Lib.ru/Классика: Булгаков Валентин Федорович. Толстой, Ленин, Ганди

Валентин Федорович Булгаков

Толстой, Ленин, Ганди

Изд: Валентин Булгаков. "Толстой, Ленин, Ганди", Прага, 1930.

Date: 30 ноября 2009

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

В основу этой статьи легла публичная лекция, прочитанная на немецком языке в Берлине, Бреславле, Кельне, Галле, Дюссельдорфе, Эссене, Кайзерслаутерне, Аахене, Шверине и др. городах Германии, а также на чешском языке в Праге, в Чехословакии.

На нашу долю, на долю поколения конца XIX и начала XX столетия, выпала чрезвычайно трудная и ответственная задача быть участниками или хотя бы только свидетелями событий, которые, по справедливости, могут почитаться событиями всеобщего, мирового значения.

Эпоха, в которую мы живем, является, с одной стороны, эпохой мировых катаклизмов -- войн и революций, с другой -- эпохой рождения новых идей, эпохой появления пророков.

Величайшим из катаклизмов, -- к счастью, уже пережитым нами, -- была, конечно, ужасная мировая война 1914-1918 г. г., война, наиболее кровопролитная из всех, когда-либо бывших на земле, войн, война, поглотившая не десятки и не сотни тысяч, а миллионы человеческих жертв.

Как и все вообще великие мировые катаклизмы, мировая война, конечно, родилась не внезапно и не неожиданно, а была подготовлена и вызвана всем предшествующим развитием духовной, политической и социальной жизни народов. Это была не случайная катастрофа, вроде землетрясения или наводнения, а постепенно созревшая катастрофа известного строя общеевропейской жизни, долгое время существовавшего и поддерживавшегося сознательно и сознательными людьми. Мировая война явилась своего рода роковым счетом, предъявленным историей и судьбою к уплате современной европейской -- обанкротившейся, не оправдавшей своего существования -- цивилизации. Война вскрыла все противоречия этой цивилизации, еще так недавно казавшейся нам безукоризненно-здоровой, цельной и прекрасной.

Вместе с тем, мировая война разбудила спящую совесть огромного большинства человечества, поставила на очередь вопросы о том, как изменить, как перестроить общую жизнь таким образом, чтобы избежать в будущем подобных катастроф, как спасти положение, как примирить противоречия и где найти выход из затруднений? Этот косвенный результат -- всеобщее пробуждение умов и напряженное искание наилучших способов исправления старых ошибок -- и является, бесспорно, едва-ли не главным положительным результатом мировой войны.

Современное духовное состояние человечества -- это, конечно, неуравновешенное состояние, состояние поисков, нащупывания, прокладывания новых, лучших путей. Тяжело жить с таким наследством на плечах, как воспоминания о невероятных кровопролитиях и ужасах последнего 15-летия. Уйдем же от него, от этого наследства, уйдем от старой жизни! Выправим свой путь! Начнем все сначала! Вперед, вперед! Так взывает душа современного человечества.

Но только вот вопрос: куда же и как итти? Советчиков и советов, разумеется, очень много. И мнения -- разнообразны. Где истина?

Среди всех ищущих, среди всех думающих, что они нашли, среди всех зовущих, советующих, объясняющих и обещающих мы выделяем невольно эти три, наиболее значительные, наиболее привлекающие внимание, наиболее характерные, поистине пророческие фигуры: Толстого, Ленина и Ганди.

Мне даже кажется, что все разнообразие всех возможных ответов о новых путях, зовущих и ожидающих человечество в будущем, можно свести именно к ответам этих трех, наиболее выдающихся в нашу эпоху вождей человечества.

Разобраться в ответах-мировоззрениях, обозначаемых названными мною тремя именами, объективно сравнить, трезво оценить эти ответы и извлечь соответствующее поучение -- и является нашей целью.

Старшие из нас еще помнят появление Толстого-моралиста в 80-х г. г. прошлого столетия. Это было нечто поистине великолепное, поистине замечательное, особенно у нас, в бедной, отсталой, малокультурной России, и в ту пору, в пору глухой политической реакции, исключительной даже для самодержавного режима.

Уже знаменитый писатель, автор прославленных романов "Война и мир" и "Анна Каренина", аристократ и богач по происхождению, Толстой вдруг откладывает кисть художника и ополчается мечем пророка. Пророческой, не иначе, приходится определять его тогдашнюю роль, а, главное, самый способ общения с людьми и передачи им своих мыслей и духовных откровений. Подобно всем пророкам, Толстой, учуявши призвание свыше, духовно прозрев и увидев правду, захотел передать людям эту правду, только правду, голую правду, без обиняков, и при том простейшими, но тем более сильными и значительными словами, корявым, иногда грубоватым, иногда наивным и детским, но всегда глубоко трогавшим и захватывавшим языком.

Со всей силой своего писательского дарования и вместе с тем со всей своей искренностью и непосредственностью обрушился Толстой на окружавшую его ложь; появились одна за другой его замечательнейшие, во многом до сих пор недооцененные книги: "Исповедь", "В чем моя вера", "Так что же нам делать", "Рабство нашего времени", "Царство Божие внутри вас" и др. Несмотря на то, что книги эти запрещены были к печати, скоро они приобрели всероссийскую известность. По-

добно рыканию льва в пустыне, разносился по стране могучий голос великого яснополянского Льва, -- и трудно было не поддаться его обаянию.

Скоро понята была, однако, кем надо, и опасность этого голоса. И вот, все обрушились на Толстого.

На него обрушилась церковь, предавшая его анафеме, -- за то, что, исходя из Евангелия, из христианских понятий о Боге-любви и о "служении Ему в духе и истине", Толстой отверг посредничество третьих лиц в общении человека с Богом, отверг внешнюю пышность и сложный церемониал богослужений, отверг догму и "таинства", установленные не Христом, а Его, не понявшими Его, последователями, осудил богатство церкви и равнодушие ее к бедным, изобличил связь церкви с государством и отсутствие какой бы то ни было духовной независимости у церковной организации, существующей за счет государства.

В свою очередь, государство обрушилось на Толстого за то, что он показал, как, под видом охраны отечества, эксплуатируется беднейшее, трудовое большинство населения в пользу не трудящегося физически, "паразитического" с точки зрения Толстого меньшинства; за то, что он осудил оружие и выявил антихристианский характер всякого насилия, а также вражды и войн между народами.

Богачи обрушились на Толстого за призывы к социальному равенству и за то, что он ярко развернул передо всей страной картины царящего в России неравенства и вопиющей бедности огромных классов населения.

Представители науки не могли простить Толстому, что служение ближнему он ставил выше простой любознательности и принципа "знание для знания". Они очень остро были уязвлены также указанием

Толстого, что в существующих условиях наука, особенно социология и юриспруденция, а также техника и медицина, занимается подслуживанием правящему классу и богачам и оправдыванием насилия угнетателей над угнетенными.

Художников Толстой восстановил против себя потому, что он мешал им вести беззаботную жизнь жуиров, потому, что он отверг принцип "искусства для искусства", отверг искусство, как баловство праздных людей, и поставил перед искусством великую цель сближения и соединения людей в чувствах братства, любви и добра.

С другой стороны, и радикальная русская интеллигенция также не признала Толстого-пророка потому, что он, по ее мнению, мешал ей делать ее дело политического освобождения страны. Для Толстого ненависть партийная, борьба дурными средствами за хорошую цель и, в частности, революционный террор, перед которым тогда преклонялись в России, был так же ненавистен, как жестокость правительства к его врагам, как ссылки, аресты и казни революционеров. Ни тут, ни там не находил он человека и человечности. И тут, и там мерещились ему личные, эгоистические жизненные цели. Если пожертвовать Евангелием и любовью к людям, ко всем людям без изъятия, то какая же может быть другая, вполне достойная этой цель жизни, которая бы оправдывала употребление насилий и преступления?!

Немногочисленные одиночки-идеалисты, небольшой круг друзей из разных слоев общества поддержал Толстого. Но если бы и вовсе не было никакой поддержки, Толстой и один несокрушимо выдержал бы враждебный натиск. Силы ему уделено было Господом Богом довольно. Только к Богу обращался и сам Толстой в минуты слабости.

Критическая сторона учения Толстого -- необыкновенно сильна. Его проницательность и правдивость делали его беспощадным судьей современности. Это признают, между прочим, и те, кто, принимая внешнюю, критическую сторону учения Толстого, отвергает позитивную, внутреннюю, последовательно-христианскую сторону этого учения. Я говорю о революционерах -- социалистах и коммунистах.

Что касается положительной стороны мировоззрения Толстого, то она, конечно, ничего не говорит людям материалистического, "внешнего" жизнепонимания, но она говорит очень много и очень ясно душе религиозного и духовного человека. Толстой прав в том, что душа человеческая все же, при всяких условиях, представляет тот центр, вокруг которого все вертится в мире. От того, каковы отдельные люди, зависит и счастье мира. Самосовершенствование -- эта основная заповедь толстовского катехизиса -- не может и на будущее время не остаться одной из необходимейших основ разумной человеческой жизни. Для того, чтобы жизнь сделалась лучше, надо, чтобы мы сами стали лучше. Если мы не сделаем необходимого нравственного усилия над собой, не научимся владеть собой, ограничивать свои потребности, воздерживаться от дурного, воспитывать в себе чувство любви и братства к другим людям, жить больше для души, чем для тела, -- то никакие силы неба и ада, никакие революции нам не помогут. Достигнув внешнего освобождения, мы останемся рабами своих страстей, а при наличии этого внутреннего рабства каждого отдельного человека своим страстям, невозможна и общая совершенная, идеальная жизнь, о которой мечтают люди. И, наоборот, тому, кто достиг внутреннего обладания своими силами и желаниями, тому "приложится" и все остальное. Такой человек

явится достойным членом и будущего, лучшего устройства общества.

"Нам кажется, -- говорит Толстой, -- что настоящая работа -- только над чем-нибудь видимым: строить дом, пахать поле, кормить скот, а работа над своей душой, над чем-то невидимым -- дело неважное, такое, какое можно делать, а можно и не делать. А, между тем, всякая другая работа, кроме работы над своей душой, над тем, чтобы делаться с каждым днем духовнее и любовнее, -- всякая другая работа -- пустяки. Только одна эта работа настоящая, и все остальные работы полезны, только тогда, когда делается эта главная работа жизни".

"Надо не столько стараться делать добро, сколько стараться быть добрым; не столько стараться светить, сколько стараться быть чистым. Душа человека живет как будто в стеклянном сосуде, и сосуд этот человек может загрязнить и может держать чисто. Насколько чисто стекло сосуда, настолько светит через него свет истины, -- светить и для самого человека, и для других. И потому главное дело человека -- внутреннее, в содержании в чистоте своего сосуда. Только не загрязняй себя, и тебе будет светло, будешь светить и людям".

"Мы часто говорим и думаем, что я "не могу делать всего, что должно, в том положении, в котором нахожусь теперь". Как это несправедливо! Та внутренняя работа, в которой заключается жизнь, всегда возможна. Ты в тюрьме, ты болен, ты лишен возможности какой-бы то ни было внешней деятельности, тебя оскорбляют, мучают, -- но внутренняя жизнь твоя в твоей власти: ты можешь в мыслях упрекать, осуждать, завидовать, ненавидеть людей и можешь в мыслях же подавлять эти чувства и заменять их добрыми, так что всякая

минута твоей жизни твоя, и никто не может отнять ее у тебя".

Да, в этих словах говорит нам мудрость. Мы должны это признать.

Но жизнь не ограничивается одной духовной работой. Человек живет не только духом, но и телом. Он живет в обществе. Как же рисует себе Толстой, практически, будущий, лучший строй жизни?

Он никак его не рисует. Предвидеть его нельзя. И нас это не вполне удовлетворяет.

Еще вопрос: нет-ли, кроме самосовершенствования, также каких-либо других, внешних способов приблизить наступление более высокого и справедливого общественного строя, ограничить эксплуататоров, обеспечить интересы эксплуатируемых, предупредить грозящие современным государствам военные столкновения? Нет, -- говорит Толстой, -- никаких других настоящих способов, кроме личного самосовершенствования и зависящего от него улучшения всего человеческого материала, нет. Самосовершенствование -- это альфа и омега, единственный и вполне достаточный способ улучшения не только личной, но и социальной жизни.

В самом деле, ко всякой общественной деятельности, хотя бы и мирного характера, Толстой относился отрицательно. Он признает отказы от военной службы по религиозным убеждениям, но исключительно как личный акт, как выполнение каждым отдельным человеком внутреннего дела его личной совести.

Толстой, вообще, равнодушен ко всякому внешнему устроительству. И тут виной -- односторонне-спиритуалистическое направление его мысли. Жизнь, внешняя жизнь, вообще, едва-ли стоит того, чтобы

нам особенно хлопотать над ее устройством: ведь вся наша внешняя жизнь призрачна, основа истинной жизни -- духовна, а расстояние от рождения и до смерти -- это только краткое мгновение.

Надо сказать, что чем дальше жил и мыслил Толстой, тем глубже и тем сильнее укреплялся в нем этот религиозный субъективизм, это убеждение в ничтожности нашего существования здесь, на земле.

Когда в 1910 году нашей планете, по словам астрономов, угрожала катастрофой пролетавшая мимо комета Галлея, Толстой написал своему бывшему секретарю Н. Н. Гусеву, находившемуся в ссылке в Пермской губ.:

"Мысль о том, что комета может зацепить землю и уничтожить ее, мне была очень приятна. Отчего не допустить эту возможность? А допустив ее, становится особенно ясным, что все последствия материальные, -- видимые, осязаемые последствия нашей деятельности в материальном мире, -- ничто. Духовная же жизнь так же мало может быть нарушена уничтожением земли, как жизнь мира -- смертью мухи. Еще гораздо меньше. Мы не верим в это только потому, что приписываем несвойственное значение жизни вещественной".

И -- опять -- мы можем преклониться перед смелостью, глубиной, остроумием, а, главное, последовательностью мысли Толстого. Но если мы подойдем к нему не как к метафизику, презирающему "жизнь вещественную", а как к социологу, то мы опять-таки почувствуем известное неудовлетворение то слишком узкими, то слишком отвлеченными формулами Толстого. Чего-то не хватает в толстовской концепции, чем-то надо ее дополнить.

Во всяком случае, после того, что мы пережили в последние годы (я имею в виду именно мировую

войну и русскую революцию), стало труднее итти за Толстым и именно -- за одним Толстым.

Согласно "толстовской" догме, одного только личного неучастия ни в войне, ни в революции, ни в том, что их может косвенно поддерживать, было бы достаточно для того, чтобы чувствовать себя вполне спокойным и, главное, не ответственным за то, что эти ужасы произошли, и за то, что они могут повториться в ближайшем будущем. Однако, в действительности, лежащая на нас ответственность -- еще больше, еще глубже, еще тяжелее, и мы не можем не сознавать, что толстовского "непротивления" и "неделания" тут недостаточно. Нужно какое-то активное выступление против войны и революции, при том -- выступление, по возможности, организованное, совместное с другими братьями-людьми, одинаково мыслящими и чувствующими.

Но... как только я произношу эти слова -- об "активности", об "организованности", о "совместных действиях" с другими людьми, так я -- увы! -- уже перестаю быть "толстовцем". Догма "толстовская", да даже и широкое понимание учения Л. Н. Толстого, не допускает, не знает таких "активности", "организованности" и "совместности действий". Это факт. Мне остается только либо отречься от звания "толстовца", либо отказаться свободно итти по тому пути, который мне открывается. Разумеется, я предпочту первое, т. е. отказ от звания "последовательного толстовца". Лучше быть с истиной, как ты ее понимаешь, чем с той или иной догмой или сектой.

Однако, в чем-же дело? Уж не хочу-ли я примкнуть к революционерам и не стал-ли я ленинцем?

Нет. Все-же нет.

Ведь я, в качестве религиозного человека, до конца разделяю принцип ненасилия, проповедуемый

Толстым. Между тем, у Ленина все основано на насилии.

Ленин! Вот имя, почти совершенно не известное не только во всем мире, но даже и в России, всего каких-нибудь 12-15 лет тому назад, а ныне затмившее известностью едва-ли не все другие имена, в том числе, пожалуй, и имя Толстого.

В вихре и буре революции всплыло это имя и сделалось, несмотря ни на что, символом бунта, символом протеста, символом бешеной ненависти к эксплуататорам и угнетателям всякого рода, символом беспощадной борьбы за права угнетенных и эксплуатируемых. Ища путей правильного развития человеческих отношений, мы уже не можем теперь не считаться с Лениным.

Присмотримся же поближе к этому явлению.

Учение свое Ленин заимствовал у Маркса и Энгельса, но он по-своему перетолковал их доктрину и, возможно, что Маркс и Энгельс не признали бы Ленина своим учеником.

Перенеся в Россию типично-западную и, в сущности, совершенно чуждую русскому духу доктрину, Ульянов-Ленин сам остался все же типичным русским человеком и при том русским интеллигентом. Ведь надо же признать, что тот, что считал себя и кого считали другие крайним выражением позитивизма и реализма, в действительности был ничем иным, как величайшим идеалистом и даже фантастом. Правда, русские идеалисты -- бесхарактерные добряки, а Ленин не был ни бесхарактерен, ни добр. В нем было что-то татарское. Вероятно, как это видно и из его наружности, с выдающимися скулами и маленькими, немного вкось поставленными глазами, татарская кровь текла в жилах его предков -- симбирских дворян, -- явление довольно частое в России, где трехсотлетнее

монгольское иго, вообще, оставило по себе заметный след. В этом смысле к характеристике Ленина, как явления русского, может быть, кажется, сделана поправка: это был, собственно, не русский, а то, что теперь называют евразиец, помесь, скрещение кровей и культур азиатской и европейской. Учение Маркса очень пригодилось этому сыну Евразии. Но только скучные западные цифры он зажег пламенем всеиссушающего и всесожигающего восточного фанатизма.

Ленин -- это не проповедник, не учитель нравственности. Это была сила, но какая это была сила, добрая или злая, от Бога или от дьявола, сказать, собственно, трудно. Это был мститель, избранный судьбою для мести угнетателям, многосотлетним господам земли, тем, кто, по ставшему вульгарным революционному выражению, "пил кровь народа". Он был не первый, да, вероятно, и не последний мститель, но, конечно, один, из самых могущественных, а, может быть, и могущественнейших во всей истории человечества.

Ленин своим появлением несомненно отвечал потребностям своего времени: безумию мира, на четвертый год кровопролитнейшей войны. Он одобрил и вызвал бездну новой жестокости, на этот раз жестокости революционной, мстящей, но если использовано было им при этом несомненное послевоенное одичание народных масс, то ведь за него же работало и то великое разочарование, которое накопили люди за четыре года сидения в окопах, -- разочарование в старых идеях, системах, вождях, правителях. О, это была "выгодная" и страшная ситуация! Не дай Бог, чтобы она когда-нибудь повторилась!..

В противоположность христианину, индивидуалисту и противнику всякого насилия Толстому, --

Ленин -- материалист, коллективист и революционер.

О том, как Ленин относился к Толстому, может свидетельствовать великолепная, по яркости и стилистической законченности, цитата из его небольшого сочинения: "Лев Толстой, как зеркало русской [крестьянской] революции" (1908).

-- "Противоречия в произведениях, взглядах, учениях, в школе Толстого, -- пишет Ленин, -- прямо кричащие. С одной стороны, гениальный художник, давший не только несравненные картины русской жизни, но и первоклассные произведения мировой литературы. С другой стороны -- помещик, юродствующий во Христе. С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, -- с другой стороны, "толстовец", т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: "я -- скверный, я -- гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетами". С одной стороны, беспощадная критика капиталистической эксплуатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного управления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс; с другой стороны -- юродивая проповедь "непротивления злу" насилием. С одной стороны, самый трезвый реализм, срывание всех и всяческих масок; с другой стороны -- проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно: религии, -- стремление поставить вместо попов на казенной должности попов по нравственному убеждению, т. е. культивирование самой утонченной и

потому особенно омерзительной поповщины. Поистине:

Ты и убогая, ты и обильная,

Ты и могучая, ты и бессильная,

Матушка Русь!"

Ленин восхищается Толстым и в то же время презирает его.

Я думаю, что и Ленина, в свою очередь, можно одновременно и любить, и ненавидеть: любить -- за эту силу сочувствие угнетенным и за несокрушимую верность своему делу, и ненавидеть -- за непонимание ценности человека, как такового, независимо от принадлежности к тому или иному классу, к той или иной партии, и за беспредельную ненависть и за вытекающую из нее столь же беспредельную жестокость к тем, кого он считал врагами своего дела...

Но какова цитата! Конечно, такие места ее, как нарочито дерзкое отнесение религии к "самым гнусным вещам, какая только есть на свете", можно, только обойти улыбкой. Но ведь, пожалуй, сыщется в антитолстовской цитате Ленина и крупица истины?

-- "Я -- скверный, я -- гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием: я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками!"...

К Л. Н. Толстому лично этих слов, разумеется, нельзя отнести. Но разве мы с вами, дорогой читатель, не встречали таких людей? И разве не несло от них на нас с вами невыразимой скукой, полнейшей внежизненностью и никчемностью?! Вот уж не стоит, в самом деле, защищать таких позиций, позиций рисовых котлет, хотя бы и против Ленина!..

Идеал, стоящий перед Лениным, если наметить его в самых общих чертах, в сущности, очень похож на идеал Толстого: общество без

принудительной власти, никаких классов, все равны, отсутствие собственности на землю, отсутствие эксплуатации, личный труд. Есть, конечно, и разница, зависящая от материалистического жизнепонимания Ленина и от религиозного жизнепонимания Толстого. Кроме того, политические формулы Ленина полнее, четче, определеннее неясных "пожеланий" Толстого. Но все-таки не составляет большого труда характеристику отдаленного общественного идеала обоих мыслителей и бойцов за лучшее будущее человечества свести к старой, классической формуле, провозглашенной большой французской революцией: "равенство, братство и свобода!"

И если некоторым противникам Толстого во что бы то ни стало хочется обвинить его во всем том, что наделал в России Ленин, то они могут утешаться тем, что этот отдаленный идеал устройства человеческого общества на началах, провозглашенных еще французской революцией, действительно привлекал к себе как Ленина, так и Толстого. Обвинители Толстого должны только при этом вспомнить, что до Ленина, до Толстого и до французской революции основы того же самого идеала заложены были одной великой книгой, которая называется: Евангелие.

В том-то и дело, что чаяния всех лучших человеческих умов всегда приблизительно одни и те же. И если ставят тот вопрос, который поставили и мы в начале этой статьи, а именно: куда и как итти? -- то на первую часть этого вопроса: куда? -- все отвечают приблизительно одинаково, но зато на вторую часть: как? -- отвечают по-разному.

Совершенно различны ответы на вопрос: как? -- т. е. ответы о средствах достижения идеала или стремления к нему, также у Толстого и Ленина.

Толстой, в согласии с Евангелием, говорит о достижении лучшей жизни отдельным человеческим существом, о Царстве Божием, которое "не тут и не там", которое "не придет приметным образом", но которое, "внутри вас есть". Поэтому, ему прежде всего дорог человек, как таковой, каждый человек без изъятия. Он не перешагнет через труп одного человека, чтобы достичь будущего счастья для миллионов. Человек -- это микрокосм. Убить одного человека -- это все-равно, что посягнуть на все мироздание. Человек и человеческая жизнь -- священны. Они ни в каком случае не могут быть средством для достижения какой-то внешней цели. Они -- цель сама по себе.

Ленин, наоборот, имеет в виду не личный, внутренний, а общественный, внешний идеал. Он стремится к освобождению рабочего класса. Отдельный человек, сам по себе, не играет для него большой роли. Лучший порядок должен быть построен не "внутри нас", в качестве какой-то непонятной для материалиста и атеиста Ленина психологической инстанции, а всем видимым образом здесь, на земле, на нашей грешной земле. Лучшее устройство не придет просто и не дастся рабочему легко, за него надо бороться, а в борьбе, разумеется, смешно было бы щадить жизни врагов, тех самых врагов, которые и делают жизнь рабочих такой отвратительной, как она есть. Пусть погибнут десятки, сотни, тысячи этих врагов, но за то рабочий класс в целом спасется -- и уже навсегда. Вопрос может итти только о целесообразности средств борьбы, а вовсе не об их мнимой "нравственности" или "безнравственности". Все хорошо, все нравственно, что содействует освобождению рабочего класса.

Аморальность учения Ленина в вопросе о методах борьбы за коммунистически идеал -- вот то, что убивает все это учете в целом и делает невозможным принять его для человека, хоть сколько-нибудь восприимчивого к моральной значимости вещей и отношений.

Аморальность, т. е. глухота к вопросам морали, в обычном общечеловеческом понимании, свойственна была и самому Ленину.

Известно, каково было его первое общественное выступление. В 1889 г. в приволжских губерниях случились засуха и неурожай, и в заседании образовавшегося в г. Самаре общественного комитета помощи голодающим обсуждались меры этой помощи. Все горячо принимали к сердцу горе народа, и каждый спешил предложить что-нибудь, что могло бы служить успеху начинания. И вот на этом-то собрании выступил дотоле неизвестный 19-летний юноша, Владимир Ульянов, который заявил, что вся эта затея помощи голодающим не нужна и вредна, так как она должна посеять в крестьянах ложное представление, что буржуазное общество и царское правительство могут каким-то образом облегчить их участь; гораздо правильнее и целесообразнее -- предоставить крестьян своей собственной судьбе и дожидаться дальнейшего развития событий. Политические последствия такого образа действий могут быть гораздо более значительны.

Нечего и говорить, до какой степени были ошеломлены и оскорблены присутствующее неожиданным предложением со стороны юного Ленина. Предложение это сочувствующих не нашло, и помощь голодающим была оказана.

Максим Горький рассказывает, в своих воспоминаниях о Ленине, что когда он приходил к

нему с просьбами о приговоренных к смертной казни, то Ленин, усмехаясь, возражал ему:

-- Вам не кажется, что вы занимаетесь чепухой, пустяками?.. Чего вы хотите? Возможна-ли гуманность в такой небывало-свирепой драке? Где тут место мягкосердечию и великодушию?.. Извините, мы не дурачки!..

Горький добавляет, что иногда, после того, как им получено было от Ленина обещание сделать все, что можно для спасения того или иного лица, он узнавал все-таки о казнях этих лиц. Горький относит такие поступки к недобросовестности и коварству помощников Ленина. Однако, имеется мнение, среди историков, что в таких случаях и сам Ленин мог позволять себе обходиться "некорректно" со своим другом Горьким.

"Мне кажется, что ему (т. е. Ленину) почти совершенно не интересно индивидуально-человеческое, -- говорит Горький в другом месте*): он думает только о партиях, массах, государствах".

Троцкий в своей книге "Ленин, материалы для биографа", написанной и опубликованной еще до изгнания его из Советской России, также подтверждает, правда, в виде восторженной похвалы (но, быть может, и не без задней мысли), -- необыкновенную жестокость Ленина. Иногда Ленин один, против мнения всех членов центрального комитета партии, требовал и добивался усиления террора. "Добер русский человек, на решительные меры революционного террора его не хватает, но попытаться необходимо!.. Неужели же вы думаете, что мы выйдем победителями без жесточайшего революционного террора?.."

------

*) В своей брошюре "В. И. Ленин", Госиздата, Ленинград, 1924.

Методы Ленина представляются, однако, сомнительными не только с точки зрения нравственности, но и с точки зрения целесообразности. В самом деле, Ленин глубоко верил, что применяемыми им мерами, т. е. жесточайшим насилием, он заставит людей принять его теории. Он хотел навязать коммунизм людям, но не стремился к тому, чтобы убедить людей, к тому, чтобы побудить их полюбить тот идеал, которому он служил, и принять его добровольно. Но он, очевидно, не мог добиться таким путем сколько-нибудь серьезных результатов. Усвоение новых идей идет иным путем. Эммануил Кант не даром говорит о всякой насильственной борьбе против старых идей, суждений, навыков, что такая борьба может быть уподоблена действиям человека, который, для того, чтобы уничтожить гвоздь, торчащий в дереве, стал бы колотить изо всех сил по шляпке гвоздя: ясно, что в результате таких действий гвоздь только уходил бы глубже и глубже в дерево. Не удалось, повидимому, и Ленину насильно вытравить из черепов многострадальных россиян все то, что мешало мгновенному и поголовному обращению их в добросовестных коммунистов. Ленин слишком верил во внешнюю силу организаций, в силу партий, в силу принуждения и мало верил в то, что самый людской материал должен быть прежде всего подготовлен к новой жизни.

Русские читатели отчасти знакомы уже с критикой марксизма, данной известным бельгийским социалистом Гендриком де-Маном. В статьях и докладах де-Мана совершенно правильно указывается, что марксистская, а, следовательно, и ленинская доктрина не признает в достаточной мере значения морального элемента в борьбе классов; ее

внимание приковано исключительно к материальным стимулам и интересам. Забыли о повышении духовного, культурного уровня рабочего класса и тем самым открыли дверь буржуазному влиянию на представителей этого класса.

Я сказал бы еще иначе: вместо того, чтобы поднять человека в рабочем, унизили в нем этого человека, внушивши рабочему ложную мысль, что будто бы, кроме узко-материальных, животных интересов не существует никаких других интересов у человека. Таким учением только развивали эгоизм в рабочем и, действительно, подготовляли из него не коммуниста, а буржуа.

И каким же это образом люди, выше всего ставящие личный, материальный интерес, могли создать коммунистическое общество?! Ничего, кроме фикции, только прикрывающейся высоким именем коммунизма, они, конечно, создать не могли.

Революционер-материалист стремится к равенству и справедливости, прежде всего, в отношении обладания предметами материального характера. Им руководит не сознание внутреннего, духовного братства со всеми людьми, а эгоистическое стремление получить и свою долю в общем дележе, причем он не желает допустить, чтобы его доля была меньше, чем доля его соседа. Таким образом, "равенство" играет в этом случай лишь роль средства не упустить свое.

Отрицая духовную природу в человеке, революционер-материалист, собственно, не может признать в другом человеке брата, т. е. сына одной и той же божественной сущности. Другой человек, хотя бы и единомышленник, для него не брат, а только "товарищ", спутник по положению. И разве не характерно, что взаимным обращением между революционерами служит не слово "брат", а слово

"товарищ"? В этом есть глубокий смысл, ибо, по существу, связь партийная, революционная и не есть братство (в братстве соприсутствует духовный элемент), а только "товарищество", т. е. объединение с практическими, внешними целями. И в то время, как истинного братства ничто не может разрушить между людьми (потому что основа его духовная, а значит, пребывающая вечно), "товарищество" может распасться в любую минуту, в ту минуту, как только разойдутся общие интересы тех, кто составляет это "товарищество". И мы это видим постоянно...*).

Нет, только братья по духу, только люди, признавшие духовное начало за основу жизни и потому способные к самоотречению, могут создать коммуну. Цепь может быть крепкой только тогда, когда каждое звено ее крепко. Или, как говорил Герберт Спенсер, "еще нет такой политической алхимии, посредством которой мы могли бы получить из свинцовых инстинктов золотое поведение". Людьми, не ценящими ни в себе, ни в других человеческого достоинства, конечно, легче управлять, им легко приказывать (ведь это -- только "масса"! Только послушная глина в руках реформатора! Своего рода "пушечное мясо" мирного времени!), но от таких людей нельзя ожидать творчества и сознательной жертвы. А создание коммунистического общества требует творчества и уменья сознательно жертвовать своим для других от всех тех, кто входит в такое общество. И вот об этом кумир и вождь насильнических, внешних, политических коммунистов Ленин как будто забыл.

--------

*) Развитие этой мысли дано было в прекрасной статье С. Булыгина "О революционном братстве" (жур. "Истинная Свобода", Москва, N 5, август 1920 г.).

Он хорошо понимал и признавал, если можно так выразиться, механику человеческих отношений, но он не хотел отдать должного значения скрытой "химической" основе этих отношений, т. е. тем внутренним, психологическим процессам, которые и являются, в сущности, основным творческим элементом в природе человека и от состояния которых часто зависит и судьба огромных социальных предприятий.

То, что происходит в России и что оценивается как победа Ленина, является, в сущности, его поражением. Ведь об осуществлении идеала истинного коммунизма в России нет и помина.

В Советской России, прежде всего, нет свободного человека, а без свободного человека, по моему глубочайшему убеждению, не может быть и коммунистического общества. Слово "communis" значить общий, а если в обществе все общее, то, значит, в нем все равны. А если равны, то, значит, никто не смеет украсть ничьей свободы. Но в Советской России кучка людей, высших государственных чиновников, называющих себя ленинцами, украла, подавила свободу всего народа. На такой почве коммунизм не растет!..

"Большая французская революция провозгласила несомненные истины, -- говорил Л. Н. Толстой, -- но истины эти тотчас стали ложью, как только начали вводить их при помощи насилия". То же самое произошло как раз и с большой русской революцией, с делом Ленина.

Что революция научила думать народ, что она разбудила политическое самосознание народа и что, хотя бы формально, устремила свое внимание к низшим, находившимся в материальном порабощении классам, это, конечно, прекрасно, нет худа без добра, но только все же положительные достижения

революции отнюдь не стоят в соответствии с той неслыханной ценой страданий и жертв, за которую они куплены.

Я не с злорадством, а с печалью говорю это. Я хотел бы сам как раз обратного в отношении Советской России. Я хотел бы, искренно, всей душой, чтобы родина моя вышла победительницей из революции, чтобы исчезло все старое и отжившее, чтобы крепко принялись новые, молодые ростки и чтобы страна жила, действительно, по принципам равенства, братства и свободы.

Но, увы, я вижу, что этого нет. И я должен в этом признаться самому себе и другим, хотя бы для того, чтобы найти новые пути для осуществления тех же высоких идеалов, которые манили и Ленина, и Толстого, и других великих вождей человечества.

Но где же искать этих новых путей? Где найти освобождение от слишком тесных рамок несоразмерно развитого толстовского индивидуализма и как ускользнуть от ленинской неразборчивости в средствах? Ведь не отказываться же, в самом деле, от активной борьбы за права угнетенных и обездоленных?

Конечно, первое средство помощи обездоленным -- это самому освободиться от излишков, от привиллегий, ограничить свои потребности, по рецепту Толстого, но ведь как будто одно это социального вопроса во всем его объеме не разрешает. Не доказано ли, что, сколько бы ни было отдельных героев на этом поле, общего положения героизм их не изменяет?

Путь эволюции, мирная парламентская борьба партий и классов? Но не ясно-ли, что в этой борьбе положения борющихся не равны, и именно к невыгоде трудящихся, к невыгоде масс народа? При

существующей организации парламентской и партийной жизни в современных "демократиях", руководство общественными и государственными делами всегда, в конце концов, оказывается "почему-то" в руках одной и той же кучки властолюбцев, отнюдь не могущих считаться действительными представителями народа, хотя и отлично умеющих договариваться между собой. При этом условии путь эволюции зачастую обращается лишь в насмешку над пожеланиями трудящихся и обездоленных. Пожелания эти не только не могут быть действительно удовлетворены, но и весь смысл псевдо-эволюционного пути для "господ положения" оказывается состоящим лишь в том, чтобы, так или иначе, задержать, вернее -- сделать невозможным даже в отдаленнейшем будущем, радикальное разрешение вопроса.

И тут на память снова приходит Ленин. Так неужто, в самом деле, иного выхода нет?

Нет, есть. И этот выход указывает нам третий из великих пророков нашей эпохи, чье имя, вместе с именами Толстого и Ленина, я поставил в заголовке своей статьи.

Ex oriente lux! Из далекой Индии несет великодушный ("махатма") Ганди ответ на наши недоумения и указание нового направления социальной борьбы и работы, -- направления, не только внешне целесообразного, но и соответствующего глубочайшим внутренним требованиям нашего разума и совести.

Ганди -- ученик Толстого. В своем письме к Толстому из Трансвааля, 4 апреля 1910 г., он называет себя: "Ваш преданнейший последователь". Но это -- ученик, не механически воспринявший мировоззрение учителя, а переработавший это мировоззрение органически, в соответствии с индивидуальными особенностями своего внутреннего роста и положения, в соответствии с теми задачами, которые

ставили ему его среда и его народ. Вместо того, чтобы стать сектантом -- "толстовцем" и рабски следовать за Толстым по протоптанной им дорожке, не оглядываясь назад и не свертывая ни направо, ни налево, Ганди, получив от Толстого все, что мог, дополнил эти сокровища своей собственной, самостоятельной духовной работой и вырос, таким образом, до положения вождя и учителя, вполне созвучного своей эпохе, как Толстой был созвучен своей.

Мы все являемся сейчас свидетелями деятельности Ганди в Британской Индии и поднятой им борьбы индусов с иноземным, английским владычеством, -- борьбы, которая, по мысли Ганди, должна быть ничем иным, как организованным мирным сопротивлением англичанам. Индусы стремятся к национальной независимости или, по крайней мере, к последовательной и полной автономии в пределах Британской империи. Казалось бы, эта борьба и должна была бы являться исключительно делом индусов и не могла бы интересовать нас непосредственным образом. Но, в действительности, не только справедливые требования индусского народа, а, главное, те, внушенные Ганди, методы борьбы его за свое освобождение, которые являются новыми, не испытанными и не виданными в мире, делают в наше время отдаленную Индию центром мирового внимания. Ганди не только интересует, но привлекает к себе сердца едва-ли не во всем мире. Даже враги Ганди, те, с кем он борется, полны уважения к нему, а многие преклоняются перед ним. Положение англичан в борьбе с гандистским движением осложняется именно тем, что в самом английском обществе, в передовых его слоях, в том числе и в парламентских кругах, живут чрезвычайно сильные симпатии к Ганди и к его

делу. И не цель сама по себе, а личность и метода Ганди, действительно, обезоруживают, -- по крайней мере, морально, -- его врагов. А разве в этом уже не великая победа для вождя и реформатора?

В самом деле, не насильственным восстанием, не железом, не кровью собирается свергнуть владычество чужеземцев индусский народ, руководимый Ганди, а простым неподчинением чужеземцам, "не-сотрудничеством" (non-cooperation) с англичанами, непризнанием их законов, неисполнением приказаний, отказом от службы в английских правительственных учреждениях, отказом посылать детей в английские школы, освобождением себя от экономической зависимости от англичан, переходом от изделий английской мануфактуры к самотканым изделиям, прорывом правительственной монополии на соль, бойкотом винных лавок и т. д., и т. д. Ненависти к англичанам при этом не проповедуется. "Англичане не хуже других народов", -- говорит Ганди. -- "Я не хочу причинять вред английскому народу, но хочу убедить его в необходимости предоставить Индии свободу". Посягать на жизнь и на личное имущество англичан запрещается. Народ заявляет и осуществляет свои права на самостоятельное существование -- и только!

"Лучший способ борьбы с тираннией состоит не в том, чтобы убить тирана, но в том, чтобы отказаться сотрудничать с тираннией", -- выразился глава современного международного антимилитаристического движения, член английского парламента Феннер Броквэй. Живым воплощением этого принципа -- сознательного отказа от "сотрудничества с тираннией" -- и является гандистское движение.

Движение это началось, как известно, не сегодня. Почти такого же подъема, как нынче, достигало оно в 1920-22 г. г. Ганди пользовался тогда, как и

теперь, формальными полномочиями Всеиндийского Национального Конгресса и выступал в качестве своего рода "духовного диктатора" в стране.

Разумеется, дело Ганди не так просто, как это может показаться на первый взгляд. Обстановка в Индии чрезвычайно своеобразна и сложна. Одни из местных условий содействуют ходу "мирного восстания" Ганди, другие (как, например, наличие каст, различие языков, борьба религий и т. д.) препятствуют этому ходу*). Самое движение переживало и, повидимому, еще будет переживать различные фазы. Не стоит поэтому в краткой статье подробно останавливаться на фактической стороне движения Ганди в Индии, тем более, что нас в данном случае интересует, главным образом, вовсе не история, а, так сказать, методология нового движения.

Что характерно для первых выступлений Ганди, так это, прежде всего, горячая, пламенная любовь к угнетенной родине, работе для освобождения которой он отдает все свои силы, а, на ряду с этой любовью, глубочайшая уверенность, что он ни в каком случае не должен и не может итти путем насилия.

В своем журнале "Молодая Индия" Ганди пишет в одном месте:

--------

*) Не верны, однако, ссылки английского правительства на то, что присутствие нейтральной (английской) силы совершенно неизбежно в Индии, особенно ввиду глубокой розни между индуистами и магометанами. В действительности, конечно, не роль миротворца и культуртрегера удерживает Англию в Индии, а прежде всего то обстоятельство, что англичанами вложена в индийские предприятия колоссальная сумма в 1 миллиард фунтов стерлингов, как это установлено комиссией Саймона. Разумеется, Англия не желает лишиться доходов от этого капитала.

"Я обручен с Индией, я обязан ей всем... Я не могу яснее выразить своего чувства к Индии, чем отождествив его с чувством к своей жене. Она волнует меня, как ни одна женщина на свете. Не потому, что она совершенна. Я смею сказать, что у нее гораздо больше недостатков, чем я вижу. Но здесь есть ощущение нерасторжимости. То же и по отношению к индуизму, со всеми его ошибками и ограниченностью".

А о своем пути в качестве реформатора и вождя освободительного национального движения Ганди, в том же журнале, говорит:

"Религия непротивления -- не только для святых, она -- для самого обыкновенного человека. Это -- наш закон, как насилие есть закон зверя. В звере дух спит. Человеческое достоинство требует более высокого закона: силы духа. Я вижу, что Индия применяет этот закон; я хочу, чтобы она была уверена в своей силе. У нее есть душа, которая погибнуть не может. Душа эта может устоять против всех материальных сил всего мира".

И еще:

"Я хотел бы перенести все унижения, все муки, полное изгнание из отечества, даже смерть, лишь бы помешать нашему движению стать насильническим или предвестником насилия".

Итак: все -- в любви к родине, но ни в каком случае -- насилие, даже и для освобождения родины. Насилие -- это закон зверя, а человеческое достоинство требует других методов борьбы.

Эта категоричность в отрицании насилия и уверенность, что достижения намеченной дорогой цели (в данном случае -- освобождения родины) можно достичь и не насильственными, мирными способами, особенно характерны и дороги нам у Ганди. Если же к этому прибавить необыкновенную активность Ганди

и постоянную готовность его к активной, хотя и мирной, борьбе, то вот образ индусского вождя и перед нами.

"Политика охватывает нас и сжимает, как змей, своими кольцами, -- говорит Ганди. -- Что бы мы ни делали, мы не можем от нее отделаться. Поэтому я хочу вступить в борьбу со змеем. Я хочу ввести религию в политику".

И, несмотря на весь "ирреализм" тактики Ганди в его борьбе за определенный общественный идеал, -- "ирреализм" с точки зрения политической мысли вчерашнего дня, -- он является, действительно, не только проповедником, но и политическим вождем, связавшим себя с определенными институциями и организациями, опирающимся на определенные общественные группы и течения. Но, пожалуй, не столько лично Ганди проигрывает от этого, сколько выигрывает общее дело, имеющее такого вождя.

Ганди даже не желает, чтобы тот путь, которым он идет, путь "гражданского неповиновения без применения насилия", характеризовали как путь "пассивного сопротивления" (это делают обыкновенно европейцы). Нет, слово "пассивный" совсем тут неприменимо. Наоборот, наивысшей духовной активности требует путь, рекомендуемый Ганди и называемый им самим "Satyagraha", т. е. путь открытого сопротивления беззаконию и несправедливости силою веры, силою любви и силою самопожертвования.

"Я хочу, чтобы вы ясно сознавали, что будет, -- говорил Ганди, обращаясь к своим ученикам на конференции просвещения в начале января 1930 года. -- Вам предстоит перенести значительно большие испытания, чем попасть в тюрьму. Воры, жулики и убийцы также попадают в тюрьму и устраиваются там как дома. Попасть в тюрьму

-- еще не значит принести пользу стране. Я хочу, чтобы вы были готовы, если понадобится, охотно пожертвовать собой в предстоящей борьбе.

Дух насилия носится в воздухе, и вы должны закалить себя в огне, чтобы стойко встретить проявление насилия... Если вы верны данному вами обещанию служить Истине и Безнасилию, то вы не спрячетесь в своих домах, когда насилие или разжигание страстей будет происходить на улице; вы не будете участвовать в нем, но вы пойдете и будете тушить этот пожар, жертвуя собой".

И вскоре после этого, на национальном конгрессе в Лагоре, повторяет:

"Если у вас есть жажда свободы, вы должны и действовать каждую минуту в течение вашей жизни такими путями, которые одни дали бы возможность достигнуть этой цели. Вы должны стремиться жить для свободы. Вы должны избегать всяких внутренних распрей. Вы должны быть объединенными. Вы должны быть спокойными. Вы должны быть храбрыми и действовать сообща...

Есть храбрость разного рода. Тот, кто владеет мечем и насилует, может смотреть на себя, как на храброго человека. Но истинно храбр тот, кто может со спокойной и сосредоточенной отвагой обнажить свою грудь, когда на нее направлен кинжал".

Известно, что сам Ганди, в своей деятельности и жизни, дает наивысший пример последовательности и самоотвержения, чем и объясняется значительная доля того обаяния и авторитета, которыми он пользуется среди своих приверженцев и всего народа. Да не в том-ли и состоит высшая жертва такого человека, как Ганди, что он бросает себя политике?!.

Весьма часто Ганди называют националистом. Русская коммунистическая печать одно время охотно

поддерживала Ганди, потому что этот "индусский Толстой" (выражение Луначарского) был весьма полезен Советам и Коминтерну в их непрестанной подрывной работе по отношению к колоссу британского империализма. Но в последнее время, когда выяснилось, что в лице Ганди и возглавляемого им движения выросло едва-ли не главное препятствие успеху насильническо-революционной пропаганды в Индии, Ганди аттестуется последователями Ленина не иначе, как "вождь буржуазного национализма" или "представитель индийской промышленной буржуазии"*).

Но имя "националиста" снискал себе Ганди, собственно, повсеместно, и при том у представителей всевозможных партийных группировок. А, между тем, пользоваться этим термином по отношению к Ганди можно только с большой осторожностью.

Конечно, внешне, вызванное им движение носит определенные черты националистического или национально-освободительного движения. Но движение это во многом отличается от таких же "национальных" движений в Европе.

Прежде всего, "национализм" Ганди не принадлежит к тем национализмам, какие вызывают вооруженные столкновения, войны между народами. Войны не может быть там, где личность и жизнь человека провозглашаются неприкосновенными.

Далее, не говоря уже о том, что Ганди отнюдь не стремится вызвать ненависти к англичанам в своем народе и даже борется с проявлениями подобной ненависти, в вызванном им движении весьма силен социальный момент. Хотя Ганди, в видах

------

*) См., напр., статью Л. Мадьяра "Усмиритель Макдональд и предатель Ганди" в "Правде", N 142, 25 мая 1930 г.

успеха борьбы, и стремится объединить в ней все классы Британской Индии, все же в нем виден отнюдь не представитель интересов буржуазии, а, напротив, друг и печальник беднейших классов населения. Об экономической эксплуатации широких слоев народа англичанами он говорит постоянно. Английское правительство эгоистично. Эксплуатируя национальные богатства страны, подавляя индусскую кустарную промышленность, устраивая в Индии своих чиновников на огромные оклады, вводя правительственные монополии и тяжелые налоги, оно игнорирует интересы широких масс туземного населения и содействует пребыванию значительной их части в ужасающей бедности.

Немецкий биограф Ганди Рэнэ Фюлоп-Миллер утверждает даже, что, в конце концов, и весь-то бой с Англией Ганди начал, главным образом, из сочувствия к экономически угнетенным, задавленным классам индусского населения.

"Махатма Ганди стоит всецело на стороне бедных", -- свидетельствует английский друг и последователь Ганди К. Ф. Андрью, автор нескольких сочинений о современной Индии.

"Все содержание обвинений, направляемых Ганди против Англии, -- говорит К. Ф. Андрью, -- можно, собственно, выразить в одном предложении: Англия угнетает бедных. Изголодавшиеся люди, живые скелеты, которых Ганди повсюду видел в Индии, настолько его поразили, что мысль помочь им уже не покидала его ни днем, ни ночью".

Характерно содержание 11 "пунктов"-требований, предъявленных Ганди вице-королю Индии в 1929 г., -- требований от удовлетворения или неудовлетворения которых высшей английской властью зависели начало или отмена задуманной Ганди акции "гражданского неповиновения". На ряду с некото-

рыми чисто-политическими требованиями, быть может, внушенными Ганди, как политическому деятелю, его сотрудничеством с национальным конгрессом (пацифистов смущает 11-й пункт: предоставление индусам права носить оружие для самозащиты, под общественным контролем), -- на ряду с этим, мы встречаем в ультиматуме Ганди весьма показательные требования: об отмене монополии на соль, о запрещении продажи спиртных напитков, о снижении на 50% поземельного налога, о снижении военных расходов, о снижении жалованья высшим чиновникам и т. д., -- т. е. требования, несомненно имеющие в виду как раз интересы низших классов населения.

Ганди, конечно, понимает, что достижение национальной независимости само по себе не принесет Индии исцеления от всех зол, от которых она страдает, как и каждый современный общественный организм. И потому можно думать, что вслед за победным окончанием Ганди борьбы национальной, последует объявление им нового и еще более ответственного этапа борьбы социальной, уже в пределах самой Индии. Ганди едва ли остановится на полпути в борьбе за истинное освобождение своего народа, и конечно, для этой будущей борьбы сохранит свое теперешнее оружие: гражданское неповиновение, "не-сотрудничество", отказ от участия во всяком насилии. За это ручается нам вся личность нового пророка и весь, пройденный им доселе, путь.

В такого рода понимании гандизма укрепляют и замечательные слова, произнесенные самим Ганди на январьской конференции просвещения:

"Наше движение есть самосовершенствование. Многие думают, что мораль не имеет ничего общего с политикой. Но с тех пор, как Истина и Безнасилие стали единственными методами Конгресса в

достижении его цели, самосовершенствование необходимо даже в политической деятельности... Если бы "сварадж" (движение к независимости Индии) не имел в виду воспитать нас и очистить всю нашу цивилизацию, то он был бы ни к чему. Самая сущность новой цивилизации заключается именно в том, что мы уделяем главное место морали во всех наших делах, как общественных, так и частных".

Из этих слов мы видим, как глубоки и как далеко идут чаяния и надежды самого Ганди. Нравственные методы здесь сливаются с нравственной целью, и, очевидно, цель эта не может быть ограничена одним только достижением национального освободительного идеала.

Но, повторяю снова: какова бы ни была цель Ганди, нас интересуют прежде всего методы и средства, выключение им насилия из обихода не только отдельных людей, но и общественных организмов: государств, наций, социальных групп.

Путь Ганди, путь не личного только, но организованного отказа от участия в насилии и от служения поработителям всякого рода, и представляется мне своего рода синтезом высоко-этического, но отбрасывающего организацию, пути Толстого и ярко-революционного, активного, но целиком пронизанного насилием пути Ленина. Толстовскую веру в духовное достоинство человека Ганди как бы объединил в себе с огнем ленинской устремленности к достижению высших форм социальной жизни -- и тем явил нам пример реформатора новой складки, реформатора, не ограничивающегося проповедью личного, индивидуального спасения, но в то же время и не оставляющего за собой в истории кровавого следа террора, восстаний, войн и казней.

Борьба, которую ведет Ганди, еще не закончена. Он не достиг еще окончательного успеха. Страна его еще не освободилась от иноземного владычества, но уже тем только, что Ганди вступил на новый путь, на путь мирной, безнасильственной, духовной революции, он открывает, по моему убеждению, новую эру в истории человечества.

Предугадать окончательный исход движения Ганди, конечно, трудно. Но уже теперь можно сказать, что если движение в самом деле потерпит неуспех, временный неуспех, то менее всего будет виновата в этом сама метода Ганди: виноваты будут те элементы индусов, в частности -- коммунистические элементы, которые все время пытаются перевести мирное движение Ганди на революционные рельсы. Стоит сторонникам "гражданского неповиновения без применения насилия" ослабеть духом, потерять выдержку и единодушие и ринуться по пути насильственного отпора англичанам, -- как задача последних тотчас, механически, облегчается: к борьбе с революционерами власть и полиция могущественнейшей империи подготовлены, конечно, несравненно лучше, чем к борьбе с теми безоружными людьми, которые, во главе с престарелым вождем, шли на "незаконную" добычу соли к морю, массами наполняли улицы, ложились на дорогах и с поистине поразительным мужеством безропотно принимали сыпавшиеся на них удары полицейских. Таких стыдно бить, и, наверное, в Англии это чувствует всякий, от короля и Макдональда до последнего полисмена, принимавшего участие в позорных событиях в Бомбее или Пешавере. Тут за гандистов стоит совесть мира. Что же касается революционеров и коммунистов, то с ними расправа проста и коротка: "ведь они сами идут на нас с оружием!"

В этом смысле полно правды и значительности письмо Ганди, отправленное им вице-королю в момент ареста:

"Дорогой друг, я очень хорошо понимаю опасности, с которыми связано приложение моих методов. Но страна не поймет меня превратно. Я говорю то, что думаю. Или вы предпочитаете открытый бунт? История подтвердит в своем приговоре, что английское правительство, не будучи в состоянии примириться с методами, отрицающими насилие, подтолкнуло человеческую природу к насилью, с которым ему легче бороться".

Опасность перехода мирной акции "не-сотрудничества" в насильственное восстание всегда стояла перед гандистским движением. И опасность эта обусловливалась не только извне, со стороны приверженцев революционных партий, но и извнутри, со стороны недостаточно твердых и верных себе, колеблющихся сторонников идеи "не-сотрудничества". Многочисленные вооруженные столкновения с англичанами в 1930 г. были вызваны, несомненно, главным образом, революционерами. Но нельзя сказать того же о первых этапах гандистского движения в Индии, о времени, когда приверженцы насилия, в частности, коммунисты, и не были еще достаточно сорганизованы, и не уделяли специального внимания делу Ганди. Гандистское движение отличалось в то время гораздо большим внешним и внутренними единством, чем теперь, при своем расширении, -- и все же акция "не-сотрудничества" не раз оказывалась сорванной, благодаря непоследовательности ее участников. События 1920-22 г.г. являются, в этом отношении, весьма поучительными. К уроку их надо приглядеться, чтобы получить возможность оценить опыт Ганди до конца.

В самом деле, что происходило тогда? Охваченные фанатической верой в свою задачу, гандисты зачастую нетерпимо преследуют тех индусов, которые отказываются примкнуть к движению "не-сотрудничества". Бывали случаи избиения таких лиц, разграбления их домов. Ненависть "мирных революционеров" к поработителям-англичанам часто выливается в самые безобразные и уж совершенно не "мирные" формы.

Так, в 1922 г., в г. Шори-Шора, в области Горакпура, гандисты на атаку английской полиции отвечают контр-атакой, оттесняют полицейских, загоняют их в казармы и, наконец, поджигают эти казармы, вместе с находящимися в них живыми людьми. Несчастные молят о пощаде. Никто их не слушает. Гандисты (или, вернее, мнимые гандисты) радуются страшной гибели своих врагов и растерзывают на месте тех из них, кому удается выскочить из горящего здания. Вот так эффект! Вот так "мирное" движение!

Происходит, словом, то, что зачастую имеет место и при обыкновенных забастовках, политического или экономического характера, когда первоначально мирное движение переливается в насильственные формы. Разница с тем, что имело место в Индии, состоит только в том, что партийные, революционные вожди обыкновенно радуются, когда доведенные до отчаяния рабочие от забастовки переходят к прямому действию, между тем, как Ганди радоваться тут, конечно, не приходилось. И он, действительно, показал тогда всю свою последовательность и всю высоту своей души. Как известно, он тотчас отменил объявленную уже, было, всеобщую акцию "не-сотрудничества", наложил на себя длительный пост покаяния и всю формальную ответственность за совершившееся перед анг-

лийскими властями принял также на себя и только на одного себя...

Какие же выводы, однако, можно сделать из такого рода неудач гандистского движения? Да очень простые, те, что напрашиваются сами собой. Выводы не могут быть иные, как признание, что и гандистская метода, метода мирного сопротивления, метода "не-сотрудничества" не оправдывает себя ни практически, ни морально, если она проводится людьми, ее не понимающими, внутренне к ней не подготовленными и до нее не доросшими. Оказывается, что любая массовая операция, даже такая, при которой принципиально исключается насилие, требует все-же, для своего успешного проведения на практике, человека, существа сознательного и нравственно развитого. Без человека в высшем смысле, без внутренней самодисциплины каждого из нас, и самые прекрасные намерения и предприятия социального характера обращаются часто в свою противоположность, оканчиваются полным внутренним и внешним крахом.

Что же происходит? Да то, что Толстой, от которого мы, было, "отошли", следуя за Ганди, снова предстает пред нами, и мы снова и снова научаемся понимать и оценивать всю силу и все значение его предостерегающего голоса, всю силу и значение Толстого, как проповедника самосовершенствования. Да, все это распыленное человеческое общество, миллионы англичан, индусов, русских, немцев состоит ни более, ни менее, как из отдельных человеческих единиц, и если каждая из этих единиц не стоит на надлежащей внутренней высоте, то и жизнь целого, т. е. всего человеческого общества, этой высоты достигнуть не может. Из людей, способных, при случае, сжечь своих братьев живыми, идеального общества не построишь!

Таким образом, мы принимаем Ганди, но с необходимой поправкой на Толстого. Мы идем дальше, чем нам указывал Толстой, мы не отказываемся от организационной работы, но и от основного толстовского требования -- закона самосовершенствования -- мы также ни при каких обстоятельствах отказаться не можем. Путь социальной борьбы обязательно должен быть соединен для каждого из нас с путем личного, нравственного совершенствования.

Работа самосовершенствования, работа над своей душой не есть такое дело, "какое можно делать, а можно и не делать". Напротив, "только одна эта работа -- настоящая, и все остальные работы полезны только тогда, когда делается эта главная работа"...

Что касается всякого вообще "не-сотрудничества", в том числе, например, отказа от военной службы, то, собственно говоря, такой акт вполне внутренне оправдан только в том случае, когда совершается он, так сказать, "по-толстовски", т. е. вполне зрелым духовно человеком, при глубокой убежденности, что иначе поступить нельзя. Только тогда застрахованы и сам совершающий и его ближние от того, что этот акт, этот жест мира и братства, не обратится, при тех или иных условиях, в свою противоположность. Только тогда способен совершающий покорно и радостно принять все жертвы и страдания, сопряженные с его поступком, и даже самую смерть...

Можно ли вводить массы в акцию "гражданского неповиновения", когда нет уверенности, что они готовы внутренно, что они не извратят акции, что они не отступят назад и не зайдут слишком далеко вперед, т. е. в последнюю минуту не склонятся к насилию? Можно ли итти на это, даже при убеждении,

что иначе грозит опасность непосредственного возникновения насильнической революции? Вот он, главный вопрос! Роковой вопрос для идеи "гандизма"! Я лично оставляю этот вопрос открытым. По всей вероятности, в разных случаях решения могут быть разные, в зависимости от степени подготовленности масс и других обстоятельств. Возможно, что именно у Ганди было вполне достаточно данных для его последнего большого выступления*). Но относительно положения, например, у нас, в Европе, я думаю, что здешним сторонникам гандистской идеи надлежит ограничиться, до известной поры, одной, достаточно важной, задачей: предварительной подготовки масс к будущей акции мирного сопротивления; иначе говоря, усиленной культурно-просветительной работой в определенном направлении, -- в том направлении, в каком не ведет эту работу ни одна партия, ибо нет ни одной партии, которая бы не признавала насилия. Надо постараться, прежде всего, добиться признания самой

------

*) 20 февраля 1930 г. Ганди писал в "Молодой Индии": "Для меня ясно, как никогда раньше, что неподготовленность к восприятию духа безнасилия будет в будущем увеличиваться, как она увеличивалась последние годы. Молодежь нетерпелива. Я знаю, что многие приглушили свои стремления употребить насилие только потому, что Конгресс в 1921 г. решил объявить гражданское неповиновение."

2 марта 1930 г., предупреждая вице-короля о назначенном, в случае его неуступчивости, на 11-е марта начале кампании неповиновения, Ганди писал вице-королю: "Моя цель -- привести в движение метод мирной борьбы, как против организованного насилия английского правления, так и против неорганизованной нарастающей силы сторонников насильственных методов борьбы. Сидеть смирно, ничего не делая, означало бы дать возможность разгораться обеим вышеуказанным силам. Имея неопровержимую и непоколебимую веру в безнасильственный метод борьбы, как я его понимаю, с моей стороны было бы преступлением ожидать дальнейших событий".

мысли не-насилия, мысли, до сих пор, и через 1900 лет после Христа, остающейся, к сожалению, достаточно чуждой человечеству.

Вообще же, подобного рода культурно-просветительная работа должна итти в уровень (слово "параллельно" хуже передает мою мысль) с практическими шагами по проведению акции "не-сотрудничества", -- равно как эти практические шаги, по существу, должны предприниматься в уровень с производимой и произведенной в массах культурно-просветительной работой.

Еще несколько слов о "внутренних трудностях", стоящих перед движением.

С работой организованной, массовой, политической, даже в тех случаях, когда она, как у Ганди, носит мирный характер, всегда сопряжена не только опасность для судьбы этой работы, в зависимости от того, как она преломляется в массах, но и известная психологическая опасность для самих вождей. Вожделенная цель до такой степени завладевает вождем, что иногда он готов изменить себе в выборе средств. Вождь типа Ленина, разумеется, никогда и не ставит вопроса о том, какие средства хороши и какие нет: все хороши, если они помогают достичь намеченной цели. Чисто-духовный вождь типа Толстого лучше откажется от всякой борьбы, только бы не быть, если можно так выразиться, "съеденным" средствами. Положение же вождя типа Ганди, в этом отношении, труднее всех: от борьбы он не откажется, а разбираться в средствах часто так трудно!

В самом деле, не приходится-ли и Ганди иногда испытывать затруднения в вопросе о средствах? Не возникает-ли и для этого пламенного борца за свободу и независимость своего народа соблазна от

мирных средств борьбы перейти к "более радикальным", насильственным? или, по крайней мере, одобрить или допустить их, как нечто позволительное, со стороны других? К сожалению, повидимому, да. После всего того, что было сказано, это покажется удивительным, но мы просто не можем не отметить факта. В этом отношении пример "мирного революционера" Ганди очень поучителен. И тут мы опять вспоминаем непреклонного и сурового в своей последовательности Толстого.

Об одной детали в политической деятельности Ганди, именно о подписании заявления на имя вице-короля, с противоречащим основам гандизма требованием разрешить индусам вооружаться для самообороны, я уже говорил. Можно было бы выискать и еще одну-две такие детали, такие "мелочи" в деятельности Ганди*). "Великодушному" Ганди как будто иногда свойственен гнев. Иногда, особенно в последние годы, увлеченный борьбой или раздосадованный неудачами (ибо он верит, свято, фанатически верит в свое дело), он как бы теряет самообладание и тогда с уст его срываются слова, который, в сущности, не могут быть признаны за слова Ганди. Что здесь: драма человека или непоследовательность мыслителя? Сказать трудно. Но, быть может, скорее -- первое.

В своих статьях, напечатанных в сентябре 1928 г. и в феврале 1929 г. в "Молодой Индии",

------

*) Вспомним, что во время мировой войны Ганди агитировал в Индии за поддержку Англии, за вербовку солдат. Положение Англии было тяжело, и она обещала реформы Индии. "Будущее нашей свободы решается во Франции; я советую нашей стране безоговорочно сражаться вместе с Англией", -- это -- слова из одного манифеста Ганди того времени. И ведь это писалось и произносилось уже после обращения Ганди к Толстому, в качестве его "преданнейшего последователя!"

Ганди, неожиданно для многих его поклонников, высказался в том смысле, что если бы большинство его народа захотело свергнуть иноземное владычество насилием, то он счел бы необходимым подчиниться воле большинства. "Я чувствую, -- писал он при этом в ответ на письменный упрек из Москвы со стороны старого друга Толстого В. Г. Черткова, -- что я стремлюсь к достижению мира таким путем, которому чуждыми являются мои европейские друзья. Я принадлежу к стране, которая насильственно разоружена и которая находится под гнетом в течение нескольких столетий. Мои взгляды на мир поэтому несколько другие, чем ихние". И дальше Ганди, Махатма Ганди, тот Ганди, которого и я выставляю, как своего рода откровение, приводит совершенно софистический пример о мышах, не удовлетворившихся мирными средствами борьбы с пожиравшей их кошкой и решивших, наконец, прибегнуть к насилию в этой борьбе. Оказывается, что Ганди, великий Ганди, которого до сих пор мы привыкли видеть на совершенно других позициях, в сущности, весьма симпатизирует этой мышиной психологии. "А если, -- говорит он, -- мои европейские друзья, противники войны до конца, хотят сделать хорошее дело, то пусть они попытаются создать такое общественное мнение, которое заставило бы Англию отступить назад и приостановить продолжаемый ею грабеж Индии".

Конечно, странно и необычно слышать такие слова из уст миротворца Ганди. Тут гандиевский национализм сыграл, повидимому, над ним дурную шутку. Выходит, что для освобождения Индии можно и воевать. Фактически Ганди еще ничего подобного не совершил, но соблазнительное слово уже сказано. Возможность извинения насилия в определенных

случаях уже намечена. Думается, что это была только какая-то обмолвка со стороны Ганди, случайное, временное недоразумение в его публицистической деятельности. Ибо, если бы Ганди на самом деле склонился когда-нибудь к такому шагу, как оправдание применения насилия в целях достижения национального освобождения его страны, то ведь, собственно говоря, это было бы ничем иным, как его внутренним крахом. Ганди, как полное своеобразия явление мирового порядка, уже перестал бы существовать. Ганди был бы уже не Ганди. В самом деле, ведь националистов и революционеров на свете много, а Ганди -- только один.

Таким образом, мы видим, как хитер бес насилия. Сильнейшие из его противников подчас готовы пасовать перед ним. Но должны быть, конечно, и такие противники насилия, которые не сдадутся, которые останутся верными своему идеалу до конца. Им поможет сохранить эту верность непреклонная, религиозная уверенность в высочайшем достоинстве личности и жизни человека, не могущих быть попираемыми в политической и революционной борьбе.

Итак, я резюмирую.

Я -- не с Толстым, поскольку он отрицает необходимость организованного общественного усилия для освобождения человечества или порабощенной его части;

я -- не с Лениным, поскольку он ни во что не ставит личность человека и готов всегда на какое угодно кровопролитие во имя революции;

я -- не с Ганди, поскольку он свой идеал, -- по крайней мере, до сих пор, -- ограничивает идеалом национального освобождения Индии и, подпадая при этом политическому влиянию своих друзей -- индусских националистов, проявляет хотя

бы малейшее колебание в вопросе о недопустимости насилия.

Но я -- с Толстым, поскольку Толстой устанавливает, что без внутреннего совершенствования человеческой личности невозможно и коренное улучшение социальной жизни;

я -- с Лениным, поскольку Ленин отстаивает необходимость сознательного, энергического общественного усилия для освобождения трудящихся масс человечества из-под гнета эксплуатации и для улучшения материального и духовного быта этих масс;

и, наконец, я всей душою с Ганди, поскольку Ганди, первому в истории, удалось поднять и объединить огромные массы народа в живом и мощном, но в то же время безнасильственном движении протеста и борьбы против угнетения и порабощения народа, -- удалось быть зачинателем на открывающихся человечеству новых путях безнасильственной, мирной духовной революции.

Разумеется, проблема мирного сопротивления, проблема "не-сотрудничества", как метода практической деятельности, нуждается в специальном и более подробном рассмотрении, чем это сделано в настоящей статье. Но в мою теперешнюю задачу это не входило. Мне хотелось только, путем противоположения трех имен, трех мировоззрений, выдвинуть самую проблему, подготовить и расчистить место для нее в сознании читателя.

Все зависит, следовательно, от того, как мы относимся к насилию: положительно или отрицательно. Я лично верю, что метод насилия в социальных отношениях не оправдывается ни с точки зрения высокой нравственности, ни с точки зрения простой целесообразности. Другие мыслят иначе. Разубедить их нелегко. Но думается, что вопрос должен быть все-же поставлен на обсуждение. Он

вовсе не так ясен, как это некоторым кажется, и вовсе не безусловно решается в пользу насилия.

Мысль человеческая, вообще, очень консервативна. Мы часто думаем и действуем только по инерции. "Так было -- так будет". "Так жили и думали всегда наши предки (или наши товарищи) -- так будем жить и думать и мы теперь". Ленин, в сущности, попал в русло общей мысли, общих навыков, когда он предложил одним насилием отобрать то, чем владели другие. Что, в сущности, было в этом нового? Так было всегда, и в международных, и в социальных отношениях. Принцип насилия принимали все, как сильные, так и слабые, как насиловавшие, так и насилуемые, и никто против него, как против принципа, не возражал, не протестовал. Вот почему не только рабочему, но и любому буржуа гораздо легче понять Ленина, чем Ганди. Буржуа ненавидит Ленина, но он его понимает. А Ганди буржуа не понимает. Почему? Да потому, что с Ганди выходить на сцену совершенно новая мысль, действительно новая и действительно революционная, ибо она разрушает все старые, привычные представления как рабочего, так и буржуа.

Несправедливость существующего положения вещей признается. Неизбежность борьбы между отдельными группами людей не отрицается. Но всем сторонам предлагается щадить в этой борьбе только одно: человека. Жизнь человеческая -- свята и неприкосновенна. Человечество уже выросло до того, чтобы при решении своих споров обходиться без убийства и в особенности без убийства узаконенного, хладнокровного, сознательно и планомерно задуманного.

Борьба, революция, но не такая, которая сводит на нет самое достоинство человека, которая

уничтожает цену всех революционных завоеваний. Борьба за лучшее будущее для угнетенных всеми средствами, и прежде всего путем неподчинения угнетателям, но не тем последним средством -- не лишением жизни себе подобных.

Повторяю, это ново, это неприемлемо для сознания большинства современного человечества, на той ступени морального развития, на которой человечество пока еще находится. Большинство придерживается пока еще иной точки зрения. Любая мать легче примирится со смертью своего сына на войне, чем с годом тюрьмы для него за отказ от военной службы по религиозным убеждениям и с порчей его житейской карьеры. Весь мир восхищается книгой Ремарка, но настоящих выводов из нее сделать никто не желает.

Но положение все-же не безнадежно и с нашей точки зрения, с точки зрения противников насилия и сторонников методов Ганди. Мировая война и большевицкая революция в России многому научили тех, кто привык всего ждать от насилия. В 1914 г. так называемые "правые" были много правее, чем теперь. А в 1917 г. в России так называемые "левые" были много левее, чем теперь. И те, и другие ушиблись на одном: на своей вере в насилие.

Я думаю, что и теперь человечество переживает исключительно ответственное время. Ему снова предстоит выбор: каким путем итти? путем насилия или путем отказа от насилия? путем Ленина или путем Ганди-Толстого?

Судьба будущих поколений зависит от того, что изберем -- теперь -- мы с вами.

Прага,

1 августа 1930 г.

Приложение.

Интернационал Противников Войны.

(War Resisters' International).

ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ.

"Война -- преступление против человечества. Мы решили поэтому не поддерживать никакой войны и бороться за отстранение всех ее причин".

Связь с 56 странами.

Организованные группы в

Англии, Соединенных Штатах, Голландии,

Болгарии, Австралии, Чехословакии,

Швейцарии, Швеции, Новой Зеландии,

Австрии, Франции, России,

Италии, Ирландии, Финляндии,

Германии, Бельгии, Венгрии,

Дании, Румынии, Польше.

В восьми странах друзья-единомышленники, подкрепляя жертвой свои убеждения, страдают в заключении.

Профессор Альберт Эйнштейн: "В случай войны, я безусловно отказался бы как от прямой, так и непрямой военной службы, и попытался бы побудить к тому же своих друзей, и это вне зависимости от суждения о причинах войны".

Каждый член "Интернационала Противников Войны" убежден, что настало время, когда он может, путем заявления об отказе от участия во всякого вида войне и в подготовке к войне, наилучшим образом послужить человечеству; что своим примером полного личного paзopyжeния он даст человечеству больше, чем все попытки ограничения вооружений путем взаимных сделок.

СКЛАДЪ ИЗДАНIЯ У АВТОРА:

Булгаков Валентин Федорович
Толстой, Ленин, Ганди

Valentin Bulgakov. Velki Chuchle, 14.

Praha. Tchècoslovaquie.

Оставить комментарий Булгаков Валентин Федорович (yes@lib.ru) Год: 1930 Обновлено: 17/12/2009. 84k. Статистика. Очерк: Публицистика Публицистика Иллюстрации/приложения: 1 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Издание: Прага, 1930.

Булгаков Валентин Федорович Толстой, Ленин, Ганди

Valentin Bulgakov. Velki Chuchle, 14.

Praha. Tchècoslovaquie.

Булгаков Валентин Федорович
Толстой, Ленин, Ганди