Буассье Гастон
Последние времена язычества. Том первый

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (La fin du paganism)
    Историческіе очерки конечныхъ религіозныхъ столкновеній на Западѣ въ IV вѣкѣ.
    Переводъ Н. Трескина (1893).

   

ПОСЛѢДНІЯ ВРЕМЕНА ЯЗЫЧЕСТВА.

Историческіе очерки конечныхъ религіозныхъ столкновеній на Западѣ въ IV вѣкѣ.

СОЧИНЕНІЕ
Гастона Буассье,
ЧЛЕНА ФРАНЦУЗСКОЙ АКАДЕМІИ И АКАДЕМІИ НАДПИСЕЙ И ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ,

Переводъ Н. Трескина.

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая типографія Шуллеръ и Богельманъ. Невскій 148.
1893.

   

ПРЕДИСЛОВІЕ.

   Я не имѣлъ намѣренія написать полную исторію паденія язычества. Немыслимо было бы обуществленіе подобной обширной работы въ двухъ томахъ. Поэтому я поставилъ себѣ цѣлью лишь разсказать о главныхъ происшествіяхъ избраннаго мною предмета и остановиться на тѣхъ изъ нихъ, которыя, какъ мнѣ казалось, представляютъ собою особенный интересъ для насъ.
   Я старался поэтому выяснить, какимъ образомъ христіанство воспользовалось древнимъ искусствомъ и идеями, и какъ совершилось въ его нѣдрахъ, въ IV вѣкѣ, сліяніе элементовъ прошлаго и новой жизни {IV-й вѣкъ занимаетъ главное мѣсто въ моихъ очеркахъ; но и позволилъ себѣ прослѣдить и въ V-мъ вѣкѣ тогдашніе споры.}. Рѣшеніе этой проблеммы, имѣвшей величайшее значеніе для будущности міра, какъ увидятъ, было главнымъ предметомъ моего изслѣдованія.
   И для такого рѣшенія, требовавшаго особенной осмотрительности, мнѣ необходимо было пользоваться произведеніями ораторовъ и поэтовъ того времени. Я, конечно, могъ бы, по установившемуся обыкновенію, пользоваться, при исполненіи моего труда, лишь цитатами изъ авторовъ изучаемой эпохи. Однако, я этимъ не ограничился: я обратился къ изученію авторовъ ради ихъ самихъ -- въ ихъ жизни и ихъ произведеніяхъ. И мнѣ казалось, что свидѣтельство источниковъ пріобрѣтетъ тѣмъ большій авторитетъ, чѣмъ ближе мы ознакомимся съ личностью самихъ свидѣтелей. Нѣкоторые изъ писателей, послужившихъ для меня источникомъ, имѣли своихъ учениковъ и основали школу; другіе были выразителями большинства своихъ современниковъ. Поэтому, только при основательномъ изученіи писателей своего времени, возможно было воскресить цѣлыя группы лицъ, которыхъ выразителями они были. Такимъ образомъ, литература становится нашею наставницею въ исторической области: въ этомъ смыслѣ я обращался къ ней, на сколько представлялась къ тому возможность, и извлекалъ необходимые для меня отвѣты безъ насилованія. Я обратилъ мое вниманіе почти на всѣхъ великихъ писателей IV вѣка -- какъ христіанскихъ, такъ и языческихъ. Такимъ образомъ, трудъ мой, въ началѣ своемъ чисто историческій, нерѣдко является трудомъ литературно-критическимъ.
   Быть можетъ, я слишкомъ упускалъ изъ виду повѣствованіе политическихъ событій. Безъ сомнѣнія, это -- оплошность; политическими событіями нерѣдко выясняются религіозныя волненія. Поэтому, для лучшаго ознакомленія съ ними, я отсылаю моихъ читателей къ тѣмъ историкамъ, которые занимались спеціальнымъ изученіемъ предмета въ этомъ отношеніи, преимущественно къ герцогу де-Брольи и г. Дюрюи {L'Eglise et l'empire romnia au IV siècle.-- Histoire romaine, t. VII.}.
   Излагаемый мною предметъ -- не новъ. При изученіи его я много пользовался трудами тѣхъ, кто занимался предметомъ до меня, начиная съ Беньо и до г. Шульца {Histoire de la destruction du puganiume en Occident.-- Geschirhie des Untergange des griechisch-romischen Heidentums.}. Мнѣ также были очень полезны ученыя разсужденія г. де-Росси, которыми изобилуетъ его Bulletino di archeologia Christiana. Если бы я захотѣлъ дѣлать ссылки на Росси во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, при которыхъ я имъ пользовался, то мнѣ пришлось бы упоминать о немъ рѣшительно въ концѣ каждой страницы.
   Приступая къ моему изложенію, я долженъ оговориться, что въ трудѣ моемъ я не руководствовался никакимъ предвзятымъ мнѣніемъ и работалъ въ духѣ мышленія совершенно независимаго. Я никогда не вдавался въ распри, порождаемыя вокругъ насъ религіозными вопросами. Я старался быть современникомъ той эпохи, исторію которой я излагаю; то наслажденіе, которое испытывалъ я, переживая событія прошлаго, помогло мнѣ не вслушиваться въ толки, возникающіе среди окружающихъ насъ распрей.
   

КНИГА ПЕРВАЯ
Торжество христіанства.

ГЛАВА I.
Обращеніе Константина.

I.
Константинъ нападаетъ на Максенція.-- Положеніе имперіи въ этотъ моментъ.-- Ошибки, сдѣланныя Діоклетіаномъ.-- Гоненіе.-- Положеніе, принятое Констанціемъ Хлоромъ въ отношеніи христіанъ.-- Юность Константина.

   Съ наступленіемъ 311 года Константинъ сталъ готовиться къ войнѣ съ Максенціемъ. Прошло едва пять лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ сдѣлался императоромъ и занялъ мѣсто Констанція Хлора, своего отца; но эти пять лѣтъ были имъ употреблены съ пользою. Онъ былъ искусный политикъ и доблестный воинъ; онъ сумѣлъ помѣшать франкамъ перейти Рейнъ и въ то же время поддержать миръ внутри государства. Подъ его державствомъ Бретань и Галлія, составлявшія его владѣнія, пользовались спокойствіемъ. Прочно утвердившись въ нихъ, онъ попытался перейти черезъ ихъ границу и искать счастія внѣ ихъ. Онъ сталъ во главѣ хорошей арміи и направился въ Италію, къ Риму, гдѣ Максенцій захватилъ власть въ свои руки.
   Имперія между тѣмъ не пользовалась уже такимъ благосостояніемъ, какъ за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, когда Діоклетіанъ съ величайшею пышностію отпраздновалъ двадцатилѣтіе своего правленія. Все еще, однако, жилось такъ, какъ было указано великимъ императоромъ; враги внѣшніе лишь съ робостію рѣшались возобновлять свои нападенія: большая часть тогдашняго историческаго міра пребывала въ покоѣ. Не смотря на незначительный тучи, собиравшіяся тамъ-сямъ на горизонтѣ, каждый могъ чувствовать себя счастливымъ, въ особенности, когда вспоминались тѣ ужасныя потрясенія, которыя пришлось пережить имперіи въ концѣ предыдущаго вѣка. Никогда еще она не была такъ близка къ погибели, какъ въ то время. Былъ даже такой моментъ -- при Галліенѣ -- когда весь государственный механизмъ, казалось, готовъ былъ распасться. Тогда у легіоновъ не хватило силы защищать провинціи, и эти послѣднія должны были сами думать о своемъ спасеніи, сами избирали себѣ повелителей. Явилось, въ одно а то же время, тридцать императоровъ. Но къ счастью, у Рима никогда не было недостатка въ хорошихъ полководцахъ, и онъ былъ спасенъ нѣсколькими доблестными воинами, сдержавшими напоръ варваровъ и отвоевавшими у нихъ провинціи: военачальниками этими были: Клавдій-Готъ, Авреліанъ, Пробъ, и въ особенности, Діоклетіанъ, который воспользовался тѣмъ преимуществомъ передъ своими предшественниками, что правительствовалъ двадцать лѣтъ, тогда какъ имъ пришлосъ лишь мелькнуть на тронѣ. Зло было исправлено, благодаря Діоклетіану и избраннымъ имъ себѣ сотоварищамъ; государство вновь обрѣло себѣ миръ и силу; всѣ вздохнули свободно, и казалось, что гроза миновала: наступали снова дни Антониновъ и Северовъ.
   По несчастію, Діоклетіанъ, будучи счастливымъ умиротворителемъ имперіи, не обладалъ такими же счастливыми организаторскими способностями. Впрочемъ, совершенно понятна та предпринятая имъ мѣра, за которую его упрекаетъ Лактанцій {De mort. Persec., 7.}: онъ вынужденъ былъ раздѣлить власть между нѣсколькими государями: каждой угрожаемой провинціи надо было дать своего особаго защитника; одному и тому же лицу невозможно было одновременно бороться и съ германцами, и съ парѳянами. Въ пользу Діоклетіана говоритъ и то еще, что онъ пытался сохранить единство имперіи, при допущенной многочисленности властителей: онъ пытался установить между ними своего рода іерархію; но затѣмъ -- все же остаются такія его учрежденія, значеніе которыхъ съ трудомъ можетъ быть выяснено. Государь этотъ охотно окружалъ себя дворомъ, среди котораго процвѣталъ самый мелочный этикетъ; самъ онъ облекался въ пурпуръ и шелкъ, осыпалъ себя золотомъ и брилліантами, требовалъ себѣ божескаго поклоненія, однимъ словомъ -- отличался всѣми вкусами государей Востока, а между тѣмъ, по странной противоположности, онъ выразилъ въ себѣ одну изъ самыхъ дорогихъ римлянамъ идей: онъ не признавалъ въ своей монархической системѣ родовой наслѣдственности. Такая наслѣдственность была ненавистна для всѣхъ тѣхъ римлянъ, которые жили воспоминаніяни республики сожалѣли о ней. Если старые римляне и принуждали себя подчиняться господству владыки, они въ то же время не мирились съ тѣмъ, когда владыкѣ этому наслѣдовалъ непосредственно его сынъ; казалось необходимымъ, чтобы владыка избиралъ себѣ наслѣдника внѣ своего собственнаго семейства. "Происхожденіе отъ царственной крови -- чистая случайность", говорилъ Тацитъ.-- "Напротивъ, тотъ, кто избираетъ себѣ преемника въ лицѣ ему чуждомъ, избираетъ его свободно; и если только желаетъ онъ набрать хорошо, ему остается слѣдовать лишь своему мнѣнію" {Hist., I, 16.}. На основаніи этихъ правилъ и Діоклетіанъ намѣревался установить такую монархію, въ которой усыновленіе замѣнило бы право по рожденію. Онъ постановилъ, чтобы всѣ четыре государя, между которыми оцъ раздѣлилъ монархію (изъ нихъ -- два августа и два -- цезаря) избрали себѣ въ преемники того, кого признали достойнѣйшимъ, не принимая въ разчетъ собственныхъ законныхъ дѣтей. Какъ ни казалась заманчивою подобная теорія, но на дѣлѣ она являлась мало осуществимою. Она лишь однажды удалась -- при Антонинахъ, но только благодаря тому рѣдкому случаю, что на тронѣ цезарей сидѣло четыре императора, не имѣвшихъ потомковъ мужескаго рода. Когда у государя есть сынъ, было бы исключительностію, если бы онъ рѣшился лишить его правъ наслѣдія; еще болѣе было бы необыкновенно, если бы сынъ добровольно уступилъ свое мѣсто лицу постороннему; при подобныхъ условіяхъ каждый случай престолонаслѣдія долженъ былъ бы вести за собою возможность гражданскихъ усобицъ. Ничего нѣтъ удивительнаго въ томъ, что чрезъ какихъ-нибудь нѣсколько лѣтъ послѣ отреченія Діоклетіана, ничего уже не осталось отъ придуманной имъ великолѣпной іерархіи. Вмѣсто двухъ августовъ и двухъ цезарей явились шесть или семь императоровъ, съ притязаніями на равноправность власти; они не замедлили вступить во взаимныя распри, продолжавшіяся до тѣхъ поръ, пока изъ всѣхъ нихъ не остался живымъ лишь одинъ.
   Но Діоклетіанъ впалъ еще въ одну, болѣе серьезную ошибку: въ моментъ своего отреченія онъ предпринялъ гоненіе противъ христіанъ {Въ настоящемъ моемъ сочиненіи мнѣ неудобно вдаться въ изложеніе гоненій Діоклетіана и гоненій, бывшихъ ранѣе. Поэтому, а прилагаю въ вождѣ моего перваго тома отдѣльный этюдъ о преслѣдованіяхъ, перенесенныхъ церковію. Такимъ образомъ, читатель ознакомится и съ этимъ вопросомъ, возбудившимъ столько преній въ послѣдніе годы.}. Въ продолженіе тридцати лѣтъ христіане уже наслаждались спокойствіемъ, и хотя имѣли полную возможность воспользоваться общими безпорядками послѣднихъ лѣтѣ и отомстить при этомъ за перенесенныя ими старыя обиды, однако, они никогда не возмущали общественнаго спокойствія. Естественно было предполагать, что государству слѣдовало и на будущее время относиться къ христіанамъ съ терпимостью. Притомъ же не время было создавать новыхъ враговъ. Это все могъ понять мудрый Діоклетіанъ. Обыкновенно полагаютъ, что онъ былъ вовлеченъ въ суровыя мѣры однимъ изъ своихъ соправителей, цезаремъ Галеріемъ, язычникомъ-фанатикомъ. Мнѣ однако же кажется, что почивъ гоненій всецѣло надо приписать ему самому. Нѣтъ никакого повода думать, что его возстановляли противъ христіанъ: онъ и самъ по себѣ имѣлъ свои причины не любить ихъ. Хотя, по своему происхожденію, онъ былъ рабъ, и притомъ почти варварской природы, но онъ былъ преисполненъ чувствованіями стараго римлянина, и по природѣ и по убѣжденію онъ былъ приверженецъ охранительныхъ началъ; онъ придерживался преданій старины и видѣлъ въ уваженіи прошлаго спасеніе государства. Въ одномъ изъ своихъ эдиктовъ онъ говорить: "Было бы величайшимъ преступленіемъ желать передѣлки того, что разъ установлено и утверждено древностію, что идетъ своимъ правильнымъ путемъ издавна и удерживаетъ за собою свое закономъ освященное положеніе" {Mos. et rome, legum coliatio, ХV, 3 (изд. Huschke, стр. 597).}. Слѣдовательно, Діоклетіанъ высказывался, какъ Катонъ. Утвердивъ миръ и возстановивъ вещественный порядокъ въ имперіи, онъ тѣмъ болѣе пожелалъ упрочить свое дѣло возстановленіемъ древнихъ учрежденій. Ему представлялось полезнымъ всѣми способами поддерживать національную религію. Весьма вѣроятно, что и самъ по себѣ онъ былъ вѣрующимъ -- тогда не существовало еще свободно мыслящихъ людей; ему казалось, во всякомъ случаѣ, что сохраненіе чувствъ вѣры было обязанностью хорошаго управленія. Мы уже видѣли, что онъ приказалъ обоготворить себя; онъ тѣмъ надѣялся, безъ сомнѣнія, дать въ себѣ воплощеніе Юпитера на землѣ: онъ оффиціально принялъ наименованіе: Iovius. Онъ, такимъ образомъ, долженъ былъ смотрѣть на враговъ Юпитера, какъ на своихъ собственныхъ, долженъ былъ считать невѣріе за государственное преступленіе. Весьма вѣроятно и то, что, вдавшись въ свое несчастное рѣшеніе, онъ не сознавалъ еще всей чрезвычайности послѣдствій отъ такой мѣры. До сихъ поръ все ему удавалось; онъ не подозрѣвалъ, что насиловать совѣсть бываетъ часто гораздо труднѣе, чѣмъ побивать цѣлыя доблестныя арміи. Онъ сталъ жертвою того заблужденія, обычнаго всѣмъ великимъ правителямъ, что все имъ подъ силу. Подобное заблужденіе онъ уже выказалъ однажды тогда, когда издалъ свой знаменитый эдиктъ о maximum'ѣ. Въ эдиктѣ онъ имѣлъ притязаніе установить, въ виду возможныхъ торговыхъ кризисовъ, безусловную цѣну на всѣ продукты. Случай этотъ окончился жестокимъ урокомъ для Діоклетіана, но не истребилъ въ этомъ государѣ вѣры въ всемогущество государственной власти. Діоклетіанъ воздвигъ гоненіе на христіанство -- и оказался во второй разъ побѣжденнымъ. Гоненіе было очень жестоко, по крайней мѣрѣ въ первые свои годы. Результатъ его однако же лишь тотъ, что секта, которую Діоклетіанъ воображалъ совсѣмъ уничтожить, утвердилась еще болѣе, пріобрѣла значеніе еще больше. Онъ не только не искоренилъ христіанъ, какъ надѣялся,-- онъ способствовалъ тому, что они завоевали себѣ господствующее положеніе и низвергнули прежнія вѣрованія.
   Во время этой войны противъ христіанства, повидимому, сохранилъ особое положеніе одинъ изъ государей, управлявшихъ имперіею, а именно Констанцій Хлоръ. Евсевій рѣшается даже утверждать, что Констанцій Хлоръ никогда не дозволялъ примѣненіи эдикта въ своихъ владѣніяхъ {Евсевій, H. Е., VIII, 13.-- Я чисто обращался къ Евсевію, хотя и знаю, что онъ по многихъ возбуждаетъ сомнѣніе. Личность его не пользуется особымъ авторитетомъ и характеръ его не внушаетъ къ себѣ особаго довѣрія. Въ особенности вызвала много возраженій противъ себя написанная имъ жизнь Константина. Хотя она преисполнена любопытныхъ сообщеній, по отличается въ то же время всѣми свойствами панегирика, почему и не можетъ не возбуждать опасеній. Если разъ замѣчается, что Евсевій силится во что бы ни стало прославлять своего героя, то становится естественнымъ недовѣріе въ изображаемымъ авторомъ дѣйствіямъ; является стремленіе значительно умалить расточаемыя имъ хвалы. Тѣмъ не менѣе, не слѣдуетъ ни въ чемъ вдаваться въ крайности. Трудъ Евсевія состоитъ, изъ двухъ частей, отличныхъ другъ отъ друга. Необходимо осмотрительно относиться собственно къ его повѣствованіямъ. Онъ не измышляетъ ихъ всецѣло -- что было бы и нагло, очень опасно; Онъ, можетъ быть, только извращаетъ ихъ; быть можетъ, онъ имъ придаетъ слишкомъ благопріятный оттѣнокъ, согласный съ его личными мнѣніями и личными предпочтеніями. Тѣмъ не менѣе, можно однако гораздо болѣе положиться на документы, сохраненные намъ тѣмъ же Евсевіемъ. Евсевій былъ любознателенъ. Это былъ старательный собиратель рѣдкихъ и подлинныхъ документовъ, декретовъ и рѣчей государей, переписки знатныхъ лицъ отрывковъ утерянныхъ произведеній и пр. Онъ зналъ цѣну всему этому и понималъ пользу этого. Онъ не позволялъ себѣ, подобно прочимъ историкамъ древности, извлекать лишь сущность источниковъ или же передѣлывать ихъ на свой ладъ; нѣтъ, онъ передавалъ документы въ ихъ цѣлости, онъ понималъ прелесть ихъ возстановленія въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ нашелъ самъ. Вотъ потому-то и имѣетъ столь важное значеніе для насъ его "Исторія церкви" Въ ней онъ собралъ въ одно всѣ драгоцѣнные памятники, навлеченные ямѣ изъ своей богатой библіотеки. Везъ него все это осталось бы нашъ неизвѣстнымъ. Даже тѣ изъ сообщенныхъ имъ документовъ, которые имѣютъ отношеніе до событій его времени, до торжества христіанства, даже и они не были оспариваемы. Многіе изъ нихъ разобраны или же воспроизведены и у Лактэнція, блаженнаго Августина и Оптата Милевскаго, которые, въ свою очередь, навлекли ихъ изъ государственныхъ архивовъ; поэтому документы эти -- внѣ всякаго сомнѣнія. Я не допускаю, чтобы Евсевій проявился иначе въ своей "Жизни Константина", и чтобы къ этому его произведенію примѣнены были имъ иные критическіе пріемы. Объ этомъ предметѣ иного мнѣнія Кривелуччи въ своемъ мемуарѣ: Delle Cede stories di Eusebio nella vita di Constantino. Въ сочиненіи этомъ Кривелуччи нападаетъ на одинъ изъ документовъ, приводимыхъ у Евсевія, именно на эдиктъ жителямъ Палестины (II, 24--43) относясь скептически къ этому документу, онъ думаетъ пошатнуть и значеніе остальныхъ. Однако, не смотря на ловкость и глубину его аргументаціи она для меня не убѣдительна. Тѣ изъ его доказательствъ, которыя должны были сдѣлаться вполнѣ убѣдительными, опровергнуты (см. Моммсенъ, Observepigr., стр. 420, въ Ephemeris epigr., VII). Что касается остальныхъ замѣчаній Кривелуччи, имѣющихъ исключительно литературное значеніе и указывающихъ на проповѣдническій тонъ, на невыносимую длинноту, несвойственную императорскому эдикту, на слабость нѣкоторыхъ разсужденій, на сходство съ пріемами мысли и писаній самого Евсевія, то, по моему мнѣнію, легко отвѣчать и на это все. Есть подобные же другіе документы, приводимые у Евсевія, которые могли бы вызвать тѣ же возраженія противъ себя, -- подлинность ихъ, однако же, несомнѣнна. Такъ, когда Евсевій намѣревается убѣдить насъ въ томъ, что Константинъ заперъ храмы, воспретилъ жертвоприношенія, онъ выписываетъ одно изъ его писемъ къ жителямъ Востока, въ которомъ императоръ объявляетъ, "чтобы всякій поступалъ по своему разумѣнію", и что обряды, совершаемые въ храмахъ, не воспрещены (II, 48--60). Эдиктъ этотъ, противорѣчащій увѣреніямъ самого Евсевія, не можетъ же назваться его собственнымъ сочиненіемъ: не для чего ему было измышлять то, что противорѣчить самому ему. Я продолжаю настаивать, что, считая подозрительными удостовѣреніи Евсевія, тѣмъ не менѣе можно давать вѣру документамъ, имъ для насъ сохраненнымъ.}; но очевидно, здѣсь кроется преувеличеніе. Діоклетіанъ желалъ, чтобы цезари строго подчинялись августамъ; онъ умѣлъ заставить себѣ повиноваться и не допустилъ бы подобнаго ослушанія. Эдиктъ касался всей имперіи и долженъ былъ быть изданъ отъ имени всѣхъ государей; будемъ же увѣрены въ томъ, что онъ обнародованъ повсюду, и повсюду -- въ Галліи, какъ и вездѣ въ другихъ мѣстностяхъ, -- онъ примѣненъ былъ на дѣлѣ. И дѣйствительно, объ этомъ свидѣтельствуетъ Лактанцій, который вообще и болѣе точенъ и былъ болѣе свѣдущъ, чѣмъ Евсевій. "Констанцій", говоритъ онъ,-- "не желалъ, чтобы его считали дѣйствующимъ несогласно съ его соправителями, а потому приказалъ разрушать мѣста сборищъ христіанъ, то-есть, нѣкоторыя стѣны; но онъ оставилъ неприкосновеннымъ истинный храмъ Господень -- тотъ, который зиждется въ сердцахъ людей" {Lact. De murt. porsec., 15.}. Такова -- истина. Онъ началъ исполнять повелѣнія, полученныя отъ Діоклетіана; онъ повелѣлъ разрушить нѣкоторыя церкви; быть можетъ, онъ даже началъ вести нѣкоторые процессы {Если вѣрить мартирологамъ, нѣкоторые изъ такихъ процессовъ окончились осужденіемъ и смертію обвиненныхъ.}; но далѣе этого онъ не пошелъ; и онъ оставилъ христіанъ въ покоѣ, какъ только почувствовалъ, что подобная мѣра будетъ безнаказанна для него самого. Среди суровыхъ мѣропріятій прочихъ государей дѣйствія Констанція тѣмъ болѣе казались кроткими; быть можетъ, нѣкоторые пытались даже и преувеличивать подобную кротость. Вотъ какимъ образомъ установилось тогда же то мнѣніе, что въ владѣніяхъ Констанція никто не былъ гонимъ за свои вѣрованія. Нѣсколько лѣтъ спустя, епископы донатисты обратились къ Константину съ слѣдующими словами: "Ты происходишь отъ благочестиваго корени; ты, отецъ котораго, среди жестокихъ государей, почиталъ христіанъ, и яри томъ такъ, что, благодаря ему, Галлія не испытала бича преслѣдованія". Мы съ своей стороны скажемъ, что Галлія только менѣе пострадала, чѣмъ остальныя провинціи, и мы полагаемъ, что говоримъ истину.
   Но каковы были причины, побуждавшія Констанція Хлора явиться покровителемъ христіанъ? Отвѣтъ на это готовъ у Евсевія: онъ самъ былъ христіанинъ или почти христіанинъ.
   Евсевій утверждаетъ, что "онъ посвятилъ единому Богу своихъ дѣтей, свою жену, своихъ служителей, весь свой дворецъ, и при томъ до такой степени, что наполнявшая этотъ дворецъ толпа ничѣмъ не отличалась отъ общества, посѣщающаго церковь" {Eus., Vita Const., I, 17.}.
   Самъ Константинъ, въ письмѣ своемъ къ населенію Востока, говоритъ о своемъ отцѣ, какъ о вѣрующемъ, который во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ прежде всего призывалъ "Отца Небеснаго". Однако, мнѣ мажется, что слова эти, такъ многократно цитированныя, не совсѣмъ выражаютъ то, что въ нихъ желаютъ видѣть. Можно было молиться "Господу Единому" или же и "Отцу Небесному", не переставая быть при томъ язычникомъ {Это неопредѣленное греческое выраженіе, которое приводитъ Евсевій въ письмѣ Константина, какъ мнѣ кажется, есть точный переводъ латинскаго выраженія divus Pater; древніе римляне употребляли его для обозначенія божества. Оно же употреблялось и какъ имя Юпитера, когда Юпитеръ принимался за владыку прочихъ боговъ. Выраженіе это имѣло то преимущество, что его могъ употреблять каждый культъ по своему. Подъ нимъ христіане разумѣли Бога Отца, язычники же -- отца боговъ.}. Во всякомъ случаѣ, подобныя выраженія позволяютъ думать, что Констанцій принадлежалъ къ обществу тѣхъ просвѣщенныхъ умовъ, которые даже въ средѣ языческой, не порывая своихъ связей съ мнѣніями народными, возвысились однако же до усвоенія себѣ единобожія. Становится понятнымъ, что подобныя широкія почищенныя вѣрованія склоняли Констанція къ терпимости всѣхъ культовъ; возможно и то, что ой я внушали ему особенное уваженіе, быть можетъ, даже склонность къ христіанамъ; но чтобы подобная склонность приняла форму окончательнаго и открытаго признанія христіанства, этого допустить нельзя. На счетъ такого обстоятельства христіанскіе писатели высказались бы опредѣленно; они прославили бы обращеніе Констанція, подобно тому, какъ прославили обращеніе Константина. Съ своей стороны, и язычники не упустили бы высказать свой упрекъ государю-отступнику отъ ихъ вѣры. Напротивъ, послѣдніе не перестаютъ осыпать его похвалами и превозносить его благочестіе на ряду съ прочими его добродѣтелями. Когда Констанцій Хлоръ умеръ, сенатъ присудилъ ему почести апоѳеозы. Таковъ былъ обычай; его не забыли и сами императоры-христіане; однако, кажется, что къ богу этому имѣли болѣе довѣрія, чѣмъ къ другимъ, почтеннымъ подобною же апоѳеозой. Образъ блѣдноликаго императора, такого же выдающагося бойца, какъ и хорошаго правителя государства, правителя, никогда не вдававшагося въ политическую интригу и воздерживавшагося отъ всякихъ жестокихъ притѣсненій, проявлявшагося хорошо и по-отечески въ отношеніи подданныхъ, нашелъ себѣ подобающее мѣсто на Олимпѣ; мы видимъ, что къ нему обращаются съ чистосердечіемъ, не похожимъ на словоизверженія офиціальнаго благочестія, которымъ такъ блистали риторы.
   Такимъ образомъ, Константинъ уже при своемъ рожденіи былъ, такъ сказать, другомъ христіанъ; самый примѣръ его отца заставлялъ его быть къ нимъ благосклоннымъ. Безъ сомнѣнія, онъ еще во время своей юности посѣщалъ нѣкоторыхъ священниковъ и епископовъ, которыми, по свидѣтельству Евсевія, охотно окружалъ себя Констанцій; онъ въ самыя раннія времена ознакомился, слѣдовательно, съ ихъ вѣрованіями и освоился съ ними. Справедливо и то, что Діоклетіанъ потребовалъ его къ себѣ. Діоклетіанъ желалъ замѣнить наслѣдственность по праву наслѣдственностью по усыновленію; въ его виды не входило то, чтобы сыновья кесарей играли при своихъ отцахъ роль наслѣдниковъ. При дворѣ перваго изъ августовъ Константинъ встрѣтился съ иными правительственными началами; здѣсь представились его взору иные примѣры. Но невѣроятно, чтобы подобные примѣры и правила изгладили изъ его ума впечатлѣнія, воспринятыя имъ, когда жилъ онъ еще въ Галліи. Хотя императоръ относился къ нему съ большою предупредительностью, однако, безъ сомнѣнія, Константинъ не могъ не смотрѣть на себя, какъ на плѣнника или, по крайней мѣрѣ, какъ на, заложника. Положеніе его возбуждало въ немъ даже недовольство; его глухая ненависть къ людямъ, съ которыми ему привелось по неволѣ жить, располагала его къ строгому осужденію всѣхъ ихъ поступковъ. Впослѣдствіи онъ разсказывалъ, что былъ въ Никомидіи въ то время, когда Діоклетіанъ велѣлъ обнародовать свой эдиктъ о гоненіи, и что былъ очевидцемъ первыхъ жертвъ {Paneg., VI, 21; eugustissima ilia delubra tantis donariia honoravisti.}. Онъ поясняетъ, что приведенъ этимъ былъ въ негодованіе, и этому возможно повѣрить. Если бы даже не отдаляли его отъ подобныхъ мѣръ насилія уроки умѣренности, мудрости, терпимости, воспринятыя имъ отъ отца, то чтобы сдѣлать эти мѣры ему ненавистными, довольно было и того, что онѣ исходили отъ лицъ, ему нестерпимыхъ. Съ этого времени онъ долженъ былъ сдѣлаться еще болѣе близкимъ къ христіанамъ; общность врага завязала между ними новыя узы: достаточно было быть гонимымъ Діоклетіаномъ или Галеріемъ, чтобы тѣмъ снискать его благосклонность.
   Между тѣмъ Константинъ, подобно отцу своему оставался язычникомъ, притомъ довольно ревностнымъ: онъ воздвигалъ храмы, обогащалъ ихъ приношеніями а); когда онъ совершалъ свой въѣздъ въ какой-нибудь городъ, то на встрѣчу ему выносили вмѣстѣ съ значками корпорацій и статуи боговъ, и думали тѣмъ ему понравиться {Paneg., VIII, 8.}. Подозрѣвали даже, что онъ особенно почиталъ Аполлона, что онъ воздавалъ ему почести, какъ своему покровителю и заступнику, и что въ обмѣнъ богъ этотъ оказывалъ ему совершенно особое вниманіе. Одинъ изъ его панегиристовъ, въ рѣчи, произнесенной въ присутствіи его особы, заявляетъ, что въ то время, когда Константинъ однажды молился въ храмѣ, Аполлонъ -- его Аполлонъ (Apollo tuus) -- явился ему, чтобы возвѣстить ему объ одной побѣдѣ. "Въ немъ ты долженъ познать самого себя", прибавляетъ панегиристъ;-- "ты такъ же какъ онъ -- юнъ, радостенъ, благодѣтеленъ относительно человѣческаго рода; ты -- прекраснѣйшій изъ государей". Не придавая боль того значенія этой грубой лести {Paneg., VII, 21. Чтобы придать болѣе значенія этому, ничтожному въ самомъ себѣ, свидѣтельству Отенскаго ритора, указываютъ на то, что на большомъ числѣ монетъ Константина отчеканено солнце съ надписью; Soli invicto comiti. Объ этихъ монетахъ всюду упоминается, какъ объ очевидномъ доказательствѣ поклоненія Аполлону со стороны Константина. Меня удивляетъ, что не обращаютъ вниманія на то, что существуетъ столько же монетъ съ изображеніемъ и Юпитера, и Марса, и Геркулеса, изъ чего можно было бы заключить, что императоръ чествовалъ почти всѣхъ боговъ древности въ равной мѣрѣ.}, можно однако вывести изъ нея то заключеніе, что Константину не было въ ту пору противно, когда его называли любимцемъ боговъ. Но одновременно онъ не отказывался отъ публичнаго заявленія своего благоволенія христіанству, "Какъ только онъ замѣстилъ своего отца, первымъ его дѣйствіемъ было", говоритъ Лактанцій,-- "дозволеніе христіанамъ чествовать ихъ Бога и свободно отправлять ихъ культъ" {De mort. pers., 24.}.
   Во всякомъ случаѣ всѣ его наклонности того времени были тѣ же, что и всѣхъ благомыслящихъ людей имперіи.
   Продолжавшіяся гоненія уже утомили міръ; люди обезсилѣли отъ безполезныхъ суровостей. Даже самъ Галерій, этотъ великій врагъ христіанъ, обнародовалъ эдиктъ, которымъ предписалъ пріостановить всякія преслѣдованія, и кончилъ тѣмъ, что умолялъ молиться за себя тѣхъ, съ кѣмъ до той поры дурно обращался. Въ дѣйствительности эдиктъ его былъ приведенъ въ исполненіе не во всѣхъ провинціяхъ. Такъ, цезарь Максиминъ не принялъ его въ соображеніе; онъ предоставилъ нѣкоторымъ одушевленнымъ ревностью къ мѣстнымъ божествамъ муниципалитетамъ продолжать религіозную борьбу. Подобныя единичныя и запоздалыя нападенія не могли много вредить христіанству. Здѣсь сказался тотъ законъ, что тяжкіе удары, которыми разчитываютъ поразить доктрину, оказываются дѣйствительными лишь на первое время. Насиліе прощаютъ лишь тогда, когда оно дѣйствуетъ скоро. Быстрый успѣхъ, такъ сказать, узаконяетъ его. Но едва оно затянется, оно даетъ время воспрянутъ чувствамъ умѣренности и справедливости; и тогда всѣ колеблющіеся, всѣ нерѣшительные -- а такихъ всегда большинство -- начинаютъ высказываться противъ насилій; слѣдовательно, какъ ни было сурово общественное мнѣніе въ отношеніи христіанъ, когда оно увидѣло, что ихъ не могло истребить десятилѣтнее преслѣдованіе со стороны государства, оно склонилось на ихъ сторону. Теперь мы подошли къ моменту (именно къ 311 году), въ который христіанство, такъ сказать, завоевало себѣ свободу. Обращеніе же Константина должно было передать ему и власть.
   

II.
Дата обращенія Константина.-- Свидѣтельство Зосимы.-- Офиціальные источники указываютъ на то, что сближеніе Константина съ христіанствомъ воспослѣдовало прежде 812 года.-- Разсказъ Лактанція.-- Разсказъ Евсевія.

   Когда именно Константинъ сдѣлался христіаниномъ? Если вѣрить Зосиму, довольно поздно. Онъ увѣряетъ, что въ продолженіе болѣе чѣмъ половины своего правленія Константинъ продолжалъ исповѣдывать старую религію, что, что однако "онъ исповѣдывалъ ее скорѣе изъ боязни уронить себя отступничествомъ, нежели вслѣдствіе живаго чувства истинной вѣры". Когда погибли въ 326 году его старшій сынъ и его жена, онъ просилъ жрецовъ дать ему средства къ умиротворенію себя, но жрецы объявили, что въ этомъ они безсильны. "Тогда", добавляетъ Зосимъ,-- "явился въ Римъ изъ Испаніи одинъ египтянинъ {Тиллемонъ предполагаетъ, что къ извѣстія о египтянинѣ, прибывшемъ изъ Испаніи, слѣдуетъ видѣть смутное воспоминаніе о той роли, которую играхъ при дворѣ Константина Осія, епископъ Кордовскій.}, который сталъ извѣстенъ придворнымъ дамамъ. Этотъ египтянинъ увѣрилъ императора, что нѣтъ такого проступка, который не могъ бы быть искупленъ таинствомъ христіанской религіи. Константинъ съ радостью внялъ такому увѣренію и спѣшилъ отстраниться отъ культа предковъ". Разсказъ Зосима звучитъ укоромъ, укоромъ, который язычники часто дѣлали христіанству, утверждая будто бы христіанство поощряло всякія преступленія, подавая надежду на легкое искупленіе ихъ. Въ своей сатирѣ "Цезари" Юліанъ дѣлаетъ подобное же предположеніе, измышляя будто предшественникъ его, Констанцій, такимъ способомъ привлекалъ прозелитовъ.
   "Развратники, убійцы, святотатцы, позорныя существа", восклицалъ онъ,-- "приходите смѣло во всю свою мочь: омывая васъ этою водой, я мгновенно очищу васъ; и кто изъ васъ снова впадетъ въ тѣ же преступленія, я устрою такъ, что довольно будетъ побить себя въ грудь и склонить свою голову и тѣмъ сдѣлаться такимъ же чистымъ, какъ и до совершенія преступленій".
   Какъ отнестись къ подобному разсказу Зосима? Допустить ли, что этимъ онъ имѣлъ въ виду удостовѣрить лишь встревоженную религіозность Константина и то, что, чувствуя потребность прибѣгнуть къ утѣшеніямъ религіи, онъ удвоилъ для этого свои щедроты въ отношеніи церкви и милости свои епископамъ, однимъ словомъ -- сдѣлался болѣе рѣшительнымъ христіаниномъ? Если это такъ, то свидѣтельство Зосима заслуживаетъ вниманія; но тотъ же Зосимъ утверждаетъ, что до 326 года Константинъ исповѣдывалъ язычество, я что впервые побудило его къ признанію "новаго нечестія" одно простое желаніе откупиться отъ проступковъ. Допустить послѣдній -- невозможно. Офиціальные акты удостовѣряютъ, и притомъ съ полною очевидностью, что обращеніе Константина состоялось гораздо ранѣе.
   Но едва, сдѣлался Константинъ владыкой Рима, какъ въ 312 году, и уже никакъ не позже 313 года, онъ пылко отдался интересамъ христіанства {Cud. Theod., XVI, 2, 1, и замѣтки Годфруа. Онъ указываетъ на то, что свидѣтельство Евсевія подтверждено или самыми законами кодекса Ѳеодосія, или же документами, взятыми изъ разныхъ источниковъ. См. по этому вопросу въ Bulletins di arch, ebriat. де Росси, 1863, стр. 26 и послѣдующія.}. Съ этого момента мѣры, принятыя имъ на пользу христіанъ, слѣдуютъ другъ за другомъ безъ перерыва. Онъ извѣщаетъ епископа Карѳагенскаго письмомъ о томъ, что передаетъ ему значительныя суммы въ распоряженіе священникамъ "святѣйшей православной церкви" {Евсевій, Н. Е., X, 6.}, онъ посылаетъ правителю Африки настоятельный декретъ, которымъ повелѣваетъ въ самомъ скоромъ времени возстановить въ правахъ собственности тѣхъ, которые лишились ея во время гоненій {Евсевій, Н. Е., X, 5.}; другимъ его декретомъ духовные освобождаются отъ всѣхъ общественныхъ должностей, ибо признано, что православная религія -- такая религія, которая умѣетъ лучше всего поклоняться Божеству; и если только ей слѣдуютъ и умѣютъ чтить ее, она можетъ принести счастіе государству" {Евсевій, H. Е., X, 7.}. Слѣдуетъ замѣтить, что рѣшеніе это вовсе не относилось до священниковъ прочихъ культовъ; не относилось оно даже до всѣхъ христіанскихъ сектъ, оно имѣло силу только для православной церкви, главою которой былъ Цециліанъ {Изъ одного закона 313 года, пошедшаго въ составъ Ѳеодосіева кодекса, явствуетъ, что императоръ былъ ознакомленъ съ еретиками и отличалъ ихъ отъ православныхъ. Это служитъ доказательствомъ тому, что онъ посѣщалъ епископовъ.}. Подобнымъ явнымъ предпочтеніемъ христіанства императоръ опредѣляетъ ясно, ученію какой религіи въ слѣдуетъ. Далѣе возникаетъ дѣло донатистовъ. Въ это самое время, въ 313 году, Константинъ пишетъ Мельхіаду, епископу Римскому, и ставитъ его судьей столкновеній, взволновавшихъ африканскихъ христіанъ: "Вамъ не безызвѣстно", говоритъ онъ ему,-- "какъ велико мое уваженіе къ святой церкви и какъ не желалъ бы я быть свидѣтелемъ никакого раскола, никакой ереси" {Евсевій, Н. Е., X. 5.}. Въ это же время, въ письмѣ, адресованномъ по тому же дѣлу одному высокопоставленному лицу, онъ высказываетъ, что говоритъ съ лицомъ этимъ отъ глубины сердца, "потому что видитъ въ этомъ лицѣ всемогущаго Бога" {Aligne, VIII, стр. 483.}.
   Подъ всемогущимъ Богомъ, котораго исповѣдывали они оба, слѣдуетъ здѣсь именно разумѣть Господа христіанъ; это доказывается тѣмъ, что, одновременно отвѣчая на просьбу донатистовъ, жаловавшихся на рѣшеніе соборовъ, императоръ говоритъ: "Они хотятъ, чтобъ я сдѣлался ихъ судьею, я, который самъ ожидаю суда Христова: Meum judicium postulant, qui judicium Christi exspecto" {Опіатъ Милевскій (Gesin purg, Caecil., стр. 25). Правда, Дюрюи отноится съ недовѣріемъ къ авторитету Оптата (Hist. rom., VII, стр. 63); но тѣмъ не менѣе я не нахожу повода къ тому, чтобы сомнѣваться въ подлинности этого письма.}. Здѣсь -- очевидное исповѣданіе вѣры. Изъ всѣхъ указанныхъ текстовъ можно сдѣлать то заключеніе, что прежде 312 года совершилось событіе, сблизившее Константина съ христіанствомъ. О событіи этомъ единственными свидѣтелями служатъ предъ нами христіанскіе писатели: потому за подробностями о событіи и слѣдуетъ обратиться къ нимъ.
   Первый, кто говорилъ и немъ, былъ Лактанцій, и свидѣтельство, его находится въ его "Смерти гонителей". Сочиненіе это появилось немного лѣтъ спустя послѣ побѣды Константина. Лактанцій повѣствуетъ, что, находясь въ октябрѣ 311 года передъ вратами Рима, государь имѣлъ видѣніе ночью и въ тотъ самый моментъ, когда готовился аттаковать непріятеля: "Ему было повелѣно начертать на щитахъ воиновъ божественный символъ (крестъ), а затѣмъ уже вступить въ битву. Онъ поступилъ согласно повелѣнію. Была нарисована буква X, пересѣченная слегка согнутою въ вершинѣ полосой, такъ что получалась монограмма имени Христа. Подъ покровомъ этого священнаго имени, армія обнажила мечи, чтобы вступить въ бой {Лактанцій, De mort. pers, 44.}. Итакъ, сновидѣніе побуждаетъ Константина искать въ рѣшительную минуту помощи Христа и всенародно заявить о христіанствѣ. Мы должны замѣтятъ, что Лактанцій свидѣтельствуетъ здѣсь именно о такомъ событіи, вызывавшемъ широко распространенную смутную молву, до источника котораго есть возможность доискаться. Самъ Лактанцій имѣлъ доступъ къ Константину, онъ былъ призванъ изъ Никомидіи въ Галлію для воспитанія старшаго сына государя; онъ не могъ не быть въ тѣсномъ общеніи съ императорскимъ семействомъ; слѣдовательно, вѣроподобно, что онъ передаетъ намъ такой разсказъ, который сообщенъ ему или самимъ императоромъ, или кѣмъ-либо изъ лицъ, окружавшихъ Константина.
   И Евсевій слышалъ то же изъ устъ самого Константина, по крайней мѣрѣ въ одной изъ версій о событіи, разсказанномъ Евсевіемъ дважды. Когда Евсевій сообщалъ о событіи въ своей "Исторіи церкви", написанной ранѣе смерти Криспа, онъ, повидимому, не зналъ еще всѣхъ подробностей дѣла. Онъ тогда ограничился только тѣмъ, что сказалъ о побѣдѣ Константина надъ Максенціемъ при помощи Божіей и о томъ, что передъ началомъ битвы "Константинъ благочестиво просилъ помощи у Господа небесъ и Сына Его, Іисуса Христа. Они и даровали ему побѣду" {Евсевій. H. Е., IX, 9.}. Когда же онъ писалъ о жизни императора, онъ уже былъ гораздо полнѣе знакомъ съ обстоятельствами происшедшаго. Повѣствованіе его на этотъ разъ отличается полнотой и въ немъ не упущена ни одна подробность. Онъ изображаетъ государя весьма нерѣшительнымъ и чрезвычайно неспокойнымъ предъ битвой {Vita Const, I, 28 и 29. Евсевій не сообщаетъ, въ какой именно моментъ случились видѣніе и сонъ; но изъ всего его разсказа явствуетъ, что Константинъ не вступилъ еще въ Италію, когда получилъ указаніе съ Неба; онъ тогда только выступилъ противъ Максенціи. Въ этомъ существенная разница между повѣствованіемъ Евгенія и Лактанціевымъ.} и говорившимъ, что въ подобномъ неопредѣленномъ дѣлѣ человѣческая немощь недостаточна, и что необходимо подкрѣпить себя помощью божественною. Тогда-то ему приходитъ на мысль, что изъ всѣхъ ему извѣстныхъ государей единственный, который пользовался непомеркнувшимъ благополучіемъ, былъ его отецъ, Констанцій, покровитель христіанъ; тѣ же, которые преслѣдовали христіанъ, почти всѣ погибали жалкимъ образомъ. Въ своихъ помыслахъ онъ уже склонялся къ христіанству; онъ просилъ у Бога даровать ему какой-либо знакъ, послѣ котораго онъ могъ бы принять окончательное рѣшеніе. Мольба его была услышана. Когда онъ тронулся въ путь, среди дня -- въ тотъ моментъ, когда солнце начинаетъ опускаться,-- онъ увидѣлъ на небѣ пламенѣющій крестъ, со словами: "Симъ побѣдиши". Воины его увидѣли то же знаменіе и, какъ слѣдовало ожидать, были поражены. Но все же императоръ не былъ совершенно убѣжденъ; онъ все еще боролся съ послѣдними сомнѣніями: и вотъ въ ночи ему явился Христосъ, держащій въ рукѣ тотъ же символъ, который Константинъ видѣлъ на небѣ. Послѣ этого императоръ повелѣлъ сдѣлать изображеніе символа на знамени, и знамя это должны были носить впереди войскъ во время битвы. Знамя это -- знаменитый aba rum. воспроизведеніе котораго встрѣчается на нѣкоторыхъ монетахъ Константина. Евсевій передаетъ намъ, что разсказъ этотъ слышалъ онъ отъ самого императора, и что императоръ клятвенно подтвердилъ его.
   Вотъ что приблизительно должно было быть передаваемо въ тѣсномъ кругу Константина, въ послѣдніе годы его жизни, и что самъ онъ сообщалъ своимъ домашнимъ, въ минуты откровенности. Если разсказъ, на пути отъ Лактанцій къ Евсевію, подвергся серьезнымъ измѣненіямъ., при чемъ значительно распространился, то это потому, что онъ принадлежалъ именно къ такимъ повѣствованіямъ, которыя живутъ и потому разростаются. При ихъ передачѣ, ихъ не повторяютъ въ неизмѣнномъ видѣ, они обогащаются всегда какою-нибудь новою подробностью. Евсевій именно могъ самъ по себѣ найти новыя украшенія для своего повѣствованія. Какъ бы тамъ ни было, но мы, по мнѣнію моему, находимъ здѣсь офиціальное и рѣшительное указаніе на обращеніе Константина. Въ этомъ согласились безъ колебаній и сомнѣнія всѣ историки церкви.
   

III.
Возраженія, вызванныя разсказовъ Евсевія.-- Представленіе, слагающееся о характерѣ Константина, чѣмъ онъ былъ въ дѣйствительности.

   Нашлись однако, какъ и слѣдовало ожидать, такія лица, которыя отнеслись сдержанно къ свидѣтельству объ этихъ явленіяхъ; они даже хотѣли дать себѣ отчетъ въ свойствѣ завѣреній самого Константина, хотя бы подтвержденныхъ клятвенно. Вопросъ щекотливый,-- пусть каждый рѣшаетъ его согласно составленному имъ себѣ представленію о личности императора.
   При первомъ воззрѣніи на Константина видно, что по своей природѣ императоръ этотъ не былъ одною изъ тѣхъ замкнутыхъ въ себѣ личностей, которыя трудно разгадать. Онъ сообщителенъ, любитъ писать. Слѣдовательно, чтобъ узнать его, надо только тщательно ознакомиться съ тѣмъ, что дошло до насъ отъ него -- въ его законодательствѣ, произнесенныхъ имъ рѣчахъ, его письмахъ, и мы уловимъ главныя черты его личности. По несчастію, когда мы имѣемъ дѣло съ великими дѣятелями, игравшими первенствующую историческую роль, когда мы пытаемся изучить ихъ жизнь и дать себѣ отчетъ въ ихъ поступкахъ, то мы съ трудомъ отрѣшаемся отъ объясненій самыхъ естественныхъ. Такъ какъ о такихъ лицахъ заранѣе складывается представленіе, какъ о натурахъ чрезвычайныхъ, то мы не склонны допускать, чтобъ и такіе люди дѣйствовали, какъ всѣ прочіе смертные. Самымъ обыкновеннымъ ихъ дѣйствіямъ мы подыскиваемъ сокровенныя причины; имъ самимъ мы навязываемъ хитрости, разчеты, глубину и коварство, въ которыхъ они неповинны. То же случилось и въ отношеніи Константина. Впередъ уже задались мнѣніемъ, что этотъ ловкій политикъ хотѣлъ обмануть насъ; чѣмъ болѣе замѣчается, что онъ съ пылкостью вовлекался въ религіозныя дѣла, чѣмъ болѣе онъ исповѣдывалъ о своей искренней вѣрѣ, тѣмъ болѣе готовы были предположить въ немъ равнодушіе, скептицизмъ и то, что въ сущности онъ не заботился ни о какомъ исповѣданіи, а просто избралъ лишь выгоднѣйшее для себя. Буркгардтъ даже находитъ смѣшнымъ вопросъ о характерѣ вѣрованій честолюбца. "Развѣ религія значитъ что-нибудь для такой личности, которая снѣдаема страстію къ властвованію!" {См. замѣчательный историческій трудъ Буркгардта; Die Zeit Konstantin's.}. И допустивъ подобное воззрѣніе, онъ приравниваетъ Константина-христіанина къ первому консулу, подписывавшему конкордатъ. Ни тотъ, ни другой, по мнѣнію Буркгардта, не были вѣрующими, заботившимися о духовныхъ интересахъ: оба они думали только о власти и славѣ. Таковыми же воззрѣніями заражены и большинство современныхъ намъ историковъ Константина; лишь нѣкоторые изъ нихъ приписываютъ его религіозному равнодушію болѣе возвышенныя цѣли. Развѣ не слѣдуетъ допустить, говорятъ они намъ, -- что онъ былъ однимъ изъ тѣхъ немногихъ мудрыхъ людей своего времени, которые становилась выше всякихъ культовъ, которые не видѣли существеннаго различія между Юпитеромъ и Іеговой, между Аполлономъ я Іисусомъ и охотно сливали ихъ въ одно неопредѣленное и сподручное наименованіе Divinitas, которое не затрогивало никакой религіи и удовлетворяло каждую изъ нихъ? Но если это такъ, то нельзя допустить обращенія Константина и перехода изъ одной религіи въ другую, потому что всѣ религіи представляются ему одинаковыми; Онъ лишь переступилъ тѣсныя грани одного вѣрованія, чтобы принять болѣе широкую формулу, подъ которую подходили бы безъ насилія всѣ религіи; онъ, говоритъ Дюрюи,-- мечталъ о сближеніи душъ другъ съ другомъ, столь желательнымъ для имперіи въ тогдашнемъ ея положеніи; "онъ хотѣлъ соединить свои народы такою вѣрою, которой формы могли бы измѣняться, но сущность которой состояла бы въ поклоненіи единому Божеству" {См. послѣдній тамъ "Римской исторіи" Дюрюи.}.
   Подобныя мнѣнія представляются мнѣ очень спорными. Послѣднее изъ нихъ, именно то, которое пытается выставить Константина мудрецомъ, свободнымъ отъ всѣхъ предразсудокъ секты, сторонни-комъ всеобщей терпимости и сближенія всѣхъ культовъ между собакъ основывается только на нѣсколькихъ отдѣльныхъ выраженіяхъ Миланскаго эдикта, о чемъ я буду говорить ниже. Но мнѣніе это опровергается всѣми письменными данными и образомъ дѣйствій этого государя. Безъ сомнѣнія, онъ былъ человѣкомъ здраваго мышленія, вышедшимъ изъ смутъ кроваваго и безполезнаго гоненія, человѣкомъ хорошо понявшимъ необходимость умиротворенія вѣрованій, которыхъ нельзя было уничтожить насиліемъ; однако же нельзя не видѣть, что если онъ готовъ былъ допустить уваженіе ихъ всѣхъ, у него тѣмъ не менѣе было свое излюбленное вѣрованіе. Мы видѣли, что послѣ своей побѣды надъ Максенціемъ, когда, онъ освободилъ христіанъ отъ податей, онъ озаботился распространить это преимущество на православныхъ, но не далъ его тѣмъ, кто не былъ въ религіозномъ согласіи съ Цециліаномъ. Такой умъ, который принималъ бы всякія мнѣнія и безразлично относился бы рѣшительно ко всѣмъ вѣрованіямъ, какимъ пытаются представить Константина, не поступилъ бы съ подобною осмотрительностью. И позже съ какимъ рвеніемъ, съ какою заботою онъ стремился остановить зарожденіе и успѣхи аріанства! Какую онъ чувствовалъ горесть, съ какимъ душевнымъ воплемъ онъ встрѣчалъ расколъ въ церкви, когда увидѣлъ себя безсильнымъ вернуть ее къ ея единству! Такъ проявляться не могъ равнодушный политикъ, заботившійся только о томъ, чтобъ удержаться въ серединѣ всѣхъ культовъ, не отдаваясь ни одному изъ нихъ! "Если бы", говоритъ герцогъ де-Брольи,-- "въ его видахъ было только поддержать общій принципъ вѣротерпимости, то ему было бы безразлично, существуетъ ли одна или двѣ христіанскія церкви? Вѣдь существовало же и безъ того уже такое большое число всякихъ культовъ; стоило ли бы заботиться: будетъ ли ихъ болѣе или нѣтъ? Серапеонъ еще существовалъ въ Александріи, гдѣ зарождалась и новая ересь; однако объ уничтоженіи его не было и заботы. Что же могло быть дурного, если бы рядомъ съ остатками древняго благочестія египтянъ существовали еще два святилища, одно подъ главенствомъ Аѳанасія, другое -- Арія? Пришлось бы озаботиться только о томъ, чтобы люди, посѣщавшіе эти святилища, не сталкивались другъ съ другомъ и не оскорбляли бы другъ друга на улицахъ, а для этого было бы достаточно усилій полицейской власти" {Duc de Broglie, Histoire et Diplomatie, стр. 240.}.
   Константинъ принялъ такое страстное участіе во внутреннихъ распряхъ именно потому, что онѣ особенно занимали его, и потому еще, что, терпя всѣ культы, онъ отдался лишь одному изъ нихъ.
   Мнѣнію Буркгардта, полагающему, что обращеніе Константина было слѣдствіемъ разчета, приходится считаться съ великими затрудненіями. Какой разчетъ могъ руководить Константиномъ въ ту минуту, когда онъ дѣлался христіаниномъ? Вотъ что трудно выяснить. Христіане только что выходили изъ ужаснаго кризиса и едва могли только отъ него оправиться. Конечно, они возвеличили себя въ глазахъ общественнаго мнѣнія своею мужественною борьбою съ гоненіемъ. Нельзя было не чувствовать своего рода удивленія къ людямъ, о которыхъ разбились всѣ усилія государства. Но имъ все еще приходилось очень безпокоиться о своей участи, очень не довѣрять будущему, очень опасаться того, чтобы не уронить себя необдуманными, смѣлыми дѣйствіями. Они никогда не вмѣшивались ни въ какія политическія дѣла; и никакъ нельзя было бы предугадать, какой будетъ ихъ образъ дѣйствій, и какую они могутъ представлять собою опору. Отдаться имъ значило идти на неизвѣстность. Развѣ могъ назваться благопріятнымъ для такого шага моментъ на канунѣ битвы и въ виду непріятеля? Если Константинъ обладалъ, какъ говорятъ, практическимъ и разчетливымъ умомъ, то свою силу онъ долженъ былъ измѣрять численностью солдатъ, а между тѣмъ нѣтъ вѣрныхъ данныхъ о томъ, что число христіанъ въ дѣйствительности было велико. Безъ сомнѣнія, они были многочисленны: въ одномъ изъ своихъ эдиктовъ Максиминъ говорилъ, что Діоклетіанъ вынужденъ именно потому начать преслѣдованія, что "почти всѣ люди отклонились отъ культа боговъ и предались новой сектѣ"; однако, вмѣстѣ съ тѣмъ, утверждаютъ и то, что язычниковъ было гораздо болѣе {Беньо, въ своей Histoire de la destruction du paganisuie eu Occident, утверждаетъ, что при вступленіи Константина на престолъ язычники составляли девятнадцать двадцатыхъ населенія имперіи.}. На ихъ же сторонѣ стояла вся масса равнодушныхъ, а послѣдніе, не придерживаясь никакихъ вѣрованій, находятъ однако удобнымъ оставаться въ той религіи, въ которой родились, и которую исповѣдуютъ государь и правительство. Такимъ-то образомъ христіане составляли въ имперіи меньшинство; объявить себя открыто на ихъ сторонѣ значило рисковать возстановить противъ себя большинство. Ради невѣрнаго преимущества пришлось бы вдаться въ вѣрную опасность. Могъ ли осторожный политикъ охотно идти на подобную бѣду, и притомъ въ такую критическую минуту, когда, въ виду возможныхъ бѣдствій, бываютъ склонны заискивать во всѣхъ? Какой интересъ былъ для него подымать противъ себя ненависть всей языческой партіи, болѣе сильной, и притомъ въ виду Рима, всегда считавшагося защитой язычества?
   Если Константинъ перемѣнилъ религію не ради выгоды, то стало быть, онъ перемѣнилъ ее по убѣжденію. Къ этому выводу приводятъ насъ свидѣтельства современниковъ о Константинѣ, а также изученіе его писемъ и рѣчей. То представленіе о немъ, которое можно составить себѣ но прочтеніи этихъ документовъ, вовсе не таково, какъ рисуетъ его себѣ большинство историковъ. Константина старались представить скептикомъ, намъ онъ представляется вѣрующимъ. Дюрюи говоритъ о немъ, какъ объ одномъ изъ тѣхъ широкихъ умовъ, религія которыхъ перерождалась въ честный и спокойный атеизмъ {Duruy, Hist. rom., VII, 102.}. Мнѣ кажется, что при томъ состояніи ума, которое явствуетъ изъ его писаній, онъ не довольствовался вѣрой деистовъ, вѣрой въ Бога неопредѣленнаго и далекаго, которому самое его величіе воспрещаетъ вмѣшиваться въ человѣческія дѣла; нѣтъ, его убѣжденія были другого рода. Вскорѣ послѣ своего обращенія онъ писалъ епископамъ и исповѣдовалъ, что въ первые годы своего правленія онъ иногда чувствовалъ въ себѣ недостаточно вѣры: "онъ тогда полагалъ возможнымъ скрывать нѣкоторыя изъ тайнъ души отъ взоровъ Божества" {Duruy, Hist. rom., VII, 102.}. Очевидно, что онъ исцѣлился отъ такой ошибки, если говорилъ подобнымъ языкомъ. Теперь онъ сознавалъ себя подъ взоромъ Бога живого и присущаго: онъ чувствовалъ себя въ постоянномъ общеніи съ нимъ; онъ чувствовалъ потребность быть ему угоднымъ; онъ страшился недовольства его, и какъ увидимъ далѣе, считалъ себя всегда предметомъ особенныхъ его милостей. Не таковы чувства деиста "честнаго и спокойнаго": нѣтъ, онъ -- вѣрующій, убѣжденный.
   Въ 321 году, чрезъ девять лѣтъ послѣ, пораженія Максенція онъ издалъ законъ, по которому слѣдовало призывать ауруспекса въ тѣхъ случаяхъ, "когда молнія ударитъ въ общественный памятникъ, и вопрошать по старинному обычаю, а объ отвѣтѣ доносить императору". Приведенный законъ повергаетъ Баронія въ совершенное изумленіе; и Бароній не иначе могъ объяснить его, какъ тѣмъ, чти Константинъ мгновенно пересталъ быть христіаниномъ, вернулся къ религіи предковъ. Но конечно, Вареній заблуждается. По своемъ обращеніи Константинъ никогда не возвращался въ язычество, что и можно подтвердить.
   

IV.
Разъясненіе разсказа Евсевія.-- Двѣ различныя части этого разсказа. Римская религія и христіанское чудо.

   Силою вещей мы обращаемся къ повѣствованію писателей церкви. Такъ какъ Константинъ представляется намъ вѣрующимъ, а не равнодушнымъ и не скептикомъ, и такъ какъ не доказано, чтобы обращеніе его послѣдовало вслѣдствіе политическаго разчета, то мы не имѣемъ повода отложить въ сторону повѣствованіе церковныхъ писателей и не изслѣдовать его. Основательнѣе будетъ, если мы постараемся вникнуть въ него и объяснить его и посмотримъ, что изъ него можетъ быть принято съ довѣріемъ, и какъ должна быть отдѣлена истина отъ невольныхъ увлеченій.
   Когда мы старательно изучимъ разсказъ Евсевія, онъ представятъ намъ двѣ различныя фазы въ обращеніи Константина: прежде всего Константинъ обращается къ христіанству подъ вліяніемъ опасности, которую сознаетъ, нападая на Максениля; онъ при этомъ разсуждаетъ о счастіи, какое обрѣли государи покровители христіанъ: затѣмъ уже онъ утверждается въ своемъ мнѣніи сновидѣніемъ или же чудеснымъ явленіемъ. Займемся сначала первою частью, которая, по мнѣнію моему, не должна вызывать серьезныхъ возраженій.
   Легко можно представить себѣ, въ какомъ состояніи мыслей находился Константинъ, когда направился на Римъ и когда вступилъ въ битву, рѣшившую его судьбу. До того времени онъ имѣлъ дѣло только съ варварами; теперь онъ впервые вступилъ въ борьбу съ римлянами. Войско Максенція было многочисленно и доблестно; оно состояло изъ преторіанцевъ, избранныхъ воиновъ римскаго гарнизона, а также изъ отрядовъ, вызванныхъ изъ Африки. Войско это побѣдило двухъ императоровъ и отразило всѣ попытки вторженія въ Италію. Совершенно естественно, что Константинъ, готовясь сразиться съ нимъ, вовсе не былъ увѣренъ въ благополучномъ исходѣ битвы. Но я полагаю, что онъ еще испытывалъ также и другого рода безпокойство. Мы уже видѣли, что онъ, какъ и всѣ его современники, вѣрилъ въ магію и опасался чародѣйства. Между тѣмъ распространился слухъ, что Максенцій пытается склонить боговъ на свою сторону всяческими моленіями и жертвоприношеніями. Современные ему историки, всѣхъ рѣшительно религій, единодушно повѣствуютъ, что онъ не пренебрегъ никакими мѣрами для торжества своего дѣла; онъ совѣтовался со всѣми гадателями, вопрошалъ Сивиллани оракулы; мало того, онъ прибѣгъ къ отвратительнымъ операціямъ: разсказываютъ, что онъ приказалъ убивать маленькихъ дѣтей и вскрывать беременныхъ женщинъ для испытанія грядущаго и для того, чтобы пріобрѣсть содѣйствіе адскихъ божествъ. Насъ не должно удивлять, сели подобные слухи оказали на Константина свое дѣйствіе: не было тогда ни одного человѣка, который не проникся бы этимъ всѣмъ, подобно Константину. И Константину представилось, что и сну также слѣдуетъ пріобрѣсти себѣ божественное покровительство. Но къ кому же слѣдовало обратиться, чтобъ уничтожить силу подобныхъ чаръ? Обыкновенныя божества должны были внушать лишь подозрѣніе: развѣ не слѣдовало опасаться, что божества эти уже склонялись къ Максенцію, который столько молился имъ, столько далъ имъ обѣтовъ? {Есть поводъ подозрѣвать, что Константинъ имѣлъ даже свои причины быть недовольнымъ прежними божествами. Они не ободрили его въ его предпріятіи противъ Максенція. Одинъ изъ его панегиристовъ говоритъ, что онъ пошелъ на Максенція въ противность предвѣщаніямъ: онъ выступилъ изъ Галліи наперекоръ ауруспексамъ, eoutra harpuspieum responsa (Pan. IX, 2). Если ауруспексы предвидѣли, что походъ этотъ обратится не въ пользу ихъ и ихъ религіи, то они были весьма дальновидны.} Естественно, что Константинъ считалъ боговъ ему враждебными; потому онъ и вознамѣрился просить иной помощи. Когда тѣ боги, которыхъ имѣли обыкновеніе вопрошать, оказывались разгнѣванными или немощными, тогда искали новыхъ божествъ; за послѣдними оказывалось то преимущество, что ихъ никто еще не вопрошалъ, а потому они еще никого и не обманывали. Это наблюдалось много разъ. Вслѣдствіе такой-то потребности въ богахъ всѣ чуждые культы проникли въ Римъ. Пусть вспомнятъ то, что было сказано о началѣ его отношеній къ христіанству и о томъ предрасположеніи къ нему, которое усвоилъ онъ себѣ съ юности. Станетъ яснымъ, почему въ своихъ поискахъ за новымъ божествомъ онъ остановился на рѣшеніи умолить Бога христіанскаго.
   Итакъ, эта первая часть разсказа Евсевія очень правдоподобна; ничто намъ не препятствуетъ предположить все происходившимъ именно такъ, какъ онъ повѣствуетъ. Что касается другой части, то-есть, явленія и сновидѣнія, объ этомъ я не стану говорить ничего. Факты чудеснаго ускользаютъ отъ критики; они собственно не принадлежать къ исторической области. Всякому предоставляется по сто совѣсти давать вѣру фактамъ, сообщаемымъ Евсевіемъ. Какъ бы ни было, но спорить на этотъ счетъ безполезно; пусть объ этомъ думаетъ каждый по своему усмотрѣнію. Я съ своей стороны сдѣлаю одно замѣчаніе, которое возбуждается во мнѣ пріемами сообщенія Евсевія. По моему мнѣнію, они у Евсевія имѣютъ свою особую окраску, и разсказъ его въ этомъ случаѣ отличается привычками мысли и предразсудками римскаго язычника. По своей природѣ римлянинъ недовѣрчивъ; онъ ничего такъ не боится, какъ быть обманутымъ. Въ своихъ религіозныхъ вѣрованіяхъ, какъ и въ своихъ житейскихъ дѣлахъ, онъ хочетъ быть удовлетвореннымъ. Онъ, какъ христіанинъ, вѣритъ, что божество говоритъ непосредственно сердцу человѣка; и если посѣтитъ его внезапное одушевленіе, источникъ котораго ему невѣдомъ, онъ тотчасъ склоненъ приписать это вдохновеніе божественному всемогуществу:
   
   Di ne honс ardorem mentibus addunt,
   Euryale?
   
   Однако при этомъ всегда остается нѣкоторая нерѣшительность, нѣкоторое сомнѣніе: нѣтъ смѣлости вѣрить съ поспѣшностью; испытующему приходится опасаться, что онъ будетъ обманутъ какою-нибудь мечтой, и вотъ онъ торопится повторить сказанное Низомъ:
   
   Au sun cuique Deus fit dure cupido?
   
   Христіанинъ довѣрится откровеніямъ небесъ, которыя откуда даются его душѣ среди ночного успокоенія или среди молитвеннаго возбужденія; язычникъ-римлянинъ требуетъ при этомъ вещественныхъ подтвержденій, вмѣшательства боговъ; ему необходимо, чтобъ они явились, чтобъ они дали себя чувствовать какимъ нибудь явнымъ, неоспоримымъ знаменіемъ; при этомъ недостаточно и одного знака: въ дѣлахъ божественныхъ важно видѣть съ ясностію и такъ легко обмануться! Вотъ почему, по свидѣтельству Сервія, римлянинъ не довольствуется первою ауспиціей, и чтобъ увѣриться, необходимо подтвержденіе первой новою ауcпиціей: non unum augurium videsse sufficit, nisi confirmetur ex simili {Servius, in Aen., II, 691.}. Если богамъ угодно, чтобы на нихъ положились, они себя заявятъ дважды. Въ "Энеидѣ" добрый Анхизъ видитъ, какъ пламя охватываетъ голову Асканія, не опаляя между тѣмъ его волосъ; явленіе это -- сверхъестественно; однако, онъ не поддается такому первому чуду; онъ проситъ Юпитера подкрѣпить его еще вторымъ чудомъ:
   
                                             Si pictate meremur,
   Da deinde auxilium, Pater, atque haec omina firma,
   
   и Юпитеръ милостиво отвѣчаетъ ударомъ грома, раздавшимся съ лѣвой стороны; послѣ этого уже не остается сомнѣнія на счетъ воли боговъ. Побуждаемый подобными же вѣрованіями и требованіями совѣсти, и Константинъ не довольствуется видѣніемъ чудеснаго креста, среди бѣла дня; чтобы быть убѣжденнымъ, онъ ждетъ новаго знаменія. Въ тѣхъ пріемахъ, въ которыхъ намъ переданы эти чудеса, мнѣ видится оттѣнокъ языческій и римскій; этимъ доказывается, что они не могли сложиться въ мысляхъ епископа Кесарійскаго. Они созданы не имъ.
   Вотъ единственное замѣчаніе мое по этому поводу. Чудеса, которыя съ такимъ удовлетвореніемъ передаетъ Евсевій, всѣмъ своимъ значеніемъ обязаны той прелести, которая всегда таится для насъ въ сверхъестественномъ; мы всегда чувствуемъ потребность окружать чудесами великія историческія событія. На самомъ дѣлѣ обращеніе Константина заключаетъ свое объясненіе въ себѣ самомъ. Чтобы дать отчетъ себѣ о немъ, слѣдуетъ помнить, что императоръ былъ находившійся въ ужасѣ суевѣрный человѣкъ; онъ опасался, что будетъ побѣжденъ, если не заручится покровительствомъ какого-нибудь могущественнаго божества. Такимъ образомъ онъ приводитъ всѣхъ къ тому, чтобы просить помощи у Бога христіанскаго. Рѣшившись на это, онъ уже не удовольствовался тѣмъ, чтобы призвать Бога въ глубинѣ души своей или же обратиться къ нему съ внутреннею молитвою; какъ всякій язычникъ, онъ вѣрилъ только въ дѣйствительность внѣшнихъ пріемовъ. Онъ повелѣлъ нести передъ своими воинами знамя, украшенное монограммою Христа. Слѣдуетъ ли заключать изъ сего, что съ той самой минуты онъ былъ покоренъ всецѣло новою религіей? Я сильно сомнѣваюсь въ этомъ. Безъ сомнѣнія, чтобы объявить себѣ ея послѣдователемъ и предаться ей совершенно, онъ выжидалъ исхода битвы. Будемъ увѣрены въ томъ, что еслибъ онъ не оказался сильнѣйшимъ, labarum не появился бы вновь во главѣ его войска, и императоръ возвратился бы къ знакамъ древняго вѣрованія. Рѣшеніе его принято было вслѣдствіе побѣды. Вѣра эта вотъ что: по мѣрѣ того какъ онъ видѣлъ, что усиливается бѣгство непріятеля передъ его солдатами, когда онъ увидѣлъ наплывъ врага на утломъ мосту и то, что мостъ не выдержала, и непріятель погибалъ въ рѣкѣ, онъ становился все болѣе и болѣе христіаниномъ. Ему принесли затѣмъ голову Максенція, трупъ котораго найденъ былъ на днѣ Тибра,-- и онъ уже болѣе не колебался: обращеніе его совершилось; съ окончаніемъ боя, онъ спѣшилъ воздать честь за свою побѣду Богу, заступничества котораго онъ искалъ въ началѣ битвы {Я не намѣренъ отрицать того, чтобы не было никакой послѣдовательности и никакого развитія если не въ самомъ обращеніи Константина, то въ способахъ, которыми онъ сдѣлалъ явнымъ это обращеніе. Если допустить, что онъ, какъ полагаю и, сдѣлался христіаниномъ послѣ пораженія Максенція, онъ выказалъ его въ началѣ менѣе, чѣмъ впослѣдствіи. По мѣрѣ того, какъ онъ началъ менѣе опасаться своихъ враговъ, онъ съ большею силой обнаруживалъ свои истинныя чувства. Это, повидимому, подтверждается въ послѣдовательности на его монетахъ. Германнъ Шиллеръ доказываетъ, что съ теченіемъ времени онѣ носятъ на себѣ все меньшіе знаки язычества, и наконецъ, знаки эти совершенно изчезаютъ (Geschichte des Römischen Kaiserzeit, II, стр. 207 и 210).}.
   

V.
Язычники точно также, какъ христіане, смотрятъ на пораженіе Максенція, какъ на чудо.-- Послѣдствія этого для Константина.-- Какимъ образомъ объяснилъ онъ свое благополучіе.

   Весь міръ, какъ и самъ онъ, видѣлъ въ этомъ десницу Божія: Торжество было такъ полно, такъ быстро; такъ неожиданно изчезла столь громадная армія, что невозможно было счесть все подобное дѣломъ человѣческимъ. Заслугу всего этого христіане прежде всего приписали себѣ; и въ самомъ дѣлѣ, они имѣли на это право: развѣ не подъ сѣнію знамени Христова Константинъ побѣдилъ своихъ враговъ? Какъ и слѣдовало ждать, христіане напоминали ему объ этомъ. Они охотно указывали, что погибель Максенція сильно напоминала погибель Фараона. Необыкновенное совпаденіе гибели двухъ нечестивцевъ, мгновенно поглощенныхъ въ волнахъ, представлялось новымъ доказательствомъ божественнаго вмѣшательства. Но и у язычниковъ составилась своя легенда: они также разсказывали о совершившемся дѣлѣ, какъ о нечуждомъ ихъ божествамъ. Они любили указывать на Константина, какъ на избранника Олимпа: у него были таинственныя связи съ небесными силами: Habes profeeto aiquid cum іа mente divina, Constantine, secretum {Paueg., IX, 2.}. "Вся Галлія", свидѣтельствуетъ одинъ панегиристъ, -- "разсказывала, что въ моментъ битвы видѣли, какъ по небу проносились въ боевомъ порядкѣ легіоны съ блистающими щитами и оружіемъ, сыпавшимъ искры; ихъ велъ, на помощь своему сыну божественный Констанцій Хлоръ {Paneg., X, 14.}. Итакъ, и христіане, и язычники были увѣрены, чти въ рѣшительную минуту совершилось нѣкоторое чудо; каждый объяснялъ чудо съ своей точки зрѣнія {Именно такъ и было съ разсказами о пламенѣющемъ легіонѣ. Его были двѣ версіи: одна -- языческая, другая -- христіанская.}. Сенатъ римскій положилъ во славу императора воздвигнуть тріумфальную арку, которая существуетъ до сихъ поръ вблизи Колизея.
   Чтобы не уронить обѣ религіи и удовлетворить ихъ обѣ одновременно, онъ повелѣлъ вырѣзать на памятникѣ надпись, гласившую, что Константинъ повиновался внушенію божества: instinctu divnitatis. Всякій могъ объяснять эти слова по своему: христіане подъ словомъ divinitas разумѣли Христа, прочіе -- Аполлона или Юпитера, но всѣ сходились въ томъ, что побѣда одержана императоромъ подъ покровительствомъ бога.
   Константинъ сомнѣвался въ этомъ менѣе, чѣмъ кто-либо; единогласіе всѣхъ только утверждало его въ его мысляхъ. Епископы не колеблясь провозгласили, что онъ -- орудіе Провидѣнія; они указывали на то, что Господь благоволилъ явиться ему съ тѣмъ, чтобы разоблачить передъ нимъ замыслы враговъ {Евсевій. Vita Const. I, 47.}. Языческіе риторы повторяли Константину отъ имени своихъ школъ, этихъ послѣднихъ убѣжищъ старой религіи, что онъ несомнѣнно предметъ небеснаго покровительства: Quis est liomimim (juin opituari tibi Deum credat? {Paneg., X, 16.}) Нельзя было не вѣрить заявленіямъ обѣихъ сторонъ. Богъ -- его покровитель; въ этомъ согласны всѣ партіи: только онъ одинъ не колеблется признать и объявить, кто это божество, пришедшее ему въ помощь въ минуту борьбы съ Максенціемъ, божество, которое съ тѣхъ поръ не переставало уже бодрствовать надъ нимъ: то -- Господь христіанъ; и онъ не упускалъ ни одного случая воздавать ему поклоненіе и помнить о тома", чѣмъ Ему обязанъ.
   Почти тотчасъ послѣ своей побѣды онъ писалъ правителю Африки, о чемъ событія повѣдали ему: "Господь этотъ строгъ и караетъ тѣхъ, кто оскорбляетъ Его религію, и щедро надѣляетъ благополучіемъ тѣхъ, кто Ему служитъ" {Евсевій, H. Е., X, 7.}. То же онъ будетъ повторять, почти въ одинаковыхъ выраженіяхъ, до конца своихъ дней. Послѣ пораженія Лицинія, когда онъ сталъ единственнымъ повелителемъ всей имперіи, онъ чувствовалъ потребность развивать ту же тему передъ своими новыми подданными. Въ подкрѣпленіе словъ своихъ онъ указываетъ на свой личный примѣръ; онъ пояснялъ, что "Господь руководилъ имъ, направивъ его отъ береговъ Британскаго моря и отъ странъ полуночныхъ до крайнихъ предѣловъ Востока" {Евсевій, Vila Conel., II, 24, 42.}. То же онъ неустанно повторялъ язычникамъ, еретикамъ, схизматикамъ, когда старался обращать ихъ къ истинѣ. Передъ концомъ своей жизни онъ писалъ Персидскому царю Самору и просилъ его покровительства для христіанъ, разсѣянныхъ по владѣніямъ этого послѣдняго. По этому поводу онъ вновь изображалъ тѣ несчастія, которыя постигаютъ враговъ церкви; самъ же онъ обратилъ свои взоры къ истинѣ и потому всегда была, счастливъ и доставилъ тѣмъ счастіе всѣмъ своимъ подданнымъ {Евсевій, Vita Const., IV, 9.}. Такой доводъ, къ которому онъ обращается безпрестанно, представляется ему неопровержимымъ, неодолимымъ; очевидно, онъ убѣжденъ, что нѣтъ надобности прибѣгать къ инымъ убѣжденіямъ, чтобы весь міръ слѣдовалъ его примѣру и приняла, христіанство, подобно ему.
   Я воспользовался отрывками изъ его инеемъ и рѣчей, потому что они, по мнѣнію моему, рѣшаютъ вопросъ, насъ занимающій. Они могутъ намъ оказать двоякую несомнѣнную услугу. Прежде всего онъ объясняетъ намъ, какимъ образомъ Константинъ сдѣлался христіаниномъ. Языкъ его, когда онъ высказывался, никогда не отзывается тономъ свойственнымъ людямъ равнодушнымъ или говорящимъ на показъ; въ говоритъ то, что имъ прочувствовано. Исповѣдуемое имъ христіанство можетъ показаться съ перваго взгляда матеріальнымъ и не достаточно возвышеннымъ, по то, что онъ исповѣдуетъ, искренно. Я полагаю это внѣ всякаго сомнѣнія. Другой выводъ,-- который можетъ быть извлеченъ ива. нашихъ документовъ, имѣетъ не меньшее значеніе. Мнѣ кажется, что документы эти даютъ намъ возможность повторить разсказъ историковъ церкви объ этомъ обращеніи. Можно допустить на самомъ дѣлѣ, что для обращенія другихъ Константинъ употреблялъ то же, что между прочимъ способствовало и его обращенію; онъ повторялъ другимъ то же, что говорилъ и себѣ, когда убѣждалъ и себя самого; на его увѣщанія другимъ мы имъ въ основаніе смотрѣть, какъ на откровенныя его повѣствованія о собственной своей исторіи. Я прихожу къ тону заключенію, что Евсевій не ввелъ насъ въ заблужденіе, когда передавалъ намъ разсужденія Константина о томъ, какимъ образомъ этотъ послѣдній убѣдился въ истинности христіанскаго Бога; эти разсужденія тѣ же самыя, какими Константинъ старался убѣдить и другихъ.
   

ГЛАВА II.
Миланскій эдиктъ и вѣротерпимость при Константинѣ и его сыновьяхъ.

1.
Что новаго заключалъ въ себѣ Миланскій эдиктъ.-- Принципъ вѣротерпимости.-- Доводы, которыми руководствовался Константинъ, провозглашая вѣротерпимость.

   Константинъ не былъ неблагодарнымъ: едва сталъ онъ обладателемъ Рима, ни къ чему онъ такъ не устремился, какъ къ тому, чтобы быть полезнымъ религіи, которой, но мнѣнію его, былъ обязанъ своимъ торжествомъ. Въ тотъ же самый годъ, въ который онъ побѣдилъ Максенція, то-есть, въ 312 году, онъ обнародовалъ эдиктъ о прекращеніи гоненія и даровалъ христіанамъ свободу при отправленіи ихъ богослуженія. Этотъ первый эдиктъ не дошелъ до насъ; мы знаемъ только, что въ немъ заключались нѣкоторыя ограниченія, которыя однако, по признанію самого Константина, вскорѣ показались ему несправедливыми и совершенно недостойными его милосердія. По мѣрѣ того, какъ онъ становился все болѣе и болѣе ревностнымъ къ новой религіи, онъ чувствовалъ потребность относиться къ ней съ большею благосклонностью. Въ слѣдующемъ году онъ съѣхался въ Миланѣ со своимъ соправителемъ, бывшимъ тогда его другомъ, императоромъ Лициніемъ, готовившимся сдѣлаться его зятемъ; здѣсь онъ побудилъ Лицинія подписать знаменитый эдиктъ о вѣротерпимости, одинъ изъ важнѣйшихъ актовъ его царствованія.
   По счастливой случайности Миланскій эдиктъ сохранился до нашихъ дней. Мы имѣемъ даже два текста его, идущіе изъ разныхъ источниковъ и независимые одинъ отъ другого. Первый изъ нихъ находится въ сочиненіи Лактанцій: О "смерти гонителей"; другой, въ греческомъ переводѣ, помѣщенъ Евсевіемъ въ его "Исторіи церкви". Они отличаются другъ отъ друга только въ незначительныхъ подробностяхъ. Это одинъ изъ немногихъ историческихъ документовъ древности, на который мы съ увѣренностью можемъ смотрѣть, какъ на дошедшій до насъ въ своей цѣлости.
   Я переведу его первую часть дословно, хотя опасаюсь, что читатель утомиться отъ ихъ длинной фразистости и повторенія однихъ и тѣхъ же словъ и выраженій {Въ моемъ переводѣ я опускаю вступленіе изъ нѣсколькихъ строкъ, находящихся у Евсевія, но котораго нѣтъ у Лактанція.}:
   "Мы, Константинъ и Лициній, августы, добравшись въ Миланѣ для того, чтобы договориться обо всѣхъ дѣлахъ, относящихся до выгоды и безопасности имперіи, положили, что среди всѣхъ предметовъ, насъ занимающихъ, ничто не можетъ быть столь полезнымъ народамъ нашимъ, какъ то, какъ мы установимъ порядокъ почитанія божества. Мы рѣшили даровать христіанамъ и всѣмъ прочимъ свободу исповѣданія религій, ими предпочитаемыхъ, для того, чтобы властвующее на небѣ божество сдѣлалось милостиво и благопріятно какъ въ отношеніи насъ, такъ и въ отношеніи всѣхъ, обитающихъ подъ нашимъ управленіемъ. Намъ представилось, что очень хорошо и очень разумно не отказывать никому изъ нашихъ подданныхъ, будь то христіанинъ или лицо, принадлежащее къ иному культу, въ правѣ слѣдовать религіи, которую онъ считаетъ лучшею для себя. Такимъ образомъ, высочайшее божество, которое каждый изъ насъ впредь будетъ чествовать свободно, станетъ являть намъ свои обычныя милости и благосклонность. Такимъ образомъ приличествуетъ, чтобы ваше превосходительство {Dicatio tua -- почетный титулъ, который давался римскимъ чиновникамъ. Эдиктъ былъ предназначенъ для правителей провинцій.} знали, что мы уничтожаемъ всѣ ограниченія, заключающіяся въ предшествовавшемъ эдиктѣ, посланномъ вамъ относительно христіанъ, и что, считая съ настоящей минуты, мы дозволяемъ христіанамъ отправлять ихъ богослуженіе такъ, чтобъ они не были ни коимъ образомъ обезпокоиваемы или же оскорбляемы. Мы рѣшили дать вамъ объ этомъ знать самымъ положительнымъ образомъ, дабы вамъ было не безызвѣстно, что мы предоставляемъ христіанамъ полнѣйшую и рѣшительнѣйшую свободу въ отправленіи имъ богослуженія; и такъ какъ мы это предоставляемъ христіанамъ, ваше превосходительство легко усмотрите, что и прочіе должны пользоваться тѣми же правами. Достойно вѣка, въ коемъ мы живемъ, и приличествуетъ спокойствію, которымъ пользуется имперія, чтобы свобода была полная для всѣхъ нашихъ подданныхъ въ исповѣданіи избраннаго ими божества и чтобы ни одинъ изъ культовъ не былъ лишенъ чествованій, ему подобающихъ".
   За симъ слѣдуютъ хотя и важныя предписанія, но однако такія, которыя не имѣютъ уже столь общаго характера и касаются только однихъ христіанъ. Предписаніями этими установлялось, что бы христіане немедленно были вводимы въ пользованіе церквами, кладбищами и всѣмъ, что у нихъ было отнято во время гоненія. Не только управленіе государственными имуществами получило предписаніе безъ промедленія возвратить христіанамъ то, чѣмъ оно завладѣло, но и сами частные собственники, получившіе въ даръ церковныя имущества или же пріобрѣвшіе ихъ покупкой, обязывались возвратить ихъ по принадлежности безвозмездно. Правда, этика собственниковъ обнадежили, что государство можетъ вознаградить ихъ въ томъ случаѣ, если требованія ихъ окажутся справедливыми. Въ заключеніе, мы опять встрѣчаемся все съ тѣми же соображеніями. которыя такъ пространно излагались уже въ самомъ началѣ эдикта. Государи льстятъ себя надеждой, что принятое ими рѣшеніе, сдѣлается для нихъ источникомъ благополучія, и что "божественная благость, которой они уже обязаны столькими благодѣяніями, щедро продлить до конца, какъ успѣхи и счастіе ихъ самихъ, такъ и ихъ народовъ".,
   Таковъ въ своихъ существенныхъ частяхъ эдиктъ, изданный Константиномъ и его соправителемъ Лициніемъ въ Миланѣ въ іюнѣ 313 года. Его надо пристально разсмотрѣть, чтобы понять все его значеніе.
   Читая начало эдикта, приведенное нами цѣликомъ, приходишь въ удивленіе, что Константинъ до пяти разъ, и притомъ почти въ однихъ и тѣхъ же выраженіяхъ, повторяетъ одну и ту мысль, что "онъ даруетъ христіанамъ и всѣмъ прочимъ право свободнаго исповѣданія ихъ религіи". Очевидно, онъ прилагалъ стараніе быть хорошо понятымъ; она* опасался, что мысль его не будетъ уловлена сразу. И въ самомъ дѣлѣ, ему приходилось говорить теперь о дѣлѣ, до сихъ поръ неслыханномъ. Принятая имъ мѣра была совершенно нова. Онъ могъ предвидѣть, что она вызоветъ большое изумленіе; поэтому онъ нашелъ нужнымъ особенно настаивать на ней и устранить всякое недоразумѣніе.
   Безъ сомнѣнія, уже не въ первый разъ приходилось пріостанавливать гоненія; когда уставали гнать христіанъ, невольно должны были оставлять ихъ въ покоѣ. Случалось, что тѣ же самые императоры, которые издавали противъ нихъ самые жестокіе эдикты и заставляли долго и безпощадно исполнять ихъ, утомлялись отъ нещадныхъ жестокостей и находились вынужденными предписывать прекращеніе всякихъ гоненій, но какъ не походилъ въ этихъ случаяхъ ихъ языкъ на языкъ Константина! До насъ дошелъ эдиктъ Галерія, которымъ онъ, умирая, желала, прекратить религіозныя распри и даровать имперіи успокоеніе {Евсевій, H. Е, VIII, 17.}. Онъ начинаетъ съ того, что объявляетъ законность гоненія и не скрываетъ скорби о его недѣйствительности. Христіане заслужили, чтобъ ихъ наказали за отступничество отъ культа предковъ: но такъ какъ не оказалось возможности, переломить ихъ упорство, то приходилось уступить имъ. Это -- прощеніе, или -- еще вѣрнѣе -- отсрочка, которую допускаютъ, крѣпя сердце; это не право, которое желаютъ признать за христіанами. Въ своемъ объявленіи императоръ не принимаетъ никакихъ обязательствъ на счетъ будущаго. Онъ приноситъ жертву общественному спокойствію; но война можетъ снова возникнуть, при благопріятныхъ обстоятельствахъ. Ничего нѣтъ подобнаго въ миланскомъ эдиктѣ; здѣсь нѣтъ ни угрожающихъ умалчиваній, ни уступокъ, сдѣланныхъ съ дурнымъ расположеніемъ духа и ненадежныхъ; здѣсь императоръ открыто объявляетъ, что на будущее время каждый можетъ слѣдовать избранной имъ и предпочитаемой имъ религія (quant quis que delegerit, quam ipse sibi aptissimam esse senti-ret); это означаетъ, что религія не должна быть навязываема силой но предоставляется слѣдовать ей по свободному выбору и волѣ каждаго. Пятикратно императоръ провозглашаетъ, что даруетъ христіанамъ и всѣмъ вообще свободу исповѣданія религіи; онъ желаетъ, чтобы свобода была полная и безусловная (Jiberam atque absolutam colendae religionis suae facuitatem). Онъ открываетъ новую систему, систему, какъ ему представляется, сообразную съ мудростію и разумомъ (hoc consilio salubri et rectissima ratione ineundum esse credidimus). Таковъ былъ принципъ религіозной терпимости, всенародно провозглашенный императоромъ. Какъ я уже сказалъ, свѣтъ впервые услышалъ подобную рѣчь.
   Какими же соображеніями руководился Константинъ, чтобъ узаконить принятое имъ рѣшеніе? Почему представляется ему, что будетъ мудро и благо не насиловать совѣсти кого бы то ни было? На это несомнѣнно слѣдуетъ обратить вниманіе. Онъ не находитъ нужнымъ, какъ то сдѣлали бы мы въ наши дни, опереться на философскіе принципы; онъ не вооружается и соображеніями государственной необходимости; онъ не указываетъ даже на вѣротерпимость, какъ на средство заставить различные культы жить въ мирѣ другъ съ другомъ. Побужденія его, въ буквальномъ смыслѣ слова, чисто религіознаго свойства. Онъ требуетъ почитанія всякихъ боговъ для того, чтобы не вооружитъ ихъ противъ себя; онъ уповаетъ, что если никто изъ нихъ не будетъ подавленъ, они соединятся вмѣстѣ, чтобы обезпечить счастіе государства, которое относится къ нимъ хорошо. "Это средство", говоритъ онъ, -- "къ тому, чтобы Божество, обитающее въ небесахъ, покровительствовало государямъ и всѣмъ живущимъ въ ихъ владѣніяхъ (quo quidam Dirinitas in sede cœlesti nobis atque omnibus qui sub potestate nostra sunt placata æ propitia possit existere); и въ этомъ мѣстѣ греческій текстъ болѣе ясенъ и передаетъ лучше мысль Константина; на мѣстѣ неопредѣленнаго выраженія: "Divinitasn, онъ ставитъ слова: всякое существующее божество и небесное могущество, ὃ τι ποτέ ἐστι Θειότης καί οὐρανιου πρὰγματος. Уже на основаніи только этой формулы, повторяющейся трижды, все почти въ однихъ и тѣхъ же выраженіяхъ, авторъ эдикта не долженъ быть принятъ за философа, предоставляющаго людямъ священное право, или же за политика, заботящагося лишь о государственномъ умиротвореніи; нѣтъ, здѣсь слышится скорѣе вѣрующій, который считаетъ своимъ долгомъ исполнить актъ благочестія и привлечь къ себѣ всѣхъ боговъ, терпимостію всѣхъ культовъ.
   

II.
Что вдохновило къ изданію Миланскаго эдикта?-- Причины враждебности язычества къ терпимости.-- Христіанскіе учители требовали терпимости во время гоненій.-- Мѣста въ Миланскомъ эдиктѣ, повидимому неблагопріятныя христіанству.-- Какъ они могутъ быть истолкованы.

   Къ какому, именно вѣроисповѣданію принадлежитъ этотъ вѣрующій? Какое божество избираетъ онъ между всѣми тѣми богами, которымъ покровительствуетъ? Въ этихъ вопросахъ кроется отвѣтъ о томъ, что вдохновляло автора эдикта, и какія лица окружали императора, когда были совѣтниками его и истинными вдохновителями. Рѣшеніе подобныхъ вопросовъ, какъ видно не легкое.
   Мы должны вспомнить, что въ эту минуту двѣ партіи страстно боролись за вліяніе на императора: христіане, только что одержавшіе надъ нимъ побѣду, и язычники, старавшіеся опять преклонить его на свою сторону. Мнѣ кажется, что если только признать за язычниками, что они должны же были оставаться вѣрными своимъ преданіямъ и принципамъ, то нельзя и приписать имъ мысли о свободѣ всѣхъ культовъ, слѣдовательно, объ одинаковомъ ихъ значеніи. Мнѣ нѣтъ никакой надобности припоминать здѣсь причины, которыя во всѣ времена дѣлали ихъ противниками подобной мѣры. Всѣмъ извѣстно, что въ древнихъ республикахъ религія была лишь одною, быть можетъ, самою очевидною формою національности. У всякаго города были свои боги, какъ и свои законы, и отказаться отъ нихъ нельзя было, не отказавшись вмѣстѣ съ тѣмъ отъ гражданства. Слѣдовательно, невозможно было допустить чуждыя религіи въ благоустроенномъ государствѣ. Мы видимъ, что законодательство всѣхъ народовъ исключаетъ строго такихъ боговъ. Въ дѣйствительности и на практикѣ терпятъ ихъ, такъ какъ уничтожить ихъ нѣтъ возможности, но никогда не признаютъ за ними оффиціальнаго права на бытіе; отъ. времени до времени имъ наносятъ удары, когда полагаютъ, что они могутъ повредить общественной безопасности. Пока продолжался режимъ мѣстныхъ религій, не нашлось ни одного такого главы государства, который возмнилъ бы, что можно написать въ законѣ о свободномъ избраніи гражданами религіи по ихъ склонности. Въ этомъ отношеніи и философы, не смотря на независимость своихъ сужденій, сплотились съ политиками. Платонъ, въ своей идеальной республикѣ, не вытерпитъ нечестивцевъ, то есть тѣхъ, кто не вѣритъ въ государственную религію; даже еслибъ они были кротки и миротворцы и не бы занимались распространеніемъ смутныхъ идей, они все-таки кажутся ему опасными по дурному примѣру, ими подаваемому. Онъ осуждаетъ ихъ на заключеніе въ домъ, въ которомъ становятся умнѣе (въ софронисѳеру): этимъ ласковымъ названіемъ обозначается тюрьма. Тамъ ихъ слѣдуетъ держать по пяти дѣть въ теченіи которыхъ они обязаны выслушивать ежедневныя увѣщанія. Но тѣ, кто буенъ и пытается увлечь другихъ, тѣхъ должно держать пожизненно въ ужасныхъ вертепахъ и послѣ ихъ смерти отказывать имъ въ погребеніи {См. Платоновы Законы, кн. X.}. Здѣсь мы совершенно далеки отъ терпимости. Одинъ изъ самыхъ обширныхъ и свободныхъ умовъ своего времени, Цицеронъ, не вѣрящій въ боговъ, и такъ игриво осмѣивающій авгуровъ, точно также не допускаетъ, какъ и другіе, отчужденія отъ культа своей страны; въ своемъ "Трактатѣ о законахъ" онъ считаетъ своею обязанностію возстановить древнее изгнаніе чужеземныхъ религій: "separatim nemo habessit deos; neve novos, sive advenas, nisi publice adscitos, privatim colunto" {Цицеронъ, De leg., II, 8.}. Во все продолженіе римскаго владычества я не встрѣчаю ни одного мудреца -- будь онъ даже екелтикъ, подобно Плинію Старшему, будь онъ вольнодумецъ, отрѣшившійся отъ всякихъ предразсудковъ, подобно Сенекѣ, или же честный и кроткій философъ, каковъ Маркъ Аврелій, ни одинъ изъ нихъ даже не подозрѣвалъ, чтобы можно было дать равноправность всѣмъ религіямъ имперіи.
   Одни только христіане полагали это возможнымъ и говорили объ этомъ. Высочайшее значеніе христіанства заключается въ томъ, что оно должно было быть проповѣдуемо всѣмъ національностямъ одновременно и не должно было принадлежать одной какой-либо странѣ, но всему человѣчеству. Помѣщая царство Господне внѣ царствъ міра сего, оно раздѣлило религію и національность, которыя смѣшивались въ древнихъ республикахъ. Съ этой поры гражданинъ уже болѣе не прикованъ къ вѣрованію только потому, что рожденъ въ мѣстѣ господства своего исповѣданія. Государство теперь не непремѣнно отожествлено съ какимъ-нибудь частнымъ культомъ; оно уже можетъ дать жить и другимъ, и терпимость становится возможною. Таково было послѣдствіе принциповъ христіанства; гоненія, вынесенныя имъ, научили его прійти къ такимъ результатамъ. Первые апологеты неустанно твердятъ своимъ противникамъ: "Въ чемъ же вы обвиняете насъ? Если будетъ доказано, что мы -- мятежники, возмутители, тати, убійцы, пусть насъ осудятъ. Но если мы не совершили ни одного преступленія, пусть оставятъ насъ на свободѣ". Что хотятъ они этимъ сказать? Не то ли, что не слѣдуетъ никого карать за вѣрованія, и что законъ долженъ наказывать только нарушителей общественной нравственности? Эти идеи сперва у нихъ неясны; но онѣ вскорѣ опредѣляются. Тертулліанъ высказываетъ ихъ съ ясностію и восхитительною энергіей: "Обычное право, естественный законъ требуютъ, чтобы каждый поклонялся тому богу, въ котораго вѣруетъ. Религіи не приличествуетъ насиловать другую религію (non est religionis cogerp religionem). Религія должна быт непринимаема по убѣжденію, а не черезъ силу: приношенія божеству требуютъ сердечнаго расположенія" {Ad Scapulam, 2. См. также Ароl., 24 и 29.}. Лактанцій повторяетъ почти то же, одинъ вѣкъ спустя: "Свою религію защищаютъ не тѣмъ, что умерщвляютъ, но тѣмъ, когда полагаютъ за нее животъ свой. Если вы думаете, что служатъ своему дѣлу, проливая во имя его кровь или же изощряясь въ пыткахъ; вы заблуждаетесь. Ничто такъ не должно быть воспринимаемо свободно, какъ вѣрованіе" {Лактанцій, Div. inst, V, 20.}. Яснѣе не могло быть провозглашено начало терпимости. Христіане требовали его относительно себя; однако очевидно, что они примѣняли его ко всему міру.
   Такимъ образомъ, мы склоняемся приписать появленіе. Миланскаго эдикта какому-нибудь христіанскому вліянію. намъ кажется, что онъ -- созданіе тѣхъ, кто впервые провозгласилъ право каждаго "на почитаніе божества, въ которое онъ вѣруетъ". И такъ какъ именно эта идея повторяется съ настойчивостію въ эдиктѣ, такъ какъ она составляетъ какъ бы душу его, естественно, если мы предположимъ, что писалъ его Константинъ подъ диктовку епископовъ. Однако же встрѣчаются въ немъ и такія мѣста, которыя не позволяютъ прійти къ подобному заключенію. Вспомнимъ, напримѣръ, о фразахъ, приведенныхъ нами выше, и въ которыхъ императоръ объявляетъ, повидимому, что терпитъ всѣ вѣрованія, всѣхъ боговъ; онъ надѣется удовлетворить ихъ тѣмъ и соединить ихъ вмѣстѣ, дабы они несли счастіе государю и имперіи. Вотъ чего, конечно, не написалъ бы ни одинъ христіанинъ, ни одинъ епископъ. Ихъ возмутила бы мысль о вѣрѣ въ силу боговъ иныхъ религій, мысль, что подобныя божества играютъ роль въ управленій міромъ, и что подобаетъ искать благосклонности боговъ. Только по мнѣнію язычниковъ нѣтъ такого бога, который не могъ бы понадобиться и въ свое время не могъ бы быть или дружественнымъ или же вредоноснымъ; только язычникъ былъ бы въ состояніи заботиться о благоволеніи всякихъ боговъ одновременно. Такъ, Галерій въ своемъ эдиктѣ, которымъ повелѣвалось прекратить гоненія, сначала издѣвается надъ христіанами, какъ надъ безумными, а оканчиваетъ тѣмъ, что проситъ ихъ молиться ихъ Богу о его здоровьѣ и спасеніи республики. Онъ, такимъ образомъ, придавалъ нѣкоторое значеніе Богу, котораго былъ заклятымъ врагомъ и котораго хотѣлъ уничтожить со всѣми его поклонниками; онъ вѣрилъ въ дѣйствительность молитвеннаго обращенія къ этому Богу!
   Подобныя идеи, выраженныя въ Миланскомъ эдиктѣ, и притомъ неоднократно, должны были быть языческаго происхожденія, и можно между самими язычниками указать кому онѣ преимущественно должны быть приписаны. Именно въ ту эпоху, которая насъ занимаетъ, образовалась партія людей умѣренныхъ, человѣчныхъ, приверженцевъ религіознаго мира, имъ очень желалось включить и христіанство въ своего рода соединеніе всѣхъ вѣрованій, проявившихся въ Римѣ со времени имперіи. Достигнуть этого, казалось, легко одною мѣрою. Почти всѣми избранными умами той эпохи признавалось существованіе одного всемогущаго Бога; прежде всего, дѣло состояло въ томъ, чтобы дать объ этомъ Богѣ столь возвышенную и широкую идею, чтобъ она могла приличествовать Богу христіанъ одновременно служа и для всѣхъ прочихъ; требовалось присвоить Божеству такое наименованіе, которое не тревожило бы никого и всѣхъ удовлетворяло бы: Божество стали обозначать именемъ: Divinitas. Таковъ былъ терминъ, который могли христіане принять безъ тревоги; и имъ на самомъ дѣлѣ писатели иногда пользовались. Язычники, въ особенности тѣ изъ нихъ, которымъ не чужда была философія, также не уклонялись употреблять его. Каждый однако понималъ его болѣе или менѣе различно: для христіанъ онъ означалъ Господа единаго и единственнаго, не допускающаго никакого иного; язычники разумѣли подъ нимъ нѣкое собирательное существо, образовавшееся изъ соединенія всѣхъ божествъ, которымъ міръ поклонялся. Но если смыслъ былъ не одинаковъ, самое слово было то же; такимъ образомъ, получили то кажущееся единство вѣрованій, какого искали. Этого было достаточно, чтобы предложить мудрымъ умамъ такое соглашеніе, которымъ, въ пораженномъ государствѣ, устранялись причины дробленія и борьбы. Слѣдовательно, допускалось, что основаніе всѣхъ культовъ сходно, что божества различныхъ религій смѣшиваются въ природѣ единаго Бога, который совмѣщаетъ ихъ въ себѣ: Божество сущее въ небесахъ, Divinitas in sede coelesti.
   Самое это выраженіе мы и встрѣчаемъ въ Миланскомъ эдиктѣ и нельзя отрицать того, что оно не заимствовалось изъ обычной фразеологіи указанной языческой школы. Какой слѣдуетъ отсюда выводъ? Прежде всего приходитъ на мысль, что въ то время самъ Константинъ еще принадлежалъ къ указанной школѣ, и что первоначальное обращеніе его состояло лишь въ переходѣ изъ состоянія узкаго и формальнаго язычества въ язычество болѣе широкаго содержанія; онъ въ этомъ состояніи долженъ былъ бы усвоить себѣ представленіе божества, въ которомъ могли смѣшиваться всѣ религіи. Но мы уже видѣли, что подобное мнѣніе не возможно; обнародованные Константиномъ законы, писанныя имъ письма, начиная съ 313 года, обнаруживаютъ, что онъ съ перваго же шага ступилъ гораздо болѣе впередъ; оказанныя имъ милости христіанамъ и то, какъ онъ отзывался о нихъ, ясно указываютъ на исповѣданіе имъ уже ихъ вѣры, ихъ вѣрованія {Существуетъ однако же разсказъ Евсевія (Vila Const., IV, 19), который можетъ привести къ заключенію о томъ, что Константинъ склонялся къ мнѣніямъ тѣхъ эклектиковъ, которымъ всѣ вѣрованія казались хорошими, и которые пытались согласить ихъ другъ съ другомъ. Онъ, говоритъ Евсевій,-- приказалъ собираться всѣмъ войскамъ по воскресеніямъ не въ храмѣ и не въ церкви, но на открытомъ воздухѣ. Здѣсь всѣ солдаты должны были, по данному сигналу, поднимать руки къ небу и повторять выученную ими наизусть молитву. Самъ императоръ принялъ на себя трудъ сочинить эту молитву. Вотъ она: "Мы признаемъ только тебя за нашего Бога, мы почитаемъ тебя за царя нашего, мы призываемъ тебя, какъ нашу опору. Тебѣ мы обязаны нашими побѣдами и тѣмъ, что побѣдили нашихъ враговъ. Мы благодаримъ тебя за успѣхи, намъ тобою дарованные, и уповаемъ, что ты намъ даруешь еще новые. Мы молимъ тебя о нашемъ императорѣ Константинѣ и его благочестивѣйшихъ дѣтяхъ, и просимъ тебя сохранить его невредимымъ и побѣдоноснымъ навсегда". Ясно, почему Константинъ придумалъ эту молитву, которая не оскорбляла никакого вѣрованія, и которую могли произносить люди всѣхъ вѣроисповѣданій. Въ арміи необходимо было единодушіе въ чувствахъ и мнѣніяхъ. Римляне представляли себѣ военную дисциплину не совсѣмъ такъ, какъ мы; они не столько полагали ее въ сглаживаніи индивидуальной воли, сколько въ единеніи стремленій всѣхъ къ одной обшей цѣли. Такимъ образомъ малѣйшій разладъ въ религіозныхъ дѣдахъ становился опаснымъ и могъ подорвать такое единодушіе. Императоръ, конечно, не могъ принудить всѣхъ воиновъ сдѣлаться вдругъ христіанами, подобно ему: нельзя было заставить и христіанъ при минуть къ языческимъ обрядамъ. Надо было найти такую мѣру, которая умиротворила бы всѣхъ, Не чувствуя возможности достигнуть полнѣйшаго соглашенія, онъ искалъ по крайней мѣрѣ осуществленія его во внѣшности. Когда постановлено было, чтобы воины произносили по воскресеньямъ хоромъ молитву, удовлетворявшую потребностямъ всѣхъ культовъ, они, казалось, принадлежали къ одной и той же религіи.}. Скажемъ болѣе: Миланскій эдиктъ, за нѣкоторыми исключеніями, уже обнаруживаетъ въ государѣ, подписавшемъ его, эти склонности. Изучивъ эдиктъ пристальна нельзя не убѣдиться въ томъ, что онъ, взятый въ своей совокупности, есть произведеніе христіанина и составленъ въ интересѣ христіанства. Еслибъ эдиктъ составленъ былъ авторомъ, принадлежавшимъ къ сектѣ эклектиковъ, не дѣлавшихъ различія между культами, онъ озаботился бы всѣми религіями въ равной степени; всѣ онѣ были бы подведены подъ одинъ уровень; но этого нѣтъ. Въ дѣйствительности эдиктъ думаетъ только объ однихъ христіанахъ; только они умышленно поименованы, и притомъ въ весьма замѣчательномъ мѣстѣ: пояснено, что терпимость, которая даруется прочимъ культамъ, есть только послѣдствіе терпимости, предоставляемой христіанамъ.
   Но въ такомъ случаѣ, чѣмъ же объяснить появленіе такихъ фразъ, которыя не согласуются съ ученіемъ церкви? Я для этого нахожу только два объясненія. Константинъ могъ умышленно употребить ихъ, имѣя въ виду приноровиться къ всѣмъ культамъ и желая воспользоваться формулами, имъ сподручными. Онъ прибѣгалъ здѣсь, такъ, сказать къ предупредительности выраженій, которая облегчала соглашеніе ихъ, по крайней мѣрѣ, помогала сносить другъ друга. Можетъ быть допущено и иное объясненіе -- то. что эдиктъ редактированъ постороннимъ лицомъ, по повелѣнію государя. Императорская канцелярія долго оставалась языческимъ учрежденіемъ. Обыкновенно она пополнялась молодыми людьми, посѣщавшими высшія школы. Намъ извѣстно, что одинъ отенскій ректоръ хвалился великимъ числомъ своихъ учениковъ, занимавшихъ видныя мѣста въ кабинетѣ государя {Paneg., VII, 23.}; между тѣмъ извѣстно, что школы были однимъ изъ послѣднихъ убѣжищъ язычества. Вотъ потому-то въ учрежденіяхъ уже христіанскихъ государей въ разнообразныхъ случаяхъ употребляли и такіе пріемы рѣчи, которые напоминаютъ о временахъ обоготворенія императоровъ при жизни ихъ и по смерти. Постоянно говорится вездѣ о "божественномъ домѣ" императора или о его "священныхъ палатахъ"; рѣшенія его именуются "оракуломъ", и чтобы дать понять, что подданные его имѣютъ право апцелировать къ его суду, поясняется, что они могутъ обращаться "къ его алтарямъ". Безъ сомнѣнія, выраженія, употребленныя въ Миланскомъ эдиктѣ и напоминающія о язычествѣ, подобнаго же происхожденія.
   Они насъ нѣсколько удивляютъ; но на счетъ ихъ можно быть спокойнымъ потому, что ихъ не епископы редактировали и не старые христіане. Такія лица остереглись бы подобныхъ подозрительныхъ выраженій, значеніе которыхъ могло бы ускользнуть лишь отъ анимація новаго неопытнаго христіанина. Ихъ только употребилъ Константинъ, но редактировалъ свой эдиктъ при помощи своихъ секретарей. Итакъ, можно питать увѣренность, что иниціатива эдикта принадлежитъ ему.
   

III.
Затрудненія, встрѣченныя при исполненіи Миланскаго эдикта.-- Традиціи императорскаго режима.-- Подчиненность оффиціальной религіи авторитету государя.-- Константинъ удерживаетъ за собою главенство надъ прежнею религіей и распространяетъ его на новое вѣрованіе.-- Желаніе его установить религіозное единство.-- Онъ способствуетъ опроверженію ересей и язычниковъ.-- Дѣйствительно ли то, что онъ передъ смертію отмѣнилъ Миланскій эдиктъ и обнародовалъ законы, противные терпимости?

   Всегда легче обнародовать эдиктъ о терпимости, чѣмъ осуществить его. Религіозныя страсти -- самыя сильныя изъ страстей; онѣ не поддаются тому, чтобъ ихъ сдерживали, въ особенности, когда онѣ возбуждены давними распрями и если только что покончено съ жестокимъ гоненіемъ, и если это гоненіе привело въ отчаяніе лицъ, напрасно его начавшихъ, и тѣхъ, кто отъ него пострадалъ. Константину. слѣдовательно, пришлось начинать дѣло очень не легкое. Предпринятое имъ дѣло по тому въ особенности было не легко, что приходилось бороться съ врагами изступленными, всегда готовыми броситься одинъ на другаго; ему приходилось вести борьбу противъ самого себя, приходилось побѣждать собственное увлеченіе своею властію, противодѣйствовать совѣтамъ тѣхъ, кто помогалъ ему примѣнять власть эту на дѣлѣ.
   Какъ бы человѣкъ не поступилъ самостоятельно, онъ всегда стоитъ въ нѣкоторой зависимости отъ своего положенія. И сколько бы мы не предполагали свободы въ воззрѣніяхъ государя, никогда онъ не отрѣшится совершенно отъ традицій, унаслѣдованныхъ отъ предшественниковъ. Если самъ онъ будетъ пытаться забыть традиціи -- окружающія его лица постараются напомнить о нихъ. Во всѣхъ странахъ міра, какова бы ни была форма правленія, административныя учрежденія хранятъ въ своей средѣ охранительныя начала. Привычка дѣйствовать все въ одномъ и томъ же направленія переходитъ наконецъ во вкусъ; потому представители учрежденій становятся во враждебное положеніе относительно нововведеній, нарушающихъ обычный покой, и начинаютъ упрямо защищать старые порядки.
   Всюду административныя управленія имѣютъ большое значеніе: но нигдѣ они такъ не дѣйствительны, какъ въ государствахъ деспотически; въ нихъ они даже умѣряютъ власть государей и даже въ нѣкоторыхъ случаяхъ уничтожаютъ ее. Чиновники, которые, повидимому, такъ принижены, такъ послушливы, такъ уклончивы, ловятъ на лету волю государя и тщатся исполнить ее возможно скорѣе -- зачастую, тѣмъ не менѣе, противу поставляютъ этой силѣ свою волю, о чемъ онъ и не подозрѣваетъ. Еще Плиній творитъ о первыхъ цезаряхъ: "они -- владыки своихъ подданныхъ, но рабы своихъ чиновниковъ". Два вѣка спустя обстоятельства сложились eure невыгоднѣе -- это именно тогда, когда измышлена была ученая іерархія нагроможденныхъ другъ на друга должностей, названная: "дворцовою полиціею". Въ это время секретари, камергеры, служители всѣхъ степеней и всякого положенія окружали государя подобно сѣти и всюду его заслоняли собою; они, въ концѣ концовъ, завладѣли его мыслію, представляли ему вещи въ томъ видѣ, какъ того имъ желалось, и тѣмъ кончили, что дѣлали что хотѣли.
   Вслѣдствіе сего, религіозная политика Константина подверглась двоякому вліянію. Одно истекало изъ его личнаго добраго желанія пережитое имъ кровавое и напрасное гоненіе научило его тому, насколько вѣрованія противятся насилію, и онъ понялъ невозможность подавлять вѣрованія -- понялъ то, что надо съумѣть найти условіе къ ихъ совмѣстному существованію. Другое вліяніе на религіозную политику Константина порождено было сущностію власти, въ которую онъ былъ облеченъ -- тѣми правилами, которыя онъ унаслѣдовалъ отъ предшественниковъ, совѣтами лицъ, его окружавшихъ и внушавшихъ ему, что ему ни въ чемъ не слѣдуетъ поступаться своимъ авторитетомъ. Государь, который искренно рѣшается слѣдовать вѣротерпимости въ своемъ государствѣ, не только обязываетъ себя не оказывать въ этомъ отношеніи никакого насилія, но и обязывается не стѣснять свободы исповѣданія. Недостаточно, нагнать религіи, надо предоставить ей жить. Прежде всего необходимо, чтобы государь на сколько возможно менѣе вмѣшивался въ ея дѣла, не силился направлять ее и господствовать надъ нею; затѣмъ, если только вліяніе религіи на души людей не угрожаетъ общественному спокойствію, оно не должно вмѣшиваться въ кругъ ея дѣйствіи. Однако въ такомъ положеніи вещей заключалось бы многое, что противорѣчило бы старымъ навыкамъ, и, казалось, сокращало бы и стѣсняло бы авторитетъ государя, правитель, привыкнувшій къ произволу, непремѣнно переступилъ бы рано или поздно за черту подобныхъ правилъ.
   До сихъ поръ императоръ безспорнымъ былъ главою національной религіи. Въ его распоряженіи находились великія жрическія общества, и, при разсмотрѣніи дошедшихъ до него протоколовъ въ собраній, мы ясно видимъ, что на обязанности ихъ -- (напримѣръ -- Арвальскаго братства) -- лежало лишь -- возсылать молитвы за императора. По своему званію великаго жреца, императоръ наблюдалъ за исполненіемъ всѣхъ обрядовъ, предписанныхъ культомъ, и такъ какъ во времена, о которыхъ идетъ рѣчь, не было ни одного акта гражданской или политической жизни, который не сопровождался бы религіозною церемоніею, то такимъ образомъ власть правильно простиралась на все. Въ этомъ заключались важныя преимущества, усиливавшія императорской авторитетъ, и такими преимуществами не могъ не дорожить государь. Потому и Константинъ, сдѣлавшись христіаниномъ, не отказывался отъ подобныхъ правъ. Онъ сохранилъ за собою званіе великаго жреца: онъ ни какимъ публичнымъ актомъ не заявилъ о намѣреніи перестать быть верховнымъ главою религіи, къ которой однако уже не принадлежалъ. Безъ сомнѣнія, онъ хотя и отступилъ отъ нея, однако находилъ полезнымъ не выпускать ее изъ своихъ рукъ. И язычники -- какъ ни были они недовольны имъ -- не подумали противиться его авторитету.
   Такъ какъ древняя религія гордилась, что она -- оффиціальный и національный культъ., и такъ какъ въ этомъ только и заключалось ея право на существованіе, ей важно было оставаться подъ покровительствомъ императора: и она тщеславилась своимъ подчиненіемъ ему. Вѣрностью своей ему она никогда не измѣняла; она считала бы себя за особую честь повиноваться государямъ безгранично и до конца, хотя они отдѣлялись отъ нея и не берегли ее.
   Подобная всяческая предупредительность должна была имѣть нѣкоторыя роковыя послѣдствія, и не могла не отразиться на самомъ христіанствѣ: она пріучила Константина считать себя такимъ же господиномъ въ религіозныхъ дѣлахъ, какъ и во всемъ прочемъ. Двигаясь по подобной наклонной плоскости, неограниченная власть невольно должна была распространить такъ и на всѣ религія авторитетъ свой, который ему предоставляла надъ собой одна изъ нихъ; власть должна была придти къ порабощенію ихъ всѣхъ силъ. Такова была опасность, грозившая церкви, пріобыкшей до сихъ поръ къ самобытному управленію, совершенно ей подходящему, Повидимому, однако, она вначалѣ не дѣлала никакого противодѣйствія приказаніямъ императора. Онъ избавилъ ее отъ гоненій, онъ возвратила, ей конфискованныя у лей имущества, онъ ее обогатилъ своими щедротами, онъ предоставилъ ей значительныя преимущества: то былъ дѣятель и благодѣтель: могла ли послѣ этого церковь выказывать ему недовѣріе, не сдѣлавшись неблагодарной; могла ли она быть въ отношеніи его менѣе предупредительной, чѣмъ язычники? Съ первыхъ же дней, епископы расположились дружественно; впродолженіи десяти лѣтъ они выстаивали противъ всяческихъ угрозъ; теперь же, они уступили нѣкоторому вниманію и и милостямъ, имъ оказаннымъ. Константинъ пригласилъ ихъ къ своему двору; онъ озаботился тѣмъ, чтобы облегчить ихъ путешествіе и предоставилъ къ ихъ услугамъ императорскую почту, до сихъ поръ служившую только самымъ высокопоставленнымъ лицамъ {Оставшійся вернымъ старому культу, Амміанъ Марзалѣинъ обвиняетъ императора въ томъ, что онъ привелъ въ разстройство почтовое управленіе тѣмъ, что предоставилъ слишкомъ большому числу епископовъ пользоваться почтами, при поѣздкахъ на соборы. (Амміанъ, XXI, 16, 18).}, онъ невольно уплачиваетъ имъ весь расходъ (annouae) во время жизни ихъ, вдали отъ ихъ мѣстоприбыванія. Онъ принималъ ихъ у себя во дворцѣ и за своимъ столомъ. Зачастую между ними встрѣчались лица совершенно простыя, пріѣзжавшія изъ небольшихъ городовъ и до сихъ поръ побивавшія у сильныхъ міра. Ихъ ослѣпляло великолѣпіе двора, къ которому они не привыкли. Они совершенно подпадали подъ вліяніе сильнаго впечатлѣнія, когда приходилось имъ проходить чрезъ великолѣпныя залы, между двухъ рядовъ тѣлохранителей -- protectores -- стоявшихъ съ обнаженными мечами, и садиться между высокими сановниками, наводившими на нихъ страхъ, затѣмъ -- присутствовать при императорѣ, облеченномъ "въ пурпурныя и золотыя одежды и осыпанномъ пламенѣющими камнями". Имъ мнилось тогда, что они находятся въ присутствіи "ангела Господня" и что передъ глазами ихъ -- "одно изъ изображеній царства Христова" {Евсевій, Vita Const., III, 15.}. Случалось, что благодарность ихъ переступала всякія границы: нашлось одно такое духовное лицо, которое въ увлеченіи своемъ Константиномъ, заранѣе провозгласило его святымъ и объявилъ, "что онъ будетъ царствовать въ небесахъ вмѣстѣ съ Господомъ" {Евсевій, Vita Coast., IV, 24.}. Императоръ нашелъ такую хвалу чрезмѣрною: но если ему не угодно было слышать о посвященіи себя въ святые при жизни, онъ не могъ оставаться равнодушнымъ къ тому, когда епископы признавали его своимъ товарищемъ и приписывался ему авторитетъ церковный.
   "Вы", говорилъ онъ имъ "епископы въ нѣдрахъ церкви, что касается меня -- я смотрю въ себя, какъ на епископа, стоящаго внѣ ея" {Евсевій, Vita Const. III, 21.}. Этимъ онъ. безъ сомнѣнія, хотѣлъ сказать, что ему поручено заставить всѣхъ уважать ихъ и блюсти за исполненіемъ ихъ декретовъ. Но таковыми преимуществами онъ не довольствовался; отъ нерѣдко вмѣшивался въ дѣла внутреннія, которыя повидимому предоставилъ имъ. Насъ должно удивлять то. что государь не бывшій еще христіаниномъ -- принявшій крещеніе только передъ кончиною -- священнодѣйствовалъ при церковныхъ церемоніяхъ, засѣдалъ въ синодахъ и давалъ епископамъ такіе совѣты, которые чужды въ устахъ свѣтскаго человѣка. "Онъ увѣщевалъ ихъ" -- но свидѣтельству Евсевія,-- "не быть завистливымъ другъ къ другу, признавать всѣхъ тѣхъ, кто превосходилъ другихъ въ мудрости и краснорѣчіи; смотрѣть на заслугу каждаго, какъ на славу для всѣхъ прочихъ, не унижать низшихъ, прощать легкія обиды, памятуя о томъ, что нѣтъ никого совершеннаго во всѣхъ отношеніяхъ" {Евсевій, Vita Const., III, 21.}. Конечно, всѣ гакія нравственныя правила -- прекрасны; но они представляются странными, когда мы вспомнимъ, что они были преподаны отцамъ Никейскаго собора! По временамъ даже голосъ Константина становится суровымъ, и онъ повелѣваетъ вмѣсто того, чтобы увѣщевать. Когда онъ писалъ епископамъ востока, прося ихъ принять участіе въ Тирскомъ синодѣ, онъ закончилъ свое письмо такими словами: "Если кто либо изъ васъ (чему я впрочемъ не хочу вѣрить) откажется послушать меня и не отправится въ Тиръ, я пришлю къ чему кого-нибудь, чтобъ тотъ принудилъ его ѣхать въ ссылку; пусть всѣ хорошо знаютъ, что не слѣдуетъ противиться повелѣніямъ императора, въ то время, когда онъ заботиться о защищеніи правды {Miane, VIII, стр. 564.}. Будучи великимъ жрецомъ для язычниковъ, епископомъ поставленнымъ внѣ, а иногда впрочемъ принимавшимъ участіе во внутреннихъ дѣлахъ христіанъ, Константинъ, въ дѣйствительности, былъ главою всѣхъ культовъ своей имперіи. Онъ могъ хвалиться, что не утратилъ ни одного изъ видовъ власти, которою пользовались его предшественники,
   Между правительственными пріемами, имъ унаслѣдованными, былъ одинъ, которымъ воспользоваться онъ долженъ былъ сдѣлать попытку но который не согласовался съ первыми гнѣвными его намѣреніями. Римскіе императоры всегда о нихъ заботились о поддержаніи порядка въ своей имперіи, и то была законная забота; и думали; что порядокъ можетъ существовать только между людьми, исповѣдующими одинъ и тотъ же культъ и что различіе религій -- неизбѣжный поводъ къ столкновенію. Это возрѣніе Рима перешло и къ прочимъ деспотическимъ государствамъ; Людовикъ XIV былъ въ немъ совершенно также убѣжденъ, какъ и Діоклитіань, и онъ кинетъ во всѣхъ государствахъ, въ которыхъ идея религіи смѣшивается съ идеей объ отечествѣ. Если же совершается раздѣленіе между этими обѣими идеями, какъ то сдѣлалось послѣ торжества христіанства, то, но моему мнѣнію, сказанному воззрѣнію уже нѣтъ болѣе мѣста.
   Нѣтъ необходимости въ томъ, чтобы всѣ граждане исповѣдывали эту религію для защиты ими государственныхъ интересовъ, гармонія допускаетъ диссонансы; политическое единеніе можетъ существовать между людьми различныхъ исповѣданій. Это, конечно, имѣлъ въ виду и Константинъ, когда обнародовалъ свой Миланскій эдиктъ; когда онъ провозгласилъ идею терпимости, онъ вѣрилъ и имѣлъ право вѣрить, что для государства нѣтъ опасности въ терпимости всѣхъ культовъ и они могутъ жить вмѣстѣ безъ вреда для общественной тишины. Но и теперь старыя преданія взяли верхъ. Окѣ были такъ глубоко вкоренены, онѣ такъ сильно орудовали всѣми, кто участвовалъ въ верховномъ правительствѣ, что избѣжать вліянія ихъ государю было трудно. И вотъ мы видимъ, что и Константинъ, подобно прочимъ, увлеченъ былъ химерою единства. Онъ мечталъ о соединеніи всѣхъ своихъ гражданъ въ одной религіи; что это было однимъ изъ самыхъ дорогихъ его желаній, и въ этомъ онъ видѣлъ задачу всей своей жизни. "Богъ порука мнѣ въ томъ", говорилъ онъ, "что первымъ моимъ желаніемъ всегда было сплотить всѣ мои народы относительно воззрѣній ихъ на божество" {Евсевій, Vita Const, II, 64.}; онъ домогался этого съ самыхъ первыхъ же лѣтъ.
   Но какъ было этого достигнуть? Миланскимъ эдиктомъ онъ заранѣе отказался отъ принудительныхъ мѣръ и уничтожилъ гоненія; теперь ему оставалась одна мѣра -- дѣйствовать убѣжденіями. Потому то онъ и принимаетъ на себя роль богослова, который обращается къ своимъ подданнымъ съ длинными проповѣдями, въ намѣреніи привести ихъ къ одной вѣрѣ. Аврелій Викторъ говорилъ намъ, что онъ былъ очень прельщенъ {De Cues, 40.}. Онъ родился сыномъ императора и уже при рожденіи былъ предназначенъ быть императоромъ; онъ получилъ лучшее воспитаніе, чѣмъ Діоклитіанъ и его сотоварищи, солдаты по профессіи и государи по случаю, жизнь которыхъ прошла среди лагеря. Отецъ его всегда покровительствовалъ школамъ; безъ сомнѣнія, онъ избралъ ему въ профессоръ! кого нибудь изъ Трирскихъ или Отенскихъ риторовъ; отъ подобныхъ уроковъ онъ навсегда заимствовался нѣкоторымъ педантизмомъ, не уничтоженнымъ въ немъ даже самою правительственною практикою. Евсевій изображаетъ его передъ нами, проводящимъ цѣлыя ночи въ въ сочиненіи религіозныхъ увѣщаній; потомъ -- произносящимъ рѣчи эти передъ народомъ съ серьезнымъ тономъ и съ суровымъ видомъ: говорящимъ народу о Богѣ, промыслѣ, небесной справедливости, которая распредѣляетъ и добро, и зло; нападающимъ съ пылкостію на злыхъ -- расхитителей общественнаго достоянія; наконецъ -- пользующимся случаемъ, чтобы бросить эпиграммы по назначенію своихъ собственныхъ министровъ. Эти послѣдніе слушали, опустивъ голову, такія эпиграммы.
   Когда Константинъ старался привести всѣ свои народы къ одной вѣрѣ, онъ, по несчастію, встрѣтилъ трудно разрѣшимую задачу. Не только язычники противились христіанству, но -- что, было гораздо важнѣе -- и христіане не приходили къ соглашенію другъ съ другомъ. Необходимо было начать съ того, чтобъ установить единомысліе между этими послѣдними, а затѣмъ уже возможно было бы поставить христіанство въ обязанность всему государству. Лжеученія и ереси, можно сказать, отравили существованіе Константина. Онъ не только ненавидѣлъ ихъ, онъ не могъ представить ихъ себѣ. Будучи положительно государственнымъ человѣкомъ, онъ негодовалъ, что были люди, которые не желали жертвовать своими мнѣніями убѣжденіямъ большинства. Вѣроятно, прежде всего его привлекало къ христіанствѣ то, что оно точно и опредѣленно въ своихъ догматахъ и даетъ прямые отвѣты на всѣ запросы, которые человѣкъ ставитъ передъ самимъ собою. Ему, очевидно, казалось, что въ такомъ точно опредѣленномъ ученіи не должно было быть мѣста для какихъ бы то ни было возраженій. Но каковы же были его изумленіе и горесть, когда онъ замѣтилъ, что, напротивъ, споры въ нѣдрахъ церкви безпрерывны, и что даже самыя гоненія не въ состояніи остановить ихъ. Едва самъ онъ сдѣлался христіаниномъ, какъ узналъ, что Африканская церковь раздѣлилась между православными и донатистами, что обѣ партіи соперничали въ своихъ силахъ, и что повсюду онѣ предавались яростной борьбѣ. Онъ пытается быстро потушить этотъ раздоръ; онъ приказываетъ епископамъ собраться сначала въ Римѣ, потомъ въ Арлѣ; онъ просить, старается подѣйствовать лаской, угрожаетъ, но ему не удается привести къ соглашенію,-- и государь этотъ, которому ничто не могло противостоять, принужденъ признать тщету своей неограниченной власти передъ лицомъ упрямаго сектанта. Нѣсколько позднѣе возникаетъ ересь Арія. Не взирая на свои притязанія на титло богослова, императоръ сперва не замѣчаетъ всѣхъ послѣдствій этой ереси. Ему представляется, что споръ идетъ о словахъ; онъ придумываетъ необыкновенное средство къ умиротворенію; оно состояло въ томъ, чтобы не затрогивать спорныхъ вопросовъ, но разсуждать только о признанномъ всѣми; если каждый будетъ таить въ себѣ свое особое мнѣніе, всѣ окажутся единомысленными. Этимъ способомъ единеніе не будетъ нарушено, а въ томъ все и дѣло {Письмо Константина къ Александру и Арію; у Евсевія, Vita Const, II, 64 и 19.}. Чтобы обезоружить упорствующихъ, мѣшающихъ вѣчными своими спорами торжеству истины, онъ прибѣгаетъ къ молитвамъ; онъ впадаетъ въ просительный тонъ: "Возвратите", говоритъ онъ,-- "покой моимъ днямъ, безмятежность моимъ ночамъ. Дайте мнѣ наслаждаться свѣтомъ, не омраченнымъ облаками, и до конца жизни моей -- спокойнымъ бытіемъ. Устройте такъ, чтобъ я могъ видѣть васъ всѣхъ въ единеніи и счастіи и могъ бы возблагодарить Бога за свободу и согласіе, возстановленныя во всей вселенной" {Евсевій, Vita Const., II, 65, и III, 64.}.
   Но онъ не останавливается на однихъ вопляхъ; случается, что онъ и угрожаетъ. Вспомнимъ, что онъ считалъ себя призваннымъ возвратить миръ церкви. Онъ считалъ долгомъ своей совѣсти "разсѣевать заблужденія, сдерживать дерзость и всюду принуждать къ тому, чтобы воздано было должное почитаніе истинной религіи и истинному Богу". Его привязывало къ его цѣли ожиданіе полнѣйшаго воздаянія за свои стремленія; онъ уповалъ, что если достигнетъ желаемаго, то будетъ награжденъ успѣхомъ и во всѣхъ остальныхъ своихъ предпріятіяхъ; на оборотъ, если продолжатся внутренніе раздоры, "Божество можетъ, наконецъ, разгнѣваться и дастъ почувствовать гнѣвъ свой не только всему человѣчеству, но и самому государю". Такимъ образомъ его личный интересъ согласовался съ его убѣжденіями. Этимъ объясняется, почему онъ нерѣдко терялъ терпѣніе, когда ему противодѣйствовали. И въ такихъ случаяхъ, онъ обращался къ упорствующимъ съ слѣдующими жесткими словами: "Враги истины и жизни, совѣтники заблужденія, все въ васъ дышетъ ложью, все въ васъ полно нелѣпостей и преступленій" и пр. Но что особенно важно -- онъ не могъ иногда удержаться на однихъ словахъ и прибѣгалъ къ суровымъ наказаніямъ. Однако, къ чести его слѣдуетъ сказать, что онъ склоненъ былъ къ терпимости, когда только не ослѣплялся гнѣвомъ. Если онъ въ минуты мрачнаго расположенія духа прибѣгалъ иногда къ преслѣдованію еретиковъ, за то онъ же привѣтствовалъ африканскихъ епископовъ за миролюбивыя отношенія ихъ къ донатистамъ; онъ обратился къ нимъ съ слѣдующими прекрасными словами, которыя должны были бы служить правиломъ для всѣхъ его поступковъ: "Богъ удержалъ за собою право возмездія за оскорбленія, причиняемыя ему; надо быть безумцемъ, чтобы дозволить себѣ дѣйствовать за Него" {Migne, VIII, стр. 492.}.
   Почти такимъ же образомъ держалъ онъ себя и въ отношеніи къ язычникамъ. Онъ также часто обращался къ нимъ съ увѣщаніями, какъ и къ еретикамъ. Употребляемые имъ для ихъ убѣжденія доводы были почти всегда одни и тѣ же: для того, чтобы доказать превосходство христіанства надъ древнимъ культомъ, онъ перечислялъ, сколько было успѣховъ на его сторонѣ, со времени его обращенія; возможно ли послѣ всего этого еще колебаться и не устремиться къ престолу Господа, столь милостиво относившагося къ вѣрнымъ? Однако, не смотря на всю простоту такого разсужденія, оно убѣждало не всѣхъ; находились такіе упорствующіе, которые закрывали глаза передъ свѣтомъ. Константинъ съ трудомъ допускалъ возможность подобнаго явленія и еще съ большимъ трудомъ готовъ былъ прощать за него. Когда правитель лично вмѣшивается въ религіозныя пренія и полагаетъ свое самолюбіе въ томъ, чтобы убѣдить враговъ исповѣдуемаго имъ ученія, ему трудно мириться съ неуспѣхомъ его домогательства; приходится опасаться, чтобъ оскорбленный въ убѣжденіяхъ и затронутый въ своемъ самолюбіи не впалъ онъ въ какую-нибудь нежелательную крайность. При такихъ обстоятельствахъ онъ, до сихъ поръ только писавшій, можетъ начать предписывать. Но и тогда еще -- какъ мы въ состояніи утверждать -- Константинъ готовъ былъ, по собственному личному побужденію, проявлять духъ терпимости. Ему было тяжко наказывать по поводу религіозныхъ дѣлъ. У насъ есть любопытное доказательство тому, встрѣтившееся въ одной изъ благочестивыхъ бесѣдъ Константина, бесѣдъ, составляющихъ предметъ радости и восхищенія для Евсевія. Бесѣда эта написана очень одушевленно противъ язычниковъ; въ ней пространно припоминается послѣднее гоненіе, порицаются насилія Діоклетіана и Галерія; но въ то самое время, когда можно ожидать со стороны Константина, что онъ перейдетъ къ словамъ мести, онъ рѣзко обрывается и высказывается такъ: "Онъ очень желалъ бы уничтожить храмовыя торжества и весь подобный мрачный культъ, если бы не опасался, что эти пагубныя заблужденія слишкомъ глубоко вкоренились въ сердцахъ". Потому онъ покоряется необходимости терпѣть, то, что можетъ уступить только насилію. "Пусть же они сохраняютъ свои храмы лжи, за которые держатся; мы же прочіе, мы будемъ блюсти великолѣпный чертогъ истина, принятый нами отъ Бога". Заключеніе этой рѣчи, нисколько не соотвѣтствующей гнѣвному ея вступленію, слѣдующее: "Никто не долженъ притѣснять другаго; пусть каждый поступаетъ согласно своимъ побужденіямъ" {Евсевій, Vita Const, II, 41--60.}.
   Послѣ этого возможно ли, безъ должныхъ доказательствъ, обвинять его въ уничтоженіи эдикта о терпимости, этого достохвальнаго акта его юности? Объ этомъ вопросъ теменъ, и самые современники рѣшали его различно. Въ то время, какъ Либаній утверждаетъ, что онъ ничего не измѣнилъ въ законномъ культѣ, и что языческія церемоніи совершались при немъ, какъ и прежде {Либаній, Pro templis.}, Евсевій и церковные писатели утверждаютъ безусловно, что онъ затворилъ храмы и совершенно воспретилъ жертвоприношенія {Евсевій, Vita Const, II, 45.}. Увѣренія ихъ основываются на нѣкоторыхъ фактахъ; мы дѣйствительно знаемъ, что ему случалось опустошать нѣкоторые храмы для обогащенія своихъ любимцевъ и для украшенія своей импровизованной столицы; другіе онъ дозволилъ разрушить фанатикамъ, подъ предлогами самыми незначительными. Мы даже имѣемъ еще большія доказательства: когда Констанцій, въ 340 году, запретилъ жертвоприношенія богамъ, онъ опирался на законъ своего отца, запретившаго ихъ еще прежде него {Cod. Theod. XVI, 10, 2: Quicumque contra legem divi Parentis nostri, etc.}. До насъ не дошелъ такой законъ; но мнѣ представляется очень труднымъ доказать, что его дѣйствительно не существовало. Но такъ какъ никто ничего не говоритъ объ этомъ законѣ, то надо думать, что никогда онъ не былъ приводимъ въ исполненіе. Констанцій могъ преувеличить его смыслъ; законъ могъ заключать въ себѣ не столько формальныя предписанія, сколько общія угрозы, для устрашенія нерѣшительныхъ и для ускоренія нѣкоторыхъ замедлившихся обращеній. Какъ бы то ни было, если Мы ланскій эдиктъ и не вовсе былъ уничтоженъ, если терпимость я существовала до самаго окончанія царствованіе Константина, хотя бы въ принципѣ, -- все же оскорбленія и угрозы, которыя Константинъ расточаетъ старому культу, доказываютъ сильное приниженіе эдикта. Уже слышатся какъ бы раскаты приближающейся грозы, которая и не замедлитъ разразиться.
   

IV.
Какъ принятъ былъ церковью Миланскій эдиктъ?-- Его отношенія къ язычникамъ, христіанамъ и схизматикамъ.-- Дѣло донатистовъ.-- Полемика св. Августина противъ нихъ.-- Совѣщаніе въ Карѳагенѣ.-- Вмѣшательство свѣтской власти въ дѣло наказанія еретиковъ, -- Какъ оправдывалъ вмѣшательство это св. Августинъ.-- Слѣдствія такого вмѣшательства.

   Намъ остается выяснить еще одинъ важный вопросъ: какъ примяла церковь Миланскій эдиктъ? Оказалась ли она тогда благосклонною въ отношеніи его, или же напротивъ? Стала ли она на сторонѣ тѣхъ, кто былъ за примѣненіе его, или тѣхъ, кто въ концѣ концовъ достигъ его отмѣненія? Какое участіе слѣдуетъ ей приписать въ дѣлѣ, оказавшемся столь пагубнымъ для имперіи?
   Вѣроятно -- и мнѣ кажется, я только что доказалъ это,-- церковь не внушала эдикта; починъ его принадлежитъ самому Константину. Но эдиктъ соотвѣтствовалъ духу христіанства. Христіанство, какъ было уже указано, первое подняло голосъ противъ религіознаго преслѣдованія, и оно протестовало не въ своихъ однихъ интересахъ. Я не вѣрю тому, чтобъ оно имѣло въ виду одни только свои собственные интересы, личную свою безопасность, когда требовало отъ офиціальнаго культа уваженія къ прочимъ культамъ. Вспомнимъ слѣдующія благородныя слова Тертулліана: "Непристойно, чтобъ одна религія насиловала другую". Въ общемъ, это изреченіе относится ко всѣмъ исповѣданіямъ; нѣтъ возможности сузить его значеніе, какъ пытались то сдѣлать {Френнель, Tertullien, I, стр. 43.}. Здѣсь Тертулліанъ прямо провозглашаетъ принципъ. Можно утверждать, что впослѣдствіи проявлялись въ церкви яростные враги терпимости, но нельзя сказать, чтобы сама церковь провозгласила нетерпимость.
   На самомъ дѣлѣ церковь въ тѣ времена была гонима и вовсе не подозрѣвала, что наступитъ день, когда она возсядетъ на тронъ. Тертулліанъ считаетъ истиной то предположеніе, что цезари не могутъ сдѣлаться христіанами {Ароl., 21.}. Когда, противъ всякаго чаянія, послѣдовало обращеніе Константина, неудивительно, что и чувствованія церкви нѣсколько измѣнились. Какъ извѣстно, съ удачей возрастаютъ и требованія. Когда церковь находилась въ несчастій, она мечтала лишь о безопасности и свободѣ; послѣ своего торжества она пожелала большаго. Милости, которыми осыпалъ ее государь, вселили въ нее мысль и стремленіе господства.
   Надо сознаться, что гнѣвъ и ненависть христіанъ въ отношеніи язычества понятны. То былъ врагъ, врагъ неумолимый, врагъ, мѣшавшій христіанамъ, въ продолженіе трехъ вѣковъ, жить въ спокойствіи; христіане всѣ возросли въ духѣ боязни и ненависти. Было основаніе оставлять врага этого внѣ закона, потому что и самъ онъ, повидимому, не расположенъ былъ признать его. Язычеству вѣдь всегда казалось, что оно -- религія государственная, и такъ оно продолжало смотрѣть на себя! Оно сочло свое существованіе оконченнымъ, когда его приравняли къ прочимъ религіямъ; какъ только оно утратило для себя поддержку власти, оно погибло. То, чѣмъ, не взирая ни на что, надѣляли его римскій сенатъ и вельможи, были не доктрины; доктрины уже давно считались и пустыми, и смѣшными; то была память о великомъ положеніи, когда-то имъ занимаемомъ, и то смѣшеніе, которое всегда дѣлалось между славою Рима и римскою религіей. Мы увидимъ, что когда Симмахъ произнесъ свою рѣчь предъ алтаремъ Побѣды, онъ требовалъ не терпимости въ отношеніи боговъ, а преимущества, первенства для своей религіи. Можно, слѣдовательно, предполагать, что онъ неохотно встрѣтилъ уравненіе всѣхъ религій, предложенное Константиномъ; что онъ постоянно мечталъ о. возвращеніи отнятаго у язычества главенства; что онъ ждалъ только благопріятнаго времени, чтобы поставить язычество надъ прочими вѣрованіями, и слѣдовательно, пока существовало бы язычество, христіанство не могло быть покойнымъ.
   Весьма поэтому вѣроятно, что съ первыхъ же дней, какъ епископы стали пользоваться благоволеніемъ Константина, они начали внушать ему нерасположеніе противъ древней религіи. Если мы пожелаемъ знать, въ какомъ именно родѣ они ему говорили, намъ надо будетъ только заглянуть въ любопытную книгу, носящую названіе: "De errore profanarum religionum". Книга эта предназначена Фирмикомъ Матерномъ для сыновей Константина -- Констанція и Константа. Она есть трактатъ въ пользу нетерпимости. Авторъ всячески старается подвигнуть ихъ на истребленіе самыхъ остатковъ язычества: онъ умоляетъ, онъ горячится, онъ угрожаетъ. Иногда онъ, повидимому, говоритъ въ интересахъ тѣхъ, на кого нападаетъ: "Придите на помощь этимъ несчастнымъ; лучше спасти ихъ, противъ желанія ихъ, чѣмъ позволить имъ губить себя". Когда нужно, онъ разжигаетъ даже алчность правителей и раскрываетъ передъ ними картину тѣхъ сокровищъ, которыя находятся еще въ храмахъ, "Возьмите", говорить онъ,-- "возьмите, святые императоры, всѣ эти украшенія; перенесите эти сокровища въ вашу казну; обратите ихъ себѣ на пользу". Но главный свой доводъ онъ почерпаетъ изъ Библіи. Онъ повторяетъ ужасныя изреченія священныхъ книгъ, направленныя противъ идолопоклонниковъ: "Тотъ, кто приноситъ жертвы богамъ, будетъ искорененъ изъ земли, sacrificans diis eradicabitur". Не должно имѣть какую бы то ни было жалость въ отношеніи язычника; его слѣдуетъ побить каменьями, умертвить его, "если бы даже то былъ твой братъ, твой сынъ, жена, спящая на твоей груди". Таково опредѣленіе Господа; тотъ, кто колеблется въ его исполненіи и въ наказаніи виновнаго, самъ становится такимъ же виновнымъ и раздѣлитъ съ нимъ его наказаніе. Напротивъ того, кто повинуется, можетъ разсчитывать на награду, предназначенную для избранныхъ. "Въ случаѣ исполненія этихъ правилъ, святые императоры, все будетъ вамъ удаваться: всѣ ваши войны будутъ счастливы; сами вы всегда будете пользоваться изобиліемъ, миромъ, богатствомъ, здоровьемъ и побѣдой" {Firmicua, De errore prof. relig., 16 и 29.}. Эти чувства, высказываемыя Фярмикомъ Матерномъ съ такою опредѣленностью и откровенностью, въ сущности раздѣляемы были христіанами, и самые соборы являлись иногда истолкователями ихъ въ этомъ смыслѣ. Они требовали отъ государей, чтобы было покончено силою со старымъ культомъ, упорно еще державшимся. Мы не замѣчаемъ, чтобы въ это время кто-либо хоть сколько-нибудь вооружался противъ подобныхъ насилій. Воспоминанія о недавнихъ гоненіяхъ были такъ свѣжи, что поддерживали въ обѣихъ партіяхъ страшную взаимную ненависть. Во всякомъ случаѣ, само язычество подало примѣръ суровости; оно первое обнажило мечъ и, казалось, должно было отъ меча погибнуть. Это было общераспространенное въ церкви мнѣніе; въ немъ сходились даже тѣ, кто разногласилъ во всемъ рѣшительно. Такъ блаженный Августинъ, обращаясь къ своимъ врагамъ донатистамъ, говорилъ имъ совершенно увѣренно: "Развѣ между вами найдется, какъ и между нами, хоть одно лицо, которое не порадовалось бы рѣшенію императоровъ уничтожить жертвоприношенія {Блаженный Августинъ. Epist. 93, 10.}.
   Что касается еретиковъ и схизматиковъ, съ ними было болѣе колебаній. То были христіане; и какъ ни велико было желаніе установить единство, казалось возмутительнымъ обращаться съ ними также сурово, какъ съ послѣдними поклонниками Юпитера. Но и въ этомъ случаѣ нетерпимость взяла верхъ. Представлялось, что заблужденіе противъ ученія слѣдуетъ разсматривать какъ обыкновенное преступленіе и наказывать его, какъ послѣднее. Такое рѣшеніе принято было церковью въ отношеніи донатистовъ. Дѣло ихъ возникло въ эпоху, занимающую насъ теперь; хотя оно закончилось гораздо позднѣе, при сыновьяхъ Ѳеодосія, однако умѣстно сказать о немъ здѣсь нѣсколько словъ; это покажетъ, какъ церковь пришла къ тому, что перестала дѣлать различіе между язычниками и еретиками.
   Лжеученіе донатистовъ восходитъ до временъ Діоклегіанова гоненія. Между мѣрами, тогда предпринятыми этимъ императоромъ, одною изъ важнѣйшихъ было уничтоженіе священныхъ книгъ христіанъ. Онъ повелѣлъ епископамъ и священникамъ, подъ страхомъ самыхъ суровыхъ наказаній, передать книги чиновникамъ. Страхъ овладѣлъ нѣкоторыми, и они поспѣшили представить книги, но получивъ за то прозвище предателей (traditores), были отлучены отъ церкви; нашлись и такіе, которые, чтобы ослушаться, не подвергаясь опасности, прибѣгли къ болѣе или менѣе хитрымъ изворотамъ. Карѳагенскій епископъ Мензурій, повидимому, человѣкъ одаренный умомъ, избѣжалъ опасности тѣмъ, что представилъ еретическія книги, которыя и были сожжены съ большимъ торжествомъ. Однако эта хитрость была далеко не всѣми одобрена. Противъ нее возстали крайніе, поставлявшіе себѣ въ заслугу явное сопротивленіе императору; Мензурій, попытавшійся сохранить свой покой, не разссорясь съ совѣстью, потерялъ ихъ уваженіе. Неудовольствіе такое разразилось только при его преемникѣ, Цециліавѣ. Этотъ послѣдній былъ также человѣкъ умѣренный и политикъ; онъ также не могъ нравиться крайнимъ партіямъ; нѣкоторые говорили, что онъ поставленъ былъ епископомъ-предателемъ, что и дѣлало недѣйствительнымъ его избраніе; поэтому на его мѣсто избрали другого. Такимъ образомъ, Африканская церковь раздѣлилась между двумя совмѣстниками: произошелъ расколъ, длившійся болѣе вѣка.
   Въ сущности, ссора не имѣла большаго значенія. Ею не затрогивался никакой существенный догматъ; но партіи распалились среди преній. Другъ друга возненавидѣли не столько вслѣдствіе основательныхъ поводовъ, сколько потому, что уязвлялись перенесенными пораженіями. Повторяя въ свою защиту все одни и тѣ же доводы, часто вовсе не существенные, кончили тѣмъ, что стали считать такіе доводы неопровержимыми. Прошло цѣлыхъ восемьдесятъ лѣтъ со времени появленія раскола, а онъ все оказывалъ сопротивленіе рѣшеніямъ епископовъ, опредѣленіямъ соборовъ, просьбамъ и угрозамъ императоровъ. Наконецъ епископомъ Гиппонскимъ сдѣлался блаженный Августинъ. Онъ поставилъ себѣ цѣлью побѣдить расколъ; съ первыхъ же дней онъ приступилъ къ этому щекотливому дѣлу со всею свойственною ему энергіей, со всею силой присущаго ему генія.
   Начиная борьбу, блаженный Августинъ не имѣлъ никакой другой цѣли, какъ только ту, чтобы побѣдить своихъ противниковъ. Единственное оружіе, которымъ онъ хотѣлъ при этомъ пользоваться, было убѣжденіе словомъ. Онъ чувствовалъ себя господиномъ подобной мѣры; онъ на столько вѣрилъ въ правоту своего дѣла, что считалъ обезпеченнымъ успѣхъ безъ всякихъ принудительныхъ мѣръ {Блаженный Августинъ, Epist., 23, 7: Cesset a nostris partibus terror temporalium poiestatum... Re agamua, ratione agamus, divinarum Scripturarum auctoritate agamus.}. Полемика съ донатистами наполняетъ большую часть поученій, которыя онъ произносилъ по воскресеньямъ въ своей церкви, и которыя слушались съ жадностью; онъ прежде всего хотѣлъ охранить свою паству отъ ошибки и дать вѣрующимъ такіе доводы, которые они могли бы противопоставить людямъ, могшимъ ихъ обольстить. Слово блаженнаго Августина не замыкалось въ одномъ Гиппонѣ: его поученія собирались секретарями, распространяемы были по всей Африкѣ, и, благодаря громадной извѣстности оратора, а также страсти того времени къ религіозной борьбѣ, читались на расхватъ. Донатисты мирнаго образа мыслей трогались умѣренностью блаженнаго Августина и силой его діалектики. Напротивъ того, мятежные выходили изъ себя и какъ бываетъ нерѣдко, не располагали достаточными доводами въ свою пользу и разражались оскорбленіями. Этого именно ждалъ блаженный Августинъ: онъ пользовался самоувѣреннымъ, заносчивымъ тономъ противниковъ и побуждалъ ихъ выступать всенародно. Если случалось, что донатисты неразумно шли на подобную мѣру, онъ призывалъ стенографовъ (notarii) для записыванія всѣхъ ихъ рѣчей; пренія начинались среди трепетной толпы, которая часто прерывала рѣчь возгласами и ропотомъ. Случалось рѣдко, чтобъ Августинъ не бралъ верха; рѣдко не оканчивалось дѣло побѣдою нѣкоторыхъ предубѣжденныхъ.
   Это побудило Августина просить, наконецъ, о созваніи собора епископовъ обѣихъ партій. Онъ состоялся въ Карѳагенѣ въ присутствіи 279 епископовъ-донатистовъ и 286 православныхъ; предсѣдательствовалъ на немъ одинъ изъ самыхъ важныхъ сановниковъ имперіи, графъ Марцеллинъ, которому императоръ поручилъ быть здѣсь своимъ представителемъ. Этотъ Карѳагенскій соборъ былъ однимъ изъ великихъ событій въ исторіи церкви IV вѣка и въ жизни блаженнаго Августина. Что онъ сознавалъ все его значеніе, это видно по тому топу, съ какимъ онъ просилъ, за нѣсколько дней до открытія преній, всѣхъ вѣрующихъ помочь ему своими молитвами. "Вамъ", восклицалъ онъ, -- "что вамъ слѣдуетъ дѣлать на этомъ сходбищѣ, которое, быть можетъ, даетъ самые обильные плоды? Мы будемъ говорить и спорить за васъ, -- вы же, молитесь за насъ. Подкрѣпите ваши молитвы постомъ и милостыней, этими крыльями, которыми молитва возносится къ Богу. Если вы будете поступать такъ, быть можетъ, вы сдѣлаетесь болѣе полезными для насъ, чѣмъ сумѣли бы мы быть таковыми въ отношеніи васъ: никто изъ насъ не полагается на начинающіяся пренія, вся надежда наша на Бога" {Блаженный Августинъ, Sem., 357.}. Рѣчи эти напоминаютъ собою подобныя же рѣчи, произнесенныя при столь же торжественныхъ обстоятельствахъ. Въ 1681 году Лкдовикъ XIV собралъ французское духовенство для того, чтобы противодѣйствовать притязаніямъ папы; тогда расколъ тоже казался возможнымъ; и когда Боссюэту поручено было произнести вступительную рѣчь, онъ говорилъ къ вѣрующимъ почти совершенно также, какъ блаженный Августинъ къ Карѳагенской церкви: "Вы въ простотѣ душъ вашихъ, скрытыхъ отъ взоровъ міра и еще болѣе скрытыхъ отъ васъ самихъ,-- вы, которые однако познаете Бога, и Богъ познаетъ васъ, -- зачѣмъ вы являетесь въ этомъ собраніи моими слушателями?.. Вѣдь я не знаю васъ, души, отвратившіяся отъ здѣшняго міра! Какъ удалось вамъ избѣжать заразы? Какимъ образомъ не ослѣпила васъ внѣшность этого міра? Какая благодать предохраняла васъ отъ тщеславія, тщеславія, которое, какъ мы видимъ, царитъ повсюду? Никто уже не познаетъ самъ себя, и никто не познаетъ другихъ. Признаки общественнаго положенія утратились; разоряются, чтобы показать себя; истощаютъ себя, чтобы озолотить зданіе, основаніе котораго разсыпалось, и думая себя поддержать, только въ конецъ себя разрушаютъ. Смиренныя души, души невинныя, которыя благодать избавила отъ такой ошибки и отъ всѣхъ заблужденій вѣка, я прошу вашей молитвы... Молитесь, праведные, но молитесь и вы, грѣшные; будемте молиться всѣ вмѣстѣ, ибо если Господь услышитъ однихъ за ихъ заслуги, онъ услышитъ другихъ за ихъ раскаяніе: молиться за церковь есть начало обращенія". Карѳагенскій соборъ, на которомъ блаженный Августинъ игралъ первую роль, совершенно обратился въ честь православныхъ. Посланникъ императора высказался въ ихъ пользу: общественное мнѣніе, которое было ознакомлено съ ходомъ преній чрезъ обнародованіе протокола, одобрило рѣшеніе графа Марцеллина, и можно было считать, что расколъ прекращенъ. То была минута, въ которую церковь готовилась принять самыя важныя и притомъ опасныя для себя рѣшенія.
   Донатистовъ уцѣлѣло меньшинство, но это были самые способные къ насилію и мятежу люди, люди, не поддававшіеся нисколько краснорѣчію и убѣжденію. Приходилось вовсе отказаться отъ совѣщаній съ ними. Оставалось одно лишь средство къ обращенію ихъ въ лоно церкви: приходилось возложить заботу о томъ на свѣтскую власть, приходилось попытаться достигать строгимъ наказаніемъ того, чего нельзя было достигнуть путемъ разума. На вмѣшательство императора въ дѣла церкви смотрѣли въ Римѣ, какъ на естественное; къ тому пріучило всѣхъ язычество. Надо сказать, что донатисты, которымъ впослѣдствіи пришлось такъ горько жаловаться на это вмѣшательство, сами первые его и вызвали. Когда они были уже осуждены соборами епископовъ въ Римѣ и Арлѣ, они, видя, что имъ уже нечего ожидать отъ соборовъ, обратились къ Константину. Сначала, государь нѣсколько удивился той роли, которую принуждали его принять на себя; онъ отвѣчалъ съ чувствомъ непритворнаго и честнаго безпокойства: "Они хотятъ, чтобъ я сдѣлался ихъ судьею, я, который трепещу передъ судомъ Христовымъ! Можно ли идти далѣе въ своей дерзости и безуміи?"... Но такъ какъ донатисты настаивали на своемъ, православные же не противились подобному вмѣшательству, то императоръ подъ конецъ принялъ на себя посредничество. Послѣ Карѳагенскаго собора очередь наступила для православныхъ обратиться къ императору. Гонорій желалъ покончить съ этимъ дѣломъ; онъ охотно выслушалъ ихъ. Въ 414 году онъ обнародовалъ суровый законъ. Закономъ этимъ предписывалось захватить церкви донатистовъ, конфисковать имущество ихъ епископовъ и священниковъ и изгнать этихъ послѣднихъ. Что касается обыкновенныхъ вѣрующихъ, то ихъ или бичевали, или отбирали третью часть ихъ достоянія. Свободные люди были наказанъ денежнымъ взысканіемъ, измѣнявшимся, соотвѣтственно ихъ положенію или богатству; ихъ, такъ сказать, поставили внѣ гражданскихъ правъ, запретивъ имъ составленіе духовныхъ завѣщаній и наслѣдованіе имущества {Cod. Theod., XVI, 5, 52.}.
   Насъ естественно должно занимать то, каково было положеніе принятое блаженнымъ Августиномъ въ этомъ дѣлѣ. Онъ не только по своимъ свойствамъ имѣлъ отвращеніе отъ насильственныхъ мѣръ, но у него были личныя причины къ тому, чтобы быть мягкимъ въ отношеніи заблудшихся. Не самъ ли онъ одно время раздѣлялъ ихъ ошибки? Могъ ли онъ забыть, что во всѣ дни своей юности онъ упорно держался внѣ церкви? "Пусть", говорилъ онъ, -- "тѣ обращаются дурно съ вами, кто не знаетъ, съ какимъ трудомъ достигается истина; сколько приходится испустить вздоховъ и стенаній, прежде чѣмъ познаешь, что такое -- Богъ, да и то въ несовершенной степени; пусть же тѣ гонятъ васъ, кто никогда не обманывался!.. Но я, знавшій ваши заблужденія, я могу сожалѣть васъ и не могу гнѣваться на васъ. Напротивъ, въ настоящее время я долженъ спасать; васъ, подобно тому, какъ когда-то спасали меня: въ отношеніи васъ я долженъ проявлять то же терпѣніе, какое проявляли въ отношеніи меня, когда я -- слѣпецъ и свирѣпствовавшій -- слѣдовалъ вашимъ пагубнымъ заблужденіямъ" {Contra epist. Fundani, 3, 3.}. Однако, и ему пришлось перемѣнить рѣчь и чувства и одобрить тѣхъ, которые желали употребить силу для обращенія еретиковъ. Какимъ же образомъ могъ онъ быть привлеченъ на сторону мнѣній, отъ которыхъ онъ до сихъ поръ удалялся? Очень простымъ убѣжденіемъ: ему было представлено, какихъ успѣховъ достигаетъ строгость. Гордые донатисты, остававшіеся непоколебимыми при преніяхъ, упорно уклонявшіеся отъ убѣжденія, возвращались толпами къ церкви подъ страхомъ закона; а вернувшись къ ней, они уже не отдѣлялись отъ нея. "Нашлось между ними много такихъ, которые не только не жаловались, по благодарили спасшихъ ихъ отъ заблужденій; они привѣтствовали насильственныя надъ ними мѣры, какъ величайшее благодѣяніе". Развѣ въ этомъ не усматривалось знаменіе воли Господней, развѣ можно было противиться спасенію столькихъ душъ, которымъ нужны были предлогъ и случай, чтобы возвратиться къ правдѣ? Особенно любопытно то, что въ данномъ случаѣ дѣйствовали тѣми же средствами, какими дѣйствовали и на Людовика XIV при отмѣнѣ Нантскаго эдикта. Повѣствуютъ, что Людовикъ XIV колебался передъ такою мѣрой, опасность которой видѣлъ, хотя и смутно. Однако, его сомнѣнія разсѣялись, когда было ему представлено, какое легкое принужденіе приводитъ протестантовъ къ обращенію. Видя, какъ знатные вельможи съ быстротою возвращаются къ религіи государя, и какъ при одномъ появленіи драгуновъ устремляются въ церкви цѣлые города, онъ предположилъ, что дѣло пойдетъ само собою, что такъ легко оставляемое исповѣданіе не заслуживаетъ особаго вниманія, что, наконецъ, эти равнодушныя толпы ждали только провозглашенія ноли короля для ея исполненія. При подобныхъ условіяхъ колебаніе развѣ не равнялось бы преступленію?
   Не въ характерѣ блаженнаго Авгуcтина было дѣлать на половину то, на что онъ рѣшался. Онъ обладалъ благородною смѣлостію въ своихъ мнѣніяхъ и дѣйствіяхъ; и если онъ рѣшился просить кончить силой то, что начато было путемъ свободнаго обсужденія, онъ желалъ открыто заявить о причинѣ своего поведенія. Рядомъ многихъ писемъ, пріобрѣвшихъ большую извѣстность, онъ взялся доказать, что церковь имѣла основанія опереться на свѣтскую власть; онъ, такимъ образомъ, провозгласилъ какъ бы теорію узаконенныхъ преслѣдованій. Я возьму на удачу нѣкоторыя выдержки изъ него; онѣ дадутъ понятіе о всей системѣ: "Всѣ, кто щадитъ насъ, не друзья ваши; и не всѣ тѣ наши враги, кто насъ поражаетъ. Сказано, что раны, полученныя отъ друга, лучше лобзаній врага (Притчи, 27, 6). Тотъ, кто связываетъ бѣшенаго, кто пробуждаетъ погруженнаго въ летаргію, тотъ ихъ обоихъ безпокоитъ, но въ то же время ихъ и любитъ. Кто можетъ любить насъ болѣе Бога? Между тѣмъ, онъ не перестаетъ присоединять къ кротости своихъ наставленій ужасъ своихъ угрозъ. Вы полагаете, что никто не долженъ быть принуждаемъ во имя справедливости, а между тѣмъ вы можете прочесть у св. Луки то, что сказалъ отецъ семейства своимъ рабамъ: "Принудьте войти всѣхъ, кого вы найдете. Развѣ не знаете вы, что иногда тать разбрасываетъ траву, чтобы выманить стадо изъ овчарни, и что, на оборотъ, пастырь загоняетъ бичемъ заблудшихъ овецъ? Если бы люди были достойны хвалы лишь за то, что переносятъ гоненія, то Господу достаточно было бы сказать только: блаженны гонимые; Онъ бы не добавилъ: за правду. Можетъ, слѣдовательно, случиться и такъ, что гонимый окажется злымъ, а тотъ, кто воздвигъ гоненіе, не будетъ таковымъ. И тотъ, кто умерщвляетъ, и тотъ, кто исцѣляетъ, оба разсѣкаютъ плоть; оба они -- гонители; но первый изъ нихъ воздвигаетъ гоненіе на жизнь, второй же -- на гніеніе. Не слѣдуетъ обращать вниманіе вообще на то, если кто-либо подверженъ насилію, но на то, съ какою цѣлію онъ подверженъ ему: съ доброю, или со злою. Безъ сомнѣнія, никто не можетъ сдѣлаться добродѣтельнымъ самъ по себѣ, но боязнь прекращаетъ упорство; и если вынуждаютъ къ познанію истины, приводятъ ихъ ея раскрытію. Когда свѣтская власть нападаетъ на истину, ужасъ, внушаемый ею, причиняетъ сильнымъ испытаніе, слабымъ же опасное искушеніе. Но если та же власть дѣйствуетъ на пользу истины, она -- полезное предупрежденіе для ошибающихся и заблуждающихся {Блаж. Августинъ, Epist., 93. См. также 86 и 87.}".
   Перечитывая эти строки, на которыя столь часто ссылались, я не могу отдѣлаться отъ болѣзненнаго чувства: я думаю при этомъ, о тѣхъ ужасныхъ выводахъ, которыя были извлекаемы изъ нихъ, я мысленно пересчитываю всѣ жертвы этихъ выводовъ. Съ V же столѣтіи церковь, такъ сказать, усвоила себѣ эти строки и взяла ихъ за правило для своего образа дѣйствія. Во все продолженіе среднихъ вѣковъ ихъ прилагали къ дѣлу, не зная пощады, и -- были пролиты рѣки крови. Самая реформація, повлекшая за собою большую перемѣну вещей, и та не отказывалась отъ того, чтобы ссылаться на нихъ. Собранія духовенства XVII вѣка опирались на нихъ же, когда съ особенною жестокостію требовали у короля искорененія ереси. И вліяніе ихъ на умы до того было велико, что никому не приходило въ мысль оспаривать то употребленіе, какое хотѣли сдѣлать изъ словъ блаженнаго Августина. Были и въ тѣ времена люди мудрые, просвѣщенные; еслибъ они руководились только собственными побужденіями, они, конечно, осудили бы суровыя мѣры, принятыя противъ протестантовъ; но авторитетъ блаженнаго Августина не давалъ возможности замѣнить эту несправедливость. Арно, избѣжавшій Бастиліи и укрывшійся въ Брюсселѣ, писалъ своимъ друзьямъ, что онъ не могъ не найти принятыя мѣры немного суровыми. Но вѣдь такъ рѣшилъ блаженный Августинъ, и потому можно ли какому-нибудь янсенисту противорѣчить ему въ этомъ случаѣ? И затѣмъ онъ добавлялъ, что во всякомъ случаѣ "примѣръ донатистовъ можетъ оправдать собою всѣ мѣры, принимаемыя во Франціи противъ гугенотовъ" {Сближеніе Арно между гугенотами и донатистами поражало тогда всѣхъ. По поводу трактатовъ блаженнаго Августина, отрывки изъ которыхъ мы привели, Бюсси-Рабютенъ говорилъ: "Кажется, они какъ бы нарочно написаны для оправданіи настоящаго обращенія съ гугенотами".}.
   Блаженный Августинъ торжествовалъ при видѣ тѣхъ счастливыхъ результатовъ, которыхъ церковь достигла мѣрами строгости; во ему пришлось дожить и до неудобствъ такихъ мѣръ. Въ насиліи всегда множество опасностей для всѣхъ: сначала отъ нихъ страдаютъ преслѣдуемые, но не всегда могутъ радоваться ими и сами гонители. Нерѣдко буря подымается преслѣдователями, разражаясь захватываетъ гораздо большее пространство, чѣмъ они желали свѣтской власти, если она была подвигнута на дѣйствія, трудно бываетъ остановиться. Доказательство тому дано блаженнымъ Августиномъ. Онъ далъ свое согласіе на то, чтобы къ еретикамъ примѣнены были нѣкоторыя карательныя мѣры -- пеня, конфискація, въ извѣстныхъ случаяхъ даже изгнаніе, но онъ желалъ на этомъ и покончить. Когда поднятъ былъ вопросъ о наказаніи еретиковъ смертію, блаженный Августинъ возсталъ противъ этого съ великодушнымъ негодованіемъ. Его приводила въ ужасъ мысль о томъ, что именемъ церкви можетъ быть проливаема кровь христіанина. И дѣйствительно, едва узнавалъ онъ объ опасности, грозившей кому-либо, онъ обращался съ просьбою ко всѣмъ о спасеніи виновнаго. Онъ писалъ лицамъ судебнаго вѣдомства, проконсулу самыя убѣдительныя письма: "Въ собраніяхъ вѣрующихъ", говорилъ онъ,-- будутъ читать докладъ о карѣ виновныхъ; если дѣло будетъ оканчиваться ихъ смертію, кто осмѣлится доводить подобное ученіе до конца" {Августинъ, Epist., 134. См. также 133 и 139.}. Но эта чуткая гуманность не трогала свѣтской власти. Въ своей холодной логикѣ она полагала, что если заблужденія ученія приравнены къ преступленіямъ, то ихъ слѣдовало наказывать одинаковыми наказаніями. За нѣсколько лѣтъ еще раньше, при дворѣ императора Максима, были умерщвлены Присцилліанъ и многіе изъ его сторонниковъ, не смотря на мольбы за нихъ святого Мартина. Этотъ примѣръ долженъ былъ сдѣлаться общимъ правиломъ къ великому сокрушенію церкви, которая несла нареканіе за жестокости часто неповинно.
   Другая опасность, которой, не вѣдая того, подвергаются послѣдователи насилія,-- та, что они и сами ему подпадаютъ и дѣлаются его жертвами. Блаженный Августинъ замѣчаетъ, что донатисты первые обратились къ императору, и просили его вмѣшательства въ религіозную распрю. "Но", добавляетъ онъ, -- "съ ними то же случилось, что и съ обвинителями Даніила; львы обратились противъ нихъ самихъ" {Блаженный Августинъ, Epist., 195, 7.}. Императоръ, котораго они упрашивали, оказался противъ нихъ; мы уже знаемъ, что Гонорій примѣнилъ къ нимъ всѣ тѣ мѣры строгости, которыя они готовили другимъ. Нѣсколько времени спустя, все измѣнилось. Африка уже принадлежала Вандаламъ. Ихъ король, Гуяерикъ, ревностный аріанинъ, желалъ торжества аріанству и гибели обѣимъ соперничествовавшимъ церквамъ. Ему для своихъ мѣропріятій вовсе не нужно было изощрять воображеніе; ему ужь поданъ былъ готовый примѣръ; ему довольно было списать указъ Гонорія; слѣдовало только измѣнить имена и примѣнить къ православнымъ тѣ кары, которыя они примѣняли къ донатистамъ. И на этотъ разъ, львы обратились противъ тѣхъ, кто ихъ спустилъ съ цѣпи.
   

V.
Законы Константина противъ язычества.-- Христіанство и общественныя игры. Законы Констанція.-- Были ли они приведены въ дѣйствіе.

   Итакъ, императоры, по своей характеру самому власти, склонялись къ нетерпимости; они были къ этому подвигнуты и церковью. Надо было отличаться большею энергіей, чѣмъ сколько они имѣли, для противодѣйствія двумъ подобнымъ вліяніямъ. Мы уже видѣли, что даже самъ Константинъ -- виновникъ Миланскаго эдикта -- готовъ былъ на подобныя уступки; быть можетъ, при концѣ своей жизни, онъ даже и вовлекся въ нетерпимость. Сыновья его, естественно, отличались еще меньшею сдержанностію. И въ самомъ дѣлѣ, съ первыхъ же лѣтъ ихъ царствованія, они поддаются внушеніямъ окружавшихъ; они объявляютъ войну старому культу.
   Повидимому, первый шагъ сдѣланъ императоромъ Константиномъ. До насъ дошелъ одинъ изъ его законовъ, въ которомъ онъ изъясняется съ страстностію, несвойственною законодателямъ. "Пусть", говоритъ онъ,-- "прекратится суевѣріе; пусть уничтожены будутъ жертвоприношенія". Затѣмъ, онъ прибавляетъ, что если кто-нибудь не станетъ повиноваться его приказаніямъ, то будетъ наказанъ по заслугамъ и немедленно казненъ {Cod. Theod. XVI, 10, 2.}. Нападеніе ведется съ живостію; по первымъ ударамъ видно, что завязывается борьба на смерть. Однако, въ слѣдующемъ 342 году новый законъ нѣсколько ослабляетъ дѣйствіе перваго закона {Cod. Theod. XVI, 10, 3.-- Я раздѣляю мнѣніе Годефруа, относящаго этотъ законъ къ 342 году; другіе его относятъ къ нѣсколько болѣе позднему времени.}. Вотъ что читаемъ мы въ этомъ законѣ: "Хотя суевѣріе должно было бы быть совершенно уничтожено, однако мы не желаемъ, чтобы храмы, находящіеся внѣ города, потерпѣли какую бы то ни было обиду; такъ какъ многіе изъ нихъ послужили поводомъ къ учрежденію игръ въ циркахъ и другихъ зрѣлищъ, то не подобаетъ разрушать зданія, въ которыхъ народъ римскій находилъ забаву вовремя своихъ древнихъ торжествъ".
   Въ сущности нѣтъ противорѣчія между этимъ послѣднимъ закономъ и предыдущимъ. Императоръ не отмѣняетъ ни одного изъ сдѣланныхъ имъ запрещеній; суевѣріе по прежнему осуждено, и жертвоприношенія не возстановлены. Но все-таки самый сильный гнѣвъ, по видимому, ослабѣлъ, и государь говоритъ уже не прежнимъ тономъ. Это потому, что затронутъ былъ вопросъ объ общественныхъ играхъ; императоры относились къ этому щекотливому вопросу съ величайшею осторожностію.
   Намъ теперь даже трудно представить, себѣ съ какою страстностію античный міръ любилъ зрѣлища. Въ тѣ времена внутренняя жизнь отличалась меньшимъ развитіемъ, чѣмъ въ ваше время; общеніе съ близкими, сношенія съ друзьями, прелесть семейныхъ бесѣдъ поглощали менѣе времени, нежели у насъ; слѣдовательно, безъ театра и цирка жизнь казалась безсодержательною. Въ Римѣ было цѣлыхъ сто-тридцать-пять дней зрѣлищъ, сохраненныхъ при Маркѣ Авреліи {См. Corp. inscr. lat. I, стр. 378.}; число это впослѣдствіи еще болѣе возрасло и занимало большую часть года; все остальное время наполнялось воспоминаніями о миновавшихъ празднествахъ или чаяніями будущихъ увеселеній. Римляне не только не согласились бы лишиться этихъ развлеченій, но думали, что имѣютъ на нихъ прямое право, и даже негодовали на лицъ, не находившихъ въ нихъ удовольствія. Правители утрачивали свою популярность именно потому, что присутствовали при зрѣлищахъ съ разсѣяннымъ видомъ, или же занимались посторонними дѣлами въ то время, когда любимыя лошади скакали вокругъ цирка и гладіаторы боролись другъ съ другомъ на аренѣ. Чернь прежде всего и болѣе всего упрекала христіанъ за то, что они осуждали зрѣлища; съ ужасомъ приходилось сознаться, что если бы христіане пріобрѣли власть, они постарались бы упразднить увеселенія. Церковь этого-то и желала; она питала ужасъ къ зрѣлищамъ; весьма вѣроятно, что не одинъ разъ требовала она отъ императоровъ, совѣстью которыхъ управляла, уничтоженія зрѣлищъ. Но императоры никогда не соглашались на такую мѣру. Они хорошо знали, сколько возбудили бы противъ себя ненависти, если бы допустили уничтожить или стѣснить народныя удовольствія. Они не только не дѣлали попытки къ тому, но напротивъ, неоднократно торжественно объявляли о своемъ намѣреніи уважать зрѣлища: только такою мѣрой и возможно было успокоить тревогу, которую возбудила побѣда христіанства въ любителяхъ общественныхъ игръ. Въ законѣ Константина впервые проглядываетъ подобное намѣреніе; за этимъ закономъ слѣдовали многіе другіе подобные. Возстановляя въ Африкѣ бои атлетовъ, которыхъ страна эта была, лишена долгое время, благочестивый Граціанъ объявлялъ, "что не слѣдуетъ ограничивать общественныя удовольствія, и что напротивъ, надо побуждать народъ выражать свою радость, лишь бы онъ былъ счастливъ" {Cod. Theod., XV, 7, 3.}.
   Двадцать лѣтъ спустя, Аркадій былъ вынужденъ воспретить безчинныя празднества Маюмскія, которыя были возстановлены; при этомъ случаѣ онъ счелъ нужнымъ объявить, "что онъ не былъ врагомъ игръ и зрѣлищъ, и что уничтожая ихъ, онъ не желалъ повергнуть имперію въ печаль, ludicras artes consedimus agitari, ne ex nimia harum restrictions tristitia generetur" {Cod. Theod., XV, 6, 2.}. Такимъ образомъ, при содѣйствіи императоровъ общественныя игры продолжались до паденія имперіи {Письма Кассіодора свидѣтельствуютъ, что во времена Теодорина общественныя игры еще существовали въ Римѣ, и за нимъ слѣдили все съ прежнею страстностію (Variar., I, 32 и 33).}. То было одно изъ тѣхъ учрежденій древняго язычества, которое, не смотря на торжество церкви, не могло быть уничтожено и противилось ей.
   Императоръ Констанцій, наслѣдовавшій своему брату Константу, былъ еще болѣе благочестивъ, чѣмъ онъ; онъ повелъ противъ язычества тѣмъ болѣе оживленную войну, однако и она имѣла свои перерывы. Первый, дошедшій до насъ, законъ его (353г.) на столько радикаленъ, на сколько только могъ быть. Имъ предписывается, чтобы по всей имперіи храмы были закрыты, чтобы всѣмъ запрещенъ былъ доступъ къ нимъ, и чтобы никто не приносилъ жертвъ богамъ. "Если" говоритъ онъ, -- "кто-либо дозволитъ себѣ не уважать наши повеленія, пусть онъ пораженъ будетъ мечемъ мстителемъ, пусть имущество его возвратится въ казну, и пусть тѣ же наказанія примѣняются къ правителямъ провинцій, если они пренебрегаютъ карою виновнымъ" {Cod. Theod., XVI, 10, 4.}. Однако вскорѣ онъ, по видимому, одумался. Въ томъ же году появляется законъ, который, вмѣсто того, чтобы воспрещать всѣ безъ различія жертвоприношеній; наносятъ ударъ только совершающимся въ ночное время {Cod. Theod., XVI, 10, 5.}. Въ это время Констанцій побѣдилъ узурпатора Магяенція, опиравшагося на язычниковъ; борьба была оживленная, и императоръ; безъ сомнѣнія, нашелъ необходимымъ щадить побѣжденную партію; но это было только отсрочка. Три года спустя Констанцій увѣрился въ прочности своего положенія и не считалъ уже нужнымъ опасаться приверженцевъ старой религіи. Тогда появился подписанный имъ и цезаремъ Юліаномъ законъ, состоявшій только изъ слѣдующихъ немногихъ словъ: "Намъ угодно, чтобы наказуемы были уголовно тѣ, кто будетъ изобличенъ въ жертвоприношеніяхъ и идолопоклонствѣ" {Cod. Theod., XVI, 10, 6.}. Таковъ былъ, однимъ движеніемъ пера рѣшенный, смертный приговоръ язычеству. Прошло только полвѣка среди нерѣшительности и противорѣчивыхъ мѣръ, и отъ Миланскаго эдикта уже не осталось ничего.
   Однако нападеніе совершено было слишкомъ рѣзко; оно началось рановременно, а потому не могло быть дѣйствительнымъ. Древняя религія на столько глубоко вкоренилась въ сердцахъ, такъ проникала собою бытъ, что нельзя было разсчитывать уничтожить ее сразу. Къ тому же преслѣдовавшіе ее государи оказывались болѣе ревностными, нежели искусными. Мы уже знаемъ, что имъ случалось не однажды заходить въ своихъ дѣйствіяхъ далѣе, чѣмъ слѣдовало, и быть вынужденными отступать. Ихъ религіозная политика хотя и была одушевлена все тѣмъ же духомъ, однако измѣнялась, смотря по обстоятельствамъ. За нею числился одинъ изъ тѣхъ существенныхъ пороковъ, которые губятъ всякія предпріятія: она была непослѣдовательна. Въ то именно время, когда императоры наносили самые тяжкіе удары, они не осмѣливались доходить до конца и останавливались на полпути. Констанцій упраздняетъ культа, а между тѣмъ платить жалованье жрецамъ. Авгурамъ, фламинамъ, весталкамъ воспрещена подъ страхомъ смерти ихъ профессія, а между тѣмъ они получаютъ свое обычное содержаніе. Если возникаетъ какой-либо споръ по поводу надгробныхъ памятниковъ, его обсуждаютъ на основаніи древняго религіознаго права и отсылаютъ тяжущихся къ жрецамъ {Cod. Theod., IX, 17, 2 и 3.}. Все это объясняется тѣмъ, что такія священныя должности заняты были знатными лицами, которымъ боялись причинять непріятности. Когда Констанцій посѣтилъ Римъ, то сенатъ, тоже весь остававшійся языческимъ, провелъ его по улицамъ вѣчнаго города и по пути показывалъ ему главные храмы, предлагалъ ему прочитывать на фронтонахъ имена боговъ и сообщалъ ему о славныхъ воспоминаніяхъ, связанныхъ съ этими зданіями. Казалось, государь, ненавидѣвшій старый культъ и приказавшій закрыть храмы, слушалъ съ участіемъ то, что ему разсказывали, и даже, для поддержанія своей популярности, просилъ дѣлать ему объясненія {Симмахъ, Epist., X, 3: Per oiunes vias aeteruae urbis laeium secuta senatum vidit ore delubra, legit inscripta fastigiis deum nomina, percoutabu templorum origines est, miratus est conditores.}. Подъ страхомъ смерти онъ воспретилъ жертвоприношенія; онъ грозилъ самыми суровыми наказаніями чиновникамъ, которые не преслѣдовали виновныхъ; но чиновники изъ язычниковъ не обращали никакого вниманія на его угрозы, а сами совершали преступленія, за которыя должны были карать. Историкъ Амміанъ Марцеллинъ повѣствуетъ, что въ 354 году совершилось чудо, явившееся очень кстати для падавшей религіи. Однажды была ужасная буря въ то время, когда флотъ везъ изъ Африки въ Римъ продовольствіе; онъ не могъ пристать къ берегу и долженъ былъ держаться въ открытомъ морѣ. Городской префектъ Тертуллій испугался ярости голоднаго населенія и бѣжалъ въ Остію. Но вотъ, въ то время, когда онъ приноситъ жертву въ храмѣ Кастеровъ, вѣтеръ внезапно начинаетъ дуть съ юга, и суда пристаютъ къ берегу {Амміанъ, XIX, 10.}. Особеннымъ представляется въ этомъ чудѣ именно то? что первое должностное лицо Рима нисколько не стѣснялось неисполненіемъ закона, соблюдать который было обязано; императоръ не могъ не знать этого, а между тѣмъ и не подумалъ о наказаніи нарушителя закона.
   Такимъ образомъ, вѣроятно, законы Констанція не были приведены въ дѣйствіе. Жестокія и преждевременныя нападенія на язычество должны были только озлобить язычниковъ и содѣйствовать тѣмъ болѣе всякой реакціи.
   

ГЛАВА III.
Императоръ Юліанъ.

I.
Языческая реакція при Юліанѣ.-- Какимъ образомъ Юліанъ сдѣлался воиномъ.-- Какимъ образомъ онъ обратился въ язычество.-- Первые годы его жизни.-- Онъ гордится своимъ греческимъ происхожденіемъ.-- Еллинизмъ.-- Юліанъ у риторовъ,-- у софистовъ.-- Что въ особенности влекло его къ язычеству,

   Реакція наступила во время царствованія Юліана, наслѣдовавшаго въ 361 году своему двоюродному брату Констанцію. Это -- однихъ изъ самыхъ интересныхъ инцедентовъ въ религіозной исторіи IV вѣка; онъ по преимуществу заслуживаетъ изученія, Я однако могу остановиться на немъ не во всѣхъ его подробностяхъ; какъ будетъ выяснено, онъ преимущественно касается Востока, но мы занимаемся, главнымъ образомъ, западными странами, а онѣ, по видимому, менѣе потерпѣли отъ реформъ императора-философа.
   Прежде всего я скажу лишь нѣсколько словъ объ обстоятельствахъ жизни Юліана. Они такъ извѣстны, о нихъ столько разъ разсказывали, что мнѣ кажется безполезнымъ къ этому возвращаться. Вспомнимъ только, что онъ былъ племянникъ Константина, что при кончинѣ своего дяди онъ случаемъ избѣгъ смерти, когда по приказанію, можетъ быть, новаго императора Констанція, совершено было избіеніе всего его семейства; затѣмъ, онъ прожилъ около двадцати лѣтъ среди смертельныхъ безпокойствъ: то былъ содержанъ въ глубинѣ пустыннаго замка, то переводимъ въ одинъ изъ многолюдныхъ городовъ имперіи, и всегда стерегли его, и всегда грозилъ ему мрачный и слабый государь, не рѣшавшійся ни умертвить его, ни оставлять его въ живыхъ. Чтобы заставить забыть себя, Юліанъ погрузился въ науку, и въ ней онъ нашелъ утѣшеніе во всѣхъ своихъ несчастіяхъ. Констанцій, у котораго не было наслѣдника, наименовалъ его цезаремъ; войска провозгласили его августомъ; погибъ онъ тридцати-двухъ лѣтъ, въ походѣ противъ персовъ, послѣ двухъ съ половиной лѣтъ царствованія.
   Въ этомъ кратковременномъ существованіи поражаетъ въ особенности та гибкость, съ которою умѣлъ Юліанъ гнуться передъ событіями, измѣняться совершенно самъ въ себѣ, приноровляться къ различнымъ положеніямъ, до которыхъ его возвышала судьба, и являть собою міру неожиданныя зрѣлища. Онъ жилъ только среди школъ и не посѣщалъ никого, кромѣ софистовъ, когда императоръ внезапно послалъ его предводительствовать въ Галліи арміей, боровшеюся съ германцами. И вотъ, человѣкъ этотъ, страстный любитель книгъ, всегда возившій за собою библіотеку, вдругъ сдѣлался практическимъ дѣятелемъ. Онъ быстро превратился въ солдата. Всѣ могли видѣть, какъ философъ этотъ, не успѣвъ прибыть въ лагерь, тотчасъ принялъ участіе въ маневрахъ. Не имѣя никакого понятія о военномъ дѣлѣ, онъ началъ изучать его съ начала, учился ходить учебнымъ шагомъ, подъ звуки музыки, игравшей военный маршъ, Амміанъ Марцеллинъ разсказываетъ, что когда Юліанъ чувствовалъ для себя трудности въ этомъ новомъ для него дѣлѣ, то слышали, какъ онъ призывалъ имя Платона, своего излюбленнаго учителя, оставленнаго имъ съ сожалѣніемъ; Юліанъ говорилъ съ смущеніемъ: "Это -- не мое дѣло; въ этомъ случаѣ осѣдлали быка" {Амміанъ Марцеллинъ, XVI, 5.}. Но смущеніе Юліана продолжалось недолго; въ нѣсколько дней изученіе было окончено; немного недѣль понадобилось для того, чтобъ ученикъ сдѣлался мастеромъ и началъ одерживать побѣды. Не пробудился ли такимъ образомъ во внукѣ Констанція Хлора наслѣдственный военный инстинктъ? Извѣстно, что въ самое короткое время онъ вернулъ войскамъ довѣріе къ своимъ силамъ, что онъ началъ брать укрѣпленныя мѣста и одерживать побѣды, что онъ изгналъ варваровъ, и что, въ моментъ его кончины, на него смотрѣли не только какъ на геніальнаго предводителя, умѣющаго вдохновиться въ присутствіи врага, но и какъ на искуснаго военачальника" погруженнаго во всѣ тайны военнаго искусства. Военному дѣлу онъ выучился сражаясь. Я не думаю, чтобъ исторія могла представить много примѣровъ подобнаго столь рѣшительнаго преображенія и даровитости, такъ внезапно проявленной.
   Конечно, всѣ были очень изумлены, когда увидѣли софиста, внезапно превратившагося въ великаго полководца; во еще больше было изумленіе, когда узнали, что молодой государь, торжественно праздновавшій въ одной изъ церквей города Віены праздникъ Богоявленія, открываетъ храмъ, приноситъ жертвы и объявляетъ себя открыто язычникомъ. Легко представить себѣ, какое впечатлѣніе произвела эта смѣна декораціи. Возстановленіе язычества являло собою рѣдкое зрѣлище. Язычниками многіе оставались по равнодушію и косности, по обращаться въ язычество уже никто не могъ {Слѣдуетъ однако помнить, что императоръ Ѳеодосій издалъ законы противъ императоровъ отступниковъ. Cod. Theod., XVI, 7, 1 и 2.}. У древняго культа были приверженцы между упорными сторонниками охранительнаго начала, которые не желали отказаться отъ античныхъ преданій; но новыхъ онъ не привлекалъ. Невольно всѣ были теперь изумлены, когда увидѣли, что молодой человѣкъ, принявшій крещеніе, отецъ котораго былъ ревностный христіанинъ, явно перешелъ теперь въ язычество; но еще больше усугубляло изумленіе то, что отступникъ былъ государь, родной племянникъ лица, утвердившаго христіанство на престолѣ цезарей.
   Какова же была причина, вызвавшая подобную неожиданную перемѣну? Можемъ ли мы, уже стоящіе въ такомъ отдаленіи отъ самаго событія, дать отчетъ себѣ въ тѣхъ поводахъ, которые рѣшили поведеніе Юліана въ этомъ направленіи?
   Такъ какъ этотъ чрезвычайный шагъ сдѣланъ Юліаномъ въ тотъ моментъ, когда онъ шелъ на Констанція и задумалъ завоевать имперію, то первая мысль, приходящая на умъ,-- та, что онъ рукодствовался въ этомъ случаѣ разсчетомъ и хотѣлъ своими дѣйствіями привлечь на свою сторону язычниковъ. Но мнѣ кажется, что претендентъ на имперію подвергъ бы себя большей опасности, возстановляя противъ себя христіанъ, чѣмъ нашелъ бы выгодъ въ сочувствіи себѣ враговъ христіанства. Безъ сомнѣнія, язычники были еще очень многочисленны; но послѣ Константина уже они доказали, что покорились и не были расположены къ сильному сопротивленію. Не на ихъ сторонѣ должны были быть молодость, горячность, энергія, надежда успѣха, увѣренность въ будущее, всѣ тѣ качества, которыя побуждаютъ къ великимъ предпріятіямъ и составляютъ условія удачи. Язычники были уже поражены въ самое сердце; самые жрецы ихъ -- если вѣрить Евнапію -- объявляли, что храмы уже исчезали, и что самыя почитаемыя святилища должны были вскорѣ превратиться въ груду развалинъ, подточенныхъ мрачнымъ забвеніемъ, этимъ прихотливымъ и ненавистнымъ тираномъ, которому подчинены самые прекрасные предметы на землѣ" {Евнапій, Aedesiue.}. Слѣдовательно, нельзя болѣе разсчитывать на культъ, который отказывался самъ отъ себя, самъ предрекалъ себѣ конецъ и мирился съ нимъ; не стоило заботиться о поддержаніи себя людьми, которыхъ принизили оскорбленія, тяготѣвшія надъ ними уже пятьдесятъ лѣтъ, и которые выносили эти оскорбленія безъ возмущенія. Единственною ловкою политикою противъ Констанція, обременявшаго партіи без полезными волненіями, было бы объявленіе широкой терпимости; безъ исключенія, для всѣхъ. Язычники уже привыкли видѣть на тронѣ христіанина; они удовольствовались бы, еслибъ имъ дозволили поклоняться ихъ богамъ свободно; дарованіемъ этого права можно было съ увѣренностію удовлетворить ихъ. Напротивъ того, христіане, увѣренно считавшіе себя окончательными побѣдителями, не могли бы помириться съ тѣмъ, что подпали подъ ярмо государя-язычника. Итакъ, дурнымъ разсчетомъ со стороны Юліана было заявленіе объ его покой религіи, и этимъ онъ, безъ сомнѣнія, проигрывалъ болѣе, нежели пріобрѣталъ. Но дѣло въ томъ, что онъ дѣйствовалъ такъ не вслѣдствіе разсчета. Только убѣжденіе, и притомъ убѣжденіе глубокое и страстное, побудило его отступить отъ вѣры его семейства; самая пылкость его новаго вѣрованія служитъ для насъ порукою въ его чистосердечіи. И если вѣрить, что обращеніе его не было результатомъ честолюбивыхъ видовъ или политической необходимости, подобно тому, какъ у Генриха IV, то чтобъ узнать, какъ произошло оно и какія причины привели къ нему, не достаточно изучить одни только событія, которыхъ поприщемъ была имперія. Необходимо проникнуть въ глубину самой совѣсти юнаго императора и постараться открыть въ ней пережитые ею кризисы при переходѣ изъ одного вѣрованія въ другое. Но это тайны, чаще всего уносимыя человѣкомъ съ его смертью; и спустя много вѣковъ почти невозможно бываетъ разгадать ихъ. Въ данномъ случаѣ, мы однако находимся въ болѣе счастливомъ положеніи. Если намъ и не вполнѣ извѣстна личная исторія Юліана, столь интимная и затаенная, мы однако кое-что можемъ разгадать, благодаря преимущественно нѣкоторымъ откровеніямъ, высказаннымъ въ особенности имъ самимъ въ различныхъ мѣстахъ его сочиненій, а также частію благодаря свидѣтельству его друзей.
   Амміанъ Марцеллинъ, хорошо его знавшій, говоритъ намъ, что еще съ юныхъ лѣтъ онъ склонялся къ культу боговъ {Юліанъ. О Царѣ-Солнцѣ, I.}. Намъ извѣстно, что зрѣлище природы, а въ особенности созерцаніе неба, возбуждали въ немъ всегда самыя глубокія чувствованія. Быть можетъ, изъ этого возникло въ немъ сочувствіе къ вѣрованію, лучше всего понявшему природу и поклонявшемуся явленіямъ и обоготвореннымъ силамъ природы. "Съ дѣтства", говорилъ Юліанъ, -- "я былъ увлеченъ сильною любовью къ божественному свѣтилу. Еще юношей возносилъ я мой умъ къ эфирному свѣту, и я не только старался устремлять на него мои взоры во время дня, но даже ночью, при ясномъ и чистомъ небѣ, я оставлялъ все и отправлялся восхищаться небесными красотами. Поглощенный этимъ созерцаніемъ, я не слыхалъ говорящихъ со мною и терялъ сознаніе" {Амміанъ, XXII, 6,-- Правда, Либаній свидѣтельствуетъ, по видимому, противное. Въ одной изъ своихъ рѣчей къ Юліану (Prosphoßeticus) онъ напоминаетъ ему время его прибытія въ Никомидію и то, какъ онъ нашелъ тамъ нѣкоторыхъ закоренѣлыхъ язычниковъ, которые въ тайнѣ занимались искусствомъ прорицанія. "Тогда-то", говоритъ онъ,-- "ты былъ побѣжденъ оракулами и отказался отъ всякой жестокой ненависти противъ боговъ". Итакъ, онъ ненавидѣлъ боговъ до прибытія своего въ Никомидію. Замѣчу однако, что около этой самой эпохи съ него взяли торжественное обязательство не видаться съ Либаніомъ; этимъ доказывается, что вѣру его почитали недостаточно окрѣпшею, и боялись, чтобы рѣчи искуснаго ритора не совратили его. Святой Григорій Назіанзинъ повѣствуетъ, что во время своей юности Юліанъ, споря съ братомъ, который былъ весьма благочестивъ, всегда принималъ сторону язычниковъ. Это онъ дѣлалъ, по его увѣренію, для того будто бы, чтобы упражняться въ защитѣ трудныхъ вопросовъ; на самомъ же дѣлѣ -- говоритъ святой Григорій -- онъ уже подбиралъ оружіе для борьбы противъ истины. Я поэтому полагаю, что, по своей привычкѣ риторствовать, Либаній нѣсколько раздулъ смыслъ своихъ словъ. Гордясь своею побѣдою надъ юною душою Юліана, онъ хотѣлъ изобразить, что побѣда далась язычеству болѣе трудно, а слѣдовательно, била и болѣе славною. Весьма вѣроятно, что свидѣтельство Амміака Марцеллина основательно, и что задолго до путешествія въ Никомидію Юліанъ уже былъ довольно плохимъ христіаниномъ.}. Въ этихъ прочувствованныхъ словахъ узнается тотъ, кто позднѣе самъ себя называлъ "служителемъ Царя-Солнца". Я не сомнѣваюсь, что первые отпрыски всего этого были возрощены въ немъ кѣмъ-нибудь изъ приближенныхъ къ нему лицъ. Между людьми, въ тѣ времена жившими, въ кругу великихъ христіанскихъ семействъ должны были нерѣдко попадаться такія личности, которыя невѣдомо ни для кого оставались язычниками и поселяли въ юныхъ сердцахъ сокрушеніе о старыхъ вѣрованіяхъ. Было уже обращено вниманіе на ту нѣжность, съ которою Юліанъ отзывается о Марданіи, своемъ первомъ учителѣ {Юліанъ, Misopogon, 14.}: то былъ евнухъ, воспитавшій его мать и потомъ приставленный къ нему съ его младенчества и научившій его понимать и любить греческихъ поэтовъ. Весьма возможно, что, заставляя его читать "Иліаду" и "Одиссею", онъ привилъ ему вкусъ къ чарующимъ вымысламъ, которыми преисполнены эти прекрасныя поэмы, и къ богамъ, являющимся обычными ихъ героями. Юная его фантазія привыкла съ того времени къ общенію съ ними, и они сдѣлались первыми сообщниками и самыми дорогими повѣренными его уединеннаго и гонимаго дѣтства.
   Когда онъ выросъ и сталъ слушать преподаваніе извѣстныхъ профессоровъ, онъ всюду встрѣчался съ могущественнымъ вліяніемъ предразсудковъ, которымъ жили его учителя и товарищи, и котораго онъ не могъ избѣжать: всѣ ученики греческихъ философовъ отличались нѣкотораго рода опьянѣніемъ славою своей родины, глубокимъ чувствомъ превосходства еллинской расы, которое проявляли они въ презрѣніи ко всѣмъ прочимъ расамъ. Римъ побѣдилъ Грецію, по пріобрѣсти господство надъ нею онъ никогда не могъ. Такъ какъ Римъ былъ ниже Греціи въ умственномъ отношеніи, онъ не могъ ей передать ни своей образованности, ни своего языка. Въ этой обширной имперіи, подвластной одному и тому же владыкѣ и управляемой одною администраціей, всегда существовали два различные міра, раздѣленные и жившіе, каждый, своею особою жизнью. До конца республики противодѣйствіе Востока римскому духу было приниженное и смиренное; но, начиная отъ Августа, онъ пріобрѣтаетъ смѣлость и пользуется снисхожденіемъ и предупредительностью, которыя власть стала оказывать провинціямъ. Около эпохи Антониновъ Греція окончательно увѣрилась въ себѣ и рѣшилась говорить о своихъ побѣдителяхъ съ оттѣнкомъ пренебреженія. Это принятое Греціей новое положеніе впервые замѣчается въ "Нигринѣ" Лукіана; въ этомъ сочиненіи Римъ очень поносится: то страна лести и рабства, то сборное мѣсто всѣхъ пороковъ, то мѣстопребываніе всѣхъ тѣхъ, кто никогда не вѣдалъ независимости, кто не зналъ откровенности, чье сердце преисполнено нечестія, плутней и лжи. Долго римляне называли распутника "грекомъ"; у Лукіана и его послѣдователей "грекъ" обозначаетъ честнаго человѣка; и когда Либапій намѣревается кого-либо привѣтствовать за его великодушіе, мудрость, добродѣтель, то говоритъ, "что онъ себя ведетъ, какъ грекъ". Съ того времени роли перемѣнились: теперь Римъ ласкательствуетъ и льститъ, Греція же принимаетъ вызывающій тонъ. Въ то самое время, когда жители Востока, по обыкновенію, совершенно незнакомы съ латынью, римляне ставятъ себѣ въ заслугу говорить и писать на языкѣ Гомера и Демосѳена. Начиная съ Адріана, императоры на половину дѣлаются греками; при Константинѣ центръ имперіи перемѣщается на Босфоръ, и Константинополь главенствуетъ надъ Римомъ. Въ эту минуту, представляющуюся намъ грустною и мрачною, литературная дѣятельность Греціи, по видимому, оживляется; она пріобрѣтаетъ ту силу пропаганды и побѣды, которая составляетъ славу ея при Александрѣ и все болѣе притягиваетъ къ ней отдаленный Востокъ. Она кончаетъ тѣмъ, что цивилизуетъ Ватанею, Ауранитъ и Наватену, впослѣдствіи превратившіяся въ пустыни. Съ давнихъ поръ Египетъ высылаетъ ей ораторовъ и поэтовъ. Арабы тѣснятся въ ея школахъ; они являются изучать юриспруденцію въ Верцтѣ, и краснорѣчіе -- въ Антіохіи. Даже Персія затронута. Евнапій пространно разсказываетъ, что ужасный Сапоръ однажды съ полнѣйшимъ восхищеніемъ принялъ посольство одного софиста и далъ очаровать себя его прекрасными рѣчами. Надо признать, что зрѣлище это было устроено для того, чтобы произвести на грековъ нѣкоторое впечатлѣніе, и что они имѣли поводъ гордиться своею страной.
   Быть можетъ, никто не чувствовалъ подобной гордости столь же живо, какъ Юліанъ. Либаній въ одной изъ торжественныхъ рѣчей своихъ говорилъ ему: "Вспомни, что ты -- грекъ, и что ты правишь греками" {Legat, ad. Jul.}. Но ему не надо было напоминать объ этомъ. Можно сказать, что мысль эта никогда не покидала его, что она была руководительницею всѣхъ его дѣйствій. Ничто такъ не поражаетъ при чтеніи его произведеній, какъ та особенность ихъ, что весь Западъ занимаетъ въ его мысляхъ самое ничтожное мѣсто. Хотя онъ всегда говоритъ о Римѣ съ уваженіемъ, однако не здѣсь его отечество. Онъ никогда не посѣщалъ его и никогда о томъ не сожалѣлъ. Амміанъ Марцеллинъ сообщаетъ намъ, "что онъ объяснялся по латыни лить посредственно" {Амміанъ, XVI, 4.}, тогда какъ онъ -- одинъ изъ лучшихъ греческихъ писателей своего времени. Римская литература какъ бы вовсе не существовала для него. Онъ никогда не произносилъ именъ Цицерона и Вергилія; можно было думать, что онъ никогда о нихъ не слыхалъ. Напротивъ того, онъ отлично знакомъ съ Платономъ и цитуетъ Гомера почти на каждой страницѣ. Онъ вовсе не заботится о томъ, чтобъ уважать древніе предразсудки римлянъ, и не колеблясь утверждаетъ, что "еслибъ Александру пришлось воевать съ Римомъ, онъ сумѣлъ бы съ нимъ управиться" {Юліанъ, Epist., 51.}. Но когда онъ говоритъ; "мы всѣ греки" или же заводитъ рѣчь "о своихъ любезнѣйшихъ Аѳинахъ", чувствуется, что при этомъ онъ гордо выпрямляется во весь свой маленькій ростъ. Онъ не желаетъ, чтобъ утратилось что-либо изъ славнаго прошлаго Греціи; всѣ ея преданія ему дороги, въ особенности же религія, занимающая столь важное мѣсто въ ея исторіи и одушевлявшая лучшихъ ея писателей. Къ ней онъ прилѣпляется помимо всякихъ размышленій, прежде всего по духу національной гордости. Когда онъ желаетъ доказать, что греческая религія должна быть поставлена выше христіанства, ему кажется совершенно достаточнымъ упомянуть, что вѣдь это религія Греціи, между тѣмъ какъ христіанство вышло изъ глуши Палестины. Чтобъ однимъ словомъ обозначить разницу въ происхожденіи, которая отдѣляетъ ихъ другъ отъ друга и даетъ имъ сообразную оцѣнку, онъ во всей своей полемикѣ находилъ нужнымъ называть христіанъ "галилеянами", тогда какъ старой религіи всегда придаетъ названіе "еллинизма".
   Юліанъ долженъ былъ чувствовать себя особенно счастливымъ, что сумѣлъ изобрѣсти это по преимуществу славное имя "еллинизма", на дѣйствія котораго онъ полагался, какъ на дѣйствіе талномана, для успѣха своего дѣла. Однако я полагаю, что была своя опасность въ пользованіи этимъ именемъі Хотя оно обозначало собою религію одного изъ самыхъ славныхъ народовъ, но все-таки это было имя одной только отдѣльной народности. Употребляя то имя, Юліанъ тѣмъ ясно доказалъ, что не намѣренъ выступать за черту узкаго круга мѣстныхъ религій; такимъ образомъ, онъ предоставилъ христіанамъ преимущество исповѣдать Бога Единаго и всемірнаго, пекущагося о всѣхъ народахъ безъ различія и безъ предпочтенія, Бога, который возстановляетъ понятіе о человѣчествѣ среди раздробленія и распаденія по отдѣльнымъ народностямъ; онъ въ особенности подвергалъ опасности свои религіозныя реформы: ими могли и не увлечься народы, не имѣвшіе счастія быть греческаго происхожденія. Соображеніе это подтверждается тѣмъ равнодушіемъ, съ какимъ Западъ встрѣтилъ попытку Юліана. Въ Италіи оставалось еще много язычниковъ; въ особенности сенатъ римскій считался надежнымъ убѣжищемъ древней религіи. Однако не замѣтно, чтобы чѣмъ-нибудь онъ ободрилъ Юліана въ его попыткѣ и присоединился бы къ ней. Города Италіи, хотя частію оставались еще языческими, по видимому, холодно относились къ этой послѣдней вспышкѣ язычества. Исторія не указываетъ на то, чтобы среди нихъ онъ вызвалъ тѣ страсти и ту борьбу, которыя обагрили кровью Азію. Не служитъ ли это доказательствомъ тому, что, по мнѣнію ихъ, реформа Юліана преимущественно касалась Востока, а ихъ вовсе не затрогивала? Такимъ образомъ, это великое имя еллинизма, которымъ онъ такъ гордился, вовсе не послужило ему на пользу до такой степени, какъ онъ полагалъ. Самъ онъ смотрѣлъ на него какъ на опасную силу, которая должна была даровать ему побѣду; однако, быть можетъ, оно было одною изъ причинъ его пораженія.
   Этотъ предразсудокъ національной гордости царилъ по преимуществу въ школахъ, и именно школы сами дали поводъ къ его возстановленію. Греки очень гордились обученіемъ, получаемымъ въ нихъ юношествомъ; ему они приписывали свое превосходство надъ всѣмъ остальнымъ міромъ и питали большую признательность и весьма живое удивленіе къ учителямъ, обучавшимъ ихъ дѣтей искусству хорошо говорить, этому по преимуществу греческому искусству. Либаній утверждаетъ, что Греція превосходитъ всѣ народы именно благодаря этому искусству риторства. "Если только", говоритъ онъ,-- "между нами утратится даръ рѣчи, мы сдѣлаемся похожими на варваровъ" {Дибаній, Epist., 372.}. Самъ Юліанъ идетъ еще далѣе: онъ приписываетъ урокамъ учителей реторики и философіи и чтенію великихъ писателей Греціи чудесное воздѣйствіе на душу и утверждаетъ, "что эти занятія необходимы для усвоенія мужества, мудрости и добродѣтели". Онъ обращается къ христіанамъ съ невозмутимою увѣренностью и говоритъ: "Я готовъ прослыть за чудака и безумца, если окажется несправедливымъ, что ваши юноши, воспитываемые на чтеніи вашихъ священныхъ книгъ, не становятся похожими на рабовъ, когда приходятъ въ возмужалость; при нашемъ же обученіи каждый человѣкъ -- если только онъ не совершенно испорченъ -- неизбѣжно совершенствуется". Но особенно поразительно то, что и сами христіане въ сущности думали то же; ниже мы увидимъ, что и они считали невозможнымъ обходиться безъ образованія въ языческихъ школахъ.
   Между тѣмъ, это обученіе оставалось совершенно языческимъ. Въ этихъ-то школахъ, подъ вліяніемъ ихъ наставниковъ, которые почти всѣ исповѣдывали еще древній культъ, завершилось обращеніе Юліана. Учителя эти (мы имъ всѣмъ даемъ одно названіе) -- софисты. Этимъ именемъ обыкновенно называютъ Либанія и Ѳемистія, равно какъ и Эдезія, Хрисанѳа и Максима Эфесскаго. Весьма вѣроятно, что всѣ они, каковъ бы ни былъ матеріалъ, ими преподаваемый; не отличались на первый взглядъ другъ отъ друга: всѣ они разрабатывали реторику и считали себя витіями.
   Эвнаній сообщаетъ объ одномъ знаменитомъ философѣ, что рѣчь его производила такое же очарованіе, какъ магія; что его бесѣда отличалась сладостью и прелестью, что рѣчь его лилась съ необыкновеннымъ изяществомъ, и слушавшіе ее совершенно забывались и, какъ бы вкусивъ отъ цвѣта лотуса, не могли оторваться отъ устъ говорившаго" {Эвнапій, Aedesius.}. Но эти люди похожи другъ на друга только на первый взглядъ своими хлопотами о краснорѣчіи, своею наклонностью выставляться передъ публикой и стремленіемъ, чтобъ имъ рукоплескали ученики и друзья; если же всмотрѣться въ нихъ поближе, то въ нихъ замѣчаются существенныя различія: одни не идутъ за предѣлы преподаванія собственно риторики; другіе присоединяютъ къ этому преподаваніе философіи. Въ особенности любопытно то, что и тѣ, и другіе, будучи язычниками, суть язычники каждый на свой ладъ. Лучшимъ представителемъ первый группы служитъ Либавій. Онъ -- несомнѣнно язычникъ убѣжденный; онъ посѣщаетъ храмы, приноситъ жертвы, вопрошаетъ Эскулапа о своихъ болѣзняхъ и поручаетъ себя молитвамъ гіерофантовъ. Онъ въ тайнѣ вздыхаетъ, когда гонятъ излюбленный имъ культъ, и хотя по своей природѣ онъ робокъ и покоренъ, однако осмѣливается выступить на защиту его. При Юліанѣ культъ этотъ восторжествовалъ, и радость его вылилась наружу и не знала предѣловъ. "Теперь", говоритъ онъ,-- "мы по истинѣ возвращены къ жизни; вѣчное счастіе пронеслось надъ всею землей: въ настоящее время, богъ подъ видомъ человѣка управляетъ міромъ, пусть же возжигаются огни на алтаряхъ, пусть воздухъ очистится дымомъ жертвоприношеній" {Лабаній, Prosphon.}. Это излюбленная имъ религія, имъ прославленная, которую онъ такъ былъ счастливъ видѣть возродившеюся, это -- старая религія, спокойная, мудрая, офиціальная, религія, которою удовлетворялись греческіе города въ продолженіе многихъ вѣковъ; во имя прошедшаго онъ хранитъ ее въ себѣ со всякимъ благочестіемъ и не чувствуетъ потребности что-либо въ ней измѣнять. Но философы?.. Эти напротивъ, много вносили въ нее новаго. Порфирій и Ямилихій творили чудеса; ихъ ученики -- иллюминаты; они не довольствуются тѣмъ только, чтобы молить боговъ при помощи устныхъ формулъ древняго ритуала; они стремятся войти въ непосредственное общеніе съ богами при помощи экстаза. Разсказываютъ о нихъ странныя вещи. "Разсказываютъ, что они, когда молятся, по видимому подымаются выше земли, болѣе чѣмъ на десять локтей; и тѣло ихъ, и одежды принимаютъ тогда видъ блестящаго золота" {Евнапій, Ямвлихій.}. Для нихъ -- дѣло обычное вызывать духовъ и геніевъ, и они принуждаютъ ихъ являться. По преимуществу они занимаются тѣмъ, что угадываютъ всячески будущее; въ этомъ главная причина ихъ успѣха; ибо никогда еще не была такъ страстно развита жажда знать будущее, какъ въ тѣ времена. Не взирая на ужасныя запрещенія закона, всѣ стремились узнать свою судьбу; казни, которымъ подвергались прорицатели и тѣ, кто ихъ вопрошалъ, только увеличивали число испытующихъ судьбу. Вотъ такія-то обстоятельства и привлекали всѣхъ въ школѣ софистовъ, -- въ одно и то же время и философовъ, и магиковъ, и пророковъ; къ нимъ стекались толпы съ пораженнымъ воображеніемъ, толпы жаждущихъ познать неизвѣстное, увлеченныхъ пророчествами, толпы всѣхъ, кѣмъ всегда такъ богато время религіозныхъ кризисовъ. Тѣ, кто тѣснился вокругъ учителей, не были обыкновенные ученики, сосредоточенно внимающіе урокамъ наставниковъ; нѣтъ, то были благочестивые фанатики, требовавшіе, во что бы ни стало, удовлетворенія своихъ бурныхъ страстей. Евнапій повѣствуетъ, что когда одинъ изъ тогдашнихъ мудрецовъ однажды удалился въ отшельничество, "ученики преслѣдовали его по пятамъ, какъ псы, остановились передъ входомъ въ его помѣщеніе съ воплемъ и грозили, что разорвутъ его, если онъ упорно будетъ таить свою науку между горъ, деревъ и утесовъ" {Евнапій, Aedesius.}.
   Юліанъ послѣдовательно посѣщалъ эти оба класса софистовъ. Сначала его привлекли къ себѣ риторы. Когда его послали въ Никомидію, съ него взяли слово, что онъ не будетъ слушать чтеній Либанія, ученіе котораго представлялось опаснымъ для христіанина. Между тѣмъ онъ особенно хотѣлъ учиться именно у Либанія. Весьма вѣроятно, что наложенное на него запрещеніе только еще болѣе разожгло его желаніе. Онъ, однако, сдержалъ свое обѣщаніе. Но если онъ лично не присутствовалъ на урокахъ знаменитаго ритора, то посылалъ довѣренныхъ лицъ для усвоенія ихъ и, оставаясь одинъ, прочитывалъ уроки съ увлеченіемъ. Самъ Либаній смотрѣлъ на Юліана, какъ на одного изъ своихъ учениковъ: и онъ могъ по справедливости свидѣтельствовать о себѣ, что преподалъ ему далеко не одно искусство говорить. Нельзя сомнѣваться въ томъ, что преисполненныя язычества рѣчи Либанія часто пробуждали въ благочестивой и открытой душѣ Юліана впечатлѣнія прошлаго, воспоминаніе о древнемъ культѣ и сожалѣнія о немъ. Либаній имѣлъ основаніе, когда впослѣдствіи говорилъ Юліану: "Риторика привела тебя къ почитанію боговъ" {Либаній, Proephon.}. Но риторика не могла надолго удовлетворить его. Послѣ посѣщенія риторовъ онъ захотѣлъ ознакомиться съ философами и "до сыта упиться всяческою мудростію, всяческою наукою". Евнапій сообщаетъ, что онъ прежде другихъ обратился къ старику Эдезію, главѣ школы. Но Эдезій былъ умудренъ лѣтами и не рѣшился ославить себя преподаваніемъ подозрительныхъ знаній Юліану. Онъ отослалъ его къ своимъ ученикамъ. Но задержки только разожгли Юліана, и онъ не задумался отправиться въ Эфесъ, къ знаменитѣйшему изъ учителей, Максиму, которому и отдался въ руководительство. Отъ него онъ усвоилъ себѣ все ученіе нео-платониковъ, искусство познавать будущее и приближаться къ богамъ посредствомъ молитвы и экстаза. Когда Максимъ увидѣлъ, что Юліанъ подпалъ чарамъ, то чтобъ окончательно овладѣть имъ, онъ направилъ "дорогое чадо философіи", какъ звали Юліана, къ гіерофанту Элевзиса; тотъ посвятилъ его въ мистеріи. Это было какъ бы крещеніе новообращеннаго.
   Вотъ что мы знаемъ о способѣ обращенія Юліана. Оно не было однимъ изъ тѣхъ внезапныхъ событій, которыя въ одну минуту измѣняютъ человѣка. Оно совершилось медленно, мало по малу, и мы можемъ возстановить почти всѣ ступени, по которымъ онъ пришелъ къ старой религіи. Намъ говорятъ -- и мы безъ труда этому вѣримъ,-- что онъ, въ глубинѣ своего сердца, всегда имѣлъ къ ней инстинктивное предпочтеніе; его греческая гордость располагала его къ вѣрѣ въ греческихъ боговъ, которымъ Греція такъ долго служила, боговъ истинныхъ. Къ тому же, онъ сблизился съ ними воспитаніемъ, полученнымъ въ школахъ, изученіемъ риторики, чтеніемъ такихъ книгъ, гдѣ они занимали столь обширное мѣсто; но всѣ согласны съ тѣмъ, что опредѣлила его рѣшеніе философія. Уроки ея совпали, по всей вѣроятности, съ какими-нибудь потребностями его души, не сумѣвшей удовлетвориться христіанствомъ. Мы видѣли уже, что это обученіе не состояло изъ одной только дерзновенной метафизики и хитрой смѣси резонерства и смѣлыхъ мечтаній, которыя кружатъ голову: оно притязало еще на возможность сношеній съ божествомъ. возможность достигать его или привлекать его къ себѣ, слышать его голосъ среди сновидѣній и въ прорицаніяхъ и знакомиться съ его природой и съ его предначертаніями. Этого Юліанъ не находилъ, конечно, въ подобной степени въ христіанствѣ. Всегда находились такія души, которымъ христіанскій догматизмъ казался холоднымъ, но которымъ необходимо было очарованія откровеній и экстазовъ. Изъ такой потребности возникли мистическія секты, и церковь терпѣла ихъ иногда, но съ недовѣріемъ, а иногда сурово извергала ихъ изъ своей среды. Подобная же потребность бросила Юліана въ объятія Максима Эфесскаго и его друзей. Нерѣдко заблуждаются относительно мотивовъ его обращенія; на него смотрятъ, какъ на своего рода возмущеніе здраваго смысла противъ крайностей суевѣрія; но это -- глубокое заблужденіе; несомнѣнно, много было суевѣрій и суевѣрной обрядности въ принятой Юліаномъ доктринѣ; если онъ перемѣнилъ вѣру, то вовсе не изъ ненависти къ сверхъестественному, а напротивъ, потому, что онъ не находилъ въ христіанствѣ достаточно сверхъестественнаго по своему вкусу.
   

II.
Юліанъ не понялъ христіанства.-- Какіе имѣлъ онъ доводы къ тому, чтобы дурно судить о немъ?-- Письмо къ Саллюстію.-- "Панегирики".-- Онъ объявляетъ о своемъ обращеніи.

   Въ одномъ изъ своихъ сочиненій Юліанъ говоритъ, "что до двадцатилѣтняго возраста онъ былъ христіаниномъ" {Юліанъ, Epist., 51.}. Мы уже видѣли, что этихъ словъ нельзя принимать въ буквальномъ смыслѣ. Весьма вѣроятно, что онъ никогда не былъ ревностнымъ и искреннимъ христіаниномъ по по крайней мѣрѣ дѣлалъ видъ, что былъ таковымъ. Въ продолженіе двадцати лѣтъ онъ жилъ между вѣрующими, посѣщалъ церкви, читалъ священныя книги, слушалъ наставленія епископовъ, прежде нежели былъ побѣжденъ язычествомъ. Потому-то такой поступокъ Юліана и произвелъ глубокое впечатлѣніе на нѣкоторые добродѣтельные умы. Невольно задавали себѣ вопросъ: какъ могла душа столь честная, возвышенная, религіозная пребывать въ христіанствѣ и не проникнуться величіемъ и чистотой этого ученія. Какъ могло случиться, что, зная его близко и исповѣдуя его въ продолженіе половины жизни, онъ не только предпочелъ ему одряхлѣвшую религію, но даже сохранилъ къ христіанству одно неумолимое презрѣніе? Въ особенности то непостижимо, то обнаруживаетъ самое странное ослѣпленіе, что онъ совершенно не постигъ превосходства христіанской морали, что онъ находитъ христіанство пригоднымъ только для "душъ рабовъ", и что онъ утверждаетъ съ самою странною увѣренностію, "будто ни одинъ человѣкъ между христіанами не можетъ сдѣлаться доблестнымъ и честнымъ". Однако, до извѣстной степени можно объяснить себѣ эти странныя увѣренія, если вспомнить о томъ, что происходило передъ глазами Юліана и что должно было поразить его сильнѣе, чѣмъ кого-либо. Со времени введенія христіанства нравы вообще не стали лучше. Это не должно удивлять, если только вспомнить, что, взятое въ своей совокупности, человѣчество не измѣняется, что добро и зло среди него смѣшиваются всегда примѣрно въ одномъ и томъ же соотношеніи, и что каждая доктрина, какъ бы ни была она чиста и возвышенна, никогда не будетъ имѣть столько вліянія, чтобы сдѣлать всѣхъ людей совершенными Между тѣмъ христіане часто провозглашали, что когда ихъ вѣра восторжествуетъ, міръ обновится. Оно одержало побѣду, а міръ оставался все тѣмъ же. Развѣ вступленіе на престолъ Констанція не было обагрено кровью почти всего его семейства? Когда не сбываются великія надежды, онѣ ведутъ за собою великія разочарованія; весьма возможно, что многіе изъ тѣхъ, кто навѣрное ждалъ возвращенія золотого вѣка, кто видѣлъ, какъ ничто не перемѣнилось, какъ самые государи христіанъ слѣдовали примѣру толпы, всѣ такіе люди готовы были теперь обвинить христіанство въ немощности. Именно таково было впечатлѣніе и въ Юліанѣ, и онъ высказываетъ его. Можетъ быть, и характеръ тѣхъ, кому поручено было наставлять его въ ученіи церкви, былъ не таковъ, чтобы расположить Юліана къ христіанству. То должны были быть аріанскіе епископы, люди придворные, люди, болѣе искусившіеся въ политической интригѣ, нежели богатые добродѣтелями; они, безъ сомнѣнія, дали ему превратное понятіе о христіанскомъ воспитаніи. Но болѣе всего должно было отдалить его отъ христіанства и помѣшать ему понять его то обстоятельство, что христіанство было вѣроисповѣданіемъ его преслѣдователей. Его лично принуждали къ исповѣданію этой религіи, потому что надѣялись сдѣлать его болѣе вѣрнымъ христіаниномъ, надѣялись въ то же время сдѣлать и болѣе покорнымъ. Христіанство налагалось на него, какъ дисциплина; онъ воспринялъ его, какъ кару. Онъ также очень хорошо вѣдалъ, что между тѣми, кто наставлялъ его въ христіанствѣ, были такія лица, которымъ было поручено наблюдать за его поступками, проникать въ его помыслы, чтобы обо всемъ потомъ доносить императору. Такіе люди казались ему не столько наставниками, сколько шпіонами и тюремщиками; та ненависть, которую онъ питалъ къ нимъ, распространилась и на самое ученіе. Ихъ уроки онъ слушалъ лишь вполнѣ предубѣжденный. Онъ разсказываетъ, что искалъ для себя удовольствія въ томъ, чтобы смущать ихъ своими возраженіями, и что великодушно сообщалъ имъ доказательства для ихъ же защиты, когда они затруднялись отвѣчать ему {Юліанъ, Contra christ., стр. 347, изд. Нейманна.}. Они, безъ сомнѣнія, привѣтствовали его, когда заставали его ни груженнымъ въ чтеніе Священнаго Писанія. Они не подозрѣвали, что онъ изучалъ это Писаніе, чтобъ опровергать его, и что подготовлялъ на ихъ глазахъ, а быть можетъ, и при ихъ помощи, свое опроверженіе христіанства.
   Итакъ, главнымъ условіемъ ненависти къ ученію, предложенному ему убійцей его семейства, было то, что оно олицетворяло въ себѣ для него рабство. Другое ученіе, напротивъ, являлось передъ нимъ олицетвореніемъ свободы. Отрицая новое ученіе, онъ разбивалъ тѣмъ ярмо, отвоевывалъ себя, думалъ тѣмъ избавиться отъ своихъ тирановъ. Такимъ образомъ, христіанство въ его глазахъ сливалось съ воспоминаніями о самыхъ печальныхъ годахъ его юности, и онъ памятовалъ, что среди униженій и бѣдъ язычество являлось ему предметомъ утѣшенія и освобожденія. Этимъ объясняется, почему онъ воспринялъ его съ такимъ пыломъ. Либаній повѣствуетъ, что онъ плакалъ, когда слышалъ о низверженіи храмовъ, изгнаніи жрецовъ, раздѣленіи имущества боговъ между евнухами и куртизанками; онъ представляетъ намъ, съ какимъ чувствомъ счастія онъ закалывалъ жертвы на покинутыхъ алтаряхъ, "жаждавшихъ крови". Лишь немногіе друзья бывали единственными свидѣтелями этихъ новыхъ вѣрованій и присутствовали при жертвоприношеніяхъ; между тѣмъ слухъ о нихъ сталъ выходить наружу и достигать тѣхъ, "кто занимался воздѣлкою музъ и поклонялся еще богамъ" {Либаній, Orat. funeb.}. Такіе люди приходили посмотрѣть на царственнаго юношу, бесѣдовали съ нимъ, когда оставались съ нимъ наединѣ, и, прельстившись его благочестіемъ и разумомъ, молили боговъ сохранить его на счастіе имперіи. Все влекло Юліана къ гонимой религіи: и эти довѣренныя совѣщанія, и этотъ видъ заговора и тайны, и это очарованіе таинственностію, наконецъ прелесть опасности, удовольствіе противодѣйствія мрачному врагу и отпора его повелѣніямъ, все это привязывало Юліана къ гонимому культу, и онъ съ нетерпѣніемъ ожидалъ, онъ всѣмъ существомъ своимъ призывалъ день, когда ему, наконецъ, можно будетъ исповѣдывать его на свободѣ и возвратить ему утраченныя имъ почести.
   Дня такого пришлось однакоже дожидаться цѣлыхъ десять лѣтъ -- лѣтъ, преисполненныхъ ужасовъ и скорбей; приходилось обманывать міръ, лгать передъ своею совѣстію, исповѣдывать религію, и даже, чтобы обезоружить опасенія Констанція, пришлось вступить въ ряды низшаго духовенства и читать въ церквахъ священныя книги. По истинѣ изумительно, какъ могъ такой пылкій и убѣжденный молодой человѣкъ предаваться столь долгому притворству. Нерѣдко ставили это ему въ упрекъ, но мнѣ кажется, несправедливо. Слѣдуетъ помнить, подъ какою суровою опекой онъ проводилъ свою жизнь и если бы къ той непрощенной ему винѣ, что онъ былъ племянникомъ Константина, онъ еще присоединилъ бы измѣну фамильному культу, онъ погибъ бы. Ему, слѣдовательно, необходимо было притворствовать, чтобы жить; если намъ не нравится подобное притворство, вспомнимъ, что онъ вынужденъ былъ къ тому смертельною опасностью; упрекъ въ этомъ ложится пятномъ не столько на молодого человѣка, сколько на тѣхъ, кто ставилъ его въ его безвыходное положеніе.
   Онъ не былъ и тогда болѣе свободенъ, когда сдѣлался цезаремъ и предводителемъ галльской арміи. Даже изъ самаго отдаленія, императоръ продолжалъ тяготѣть надъ нимъ. Онъ всегда слѣдилъ за нимъ съ недовѣріемъ и поторопился даже отозвать своего префекта Саллюстія, какъ только замѣтилъ, что Юліанъ въ добрыхъ съ нимъ отношеніяхъ. Видя, съ какою грустью Саллюстій уѣзжалъ, Юліанъ написалъ ему письмо, дошедшее до насъ. Письмо это -- одно изъ лучшихъ его произведеній. Въ немъ Юліанъ не рѣшается открыто жаловаться на императора; по оно проникнуто горечью; въ немъ все заставляетъ заподозрѣвать его въ приверженности къ языческой вѣрѣ, хотя письмо по явно выдаетъ его. Легко замѣтить, что и Саллюстій раздѣлялъ эту вѣру, что онъ былъ однимъ изъ преданныхъ друзей Юліанал молившимся вмѣстѣ съ нимъ Царю-Солнцу или Матери боговъ, былъ однимъ изъ друзей, которымъ Юліанъ повѣрялъ свои проэкты о возстановленіи древняго культа. Конецъ письма преисполненъ нѣжныхъ чувствъ и степенности и располагаетъ насъ къ этому юношѣ, такъ сильно любившему своихъ друзей, и который, по выраженію Антонина, хотя былъ и цезарь, однако умѣлъ быть съ ними человѣкомъ. "Такъ какъ", писалъ Юліанъ въ своемъ письмѣ,-- "такъ какъ наступило время сказать тебѣ прости, то пусть же божество будетъ покровительствовать тебѣ всюду, куда направятся твои шаги! Пусть божество странниковъ оказываетъ тебѣ гостепріимство, пусть божество друзей являетъ тебѣ свою благосклонность! Пусть оно уровняетъ пути твои по землѣ! И если тебѣ придется плыть по морю, пусть оно укротитъ волны передъ тобою! Да будешь ты всѣмъ дорогъ, всѣми почитаемъ! Пускай радость встрѣчаетъ твое пришествіе, пусть сожалѣнія сопутствуютъ твоему отбытію!"
   Съ несравненно меньшимъ удовольствіемъ читаются панегерики, которые около этого же времени сочинилъ онъ въ честь императора Констанція и императрицы Евсевій. Если пристально вчитаться въ нихъ, они впрочемъ оказываются гораздо болѣе любопытными, нежели утѣшеніе, которое Юліанъ написалъ Саллюстію. Правда, въ нихъ встрѣчаются весьма преувеличенныя похвалы, которыя не могли быть искренними; но самъ Юліанъ предупреждаетъ насъ, что одно изъ преимуществъ такого рода произведеній -- право лгать въ нихъ, "Для оратора вовсе не постыдно обращаться съ лживыми похвалами къ лицамъ, ихъ не заслужившимъ. Напротивъ, скажутъ, что ораторъ сумѣлъ извлечь большую выгоду изъ своего искусства, если рѣчь его сдѣлала великое изъ малаго, сумѣла умалить великое, однимъ словомъ противупоставила природѣ вещей силу своего краснорѣчія" {Юліанъ, Paneg. I, 1.}. Итакъ, мы предупреждены; было бы ошибкой, если бы мы дали какую-нибудь вѣру этимъ офиціальнымъ преувеличеніямъ. Оставимъ же въ сторонѣ торжественную ложь, которая сама выдаетъ себя своими преувеличеніями; но что заслуживаетъ нашего вниманія, что по истинѣ странно и неожиданно въ этихъ панегирикахъ, это -- та свобода, съ какою Юліанъ касается въ нихъ религіозныхъ предметовъ и выражаетъ истинныя свои на счетъ ихъ мнѣнія, тщательно до сихъ поръ скрываемыя. Нельзя его обвинять въ лицемѣріи; ничто не намекаетъ здѣсь на христіанское ученіе; ничто не обличаетъ человѣка, посѣщавшаго церкви и читавшаго народу Священное Писаніе. Всюду здѣсь идетъ рѣчь о Гомерѣ и никогда -- о Евангеліи. Мудрецы Греціи занимаютъ то мѣсто, которое приличествовало учителямъ церкви; авторъ цитуетъ только Платона, когда желаетъ доказать, "что человѣкъ долженъ стремиться достигнуть неба, съ котораго онъ нисходитъ"; когда онъ хочетъ установить, "что лучше простить обиду, нежели мстить", онъ опирается лишь на нравственное правило Пигтака. Въ рѣчахъ этихъ, предназначенныхъ для восхваленія христіанскаго государя, преизобилуютъ старые миѳологическіе разсказы; и онъ не только сообщаетъ ихъ съ удовольствіемъ, но и выдаетъ ихъ за истину. "Остережемся"), говоритъ онъ,-- "отъ мысли тѣхъ, кто считаетъ ихъ за вымыслы, придуманные невѣждами"; и чтобы доказать ошибочность такого мнѣнія, онъ предлагаетъ намъ истолкованіе легенды о Геркулесѣ, какъ весьма нравственной и разумной. Въ концѣ второй рѣчи ему приходится начертать свое понятіе объ идеалѣ добраго царя: изображеніе выходитъ прекрасное, но то -- изображеніе государя-язычника. Первый его долгъ -- благочестіе, то-есть, "культъ боговъ". Для того, чтобъ его дѣйствія были хороши, "ему необходимо взирать на царя боговъ, орудіемъ и служителемъ котораго долженъ быть истинный государь". Если онъ будетъ сообразоваться съ этимъ образцомъ, подданные будутъ любить его и призовутъ на него всяческое благополучіе. "Въ свою очередь боги будутъ пред упреждать его молитвы и, награждая его небесными дарами, не лишатъ даровъ земныхъ. Наконецъ, когда рокъ заставитъ его подпасть неизбѣжнымъ случайностямъ жизни, они примутъ его въ свой сонмъ и въ кругъ своихъ пиршествъ, а славу его распространятъ между смертными". Не приходится развѣ сказать, что здѣсь онъ напередъ начерталъ программу своего царствованія?
   Итакъ, эти офиціальныя рѣчи, которыя предназначено было произносить ему при торжественныхъ церемоніяхъ, въ присутствіи главныхъ сановниковъ имперіи, преисполнены воспоминаній и чувствъ языческихъ. Какъ-то не вѣрится, чтобы подозрительный человѣкъ, какимъ былъ Юліанъ, могъ осмѣлиться произнести ихъ, и чтобы благочестивый Констанцій, видѣвшій славу для себя въ закрытіи храмовъ и обращеніи своихъ подданныхъ, могъ слушать и читать такія рѣчи. Необходимо предположить, что подобнаго рода краснорѣчіе пользовалось особыми правами; подобно тому, какъ принято было нагло лгать, возможно было также безопасно употреблять въ дѣло подобную языческую фразеологію. Она была освящена великими образцовыми произведеніями; риторы цѣлые вѣка пользовались ею; это была какъ бы старинная мода, которую терпѣли по привычкѣ и уважали. Не менѣе странно и то, что въ ту минуту, когда два культа боролись за обладаніе душами, дозволено было человѣку, исповѣдовавшему христіанство въ церкви, быть язычникомъ въ школѣ. Юліанъ, слѣдовательно, могъ по нуждѣ призывать Юпитера, не удивляя равнодушныхъ и даже не приводя въ негодованіе благочестивыхъ {Въ панегирикѣ императрицѣ Евсевій мы читаемъ такое восклицаніе: "Именемъ Юпитера, бога друзей".}; онъ могъ находить очень нравственною легенду о Геркулесѣ въ своихъ панегирикахъ; но та стремительность, съ какою онъ пользовался такимъ правомъ, заслуживаетъ вниманія. Видно, что онъ чувствовалъ себя въ большомъ удовлетвореніи тѣмъ, что могъ выражать свои истинныя чувства. Принужденіе, среди котораго ему приходилось жить, тяготило его; онъ облегчалъ свое сердце въ подобныхъ ораторскихъ упражненіяхъ, въ которыхъ могъ, по крайней мѣрѣ, быть болѣе свободнымъ. Какъ же должна была быть велика его радость, когда онъ сбросилъ маску и провозгласилъ свою религію уже всенародно! Это случилось въ тотъ моментъ, когда онъ потерялъ всякую надежду уладить свои отношенія къ Констанцію и двинулся со своею арміей противъ него. Тогда онъ писалъ своему учителю Максиму Эфесскому: "Мы публично исповѣдуемъ боговъ, и вся армія, которая слѣдуетъ за мною, предана ихъ культу. Мы приносимъ имъ въ жертву быковъ въ благодарность за ихъ благодѣянія и въ честь ихъ закаляемъ многочисленные гекатомбы, Эти боги предписываютъ мнѣ поддерживать все, по возможности, въ совершенной святости. Я имъ повинуюсь, и отъ всего сердца. Они мнѣ обѣщали даровать великіе плоды моихъ усилій, если только самъ я не ослабну" {Юліанъ, Epist., 38.}. Тогда онъ былъ, какъ видно, полонъ одушевленія и надежды; но будущее готовило ему много разочарованій.
   

III.
Юліинъ нападаетъ на христіанство, какъ философъ.-- Книга "Противъ христіанъ".-- Религіозное ученіе Юліана.-- Рѣчь о Царѣ-Солнцѣ.-- Низкое достоинство этой доктрины въ сравненіи съ христіанствомъ.-- Опытъ языческой проповѣди.-- Образованіе языческаго священства.

   Особенность попытки Юліана возстановить язычество заключается въ томъ, что, будучи одновременно философомъ и императоромъ, онъ имѣлъ двойной способъ бороться противъ христіанства. Какъ философъ, онъ могъ нападать на него въ своихъ произведеніяхъ, опровергать его, извращать, стараться уронить его въ общественномъ мнѣніи; какъ императоръ, онъ располагалъ всѣми мѣрами, какія только считалъ пригодными, къ уничтоженію его. Мы изучимъ его среди обоихъ этихъ видовъ борьбы противъ христіанства.
   Онъ написалъ большое сочиненіе противъ христіанъ, до насъ не дошедшее и извѣстное намъ только по возраженіямъ на него св. Кирилла {Juliani imperatoris libroruni contra Christianos quae supersunt. Изданіе Неймана. См. Journal des Savants 1882 г., стр. 557.}. Это былъ трудъ замѣчательный, который ставится Либаніемъ выше работъ Порфирія на ту же тему; св. Кириллъ свидѣтельствуетъ, "что онъ поколебалъ многихъ лицъ и причинялъ много зла". Въ томъ, что отъ этого труда дошло до насъ, мы находимъ много живой полемики, умѣлой, подчасъ глубокой, всегда обставленной знакомствомъ съ Священнымъ Писаніемъ. Когда принуждали Юліана къ чтенію Писанія и къ размышленію надъ нимъ, ему вложили въ руки оружіе, которое онъ обратилъ противъ него же. Онъ жестоко отплатилъ епископамъ и священникамъ, учителямъ своимъ, за долгое принужденное изученіе ихъ богословія...
   Юліанъ полагалъ, что работаетъ не передъ невѣрющими; онъ надѣялся вернуть міръ къ старымъ богамъ: но онъ зналъ, что для этого необходимо большое усиліе. Христіанская полемика нанесла жестокіе удары народнымъ вѣрованіямъ; она побѣдоносно разоблачила ихъ слабость и смѣшную сторону, и не было уже возможности возвратиться къ простодушному многобожію прежнихъ временъ. Въ силу того Юліанъ и сдѣлалъ попытку созданія покой религіи изъ осколковъ отжившей. Какъ ни былъ онъ увлеченъ Гомеромъ, онъ понялъ однако, что жилъ не во времена Трои, что у новаго общества были иныя религіозныя потребности, и что надо было изыскать какія-нибудь средства къ удовлетворенію ихъ. Религіи древности состояли изъ обрядовъ, которые исполнять съ строгою отчетливостію считали необходимымъ, и изъ легендъ, объясняемыхъ каждымъ по своему; у нихъ не было догматовъ уму и онѣ не знали, что такое правовѣріе. Въ продолженіе вѣковъ міръ прекрасно приспособился къ подобнымъ неопредѣленнымъ вѣрованіямъ. Они не стѣсняли ничьей свободы; но съ теченіемъ времени люди стали болѣе требовательными. Были повелительно поставлены великія проблеммы; необходимо требовалось разрѣшить ихъ; не довольствовались болѣе религіей, которая ничего не знала о природѣ боговъ, о ихъ воздѣйствіи на міръ, о тайнахъ будущей жизни. Юліанъ взялъ на себя пополнить этотъ пробѣлъ философіей Платона. Это былъ первый его трудъ въ созданіи новаго вѣрованія: трудъ, такъ сказать, составленія догматовъ для культовъ, которые ихъ не имѣли. Такое стремленіе замѣчается въ его пространной рѣчи "О Царѣ-Солнцѣ", рѣчи, сочиненной въ продолженіе трехъ ночей безсонницы и представляющейся самымъ замѣчательнымъ сочиненіемъ Юліана.
   Эта рѣчь трудно доступна для пониманія, и въ ней Юліанъ часто очень теменъ. Она -- родъ импровизаціи; въ ней онъ не далъ себѣ труда выяснить свои идеи. Къ тому же онъ въ ней касается метафизическихъ вопросовъ и обращается къ людямъ, возросшимъ на тѣхъ же идеяхъ, какъ онъ самъ, и понимающимъ его на полусловѣ. По счастію для насъ г. Навилль взялъ на себя трудъ выяснить то, что Юліанъ только набросалъ {Адріанъ Навилль, L'Empereur Julien et la philosophie du polythéisme.}. Я ничего лучшаго не могу сдѣлать, какъ изложить трудъ г. Навилля, предоставляя ему говорить самому по большей части.
   Истинный богъ Юліана -- Солнце. Оно -- источникъ жизни для всей природы; оно заставляетъ все на землѣ родиться и рости; оно главенствуетъ надъ всѣми движеніями сферъ и небесныхъ тѣлъ; оно -- средоточіе и источникъ чудной гармоніи небесъ: "планеты сообразуютъ свои движенія съ его движеніями, и все небо полно боговъ, обязанныхъ ему своимъ рожденіемъ".
   Но Солнце, къ которому Юліанъ обращается со своимъ поклоненіемъ, не совсѣмъ то солнце, за теченіемъ котораго мы слѣдимъ, котораго восходъ и исчезновеніе мы ежедневно наблюдаемъ. Это матеріальное свѣтило есть только образъ и какъ бы отраженіе другого Солнца, неуловимаго для нашего зрѣнія, и которое въ самыхъ высшихъ сферахъ, внѣ достиженія нашими взорами, "озаряетъ расы невидимыхъ и божественныхъ разумныхъ боговъ". Надо сдѣлать усиліе въ отвлеченіи, чтобы понять идеи Юліана о тѣхъ мірахъ, которые располагаются одни надъ другими и возводятъ насъ изъ области, нами обитаемой, въ ту, гдѣ присутствуютъ идеалъ и абсолютное. Объясненіе г. Навилля облегчаетъ намъ эту задачу. "Видимая вселенная", говоритъ онъ намъ,-- "есть образъ высшаго міра, котораго она служитъ моделью; по образу можно составить себѣ объясненіе модели. Отвлеките отъ видимой вселенной матерію и всѣ несовершенства, обусловливаемыя матеріей; увеличьте, напротивъ, мыслію, возвысьте до абсолютнаго всѣ элементы совершеннаго, ею въ себѣ заключаемые, и вы станете на пути познанія высшаго міра. Въ немъ центральный принципъ является очагомъ, изъ котораго гармонія распространяетъ свои лучи на принципы подчиненные. Назовемъ его, говоритъ Юліанъ, -- тѣмъ, что выше познаванія, или же идеею всего, то-есть, всего постижимаго, или же Единымъ, или же, по Платонову обыкновенію -- Благомъ. Подобно тому, какъ солнце окружено полчищемъ небесъ, и подобно тому, какъ планеты совершаютъ свой хороводъ вокругъ него, такъ и Благо окружено принципами познаваемыми, между которыми оно распредѣляетъ бытіе, красоту, совершенство, единство, окружая ихъ блистаніемъ своего благодѣющаго могущества. "Видимымъ богамъ" вселенной соотвѣтствуютъ "боги постижимые" высшаго міра. Этотъ высшій міръ есть міръ абсолютный, область первичныхъ принциповъ и первыхъ причинъ; отсюда проистекаетъ видимый міръ и воспроизводитъ въ себѣ тамошній порядокъ. Но проистекаетъ онъ оттуда не непосредственно. Между этими двумя мірами, между Единымъ абсолютнымъ и Единымъ дѣлимымъ, между абсолютною нематеріальностью и матеріей, между тѣмъ, что абсолютно неизмѣнно, и тѣмъ, что измѣняется непрерывно, между тѣмъ, что есть высочайшее, и тѣмъ, что -- самое низменное, слишкомъ велико разстояніе, для того, чтобъ одно могло выйдти изъ другого непосредственно: необходимъ посредникъ. Между міромъ познаваемымъ (νοητός) и міромъ чувственнымъ есть міръ познающій (νοερός). Міръ познающій есть образъ міра познаваемаго и служитъ въ свою очередь моделью міру чувственному, который такимъ образомъ есть образъ образа, воспроизведеніе во второй ступени модели абсолютнаго".
   Г. Навилль замѣчаетъ, что доктрина Юліана имѣетъ общую форму большинства александрійскихъ доктринъ; она проповѣдуетъ троичность. Ея тріада составляется изъ міра познаваемаго, міра познающаго и міра чувственнаго или видимаго. Каждому изъ нихъ соотвѣтствуетъ особое солнце, центръ своей системы. Слѣдовательно, есть три солнца, относящіеся къ тремъ различнымъ мірамъ; они имѣютъ свое особое значеніе и различные аттрибуты. Солнце міра познаваемаго, то-есть, первый принципъ, Единое, Доброе,-- для Юліана преимущественный предметъ философскихъ умозрѣній; его мысль любитъ усматривать его въ отдаленіи, одиноко недосягаемымъ. Солнце міра чувственнаго, то, которое мы видимъ и которымъ пользуемся, слишкомъ матеріально для того, чтобы сдѣлаться конечнымъ предметомъ его поклоненія. Потому онъ сосредоточиваетъ преимущественно свое поклоненіе на центральномъ богѣ міра разумнаго. Онъ именуетъ его "Царемъ-Солнцемъ" и смотритъ на него какъ на нѣчто посредствующее, чрезъ кого совершенства передаются изъ міра познаваемаго міру чувственному, и кто сообщаетъ этому послѣднему качества, въ свою очередь имъ усвоенныя отъ Блага абсолютнаго. Г. Навилль основательно замѣчаетъ, что въ своихъ концепціяхъ Юліанъ прежде всего воодушевился Платономъ, но не забылъ и христіанства. "Есть очевидное сходство между Царемъ-Солнцемъ и тѣмъ орудіемъ творенія, которое отцы II вѣка провозгласили подъ именемъ Logos, Никейскій же соборъ -- подъ именемъ Сыма. Выраженія, употребляемыя Юліаномъ для о предѣланія его природы, напоминаютъ по временамъ тѣ выраженія, которыя богословы прилагали ко второму лицу Троицы. Юліанъ, быть можетъ, мечталъ замѣнить Царемъ-Солнцемъ Слово-Сына въ боготвореніи народа".
   Я полагаю, что этотъ бѣглый анализъ достаточенъ для того, чтобы мы могли по нему составить себѣ понятіе о томъ, что желалъ сдѣлать Юліанъ. Онъ начинаетъ здѣсь съ важнѣйшаго изъ народныхъ культовъ, съ культа Солнца; культъ этотъ мало по малу упразднилъ всякіе другіе культы, и въ немъ, по видимому, сосредоточились въ тотъ моментъ всѣ живыя силы язычества. По своимъ отдаленнымъ началамъ пультъ этотъ стоялъ въ связи съ старымъ миѳомъ объ Аполлонѣ, національномъ богѣ Греціи; но онъ возродился и возобновился введеніемъ въ него восточныхъ элементовъ. Въ тотъ моментъ, когда Юліанъ писалъ, существовало иное воплощеніе "Солнца непобѣдимаго", персидскій богъ Митра, который, благодаря своимъ тайнымъ ассоціаціямъ и своимъ мистеріямъ, привлекалъ къ себѣ и возбуждалъ толпу. Этому-то огненному благочестію, на которомъ, какъ на фундаментѣ, покоится вся система Юліана, онъ хочетъ сообщить, недостающую ему, богословскую догматику. Онъ для того заимствуетъ у Платона самыя смѣлыя и чарующія умозрѣнія его на іерархію различныхъ міровъ, на эманацію, порождающую ихъ однихъ изъ другихъ, на абсолютное Прекрасное, на идеи и пр., и онъ уповаетъ, что, опираясь въ наивныхъ народныхъ вѣрованіяхъ на философскія доктрины, онъ придаетъ имъ силу противостать христіанству. Дѣло это, конечно, было велико и вполнѣ достойно остроумнаго и смѣлаго ума его, но достигнуть въ этомъ успѣха было не легко. Если разсмотрѣть дѣло Юліана ближе и сравнить съ тѣмъ, что совершало въ это время богословіе христіанское, несовершенства, уронившія дѣло Юліана, тотчасъ становятся замѣтны.
   Прежде всего очень поразительны ухищренныя и темныя умстгюванія Юліана. Для того, чтобъ усвоить систему его и услѣдить за нею въ ея подробностяхъ, надо было обладать умомъ, изощреннымъ діалектикой школъ и привыкшимъ къ самымъ утонченнымъ теоріямъ платониковъ. Онъ это замѣтилъ и самъ, но по видимому, не былъ тѣмъ особенно огорченъ. "Быть можетъ", говорятъ онъ, -- "идеи, мною излагаемыя, не будутъ поняты всѣми греками; по развѣ слѣдуетъ высказывать только то, что простонародно и обыденно?" Изъ этого хорошо явствуетъ, къ какому обществу онъ обращался, и что онъ писалъ только для счастливыхъ адептовъ теургіи. Поступая такъ, онъ оставался вѣренъ античной философіи, которая не сообщалась со всякимъ, которая подбирала и испытывала своихъ учениковъ, которая предлагала внѣшнее и поверхностное ученіе толпѣ, избраннымъ же ученіе тайное. Но христіанство не признало такого различія въ аристократическомъ духѣ. Оно проповѣдывало Евангеліе всѣмъ, и то особенно привлекало народъ къ церкви, что всѣ вѣрующіе чувствовали въ нихъ единеніе между собою одною вѣрою, что за всѣми ними признано было равное право на истину. Напрасно Юліанъ не придавалъ значенія тому, что онъ не понятенъ простому народу: слѣдуетъ много думать о простыхъ людяхъ, когда дѣло касается основанія религіи, а не философіи.
   Таково было первое неудобство принятаго имъ положенія; а вотъ и другое. Всѣ его прекрасныя теоріи, развиваемыя имъ съ такимъ наслажденіемъ, во всякомъ случаѣ являются умозрѣніями одного и уединеннаго ума, философскими идеями, столь же спорными, какъ и всякія идеи, но не догматами, обязательными для вѣры. Юліанъ имѣлъ однако притязаніе на установленіе настоящихъ догматовъ; именно такое названіе даетъ онъ своимъ идеямъ въ одномъ любопытномъ отрывкѣ, въ которомъ сравниваетъ ихъ съ системами, созданными астрономами для объясненія движенія планетъ. Эти системы представляются ему лишь гипотезами, то-есть) "вѣроятностями, стоящими въ гармоніи съ явленіями"; и въ то же время, напротивъ, теоріи Платона, которыя иногда называютъ мистическими гипотезами, для него -- догматы, "засвидѣтельствованные мудрецами, слышавшими голосъ самихъ боговъ или же великихъ демоновъ". Здѣсь, какъ мнѣ кажется, мы уловляемъ истинную мысль Юліана. Онъ хорошо понимаетъ, что догматъ нуждается въ опорѣ на откровеніе, и потому-то свои догматы онъ тоже строитъ на откровеніи. Онъ признаетъ, что нельзя постигнуть природы боговъ безъ помощи самихъ боговъ; но онъ твердо увѣренъ въ томъ, что боги сообщаютъ себя тѣмъ, кто ихъ ищетъ, кто входитъ съ ними въ общеніе путемъ грезъ и экстазовъ; тогда они даютъ слышать свой тайный голосъ сердцу, желающему ихъ познать; такимъ образомъ результаты, которыхъ достигаютъ мудрые, занятые испытаніемъ тайнъ божественной природы, могутъ быть разсматриваемы, какъ преподанные самими богами. Я полагаю, подобную систему можно сравнить съ системою протестантскихъ богослововъ, утверждающихъ, что вѣрующіе могутъ изъяснять священныя книги подъ вліяніемъ личнаго вдохновенія, при чемъ Духъ Святый сообщаетъ имъ необходимое просвѣтленіе для ихъ пониманія. Но у язычниковъ даже не было -- и это обстоятельство имѣло особенное значеніе -- священныхъ книгъ. Трудно было придать много значенія поэмамъ Гомера; философы приходили къ слишкомъ малому соглашенію для того, чтобъ извлечь изъ этихъ книгъ общую доктрину {Г. Навилль прекрасно доказалъ, что система Юліана покоится на той идеѣ, что философіи античнаго міра приходятъ всѣ къ однимъ и тѣмъ же результата и что идея эта не точна.}. Такимъ образомъ, системѣ Юліана не доставало прочной основы. Такъ какъ ея точкой отправленія были неопредѣленныя легенды или же философскія фантазіи, то все въ ней было предоставлено капризу личныхъ объясненій. Къ чему приходилъ одинъ мудрецъ, то не представлялось достаточнымъ для другихъ; каждый долженъ однако начинать работу для себя сызнова. Однако всѣмъ хотѣлось чего-то иного. Умы, утомленные заблужденіемъ, искали твердо обоснованной и вѣрной доктрины для своего успокоенія; но Юліанъ не быль въ состояніи предложить илъ таковую.
   Его доктрина составлена была изъ элементовъ столь разнородныхъ, что ей трудно было сложиться въ нѣчто прочно связанное и цѣльное. Такое неудобство представляли собою всѣ попытки возстановленія стараго язычества. Такъ какъ имѣлось притязаніе постигнуть значеніе народныхъ религій объясненіемъ ихъ съ философской точки зрѣнія, то неизбѣжно пришлось мѣшать очень серьезныя умозрѣнія съ забавными легендами, а это никогда не приводитъ къ счастливымъ послѣдствіямъ; въ особенности приходилось изыскивать способъ къ переходу въ монотеизмъ просвѣщенныхъ людей изъ политеизма толпы; и разрѣшеніе подобной задачи было труднѣе всего остального. Всѣ такія трудности встрѣтилъ передъ собою и Юліанъ; и онъ не разрѣшилъ ихъ удовлетворительно. У него нѣтъ яснаго указанія на то, признаетъ ли онъ множество божествъ, встрѣчающихся въ миѳологіи, за дѣйствительныя существа, и видитъ ли въ нихъ опредѣленныя личности. Г. Навилль замѣчаетъ, что когда онъ говоритъ о нихъ, нерѣдко мысль его нерѣшительна: онъ то разсматриваетъ ихъ, какъ силы природы, или даже просто какъ концепціи ума; то представляетъ онъ ихъ какъ одушевленныя личности, которыхъ и слышитъ и видитъ, къ которымъ обращается за помощью, "и къ которымъ питаетъ такія же чувства, какъ къ родителямъ и благимъ наставникамъ". Я не знаю, имѣлъ ли онъ самъ въ себѣ опредѣленное воззрѣніе на этотъ важный предметъ, и не рѣшаюсь такъ же высказаться, какъ г. Навилль, о томъ, "что антропоморфизмъ былъ совершенно чуждъ Юліану". Но предположимъ, что г. Навилль правъ, и что Юліанъ говоритъ метафорами, когда воодушевленно бесѣдуетъ съ нами о явленіяхъ Эскулапа и путешествіяхъ Бахуса: если онъ такимъ образомъ приближался къ философамъ, за то онъ отдалялся отъ народа. Смѣшеніе философскихъ идей и народныхъ религій, на которое онъ покушался, становится пустымъ призракомъ; и невѣжды, и просвѣщенные, приведенные имъ въ одинъ и тотъ же храмъ, въ дѣйствительности ищутъ себѣ разныхъ боговъ; въ то время, какъ одни изъ нихъ молятся существамъ дѣйствительно сущимъ, другіе на нихъ смотрятъ, какъ на аллегоріи и символы. Это все такія недоразумѣнія, которыя рано или поздно обнаруживаются и, выяснившись, разрушаютъ систему, расчитывавшую опереться на нихъ, чтобы жить.
   То были великія затрудненія, и они даютъ себя знать съ особенною силой, если сравнить теологію Юліана съ ученіемъ церкви. Однако, по видимому, онъ не замѣчалъ ихъ, Онъ имѣлъ твердое убѣжденіе, что способъ объясненія басней миѳологіи философіей Платона породитъ истинное религіозное ученіе, годное для народа. Но этого еще никогда не случалось. Въ языческихъ храмахъ никогда не проповѣдывали, въ нихъ никогда не излагали доктринъ, никогда въ нихъ не вдавались въ нравственныя поученія. Только философы впервые взялись за нѣкотораго рода проповѣдь; долго они довольствовались тѣмъ, что развивали свои идеи передъ нѣсколькими избранными учениками; затѣмъ уже они обратились съ поученіями къ толпѣ. Передъ нею произносили они настоящія проповѣди, ведшія иногда за собою блистательныя обращенія. Но слово имѣло еще большее значеніе и производило дѣйствіе уже по истинѣ чудотворное въ христіанскихъ церквахъ; естественно, что Юліанъ покусился воспользоваться этою силою для своего возстановленнаго культа. Святой Григорій Назіанзинъ говоритъ намъ, что онъ имѣлъ намѣреніе "учредить во всѣхъ городахъ чтенія и объясненія еллинскихъ догматовъ, которые должны были проводить въ себѣ одновременно нравоученіе и теологію", Онъ предполагалъ установить истинное проповѣдничество; онъ намѣревался заимствовать его у философіи и отдать его на услугу религіи, перенести его изъ школъ въ храмы. Несомнѣнно, что проектъ этотъ былъ приводимъ въ исполненіе: мы знаемъ, что знаменитый риторъ Акакій произносилъ однажды проповѣдь объ Эскулапѣ въ храмѣ, опустошенномъ христіанами и вновь открытомъ. "Твоя рѣчь", писалъ ему Либаній, его другъ, -- "есть, съ перваго до послѣдняго слова, какъ бы.медовый нотокъ музъ; она блещетъ своимъ изяществомъ; она убѣдительна въ своихъ доводахъ; она достигаетъ того, что ставитъ себѣ цѣлью, То ты, доказываешь могущество бога при помощи надписей, посвященныхъ ему исцѣлившимися; то съ трагическою силой описываешь ты войну безбожниковъ противъ храма разрушеніе, пожаръ, оскверненные алтари, умоляющихъ наказанныхъ, которые не смѣютъ болѣе просить объ исцѣленіи ихъ страданій... Ты завоевываешь убѣжденіе своими доказательствами, ты очаровываешь твоимъ стилемъ; длиннота твоей рѣчи составляетъ еще одну лишнюю ея красоту: эта длиннота вполнѣ соотвѣтствуетъ важности обстоятельствъ" {Либаній, Epist., 607.}. Эта проповѣдь должна была ставить своею задачей поученіе народа объ истинной природѣ боговъ, о скрытомъ смыслѣ миѳовъ и извлекаемаго изъ нихъ нравоученія. Весьма вѣроятно, что вопросъ о будущей жизни занималъ въ ней большое мѣсто, какъ и въ проповѣди христіанской: Юліанъ былъ имъ чрезвычайно занятъ; мыслями о безсмертіи оканчивается его рѣчь о Царѣ-Солнцѣ и рѣчь о Матери боговъ. Когда его привели смертельно раненаго въ его палатку, послѣднею его заботою была забота объ одномъ изъ его офицеровъ, Анатоліи, котораго онъ нѣжно любилъ, и который тогда же погибъ въ свалкѣ. Когда Юліанъ освѣдомился о его участи, ему донесли, что Анатолій "сдѣлался блаженнымъ" {} beatmn fuisse; онъ понялъ, что ему сказали о гибели Анатолія; тогда, забывая о своей собственной участи, онъ оплакалъ участь своего друга. Затѣмъ, когда онъ увидѣлъ, что всѣ вокругъ него рыдали, онъ упрекнулъ присутствовавшихъ за такую слабость и сказалъ, "что непристойно оплакивать государя, который готовъ вступить въ небеса" {Амміанъ, XXV, 3. Знаменитое слово, которое ему приписываютъ въ эти послѣдній минуты: "Галилеянинъ, ты побѣдилъ!" встрѣчается впервые у Ѳеодорита, писавшаго болѣе вѣка послѣ описываемыхъ событій. Оно совершенно противорѣчитъ всему, что повѣствуетъ Марцеллинъ, бывшій свидѣтелемъ смерти Юліана, а потому не имѣетъ никакой достовѣрности.}. Итакъ, онъ умеръ съ полною увѣренностію, что въ будущей жизни, получитъ воздаянія за своя труды, и что боги, которымъ онъ служилъ и которыхъ чествовалъ, уготовили ему "вѣчное бытіе на лонѣ своемъ". Очевидно, здѣсь далеки отъ тѣхъ робкихъ надеждъ, которыя высказываются Платономъ въ концѣ его "Федона". Развѣ Юліанъ въ этомъ случаѣ не думаетъ опереться на доктрину философовъ, когда убѣждается въ томъ, что не все погибаетъ вмѣстѣ съ земною жизнію. "Люди относительно этого предмета поставлены въ необходимость дѣлать предположенія", говоритъ онъ;-- я по боги имѣютъ объ этомъ полное вѣдѣніе" {Юліанъ, Epist., 63.}. Именно эти боги, въ своемъ общеніи съ нимъ, и открыли ему эту истину.
   Религіозное ученіе требуетъ для себя непремѣнно просвѣщеннаго духовенства, способнаго къ такому ученію; но въ античныхъ религіяхъ не существовало истиннаго духовенства въ томъ смыслѣ, какъ разумѣетъ его христіанство. Жрецы вообще были обыкновенными должностными лицами, какъ и всѣ прочіе, по назначенію; когда имъ ввѣряли ихъ важныя обязанности, отъ нихъ не требовали ни соотвѣтственнаго воспитанія, ни особеннаго предрасположенія къ ихъ призванію. Пожалуй, такой способъ избранія священныхъ служителей изъ гражданъ, остававшихся и впредь гражданами и не заимствовавшихся особымъ духомъ отъ своихъ новыхъ обязанностей, имѣлъ свои нѣкоторыя выгоды: этому обстоятельству древнія религіи обязаны тѣмъ, что онѣ никогда не превращались въ узкую и нетерпимую ѳеократію и избѣгали пагубныхъ столкновеній церкви и государства, столкновеній, ослабившихъ могущественныя державы; но это же обстоятельство имѣло и великія неудобства, которыя обнаруживаются, когда наступаетъ время борьбы съ христіанствомъ. Жречество мірское, политическое, равнодушное не могло представлять собою надежную защиту для угрожаемыхъ культовъ. Потому императорамъ, и въ особенности Юліану, пришло на мысль измѣнить его характеръ. Онъ первый придалъ серьезное значеніе званію великаго жреца, которое носили его предшественники, начиная съ Августа, и на которое они смотрѣли, какъ на простое украшеніе своей власти. Юліану казалось, что это званіе налагало на него важнѣйшія обязанности, и онъ говоритъ намъ, что "онъ молилъ боговъ, чтобъ они сдѣлали его достойнымъ для исполненія этихъ обязанностей". Онъ прежде всего хотѣлъ установить своего рода іерархію между различными изолированными учрежденіями жречества. Великимъ провинціальнымъ жрецамъ, начальствовавшимъ надъ культомъ обоготворенныхъ императоровъ, вмѣнено было въ обязанность наблюдать надъ прочими жрецами. Они получали право смѣщать тѣхъ изъ нихъ, которые, вмѣстѣ со своими женами, дѣтьми и служителями, не подавали примѣра почитанія боговъ. Онъ взялъ въ обычай выбирать ихъ не такъ, какъ было прежде, изъ числа богатыхъ, значительныхъ и щедрыхъ гражданъ, у которыхъ были средства для дорогихъ игрищъ, а между философами, мудрецами, людьми, испытанными въ твердости и постоянствѣ среди послѣдней борьбы язычества. Въ своихъ письмахъ, имѣвшихъ характеръ настоящихъ окружныхъ посланій, онъ предлагаетъ имъ жить честно, избѣгать театральныхъ зрѣлищъ, не посѣщать комедіантовъ, отклоняться отъ соблазнительнаго чтенія, часто молиться богамъ; онъ желаетъ, чтобъ они не пренебрегали никакими добродѣтелями, въ особенности милосердіемъ, чрезъ которое христіанство снискало себѣ столько чести и выгоды. "Случилось такъ", говоритъ Юліанъ, -- "что равнодушіе нашихъ жрецовъ къ неимущимъ подстрекало нечестивыхъ галилеянъ къ благотворительности, и они утвердили ихъ коварное дѣло, давъ имъ возможность прикрываться наружнымъ видомъ добродѣтели". Столь быстрому распространенію ихъ ученія способствовала "гуманность въ отношеніи чужестранцевъ, забота о погребеніи мертвыхъ съ должнымъ почетомъ и кажущаяся святость жизни". Надо дѣйствовать по ихъ примѣру: заботиться о бѣдныхъ, несчастныхъ, больныхъ. "Когда іудеи не имѣютъ у себя нищихъ, когда нечестивые галилеяне питаютъ нашихъ вмѣстѣ со своими, было бы постыдно, еслибы лица изъ нашего культа были лишены помощи, которую мы имъ обязаны доставить" {Юліанъ, Epist., 49, 69.}.
   Такая измѣненная религія, съ хорошо организованнымъ и строго направленнымъ жречествомъ, съ нравственнымъ и догматическимъ ученіемъ, со страннопріимными домами, поставленными въ связь съ храмами, и съ цѣлою системой благотворенія, исходящаго отъ руки жрецовъ, была въ сущности новою религіей. Юліанъ это созналъ; потому-то онъ и хотѣлъ дать этой религіи новое названіе. Мы видѣли, что онъ назвалъ ее еллинизмомъ. Еллинизмъ долженъ былъ заступить мѣсто одряхлѣвшаго язычества и, въ свою очередь, попытаться выдержать напоръ торжествующей церкви.
   

IV.
Сношенія Юліана съ христіанствомъ, какъ императора.-- Онъ обѣщаетъ терпимость.-- Какъ онъ сдерживаетъ свое обѣщаніе.-- Его пристрастіе къ язычникамъ.-- Онъ воспрещаетъ преподаваніе христіанскимъ профессорамъ.-- Почему?

   Такимъ образомъ Юліанъ сдѣлалъ попытку преобразовать и обновить культъ древнихъ боговъ. Несомнѣнно, въ этомъ самая любопытная сторона и особенность его дѣятельности. Но этотъ же философъ-богословъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и владыкой міра. Въ качествѣ императора онъ долженъ былъ установить взаимное отношеніе обѣихъ религій, оспаривавшихъ имперію; свою царственную власть онъ могъ дать въ помощь той изъ религій, которую хотѣлъ возстановить, и употребить всѣ силы, какими располагалъ для истребленія другой религіи. Можно ли упрекать его въ томъ, что онъ попытался поступить именно такъ? Дѣйствительно ли былъ онъ тѣмъ гонителемъ, какимъ почитаетъ его христіанство, или напротивъ, заслуживаетъ онъ тѣхъ похвалъ, которыя воздавали его мудрости и умѣренности враги христіанства? Все это очень важно знать {См. объ этомъ вопросѣ F. Rode, Geschichte der Reaction Kaiser Julians.}.
   Самъ Юліанъ всегда притязалъ на то, что онъ -- государь терпимый. Въ тотъ даже моментъ, когда онъ вновь открывалъ храмы, онъ торжественнымъ эдиктомъ объявлялъ, что не намѣренъ стѣснять ни въ чемъ прочіе культы. "Я рѣшилъ", говорилъ онъ,-- "дѣйствовать съ кротостію и человѣколюбіемъ относительно всѣхъ галилеянъ; я воспрещаю прибѣгать къ какому бы то ни было насилію и требую, чтобы никто не былъ привлекаемъ силою въ храмы или принуждаемъ дѣйствовать противъ своей воли" {Юліанъ, Epist., 43.}. Онъ не только былъ далекъ отъ того, чтобы прибѣгать къ принудительному обращенію и увеличивать число язычниковъ скороспѣлыми отступниками, онъ, напротивъ, горделиво объявлялъ, что новообращенные будутъ въ томъ только случаѣ допускаться до священныхъ церемоній, "если очистятъ свои души мольбами къ богамъ и тѣла свои узаконенными омовеніями". На этихъ правилахъ онъ настаивалъ до конца и еще передъ концомъ своей жизни писалъ: "Побѣждать слѣдуетъ разумомъ и наставлять людей не ударами, не оскорбленіями, не казнями. Я поэтому приглашаю еще разъ и всегда всѣхъ, кто питаетъ ревность къ истинной религіи, не причинять никакого зла галилейской сектѣ и не позволять себѣ противъ нея никакого насилія и принужденія. Надо имѣть болѣе жалости, нежели ненависти въ отношеніи столь несчастныхъ людей и не вдаться въ промахъ въ дѣлѣ подобной важности" {Юліанъ, Epist., 53.}.
   Такія рѣчи, конечно, прекрасны, и я понимаю, что Вольтеръ приводилъ не разъ ихъ въ примѣръ, и съ восхищеніемъ. Но, по несчастію, рядомъ съ этими рѣчами отыскиваются другія, въ которыхъ христіане трактуются съ самымъ крайнимъ презрѣніемъ. Терпимость, которая выражается подобнымъ оскорбительнымъ образомъ, возбуждаетъ нѣкотораго рода безпокойство; невольно приходитъ въ голову, что такой склонный къ насилію и вспыльчивый человѣкъ не могъ быть всегда господиномъ своихъ дѣйствій. Имени тѣхъ людей, въ отношеніи которыхъ онъ обѣщаетъ быть справедливымъ и умѣреннымъ, онъ не можетъ произнести безъ самыхъ жестокихъ оскорбленій; онъ называетъ ихъ безумцами, нечестивыми, безбожниками, бѣшеными дураками, "проказой общества человѣческаго... Когда ему приходится грозить имъ или ихъ наказывать, онъ къ этому всегда примѣшиваетъ нѣкоторое горькое издѣвательство или разражается ненавистью. Если онъ лишаетъ ихъ имущества, онъ объявляетъ, что поступаетъ такъ для того, "чтобы облегчить имъ путь на небо"; когда онъ отказывается покарать чиновниковъ, ихъ обижавшихъ, онъ имъ напоминаетъ, что "ихъ собственныя книги убѣждаютъ ихъ переносить бѣдствія съ терпѣніемъ". Это -- сарказмы бѣшенаго ханжи, а не рѣчь судьи или государя. Онъ слишкомъ примѣнялся къ своему личному мнѣнію, слишкомъ вѣрилъ въ непогрѣшимость своего ученія, а потому не признавалъ ни здраваго разсудка, ни разума въ тѣхъ, кто не былъ одинаковаго съ нимъ мнѣнія. Въ презрѣніи своихъ противниковъ всегда кроется великая опасность. Рѣдко случается, чтобы тотъ, кто смотритъ на людей, не раздѣляющихъ ихъ мнѣній, какъ на безумцевъ или больныхъ, не пришелъ наконецъ къ той мысли, что человѣчество предписываетъ употребить нѣкоторыя насилія для истребленія врага. И мы дѣйствительно хорошо видимъ, что подобная мысль на нѣкоторое время овладѣвала Юліаномъ: "Быть можетъ", говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ,-- "было бы лучше взяться за исцѣленіе галилеянъ противъ ихъ ноли, какъ поступаютъ съ бѣшеными" {Юліанъ, Epist., 42.}. Справедливо и то, что онъ спѣшитъ прибавить, что "представляетъ имъ свободу оставаться больными". Однако, совершенно возможно, что гораздо послѣ, видя тщетность своей терпимости и то, что его враги стоять твердо, онъ возвратился къ своей первоначальной идеѣ и рѣшилъ "лѣчить ихъ противъ ихъ воли", какъ упорно отказывавшихся отъ лѣченія. Таковъ предлогъ, которымъ прикрываютъ себя всѣ преслѣдованія.
   Не забудемъ, что Юліанъ обѣщалъ быть терпимымъ, но не обѣщалъ быть безпристрастнымъ. Онъ никого не гналъ насильно въ храмы, не принуждалъ христіанъ приносить жертвы богамъ, подобно своимъ предшественникамъ,-- вотъ и все. Онъ никогда не обличался относиться одинаково ко всѣмъ культамъ и оказывать имъ одинаковыя милости. Исповѣдываемая имъ религія -- религія государственная: совершенно понятно, что она должна быть и предпочтена другимъ. Его пристрастіе къ ней очевидно и кажется ему совершенно естественнымъ. Одни и тѣ же дѣйствія принимаютъ въ его глазахъ различный характеръ, смотря по тому, о какомъ культѣ идетъ дѣло. Язычники, отказывавшіеся отступиться отъ своей вѣры,-- мученики; христіане, если они не хотятъ быть отступниками,-- нечестивцы. Если они противятся императору мужественно, онъ ихъ унижаетъ и обвиняетъ въ недостаткѣ почтенія къ себѣ. Въ то время, когда онъ воспрещаетъ епископамъ пріобрѣтать новообращенныхъ {См. письмо 6-е, въ которомъ онъ предписываетъ выгнать изъ Египта Аѳанасія, "этого презрѣннаго человѣка, осмѣлившагося въ мое царствованіе крестить гречанокъ высокаго общественнаго положенія".}, онъ всячески старается распространять свою доктрину; онъ приманиваетъ честолюбцевъ къ ней выгодами общественныхъ должностей. "Я", говоритъ онъ,-- "не желаю ни избивать галилеянъ, ни дозволять ихъ оскорблять; я утверждаю только, что слѣдуетъ предпочесть имъ людей, уважающихъ боговъ, и такъ -- повсюду" {Юліанъ, Epist., 7.}. Этимъ обозначалось, что всѣ общественныя должности предоставлялись язычникамъ; и я не сомнѣваюсь, что еслибъ онъ прожилъ долѣе, то не оставилъ бы ни одного христіанина въ гражданской и военной администраціи имперіи. Тѣ же пріемы, безъ особенной совѣстливости, были употреблены и для того, чтобы обратить къ древнему культу цѣлые народы. Въ этой обширной имперіи, составившейся изъ скопленія древнихъ свободныхъ государствъ, нерѣдко сосѣдніе города бывали соперниками другъ друга. Они домогались господства другъ надъ другомъ, съ яростію оспаривали одинъ у другого какой-нибудь клокъ земли. Такой раздоръ давалъ императору поводъ привязывать къ себѣ тѣмъ, что онъ принималъ сторону одного изъ тяжущихся. Но исторіей Низибіи и Газы г. Роде доказалъ, что Юліанъ сдѣлалъ своимъ обычаемъ высказываться за своихъ единовѣрцевъ {Rode, стр. 64.}. "Если люди чествуютъ боговъ", говорилъ онъ,-- "надо чествовать также людей и города, которые почитаютъ ихъ". Вотъ принципъ, который могъ завести далеко! Когда знаменитый своимъ храмомъ Кивслы Пессинунтъ обратился къ Юліану съ просьбой о милости, Юліанъ далъ почувствовать, какою цѣной онъ даруетъ эту милость. "Я готовъ", сказалъ одъ,-- "прійти Пессинунту на помощь подъ условіемъ, чтобъ оказано было покровительство Матери боговъ. Дайте почувствовать жителямъ, что если они чего-нибудь желаютъ отъ меня, то должны всѣ преклониться передъ богиней" {Юліанъ, Epist., 49.}. Явствуетъ вотъ что: Юліанъ зналъ людей; онъ зналъ, что всегда найдутся такіе, которые готовы пожертвовать своею вѣрой счастію; по тѣмъ не менѣе онъ долженъ былъ бы знать и то, какъ непрочно дѣло, если вербуютъ въ торжествующую религію при помощи выгоды и честолюбія; такія побѣды даютъ столь же мало выгоды, какъ и чести.
   Вообще, проекты Юліана были очень ловко измышлены, но не повели къ ожидаемому успѣху. По прибытіи въ Константинополь онъ принялъ одну великодушную мѣру, которая очень расположила въ его пользу общественное мнѣніе: онъ возвратилъ всѣхъ, кого Констанцій сослалъ въ ссылку по причинамъ религіознымъ, и отдалъ имъ отобранное у нихъ имущество. Между ссыльными были люди всѣхъ христіанскихъ сектъ, но такъ какъ Констанцій былъ аріанинъ, то главные удары его обрушивались на православныхъ. Такимъ образомъ въ страну вернулось большое число епископовъ, бывшихъ жертвами смутъ предшествовавшаго царствованія; между ними находился и непоколебимый Аѳанасій, Юліанъ очень гордился актомъ своей милости, за который друзья его превозносили его большими похвалами. Онъ объ этомъ обстоятельствѣ часто упоминаетъ въ своихъ письмахъ и горько жалуется, что христіане не выказали ему признательности {Юліанъ, Epist., 62.}. Но это случилось потому только, что христіане, какъ и всѣ другіе, очень скоро замѣтили, что благодѣяніе Юліана скрывало въ себѣ ловушку, и что, дѣлая видъ, будто желаетъ имъ добра, онъ только работалъ противъ нихъ. Онъ возвращалъ ихъ единственно съ тою мыслію, чтобы по прибытіи ихъ возбудились новыя богословскія распри. "Онъ зналъ", говоритъ Амміанъ Марцеллинъ,-- "что христіане, когда спорили другъ съ другомъ, были хуже дикихъ звѣрей"; онъ разсчитывалъ на то, что, ослабивъ себя внутренними распрями, они будутъ оказывать ему меньшее сопротивленіе. По его тактикѣ, чтобы побѣдить враговъ, надо было внести раздоръ въ ихъ среду. Въ то же время, когда онъ пытался возбуждать однѣ секты противъ другихъ, внутри однѣхъ и тѣхъ же церквей онъ желалъ отдѣлить вѣрующихъ отъ ихъ главы. Всякій разъ, какъ происходило въ какомъ-нибудь христіанскомъ городѣ народное волненіе, онъ притворно обвинялъ во всемъ духовенство. Виновными у него всегда были священники, которые будто бы "не могли успокоиться въ томъ, что у нихъ отняли возможность вредить". Однажды епископъ Вострскій и "го клиръ, обвиненные имъ въ подстрекательствахъ къ какому-то мятежу, обратились къ нему съ письмомъ и, между прочимъ, писали: "Хотя у насъ христіанъ столько же, сколько еллиновъ, наши увѣщанія помѣшали послѣднимъ совершить даже малѣйшее излишество". Юліанъ поспѣшилъ отправить это письмо обратно къ жителямъ съ предательскимъ изъясненіемъ: онъ постарался извратить смыслъ намѣреній епископа. "Вы видите", писалъ онъ жителямъ,-- "что онъ приписываетъ вашу умѣренность вовсе не вашей доброй водѣ; онъ увѣряетъ, что вы остались спокойными вопреки своему желанію, и что если вы сдержались, то только вслѣдствіе его же увѣщаній. Изгоните его, не колеблясь, изъ вашего города, какъ вашего обвинителя" {Юліанъ, Epist., 52.}. Коварство Юліана было очевидно. Между тѣмъ весьма вѣроятно, что подстрекательства его привели къ цѣли. Ливаній свидѣтельствуетъ, что именно около этого времени Востру взволновала серьезные безпорядки религіознаго характера.
   У него были и другія средства къ тому, чтобы тревожить христіанъ и вредить имъ. Декретъ, которымъ отобранныя по религіозному поводу имущества возвращались прежнимъ ихъ владѣльцамъ, прилагался ко всѣмъ; язычники имъ должны были воспользоваться такъ же, какъ и всѣ прочіе. Въ послѣднее царствованіе большое число языческихъ храмовъ было опустошено и сокровища ихъ разграблены; принадлежавшія имъ земли были отобраны; нерѣдко безъ разсужденій захватывали даже и самые храмы. Юліанъ предписалъ, чтобы всѣ храмы были возстановлены въ прежнемъ видѣ. Законъ былъ правъ; но исполненіе его представляло большія опасности. Такъ какъ многое было сдѣлано уже очень давно, и послѣ ряда лѣтъ было затруднительно розыскивать истинныхъ виновниковъ, то естественно, теперь оказывался полный просторъ для произвола; становилось возможнымъ всегда погубить своего врага, обвинивъ его въ участіи при разореніи храмовыхъ имуществъ. Письмо Ливанія удостовѣряетъ, что было сдѣлано много насилій по этому случаю, что вторгались въ богатые христіанскіе дома подъ предлогомъ разысканія храмовыхъ сокровищъ; сокровища не отыскивались, а дома грабили. "Берегитесь", говорилъ мудрый риторъ,-- "чтобы на васъ не палъ тотъ укоръ, который вы обращаете къ другимъ. Боги не походятъ на жестокихъ ростовщиковъ: если имъ возвращается то, что имъ принадлежало, они большого не требуютъ" {Ливаній, Epist., 1426. См. тамъ же 673, 730, 1063, 1057.}. Но подобные совѣты объ умѣренности не были тогда выслушиваемы. Всюду умы заволновались; вражда проснулась. Въ тѣхъ городахъ, населеніе которыхъ состояло изъ послѣдователей обѣихъ религій, языческое населеніе, чувствуя, что его поддерживаютъ, бросилось на христіанъ. Тѣ люди, которыхъ обвиняли въ враждѣ противъ стараго культа, были преслѣдуемы, биты, брошены въ тюрьмы; иногда толпа разрывала ихъ на части. Писатели церковные повѣствуютъ примѣрами обо всѣхъ этихъ актахъ мести, и г. Роде полагаетъ, что показанія ихъ вообще справедливы. Даже самъ Юліанъ жалуется, что въ нѣсколькихъ мѣстахъ зашли слишкомъ далеко. "Усердіе моихъ друзой", говоритъ онъ,-- "обратилось на нечестивыхъ сильнѣе, чѣмъ я того желалъ" {Юліанъ, Misopogon, 22.}. Достаточно было одного опрометчиваго слова "епископѣ Георгіѣ, и червь Александріи, самая распущенная въ сравненіи съ населеніемъ прочихъ большихъ городовъ, умертвила этого епископа и двухъ его друзей. Юліанъ порицалъ убійство, но не осмѣлился наказать за него. Онъ написалъ весьма странное письмо александрійцамъ, въ которомъ объявлялъ, что въ концѣ концовъ Георгій заслужилъ свою участь, что негодованіе народа было естественно, и что "такъ какъ онъ не желаетъ исцѣлять великое зло еще болѣе злымъ средствомъ", то и ограничивается нѣкоторыми упреками и нѣкоторыми совѣтами" {Юліанъ, Epist., 10.}. Христіане не вышли бы такъ изъ подобной бѣды. Итакъ, кровь лилась въ правленіе этого государя, кичившагося своею терпимостію; все, что можно сказать въ его оправданіе, это то, что она проливалась не по его прямому повелѣнію. Онъ несомнѣнно преступенъ въ томъ, что не сдѣлалъ всего необходимаго для предупрежденія и осужденія насилій, но по крайней мѣрѣ онъ былъ убѣжденъ, что самъ не приказывалъ дѣлать ихъ.
   Ему всецѣло принадлежитъ и составляетъ личное его дѣло знаменитый эдиктъ, которымъ онъ воспретилъ риторамъ, грамматикамъ и софистамъ изъ христіанъ быть преподавателями въ школахъ. Легко понять, какое побужденіе заставило его предпринять такое важное рѣшеніе. Воспитаніе привело его самого къ язычеству; онъ могъ хорошо разсчитать, что подобное воспитаніе и на другихъ будетъ вліять точно такъ же, какъ на него. "Тотъ христіанинъ", говорилъ онъ,-- "въ которомъ есть хотя искра природнаго добра, откажется отъ своего нечестиваго ученія, если хотя притронется къ наукамъ грековъ". Въ своемъ восхищеніи Гомеромъ и Платономъ онъ полагалъ, что писателей этихъ нельзя читать, не раздѣляя вѣрованій, ими такъ прочно ему внушенныхъ. Но чтобы подобное ученіе производило все должное дѣйствіе, надо было не допускать его извращенія. Риторъ или софистъ, сдѣлавшись христіаниномъ, былъ вынужденъ противопоставлять свое ученіе доктринѣ философовъ: онъ неизбѣжно вносилъ новый смыслъ въ легенды, разсказанныя поэтами, и ослаблялъ своими объясненіями и осторожностью впечатлѣніе этихъ чудныхъ разсказовъ. Этого-то и не желалъ дозволить Юліанъ ни подъ какимъ видомъ. Такимъ образомъ онъ пришелъ къ мысли о воспрещеніи читать передъ юношествомъ греческихъ поэтовъ и философовъ всѣмъ тѣмъ, кто оставилъ древнюю религію. Эдиктъ объ этомъ дошелъ до насъ; онъ преисполненъ лицемѣрной благосклонности къ христіанамъ, но въ сущности онъ -- жестокая иронія. По видимому, Юліанъ проникался ихъ интересами; онъ объявляетъ, что намѣренъ оказать имъ большую услугу и установить наконецъ согласіе ихъ чувствъ съ ихъ словами. Прилично ли, говоритъ онъ,-- чтобы люда, занятіе которыхъ изощрять своихъ учениковъ не только въ краснорѣчіи, но и въ нравоученіи, были вынуждены объяснять авторовъ, которыхъ вѣрованія сами не раздѣляютъ и которыхъ обвиняютъ въ нечестіи? "До сей поры", говорить онъ,-- "было полное основаніе не посѣщать храмовъ, опасность висѣла надъ всѣми головами. и можно проститъ, что скрывались самыя истинныя ученія о богахъ. Но такъ какъ боги возвратили намъ свободу, становится нелѣпымъ, чтобы обучали людей тому, что считаютъ самымъ нехорошимъ". Терпимость должна вести за собою искренность. Такъ какъ всякій уже можетъ быть свободнымъ въ своихъ мнѣніяхъ, то никто не долженъ мыслить или дѣйствовать несогласно своимъ вѣрованіямъ. "Если наставники полагаютъ, что великіе писатели Греціи заблуждались, они должны перестать комментировать ихъ произведенія; если же они будутъ смотрѣть на подобныя занятія только какъ на средство къ жизни или какъ на источникъ дохода, они тѣмъ докажутъ самую гнусную скаредность,: докажутъ, что рады все терпѣть изъ-за какихъ-нибудь нѣсколькихъ драхмъ". Необходимо, слѣдовательно, чтобъ они сдѣлали выборъ: или вовсе не преподавали бы того, что считаютъ опаснымъ, или же -- если хотятъ преподавать свои уроки -- начали бы съ того, что сами убѣдились въ правотѣ Гезіода и Гомера, красоты которыхъ будутъ усвоять другимъ. Выводъ изъ всего этого разсужденія тотъ, чтобъ они возвратились къ древней религіи, "или же шли бы въ церкви галилеянъ объяснять Матвѣя и Луку" {Юліанъ, Epist., 42.}. Эдиктъ этотъ, не понравившійся умѣреннымъ язычникамъ {Амміанъ Марцеллинъ, XXII, 10, 7.}, возбудилъ сильное неудовольствіе и въ христіанахъ. Они были разгнѣваны даже гораздо болѣе, чѣмъ другими мѣрами, которыя -- какъ казалось -- должны были бы быть имъ болѣе непріятны. Дѣло шло о тѣхъ самыхъ школахъ, которыя, какъ хорошо было извѣстно христіанамъ, оставались царствомъ язычества. Представляется нѣсколько удивительнымъ, почему христіане были такъ привязаны къ преподаванію, враждебному ихъ вѣрованіямъ. По крайней мѣрѣ, въ наши дни мы встрѣчали такихъ духовныхъ лицъ, которые пугаютъ робкіе умы, указывая на опасность, кроющуюся въ чтеніи языческихъ авторовъ, и требуютъ изгнанія классиковъ изъ училищъ. Эдиктъ Юліана пришелся бы по вкусу такимъ лицамъ. Вѣроятно, они не только не посѣтовали бы на него, но даже очень были бы довольны, если бы христіанскихъ учителей заставили отказаться отъ всякихъ произведеній древности. Но не такъ думали въ IV вѣкѣ. Хотя христіанство проявлялось во всей полнотѣ своей юности, однако цезарь не былъ зараженъ преувеличенною мнительностью; онъ также, какъ и языческое общество, сильно стоялъ за образованіе; онъ не думалъ, чтобы можно было учиться, мыслить и говорить безъ чтенія великихъ писателей, этихъ властителей слова и мысли. Сдѣлавшись христіаниномъ, никто не думалъ отказываться отъ ихъ изученія, никто не переставалъ ими восхищаться. Они были общимъ достояніемъ всей греческой расы, и когда Юліанъ захотѣлъ сдѣлать изъ нихъ монополію для одного культа, то св. Григорій съ гордостью отвѣчалъ на такое наглое притязаніе: "Ужь не ты ли единственный еллинъ"? {Св. Григорій, Contra Jul., I, 107.} Настоянія такого рода доказываютъ намъ, что церковь -- преимущественно на востокѣ -- вступала теперь въ новую фазу. Время пылкой борьбы съ языческимъ обществомъ приходило къ концу. Уже не было вопроса о томъ, чтобы бороться съ язычествомъ, теперь побѣжденнымъ; надо было занять для себя подобающее мѣсто, и чувствовалось хорошо, что нельзя было собою смѣнить старое, не заимствовавшись отъ него нѣкоторыми его сторонами. Послѣ того, какъ античный міръ пересталъ быть страшнымъ, увидѣли, что не отъ всего въ немъ надо было отказываться. Лишь только дѣлаешься владыкой, какъ вмѣстѣ съ тѣмъ становишься консерваторомъ. Вмѣсто того, чтобы рѣшительно во всемъ создавать новый міръ, увидѣли, что надежнѣе, не разрушая, многое сохранить. Задача состояла въ томъ, чтобы согласить сохраняемое съ духомъ христіанства; и это не казалось невозможнымъ. Были уже и христіанскіе софисты, какъ напримѣръ, Проэрезій -- въ Аѳинахъ, Викторинъ -- въ Римѣ; появились поэты, которые сдѣлали попытку примѣнить пріемы античнаго искусства къ сюжетамъ, взятымъ изъ Евангелія и Библіи. Съ этого момента, можно сказать, начинала устанавливаться встрѣча греческой мудрости и христіанскаго ученія, та смѣсь идей античныхъ и новыхъ, на которой покоится современная намъ образованность. По видимому, вокругъ Юліана установилось смутное чувство того, что смѣсь эта завершитъ собою паденіе древней религіи и упразднитъ ее. Потому-то онъ и хотѣлъ помѣшать этому явленію, изгоняя христіанскихъ учителей изъ школъ. Чѣмъ болѣе его враги желали сохранить за своими риторами и философами право чтенія Гомера или Платона, тѣмъ болѣе онъ старался лишить ихъ этого права. Этимъ онъ думалъ обезпечить окончательный успѣхъ своего предпріятія. Другія его мѣры противъ христіанъ вредили ямъ въ настоящемъ; эти же мѣры отнимали у нихъ будущее. Дѣти ихъ или должны были бы продолжать ученіе въ школахъ, но уже сдѣлавшихся совершенно языческими, и они не преминули бы увлечься такимъ ученіемъ и погрузиться въ язычество; или же они вовсе перестали бы посѣщать школы и, лишившись вовсе благодѣтельнаго образованія, столь необходимаго для природы человѣка, мало по малу утратили бы прекрасныя свойства греческаго ума и впали бы въ варварство. Такимъ образомъ секта померкла бы среди невѣжества и мрака.
   

V.
Результатъ предпріятія Юліана.-- Онъ возбуждаетъ неудовольствіе во многихъ язычникахъ.-- Онъ привлекаетъ на свою сторону лишь немногихъ христіанъ.-- Мнѣнія, о немъ высказанныя.-- Его истинный характеръ.

   Въ своихъ надеждахъ Юліанъ, какъ извѣстно, совсѣмъ обманулся. Изъ всѣхъ замысловъ противъ христіанства ни одинъ не былъ такъ хорошо обдуманъ и такъ искусно проведенъ, какъ замыселъ Юліана, но и не одинъ изъ нихъ не породилъ такихъ ничтожныхъ послѣдствій. Одною изъ главныхъ причинъ блестящаго неуспѣха дѣйствій Юліана была та, что онъ сумѣлъ пріобрѣсти себѣ непріятелей со стороны обоихъ культовъ и, въ сущности, никого не удовлетворилъ. Съ перваго взгляда представляется, что поклонники древнихъ боговъ должны были отъ всего сердца рукоплескать возстановленію прежняго культа и возсылать молитвы за государя, возвращавшаго имъ ихъ храмы и церемоніи. Однако были и исключенія; замѣчается вскорѣ, что Юліанъ встрѣтилъ даже между людьми своей партіи упорное сопротивленіе, которое должно было глубоко огорчать его. Многіе только потоку оставались въ язычествѣ, что оно удовлетворяло ихъ легкимъ нравамъ, допускавшимся язычествомъ. Это были свѣтскіе люди, добродѣтель коихъ по носила на себѣ печати суровости, люди, любившіе удовольствія и не находившіе въ томъ преступленія; они придавали больше цѣны здѣшней жизни, нежели гадательному безсмертію; они обращали свои взоры охотнѣе къ землѣ, нежели на небо. Но изъ нихъ Юліанъ желалъ, во что бы то ни стало, сдѣлать мистиковъ и благочестивыхъ. Они не хотѣли покоряться такому требованію; всѣ усилія его разбивались о ихъ легкомысленный скептицизмъ, и они столько же не желали, чтобъ ихъ завлекали въ храмы, сколько и въ церкви. Подобныя причины отдалили его и отъ большихъ городовъ, населеніе которыхъ предано было играмъ и празднествамъ. Между жителями Антіохіи, слагавшими пѣсенки на счетъ императора, подсмѣивавшимися надъ его маленькимъ плащимъ и козлиною бородкой, христіане, несомнѣнно, очень были многочисленны; но были между ними и язычники: Ливаній удостовѣряетъ насъ въ томъ, что во время одной священной: церемоніи совершены были оскорбленія. Юліану ставилось особенно въ вину то, что онъ пренебрегалъ общественными играми, и то, что онѣ ему не правились. "Его почти никогда не видѣли въ ипподромѣ, а если онъ въ немъ и показывался на минуту, то имѣлъ скучающій видъ и, пропустивъ нѣсколько бѣговъ, торопился выйти. Мимы тоже не удерживали его на болѣе продолжительное время; онъ остерегался смотрѣть, подобно своимъ предшественникамъ, на танцы безстыдныхъ женщинъ, прекрасныхъ женоподобныхъ мальчиковъ". Въ наше время мы охотно простили бы подобныя преступленія, но тогда ихъ находили не допустимыми. Юліану нравилось жить не такъ, какъ жилъ народъ; этимъ онъ даже гордился. "Вѣдь мы", говорилъ онъ антіохійскимъ жителямъ,-- "семеро чужеземцевъ, семеро приневоленныхъ. Присоедините сюда еще одного изъ вашихъ согражданъ, мастера, искушеннаго въ словѣ, любезнаго Меркурію и мнѣ (Ливаній). Удаленные отъ всякаго общества, мы слѣдуемъ только одному пути, тому, который приводитъ къ храму. Никогда нѣтъ у насъ и рѣчи о театрѣ: спектакль представляется намъ однимъ изъ постыднѣйшихъ занятій, занятіемъ достойнымъ всякаго порицанія" {Юліанъ, Мisopogon, 16.}. Это -- поведеніе мудреца; но народъ былъ оскорбленъ такимъ поведеніемъ и обнаруживалъ свое недовольство. Когда хотятъ дѣйствовать на толпу, не слѣдуетъ жить слишкомъ внѣ ея. Человѣкъ, очень чуждающійся ея вкусовъ, слишкомъ пренебрегающій ея удовольствіями, не понимаетъ ея и рискуетъ быть непонятымъ ею. Юліанъ охотно уединялся въ сообщество семи или восьми личностей, дѣлившихъ его чувства, и недостаточно бралъ въ разчетъ мнѣнія остального населенія. Въ этомъ сказалась большая неловкость со стороны государя, который между тѣмъ уличалъ христіанъ въ томъ, что они не тотчасъ привлекли на свою сторону всѣхъ язычниковъ.
   Удалось ли ему, по крайней мѣрѣ, привлечь къ себѣ многихъ христіанъ? На этотъ вопросъ трудно отвѣтить, потому что историки церкви охотнѣе свидѣтельствуютъ передъ нами о тѣхъ, кто мужественно противостоялъ, нежели о тѣхъ, кто изнемогши уступалъ {Впрочемъ, блаж. Іеронимъ (Chron, Ad annum 2878--364) упоминаетъ о многочисленныхъ отпаденіяхъ, которыя были слѣдствіемъ этого гоненія, которыя скорѣе вовлекали, нежели принуждали къ жертвоприношеніямъ, blands persecuto, impliciens magis quam impalens ad sacrificandum". Созоменъ (VI, 3) говоритъ, что при Юліанѣ нѣкоторыя дѣвственницы были понуждены къ бракамъ.}. Не можетъ быть и сомнѣнія въ томъ, что рѣшились быстро принять религію императора равнодушные и честолюбцы, всегда готовые жертвовать своими убѣжденіями интересу, также истые чиновники, ставящіе себѣ въ обязанность подражать во всемъ своему господину. Такихъ всегда находятся много въ обширной имперіи, тамъ, гдѣ государь располагаетъ огромнымъ числомъ должностей. Не мудрено, что при такихъ условіяхъ Юліанъ, въ началѣ своего царствованія, заблуждался относительно успѣха своего предпріятія. Все населеніе льстецовъ, покорно слѣдовавшихъ за Константиномъ, отказавшихся отъ язычества, единодушно возвратилось теперь къ старымъ богамъ. Нѣсколько лѣтъ спустя, одинъ епископъ въ своей проповѣди, направленной противъ честолюбія и скупости, напоминаетъ, что эти пороки всегда порождали отступниковъ, что изъ-за нихъ многіе перемѣнили религію такъ же легко, какъ перемѣняли одежды. Свое мнѣніе онъ подкрѣпляетъ примѣрами, очевидцемъ которыхъ онъ былъ. "Когда", говоритъ онъ,-- "императоръ, снявъ маску, которою прикрывался, сталъ открыто приносить жертвы и побуждалъ къ тому другихъ, соблазняя ихъ наградами, какое число лицъ бросило церкви и пошло въ капища? Сколько было обольщено обѣщаніемъ выгодъ и дало изловить себя на нечестивую приманку?" Язычникъ Ѳемистій свидѣтельствуетъ о томъ же, только въ иныхъ выраженіяхъ; онъ съ такою же силою бичуетъ постыдное отступничество. "Мы -- позорныя игрушки, прихоти нашихъ владыкъ, мы не Бога боготворимъ, а пурпуръ этихъ владыкъ; съ новымъ правленіемъ мы принимаемъ и новыя вѣрованія!" При началѣ было, такимъ образомъ, большое количество перебѣжчиковъ; но вѣроятно, не такіе были то люди, чтобъ императоръ сталъ особенно дорожить ими. Честные остались стойкими; толпами переходили только ославленныя и подозрительныя личности. Юліанъ дорого бы далъ, чтобы переманить, напримѣръ, на сторону стараго культа софиста Проэрезія -- славу /своей имперіи -- сдѣлавшагося христіаниномъ; но Проерезій устоялъ противъ всѣхъ предложеній. Какъ бы въ вознагражденіе за это императору не стоило большого труда пріобрѣсти Гекебола, который ранѣе прельстилъ Констанція своею шумною рьяностію противъ язычниковъ. По словамъ Ливанія, Гекеболъ былъ посредственный риторъ, постыдный льстецъ власти данной минуты; онъ тотчасъ по смерти Юліана улегся у порога церкви и съ воплемъ взывалъ къ вѣрующимъ: "Попирайте меня ногами вашими, какъ соль негодную къ употребленію и потерявшую свой вкусъ". Юліанъ вернулъ на свою сторону еще Ѳалассія, доподлинно доносомъ своимъ погубившаго своего брата Галла. Императоръ принялъ его чрезвычайно сурово, когда тотъ явился къ нему въ Антіохію; но Ѳалассій зналъ, какимъ средствомъ можно болѣе обезоружить Юліана: онъ сдѣлался язычникомъ и мгновенно проникся такою ревностію къ прорицателямъ и оракуламъ, что государь не преминулъ приблизить его къ себѣ. Это все были легкія побѣды: ими нельзя было, гордиться.
   Юліанъ не имѣлъ никакой надежды привлечь къ себѣ главъ церкви. Онъ зналъ, что онъ ими ненавидимъ, и платилъ имъ тѣмъ же. Онъ говорилъ о нихъ не иначе, какъ тономъ гнѣва и угрозы. "До сихъ поръ они упражнялись въ своей тиранніи; имъ мало того, что они избѣгаютъ расплаты за свои преступленія; они съ ревностію относятся къ своему прежнему происхожденію и скорбятъ о томъ, что не могутъ болѣе отправлять судъ, писать духовныя завѣщанія, пользоваться наслѣдствами, все присвоятъ себѣ; они теперь пускаютъ въ ходъ пружины всяческой интриги и подстрекаютъ народъ къ возстаніямъ". Однако же всѣмъ теперь извѣстно, что этому чрезвычайному врагу епископовъ удалось все-таки обратить одного изъ нихъ. Исторія о томъ очень занимательна; ее намъ въ послѣднее время только открыло одно изъ неизданныхъ писемъ Юліана; оно заслуживаетъ того, чтобы съ нимъ ознакомиться {Письмо это было найдено въ одномъ греческомъ манускритатѣ Британскаго музея, представляющемъ собою сборникъ различныхъ писемъ. Подлинность его несомнѣнна. Она было опубликовано Геннагомъ въ берлинскомъ журналѣ Hermes 1875 года.}. Въ этомъ письмѣ онъ разсказываетъ, что въ то время, когда онъ былъ призванъ Констанціемъ къ командованію арміей, ему пришлось проѣзжать чрезъ Троаду и остановиться въ городѣ, построенномъ на мѣстѣ древняго Иліона. Онъ тогда пожелалъ увидѣть памятникъ прошлаго. "Я употребилъ такую уловку, чтобъ имѣть возможность носѣ тить храмы". Мѣстный епископъ, по имени Пигасъ, вызвался проводить его и повелъ къ надгробіямъ Гектора и Ахиллеса. "Тамъ", прибавляетъ Юліанъ,-- "я замѣтилъ, что огонь былъ зажигаемъ почти на самыхъ жертвенникахъ, и что его только что потушили; что статуя Гектора была еще совершенно блестяща отъ благовонныхъ возліяній, которыя на нее пролили. Я тогда взглянулъ на Пигаса и сказалъ: "Развѣ жители Иліона занимаются еще жертвоприношеніями?" Я желалъ, не поданъ вида, испытать: какихъ убѣжденій былъ епископъ. Онъ отвѣчалъ мнѣ: "Что же удивительнаго въ томъ, что жители почитаютъ великаго человѣка, бывшаго ихъ гражданиномъ; подобнымъ образомъ и мы откосимся къ нашимъ мученикамъ, Отвѣтъ былъ не хорошъ; но, сообразуясь со временемъ, онъ былъ тонокъ. Затѣмъ, епископъ сказалъ мнѣ: "Пойдемъ, посѣтимъ священную ограду Минервы Троянской; онъ былъ счастливъ, что могъ сопровождать меня туда, и отворилъ двери храма. Онъ показалъ мнѣ статуи и взялъ меня за руку, обративъ мое вниманіе на то, что онѣ не тронуты. Я замѣтилъ слѣдующее: показывая ихъ мнѣ, онъ ничего такого не исполнилъ, что обыкновенно дѣлаютъ нечестивцы въ подобныхъ обстоятельствахъ: такъ, онъ не изобразилъ на своемъ лбу знака, напоминающаго смерть Распятаго, и не свисталъ между своихъ зубовъ; вѣдь правило ихъ религіи -- именно такой свистъ при видѣ статуй нашихъ боговъ, а затѣмъ -- знакъ креста", Надо сознаться, что онъ былъ очень услужливъ. Этотъ ловкій человѣкъ, безъ сомнѣнія, разгадалъ тайные помыслы Юліана, которые не могли укрыться отъ прозорливыхъ глазъ; онъ заранѣе хотѣлъ установить для себя добрыя отношенія къ наслѣднику престола. Когда язычество восторжествовало, Пигасъ открыто объявилъ себя язычникомъ и изъ Иліонскаго епископа превратился въ великаго жреца боговъ. Но, по видимому, онъ не былъ хорошо принятъ въ своемъ новомъ кругу: прежній епископъ всегда долженъ былъ быть подозрителенъ для враговъ церкви. Будучи ненавидимъ тѣми, кого оставилъ, онъ не внушалъ никакого довѣрія и язычникамъ. Имѣли намѣреніе даже погубить его и припоминали, что онъ также разрушалъ священные предметы въ тѣ времена, когда хотѣлъ нравиться христіанамъ. Юліану пришлось защищать его отъ публичныхъ порицаній; вотъ въ этихъ-то видахъ онъ и написалъ свое письмо, которое теперь найдено. Онъ говоритъ объ этомъ съ тономъ явнаго раздраженія: "Развѣ вы полагаете, что я могъ бы назначить его въ жреческое званіе, еслибъ я считалъ его способнымъ на какое-нибудь нечестіе?.." И далѣе императоръ оправдываетъ его въ преступленіяхъ, на него взведенныхъ: если онъ прикрывалъ статуи боговъ лохмотьями, то только для того, чтобы защитить ихъ отъ еще большаго поруганія. Онъ согласился низвергнуть ничтожную часть какой-нибудь стѣны для спасенія цѣлаго. Развѣ все это даетъ поводъ къ тому, чтобы обрадовать галилеянъ несчастіями и оскорбленіями этого лица? "Вѣрьте мнѣ", говорилъ Юліанъ въ заключеніе,-- "вамъ слѣдуетъ чтить не только Пигаса, но и всѣхъ тѣхъ, которые, подобно ему, обратились къ нашей вѣрѣ; тогда только мы привлечемъ къ себѣ другихъ и не подадимъ повода нашимъ врагамъ злорадствовать. Если бы, на оборотъ, мы начали принимать дурно тѣхъ, кто добровольно будетъ приходить къ намъ, никто на захочетъ насъ слушать и за нами слѣдовать".
   Надъ случаемъ съ Пигасомъ, несомнѣнно, приходилось задуматься. Незавидна судьба того, кто становится цѣлью для ненависти обѣихъ противоположныхъ партій: одна его ненавидитъ, другая недоумѣваетъ. Нельзя также утверждать навѣрное, чтобы христіанское духовенство вовсе не давало себя прельщать тѣми жреческими мѣстами; которыя Юліанъ такъ щедро предлагалъ послѣдователямъ его вѣры. Въ народѣ должно было быть такихъ обращенныхъ еще болѣе; но если падали нѣкоторые мужчины, то женщины, по видимому, выстаивали. Юліанъ питалъ къ нимъ вражду за ихъ участіе въ христіанской пропагандѣ; онъ обвинялъ ихъ въ измѣнѣ мужьямъ и отцамъ и въ томъ, "что онѣ все достояніе семьи относятъ галилеянамъ". Ливаній увѣряетъ, что "когда людей принуждали идти въ храмы, они отказывались изъ боязни огорчать этимъ своихъ женъ и матерей". Если же случалось, что случайно они уступали и участвовали въ жертвоприношеніяхъ, то "ихъ опять отвлекали отъ боговъ просьбы женъ и проливаемыя по ногамъ слезы" {Ливаній, Ad Аntiochenos, de ira Juliani.}. Такимъ образомъ, не смотря на всѣ подобныя усилія, древній культъ не сдѣлалъ прочныхъ побѣдъ. Юліанъ, который былъ такъ увѣренъ въ правотѣ своей доктрины, который вѣрилъ, что не возможно противостоять совѣту Платона и Порфирія, не могъ не чувствовать однако же безпокойства, когда видѣлъ людей нечувствительныхъ къ аргументамъ, побѣдившимъ его самого. Ему казалось, что довольно было отворить храмы -- и толпа сама бросилась бы въ нихъ. Храмы были открыты; но толпа не шла въ нихъ, а если иногда заходила туда, то онъ хорошо понималъ, что это дѣлалось изъ лести и изъ желанія болѣе понравиться императору, нежели богамъ. И вотъ, въ послѣднихъ произведеніяхъ его замѣчаются слѣды разочарованія, которыхъ онъ не умѣетъ скрыть. "Еллинизмъ", говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ,-- "не дѣлаетъ еще тѣхъ успѣховъ, какихъ мы бы желали" {Юліанъ, Epist., 49.}. И еще въ другомъ мѣстѣ: "Мнѣ необходимо много людей, чтобы возстановить то, что жалко упало" {Юліанъ, Epist., 29.}. Но ни время, ни люди здѣсь ничего бы не сдѣлали; успѣхъ былъ невозможенъ; и наступалъ день, въ который онъ замѣтилъ, что "то, что такъ жалко упало", не могло быть возстановлено никогда.
   Каково же значеніе его неуспѣха? Дѣйствительно ли заслуживаетъ какого-нибудь сожалѣнія неудача его предпріятія? По поводу этихъ вопросовъ мнѣнія различны. Въ то время, какъ нѣкоторые философы, которыхъ уже никакъ нельзя заподозрить въ сочувствіи христіанству, какъ напримѣръ, Огюстъ Контъ, относятся къ Юліану съ самою неумѣренною строгостію, другіе полагаютъ, что для человѣчества смерть Юліана, пресѣкшая его дѣла, болѣе пагубна {Эмиль Ламе, Julien l'Apostat.}. Насъ не должно поражать такое разногласіе между людьми, принадлежащими къ одному и тому же лагерю; оно можетъ быть объяснено безъ труда. Такъ какъ дѣла Юліана были довольно сложныя, то и при единствѣ убѣжденій могли сложиться различныя воззрѣнія на него. Онъ хотѣлъ уничтожить одну религію и основать другую: то были два различныя стремленія; смотря по тому -- бываютъ ли поражены тѣмъ или другимъ, измѣняется и самое воззрѣніе на Юліана, и къ нему дѣлаются или благосклонными, или на оборотъ.
   Въ прошломъ вѣкѣ обращали вниманіе только на одну сторону его дѣятельности; на него смотрѣли только какъ на государя, боровшагося съ христіанствомъ. Въ немъ видѣли союзника и считали для себя за счастіе протянуть ему руку. Изъ сочиненій его выбирали прекрасныя кое-гдѣ встрѣчавшіяся въ нихъ изреченія о терпимости; изреченія эти приводили съ восторгомъ и съ наслажденіемъ рисовали самыя обольстительныя изображенія Юліана. Но въ несчастно, изображенія эти были плодомъ фантазіи: качества Юліана преувеличивали, а недостатки его скрадывали. Въ сущности Юліанъ заслуживаетъ безусловной похвалы только какъ военный человѣкъ. Его удивительные походы съ галльскою арміей, битва при Страсбургѣ, данная съ такою рѣшительностію и поведшая за собою плодотворнѣйшія послѣдствія, возбудила повсюду удивленіе и такой энтузіазмъ, воспоминаніе о которомъ продлилось надолго. Когда позже римское оружіе уже не было побѣдоноснымъ, когда варвары опустошали имперію, и остановить ихъ уже было нельзя, нерѣдко вспоминали съ сожалѣніемъ объ этомъ юномъ государѣ, съ такою быстротою отбросившемъ врага за Рейнъ. Тогда-то ревностный христіанинъ, но въ то же время добрый патріотъ, поэтъ Пруденцій, сказалъ слѣдующія прекрасныя слова: "Если онъ измѣнилъ своему Богу, то по крайней мѣрѣ но измѣнилъ своему отечеству!" {Пруденцій, Apotheosis, 453; Perfides ille Deo, quamvis non perfidus urbi.} Но именно не воину удивлялись философы XVIII вѣка въ Юліанѣ, а врагу христіанства. Они, видя въ немъ человѣка, преисполненнаго противъ христіанства тѣми же страстями, которыя питали сами, вообразили, что онъ похожъ на нихъ и во всемъ остальномъ. Они пытались изобразить его не вѣрующимъ, скептикомъ и такимъ же, какъ они сами, врагомъ сверхъестественнаго. Заблужденіе -- грубое; странно представить себѣ, какъ могло оно быть допущено! Юліанъ нисколько не былъ похожъ на свободнаго мыслителя. Онъ любилъ философію, но философію Платона и Пиѳагора, то-есть, "ту философію, которая ведетъ насъ къ благочестію, которая насъ научаетъ, что намъ необходимо знать о божествахъ, что боги существуютъ, и что ихъ попеченіе бодрствуетъ надъ обстоятельствами здѣшняго міра" {Юліанъ, Пиьмо къ одному жрецу, II.}. О философіи Эпикура и Пиррона Юліанъ не хочетъ и слышать. "Книги ихъ", говоритъ онъ, -- "утрачены именно по милости боговъ". Онъ приходитъ въ ужасъ отъ безбожниковъ; по ихъ поводу онъ приводитъ изреченіе, своего учителя Ямвлихія, что "всѣмъ тѣмъ кто спрашиваетъ, существуютъ ли боги, и кто въ нихъ сомнѣвается, не слѣдуетъ отвѣчать, какъ людямъ, но надо ихъ преслѣдовать, какъ дикихъ звѣрей" {Юліанъ. Протонъ Гераклія, 20.}. Эти слова, конечно, должны были бы охладить благоговѣніе д'Аржанса и Фридриха Великаго къ Юліану. Государь, котораго старались, во что бы то ни стало, представить скептикомъ и свободнымъ мыслителемъ, въ сущности былъ иллюминатъ, которому казалось, что онъ и видитъ на яву, и слышитъ боговъ; это былъ благочестивый человѣкъ, посѣщавшій всѣ храмы и проводившій часть дня въ молитвѣ. "Ему", говоритъ Ливаній, -- "скорѣе приличествуетъ названіе первосвященника, нежели императора, и имя первосвященника дѣйствительно идетъ ему. Онъ на столько же выше другихъ императоровъ по своей манерѣ царствовать, на сколько превосходитъ прочихъ первосвященниковъ по своему проникновенію священными предметами; я не разумѣю здѣсь жрецовъ его времени -- нѣтъ, но просвѣщенныхъ жрецовъ древняго Египта. Юліанъ не довольствовался тѣмъ, что приносилъ жертвы отъ времени до времени, въ праздники, указанные ритуаломъ; онъ былъ убѣжденъ въ необходимости воспоминанія о богахъ при началѣ всякаго дѣйствія, всякой рѣчи и приносилъ жертвы повседневно, тогда какъ другіе приносили ихъ лишь однажды въ мѣсяцъ. Онъ привѣтствуетъ восходъ солнца кровью жертвы, и та же кровь проливается при захожденіи солнца. Другія жертвы заколаются также въ честь демона ночи. Такъ какъ онъ, по временамъ, долженъ была, оставаться у себя и не всегда могъ поэтому посѣщать храмы, то устроилъ себѣ храмъ на дому. Въ садахъ его дворца деревья осѣняли алтари, и алтари придавали собою тѣмъ большую прелесть древесной сѣни. Особенно прекрасно было то, что во время жертвоприношеній онъ не оставался сидящимъ на своемъ возвышенномъ тронѣ, за чертою круга изъ золотыхъ щитовъ своей стражи; нѣтъ, онъ приносилъ жертвы богамъ своими собственными руками, онъ принималъ въ жертвахъ личное участіе, онъ смѣшивался съ остальными жертвоприносителями: несъ дрова, бралъ жертвенный ножъ, вскрывалъ сердце жертвенныхъ птицъ я умѣлъ читать судьбу по внутренностямъ" {Ливаній, Puneg.}. Таковъ былъ дѣйствительный Юліанъ, какъ описалъ его одинъ изъ его поклонниковъ въ одномъ изъ панегириковъ. Надо сознаться, что онъ вовсе не походить на свое изображеніе, вышедшее изъ-подъ пера Вольтера и его друзей.
   Совершенно становится понятнымъ, что этотъ благочестивецъ, этотъ мистикъ, воздвигая гоненіе на христіанство, вовсе не думалъ уничтожать положительныя религіи. Онъ домогался уничтоженія христіанства, имѣя въ виду замѣнить его иною религіей; на расчищенномъ мѣстѣ онъ думалъ воздвигнуть свое вѣрованіе, которому слѣдовало царить безъ соперничества. Эта вторая часть его дѣла представлялась ему важнѣйшею; по ней и слѣдуетъ его судить. По видимому, та религія, которую онъ воздвигаетъ,-- религія древняя; но было уже видно, что онъ совершенно ее видоизмѣнилъ. Хотя онъ увѣряетъ, что "всегда, во всемъ онъ избѣгалъ нововведеній", однако на одряхлѣвшемъ основаніи онъ воздвигъ многія новыя идеи. Весьма важно указать на многочисленныя заимствованія его изъ христіанства; этимъ-то и подтверждается, до какой степени своевременно явилось оно: оно отвѣтило чаяніямъ и потребностямъ тогдашняго общества, оно какъ бы явилось именно для него и потому неизбѣжно должно было восторжествовать, и вотъ, Юліанъ, ненавидѣвшій его, видѣлъ возможность успѣха только въ подражаніи христіанству. Подражаніе это, впрочемъ, было дурно сдѣлано: оплошность состояла въ томъ, что Юліанъ соединялъ вмѣстѣ принципы противоположные, которые не могли придти въ соглашеніе другъ съ другомъ. Въ подобномъ несвязномъ соединеніи ни одна изъ обѣихъ партій не узнавала другъ друга. Юліанъ сдѣлалъ попытку ввести въ древній культъ то, что новый культъ представлялъ лучшаго; намѣреніе было доброе, но необходимо ли было уничтожить религію для того, чтобъ ее измѣнить? Не естественнѣе ли было предоставить ей исполнять предназначенное, если міру суждено было почерпнуть изъ нея свои блага? И могло ли какое бы то ни было иное исповѣданіе исполнить назначеніе христіанства, кромѣ самого христіанства? Онъ желалъ спасти отъ конечной погибели то, что оставалось отъ классической образованности, и надо сознаться, въ этомъ онъ былъ правъ. Античная образованность заключала въ себѣ такіе элементы, которые должны была продолжить себя среди новыхъ обществъ. Но христіанство уже готовилось пріурочить къ жизни эти элементы; они стекались къ нему со всѣхъ сторонъ по мѣрѣ того, какъ само христіанство проявлялось менѣе сурово и распространялось все болѣе и болѣе въ мірѣ. Они должны были въ концѣ концовъ слиться съ нимъ, не посягнувъ на его сущность. Предпріятіе Юліана такимъ образомъ было тщетно; оно осуществилось иначе и при иныхъ условіяхъ. Твореніе его могло пасть безъ ущерба для міра.
   

КНИГА ВТОРАЯ.
Христіанство и римское воспитаніе.

ГЛАВА I.
Народное просвѣщеніе въ Римской имперіи.

I.
Древнѣйшее воспитаніе у римлянъ.-- Какъ воспитывались дѣти благородныхъ.-- Воспитаніе въ народѣ.-- Primus magister или liberator.-- Начальная школа въ Римской имперіи.

   Та завѣщанная античнымъ міромъ смѣсь идей языческихъ и христіанскихъ, о которой я говорилъ, и которая должна была сохранить вамъ лучшее достояніе древности, должна была произвести самыя счастливыя послѣдствія. Весьма важно поэтому разсмотрѣть, какимъ путемъ смѣсь эта образовалась.
   Новая религія развилась въ обществѣ, сложившемся на языческой основѣ. Учрежденія, привычки, чувствованія, рѣчь, вся жизнь общества были запечатлѣны языческими принципами. По свидѣтельству Тертулліана, ребенокъ не могъ избѣжать вліянія язычества; оно касалось его уже въ колыбели и сопровождало до могилы (omites idoiolatria obstetrice nascuntur) {Тертулліанъ, De anima, 39.}. Но ничто такъ глубоко не вкореняло язычества, какъ воспитаніе. Я полагаю, что именно воспитаніе питало при посредствѣ язычества и умъ, и сердце молодыхъ христіанъ изъ просвѣщенныхъ классовъ. Противъ ихъ собственнаго чаянія отъ него зависѣлъ самый способъ воспріятія и выраженія религіозныхъ вѣрованій. Но чтобы понять, каковы были воздѣйствіе и сила такого воспитанія, необходимо прежде узнать, каково оно было само. Посмотримъ, откуда вышла и какъ сложилась воспитательная система, процвѣтавшая въ имперіи въ IV вѣкѣ, какимъ путемъ воспитаніе дошло до той степени вліянія, при которомъ даже само христіанство, опрокинувшее все остальное, не только не побѣдило его, но даже испытало на себѣ его вліяніе? {О римскомъ воспитаніи см. любопытный очеркъ этого предмета въ мему арѣ Усснига: Darstellung des Eraiehungs- und Unterrichtawesens bei den Griechen and Römern.}
   Въ 662 году (за 92 года до P. X.) римскія городскія власти узнали, что нѣкоторыя лица дозволили-себѣ открыть школы, въ которыхъ преподавалась риторика на латинскомъ языкѣ. Въ Римѣ еще съ давнихъ поръ поселились греческіе риторы, и власти на это не обращали вниманія. Безъ сомнѣнія, полагали, что уроки, преподаваемые на чужомъ языкѣ, не опасны, что они могутъ привлечь только небольшое число слушателей. Но съ риторами, употреблявшими латинскій языкъ, дѣло выходило затруднительнѣе; никто изъ нихъ еще не получалъ дозволенія примѣнять свое искусство въ Римѣ. Теперь представился и для нихъ благопріятный моментъ. Это было на канунѣ борьбы Марія и Суллы; суровость древнихъ нравовъ значительно ослабѣла, и уже не хлопотали болѣе о томъ, чтобы придерживаться старыхъ принциповъ. Однако тогдашніе цензора Кней Домицій Аэнобарбъ и Л. Лициній Крассъ (послѣдній -- знаменитый ораторъ) проявили неожиданную суровость: они безжалостно приказали закрыть школы. Опубликованный ими до этому случаю эдиктъ сохранился до вашихъ дней. Въ немъ встрѣчается слѣдующая любопытная фраза: "Предки наши установили, что должно быть преподаваемо дѣтямъ, и въ какихъ школахъ должны быть дѣти обучаемы. Что касается подобныхъ новостей, противорѣчащихъ привычкамъ и нравамъ нашихъ отцовъ, мы не одобряемъ ихъ и находимъ ихъ предосудительными" {Авлъ Галлій, XV, 11.}. Изъ этихъ словъ явствуетъ, что, по видимому, въ древнемъ Римѣ существовала офиціальная система обученія. Совершенно иначе говоритъ Цицеронъ. Онъ опредѣленно свидѣтельствуетъ, что въ Римѣ "воспитаніе не было установлено законами, не было публично, не было общимъ и единообразнымъ для всѣхъ". Онъ прибавляетъ, что Поливій, обыкновенно считавшій своею обязанностію восхищаться римлянами, сурово порицалъ ихъ за такую небрежность {Цицеронъ, De Rep., IV, 3, 3.}.
   Оба эти свидѣтельства не столь противорѣчатъ другъ другу, какъ кажется съ перваго взгляда, и ихъ можно согласить. Слѣдуя Цицерону, надо допустить, что пока продолжалась республика, не было письменнаго закона, установлявшаго воспитаніе римскаго юношества: но ничто не препятствуетъ намъ и вмѣстѣ съ цензорами допустить, что руководствовались тѣми преданіями и обычаями, которые соблюдались въ продолженіе вѣковъ, и отклоненія отъ которыхъ не желали мудрые люди. Для римлянина стараго закала древніе обычаи были такими же священными, какъ и самые законы, "Величіе Рима зиждется на древнихъ нравахъ", говорилъ Энній.
   Древніе обычаи довольно хорошо сведены въ любопытномъ письмѣ Плинія, въ которомъ онъ весьма сожалѣетъ объ ихъ утратѣ. "Во времена нашихъ предковъ", говоритъ онъ,-- "учились при помощи не только слуха, но и зрѣнія". Смотря на старшихъ, младшіе усваивали то, что имъ скоро предстояло дѣлать самимъ, и что они должны были въ свою очередь передать своимъ преемникамъ {Плиній, Epist., VIII, 14.}. Изъ этого можно понять, что въ тѣ времена воспитаніе было чисто практическое, и что примѣры служили уроками. Римлянину знатнаго рода извѣстны были только два учителя: война и политика. Войнѣ онъ учился въ военномъ станѣ: сначала происходили подготовительныя упражненія на Марсовомъ полѣ, на которомъ молодые люди привыкали владѣть мечемъ, метать копье, прыгать, бѣгать, бросаться совершенно разгоряченными въ Тибръ; потомъ они отправлялись въ армію. Тамъ, въ шатрѣ полководца, при которомъ они составляли когорту, "они, повинуясь, привыкали повелѣвать". Что касается политики, ихъ не учили ей и не давали имъ въ руки трактатовъ Платона или Аристотеля, нѣтъ: ихъ заставляли присутствовать въ сенатѣ. Сидѣли они здѣсь на маленькихъ скамейкахъ при входѣ. "Предъ ними открывалось зрѣлище преній, въ которыхъ вскорѣ имъ самимъ предстояло принимать участіе". Конечно, такое воспитаніе не могло подготовить мыслителей; за то оно подготовляло людей практики; преимущество его состояло еще въ томъ, что дѣло дѣлалось быстро. И тотъ человѣкъ, для котораго, согласно Цицерону, форумъ являлся школой, а опытъ -- учителемъ, который успѣвалъ побывать въ нѣсколькихъ сраженіяхъ и услышать нѣсколькихъ ораторовъ, въ двадцать лѣтъ уже созрѣвалъ для публичной жизни.
   Я ничего еще не сказалъ о томъ, что мы называемъ собственно обученіемъ, то-есть, о тѣхъ учебныхъ занятіяхъ, которыя могутъ быть сокращаемы и упрощаемы, но совершенно уничтожены быть не могутъ. Прежде чѣмъ спуститься на форумъ или отправиться въ армію, молодой человѣкъ естественно долженъ былъ усвоить себѣ необходимыя для каждаго элементарныя знанія. Для простыхъ гражданъ существовали публичныя школы; о нихъ я скажу нѣсколько словъ послѣ. Но юноши знатныхъ родовъ не посѣщали ихъ. "Ихъ отцы", говоритъ Плиній,-- "должны были быть ихъ учителями: suas cuique parens pro magistro". Я думаю, что, говоря такъ, брали въ образецъ Катона. Намъ извѣстно, что у Катона былъ сынъ, за воспитаніе котораго онъ взялся самъ. Для этого сына онъ составилъ цѣлую энциклопедію тогдашнихъ наукъ. Въ ея составъ вошли трактаты о земледѣліи, военномъ искусствѣ, юриспруденціи, правила нравственности, риторика, наконецъ -- книга о медицинѣ. Въ послѣдней онъ отзывался очень дурно о врачахъ-грекахъ, "которые поклялись извести своими средствами всѣхъ варваровъ и заставляютъ платить себѣ за убіеніе людей". Онъ не забылъ противопоставить ихъ сомнительному искусству то, чему научился изъ опыта; именно -- то, что капуста вылѣчиваетъ страданія желудка, и что вывихи вправляются при помощи волшебныхъ заклинаній. Изъ этого можно видѣть, что Катонъ исполнилъ съ образцовымъ рвеніемъ взятую на себя обязанность. Но такіе отцы, какъ онъ, были рѣдки. По большей части они легко отдѣлывались отъ своего дѣла. Покупали ученаго раба, котораго и заставляли обучать сына всему тому, что считалось необходимымъ. По несчастію, рабы пользовались малымъ вліяніемъ въ семьяхъ господъ. У порученныхъ имъ отцами сыновей они были скорѣе прислужниками, чѣмъ наставниками. Такъ, въ одной изъ самыхъ забавныхъ своихъ комедій Плавтъ выводитъ на сцену молодаго развратника Пистоклера, который старается завлечь своего педагога Лида къ своей любовницѣ. Лицъ противится, сердится, читаетъ нравоученія; но молодой человѣкъ, давъ ему поговорить, объявляетъ коротко и ясно: "Скажи, пожалуйста, что же -- я твой рабъ, или -- ты мой?" Лицъ ничего не можетъ возразить да это, а потому слѣдуетъ за юношей, разражаясь клятвами {Плавтъ, Bacch., I, 2.}. Вотъ сцена, выхваченная изъ жизни. И безъ сомнѣнія, не одному педагогу приходилось слышать въ Римѣ вопросъ Пистоклера.
   Такихъ молодыхъ людей, у которыхъ были педагоги-компаньоны, и которымъ приходилось слышать у преддверій сената пренія и служить въ войскѣ, въ когортѣ полководца, было мало: они принадлежали къ родовитой и богатой аристократіи, управлявшей республикой. Между аристократами и массою пролетаріата стояла самостоятельная буржуазія и промышленные плебеи. То былъ посредствующій міръ, постоянно обогащавшійся, постоянно стремившійся къ возвышенію и участію въ политической жизни. Очевидно, что буржуазія также не могла обойтись безъ извѣстнаго образованія и обыкновенно посѣщала школы. Для этого класса должны были всегда существовать школы въ Римѣ; историки упоминаютъ иногда о древнѣйшихъ изъ нихъ, но не сообщаютъ многихъ подробностей. О нихъ можно сказать только, что онѣ предназначались для обоихъ половъ, и что обученіе въ нихъ должно было быть самое элементарное.
   Позже, когда въ Римѣ поселились преподаватели изъ грековъ, старыя школы продолжали существовать, по онѣ сдѣлались лишь низшею ступенью въ дѣлѣ образованія. Безъ сомнѣнія, онѣ давали нѣчто такое, что мы называемъ теперь начальнымъ обученіемъ. Хотя у древнихъ не существовало, какъ теперь, точнаго раздѣленія различныхъ видовъ обученія, однако въ "Флоридахъ" Апулея встрѣчается любопытный отрывокъ, по видимому, установляющій извѣстную іерархію между учебными заведеніями. "Первою чашей на пиру", говоритъ Апулей,-- "утоляется жажда, второю возбуждается веселье, третьей вызывается наслажденіе, четвертая порождаетъ безуміе. Не то происходитъ на пиршествахъ музъ. Здѣсь, чѣмъ болѣе приходится пить, тѣмъ болѣе душа наша пріобрѣтаетъ мудрости и разума: первую чашу здѣсь наполняетъ вамъ литераторъ (то лицо, которое учитъ насъ читать); этою чашей сглаживается грубость нашего ума; за литераторомъ слѣдуетъ грамматикъ; онъ украшаетъ насъ разнообразными знаніями; наконецъ, риторъ вручаетъ намъ оружіе краснорѣчія" {Апулей, Flor., 20.}. Такимъ образомъ, у Апулея достаточно опредѣленно обозначены три степени образованія.
   Литераторъ, къ которому отправляютъ дитя, когда оно еще ничего не знаетъ, и который берется его обучать, называется также у блаженнаго Августина "первоначальнымъ учителемъ, primus magister" {Блаженный Августинъ, Confess., I, 13.}. Нѣкоторые изъ учениковъ первоначальнаго учителя переходятъ изъ его школы къ грамматику; но многіе не идутъ далѣе, и никакихъ другихъ знаній уже у нихъ не будетъ. По видимому, и въ послѣдующее время подобное начальное обученіе не измѣнилось въ своей сущности. Поэтому, мы и посмотримъ, что давало оно, прежде, чѣмъ пойдемъ далѣе: къ несчастію, мы очень мало знаемъ объ этомъ. Чему научались въ школѣ "первоначальнаго учителя"?-- Читать, писать, считать, по свидѣтельству блаженнаго Августина {Блаженный Августинъ, Confess., I, 13.}. Подобныя необходимыя знанія составляютъ повсемѣстно основу народнаго образованія. Но если они очень полезны, то и весьма скромны. Естественно, что въ Римѣ учителя, преподавшіе подобныя знанія, пользовались только посредственнымъ уваженіемъ. Имъ не дозволяли называться профессора мы, и законъ неоднократно упоминаетъ о томъ, что они не имѣютъ нрава пользоваться тѣми же преимуществами, какими пользуются риторы и грамматики {Dig., 4, 5, 2, 8.}. Однако, императоръ признаетъ за благо поручать ихъ снисхожденію правителей провинцій; онъ предписываетъ этимъ чиновникамъ, чтобъ они не дозволяли обременять начальныхъ учителей слишкомъ тяжелыми обязанностями; таковъ долгъ человѣколюбія: Ad praesidis religionem pertinet. Начальные учителя, обыкновенно очень бѣдные, не были въ состояніи уплачивать слишкомъ тяжелыхъ податей. Въ Капуѣ была найдена гробница одного школьнаго учителя, который имѣлъ притязаніе на то, чтобъ увѣковѣчить свое изображеніе. Онъ представленъ сидящимъ на своей каѳедрѣ, и по сторонамъ его двое учениковъ -- мальчикъ и дѣвочка. Внизу барельефа начертаны довольно хорошо сочиненные стихи. Въ нихъ говорится, что Хиловалъ былъ почтенный учитель; онъ внимательно наблюдалъ за нравственностію тѣхъ молодыхъ людей, которыхъ ему довѣряли; въ то же самое время, когда онъ преподавалъ въ классѣ, онъ честнымъ образомъ составлялъ завѣщанія:
   
   Ideinque testaments scripsit cum tide *).
   *) Hermes, I, стр. 147.
   
   Такимъ образомъ, прямыя его обязанности не давали ему достаточно средствъ для жизни, и онъ заблагоразсудилъ приняться еще за другой заработокъ, подобно тому, какъ поступали и наши школьные учителя, одновременно исполнявшіе обязанности церковныхъ пѣвчихъ или секретарей мэрій.
   Однако эти безвѣстные и скудно оплачиваемые учителя оказали большія услуги странѣ. Правительство, по видимому, не особенно пеклось о народномъ образованіи: оно, кажется, озабочивалось просвѣщеніемъ только высшихъ классовъ. По счастью, на всѣхъ ступеняхъ римскаго общества проявлялся вкусъ къ знаніямъ. Благодаря этому-то вкусу, всюду умножались школы безъ заботъ со стороны правительства. Школы существовали какъ въ деревняхъ, такъ и въ городахъ, равно какъ въ тѣхъ случайныхъ поселеніяхъ, которыя образуются при промышленныхъ центрахъ сами собою {Въ 1876 году нашли въ Португаліи, недалеко отъ маленькаго мѣстечка Альхустреля, въ гористой мѣстности, бронзовую доску, покрытую длинною латинскою надписью. Эта, по несчастію, очень неполная надпись заключаетъ въ себѣ правила, относящіяся къ разработкѣ мѣстныхъ рудниковъ. Изъ надписи мы узнаемъ, что вокругъ рудниковъ образовалось настоящее поселеніе, въ которомъ были: бани, лавки, все, что могло служить дня нуждъ и развлеченій рабочаго. Здѣсь были также и школьные учителя, которые правилами освобождены были отъ уплаты податей: Ludimagistros a procurastore metallorum immunis esse placet.}. Однимъ еловомъ, неграмотные должны были быть рѣдкимъ исключеніемъ. Поразительно, какая масса афишъ покрываетъ всѣ стѣны на улицахъ Помпеи. Ихъ, безъ сомнѣнія, было бы гораздо менѣе, если бы между массой жителей не была распространена грамотность. Масса эта умѣла и писать. Каждый день открываютъ въ тѣхъ мѣстностяхъ, которыя не были посѣщаемы высшимъ обществомъ, до того грубыя надписи, что очевидно, онѣ начертаны людьми изъ низшихъ слоевъ общества. Приказы по арміи издавались не устно, а при помощи надписей же на табличкахъ, которыя переходили изъ рукъ центуріоновъ въ руки послѣднихъ унтеръ-офицеровъ: слѣдовательно, всегда была увѣренность, что надписи прочтутся каждымъ.
   По обыкновенію, свою школу primus magister, а также грамматикъ и риторъ, если только они были бѣдны, помѣщали въ тѣхъ крытыхъ сараяхъ, которые назывались pergulae и служили мастерскими для живописцевъ. Иногда случалось, что школы помѣщаемы были въ самыхъ верхнихъ частяхъ дома; въ такомъ случаѣ учитель, подобно Орбилію, могъ говорить о себѣ, что и еподаетъ подъ крышей. Но чаще всего школы занимали нижній этажъ и представляли собою нѣчто въ родѣ портиковъ по сторонѣ улицы. Такъ устраивалась болѣе или менѣе удовлетворительно школа. Чтобъ укрыться отъ празднаго любопытства сосѣдей, довольствовались тѣмъ, что протягивали куски холста между столбовъ. Этими холстами заслонялось отъ взора учениковъ уличное движеніе; но они не мѣшали тому, чтобы школьный шумъ достигалъ до прохожихъ. И эти послѣдніе слышали, какъ ученики повторяли хоромъ: "Одинажды одинъ -- одинъ, дважды два -- четыре". Ужасный припѣвъ: "Odiosa cantio!" говорилъ блаженный Августинъ, сохранившій объ этомъ самое непріятное воспоминаніе изъ временъ первыхъ школьныхъ уроковъ {Блаженный Августинъ, Confess., I, 13.}. Эти невыносимые возгласы приводили въ отчаяніе и Марціала, и онъ между прочимъ считалъ ихъ одною изъ тѣхъ причинъ, которыя сдѣлали для него невыносимымъ пребываніе въ Римѣ. "Въ Римѣ невозможно жить", говорилъ онъ,-- "днемъ сходишь съ ума отъ школьныхъ учителей, а ночью -- отъ булочниковъ" {Марціалъ, XII, 67, 5.}. Вообще, обстановка школъ была крайне проста. Бѣднѣйшіе изъ учителей довольствовались нѣсколькими скамьями для учениковъ и стуломъ для учителя. Если представлялась возможность, то къ этому присоединяли еще шары и кубы для нагляднаго обученія геометріи {См. объ этихъ подробностяхъ въ сочиненіи Грассбергера: Erziehung und Unterricht im classischen Alterihum.}. Считалось большою роскошью, если стѣны школы увѣшиваюсь географическими картами. Въ счастливыя времена Траяна. Марка Аврелія, Діоклетіана ученики слѣдили по этимъ картамъ за движеніемъ войскъ, и мы знаемъ, что учитель въ такихъ случаяхъ преисполнялся патріотической гордости, когда ему приходилось показывать ученикамъ, что размѣры имперіи покрывали собою почти весь міръ.
   Въ Помпеѣ была найдена стѣнная живопись, въ настоящее время находящаяся въ Неаполитанскомъ музеѣ, благодаря которой мы какъ бы присутствуемъ при любопытной сценѣ изъ жизни римскихъ школьниковъ I вѣка. Передъ нами совершенно открытая школа, помѣщающаяся подъ портикомъ, поддерживаемымъ изящными колоннами, переплетенными другъ съ другомъ гирляндами цвѣтовъ. Дѣти, находящіяся внѣ школьнаго помѣщенія, могутъ такимъ образомъ видѣть, что въ немъ происходитъ. Трое изъ учениковъ сидятъ на скамьѣ. У нихъ длинные волосы, длинныя туники закрываютъ у нихъ ноги, они держатъ на своихъ колѣняхъ volumen и, ея видимому, читаютъ его съ большимъ вниманіемъ. Передъ учениками ходитъ человѣкъ съ важнымъ видомъ; его лицо обрамлено большою бородой, руки его спрятаны подъ маленькій плащъ; несомнѣнно -- это учитель; по его нахмуренному лицу мы можемъ навѣрное сказать вмѣстѣ съ Марціаломъ, что его ненавидятъ мальчики и дѣвочки, invisum pueris virginibusque caput. На противоположномъ концѣ картины изображено, какъ сѣкутъ мальчика, который сопротивляется. Съ несчастнаго сняты всѣ одежды; на тѣлѣ оставляютъ только тоненькій поясъ. Одинъ изъ товарищей взвалилъ его себѣ на спину и держитъ его своими обѣими руками; другой схватилъ его за ноги, третій поднялъ вверхъ розги, чтобы сѣчь {Эта фреска была съ большимъ тщаніемъ изучена Отто Яномъ въ сочиненіи, составляющемъ двѣнадцатый томъ Мемуаровъ королевскаго Саксонскаго общества.}. Вичъ и розги были въ большомъ употребленіи въ Римѣ и оставались въ ходу отъ временъ Плавта до конца имперіи. Только Квинтиліанъ рѣшился на робкое противодѣйствіе этому обычаю: "Хотя Хризиппъ, говоритъ онъ,-- "и оправдываетъ сѣченіе дѣтей, признаюсь, оно мнѣ противно" {Квинт., I, 3, 13.}. Однако, Хризиппъ взялъ верхъ, и Авзоній свидѣтельствуетъ, что въ его время "въ школѣ стоялъ шумъ отъ ударовъ бича" {Авзоній, Protrept., 24. Блаженный Августинъ питалъ такое отвращеніе къ школьнымъ наказаніямъ, что говоритъ: Quie non oxliorreat nt niori eligai si ei ropooalur nul mors perpetienda ant rurm irfantia?}.
   

II.
Греческое воспитаніе дѣтей въ Римѣ.-- Грамматики.-- Риторика.

   Вотъ что мы знаемъ о начальномъ обученіи въ Римской имперіи; какъ видно, знанія паши не велики. Къ счастію наши свѣдѣнія объ образованіи высшихъ классовъ общества болѣе обширны. Вамъ не только легче ознакомиться съ нимъ, но потому еще любопытно изучить его, что оно раскрываетъ передъ нами, какъ понимали римляле идею общественнаго обученія во имя государства. Сначала они были очень далеки отъ нея и только мало по малу подошли къ ней, скорѣе въ силу обстоятельствъ, нежели вслѣдствіе какой-нибудь преднамѣренной системы. Поучительно узнать, что именно ихъ привело къ точу, и какимъ путемъ они пришли сюда.
   Извѣстно, что греки наводнили Римъ ко времени Пуническихъ войнъ. Между всякаго рода искателями приключеній, являвшимися предлагать свои услуги римлянамъ, не было недостатка и въ преподавателяхъ. Тутъ были и риторы, и грамматики, и философы, и музыканты, учителя всевозможныхъ наукъ и искусствъ. Не всѣ они были приняты съ одинаковымъ почетомъ: были такія науки, которыхъ римляне никогда не умѣли цѣнить. Такъ, философія сначала казалась имъ пустымъ словопреніемъ; геометрія, математическія науки произвели ira нихъ впечатлѣніе только своею приложимостію къ практикѣ; онѣ являлись для нихъ лишь искусствомъ считать и мѣрить, и Цицеронъ свидѣтельствуетъ, что римляне не придавали имъ большого значенія. Грамматика и риторика пришлись имъ по вкусу; въ особенности первая не казалась имъ опасною; и мы не замѣчаемъ, чтобъ они оказывали ей серьезное сопротивленіе. Болѣе недовѣрія внушала имъ къ себѣ риторика. Нѣкоторые подозрительные умы опасались этого новаго искусства, научавшаго тому, какъ нравиться народу, и неизвѣстнаго предкамъ. Однако трудно было совсѣмъ преградить путь этому искусству въ Римъ. Если ритору запрещалось содержатъ публичныя школы, какъ то случилось, напримѣръ, въ 662 году, то за нимъ оставалась возможность преподавать внутри семей, куда не могъ проникать контроль правительственныхъ лицъ. Лишь только удалось нѣсколькимъ молодымъ людямъ усвоить себѣ это образованіе, которое научило говорить передъ народомъ пріятно, другіе тоже стали стремиться усвоить себѣ его. Отказываться упорно отъ знакомства съ тонкостью греческой риторики значило подвергать себя опасности быть побѣжденнымъ въ словесной борьбѣ, а словомъ пріобрѣталась власть.
   Не только грамматика и риторика незамѣтно усвоены были римлянами, но -- что казалось особенно затруднительнымъ -- народъ сжился съ ними. Сперва сближеніе это не удавалось; передъ нами свидѣтельствуютъ, что грамматики стремились захватить въ свои руки всѣ виды обученія и исполнить призваніе риторовъ {Светоній, Da grammat, 3.}; но весьма правдоподобно и го, что со своей стороны риторъ заявлялъ иногда притязаніе выдавать себя за грамматика; однако, въ концѣ концовъ, такія столкновенія прекратились, и оба вида учителей заняли каждый свою область дѣятельности. На границахъ обѣихъ паукъ остались лишь незначительныя, никѣмъ не занятыя спорныя владѣнія, подобно тому, какъ бываютъ такія владѣнія между двухъ государствъ; но важно было, что обѣ стороны пришли къ соглашенію. Всѣми признано было за правило, что грамматика и риторика должны соединиться и образовать собою одинъ полный учебный курсъ.
   Грамматикъ начинаетъ, Онъ принимаетъ дитя изъ рукъ начальнаго учителя, который такъ или иначе обучилъ дитя читать и писать. Обязанность грамматика, въ свою очередь передать ученика ритору совершенно подготовленнымъ къ усвоенію трудной науки краснорѣчія. Такимъ образомъ грамматику есть надъ чѣмъ потрудиться. "Грамматика", говоритъ Квинтиліанъ,-- "обнимаетъ собою двѣ части: искусство говорить правильно и толкованіе поэтовъ" {Обо всемъ, что относится къ обязанностямъ грамматика, см. въ первой мигѣ Квинтиліана.}. Каждая изъ этихъ частей требуетъ и много времени, и много труда. Чтобы говорить хорошо, надо знать значеніе буквъ, произношеніе слоговъ, смыслъ словъ; затѣмъ необходимо знать, какимъ образомъ слова соединяются между собою въ предложенія: все это такія частности усвоенія, которымъ нѣтъ конца. Изъясненіе поэтовъ требуетъ не менѣе труда. Учитель начинаетъ съ того, что читаетъ самъ, praelegit; ученикъ повторяетъ прочитанное; и если онъ исполнилъ это какъ слѣдуетъ, не сдѣлалъ никакихъ погрѣшностей въ удареніи и размѣрѣ,-- снова возвращаются къ чтенію изучаемаго мѣста и стараются дать имъ всесторонній отчетъ въ нихъ. Когда дитя бывало доводимо до умѣнья говорить правильно, когда оно прочитывало греческихъ и римскихъ поэтовъ, то грамматическое обученіе, по видимому, считалось оконченнымъ: опредѣленіе Квинтиліана, казалось, было уже исчерпано; но съ теченіемъ времени грамматика очень развилась; она мало по малу пріобрѣла такое развитіе, что чрезъ это значеніе ея особенно возрасло. И въ самомъ дѣлѣ, можно ли было примириться съ тѣмъ, чтобъ ученикъ зналъ только поэтовъ и оставался бы чуждымъ тѣмъ авторамъ, которые писали въ прозѣ? Если бы поэзія и осталась главнымъ предметомъ въ занятіяхъ ученика, все же необходимо было, чтобъ и къ остальному онъ имѣлъ нѣкоторое отношеніе: Nec poetas legere satis est,excntiendum omne scriptorum genus. {Горацій Epist., I, 19, 39.
   Nun ego nobilium scriptoram auditor et alter
   Gremmaticas ambire tribus el palpita dignor.}. Такимъ образомъ для познаній ученика раскрывалось самое обширное поприще. Слѣдуетъ обратить вниманіе и на то, что грамматикъ не довольствовался только тѣмъ, чтобы читать и объяснять писателей всякаго рода и всѣхъ временъ; онъ ставилъ своею задачею еще оцѣнить ихъ, обсудить ихъ. Писателей прошедшихъ временъ онъ распредѣлялъ по родамъ и опредѣлялъ ихъ мѣсто; онъ высказывался на счетъ достоинства современныхъ ему писателей. Такимъ образомъ онъ сдѣлался признаннымъ критикомъ не только въ глазахъ юношества, но и во мнѣніи всего общества; и эти сужденія становились общественнымъ мнѣніемъ. За нимъ ухаживали тѣ авторы, которые домогались извѣстности; тѣ же, которые, подобно Горацію, пренебрегали этимъ, подвергали себя опасности остаться долго въ тѣни. И тѣмъ даже не исчерпывался кругъ дѣятельности грамматиковъ: казалось, было мало изученія всей словесности, чтобы наполнить собою время ихъ преподаванія: къ своимъ занятіямъ грамматики присовокупляли еще побочныя науки, казавшіяся необходимыми, чтобъ ученики понимали читаемаго автора. Развѣ возможно было знать размѣръ стиха и уловить его механизмъ безъ знанія музыки? И вотъ грамматикъ принималъ на себя обязанность преподавателя музыки. У поэтовъ встрѣчается множество такихъ мѣстъ, въ которыхъ они говорятъ о небѣ и описываютъ восхожденіе и закатъ свѣтилъ: какимъ образомъ грамматикъ объяснитъ подобныя мѣста, если не сдѣлается преподавателемъ астрономіи? Наконецъ, существуютъ цѣлыя поэмы, посвященныя изложенію и разсмотрѣнію философскихъ системъ. Таковы, напримѣръ, поэмы Эмпедокла и Лукреція. Хорошо, слѣдовательно, знать и философію; но философъ въ свою очередь не будетъ понятъ съ достаточною ясностію безъ извѣстнаго обозрѣнія точныхъ наукъ, въ особенности геометріи и наукъ математическихъ. И вотъ, грамматикъ захватывалъ на свою долю весь трудъ человѣческихъ званій. "Такимъ образомъ", свидѣтельствуетъ Квинтиліанъ,-- "прежде чѣмъ дитя попадало въ руки ритора, оно должно было получить, какъ говорили греки, воспитаніе энциклопедическое".
   Съ перваго взгляда можетъ показаться, что на долю ритора оставалось менѣе дѣла, чѣмъ было у его сотоварища; ему не приходилось разбрасываться такъ по различнымъ отраслямъ знаній. Онъ вѣдь преподаетъ одно только искусство; за то искусство это краснорѣчіе, первое и самое трудное изъ всѣхъ искусствъ, то именно искусство, которое требуетъ всей жизни человѣка, чтобъ усовершенствоваться въ немъ. Прежде всего, необходимо усвоить ученику полную теорію риторики: это изученіе очень продолжительное, требующее очень тонкихъ пріемовъ, такъ какъ у всякаго учителя здѣсь было скопленіе его собственныхъ сложныхъ правилъ, что усложняло науку, создавало воображаемыя трудности, разрѣшать которыя представлялось особенно пріятнымъ. Къ подобному теоретическому обученію присоединяются практическія упражненія; они еще болѣе имѣютъ значенія и еще болѣе трудны. Когда ученикъ усвоилъ себѣ правила искусства, его пріучаютъ примѣнять ихъ къ практикѣ: онъ обязанъ сочинить рѣчь, заучить на память и произнести ее. При произнесеніи ея ничто не было предоставлено случайности: имѣлось въ виду все предусмотрѣть, все подчинить правиламъ. Ученика заранѣе учили тому, какой тонъ приличествуетъ каждому отдѣлу рѣчи, какъ слѣдуетъ подымать руку при доказательствахъ. По нѣкоторымъ вопросамъ возникли разногласія, вслѣдствіе которыхъ раздѣлилась сама школа. Слѣдовало ли, напримѣръ, топать нотой въ тѣхъ случаяхъ, когда предавались вспышкѣ? Было ли прилично приводить въ безпорядокъ складки тоги и оставлять ее спускаться съ плеча при окончаніи рѣчи? Плиній Старшій, человѣкъ суровый и строгихъ правилъ, не хотѣлъ объ этомъ и слышать; онъ доходилъ до того, что предписывалъ отнюдь не портить прически, вытирая нотъ со лба. Квинтиліанъ являлся менѣе требовательнымъ. Онъ полагалъ напротивъ, что нѣкоторый безпорядокъ въ волосахъ и одеждѣ лучше выражалъ смятеніе и могъ тронуть судей {Квинт., XI, 3, 148.}. Становится понятнымъ, что такое мелочное искусство требовало много времени и труда; и юноша еще не могъ знать его вполнѣ, когда, семнадцати лѣтъ отъ роду, надѣвалъ на себя тогу и становился гражданиномъ.
   Такимъ образомъ, чрезъ сліяніе грамматики и риторики окончательно опредѣлилось то, что составляло кругъ школьнаго ученія. Итакъ, извѣстно, чему юноши будутъ обучаться въ школахъ; опредѣлены матеріалъ и основа общественнаго обученія. Намъ остается разсмотрѣть, какъ оно зародилось.
   

III.
Частное обученіе и обученіе публичное.-- Основаніе въ Римѣ Веспасіаномъ каѳедры публичнаго краснорѣчія.-- Музыкальное обученіе въ Римской имперіи.-- Покровительство, которое оказывалъ ему императоръ.-- Положеніе преподавателей.-- Какъ назначались они.-- Основаніе Константинопольскаго университета.-- Университетская монополія.

   И въ Римѣ, какъ повсюду, многократно возбуждался вопросъ о преимуществахъ публичнаго и частнаго воспитанія. Безъ сомнѣнія, и здѣсь не разъ спрашивали себя, что выгоднѣе: быть ли воспитаннымъ въ своей семьѣ, при своихъ родителяхъ, частнымъ учителемъ, или же отправляться въ школу, гдѣ собрано вмѣстѣ много юношей-сверстниковъ. Вопросъ объ этомъ пространно былъ обсуждаемъ Квинтиліаномъ въ одной изъ первыхъ главъ его "Основаній ораторскаго искусства" {Квинт., I, 2, 1.}. Объяснивъ причины, по которымъ можетъ быть предпочтено то или другое воспитаніе, онъ съ большою убѣдительностію отдаетъ преимущество воспитанію общественному. Доводы его извѣстны; они -- тѣ же самые, которые обыкновенно приводятся, когда разсматривается этотъ вопросъ, и я нахожу ихъ не опровержимыми. Однако, Квинтиліанъ не желалъ высказаться вполнѣ и я долженъ признаться, что къ доводамъ, которые онъ приводитъ въ томъ или другомъ смыслѣ, я готовъ охотно присоединить еще два, по мнѣнію моему, не лишенные значенія.
   Вопервыхъ, онъ не указалъ на всѣ тѣ опасности, которымъ ученики подвергаются въ публичныхъ школахъ; мнѣ кажется, что противники этихъ школъ могли бы обвинить ихъ въ томъ, что онѣ могутъ лишать умъ его оригинальности. Развѣ нельзя въ самомъ дѣлѣ опасаться того, что, подчиняя своихъ учениковъ однимъ и тѣмъ же упражненіямъ, обрекая ихъ на уроки однихъ и тѣхъ же преподавателей, школы всѣхъ ихъ, такъ сказать, перемалываютъ однимъ и тѣмъ же жерновомъ. Опасность этого рода слишкомъ осязательна, и Римъ много пострадалъ отъ нея. Когда намъ приходится читать произведенія писателей имперіи, мы открываемъ извѣстное однообразіе въ ихъ декламаціи и тотчасъ чувствуемъ, что всѣ они воспитаны на однихъ и тѣхъ же правилахъ, вышли изъ однѣхъ и тѣхъ же школъ. Конечно, подобный недостатокъ еще не можетъ служить поводомъ къ осужденію публичнаго воспитанія, но онъ налагаетъ на насъ обязанность предостеречь о томъ самихъ наставниковъ. Не слѣдуетъ, чтобы наставники подчиняли умъ слишкомъ однообразной дисциплинѣ. Естественно, они обязаны указать своимъ ученикамъ тотъ путь, который сами считаютъ наилучшимъ; естественно и то, что они предпочитаютъ тѣхъ именно изъ своихъ учениковъ, которые послѣдовали по этому пути; но они обязаны также относиться осторожно къ личностямъ, уклонившимся отъ обычной колея. Оригинальность не нуждается въ томъ, чтобъ ее воздѣлывали: это -- цвѣтокъ, развертывающійся самъ собою; но росту его не слѣдуетъ мѣшать.
   Другое соображеніе, напротивъ, направляется въ пользу общественнаго воспитанія. Квинтиліанъ совершенно справедливо указываетъ на то, что общественное воспитаніе заранѣе ставитъ молодыхъ людей въ условія, въ которыхъ они будутъ находиться позже, и помѣщая ихъ съ самаго начала въ среду конкуррентовъ и соперниковъ, пріучаетъ ихъ съ ранняго возраста къ тому, что древніе называли публичностію форума. Но преимущество публичнаго воспитанія еще большее, чѣмъ онъ даже говоритъ; необходимо, чтобы тотъ, кто посвящаетъ себя политической карьерѣ, былъ воспитанъ среди столкновеній противоположныхъ чувствованій. Человѣкъ, жившій самъ съ собою, упивается собственными своими мнѣніями и смотритъ, какъ на враговъ, на тѣхъ, кто ихъ не раздѣляетъ. Необходимо, чтобъ онъ пріучался сносить противорѣчія и проникся тою терпимостію къ идеямъ другихъ, безъ которой невозможно существованіе въ обществѣ. Всему этому превосходно научаетъ публичная школа, и можно съ увѣренностью сказать, что она образуетъ не только оратора, какъ утверждаетъ Квинтиліанъ, но и гражданина.
   Во всякомъ случаѣ, дѣло было уже выиграно въ тотъ моментъ, въ который Квинтиліанъ писалъ свою книгу. Аристократія въ продолженіе долгаго времени склонна была удерживать своихъ дѣтей при себѣ. Она могла это дѣлать удобно и дешево, пока воспитаніе было просто. но какъ только вошло въ моду обучать юношей грамматикѣ и риторикѣ, пришлось искать людей, способныхъ къ преподаванію; и случалось ли для этого покупать образованнаго раба, или заключать торгъ съ отпущенникомъ, или же съ человѣкомъ свободнорожденнымъ, во всякомъ случаѣ это вело къ огромнымъ издержкамъ. Квинтъ Катулъ, какъ говорятъ, заплатилъ хорошему грамматику 700,000 сестерцій (140.000 франковъ). Отцы семействъ пришли къ тому заключенію, что домашнее воспитаніе обходилось имъ слишкомъ дорого; съ своей стороны, и преподаватели нашли, что заработаютъ еще болѣе, собирая вокругъ себя по нѣскольку учениковъ и наслаждаясь въ то же время лично большею свободою. Такъ, изъ небольшаго трактата Светонія мы узнаемъ, что большинство тѣхъ грамматиковъ и риторовъ, которые начали съ обученія въ домахъ большихъ вельможъ, мало по малу получили отвращеніе къ своему дѣлу и открыли собственныя школы. Это послѣдовательно сдѣлали; Антоній Гнифо, Лепей, Цецилій Эпиротъ, то-есть, самые знаменитые учителя, которыхъ всѣ особенно искали. Светоній говоритъ, что въ одно и то же время въ Римѣ было до двадцати знаменитыхъ школъ, въ которыя стекалось юношество, и въ этомъ вполнѣ выражалась побѣда общественнаго преподаванія {Светоній, De Gramm, 3.}.
   Но общественное преподаваніе можетъ быть ведено разнымъ образомъ. Иногда оно сосредоточено въ рукахъ частныхъ дѣятелей, которые и открываютъ школы на собственный счетъ и направляютъ ихъ по своему усмотрѣнію: это -- свободное обученіе. Иногда такое дѣло принимаютъ на себя города; они избираютъ преподавателей и имъ платятъ: это -- муниципальное воспитаніе; наконецъ, иногда преподаватели вознаграждаются изъ государственной казны и стоятъ въ зависимости отъ центральной власти: образованіе въ этомъ случаѣ дается государствомъ. Просвѣщеніе въ Римѣ постепенно перешло всѣ эти три вида. Началось оно съ частнаго обученія, затѣмъ очень долгое время зависѣло отъ городовъ, и только тогда сдѣлалось государственнымъ, когда варвары разрушили Западную имперію.
   Въ ту эпоху, когда процвѣтали двадцать школъ, о которыхъ я упоминалъ, то-есть, около времени Августа или Тиверія, въ Римѣ извѣстно было одно только свободное преподаваніе. Какой-нибудь грамматикъ или риторъ, прославившійся воспитаніемъ сына знатнаго лица, дѣлался кліентомъ семейства, въ которомъ былъ наставникомъ, и разсчитывая на поддержку этого семейства, нанималъ подъ какимъ-нибудь портикомъ болѣе или менѣе обширную залу, смотря по своимъ средствамъ и видамъ на будущее, а потомъ поджидалъ учениковъ. Успѣхъ такихъ предпріятій бывалъ весьма различенъ. Въ то самое время, когда Реммій Палемонъ получалъ отъ подобнаго дѣла болѣе 400,000 сестерцій въ годъ (то-есть, 80,000 франковъ), учитель Горація Орбилій умиралъ съ голоду на чердакѣ и среди своей нищеты утѣшался только тѣмъ, что писалъ оскорбительную книгу противъ отцовъ тѣхъ семействъ, которые выказали себя такими неблагодарными относительно его {Светоній, De Gramm., 9 и 23.}. Неопредѣленность успѣха приводила въ уныніе талантливыхъ людей, и потому неудивительно, что они впослѣдствіи стали предпочитать положеніе менѣе блестящее, но болѣе вѣрное, въ правительственныхъ школахъ. Мало по малу начинаетъ уничтожаться свободное обученіе, ознаменовавшее себя такимъ блескомъ при первыхъ цезаряхъ. Однако и оно не совершенно исчезло," мы встрѣчаемся съ нимъ даже въ V вѣкѣ: о немъ упоминается въ эдиктѣ Ѳеодосія II, основавшемъ Константинопольскую школу.
   Мы уже знаемъ, что Цицеронъ жаловался на малую заботливость республики о воспитаніи юношества; но нельзя сдѣлать подобнаго упрека имперіи. Съ первыхъ же дней своихъ она обращаетъ вниманіе на преподавателей и, по видимому, стремится къ тому, чтобы взять ихъ подъ свое покровительство. Такъ Юлій Цезарь даровалъ право гражданства всѣмъ, кто преподавалъ свободныя искусства, то-есть, грамматикамъ, геометрамъ, риторамъ, которые почти всѣ были греческаго происхожденія {Светоній. Jul., 42.}. Эта милость уже была велика; но сдѣлано было и еще больше: учителямъ дарованы были привилегіи, съ освобожденіемъ ихъ отъ повинностей. Они были избавлены отъ всякой службы, отъ обязанностей присутствовать въ судѣ отъ обременительныхъ обязанностей религіозныхъ, отъ опеки, отъ безмездной обязанности бывать послами городовъ, отъ воинскаго постоя и постоя чиновниковъ, при совершеніи послѣдними служебныхъ поѣздокъ. До насъ дошелъ законъ Антонина, которымъ постановлено: сколько въ городахъ, смотря по ихъ значенію, полагается медиковъ, грамматиковъ, риторовъ, пользующихся подобными привилегіями {Dig. XXVII, 1, 6.}.
   Привилегіи эти были сохранены до конца имперіи, не смотря на бѣдственное состояніе общества въ тѣ времена, и на самыя настоятельныя нужды. По закону Константина преподаватели были "освобождены отъ всякой службы и отъ всякихъ обязанностей", и это въ такой моментъ когда муниципальныя почести сдѣлались невыносимымъ бременемъ, и отъ нихъ спасались бѣгствомъ, когда государи, повидимому, только и занимались тѣмъ, что старались прекратить уловки всевозможныхъ лицъ, желавшихъ избѣжать разорительныхъ должностей. Константиновъ законъ считался при подобныхъ обстоятельствахъ однимъ изъ величайшихъ благодѣяній {Код. Ѳеодосія XIII, 1 и 3.}.
   Но вотъ и еще болѣе важное нововведеніе. При Веспасіанѣ преподаваніе вступаетъ въ новую свою фазу. Государство не останавливается уже на томъ только, что удостаиваетъ преподавателей привилегіями и освобождаетъ ихъ отъ платежа пошлинъ; оно въ первый разъ высказываетъ мысль о принятіи ихъ на государственную службу. "Веспасіанъ первый", говоритъ Светоній, -- "даровалъ риторамъ изъ государственной казны ежегодное содержаніе въ 100,000 сестерцій" (20,000 франковъ) {Светоній, Vesp., 18.}. Между лицами, получавшими это содержаніе, находился и Квинтиліанъ. Онъ въ продолженіе двадцати лѣтъ, при различныхъ правителяхъ, занимался въ Римѣ преподаваніемъ риторики на счетъ императоровъ. Болѣе благопріятно не могъ быть обставленъ опытъ новаго преподаванія. Квинтиліанъ считался знаменитымъ адвокатомъ, изучившимъ до основанія всѣ тайны своего искусства. Онъ говорилъ съ увѣренностью и писалъ съ талантомъ. Учениками его были Плиній Младшій и, можетъ быть, Тацитъ; Марціалъ называетъ его главою и руководителемъ юношества:
   
   Quintiliane, vagae moderator summe juventne *).
   *) Марціалъ, II, 90.
   
   Вліяніе Квивтиліановыхъ уроковъ было значительно, если только справедливо, что они способствовали очищенію вкуса молодежи и заставили ее восхищаться не Сенекой, а Цицерономъ.
   Является однако вопросомъ: намѣреніе Веспасіана излить свои щедроты на учителей распространялось ли на всю имперію, и повсюду ли ввелъ онъ государственное обученіе? Съ перваго взгляда кажется, что это подтверждается свидѣтельствомъ Светонія; но оно не должно быть понимаемо въ буквальномъ смыслѣ. Самое увеличеніе содержанія относится собственно только до риторовъ Рима. Бе возможно допустить, чтобы всѣ каѳедры имперіи оплачиваемы были одинаково, и чтобы преподаватель въ какомъ-нибудь маленькомъ городкѣ получалъ то же, что и Квинтиліанъ. Кромѣ того, если бы Веспасіанъ вознамѣрился сразу создать для всей имперіи обширную систему обученія, она, безъ сомнѣнія, пережила бы его; мы нашли бы слѣды ея и послѣ него, и преемникамъ его пришлось бы только поддерживать его созданіе; между тѣмъ мы видимъ, что они лишь постоянно начинаютъ дѣло это сызнова, какъ будто до нихъ ничего не было сдѣлано. Объ Адріанѣ и Антонинѣ мамъ говорятъ то нее, что говорили и о Веспасіанѣ, именно -- что они "установили жалованье грамматиковъ и риторовъ". Маркъ Аврелій учредилъ многія каѳедры философіи въ Аѳинахъ; съ нихъ преподавались великія доктрины Платона и Аристотеля, Эпикура и Зенона, и преподаватели получали по 10,000 драхмъ въ годъ (около 9,000 франковъ {Діонъ, LXXI, 31.-- Лукіанъ, Enn., 3.}). Не станемъ удивляться тому, что Маркъ Аврелій былъ менѣе великодушенъ, чѣмъ Веспасіанъ: дѣло здѣсь шло о жалованьѣ для провинціи. Если только вѣрить Лампридію, -- Александръ Северъ сдѣлалъ еще больше. Онъ не только опредѣлилъ, подобно своимъ предшественникамъ, жалованье учителямъ, но и выстроилъ для нихъ школы; онъ даже озаботился тѣмъ, чтобы снабдить ихъ учениками, такъ какъ давалъ пособія бѣднымъ дѣтямъ, чтобъ они могли посѣщать школы. Такимъ образомъ учрежденіе стипендіатовъ восходитъ до него {Лампридій, Al. Sev., 44.}.
   Попытаемся теперь дать себѣ отчетъ въ томъ, что хотѣли историки сказать въ свидѣтельствахъ своихъ, мною приведенныхъ? Каковы были императорскія учрежденія, упомянутыя нами? Что сдѣлали въ дѣйствительности для публичнаго обученія государи, снискавшіе себѣ столько похвалъ? Нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что нѣкоторые изъ нихъ, какъ напримѣръ, Веспасіанъ и Маркъ Аврелій, дѣйствительно основали въ значительныхъ городахъ, въ родѣ Аѳинъ и Рима, правительственныя каѳедры. Но развѣ въ этомъ заключается уже все? Эти рѣдкія обособленныя каѳедры, это исключительное обученіе -- служатъ ли они достаточнымъ подтвержденіемъ неопредѣленно общихъ свидѣтельствъ историковъ? Фразы въ родѣ такихъ: salaria instituit, salaria detulit per provincias, по видимому, указываютъ на обширную систему обученія; онѣ какъ бы относятся ко всей имперіи, но не къ нѣкоторымъ привилегированнымъ городамъ. Становится поэтому какъ бы правдоподобнымъ, что государи установили жалованье преподавателямъ всѣхъ публичныхъ школъ; однако не государство обязано было выплачивать жалованье, а города, въ которыхъ школы были основаны: города пользовались обученіемъ, а потому естественно, что ихъ и заставляли платить. Государь вмѣнялъ имъ Это въ обязанность и, конечно, имѣлъ на то право. Если законъ уполномочивалъ его уничтожить вольности городовъ, если онъ находилъ излишнимъ эти вольности {Cod. Theod., XII, 2, 1: nulli galarium trlbuatur ex viribus reipublicae nisi ei qui jubentibus nobis specialiter fuerit consecutus.}, то онъ же давалъ право принуждать города къ тому, что государь считалъ необходимымъ. Вотъ въ силу такого-то права государь могъ приказать городамъ принять на себя расходы по школамъ. Историки слѣдовательно, имѣли право говорить, что Антонинъ, Александръ Северъ и другіе установили жалованье учителямъ: salaria instituit, salaria detulit. Слѣдовало бы только прибавить, что подобное жалованье было выплачиваемо не самими государями, а городами, и что великодушіе государей не стоило имъ ничего. И если свидѣтельство объ этомъ повторяется въ теченіе многихъ послѣдовательныхъ царствованій, то потому, что города, платившіе не по доброй волѣ, старались отдѣлываться отъ наложенной на нихъ тягости, о которой ихъ и не спрашивали.
   Такимъ образомъ, въ нѣкоторыхъ важныхъ городахъ дѣйствительно существовали немногія каѳедры на счетъ государства; во всѣхъ остальныхъ, то-есть, во всей остальной имперіи, школы содержались на средства муниципалитетовъ, и при такихъ условіяхъ существовало до V вѣка общественное воспитаніе. Я не понимаю, почему сомнѣвались въ такомъ порядкѣ вещей; всѣ документы свидѣтельствуютъ объ этомъ. Такъ, Ливаній въ рѣчи, произнесенной имъ въ честь риторовъ Антіохіи, утверждаетъ, что учителя пользовались только тѣмъ опредѣленнымъ содержаніемъ, которое отпускалъ имъ городъ {Ливаній, Pro rhet. Онъ проситъ, чтобы городъ предоставилъ въ пользованіе риторовъ нѣкоторыя свои поля.}. Когда Констанцій Хлоръ назначилъ своего секретаря Евмена управляющимъ великою Отенскою школой, онъ далъ ему значительное содержаніе, и Евменъ долженъ былъ его получать изъ доходовъ города; ex viribus hujus reipublicae {Paneg., IV, 14. Это выраженіе: ei viribus reipubiièae встрѣчается въ кодексѣ Феодосія (XII, 2, 1).}. Этотъ примѣръ показываетъ. что императоръ не совсѣмъ былъ чуждъ вмѣшательства въ дѣло образованія; даже можно предполагать, что въ эту эпоху школы до извѣстной степени зависѣли отъ центральной власти. Но такъ какъ онѣ содержались городами, дававшими средства на ихъ расходы, то въ глазахъ всѣхъ онѣ представлялись учрежденіями муниципальными. Это вполнѣ опредѣленно выражено у Авзонія: вспоминая о томъ, какъ провелъ онъ тридцать лѣтъ въ Бордо, занимаясь преподаваніемъ грамматики и риторики, онъ употребляетъ слѣдующее выраженіе: Exeffi municipalem operam {Авзоній, Syngrio, 24.}. Вотъ по этой-то причинѣ на преподавателей и не смотрѣли, какъ на государственныхъ чиновниковъ. Въ рѣчахъ главныхъ риторовъ IV вѣка неоднократно упоминается, что они суть обыкновенныя частныя лица, privati, и обязанности, ими исполняемыя, противопоставлены обязанностямъ лицъ, находящихся на службѣ императора, при его дворѣ или въ министерствахъ {Paneg., IV, 6.}.
   Но, какъ было уже указано, императоръ простиралъ свое вліяніе на муниципальное обученіе, и совершенно естественно, что такое вліяніе съ теченіемъ времени все возрастало. Если злоупотребленія въ области обученія становились слишкомъ замѣтными, то онъ вынуждаемъ былъ оказывать свое вмѣшательство; ему приходилось вразумлять города, которые отказывались уплачивать расходы, потребные для школъ. Во многихъ изъ школъ положеніе преподавателей было, кажется, очень плачевно. Ливаній говоритъ о преподавателяхъ Антіохіи, что "у нихъ нѣтъ даже собственнаго дома, и они живутъ въ случайныхъ жилищахъ, подобно людямъ, занимающимся починкою обуви". Имъ приходится закладывать украшенія своихъ женъ, чтобы прокормиться. Если мимо нихъ проходитъ булочникъ, то ими овладѣваетъ искушеніе бѣжать за нимъ въ догонку -- такъ они голодны; но они же и ударяются въ бѣгство отъ него, такъ какъ у нихъ не бываетъ денегъ для расплаты. Бѣдность происходила отъ небреженія или отъ неисполненія городами ихъ обязательствъ. Ливаній упрекаетъ города за то, что они стараются платить преподавателямъ какъ можно менѣе или совсѣмъ уклоняются отъ платы. Возразятъ, пожалуй, что у нихъ есть опредѣленное годовое содержаніе, Годовое содержаніе!-- нѣтъ! Они то получаютъ его, а то и нѣтъ. Ихъ всегда заставляютъ дожидаться и выплачиваютъ всегда только часть того, что имъ должны" {Необходимо, однако, указать и на нѣкоторыя исключенія. Были такіе города, которые не только хорошо платили сномъ учителямъ, но которые даже рѣшились на разныя пожертвованія, чтобы сманить къ себѣ изъ какого-нибудь сосѣдняго города знаменитаго учителя и поселить его у себя. Ливаній повѣствуетъ, что Цезарю удалось отвоевать себѣ у Антіохіи знаменитаго ритора за очень соблазнительныя предложенія (Pro Rhet.). Жители Клозомена пытались приманить къ себѣ Скопеліона, преподававшаго въ Смирнѣ; но этотъ риторъ нашелъ, что Клозоменъ былъ поприщемъ не достаточно достойнымъ для его дѣятельности, и потому съ безстыдствомъ отвѣчалъ: "Соловью нужна дубрава; онъ не можетъ пѣть въ подвалѣ" (Филостратъ, Vitae Soph., I, 21, 4).}. Надо отдать императорамъ IV вѣка ту справедливость, что они проникались бѣдственнымъ положеніемъ преподавателей и старались улучшить его. Константинъ издалъ законъ, которымъ предписывалось выплачивать имъ жалованье болѣе аккуратно: Mercedes eorum et salaria reddi praecipimus {Код. Ѳеодосія, XIII, 3, 1.}. Ученикъ Авзонія Граціанъ идетъ еще дальше: онъ объявляетъ, что не потерпитъ, чтобы содержаніе преподавателей стояло въ зависимости отъ городовъ, и устанавливаетъ, сколько каждый городъ долженъ выплачивать, смотря по его значенію {Код. Ѳеодосія, XIII, 3, 11.}. На современномъ языкѣ мы выразились бы о его мѣропріятіи такъ: онъ повелѣлъ жалованье вносить въ роспись обязательныхъ расходовъ муниципальнаго бюджета.
   Всѣ подобныя мѣры императоровъ о благосостояніи школъ обнаруживаютъ въ одно и то же время тотъ интересъ, который они питали къ нимъ, и стремленія ихъ поставить школы, на сколько возможномъ непосредственную отъ нихъ зависимость. Это легко замѣтить изъ порядка назначенія преподавателей, въ которомъ до IV вѣка было много произвола и неопредѣленности. Вліяніе императоровъ на замѣщеніе каѳедръ, содержавшихся на ихъ собственный счетъ, несомнѣнно: очевидно, они имѣли право назначатъ сюда тѣхъ, кого желали; но подобное право примѣнялось различно. Случалось, что императоры не участвовали въ немъ непосредственно и передавали его довѣреннымъ отъ себя лицамъ: такъ, Маркъ Аврелій поручилъ своему бывшему наставнику Ироду Аттику замѣстить основанныя имъ въ Аѳинахъ каѳедры философіи {Филостратъ, Vitae Soph., II, 2, 2.}. Иногда такой выборъ предоставлялся коммиссіи изъ просвѣщенныхъ лицъ, тѣ требовали къ себѣ кандидатовъ и предлагали имъ какую-нибудь тему, и изъ этого возникали настоящіе конкурсы. Часто самъ императоръ дѣлалъ назначеніе непосредственно. Филостратъ объ аѳинскихъ софистахъ, о которыхъ выражались, что они любятъ "возсѣдать на тронѣ", свидѣтельствуетъ, что они предпринимали путешествіе въ Римъ, и что при Северѣ и Каракаллѣ, зная о значеніи императрицы Юліи, они пытались проникнутъ въ свиту геометровъ и философовъ, которыми Юлія любила себя окружать: заручившись покровительствомъ этой ученой государыни, они знали, что одержатъ верхъ надъ своими противниками. Конечно, сами города избирали тѣхъ, кому платили. Довольно вѣроятно, что декуріоны спрашивали въ этихъ случаяхъ совѣта людей знающихъ {Когда лица Миланскаго магистрата пожелали замѣстить каѳедру риторики въ своей школѣ, они обратились къ Симмаху и просили его прислать имъ молодого человѣка, достойнаго подобнаго назначенія, Симмахъ послалъ къ мимъ блаженнаго Августина. Confess., IV, 13.}, но все-таки выборъ принадлежалъ имъ. По офиціальному выраженію, необходимо было, чтобы преподаватель былъ утвержденъ декретомъ совѣта: decreto ordinis probatus; и если онъ не оказывался тѣмъ, кого думали въ немъ найти, избравшій его совѣтъ могъ и отстранить его. Но и въ такихъ случаяхъ мы замѣчаемъ съ ранней эпохи вмѣшательство императоровъ. Подъ тѣмъ предлогомъ, что школы образуютъ лицъ, служащихъ обществу, и что поэтому для всѣхъ важно, чтобы подобныя лица получали правильное воспитаніе, императоръ иногда считалъ себя въ правѣ избирать учителей, какъ наставниковъ будущихъ общественныхъ дѣятелей. И права такого никто у него не оспариваетъ. Такъ, когда Евменъ былъ призванъ Констанціемъ Хлоромъ управлять Отенскою школою, жители проявили себя только тѣмъ, что благодарили государя за заботу о нихъ, которую ему угодно было принять на себя. Но вмѣшательство императоровъ проявлялось рѣдко; въ дѣйствительности сами города почти всегда избирали учителей для своихъ школъ; императоръ занимался школами только въ видѣ исключенія. Юліанъ первый установилъ опредѣленныя правила на этотъ счетъ, ибо это было для него дѣломъ особенной важности. Мы уже видѣли, что онъ воспретилъ христіанамъ преподавать въ публичныхъ школахъ. По выраженію Григорія Богослова, онъ изгналъ ихъ изъ области науки, какъ воровъ-расхитителей чужой собственности. Но оставалось много городовъ, благопріятствовавшихъ христіанству; и для того, чтобъ эдиктъ получилъ свое примѣненіе, необходимо было надзирать за выборомъ городовъ. Юліанъ постановилъ закономъ 362 года, что такъ какъ онъ не можетъ лично входить во все, то преподаватели должны быть назначаемы куріалами; и какъ мы видѣли, такъ обыкновенно дѣлалось. Но Юліанъ прибавилъ нѣчто новое, именно то, что выборъ, сдѣланный куріалами, представляемъ долженъ быть на благоусмотрѣніе императора; "это необходимо потому", какъ говорилъ онъ,-- "чтобы одобреніе императора давало большій почетъ избраннику города" {Код. Ѳеод., XIII, 3, 5.}. Намъ не извѣстно, чтобы законъ этотъ былъ отмѣненъ послѣ смерти Юліана; и можно предположить, что съ того времени императоръ участвовалъ офиціально и правильно въ назначеніи преподавателей.
   Послѣдній шагъ впередъ въ этомъ смыслѣ сдѣланъ былъ въ 425 году, при императорѣ Ѳеодосіи II, въ основаніи Константинопольской школы. Она учреждена была въ Капитоліи императорскаго города, подъ тремя сѣверными портиками, заключавшими въ себѣ обширные покои, расширенные скупкою сосѣднихъ домовъ. Число залъ было увеличено, и ихъ устроили въ отдаленіи одна отъ другой, для того, чтобы шумъ учениковъ не нарушалъ стройности сосѣднихъ другъ съ другомъ уроковъ. Профессоровъ было здѣсь 31; трое риторовъ и десять латинскихъ грамматиковъ; 5 риторовъ и 10 грамматиковъ греческаго языка; одинъ философъ, два правовѣда {Код. Ѳеод., XIV, 9, 8; XV, 1, 53.}.
   Такимъ образомъ возникло то, что мы могли бы назвать Константинопольскимъ университетомъ. На этотъ разъ сама императорская власть приняла на себя починъ дѣла. Законъ не упоминалъ, кто долженъ былъ содержать новое учрежденіе, но довольно правдоподобно, что оно принято было на счетъ государства. Профессора считались за лицъ, находящихся на государственной службѣ. Императоръ постановилъ, что по истеченіи двадцати лѣтней безпорочной службы они будутъ награждаемы, при отставкѣ, достоинствомъ графовъ первой степени и будутъ сравнены съ эксвикаріями {Код. Ѳеод., VI, 21, 1.}. Государственное обученіе установлено. Интересно, что въ самый моментъ своего возникновенія оно тотчасъ присвоиваетъ себѣ монополію. Въ то самое время, когда закономъ воспрещено было профессорамъ университета преподаваніе за чертой Капитолія, всѣмъ прочимъ преподавателямъ воспретили открывать публичныя школы. Эти прочіе могли продолжать преподаваніе въ семейномъ кругу: intra privates parie tes; но если они являлись со своими учениками внѣ этого круга и собирали ихъ въ спеціально назначенные для этого дома, они наказывались строго и были изгоняемы изъ города.
   Хотя этотъ законъ былъ подписанъ Валеятиніаномъ III и Ѳеодосіемъ, мы однако не знаемъ, отозвался ли онъ въ Западной имперіи, которая отбивалась тогда отъ варваровъ. Что касается до судебъ Константинопольскаго университета и того, что сталось съ этимъ созданіемъ Ѳеодосія II, такая задача есть дѣло тѣхъ, кто посвятилъ себя изученію Византійской имперіи.
   

IV.
Организація римской школы. Преподаватели.-- Грамматики и риторы.-- Ихъ положеніе.-- Ученики.-- Отношенія между учителями и учениками.-- Дурные ученики.

   Мы дошли до тѣхъ временъ, когда при концѣ имперіи создалось дѣло публичнаго образованія; но возвратимся еще разъ къ предшествующей эпохѣ. Постараемся составить себѣ понятіе о римской школѣ III и IV вѣковъ нашей эры; посмотримъ, чѣмъ въ ней занимались, какъ въ ней жили: попытаемся ознакомиться съ ея учениками и учителями. Въ этомъ отношеніи древніе авторы мало могутъ удовлетворять нашу любознательность; однако, они передали намъ нѣсколько такихъ подробностей, которыя не мѣшаетъ собрать.
   Въ тѣ времена, какъ и въ наше время, школу составляли нѣсколько преподавателей собиравшихся въ одномъ общемъ помѣщеніи для обученія юношества; и нельзя допустить, чтобы подобное собраніе. не имѣло своего начальствующаго лица. Римляне отличались такимъ уваженіемъ къ порядку и дисциплинѣ, что невозможно допустить, чтобъ у нихъ могли существовать учрежденія безъ общаго руководства. И въ самомъ дѣлѣ: въ подробностяхъ объ Отенской школѣ, упоминается первый учитель -- summus doctor {Paneg., IV, 5.}; ему-то по видимому, было поручено главенство надъ всѣми остальными: онъ -- значительное лицо, которое получаетъ гораздо больше содержанія, чѣмъ его товарищи, и которое избирается самимъ императоромъ. Вѣроятно и то, что summus doctor, управляя школой, былъ въ то же время однимъ изъ ея преподавателей, и что положеніе его уподоблялось деканамъ нашихъ факультетовъ: но вотъ и все, что мы знаемъ о немъ.
   Мы уже видѣли, что въ важнѣйшей изъ школъ имперіи, Константинопольской, считался 31 профессоръ: 20 грамматиковъ, 8 риторовъ, 2 правовѣда и 1 философъ. Списокъ этотъ, если сравнить его съ теперешними списками нашихъ университетовъ, очень недостаточенъ. Ужь не говоря о медицинѣ, которая въ тѣ времена преподавалась особо, мы, къ удивленію нашему, замѣчаемъ въ немъ совершенное отсутствіе точныхъ наукъ. Онѣ не были преподаваемы особыми спеціалистами; на обязанности грамматика лежало давать нѣкоторое понятіе о нихъ своимъ ученикамъ, между тѣмъ какъ, при сложности прочихъ своихъ обязанностей, онъ не могъ находить времени для болѣе основательной передачи ихъ своимъ ученикамъ. Однако, не смотря на такіе свои пробѣлы, преподаваніе въ Константинополѣ -- мы въ этомъ можемъ быть увѣрены -- отличалось и большимъ объемомъ, и большею разносторонностію, чѣмъ гдѣ бы то пи было. Прежде всего, мы ни въ одной изъ прочихъ школъ не встрѣчаемся съ правовѣдами. Право -- эта но преимуществу римская наука -- имѣло своихъ преподавателей только въ двухъ столицахъ имперіи и въ школѣ города Берита (Бейрута), которая кажется, спеціально ему была посвящена. Серьезное же преподаваніе философіи существовало только въ Аѳинахъ {Симмахъ, X, 5.}. Можно сказать, что римляне не могли побѣдить въ себѣ нерасположенія, которое обнаружили къ этому роду знаній съ самаго начала, и не смотря на усилія Цицерона и другихъ, философія никогда не была включена въ правильный кругъ прочихъ предметовъ преподаванія. Она остается лишь дополнительною наукой для нѣкоторыхъ любознательныхъ лицъ; но большинство отстранялось отъ нея при первомъ же съ нею знакомствѣ. Мы видимъ, что во времена Антониновъ, когда философія существуетъ еще во всемъ своемъ блескѣ, императоры колеблятся включить философовъ въ число тѣхъ, которыхъ они избавляютъ отъ муниципальныхъ тягостей. Они, вопервыхъ, увѣряютъ, что философы на столько немногочисленны, что безполезно о нихъ упоминать; затѣмъ они поясняютъ еще, что обогащать ихъ нѣтъ надобности, такъ какъ они и сами пренебрегаютъ богатствомъ {Digest., 4, 5, 8, 4 и 13, 1, 4.}. Таковъ измышленный предлогъ, на основаніи котораго законодатель отказываетъ имъ въ преимуществахъ, дарованныхъ прочимъ наставникамъ юношества. Начиная со II вѣка, значеніе философіи меркнетъ все болѣе и болѣе. Торжество христіанства наноситъ ей послѣдній ударъ; и по свидѣтельству отцовъ церкви, въ ихъ время она почти нигдѣ ужь не преподавалась {См. Іеронимъ, Epiat. ad Gal., prol., 5.-- Св. Августинъ, De Civ. Dei, XIII, 16.}. Такимъ образомъ, въ обыкновенныхъ школахъ были только грамматики и риторы.
   Изъ нихъ исключительно состояла школа въ Бордо, которую мы лучше знаемъ, чѣмъ другія, благодаря Авзонію, оставившему о ней много подробностей. Онъ въ ней былъ сначала ученикомъ, а потомъ въ продолженіе тридцати лѣтъ учителемъ. Какъ всѣ старики, на закатѣ своихъ дней онъ любилъ обращаться къ воспоминаніямъ юности и, будучи безукоризненнымъ версификаторомъ, охотно слагалъ свои разсказы въ стихахъ. Однажды ему пришло на мысль воспѣть память своихъ старыхъ наставниковъ. Онъ всѣхъ ихъ перечисляетъ, одного за другимъ, и каждому изъ нихъ посвящаетъ болѣе или менѣе длинный отдѣлъ стиховъ, смотря по заслугамъ и извѣстности того или другого лица. Обзоръ его показался бы намъ очень утомительнымъ, если бы въ немъ не было подробностей о школахъ IV вѣка.
   Въ немъ мы находимъ изображеніе греческихъ и латинскихъ грамматиковъ; оба классическіе языка считались основой публичнаго обученія. Однако замѣтно, что въ западныхъ странахъ изученіе греческаго языка становится менѣе распространеннымъ. Отдавая полную справедливость таланту греческихъ грамматиковъ въ Бордо, Авзоній винитъ себя въ томъ, что мало пользовался ихъ уроками {Авзоній, Profess., 8.} Онъ добавляетъ, что и другіе ученики поступали такъ же, и что итоги обученія греческому языку были посредственны. То же самое наблюдалось въ Африкѣ, въ которой во времена Тертулліана и Апулея литературно-образованные люди такъ же свободно говорили по гречески, какъ и по латыни. Блаженный Августинъ, отличавшійся разностороннимъ образованіемъ, признается, что въ юности онъ имѣлъ большое отвращеніе къ греческому языку; и изъ его сочиненій видно, что онъ никогда не зналъ его хорошо. Напротивъ, латинскіе грамматики были въ очень большомъ почетѣ. Всѣ ученики проходили черезъ ихъ руки и подолгу оставались въ ихъ классахъ; они нерѣдко дѣлали и карьеру. Однако общественное мнѣніе ставило ихъ гораздо ниже риторовъ.
   Въ сочиненіи Авзонія риторы являются великими особами, которыхъ императоръ беретъ съ ихъ каѳедръ и приближаетъ къ своей особѣ въ качествѣ государственныхъ секретарей или для того, чтобы назначить ихъ губернаторами провинцій и префектами преторій. Тѣ изъ ректоровъ, которые не дѣлали подобной карьеры и не оставляли своихъ школъ, тѣмъ не менѣе пользовались блестящимъ положеніемъ въ городахъ, въ которыхъ преподавали. Нерѣдко они вступали въ богатые браки и женились "на благородныхъ особахъ съ хорошимъ приданымъ" {Авзоній, Profess., 16, 9.}. Дома ихъ были посѣщаемы избраннымъ обществомъ; столъ ихъ славился и нравился не столько по своей изысканности, сколько вслѣдствіе ума и прелести остроумныхъ бесѣдъ самого хозяина {Profess., 1, 31.}.
   Чтобы понять, какимъ образомъ преподаватели иногда обогащались, надо вспомнить, что ихъ содержаніе было очень значительно. Оно составлялось изъ суммъ, отпускаемыхъ государствомъ и городами, а также изъ вознагражденія съ учениковъ, то-есть, изъ жалованья опредѣленнаго и случайныхъ доходовъ {Блаженный Августинъ, Confess., I, 16.-- De Civ. Dei, I, 1.}. Государство было обыкновенно довольно щедро относительно немногихъ каѳедръ, которыя само основывало; что касается городовъ, то мы видѣли, они не особенно заботились о точной хорошей уплатѣ. Если учителя достигали богатства, то они стояли въ зависимости отъ доходовъ съ учениковъ. Поэтому преподаватели старались привлекать ихъ въ свои школы. Отсюда возникала жестокая борьба между ними, страстное соперничество, горячее стремленіе къ извѣстности, и принимались странныя мѣры къ расширенію сей послѣдней. Во времена Авла Геллія римскіе грамматики и риторы посѣщали лавки книгопродавцевъ {Авлъ Геллій, V, 4; XIII, 30, XVIII, 4.}. Тамъ всегда могъ представиться случай показать свои знанія и блеснуть даромъ слова. Туда же являлись отцы, не полагавшіеся на ходячую молву и желавшіе сами послушать наставниковъ и остановиться своимъ выборомъ на томъ, кто говорилъ лучше всѣхъ. Такъ какъ Греція изобиловала преподавателями, то естественно борьба за обладаніе учениками была въ ней гораздо оживленнѣе и труднѣе. Обыкновенно грамматикъ входилъ въ сдѣлку съ педагогомъ, то-есть, съ тѣмъ рабомъ, которому въ семьѣ поручено было наблюдать за занятіями ребенка; онъ подкупалъ его подарками, платилъ ему, и педагогъ указывалъ отцу на того изъ грамматиковъ, который далъ ему больше прочихъ {Petit, Libanius, стр. 109.}. Въ Аѳинахъ было еще хуже. Едва ученикъ высаживался въ Пиреѣ, онъ здѣсь встрѣчался съ послѣдователями всякихъ философскихъ школъ которые старались привлечь его къ себѣ, подобно тому, какъ въ наши дни зазываютъ къ себѣ коммиссіонеры разныхъ отелей {Евнапій, Proaeres.}. Но если и былъ сдѣланъ выборъ, на этомъ дѣло не останавливалось; преподаватели и послѣ того всякими мѣрами старались переманить учениковъ другъ отъ друга. Встрѣчаются между ними такіе, говоритъ Евнапій,-- которые устраиваютъ у себя обѣды съ хорошенькими служанками, стараясь уловить въ свои сѣти молодыхъ людей {Евнапій, Proaeres.}. Даже самъ Ливаній, этотъ честный Ливаній, и тотъ не могъ воздержаться отъ того, чтобы не пускать въ ходъ нѣкоторыя невинныя рекламы. Онъ просилъ расположенныхъ къ нему членовъ магистрата о томъ, что если при нихъ въ обществѣ будутъ довольны разговоромъ одного изъ его учениковъ, то чтобы спрашивали: "Гдѣ учился этотъ молодой человѣкъ?" Таковъ былъ пріемъ, посредствомъ котораго Ливаній распространялъ репутацію своей школы. Но во всякомъ случаѣ онъ еще болѣе при этомъ полагался на свой талантъ и былъ правъ. Въ тотъ день, когда онъ въ первый разъ открылъ свою школу въ Антіохіи, у него набралось только семнадцать слушателей; послѣ первыхъ его рѣчей у него ихъ было уже пятьдесятъ, а вскорѣ, говоритъ онъ,-- его репутація была уже до того велика, что на улицахъ распѣвали его вступительныя слова {См. Petit, Libanius, стр. 109 и слѣд.}. Несчастіе въ томъ, что стараются снисходить къ своимъ ученикамъ, когда и репутація, и средства зависятъ отъ этихъ учениковъ. Такъ какъ приходилось съ трудомъ получать сихъ послѣднихъ, то чтобъ ихъ удерживать у себя, дозволяли себѣ очень имъ уступать. Не рѣшались дѣлать имъ выговоры изъ боязни, что они перейдутъ къ болѣе снисходительнымъ наставникамъ. Кончилось тѣмъ, что роли приняли обратное положеніе, и вскорѣ ученики превратились въ наставниковъ. Мудрый Фаворинъ приходитъ въ негодованіе отъ подобной угодливости: "Встрѣчаются", говоритъ онъ, -- "такіе преподаватели, которые отправляются давать уроки богатымъ юношамъ, когда ихъ къ нимъ и не призывали. Они садятся у входныхъ дверей и терпѣливо ожидаютъ, чтобъ ученикъ ихъ проспался отъ вина, котораго напился на вчерашнемъ пиру" {Авлъ Геллій, VI, 10.}.
   Отъ наставниковъ перейдемъ къ ученикамъ. Какъ и въ наше время, въ древности замѣчались между ними двѣ весьма различныя другъ отъ друга разновидности: ученики хорошіе и дурные. Хорошіе ученики намъ извѣстны изъ нѣкоторыхъ разсказовъ Авла Геллія. Хотя почтенный Авлъ Геллій достигъ впослѣдствіи того, что занималъ общественныя должности, но навсегда остался однимъ изъ тѣхъ честныхъ и прилежныхъ учениковъ, которые всю свою жизнь твердятъ то, чему ихъ обучали. Онъ не иначе отзывается о своихъ наставникахъ, какъ умиленнымъ тономъ. Счастливая пора въ его жизни -- та пора, когда онъ учился; воспоминанія его всегда обращены къ школѣ, въ которой онъ былъ. Когда онъ еще находился въ ней, онъ принадлежалъ къ тѣмъ отборнымъ ученикамъ, которые всегда ютятся вокругъ наставника и никогда не покидаютъ его. Урокъ конченъ -- прочіе уходятъ, а эти остаются. Рѣдко, чтобъ у учителя бывала внутренняя часть квартиры, въ которую онъ могъ бы совсѣмъ укрыться. Обыкновенно онъ -- холостякъ; и Ливаній отвѣтилъ одному изъ своихъ поклонниковъ, предлагавшему ему свою дочь въ замужество, что онъ желаетъ быть въ супружествѣ только съ краснорѣчіемъ. Поэтому ученики подобнаго учителя составляютъ всю его семью, и онъ живетъ съ ними въ самомъ тѣсномъ единеніи. Они присутствуютъ при его обѣдѣ, они сопровождаютъ его въ прогулкахъ, они даже слѣдуютъ за нимъ къ изголовью его больного друга {Авлъ Геллій, II, 2, IX, 8, XV, 1, XVII. 3, XVIII, 5.}. Жизнь, которую они проводятъ въ его сообществѣ, представляется очень серьезною и даже отчасти скучною нѣтъ въ теченіе дня ни одного часа, который не былъ бы посвященъ учебнымъ занятіямъ; во время обѣда читаютъ, на прогулкахъ разсуждаютъ. Отдыхъ только тѣмъ отличается отъ работы, что во время ночи разсматриваются вопросы нѣсколько иного свойства {Авлъ Геллій, II, 22, Ш, 1, VI, 13, XVI, 10.}. Какъ вопросы, разбираемые въ трудовые часы, такъ и тѣ, которые затрогиваются въ моменты забавы, кажутся намъ иногда и мелочными, и праздными; мы не можемъ проникнуться тогдашними педантическими изысканіями и поверхностною эрудиціей, но въ тѣ времена все это очаровывало. Грамматика и риторика владѣли умами и дѣлали ихъ нечувствительными ко всему остальному. Авлъ Геллій разсказываетъ, какъ онъ однажды вечеромъ возвращался на лодкѣ изъ Эгины въ Пирей съ нѣкоторыми изъ своихъ товарищей. "Море было спокойно, погода -- восхитительна, небо до того чисто, что казалось прозрачнымъ. Всѣ мы сидѣли на кормѣ, и наши взоры были прикованы къ сверкавшимъ звѣздамъ". Но зачѣмъ -- полагаете вы -- смотрѣли они на небо? Затѣмъ, чтобы вымучить изъ себя какой-нибудь предлогъ для разговора объ истинной формѣ греческаго и латинскаго названія созвѣздій {Авлъ Геллій, II, 21.}. Лучшаго времяпрепровожденія не могли изобрѣсти эти юноши, когда объѣзжали берега Аттики, и притомъ въ восхитительную звѣздную ночь! Не желаете ли знать, что они считали праздничнымъ днемъ для себя, и какого рода безумства они дозволяли себѣ во время карнавала? Объ этомъ мы узнаемъ отъ того же Авла Геллія: "Когда мы были въ Аѳинахъ, мы наслаждались сатурналіями очень пріятно и въ то же время весьма разумно; мы педали бездѣльничать нашему уму: по мнѣнію Музонія, дозволить уму быть празднымъ есть то же, что утратить его совсѣмъ {Въ латинскомъ текстѣ слѣдующая игра словъ: Demmittere animum quasi ammittrere est.}; нѣтъ, мы увеселяли его и давали ему отдохнуть, упражняя его въ остроумныхъ и приличныхъ бесѣдахъ. Мы собирались всѣ за однимъ столомъ, и тотъ, за кѣмъ была очередь накрывать на столъ, обязалъ былъ заблаговремеино запастись какимъ-нибудь древнимъ, греческимъ или латинскимъ, писателемъ и лавровымъ вѣнкомъ, предназначеннымъ побѣдителю. Потомъ онъ заготовлялъ столько вопросовъ, сколько было гостей. По прочтеніи имъ этихъ вопросовъ бросали жребій. Первый, по жребію, начиналъ, и если оказывалось, что онъ хорошо отвѣчалъ, ему давали награду. Если -- нѣтъ, то переходили къ его сосѣду. Когда оказывалось, что предложенный вопросъ оставался вовсе не разрѣшеннымъ никѣмъ, вѣнокъ вѣшали на статую бога, предсѣдательствовавшаго на пиру. Самые вопросы относились къ истолкованію темныхъ мѣстъ текста писателя или же заключали въ себѣ небольшую историческую проблемму, или вели къ обсужденію философской мысли, или требовали рѣшенія софизма, или же, наконецъ, писались какой-нибудь рѣдкой и неупотребительной формы слова или глаголы, въ чемъ требовалось дать отчетъ {Авлъ Геллій, XVIII, 2 и 13.}. Такъ проводилось праздничное время Авломъ Гелліемъ и его ревностными друзьями не только въ Аѳинахъ и Римѣ, но и въ увеселительныхъ мѣстахъ, каковы: Тибуръ, Остія, Пуццоли, Неаполь.
   Безъ сомнѣнія, дурные ученики отличались иными вкусами и предавались менѣе мирнымъ увеселеніямъ. Они шумѣли и безобразничали; вновь поступившихъ товарищей они встрѣчали всякаго рода притѣсненіями и заставляли ихъ дорого платиться за право знакомства съ собою {Petit, Libanios, стр. 24, Sievers, Leben der Lib., стр. 33.}. Они составляли товарищества, которыя иногда вступали на улицахъ въ рукопашную. Такъ, въ Карѳагенѣ подобное товарищество носило названіе опустошителей, eversores, и оно было истинною мукою для своихъ преподавателей и сверстниковъ. Его члены вносили смуту въ уроки тѣхъ преподавателей, которые имъ не нравились, и вынуждали ихъ закрывать свои школы {Блаженный Августинъ, Confess., III, 3.}. Только, чтобъ избѣжать ихъ, блаженный Августинъ рѣшился принять на себя преподаваніе риторики въ Римѣ; но тамъ онъ встрѣтился съ иными неудобствами, о которыхъ не подозрѣвалъ. Въ Римѣ ученики имѣли дурное обыкновеніе не платить своимъ преподавателямъ; когда наступалъ срокъ уплаты, они исчезали и отправлялись слушать курсъ у другихъ, переходя такимъ образомъ отъ одного учителя къ другому и не платя ни одному изъ нихъ. Тѣмъ не менѣе ученики подчинены были строгому надзору законовъ, и власти поступали съ ними сурово. Намъ извѣстенъ весьма любопытный законъ Валентиніана І, который показываетъ, что принимались всяческія предосторожности къ удержанію учениковъ въ предѣлахъ ихъ обязанностей. Законъ этотъ требуетъ, чтобы тотчасъ по своемъ прибытіи они являлись къ тому члену магистрата, на обязанности котораго лежало освидѣтельствованіе городского населенія (magister census): они должны были предъявить ему свой видъ, полученный ими отъ губернатора ихъ провинціи и заключавшій въ себѣ дозволеніе явиться въ Римъ для ученья; затѣмъ въ видѣ отмѣчались еще нѣкоторыя свѣдѣнія о семейномъ ихъ положеніи. Послѣ того они должны были объявить какому роду ученія они себя предназначали, въ какомъ домѣ намѣрены были проживать: послѣднее для того, чтобы за ними былъ возможенъ надзоръ. Полиція обязана была наблюдать за ними. На ней лежала отчетность объ ихъ поведеніи, о томъ, что они не принадлежатъ къ какому-нибудь вредному обществу, не посѣщаютъ слишкомъ часто зрѣлищъ и не присутствуютъ на ночныхъ пиршествахъ, въ дурныхъ обществахъ. "Мы разрѣшаемъ", продолжалъ императоръ,-- "если молодой человѣкъ не будетъ вести себя такъ, какъ требуетъ того достоинство свободныхъ наукъ, высѣчь его публично розгами, посадить на корабль и отправить обратно на родину". Что касается тѣхъ, кто ведетъ себя хорошо и занимается усидчиво, тѣмъ дозволяется оставаться въ Римѣ до двадцатилѣтняго возраста. Но если кто, перейдя этотъ возрастъ, не пожелаетъ добровольно возвратиться на родину, пусть того принудятъ къ этому, подвергнувъ его унизительному наказанію {Код. Ѳеодосія, XIV, 9, 1.}. По этимъ распоряженіямъ можно видѣть, какія излишества дозволяло себѣ буйство учениковъ школъ
   

V.
Какимъ образомъ риторика сдѣлалась основаніемъ античнаго воспитанія.-- Тщетное противодѣйствіе Цицерона.-- Система Квинтиліана.-- Опасность подобнаго воспитанія.-- Успѣхи имъ достигнутые.-- Оно помогаетъ римлянамъ докончить ихъ побѣду надъ міромъ.

   Система воспитанія, исторію котораго мы изучаемъ, не представляется, какъ многія другія человѣческія учрежденія, дѣломъ случая; но она не была во всѣхъ своихъ частяхъ и измышленіемъ политиковъ, не была принудительно наложена на имперію дальновидными государственными людьми. Если прослѣдить ее въ самыхъ отдаленныхъ началахъ ея, то она оказывается осуществленіемъ философской идеи.
   Всѣ помнятъ тѣ великолѣпныя фразы изъ прологовъ Саллустія, въ которыхъ онъ указываетъ на превосходство духа надъ тѣломъ: "Духъ истины есть властитель жизни... Духъ долженъ повелѣвать, тѣло -- слушаться. Первый приближаетъ насъ къ богамъ; второе у васъ общее съ животными". Эта идея;въ настоящее время кажется намъ общимъ мѣстомъ; и вамъ странно, что она была провозглашена такимъ торжественнымъ тономъ. Но для того времени она была новая, въ особенности среди того народа, который, по своей природѣ, склоненъ былъ восхищаться только грубою силой. Народъ этотъ даже не самъ отыскалъ эту идею: въ ней резюмировалась цѣлая обширная работа греческаго мышленія. Идея эта родилась въ греческихъ сократическихъ школахъ около III вѣка до нашей эры, была проповѣдуема въ писаніяхъ мудрецовъ, обошла съ ними міръ и мало по малу была принята у грековъ и римлянъ, какъ неопровержимая истина; кончилось тѣмъ, что она воплотилась въ дѣйствительный фактъ. Она была примѣнена къ воспитанію юношества и видоизмѣнила его свойства. Еллинъ, въ первыя времена, не дѣлалъ большого различія между своимъ духомъ и плотью; они оба ему были нужны, и онъ лелѣялъ ихъ оба. Представляемый имъ себѣ идеалъ и предначертаніе, которые онъ дѣлалъ себѣ въ дѣлѣ воспитанія юношества, состояли въ томъ, чтобъ установить родъ гармоніи между духомъ и плотью. Философы поколебали здѣсь равновѣсіе. Они настаивали на томъ, что тѣло представляетъ собою болѣе низменное начало и тѣмъ отбили охоту имъ заниматься. Вмѣстѣ съ этимъ и гимнастикой, занимавшею сперва столь важное мѣсто въ жизни грековъ, тоже начинаютъ пренебрегать, а подъ конецъ она вовсе изчезаетъ.
   Но вотъ и другое послѣдствіе: какъ только духъ былъ признанъ главнымъ началомъ, то и первымъ изъ искусствъ должно было стать то, которое наиболѣе внушало чувство этого первенства духа. Безъ сомнѣнія, это искусство есть краснорѣчіе. Это прекрасно доказано Цицерономъ, Квинтиліаномъ и Тацитомъ въ тѣхъ великолѣпныхъ картинахъ народныхъ собраній, которыя начертаны этими писателями. Пусть себѣ представятъ, что на публичной площади Аѳинъ или Рима собранъ трудовой народъ, состоящій изъ крѣпкихъ ремесленниковъ дюжихъ крестьянъ... Они сознаютъ, что они сильнѣе и многочисленнѣе; они безпокойны, они грозятъ, они разражаются криками ярости. Но вотъ подымается одинъ человѣкъ, человѣкъ, поблѣднѣвшій среди занятій и размышленій, зачастую обремененный лѣтами; онъ -- самый слабый изъ всѣхъ, самый тщедушный. Онъ говоритъ, и мало по малу гнѣвъ утихаетъ, неудовольствіе ослабѣваетъ, и эта толпа, сначала разрозненная, кажется слившеюся въ одну душу, въ душу оратора, которая входитъ въ общеніе со всѣми, кто былъ слушателемъ. Развѣ здѣсь не заключается торжество духа надъ матеріальною силою, души надъ плотью? И если справедливо, что воспитаніе преимущественно должно заключаться въ выработкѣ духа, не естественно ли, что основою воспитанія должно быть то искусство, въ которомъ перевѣсъ духа сказывается столь блистательно? Вотъ въ силу этихъ-то соображеній краснорѣчіе и заняло въ воспитаніи древнихъ такое положеніе, которое не вполнѣ утрачено имъ и у народовъ новѣйшихъ.
   Однако, справедливо ли то, что такъ часто повторяютъ въ наши дни, именно что древніе ошибались, сдѣлавъ краснорѣчіе главнымъ учебнымъ предметомъ юношества? Я далеко не раздѣляю такого воззрѣнія. Не будемъ говорить о прямой пользѣ краснорѣчія для странъ свободныхъ, въ которыхъ слово занимаетъ такую господствующую роль; тамъ естественно пріучаютъ дѣтей съ малолѣтства къ искусству говорить; напримѣръ, въ Римѣ это искусство было необходимостью для тѣхъ, кто, по своему рожденію, предназначался къ публичной дѣятельности; и такъ какъ римляне не могли обойтись безъ этого искусства, то естественно, что ихъ первою заботой было усвоеніе его себѣ. Но можетъ быть, тѣ, кому почти закрытъ былъ доступъ къ почестямъ и лишь въ чрезвычайно рѣдкихъ случаяхъ приходилось говорить публично, можетъ быть, они не находили выгоды въ этихъ ораторскихъ упражненіяхъ, которыми занимали молодежь? Я напротивъ думаю, что и такимъ лицамъ ораторское искусство было очень полезно. Если на это искусство смотрѣть только какъ на средство къ общему воспитанію, какъ на средство не только образовывать ораторовъ, но и людей, пригодныхъ всюду, то, не найдется другаго болѣе дѣйствительнаго {Это чрезвычайно удачно выяснено у Сенеки отца, когда онъ говорилъ мну: Eloquentiae tantum sludeas; facilis ab hoc ad onines artes discursus; instruit ctiam quos non sibi exercet (Controv., II, Praef.).}. Когда кто-нибудь хочетъ сочинить рѣчь, заставить говорить дѣйствительное или вымышленное лицо при извѣстныхъ обстоятельствахъ, надо прежде всего отыскать причины и сопоставить ихъ въ порядкѣ; необходимость къ усиленной работѣ напрягаетъ лѣнивые умы. Если предметъ.заключаетъ въ себѣ что-нибудь романическое, то тѣмъ болѣе являются поводы къ увлеченію работой. Въ наше время полагаютъ, что юношѣ гораздо бываетъ легче выразить свои дѣйствительныя чувства, нежели проникаться чувствами лицъ, жившихъ когда-то; но это -- большое заблужденіе. Современная жизнь слабо поражаетъ юношу; онъ выказываетъ себя въ этомъ случаѣ неблагодарнымъ и почти не замѣчаетъ тѣхъ благодѣяній, которыя расточаетъ ему эта жизнь. Только тогда, когда онъ отрѣшается отъ самого себя, онъ нѣсколько болѣе овладѣваетъ своимъ сознаніемъ. Усиліе, которое ему приходится сдѣлать надъ собою, чтобы говорить отъ имени другихъ, раскрываетъ его собственный умъ, и иногда удается ему разобраться въ своихъ собственныхъ впечатлѣніяхъ, выражая впечатлѣнія чуждыхъ ему лицъ. Помимо того, что необходимо заставить историческое лицо говорить свойственнымъ ему языкомъ, нужно короче ознакомиться какъ съ нимъ, такъ и съ тѣми, кому будетъ говорить это историческое лицо; необходимо разобраться въ ихъ положеніи, угадать характеры; безъ того нельзя найти и мотивовъ къ ихъ убѣжденію: все это требуетъ впервые пробуждаемой наблюдательности надъ явленіями жизни. Отсюда понятно, почему упражненія въ ораторскомъ искусствѣ не безполезны для юношескихъ умовъ, такъ какъ они развиваютъ въ лихъ плодотворную мысль, навыкъ въ работѣ ума, познаніе самихъ себя и другихъ.
   Но если полезно для юноши, чтобъ онъ упражнялся въ ораторскомъ искусствѣ, полезно ли упражнять, по примѣру древнихъ, юношество въ краснорѣчіи при помощи риторики? Я знаю, риторика не пользуется доброю славой, это искусство, заподозрѣнпое и не внушающее къ себѣ довѣрія. Со всѣмъ тѣмъ я не вѣрю, чтобы краснорѣчіе могло обойтись безъ риторики; каждый ораторъ создаетъ для себя свою риторику, если ему не придется унаслѣдовать ее отъ другихъ. Такъ, Катонъ, будучи ненавистникомъ греческихъ риторовъ, во что бы ни стало препятствовавшій вторженію ихъ въ Римъ, создавалъ однако же самъ для себя свою собственную риторику. Онъ подмѣтилъ нѣкоторые пріемы, которые должны были производить впечатлѣніе на народъ, и охотно употреблялъ ихъ. Онъ заботливо внесъ ихъ въ свои сочиненія, когда былъ уже старцемъ, и передалъ ихъ для свѣдѣнія своему сыну. Если онъ самъ составилъ свою риторику, то не слѣдовало быть столь строгимъ въ отношеніи грековъ. Риторика эта соединяла въ себѣ практику многихъ вѣковъ и заключала въ себѣ отличныя и вѣрныя наблюденія. Самая декламація, которая вызывала противъ себя столько нападокъ, и злоупотребленіе которою приводило къ столь дурнымъ послѣдствіямъ, взятая сама по себѣ я удерживаемая въ извѣстныхъ границахъ, тоже можетъ постоять за себя. Усвоеніе всевозможныхъ ремеслъ и искусствъ всегда совершается однообразно. Здѣсь практика всегда идетъ объ руку съ теоріей; всегда придумываютъ для учащихся упражненія, которыя сходны съ тѣмъ, что впослѣдствіи должны дѣлать эти ученики; и на подобныхъ упражненіяхъ ихъ выучиваютъ. Что же такое декламація, какъ не средство подготовить юношу къ дѣйствительнымъ битвамъ при помощи измышленныхъ? Это, такъ сказать, примѣрныя стычки въ виду предстоящей большой войны.
   Не было, слѣдовательно, ничего предосудительнаго въ самомъ принципѣ подобнаго воспитанія. Но опасность заключается не въ томъ, чтобы молодыхъ людей обучали риторикѣ, а въ томъ, чтобы обучать только ей одной. И въ самомъ дѣлѣ, мы видѣли, что только ей одной и обучались. Такъ какъ на грамматика было возложено все остальное, то у него оказывалось слишкомъ много обязанностей, чтобъ управиться со всѣмъ. Онъ ограничивался только тѣмъ, что обо всѣхъ наукахъ сообщалъ смутныя понятія, въ сущности же училъ только тому, что необходимо было знать оратору. Курсъ его, который долженъ былъ имѣть столько значенія, являлся въ сущности простымъ подготовленіемъ къ риторикѣ. Такимъ образомъ, не имѣя никакого противовѣса, ученики были отданы въ жертву только одному роду занятій; и неудобства, вытекающія изъ такого односторонняго порядка вещей, не имѣли себѣ противовѣса. Благодаря своему великому здравому смыслу, Цицеронъ видѣлъ это зло и старался объ его искорененіи. Онъ требовалъ въ своемъ трактатѣ объ ораторскомъ искусствѣ (De Oratore), чтобъ ораторъ не приступалъ къ практикѣ своего дѣла прежде, чѣмъ онъ не изучитъ всего -- права, исторіи, философіи, наукъ, требовалъ, чтобы ни одно изъ человѣческихъ знаній не было ему чуждо {De Oral., I, 61 Nob potest esse omni laude cuniu'aius orator, nisi erit omnium rerum niagnaruin atque artium scientiam consecutua.}, иными словами, требовалъ, чтобы тому спеціальному воспитанію, которое образуетъ человѣка своего ремесла предшествовало образованіе общее, на сколько возможно широкое и продолжительное; или же утверждалъ, что прежде, чѣмъ прилагать умъ къ какому-нибудь частному занятію, необходимо развить его. И почву пашутъ и перепахиваютъ прежде чѣмъ обсѣменять ее {De Orat., I, 30: Subacto mihi inèenio opus ost nt, agro semel orato sed novate ct iterate, quo meliores felus posait edere. Таковъ принципъ и новѣйшаго воспитанія, которое намъ приходится съ такимъ трудомъ защищать противъ тѣхъ, кто стремится подвергнуть дитя слишкомъ ранней спеціализаціи Въ своемъ "разговорѣ объ ораторахъ? Тацитъ защищалъ тѣ же убѣжденія Онъ также утверждалъ, что ораторъ обязанъ вникнуть во все прежде, чѣмъ онъ будетъ какъ слѣдуетъ бесѣдовать обо всемъ, и что великое краснорѣчіе питается отъ разностороннихъ знаній (Dial., 30). По его мнѣнію, общее образованіе подготовляетъ къ обособленнымъ профессіямъ, которымъ люди впослѣдствіи посвящаютъ себя. Умъ однажды сложившійся уже будетъ способенъ на всякую работу. Если же говорить собственно объ одномъ краснорѣчіи, то надо сказать, что тотъ, кто усвоиваетъ себѣ идеи, безъ сомнѣнія, усвоиваетъ и способность ихъ высказывать (Dial., 33).}. Цицеронъ ограничился тѣмъ, что установилъ принципъ; но онъ не указалъ, какими путями слѣдуетъ его осуществить. Однако же, есть для этого средство легкое и весьма доступное. Изъ обоихъ родовъ ученія, изъ которыхъ составлялось римское воспитаніе, именно изъ грамматики и риторики, первая именно имѣла въ виду усвоеніе всѣхъ тѣхъ общихъ знаній, которыхъ Цицеронъ требовалъ отъ оратора. Дѣло просто состояло въ томъ, чтобы поставить прочнѣе такую подготовку, дать болѣе времени въ ея распоряженіе, болѣе обратить на нее вниманія и придать ей болѣе значенія. Такое требованіе было и самое справедливое, и самое удобное. Но влеченіе въ сторону риторики оказывалось слишкомъ сильно, и Цицеронъ не могъ его остановить. Послѣ него пошли еще дальше. Квинтиліанъ, выдававшій себя за ученика Цицерона, проповѣдывалъ правила, совершенно противоположныя его правиламъ. Онъ, конечно, осыпаетъ и грамматику похвалами; онъ въ своей первой книгѣ отзывается о ней даже съ одушевленіемъ (necessaria pueris, jucunda scnibus, dnleis secretorum comes {Квинтиліанъ, I, 4, 5.}); но въ сущности, онъ стремится умалить ея значеніе и сузить ее. Грамматикъ представляется ему непріятелемъ, всегда готовымъ переступить границы своей собственной области, и онъ сильно хлопочетъ о томъ, чтобы помѣшать тому {Квинтиліанъ, II, 1 и 2.}. Напротивъ того, онъ усиливаетъ значеніе и обязанности ритора. Цицеронъ находилъ преувеличеніе въ томъ, что пытались начинать образованіе оратора съ семи -- и восьми лѣтняго возраста, то-есть, со времени поступленія его въ классы; Квинтиліанъ же настаивалъ на томъ, чтобъ оратора готовили съ самой колыбели; онъ требовалъ, чтобъ ученикъ вступалъ въ область риторики при самомъ рожденіи. По его мнѣнію, грамматикъ никогда не долженъ забывать того, что онъ образуетъ будущаго оратора: ничего другого не долженъ онъ сообщать своему ученику, кромѣ того, что понадобится для краснорѣчія; и вся его обязанность -- подготовка къ урокамъ риторики. Такова была роль грамматика въ школахъ III и IV вѣковъ: низведенные на вторую ступень, обремененные работой, хуже оплачиваемые, менѣе чествуемые, они все болѣе и болѣе утрачивали свое значеніе. Но го, что теряли они, доставалось на долю риторовъ. Послѣдніе были единственными учителями, имя которыхъ повторялось за стѣнами училищъ; одними ими восторгались ученики; и вся школа группировалась вокругъ ихъ однихъ. Пусть бы при такомъ порядкѣ вещей страдалъ только самъ грамматикъ и его личный интересъ! Нѣтъ, немилость, въ которую онъ впалъ, распространялась на все то, чему онъ училъ. Грамматика, взятая въ томъ смыслѣ, какъ ее понимали въ древности, обнимала собою филологію, исторію, музыку, геометрію, астрономію, науки математическія, однимъ словомъ -- всѣ знанія. Какова должна была быть участь ихъ, если ихъ изучали только по ихъ отношенію къ риторикѣ? Онѣ должны быть изучаемы сами по себѣ; ихъ движеніе впередъ только тогда мыслимо, онѣ только въ томъ случаѣ успѣваютъ, когда занимаются ими серьезнымъ образомъ и безъ постороннихъ цѣлей. Подчинивъ ихъ краснорѣчію, стѣснивъ ихъ и ограничивъ въ ихъ свободномъ развитіи, пользуясь ими только какъ матеріаломъ для доказательствъ оратора, мы лишаемъ ихъ плодотворности. Римскія школы именно потому не отличались настоящимъ научнымъ преподаваніемъ, что риторикѣ дано было столь исключительное преобладаніе. Если бы восторжествовали идеи Цицерона, было бы иначе; но, по несчастію, взялъ верхъ Квинтиліанъ.
   Въ тѣхъ случаяхъ, когда риторика исключительно преобладаетъ въ воспитаніи юношества, и когда ничто не исправляетъ ея воздѣйствія, является столько неудобствъ, что безполезно всѣ ихъ перечислятъ. Я ограничусь только указаніемъ на важнѣйшее изъ нихъ, по моему мнѣнію. Аристотель очень здраво замѣчаетъ, что ораторское разсужденіе опирается не на абсолютную истину, но на вѣроятіе, и что поэтому доводы ораторовъ не бываютъ до такой степени строги, какъ доводы философовъ. Какой-нибудь силлогизмъ привелъ бы къ малому успѣху въ тѣхъ случаяхъ, когда необходимо бываетъ увлечь за собою невѣжественную и мятущуюся толпу. Если ораторъ желаетъ быть услышаннымъ и понятымъ, онъ долженъ опираться на мнѣнія, ходячія въ обществѣ и сподручныя для практическихъ цѣлей общежитія. Такія мнѣнія называютъ общеизвѣстными истинами; но истины эти вѣрны только до извѣстной степени. Имъ почти всегда можно противопоставить истины противоположныя, и является возможность колебаться между тѣми и другими. Народная мудрость любитъ выражать себя въ пословицахъ; между тѣмъ нѣтъ ничего легче, какъ найти пословицы, взаимно исключающія другъ друга, и о подобныхъ пословицахъ, о каждой въ отдѣльности, нельзя сказать, чтобы та или другая изъ нихъ была совершенно ложная или совершенно истинная. Изъ этого слѣдуетъ, что въ дѣлахъ человѣческихъ можно зачастую говорить за или противъ съ подобіемъ истины, и что не трудно, въ случаѣ надобности, подыскать вѣроятные доводы для положеній противоположныхъ другъ другу. Вотъ чему, вообще, и учитъ риторика. Становится попятнымъ, какъ опасно искусство, которое покоится только на однихъ вѣроятіяхъ, и когда усвоивается одно только вѣроятное. Если юношество, предающееся этому искусству, не имѣетъ передъ своими глазами преподаванія, ведущаго къ положительной истинѣ, оно можетъ въ концѣ концовъ совершенно утратить чувство и вкусъ истины. По такой наклонной плоскости спускалось римское воспитаніе, и можно сказать, что оно достигло этого пути до конца. Упражненіе на измышленныхъ защитительныхъ рѣчахъ, декламація должны были приготовлять своихъ учениковъ къ дѣйствительной защитѣ; но такія упражненія могли быть полезными только въ томъ случаѣ, если-бы сами сюжеты для упражненій походили на сюжеты, съ которыми придется сталкиваться въ жизни. Но еще во времена Квинтиліана въ школахъ отдавалось предпочтеніе невѣроятному. Сюжеты предумышленно брались внѣ дѣйствительности и жизни, чтобъ искусственно возбуждать въ юношествѣ любопытство и доставлять ему случай выказать свой умъ; наиболѣе странные изъ нихъ почитались самыми излюбленными, такъ какъ въ этомъ случаѣ было болѣе заслуги снискать себѣ рукоплесканія. Такимъ образомъ, переходя отъ крайности къ крайности, дошли до того, что ученики только и жили что въ мірѣ фантазій, гдѣ ничего не было реальнаго, гдѣ они находили одни только романическія приключенія, гдѣ велись пренія о воображаемыхъ законахъ, и гдѣ условныя лица выражали театральныя чувствованія. Болѣе того. Вошло въ обычай заставлять молодыхъ людей, въ видахъ лучшаго ихъ упражненія, защищать по два совершенно противоположные случая. И они вели борьбу за каждый изъ нихъ съ совершеннымъ равнодушіемъ, хотя у нихъ всегда имѣлось о чемъ поговорить, благодаря общимъ истинамъ, которыя услужливо примѣняются ко всякимъ требованіямъ. Вся забота состояла въ томъ, чтобъ одинаково успѣть въ обоихъ противоположныхъ защитахъ; самъ по себѣ сюжетъ не имѣлъ никакого значенія; все искусство направлялось къ тому лишь, чтобы всему подыскать доказательства и это всего отдѣлаться прекрасными фразами. Тѣмъ временемъ возникла имперія и уничтожила народныя собранія. Этой важной перемѣны школа, повидимому, не замѣтила. Она продолжала готовить ораторовъ, точно будто форумъ еще не замолкъ и живое слово все имѣло то же значеніе въ государствѣ. Риторика, какъ казалось, не только не проиграла, но напротивъ выиграла при новыхъ порядкахъ. Въ прежнія времена она подготовляла къ политической борьбѣ; теперь она сама для себя сдѣлалась цѣлью; учились говорить только ради удовольствія умѣть говорить. Вотъ на это-то и намекаетъ Сенека въ своей энергической фразѣ: Non vitae sed scholae discimus {Сенека, Epist., 106, 12.}. Въ особенности представляется страннымъ, что никогда не любили такъ слово, какъ въ то время, когда оно перестало служить чему-либо. Краснорѣчіе школы, которому не приходилось опасаться какой-либо другой конкурренціи, стало торжествовать болѣе, чѣмъ когда-либо; оно погрязло въ своихъ недостаткахъ; и уже ни жизненная практика, ни сравненіе съ дѣйствительнымъ краснорѣчіемъ жизни не могли его исправить.
   Несомнѣнно, что подобное воспитаніе имѣло для римлянъ роковыя послѣдствія. Юноша, которому преподавалась серьезно одна только риторика, вносилъ, ее съ собою всюду; она сдѣлалась обычнымъ выразителемъ ума во всемъ, что писалось. Отсюда возникло то однообразіе въ ораторствѣ, которое испортило всю словесность имперіи {Въ эту эпоху слово eloquentia прилагалось во всякаго рода произведеніямъ, какъ къ самымъ легкимъ, такъ и къ самымъ серьезнымъ. Оно по лучило тотъ же смыслъ, какой замѣчается у насъ въ словѣ: литература. Въ этомъ значенія оно встрѣчается въ "Разговорѣ объ ораторахъ", гл. 10.}. Величайшіе умы своего времени -- Лукіанъ, Ювеналъ, даже самъ Тацитъ, не избѣгли этого зла. Оно внѣдрилось какъ въ прозу, такъ и во всѣ разнообразнѣйшіе роды литературы. Но отъ этого зла пострадала не одна только литература: мы можемъ быть увѣрены, что оно проникло въ частную жизнь и оказало свое пагубное вліяніе на воспитанныя имъ поколѣнія. Чтобы составить себѣ нѣкоторое понятіе о томъ, что могло оно сдѣлать изъ своихъ учениковъ, посмотримъ, каковы были учителя: по нимъ можно судить о дѣйствіи преподанныхъ ими уроковъ. Какъ мы уже видѣли, преподаватели составляли изъ себя могущественное и многолюдное сословіе. Въ ихъ толпѣ должны были находиться самыя разнохарактерныя личности; однако въ большинствѣ они походили одинъ на другого и отличались однообразными чертами, заимствованными ими отъ ихъ ремесла. Послушавъ одного ритора, Плиній Младшій сказалъ: "Нѣтъ людей чище, искреннѣе, лучше ихъ: Scholasticus est; quo genere hominum nihil aut sincerins, ant simplicius, aut melius" {Плиній, Epist., II, 3, 5,}. Я полагаю, что Плиній былъ правъ, и эти представители умственнаго труда вообще заслуживали тѣхъ похвалъ, которыя имъ сдѣлались. Вся ихъ жизнь посвящена была труду. Если только они желали достигнуть совершенства -- а всѣ они о томъ мечтали,-- они не могли терять ни минуты. Слѣдовательно, имъ возбранялось всякое разсѣяніе; и ихъ наполненное научными занятіями существованіе предохраняло ихъ отъ опасностей, которымъ вообще подвергается праздность. Въ то же время они гордились своимъ искусствомъ; тѣ рукоплесканія, которыми ихъ встрѣчали, заставляли ихъ уважать себя; они смотрѣли на себя, какъ на жрецовъ краснорѣчія, и не согласились бы сдѣлать такого поступка, который былъ бы недостоинъ ихъ. Оли обыкновенно -- люди честные, но, по выраженію Плинія, ихъ честность наивна: nihil simplicius. Они живутъ въ воображаемомъ мірѣ и потому нечувствительны къ дѣйствительности. До сущности вещей они не доходятъ и охотно живутъ созерцаніемъ кажущагося. Они усвоили себѣ такую привычку подкрѣплять свои разсужденія ходячими мнѣніями, что становятся чрезвычайно снисходительными къ предразсудкамъ. Они охотно принимаютъ ихъ и не стѣсняясь ихъ повторяютъ. Выше всего они ставятъ преданія и живутъ прошедшимъ. Какъ риторы временъ Августа, декламаціи которыхъ переданы намъ Сенекой отцемъ, такъ и риторы, жившіе въ IV вѣкѣ и процвѣтавшіе въ Галліи, говорятъ и думаютъ почти одинаково; ихъ мнѣнія о людяхъ и обстоятельствахъ -- почти тѣ же самыя. Школа консервативна. Въ ней съ религіознымъ чувствомъ сохраняются древніе обычаи и всѣ старинныя мнѣнія: на самыя ошибки въ ней смотрятъ съ уваженіемъ, если только онѣ освящены временемъ. По этой причинѣ римскія школы показали себя въ началѣ такими враждебными христіанству. Здѣсь не было, какъ въ христіанской средѣ, душъ тревожныхъ, болѣющихъ, терзающихся стремленіями, увлеченныхъ неизвѣстнымъ, чающихъ идеала. Истый риторъ до того былъ проникнутъ восхищеніемъ предъ своимъ искусствомъ, до того былъ имъ занятъ, до того былъ у него во власти, что ничто его не привлекало внѣ этого искусства, и все новое казалось ему подозрительнымъ. До самаго конца осталось нѣсколько такихъ личностей, которыхъ не могло побѣдить новое ученіе, всюду однако уже одержавшее рѣшительную побѣду. Не нападая на него, они и не сопротивлялись емуоткрыто и довольствовались лишь тѣмъ, что не обращали на него вниманія. Они не затрогивали его, но не хотѣли знать его; они дѣлали видъ, что вокругъ нихъ не произошло ничего особеннаго, что міръ продолжаетъ слѣдовать по своему старому пути. Когда ихъ призывали къ императору по какому-нибудь офиціальному обстоятельству, они не задавались вопросомъ, къ какой религіи онъ принадлежалъ; они безъ стѣсненій призывали прежнихъ боговъ и продолжали пускать въ обращеніе свои прежніе эфекты, заимствованные изъ старой миѳологіи. Поразительно то, что имъ дозволялось говорить, и что даже такой набожный государь, какъ Ѳеодосій, безпощадно преслѣдовавшій повсюду язычество, не осмѣливался изгнать ихъ изъ школы.
   Мы коснемся теперь одной изъ самыхъ любопытныхъ и самыхъ поразительныхъ подробностей нашихъ изысканій: я разумѣю здѣсь то безусловное довѣріе, то, такъ сказать, суевѣрное уваженіе, которое впутало къ себѣ это воспитаніе, вызывающее въ насъ столько критики. На первыхъ порахъ многіе здравые умы поражены были тою опасностью, которую представляло собою это ученіе. "Это -- школа безстыдства", говорилъ Крассъ, когда ему приходилось слышать, какъ ученики ея рукоплескали декламаціямъ своего товарища. "Это школа глупости", присовокуплялъ Петроній, и Тацитъ не былъ къ ней снисходительнымъ въ своемъ "Разговорѣ объ ораторахъ". Но мало по малу такіе протесты стихаютъ, и со II вѣка уже никто не нападаетъ на подобный способъ обученія юношества. Въ этотъ моментъ риторика уже торжествуетъ, какъ у грековъ, такъ и на западѣ; оба эти міра, которые все болѣе и болѣе разъединяются, питаютъ однако одно общее восхищеніе къ этой школѣ. Повѣрятъ ли мнѣ въ томъ, что именно риторика возвратила Греціи ея самосознаніе и чувство превосходства ея надъ другими націями? Тѣмъ не менѣе, это какъ нельзя болѣе справедливо {Это съ особенною убѣдительностью доказано г. Эрвиномъ Роде (Der griechische Roman, стр. 295 и сд.).}. Чувство это было ею почти потеряно послѣ ея пораженія. Она въ продолженіе почти столѣтія пыталась возродиться, но умѣла только пизко льститъ своимъ повелителямъ. И только вмѣстѣ съ имперіей она начинаетъ возрождаться. Когда, при Нервѣ, напивается вторая софистическая эпоха, въ Греціи совершается рядъ возрожденій. Мы съ трудомъ можемъ представить себѣ то, съ какимъ энтузіазмомъ были встрѣчаемы великіе греческіе софисты, когда выходили изъ своихъ школъ и отправлялись говорить въ народѣ, по поводу какого-нибудь общественнаго торжества. Въ тѣхъ мѣстахъ, по которымъ они должны были проходить, тѣснилась толпа, состоящая изъ всевозможныхъ національностей; даже самые иностранцы, не понимавшіе ихъ языка, "слушали ихъ однако съ восхищеніемъ, какъ сладкогласныхъ соловьевъ, и восхищались быстротѣ ихъ рѣчи и гармоніи ихъ прекрасныхъ фразъ" {Филострлть, Vitae Soph., II, 10, 8.}. Это были празднества, напоминавшія то, что являли изъ себя когда-то въ Аѳинахъ диѳирамбы и трагедіи. Рѣчи здѣсь замѣнили собою поэзію и музыку. Современники Ирода, Аттика и Полемона слушали декламацію съ такимъ же удовольствіемъ, съ какимъ предки ихъ слушали гимны Пиндара и драмы Софокла.
   Восхищеніе, которое вызывали къ себѣ въ Римѣ риторы, если и не было такое шумное, то было однако не менѣе живо. Даваемыя ими, въ великіе дни, въ залахъ для публичнаго чтенія, а позже въ Аѳинахъ, представленія посѣщалась всѣми литературно-образованными людьми и принимаемы были съ единодушными рукоплесканіями. Безъ сомнѣнія, при выходѣ изъ одного такого торжества, Квинтиліанъ назвалъ краснорѣчіе царицею міра: regina rerum oratio {Квинтиліанъ, I, 12, 18.} и при этомъ пророчески возгласилъ тономъ оракула что "это самый драгоцѣнный даръ, вложенный богами въ смертныхъ". И если это было такъ, то не мудрено, что школы, въ которыхъ разработывался этотъ небесный даръ, становились истинными святилищами, искусство же, внушавшее даръ этотъ, заслуживало всяческаго почитанія. Квинтиліанъ проповѣдуетъ, что "риторика -- добродѣтель" {Квинтиліанъ, I, 12, 18.}. Такія преувеличенныя похвалы могутъ вызвать въ насъ улыбку, но это было бы ошибкой съ нашей стороны, и если мы нѣсколько вдумаемся въ дѣло, то будемъ въ состояніи объяснить себѣ энтузіазмъ Квинтиліана. Вспомнимъ, что не только цивилизованныя націи считали тогда риторику основаніемъ публичнаго образованія, но и сами варвары очаровывались ею. Едва лишь римскія арміи проникали въ невѣдомыя страны, какъ въ нихъ уже основывались школы: риторы являлись въ нихъ по стопамъ полководца-побѣдителя и несли съ собою просвѣщеніе. Какъ только Агрикола умиротворилъ Британію, первою его заботою было приказать, чтобы дѣти предводителей обучаемы были свободнымъ искусствамъ. Онъ при помощи самолюбія старался побудить ихъ учиться. "Онъ", по свидѣтельству Тацита,-- "дѣлалъ видъ, что предпочитаетъ природный умъ бриттовъ заимствованнымъ талантамъ галловъ; кончилось же тѣмъ, что эти народы, въ началѣ отказывавшіеся говорить на латинскомъ языкѣ, вскорѣ стали восторгаться римскимъ краснорѣчіемъ" {Тацитъ, Agric., 21.}. Едва лишь галлы были побѣждены Цезаремъ, какъ уже была открыта школа въ Отенѣ. Она съ быстротою разцвѣла, и намъ извѣстно, что чрезъ нѣсколько лѣтъ, въ правленіе Тиверія, дѣти галльской заати толпою шли въ эту школу изучать грамматику и риторику. Ювеналъ, желая доказать, что вскорѣ уже не останется варваровъ, и что самыя окраины получаютъ образованіе, утверждаетъ, что въ Туле, на самыхъ отдаленныхъ океанскихъ островахъ, помышляютъ пригласить ритора:
   
   de conducendo loquitur jam rhetore Thule *).
   *) Ювеналъ, XV, 112.
   
   Что же удивительнаго въ томъ, что искусство это, помогавшее римскимъ побѣдамъ, не казалось римлянамъ такимъ поверхностнымъ, какъ оно кажется намъ? Они хорошо чувствовали, что обязаны ему большою благодарностью, и что единство римское покоится на школѣ. Народы, столь различные другъ отъ друга происхожденіемъ, языкомъ, привычками, нравами, никогда бы не слились въ одно цѣлое, еслибъ ихъ не сблизило и не слило образованіе. Можно сказать, оно успѣло въ этомъ удивительно: въ спискѣ бордосскихъ преподавателей, оставленномъ намъ Авзоніемъ, на ряду съ природными римлянами, мы встрѣчаемъ сыновей друидовъ, жрецовъ Белена, древняго друидическаго Аполлона, которые преподаютъ, подобно прочимъ, грамматику и риторику. Оружіе покорило ихъ лишь отчасти, но воспитаніе ихъ укротило. Никто не могъ противиться прелести этого обученія, бывшаго новинкой. И въ знойныхъ равнинахъ Африки, и въ Испаніи, и въ Галліи, и въ полудикихъ странахъ Дакіи и Панноніи, и на всегда неспокойныхъ берегахъ Рейна, даже среди тумановъ Британіи всѣ тѣ лица, которыя получали какое-нибудь образованіе, сознавались въ своей любви къ прекрасному языку. Тотъ могъ назваться литературно-образованнымъ человѣкомъ и римляниномъ, кто читалъ и понималъ всѣ эти красоты, всю утонченность этихъ выраженій, всю замысловатость этихъ оборотовъ! всѣ эти стройныя фразы, которыми изобиловали рѣчи риторовъ, Къ живому чувству удовольствія понимать эту литературу присоединялось еще тайное радостное чувство, что способность восхищаться писателемъ давала право считать себя принадлежностью образованнаго міра. "Если мы утратимъ краснорѣчіе", говоритъ Ливаній, "чѣмъ же будемъ мы отличаться отъ варваровъ?".
   Такимъ образомъ, услуги, оказанныя римлянамъ образованіемъ, скрывали отъ нихъ его недостатки. Оно такъ было полезно, что никому не приходило на мысль, чтобы Римъ могъ обойтись безъ этого образованія. Этимъ объясняется, почему до самаго паденія имперіи занимались школами и учителями эти бѣдные императоры, у которыхъ въ то же время было на рукахъ столько важнѣйшихъ дѣлъ, столько враговъ, отъ которыхъ предстояло отбиваться, столько противниковъ, за которыми надо было наблюдать. Одинъ изъ нихъ сказалъ во всеуслышаніе, что "знаніе словесности есть первая изъ добродѣтелей" {Код. Ѳеод., XIV, 1, 1. Litteratura, quae omnium virtutum maxima est.}. Другой провозгласилъ, что "считаетъ самымъ важнымъ своимъ дѣломъ воспитывать въ юношахъ тѣ качества, которыя не могутъ быть ни даны, ни отняты счастьемъ" {Paneg., IV, 14.}. Они требуютъ, чтобы тѣ, кто учился, поставлены были выше всѣхъ другихъ. Изъ университетовъ брались частью управители провинцій, а также часто префекты преторій и императорскіе министры. Бывали даже случаи, что риторы достигали императорскаго достоинства, и это никого не удивляло. "Такъ какъ ты обладаешь искусствомъ говорить", замѣтилъ одному изъ своихъ друзей Ливаній,-- "ты, значатъ, обладаешь и искусствомъ управленія" {Ливаній, Epist., 248.}. Но демократическому мнѣнію о томъ, что просвѣщеніе есть универсальное сродство, распространеніемъ котораго излѣчиваются всѣ бѣдствія государствъ, не слѣдуетъ очень довѣрять. Это видно и изъ того, что, не смотря на всѣ просвѣтительныя усилія, не могло быть замедлено паденіе имперіи и торжество варварства.
   

ГЛАВА II.
Какимъ образомъ христіанство приспособило къ себѣ римское воспитаніе,

I.
Отвращеніе христіанъ отъ чисто языческаго воспитанія.-- Мнѣніе Тертулліана.-- Онъ дозволяетъ молодымъ людямъ посѣщать школы.-- Христіанскіе преподаватели.-- Эдиктъ Юліана, запретившій имъ преподаваніе.

   Я постарался разсказать пространно и подробно о томъ значеніи, какое пріобрѣло себѣ воспитаніе въ римскомъ обществѣ временъ имперіи. Послѣ этого станетъ понятнымъ, почему оно причиняло затрудненія христіанству.
   Возможно ли было благочестивому христіанину входить съ нимъ въ соглашеніе? Этотъ вопросъ не могъ быть поставленъ въ первые годы христіанства, такъ какъ сперва оно имѣло дѣло лишь съ тѣми, кто не запинался грамматикой и риторикой. Но съ теченіемъ времени оно проникло въ высшіе слои общества, въ которыхъ образованіе пользовалось большимъ почетомъ, и когда случалось лицамъ большого свѣта, слѣдовавшимъ ученію Христа, посылать дѣтей своихъ въ школы, они, какъ можно себѣ представить, попадали въ великое затрудненіе.
   Всѣ школы были языческія. Въ нихъ не только правильно праздновались торжества офиціальнаго культа, въ особенности празднества Минервы, покровительницы учителей и учениковъ, но и учили читать по книгамъ, наполненнымъ старою миѳологіей. Въ нихъ христіанское дитя знакомилось съ божествами Олимпа и такимъ образомъ подвергалось опасности получить впечатлѣнія совершенно противоположныя тѣмъ, какія получало въ своемъ семействѣ. Дома его пріучили ненавидѣть эти басни; здѣсь же оно ежедневно слышало ихъ объясненіе, комментированіе и то, какъ восхищались ими его учителя. Прилично ли было ставить его такимъ образомъ подъ вліяніе двухъ противоположныхъ ученій? Что надо было предпринимать, чтобы христіанинъ могъ учиться, какъ и всѣ прочіе, и не подвергался бы опасности утратить свою вѣру?
   Этотъ вопросъ задаетъ себѣ Тертулліанъ въ своемъ трактатѣ "Объ идолопоклонствѣ" и не находитъ на него существеннаго отвѣта, Когда рѣчь идетъ объ учителѣ, онъ не колеблется. Преподаватель, говоритъ онъ,-- обязанъ чествовать Минерву, убирать цвѣтами свою главу, когда наступаютъ дни, посвященные Флорѣ, и "было бы съ его стороны преступленіемъ воздерживаться отъ участія въ этихъ діавольскихъ церемоніяхъ". Чтобъ истолковать ученикамъ созданія поэтовъ, необходимо, чтобъ онъ имъ передалъ скандальную исторію Олимпа, объяснилъ бы имъ аттрибуты божествъ и развернулъ бы передъ ними всю ихъ генеалогію; но все это никакъ не приличествуетъ христіанину; слѣдовательно, христіанину не подобаетъ быть преподавателемъ. Можетъ ли онъ послѣ того быть хорошо воспитанъ? По видимому, Тертулліанъ, чтобъ остаться себѣ вѣрнымъ, долженъ былъ не дозволять этого. Если для учителя предосудительно преподаваніе подобнаго ученія, то какимъ образомъ безопасно будетъ для ученика принимать его? Если всѣ эти имена боговъ и богинь сквернятъ уста, ихъ произносящія, возможно ли, чтобы не сквернили они а слуха, слушателя? По неумолимый логикъ, къ удивленію, не доводитъ своего мнѣнія до конца. Онъ останавливается на полупути и допускаетъ для ученика то, что воспретилъ учителю. Дѣло въ томъ, что онъ считаетъ невозможнымъ запрещать молодымъ людямъ посѣщать училища. И доводы его достойны вниманія. "Какимъ же образомъ безъ этого", говоритъ онъ, -- "подготовитъ себя молодой человѣкъ въ отношеніи человѣческой мудрости? Какъ научится онъ управлять безъ этого своими мыслями и дѣйствіями? Вѣдь воспитаніе есть необходимое для человѣка орудіе во всей его жизни" {Тертулліанъ, De idololat., to: Qnomodo guis institueretur ad prudentiam interim humanem vel ad quemcuinque sensum vel actum, cum iustrumentum ait ad omnem vitein litteratura?}. Такимъ образомъ этотъ осмотрительный фанатикъ, которому всѣ профессіи казались подозрительными, желавшій замкнуть христіанство въ немъ самомъ и держать его подальше отъ зараженнаго міра, не рѣшался остановить его на порогѣ школы, хотя и зналъ опасности подобной мѣры. Такова необходимость, которой онъ подчиняется со скорбью, но избѣжать которой онъ считаетъ невозможнымъ. Онъ не могъ себѣ представить, чтобъ юношѣ возможно было обойтись безъ изученія свѣтской литературы, ни того, чтобъ ему можно было изучать ее какъ-нибудь иначе, чѣмъ какъ было принято въ его время.
   Если такой суровый учитель разрѣшалъ юношамъ посѣщать школы, то понятно, что никто и изъ остальныхъ людей уже не осмѣливался запрещать этого. Но совѣты Тертулліана были приняты только отчасти. Его слушались, пока онъ рѣшалъ, что христіанину можно изучать языческую словесность; но не послѣдовали его запрещенію быть преподавателями. Не только церковь дозволила учителямъ не покидать ихъ каѳедръ, но она даже приглашала не оставлять ихъ. Она въ этомъ случаѣ поступила съ разсчетомъ. Ей справедливо казалось, что подозрительное въ ея глазахъ преподаваніе представится менѣе опаснымъ, сели будетъ въ рукахъ христіанина. Къ концу III вѣка христіанство одержало многочисленныя побѣды надъ людьми литературно-образованными. "Между нами", говоритъ съ гордостію Арнобій,-- "есть много талантливыхъ людей: ораторовъ, грамматиковъ, профессоровъ краснорѣчія, юристовъ, врачей и глубокихъ философовъ" {Арнобій. Adv. not., II, 6}. Самъ Арнобій былъ знаменитый африканскій риторъ, а ученикъ его Лактанцій вызванъ былъ въ Никомидію, гдѣ тогда пребывалъ на жительствѣ императоръ, и ему было поручено преподаваніе латинской риторики. Такъ какъ христіанство всегда преимущественно привлекало къ себѣ самыхъ смиренныхъ, то вполнѣ вѣроятно, что къ нему примкнули въ гораздо большемъ числѣ начальные учителя (primi magistri), нежели риторы. Въ катакомбахъ находится надпись одного начальнаго учителя, по имени Горгона, и де-Росси относитъ ее къ III вѣку {Росси, Roma sotter., II, стр. 310.}. Пруденцій разсказываетъ, что, вступая въ Форумъ Корнелія (Иноду), онъ видѣлъ въ одной церкви картину, показавшуюся ему весьма любопытною, такъ что онъ попросилъ ея объясненія у церковника. Эта картина изображала мученичество одного изъ такихъ смиренныхъ наставниковъ, Кассіана, который сдѣлавшись христіаниномъ, былъ предавъ смерти въ одно изъ послѣднихъ гоненій. Кассіанъ былъ нотарій, то-есть, преподавалъ стенографію, искусство, тогда весьма необходимое въ государствѣ бюрократическомъ, съ обширнымъ дѣлопроизводствомъ. Ученики не любили этого учителя, отличавшагося требовательностію и иногда лишавшаго ихъ отпуска {Пруденцій, Perist., 9.}. Палачамъ пришло въ голову отдать его на мученіе ученикамъ, которые и отомстили ему тѣмъ, что прокалывали его желѣзными шпильками, употреблявшимися для письма. Поэтъ, отличавшійся склонностью къ ужасному, изображаетъ, съ какимъ удовольствіемъ они терзали это несчастное тѣло своими стилетами; они упражняли себя на плоти учителя въ томъ искусствѣ, которое онъ же имъ передалъ; казалось, самъ художникъ нашелъ для себя наслажденіе передать намъ о безчеловѣчныхъ забавахъ юнаго и жестокаго мірка, упивавшагося своею мстительностію.
   По выраженію блаженнаго Августина, въ моментъ обращенія Константина, цѣлое сборище язычниковъ устремилось къ новой религіи. Естественно, что тогда число христіанъ умножалось и между преподавателями, какъ вообще между людьми другихъ занятій. Приверженцы стараго культа должны были этимъ очень встревожиться. Они смотрѣли на школу, какъ на послѣднее убѣжище своей религіи, и могли опасаться, что и ее наполнятъ собою христіане. Такимъ опасеніемъ объясняется знаменитый эдиктъ Юліана, о которомъ мы говорили выше, воспрещавшій преподавателямъ изъ христіанъ читать и комментировать въ классахъ тѣхъ авторовъ, вѣрованій которыхъ они не раздѣляли. Этою мѣрою въ сущности воспрещалось христіанамъ преподаваніе. Въ тѣ времена учитель не могъ обойтись безъ книги; о грамматикѣ не говорили, что онъ преподавалъ, но что онъ читалъ, praelegebat; весь его урокъ состоялъ въ томъ, что онъ объяснялъ какой-нибудь отрывокъ изъ классическаго автора, предварительно прочитываемый его учениками. Книги, употреблявшіяся въ школахъ, были преисполнены язычества, и христіанскому учителю, въ силу воспрещенія Юліана, приходилось или измѣнить своей религіи, или оставить школу. Безъ сомнѣнія, встрѣчались такіе, которые уступали: имъ казалось стишкомъ тяжкимъ отречься отъ занятій, доставлявшихъ имъ столько почета и выгоды; но были и такіе, которые выстаивали твердо. Грамматики и знаменитые риторы, Викторинъ -- въ Италіи, Музоній и Проереpій -- на Востокѣ, скорѣе рѣшились оставить своя каѳедры, нежели измѣнить своей вѣрѣ {О Викторинѣ см. у блаженнаго Августина, Confess., VIII, 5; о Музоніи -- у Филострата, Vitae Aedes; наконецъ, о Проерезіи -- у св. Іеронима, Chron. anno 366. Святой Іеронимъ говоритъ, что Юліанъ предложилъ Проерезію не примѣнять къ нему своего закона и оставить за нимъ его каѳедру, безъ всякихъ уговоровъ, но Проерезій не принялъ и этого.}.
   

II.
Значеніе книги въ воспитаніи.-- Попытка Аполлинаріевъ.-- Возвратъ къ изученію твореній язычниковъ.-- Почему христіанамъ не приходило на мысль изучить литературу священныхъ книгъ и церковныхъ писателей.-- Трактатъ блаженнаго Августина "О христіанскомъ ученіи".

   Попытка Юліана должна была обратить вниманіе церкви на одно изъ существенныхъ условій обученія, которому, по видимому, церковь до сихъ поръ придавала мало значенія, на книгу. Мы видѣли, что въ школахъ употреблялись только книги, преисполненныя язычествомъ, и что въ нихъ заключалась великая опасность для вѣрованій христіанскаго юношества. Если случался учитель христіанинъ, то онъ комментировалъ языческія творенія съ осторожностію; онъ могъ восхищаться формой и въ то же время намекнуть на осторожное отношеніе къ внутреннему смыслу; такимъ образомъ, обращаясь со зломъ, онъ указывалъ и на средство противъ этого зла; но ало все-таки существовало, И въ то же время во власти государя, приверженца древней религіи, была возможность конфисковать книги въ пользу языческой религіи, что и было сдѣлано Юліаномъ, когда онъ запретилъ христіанамъ употребленіе книгъ и тѣмъ отнялъ у нихъ возможность преподаванія. Являлась, слѣдовательно, потребность снабдить христіанъ такими книгами, которыхъ у нихъ нельзя было бы отобрать. Попытка этого была сдѣлана Аполлинаріями, отцомъ и сыномъ, двумя учеными мужами, изъ которыхъ одинъ былъ грамматикъ, другой -- риторъ, въ Лаодикеѣ въ Сиріи. Отецъ переложилъ въ стихи Библію; онъ сочинилъ эпическую поэму изъ двадцати-четырехъ пѣсенъ, въ которую вошли событія до царствованія Саула; кромѣ того, онъ писалъ трагедіи по образцу Еврипида, комедіи на манеръ Менандра и подражанія одамъ Пиндара. Сынъ изложилъ въ формѣ діалоговъ Евангелія и писанія апостоловъ, которыя, такъ сказать, воспроизводили манеру Платона {Сократъ, Hist. eccles., III, 16, Созоменъ, V, 18.}. Вполнѣ понятно, что подобная искусственно вызванная литература не могла выдержать сравненія съ величайшими твореніями античнаго искусства, хотя и имѣла намѣреніе замѣнить ихъ собою. Аполлинаріи могли отличаться легкостію исполненія, но не талантливостію; но чтобы съ успѣхомъ выполнить ими задуманное, для этого нужна была геніальность. Для комментированія въ классамъ учителю необходимо не какое-нибудь сочиненіе; для этого нужны были такія творенія, которыя приводятъ юношество въ восхищеніе и вызываютъ его на подражаніе образцамъ. Подобныя книги не изготовляются по заказу и по желанію въ нѣсколько мѣсяцевъ; онѣ создаются лишь временемъ, и появленіе ихъ всегда рѣдко. Онѣ выпадаютъ на столѣтіе въ числѣ двухъ или трехъ и переживаютъ тысячи писаній, уносимыхъ потокомъ забвенія. Нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что проза и стихи Аполлинаріевъ не пережили того случая, который вызвалъ ихъ появленіе. Когда Валентиніанъ I отмѣнилъ эдиктъ своего предшественника, христіанскіе грамматики и риторы возвратились къ своимъ обязанностямъ и снова взялись за изученіе великихъ классическихъ писателей тѣмъ съ большимъ рвеніемъ, что на нѣкоторое время лишены были подобнаго наслажденія и на отвоеванное право читать и комментировать ихъ смотрѣли, какъ на своего рода побѣду.
   Въ настоящее время мы умѣемъ цѣнить поэзію разсказовъ библейскихъ, лирическое одушевленіе пророковъ, прелесть евангельскаго текста, страстную діалектику св. Павла и склонны думать, что христіане были не такъ бѣдны въ литературѣ, какъ обыкновенно принято говорить. Намъ кажется, что они могли бы избрать нѣкоторыя христіанскія творенія для водворенія ихъ въ школахъ, и такія творенія могли бы служить темами для уроковъ преподавателей и работъ учениковъ; но въ тѣ времена этого никому не приходило на мысль. Самое уваженіе къ священнымъ книгамъ не дозволяло, чтобы съ ними обращались какъ съ литературными произведеніями. Цѣнили болѣе ихъ внутреннее содержаніе, чѣмъ форму; въ нихъ искали нравственныхъ наставленій и основъ вѣроученія; сочли бы униженіемъ для нихъ, еслибъ онѣ приняты были, какъ образцы для искусства писать. Наконецъ, была и еще причина, скрывавшая красоты Священнаго Писанія. Блаженный Августинъ свидѣтельствуетъ, что по мѣрѣ того, какъ на Западѣ распространялось христіанство, всѣ тѣ, кто въ нарождавшихся общинахъ зналъ хоть немного по гречески, взялись переводить трудъ семидесяти толковниковъ, и безъ достаточной подготовки {}. То были люди мало литературные, владѣвшіе только языкомъ простого народа. Они писали, какъ говорили, и уснащали свои переводы всевозможными ошибками {Блаженный Августинъ приводитъ примѣры нѣкоторыхъ такихъ ошибокъ, именно варваризмъ floriet, которое поставлено вмѣсто fiorebit въ переводѣ одного псалма. Онъ высказывается противъ поправки этой ошибки, такъ какъ опасается сбить тѣмъ съ толку вѣрующихъ, привыкшихъ пѣть псаломъ съ этою ошибкой въ его текстѣ. De doct. christ., II, 13.}. Подъ покровомъ этой варварской латыни священныя книги въ первый разъ и явились глазамъ общества. Грубость формы не дала возможности почувствовать прелесть ихъ поэзіи, и еслибъ ихъ въ такомъ видѣ предложили для употребленія въ школахъ на ряду съ Гомеромъ и Платономъ, это вызвало бы улыбку. Историкъ Сократъ совершенно опредѣленно говоритъ: "Священныя книги не научаютъ хорошо говорить; слѣдовательно, надо умѣть говорить хорошо, чтобы защищать истину" {Блаженный Августинъ, De Doct. christ, II: Qui enim scriptures ex hebraca lingua in graecitm verterunt nutnerari possunt, latini auteni interpretes nulle modo utenim cuique primis fidei temproibus in raanus reait codex graeens, et aliquante tum facultatif sibi utriusque linguae habere vidûbalur, nusus est interpretari.}.
   Повидимому, не были справедливѣе и къ тѣмъ латинскимъ писателямъ, которые поставили себѣ долгомъ защищать и изъяснять со II вѣка христіанство, Признаюсь, мнѣ совершенно непонятна подобная несправедливость. Я не постигаю, что могло препятствовать христіанину понять и признать ихъ литературное достоинство. Тертулліанъ, Минуцій Феликсъ, святой Кипріанъ во всѣ вѣка будутъ признаваемы за замѣчательныхъ ораторовъ и полемистовъ; въ концѣ же III вѣка, почти лишеннаго хорошихъ писателей, они должны были считаться первоклассными. Между тѣмъ Лактанцій отзывается о нихъ очень холодно. Онъ довольствуется лишь тѣмъ, что указываетъ на Минуція Феликса какъ на довольно хорошаго адвоката (non ignobilis inter causidicos); Тертулліана онъ считаетъ очень ученымъ, но и темнымъ, запутаннымъ и шероховатымъ. Что касается св. Кипріана, онъ полагаетъ, что этотъ послѣдній слишкомъ углубился въ вопросы вѣроученія и былъ недоступенъ тѣмъ, кто не раздѣлялъ съ нимъ его вѣрованій. Онъ не безъ злобности замѣчаетъ, что ученые того времени насмѣхались надъ Кипріаномъ, и хотя приводитъ даже такія насмѣшки, но онѣ весьма посредственны сами по себѣ; и онъ не думаетъ выступать на защиту Кипріана. Въ заключеніе онъ даже утверждаетъ, "что у церкви вовсе не было искусныхъ и преосвященныхъ защитниковъ" {Лактанцій, Inst Div., V, 1 и 2.} отзывъ, во всякомъ случаѣ слишкомъ суровый. Не надо забывать, что самъ Лактанцій -- риторъ и, слѣдовательно, отличается недостатками этой профессіи. Тѣ, кто проводилъ всю свою жизнь въ погонѣ за чистотой, правильностію, изяществомъ, однимъ словомъ -- за мелочными достоинствами стиля, становились неспособными цѣнить его великія качества. Въ подобныхъ положеніяхъ люди составляютъ себѣ такой образчикъ совершенства, который скорѣе состоитъ въ отсутствіи недостатковъ, чѣмъ отличается положительными достоинствами; при подобныхъ свойствахъ изчезаетъ способность проникаться оригинальнымъ и новымъ.
   Однако очевидно, что къ концу IV вѣка совершается поворотъ во мнѣніяхъ. Святой Іеронимъ, знавшій по еврейски и самымъ близкимъ образомъ усвоившій себѣ Священное Писаніе, уже лучше оцѣниваетъ его красоту. "Что можетъ быть гармоничнѣе псалмовъ?" говоритъ онъ.-- "Можно ли найти что-нибудь болѣе поэтическое въ сравненіи съ избранными мѣстами пятой книги Моисея и пророковъ?" {Св. Іеронимъ, Interр. Chron. Eus., Praefat.} Въ другомъ мѣстѣ онъ еще опредѣленнѣе высказывается и уже менѣе скупъ на похвалы. "Давидъ", говоритъ онъ,-- "нашъ Пиндаръ, нашъ Симонидъ, нашъ Алкей, нашъ Горацій, нашъ Катуллъ, нашъ Серенъ" {Св. Іеронимъ, Ерist., 30.}. Такое сопоставленіе должно было казаться великимъ соблазномъ для умниковъ того времени. Въ отзывахъ своихъ о латинскихъ церковныхъ писателяхъ святой Іеронимъ болѣе сдержанъ; онъ упрекаетъ ихъ во многихъ несовершенствахъ и ни однимъ изъ нихъ не доволенъ вполнѣ {Св. Іеронимъ, Epist., 49.}. Надо однако думать, что они не представлялись ему совсѣмъ недостойными вниманія, такъ какъ онъ счелъ нужнымъ сдѣлать въ ихъ отношеніи то, что Светоній исполнилъ относительно языческой литературы. Въ картинѣ, оставленной намъ подъ громкимъ именемъ "De viris illustribus", онъ изъ всѣхъ христіанъ писавшихъ отличаетъ латинскихъ авторовъ и остается на столько доволенъ длиннымъ перечнемъ писателей всѣхъ временъ и всякаго достоинства, что съ торжествомъ восклицаетъ: "Пусть Цельсъ, Порфирій, Юліанъ, которые не перестаютъ на насъ лаять, пусть и ихъ послѣдователи, утверждающіе, что церковь не произвела ни философовъ, ни ораторовъ, ни ученыхъ, пусть узнаютъ они, каковы люди, основавшіе эту церковь, ее воздвигшіе, ее украсившіе. И пусть послѣ того они перестанутъ утверждать, что между ними -- одни глупцы и невѣжды" {Св. Іеронимъ, De Viris ill., предисловіе.}. Но все это еще только общія и неопредѣленныя похвалы. Блаженный Августинъ поступаетъ лучше. Въ своемъ трактатѣ "О христіанскомъ вѣроученіи" онъ первый подробно разбираетъ, точно опредѣляетъ литературныя достоинства священныхъ книгъ и церковныхъ писателей и такимъ образомъ провозглашаетъ существованіе своей литературы у христіанъ {Тертулліанъ хорошо говоритъ о томъ, что могутъ читать христіане": Satia nobis litterum, satis rersoum, satis sententierum, satis etiam canticorum (De Spectae., 29); но онъ не признаетъ еще отдѣльной христіанской литературы.}.
   Этотъ трактатъ его есть учебная книга. Но въ ней онъ не ко всѣмъ обращается. Блаженный Августинъ имѣетъ въ виду воспитаніе только духовныхъ лицъ: "Вотъ", говоритъ онъ,-- "что должны дѣлать тѣ, кто желаетъ изучить Священное Писаніе, быть его толкователемъ, защищать истинное ученіе и опровергать заблужденія" {De doctr. christ., IV, 4.}. Цѣль его -- двоякая: сперва онъ желаетъ научить -- какъ слѣдуетъ идти къ истинному разумѣнію священныхъ книгъ, а затѣмъ -- какъ доводить другихъ до такого разумѣнія.
   "Чтобы уразумѣть Священное Писаніе", говоритъ онъ, -- "надо пройти три послѣдовательныя ступени: первая -- страхъ, вторая -- благочестіе, третья -- познаніе" {De doctr. Christ., II, 7.}. Такое познаніе трудно; оно требуетъ усидчиваго труда и долгой подготовки. Между предварительными занятіями, способствующими его пріобрѣтенію, блаженный Августинъ не колеблясь указываетъ на школьныя занятія. Онъ поясняетъ, что какъ остроумныя разсужденія, такъ и все, чему учатъ въ школахъ, грамматика, риторика, діалектика, исторія, естественныя науки, можетъ служить къ уразумѣнію Писанія. Хотя и запечатлѣнное язычествомъ, такое воспитаніе принимается имъ благосклонно. Это своего рода общая подготовка, расширяющая и укрѣпляющая умъ, и ею впослѣдствіи должно пользоваться для другихъ болѣе серьезныхъ занятій. Онъ не хочетъ, чтобъ отъ этой подготовки отказывались вслѣдствіе ея языческаго происхожденія. Откуда бы ни почерпалась истина, ее всюду слѣдуетъ заимствовать: profani si quid bene dixerunt, nun aspernandum {De doctr. christ., II, 18.}. Въ языческихъ сочиненіяхъ заключаются полезныя правила для руководства въ жизни; философы провидѣли истиннаго Бога и преподали разумные совѣты о томъ, какъ подобаетъ его чествовать. Эти добрыя ихъ стороны не принадлежатъ имъ; они суть достояніе тѣхъ, кто употребитъ ихъ на благо. Развѣ но сказано объ израильтянахъ, что когда они вышли изъ Египта, то похитили золотые сосуды египтянъ, чтобы посвятить ихъ на служеніе ихъ Богу? Такъ точно поступаютъ и величайшіе учители церкви! они пришли къ своей покой вѣрѣ, неся съ собою заимствованія изъ прежней. "Какими только богатствами не былъ снабженъ, оставляя Египетъ, тотъ Кипріанъ, который сдѣлался такимъ краснорѣчивымъ епископомъ и блаженнымъ мученикомъ? А сколько ихъ унесли съ собою Лактанцій, Викторинъ, Оптатъ, Иларій, не говоря уже о здравствующихъ еще? Сколько всего похитили эти славные христіане у Греціи"! {De doctr. christ, II, 40.} Блаженный Августинъ одобряетъ ихъ поведеніе. Этотъ великій консерваторъ находилъ справедливымъ, чтобы ничто доброе не погибло вмѣстѣ съ гибелью античнаго общества; онъ желалъ спасенія не только "мудрыхъ учрежденій, безъ которыхъ нельзя было бы обойтись", но и всѣхъ тѣхъ сокровищъ поэзіи, искусства и науки, которыя распространили столько прелести въ жизни; съ того момента, какъ они были употреблены во славу Божію, онъ не считалъ за преступленіе охранять ихъ отъ гибели.
   Во второй части своего сочиненія блаженный Августинъ спрашиваетъ: какимъ образомъ духовное лицо, обладающее знаніемъ Писанія, можетъ сообщать его другимъ? И здѣсь опять онъ сталкивается съ воспитаніемъ, которое давалось въ школахъ имперіи, и о которомъ онъ теперь выражаетъ свое сужденіе. Проповѣдникъ не долженъ довольствоваться лишь тѣмъ, чтобъ учить; необходимо, чтобъ онъ нравился и трогалъ: этому именно можетъ научить риторика. Но прилично ли, чтобы христіанскій ораторъ пользовался услугами риторики? Блаженный Августинъ безъ всякихъ колебаній совѣсти это совѣтуетъ. Такъ какъ это искусство безпрестанно употребляется для поддержанія лжи, то кто же осмѣлиться воспрепятствовать тому, чтобъ его употребили на пользу истины? Не было ли бы безуміемъ предоставить такое преимущество тѣмъ, которые, проповѣдуя ложныя ученія, стремятся очаровывать и затрогивать чувства своихъ слушателей? "Если талантъ владѣть словомъ находится въ распоряженіи всѣхъ, какъ злыхъ, такъ и добрыхъ, почему бы чистымъ людямъ не стараться объ его усвоеніи, между тѣмъ какъ безчестные орудуютъ имъ для торжества заблужденія и неправды?" {De dock. christ., IV, 2.} Но гдѣ же искать риторики? Въ школахъ, гдѣ она преподается? Блаженный Августинъ не врагъ этого рода преподаванія, на которомъ онъ самъ былъ вскормленъ. Онъ желаетъ только, чтобъ имъ занимались въ юности; впослѣдствіи будетъ иное, лучшее, чему придется себя посвятить. Впрочемъ, онъ не считаетъ его совершенно необходимымъ и предлагаетъ средства обойтись безъ него. "Тотъ, у кого разумъ проницательный и живой", говоритъ онъ, -- "тотъ сдѣлается легче краснорѣчивымъ, если будетъ читать и слушать тѣхъ, кто уже сдѣлался самъ краснорѣчивъ, нежели когда погрузится въ правила риторовъ" {De doctr. christ., IV, B. Того же мнѣнія держится и Тацитъ въ своемъ "Разговорѣ объ ораторахъ". Въ своей книгѣ блаженный Августинъ много разъ оспаривалъ полезность правилъ риторики, и всегда удивительно умно. См. въ особенности II, 31 и IV, 3.}. То же высказывали и до него. Но вотъ у него и нѣчто новое, Книги, которыя онъ совѣтуетъ читать, чтобъ образовать въ силѣ ораторскій даръ, -- не великія классическія творенія; какъ бы ни было велико ихъ достоинство, онъ полагаетъ, что у тѣхъ, кто посвящаетъ себя духовному званію, не хватитъ ни времени, ни склонности къ нимъ обращаться; въ то же время блаженный Августинъ не желалъ бы отрывать отъ изученія священныхъ книгъ, которыя должны сдѣлаться предметомъ занятій лицъ духовныхъ. Онъ полагаетъ, что такія книги не только научатъ истинному вѣроученію, но и наставятъ въ краснорѣчіи. Такимъ образомъ, онъ приходитъ къ заключенію, что апостолы и пророки, написавшіе ихъ суть столь же великіе писатели, какъ и великіе учители, и что сами того не вѣдая и не желая, они соблюдали тѣ правила, о которыхъ риторы такъ громко кричали и за которыя заставляютъ такъ дорого платить себѣ {De doctr. christ, IV, 7.}; между ними можно отыскать такіе же образцы, какъ и между языческими авторами.
   Подобное мнѣніе нуждалось въ доказательствѣ. Для этого блаженный Августинъ взялъ одно мѣсто изъ пророка Амоса -- пастыря, водителя стадъ, какъ самъ Амосъ именовалъ себя; онъ разбираетъ его со всѣми пріемами тонкаго грамматика и для того пользуется пособіемъ своего прежняго ученія. Онъ отыскиваетъ въ немъ три двухчленные періода, соотвѣтствующіе другъ другу, и такіе образы,: которые по своей прихотливости и смѣлости несравненны. Тотъ же пріемъ прилагаетъ онъ къ посланіямъ св. Павла. Изъ св. Павла онъ приводитъ примѣры той фигуры, которую школа называетъ лѣстницей или градаціей: это -- фразы, симетрически уравновѣшенныя, многочленные періоды, однимъ словомъ -- риторика во всеоружіи. Ей, конечно, св. Павелъ никогда не учился и о ней не заботился; но краснорѣчіе -- даръ природный; и тѣ, кто имъ владѣетъ, сами не даютъ себѣ отчета -- зачѣмъ оно въ нихъ. "Когда мудрость пролагастъ себѣ муть впередъ, краснорѣчіе слѣдуетъ за нею, какъ вѣрная подруга, которой не нужно напоминать о томъ, что ее ждутъ" {Da doctr. chirist., IV, 6.}. Отъ св. Павла блаженный Августинъ переходитъ къ церковнымъ писателямъ послѣднихъ вѣковъ. Здѣсь онъ чувствуетъ себя свободнѣе; ему нѣтъ надобности усиливаться искать въ нихъ риторики; многіе изъ нихъ ей учили, и всѣ ей обучались; даже перемѣнивъ религію, они не забыли ея. Иногда даже они слишкомъ много брали ее въ расчетъ. По этому поводу блаженный Августинъ приводитъ мѣсто изъ св. Кипріана, которое представляется ему слишкомъ отдѣланнымъ и изукрашеннымъ: однако, такъ какъ Кипріанъ не впадалъ болѣе въ подобную ошибку, то блаженный Августинъ не замедлилъ остроумно замѣтить: "Этотъ святой человѣкъ доказалъ на одномъ примѣрѣ, что умѣетъ говорить подобнымъ образомъ; но онъ болѣе не пожелалъ того, а потому и не возвращался уже къ подобному способу" {De doctr. christ., IV, 14.}. Затѣмъ онъ беретъ изъ произведеній Кипріана и произведеній св. Амвросія такія мѣста, которыя кажутся ему законченными образцами трехъ родовъ краснорѣчія, и доказываетъ, что авторы эти умѣли, смотря по обстоятельствамъ, употреблять слогъ простой, умѣренный и высокій. Онъ заключаетъ, что, "если ихъ будутъ читать прилежно, вникать въ нихъ и иногда упражняться въ подражаніи имъ, то можно будетъ усвоить себѣ и ихъ качества".
   

III.
Что можно было заимствовать для общаго образованія изъ трактата "О христіанскомъ вѣроученіи".-- Почему не послѣдовало никакихъ измѣненій въ воспитаніи въ IV и V вѣкахъ,-- Воспитаніе во времена Теодорика.-- Эннодій.-- Киссіодоръ.-- Заключеніе.

   Хотя трактатъ "О христіанскомъ вѣроученіи" занимается только воспитаніемъ духовныхъ лицъ, но изъ него можно было извлечь нѣкоторые важные выводы и вообще для всѣхъ; и поразительно -- почему этого не сдѣлали. Насъ удивляетъ, почему нигдѣ въ своемъ трудѣ блаженный Августинъ не сѣтуетъ на способъ воспитанія современнаго ему юношества {Я полагаю, что мы не должны обращать вняманія на нѣкоторые случайные пренебрежительные отзывы того же блаженнаго Августина о риторикѣ (IV, 1). Отзывы подобнаго рода у церковнаго писателя не имѣютъ серьезнаго значенія.}; онъ не только находитъ полезнымъ посылать въ школы тѣхъ юношей, которые предназначались для свѣта, но онъ даже признаетъ полезнымъ прохожденіе чрезъ школу и тѣхъ, кто поступалъ въ духовное званіе. Конечно, онъ допускаетъ и то, что въ крайнемъ случаѣ можно обойтись безъ этого; но ему представляется очевиднымъ, что духовные должны знать грамматику и риторику, стало быть, и учиться ей должны тамъ, гдѣ принято этому учить. На основѣ общихъ знаній онъ хочетъ воздвигнуть новую систему образованія, состоящую изъ размышленій ладъ книгами Священнаго Писанія и изъ изученія религіозныхъ вопросовъ. Онъ знаетъ также, что образованіе это будетъ тѣмъ прочнѣе, чѣмъ крѣпче его первыя основы.
   Однако онъ не упускалъ изъ виду, какимъ опасностямъ могъ подвергнуться христіанинъ, посѣщавшій школы. Онъ зналъ это по собственному опыту. Никто болѣе его не проникался красотами матеріала свѣтскаго обученія: извѣстно, что онѣ долго удаляли его отъ истины. Онъ съ гнѣвомъ говоритъ въ своихъ "Признаніяхъ" о "винѣ заблужденія, которое подносится юношамъ учителями, опьяненными уже этимъ виномъ и съ угрозами принуждающими учениковъ питъ вмѣстѣ съ собою!" Онъ сильно возстаетъ "противъ привычекъ прошлаго времени, которыя, подобно потоку" увлекаютъ и, наконецъ, топятъ насъ въ узкомъ морѣ предразсудковъ и лжи. Едва спасаются лишь тѣ, которые вступаютъ на судно Іисуса Христа" {Confies., I, 16.}. Можно было подумать, что естественнымъ послѣдствіемъ его нападокъ будетъ воспрещеніе христіанскому юношеству изучать языческую словесность; однако такого заключенія мы нигдѣ не находимъ въ твореніяхъ блаженнаго Августина. Даже въ приведенномъ выше отрывкѣ изъ "Признаній" этого не находится; трактатъ же "О христіанскомъ вѣроученіи", одно изъ послѣднихъ его произведеній, прямо высказываетъ противоположное. Въ тѣ времена никто, даже такія личности, какъ блаженный Августинъ и Тертулліанъ, не воображали себѣ, чтобы можно было обойтись безъ образованія, создававшагося въ продолженіе столькихъ вѣковъ, и въ которомъ столько поколѣній почерпнули начала науки жизни.
   Но если было необходимо сохранить это образованіе, не слѣдовало ли ввести въ него нѣкоторыя измѣненія и тѣмъ сдѣлать его менѣе опаснымъ. Было одно, по видимому, наиболѣе доступное средство Конечно, нельзя было совсѣмъ устранить классическихъ авторовъ изъ школъ, и невозможно, напримѣръ, было понять риторику безъ Цицерона и грамматику безъ Виргилія {Святой Іеронимъ (Hpist., 21) жалуется на тѣхъ духовныхъ, которые слишкомъ преданы чтенію Виргинія, но въ то же время спѣшитъ заявить, что юношество иначе не можетъ поступать, in puaris necessitatis est.}. За то, въ видахъ умаленія зла, не было воспрещено читать на ряду съ ними и церковныхъ писателей. И такъ какъ блаженный Августинъ доказалъ, что изученіе ихъ полезно, что они также могли доставить образцы для искусства писать, то что могло бы помѣшать введенію ихъ въ школы на ряду съ ихъ великими предшественниками?
   Почему же не попытались этого сдѣлать? Я нахожу одно объясненіе такого явленія: не было это въ обычаѣ. По видимому, ничто такъ трудно не дается народу, какъ измѣненіе его системы обученія. Такое упрямство имѣетъ свои добрыя основанія и менѣе серьезные мотивы. Съ одной стороны, всякія перемѣны въ системѣ образованія отталкиваютъ отъ себѣ разумныхъ людей, сознающихъ всю его важность и не желающихъ отдавать молодыя поколѣнія въ жертву случайнымъ теоріямъ. Съ другой стороны, всегда бываетъ такъ, что по мѣрѣ того, какъ мы старѣемъ, отдаленность прошлаго и сожалѣніе о минувшемъ сообщаютъ великую прелесть воспоминаніямъ юности; и все относящееся ко времени нашей юности намъ нравится; мы ничего не желали бы измѣнять въ этомъ; питаемое лами уваженіе къ нашимъ наставникамъ побуждаетъ насъ защищать и ихъ методы. Прибавимъ къ этому, что извѣстное довольство собою, котораго никто не чуждъ, побуждаетъ насъ думать, что воспитательная система, сдѣлавшая насъ такими, каковы мы въ дѣйствительности, должна всегда вести къ довольно хорошимъ результатамъ. Вѣрно однако то, что послѣ появленія трактата "О христіанскомъ вѣроученіи" ничто не измѣнилось, и что юношество продолжало воспитываться также, какъ то дѣлали въ теченіе четырехъ или пяти вѣковъ.
   Мы имѣемъ на этотъ счетъ самыя любопытныя свидѣтельства. Они переданы намъ Эннодіемъ, епископомъ Павійскимъ, однимъ изъ самыхъ выдающихся писателей эпохи Ѳеодорика. Епископъ этотъ былъ прежде всего остроумецъ, никогда не отрѣшавшійся отъ риторики, хотя, казалось, и отрекся отъ нея торжественно, посвятивъ себя священству {Eticharistion, стр. 398 (изд. Гартеля).}. Школы очень занимали его, и онъ часто говоритъ о нихъ въ своихъ произведеніяхъ. Изъ его словъ мы видимъ, что онѣ продолжали быть тѣмъ же, чѣмъ были всегда. Однако окружавшія обстоятельства уже стали совсѣмъ иными. Совершились великія событія: въ Равеннѣ царствовалъ варварскій правитель, и Западной имперіи уже не существовало. Но въ школахъ ничто не измѣнилось; учителя объясняли все тѣхъ же авторовъ, исправляли все тѣ же работы учениковъ, учили этихъ учениковъ правильно читать и писать,-- точно будто только въ этомъ состоялъ весь интересъ тогдашней минуты. Со своей стороны, Эннодій также былъ того мнѣнія, что ничего нѣтъ на свѣтѣ важнѣе подобныхъ упражненій. Въ тотъ моментъ, когда повсюду царитъ грубая сила, онъ настаиваетъ, что искусство говорить есть первенствующее искусство, и что оно должно руководить міромъ {Anibrosio et Beato, стр. 407. Ante scipiones et trabeas est pomposa declamatis.}. Онъ говоритъ молодымъ людямъ хорошаго происхожденія, что не учившійся вельможа составляетъ позоръ своего семейства, и что изящныя науки возвышаютъ блескъ благороднаго сословія {Dictiones, 7 и 8.}. Онъ требуетъ, чтобы духовныя лица проходили школу, и гнѣвается на одну мать, дозволившую своему сыну постричься прежде окончанія имъ классовъ {Epist. IX, 9.}. Воспитаніе, казавшееся ему необходимымъ для всѣхъ, даже для священства, тожественно съ прежнимъ и одушевлено однимъ съ нимъ духомъ. Преподается все та же грамматика и риторика, и притомъ съ тѣми же самыми пріемами {Ambrosio et Beato, стр. 406 и 407.}. Риторъ заставляетъ своихъ учениковъ декламировать, какъ это дѣлалось во времена Сенеки отца и Квинтиліана. Предлагавшіеся при этомъ предметы рѣчей не измѣнились: они -- тѣ, на которые жаловался Тацитъ, и надъ которыми смѣялся Петроній: въ нихъ идетъ рѣчь о сыновьяхъ, отказавшихся питать евоихъ отцовъ, о мачихахъ, отравляющихъ своихъ пасынковъ, о тиранахъ, которыхъ умерщвляютъ, и т. п. Но что особенно удивительно: всѣ учителя эти забываютъ, что христіанство уже въ продолженіе двухсотъ лѣтъ есть государственная религія; предметы декламацій чаще всего заимствуются у древняго культа. Учителя заставляютъ молодыхъ христіанъ сочинять рѣчи Дидоны, Ѳетиды и Юноны; необходимо, чтобъ они выводили на сцену смѣльчаковъ, требующихъ въ награду за свои подвиги брака съ весталкой {Dictiones, 15, 17, 18, 21.}, или же, чтобы негодованіе ихъ обрушивалось на нечестивца, похитившаго и отнесшаго статую Минервы, этой дѣвственной богини, въ какое-нибудь непотребное мѣсто {Dictiones, 16 и 20.}. До такой степени вѣрно, что школа до самого конца оставалась языческою.
   Былъ однакоже въ то время человѣкъ умный и сердечный, который со вниманіемъ читалъ трактатъ "О христіанскомъ вѣроученіи"; этотъ человѣкъ усвоилъ себѣ идеи блаженнаго Августина и искалъ случая примѣнить ихъ. Человѣкъ этотъ былъ Кассіодоръ. Какъ и епископъ Павійскій, онъ также былъ превосходный питомецъ риторики и очень часто обращался къ ней. Подобное образованіе, приводившее въ такой наивный и полный восторгъ Эи подія, не казалось ему безопаснымъ. Конечно, онъ очень остерегался совѣтовать уничтожать его, такъ какъ зналъ, что оно образуетъ умъ и даетъ ему возможность уразумѣть Священное Писаніе. Но въ то же время онъ находилъ, что и это послѣднее имѣетъ полное право занять мѣсто въ образованіи; оно должно было быть его вѣнцемъ въ то время, когда остальной школьный матеріалъ ляжетъ въ его основу. При помощи папы Агапита онъ предпринялъ основать по подпискѣ въ Римѣ христіанскія школы, "въ которыхъ душа могла бы узнать ученіе вѣчнаго спасенія и образовать въ себѣ даръ честнаго и чистаго краснорѣчія". Подобное сочетаніе духовнаго ученія и ученія языческаго въ видахъ образованія полной и истинно христіанской науки было новостью. Бѣдствія времени не дали Касссіодору возможности выполнить свое предпріятіе. Онъ хотѣлъ, по крайней мѣрѣ, оставить въ своихъ трудахъ планъ его {De institutinne divinarum litteranim и De artibus et discipiinis liberalium litterarum.}, чтобы была возможность когда-нибудь привести его въ исполненіе. Но въ самый моментъ, когда онъ намѣревался изложить его на письмѣ, имперія Римская окончательно погибла, и варвары овладѣли міромъ.
   Изъ того, что сказано, по нашему мнѣнію, вытекаетъ важное заключеніе; я намѣренъ изложить его въ нѣсколькихъ словахъ.
   Какъ только христіанство проникло въ обезпеченные классы, оно встрѣтилось съ тлю системой образованія, которая пользовалась общимъ покровительствомъ. Оно не скрывало, что эта система ему враждебна, что она можетъ чрезвычайно вредить его успѣхамъ, и что даже въ душѣ побѣжденныхъ новымъ ученіемъ она поддерживала воспоминанія и сожалѣнія о древнемъ культѣ. Несомнѣнно, что именно это образованіе продолжило существованіе язычества, и въ послѣдніе моменты борьбы грамматики и риторы были болѣе полезными его сообщниками, нежели священники. Церковь знала это, но знала и то, что она не можетъ отстранить юношество отъ школъ, и потому добровольно терпѣла зло, которому не могла воспрепятствовать. Болѣе поразительно то, что послѣ своей побѣды, когда она увидѣла себя всемогущею, она не изыскала средства принять участіе въ обученіи, измѣнить его духъ, ввести въ него свои, идеи и своихъ писателей и сдѣлать его такимъ образомъ менѣе опаснымъ. Этого церковь не сдѣлала. Мы уже видѣли, что до послѣдняго дня язычество царило въ школѣ, и что церковь въ продолженіе своего двухвѣкового господства не имѣла ни помысла, ни силы создать христіанское воспитаніе.
   Послѣдствія этого были важны. Дитя, которому, по выраженію блаженнаго Августина, давали вкусить отъ вина заблужденій, до конца жизни сохраняло вкусъ къ нему. Воображеніе и умъ удерживали воспринятое отъ первыхъ своихъ лѣтъ: трудно забыть то, что читалось въ Платонѣ, Гомерѣ, Цицеронѣ и Вергиліи. Святой Іеронимъ, которому ставилось въ вину его классическое образованіе, съ горестью отвѣчалъ: "Какъ можемъ мы забыть воспоминанія нашего дѣтства? Я готовъ поклясться, что не раскрывалъ языческихъ авторовъ съ тѣхъ поръ, какъ оставилъ школу; но сознаюсь, что я ихъ читалъ, когда былъ въ ней. Мнѣ нужно было бы напиться воды въ Летѣ, чтобъ я могъ ихъ позабыть" {Adveraus Rufinum, I, 30.}.
   Тщетно церковь льстилась надеждой искоренить язычество на землѣ, ибо она оставила открытою или полуоткрытою дверь въ области образованія. Чрезъ это-то отверстіе и пришла къ намъ почти вся языческая древность.
   

КНИГА ТРЕТЬЯ.
Какія послѣдствія имѣло языческое воспитаніе для христіанскихъ авторовъ.

ГЛАВА I.
Трактатъ Тертулліана "О плащѣ".

I.
Тертулліанъ.-- Его характеръ -- Положеніе христіанъ того времени въ языческомъ обществѣ.-- Вопросы, которые они себѣ ставили.-- Отвѣты на нихъ Тертулліана.-- Трактатъ De Idolatria.-- Занятія, отъ которыхъ долженъ воздерживаться христіанинъ.-- Удовольствія, которыхъ онъ обязанъ избѣгать,-- Суровость Тертулліана.-- Опасности такой суровости,-- Тревога, вызванная въ совѣсти христіанъ.-- Раздраженіе правительственной власти.-- Мнѣнія Тертулліана о гоненіяхъ.

   Какимъ образомъ могли мириться съ вѣрою молодаго христіанина тѣ идеи и впечатлѣнія, которыя онъ усвоивалъ себѣ съ языческимъ образованіемъ?
   Съ перваго взгляда кажется, что два столь противоположные элемента не могли бы ужиться другъ съ другомъ, что они должны были неизбѣжно вступать въ ожесточенныя столкновенія, стремиться къ взаимному уничтоженію. Иногда, дѣйствительно, это и случалось и, безъ сомнѣнія, порождало въ благочестивыхъ душахъ жестокую борьбу и мученія; но часто противоположные элементы такъ хорошо ладили между собою, какъ нельзя было того и ожидать. Нашлась даже возможность прійти къ взаимнымъ уступкамъ и слить эти элементы между собою. Съ теченіемъ времени изъ остатковъ древняго язычества и примѣшавшихся къ нимъ христіанскихъ чувствованій возникло одно гармоническое цѣлое.
   Нѣтъ ни одного писателя изучаемой нами эпохи, въ которомъ не встрѣчались бы эти оба противоположные принципа; они подмѣчаются во всѣхъ литературныхъ произведеніяхъ, взаимно борятся и стремятся прійти къ соглашенію. Но такъ какъ мнѣ необходимо держаться въ извѣстныхъ предѣлахъ, то я остановлюсь только на нѣкоторыхъ примѣрахъ; избравъ для этого лишь нѣкоторыхъ писателей, я не буду изучать ни ихъ жизни, ни всѣхъ ихъ произведеній. Я удовольствуюсь лишь тѣмъ, что буду останавливаться на одномъ изъ сочиненій каждаго писателя, или же буду обращать вниманіе на одинъ какой-либо моментъ его жизни, Я постараюсь разъяснить, какимъ образомъ разрѣшалось въ изучаемомъ мною произведеніи писателя то столкновеніе, отъ котораго никто не уберегся, столкновеніе унаслѣдованныхъ началъ воспитанія съ христіанскими вѣрованіями, то-есть, столкновеніе прошедшаго съ настоящимъ.
   Начинаю съ Тертулліана, другими словами -- со старѣйшаго изъ писателей, и въ особенности подвергну изученію одну изъ его книгъ, именно трактатъ его "О плащѣ". Однако, чтобы понять произведеніе, необходимо составить себѣ идею объ авторѣ. Личность Тертулліана очень интересна и легко можетъ быть объяснена. Образъ его оригиналенъ и на столько рельефенъ, что можно безъ труда набросать его черты.
   О жизни Тертулліана мы знаемъ мало: родомъ онъ былъ карѳагенянинъ и жилъ въ эпоху Септимія Севера. Первыя его произведенія относятся ко II вѣку; предполагаютъ, что онъ прожилъ до половины слѣдующаго столѣтія. По рожденію онъ не былъ христіаниномъ; впослѣдствіи ему случалось не разъ вспоминать о тѣхъ временахъ, когда онъ издѣвался надъ новымъ ученіемъ, ему еще не знакомымъ. По его собственнымъ отзывамъ видно, что онъ когда-то былъ яростнымъ противникомъ христіанства; но, принявъ христіанство, онъ сдѣлался его страстнымъ защитникомъ.
   Огненная природа Тертулліана сказывалась во всемъ. Обыкновенно приписываютъ страстность его темперамента странѣ, изъ которой онъ былъ родомъ; такое объясненіе представляется какъ бы правдоподобнымъ. Однако не слѣдуетъ забывать, что Африка дала церкви и такихъ учителей, которые не похожи на Тертулліана. Довольно привести здѣсь для примѣра Карѳагенскаго епископа святого Кипріана, который былъ тонкимъ политикомъ, умѣлъ ловко выходить изъ щекотливыхъ обстоятельствъ и не доводилъ ничего до крайностей. Такъ, онъ безъ всякихъ колебаній сумѣлъ избавиться, во время перваго гоненія, отъ палачей, потому что считалъ свою жизнь полезною; а при второмъ гоненіи онъ отдалъ себя на смерть, желая явить собою вѣрующимъ великій примѣръ для подражанія. Этотъ мудрый мужъ, не иначе поступавшій всегда, какъ по указанію зрѣлаго размышленія и требованіямъ умѣренности, былъ однако же, подобно Тертулліану, африканецъ. Вліяніе среды, слѣдовательно, вовсе не такъ могущественно, какъ говорятъ; одна и та же страна можетъ въ одну и ту же эпоху производить оппортунистовъ и непримиримыхъ.
   Въ дѣйствительности люди темперамента Тертулліана встрѣчаются нерѣдко вездѣ, даже въ кругу церкви; мы и въ наше время встрѣчали подобныя личности: они родомъ вовсе не изъ Африки, однако вносили свой неукротимый нравъ въ дѣло защиты религіи мира. Выдающаяся черта подобныхъ личностей та, что они круты, предаются своимъ влеченіямъ всецѣло, деспотичны, смотрятъ на каждую уступку, какъ на слабость; вмѣсто того, чтобъ устранять затрудненія, они только создаютъ ихъ; они требуютъ, чтобъ ихъ мнѣнія принимались слѣпо, а со своей стороны, проводятъ ихъ на столько рѣзко, что дѣлаютъ все болѣе и болѣе непримѣнимыми; имъ какъ бы доставляетъ наслажденіе оскорблять общественное чувство; они охотно принимаютъ на себя роль богатырей и при всякомъ случаѣ просятся въ битву; они отличаются способностью наносить обиды и притомъ въ ущербъ интересамъ своихъ лучшихъ друзей.
   Подобные крайніе люди обыкновенно отличаются большими преимуществами передъ лицами умѣренными: во сходству природы они не только нравятся такимъ же крайнимъ натурамъ, какъ они сами, но они не непріятны даже и робкимъ людямъ, такъ какъ на этихъ послѣднихъ они оказываютъ большое вліяніе своею рѣшительностью и силой, а робкіе всегда бываютъ особенно склонны удивляться такимъ качествамъ другихъ, которыхъ сами не имѣютъ. Но сверхъ всего этого, Тертулліанъ обладалъ еще прекраснымъ талантомъ; онъ отличался большою силою діалектики, обширными знаніями и обладалъ способностію выражаться сильно и оригинально. Церковь справедливо могла гордиться тѣмъ, что одержала надъ нимъ свою побѣду; она до сихъ поръ располагала очень немногими литературными дѣятелями, и обстоятельство это, какъ казалось, оправдывало ея враговъ, когда они смѣялись надъ невѣжествомъ христіанъ и утверждали, будто между христіанами самые ученые способны лишь на то, чтобы разсуждать съ нищими и съ старыми женщинами. Труды Тертулліана послужили отпоромъ подобнымъ насмѣшкамъ: церковь, наконецъ, пріобрѣла себѣ такого защитника, котораго могла смѣло противопоставить всѣмъ остроумцамъ языческой школы. Одна изъ первыхъ написанныхъ Тертулліаномъ книгъ -- апологія христіанской религіи -- такое сочиненіе, которое по справедливости должно было возбудить восхищеніе въ христіанской общинѣ и произвести немалое изумленіе за ея предѣлами. До тѣхъ поръ не появлялось сочиненія въ подобномъ родѣ и подобнаго значенія на латинскомъ языкѣ {Святой Іеронимъ положительно свидѣтельствуетъ, что Тертуддіапъ былъ первымъ изъ христіанъ, писавшемъ по латыни, затѣмъ -- папа Викторъ, авторъ нѣсколькихъ небольшихъ трактатовъ о Пасхѣ, и сенаторъ Аполлодоръ, который произнесъ апологію христіанства передъ сенатомъ (De Viris illustribua, 63).}. Дѣло здѣсь состояло не въ томъ только, что впервые былъ употребленъ латинскій языкъ: нѣтъ, здѣсь была проведена вполнѣ самобытная защита христіанства и совершенно приноровлена къ пониманію тѣхъ, для кого предназначалась. По словамъ святаго Юстина, греческіе апологеты обыкновенно отличались общею аргументаціей и вдавались въ философствованіе: защищая христіанъ, они пускались въ разсужденія, обращались къ разсудку, вообще къ общечеловѣческому чувству, однимъ словомъ, имѣли скорѣе дѣло съ человѣкомъ, а не съ римляниномъ. Тертулліанъ же хотѣлъ одержать побѣду именно надъ римляниномъ; онъ бесѣдуетъ съ нимъ на почвѣ права и политики. Онъ старается доказать ему, что всѣ употребляемые въ отношеніи христіанъ судейскіе пріемы несправедливы. Онъ утверждаетъ, что пытка, изобрѣтенная въ тѣхъ видахъ, чтобы принудить христіанъ показывать правду, не заставитъ ихъ говорить лжи. Онъ доказываетъ, что для ихъ погибели примѣняются законы, вышедшіе изъ употребленія: онъ дерзновенно требуетъ очистить сѣкирой лѣсныя дебри обветшалыхъ плебисцитовъ и забытыхъ постановленій сената; вѣдь стоило только не отвергать ихъ, чтобъ они давали обильный матеріалъ всяческой ненависти и всяческимъ беззаконіямъ. По подобному способу разсуждать узнаешь человѣка дѣла, привыкшаго къ судебнымъ преніямъ и посѣщавшаго преторскій трибуналъ. Этимъ характеромъ новизны отличалась "Апологія" Тертулліана. Своими качествами она поразила не только римлянъ, для которыхъ собственно и предназначалась, но также грековъ, обыкновенно любовавшихся исключительно самими собою, и греки поторопились перевести ее на свой языкъ {Евсевій, H. Е., II, 2.}. Весь христіанскій міръ принялъ ее. и она сдѣлалась средствомъ защиты для всей угрожаемой церкви. Вотъ какова была великая заслуга, оказанная Тертулліаномъ своимъ братьямъ. Со всѣмъ тѣмъ, какъ мы упоминали, своими преувеличеніями и своею страстностью онъ ихъ компрометировалъ еще болѣе, нежели оказалъ имъ услугъ.
   Христіанское общество переживало въ тотъ моментъ трудный кризисъ. Оно уже не было теперь маленькою общиной, почти исключительно состоявшею изъ простонародья или изъ иностранцевъ, а потому оно не могло держать себя въ сторонѣ отъ прочаго населенія: вѣрнымъ уже нельзя было, какъ въ прежнія времена, молиться въ праздничные дни въ какихъ-нибудь безвѣстныхъ молитвенныхъ домахъ, въ остальные же дни, не обращая на себя ничьего вниманія, предаваться скромнымъ занятіямъ по своимъ лавкамъ и мастерскимъ. Къ малоизвѣстнымъ личностямъ, имени которыхъ никто и не зналъ, стали по немногу присоединяться лица съ нѣкоторымъ уже значеніемъ: горожане, богатые вольноотпущенники, напримѣръ, Каллистъ, будущій папа, человѣкъ, который началъ съ того, что былъ банкиръ и, какъ говорятъ, даже похитилъ деньги своихъ акціонеровъ, профессора, офицеры, чиновники, а при Маркѣ Авреліи -- даже сенаторы. Подобный успѣхъ радовалъ Тертулліана, и онъ съ торжествомъ говорилъ язычникамъ: "Мы собою наполняемъ города, замки, острова, муниципіи, предмѣстья, даже военные станы, трибы, декуріи, дворецъ государевъ, сенатъ, форумъ; мы вамъ оставили только ваши храмы" {Apol., 37.}. Но такое быстрое умноженіе христіанъ, которымъ они такъ гордились, должно было причинить имъ большія затрудненія. Древняя религія, столько вѣковъ господствовавшая, находила возможность вмѣшиваться всюду. Семейство и государство покоилось на ней. Не было рѣшительно ни одного акта публичной и частной жизни, который ни сопровождался бы молитвами и жертвоприношеніями. Ни муниципальный чиновникъ, ни чиновникъ государственной службы, ни солдатъ, ни офицеръ ни подъ какимъ предлогомъ не могли избавиться отъ участія въ церемоніяхъ, совершавшихся во имя государства и государя. На самомъ дѣлѣ все это были лишь чистыя формальности, не затрогивавшія совѣсти. Офиціальная религія состояла въ внѣшней обрядности, и большинство придавало ей столь мало значенія, что даже никто не исполнялъ ихъ по потребности внутренняго чувства. "Къ чему вы отказываетесь", говорили христіанамъ,-- "сжигать горсточку ладана и повторять какія-нибудь молитвы передъ статуею Юпитера?" Когда христіане все-таки не соглашались на это, то самые кроткіе изъ ихъ враговъ, напримѣръ, Плиній Младшій, теряли терпѣніе и смотрѣли на нихъ, какъ на гордецовъ, упрямцевъ, заслуживавшихъ своимъ упорствомъ всяческія казни. Что же, однако, оставалось дѣлать? Надо ли было, сдѣлавшись христіаниномъ, уходить изъ общества, оставлять службу, переставать быть въ своемъ родномъ городѣ декуріономъ или дуумвиромъ, трибуномъ или центуріономъ въ арміи, прокураторомъ цезаря, администраторомъ или должностнымъ лицомъ? Если нельзя было иначе избѣжать заразы язычества, то принужденъ ли былъ христіанинъ отказываться отъ всѣхъ привычекъ частной жизни, отъ семейныхъ и дружескихъ собраній, долженъ ли онъ былъ обрекать себя на своего рода отшельничество и уединеніе въ глубинѣ своего дома? Подобными вопросами болѣзненно терзались христіане, и подобныя терзанія бывали тѣмъ болѣе сильны, что дѣло рѣшалось не всѣми христіанскими учителями одинаково. Наиболѣе кроткіе изъ пастырей стремились ободрять смущенныхъ духомъ и охотно шли на сдѣлки, которыя дали бы возможность христіанамъ сохранять вѣру, не утрачивая своего положенія; но за то были и такія суровыя личности, которыя считали малѣйшую уступчивость за преступленіе.
   Мнѣ нѣтъ надобности объяснять, на которой сторонѣ былъ Тертулліанъ. Ни кому не покажется удивительнымъ, что при его характерѣ онъ занималъ мѣсто въ первомъ ряду такихъ лицъ, которыя не хотѣли слышать ни о какихъ уступкахъ. До насъ дошелъ его трактатъ противъ идолопоклонства (De idolatria). Этотъ трактатъ пользуется большою извѣстностію, и въ него много разъ ссылались и дѣлали его разборъ; но къ нему всякій разъ приходится снова обращаться, когда хочешь составить себѣ понятіе о положеніе христіанъ и о тѣхъ тяжкихъ затрудненіяхъ, въ которыя они были поставлены. Трактатъ своеобразно относится къ нѣкоторымъ вопросамъ, которые съ тревогою предлагаютъ: вѣрующіе учителямъ церкви. Авторъ начинаетъ съ наиболѣе легкихъ подробностей. Онъ задаетъ себѣ вопросъ: могъ ли бы христіанинъ изготовлять идоловъ? Несомнѣнно -- нѣтъ, такъ какъ этимъ онъ служилъ бы дѣлу враждебной религіи. Напрасно увѣрять, что въ данномъ случаѣ идолы были бы только изготовляемы, но не почитаемы. "Ты ужь по тому самому ихъ обоготворяешь", говоритъ Тертулліанъ,-- "что, благодаря тебѣ, они могутъ быть обоготворяемы. Ты не только не довольствуешься тѣмъ, что проливаешь въ ихъ честь кровь животныхъ, ты себя приносишь въ ихъ жертву: ты отдаешь имъ на закланіе твой геній; ты дѣлаешь имъ возліянія отъ своего трудоваго пота. Вмѣсто благовоній ты воскуряешь въ честь ихъ твое искусство. Ты для нихъ болѣе чѣмъ жрецъ: чрезъ тебя у нихъ будутъ жрецы; чрезъ твой талантъ они дѣлаются богами" {De idolatr., 6.}. По видимому, ничего не можетъ быть естественнѣе подобной защиты; но если вникнуть ближе въ дѣло, окажется, что защита выходитъ за предѣлы дозволеннаго, и что если такимъ образомъ доводить ее до крайности, она повлечетъ къ самымъ ужаснымъ послѣдствіямъ. Съ тѣхъ самыхъ отдаленныхъ временъ, какъ царило язычество, Олимпъ считался обычнымъ поприщемъ для фантазіи. Миѳологическіе сюжеты служили матеріаломъ для живописи и поэзіи; статуи боговъ и богинь изъ мрамора, бронзы и терракотты наполняли какъ частные дома, такъ и храмы. Запретить ваятелямъ и живописцамъ воспроизведеніе ихъ значило бы то же, что лишить ихъ обычнаго источника ихъ вдохновеній и воспретить всякое искусство. Церковь, по видимому, отклоняла отъ себя подобную суровую мѣру. Ода допустила, чтобы для декоративной живописи и въ изображеніяхъ, меньшей важности употребляемы были фигуры, прямо заимствованныя изъ старой миѳологіи. Даже на сводахъ катакомбъ, въ самыхъ священныхъ мѣстахъ, встрѣчаются крылатые геніи, несущіе факелы и вѣнцы, рядомъ съ строгими Орантами и Іонами подъ деревомъ. Артистовъ, писавшихъ подобныя языческія изображенія, принимали отъ этого въ христіанской общинѣ не хуже, чѣмъ прочихъ; самъ Тертулліанъ упоминаетъ, что между лицами, изготовлявшими идоловъ, встрѣчались и такія, которыя почтены были самимъ священствомъ {De idolatr., 7.}. Однако подобная уступчивость возмущаетъ его; онъ не только не одобряетъ ея, но коритъ общество за то, что въ немъ сохранился вообще живой вкусъ къ искусствамъ. Въ то самое время, когда общество это стремится придать возможную красоту изображеніямъ своихъ боговъ и богинь, онъ съ оскорбительною радостію дозволяетъ себѣ утверждать, будто Іисусъ Христосъ имѣлъ некрасивую наружность {De Carne J. C., 9.}. Онъ даже не прочь отъ того, чтобы держались предписанія пятой книги Моисея, которымъ воспрещалось воспроизведеніе изображеній людей и животныхъ. Еслибъ артисты высказались противъ такого воспрещенія, то онъ готовъ со своей стороны осмѣивать ихъ и доказать имъ, что участь ихъ вовсе не такъ плачевна: развѣ они не могли бы употребить свой талантъ на другое? Такъ, рѣзчикъ изъ дерева, "вмѣсто того, чтобы рѣзать бога Марса изъ липы, могъ бы рѣзать украшенія и дѣлать узорные ящики; изъ металла художники могли бы изготовлять блюда и котелки. У нихъ, по крайней мѣрѣ, была бы работа: въ свѣтѣ гораздо, болѣе нуждаются въ котелкахъ, нежели въ богахъ" {De idolatr., 9.}. Подобныя шутки ясно доказываютъ, что Тертулліанъ не имѣетъ ни малѣйшей заботы объ интересахъ искусства.
   Осудивъ такимъ образомъ тѣхъ, кто занимался изготовленіемъ идоловъ, Тертулліанъ обратилъ свое вниманіе и на лицъ, украшавшихъ ихъ и занимавшихся ихъ убранствомъ; онъ возсталъ и на всѣ ремесла, имѣвшія хоть какое-нибудь отношеніе къ идолопоклонству: онъ вооружался противъ архитекторовъ, строившихъ или исправлявшихъ храмы, противъ продавцевъ благовоній, жертвъ и цвѣтовъ. Увлекаясь, онъ готовъ былъ объявить войну всякой промышленности. Какимъ образомъ могла бы торговля быть угодною Богу, если она исходитъ отъ алчности и жажды пріобрѣтенія? Всякій негоціантъ стремится къ богатству; средства, употребляемыя имъ для этого, обыкновенно состоятъ въ обманѣ и во лжи {De idolatr., 11.}. Такимъ образомъ, по мнѣнію его, христіанинъ долженъ вовсе воздерживаться отъ нѣкоторыхъ профессій во что бы то ни стало; онъ не долженъ быть ни предсказателемъ, ни астрологомъ: тотъ, кто пытается предугадывать будущее по звѣздамъ, относится къ свѣтиламъ, какъ къ божествамъ; это -- преступно. Равномѣрно не долженъ быть христіанинъ lanista, то-есть, учителемъ гладіаторовъ; lanista обучаетъ послѣднихъ убивать граціозно другъ друга, Господь же сказалъ: "не убій". Не долженъ онъ быть ни профессоромъ изящной словесности, ни школьнымъ учителемъ: исполняя подобныя обязанности, онъ вынужденъ былъ бы объяснять дѣтямъ книги, наполненныя баснями, учить ихъ исторіи, растолковывать имъ генеалогію и аттрибуты божествъ. Переходя отъ одного исключенія къ другому, Тертулліанъ доходитъ до того, что спрашиваетъ: дозволено ли христіанину вступать въ отправленіе публичныхъ обязанностей. Это былъ серьезный вопросъ, и мы знаемъ, что по поводу его сильно спорили вокругъ Тертулліана. Въ его глазахъ вопросъ этотъ не представлялъ сомнѣній: "Если", говорилъ онъ,-- "можно быть должностнымъ лицомъ, не принося жертвы, или не приказывая приносить ихъ, не заботясь о храмахъ или не назначая лицъ, которые бы о нихъ должны были заботиться, не устраивая игръ и не предсѣдательствуя на нихъ, не рѣшая участи или жизни гражданъ, не осуждая ихъ на тюремное заключеніе или на мученіе, тогда можно было бы позволить и христіанину принимать на себя общественныя обязанности" {De idolatr., 18.}. Въ особенности ему противны игры. Онѣ возбуждали самыя сильныя страсти въ античномъ мірѣ. Удовольствіе, которое получали отъ нихъ римляне, было до того сильно, что не допускалось жизни безъ театра и цирка. Казалось невозможнымъ, чтобы человѣкъ могъ отказаться добровольно отъ всего этого: римляне приходили въ совершенное изумленіе отъ того, что христіане воздерживались отъ участія въ увеселеніяхъ и зрѣлищахъ. Они были не далеки отъ той мысли, что для христіанъ подобное воздержаніе служило однимъ изъ способовъ приготовлять себя къ мученичеству, однимъ изъ средствъ, отказываясь отъ прелестей жизни, сдѣлать себя способными къ разлукѣ съ нею съ наименьшею скорбію. Тертулліанъ относится безъ милосердія ко всѣмъ, кто присутствуетъ при зрѣлищахъ; это онъ считаетъ самымъ великимъ преступленіемъ, не заслуживающимъ никакого прощенія. На театръ онъ смотритъ, какъ на обиталище діавола. Онъ разсказываетъ, что однажды злой духъ овладѣлъ однимъ христіаниномъ, который случайно присутствовалъ при публичныхъ играхъ. Когда заклинатель бѣсовъ спросилъ у демона: по какому праву онъ осмѣлился войти въ тѣло служителя Божія, демонъ отвѣчалъ: "Я его встрѣтилъ въ моемъ жилищѣ" {De Spectuculls, 26,}. Изъ всего сказаннаго можно понять, что вообще, по мнѣнію Тертулліана, слѣдуетъ держаться вдали отъ всякихъ удовольствій, почестей, дѣлъ, однимъ словомъ -- вдали отъ всего, что придавало въ тѣ времена, по мнѣнію римлянъ, цѣну жизни.
   На первый взглядъ подобная суровость не удивитъ насъ: въ церкви существовало два противоположныя теченія; строгимъ учителямъ, желающимъ полнаго отрѣшенія отъ міра, всегда противятся болѣе снисходительные моралисты, которые ищутъ возможности поладить со свѣтомъ. Во всѣ времена встрѣчаются янсенисты и іезуиты. Такъ, въ половинѣ III вѣка, во время гоненій Деція, мы видимъ, что послѣдователь школы Тертулліана поэтъ Коммодіанъ горько жаловался на такихъ легкомысленныхъ духовныхъ, которые по добродушію, изъ выгодъ или изъ страха скрываютъ правду отъ вѣрующихъ, стремятся сдѣлать для нихъ все доступнымъ и говорятъ имъ только то, что можетъ имъ понравиться; онъ даже обвиняетъ ихъ за то, что они принимали маленькіе подарки въ уплату за то, чтобы молчать {Коммодіанъ, Instruct, II, 16.}. Не только вѣроятно, что снисходительныхъ казуистовъ было много, но вѣроятно даже, что они своимъ вліяніемъ одерживали верхъ надъ своими противниками; не даромъ же между христіанами были и негоціанты, и банкиры, и артисты, и профессора, и чиновники: становится объяснимымъ, почему проклятія Тертулліана не могли взять верхъ надъ требованіями жизни. Естественно, что все это чрезвычайно раздражало его; и такъ какъ встрѣчаемое имъ противодѣйствіе приводило его въ отчаяніе, то понятно, что въ гнѣвѣ своемъ онъ часто переходилъ всякія границы умѣренности. Наконецъ, подобныя преувеличенія естественны въ такихъ лицахъ, которыя думаютъ порицать общественную нравственность; они возвышаютъ до чрезмѣрности свой голосъ, чтобы лучше быть услышанными, и требуютъ многаго, лишь бы получить хоть что-нибудь. Однако, необходимо признать, что въ данномъ случаѣ суровость, доведенная до крайности, представляла собою великія опасности, и что мудрые умы не безъ основанія жаловались на подобную чрезмѣрность.
   Суровость вносила тревогу въ совѣсть христіанъ. Жертвы, которыхъ требовало христіанство отъ своихъ послѣдователей, были велики: и ясно, что соглашаться на подобное приходилось со скорбію. Становится понятнымъ, что душа должна была страдать, когда приходилось ей разрывать связи со старыми привычками, съ пользовавшимися почетомъ семейными преданіями, когда приходилось оставлять дорогія и прибыльныя занятія и должности, доставлявшія почетъ семьѣ. Все это были трудныя испытанія, которыя далеко не всякому подъ силу. Тертулліанъ, конечно, ошибочно дѣлалъ ихъ еще болѣе тяжкими своею чрезмѣрною требовательностью и тою черствостью, съ какою онъ относился къ людямъ менѣе стойкимъ. Несчастные эти перерывали священныя книги, въ надеждѣ найти поддержку своему сопротивленію. Въ силу необходимости они изощряли свое искусство, утонченность и ловкость въ объясненіи словъ и изрѣченій Св. Писанія въ свою пользу: но имъ приходилось имѣть дѣло съ мастеромъ діалектики, никогда не остававшемся въ проигрышѣ, всегда умѣвшемъ ихъ текстамъ противопоставить другіе тексты и разившемъ ихъ безпрестанно новыми доказательствами. Чтобы оправдать себя въ стремленіи дѣлить съ толпой ея удовольствія, опирались на слѣдующемъ изреченіи апостола: "Радуйтесь съ тѣми, кто радуется, и печальтесь съ тѣми, кто печалится"; Тертулліанъ же напоминалъ имъ о словахъ другого апостола, сказавшаго: "Всѣ будутъ радоваться, а вы будете плакать" {De idolatr., 13.}. Астрологи приводили ему для своего оправданія волхвовъ, отъ которыхъ Іисусу Христу угодно было принять даръ, и которые, слѣдовательно, были ему не противны; по мнѣнію же Тертулліана, волхвы хотя и были допущены къ колыбели Іисуса Христа, но онъ повелѣлъ имъ возвратиться инымъ путемъ, то-есть, повелѣлъ оставить дурное ихъ занятіе {De idolatr., 9.}, Занимавшіе общественныя должности оправдывались тѣмъ, что и Даніилъ, и Іосифъ тоже находились на службѣ у государей: "Даніилъ и Іосифъ", возражалъ имъ Тертулліанъ,-- "были рабы, и слѣдовательно, принуждены были принять обязанности, которыя на нихъ возлагались: вы же всѣ могли бы отъ нихъ отказаться, потому что вы свободны, а вы ихъ просите" {De idolatr., 17.}. Въ борьбѣ посредствомъ цитатъ и тонкостей бѣдные люди, гонимые страшнымъ ихъ противникомъ, осмѣливались совершенно естественно защищаться и говорили: "Но какъ же мы будемъ жить?" Тертулліана и это не останавливало: "Къ чему", говорилъ онъ, -- "вы восклицаете: я буду бѣденъ?" Господь развѣ не сказалъ: блаженны нищіе?" И вы говорите еще: мнѣ нечѣмъ будетъ питаться. Но развѣ не сказано въ Писаніи, что не надо заботиться о пищѣ и одеждѣ? Вы прибавляете еще: у меця было кое-какое состояніе. Но надо все продать, что имѣешь, и роздать бѣднымъ. "Что же станется послѣ этого съ нашими дѣтьми и внуками? спрашиваете вы еще, Я вамъ скажу на это, что тотъ, кто кладетъ свою руку на соху и оглядывается, тотъ -- дурной работникъ. "Однако я пользовался въ обществѣ извѣстнымъ положеніемъ, жалуетесь вы. Но вѣдь нельзя въ одно и то же время служить двумъ господамъ. Если тебѣ хочется быть ученикомъ Господа, возьми крестъ свой и слѣдуй за Господомъ. Онъ повелѣваетъ тебѣ оставить всѣхъ -- родныхъ, жену, дѣтей! Когда Іаковъ и Іоаннъ были позваны Іисусомъ Христомъ и для того оставили своего отца и судно, когда Матвѣй всталъ для того же изъ-за своей конторы сборщика податей и находилъ, что было бы промедленіемъ пойти похоронить отца, то сказалъ ли кто-нибудь изъ нихъ троихъ Іисусу: будетъ ли мнѣ чѣмъ жить?" {De idolatr., 12.} Вотъ въ какомъ тонѣ опровергаетъ Тертулліанъ ихъ доводы: онъ не обнаруживаетъ ни малѣйшей жалости къ ихъ тревогамъ и ихъ смущенію и, какъ кажется, даже торжествуетъ по поводу отчаянія, въ какое онъ ихъ повергаетъ.
   И замѣтимъ, что дѣло піло здѣсь не объ одной только отчаянной битвѣ, выдержанной однажды въ жизни, чтобъ отстоять свою профессію: нѣтъ, подобныя битвы возобновлялись безпрестанно. Ежедневно возникали подобные новые вопросы изъ-за различныхъ мелочей жизни. Въ качествѣ неумолимаго моралиста Тертулліанъ является одинаково требовательнымъ, какъ въ крупныхъ, такъ и въ мелкихъ вещахъ. Рѣшительно по поводу всего онъ доводитъ свою мнительность до невѣроятной утонченности. Вотъ примѣръ: христіанинъ будетъ приглашенъ своими родственниками, друзьями, сосѣдями на сговоръ, на свадьбу или на семейное торжество по случаю назначенія имени сыну по истеченіи восьми дней послѣ его рожденія, или же по случаю принятія восемнадцатилѣтнимъ сыномъ тоги взрослыхъ. При всѣхъ подобныхъ торжествахъ произносятся молитвы, приносятся жертвы. Дозволить ли христіанину появляться въ подобныхъ собраніяхъ? Какое ему занять положеніе, если онъ на нихъ очутится? Еслибы христіанинъ встрѣтился на пути съ язычникомъ и еслибы не могъ не вступить съ нимъ въ разговоръ, то какихъ не долженъ только онъ держаться осторожностей при этомъ! Онъ обязанъ слѣдить за каждымъ своимъ словомъ. Онъ обязанъ съ самою утонченною щепетильностью смотрѣть, чтобы ни единымъ такимъ еловой ь не уронить своей вѣры! Само собою разумѣется, напримѣръ, что онъ не долженъ произносить имена боговъ; это было бы святотатствомъ. но какъ быть, если подобнымъ именемъ означается улица или площадь? Не запретить ли произносить такое имя и въ томъ случаѣ, когда надо сказать, что жилище такое-то находится въ улицѣ Изиды или на набережной Нептуна? Но на этотъ разъ Тертулліанъ дѣлаетъ уступку; вѣдь и самые суровые и тѣ никогда не доводятъ до конца своей непреклонности {De idolatr., 20.}. Впрочемъ, онъ вскорѣ опять впадаетъ въ свой суровый тонъ. Однажды одинъ вѣрующій поспорилъ съ язычникомъ, который сказалъ ему: "Такъ убирайся къ Юпитеру!" "Ужь лучше ты самъ убирайся къ нему!" отвѣчалъ христіанинъ безъ всякой задней мысли. Тертулліанъ при этомъ вскипаетъ всѣмъ своимъ гнѣвомъ. Выражаться такъ -- говоритъ онъ -- значитъ признавать божественность Юпитера и отрекаться отъ Христа! {De idolatr., 21.} И вотъ, такимъ образомъ случайно сорвавшееся съ съ устъ, въ пылу разговора, слово можетъ сдѣлаться преступленіемъ. Обставивъ жизнь необходимостью сторожить безпрестанно самого себя и усматривая ежеминутно и во всемъ опасность для вѣры, Тертулліанъ, конечно, имѣя полное основаніе уподоблять подобную жизнь морскому путешествію среди подводныхъ камней и мелей {Inter hos scopulos et sinus, inter haec vada et freta idolatriae velificata spiritn Dei fides naviget. De idolatr., 24.}.
   Другая опасность отъ крайняго ригоризма заключалась въ томъ, что Тертулліанъ могъ совершенно разсорить христіанскую общину съ правительственною властію, которая и безъ того уже была нерасположена къ ней. По своей природѣ Тертулліанъ, однако, не былъ врагомъ правительства. Подобно всѣмъ умамъ его склада, онъ питалъ расположеніе къ твердой власти. Философская и либеральная оппозиція, впрочемъ не шедшая далѣе игры словами, была способна приводить, его въ раздраженіе, и онъ пренебрежительно отзывается о томъ изящномъ и изнѣженномъ обществѣ, которое непокорствовало только на словахъ, si non armis, saltern lingua semper rebelles estis {Ad. Nat., I, 17.}. Напротивъ, онъ всюду проповѣдуетъ повиновеніе уставленнымъ властямъ и оказывается полнымъ почтенія къ правителю, такъ какъ правитель, по его мнѣнію, есть помощникъ Бога, а Deo secundus {Ad scapulam, 2.}. Но уваженіе, которое питаетъ Тертулліанъ, не имѣетъ въ себѣ ничего рабскаго. Онъ чествуетъ императора, по рѣшительно отказывается боготворить его. Онъ отводитъ широкое мѣсто его вліяніи) въ дѣлахъ человѣческихъ, но онъ не соглашался предоставить ему всего: "Если ты весь принадлежишь цезарю", говоритъ онъ,-- "то что же останется Богу?" {De idolat., 15.} Вѣдь цезарь имѣлъ привычку все брать себѣ; и весьма вѣроятно, что подобная сдержанность, какъ ни была она благоразумна, не пришлась бы по вкусу цезарю. И цезарь, въ концѣ концовъ, найдетъ и другіе поводы къ гнѣву на мнѣнія, поддерживаемыя Тертулліаномъ. Мы видѣли, какъ Тертулліанъ относился къ публичнымъ играмъ, и съ какою суровостью онъ запрещалъ христіанамъ присутствовать на нихъ. Игры эти почти всегда были даваемы въ честь государя; они происходили въ годовщину или его рожденія, или восшествія на престолъ, или же, наконецъ, въ ознаменованіе какого-нибудь счастливаго событія, съ нимъ случившагося. Тотъ, кто отказывался отъ участія съ нихъ, являлся равнодушнымъ къ счастію и славѣ правителя или противникомъ его. Было въ обычаѣ у добрыхъ гражданъ устраивать иллюминацію передъ своими дверьми и убирать ихъ цвѣтами въ тѣ дни, когда въ Римѣ получалось письмо, увѣнчанное лаврами и извѣщавшее о побѣдѣ. Ничего не могло быть невиннѣе подобныхъ. проявленій, и какъ извѣстно, христіане съ полною готовностію воздавали подобныя почести императору и не находили въ нихъ ничего противорѣчащаго своей религіи {De idol., 15.}. Но не таковы были чувства Тертулліана. Онъ вспоминаетъ, что въ античномъ домѣ входная дверь почиталась священнымъ мѣстомъ, и что Варронъ связывалъ съ нею помыслы о трехъ божествахъ, спеціально обязанныхъ охранять ее. Не слѣдуетъ ли отсюда, что, украшая или освѣщая ее, воздавали тѣмъ самымъ почести божествамъ? И христіанамъ слѣдовало оставлять въ подобныхъ случаяхъ входныя свои двери не освѣщенными и не украшенными среди общихъ ликованій. И вотъ христіане отдавались такимъ образомъ въ жертву недовѣрію императора и гнѣву толпы. Тѣмъ болѣе представлялось Тертулліану необходимымъ воспрещать христіанамъ участвовать въ радостяхъ праздничныхъ дней и во взрывахъ народныхъ ликованій. Желая отвратить ихъ отъ этого, онъ любитъ рисовать передъ ними непріятныя картины подобнаго торжества; онъ указываетъ имъ на шумную обстановку, безпорядочность и грубость празднествъ: "Взгляните", говоритъ онъ, -- "на это прекрасное дѣло зажиганія огней у входныхъ дверей, на обычай ставить столы на перекресткахъ, обѣдать на площадяхъ, превращать Римъ въ питейный домъ, разливать вино по сторонамъ дорогъ, выбѣгать полчищами для того, чтобы поносить другъ друга, биться и производить всевозможные безпорядки! Развѣ общественная радость не могла бы выражать себя безъ всего этого и не оскорблять общественной нравственности" {Apolog., 35.}. Итакъ, христіане обязаны были оставаться въ своихъ домахъ, когда всѣ остальные граждане бывали на улицахъ: но среди всеобщаго веселья имъ приходилось все быть серьезными, степенными; и конечно, о нихъ не преминули бы сказать что всеобщая радость поселяетъ въ нихъ скорбь, что они -- люди недовольные, особняки, возмутители, и что совершенно основательно называютъ ихъ "врагами рода человѣческаго". Такимъ образомъ, только подтверждались бы вѣроломныя обвиненія, жертвами которыхъ христіане бывали уже столько разъ; но до подобной опасности Тертулліану мало было дѣла!
   Напротивъ того, ему даже нравилось подпадать подъ клевету: онъ радуется этому, торжествуетъ; онъ какъ бы гордится тѣми укоризнами, которыя навлекало на себя его ученіе: въ его глазахъ это невольная дань его достоинству: "О клевета, сестра мученичества, ты доказываешь и заявляешь, что я христіанинъ; все, что ты скажешь противъ меня, служитъ мнѣ въ похвалу!" Въ природѣ кипучаго этого ума лежала любовь къ противорѣчію и къ тому, чтобы вызывать своихъ противниковъ на оскорбленіе. Онъ своими собственными руками старался углубить пропасть, раздѣлявшую церковь и имперію: на сколько у него хватаетъ силъ, онъ старается доказать невозможность примиренія. Онъ по преимуществу задѣваетъ какъ освященныя давностію мнѣнія, такъ и самыя уважаемыя правила, имъ живетъ въ обществѣ, которое выше всего уважаетъ бракъ, и которое смотритъ, какъ на охрану государства, на законъ Юліевъ и на суровыя наказанія противъ холостяковъ; между тѣмъ онъ осуждаетъ вторые, браки, а на первые даетъ разрѣшеніе только съ большою неохотой. Съ трудомъ прощаетъ онъ тѣхъ, у кого есть жена, и открыто радуется, если бракъ остается безплоднымъ: "Встрѣчаются", говоритъ онъ, -- "такія духовныя лица, которымъ представляется, что имъ нужны дѣти; какъ будто имъ мало заботы о собственномъ своемъ спасеніи. Къ чему же послѣ этого Господь сказалъ: "Горе утробѣ носившей и сосцамъ питавшимъ?" Сказано это потому, что въ день судный дѣти будутъ представлять собою величайшее затрудненіе". И онъ полагаетъ, что бездѣтнымъ гораздо легче будетъ откликнуться на зовъ трубы ангела {Ad Uxorem, I, 5.}. Что должны были думать, слушая подобныя рѣчи, тѣ люди, которые привыкли осыпать упреками холостяковъ и считать стыдомъ и позоромъ, если кто не оставлялъ по себѣ наслѣдника своего имени и былъ послѣднимъ въ своемъ родѣ? Не менѣе оскорблялись подобные люди и отзывами Тертулліана о служащихъ на общественныхъ должностяхъ. Римлянинъ считалъ священнымъ долгомъ служить государству; онъ ставилъ себѣ въ обязанность жертвовать ему всею своею жизнію, всѣми своими силами и восхищался старикомъ Катономъ, сказавшимъ, что "добрый гражданинъ долженъ отдавать республикѣ какъ свои досуги, такъ и свой трудъ". Римскій народъ всегда питалъ суевѣрное уваженіе къ древнимъ правиламъ, даже и тогда, когда они выходили изъ употребленія: что же должны были подумать люди, принадлежащіе къ этому народу, когда имъ предлагалась доктрина, воспрещавшая имъ быть городскими или государственными чиновниками, или воинами, и одинъ изъ представителей секты, не колеблясь, писалъ слѣдующія слова: "Ничто для насъ такъ не чуждо, какъ общественные интересы" nobis nulla res magis aliéna quam publica? {Apolog., 38.} Нельзя не признать того факта, что подобные принципы, которыхъ римлянинъ не могъ слушать безъ гнѣва, оправдываютъ отчасти ненависть императоровъ къ христіанству, и ими до извѣстной степени объясняется причина гоненій.
   Оказывалось, что недостаточно вызывать ихъ однѣми только опрометчивыми рѣчами; когда они возникли, Тертулліанъ, казалось, ставилъ себѣ въ обязанность дѣлать ихъ еще болѣе тяжкими и повсемѣстными. Гоненіе всегда было для христіанскаго общества ужаснымъ испытаніемъ. Во время его каждый долженъ былъ быть готовъ къ тому, чтобы потерять свое состояніе, свою свободу, свою жизнь; а все это такія жертвы, которыя не приносятся добровольно. Церковь это хорошо поняла. Она не требовала поэтому отъ всѣхъ того героизма, который присущъ лишь нѣкоторымъ избраннымъ. Она, подъ страхомъ тяжкихъ наказаній, запрещала даже идти на встрѣчу опасностямъ и навлекать ихъ на себя неумѣстными вызовами. Подвергая бѣдѣ себя, подвергали ей и остальныхъ. Всякій ли былъ бы увѣренъ, что восторжествуетъ надъ мученіями? И церковь далека была отъ того; чтобы побуждать на борьбу; она, напротивъ, учила избѣгать борьбы тѣхъ, кто чувствовалъ себя не въ силахъ превозмочь мученія. Многіе предавались бѣгству и прятались; между лицами, такимъ образомъ укрывавшимися отъ смерти, бывали и священники, и епископы. Богатымъ людямъ удавалось иногда обезоруживать полицію подкупами; конечно, тотъ, кто откупается деньгами отъ преслѣдованій, не герой; онъ не жертвуетъ своею жизнію, за то платится своимъ достояніемъ; это далеко не одно и то же; но церковь этого не осуждала. Иногда осыпали даже похвалами жертвователя, когда онъ давалъ такъ много, что могъ спасать своихъ братьевъ, и содѣйствовалъ тому, что императорскій эдиктъ оставался безъ примѣненія, а христіанская община не была тревожима. Но подобныя мѣры были не во вкусѣ Тертулліана; на всѣ такія предосторожности въ видахъ избѣжанія опасности онъ смотритъ какъ на предосудительную слабость. По его мнѣнію, тотъ, кто бѣжитъ,-- Человѣкъ низкій; кто старается спастись притворствомъ, тотъ -- отступникъ. Постыдно быть обязаннымъ своею жизнью снисхожденію своихъ враговъ; деньги, передаваемыя подъ полою ради спасенія (sub tunica et sinu), причиняютъ позоръ. Вообще Тертулліану кажется, что лучше желать, нежели избѣгать гоненій; когда вѣрующіе предвидятъ ихъ, они дѣлаются лучше и подготовляются; къ нимъ: они отверзаютъ доступъ къ небу тѣмъ, кто имъ подпадаетъ. Во всякомъ случаѣ гоненія низпосылаются Господомъ, и преступно противиться Провидѣнію {De Fuga.}.
   Таковы правила Тертулліана; становится очевиднымъ, до чего ему не нравится осторожность; и во всѣхъ обстоятельствахъ, какъ важныхъ, такъ и самыхъ ничтожныхъ, онъ всегда на сторонѣ строжайшихъ мѣропріятій. Его крутой нравъ всегда приводилъ его къ разладу съ современнымъ ему обществомъ. Онъ отвергалъ правила этого общества, его вкусы и привычки и ставилъ въ обязанность христіанину избѣгать его. Онъ употреблялъ всю силу своей діалектики на то, чтобы среди этого общества ему не было мѣста, и ставилъ вѣрующему въ обязанность избѣгать общества. Таковъ духъ, преисполняющій самые важные изъ трудовъ Тертулліана, напримѣръ, его трактаты "Объ идолопоклонствѣ" и "О зрѣлищахъ". Мнѣ кажется, что я достаточно ознакомилъ съ этимъ писателемъ при помощи разбора его произведеній и цитата изъ нихъ; становится такимъ образомъ легче уловить и оцѣнить разницу между книгами Тертулліана и трактатомъ "О плащѣ", который очень далекъ отъ того, чтобы походить на нихъ.
   

II.
Трактатъ "О плащѣ".-- Тога и палліумъ -- Почему Тертулліанъ пересталъ носить тогу.-- Укоры, которые ему дѣлались.--Какъ онъ отвѣчалъ на нихъ.

   Трактатъ Тертулліана, носящій названіе "de Pallie " (о плащѣ), отчасти обязанъ своею извѣстностію тому обстоятельству, что онъ съ трудомъ понимается. Комментаторы, которыхъ всегда привлекаетъ къ себѣ темный смыслъ тогда, когда прочихъ привлекаетъ свѣтъ, много занимались этимъ трактатомъ; они употребили великія усилія, чтобы объяснить его, по удалось это имъ только отчасти. Въ особенности остался въ памяти у ученыхъ одинъ изъ комментаторовъ, именно Сомезъ (Sauniaise, Salmasius). Трудъ Сомеза замѣателенъ и дѣлаетъ собою честь французской наукѣ XVII вѣка. Не слѣдуетъ однако изъ этого, чтобы Сомезъ разсѣялъ всѣ туманности; хотя ему и посчастливилось лучше, чѣмъ другимъ, разъяснить нѣкоторыя подробности, касающіяся отдѣльныхъ словъ и выраженій, все же общій смыслъ всего произведенія остается довольно не разгаданнымъ. Представляется на столько труднымъ дать себѣ въ немъ отчетъ, что Малебраншъ, въ сочиненіи своемъ: "Recherches de la vérité", видитъ въ трактатѣ "О плащѣ" только одно скопленіе несвязныхъ образовъ и считаетъ Тертулліана представителемъ тѣхъ блестящихъ и пустыхъ авторовъ, "въ которыхъ кроется способность убѣждать бездоказательно, оглушая и ослѣпляя умъ, единственно при помощи того обманчиваго могущества, которымъ воображеніе однихъ людей вліяетъ на воображеніе другихъ". Но, не смотря на подобный суровый приговоръ, будетъ видно, что трактатъ "О плащѣ" стоитъ изученія и можетъ послужить полезнымъ образцомъ того, до какой степени самымъ даже строгимъ христіанамъ трудно было отрѣшаться отъ вліянія полученнаго воспитанія.
   Разсматриваемый трактатъ Тертулліана написанъ былъ по слѣдующему поводу.
   Тертулліанъ, пользовавшійся правами римскаго гражданства, носилъ тогу подобно всѣмъ жителямъ Карѳагенской колоніи, но вдругъ неожиданно снялъ ее съ себя и облекся въ палліумъ, то-есть, въ греческую одежду. Въ своемъ произведеніи онъ многосторонне въ мелочныхъ подробностяхъ, составляющихъ собою или ликованіе, или мученіе для антикваріевъ, настойчиво доказываетъ, въ чемъ заключается различіе этихъ двухъ родовъ одежды. Тога состояла изъ большаго трехугольнато или, скорѣе, полукруглаго куска шерстяной матеріи; при своемъ обширномъ объемѣ, такой кусокъ легко укладывался въ удобныя складки, мота закрывать все тѣло и свободно свѣшивался со всѣхъ сторонъ. Pallium, напротивъ, представлялъ изъ себя меньшихъ размѣровъ четвероугольный кусокъ матеріи, ложился по тѣлу болѣе просто, образуя своими нижними краями углы неравной величины. Это былъ легкій плащъ" и могъ онъ надѣваться различнымъ образомъ. Какъ драпировка, онъ оказалъ большія услуги античному ваянію {Прекрасный образецъ употребленія палліума, какъ драпировки въ статуѣ, можно наблюдать на статуѣ, извѣстной подъ именемъ Веллетрійской Паллады, въ Луврскомъ музеѣ.}. Тога имѣла менѣе изящный видъ и, въ особенности, оказывалась менѣе удобною, но не смотря на такое ея неудобство, отъ нея не отказывались: она была знакомъ римскаго гражданства; лица, имѣвшія право носить ее, охотно задыхались въ складкахъ этой тяжелой одежды, лишь бы убѣдить встрѣчныхъ, что принадлежали къ gens togata, и что всѣ обязаны оказывать имъ уваженіе.
   Почему же Тертулліанъ внезапно отказался отъ тоги? По какой причинѣ онъ измѣнилъ своимъ старымъ привычкамъ, оставилъ одежду, которая питала тщеславіе и служила отличіемъ повелителей міра? Почему смѣнилъ онъ ее на одѣяніе побѣжденнаго? Вотъ здѣсь-то и начинаются неясности. Много было предложено объясненій этого обстоятельства, но всѣ они кажутся мнѣ недостаточными. Самая старая изъ нихъ и наиболѣе принятая есть та, что pallium составлялъ особенность одежды христіанъ, и что Тертулліанъ одѣлся въ него потому, что принялъ христіанство. Однако Сомезомъ доказано, что когда Тертулліанъ писалъ свой трактатъ "О плащѣ", онъ давно уже не былъ язычникомъ, открыто исповѣдывалъ христіанство и опубликовалъ сочиненія, въ которыхъ выступилъ на защиту своей новой вѣры. Что же могло заставить его столь долго не надѣвать одѣянія своихъ братьевъ по вѣрѣ? Если онъ облекся въ палліумъ въ то время, какъ сдѣлался христіаниномъ, почему не замѣтили этого тогда же? Я могу отъ себя замѣтить, что ни одинъ изъ древнихъ авторовъ не свидѣтельствуетъ, что у христіанъ была особая одежда; не правдоподобно также, чтобы гонимая религія такъ безразсудно выставляла себя на показъ передъ своими врагами. Они этимъ только облегчили бы судьямъ и полиціи исполненіе ея обязанностей при гоненіяхъ: для розыскиванія христіанъ не надобились бы шпіоны и доносчики, и христіане сами отдавались бы въ руки. Опровергнувъ съ такою рѣшительностью подобную гипотезу, Сомезъ предлагаетъ другую; но и эта послѣдняя, какъ мнѣ кажется, вызываетъ противъ себя много возраженій. Доказавъ, что pallium не былъ одеждой обыкновенныхъ христіанъ, онъ предполагаетъ, что въ него одѣвались священники. При этомъ онъ ссылается на одно выраженіе въ трактатѣ Тертулліана, изъ котораго, по его мнѣнію, явствуетъ, будто бы pallium -- именно священническая примѣта, saèerdos suggestus. Но помимо того уже, что текстъ, на который дѣлается ссылка, сомнителенъ и смыслъ его томенъ, изъ него можно усмотрѣть только намекъ на костюмъ, усвоенный жрецами Эскулапа. Христіанскимъ священникамъ также не было никакого повода, какъ и простымъ вѣрующимъ, выставлять себя передъ своими врагами: на оборотъ, такъ какъ противъ нихъ возстановлены были болѣе, чѣмъ противъ другихъ, и такъ какъ, во время гоненій, они подвергались наибольшей опасности, то и должны были тѣмъ скорѣе укрываться. Изъ свидѣтельствъ св. Іеронима мы знаемъ, что Тертулліанъ былъ, въ дѣйствительности, священникомъ, но не придавалъ этому большаго значенія. По этому поводу онъ высказывается довольно пренебрежительно; въ одномъ случаѣ онъ съ удовольствіемъ ставитъ себя въ ряды мірянъ и высказываетъ, что міряне по своему -- то же, что духовные: nonne et laici sacerdotes sumus? {De Exhort, cast., 7.} Такъ не могъ бы высказываться человѣкъ, стремившійся къ священству, желавшій, чтобы санъ его былъ замѣченъ равнодушными и невѣрующими, и для того рисковавшій свободою и жизнію. Наконецъ, еслибы pallium былъ обычнымъ одѣяніемъ священниковъ, то въ Карѳагенѣ, въ которомъ было много христіанъ, привыкли бы къ нему болѣе, и еслибы Тертулліанъ облекся въ него, онъ этимъ не произвелъ бы большаго впечатлѣнія. Удивленіе, съ которымъ былъ встрѣченъ поступокъ Тертулліана, указываетъ на его новизну. Замѣтимъ, что Тертулліанъ, въ данномъ случаѣ, защищаетъ одного только себя, изъ чего и видно, что у него не было сообщниковъ. Итакъ, надѣвая pallium, онъ не слѣдовалъ какому-нибудь обычаю, но, на оборотъ, воображалъ явить собою примѣръ для подражанія.
   Такъ какъ онъ нигдѣ не объясняетъ поводовъ, побудившихъ его къ подобному новшеству, то намъ придется въ данномъ случаѣ сдѣлать свое особое заключеніе. Изъ всѣхъ предположеній, по мнѣнію моему, вотъ самое вѣроятное: я полагаю, что, отличая себя отъ прочихъ одеждою, Тертулліанъ съ этимъ вмѣстѣ связывалъ намѣреніе отличить себя и образомъ дѣйствій. Это было своего рода гласное исповѣданіе образа жизни болѣе серьезнаго и чуждаго разсѣяній. Въ тогдашнія времена не было еще монаховъ, они появились гораздо позже; потребность же отшельнической жизни всегда существовала въ церкви. Среди нея всегда были такіе христіане, которые стремились къ совершенству, и которымъ казалось, что требованія свѣта, разсѣяніе мірскими дѣлами разслабляющая прелесть семьи не дозволяютъ въ точности исполнятъ предписанія Христа. Когда перечитывали начало ""Дѣяній Апостольскихъ" и созерцали картину первыхъ благословенныхъ годовъ, "когда всѣ жили вмѣстѣ, не имѣя личной собственности, но имѣя, такъ сказать, единую душу и единое тѣло", то не могли не чувствовать большого смущенія: искали возможности вернуться къ тому раю, куда обращали всѣ свои помыслы. И вотъ налагали на себя строгія правила и, по возможности, уединялись; у грековъ такихъ людей звали аскетами, а въ западныхъ странахъ воздержными (continentes) {Объ этихъ твердыхъ (qui se volent continentium nomine nuncipad) см. въ одномъ законѣ Валентиніана I (Cod. Theod., XVI, 20). Это были, очевидно, предшественники монашества на Западѣ.} Развѣ не нѣчто подобное хотѣлъ совершить и Тертулліанъ, когда онъ надѣлъ на себя pallium? Онъ, безъ сомнѣнія, не предвидѣлъ того великаго движенія, которое вѣкомъ позже сказа лось въ переселеніяхъ вѣрующихъ въ пустыни Египта; онъ, по видимому, даже заранѣе осудилъ это. Отвѣчая тѣмъ, кто обвинялъ христіанъ въ безполезности ихъ существованія, онъ говорилъ въ своей "Апологіи": "Мы не жители лѣсовъ, не отщепенцы отъ жизни, подобно браминамъ и гимнософистамъ, neque enim brachmanae aut Indorum gymnösophistae sumus, silvicölae et exsules vitae" {Apolog., 42.}. Онъ намѣренъ былъ инымъ способомъ устроить свой новый образъ жизни: онъ хотѣлъ остаться среди общества, но жить не такъ, какъ жило оно. Порицая гимнософистовъ, отправлявшихся искать совершенства въ пустынѣ, онъ однако не отказывался отъ подражанія другимъ философскимъ сектамъ. У грековъ было въ обычаѣ, чтобы тотъ, кто намѣревался вести болѣе правильную жизнь, не довольствовался однимъ изученіемъ правилъ философіи, но примѣнялъ ихъ на дѣлѣ,-- тотъ мѣнялъ и свой костюмъ. О подобныхъ лицахъ говорили, какъ впослѣдствіи о монахахъ: "Онъ перемѣнилъ одежду, vestein mutavit". Маркъ Аврелій двѣнадцати лѣтъ облекся въ одѣяніе философа: обстоятельство, которое не можетъ не поражать въ наслѣдникѣ престола; и это тѣмъ замѣчательнѣе, что, надѣвъ pallium, онъ началъ жить съ большею строгостью и спать на жесткомъ ложѣ. Въ ту эпоху, о которой здѣсь идетъ рѣчь, одѣяніе философа не всегда отличалось опрятностью. Не было недостатка въ различныхъ нищихъ и искателяхъ приключеній, которые обходили свѣтъ въ палліумѣ. Такимъ способомъ съ удобствомъ можно было добывать себѣ дешево уваженіе и дешевый хлѣбъ. Одинъ имъ подобныхъ людей явился однажды къ Ироду Аттику и нагло требовалъ себѣ милостыни во имя философіи. "Я прекрасно вижу и бороду, и плащъ", отвѣчалъ Иродъ,-- "но не вижу философа" {А. Геллій, IX, 2.}. Тертулліану не безызвѣстны тѣ упреки, которые можно было дѣлать по поводу палліума; онъ хорошо зналъ, что прикрывались имъ недостойные люди: но онъ полагалъ возвратить ему все его достоинство, освятивъ его христіанствомъ. Проектъ его состоялъ въ слѣдующемъ: онъ приспособлялъ языческій обычай къ христіанству, облекался въ извѣстное одѣяніе подобно Марку Аврелію, и среди церкви желалъ быть тѣмъ, чѣмъ вообще бывалъ серьезный философъ среди языческаго общества, осуществлявшій на дѣлѣ свое ученіе; это -- Эпиктетъ, но только слѣдующій правиламъ Евангелія, а не стоическимъ добродѣтелямъ: однимъ словомъ, онъ нѣчто въ родѣ монаха, появившагося ранѣе монашества {Обычай надѣвать палліумъ въ знакъ суроваго христіанства былъ, по видимому, не рѣдокъ на Востокѣ. Въ доказательство этого Сомезъ собралъ примѣры изъ Оригена, Евсевія и Сократа. И аскетическая жизнь у грековъ носила названіе "жизни философа". Въ заключеніе слѣдуетъ замѣтить, что Сомезъ, сперва утверждавшій, что pallium былъ одеждою священниковъ, по видимому, склоняется въ концѣ своего сочиненія къ тому мнѣнію, которое кажется намъ истиннымъ. Вотъ какъ онъ высказывается по этому поводу: Nee enim о nines christiani, ut antea observavimus, pallium philosophicum sumebant, aed soli ascetae, et qui, inter Christianos, exactions discipline et strictioris propositi rigore censeri voletant". Вотъ гдѣ, я думаю, правда. Какъ справедливо замѣтилъ де-Росси, pallium былъ un segno di Cristiano ascétisme (Roma sott. crist, II, 349).}.
   Въ цвѣтущія времена республики римлянинъ считалъ преступленіемъ одѣваться въ одѣяніе иностранца. Такъ, Сципіонъ навлекъ на себя негодованіе общества за то, что появился на улицахъ Сиракузъ въ сандаліяхъ и греческомъ платьѣ. Позже, когда уже нравы весьма испортились, Цицерону пришлось защищать одного изъ его друзей, несчастнаго банкира Рабирія Постумія, когда тотъ неблагоразумно ссудилъ слишкомъ большую сумму Египетскому царю, и чтобы вернуть свои деньги, сдѣлался египетскимъ министромъ финансовъ. При этомъ Постумію необходимо было надѣвать одежду по его новой должности, и враги его утверждали, что онъ, одѣваясь по гречески, пересталъ быть римляниномъ. Но уже давно такая требовательность прекратилась, и допускалось много отступленій отъ тоги. Одежда эта была величественна, но весьма неудобна. "Очень кстати оставить ее", говоритъ Тертулліанъ.-- "О ней справедливо замѣчаютъ, что ее носятъ; ею не покрываются, а обременяются". На самомъ дѣлѣ ее старались употреблять какъ можно рѣже. Ювеналъ увѣряетъ, что въ Италіи были такія муниципіи, въ которыхъ тогу надѣвали только для приличія, при погребеніи: nemo togam sumit, nisi mortuus {Ювеналъ, III, 172.}. Въ Римѣ несчастные кліенты почитали наказаніемъ для себя, если были должны надѣвать парадную одежду, отправляясь по утрамъ привѣтствовать патрона и искать спортулы {Прибавимъ, что, по этикету, когда надѣвали тогу, то скидали и сандаліи -- обувь чрезвычайно приноровленную къ жаркому климату; ноги заключали въ башмаки, что по отзыву Тертулліана, равнялось истинной пыткѣ.}. Тѣмъ болѣе должна была казаться стѣснительною тога въ такихъ знойныхъ странахъ, какъ Африка. Слѣдовательно, весьма вѣроятно, что въ Карѳагенѣ, тѣ лица, которыя желали спокойствія и не хотѣли задыхаться, ограничивались большею частью туникой, къ офиціальной же одеждѣ прибѣгали только въ чрезвычайныхъ случаяхъ. Тертулліанъ однако говоритъ, что дѣлали видъ, будто негодуютъ, когда онъ осмѣлился отказаться отъ тоги и надѣлъ греческій плащъ. Подобное негодованіе не могло быть очень искреннимъ, и хотя прикрывалось почтенными предлогами, однако въ сущности объяснялось мотивами мало возвышенными. У такого знаменитаго и рѣзкаго человѣка, каковъ былъ Тертулліанъ, должно было быть много завистниковъ и недоброжелателей; рѣзокъ онъ былъ съ тѣми, кто не раздѣлялъ его мнѣній, а потому люди охотно могли ухватиться за случай мстить ему. Случай тѣмъ болѣе былъ благопріятенъ, что, нападая на своего врага, не щадившаго ихъ со своей стороны, противники Тертулліана являлись защитниками древнихъ преданій и отечественной чести. Когда они видѣли, какъ онъ горделиво проходилъ въ своемъ новомъ платьѣ по улицамъ Карѳагена, казалось, выходили изъ себя и, воздымая руки къ небу, восклицали: "Онъ промѣнялъ тогу на палліумъ, а toga ad pallium!" Въ своемъ маленькомъ трактатѣ "О терпѣніи" Тертулліанъ начинаетъ съ того, что признаетъ терпѣніе наименьшею своею добродѣтелью. Нравъ его былъ не таковъ, чтобъ онъ могъ переносить оскорбленія и не защищаться. Всѣмъ этимъ людямъ, которые, желая вредить ему, накидывая на себя личину возмущенныхъ патріотовъ, всѣмъ этимъ кажущимся сторонникамъ древнихъ обычаевъ и старинныхъ одеждъ онъ отвѣчалъ трактатомъ "О плащѣ".
   Если посвятить свой досугъ на разборъ этого трактата, то окажется, что подобная задача -- дѣло не трудное. Тертулліанъ употребилъ здѣсь во всей точности тотъ методъ, который въ его время процвѣталъ въ школахъ риторики, въ которыхъ Тертулліанъ получилъ воспитаніе: онъ по всѣмъ правиламъ, при помощи общихъ разсужденій, развертываетъ свой сюжетъ. Пріемъ, пущенный въ ходъ среди римлянъ Цицерономъ. Пріемъ этотъ Цицеронъ считалъ очень пригоднымъ для рѣчей своихъ; качества, имъ вносимыя, весьма цѣнились окружающею публикой. Къ этому же влекли его прирожденный вкусъ, его полнота, его возвышенность и его величавость. Отсюда въ его произведеніяхъ вытекала та copia dicendi, которая составила ему славу среди современниковъ. Риторы унаслѣдовали отъ него его пріемъ, оказавшій имъ великую услугу. Они усвоили себѣ дурную привычку заставлять учениковъ говорить объ одномъ и томъ же предметѣ за и противъ; имъ нравилось затрогивать передъ своими учениками самые необычайные сюжеты, сюжеты наименѣе здравые, при чемъ избираемы были именно тѣ, которые вели къ наибольшимъ затрудненіямъ и выставляли способности говорившихъ во всемъ ихъ блескѣ. Когда панигиристы составили изъ себя нѣчто въ родѣ правительственнаго учрежденія, и когда въ обязанность риторовъ вошло ежегодно произносить похвалы государю и именитымъ вельможамъ, то они всегда должны были быть на-готовѣ прославлять такихъ лицъ, которыя этого не заслуживали: они во что бы то ни стало обязаны были отыскивать ихъ прекрасныя качества и обращать все имъ въ хвалу. Необходимо для этого было имѣть цѣлую кладовую готовыхъ доказательствъ, дававшихъ возможность защищать любое дѣло, хвалить съ видомъ искренности какихъ угодно государей и ни въ какомъ случаѣ не попадать въ просакъ. Вотъ тутъ-то общія идеи и помогали выпутываться изъ бѣды. Мы уже видѣли, что возможно всегда подобрать такія идеи, которыя хотя и противоположны взаимно, но не противорѣчатъ другъ другу; хотя онѣ совершенно противны одна другой по смыслу, однако каждая сама по себѣ вѣрна; подобныя идеи давали возможность защищать самыя разнорѣчивыя мнѣнія съ полнѣйшею убѣжденностью. Если случалось прославлять проходимца, они объявляли, что величайшее достоинство человѣка въ томъ, чтобы быть во всемъ обязаннымъ самому себѣ; и это въ сущности какъ нельзя болѣе справедливо. Если герой ихъ принадлежалъ къ знатнѣйшему роду, они утверждали, что ничего не можетъ быть славнѣе, какъ наслѣдственное громкое имя: вѣдь и это не невѣрно. Примѣнялъ ли герой свою власть съ мягкостью -- являлся случай утверждать, что нѣтъ прекраснѣе добродѣтели, какъ милосердіе: но вотъ герой выказалъ себя суровымъ, и тогда съ ученою серьезностію увѣряли, что энергія -- первое изъ качествъ главы государства. Такимъ-то Образомъ общія идеи служатъ отвѣтомъ на все, и при ихъ помощи ораторъ никогда не рискуетъ оказаться бездоказательны мъ.
   Общія идеи доставили и Тертулліану главный изъ его доводовъ въ его трактатѣ "О планкѣ". "Зачѣмъ", говоритъ онъ своимъ противникамъ,-- "упрекаете вы меня за перемѣну одежды? Развѣ не все измѣняется на свѣтѣ?" Вотъ прекрасный образчикъ амплификаціи; онъ не совсѣмъ новъ, но богатъ по содержанію, и еслибы только Тертулліанъ пожелалъ говорить болѣе, то развернулъ бы передъ нами цѣлую энциклопедію. Онъ ограничился однако выборомъ немногаго изъ массы того матеріала, который доставляла ему его необъятная начитанность, лишь того, что особенно могло быть эфектно разсказано. Онъ доказывалъ, что природа постоянно видоизмѣняется, что она не одинакова днемъ и ночью, лѣтомъ и зимой, въ бурю и затишье. Было время, когда моря покрывали горы и, въ доказательство своего пребыванія тамъ, оставили на нихъ ракушки; вулканы производятъ перевороты на землѣ, континенты превращаются въ острова, острова погружаются въ моря. Животныя также подвержены тысячамъ измѣненій, и на нашихъ глазахъ они принимаютъ различныя формы и цвѣта. По этому поводу Тертулліанъ говоритъ не только о павлинѣ и хамелеонѣ, при чемъ вдается въ блистательное описаніе ихъ, но и о виперѣ, которая -- какъ тогда вѣрили -- мѣняетъ свой полъ, будучи мужскаго пола въ одинъ сезонъ и самкою -- въ другой; онъ говоритъ о змѣѣ, которая, "влѣзая въ свою нору, мѣняетъ кожу и молодѣетъ, сбрасывая свою чешую" {Вся эта нескончаемая амплификація, но видимому, была общимъ мѣстомъ школы. Ее же, въ подобномъ же распространеніи, мы встрѣчаемъ въ рѣчи, которую Овидій влагаетъ въ уста Пнеагора въ концѣ своихъ "Метаморфозъ".}. А человѣкъ? Сколько разъ измѣнялъ онъ и матеріалъ, и форму своихъ одеждъ послѣ того, какъ прикрывался одеждою изъ листьевъ! Здѣсь ученость Тертулліана раскрываетъ себя во всей своей полнотѣ, чтобы объяснить, какъ человѣкъ постепенно одѣвался въ ленъ, шерсть, шелкъ и различныя по своей природѣ и изготовленію ткани, какъ эти ткани были открыты и изготовлялись. Авторъ нашъ расточаетъ передъ нами утомительное богатство воспоминаній, намековъ, анекдотовъ, заимствованныхъ изъ миѳологіи, исторіи и естествознанія. Послѣднее является у него, конечно, такимъ, каковъ оно было при Плиніи Старшемъ, и онъ относится къ нему съ непоколебимымъ довѣріемъ, уснащая его всѣми цвѣтами риторики. Онъ примѣшиваетъ сюда массу нравственныхъ размышленій по поводу костюма мужчинъ и женщинъ, не забывая такихъ личностей, какъ Ахиллъ, носившій одежды обоего пола, или какъ Омфала, которой однажды пришла фантазія прикрыться кожею Немейскаго льва. Послѣднее обстоятельство даетъ поводъ Тертулліану негодовать отъ имени всѣхъ чудовищъ, побѣжденныхъ Геркулесомъ, на то, что останки ихъ обезславлены были прихотью развратной женщины.
   

III.
Разсужденія Тертулліана въ его трактатѣ "О плащѣ".-- Его стиль.-- Его идеи.-- Съ какою цѣлью онъ написалъ свою книгу.-- Вліяніе риторики на Тертулліана.

   Мнѣ кажется, что сдѣланный мною разборъ одной части Тертулліанова сочиненія даетъ понятіе обо всемъ остальномъ; разборъ этотъ выясняетъ свойство разсужденій автора. Надо сознаться, что доказательства Тертулліана не безукоризненны. Такъ Малебраншъ, считающій себя человѣкомъ очень здравымъ, не можетъ воздержаться отъ сильнаго гнѣва противъ нихъ. И вотъ, говоритъ онъ,-- Тертулліанъ доказываетъ право свое замѣнить тогу туникой только потому, что карѳагеняне когда-то носили тунику и замѣнили ее тогой! Однако дозволительно ли намъ надѣть теперь на себя повойникъ и брыжжи на томъ основаніи, что ихъ употребляли наши предки? А дамамъ можно ли носить подушки подъ платьемъ и шпоры не во время карнавала, когда они маскируются? "Вотъ", продолжаетъ Малебраншъ, -- "Тертулліанъ дѣлаетъ намъ торжественныя и великолѣпныя описанія измѣненій, совершающихся въ свѣтѣ, и притязаетъ на то, что если все измѣняется, то и ему можно было мѣнять одежду. Но развѣ можно хладнокровно и съ спокойнымъ чувствомъ дѣлать подобныя заключенія? Надъ такими заключеніями посмѣялись бы, еслибъ авторъ не отуманивалъ ихъ и не смущалъ ума своихъ читателей!" Малебрапшъ вполнѣ правъ. Совершенно вѣрно, что Тертулліанъ доказательствами своими не доказалъ ничего; тѣмъ не менѣе онъ достигъ своей цѣли, такъ какъ и не желалъ ничего доказывать. Онъ совершенно иначе проявляется, когда берется за дѣйствительно серьезный сюжетъ, когда имѣетъ въ виду опровергнуть дѣйствительное заблужденіе или возстановить истину. Необходимо ли напоминать о томъ, что авторъ "Апологіи* и "Предписанія" умѣетъ, когда нужно, быть и мощнымъ мыслителемъ, и мощнымъ діалектикомъ? Если онъ не былъ имъ данномъ случаѣ, то потому, что не считалъ этого нужнымъ. Онъ не хотѣлъ вступать въ настоящій бой и просто упражнялся на рапирахъ, подобно гладіатору на канунѣ безпощадной свалки. Враги воспользовались первымъ представившимся случаемъ, чтобы задѣть его; онъ воспользовался лишь возможностью блеснуть своимъ умомъ.
   Мы окончательно убѣдимся въ этомъ, если обратимъ вниманіе на то, какъ написано разбираемое нами сочиненіе. Вообще Тертулліанъ является во всѣхъ своихъ произведеніяхъ писателемъ темнымъ, изысканнымъ, преисполненнымъ выраженій рѣзкихъ и необычныхъ; его трудно бываетъ понять съ перваго раза; но въ своемъ трактатѣ "О плащѣ" онъ особенно вычуренъ и теменъ. Здѣсь онъ какъ бы ставитъ себѣ цѣлью забросать публику загадками. Когда мы читаемъ трактатъ "О плащѣ", вамъ кажется, что мы погружаемся въ потемки. Правда, отъ времени до времени, Тертулліанъ обращается къ своимъ читателямъ какъ къ людямъ, привыкшимъ разгадывать ребусы: зрѣніе привыкаетъ здѣсь къ окружающему полумраку, вы начинаете распознаваться, вы приспособляетесь къ особенностямъ стиля, въ особенности потому,-- что онѣ всюду однообразны; вы чувствуете удовлетвореніе отъ того, что побѣдили трудности, и кончаете тѣмъ, что ощущаете даже нѣкоторое удовольствіе. По всѣмъ этимъ признакамъ, мнѣ кажется, легко установить, для кого былъ писанъ трактатъ Тертулліана. Хотя въ немъ встрѣчаются слова и обороты, заимствованные изъ народнаго языка, однако можно утверждать, что произведеніе это предназначено не для народа. Вообще Тертулліанъ интересовался не толпой, хотя и имѣлъ притязаніе утверждать иногда, что писалъ для нея {De Test. animae, 1.}. Человѣкъ онъ былъ по природѣ склонный къ хитростямъ и преувеличеніямъ, легко переступалъ тѣ благодѣтельныя границы умѣренности и здравомыслія, которыхъ такъ охотно держались хорошо уравновѣшенные умы, напримѣръ, блаженный Августинъ и Боссюэтъ: естественно, что онъ любилъ маленькое общество и тѣсные кружки; но онъ, очевидно, никогда столько не потрудился на пользу исключительнаго и замкнутаго общества, какъ въ данномъ случаѣ. Трактатъ "О плащѣ" предназначенъ для маленькаго мірка приверженцевъ книжныхъ занятій и школы; только они и были въ состояніи оцѣпить его; желая угодить ихъ вкусу, авторъ изъясняется на запутанномъ языкѣ, нагромождаетъ множество историческихъ и миѳологическихъ подробностей и всюду ищетъ случая поражать новизною и неожиданностью. Онъ говоритъ, напримѣръ: смотрѣть очами Гомера, homericis oculis spectare, вмѣсто того, чтобы сказать: смотрѣть и не видѣть. Или, желая лучше изобразить правильность складокъ четвероугольнаго плаща, онъ называетъ его; quadrata justicia. Упоминая о деревѣ, доставляющемъ волокно для пряжи, и о нѣкоторыхъ ракообразныхъ, изъ которыхъ можно извлекать вещество для тканей, онъ увѣряетъ, что "мы сѣемъ и вылавливаемъ сѣтями наши одежды". Почти все написано имъ подобнымъ образомъ. Стиль такой не принадлежитъ ему исключительно: этимъ языкомъ говорили въ его время въ литературныхъ кружкахъ. Не онъ создалъ этотъ слогъ; намъ извѣстны его источники. Онъ восходитъ до такой блестящей или, лучше сказать, отличающейся наведеннымъ блескомъ школы Сенеки, которая стремилась всюду навязать умъ и иначе не изъяснялась, какъ посредствомъ фигуръ. Африканскій писатель Апулей даже ухитрился еще болѣе развить подобныя тонкости. У него встрѣчаются въ изобиліи краткія усѣченныя фразы, подобранныя одна къ другой или же противопоставленныя другъ другу, попарно или по три, риѳмованно и съ соблюденіемъ созвучія. Тертулліанъ -- преемникъ и ученикъ подобныхъ писателей. Онъ нерѣдко даже превосходитъ во всемъ этомъ своихъ наставниковъ; но въ трактатѣ "О плащѣ" онъ даже превзошелъ самого себя. Манерность, изысканность, отдѣлка доведены въ этомъ сочиненіи до такой крайности, что въ немъ все представляется игрой ума.
   Именно это и поражаетъ насъ. Тертулліанъ не производитъ на насъ впечатлѣнія человѣка, легко относящагося къ подобнымъ тяжелымъ ребячествамъ. Въ извѣстномъ отдаленіи намъ приходится упрощать характеры и наблюдать въ талантливыхъ людяхъ только ихъ преобладающія свойства,-- мы и Тертулліана рисуемъ себѣ всегда серьезнымъ и исключительно озабоченнымъ интересами вѣры. Трактатъ "О плащѣ" повергаетъ насъ поэтому въ большое удивленіе. И наше удивленіе тѣмъ болѣе увеличивается, когда, оставивъ въ сторонѣ пріемы, съ которыми трактатъ написанъ, мы углубимся въ его сущность и разсмотримъ его со стороны идей. Въ немъ найдется много такихъ мыслей, съ которыми мы не привыкли встрѣчаться у Тертулліана. Я уже не упоминаю о намекахъ миѳологическаго Характера; авторъ приводить ихъ не только безъ раздраженія, но даже съ извѣстнымъ удовольствіемъ; но все это оказывается мелочами, если обратить вниманіе на тотъ почетъ, которымъ окружаетъ онъ въ своемъ сочиненіи философію. При другихъ обстоятельствахъ, онъ не имѣетъ обыкновенія быть къ ней благосклоннымъ. Такъ, самъ же онъ называлъ философовъ "торговцами философіи и краснорѣчія", sapientiae et facundiae caupones; иной похвалы онъ прежде не нашелъ для Аѳинъ, какъ назвавъ ихъ "городомъ болтуновъ" {De Animo, 3.}; надъ Аристотелемъ онъ жестоко смѣялся, обзывая его "презрѣннымъ Аристотелемъ", изобрѣтателемъ той удивительной науки, которая учитъ пускать въ ходъ ложь и низпровергать истину {De Praescript., 1, 7.}. Но здѣсь онъ мѣняетъ тонъ; можно даже сказать, что онъ ставитъ себя подъ защиту философіи. Онъ считаетъ за честь носить именно потому, что эта одежда прикрывала собою тѣхъ мудрецовъ, которые оказали человѣчеству величайшія услуги. Такимъ образомъ мы теперь совсѣмъ далеки отъ sapientiae et facundiae caupones, которыхъ онъ только что осмѣивалъ! Въ концѣ, своей книги онъ заставляетъ pallium держать рѣчь; по его желанію, pallium въ краснорѣчивой прозопопеѣ (а безъ таковой не обходилась ни одна хорошая школьная рѣчь) исчисляетъ всѣ защищенныя имъ благородныя дѣла, всѣхъ великихъ преступниковъ, подвергнутыхъ имъ преслѣдованію. Представлялся особенно счастливый случай предаться тому расточенію учености, которая такъ правилась Тертулліану. И онъ не преминулъ имъ воспользоваться и перечислилъ намъ имена всѣхъ чудовищныхъ личностей и развратниковъ древности, начиная съ того, кто заплатилъ чудовищныя деньги за столикъ изъ лимоннаго дерева съ инкрустаціями, и еще съ другого, давшаго за рыбу шесть тысячъ сестерцій: затѣмъ онъ не забылъ и сына актера Эзопа, распускавшаго жемчужины въ своихъ яствахъ, чтобы сдѣлать ихъ дорогими: кончилъ онъ Ведіемъ Полліономъ, отпущенникомъ Августа, бросавшимъ своихъ старыхъ рабовъ въ садки и кормившимъ мясомъ ихъ муренъ. Слава изобличенія всѣхъ подобныхъ распутствъ должна была достаться на долю плаща, говорившаго отъ имени тѣхъ, кто его носилъ. По чудодѣйственная сила палліума еще выше и этого: ему нѣтъ надобности даже и говорить, чтобы поучать: "Даже когда я молчу, удерживаемый нѣкотораго рода естественнымъ стыдомъ", говоритъ онъ,-- "я уже тѣмъ поучаю, что указываю на себя". И Тертулліанъ добавляетъ: "Философу нѣтъ надобности всегда разсуждать; съ него довольно и добродѣтельной жизни {Замѣтимъ при этомъ, что Тертулліанъ уничтожаетъ здѣсь однимъ почеркомъ пера тотъ укоръ, который обыкновенно дѣлали христіане древнимъ мудрецамъ, утверждая, что эти послѣдніе не согласуютъ своихъ правилъ со своими дѣйствіями. Христіане не упускали изъ вида противопоставлять христіанство и философію. Non eloquimur magna, sed vivimus, говорилъ Минуцій Феликсъ. Тертулліанъ, по видимому, утверждаетъ здѣсь то же самое, но только о языческой философіи.}. Одинъ видъ мудреца уже служитъ урокомъ. Дурные нравы не выносятъ созерцанія палліума". Надо сознаться, трудно и придумать большую похвалу. Но необходимо, чтобы Тертулліанъ хотя подъ конецъ воздалъ должное и исповѣдуемой имъ вѣрѣ. Нельзя доводить двусмысленностей до крайности. Необходимо высказаться на чистоту передъ тѣми, кого поучаетъ онъ философіи съ самаго начала своего труда, и заявить, что онъ не философъ, а христіанинъ. Онъ это и дѣлаетъ наконецъ, въ ту минуту, когда прощается со своими читателями, хотя и ограничивается при этомъ только нѣсколькими словами. По привѣтствовавъ себя съ тѣмъ, что ему удалось пріобщить плащъ къ школѣ божественной мудрости, онъ прибавляетъ: "Радуйся и торжествуй, о плащъ! Ты вознесенъ на высоту лучшей философіи съ того момента, какъ ты покрываешь собою христіанина". И такимъ образомъ, христіанство становится не болѣе, какъ "лучшею философіей", то-есть, послѣднимъ изъ усовершенствованій, достигнутыхъ человѣчествомъ послѣ ряда другихъ, предшествовавшихъ: это -- заключеніе и увѣнчаніе долгой работы, начатой задолго до христіанства, и которою оно только воспользовалось. Точно таковъ и взглядъ многихъ современныхъ намъ ученыхъ, видящихъ въ античной мудрости источники Христовой доктрины. Тертулліанъ свидѣтельствуетъ передъ нами, что такія воззрѣнія слагались и въ его время. Христіане и апологеты новой религіи работали надъ тѣмъ, чтобы сблизить эту доктрину съ мнѣніями древнихъ философовъ; они считали себя счастливыми, когда могли указывать на то, что было общаго у христіанства съ этими мнѣніями, и торжествовали, когда воображали, что имъ удалось доказать, будто христіанство не высказало ничего новаго или неожиданнаго (nihil nos aut novum aut portentosuin suscipisse) {De Testim. animae. 1,}.
   Эта метода казалась Тертулліану подозрительною, и онъ предвидѣлъ ея опасности. Онъ объявляетъ въ своемъ трактатѣ "О предписаніи", что не питаетъ никакого сочувствія къ такого рода, философскому христіанству, и утверждаетъ, что не можетъ быть ничего общаго между Аѳинами и Іерусалимомъ, между академіей и церковью {De Praescr., 1, 7: Quid ergo Athenis et Hierosolymis? Quid Academiae et Ессіевіае? Oui уже сказалъ раньше въ Апологетикѣ, 46: Quid simile philosophas et Christianas? Graeciae discipulus el coeli?}. Такова его истинная мысль, и я полагаю, что онъ не простилъ бы тому, кто позволилъ бы себѣ написать когда-нибудь, что христіанство не болѣе, какъ улучшенная философія; но на этотъ разъ подобное положеніе было вѣдь высказано имъ самимъ.
   Какъ бы ни показалось рѣзкимъ такое противорѣчіе, его легко было бы объяснить, еслибы, согласно мнѣнію многихъ, можно было допустить, что трактатъ Тертулліана -- одно изъ первыхъ написанныхъ имъ произведеній, и что оно относится еще къ той порѣ, когда Тертулліанъ не былъ обращенъ. Многіе изъ святыхъ людей прошли чрезъ философію прежде, чѣмъ прійти къ христіанству, и будучи новообращенными, нѣсколько времени носили на себѣ отпечатокъ прежнихъ мнѣній. Письмо св. Кипріана къ Донату, напримѣръ, мѣстами болѣе похоже на трактатъ Сенеки, нежели на христіанское произведеніе. Мы далѣе увидимъ, что діалоги, написанные блаженнымъ Августиномъ въ его уединеніи, прежде чѣмъ онъ крестился, суть произведенія чисто философскаго характера, въ которыхъ имя Христа почти не упоминается. Мы знаемъ, что и Тертулліанъ пережилъ почти подобный кризисъ, и у насъ имѣется его сочиненіе, относящееся къ этой эпохѣ его жизни, въ которомъ онъ высказывается о неудобствахъ брачной жизни. Святой Іеронимъ находилъ это произведеніе очень забавнымъ и заставлялъ читать его тѣхъ молодыхъ дѣвушекъ, которыхъ склонялъ къ монашеству {См. Іеронимъ, Epist., 22.}. Но трактатъ "О плащѣ" -- гораздо позднѣйшее произведеніе. По историческимъ событіямъ, которыя упоминаются въ немъ его авторомъ, мы можемъ въ точности установить его дату: оно относится къ 208 или 209 году, то-есть, къ концу правленія Септимія Севера {См. мемуаръ: Die Abfassungszeib der Schriften Tertullians, соч. Нёдельхена.}. Въ это время Тертулліанъ уже написалъ свои лучшія произведенія, изъяснялъ и защищалъ вѣру и вступалъ въ самые горячія столкновенія съ язычниками и еретиками. Онъ обвинялъ церковь въ слабости за то, что она проявляла себя благоразумною и умѣренною: онъ упрекалъ ее въ томъ, что она щадитъ общество и правительство, и это потому только, что она отказывалась безумно нападать и дѣлать изъ своихъ противниковъ непримиримыхъ враговъ; наконецъ, онъ покинулъ ее и примкнулъ къ болѣе крайней сектѣ. Вотъ въ этотъ-то моментъ, промежуточный между двухъ произведеній, вдохновленныхъ самымъ суровымъ монтанизмомъ, мы находимъ его вернувшимся къ тому міру, которой онъ оставилъ съ такимъ блескомъ. Осыпавъ его прежде столько разъ оскорбленіями, онъ теперь идетъ ему на встрѣчу, льститъ его вкусамъ, проникается его идеями, подражаетъ его манерѣ писать и изъ своего убѣжища, гдѣ, какъ полагали, онъ предавался самымъ серьезнымъ умственнымъ задачамъ, онъ обращается къ нему съ блистательнымъ и пустымъ произведеніемъ ритора и подвергаетъ свой умъ различнымъ пыткамъ, изыскивая способы нравиться.
   Какой можно сдѣлать отсюда выводъ? Тотъ, что онъ, въ сущности, гораздо менѣе отдалился отъ свѣта, чѣмъ полагалъ самъ, и что между нимъ и спѣтомъ существовала еще связь -- быть монетъ, единственная, которую онъ не въ силахъ былъ порвать. Въ иномъ мѣстѣ онъ отзывается довольно поверхностно о людяхъ, упорствовавшихъ въ эти новыя времена въ сохраненіи воспоминаній о древней словесности и интересовавшихся ею; но онъ примыкаетъ къ подобнымъ личностямъ болѣе, нежели самъ полагаетъ. Въ юности своей онъ находился подъ вліяніемъ красотъ античной словесности: зло, отъ котораго онъ никогда не могъ избавиться. Мы охотно посмѣиваемся надъ древнею риторикой, съ ея ребяческою аргументаціей, съ ея поблекшею цвѣтистостью, ея условною напыщенностью и вѣчными амплификаціями. Но надо полагать, что въ ней крылась аргументанція, къ которой мы оказываемся уже нечувствительными; въ тѣ времена никто не былъ въ состояніи избѣжать ея вліянія; если ей когда-нибудь удавалось очаровать какого-нибудь юношу, онъ уже принадлежалъ ей до послѣднихъ своихъ дней. Тертулліанъ принадлежалъ къ ея вѣрнымъ ученикамъ. Нѣтъ ни одного изъ его произведеній, даже между самыми серьезными и глубокими, въ которыя не прокралась бы риторика; при малѣйшемъ поводѣ она совершенно овладѣвала имъ. Когда, напримѣръ, ему представлялся случай говорить о свѣтѣ и въ особенности о женщинахъ, тотчасъ имъ овладѣваетъ стремленіе къ красивому изложенію. Онъ нападаетъ на ихъ недостатки, непостоянство ихъ нрава, пустоту ихъ вкусовъ и въ особенности на ихъ страсть къ нарядамъ. Но тутъ же пускается онъ въ описаніе украшеній, которыми онѣ любятъ убирать себя: "Эти драгоцѣнные камни, изъ которыхъ дѣлаютъ ожерелья", восклицаетъ онъ,-- "эти золотые обручи, которые надѣваютъ на руки, эта огненнокрасная краска для матерій и этотъ черный порошокъ, которымъ обводятъ глаза и тѣмъ ихъ дѣлаютъ болѣе вызывающими!" {См. De Culta faeminarum, 1, 2, 5 и De Virginibus velandis, 12.} Строгій человѣкъ обращаетъ большое вниманіе на всѣ эти бездѣлушки; онъ очень осуждаетъ ихъ, по къ описанію ихъ прилагаетъ всю утонченность своего ума, всю ловкость своего языка. Надо сказать въ его оправданіе, что душа его не была такою цѣльною, какъ ему казалось; въ глубинѣ ея крылась тайная слабость, не разъ бравшая надъ нимъ верхъ. Въ суровомъ геліи, мощномъ мыслителѣ, который, какъ казалось, совершенно отрѣшился отъ міра и предался интересамъ неба, крылся однако неисправимый человѣкъ съ литературными вкусами, ждавшій только случая, чтобы заявить себя. Трактатъ "О плащѣ" написанъ именно этимъ литературнымъ человѣкомъ.
   Мы не знаемъ, по какому случаю написанъ трактатъ: но мнѣ кажется, мы безъ особой смѣлости можемъ представить себѣ, какъ случилось это. Вспомнимъ, что Тертулліанъ жилъ въ Карѳагенѣ, и что не было никакой другой страны, въ которой до такой степени, какъ тамъ, носились бы съ литературными интересами. "Здѣсь", говоритъ Апулей,-- "всѣ предаются краснорѣчію: дѣти ему учатся, мужи прилагаютъ его къ дѣлу, старцы учатъ ему". И онъ выводитъ на сцену цѣлое общество любителей живого слова, стремящихся въ театръ, тѣснящихся во время литературныхъ собесѣдованій и занятыхъ разборомъ каждой метафоры, взвѣшиваніемъ и оцѣнкою каждаго слова {Апулей, Florides, 1, 9; IV, 20.}. Тертулліанъ долженъ былъ имѣть успѣхъ въ этомъ городѣ; подобныя воспоминанія не могли не быть ему дороги, хотя онъ и старался ихъ забыть. Книга противъ брака, о которой св. Іеронимъ говоритъ, что "она была преисполнена общихъ мѣстъ въ духѣ риторики" {Adv. Jovin, I.}, пользовалась, безъ сомнѣнія, большимъ успѣхомъ между этими поклонниками риторики. Я представляю себѣ, что здѣсь гораздо менѣе цѣнили прекрасныя произведенія Тертулліана, написанныя имъ послѣ его обращенія, изобилующія серьезными мыслями и глубокими умозрѣніями, но въ то же время менѣе страдающія риторикой и общими мѣстами. Подобнымъ цѣнителямъ казалось, что онъ обезсилѣлъ, и вину этого они слагали на христіанство. Вообще полагали, что доктрина эта враждебна мыслящимъ людямъ; и позже Рутилій сравнивалъ ее съ Цирцеей, которая обращаетъ людей въ животныхъ. Весьма вѣроятно, что даже дѣлали видъ, будто сожалѣютъ этого бѣднаго Тертулліана, не избѣгнувшаго общаго правила и утратившаго способность писать такія же прекрасныя произведенія, какъ прежде. Подъ вліяніемъ подобныхъ укоровъ его человѣческое тщеславіе литератора раздражалось и вставало на дыбы. Теперь онъ готовъ былъ добровольно отъ всего отречься. "Мнѣ", говорилъ онъ,-- "нѣтъ теперь дѣла ни до форума, ни до Марсова поля, ни до куріи; я не привязанъ ни къ какой общественной должности. Я не взбираюсь на трибуну и не возсѣдаю на приторсномъ трибуналѣ. Я болѣе не пытаюсь насиловать справедливость: я не выхожу уже изъ себя въ защиту сомнительнаго дѣла. Я не судья, не солдатъ, не господинъ надъ чѣмъ бы то ни было. Я отдалился отъ народа, secessi de populo". Но онъ никакъ не хотѣлъ разстаться съ своею репутаціей остроумца и страдалъ, когда въ немъ не признавали ея. Когда случился скандалъ по случаю перемѣны имъ тоги на палліумъ, и когда воспользовалось этимъ злоязычіе, онъ не могъ удержаться. Отвѣчая своимъ поносителямъ, онъ хотѣлъ доказать имъ, что ничего не проигралъ, и что слишкомъ рано предсказали его паденіе. Чтобы поразить ихъ, онъ употребилъ свое старое оружіе и постарался дать имъ почувствовать, что не разучился имъ владѣть. На минуту онъ сдѣлался опять риторомъ, даже философомъ прежняго времени. Онъ при этомъ далъ полную волю метафорамъ и пустилъ въ ходъ всю свою ученость; онъ выказалъ себя болѣе чѣмъ когда-нибудь манернымъ, хитростнымъ и утонченнымъ: пытался превзойти самого себя. Послѣдствіемъ такой образцовой работы и былъ трактатъ "О плащѣ".
   Такимъ образомъ произведеніе это не болѣе какъ игра ума, литературный курьезъ; на немъ не стоило бы и останавливаться, еслибы въ немъ не выразилось во всей полнотѣ то, до какой степени сказывалась тираннія воспитанія даже на такихъ душахъ, которыя уже вполнѣ отдались христіанству.
   Конечно, едва ли, какъ казалось, нашелся бы другой человѣкъ, подобно Тертулліану, противившійся воспоминаніямъ юности. Безъ сомнѣнія, Тертулліанъ, какъ и всѣ, былъ того мнѣнія, что дитя не можетъ обойтись безъ школы; и мы знаемъ, что даже въ тотъ моментъ, когда онъ воспрещалъ христіанину профессуру, онъ дозволялъ ему получать воспитаніе. Но онъ разсчитывалъ, что когда воспитаніе будетъ оканчиваться, то будутъ предаваться забвенію вынесенныя отъ него впечатлѣнія; онъ толковалъ о тѣхъ мелкихъ умахъ, которые хранятъ отъ временъ школьной поры вкусъ къ диковинамъ, занимающимъ ребяческій возрастъ {De Test. animae, 1: Nonnulli quibus de pristina litteraturu et curiositatis labor et memoriae tenor perseveravit.}. Но укоры, дѣланные имъ другимъ людямъ, упали на собственную его голову. Какъ оказалось, онъ, подобно другимъ не былъ въ состояніи ничего забыть. И вотъ онъ -- "человѣкъ такой опредѣленный, такой строгій въ своихъ вѣрованіяхъ, такой ревнитель чистоты вѣры, онъ, ставившій вѣрующимъ въ обязанность полный разрывъ съ языческимъ обществомъ, требовавшій совершеннаго отрицанія обычаевъ и мнѣній этого общества, онъ допустилъ, что школы взяли надъ нимъ верхъ и притомъ до такой степени, что появился его трактатъ "О плащѣ". Развѣ послѣ этого мы не въ правѣ утверждать неизбѣжность подобнаго вліянія ни для кого?
   

ГЛАВА II.
"Октавій" Минуція Феликса.

I.
Діалогъ, носящій названіе: "Октавій".-- Лица, ведущія бесѣду въ діалогѣ.-- Мѣсто дѣйствія.-- Предварительные приговоры.

   У Минуція Феликса еще болѣе замѣтно, нежели у Тертулліана, вліяніе классической школы. До насъ дошла только крошечная книжка его сочиненія, которая, въ единственномъ сохранившемся своемъ экземплярѣ, даже не носить его имени {Этотъ манускриптъ находится въ Національной библіотекѣ. Произведеніе Минуція пошло, какъ восьмая книга, въ составъ трактата Арпобія, носящаго названіе: "Adversus nationes".}. Однако это произведеніе всегда составляло наслажденіе для людей утонченныхъ. Гальмъ называетъ его "золотою книгой", а Ренанъ -- "перломъ христіанской апологетики".
   Это діалогъ по образцу Цицерона, въ которомъ дѣйствуютъ только три собесѣдника: Минуцій и двое изъ его друзей. Самъ Цицеронъ часто заимствовалъ основу своихъ философскихъ діалоговъ у стоиковъ по онъ былъ самостоятеленъ въ томъ смыслѣ, что въ нихъ вели между собою споръ не герои древней миѳологіи, а знаменитые римляне или же лица изъ его семейнаго и интимнаго кружка. Минуцій послѣдовалъ его примѣру. Его личности тоже взяты изъ дѣйствительности: мы знаемъ это навѣрное о двухъ изъ нихъ; относительно третьей личности мы можемъ объ этомъ только догадываться. Самъ авторъ, оставившій за собою въ своемъ произведеніи лишь второстепенную роль, былъ адвокатъ и, какъ свидѣтельствуютъ, не безызвѣстный {Лактанцій, Inst, div, V, 1.}. Хотя онъ занимался своею профессіей въ Римѣ, однако не былъ по происхожденію римляниномъ. Онъ прибылъ изъ Африки, гдѣ, весьма вѣроятно, провелъ свою юность {Найдена одна надпись Минуція Феликса въ Тебессѣ (Corp. inscript, lat. VIII, 1964) и, весьма недавно, другая -- въ Карѳагенѣ (Bull. Arch. du Comite des trav. hist., 1886, 3, стр. 205).}. По какой причинѣ онъ уѣхалъ оттуда, и какого рода честолюбіе привело его въ столицу имперіи? Этого мы не знаемъ. Можетъ быть, сюда его приманилъ примѣръ блистательной карьеры его соотечественника Фронтона, сдѣлавшагося сначала учителемъ, а потомъ другомъ одного изъ императоровъ и одною изъ первыхъ особъ своего времени. Африка производила людей, обладавшихъ искусствомъ говорить; карѳагенскія школы поставляли искусныхъ риторовъ, молва о которыхъ распространялась далеко; и въ этой, еще совсѣмъ молодой по образованію, странѣ уже начинала складываться африканская литература. Возможно предположить, что успѣхи, достигнутые Минуціемъ Феликсомъ на родинѣ, побудили его, какъ позже блаженнаго Августина, искать болѣе широкаго поприща и достойнаго вознагражденія своему таланту.
   Еслибъ онъ въ самомъ дѣлѣ мечталъ завоевать себѣ блистательное положеніе Фронтона, то конечно, можно было бы сказать, что надежды его не осуществились; онъ не сдѣлался ни преторомъ, ни консуломъ, какъ тотъ; но этого онъ и не домогался. Ставъ христіаниномъ, онъ держался въ сторонѣ отъ общественныхъ обязанностей: онъ убѣжденъ былъ, что христіанину слѣдуетъ отказываться отъ почестей, что ему не подобаетъ облекаться въ тогу съ пурпурною каймой {Октавій, 31: Honores vestros et purpuras recusamus.}.
   Вотъ все, что мы знаемъ о Минуціѣ. Счастливая случайность сохранила для насъ нѣкоторыя подробности о другихъ изъ собесѣдниковъ діалога -- Цециліи Наталѣ, именно томъ лицѣ, которое является защитникомъ язычества. Родомъ этотъ послѣдній былъ, изъ Цирты {Говоря о Фронтонѣ, происходившемъ изъ территоріи Цирты, Цецилій выражается: Cirtensis noster (Oct. 9), и Октавій -- Pronto tuns (Oct., 31).}, столицы Нумидіи, впослѣдствіи названной Константиною. Въ Константинѣ нашли цѣлую серію надписей, которыя, весьма вѣроятно, относятся до Цецилія {Corp. inscript, lat., VIII, (1996 и 7094--7098. Мнѣ кажется, что г. Дессау доказалъ, что Цецилій надписей и Цецилій діалога -- одно и то же лицо (Hermes, 1880, стр. 471). Одно обстоятельство могло бы заставить усомниться въ этомъ -- если бы пришлось предположить, что "Octavius" долженъ быть поставленъ раньше "Апологіи" Тертулліана. Но мнѣ кажется, что аргументы г. Эберта сильно поколеблены въ интересномъ мемуарѣ г. Массибіо (Revue de l'histoire des religions, T. XV, май 1887).}. Изъ этихъ надписей мы узнаемъ, что Цецилій былъ богатый человѣкъ, облегченный самыми важными обязанностями и на своей родинѣ, и въ сосѣднихъ городахъ; въ отплату за доставшіяся на его долю почести онъ явилъ себя человѣкомъ очень великодушнымъ по отношенію къ своимъ соотечественникамъ. Онъ не ограничился только тѣмъ, что выплачивалъ отъ себя шестьдесятъ тысячъ сестерцій -- обычную плату за занятіе муниципальныхъ должностей (извѣстно, что тогда чиновники платили тѣмъ, кѣмъ управляли); нѣтъ, онъ соорудилъ еще на свой счетъ статую въ честь императора и какое-то зданіе, вѣроятно, храмъ, устроилъ сценическія игры, продолжавшіяся семь дней, наконецъ построилъ тріумфальную арку, отъ которой уцѣлѣло нѣсколько камней. Въ то время Цецилій былъ еще язычникомъ, такъ какъ устраивалъ игры для народа. Но уже и тогда замѣчается, что воздвигнутыя имъ статуи отличались особенностями: первая изъ нихъ изображаетъ собою Безопасность вѣка (Securitas saeculi), другая -- Снисхожденіе владыки (Indulgentia domini nostri), третья -- его Добродѣтель: здѣсь мы видимъ торжество абстракціи. Развѣ не очевидно, что Цецилій, прежде, нежели сдѣлался христіаниномъ, прошелъ чрезъ ученіе одной изъ тѣхъ философскихъ сектъ, которыя относились враждебно къ слишкомъ явной индивидуализаціи божествъ и укрывались за ширмами неопредѣленной аллегоріи, избѣгая при ея помощи изображенія ихъ въ образѣ человѣческихъ фигуръ? Государь, котораго снисходительность и добродѣтель прославляетъ Цецилій, не кто иной, какъ Каракалла, котораго въ провинціяхъ не такъ ненавидѣли, какъ въ Римѣ. Такимъ образомъ мы въ состояніи приблизительно опредѣлить и время, къ которому надо отнести діалогъ: онъ долженъ былъ быть написанъ около 215 года. Третье и самое значительное лицо изъ собесѣдниковъ -- Октавій Януарій, именемъ котораго названъ самый діалогъ. О немъ мы знаемъ всего менѣе. Намъ извѣстно лишь то, что онъ былъ африканецъ, какъ и оба его друга {Имя Октавія Януарія найдено въ надписяхъ города Бужи (Corp. inscr. lat., VIII, 1962).}, былъ женатъ, отецъ семейства, и прибылъ въ Римъ по торговымъ дѣламъ. Мы узнаемъ также, что онъ первый принялъ христіанство, пользовался большимъ вліяніемъ въ своей средѣ {Я вмѣстѣ съ Штиберомъ и Гальмомъ полагаю, что слова pistoriuui praecipuus (въ гл. 14) должны быть исправлены; въ нихъ нѣтъ смысла; должно читать: christiaoorum praecipuus: такое измѣненіе допускаетъ палеографія.} и повліялъ на обращеніе самаго Минуція Феликса. Онъ беретъ на себя трудъ возражать Цецилію, оставшемуся язычникомъ, и кончаетъ тѣмъ, что обращаетъ и его.
   Если лица взяты изъ дѣйствительности, то есть поводъ предположить, что и событія не вымышлены. Ничто не мѣшаетъ допустить, что дѣло происходило приблизительно такъ, какъ оно изображено у Минуція. Обращеніе такого богатаго и уважаемаго человѣка, какъ Цецилій, должно было быть событіемъ въ маленькой общинѣ, гдѣ сильные міра встрѣчались лишь въ небольшомъ числѣ; поэтому понятно, что Минуцій Феликсъ охотно вспоминалъ о такомъ событіи и по смерти своего друга пожелалъ разсказать объ этомъ.
   Поводомъ къ бесѣдѣ послужило путешествіе Октавія въ Римъ. Онъ и Минуцій давно не видались, а потому цѣлые два дня передаютъ другъ другу о случившемся во время ихъ разлуки. Такъ какъ приближается время сентябрьскихъ вакацій и присутственныя мѣста закрыты, они рѣшаются отправиться въ Остію, "очаровательную Остію", какъ они ее называютъ; тамъ они могутъ насладиться морскими купаньями и спокойно предаваться своимъ неизсякаемымъ разговорамъ. Подобной идеи въ настоящее время никому не придетъ въ голову. Морской Остійскій берегъ -- зараженная пустыня, гдѣ царствуетъ лихорадка; путешественники не рѣшаются отправляться туда осенью. Но въ древнія времена то было увеселительное мѣсто, куда стремились адвокаты и профессора на отдыхъ отъ городскихъ трудовъ. Намъ извѣстно, что во времена Марка Аврелія сюда прибылъ философъ Фаворинъ съ нѣкоторыми изъ своихъ друзей; здѣсь, при наступленіи вечера, они любили потѣшать себя тонкими словопреніями прежнихъ школъ; напримѣръ, спрашивали себя: "если амфора съ виномъ не полна безъ congius'а, то можно ли сказать, что congius составляетъ амфору?" {Авлъ Геллій, VIII, 1.} Но уже не таковы были тѣ вопросы, которыми занимались здѣсь Минуцій и его друзья; они были совсѣмъ иного значенія.
   Бесѣда завязывается слѣдующимъ образомъ. Октавій и Минуцій привезли съ собою въ Остію Цецилія, находившагося въ тѣсномъ общеніи съ ними, но все еще остававшагося въ язычествѣ. Утромъ они всѣ гуляютъ на берегу моря. Свѣжій утренній воздухъ возстановлялъ ихъ силы, и они забавляются тѣмъ, что топчутъ влажный песокъ, легко осѣдающій подъ ихъ ногами. Цецилій увидѣлъ статую Сераписа и, но обычаю, привѣтствовалъ ее тѣмъ, что дотронулся до губъ рукой и послалъ ей воздушный поцѣлуй. Октавій замѣтилъ это, обратился къ Минуцію и сказалъ: "Другъ мой, не слѣдуетъ человѣку, который любитъ тебя и никогда непокидаетъ тебя на жертву грубаго невѣжества, дозволять, чтобы ты поклонялся камнямъ, да еще въ такой прекрасный день, въ особенности когда ты знаешь, что столъ же, какъ и онъ, отвѣтственъ въ постыдномъ заблужденіи". Между тѣмъ прогулка продолжается своимъ чередомъ по несравненному своею красотою побережью. Друзья идутъ впередъ; они возвращаются между вытащенныхъ на песокъ судовъ, оживляющихъ собою мѣстность. Они съ удовольствіемъ наблюдаютъ за дѣтьми, которыя потѣшаются тѣмъ, что пускаютъ камешки рикошетами по водѣ. Однако Цецилій уже не принимаетъ участія въ бесѣдѣ; онъ сосредоточенъ и имѣетъ озабоченный видъ. Не сошла ли уже въ его сердце таинственная благодать, или же, быть можетъ, онъ только чувствуетъ грусть отъ замѣчаемаго имъ разлада въ его убѣжденіяхъ съ убѣжденіями его друзей? Онъ чувствуетъ потребность объясниться. Ему необходимо высказать друзьямъ всѣ тѣ причины, которыя побуждаютъ его держаться старыхъ вѣрованій; пусть и друзья сообщатъ ему, что заставило ихъ отказаться отъ этихъ вѣрованій. Придя къ концу мола, всѣ три друга садятся на прибрежные камни, окаймляющіе портъ, и вотъ бесѣда начинается.
   

II.
Рѣчь Цецилія.-- Не слѣдуетъ ли смотрѣть на нее, какъ на воспроизведеніе рѣчи Фронтона?-- Личность Котты у Цицерона, въ его De Natura rerum.-- Въ чемъ заключается сходство между Цециліемъ и Цицерономъ.-- Цецилій въ одно и то же время скептикъ и вѣрующій.

   Бесѣду начинаетъ Цецилій. Онъ защищаетъ древнюю религію и нападаетъ на новую. Онъ говоритъ съ такою силой и такимъ блескомъ, что мы нѣсколько этому удивлены: рѣчь его, въ которой христіанство очень поносится, есть произведеніе христіанина. Но происходитъ это отъ желанія быть безпристрастнымъ; въ томъ и заключается сила Минуція. Обыкновенно, когда дѣлаютъ самимъ себѣ возраженія и имѣютъ въ виду напасть на нихъ, всегда о томъ заботятся, чтобы легко было одержать побѣду. Невольно ослабляютъ значеніе доводовъ своего противника: вѣдь его придется опровергать, и надо будетъ постараться какъ можно лучше доказать свою правоту. Но Минуцій болѣе велико душенъ; онъ отводитъ своему язычнику вовсе не то смѣшное положеніе, въ какое иногда ставятъ воображаемыхъ лицъ, идеи которыхъ собираются опровергнуть. Противникъ Минуція -- человѣкъ, одаренный чувствомъ и умомъ: самые его предразсудки исходятъ изъ достойныхъ уваженія мотивовъ. Когда читаешь рѣчь Цецилія, аргументація которой чрезвычайно сильна, невольно спрашиваешь себя: не имѣешь ли дѣло съ обвинительнымъ актомъ, направленнымъ противъ христіанъ однимъ изъ ихъ настоящихъ враговъ? Не удовольствовался ли Минуцій только тѣмъ, что вмѣсто собственнаго измышленія воспроизвелъ лишь главнѣйшія подлинныя положенія подобнаго обвиненія? Подобнымъ же образомъ и Оригенъ во всей точности воспроизвелъ въ своемъ опроверженіи трудъ Цельса, а св. Кириллъ -- трудъ Юліана. Мы знаемъ изъ самаго діалога Минуція, что именно за нѣсколько времени предъ тѣмъ ораторъ Фрои" тонъ сильно нападалъ на христіанъ. Нельзя ли предположить, что и Цецилій, который опирается на свидѣтельство Фронтона, лишь воспроизвелъ его слова и такимъ образомъ сохранилъ намъ одно изъ произведеній учителя Марка Аврелія?
   Еслибы самъ Минуцій Феликсъ не позаботился дважды сказать намъ объ этомъ, мы никогда не могли бы себѣ представить, чтобы такой человѣкъ, какъ Фронтонъ, который, казалось, исключительно былъ запитъ риторикой и погруженъ весь въ тонкости изысканной рѣчи, когда-нибудь могъ принимать участіе въ серьезныхъ преніяхъ. Кажется не правдоподобнымъ, чтобъ онъ когда-либо сочинилъ противъ христіанства обширное полемическое произведеніе, подобное произведенію Цельса. Минуцій положительно утверждаетъ, что это была рѣчь (Cirtensis nostri oratio) {Oct., 9.}. И неудивительно: Фронтонъ никогда не былъ ни чѣмъ инымъ, какъ только ораторомъ. Что касается обстоятельствъ, по поводу которыхъ могла быть написана эта рѣчь, то, по моему мнѣнію, ихъ можетъ быть только два: или она была произнесена въ сенатѣ, чтобы навлечь на христіанъ строгости императора, или же она сочинена была просто для какого-нибудь судебнаго процесса. Возможно, что Фронтонъ имѣлъ въ числѣ своихъ противниковъ кого-нибудь изъ христіанъ и напалъ на всѣхъ христіанъ, желая тѣмъ легче поразить одного изъ нихъ. Такой пріемѣ былъ свойственъ и Цицерону. Этотъ послѣдній не задумывался поносить всѣхъ галловъ, александрійцевъ, азіатцевъ или евреевъ, лишь бы изъ этого извлечь какую-нибудь выгоду для своего дѣла. Такое предположеніе представляется мнѣ наиболѣе вѣроятнымъ. То, что рѣчь Фронтона не надѣлала много шума, объясняется тѣмъ, что Фронтонъ обратилъ свое вниманіе на христіанъ только случайно, по поводу частнаго обстоятельства. Если бы подобное лицо, сохранившее до конца имперіи свое значеніе, посвятило свою рѣчь обвиненію христіанъ передъ сенатомъ, то мнѣ кажется, о ней болѣе бы говорили, и отъ такого обстоятельства остались бы слѣды. Какъ бы ни было, Фронтонъ не потрудился изучить христіанскую доктрину, прежде чѣмъ вступилъ въ борьбу съ христіанами. Мы знаемъ, что онъ удовольствовался повтореніемъ тѣхъ обвиненій, которыя ходили противъ нихъ въ толпѣ. Въ тѣ времена, какъ и теперь, какъ и всегда, существовалъ цѣлый наборъ банальныхъ обвиненій на услугу всякихъ партій, на потребу всяческой ненависти; обвиненія эти существовали цѣлые вѣка безъ того, чтобы потрудились ихъ опровергнуть. Такимъ же образомъ во всѣ періоды древности упрекали государственныхъ людей въ продажности, а несчастливыхъ военачальниковъ въ измѣнѣ, философовъ считали нечестивцами, а ученыхъ -- магиками. Подобныя обвиненія были направлены и противъ христіанъ, послѣ того какъ ими орудовали во вредъ многимъ другимъ. Христіанъ называли безбожниками: прозвище, которое придавалось всѣмъ, кто отказывался признавать офиціальныхъ боговъ. Увѣряли, что во время ихъ вечернихъ собраній, при которыхъ они присутствовали со своими матерями и сестрами, внезапно потухали огни, и по условному знаку происходили въ темнотѣ прелюбодѣянія и безчинства: за пять столѣтій до этого, въ подобныхъ же преступленіяхъ обвинялись фанатики, собиравшіеся для празднованія вакханалій {Титъ Ливій, XXXIX, 13 и далѣе.}. Наконецъ, утверждали, будто у христіанъ было въ обычаѣ разрѣзать на части ребенка, котораго пожирали всѣ, кто присутствовалъ при ихъ таинствахъ: и это -- старая басня, тоже часто пускавшаяся въ ходъ прежде; Саллюстій разсказываетъ почти подобное же о Катилинѣ и его сообщникахъ {Catil., 22.}. Однако, тѣ же клеветы не затруднялся повторять и сенаторъ, коисуларій, и не позаботился ихъ провѣрить. "Онъ не говоритъ", совершенно справедливо замѣчаетъ Минуцій,-- "съ тою серьезностью, которая свойственна свидѣтельствующему о несомнѣнныхъ фактахъ; нѣтъ, ему достаточно того, чтобы поносить насъ, какъ дѣлаютъ то адвокаты" {Catil., 31.}. Несомнѣнно, что, говоря подобнымъ образомъ, Фронтонъ слѣдовалъ преданіямъ древней риторики. Цицеронъ предлагаетъ тѣмъ, кто желалъ бы имѣть успѣхъ на адвокатской каѳедрѣ, украшать свою защиту подобными небольшими выдумками, которыя могли бы понравиться, causam mendaeiunculis adspergere. Подобныхъ выдумокъ не приходилось и изобрѣтать. Фронтонъ нашелъ ихъ готовыми; онѣ были у всѣхъ на устахъ {Обé, Hist. des perséc. de l'Église, II, 83.}. Тщательно собирая и употребляя для своихъ цѣлей тѣ клеветы, которыя могли послужить ко вреду противниковъ, онъ тѣмъ только остался вѣренъ своимъ учителямъ.
   Рѣчь Фронтона еще должна была существовать въ то время, когда діалогъ былъ сочиненъ. Справедливо ли однако высказанное нѣкоторыми предположеніе, что Минуцій Феликсъ вложилъ въ уста Цецилія все существенное изъ этой рѣчи? Эта гипотеза заманчива; но вотъ какія соображенія заставляютъ меня не давать ей вѣры. Уже самый стиль обоихъ писателей не одинаковъ. Я не встрѣчаю у Октавія той намѣренной архаичности, той подражательности старымъ авторамъ, которые составляли страсть Фронтона и его школы. Хотя языкъ Минуція весь пропитанъ классическими авторами, но между ними проскальзываютъ выраженія временъ упадка {Напримѣръ: употребленіе quisque вмѣсто quisquia, 18, 1.}; въ немъ встрѣчаются обороты, бывшіе лишь единичными явленіями и исключеніями у хорошихъ писателей, у него же они обычны {Употребленіе вполнѣ исключительное неопредѣленнаго наклоненія, 1, 3; 17, 2; 26, 11,-- Употребленіе предлога de, 7, 2; 19, 4,}. Фронтонъ ставилъ себѣ въ заслугу, что былъ пуристъ, утонченный во вкусахъ: артистъ въ дѣлѣ языка: подобные промахи его скандализировали бы. Но Цецилій и Фронтонъ отличаются другъ отъ друга не по стилю только; они еще болѣе несходны во мнѣніяхъ. Мы увидимъ, что Цецилій относится съ большимъ почетомъ къ древнимъ мудрецамъ и при случаѣ подражаетъ Сенекѣ, Фронтонъ же питалъ ужасъ къ философіи и по доброй волѣ осмѣивалъ Сенеку. Какимъ великимъ апологетомъ язычества ни считалъ себя Цецилій, онъ въ сущности былъ скептикъ, не вѣрившій въ религію, которую защищалъ, державшійся ея за неимѣніемъ лучшей вѣры и желавшій не вдаваться въ безполезныя словопренія. Фронтонъ, напротивъ, былъ искренно вѣрующій и дѣятельный язычникъ. Онъ разсказываетъ о себѣ, что приносилъ жертвы на всѣхъ алтаряхъ, когда былъ боленъ одинъ изъ его друзей, что онъ тогда посѣщалъ всевозможныя святилища и совершалъ поклоненіе всякимъ священнымъ деревьямъ. Итакъ, Фронтонъ не могъ быть тѣмъ образцомъ, по которому Минуцій Феликсъ создалъ выводимую имъ личность. Это не значитъ, чтобъ онъ взялъ ее исключительно изъ своей фантазіи; мы знаемъ напротивъ, что онъ заимствовалъ ее изъ писателя авторитетнаго. Г. Эбертъ доказалъ, что эта личность похожа на главнаго собесѣдника въ діалогѣ Цицерона "О природѣ боговъ", на жреца Аврелія Котту {Hist. de la littér. latine ehret, стр. 37 (французск. переводъ).}, Именно Котта приходилъ на мысль Минуцію, когда этотъ послѣдній выводилъ на сцену своего язычника, или даже самъ Цицеронъ, потому что Цицеронъ изобразилъ себя въ образѣ Котты; и такъ какъ, въ концѣ своего произведенія, авторъ діалога изобразилъ Цецилія убѣдившимся доводами своего противника и обѣщавшимъ принять вѣру, которую онъ, Цецилій, только что отвергалъ, то Минуцію и казалось, будто онъ обращаетъ въ христіанство самого Цицерона. Обратить Цицерона! Какая радость, какое торжество для христіанина, поклонника литературы!
   Котта -- знатный вельможа и государственный человѣкъ, исполнявшій политическія и религіозныя обязанности; онъ былъ членомъ коллегіи жрецовъ. По своему рожденію онъ принадлежалъ къ партіи старины; всѣ новшества ему были но по сердцу и ужасали его. Но образованіе онъ получилъ отъ греческихъ профессоровъ, и такъ какъ онъ былъ членомъ высшаго общества, то не могъ обойтись безъ изученія философіи: знаніе ея было въ модѣ; но между философскими сектами онъ избралъ ту, которая давала ему возможность побивать всѣ остальныя: онъ въ качествѣ академика проповѣдывать, что если существуютъ предположенія, то не можетъ быть и достовѣрнаго; это давало ему поводъ противорѣчить всѣмъ рѣшеніямъ великихъ проблеммъ. Такимъ образомъ онъ пользовался философіей но вредъ самой философіи. Такъ какъ для человѣка-отрицателя ничего не можетъ быть нестерпимѣе, какъ человѣкъ положительныхъ взглядовъ, то онъ порицалъ по преимуществу самыя догматическія школы. Поэтому ему въ особенности были невыносимы стоики; противъ нихъ-то онъ и направлялъ свои удары; поражая ихъ, онъ очутился въ положеніи человѣка, посягнувшаго на самыя величайшія истины, истины, которыя стоики пытались упрочить; именно онъ посягалъ на идеи о бытіи Божіемъ и Его воздѣйствіи на міръ. Для жреца въ особенности было крайнимъ проявленіемъ подобное сомнѣніе въ Божествѣ и отрицаніе Промысла; враги не преминули обратить на это вниманіе; Котта со своей стороны отвѣчалъ, что хотя онъ нападалъ на религіозныя мнѣнія философовъ, но всегда готовъ былъ защищать и оберегать религію своей страны: "Если я оставляю", говоритъ онъ, -- "Зенона, Клеанеа или Хризиппа, я желаю быть послѣдователемъ Т. Кору иканія, II. Сципіона, II. Сцеволы, которые были великими жрецами" {De Nat. deorum, III, 2.}. Національная религія -- такое же учрежденіе, какъ и прочія; поэтому ее надо уважать на ряду съ другими. Философы, имѣющіе притязаніе объяснять ее, только расшатываютъ ее {Id., 4: Rem mea aententia minime dubiam argumentando dubiam facia.}. Благонамѣренный гражданинъ принимаетъ ее и исповѣдуетъ, потому что видитъ въ ней основу общества {Id, 2: Mihi itu persuasi Roinuluni auguriis, Numam sacris constitutes fundamcnta jecisse nostrae civitatis.}. Нѣтъ никакой надобности, чтобъ ее разъясняли толпѣ: ее наслѣдовали отъ отцовъ, и этого достаточно {Id.,-- 1: Mihi eriim unum satis erat ita nobis majores nostros tradidisse.}: вотъ всѣ доктрины Котты.
   Такова личность, которую Минуцій Феликсъ имѣлъ въ виду, когда заставлялъ говорить Цецилія. Между Цецоіемъ и Коттою лишь та разница, которая обусловливается временемъ: въ существенномъ же они подобны другъ другу; они и выражаются на одинъ ладъ. Цецилій, также какъ Котта, академикъ; его только по ошибкѣ причисляютъ иногда къ эпикурейцамъ. Въ самомъ уже началѣ своей рѣчи онъ съ отчетливостію излагаетъ, каковы его философскіе взгляды; онъ именно говоритъ, что "все въ человѣчествѣ неопредѣленно и сомнительно", и что "могутъ быть вѣроятія, но истинъ не существуетъ" {5, 2.}. Школа его, слѣдовательно -- школа Аркезилая и Карисада, о благоразумномъ скептицизмѣ которыхъ онъ отзывается съ похвалою въ иномъ мѣстѣ, Arcesilae et Carneadis et academicoriim plurimorain tuta dubitatis {12 и 13.}; и если когда умѣстно и законно сомнѣніе, то по преимуществу тогда, когда затрогиваютъ темные вопросы, относительно которыхъ такъ трудно прійти къ удовлетворительнымъ заключеніямъ. Почему въ этихъ случаяхъ не поступаютъ по примѣру Симонида? Когда Гіеронъ спросилъ его о существованіи боговъ и ихъ природы, "онъ попросилъ дать ему день на размышленіе, потомъ другой, потомъ третій: Гіеронъ пожелалъ узнать о причинѣ такихъ отсрочекъ, и Симонидъ отвѣчалъ ему, что чѣмъ болѣе онъ объ этомъ думаетъ, тѣмъ менѣе яснымъ становится дѣло для него" {14, 4.}. Необходимо, чтобы человѣкъ пріучился смотрѣть себѣ болѣе подъ ноги, нежели витать взорами въ облакахъ. Сократъ справедливо замѣтилъ, что насъ не касается то, что надъ нами {18, 1. Quod supra noe nihil ad nos.}. Оставимъ же въ покоѣ тѣ великія проблеммы, которыя тщетно пытается рѣшить философія вотъ уже многіе вѣка, и рѣшенія которыхъ она не нашла. Цецилій полагаетъ, что затрогивать ихъ значитъ только терять время, и что къ рѣшенію ихъ никогда не придутъ; по его мнѣнію, это все -- тайны, которыя навсегда останутся темными. Ему кажутся слабыми всѣ попытки доказать бытіе Божіе; и если собрали нѣкоторое число доказательствъ въ пользу промысла Божія о мірѣ, то онъ перечисляетъ другіе доводы, заставляющіе думать, что Богъ міромъ не управляетъ {5.}.
   Это исповѣданіе вѣры, по видимому, высказанное съ такою опредѣленностію, прерывается однако совершенно неожиданно поворотомъ въ иную сторону. Скептикъ внезапно превращается въ вѣрующаго; и особенно любопытно то, что именно сомнѣнія въ бытіи Божіимъ и промыслѣ приводятъ его къ религіи предковъ: "Чѣмъ болѣе слѣпа случайность", говоритъ онъ намъ,-- "тѣмъ сокровеннѣе природа, а потому тѣмъ приличнѣе оставаться вѣрнымъ преданіямъ предковъ". Такъ какъ всяческія изысканія наши о существованіи Бога и его природы не приводятъ насъ ни къ чему, то ничего намъ не остается иного, какъ только слѣпо принять то, что установили жившіе до насъ" {6, 1, Nec de numinibus ferre sententiam sed prioribus credere.}. Почти подобнымъ же образомъ разсуждаетъ и Котта. Разница между нимъ и Цециліемъ только та, что онъ всегда является политикомъ, а не вѣрующимъ. Вы чувствуете, что когда онъ торжественно совершаетъ священнодѣйствія, установленныя Нумою Помниліемъ, онъ лишь играетъ роль; и является подозрѣніе въ томъ, что внутренно онъ смѣется надъ тѣмъ, что защищаетъ гласно. Цецилій искреннѣе; онъ принадлежитъ къ эпохѣ, въ которую вѣра не была утрачена. Суевѣрія оскорбляютъ его, какъ человѣка просвѣщеннаго; но онъ полагаетъ, что безъ религіи обойтись нельзя {13, 15.}. И такъ какъ религія человѣку необходима, ему представляется болѣе предпочтительнымъ та религія, которая доставила столько славы его странѣ. Изъ этого явствуетъ, что онъ, не взирая на свой напускной скептицизмъ, ищетъ только удобнаго случая, чтобы послѣдовать за толпой въ храмы, съ которыми связано столько прекрасныхъ воспоминаній. И лишь только онъ переступилъ за ихъ порогъ, онъ уже охваченъ всецѣло вѣрованіями своей юности. Онъ принимаетъ всѣ басни, онъ вѣритъ всѣмъ чудесамъ, онъ прославляетъ оракуловъ, онъ смотритъ на колдуновъ, какъ на благодѣтелей человѣчества {7, 6: Dant cautelam periculis, niorbis niedelam, spem adfictis, opem miseris, salacium calamitatibus, и пр.}: въ благочестіи римлянъ онъ видитъ причину всего ихъ могущества. "Они сдѣлались владыками міра", говоритъ онъ,-- "потому что привлекли къ себѣ боговъ всей вселенной" {6, 3; Sic dam univerearum sacra suscipiunt, etiam regna merueruat.}. Подобныя мнѣнія именно были мнѣніями людей того вѣка. Въ тѣ времена на самомъ дѣлѣ было весьма мало настоящихъ невѣрующихъ, и Цецилій имѣетъ свое основаніе, когда говоритъ, что "тѣ самые, которые проводили день въ отрицаніи боговъ, думали, что все время своего сна видѣли и слышали ихъ" {7, 6.}.
   Суровыя отношенія Цецилія къ христіанству легко объяснимы. Мы уже видѣли, что онъ совмѣщалъ въ себѣ скептика и вѣрующаго: вѣрующій и скептикъ примиряются другъ съ другомъ, чтобы направить свою вражду на христіанство. Можно понять, какимъ образомъ въ качествѣ академика, подобно Когтѣ, онъ является заклятымъ ненавистникомъ догматики. Онъ не переноситъ такихъ людей, которые никогда ни въ чемъ не сомнѣваются, которые, напримѣръ, кажутся убѣжденными въ будущей жизни. "Они", замѣчаетъ Цецилій,-- "такъ увѣрены въ этомъ, что кажутся только что вернувшимися оттуда" {11, 2: Putes eos jam revixisse. Подобнымъ образомъ и Цицеронъ изображаетъ одного философа, излагающаго свою доктрину съ забавною увѣренностію, tanquam modo ex deoruin concillo descendisset (De Nat. deorum, 1, 8).}. Особенно разжигаетъ его гнѣвъ то обстоятельство, что большинство изъ нихъ никогда не училось и не было въ школахъ: "Возможно ли безъ огорченія, безъ негодованія видѣть, что невѣжды, безграмотные безповоротна рѣшаютъ божественныя дѣла и вершатъ такіе вопросы, но которымъ не сходятся философы?" Такой вопросъ предлагаетъ о нихъ скептикъ; но вѣрующій относится къ нимъ еще строже: онъ высказывается теперь съ такою неумѣренностію, которая по истинѣ изумительна въ мудрецѣ, отказавшемся отъ своихъ заблужденій. "Невозможно", говоритъ онъ,-- "терпѣть дерзкихъ и нечестивцевъ, которые пытаются ослабить или уничтожить древнюю, полезную и спасительную религію". Онъ обзываетъ ихъ святотатцами, оборванцами {Seminudi.}, презрѣнными, вышедшими изъ низкихъ слоевъ народа. Это люди темные; они умолкаютъ въ обществѣ, но превращаются за то въ болтуновъ, когда находятся въ одиночествѣ, гдѣ-нибудь въ углу, latebrosa et lucifuga natio, in publicam muta, in angulis garrula {8, 4. Цельсъ дѣлаетъ имъ тотъ же упрекъ еще съ большею жестокостью. "Не замѣтно", говоритъ онъ,-- чтобы посѣтители рынковъ и странствующіе шарлатаны обращались въ разумѣющимъ людямъ и осмѣливались передъ ними продѣлывать свои штуки; но какъ только они замѣчаютъ гдѣ-нибудь кучку дѣтей, преступниковъ или невѣждъ -- между ними-то и сооружаютъ свои балаганы, обдѣлываютъ свои дѣла и заставляютъ собою любоваться. Равномѣрно, когда христіанамъ удается захватить въ одиночество дѣтей или женщинъ, у которыхъ настолько же разума, на сколько у нихъ самихъ, они расточаютъ передъ ними свои чудеса"'.}. Онъ доходитъ даже до такихъ гнусныхъ обвиненій, какъ развратъ, убійство, кровосмѣшеніе {9.}, и становится изумительнымъ, что подобныя обвиненія исходятъ изъ устъ человѣка, подобнаго Цецилію. Онъ издавна зналъ Октавія и Минуція; онъ ихъ любилъ и уважалъ: какъ могъ онъ допустить хотя на минуту, чтобы такіе честные люди рѣшились примкнуть къ сектѣ, пятнавшей себя такими ужасами?
   

III.
Рѣчь Октавія.-- Какъ онъ пользуется древними философа мы для возраженія Цецилію.-- Его защита христіанства.-- Онъ не говоритъ ни о Христѣ, ни о Евангеліи. Какимъ образомъ объясняютъ такое молчаніе.-- Не былъ ли онъ новообращеннымъ, мало знавшимъ еще свою религію?-- Онъ не желалъ всего говорить.-- Почему?-- Кто тѣ люди, къ которымъ онъ обращается?-- Усилія его обратить въ христіанство свѣтскихъ людей.-- Христіанство Минуція.

   Цецилій не можетъ не быть совершенно доволенъ самимъ собою; онъ вполнѣ полагается на силу своихъ доводовъ. "Что будетъ отвѣчать Октавій?" говоритъ онъ, оканчивая свою рѣчь. Но, по видимому, Октавій не очень смущенъ подобною самоувѣренностью; онъ въ свою очередь держитъ слово и держитъ его долго. Рѣчь его составляетъ важную часть всего сочиненія. Она стоитъ основательнаго изученія.
   Надо признать, что положеніе Цецилія и Котты, въ одно и то же время вѣрующихъ и скептиковъ, таково, что его не легко защищать; ихъ разсужденія не могутъ быть всегда логичными. Октавій не преминулъ воспользоваться этимъ обстоятельствомъ въ своемъ отвѣтѣ. Въ самомъ дѣлѣ странно, если въ одно и то же время сомнѣваются вообще въ бытіи Божіемъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ яростно утверждаютъ бытіе отдѣльныхъ божествъ страны. Послѣ того, какъ отвергали божественное вмѣшательство въ дѣла человѣческія, поддерживаютъ подлинность культа и настаиваютъ въ его исповѣданіи, другими словами -- требуютъ отъ людей, чтобъ они обращались къ небу въ то время, какъ увѣряютъ ихъ, что оно пусто, чтобъ они возносили моленія къ божествамъ, которыя не слышатъ этихъ молитвъ. Октавій имѣетъ нѣкоторое право спрашивать себя: не обманщики ли и не плуты ли тѣ, кто разсуждаетъ подобнымъ образомъ? {16, 1.} по несчастію, когда дѣло идетъ о предметахъ религіозныхъ, то-есть, когда слѣдовало бы мыслить съ особенною ясностію, всего менѣе заботятся о томъ, чтобы быть въ согласіи съ самимъ собою. Стараются искать лучшей вѣры въ свѣтѣ, стараются достигнуть невозможнаго примиренія противорѣчивыхъ мнѣній. Пытаются примирить сомнѣнія, выставляемыя нашимъ разсудкомъ, и вѣрованія, которыя становятся для насъ обязательными въ силу привычки и преданія.
   Октавій начинаетъ защищать противъ Цецилія существованіе Бога и Провидѣнія; онъ употребляетъ для этого доказательства, которыя употреблялись во всѣ времена въ школахъ. Онъ приводитъ выдержки изъ Ѳалеса, Анаксимена, Ксенофана, Зепона, Хризиппа, Платона и даже прекрасные стихи Вергилія изъ шестой книги его поэмы. Доказавъ, что есть Богъ, онъ устанавливаетъ, что Онъ -- единъ. Желая доказать, что народныя божества не существуютъ, что это отвлеченіе, а не дѣйствительность, или же что это -- люди, которымъ признательность или страхъ приписали божескія почести, онъ ссылается на авторитетъ Продика, Діодора, въ особенности же на священный романъ Евгемера, которымъ такъ много пользовались отцы церкви для своей полемики. Цецилій полагалъ, что онъ поступаетъ прекрасно для торжества своего дѣла, настаивая на чудесахъ, совершенныхъ богами на благо Рима, на исполнившихся предсказаніяхъ прорицателей, на успѣхахъ, достигнутыхъ военачальниками, сообразовавшимися съ. волею небесъ, истолкованною авгурами, и на бѣдствіяхъ тѣхъ, кто пренебрегъ этимъ. Эти доказательства кажутся Октавію слабыми, и онъ начинаетъ съ того, что опровергаетъ большинство чудесъ, столь охотно перечисляемыхъ Цециліемъ. Въ его глазахъ это все не болѣе, какъ сказки старыхъ бабъ. "Если бы", говоритъ онъ,-- "эти чудеса совершались прежде, то они совершались бы и теперь; но такъ какъ въ настоящее время нѣтъ ничего подобнаго, то слѣдовательно, и прежде ничего такого не совершалось" {20, 4: Quae si essent facta, fierent; quia fieri non possunt, ideo nec facta sunt. Любопытно то, что это самое разсужденіе было въ свою очередь заимствовано у Минуція и обращено противъ христіанъ.}. Но онъ не смущается и такими чудесами, свидѣтельство о которыхъ, по видимому, обставлено лучше. Онъ даетъ въ томъ отчетъ себѣ съ полною легкостью, говоря, что они были дѣяніемъ демоновъ, и эту теорію вмѣшательства демоновъ, дающихъ возможность христіанамъ объяснять самыя необычайныя происшествія миѳологіи, какъ-то: явленіе божествъ, говорящія статуи, предсказывающихъ прорицателей и пр., онъ подкрѣпляетъ свидѣтельствомъ древности. Какъ можно было сомнѣваться въ ихъ существованіи? "Поэты говорятъ о нихъ, философы ими занимаются, о нихъ зналъ Сократъ; магики и въ особенности ихъ глава Гостанъ отличаютъ между ними добрыхъ отъ злыхъ. Не говоря уже о Платонѣ, который въ своемъ "Пирѣ" пытался опредѣлить ихъ природу" {26, 9.}.
   Во всѣхъ этихъ разсужденіяхъ, очень мною сокращенныхъ, легко уловить искусственные пріемы Минуція. Они состоятъ въ томъ, что онъ, для поддержки новыхъ идей, обращается къ авторитету идей старыхъ. Выше мы видѣли, что между апологетами христіанства существовало двѣ школы. Одни, болѣе смѣлые и болѣе искренніе, по преимуществу настаивали на новыхъ сторонахъ доктрины; имъ нравилось доказывать, что они порвали связь съ древними преданіями и работали надъ тѣмъ, чтобъ измѣнить міръ. Другіе, напротивъ, политики, люди свѣтскіе, словесники. люди школы, всѣми способами старались привязать ее къ прошлому. Они съ усердіемъ собирали у философовъ все, что сходствовало съ догматами церкви, полагая, что было мастерскимъ дѣломъ опровергать язычниковъ ими же самими {20, 2.}. Мы смотримъ на Минуція, какъ на типъ богослововъ этой школы. Весь трудъ его состоитъ въ томъ, что онъ отыскиваетъ въ книгахъ древнихъ мудрецовъ матеріалъ, предшествующій христіанству, и когда онъ находитъ у нихъ мнѣнія, по видимому, приближающіяся къ его мнѣніямъ, онъ указываетъ на это съ торжествомъ: Eadem fere sunt ista quae nostra sunt {19, 15.}.
   Особенно интересна вторая часть рѣчи Октавія. Сдѣлавъ нападеніе на религію своего противника, онъ естественно затѣмъ переходитъ къ защитѣ своей религіи. Къ ней, какъ было видно, относились очень дурно. Въ избыткѣ своего усердія Цецилій собираетъ всѣ гнусности, которыми пользовались въ Римѣ, въ продолженіе многихъ вѣковъ для того, чтобы безчестить тѣ политическія и религіозныя ассоціаціи, которыхъ желали не признавать. На пошлыя обвиненія въ кровосмѣшеніи и убійствѣ Октавій отвѣчаетъ лишь однимъ словомъ: "Только тѣ", говоритъ онъ,-- "могутъ вѣрить подобнымъ ужасамъ, кто самъ въ состояніи ихъ совершать" {30, 2: Nemo hoc potest credere, nisi qui possit andere. Тертулліанъ выражается-подобнымъ же образомъ. Apol., 8: Qui istii credis de homme, potes et face re.}. Большаго для честныхъ людей говорить не нужно. Что касается другихъ упрековъ, то и здѣсь опять-таки даютъ ему оружіе для возраженій языческіе философы: метода здѣсь выбрана удачно, и онъ до конца настойчиво придерживается ея. Христіанъ осмѣиваютъ за то, что они не сомнѣваются въ безсмертіи души, переживающей плоть: не выносятъ того, что эти "самонадѣянные люди", какъ ихъ называютъ, съ наглою увѣренностію говорятъ о наказаніяхъ и наградѣ въ будущей жизни; но эти награды и эти наказанія не суть что-либо вновь изобрѣтенное; развѣ сами древнія религія не представляли того же въ Стиксѣ и Елисейскихъ поляхъ? Пиѳагоръ и Платонъ предвидѣли вѣру въ безсмертіе души, и достаточно уже совпаденія доктрины ихъ съ ученіемъ церкви, чтобы не осмѣливаться смѣяться надъ христіанами {34, 9: Satis est etiani in hoc sapientes vestros in aliqueni modum nobiscum consonare.}. То же можно замѣтить относительно предсказанія о концѣ міра и о всеобщемъ истребленіи его огнемъ, бывшаго для враговъ христіанства предметомъ вѣчной насмѣшки или гнѣва. Но они слишкомъ ошибаются, позволяя себѣ надъ этимъ глумиться; вѣдь стоики также возвѣщаютъ, что должна наступить такая минута, въ которую огонь истребитъ небесный сводъ со всѣмъ тѣмъ, что въ немъ находится {84, 2.}. Развѣ христіане утверждаютъ что-либо иное? Иногда имъ поставляютъ въ вину ихъ бѣдность; удивляются, что эти избранники неба нуждаются по всемъ на землѣ, и что ихъ Богъ, обѣщавшій имъ нескончаемое блаженство послѣ смерти, не желаетъ дать имъ хлѣба во время земной ихъ жизни. Возраженіе это по существенно; Октавій отвѣчаетъ на него заимствованіемъ изъ Сенеки, сохраняя даже при этомъ выраженія этого писателя. Тотъ лишь бѣденъ, говоритъ Октавій,-- кому недостаетъ того, въ чемъ онъ нуждается; истинный же христіанинъ имѣетъ все то, чего желаетъ. Блага сего міра не имѣютъ въ его глазахъ никакого значенія, а потому ему безразлично, что онъ ихъ лишенъ. Ни въ какомъ случаѣ нельзя ни осмѣивать, ни притворно сожалѣть христіанъ за то, что они добровольно идутъ на сожженіе и на распятіе за свои вѣрованія. Какимъ образомъ язычники, превознося до небесъ Сцеволу и Регула, смѣютъ послѣ этого оскорблять мучениковъ, которые шли на смерть съ такою же неустрашимостью? Никакъ нельзя говорить, что Богъ оставляетъ ихъ безъ своего заступничества. Допуская, чтобъ они страдали, онъ ихъ испытываетъ и вѣнчаетъ ихъ, если они не даютъ себя побѣдить. "Развѣ христіанинъ не представляетъ собою одно изъ самыхъ прекрасныхъ и достойныхъ Господа зрѣлищъ, когда онъ борется со страданіями, противится смерти и палачамъ. господствуетъ надъ самимъ собою на глазахъ у царей и правителей и торжествуетъ надъ самымъ судьей, произнесшимъ надъ нимъ свой приговоръ?" {37, 1.}
   Опираясь такимъ образомъ на древнихъ философовъ, Октавій опровергаетъ доводы своего противника и слѣдуетъ за нимъ по пятамъ, перебирая всѣ его возраженія одно за другимъ и не оставляя ни одного изъ нихъ въ покоѣ. Однако же осталось все-таки одно изъ возраженій безъ отвѣта; умолчаніе о немъ кажется намъ тѣмъ болѣе страннымъ, что оно представляется намъ въ самомъ дѣлѣ весьма важнымъ. Цецилій жестоко упрекалъ христіанъ въ томъ, что они боготворили человѣка, распятаго за свои преступленія. "Они", говоритъ онъ,-- "поклоняются кресту, потому что достойны его, id colunt, quod merentur" {9, 4.}. Оскорбленіе жестокое! Оно должно было бы возмутить Октавія. Къ тому же представлялся прекрасный случай ознакомить язычниковъ съ Христомъ, котораго они такъ оскорбляли. Можно было думать, что Октавій съ жадностію ухватится за этотъ случай. Но, напротивъ, онъ касается даннаго обстоятельства лишь однимъ словомъ и темнымъ намекомъ. Сколько можно понять, онъ говорить, что еслибъ это былъ человѣкъ такой, какъ и всѣ прочіе, и совершилъ бы какое-нибудь преступленіе, то его и не почитали бы какъ Бога {39, 2: Longe de vicunia emtis, qui putatis Deum credi aut mentisse noximum, aut potuisse terrenum.}. Вотъ и все. Почему же онъ уклонился отъ объясненій, которыхъ можно было ожидать отъ него? Какъ могло случиться, что въ апологіи христіанства онъ даже не упомянулъ имени Іисуса Христа? И онъ не только умалчиваетъ объ Іисусѣ, но также и о Библіи, Евангеліи и апостолахъ. Онъ говоритъ только о тѣхъ существенныхъ догматахъ церкви, которые имѣютъ сходство съ философскими мнѣніями. Онъ не только нигдѣ не упоминаетъ ученія о благодати, но, по видимому, положительно противоречитъ ей. Въ отвѣтъ на издѣвательство свое, противника, который смѣется надъ невѣждами, надъ ничтожными людьми, осмѣливающимися толковать о Богѣ и вселенной, Октавій говоритъ ему: "Знайте, что всѣ люди, не взирая ни на разницу въ лѣтахъ, ни на ихъ полъ и положеніе, способны разсуждать, имѣютъ здравый смыслъ и сами собою могутъ достигать мудрости" {16, 5.}. Если они достигаютъ этого по своей природѣ, если имъ не нужна для того помощь Божія, къ чему послѣ того благодать? И нѣсколько ниже онъ добавляетъ, что для богопознанія не зачѣмъ слушать окружающихъ насъ людей; достаточно вопросить самихъ себя и вѣрить самимъ себѣ, sibi credere {24, 2. См. также слѣдующее мѣсто, въ которомъ также не допускается необходимость благодати: Cum sit veritas obvia, sed requirentibus, 23.}. Совершенно подобнымъ образомъ изъясняется и Сенека {Сенека, Epist., 31.}. Но иначе говорилъ апологетъ Аѳинагоръ, современникъ Минуція. Онъ нападаетъ на тѣхъ мудрецовъ, которые полагаютъ, что одинъ разумъ приводитъ къ истинѣ, и воображаютъ, что могутъ познать Бога только собственнымъ разумѣніемъ. "Мы же", говоритъ онъ,-- "стремясь къ тому, во что намъ нужно вѣрить, полагаемся на свидѣтельство пророковъ; а эти послѣдніе, по внушенію отъ Бога, говорятъ съ нами отъ Его Имени" {Кюнъ, Der Octavius и пр., стр. 30.}. Такова истинно христіанская рѣчь, служащая, по видимому, прямымъ отвѣтомъ на слова Минуція.
   Изъ объясненій Минуція выходитъ, что его исповѣданіе есть строгое единобожіе, нѣчто въ родѣ исламизма; и оно не только отличается отсутствіемъ догматовъ, но, по видимому, обходится и безъ культа. Христіанъ обвиняютъ въ своего рода святотатствѣ и указываютъ на то, что у нихъ не было ни алтарей, ни храмовъ. Но Октавія не смущаетъ такое обвиненіе: "Развѣ необходимо", говоритъ онъ,-- "воздвигать Богу статуи, если самъ человѣкъ есть Его подобіе? Къ чему воздвигать ему храмы, когда сотворенная имъ природа не можетъ и сама вмѣстить Его? Какъ вмѣстить въ какую-нибудь молельню безконечность? Обиталищемъ Ему должна служить наша душа, и Онъ требуетъ, чтобы мы посвятили ему наши сердца. Къ чему поведетъ, если мы будемъ приносить Ему жертвы? Онъ даровалъ намъ все, что родится на землѣ для нашихъ потребностей; и развѣ не было бы съ нашей стороны неблагодарностью предлагать Ему въ даръ то, что мы отъ Него получили? Будемъ же помнить, что Онъ требуетъ отъ насъ только чистоты сердечной и не запятнанной совѣсти. Молитва заключается въ томъ, что мы сохранимъ нашу невинность: прославлять Бога значитъ уважать справедливость. Мы будемъ снискивать себѣ милости Господа тогда, когда будемъ воздерживаться отъ обмана: и если мы спасемъ человѣка отъ опасности, мы тѣмъ самымъ принесемъ Богу именно такую жертву, которая Ему угодна. Вотъ именно таковы ваши жертвы и наше служеніе Ему. Между на мы тотъ почитается самымъ религіознымъ человѣкомъ, кто самый справедливый {32, 3.}. Конечно, подобное исповѣданіе вѣры прекрасно, но подъ нимъ Сенека также охотно подписался бы, какъ и самъ Минуцій. Если бы только въ этомъ заключалось христіанское ученіе, то христіанство было бы просто такою же философскою сектою, какъ и всѣ прочія.
   Какъ же могло случиться, что Минуцій, говоря намъ отъ имени христіанства, такъ дурно изобразилъ его? Нѣкоторые ученые объясняли это обстоятельство тѣмъ, что видѣли въ Минуціѣ нонообращеннаго, который, въ пылу вѣры, взялся ее защищать, не будучи еще хорошо съ нею ознакомленъ {См. у Кюпа, въ его мемуарѣ, упомянутомъ нами ваше.}. Это же именно случилось, какъ говорятъ, и съ Арнобіемъ: св. Іеронимъ повѣствуетъ, что когда онъ сочинилъ свои семь книгъ противъ язычниковъ, онъ еще не былъ включенъ въ число оглашенныхъ и написалъ свою апологію христіанства, чтобъ удостоиться принятія въ лоно церкви. Естественно, что онъ не былъ ознакомленъ съ ученіемъ, которое только что принялъ. Но Минуцій не находился въ такомъ же положеніи, какъ Арнобій. Онъ написалъ свой грудъ нѣсколько лѣтъ послѣ того, какъ происходила приводимая нами бесѣда, такъ какъ Октавій умеръ въ промежутокъ между этими двумя событіями; слѣдовательно, въ то время, когда разговоръ имѣлъ мѣсто, Минуцій былъ уже христіаниномъ. Нельзя утверждать поэтому, что онъ находился въ числѣ новообращенныхъ и не имѣлъ еще времени просвѣтиться. Съ того самого момента онъ становится еретикомъ, когда ошибки его или сдѣланные имъ пробѣлы вытекаютъ не изъ неполнаго знанія предмета, а должны быть признаны добровольными. Иногда это и утверждали, но, я полагаю, безъ достаточнаго основанія. Еслибъ онъ былъ еретикомъ, то ни Лактанцій, ни св. Іеронимъ не шинѣстили бы его такъ смѣло въ число защитниковъ христіанства. Въ особенности благосклонно относится къ нему Лактанцій: онъ сожалѣетъ о томъ, что постороннія занятія помѣшали Минуцію посвятить все свое время апологетикѣ, и объясняетъ, что Минуцій могъ бы оказать церкви большія услуги, если бы былъ въ состояніи заняться исключительно ея защитою {Лактанцій, Inst, div., V, 1.}. Подобное уваженіе и сожалѣніе ясно обнаруживаетъ, что Лактанцій не считалъ Минуція за еретика.
   Что меня касается, то я полагаю о Минуціѣ слѣдующее: такъ какъ онъ оказывается виновнымъ только въ пропускахъ {Нѣкоторые ученые, напримѣръ, Кишъ, склонны были находить у Минуція большія ошибки противъ доктрины. Но помимо того, что въ тѣ времена догматы еще не были вполнѣ установлены, не были на столько разъяснены, какъ впослѣдствіи, надо сказать, что многія изъ ошибокъ Минуція проистекаютъ только изъ того, что авторъ употребляетъ все стараніе выражаться лишь на обыденномъ языкѣ. Въ этомъ онъ представляетъ собою совершенную противоположность Тертулліану, который рѣшительно объясняется на латинскомъ церковномъ языкѣ и не колеблется изобрѣтать обороты и выраженія для своихъ оригинальныхъ идей. Минуцій предпочитаетъ оставаться болѣе классикомъ; онъ по временамъ напоминаетъ собою тѣхъ гуманистовъ XVI вѣка, состоявшихъ на службѣ у папской канцеляріи, которые сочиняли папскія бреве при помощи фразъ Цицерона (см. для примѣра 1, 4 и 16, 1). Весьма возможно, что большинство ошибокъ, въ которыхъ его обвиняютъ, происходитъ изъ того, что онъ употреблялъ извѣстныя выраженія, не вполнѣ точно передававшія его мысли.}, говоритъ о христіанствѣ вообще правильно и только не высказываетъ всей правды, то я и думаю, что проще предположить у него свои причины къ недомолвкамъ, и что онъ гораздо болѣе свѣдущъ, нежели показываетъ. На это впрочемъ и самъ онъ намекаетъ въ концѣ своего труда. Когда Октавій кончилъ свою рѣчь, Цецилій объявляетъ, что рѣчи его друга убѣдили его. Онъ уже болѣе не сомнѣвается въ бытіи Божіемъ и Провидѣніи и признаетъ неправоту своихъ предубѣжденій противъ христіанъ. Но прежде, чѣмъ онъ принялъ окончательное рѣшеніе, онъ все-таки нуждается въ нѣкоторыхъ разъясненіяхъ. Дѣло идетъ уже не о возраженіяхъ съ его стороны; нѣтъ; онъ проситъ только болѣе подробнаго наставленія. Однако, такъ какъ уже наступилъ закатъ солнца, то и пришлось бесѣду отложить до слѣдующаго дня. Такимъ образомъ можно допустить, что до слѣдующихъ дней было отсрочено то, что не высказано было въ первый же день. Итакъ, самъ авторъ признаетъ въ своемъ сочиненіи неполноту изложенія христіанскаго ученія; нѣтъ никакого повода дѣлать строгія заключенія по поводу пробѣловъ, встрѣчающихся въ немъ, ибо самъ Милицій объявляетъ, что недостающее онъ пополнитъ впослѣдствіи.
   Я иду далѣе. Если бы даже онъ не далъ себѣ труда объявить намъ, что не хотѣлъ или не могъ высказать всего нужнаго, еслибъ онъ даже не далъ намъ почувствовать, что собирался сдѣлать добавленія къ своей доктринѣ и освѣтить ее такимъ образомъ въ новомъ свѣтѣ, обо всемъ этомъ можно догадаться по нѣкоторымъ встрѣчающимся у него противорѣчіямъ. Такъ, я замѣчаю, что представленіе о единомъ и всемогущемъ Богѣ гораздо болѣе отвлеченное и философское у него въ началѣ, чѣмъ подъ конецъ. Онъ сначала не желаетъ называть Бога Отцемъ изъ боязни сдѣлать изъ него существо, имѣющее плоть; онъ не желаетъ именовать Его царемъ или господиномъ, что придало бы ему видъ человѣческій. Онъ Его будетъ именовать лишь Господомъ; и этого достаточно. "Всѣ такія излишнія имена далеки отъ сущности предмета!" восклицаетъ онъ {18, 10: Aufer additamenta nomiuum.}. Нѣсколько ниже однако онъ обращается къ Богу съ тѣми самыми именами, которыхъ сперва не допускалъ. Возставая противъ тѣхъ, кто не признаетъ Его могущества, онъ безъ всякихъ колебаній называетъ Его уже рагепtem omnium et omnium dominum {35, 4.}. Особенно представляется замѣчательнымъ то, что въ своемъ произведеніи онъ вездѣ обнаруживаетъ особое уваженіе къ философами и восхищается ими. Онъ заимствуетъ у нихъ свои разсужденія, опирается на ихъ мнѣнія; онъ доходитъ до того, что называетъ ученіе Платона божественнымъ {19, 14.}. "Затѣмъ внезапно, въ одной изъ послѣднихъ главъ, онъ мѣняетъ свой тонъ -- но какой причинѣ, остается неизвѣстнымъ. Такъ, Сократа, этого главу всѣхъ мудрецовъ, онъ называетъ "аѳинскимъ шутомъ" {35, 5: Scurra Atticus.}; его ученикамъ онъ презрительно даетъ наименованіе развратителей и развратниковъ, "которые, возставая противъ порока, впадаютъ въ него сами" {Semper adversus sua vitia facundos.}. Развѣ все это не доказываетъ, что онъ добровольно утаилъ нѣкоторыя стороны христіанства и желалъ изобразить его лишь съ извѣстной точки зрѣнія, но по временамъ онъ забываетъ принятую на себя роль, и правда срывается у него съ устъ. Обратимъ вниманіе на то, что противорѣчіе обнаруживается у него въ концѣ его рѣчи; по мѣрѣ того, какъ онъ двигается впередъ, онъ чувствуетъ все болѣе и болѣе свое вліяніе надъ слушателемъ и не находитъ уже нужнымъ принимать особыя предосторожности.
   Почему, однако, ему понадобились всѣ подобныя искусственные пріемы? Отвѣтъ не труденъ; онъ имѣлъ въ виду обращеніе къ христіанству такихъ лицъ, которыя были особенно ему враждебны и очень далеки отъ него до сихъ поръ въ своихъ помыслахъ. Онъ опасался, что навсегда оттолкнетъ ихъ отъ христіанства, если представитъ имъ его во всей его строгости; ему казалось, что онъ только въ томъ случаѣ побѣдитъ ихъ предразсудки, если сначала освѣтитъ христіанство въ благопріятномъ для нихъ свѣтѣ {Минуцій воздаетъ хвалу Октавію за то, что тотъ умѣлъ сдѣлать истину столь доступною и столь пріятною для воспринятія, tain facilein et tarn favorabilem (39). То же самое повторяетъ и Ренанъ, только нѣсколько въ иной формѣ. Автора діалога онъ сравниваетъ съ проповѣдникомъ собора Парижской Богоматери, старающимся всѣмъ угодить, изучающимъ слабыя стороны и влеченія тѣхъ, кого онъ старается убѣдить, и даже придающимъ ложный видъ своему символу, лишь бы сдѣлать его доступнымъ: "Сдѣлайтесь христіаниномъ по вѣрѣ этого благочестиваго софиста; по помните, что все это -- приманка, На другой день все, на что было указано, какъ на второстепенное, сдѣлается главнымъ. То горькое зерно, которое предлагалось вамъ, по видимому, въ небольшой дозѣ и въ своей самой несложной формѣ, окажется горчайшимъ". Marc Aurèle, стр. 402.}.
   Цецилій нѣсколько разъ упоминалъ, что христіане представляютъ собою лишь скопище бѣдняковъ и невѣждъ, безродныхъ и невоспитанныхъ {5, 4: Studiorum rudes, litterarum profanes, expertes artium etiam sordidarum; 6, 4: De ultima faece collectis imperitioribus; 12, 7: Indoctia, impéritie, rudibus, agrestibus. Этотъ упрекъ повторяется также неоднократно и Цельсомъ.}. Октавій съ живостію опровергаетъ эти оскорбленія. Онъ, какъ мы уже это видѣли, провозглашаетъ, что всѣ люди, безъ различія положенія и состоянія, имѣютъ доступъ къ истинѣ, и что многіе почитались невѣждами и ничего не значущими людьми, прежде чѣмъ достигали громкаго имени. Не менѣе справедливо и то, что подобное обвиненіе уязвляетъ его болѣе, чѣмъ онъ даже обнаруживаетъ. Онъ даетъ понять, что въ его время приводимый отзывъ о христіанахъ его времени не былъ справедливъ: "они не состоятъ исключительно изъ низшихъ слоевъ общества" {31, 6.}. Онъ высказываетъ пожеланіе, чтобы на будущее время подобный отзывъ вовсе потерялъ свою силу. Онъ понималъ, что побѣда христіанства тогда только будетъ полною и надежною, когда христіанству удастся привлечь къ себѣ классы правящіе и просвѣщенные, которые во всякомъ случаѣ влекутъ за собою и прочіе классы. Но высшіе классы тогда только могли бы быть побѣждены, еслибъ удалось разсѣять ихъ предубѣжденія. Прежде всего необходимо было доказать имъ, что христіанинъ вовсе не какой-нибудь дикарь, и что онъ не намѣренъ, какъ обыкновенно полагали, разрушить цивилизацію, его опасавшуюся; что, напротивъ, онъ въ состояніи усвоить ее и приспособиться къ ней, если она отнесется къ нему пріязненно. Избранное общество ставило въ упрекъ христіанамъ, что они не раздѣляютъ его вкусовъ и живутъ иначе, нежели оно: оно считало это преступленіемъ и этого не прощало. Видѣли, что христіанство удаляется отъ міра и не принимаетъ участія въ общественнымъ удовольствіяхъ, и потому не могли не подозрѣвать въ немъ "враговъ рода человѣческаго". Минуцій находится вынужденнымъ признать, что они не посѣщаютъ театра и удаляются отъ тѣхъ праздниковъ, съ которыми связаны религіозные обряды. Онъ сознается также въ томъ очень важномъ обстоятельствѣ, что они отказываются отъ публичныхъ должностей и не желаютъ быть ни правительственными чиновниками, ни служить въ судахъ и въ муниципіяхъ. Но онъ старается доказать, что христіане не отказываются, по крайней мѣрѣ, отъ исполненія обязанностей частной жизни, и подтверждаетъ это очень умно не столько своими разсужденіями, сколько фактами. Эбертъ замѣчаетъ, что когда Минуцій заставляетъ трехъ друзей поджидать начала осеннихъ вакацій, чтобъ уѣхать изъ Рима, онъ тѣмъ самымъ незамѣтно даетъ почувствовать, что религія не побуждаетъ христіанъ отклоняться отъ ихъ служебныхъ обязанностей, что и у нихъ есть, какъ и у всѣхъ вообще, свои серьезныя занятія, и что они, будучи, подобно Минуцію, causidici, удаляются изъ форума только тогда, когда оканчивается судебная сессія. Къ такой стратагемѣ прибѣгаетъ именно и Цицеронъ въ своихъ діалогахъ, когда имѣетъ въ виду успокоить подозрительность нѣкоторыхъ лицъ относительно греческой науки. Онъ объявляетъ, что занимается ею только въ дни отдохновенія, и этимъ даетъ почувствовать, что она не отвлекаетъ его отъ серьезныхъ дѣлъ, не поглощаетъ времени, для нихъ отведеннаго, и можетъ идти съ ними рука объ руку. Точно также и Минуцій, не вдаваясь ни въ какія прямыя объясненія, доказываетъ, что христіане не чуждаются никакихъ человѣческихъ привязанностей и похожи на всѣхъ остальныхъ смертныхъ въ своихъ чувствахъ. Его и Октавія связываютъ узы нѣжной дружбы, и чтобы охарактеризовать силу ихъ взаимной привязанности, онъ употребляетъ такія же выраженія, какъ Саллюстій {Catilina, 20.}. Нѣжная фраза, въ которой выражено удовольствіе отца, когда онъ замѣчаетъ первыя попытки ребенка говорить, вовсе не отзывается пустою манерностью {2, 2, 1.}, какъ могло бы то показаться; въ этой фразѣ высказана сила родительской любви Октавія и то, что такая любовь его однородна съ любовью всѣхъ другихъ. Въ этой искусно проведенной сценѣ Минуцій хочетъ изобразить, не вдаваясь въ доказательства, что хотя христіане поставлены внѣ остальнаго человѣчества, однако они остаются такими же людьми, какъ и всѣ прочіе: они заняты такими же дѣлами, способны на такія же чувствованія, и слѣдовательно, общество можетъ включить ихъ въ свой кругъ безъ опасности.
   Но Минуцій превзошелъ себя въ томъ, что занимало его по преимуществу: онъ съ особымъ стараніемъ хотѣлъ доказать, что христіанскія вѣрованія вовсе не новы, какъ ихъ въ томъ обвиняли, что они частію встрѣчаются еще въ древней философіи. Въ наше время то же указывается врагами христіанства, стремящимися подорвать его; Минуцій же, на оборотъ, пользуется этимъ для его защиты. Мы знаемъ, что онъ не былъ христіаниномъ отъ рожденія, но обращеннымъ литературно-образованнымъ человѣкомъ. Онъ, слѣдовательно, превосходно и по личному опыту зналъ, откуда проистекало противодѣйствіе христіанскому ученію со стороны образованнаго общества: противодѣйствіе это возникало изъ боязни людей, отличавшихся умственными интересами, что христіанство отдалитъ ихъ отъ всего, составлявшаго прелесть ихъ юности, что они должны будутъ отказаться отъ изученія философіи, отъ занятій литературой, отъ служенія искусству, однимъ словомъ, должны будутъ проститься со всѣми благородными развлеченіями, которыя, казалось, только одни придавали цѣну жизни. Все это считалось несовмѣстимымъ съ новымъ вѣрованіемъ, которое будто бы сурово все это осуждало. Многіе соглашались лучше не быть христіанами, чѣмъ отказаться отъ всего этого и навсегда. Минуцій хотѣлъ доказать, что подобная жертва не необходима. Вмѣсто того, чтобъ упорствовать, какъ дѣлали то многіе другіе, и настаивать на различіи между древнею мудростью и ученіемъ христіанскимъ, онъ часто доказываетъ согласіе между ними. Хотятъ философовъ прошлаго сдѣлать непримиримыми противниками учениковъ Христа; какое заблужденіе! Ихъ мнѣнія до такой степени сходны съ христіанствомъ, что приходится или считать современныхъ христіанъ философами, или же смотрѣть на философовъ прошлаго, какъ на христіанъ {20, 1.}. И вотъ онъ перелистываетъ Платона, Аристотеля, Зенона, Цицерона, Сенеку; онъ цитуетъ ихъ, комментируетъ, подражаетъ имъ; и всякій разъ, какъ онъ находить въ нихъ какое-нибудь мнѣніе, согласное съ его мнѣніемъ, онъ какъ будто обращается къ надменнымъ противникамъ христіанства и говоритъ имъ съ торжествомъ: "Вотъ видите: мы -- не варвары! Мы также въ состояніи обращаться къ авторитету (философовъ, которыми вы такъ гордитесь! Они вовсе не осуждаютъ насъ, какъ многіе стараются въ томъ увѣрить; они предчувствовали наши вѣрованія; они, не вѣдая о томъ, были сами уже христіане. И вы тоже можете сдѣлаться христіанами, не впадая съ ними въ противорѣчіе, не опасаясь ихъ осужденія, не отказываясь отъ наслажденія читать ихъ и восхищаться ими".
   Въ этомъ состоитъ для насъ главный интересъ "Октавія". Читая это превосходное произведеніе, которое чрезъ "Тускуланскія письма" восходитъ къ Платонову "Федру", мы чувствуемъ, что оно какъ бы озарено лучемъ Греціи. Въ немъ авторъ какъ бы создаетъ такое радостное и симпатичное христіанство, которое должно было проникнуть въ Римъ безъ шума и возродить его безъ потрясеній, должно было сохранить все лучшее, что имѣлось въ античномъ обществѣ, не отвергало литературы и искусства, но могло обратить ихъ на пользу себѣ, освятить ихъ собою, употребляя ихъ себѣ на служеніе и вдунувъ въ нихъ вѣяніе новаго духа. Такова была мечта Минуція, а съ нимъ вмѣстѣ и всѣхъ тѣхъ неисправимыхъ словесниковъ, которые дали себя увлечь ученіемъ Христа, но въ глубинѣ души хранили воспоминанія о томъ, чѣмъ восхищались въ юности, которые, читая Евангеліе, не могли вполнѣ забыть, что нѣкогда читали Гомера и Цицерона.
   

ГЛАВА III.
Обращеніе блаженнаго Августина.

I.
Различные разсказы блаженнаго Августина о его обращеніи. Въ чемъ ихъ различіе.-- Какъ можно ихъ себѣ объяснить?

   Мнѣ кажется, что вліяніе классическаго воспитанія даже на прирожденныхъ христіанъ ни въ чемъ не выразилось такъ ясно, какъ въ обстоятельствахъ обращенія блаженнаго Августина; здѣсь можно вполнѣ наблюсти, какъ это воспитаніе обращалось то ш. пользу христіанства, то во вредъ ему.
   На обращеніе блаженнаго Августина церковь смотритъ, какъ на одно изъ величайшихъ событій въ своей исторіи. Въ память этого событія она установила праздникъ, который ежегодно чествуется въ маѣ мѣсяцѣ. Подобное чествованіе воздается только св. Павлу и блаженному Августину, и тѣмъ, такъ сказать, уравниваются наставникъ и ученикъ. Актомъ этимъ церковь какъ бы доказываетъ, чѣмъ она обязала обѣимъ этимъ личностямъ: богословское ученіе ея начато однимъ изъ нихъ и довершено другимъ.
   Интересъ обстоятельствъ, сопровождавшихъ обращеніе блаженнаго Августина, заключается главнымъ образомъ въ томъ, что эти обстоятельства разсказаны самимъ Августиномъ. Повѣствованіемъ объ этимъ занята большая часть его "Признаній"; можно даже сказать, что въ этомъ состоитъ единственное содержаніе этихъ "Признаній". Всѣ тѣ вѣрующіе, которые желаютъ получить наставленіе, и тѣ язычники, которые хотятъ узнать, какимъ образомъ душа переходитъ отъ невѣрія къ вѣрѣ, должны обращаться за этимъ къ "Признаніямъ". Но о томъ же имѣются еще другіе разсказы блаженнаго Августина. Нѣкоторые изъ нихъ относятся къ той эпохѣ, когда онъ переживалъ переломъ, рѣшившій всю его дальнѣйшую судьбу. До насъ дошли отъ этого времени, или отъ смежныхъ съ нимъ годовъ, его философскіе діалоги, трактаты о грамматикѣ и письма. Въ этихъ сочиненіяхъ Августинъ часто говоритъ о себѣ, о своихъ колебаніяхъ, о борьбѣ и преуспѣяніи, и мы можемъ видѣть, какъ онъ подвигается шагъ за шагомъ въ нравственномъ совершенствованіи и какъ убѣждается въ новой истинѣ. Объ всѣхъ такихъ событіяхъ онъ разсказываетъ и въ "Признаніяхъ", но нѣсколько измѣняя ходъ дѣла. Различіе собственно не въ фактахъ, а въ общемъ ихъ освѣщеніи. И надо сознаться, что всѣ эти различныя повѣствованія хотя сходны въ основѣ, но производятъ не одинаковое впечатлѣніе.
   Означаетъ ли это что блаженный Августинъ въ своихъ "Признаніяхъ" умышленно отступалъ отъ истины? Всѣ рѣшительно того мнѣнія, что величайшее ихъ достоинство -- ихъ искренность. Подобное качество -- рѣдкое качество въ такихъ произведеніяхъ; и я не знаю ни одного изъ нихъ, которое до такой степени отличалось бы искренностью, какъ "Признанія" Августина. Въ нихъ нигдѣ не замѣчается той дерзкой кичливости, которая насильственно старается посвящать всякаго въ подробности своихъ погрѣшностей и ошибокъ. Блаженный Августинъ вовсе не имѣлъ намѣренія написать свою книгу для того, чтобы выставить себя и говорить о себѣ: помыслы его были и болѣе серьезны, и болѣе возвышенны. Онъ вспомнилъ, что когда, въ первые вѣка церкви, кто-либо совершалъ важное прегрѣшеніе, то исповѣдалъ его всенародно и просилъ у Бога прощенія передъ лицомъ своихъ братьевъ; такъ хотѣлъ поступить и онъ; онъ слѣдуетъ примѣру тѣхъ благочестивыхъ кающихся, которые къ сознанію о своихъ ошибкахъ присоединяли стоны и молитвы. Какъ и они, онъ постоянно возносится къ Богу, и его изліянія подъ конецъ кажутся намъ однообразными; онъ напоминаетъ Господу обо всѣхъ заблужденіяхъ своей юности и не дли того, чтобы посвящать Его въ нихъ -- вѣдь кто же лучше знаетъ объ этомъ, какъ не Онъ?-- нѣтъ, но для того, чтобы на себѣ самомъ явить примѣръ грѣшнику, и показавъ ему, изъ какой пропасти былъ онъ извлеченъ, доказать этимъ, что никогда не слѣдуетъ отчаиваться и говорить: "я не могу" {Confess, X, 3.}. Поэтому, чтобъ признаніе достигало вполнѣ своей цѣли, необходимо было, чтобъ оно отличалось полнотой безотговорочно и безъ недомолвокъ: малѣйшая попытка утаить или свести на нѣтъ ошибки была бы здѣсь преступленіемъ; это все же нѣсколько умалило бы право на благость Божію; мало того, это было бы безцѣльнымъ проступкомъ: Богъ все видитъ и потому немедленно обнаружилъ бы ложь и обличилъ бы ее.
   Итакъ, блаженный Августинъ желалъ быть правдивымъ; въ существенномъ онъ и былъ тиковъ; онъ разсказываетъ исторію своей юности въ томъ видѣ, въ какомъ она ему представлялась, когда онъ писалъ свои "Признанія"; но не слѣдуетъ забывать, что онъ сочинялъ ихъ одиннадцать лѣтъ спустя по своемъ крещеніи. Съ нимъ случилось тогда то, что происходитъ съ нами, когда мы обращаемся къ нашему прошлому: во всѣхъ подробностяхъ нашей жизни наше настоящее сообщаетъ свои краски прошлому, и чрезъ извѣстный промежутокъ времени мы смотримъ на нашу минувшую жизнь сквозь призму мнѣній и впечатлѣній переживаемой нами минуты. Когда Сенъ-Симонъ отдѣлывалъ въ послѣдній разъ свои "Мемуары", событія представлялись ему уже не такими, какъ въ то время, когда они совершались. Всматриваясь въ нихъ издалека и съ болѣе высокой точки зрѣнія, онъ бралъ ихъ уже въ ихъ совокупности, съ ихъ отдаленными причинами, трудно замѣчаемыми въ моменты, современные событіямъ; онъ уже указывалъ на хорошія и дурныя ихъ послѣдствія; онъ лучше, чѣмъ прежде, уловлялъ истинный ихъ смыслъ. Слѣдовательно, нѣтъ поводя, упрекать его въ разницѣ, замѣчаемой въ его сужденіяхъ. Можетъ быть, онъ и самъ не вполнѣ сознавалъ все это: до такой степени намъ свойственно переносить въ прошедшее наши настоящія мнѣнія, увѣрять себя, что мы вовсе не измѣнились, и полагать, что мы судили о людяхъ и предметахъ такъ, какъ судимъ теперь. Все это надо сказать и о блаженномъ Августинѣ. Если ему случилось изобразить передъ ними нѣсколько различно разнообразныя подробности его жизни, смотря по тому, былъ ли онъ самъ къ нимъ ближе или дальше, его искренность отъ этого не можетъ подвергаться сомнѣнію; всякій разъ онъ изображалъ ихъ такъ, какъ они ему казались.
   Очень любопытно сопоставить и указать подобныя невольныя разнорѣчія; при помощи ихъ является возможнымъ лучше изучить истинныя чувствованія блаженнаго Августина въ различныя эпохи его жизни; такимъ образомъ мы ближе прослѣдимъ тѣ фазы, чрезъ которыя онъ прошелъ прежде, нежели нашелъ успокоеніе въ окончательно опредѣлившемся для него ученіи.
   

II.
Противоположныя вліянія, которымъ подвергается блаженный Августинъ въ своей юности.-- Мать желаетъ сдѣлать изъ него христіанина, а отецъ просвѣщеннаго человѣка.-- Воспитаніе блаженнаго Августина.-- Пребываніе въ Карѳагенѣ.-- Безпорядочность его жизни.-- Чтеніе "Гортензія".-- Онъ дѣлается манихейцемъ.-- Его частная жизнь.

   Блаженный Августинъ происходилъ отъ одного изъ тѣхъ смѣшанныхъ браковъ, которые очень осуждались строгими христіанами, тѣмъ не менѣе были довольно часты. Отецъ его, Патрикій, рожденію язычникъ, крестился подъ конецъ своей жизни; мать, Моника, была изъ христіанской семьи. Она впутала ему христіанскія понятія еще въ его младенчествѣ; отецъ же, когда подросъ онъ, позаботился дать ему языческое воспитаніе. Такимъ образомъ, съ первыхъ же лѣтъ онъ подпалъ подъ два противоположныя вліянія, чѣмъ, по моему мнѣнію, объясняются колебанія и противорѣчія его молодости.
   На него должны были чрезвычайно подѣйствовать бесѣды его матери, въ которыхъ она пыталась просвѣтить его христіанскимъ ученіемъ, когда онъ еще былъ совсѣмъ малымъ ребенкомъ. Къ Моникѣ онъ былъ страстно привязанъ. Онъ передаетъ въ своихъ "Признаніяхъ" одинъ разговоръ свой съ нею, бывшій въ Остіи, за нѣсколько дней до ея смерти. Они были съ нею одни, сидѣли облокотившись на окно, смотрѣли на небо и бесѣдовали съ невыразимою нѣжностью. О настоящемъ они совершенно забыли, обратились къ будущему и старались угадать, въ чемъ должна состоять та вѣчная жизнь, которую Богъ обѣщаетъ избранникамъ. Ихъ мысли возносились къ небу, покидая землю, и обращались отъ человѣка къ Творцу всѣхъ тварей. "И въ то премія, когда мы говорили", повѣствуетъ онъ,-- "мы олицетворяли въ себѣ одинъ только пылъ, одно только желаніе небеснаго бытія, и случилось такая минута, что наши души какъ бы вознеслись до него" {Confess., IX, 10.}. Я представляю себѣ, какъ еще въ дѣтствѣ онъ испытывалъ подобныя же впечатлѣнія, и какъ "возносился душею къ жизни небесной" въ то время, когда мать говорила ему о Христѣ. При подобныхъ случаяхъ она должна была употреблять именно такіе слова и образы, которые навсегда запечатлѣваются въ сердцѣ. Августинъ свидѣтельствуетъ что однажды, при подобномъ случаѣ, онъ охваченъ былъ внезапнымъ страхомъ смерти и настойчиво просилъ крестить его; но его не находили на столько больнымъ, какъ онъ то представлялъ самъ себѣ; а такъ какъ въ обычаѣ было откладывать крещеніе до болѣе зрѣлаго возраста, то и предпочли подождать этимъ дѣломъ {Confess., 1, 11.}. Между тѣмъ дитя выздоровѣло. Затѣмъ наступили юношескіе годы съ ихъ увлеченіями, которымъ такая кипучая природа, какова была природа блаженнаго Августина, не могла противиться. Страсти и любознательный умъ бросили его на иные пути, но никогда не забывалъ онъ первыхъ религіозныхъ своихъ движеній души: всегда хранились они въ ея глубинѣ, и мы увидимъ, что они обнаруживались во всѣхъ важныхъ случаяхъ жизни.
   Если Моника хотѣла сдѣлать изъ сына совершеннаго христіанина, то отецъ хотѣлъ видѣть въ немъ образованнаго и хорошо воспитаннаго человѣка. Онъ употребилъ всѣ свои средства къ тому, чтобы дать ему воспитаніе, отличавшее въ тѣ времена образованные классы имперіи. Этотъ мелкій гражданинъ безвѣстнаго нумидійскаго городка питалъ довѣріе къ своему ребенку: подобно отцу Горація, старому рабу, и отцу Вергилія, крестьянину, онъ доставилъ сыну возможность изучить все, чему обучали дѣтей богатыхъ и старинныхъ семей. Къ несчастію, средства его были очень ограничены. Пока можно было посылать юношу въ школу Ѳагаста, его роднаго города, или даже въ школу Мадавры, въ окрестностяхъ, то средствъ еще хватало. Но когда возникъ вопросъ объ отправленіи Августина въ Карнаганъ, необходимо было прибѣгнуть за пособіемъ къ одному изъ друзей. Въ тѣ времена во всѣхъ, какъ большихъ, такъ и малыхъ Городахъ имперіи проживали вліятельныя личности, которыхъ старались назначать на всевозможныя должности въ ихъ родной мѣстности; ихъ дѣлали декуріонами, дуумвирами, фламинами; они же въ отплату за подобныя почести должны были устраивать на свой счетъ игры, празднества, воздвигать общественныя зданія, въ особенности же проявляться щедрыми относительно всего населенія. Въ Ѳагастѣ подобную роль игралъ нѣкто Романіанъ. Блаженный Августинъ говоритъ, что въ его маленькомъ городкѣ только и было рѣчи что объ этомъ Романіанѣ. Онъ устроилъ здѣсь чрезвычайныя зрѣлища, конечно, по поводу какихъ-нибудь возложенныхъ на него почетныхъ обязанностей, именно побоища съ медвѣдями. Въ благодарность за это, сограждане его помѣстили у его дверей великолѣпную надпись, которая должна была возвѣщать потомству, что муниципалитетъ Ѳагаста торжественно постановилъ избрать Романіана своимъ протекторомъ {Contra Acad., I, 2.}. Патрикій былъ однимъ изъ его кліентовъ, даже, можетъ быть, его бѣднымъ родственникомъ. Такимъ образомъ, онъ болѣе другихъ имѣлъ права на его великодушіе. Онъ поэтому получилъ отъ него всѣ необходимыя средства, чтобы дать хорошее воспитаніе своему сыну. Блаженный Августинъ сохранялъ во всю свою жизнь признательность къ нему за это, и впослѣдствіи, когда Романіанъ самъ разорился вслѣдствіе обязанности помогать всякому, блаженный Августинъ нашелъ возможность деликатнымъ образомъ засвидѣтельствовать ему свою признательность.
   Въ "Признаніяхъ" блаженнаго Августина мы находимъ подробное повѣствованіе о его воспитаніи. Мы узнаемъ, что сперва онъ довольно дурно пользовался попеченіями о его образованіи. Онъ былъ преданъ удовольствіямъ своего возраста и нѣсколько разсѣянно относился къ урокамъ первыхъ своихъ учителей; въ особенности казались ему непріятными уроки ариѳметики {Confess., I, 13.}. Затѣмъ стали обучать его греческому языку. Въ тѣ времена съ этого начиналось собственно серьезное ученіе, подобно тому, какъ у насъ начинается оно съ латыни. Но и въ греческомъ Августинъ находилъ не болѣе того, сколько находилъ въ урокахъ ариѳметики. Онъ зналъ его только посредственно. Въ его основательномъ и обширномъ воспитаніи это было роковымъ пробѣломъ, о чемъ онъ впослѣдствіи не мало сожалѣлъ. На сколько выигралъ бы его разумъ, еслибъ онъ прочелъ Платона во всей прелести подлинника! Но онъ могъ только познакомиться съ нимъ и, такъ сказать, угадывать его по переводамъ нерѣдко посредственнымъ. Между тѣмъ, но мѣрѣ того, какъ Августинъ подвигался впередъ въ изученіи грамматики, онъ получалъ къ ней все болѣе и болѣе вкуса. Въ особенности его привлекала поэзія. Онъ находилъ особенное наслажденіе въ чтеніи Вергилія и считалъ впослѣдствіи преступленіемъ, что когда-то проливалъ слезы надъ описаніемъ смерти Дидоны. Риторика казалась ему еще болѣе привлекательною. Онъ выполнялъ съ такимъ совершенствомъ упражненія по этой отрасли знаній, что пріобрѣлъ между своими учителями и сотоварищами славу молодого человѣка, подававшаго великія надежды.
   Онъ посѣщалъ въ это время школы Кароагепа и, какъ самъ свидѣтельствуетъ, охваченъ былъ со всѣхъ сторонъ всевозможными удовольствіями. Карѳагенъ былъ городъ, преисполненный шумнаго веселья. Стекавшіеся сюда учителя и юношество находили здѣсь тысячи способовъ для развлеченія. Здѣсь было еще въ обычаѣ справлять языческія празднества... По улицамъ и площадямъ проводили процессіи Матери боговъ или Небесной дѣвы, Астарты финикіянъ, въ которыхъ тянулись вереницы евнуховъ-жрецовъ, потеряныхъ женщинъ и музыкантовъ, распѣвавшимъ любовныя пѣсни. Общество въ особенности предавалось со страстью театру, въ которомъ рукоплескали безнравственнымъ піесамъ, выводившимъ на сцену передъ зрителями соблазнительныя басни Олимпа. Какъ и другіе, Августинъ не могъ устоять предъ всѣмъ этимъ соблазномъ и предался удовольствіямъ со всѣмъ пыломъ, свойственнымъ его тогдашнему возрасту. "Мнѣ", говоритъ онъ,-- "нравилось только одно -- любить и быть любимымъ" {Confess., II, 2.}. Подобный образъ жизни былъ до того обыкновеннымъ, что, по видимому, никто ему и не удивлялся. Кажется, отецъ его даже въ тайнѣ радовался этому. Онъ проявился какъ истый язычникъ и, подмѣтивъ въ сынѣ признаки возмужалости, только и думалъ о томъ, какъ бы поскорѣе женить его и имѣть внуковъ. Даже тѣ изъ друзей семейства, которые исповѣдывали христіанство, казалось, не очень оскорблялись безумными проявленіями юноши. "Оставьте его", говорили они,-- "онъ еще не крещенъ!" Одна только Моника проливала въ тайнѣ слезы и удвоивала свои увѣщанія. Но она. опасалась, что сынъ не будетъ слушать ея, боялась слишкомъ многаго требовать и изъ опасенія, что не добьется ничего, ограничивалась только тѣмъ, что просила сына не вносить безпорядочности въ семьи и никогда не совращать замужнихъ женщинъ.
   Между тѣмъ, именно въ самый разгаръ своей разсѣянной жизни, блаженный Августинъ получилъ первый толчекъ къ своему обращенію. Толчекъ этотъ данъ былъ чтеніемъ языческаго автора. Единственнымъ занятіемъ Августина была риторика; ей онъ отдавалъ всѣ свободные отъ удовольствій часы. Весьма вѣроятно, что онъ занятъ былъ только сочиненіями, относившимися до ораторскаго искусства. И вотъ однажды, не извѣстно по какому случаю, онъ нанялъ на философскій діалогъ Цицерона, подъ названіемъ "Гортензій". "Когда я читалъ его, то почувствовалъ въ себѣ совершенное перерожденіе", говоритъ онъ.-- "Изъ моего сознанія удалились прочь всѣ тѣ прежнія надежды, которыя до того времени составляли мою цѣль. Во мнѣ родилась невѣроятная потребность посвятить себя исканію истины и тѣмъ завоевать себѣ безсмертіе. Я возсталъ, Господи, съ тѣмъ, чтобы послѣдовать за Тобою" {Признанія, III, 4.}.
   "Гортензій" утраченъ, и намъ трудно теперь судить о томъ, что именно могло произвести столь сильное впечатлѣніе на девятнадцатилѣтняго юношу. По нѣсколькимъ отрывкамъ этого діалога, которыя сохранились до нашего времени, и почти всѣ у блаженнаго Августина, мы можемъ заключить, что сочиненіе это представляло собою величественную защиту философіи. Своимъ чуднымъ языкомъ Цицеронъ убѣждалъ римлянъ изучать ее. При этомъ онъ не только указывалъ на все то благо, какое она можетъ доставить въ здѣшней жизни, по также объяснялъ, какой широкій взглядъ она раскрываетъ на жизнь будущую. "Тотъ", говоритъ онъ,-- "кто отдастъ ей все свое время, не будетъ обманутъ. Если допустить, что все оканчивается вмѣстѣ съ нами, что же можетъ быть лучше, какъ не посвятить всю свою жизнь такого рода прекраснымъ занятіямъ? Но если наша жизнь, какимъ бы то ли было образомъ, продлится и послѣ смерти, то неустанная истина и любовь будутъ лучшими средствами, чтобы приготовить себя къ иному существованію. Развѣ душа, которая предается подобнымъ размышленіямъ и созерцаніямъ, не пріучится отрѣшаться отъ себя самой, и развѣ не вознесется она послѣ смерти въ небесное обиталище, которое лучше всякихъ земныхъ жилищъ?" Цицеронъ, когда писалъ эти строки, былъ чрезвычайно несчастливъ: онъ только что потерялъ дочь, которую боготворилъ; въ ту же пору переживалъ онъ паденіе политическаго принципа, которому слѣдовалъ; онъ не былъ уже молодъ и не имѣлъ права расчитывать на будущее; слѣдовательно, ему приходилось возлагать свои надежды на иное; и вотъ, когда онъ сравнивалъ бѣдствія земной жизни съ тѣми утѣшеніями, которыя можетъ дать жизнь будущая, въ его рѣчахъ должны были слышаться личныя чувства, проникающія въ сердце читателя. Августинъ тронутъ былъ ими до глубины души. Онъ сообщаетъ намъ объ этомъ, какъ въ "Признаніяхъ", такъ и въ своихъ предыдущихъ сочиненіяхъ. Но въ "Признаніяхъ", уже видна разница времени и положенія. Августинъ, сдѣлавшись усерднымъ христіаниномъ въ то время, когда писалъ "Признанія", уже съ отвращеніемъ сознавался, что его просвѣщеніе началось съ чтенія языческаго автора. Свое мстительное чувство онъ удовлетворилъ пренебрежительнымъ отзывомъ о томъ, кто оказалъ ему великую услугу. "Это", говоритъ онъ,-- "нѣкій Цицеронъ, умъ котораго больше хвалятъ, чѣмъ сердце". Такой отзывъ, конечно, возмутителенъ. За то въ своихъ "Діалогахъ" Августинъ говоритъ совершенно иначе. Здѣсь Цицеронъ у него -- великій человѣкъ, мудрецъ, имя котораго не иначе произносится, какъ съ уваженіемъ. Онъ называетъ его здѣсь "нашъ другъ Туллій": онъ припоминаетъ, что до Цицерона у римлянъ не существовало философіи, и что, взявшись за это дѣло, Цицеронъ тотчасъ довелъ его до совершенства: a quo in latina lingua plülosophia inchocata est et perfecta {Contra Acad, 1, 8.}; и именно здѣсь-то -- будемъ въ томъ увѣрены -- слышится откликъ истинныхъ чувствъ, вызванныхъ чтеніемъ "Гортензія".
   Итакъ, по видимому, Августинъ побѣжденъ философіей. Ему остается только слѣдовать по пути, на который его направило чтеніе "Гортензія". За изученіемъ Цицерона должно было послѣдовать изученіе мудрецовъ Греціи. Они были его наставниками. Приходилось извлечь изъ ихъ твореній доктрину и держаться ее въ жизни. Но оказалось не то. Первый порывъ привлекъ его къ философіи, второй повелъ его далѣе. Онъ и самъ не давалъ себѣ отчета въ томъ, что "Гортензій" оживилъ въ душѣ его отдаленнѣйшія воспоминанія, которыя, какъ оказалось, лишь дремали. Когда-то Моника говорила ему о вѣчной жизни, но совершенно иначе. Теперь, когда онъ останавливался въ мысляхъ надъ дивными изображеніями этой вѣчной жизни, сдѣланными его матерью и восхищавшими его въ юности, уже не удовлетворяли его всѣ тѣ неопредѣленныя и холодныя чаянія безсмертія, которыя предложены человѣку мудрецами. По мѣрѣ того, какъ воскресали въ немъ благочестивыя впечатлѣнія первыхъ его лѣтъ, ему стали казаться системы (философовъ и безсодержательными, и неполными. "Въ нихъ", говоритъ онъ, -- "не достаетъ имени Христа, того имени, которое я воспринялъ съ молокомъ на колѣняхъ матери, и которое хранилъ въ глубинѣ сердца. И я понялъ, что ни какое ученіе, въ которомъ не встрѣтится этого имени, никогда не удовлетворитъ меня, какъ бы ни было оно истинно, какъ бы изящно ни было оно наложено" {Confess., III, 1.}.
   Итакъ, ему надо было вернуться къ христіанству. Въ этихъ мысляхъ онъ приступилъ къ чтенію Священнаго Писанія. Однако, съ первыхъ же страницъ онъ остановился: для человѣка, воспитаннаго на риторикѣ, подобное чтеніе оказалось отталкивающимъ. Кто очарованъ классическими литературами, тому трудно питаться чѣмъ-либо другимъ, форма, въ которую облечена здѣсь мысль, представляется до того простою, до того естественною, что кажется, иной (формы для рѣчи и существовать не можетъ. Читатель плѣняется здѣсь искусно построенными длинными періодами, ихъ уравновѣшенными частями, правильнымъ развитіемъ фразъ, которыя какъ бы нанизаны одна на другую, и въ которыхъ одна идея вытекаетъ изъ другой; слагается убѣжденіе, что разумъ и разсудокъ не могутъ выражаться, какимъ-либо инымъ языкомъ. Совершенно естественно, что люди, пріученные съ дѣтства къ подобному образу выраженія мыслей, съ трудомъ переносили отрывочность выраженій и несвязность рѣчи восточныхъ литературъ. Ученики риторовъ, которые придавали болѣе всего цѣны размѣренности, чувствовали себя совершенно чуждыми передъ этими выходящими изъ всякихъ правилъ, шероховатыми, нескладными произведеніями. Позабудемъ итого, что внѣшность ихъ была еще болѣе неудовлетворительна, чѣмъ страннымъ казалось ихъ содержаніе. Мы уже упоминали, что первые переводчики священныхъ книгъ на латинскій языкъ не были писателями по призванію, но, какъ искренніе христіане, заботились о томъ только, чтобы быть вѣрными передатчиками текстовъ. Они заняты были преимущественно тѣмъ, чтобы, такъ сказать, воспроизводить свои образцы; поэтому они придумывали новыя слова, изобрѣтали странные обороты, и понятно, безцеремонно насиловали древній языкъ, стараясь примѣнить его къ особенностямъ чуждаго нарѣчія. Пусть же представятъ себѣ, что долженъ былъ чувствовать поклонникъ Вергилія, ученикъ Цицерона, внезапно увидѣвшій себя среди подобной варварской обстановки. Всѣми подобными условіями блаженный Августинъ былъ возмущенъ. Онъ оставилъ произведенія, которыя оскорбляли его тонкій вкусъ, и поторопился вернуться къ своимъ излюбленнымъ авторамъ и къ прежнимъ занятіямъ.
   Однако вернулся онъ къ нимъ уже не тѣмъ, какимъ былъ, когда впервые покидалъ ихъ. Отъ пережитаго имъ потрясенія, вынесеннаго изъ чтенія "Гортензія", кое-что осталось. Начать съ того, что онъ ознакомился съ древнею философіей. Философіей этою на столько пренебрегали въ школахъ, что и Августина, занявшагося ею, сочли за чудо. Но именно эти занятія оказали ему весьма большую услугу. Благодаря имъ онъ сдѣлался въ богословскихъ преніяхъ такимъ опаснымъ діалектикомъ, что противники его отказывались состязаться съ нимъ, и ему труднѣе было вступать съ ними въ пренія, чѣмъ побѣждать ихъ. Философскія занятія устремили его умъ на разсмотрѣніе важныхъ вопросовъ, снабдили его новыми рѣшеніями и доставили ему возможность воспользоваться открытіями древнихъ философовъ на пользу христіанской теологіи., Но, отдаваясь философіи, онъ замѣтилъ, что ея было недостаточно. Душа его жаждала не теорій, а вѣрованій; ему нужна была религія. Не чувствуя въ себѣ силъ дойти до вѣрованій своей матери и не будучи въ состояніи обходиться вовсе безъ религіи, онъ остановился на полудорогѣ, предался ереси и сдѣлался манихейцемъ. Не извѣстно, что именно привлекло его сюда. Способъ, которымъ манихейцы объясняютъ происхожденіе зла, допуская, что міръ есть произведеніе двухъ принциповъ, добраго и злого, казался ему впослѣдствіи смѣшнымъ; и намъ представляется, что такое положеніе никогда не могло бы увлечь столь высокій умъ; но все-таки Августинъ нашелъ въ манихейцахъ то преимущество, что они не навязывали никому своего ученіи. Суровость истинной догмы ужасала этого мыслителя; онъ хотѣлъ сохранить за собою право выработать свое собственное мнѣніе и уступить только очевидности. Какъ бы то ни было, онъ говоритъ намъ, что никогда не былъ очень рѣшительнымъ манихейцемъ. Онъ остановился только у порога этой секты, не желая слишкомъ въ нее вдаваться и всегда оставаясь готовымъ вернуться къ свободѣ.
   Частная его жизнь, по видимому, не измѣнилась въ эту пору. До чтенія "Гортензія" и послѣ того она продолжала быть очень разсѣянною. Однако, онъ уже не увлекается любовными похожденіями; онъ останавливается на одной подругѣ и ставитъ своимъ долгомъ оставаться ей вѣрнымъ. Благодушный Тиллемонъ называетъ это "держаться пути среди безпутства". Но вотъ собственный отзывъ Августина о его связи: "Въ это время я жилъ съ женщиной, съ которою не былъ въ бракѣ, и съ которою меня сблизила моя бродячая и преступная любовь. Но я зналъ только ее и быль ей вѣренъ. Однако я не переставалъ сознавать, какое разстояніе лежитъ между мудрымъ законнымъ бракомъ, признанная цѣль котораго цѣлость семьи, и любовными связями, отъ которыхъ дитя происходитъ противъ желанія родителей, хотя тотчасъ по своемъ рожденіи и становится имъ дорогимъ" {Confess., IV, 2.}. Женщина, внушившая ему такую глубокую привязанность, должна была принадлежать къ легкомысленному сословію, отпущенницъ, уже по своему общественному положенію обрекавшихся на незаконныя связи. Она оставалась его вѣрною подругою въ продолженіе десяти лѣтъ и разсталась съ нимъ лишь въ тотъ моментъ, когда онъ задумалъ жениться; безъ сомнѣнія, она не желала помѣшать его новымъ планамъ. Есть доказательство, что она не просто только была его наложницей, но что онъ пріобщалъ ее къ бореніямъ своей мысли и души: оставляя его, она обратилась къ Богу и дала обѣтъ окончить жизнь въ воздержаніи и отшельничествѣ. Отъ нея онъ имѣлъ сына Адеодата, "сына грѣха", какъ онъ его называетъ. Онъ нѣжно любилъ его и никогда не хотѣлъ съ нимъ разстаться.
   Итакъ, его жизнь была такою же, какъ и прежде. Но взявшись снова за занятія риторикой и (философіей, онъ чувствовалъ хорошо, что не достигъ окончательнаго успокоенія. То былъ лишь роздыхъ. Ему предстояло снова пуститься въ дорогу, чтобы придти къ истинѣ. Успѣхи той школы, которой онъ держался, не успокоивали его. Онъ чувствовалъ недовольство; въ глубинѣ души онъ тосковалъ по идеалѣ, открывшемся ему когда-то на Мгновеніе. По видимому, остановившись во временно устроенномъ имъ пріютѣ, онъ все продолжалъ смотрѣть впередъ, и подобію тѣнямъ Вергилія, "простиралъ руку съ любовью къ противоположному берегу".
   

III.
Блаженный Августинъ преподаватель въ Карѳагенѣ, Римѣ и Милонѣ.-- Отношеніе къ св. Амвросію.-- Послѣдняя борьба.-- Обращеніе.

   Двадцати лѣтъ Августинъ окончилъ свой учебный курсъ и сдѣлался преподавателемъ. Сначала онъ училъ грамматикѣ въ своемъ маленькомъ городкѣ Ѳагастѣ. Но сознавая свой талантъ, онъ вскорѣ сталъ искать болѣе обширнаго поприща дѣятельности и пожелалъ основаться въ Карѳагенѣ. Хотя благодѣтельному Романіану было очень прискорбно, что онъ уѣзжалъ, однако Романіанъ далъ ему средства, какъ на дорогу, такъ и на первое обзаведеніе. Въ Карѳагенѣ Августинъ открылъ школу риторики. Сюда прибыли съ нимъ нѣкоторые изъ его учениковъ; они привлекли сюда же и другихъ, и молодой учитель вскорѣ пріобрѣлъ большую извѣстность. Какъ и во времена Тертулліана, Карѳагенъ продолжалъ быть городомъ просвѣщеннымъ; жители его отличались любовью ко всякаго рода удовольствіямъ и искусствамъ, между которыми видное мѣсто занимала риторика... Хорошая импровизированная рѣчь на какой-добудь двусмысленный сюжетъ, избранный кѣмъ-либо изъ присутствовавшихъ, почиталась здѣсь такимъ же пріятнымъ дѣломъ, какъ бѣга колесницъ и бои гладіаторовъ. Апулей стяжалъ себѣ здѣсь такую великую славу оратора своимъ умѣньемъ играть словами, что очарованный имъ городъ рѣшилъ воздвигнуть ему статую. Весьма вѣроятно, что и Августинъ устраивалъ подобныя же собранія и снискивалъ себѣ рукоплесканія, подобно своему предшественнику. Мы знаемъ, что онъ принималъ участіе въ одномъ поэтическомъ состязаніи и былъ увѣнчанъ проконсуломъ {Confess., IV, 5.}. Однако подобные успѣхи не удержали его въ Карѳагенѣ; этотъ городъ чрезъ нѣсколько времени надоѣлъ ему, и онъ порѣшилъ покинуть его. Случилось ли это потому, что ученики карѳагенскіе, по свидѣтельству его, отличались слишкомъ бурными правами, или же онъ потому удалился изъ этого города, что его влекло къ болѣе громкой извѣстности? Какъ бы то ни было, но, не сказавшись никому, даже своей матери, шедшей съ нимъ до гавани, онъ, въ одинъ прекрасный день, удаливъ ее отъ себя подъ какимъ-то предлогомъ, отплылъ на кораблѣ въ Римъ.
   Въ Римѣ, по видимому, онъ не имѣлъ такого же успѣха, какъ въ Карѳагенѣ. Здѣсь и безъ него было.много учителей: въ такомъ большомъ городѣ, какъ Римъ, извѣстность давалась не такъ-то легко. Сверхъ того, Августинъ вскорѣ замѣтилъ, что ученики здѣсь хотя были менѣе безпокойны, чѣмъ въ Карѳагенѣ, однако въ сущности были не надежны. Онъ открылъ здѣсь частную школу и могъ существовать только приношеніями своихъ учениковъ. Пока отъ нихъ ничего не требовалось, они оставались на мѣстѣ: но едва наступало время расплаты, они исчезали. Поэтому, не безъ удовольствія узналъ онъ, что члены миланскаго магистрата нуждаются для своихъ публичныхъ школъ въ профессорѣ краснорѣчія и обратились за этимъ къ Симмаху, одному изъ величайшихъ ораторовъ своего времени, бывшему тоже преподавателемъ въ Римѣ. Жители Милана просили его избрать имъ такое Лицо изъ извѣстныхъ ему молодыхъ учителей. Августина рекомендовалъ Симмаху одинъ изъ его друзей-манихейцевъ: между язычниками и еретиками существовали весьма довѣренныя отношенія. Чтобы составить себѣ понятіе о талантѣ Августина, Симмахъ предложилъ ему сдѣлать въ своемъ присутствіи изложеніе на избранный имъ сюжетъ. Испытаніе показалось удовлетворительнымъ. Симмахъ отправилъ его въ Миланъ въ повозкѣ императорской почты, какъ значительное лицо. Въ Миланѣ Августинъ въ продолженіе двухъ лѣтъ исполнялъ обычныя обязанности ритора: онъ преподавалъ молодымъ людямъ ораторское искусство и отъ времени до времени произносилъ на публичныхъ празднествахъ похвальныя слова государю и первымъ сановникамъ имперіи. "Я", говоритъ онъ,-- "высказывалъ много лжи и былъ увѣренъ, что мнѣ будутъ рукоплескать люди, прекрасно знавшіе, что такое правда" {Contras, VI, 6.}.
   Въ это время онъ разошелся съ манихейцами, и поводомъ къ размолвкѣ послужила опять-таки языческая наука. Вотъ какимъ образомъ онъ отдѣлился отъ нихъ. У нихъ былъ епископъ, по имени Фавстъ, который пользовался" въ своей сектѣ большимъ вліяніемъ и считался великимъ богословомъ. Августинъ не былъ злакомъ съ нимъ лично, но очень желалъ съ нимъ встрѣтиться, чтобъ отдать на его сужденіе нѣкоторыя сомнѣнія, мѣшавшія ему окончательно примкнутъ къ доктринѣ Манеса. Ему казалось особенно затруднительнымъ повѣрить нѣкоторымъ космологическимъ баснямъ, которыя заключались въ книгахъ манихейцевъ -- о небѣ, свѣтилахъ, солнцѣ и лунѣ; басни эти противорѣчили даннымъ греческой науки, и Августину представлялось, что правы были греки. Онъ расчитывалъ получить отъ Фавста нѣкоторыя объясненія для успокоенія своей совѣсти. Ему удалось встрѣтиться съ нимъ только подъ конецъ своего пребыванія въ Карѳагенѣ: но встрѣча съ Фавстомъ совершенно разочаровала его. При первыхъ же вопросахъ, предложенныхъ Августиномъ, Фавстъ объявилъ ему, что были бы безполезны дальнѣйшіе распросы, что ему, Фацету, неизвѣстны точныя науки, и что онъ принялъ ученіе отъ своихъ наставниковъ, не провѣряя его. Въ сущности Фавстъ былъ не болѣе какъ ловкій риторъ; онъ зналъ нѣкоторыя рѣчи Цицерона, нѣкоторые трактаты Сенеки и пользовался ими при случаѣ; далѣе этого ученость его не простиралась. Августинъ былъ благодаренъ ему за его откровенность, но справедливо разсудилъ, что было бы безполезно обращаться къ другимъ манихейцамъ, если самый знаменитый изъ нихъ не въ состояніи разсѣять его сомнѣнія. Доктрина оказалось поколебленною въ своихъ научныхъ основаніяхъ; послѣ того достаточно было лишь нѣкоторыхъ соображеній, чтобы обнаружилась ея безсодержательность.
   Итакъ, Августинъ не былъ уже манихейцемъ, но не былъ еще и православнымъ. Онъ колебался въ выборѣ вѣрованій, былъ въ нерѣшимости, и хотя уже въ тайнѣ ощущалъ опредѣленную склонность, но боялся самъ передъ собою сознаться въ ней и прійти къ опредѣленному рѣшенію. Переживаемое имъ состояніе тяготило его, и онъ стремился поскорѣе выйти изъ него. Его природа не нашла бы себѣ успокоенія въ сомнѣніи. Гдѣ-то онъ сказалъ, что "любилъ любить": онъ любилъ также и вѣрить: его умъ нуждался въ опредѣленныхъ мнѣніяхъ, подобно тому, какъ душа его нуждалась въ любви.
   Въ такомъ-то расположеніи духа онъ впервые читалъ Платона, только что переведеннаго знаменитымъ римскимъ профессоромъ Викториномъ. Чтеніе это произвело на него еще большее впечатлѣніе, нежели чтеніе "Гортензія", и имѣло для него еще большее значеніе. По его свидѣтельству, оно дало ему возможность составить себѣ болѣе вѣрную идею о природѣ Божества. До той поры онъ могъ представить его себѣ только въ матеріальномъ образѣ; по примѣру нѣкоторыхъ мудрецовъ, онъ считалъ его или вѣяніемъ, или пламенемъ, одушевляющимъ всю вселенную. Пониманія духовнаго, божественнаго ему недоставало, оно-то и было дано ему Платономъ. Съ этого времени онъ сдѣлалъ много успѣховъ въ такомъ направленіи; доктрина его все болѣе и болѣе одухотворялась или, если угодно, становилась утонченнѣе; ему нравилось вдаваться въ самыя тонкія, самыя возвышенныя изысканія относительно существа души и Божества. Хотя его прочный здравый умъ часто удерживалъ его на землѣ, тѣмъ не менѣе онъ нерѣдко столь же охотно пребывалъ въ мірѣ метафизическихъ умозрѣній и увлекалъ сюда за собою другіе умы; не забудемъ, что самъ онъ устремился сюда по слѣдамъ Платона.
   Но и здѣсь мы встрѣчаемся съ тѣмъ же явленіемъ, которое поразило насъ выше; произошло то, что было при чтеніи "Гортензія"; Платонъ возвысилъ мысль Августина, но не удовлетворялъ его; теоріи Платона напомнили ему объ иномъ ученіи, казавшемся ему еще болѣе прекраснымъ; онѣ лишь пробудили въ немъ воспоминанія о первыхъ наставленіяхъ, когда-то ему преподанныхъ; и теперь, во второй разъ, античная мудрость, сообщившая ему толчекъ, увлекла его еще болѣе впередъ. Мы видѣли, что его отвратило отъ философскихъ трудовъ Цицерона то, что онъ въ нихъ не нашелъ Христа. Въ Платонѣ Христосъ встрѣтился: Августинъ нашелъ его въ томъ божественномъ Логосѣ, который является посредникомъ между человѣкомъ и Богомъ, который -- то же, что Слово четвертаго Евангелія. По Платонова доктрина представляетъ намъ Слово только во всемъ блескѣ его могущества: то Богъ торжествующій, творецъ міра, имъ управляющій; Августинъ искалъ Слова, принявшаго на себя плотъ, принявшаго на себя человѣческія условія, чтобы быть ближе къ людямъ, Слова, подчинившагося немощамъ человѣчества для того, чтобъ утѣшить его. Античные философы не могли постигнуть этихъ свойствъ Божества, окруженнаго бѣдностію, смиреннаго, гонимаго. "Вы сокрыли его отъ премудрыхъ", говорилъ онъ въ своей молитвѣ къ Господу,-- "и открыли его симъ малымъ, дабы къ Тебѣ, Господи, пришли тѣ, которые обременены и удручены". На этотъ разъ Августинъ ясно уразумѣлъ, куда должна была направиться его душа, чтобы найти, наконецъ, себѣ успокоеніе {Confess., VII, 9.}.
   Въ Миланѣ суждено было совершиться обращенію Августина. Онъ встрѣтился съ святымъ Амвросіемъ. Амвросій почитался тогда самою великою личностью Западной церкви, и, быть можетъ, одною изъ самыхъ значительныхъ въ имперіи. Онъ превосходилъ прочихъ епископовъ своимъ талантомъ, добродѣтелями, тою преданностью, которую умѣлъ внушать своей паствѣ, и тѣмъ уваженіемъ, которое оказывали ему государи. По своему происхожденію, связямъ, привычкамъ онъ принадлежалъ къ прежнему обществу; по вѣрованіямъ же и званію своему онъ былъ членомъ новаго общества. Такимъ образомъ, онъ служилъ между ними обоими посредствующимъ звеномъ. Лишь только молодой профессоръ краснорѣчія прибылъ въ Миланъ, онъ устремился увидѣть епископа, о которомъ всюду говорили: ему необходимо было попросить у него многихъ совѣтовъ, представить ему на разрѣшеніе многія сомнѣнія. По несчастію, ему нельзя было воспользоваться бесѣдою его столько, сколько онъ хотѣлъ: святой Амвросій принималъ всѣхъ во всѣ часы дня, и естественно, что доступностью его злоупотребляли; въ продолженіе цѣлаго дня вѣрующіе стекались потокомъ къ своему епископу, чтобъ услышать отъ него назиданіе. Въ числѣ прочихъ пошелъ къ нему и Августинъ; однако здѣсь онъ встрѣтилъ такую толпу, что не могъ сказать ни одного слова. Онъ и впослѣдствіи неоднократно возвращался сюда, но все съ тою же неудачей. Ему не однажды случалось проходить чрезъ комнату, въ которой работалъ св. Амвросій, и куда допускались рѣшительно всѣ; являлся сюда блаженный Августинъ съ намѣреніемъ вступить въ разговоръ; но заставалъ Амвросія молчаливымъ, неподвижнымъ и со взоромъ, устремленнымъ въ Писаніе, въ смыслъ котораго старался онъ проникать; Августинъ не рѣшался прерывать его размышленія; подобно прочимъ, онъ лишь созерцалъ зрѣлище и удалялся въ грустномъ безмолвіи. "Единственною моею скорбію", говорилъ онъ впослѣдствіи въ своихъ въ своихъ "Бесѣдахъ наединѣ",-- "было то, что я не могъ выразить такъ, какъ хотѣлъ, мою привязанность къ нему самому и къ мудрости" {Solil., II, 14, 26.}. Святой Амвросій очевидно былъ на столько погруженъ въ свои серьезныя занятія, что не замѣчалъ молодого человѣка, настойчиво являвшагося къ нему; среди отрывочныхъ объясненій, которыя имѣли они, не могъ онъ угадать великаго будущаго, которое предназначалось молодому человѣку. Быть можетъ, точному, положительному и рѣшительному уму Амвросія, созданному для дѣятельности и управленія другими, трудно было понять вѣчныя колебанія человѣка, въ продолженіе тринадцати лѣтѣ искавшаго себѣ пути, не находившаго его и на каждомъ шагу останавливавшагося въ своемъ стремленіи къ истинѣ, тогда какъ самъ Амвросій прошелъ по подобному пути съ быстротою {Въ то время, когда святой Амвросій обратилъ такъ мало вниманія на молодаго профессора, онъ, по видимому, былъ пораженъ его матерью, прибывшему къ своему сыну въ Миланъ. Епископъ замѣтилъ пламенное благочестіе Моники и говорилъ о немъ ея сыну съ трогательнымъ чувствомъ.}.
   Такъ какъ Августину не удалось добиться свиданія съ святымъ Амвросіемъ одинъ на одинъ, то онъ не пропускалъ ни одного воскресенья чтобы не отправиться въ церковь, въ которой слышалъ его бесѣды съ паствою, и всякій разъ уходилъ оттуда восхищенный. Онъ удивлялся не одному только его ораторскому таланту, но и употребляемому имъ способу ознакомленія паствы съ Писаніями и объясненія ихъ. Амвросій держался при этомъ методы обычной у христіанскихъ учителей Востока; но она была нова для Запада и принесена сюда, въ числѣ другихъ многихъ вещей, греческими философами. Когда стоики задумали примирить народныя вѣрованія и философію, они встрѣтили при этомъ величайшее затрудненіе въ древнихъ легендахъ, казавшихся умамъ здравымъ безнравственными и смѣшными. Они силились уладить дѣло и придумали, что легенды эти не слѣдовало принимать въ ихъ буквальномъ смыслѣ, что на нихъ надо было смотрѣть, какъ аллегоріи, скрывавшія подъ вольною внѣшностью глубокое содержаніе. Такимъ способомъ, при помощи топкостей и ухищреній, имъ удалось придать баснямъ довольно благовидное значеніе. Геркулесъ, Тезей и другіе герои оказывались уже не представителями грубой силы, не укротителями звѣрей и великановъ, не побѣдителями чудовищъ, а символами борьбы мудрости съ пороками и страстями; стоики возвели ихъ на степень святыхъ. Позже еврей Филонъ возымѣлъ мысль приложить ту же систему къ повѣствованіямъ Ветхаго Завѣта, и Оригенъ, находя это удобнымъ, преподавалъ свою систему въ христіанскихъ школахъ Александріи; отсюда она перешла и на Западъ съ см, Иларіономъ и св. Амвросіемъ. Если мы вспомнимъ о настроеніи мыслей Августина въ этотъ моментъ, не трудно понять, что онъ былъ очень удовлетворенъ подобнымъ пріемомъ при толкованіи Священнаго Писанія. Хотя онъ и начиналъ укрѣпляться въ вѣрѣ, однако иногда долженъ былъ поражаться нѣкоторыми подробностями Библіи, надъ которыми такъ глумились Порфирій и Юліанъ. Новая метода истолкованія, конечно, не устраняла затрудненій, такъ какъ и по ней слѣдовало сперва признать дѣйствительность фактовъ, а затѣмъ уже отыскивать въ нихъ мистическій смыслъ. Истинный вѣрующій обязанъ былъ принимать за дѣйствительное то, что Исаакъ грубо обманутъ Іаковомъ, что онъ благословилъ его, не зная объ этомъ и въ ущербъ брату его Исаву; но то, что есть нѣсколько наивнаго въ этой исторіи, исчезаетъ, лишь только принимаются въ соображеніе такія толкованія, которыя здѣсь могутъ быть приложены. Развѣ старшій сынъ, котораго устраняетъ младшій его братъ, притомъ съ одобренія отца, развѣ это не образъ евреевъ, смѣненныхъ язычниками, не образъ Новаго Завѣта, становящагося на мѣсто Ветхаго, не образъ церкви, ниспровергающей синагогу, то-есть, въ нѣкоторой мѣрѣ предсказаніе побѣды Евангелія надъ міромъ? Бѣдность первобытной легенды устраняется подобными великими видами будущаго; при подобныхъ толкованіяхъ ея смысла она принимается съ меньшимъ трудомъ. Такая система оказывала несомнѣнныя услуги совѣстливымъ и колеблющимся умамъ, для которыхъ Библія въ ея первобытности представляла нѣчто чуждое. Въ то же время, когда являлись такія личности, которыя, какъ Августинъ, оказывались хорошими учениками риторовъ, тонкими и искусными словесниками, для нихъ подобный способъ толкованія текста со всѣхъ сторонъ, способъ неустаннаго изысканія новаго его значенія, раскрытіе въ немъ намековъ, аллегорій, образовъ, въ которые прочіе и не вдумывались, все это могло представляться однимъ изъ самыхъ привлекательныхъ упражненій ума. Августинъ всѣмъ этимъ до того очаровался, что при видѣ употребленія, которое дѣлалось изъ священныхъ книгъ, возымѣлъ большое влеченіе къ нимъ и сталъ вновь читать ихъ. Но, приступивъ къ тексту пророка Исаіи, что ему посовѣтывалъ святой Амвросій, онъ еще не былъ въ силахъ уловить всѣ красоты его; но посланія апостола Павла очень ему понравились, и съ этого момента чтеніе ихъ сдѣлалось его излюбленнымъ чтеніемъ.
   Чего же не доставало для его полнаго обращенія? Вѣдь сердце уже давно было побѣждено; умъ тоже подчинялся: противилась лишь плоть. Почитая себя уже достаточно утвердившимся, онъ началъ съ того, что разлучился съ тою женщиной, которая послѣдовала за нимъ изъ Африки, дѣлила съ нимъ жизнь столько лѣтъ и была матерью Адеодата. По уходѣ ея онъ однако подпалъ вліянію другой, еще болѣе красивой особы и вступилъ въ новую связь. Здѣсь уже не было страсти, но привычка, привычки же -- обыкновенно самыя трудно расторжимыя узы. Круто перемѣнить образъ жизни, установившійся съ юности, сразу перестать дѣлать то, что дѣлалось всегда, отказаться отъ занятій, которыя сначала бываютъ иногда принужденіемъ, впослѣдствіи же становятся необходимостію, все это весьма неудобно. Потому-то борьба противъ всѣхъ подобныхъ мелкихъ условій жизни, противъ послѣднихъ возмущеній плоти продолжалась долѣе, чѣмъ Августинъ разчитывалъ; все это онъ описалъ подробно и убѣдительно въ своихъ "Признаніяхъ": "Меня все удерживали безумства и суеты отъ суетъ, эти мои давнія друзья. Онѣ цѣплялись за мою чувственную оболочку, нашептывая мнѣ: "Неужели ты насъ оставляешь? Еще одинъ шагъ съ твоей стороны, и мы уже разстанемся съ тобой! Еще одно слово -- и "это6, и "то" будетъ тебѣ воспрещено навсегда! Но что разумѣлось подъ этимъ "это" и "то"? Да изгладитъ милосердіе Господне навсегда самое воспоминаніе обо всемъ томъ! Сколько бѣдственнаго и постыднаго вставало во всемъ этомъ передъ мною! Я вслушивался въ окружающія меня внушенія только на половину, и потому они уже не въ состояніи были оказывать на меня воздѣйствіе. Но когда я удалялся отъ нихъ, они снова раздавались надъ моимъ ухомъ и тянули меня къ себѣ. Задерживающая ихъ сила была столько велика, что я уже не бывалъ въ состояніи сдѣлать ни шагу; старыя привычки говорили мнѣ: "Да развѣ ты въ состояніи просуществовать безъ насъ?" {Confess., VIII, 11.}
   Между тѣмъ борьба приближалась къ концу. Послѣ всѣхъ пережитыхъ смятеній, неувѣренности, бореній Августинъ чувствовалъ себя во власти нетерпѣливаго ожиданія и лихорадочнаго возбужденія, при которыхъ самыя ничтожныя обстоятельства принимаютъ особое значеніе. Однажды -- разсказываетъ онъ -- онъ находился въ маленькомъ садикѣ своего дома и лежалъ распростертый подъ деревомъ; онъ плакалъ и стеналъ; упрекалъ себя въ своей низости; убѣждалъ себя сдѣлать послѣднее усиліе и разбить послѣднія, удерживавшія его, цѣпи; и потъ, внезапно онъ услышалъ, какъ въ сосѣднемъ домѣ дѣтскій голосъ пѣлъ, повторяя припѣвъ: "Возьми и читай; возьми и читай". Эти слова показались ему голосомъ съ небесъ. Онъ на удачу раскрылъ посланія апостола Павла, въ эту минуту случившіяся у него подъ рукою, и взоръ его упалъ на слѣдующее мѣсто: "Не пребывайте среди пировъ и не упивайтесь; не предавайтесь безстыдству и разврату; но облекитесь въ Господа нашего Іисуса Христа и не стремитесь къ тому, чтобы предавать плоть вашу во власть чувственности". Казалось, самъ апостолъ говорилъ за него. "И вотъ, мгновенно", повѣствуетъ онъ,-- "въ душѣ моей какъ бы разлился свѣтъ, давшій мнѣ успокоеніе, и всѣ тучи моихъ сомнѣній въ то же время внезапно разсѣялись" {Confess., VIII, 12.}.
   Онъ побѣжденъ: рѣшеніе покинуть міръ принято окончательно. Такъ какъ наступали сентябрьскія вакація {Около этого времени эдиктомъ Ѳеодосія и Валентиніана II были окончательно установлены вакаціи для судебныхъ мѣстъ имперія и, по всей вѣроятности, также для школъ. Онѣ состояли изъ двухъ мѣсяцевъ въ концѣ лѣта, "для того, чтобы можно было избѣгать сезонныхъ жарокъ и собирать осенніе плоды, aestivis fervoribus mitigandis et autuninis faetibus decerpendis". Затѣмъ, вакатными были двѣ недѣли Пасхи и три дня въ началѣ года. Въ теченіе года сободными были всѣ воскресенья, дни рожденія императора и иступленія его на престолъ и праздничный день Рима. Замѣчательно что въ то время, какъ произошло столько перемѣнъ въ теченіе пятнадцати столѣтій, каникулярное время осталось почти безъ перемѣнъ.}; то онъ заявилъ, что уже не вернется болѣе на свою каѳедру съ наступленіемъ учебнаго года. У одного изъ его друзей, Ворекуяда, какъ и онъ самъ, миланскаго профессора, былъ въ окрестностяхъ загородный домъ, называвшійся Кассисіакомъ. Владѣлецъ предоставилъ его въ распоряженіе Августина, который туда и удалился, чтобы приготовиться для принятія крещеніи.
   

IV.
Убѣжище въ Кассисіакѣ.-- Тамошнее общество.-- Его занятія.-- Изученіе грамматики и литературы.-- Философія.-- Характеръ трудовъ, сочиненныхъ тогда блаженнымъ Августиномъ.-- Борьба съ академиками.-- Какъ онъ передаетъ намъ о своемъ обращеніи. Вниманіе, оказанное любителямъ словесности.

   До сихъ поръ мы съ точностію придерживались повѣтствованія "Признаній"; это единственный источникъ, въ которомъ блаженный Августинъ сохранилъ намъ воспоминанія О своей юности. Эпоха, въ которую затѣмъ мы вступаемъ, оказывается уже болѣе богатою. Августинъ много писалъ во время своего пребыванія въ Кассисіакѣ, и его труды, по счастію тоже перешедшіе въ наше распоряженіе, даютъ намъ возможность съ точностію узнать, какъ онъ проводилъ тогда свою жизнь.
   Кто знаетъ только то, что онъ удалился въ Кассисіакъ въ намѣреніи приготовиться къ крещенію, тотъ невольно будетъ представлять себѣ жизнь его здѣсь феди уединенія и покаянія. Самое мѣсто его заточенія будетъ казаться похожимъ на одинъ изъ тѣхъ суровыхъ монастырей, въ которыхъ время проводится среди воздержанія, слезъ и молитвы. Въ дѣйствительности ничего подобнаго не было. Намъ очень мало извѣстенъ самый домъ Верекунда, тѣмъ не менѣе онъ не производитъ на насъ впечатлѣнія монастыря. О немъ лишь упомянуто, что онъ находился въ окрестности Милана и построенъ былъ на вершинѣ горы. Весьма вѣроятно, что онъ возвышался на передовыхъ уступахъ Альпъ, въ виду прекрасныхъ равнинъ и восхитительныхъ озеръ Ломбардіи. Кажется, впрочемъ, блаженный Августинъ не восторгался тою очаровательною мѣстностью, которая разстилалась передъ его глазами; по крайней мѣрѣ, онъ нигдѣ не даетъ себѣ труда описать ее. Извѣстно, что христіане непріязненно относились къ природѣ, этой великой наставительницѣ язычества; у нихъ въ виду было не созерцаніе красотъ ея, но нѣчто другое! Я живо представляю себѣ, какъ они вполнѣ погружались въ исканіе нравственнаго совершенства и не бывали въ состояніи отвлечься видомъ прекраснаго пейзажа отъ своихъ мечтаній; подобно Марку Аврелію, они говорили: "Смотри внутрь самаго себя". Изъ умалчиваній блаженнаго Августина никакъ не слѣдуетъ заключать поэтому, что вилла, въ которую удалялся Верекундъ для отдохновенія отъ трудовъ преподаванія, была скучна и сурова.
   Къ тому же блаженный Августинъ явился туда не одинъ: онъ сюда привезъ съ собою довольно большое общество: свое семейство, то-есть, свою мать, своего сына, одного изъ своихъ братьевъ и двоюродныхъ братьевъ, затѣмъ нѣсколько молодыхъ людей, своихъ любимыхъ учениковъ, съ которыми, покидая свѣтъ, не желалъ разлучиться: изъ нихъ ему въ особенности были дороги двое, сдѣлавшіеся его самыми дорогими друзьями послѣ того, какъ они были прежде его лучшими учениками. Это -- Алипій, послѣдовавшій за нимъ еще изъ Ѳагаста, и Лиценцій, сынъ прежняго его покровителя Романіана. Все это общество состояло изъ людей молодыхъ, шумливыхъ и полныхъ дѣятельности. Всѣ жили вмѣстѣ, подъ руководствомъ блаженнаго Августина. На Монику, естественно, было возложено хозяйство; но, какъ будетъ видно, она имъ не ограничивалась и допускалась до участія въ самыхъ ученыхъ бесѣдахъ. Хотя блаженный Августинъ уже покончилъ съ міромъ, однако у ней) на рукахъ оказались нѣкоторыя важныя дѣла. Но видимому, Верекундъ, передавъ своему другу свой домъ, поручилъ ему совершенно замѣстить себя. Ввѣренное такимъ образомъ управленію Августина владѣніе должно было быть довольно значительное: Августинъ имъ занимался такъ, какъ бы былъ его собственникомъ; онъ надзиралъ за работами, велъ счеты; заботы хозяина и добраго земледѣльца поглощали часть его времени; остальное время посвящалось наукѣ {Впрочемъ, нѣкоторые часы посвящаемы были перепискѣ, и такимъ образомъ возникла та удивительная корреспонденція блаженнаго Августина, которая дошла до насъ и прилипаетъ столько свѣта на состояніе умовъ того времени. Contra Acad., II. 25.}. Но насъ должно удивить слѣдующее: научныя занятія кружка вовсе не ограничивалось однимъ изученіемъ Священнаго Писанія, которое, казалось бы, должно было исключительно занимать собою кающагося. Въ описаніи препровожденія времени въ Кассисіакѣ рѣчь идетъ только о языческой наукѣ, преимущественно о риторикѣ и грамматикѣ. Съ особеннымъ прилежаніемъ читаются классическіе авторы. Такъ, однажды въ предобѣденное время была объяснена цѣлая книга Вергилія; слѣдующія книги были окончены въ другіе дни {Contra Acad: J, 15: Diesque totus turn in rebus msticis ordinandis, turn in recengione prnni libri Virgilii peractus est. De Ord., I, 26.}. Августинъ, по видимому, лишь продолжаетъ свою профессорскую дѣятельность съ нѣкоторыми избранными учениками. Между тѣмъ, онъ же самъ передаетъ намъ, что былъ очень утомленъ и скучалъ въ послѣдніе мѣсяцы своего пребыванія въ Миланѣ; что не могъ дождаться той минуты, когда оставитъ свою каѳедру, доставлявшую ему извѣстность; и когда наступилъ конецъ учебнаго года, онъ съ удовольствіемъ объявилъ городскому чиновнику, "чтобы тотъ озаботился пріисканіемъ торговца словомъ {Confess., IX, 5.}; послѣ того, какъ школьныя упражненія показались ему столь трудными, послѣ того, какъ онъ торопился удалиться отъ нихъ, съ трудомъ становится понятнымъ, что отвоеванную свободу онъ тотчасъ же посвящаетъ именно тѣмъ самымъ занятіямъ, которыя возбуждали въ немъ такъ недавно столь сильное отвращеніе къ себѣ. Надо сказать, что къ преподаванію грамматики и риторики Августинъ присоединялъ и занятія философіей, которую сталъ особенно изучать послѣ прочтенія "Гортензія". Но, не смотря на всю свою привязанность къ философіи, онъ однако не жертвовалъ для нея прочими упражненіями. Въ данномъ случаѣ философія, какъ и въ остальныхъ школахъ, занимала послѣднее мѣсто; ей послѣ всѣхъ остальныхъ занятій посвящались, такъ сказать, только свободныя минуты. На занятія ею смотрѣли, какъ на награду и развлеченіе, которыя учитель доставляетъ своимъ ученикамъ тогда, когда бывалъ ими доволенъ. При помощи этихъ же занятій онъ измѣрялъ успѣхи ихъ умственнаго развитія и то, на сколько они становились способными къ самостоятельному мышленію. Когда онъ признавалъ возможнымъ дозволить имъ подобное развлеченіе, онъ велъ ихъ въ хорошую погоду на прогулку, и послѣ легкой трапезы, не лишавшей ихъ ни живости, ни свободы мышленія, всѣ усаживались подъ большимъ деревомъ; въ дурную же погоду спускались въ залъ, приспособленный для бань, обширный и удобный. Посылали за стенографомъ (notarius), на обязанности котораго было записывать всю бесѣду, чтобъ она не уклонялась отъ прямаго пути; слѣдовало наблюдать, чтобы никто не отказывался отъ сдѣланныхъ имъ уже уступокъ не возвращался къ тому, что было разъ рѣшено; къ тому же было бы грустно, если бы "высказывалось, такъ сказать, на вѣтеръ все прекрасное". Когда такимъ образомъ все было установлено, то начинались самыя пренія.
   Всякій въ свою очередь принималъ въ нихъ участіе. При случаѣ даже Моника вставляла свое слово; и это слово всегда бывало столь здраво и вѣрно, что блаженный Августинъ спрашивалъ себя; почему женщинамъ отказываютъ въ правѣ рѣшать проблеммы? "Были", говорилъ онъ своей матери,-- "въ древности женщины-философы; и я никого не знаю, чья философія мнѣ нравилась бы болѣе твоей" {De Oidine, I, 81.}. На молодыхъ людей возлагалась обязанность оживлять бесѣду и придавать ей веселый характеръ. Августинъ, судившій объ одномъ изъ нихъ, Лиценціѣ, вообще снисходительно, называетъ его поэтомъ, и даже отличнымъ. Августинъ говорилъ, что онъ "похожъ на птицу, которая безпрерывно порхаетъ и никогда не остается на одномъ и томъ же мѣстѣ11. И дѣйствительно, Лиценцій безпрестанно измѣнялъ свои мнѣнія и вкусы, чѣмъ приводилъ въ отчаяніе своего учителя. Онъ только что написалъ поэму о Пирамѣ и Тизбѣ, которою былъ очень доволенъ; но вотъ начались пренія, и Лиценцій для философіи забылъ о музахъ: "Она", восклицаетъ онъ,-- "лучше Пирама, она, прекраснѣе Тизбы; она представляетъ собою болѣе очарованія, чѣмъ Венера и Купидонъ" {De Ordine, I, 21.}. Теперь онъ ужь только и думаетъ о томъ, какъ бы поспорить. Онъ съ пыломъ предается борьбѣ, защищается, нападаетъ; онъ -- уменъ, задоренъ, и притомъ до такой степени, что ссора между молодыми людьми дѣлается иногда слишкомъ оживленною, и наставникъ бываетъ принужденъ вмѣшаться. Вообще въ концѣ онъ всегда держитъ слово; онъ резюмируетъ преніе и дѣлаетъ изъ него выводъ. Въ такую минуту онъ возвышаетъ свой тонъ; выясняются выводы изъ идей, которыя были разобраны играючи; по обыкновенію, легкій и случайный разговоръ заканчивается серьезною рѣчью.
   При чтеніи трудовъ, въ которыхъ изложены эти бесѣды, поклонникъ классическихъ литературъ чувствовала, бы себя какъ дома; ему казалось бы, что онъ совершаетъ путь по знакомымъ мѣстностямъ. Сочиняя, блаженный Августинъ имѣлъ передъ своими глазами Цицерона, которымъ восхищался, а за философскими діалогами Цицерона ему представлялся Платонъ, ихъ вдохновившій. Все это замѣчается съ перваго же взгляда. Когда Августинъ водилъ по утрамъ своихъ учениковъ подъ большое дерево или бесѣдовалъ съ ними на лугу о блаженной жизни и Провидѣніи, онъ, очевидно, мечталъ объ упоминаемомъ въ "Федрѣ" платанѣ, свидѣтелѣ восхити-тельныхъ бесѣдъ Сократа о прекрасномъ; онъ мечталъ и о томъ деревѣ Тускулума, въ тѣни котораго Крассъ, Антоній и ихъ друзья однажды сидѣли, въ промежуткѣ между двухъ политическихъ бурь, и бесѣдовали о краснорѣчіи. Бесѣда очаровывала его; было бы мало сказать, что онъ сохраняетъ о ней воспоминаніе; онъ, такъ сказать, еще присутствуетъ при ней и употребляетъ всяческія старанія, чтобы воспроизвести ее сколь возможно вѣрнѣе. Ему хотѣлось, чтобъ и его сотоварищи, подобно друзьямъ Цицерона, изъяснялись размѣренными періодами и изысканнымъ слогомъ, испещреннымъ классическими метафорами. Не допускалось никакихъ новыхъ словъ или оборотовъ; если они и проскальзывали, то лишь нечаянно, потому что уже проникли въ испорченную рѣчь; тогда у Августина еще не встрѣчалось или встрѣчалось весьма мало такихъ шероховатыхъ фразъ и нескладныхъ фигуръ, которыя изобилуютъ уже въ "Признаніяхъ" и прочихъ его сочиненіяхъ. Онъ не только домогался того, чтобъ ученики его правильно говорили, но желалъ, чтобъ они избѣгали всякой натянутости; хотя онъ придавалъ подобнымъ вопросамъ больше значенія, чѣмъ показывалъ въ. дѣйствительности, однако, по временамъ, дѣлалъ видъ, что считалъ ихъ пустяками. При наступленіи ночи приходилось по неволѣ прерывать бесѣду, и онъ говорилъ своимъ молодымъ людямъ: "Пришло время запереть на замокъ ваши игрушки" {Contra Acad., II, 29.}. Но на слѣдующій день онѣ опять будутъ пущены въ дѣло. Тѣмъ не менѣе, въ подобныхъ занятіяхъ чувствовалась та серьезность, которою заявляло себя смущенное сердце, старавшееся сдерживать свои порывы. Обыкновенно тонъ бесѣды становился серьезенъ при ея концѣ, но Августинъ вообще не старался подчинять ее собственнымъ своимъ впечатлѣніямъ, когда вопросъ бывалъ разобранъ и пренія закончены, все общество расходилось съ улыбкой: Hic quuum arrîsisset, finem fecimus {Нельзя не видѣть, что подражаніе доходило иногда до очевидности. Такъ Цицеронъ, какъ извѣстно, билъ очень тщеславенъ, почему и давалъ своимъ діалогамъ иногда, такой оборотъ, чти самъ себѣ расточалъ всевозможные похвалы отъ имени одного изъ своихъ собесѣдниковъ. Такъ же постукалъ и блаженный Августинъ. Въ концѣ своего трактата противъ академиковъ онъ помѣстилъ, восхвалительную тираду Аланія, которая заканчивается слѣдующими словами: "Мы слѣдуемъ, съ помощію Божіею, за такимъ руководителемъ, который посвятитъ насъ во всѣ тайны истины". По своей скромности, блаженный Августинъ не рѣшился бы на подобныя восхваленія; но вѣдь нельзя же было не подражать Цицерону.}.
   Подражаніе Цицерону въ стилѣ, композиціи и формѣ діалоговъ не подлежитъ сомнѣнію, а въ содержаніи такое подражаніе еще очевиднѣе. Когда мы обратимъ вниманіе наше на названія, данныя Августиномъ его трудамъ (Contra Academicos, De Vita beata, De Ordine), мы невольно переносимся въ Тускулумъ, въ среду современниковъ Цезаря. Могли ли, въ самомъ дѣлѣ, занимать собою умы подобные предметы въ правленіе Гращіяна и Ѳеодосія, въ моментъ торжества христіанства и на канунѣ вторженія? Трудно этому повѣрить. Еще возможно допустить интересъ къ вопросамъ о міровомъ порядкѣ, о Провидѣніи, о происхожденіи зла: такого рода вопросы одинаково принадлежатъ всѣмъ временамъ; они не разъ тревожили собою и Августина во время его ночнаго покоя: но можно ли было въ тѣ времена утруждать себя нападеніями на академиковъ, и неужели эти послѣдніе еще были опасны въ какомъ бы то ни было отношеніи? Самъ блаженный Августинъ свидѣтельствуетъ передъ нами, что въ тогдашній моментъ старыя школы уже опустѣли, что встрѣчались изрѣдка только странствующіе циники, потѣшавшіе толпу въ ожиданіи того, чтобы на ихъ мѣсто явились нищенствующіе монахи; попадались по временамъ и послѣдователи Платона и пиѳагорейцы, скрывавшіе подъ личиною своего почтеннаго имени дурныя наклонности къ чародѣйству и преступленію; но истинныхъ философовъ уже не существовало {Contra Acad., III, 42.}. И если философы составляли такое рѣдкое явленіе, если ихъ уже не слушали, если они должны были скоро совсѣмъ исчезнуть, то стоило ли труда бороться съ ними? Но въ самомъ дѣлѣ развѣ не было никакого разумнаго повода для Августина поступать такъ, какъ поступалъ онъ? Было ли безполезно то, что онъ дѣлалъ? Я не полагаю этого. Въ сущности онъ выступалъ не противъ какой-нибудь отдѣльной секты, а противъ общаго направленія античнаго духа, который, не смотря на наступившія иныя времена, могъ жить еще въ нѣкоторыхъ личностяхъ. Извѣстно, что греки болѣе охотно ставили проблемны, нежели вдавались въ ихъ рѣшеніе. То удовольствіе, которое они ощущали въ слѣдованіи къ цѣли, не побуждало ихъ торопиться выводомъ. На философію они смотрѣли скорѣе, какъ на средство упражнять свой разумъ, нежели какъ на средство для достиженія истины. Еще Аристотель называлъ философію "безпричинною свободною дѣятельностью души". Но въ эпоху блаженнаго Августина подобное опредѣленіе уже не должно было имѣть мѣста: въ тѣ времена души нуждались уже въ прочныхъ вѣрованіяхъ, и такъ какъ философія оказывалась несостоятельною дать ихъ, то екали ихъ въ религіи. По этой причинѣ душу всячески влекло къ христіанству. Если бы, на самомъ дѣлѣ, люди могли удовольствоваться тѣмъ полумракомъ, среди котораго ихъ оставляли мудрецы, если бы душа могла пребывать въ подобной мирной дремотѣ, то не чувствовалось бы достаточнаго влеченія къ христіанству. И вотъ, блаженный Августинъ посвящаетъ цѣлыя три книги для доказательства того, что насъ дѣлаетъ счастливыми не исканіе истины, а обладаніе ею. Подобные труды его, конечно, не были потерею времени. Только казалось, что Августинъ обсуждаетъ идеи, уже отжившія свое время, что онъ нападаетъ на исчезнувшую школу; на самомъ же дѣлѣ онъ являлся защитникомъ вѣры. Того же самаго онъ стремился достигнуть и въ своемъ трактатѣ "О счастливой жизни". Самое названіе его труда переноситъ насъ въ среду греческой и римской философіи; всѣ древнія секты ставили передъ собою для разрѣшенія задачу о счастіи, и каждая изъ нихъ пыталась разрѣшить ее на свой образецъ. Барронъ увѣряетъ, что ее можно рѣшить двумя-стами-восемью-десятью-восемью различными способами, и что каждый изъ этихъ способовъ находилъ себѣ отдѣльнаго защитника въ комъ-либо изъ мудрецовъ. Въ свою очередь и блаженный Августинъ берется за ту же задачу. Представляется въ первую минуту, что онъ идетъ по одной дорогѣ со своими предшественниками. Онъ говоритъ, что счастіе заключается въ мудрости, мудрость же -- въ извѣстномъ уравновѣшаніи души. Въ такихъ рѣчахъ мнѣ слышится ученіе философа прежнихъ временъ: но вслѣдъ за симъ обнаруживаетъ себя христіанинъ. Душевное уравновѣшаніе -- продолжаетъ блаженный Августинъ -- достигается только Богопознаніемъ и обрѣтеніемъ Господа. И вотъ мы приходимъ къ рѣшенію чисто христіанскому: истина являетъ себя въ Божествѣ: душа только будетъ счастлива вполнѣ тѣмъ, что одно только въ силахъ утолить въ ней жажду познанія, "ilia est igitur plena satietas animorum, habe est beata vita, pie perfecteque cognosces a quo inducaris in veritatem" {De Vita beata, Bû.}. Въ подобныхъ слонахъ мы узнаемъ Монику: здѣсь именно идетъ рѣчь о той блаженной жизни, какую она себѣ представляла, о жизни, которую ей объясняли священныя книги, составлявшія ея обычное чтеніе, о жизни, къ которой приходятъ тѣ, кто руководствуется вѣрою, кого влечетъ за собою надежда, подкрѣпляемая милосердіемъ: и въ ликованіи своемъ, она воспѣваетъ гимнѣ св. Амвросія:
   
   Fove precantes, Trinitas.
   
   Итакъ, всѣ подобныя разсужденія предпринимаются съ тѣмъ, чтобы привести насъ къ христіанству. Такое стремленіе замѣчается еще издали, повсюду, при малѣйшемъ стараніи о томъ. Но надо сознаться, что къ этому выводу мы приходимъ не сразу. Мы можемъ сказать, что Августинъ не выражаетъ этой своей цѣли во всей ясности, раскрываетъ ее, но лишь по временамъ. Такъ напримѣръ, намъ трудно объяснить то обстоятельство, что онъ рѣдко произноситъ имя Христа, безъ котораго, какъ самъ говоритъ, ничто не привлекало его къ себѣ. Самыя выдержки изъ Св. Писанія онъ приводитъ всего лишь одинъ или два раза, да и то какъ бы мимоходомъ. Но, на оборотъ, всюду ставятся имъ философскіе вопросы. Послѣ всѣхъ своихъ заблужденій онъ погрузился именно въ "философскую среду" {Contra Acad., I, 3: In philosophies giemium confugere.}, она -- самое надежное и пріятное его пристанище {Ibid, II, 1: Philosophise Uitissimus jucundissimosque portas.}, и онъ зоветъ своихъ друзей укрыться здѣсь вмѣстѣ съ нимъ. По его мнѣнію, безъ философіи не можетъ быть счастія въ жизни. Кто изучаетъ ее, она обѣщаетъ тѣхъ научить ихъ важнѣйшему изъ знаній, тому, что труднѣе всего отыскать, то-есть, научить тайнамъ міра и Божественной Природы; и онъ питаетъ увѣренность въ подобныя прекрасныя обѣщанія; онъ уповаетъ, что эти обѣщанія будутъ выполнены {Ibid., I, 3.}. Безъ сомнѣнія, время для того наступитъ еще очень не скоро; остается еще многое сдѣлать: истину едва начинаютъ только распознавать; "но вѣдь ему самому только еще тридцать-три года; и онъ не отчаявается, что при помощи труда и стараній" пренебрегая всѣми благами, которыхъ домогаются люди, и погрузись навсегда въ суровую науку, онъ достигнетъ впослѣдствіи предѣловъ человѣческой мудрости" {Ibid., III, 48.}. Вотъ что онъ обѣщаетъ себѣ въ будущемъ; что же касается самаго крупнаго событія его прошлаго, его обращенія, которое вызвало столько шума въ обществѣ, онъ чувствуетъ необходимость посвятить ему нѣсколько словъ; но, говоря о немъ, онъ старается своему повѣствованію придать философскій оттѣнокъ. Онъ намекаетъ на происшествіе въ Миланскомъ саду, гдѣ, какъ онъ выражается, его объялъ внезапно какъ бы пламень, а также на прочтенное имъ знаменитое мѣсто изъ апостола Павла. Однако, какъ понять немедленно затѣмъ слѣдующее добавленіе, что "тогда-то именно философія и представилась ему столь великою и прекрасною, что самый отъявленный врагъ мудрости, человѣкъ, совершенно погруженный въ интересы и развлеченія свѣта, долженъ бы отказаться отъ утѣхъ и дѣлъ и броситься въ ея объятія" {Contra, Acad., II, C.}. Въ эту минуту рѣчь шла именно о философіи {Необходимо обратить вниманіе на то, что на языкѣ церкви, съ ранняго времени, слово "философія" приняло значеніе словъ "аскетизмъ", "жизнь совершенная и христіанская", и это до такой степени, что у нѣкоторыхъ церковныхъ писателей "быть философомъ" значитъ "быть монахомъ". Но помимо того уже, что такое значеніе слова "философія" принадлежало только собственно Востоку, очевидно, что блаженный Августинъ принимаетъ здѣсь это слово въ его обыкновенномъ значеніи. Впослѣдствіи, въ своихъ "Retractationes", онъ упрекамъ себя въ слишкомъ большой уступчивости философіи, когда сочинялъ Діалоги; ясно, что онъ не ставилъ себѣ въ вину того, что былъ слишкомъ приверженъ къ христіанству. Именно о философіи, въ прямомъ смыслѣ этого слова, идетъ рѣчь, какъ мы увидимъ впослѣдствіи, когда онъ пытается выдѣлить у Платона тѣ принципы, которые не противорѣчатъ христіанскому ученію; онъ имѣетъ въ виду изобразить философскую жизнь въ древнемъ смыслѣ этого слова, а не жизнь аскетическую, когда описываетъ въ слѣдующихъ выраженіяхъ времяпрепровожденіе свое и своихъ друзей: Viximus magna mentis tranquilitate, ab omni corporis labe an im um vindicantes, et a cupiditatum facibus longissime remoti, dantes, quantum homini licet, operam rationi. Конечно, это христіанская философія; но блаженный Августинъ старается сдѣлать ее похожею на иную философію, по крайней мѣрѣ по внѣшности и формѣ. Именно это и составляетъ особенность его философскихъ "Діалоговъ" и ихъ отличіе отъ "Признаній".}. Здѣсь мы, очевидно, очень далеки отъ всего того, о чемъ повѣствуется въ "Признаніяхъ". Возможно ли допустить, что лицо, которое является взысканнымъ благодатью, оплакивающимъ свои прегрѣшенія, предающимся скорби, что лицо это тожественно съ лицомъ, мирно и съ свѣтлымъ довѣріемъ бесѣдующимъ со своими учениками о задачахъ морали и метафизики и обѣщающимъ всецѣло посвятить себя ей? Обѣ личности до такой степени не сходны другъ съ другомъ, что становится вопросомъ: кто же изъ нихъ обѣихъ искреннѣе -- кающійся или философъ?
   Можетъ быть, придется признать, что и та, и другая, сама по себѣ, заслуживаютъ вѣры. Блаженный Августинъ принадлежалъ именно къ такой эпохѣ, когда, по словамъ поэта, каждый чувствуетъ въ себѣ нѣсколько личностей. Его обращеніе совершилось слишкомъ недавно, а потому новыя его чувствованія не могли совершенно изгладить привычки прежняго времени. Кающійся, правда, взялъ окончательный верхъ въ душѣ, полной трепета отъ вынесенной борьбы, но въ душѣ этой еще жилъ и философъ. Его-то и находимъ мы въ "Діалогахъ". Онъ не могъ отказать себѣ въ удовольствіи обнародовать ихъ, и такъ какъ надѣялся извлечь изъ нихъ нѣкоторую славу для себя, то онъ нѣсколько приспособлялъ ихъ къ обществу, для котораго они предназначались. Но характеру предметовъ, затрогивасмыхъ въ этихъ книгахъ, онѣ могли быть доступны только людямъ съ литературнымъ вкусомъ, людямъ, получившимъ хорошее воспитаніе и знакомымъ съ античными писателями; но такіе люди, какъ мы знаемъ, особенно дурно были расположены къ христіанству. Имъ преимущественно была ненавистна новая религія, когда она похищала у міра одного изъ тѣхъ, на кого міръ возлагалъ особенныя надежды. Августинъ зналъ, сколько гнѣва возбудило въ сто друзьяхъ, ученикахъ, почитателяхъ отреченіе его отъ обязанностей, обѣщавшихъ ему столько славы. Онъ чувствовалъ необходимость обезоружить недовольныхъ, и ему надо было доказать имъ, что христіанство вовсе не особенно противоречило античной мудрости; особенно желалъ онъ представить свое обращеніе такимъ, чтобъ оно сдѣлалось доступнымъ пониманію всѣхъ. Онъ повѣствуетъ объ этомъ обращеніи такъ, какъ повѣствовалъ бы объ обращеніи юнаго развратника Полемика, покорившаго себя воздержанію и добродѣтели силою слова Ксенократа; и когда онъ убѣждаетъ своихъ друзей послѣдовать его примѣру, то можно подумать, что мы слышимъ Сенеку, проповѣдующаго отреченіе Луцилію. Такимъ образомъ, чтобы не возбудить въ людяхъ ярости, онъ изъ двухъ личностей, въ немъ скрывавшихся, рѣшается обнаружить лишь одну. Мы можемъ быть увѣрены, что философія занимала еще весьма большое мѣсто среди его занятій, и впослѣдствіи онъ упрекалъ себя въ этомъ {Въ Ketractationes.}; но въ ту минуту, о которой теперь идетъ рѣчь, онъ не являлся еще такимъ щекотливымъ и безъ угрызеній совѣсти предавался подобнымъ занятіямъ. Можно допустить даже, что, сдѣлавъ намъ описаніе своей жизни въ Кассисіакѣ, онъ не обо всемъ разсказалъ намъ; но все, что имъ разсказано, заслуживаетъ довѣрія.
   Описанные имъ случаи произошли именно такъ, какъ онъ описалъ ихъ: приводимыя имъ рѣчи различныхъ лицъ безусловно подлинныя, такъ какъ воспроизведены стенографически {Объ этомъ блаженный Августинъ говорятъ не только къ своемъ "Діалогѣ противъ академиковъ" (I, 4), но это же повторяетъ онъ въ своемъ трактатѣ "Объ учителѣ". Здѣсь онъ утверждаетъ, что воспроизвелъ разсужденія своего сына Адеодатя, который въ шестнадцать лѣтъ говорилъ уже какъ мудренъ, и сила ума котораго заставляла отца страшиться на сына.}. Вотъ что дѣлалось и что по цѣлымъ днямъ говорилось въ томъ собраніи молодыхъ людей, душою котораго былъ онъ! Безъ сомнѣнія можно допустить, что когда онъ покидалъ своихъ юношей и болѣе уже не старался имъ нравиться и поучать ихъ, то, оставаясь вечеромъ въ своей комнатѣ, лежа на своей постелѣ, онъ обливалъ ее слезами и уже продавался инымъ мыслямъ {Подобныя свои мысли онъ сохранилъ намъ въ своемъ трудѣ, носящемъ названіе "Бесѣдъ съ самимъ собою" (Soliioquia). Въ этихъ бесѣдахъ человѣкъ представляется намъ съ иной стороны. Слѣдуетъ читать ихъ одновременно съ "Діалогами", чтобъ ознакомиться съ блаженнымъ Августиномъ со всѣхъ сторонъ, за время его пребываніи въ Кассисіакѣ.}. Но достойно замѣчанія, что когда онъ по утру возвращался къ своимъ занятіямъ грамматикой и философіей, съ которыми простился было столь торжественно, то, но видимому, предавался подобнымъ занятіямъ не безъ охоты. Онъ нигдѣ не упоминаетъ, что эти занятія праздны или опасны, что онъ отдается имъ противъ воли. Напротивъ, онъ, но видимому, находитъ въ нихъ удовольствіе. Онъ прежде всѣхъ остальныхъ своихъ собесѣдниковъ высказываетъ интересъ къ рѣшенію тѣхъ вопросовъ, которые ставитъ для своихъ молодыхъ людей; чувствуется, что ему чрезвычайно пріятно вмѣшиваться въ ихъ пренія.
   При мысли объ удовольствіи, которое онъ извлекалъ для себя изъ этихъ преній, мы невольно припоминаемъ одно мѣсто изъ его "Признаній". Въ немъ онъ разсказываетъ, что за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ онъ задумалъ, вмѣстѣ съ десятью своими друзьями, очень увлекавшимися литературой и наукой, основать родъ общества или, какъ сказали бы въ настоящее время, фаланстера. Друзья обязывались собираться вдали отъ свѣта, въ какомъ-нибудь уединенномъ мѣстѣ, и дѣлить между собою все, что имѣли. Чрезъ каждые два года положено было выбирать двоихъ изъ среды всѣхъ, для веденія дѣлъ общества: такимъ образомъ, остальные избавлялись отъ всякихъ будничныхъ заботъ и дѣлались свободными и господами самихъ себя; имъ представлялась возможность жить только умственною жизнью, и они могли безраздѣльно предаваться размышленіямъ и наукѣ {Confess., VI, 14.}. Этотъ проектъ чрезвычайно нравился блаженному Августину, но трудность его осуществленія была причиной тому, что онъ не былъ приведенъ въ исполненіе. Августинъ, но видимому, взялся за него снова, когда поселился въ виллѣ Верекунда, и быть можетъ, здѣсь онъ почувствовалъ себя такимъ счастливымъ именно потому, что осуществлялъ одну изъ грезъ своей юности. Убѣжище блаженнаго Августина, какъ видитъ читатель, болѣе походило на общину мудрецовъ, нежели на монастырь отшельниковъ,
   Августинъ провелъ здѣсь всю зиму и возвратился въ Миланъ только къ празднику Пасхи. Тогда-то онъ и принялъ крещеніе отъ святаго Амвросія 25-го апрѣля 387 года, вмѣстѣ съ другомъ своимъ Алипіемъ и сыномъ Адеодатомъ.
   

ГЛАВА IV.
Какимъ образомъ соединились въ христіанствѣ элементы священный и языческій.

I.
Борьба между школьными преданіями и христіанскій чувствованіями у святого Іеронима.-- Полемика его съ тѣми, кто упрекалъ его въ слишкомъ частомъ обращеніи къ языческимъ авторамъ.-- Мысли его о томъ, какъ и на какихъ условіяхъ долженъ христіанинъ пользоваться языческою древностью.-- Декламаціи и утѣшенія христіанъ.

   Мы могли бы придать нашему обозрѣнію болѣе широкій объемъ. Мы уже упоминали, что между христіанами, принадлежавшими къ просвѣщеннымъ классамъ имперіи, не встрѣчалось почти никого, кто не подвергался бы обоимъ вліяніямъ -- вліяніямъ церкви и школы. Мы всюду находимъ ихъ во взаимодѣйствіи; они не уничтожаютъ другъ друга, а только, смотря по характеру переживаемой эпохи, по свойству тѣхъ или другихъ условій, берутъ верхъ то одно, то другое. Такъ, въ молодыя лѣта перевѣсъ обыкновенно на сторонѣ школы. Когда святой Кипріанъ писалъ свои письма къ Донату, онъ немогъ забыть, что былъ прежде профессоромъ; онъ вдавался въ распространенія, амплификаціи, рисовалъ картины и разсыпался въ тирадахъ; онъ съ любовію разработывалъ свой слогъ {Блаженный Августинъ (De Doct. christ, W, 14) обнаруживаетъ эти недостатки въ твореніи св. Кипріана.} и подражалъ то длиннымъ періодамъ Цицерона, то усѣченнымъ фразамъ Сенеки. Позже интересы вѣры одерживаютъ верхъ, но школа все продолжаетъ упорно оказывать свое вліяніе; отсюда проистекаетъ глухая и ожесточенная борьба между двумя противоположными принципами.
   Но ни у кого не обнаружилась эта борьба съ такою очевидностью, какъ у св. Іеронима. Въ своей молодости онъ со страстью предавался занятіямъ словесностью: не въ природѣ его было дѣлать что-либо на половину. Подъ вліяніемъ уроковъ своего учителя Доната онъ погружался въ изученіе грамматики; потомъ онъ до того увлекся декламаціей, что, можно сказать, всю жизнь не могъ отдѣлаться отъ нея. Онъ перечелъ всѣхъ Языческихъ авторовъ и такъ глубоко проникся ими, что для не то было немыслимо забыть ихъ. Когда верхъ надъ всѣмъ этимъ взяла вѣра, то какою ни оказалась она пылкою, она не могла истребить всѣхъ этихъ восхитительныхъ воспоминаній юности. Когда онъ удалился въ пустыню, то взялъ туда съ собою свою библіотеку; въ ея составъ сходили не только Библія, но и языческія творенія. Онъ отъ всего отрекся, но только не отъ умственныхъ наслажденій. Среди уединенія палящей мѣстности Халкиды, между Сиріей и землей Саррацинъ, пока онъ питался только ячменнымъ хлѣбомъ да гнилою водой, сохранявшейся въ бурдюкѣ, и тѣло его до того было измождено, что когда въ изнеможеніи онъ падалъ на землю, то кости его едва не распадались, онъ все-таки продолжалъ перечитывать своихъ возлюбленныхъ авторовъ, какъ Священное Писаніе, такъ и язычниковъ; и нельзя сказать, чтобъ онъ отдавалъ предпочтеніе священнымъ книгамъ. "О какъ былъ я несчастливъ!" восклицаетъ онъ, -- "я постился и все-таки читалъ Цицерона! Я проводилъ ночи въ безсонницѣ и проливалъ горючія слезы при воспоминаніи о моихъ прегрѣшеніяхъ, но все-таки бралъ въ руки Плавта. Когда же случалось, что и приходилъ въ себя, я принуждалъ себя читать пророковъ, однако ихъ простой и не обработанный слогъ тотчасъ отталкивалъ меня отъ себя; и когда я, въ слѣпотѣ моей, не видѣлъ свѣта, мнѣ мнилось, что меня ослѣпляло солнце, но не слѣпо было собственное мое зрѣніе". Затѣмъ, онъ повѣствуетъ о томъ знаменитомъ сновидѣніи, о которомъ знаютъ всѣ: ему казалось, что онъ былъ перенесенъ предъ лицо Небеснаго Судіи и подвергнутъ бичеванію ангеловъ. Онъ пытался защититься и объявлялъ, что онъ христіанинъ: "Нѣтъ", отвѣчали ангелы,-- "ты послѣдователь Цицерона: въ чемъ ты видишь свое сокровище, тамъ и твое сердце". Къ этому онъ добавляетъ, что онъ далъ обѣтъ передъ Господомъ не читать болѣе языческихъ твореній. "Если", сказалъ онъ Ему,-- "я раскрою передъ собою когда-нибудь хотя одно изъ нихъ, пусть будутъ считать меня отступившимся отъ Тебя!" {Epist., 25.}
   Письмо блаженнаго Іеронима, въ которомъ онъ повѣствуетъ объ этомъ происшествіи, облетѣло весь Римъ и произвело тамъ большое впечатлѣніе. Безъ сомнѣнія, многіе читавшіе его вспоминали при этомъ самихъ себя и не могли не видѣть себя въ лщѣ этого неисправимаго любителя словесности, который не имѣлъ силы отказаться отъ обаяніи уроковъ юности. Блаженный Іеронимъ подавалъ собою примѣръ имъ; и самые набожные спѣшили воспользоваться этимъ примѣромъ. Блаженный Іеронимъ еще болѣе усилилъ дѣйствіе своего письма тѣмъ, что не преминулъ коснуться снова тѣхъ, кто, подобно ему, придавалъ слишкомъ много значенія классическимъ твореніямъ. Онъ негодовалъ противъ тѣхъ епископовъ и священниковъ, которые примѣшивали украшенія старой риторики къ своимъ проповѣдямъ, такъ что проповѣди эти можно было принять за рѣчи, произнесенныя въ академіи или лицеѣ {Epist. ad Gal., III, прол. Въ другомъ мѣстѣ онъ требуетъ отъ епископа, чтобы тотъ совершенно отказывался отъ своего стилистическаго таланта. Ессlеsiastica interprctatio, etiam si habet eloquii venustatem, dissimulare eam debet et fugere. Epist., 31.}; онъ вооружался на этихъ лицъ и за то, что они давали своимъ дѣтямъ совершенно языческое воспитаніе, дозволяли имъ читать комедіи и пѣть пѣсни мимовъ {Ad Ephes., III, 6, 4. Здѣсь рѣчь только о дѣтяхъ епископовъ и священниковъ, и въ особенности о тѣхъ изъ нихъ, которые воспитывались на средства церкви, но это не протестъ противъ воспитанія вообще.}. Изученіе языческихъ авторовъ представляется ему уже не совмѣстимымъ се Священнымъ Писаніемъ: "Что общаго", говоритъ онъ,-- "между Гораціемъ и Псалмами, Вергиліемъ и Евангеліемъ, Цицерономъ и апостолами?" {Epist., 18.}
   Однако, бѣда въ томъ, что въ отношеніи себя онъ не соблюдаетъ тѣхъ совѣтовъ, которые преподаетъ другимъ. Онъ полагаетъ, что Горацій и Псалтырь, Вергилій и Евангеліе -- не совмѣстимы, тогда какъ самъ смѣшиваетъ ихъ при каждомъ удобномъ случаѣ. У него повсюду проскальзываютъ воспоминанія о языческихъ писателяхъ, даже въ такихъ его произведеніяхъ, въ которыхъ, казалось бы, имъ почти нѣтъ и мѣста {Въ началѣ жизнеописанія св. Иларіона онъ цитуетъ Саллюстія и Даніила, Гомера и св. Епифанія.}. Онъ, по видимому, не можетъ отъ нихъ уберечься. Они осаждаютъ его въ его воспоминаніяхъ, они просятся подъ его перо почти такъ, что онъ этого и самъ не подозрѣваетъ. Въ томъ самомъ письмѣ своемъ, въ которомъ онъ приниженно обвиняетъ себя за слишкомъ большое увлеченіе риторикой, когда ему надо было посовѣтовать Иліодору отреченіе отъ міра, въ ту самую минуту, когда онъ кается въ своихъ воспоминаніяхъ о школѣ, онъ никакъ не можетъ воздержаться, чтобы не цитовать одного за другимъ Ѳемистокла, Платона, Исократа, Пинагора, Демокрита, Ксенократа, Зенона, Клеаноа, затѣмъ -- поэтовъ Гомера, Гезіода, Симонида, Стезихора, Софокла, не считая уже Катона Цензора и другихъ {Epist., 34.}. Языческая эрудиція бьетъ тутъ черезъ край. И вся эта классическая древность до того ему родственна, что именно она-то на первый взглядъ и составляетъ для него самое существенное: если онъ бываетъ тронутъ, то именно она является естественнымъ и свободнымъ выраженіемъ его чувствъ. Когда онъ посѣщаетъ катакомбы, то впечатлѣніе, выносимое имъ изъ священной тишины тамошнихъ длинныхъ переходовъ, и ужасъ, навѣваемый тамъ смѣною свѣта мракомъ, выражается имъ въ слѣдующемъ стихѣ Вергилія:
   
   Horror nbique animos, simal ipsa silentia terrent.
   
   Точно также, опять приходитъ ему на мысль стихъ изъ Вергилія, когда онъ принимается за описаніе опустошеній, произведенныхъ нашествіемъ враговъ, и когда въ отчаяніи онъ не можетъ даже перечислить всѣхъ произведенныхъ имъ бѣдствій:
   
   Non mihi si linguae centum sint, oraque centum,
   Ferrea vox.....
   
   Онъ для всего находитъ выраженія въ Вергиліи, даже когда, описываетъ при его помощи лукавство и хитрость искусителя:
   
                      Hostis, oui nomina milia,
   Mille nocendi artes.
   
   Такимъ же образомъ описываетъ онъ, какъ повѣсился Іуда:
   
   Et noduni infelix lethi trabe nectit ab alta.
   
   Въ пустынѣ его преслѣдуютъ и терзаютъ завистливые монахи и хотятъ выгнать его изъ его жалкой кельи. И вотъ опять жалоба его изливается въ стихѣ Вергилія:
   
   Quod genus hoc hominuin, quaeve hunc tam barbara morem
   Permittit patria? *)
   *) Epist, BS, 5; 49, 15.
   
   Нашимъ отмѣткамъ не было бы конца, если бы мы захотѣли перечислить всѣ тѣ заимствованіи, которыя встрѣчаются у св. Іеронима не только изъ Вергилія, но и изъ Цицерона, Саллюстія, Гораціи, Ювенала, Плавта, Теренція и даже Эннія и Невія.
   Естественно, что подобная страсть прибѣгать ежеминутно къ выдержкамъ изъ всевозможныхъ языческихъ писателей должна была, въ концѣ концовъ, смущать чуткость людей благочестивыхъ., Этимъ воспользовались многочисленные враги св. Іеронима. Такъ Руфинъ, котораго онъ называлъ скорпіономъ и поросенкомъ, напоминалъ ему о его снѣ, имъ же самимъ разсказанномъ всему свѣту съ такою готовностію, и обвинялъ его въ нарушеніи принятыхъ имъ торжественныхъ обѣтовъ. Святому Іерониму пришлось защищаться и объяснять, что всему здѣсь виною просто его память, и что если онъ далъ обѣтъ не читать болѣе языческихъ авторовъ, и дѣйствительно воздерживался отъ этого чтенія уже въ продолженіе пятнадцати лѣтъ, то забыть ихъ онъ не обязывался. Упорный противникъ однако не унимался. Онъ заявлялъ, что, живя продолжительное время въ тѣсномъ общеніи съ св. Іеронимомъ, онъ видѣлъ въ его сумкѣ творенія Платона и Цицерона. Зачѣмъ же хранились они здѣсь, какъ не для того, чтобы читать ихъ? Затѣмъ, не станетъ же св. Іеронимъ отрицать того, что преподавалъ въ Виѳлеемскомъ монастырѣ грамматику дѣтямъ, чего нельзя дѣлать, не прибѣгая къ объясненію великихъ писателей классицизма? Святому Іерониму пришлось согласиться съ этимъ и утверждать, что свои обѣщанія онъ давалъ во время сновидѣнія, въ бодрственномъ же состояніи подобныя обѣщанія не обязательны. " Предоставляемъ другимъ судить -- основательно ли подобное объясненіе", замѣчаетъ Тильемонъ, и горько сѣтуетъ на то, что даже величайшіе святые бываютъ не чужды человѣческихъ слабостей.
   По моему мнѣнію, святой Іеронимъ удовлетворяетъ читателя именно въ тѣхъ случаяхъ, когда рѣшается откровенно пользоваться языческими авторами и сознается, что нѣтъ преступленія употреблять ихъ на защиту истины. Подобный взглядъ выраженъ имъ во многихъ мѣстахъ его сочиненій, но преимущественно въ письмѣ къ Магну, преподавателю краснорѣчія въ Римѣ {Объ этомъ Матъ, гробница котораго была найдена въ agro Verano, см. статью де-Росси въ Bulletin d'Arehéol. ehret, 1863, стр. 14.}. Подобно многимъ другимъ, этотъ риторъ удивлялся тому, что святой Іеронимъ обращается часто къ авторитету язычниковъ въ своихъ богословскихъ писаніяхъ. Въ отвѣтъ на это святой Іеронимъ писалъ ему о своемъ увлеченіи изученіемъ Цицерона, о томъ, что онъ дѣйствительно не раскрываетъ Священнаго Писанія, но что и Моисей, и Соломонъ черпали свою мудрость изъ греческихъ мыслителей, а апостолъ Павелъ цитовалъ стихи Эпименида, Менандра и Арата. Далѣе онъ продолжаетъ: "Въ книгѣ Второзаконія сказано, что если кто желаетъ вступитъ въ бракъ съ женщиной-невольницей, то прежде долженъ обрить ей голову и брови, обрѣзать ей на тѣлѣ волосы и ногти, и послѣ того уже соединиться съ нею. Слѣдуетъ ли послѣ этого удивляться, что и я, увлеченный прелестью и красотою языческой мудрости, пожелалъ сдѣлать изъ нея -- служанки и рабыни -- израильтянку? Я началъ съ того, что лишилъ ее всего того, что въ ней было бреннаго, всего, что было въ ней языческаго, ошибочнаго, лишилъ ее преступныхъ прелестей; развѣ, сдѣлавъ все это, я не имѣлъ права соединиться съ нею и обратить ее на пользу Господа?" {Epist., 83.}
   Такимъ образомъ, святой Іеронимъ думалъ создать нѣкотораго рода примиреніе между классическою древностью и христіанствомъ. Ему казалось, что при помощи нѣкоторыхъ измѣненій и приспособленій возможно было обратить ихъ обоихъ къ достиженію одной цѣли. Въ дѣйствительности онъ именно такъ и дѣйствовалъ; и во всѣхъ его произведеніяхъ эти оба элемента занимаютъ равносильное мѣсто. Даже тогда, когда онъ считаетъ нужнымъ отзываться дурно объ учителяхъ древности, когда онъ называетъ Платона глупцомъ {Epist., 5.}, онъ и тогда продолжаетъ вдохновляться ихъ твореніями: онъ заимствуется ихъ выраженіями и идеями; онъ даже отчасти воспроизводитъ ихъ въ ихъ основѣ и ихъ формѣ. Въ зрѣломъ возрастѣ онъ возвратился къ тѣмъ декламаціямъ, которыя такъ нравились ему въ юности. Въ его письмахъ находятся настоящія контроверсіи; онѣ заключаются именно въ рѣзкой брани между матерью и дочерью: первая -- вдова, вторая -- дѣвица; обѣ онѣ посвятили себя Господу, однако живутъ не такъ, какъ подобаетъ ихъ состоянію. Обработывая христіанскій сюжетъ, онъ безъ всякихъ колебаній совѣсти употребляетъ всѣ пріемы старой риторики; онъ и не думаетъ этого скрывать и увѣряетъ себя, что это -- не болѣе, какъ школьныя упражненія {Epist., 89. Quasi ad scholasticam materiam me exercens.}. По еще въ большой степени проникнуты языческою древностію его крупныя произведенія; таковы его сочиненія на смерть Блазиллы, Пепотіана, Павлы, Фабіолы, Марцеллы; всѣ они одновременно имѣютъ характеръ и надгробной похвалы, и увѣщанія именно -- какъ это понималось философами древности. Вообще, онъ не утаиваетъ ихъ первоисточника; напротивъ, онъ съ гордостію обнаруживаетъ его; такъ, въ началѣ письма къ Иліодору, утѣшая его въ смерти Пепотіана, онъ ставитъ себѣ въ упрекъ такое замалчиваніе: "Зачѣмъ я буду молчать? Развѣ я забылъ о наставленіяхъ риторовъ? Что же сталось съ тѣми уроками изящной словесности, которыя составляли прелесть моего дѣтства? Развѣ я не читалъ всего того, что написано Крапторомь, Платономъ, Діогеномъ, Клитомахомъ, Карнеадомъ, Посидоніемъ для утишенія скорби?" {Epist., 5.} Послѣ этого онъ спѣшитъ повторить все то, что высказано ими относительно бренности человѣка, спѣшитъ перечислить, по ихъ указанію, всѣхъ знаменитыхъ мужей, бодро переносившихъ свои несчастія. Правда и то, что послѣ этого являются великіе уроки христіанскаго ученія, и что имъ дано первостепенное значеніе; но очевидно, что они не изгладили совершенно воспоминаній философіи, и что послѣднія существовали на ряду съ первыми. Все это можетъ служить образчикомъ того, какъ святой Іеронимъ сочеталъ прошедшее съ настоящимъ; въ этомъ онъ видѣлъ "превращеніе", какъ выразился онъ, "древней мудрости въ израильтянку", и этимъ способомъ, онъ думалъ обратить эту мудрость на служеніе своей вѣрѣ.
   

II.
Что думалъ предпринять блаженный Августинъ послѣ тою, какъ удалился въ Кассисіакъ?-- Какъ онъ перемѣнилъ свои намѣренія?-- Мысли его о языческихъ авторахъ и ихъ значеніи, при концѣ его жизни.-- Святой Амвросій.-- Какъ онъ пользуется языческими авторами въ своихъ сочиненіяхъ.-- Заключеніе.

   Несомнѣнно, что и у блаженнаго Августина, при его переселеніи въ Кассисіакъ, были всѣ тѣ предначертанія, о которыхъ только что было говорено. Изъ чтенія его философскихъ діалоговъ явствуетъ, что онъ пытался тогда примирить оба противоположныя начала, которыя ощущалъ въ себѣ. Намъ кажется страннымъ образъ его жизни въ виллѣ Верекунда: вспомнимъ, что онъ отчасти напоминалъ древняго человѣка, отчасти -- новаго: преподавателя и христіанина. Послѣ утренней молитвы принимаются за объясненіе Вергилія, въ разговорахъ цитуютъ св. Матвѣя и Платона, поютъ псалмы Давида и прославляютъ Пирама и Тизбу, обращаются за доводами къ св. Павлу, но съ тѣмъ большимъ жаромъ предаются философіи. И напрасно мы подумали бы послѣ этого всего, что въ подобномъ странномъ смѣшеніи выражается духъ смущенный, дурно самъ себя познававшій, что здѣсь путаются противоположныя стремленія, не дающія себѣ отчета въ себѣ самихъ; нѣтъ, здѣсь обдуманная система. Нѣтъ никакого сомнѣнія въ томъ, что блаженный Августинъ предался вѣрѣ безъ всякихъ разсужденій {Confess., VI, 5.} послѣ того, какъ испыталъ продолжительную борьбу съ самимъ собою и жестокія терзанія; но тѣмъ не менѣе для него недостаточно было только вѣрить; онъ желалъ разумѣнія; вѣра, какъ ему казалось, тогда только была прочна, когда опиралась на разумъ, послѣдній же могъ достигнуть истины только путемъ упражненія; но разумъ бываетъ дѣятеленъ лишь подъ вліяніемъ школы, при изученіи языческихъ наукъ, чрезъ упражненія въ діалектикѣ, чрезъ познаніе философіи. Вотъ поэтому-то блаженный Августинъ и не довольствовался, подобно Тертулліану, одною только терпимостью въ отношеніи къ школѣ; нѣтъ, онъ рекомендовалъ ее. "Лишь бы только сдерживали школу въ извѣстныхъ границахъ", говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ Діалоговъ;-- "при этихъ условіяхъ она оживляетъ умъ, сообщаетъ ему болѣе легкую способность разумѣнія, большую силу для достиженія истины; она побуждаетъ его желать этой истины съ тѣмъ большею горячностію, искать ее съ настойчивостію и тѣмъ любовнѣе къ ней прилѣпляться" {De Urdine, I, 24.}. И въ другомъ мѣстѣ: "Мой совѣтъ всѣмъ, кого я люблю: не пренебрегать никакими человѣческими знаніями {De Ord., II, 15. Ираида, въ своихъ Eetractationes, въ которыхъ онъ, подъ конецъ жизни, обозрѣваетъ и обсуждаетъ всѣ свои сочиненія, онъ говоритъ, что слишкомъ зашелъ далеко въ указанномъ мѣстѣ, и что придавалъ излишнее значеніе знаніямъ, которыхъ не вѣдали многіе святые; однако даже и въ этотъ моментъ, онъ не обнаруживаетъ большой суровости къ трудамъ своей Юности, въ которыхъ языческая философіи играетъ столь видную роль.}. Апостолъ, правда, сказалъ: "Берегитесь, чтобы васъ не прельстили философіею"; но здѣсь онъ разумѣлъ такую философію, которая заботится только о земномъ. Существуетъ иная философія; эта послѣдняя имѣетъ своимъ предметомъ небо и не заслуживаетъ того, чтобы ее осуждали. "Требовать того, чтобъ избѣгали всякой философіи", добавляетъ онъ,-- "не означаетъ ли того, чтобы проповѣдывать нелюбовь къ всякой мудрости?" {De Ordine, I, 32.} Такимъ образомъ, онъ объявляетъ, что рѣшился продолжать ея изученіе; и онъ, во всю остальную жизнь, трудится надъ чтеніемъ Платона и извлеченіемъ изъ него всего того, что не противорѣчитъ Евангелію {Contra Acad., III, 20. Apud Flatonicos nie interim quod sacris nostris non repugnet reperturinn esse confido. Платонова доктрина представляется ему очень близкою къ христіанству; ему кажется, что ученикъ Платова можетъ сдѣлаться христіаниномъ paucis mutatis verbis atque sententiis; онъ добавляетъ, что такъ и бываетъ часто: sicut plerique recentiorum temporum Platonici fecerunt. De Vera Religions, 7.}. По видимому, въ этотъ моментъ его жизни всѣ его предначертанія и пожеланія сводились къ тому, чтобы предпринять нѣкотораго рода очищеніе языческой мудрости и тѣмъ сдѣлать ее ученіемъ христіанскимъ.
   И онъ стремился осуществить такую цѣль. Онъ, въ продолженіе того года, который провелъ въ Италіи, но своемъ крещеніи, и передъ наступленіемъ своего пребыванія въ Африкѣ, писалъ книги о грамматикѣ, риторикѣ, діалектикѣ, написалъ трактатъ о музыкѣ и тотъ, который названъ имъ: "О наставникѣ"; послѣднее сочиненіе есть нѣчто въ родѣ энциклопедіи, извлеченной изъ учебныхъ курсовъ школъ. Тѣмъ временемъ жизнь его принимала уже иное направленіе. Замѣтнымъ становится изъ его послѣднихъ писемъ, адресованныхъ имъ къ его другу Небридію, что пылъ его увлеченія философіей уже не прежній {Epist., 10 и 13.}. Его все болѣе и болѣе очаровывали священныя книги, которыя сперва ему такъ не нравились. Онъ позналъ истинную монашескую жизнь и уразумѣлъ всю искусственность и недостаточность ученой праздности (liberale otium) Кассисіака. И вотъ онъ. сдѣлался священникомъ и почти тотчасъ послѣ того -- епископомъ. Какъ самъ онъ свидѣтельствуетъ, онъ отдался весь болѣе серьезнымъ обязанностямъ и отклонился отъ всякихъ развлеченій литературнаго человѣка, рѣшился omnes illae deliciae ingere de manibus {Epist., 101.}.
   Но, оставивъ подобныя развлеченія, онъ не вовсе изгналъ ихъ изъ своей памяти. Но тѣмъ усиліямъ, которыя онъ дѣлаетъ, чтобъ убѣдить насъ, а также и самого себя, въ томъ, что болѣе о нихъ не думаетъ, видно, что онъ не совсѣмъ забылъ ихъ. Въ дѣйствительности всѣ воспоминанія юности только затаились въ сокровенномъ уголкѣ его сердца; они нѣсколько изгладились и замерли, но все-таки пробуждаются и воскресаютъ въ немъ живѣе и чаще, чѣмъ онъ самъ того желалъ. И то дурное расположеніе духа, которое онъ обнаруживаетъ при подобныхъ невольныхъ возвратахъ, доказываетъ, по видимому, только то, что онъ питалъ недовѣріе къ самому себѣ и боялся, какъ бы не вспыхнуло прикрытое пламя. Меморій требуетъ, чтобъ онъ окончилъ свой трактатъ о музыкѣ. И блаженный Августинъ, прежде чѣмъ писать ему этотъ трактатъ, счелъ своею обязанностію усиленно напасть на такъ-называемыя "изящныя науки" (artes liberales); здѣсь онъ разумѣетъ нечестивыя басни, которыми преисполнены стихотворенія самыхъ великихъ поэтовъ, дерзкую ложь ораторовъ, хитросплетенную болтовню философовъ: въ нихъ нѣтъ ничего свободнаго; они скорѣе порабощаютъ духъ, чѣмъ даютъ ему свободу {Ibid. II. Сенека позволяетъ себѣ также нападать на liberalia studin. Epist., 28.}. Когда Діоскоръ обратился къ нему за истолкованіемъ нѣкоторыхъ темныхъ мѣстъ, затруднявшихъ его въ діалогахъ Цицерона, онъ началъ съ того, что разгнѣвался, почему вознамѣрились обратиться къ нему? Подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ професорствовалъ въ молодости? "Все это потому только, что въ Гяпонской церкви существуетъ епископъ, который когда-то торговалъ словомъ съ дѣтьми! Должно ли однако изъ этого слѣдовать, чтобъ епископъ этотъ раздавалъ теперь эти слова даромъ людямъ взрослымъ?" Затѣмъ, удовлетворивъ своей ворчливости, онъ тѣмъ не менѣе исполняетъ желаніе просителя, притомъ исполняетъ съ такимъ изобиліемъ подробностей и до того мило, что все это поражаетъ въ человѣкѣ, только что высказывавшемъ негодованіе но тому же поводу {Epist., 117 и 118.}. Дѣло въ томъ, что блаженный Августинъ, въ противность самому себѣ, никогда не терять классическихъ авторовъ изъ вида. Хотя онъ не такъ часто дѣлаетъ изъ нихъ выдержки, какъ святой Іеронимъ, но тѣмъ по менѣе онъ держитъ ихъ всегда въ своей памяти. Можно даже сказать, что но мѣрѣ того, какъ онъ старѣетъ, онъ пользуется ими все съ меньшимъ и меньшимъ смущеніемъ; онъ отзывается о нихъ все съ большимъ и большимъ сочувствіемъ. Такое замѣчаніе можно, по крайней мѣрѣ, сдѣлать объ одномъ изъ послѣднихъ его сочиненій, именно: о "De civitate Dei". И въ его письмахъ, въ особенности послѣднихъ, мы находимъ многочисленныя подтвержденія того же сочувствія {Для примѣра укажемъ на похвалу Цицерону по поводу одного отрывка Гортензія, въ посланіи 180-мъ. Въ посланіи 155-мъ, приведя "Homo sum", изъ Теренція, онъ прибавляетъ: Luculentis ingeniis non deficit resplendentia veritatis.}. На вопросъ Эводія о томъ, кто тѣ, коимъ, по свидѣтельству апостола Павла, Христосъ проповѣдывалъ послѣ своей смерти и извлекъ ихъ изъ заключенія, онъ отвѣтилъ, что былъ бы счастливъ, если бы то были великіе умы, съ которыми онъ познакомился чрезъ школу, и которыхъ краснорѣчіемъ и геніемъ еще восхищается. "Между ораторами и поэтами находятся такіе, которые предали посмѣянію толпы баснословныя божества и провозгласили единаго Бога. И между тѣми, которые ошибались въ поклоненіи Божеству и воздавали болѣе почестей твари, нежели Творцу, находятся тѣ, которые, живя достойнымъ образомъ, являли собою прекрасный примѣръ простоты, чистоты, воздержности; которые умѣли побѣждать смерть во спасеніе отечества; которые держали свое слово честно не только въ отношеніи своихъ согражданъ, но и своихъ враговъ; и которые достигли того, чтобы служить примѣромъ для другихъ". Наконецъ онъ говоритъ, что былъ бы счастливъ, если бы они извлечены были изъ ада и наслаждались вѣчнымъ блаженствомъ.
   Такова истинная его мысль, И такъ какъ онъ надѣется, что лучшіе изъ великихъ личностей древности освобождены Христомъ и возсѣдаютъ рядомъ съ праведниками, то и нѣтъ причины относиться къ нимъ сурово; имъ можно, безъ угрызеній совѣсти, протянуть руку; можно обращаться къ ихъ авторитету на защиту истины, ими замѣченной; можно присоединять ихъ свидѣтельство къ свидѣтельству священныхъ книгъ въ тѣхъ случаяхъ, когда обѣ стороны не противорѣчатъ другъ другу. Мы выше уже видѣли, что къ подобному заключенію онъ приходитъ въ своемъ трактатѣ о христіанскомъ ученіи, оконченномъ только въ 427 году. Для оправданія подобнаго своего мнѣнія, святой Іеронимъ воспользовался однимъ сравненіемъ, взятымъ имъ изъ книги Второзаконія; блаженный Августинъ заимствуется для той же цѣли изъ книги Бытія; по его мнѣнію, христіанинъ, который ищетъ добра въ языческихъ авторахъ, подобенъ израильтянамъ, бравшимъ золотыя египетскія вазы, чтобы посвятить ихъ на служеніе Богу. Такимъ образомъ, Библія служитъ имъ обоимъ для оправданія того смѣшенія, которое они совѣтуютъ сдѣлать изъ языческихъ писателей и священныхъ книгъ.
   Подобное смѣшеніе было въ обычаѣ и согласовалось съ помыслами и святого Амвросія. Что совѣтовали другіе, то осуществлялъ этотъ послѣдній на дѣлѣ. Онъ, но видимому, поступалъ въ этомъ отношеніи даже еще рѣшительнѣе; онъ, какъ кажется, не испытывалъ при этомъ тѣхъ колебаній и того сомнѣнія, чрезъ которыя проходили святые Іеронимъ и Августинъ: до крайней мѣрѣ, этого не замѣтно изъ его сочиненій. Умъ у него былъ твердый и прямой; самъ онъ былъ человѣкъ государственный, образовавшій себя въ великой административной школѣ имперіи. Рѣшенія онъ принималъ быстро; и, однажды рѣшившись на что-либо, держался принятаго неуклонно. Прибавимъ къ этому что онъ былъ членомъ того великосвѣтскаго римскаго общества, которое все было проникнуто культурой древней словесности; онъ всегда вращался въ атмосферѣ цивилизаціи и гуманныхъ началъ. Подобныя ему лица до того роднились съ классическими авторами, что послѣдніе дѣлались какъ бы частію ихъ существа; такимъ лицамъ и на мысль не пришло бы отступаться отъ древнихъ писателей. Онъ наслѣдовалъ отъ отцовъ уваженіе къ древности. Подобно имъ, онъ проникнутъ воспоминаніями республики: "То было чудное время", говоритъ онъ:-- "въ ту пору невѣдомо было то наглое самодовольство, которымъ упивается постоянство власти; невѣдомо было и приниженіе, порождаемое продолжающимся рабствомъ" {Hecameron, X, 15.}. Въ подобной душѣ, въ которой прошлое было почти равносильно настоящему, единеніе этихъ двухъ началъ совершилось само собою и сразу. Весьма любопытно наблюдать, съ какимъ удобствомъ совмѣщаются языческія воспоминанія и религіозныя чувствованія въ рѣчахъ, обращенныхъ св. Амвросіемъ къ Миланскому народу по поводу шести дней творенія (Hecameron); рѣчи эти -- какъ бы картины съ натуры: это -- Библія, иллюстрованная Вергиліемъ и Плиніемъ. Трактатъ "Объ обязанностяхъ духовныхъ лицъ", самое важное изъ сочиненій св. Амвросія, написано совершенно по образцу и по плану De Officiis Цицерона. Когда св. Амвросій писалъ это сочиненіе, онъ, такъ сказать, не спускалъ глазъ съ своего образца. Онъ слѣдовалъ за нимъ шагъ за шагомъ и, казалось, только тогда чувствовалъ себя удовлетвореннымъ, когда могъ ни въ чемъ не отступать отъ него, что и случалось зачастую. По замѣчанію Эберта, онъ даже въ допускаемыхъ имъ измѣненіяхъ является заботливымъ подражателемъ; если онъ отступаетъ въ буквѣ, то остается вѣренъ духу. Цицеронъ принялъ на себя трудъ усвоить римскому характеру чудный трактатъ Панетія; съ своей стороны св. Амвросій пожелалъ превратить книгу Цицерона въ христіанскій трактатъ: оба они занялись однородными предпріятіями {См. у Эберта, стр. 170, въ его: Histoire de lu littérature latine chrétienne (франц. переводъ).}. Не смотря на нѣкоторыя измѣненія, внутреннее содержаніе произведенія остается то же, и сущность стоической морали сохранена. Тѣмъ же стоицизмомъ; проникнуто содержаніе нѣсколькихъ писемъ, написанныхъ св. Амвросіемъ къ его другу Симплиціану. Онъ усвоиваетъ себѣ парадоксы стоической школы:-- богатъ только мудрецъ -- только мудрецъ свободенъ, и пр. Онъ доказываетъ, что эти парадоксы столь же свойственны правиламъ христіанства, какъ и ученіямъ философовъ {Epist., 37 и 38.}; онъ разработываетъ ихъ такъ, что, читая его, представляется, будто читаешь Сенеку. Классическая древность является всюду въ его сочиненіяхъ, даже въ тѣхъ изъ нихъ, въ которыхъ менѣе всего разсчитываешь встрѣтить ее. Когда онъ произносилъ въ Миланскомъ соборѣ надгробное слово молодому Валентиніану, онъ думалъ о его братѣ Граціапѣ, котораго также нѣжно любилъ. Мысль о двухъ несчастныхъ государяхъ, погибшихъ такъ унизительно, притомъ въ цвѣтѣ лѣтъ, напомнила ему объ участи Низія и Эвріала. Онъ безъ стѣсненія перелагаетъ Вергилія въ прозу, и это даетъ ему возможность достойно оплакать обоихъ государей: Beati ambo, si quid ineae orationes valebunt! nulla dies vos silentia praeterbit, и пр. {De Obitu Valentiniaui, 78.}. Ему понадобилось, при другомъ случаѣ, утѣшить сестру въ потерѣ брата, совершившейся при трагическихъ обстоятельствахъ. Онъ счелъ особенно удобнымъ воспроизвести для этого часть письма, написаннаго Сервіемъ Сульниціемъ Цицерону по поводу смерти дочери: онъ находилъ, что этотъ прекрасный отрывокъ, поучавшій при видѣ утратъ о тщетѣ земнаго, можетъ съ удобствомъ служить цѣлямъ христіанства и какъ нельзя болѣе умѣстенъ въ пастырскомъ увѣщаніи епископа. Не будемъ же удивляться тому, что святой Амвросій безъ всякаго колебанія вводилъ классическую древность въ христіанскіе сюжеты; онъ проповѣдывалъ здѣсь ту уступчивую теорію, которая вполнѣ умиротворяла его совѣсть. По его убѣжденію, все, что было истиннаго и добраго въ древности, все истекало изъ книгъ Священнаго Писанія. Вѣдь Пинагоръ, какъ говорили, былъ родомъ іудей; онъ, во всякомъ случаѣ, читалъ Моисея {Epist., 28.}; то же было и съ другими. Восхищаются проблескомъ мудрости и истины у древнихъ поэтовъ: все это перешло къ нимъ отъ Іова или Давида, которые болѣе древни, чѣмъ они {Epist., 37: Quanti antiquior Job? Quanto vetustior David? Agnoscaat ergo de nostris se habere quâecunque praestaiitioni locuti sunt.}. Слѣдовательно, можно безъ угрызеній совѣсти черпать изъ такихъ источниковъ; они берутъ свое начало изъ Библіи путями, для насъ невѣдомыми. Слѣдовательно, христіанинъ, прибѣгая къ ихъ помощи, черпаетъ изъ такого источника, который не чуждъ ему. Онъ только беретъ у другихъ то, что принадлежитъ и ему.
   Если, такимъ образомъ, рѣшались проповѣдывать подобныя правила великіе епископы, знаменитые ученые, каковыми были святой Амвросій, святой Іеронимъ и блаженный Августинъ, если они подавали примѣръ того, лакъ пользоваться языческою древностію для утвержденія религіозныхъ истинъ, то легко себѣ представить, какъ должны были поступать менѣе ревностные христіане, обыкновенные міряне. Вполнѣ естественно, что при такихъ условіяхъ должно было образоваться сліяніе между элементами различнаго происхожденія, и что слившись, подобные элементы должны были послужить для достиженія одного и того же предначертанія; такъ и случилось. Конечно, бывало и такъ, что нѣкоторые робкіе люди при этомъ ощущали своего рода угрызенія совѣсти; встрѣчались подобные люди въ монастыряхъ; они-то и предавались терзаніямъ духа {См. о подобныхъ послѣднихъ протестахъ у Компаретти, Virgilio nel medio его, I, см. 107 и слѣд.}. Но на вопли ихъ необращалось вниманія. И такъ какъ подобные вопли не могли устранить прежней системы воспитанія, и оно оставалось все тѣмъ же, какимъ было изстари, то можно сказать утвердительно, что вліяніе школъ все болѣе и болѣе утверждало и увеличивало чуждые элементы, которые въ теченіе уже пяти вѣковъ продолжали проникать въ христіанство и сливаться съ нимъ.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru