, и грѣшилъ -- тѣ, для которыхъ я пожертвовалъ и спокойствіемъ и наслажденіями жизни -- для которыхъ не пощадилъ и единственной дщери моей -- они предали меня въ ваши руки; и проклятіе, издревле на нихъ лежащее, пребудетъ съ ними отнынѣ и до скончанія вѣка -- аминь! Теперь тайна открылась: Дервишъ Альмаменъ -- сынъ Жида Иссашара!"
   Онъ сказалъ бы, можетъ быть, еще болѣе -- но рѣчь его была прервана. Чернь, съ дикими воплями, бросилась на угрюмаго фанатика; шесть мечей уже вонзились въ него, и онъ все еще стоялъ; наконецъ вонзился седьмой, и бездыханный трупъ Альмамена повалился на землю. Толпа топтала его ногами -- бросала на воздухъ -- терзала и отдѣляла членъ отъ члена, составъ отъ состава; не прошло двухъ минутъ, и на изуродованномъ, окровавленномъ трупъ не осталось и слѣда образа человѣческаго.
   Одной жертвы было достаточно, чтобъ укротить ярость черни. Подобно дикимъ звѣрямъ, утолившимъ свой голодъ, Мавры окружили государя своего, поблѣднѣвшаго и устрашеннаго тою яростью и свирѣпостью, которыя онъ самъ пробудилъ въ подданныхъ своихъ, и тщетно хотѣвшаго остановить ихъ быстрое мщеніе. Боабдилъ произнесъ нѣсколько увѣщаній и упрековъ, повернулъ коня, и возвратился во дворецъ свой.
   Толпа вскорѣ разошлась, но не по домамъ своимъ. Преступленіе Альмамена снова пробудило ненависть ко всему народу его. Половина черни бросилась въ часть города, населенную Евреями, и зажгла ее; другая поспѣшила къ одинокому дому Альмамена.
   Оставивъ государя, Хименъ, не предвидѣвшій такого изступленія народной ярости, поспѣшилъ въ тотъ домъ, который наконецъ могъ назвать своимъ собственнымъ. Онъ только что достигъ кладовыхъ своего господина -- только что успѣлъ потѣшить взоры свои взглядомъ на слитки золота и драгоцѣнные каменья -- только что успѣлъ, въ восторгѣ и упоеніи сердца, произнести: "и все это мое!" какъ вдругъ, передъ стѣнами дома, раздались крики яростной черни, и окна озарились блескомъ факеловъ. Тщетно пытался онъ громко кричать: "я тотъ человѣкъ, который предалъ вамъ Жида!" -- сильный вѣтеръ разносилъ крики его, и они не достигали ушей глухой черни. Задыхаясь отъ дыма и пламени, которые скоро выгнали его изъ кладовыхъ, и не осмѣливаясь показаться яростной толпѣ, скряга нагрузилъ на себя драгоцѣннѣйшее имущество, спустился по лѣстницѣ, и направилъ шаги свои къ тайному подземелью -- какъ вдругъ полъ, уже обхваченный пламенемъ, затрещалъ, и обрушился подъ нимъ; и скоро огненная рѣка, распространявшаяся съ необыкновенною быстротою по всему зданію, заглушила его отчаянные крики, которые еще нѣсколько времени раздавались изъ этой мрачной могилы.
   Таковы были главныя событія ночи, предшествовавшей занятію Гренады Испанцами.
   

ГЛАВА XIV.
Заключеніе.

   День занимался надъ Гренадою; народъ давно разошелся по домамъ, и глубокая тишина царствовала въ улицахъ: лишь въ мѣстахъ, наканунѣ зажженыхъ яростною чернію, изрѣдка раздавались или паденіе какой нибудь обрушивавшейся кровли или трескъ легкихъ, благовонныхъ бревенъ, изъ которыхъ Мавры обыкновенно строили лѣтнія бесѣдки свои. Къ счастію обширные сады раздѣляли домы Гренады, и пламя не могло распространиться по всему городу. Но жители такъ мало заботились о послѣдствіяхъ пожара, что никто и не думалъ не только гасить, но к наблюдать за направленіемъ пламени. Только изрѣдка показывались злосчастныя фигуры въ Жидовской одеждѣ, сидѣвшія надъ развалинами своихъ домовъ, подобно душамъ, бдящимъ, по мнѣнію Платона, надъ могилами, въ которыхъ тлѣютъ тѣла ихъ. День занимался; тучи и облака, покрывавшія ночной небосклонъ, рѣдѣли; на востокѣ поднималось солнце, спокойное и лучезарное, и первые лучи его уже отражались въ шумящихъ волнахъ Хениля и Дарро.
   На балконѣ, владычествовавшемъ надъ великолѣпнымъ видомъ, обнимавшимъ большую часть города, стоялъ послѣдній изъ Мавританскихъ государей. Онъ призывалъ на помощь всю мудрость философіи, которою такъ усердно занимался, и пытался укрѣпить ею свое сердце.
   "Чѣмъ мы, вѣнценосцы," разсуждалъ задумчивый монархъ, "лучше другихъ людей, что хотимъ наполнить собою лѣтописи міpa? по всей вселенной раздастся громъ паденія моего трона; и отголосокъ отдастся въ поколѣніяхъ еще нерожденныхъ и въ вѣкахъ отдаленнѣйшихъ. Но чего лишаюсь я? ничего такого, что было бы необходимо для моего счастія, для моего спокойствія; ничего, кромѣ источника всѣхъ бѣдствій моихъ, и пустыни моей жизни! Развѣ я буду менѣе наслаждаться видомъ неба и земли, мыслями и дѣйствіями, или болѣе физическими потребностями человѣка -- пищею и сномъ, этимъ общимъ и недорогимъ желаніемъ всѣхъ и каждаго? Самый жестокій ударъ судьбы есть тотъ, что я теперь долженъ сравняться съ вождями и князьями: но я сравняюсь только съ тѣми, которымъ удивляется чернь, участи которыхъ завидуетъ толпа. Ободрись же, о сердце мое! Осталось еще много глубокихъ чувствъ печали или радости, могущихъ прервать и наполнить собою однообразіе существованія."
   Онъ приподнялъ голову; и взоры его уняли на отдаленные и уединенные минареты опустѣвшаго дворца Музы Бенъ-Абиль-Газана.
   "Ты тогда былъ правъ," продолжалъ задумчивый монархъ; "ты былъ правъ, о храбрый другъ мой, когда ты не хотѣлъ пожалѣть о судьбѣ Боабдила: но не потому, что смерть въ его власти, не потому, что онъ можетъ прекратить бѣдственную жизнь свою -- нѣтъ, душа человѣка выше его счастія, и есть какое-то величіе въ той жизни, которая паритъ надъ развалинами, преграждающими путь ея." Но онъ вдругъ отвернулся, и смертная блѣдность покрыла ланиты его: онъ замѣтилъ приготовленія къ отъѣзду, и услышалъ конскій топотъ, раздававшійся во многочисленныхъ дворахъ Алгамбры -- часъ, назначенный для сдачи крѣпости, уже наступилъ. Въ эту минуту всѣ утѣшенія философіи покинули его: онъ громко застоналъ, и возвратился въ свои покои въ то самое время, когда туда вошли визирь и начальникъ тѣлохранителей.
   Престарѣлый визирь хотѣлъ что-то сказать; но уста его не могли вымолвить ни одного слова.
   "И такъ намъ пора отправиться," сказалъ Боабдилъ спокойнымъ голосомъ: "да исполнится воля судьбы! Сдай дворецъ и крѣпость, и приѣзжай уже не къ государю, а къ другу твоему, въ его новое жилище."
   Не дожидаясь отвѣта, поспѣшилъ онъ къ дверямъ; сошелъ по лѣстницѣ, и сѣлъ на коня своего. Съ малочисленною и печальною свитою выѣхалъ онъ въ тѣ ворота, которыя и нынѣ еще видны возлѣ почернѣвшей и полуразрушившейся башни, покрытой плющемъ и зеленью виноградниковъ, и между садами, теперь принадлежащими монастырямъ побѣдоносной вѣры, продолжалъ уединенный и печальный путь свой. Лишь только онъ въѣхалъ на возвышеніе, господствующее надъ этими мѣстами, какъ вдругъ блескъ оружія и доспѣховъ поразилъ взоры его; и онъ увидѣлъ предъ собою Испанскій отрядъ, долженствовавшій занять дворецъ и, въ стройномъ порядкѣ и глубокомъ безмолвіи, приближавшійся къ возвышенію.
   Впереди этого аванъ-гарда ѣхалъ, на бѣломъ конѣ, епископъ Авидскій, сопровождаемый многочисленною свитою босоногихъ монаховъ. Они остановились, какъ скоро Боабдилъ поровнялся съ ними; и гордый епископъ привѣтствовалъ его съ видомъ человѣка, обращающагося къ невѣрному и низшему себя. Руководимый тѣмъ чувствомъ своего достоинства, свойственнымъ великому и еще болѣе падшему, Боабдилъ оскорбился, но не думалъ мстить прелату за его надменность. "Поѣзжай Христіанинъ," сказалъ онъ ласковымъ голосомъ; "врата Алгамбры отверсты, и Алла вручилъ твоему королю и дворецъ и городъ: да замѣнятъ его добродѣтели заблужденія Боабдила!" Сказавъ это, и не дождавшись отвѣта, онъ поѣхалъ далѣе, и уже не озирался ни на ту, ни на другую сторону. Испанцы, между тѣмъ, продолжали свой путь къ городу.
   Солнце уже высоко поднялось надъ горами, когда, съ небольшаго возвышенія, взорамъ Боабдила и его свиты представилась вся рать Испанская; и въ то же мгновеніе громче топота скачущихъ коней, звучнѣе стука оружія, раздалось ясное и торжественное пѣніе: "Тебя Бога хвалимъ," предшествовавшее водруженію гордыхъ, побѣдоносныхъ знаменъ. Боабдилъ, ѣхавшій въ глубокомъ безмолвіи, вдругъ услышалъ вздохи и восклицанія своихъ спутниковъ; онъ обернулся, чтобъ побранить или ободрить ихъ -- и пораженнымъ взорамъ его представился серебряный крестъ Испанскій, красовавшійся на главной башнѣ дворца его, позлащенной яркими лучами солнца. Его Алгамбра была уже во власти непріятеля; и, возлѣ этого знаменія священной войны, гордо и весело развѣвалось знамя Св. Іакова, покровителя Испанскаго рыцарства.
   Юный монархъ увидѣлъ это, и голосъ замеръ на устахъ его: онъ поскакалъ во весь опоръ, желая поскорѣе отдѣлаться отъ непріятнаго церемоніала; и умѣрилъ бѣгъ коня своего только тогда, когда уже былъ не болѣе, какъ въ разстояніи одного выстрѣла отъ передовыхъ рядовъ Испанскихъ. Никогда христіанская рать не представляла зрѣлища болѣе блестящаго, болѣе поразительнаго. Все пространство, которое только могъ обозрѣть взоръ смертнаго, было покрыто величественными и блестящими рядами этой многочисленной арміи; всюду виднѣлось оружіе, всюду развѣвались распущенныя знамена, озаренныя лучезарнымъ солнцемъ; и между этими рядами, посреди этого безчисленнаго оружія, струился, и волновался, и шумѣлъ сребристый и веселый Хениль, не заботясь о томъ, кто изъ смертныхъ, на короткое время земной жизни своей, будетъ владѣть его берегами, цвѣтущими въ вѣчномъ теченія своемъ. Возлѣ небольшой мечети виднѣлся цвѣтъ всего войска. Посреди многочисленныхъ прелатовъ, грандовъ и принцевъ Двора, могшаго соперничествовать со Дворомъ Карла Великаго, возвышался царственный станъ Фердинанда, а по правую руку его сидѣла его вѣнценосная супруга, окруженная знатными дамами Испаніи: и ихъ разноцвѣтная одежда и, драгоцѣнные каменья, которыми она была осыпана, умѣряли суровый блескъ пернатыхъ шлемовъ и стальныхъ доспѣховъ.
   Боабдилъ остановился въ виду царственной четы, старался принять спокойный видъ, чтобъ, сколько возможно, скрыть волненіе души своей, -- и нѣсколько опередивъ малочисленную свиту свою, но съ видомъ и величіемъ, достойнымъ вѣнценосца -- сынъ Абдаллы предсталъ предъ гордаго побѣдители своего.
   Трепетъ изумленія и участія потрясъ все собраніе мужества и красоты; и съ удивленіемъ смотрѣли и рыцари и дамы на царственное лице Мавританскаго монарха, на его пышные локоны и ту пріятную, выразительную красоту, которой юность придавала какую-то трогательность. Фердинандъ и Изабелла оставили мѣста свои, чтобъ встрѣтить своего бывшаго соперника и новаго подданнаго; и когда Боабдилъ сошелъ съ коня, Фердинандъ положилъ свою руку на плечо его, и произнесъ; "Братъ и Принцъ! забудь свои горести; и да утѣшитъ тебя наше дружество въ бѣдствіяхъ, противъ которыхъ ты боролся какъ монархъ и герой -- но ратоборствуя съ людьми, ты наконецъ долженъ былъ покориться Богу!"
   Боабдилъ не хотѣлъ мстить королю за горькою, но неумышленную насмѣшку, заключавшуюся въ словахъ его. Онъ опустилъ голову, и съ минуту оставался безмолвнымъ; потомъ подалъ знакъ своей свитѣ, и четверо изъ сопровождавшихъ его сановниковъ приблизились, преклонили колѣна предъ Фердинандомъ, и, на серебряномъ щитѣ, поднесли ему ключи города.
   "O Государь!" произнесъ тогда Боабдилъ: "пріими ключи послѣдняго изъ городовъ, противившихся Испанскому оружію. Владычество Мусульманъ кончилось. И городъ и жители Гренады въ твоей власти: но покоряясь твоему мужеству, они еще надѣются на твое милосердіе."
   "И они поступаютъ благоразумно," возразилъ король: "мы не нарушимъ нашихъ обѣщаній. Но такъ какъ мы уже знаемъ вѣжливость и любезность Мавританскихъ кавалеровъ, то не намъ, а болѣе нѣжнымъ рукамъ должны быть вручены ключи Гренады."
   Сказавъ это, Фердинандъ подалъ ключи Изабеллѣ, которая обратилась къ Боабдилу, и хотѣла произнести нѣсколько ласковыхъ и утѣшительныхъ словъ: но несмотря на то, что она была королева и героиня, чувства ея были такъ сильно потрясены, и сострадательное сердце ея было въ такомъ волненіи, что слова замерли, въ невнятныхъ звукахъ, на устахъ ея; и когда она устремила взоры на спокойное, но блѣдное лице побѣжденнаго монарха, она уже не могла удержать слезъ, которыя ручьями лились изъ глазъ ея. Легкій румянецъ подернулъ черты Боабдила, и произошло минутное замѣшательство и безмолвіе -- но Мавръ наконецъ прервалъ его.
   "Прекрасная королева!" сказалъ онъ съ печальнымъ, по величественнымъ достоинствомъ: "ты можешь видѣть чувства того сердца, которое ты тронула и покорила своимъ великодушнымъ участіемъ: это новая и не менѣе славная побѣда твоя. Но я задерживаю васъ, и мое присутствіе помрачаетъ торжество ваше. Позвольте мнѣ удалиться."
   "Не намекнуть ли намъ на благодатную возможность обращенія?" произнесла, тихимъ голосомъ и сквозь слезы, набожная королева, обращаясь къ вѣнценосному супругу своему.
   "Не теперь -- не теперь, клянусь Св. Іаковомъ!" поспѣшно возразилъ такимъ же тихимъ голосомъ Фердинандъ, желавшій поскорѣе прекратить тягостную бесѣду. "Ступай, братъ мой," произнесъ онъ громко, "и счастіе да сопутствуетъ тебѣ! Забудь прошедшее."
   Горькая улыбка мелькнула на устахъ Боабдила; съ глубокимъ, безмолвнымъ почтеніемъ поклонился онъ царственной четѣ, и поѣхалъ тихо и медленно мимо безчисленныхъ рядовъ войска; онъ скоро оставилъ ихъ за собою, и сталъ подниматься тою дорогою, которая вела, чрезъ Алпухарраскія горы, въ новыя владѣнія его. Лишь только деревья скрыли Мавританскихъ всадниковъ изъ виду короля, Фердинандъ тотчасъ же отдалъ повелѣніе, и войско двинулось къ городу: звуки воинскихъ трубъ и литавръ огласили тогда лѣса и дебри, и горестнымъ отголоскомъ отозвались въ ушахъ Мавровъ.
   Быстро преслѣдовалъ Боабдилъ путь свой; но наконецъ утомленный конь его остановился въ небольшой деревнѣ, въ которой поджидали его мать, невольницы и вѣрная Амина, отправленныя имъ впередъ. Присоединившись къ нимъ, онъ, безъ дальнѣйшей остановки, отправился далѣе.
   Уже поднимались они на то возвышеніе, которое можно назвать входомъ въ Алпухарраскія горы. И съ этой вершины представились взорамъ путешественниковъ, во всемъ блескѣ, и очаровательная долина, и величественная рѣка, и башни и минареты Гренады, облитые яркимъ сіяніемъ лучезарнаго солнца. Они внезапно и невольно остановились: и всѣ взоры устремились къ тѣмъ драгоцѣннымъ мѣстамъ. Гордый стыдъ побѣжденныхъ витязей, сладостныя воспоминанія о домашнемъ кровѣ -- дѣтствѣ -- отчизнѣ, исполняли всѣ сердца, выражались во всѣхъ взорахъ. Вдругъ раздался отдаленный громъ артиллеріи; и долы, и горы, и прозрачныя воды рѣкъ огласились этимъ продолжительнымъ гуломъ. Изгнанники испустили всеобщій вопль; онъ поразилъ злосчастнаго монарха, и овладѣлъ его сердцемъ, которое онъ тщетно хотѣлъ облечь въ кору восточной гордости и стоической философіи. Слезы ручьями полились изъ глазъ его -- и онъ руками закрылъ лице свое.
   Тогда гордая мать его, устремившая на него свои суровые, исполненные презрѣнія взоры, произнесла тотъ несправедливый и достопамятный упрекъ, который сохранила намъ исторія: "Да, плачь, какъ женщина, о томъ, чего ты, какъ мужчина, не умѣлъ защитить!"
   Боабдилъ, съ оскорбленнымъ величіемъ, приподнялъ взоры свои -- какъ вдругъ почувствовалъ, что кто-то съ нѣжностью сжалъ ему руку; онъ обернулся, и увидѣлъ возлѣ себя Амину.
   "Не слушай ея! не слушай, о Боабдилъ!" произнесла невольница: "никогда не казался ты мнѣ столь благороднымъ, какъ теперь, въ твоей горести. Ты защищалъ свою Державу какъ герой; но почувствуй это, о свѣтъ очей моихъ, ты былъ слабою женщиною въ отношеніи къ твоему народу"!
   "Великъ Алла!" сказалъ Боабдилъ: "онъ и теперь низпосылаеть мнѣ утѣшеніе. Твои уста, никогда не льстившія мнѣ во время моего могущества, не имѣютъ для меня упрековъ въ моей горести!"
   Онъ произнесъ это, и улыбка озарила его взоры, устремленные на Амину: то былъ часъ ея торжества.
   Путешественники ѣхали медленно, и наконецъ скрылись въ уединенныхъ ущельяхъ горъ -- и то мѣсто, гдѣ плакалъ монархъ и утѣшала женщина, донынѣ называется: "El ultimo sospiro del Moro -- Послѣдній вздохъ Мавра."

Конецъ.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru