Брандес Георг
Генрих Ибсен

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Георгъ Брандесъ.

НОВЫЯ ВѢЯНІЯ.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.

ПЕРЕВОДЪ
Э. К. Ватсона.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.

I.

   Когда Генрихъ Ибсенъ отправлялся въ изгнаніе, изъ котораго онъ и до сихъ поръ еще не возвратился, ему было 36 лѣтъ отъ роду. Онъ покинулъ Норвегію въ мрачномъ, озлобленномъ настроеніи, послѣ не особенно радостно проведенной молодости. Онъ родился 20-го марта 1828-го года въ небольшомъ норвежскомъ городкѣ Скіенѣ; какъ отецъ его, такъ и мать происходили изъ самыхъ лучшихъ семействъ этого города. Отецъ его, купецъ, велъ жизнь весьма дѣятельную и отличался замѣчательнымъ гостепріимствомъ; но въ 1836-мъ году ему пришлось прекратить платежи, и у семейства Ибсеновъ ничего не осталось, кромѣ небольшо и дачи въ окрестностяхъ города. Тамъ оно и поселилось, чѣмъ почти совершенно прекратились сношенія ихъ съ кружками, къ которымъ они прежде принадлежали. Въ своей повѣсти "Перъ Гинтъ" Ибсенъ впослѣдствіи изобразилъ свои собственныя дѣтскія впечатлѣнія и воспоминанія, описывая жизнь въ домѣ богача Іона Гипта.
   Юношей Генрихъ Ибсенъ поступилъ ученикомъ въ одну аптеку; преодолѣвъ немалыя затрудненія, онъ 22 лѣтъ отъ роду поступилъ въ университетъ. Будучи студентомъ и не имѣя никакихъ заработковъ, онъ сильно бѣдствовалъ и ему частенько и подолгу приходилось отказываться отъ обѣда. Такимъ образомъ, вся его молодость была не что иное, какъ упорная и суровая борьба съ нуждою; даже родительскій домъ не могъ представить ему убѣжища.
   Правда, что подобныя обстоятельства въ такомъ бѣдномъ демократическомъ обществѣ, какъ норвежское, имѣютъ гораздо менѣе важное значеніе, чѣмъ гдѣ бы то ни было; къ тому-же Ибсенъ не лишенъ былъ способности юноши и поэта стать выше житейскихъ мелочей, восторгаясь идеями и давая широкую волю своему воображенію; но все же испытанная имъ съ раннихъ лѣтъ нужда наложила извѣстный отпечатокъ на его характеръ. Нужда можетъ вызвать подавленность, но она можетъ также вызвать оппозицію; она можетъ сдѣлать характеръ робкимъ, но можетъ также наложить на него на всю жизнь печать самостоятельности и твердости.
   На сосредоточенную въ себѣ, склонную къ полемикѣ и къ сатирѣ натуру Ибсена, склонную скорѣе подчинять себѣ окружающую среду, чѣмъ домогаться ея расположенія, бѣдность необходимо должна была дѣйствовать какъ вызовъ. Этимъ, быть можетъ, объясняется нѣкоторая щепетильность его, нѣкоторая погоня за тѣми внѣшними отличіями, которыя какъ бы дѣлали его равноправнымъ съ тѣми общественными классами, изъ которыхъ онъ былъ исключенъ обстоятельствами; но это-же вызывало въ немъ непреодолимое стремленіе полагаться лишь на самого себя и на свои собственныя средства.
   Пробывъ нѣсколько времени издателемъ еженедѣльной газеты, не имѣвшей подписчиковъ, онъ съ 1851-го по 1857-й годъ поставлялъ пьесы для небольшого бергенскаго театра, а затѣмъ состоялъ директоромъ театра въ Христіаніи, который обанкрутился въ 1862-мъ году. Ибсенъ, сдѣлавшійся впослѣдствіи человѣкомъ въ высшей степени положительнымъ и усвоившій себѣ самый регулярный образъ жизни, въ молодости далеко не отличался подобными качествами, и потому нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что относительно него ходили разныя сплетни, находящія особенно благопріятную почву въ маленькихъ центрахъ, гдѣ каждый шагъ человѣка совершается у всѣхъ на глазахъ и гдѣ склонны придавать важное значеніе малѣйшей неправильности въ образѣ жизни, въ особенности когда дѣло идетъ о человѣкѣ, значительно возвышающемся надъ толпой. Въ этотъ періодъ жизни Ибсена съ одной стороны неотступно преслѣдовали его кредиторы, а съ другой усердно перемывали ему косточки разныя городскія кумушки. Къ этому времени онъ успѣлъ уже написать не мало прекрасныхъ стихотвореній и не мало своихъ, пользующихся нынѣ такою громкою извѣстностью, драмъ, въ томъ числѣ и такихъ, которыя причисляются къ лучшимъ его произведеніямъ; но и тѣ, и другія издавались не въ Копенгагенѣ, какъ то дѣлается теперь по отношенію къ нему и къ лучшимъ норвежскимъ писателямъ; они появлялись въ Норвегіи, и притомъ въ самомъ жалкомъ внѣшнемъ видѣ, и даже друзья его оказали имъ довольно холодный пріемъ, причемъ высказывалось мнѣніе, что авторъ "лишенъ идеальной вѣры и идеальныхъ убѣжденій". Ему стало невыносимо пребываніе въ Норвегіи. Присвоенъ полемическомъ и саркастическомъ настроеніи, онъ издалъ въ 1862 году свою "Комедію Любви", соединяющую въ себѣ протестъ противъ эротики съ довольно пессимистическими взглядами насилу и назначеніе любви. Онъ не стѣснился высказать здѣсь свое сомнѣніе въ томъ, чтобы любовь могла сохранить свой идеальный, мечтательный характеръ и при брачныхъ отношеніяхъ. Онъ не могъ не знать, что общество, съ упорствомъ самосохраненія, требуетъ неизмѣнности нормальной и здоровой любви; но онъ былъ настолько молодъ и самостоятеленъ, что предпочелъ скорѣе, соединяя брачными узами свою Швангильдъ съ старымъ и богатымъ буржуа, признать извѣстныя права за самыми тривіальными взглядами на бракъ, чѣмъ скрыть свое отрицательное отношеніе къ ходячей догматикѣ любви. Эта пьеса вызвала взрывъ негодованія. Многіе возмутились этими нападками на весь эротическій общественный строй: на обрученія, браки и т. п. Вмѣсто того, чтобы признать, что ударъ драматурга попалъ мѣтко, начали дѣлать то, что обыкновенно дѣлается въ подобныхъ случаяхъ: стали копаться въ частной жизни автора, разузнавать его собственныя семейныя отношенія; Ибсенъ какъ-то разъ намекнулъ мнѣ на то. что съ печатными рецензіями на его пьесу онъ еще готовъ-бы былъ примириться, но что личная и устная критика на нее была для него просто невыносима. Даже такое замѣчательное произведеніе, какъ "Претенденты на корону", появившееся въ 1864-мъ году, не въ состояніи было очистить и поднять имя автора. Сколько мнѣ извѣстно, критика хотя и не отнеслась къ этой пьесѣ пренебрежительно, но въ то-же время она и не оцѣнила ея по достоинству, такъ что вещь эта прошла почти незамѣченной; не думаю, чтобы въ Даніи распространилось болѣе 20 экземпляровъ ея. Во всякомъ случаѣ, имя поэта стало извѣстно за предѣлами Норвегіи только послѣ появленія его "Бранда".
   Къ этимъ субъективнымъ причинамъ, вызвавшимъ неудовольствіе Ибсена, присоединилось еще чувство глубокаго негодованія по поводу образа дѣйствій Норвегіи во время датско-германской войны. Когда въ 1864 мъ году Швеція и Норвегія отказались помочь Даніи въ борьбѣ ея противъ Пруссіи и Австріи, не смотря на обѣщанія, данныя въ собраніи скандинавскихъ студентовъ и въ скандинавско-патріотической печати, которыя Ибсенъ считалъ обязательными, родина его стала казаться ему вялой, ничтожной и трусливой и до того опротивѣла ему, что онъ рѣшился покинуть ее.
   Съ этихъ поръ онъ жилъ поперемѣнно то въ Римѣ, то въ Дрезденѣ, то въ Мюнхенѣ, и затѣмъ опять въ Римѣ; въ Дрезденѣ и Мюнхенѣ онъ прожилъ по 5--6 лѣтъ. Онъ велъ тихую, правильную семейную жизнь, или, вѣрнѣе сказать, въ рамкахъ семейной жизни онъ создалъ себѣ свою собственную трудовую жизнь. Правда, онъ встрѣчался въ общественныхъ мѣстахъ съ выдающимися людьми тѣхъ городовъ, въ которыхъ ему доводилось жить, принималъ у себя въ домѣ пріѣзжихъ скандинавовъ; но все это время онъ жилъ какъ на бивуакахъ среди взятой на прокатъ обстановки; въ теченіе цѣлыхъ девятнадцати лѣтъ ему не доводилось садиться за собственный свой столъ или лечь въ собственную кровать. Онъ во все это время никогда не зналъ покоя въ собственномъ смыслѣ этого слова; но мало-по-малу онъ привыкъ чувствовать себя какъ дома и въ этой бездомной обстановкѣ. Когда я видѣлся съ нимъ въ послѣдній разъ и спросилъ его, неужели ничего во всей квартирѣ не составляетъ его собственности, онъ указалъ рукой на рядъ картинъ, развѣшанныхъ по стѣнѣ: это была единственная его собственность. Даже въ то время, когда онъ успѣлъ уже пріобрѣсти извѣстный достатокъ, онъ не чувствовалъ потребности въ собственномъ углѣ, а еще менѣе того -- въ поземельной собственности, какъ Бьёрнсонъ. Онъ удалился отъ своего народа и его ничто не связывало ни съ какимъ-либо учрежденіемъ, ни съ какой-либо партіей, даже ни съ какимъ-либо періодическимъ изданіемъ его родины. Онъ былъ совершенно свободенъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ одинокъ. Вотъ что онъ писалъ:
   "Посылаю привѣтъ свой издали тебѣ, мой народъ, который поднесъ мнѣ въ глубокой чашѣ цѣлительный, но горькій напитокъ, который вдохнулъ силу для борьбы поэту, стоящему уже близко къ могилѣ, на закатѣ дней своихъ; тебѣ, мой народъ, который снарядилъ меня въ долгій путь сандаліями тревоги, котомкой заботъ и посохомъ изгнанія".
   Всѣ его произведенія, какъ до изгнанія, такъ и во время его, указываютъ на одно и то же настроеніе, вытекающее изъ свойствъ его природы: ему, очевидно, было не по себѣ и онъ тосковалъ. Эта черта, вполнѣ естественная у человѣка, оторваннаго отъ родины, сказывается особенно сильно въ тѣхъ мѣстахъ произведеній Ибсена, которыя производятъ наибольшее впечатлѣніе. Въ этомъ отношеніи можно указать на нѣкоторыя изъ его самыхъ оригинальныхъ, но въ то же время весьма несхожимъ между собою произведеній, какъ напр. на стихотвореніе "На горныхъ вершинахъ", въ которомъ разсказчикъ видитъ съ вершины горы, какъ пожирается пламенемъ хижина его матери, причемъ въ огнѣ погибаетъ и сама обитательница хижины, между тѣмъ какъ онъ самъ, точно парализованный и лишенный воли, любуется эффектнымъ ночнымъ освѣщеніемъ; или также на стихотвореніе "Изъ моей домашней жизни", въ которомъ мечты поэта, его крылатыя чада, обращаются въ бѣгство, какъ только онъ самъ себя увидитъ въ зеркало, съ своими оловянно-съ. рыми глазами, въ застегнутой жилеткѣ и съ войлочными туфлями на ногахъ. Мрачно-поэтична та сцена, въ которой Брандъ вырываетъ изъ рукъ жены своей платьице умершаго ребенка ихъ, или напр. тѣ, гдѣ Брандъ спокойно смотритъ на то, какъ его мать повергается въ адъ и гдѣ Петръ-Гинтъ, напротивъ, видитъ свою мать" возносящуюся на небо. Не мѣшаетъ вспомнить то сильное, но тягостное впечатлѣніе, которое производитъ "Нора" -- эта бабочка, которую въ теченіе цѣлыхъ трехъ дѣйствій прокалываютъ булавками и наконецъ пригвождаютъ къ доскѣ,-- и станетъ очевиднымъ, что основной фонъ произведеній Ибсена, въ сущности, довольно мраченъ. Порою поэтъ доходитъ до ужаснаго, до трагическаго хотя, строго говоря, онъ вовсе не трагикъ. Трагедіи Шиллера или Эленшлегера бываютъ мрачны только мѣстами; даже авторъ "Короля Лира" и "Макбета" написалъ такія чудесно-гармоничныя вещи какъ "Буря" или "Сонъ въ лѣтнюю ночь". Но у Ибсена вышеупомянутое настроеніе является основнымъ и сказывается всюду. Оно, понятно, должно было явиться у идеалиста, не перестававшаго стремиться къ высшей, духовной, идеальной красотѣ; оно было неизбѣжно у ригориста, одареннаго истинно скандинавскимъ темпераментомъ и вынесшаго изъ своего ортодоксальнаго воспитанія и изъ окружавшей его среды наклонность находить жизнь чувствъ безобразной и грѣховной и не признавать въ дѣйствительности никакой иной красоты, кромѣ нравственной. Ибсенъ былъ собственно весьма робокъ по природѣ своей: достаточно было немногихъ единичныхъ разочарованій, для того чтобы заставить его замкнуться въ самомъ себѣ и затаить въ своемъ сердцѣ подозрительность относительно всего внѣшняго міра. Онъ, очевидно, вынесъ еще въ ранніе годы много разочарованій въ своей наклонности вѣрить и преклоняться. Несомнѣнно, однимъ изъ самыхъ сильныхъ личныхъ впечатлѣній его было впечатлѣніе рѣдкости, или даже полнаго отсутствія -- какъ онъ самъ выражался съ горечью -- нравственныхъ идеаловъ въ современномъ ему обществѣ; и обманувшись въ своихъ поискахъ за душевной красотой, онъ, быть можетъ, находилъ нѣкоторое облегченіе въ томъ, чтобы всюду, гдѣ можно, разоблачать печальную истину. Воздухъ вокругъ него былъ насыщенъ красивыми словами; всѣ твердили о вѣчной любви, о серьезномъ отношеніи къ жизни, о твердости въ вѣрѣ и о твердости характера, о чисто-норвежскомъ духѣ ("немногочисленный, но твердый какъ утесъ народъ"); онъ осматривался вокругъ себя, искалъ -- и не находилъ въ дѣйствительной жизни ничего такого, что соотвѣтствовало бы подобнымъ словамъ. Такимъ образомъ, именно результатомъ его стремленія къ идеалу явилась своеобразная способность его открывать всюду полную несостоятельность. Онъ чувствовалъ потребность внимательно всматриваться въ мнимо-настоящее, для того чтобы безъ особаго удивленія убѣдиться въ томъ, что все это вовсе не настоящее. У него вошло въ привычку постукивать пальцемъ все, что походило на мѣдь, и ему доставляло своего рода меланхолическое удовольствіе убѣдиться по звуку въ томъ, что это вовсе не мѣдь. Всюду, гдѣ онъ встрѣчался съ такъ-называемымъ "великимъ", онъ имѣлъ обыкновеніе, даже чувствовалъ потребность поставить себѣ вопросъ,-- какъ онъ это сдѣлалъ, между прочимъ" въ своемъ "Посланіи къ шведской дамѣ": "Дѣйствительно-ли это великое -- велико?" Отъ его проницательнаго взора не ускользали тотъ эгоизмъ и та фальшь, которые присущи жизни фантазіей ("Перъ-Гинтъ"), ничтожество, мнящее прикрыть себя громкими фразами о свободѣ и о прогрессѣ ("Союзъ юношества"), и вскорѣ основной чертой его музы сдѣлалось непреодолимое идеальное или моральное недовѣріе. Послѣднее заставляло его производить все болѣе и болѣе смѣлыя изслѣдованія. Ничто не въ состояніи было ни импонировать ему, ни запугать его,-- ни то, что въ семейной жизни походило на идиллическое счастіе, ни то. что въ общественной жизни имѣло подобіе догматической несомнѣнности. И по мѣрѣ того, какъ изслѣдованія его становились обстоятельнѣе, увеличивалась неустрашимость, съ которою онъ сообщалъ и разглашалъ результаты ихъ Онъ находилъ какое-то особое удовольствіе раздражать и пугать тѣхъ, которые были заинтересованы въ томъ, чтобы замазывать общественные недостатки различными эвфемизмами. Какъ, съ одной стороны, онъ находилъ, что слишкомъ много болтаютъ объ идеалахъ, никогда не встрѣчавшихся въ жизни, такъ, съ другой стороны, онъ сознавалъ все яснѣе и яснѣе, и не безъ сильнаго чувства досады, что люди, точно сговорившись, хранили молчаніе относительно самаго полнаго, непоправимаго разрыва съ идеалами, относительно дѣйствительной, серьезной опасности. Въ такъ называемомъ "хорошемъ обществѣ" ихъ обходили молчаніемъ, какъ нѣчто не-реальное, не подлежащее обсужденію; въ поэзіи ихъ замалчивали, какъ нѣчто нарушающее душевное равновѣсіе такъ какъ господствовавшая въ то время эстетика предписывала изгонять изъ изящной литературы все рѣзкое, непримиримое, все, производящее тяжелое впечатлѣніе. И такимъ-то образомъ Ибсенъ сдѣлался поэтомъ мрачныхъ сторонъ человѣческой жизни; этимъ же объясняется и наклонность его отличаться отъ толпы своими рѣзкими, горькими выраженіями.
   Самая наружность Ибсена какъ-бы соотвѣтствуетъ тѣмъ основнымъ свойствамъ, которыми отличается его поэзія. Фигура его плотна и нѣсколько неуклюжа. Выраженіе его лица строгое, почти суровое, саркастическое. Большая голова его какъ-бы обрамлена гривой длинныхъ, густыхъ сѣдѣющихъ волосъ. Высокій лобъ его свидѣтельствуетъ о значительно развитомъ мозгѣ. Губы его сжаты -- какъ бы отъ привычки къ постоянному молчанію. Дѣйствительно, въ сколько-нибудь многолюдномъ обществѣ Ибсенъ почти никогда не раскрываетъ рта; нѣсколько разговорчивѣе, да и то лишь въ весьма незначительной степени, онъ становится въ бесѣдѣ съ глазуна-глазъ, или въ самомъ тѣсномъ кружкѣ. Одинъ французъ, которому я однажды въ Римѣ показалъ бюстъ Ибсена, отозвался о немъ: "Выраженіе лица скорѣе умное, чѣмъ поэтическое". Дѣйствительно, по лицу его видно, что это мыслитель, сатирикъ, но далеко не мечтатель. Однако прекрасныя стихотворенія его, какъ напр. "Прочь" и нѣкоторыя другія, указываютъ на то, что было время, когда онъ любилъ скакать и на Пегасѣ.
   Выраженіе лица его двоякое. Иногда улыбка, добрая, тонкая улыбка какъ-бы оживляетъ надѣтую на лицо его маску и позволяетъ заглянуть въ глубь души его. Ибсенъ нѣсколько застѣнчивъ, что встрѣчается нерѣдко у сосредоточенныхъ, серьезныхъ людей, но улыбка его въ высшей степени привѣтлива, и часто взглядъ его или пожатіе руки выражаютъ то, чего онъ не можетъ или не хочетъ облечь въ слова. Къ тому-же онъ имѣетъ обыкновеніе во время разговора бросать, съ легкой усмѣшкой, какое-нибудь съ виду безобидное, но подъ-часъ довольно ѣдкое замѣчаніе, причемъ улыбка смягчаетъ рѣзкость слова.
   Но лицо его способно принять и иное выраженіе: подъ вліяніемъ нетерпѣнія, гнѣва, справедливаго негодованія, оно способно принимать выраженіе почти суровое, напоминающее слѣдующія слова въ его-же прекрасномъ раннемъ стихотвореніи "Терье Вигенъ":
   "Порою взоръ его металъ молніи, точно вылетавшія изъ низко нависшей грозовой тучи, и тогда всякій, увидѣвъ Терье Вигенъ, боязливо отходилъ въ сторону".
   Это именно и есть то выраженіе, которое чаще всего принимала душа поэта по отношенію къ внѣшнему міру.
   Ибсенъ какъ-бы родился полемистомъ: первое его поэтическое произведеніе "Катилина" было первымъ-же его объявленіемъ войны. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ пришелъ въ зрѣлый возрастъ, онъ никогда не сомнѣвался въ томъ, что на одной чашкѣ вѣсовъ стоялъ онъ, а на другой было то, что называется обществомъ, т. е., по понятію Ибсена, всѣ тѣ, которые боятся правды и стараются замазать соціальные недостатки простою болтовней; и, по его представленію, обѣ эти чашки вѣсовъ находились въ приблизительномъ равновѣсіи. Въ числѣ другихъ забавныхъ парадоксовъ, онъ имѣлъ обыкновеніе утверждать, что въ каждое данное время является лишь извѣстное количество интеллигенціи, которое затѣмъ и распредѣляется въ извѣстномъ обществѣ, и притомъ далеко неравномѣрно: если напр. въ Германіи, въ данное время, нѣкоторыя отдѣльныя личности, Шиллеръ и Гёте, напр., были одарены особенно богато, то современники ихъ оказывались тѣмъ болѣе глупыми. Мнѣ кажется, что Ибсенъ не далекъ былъ отъ того мнѣнія, что онъ получилъ отъ природы свои способности въ такую эпоху, когда на лицо были лишь очень немногіе, съ которыми ему приходилось дѣлиться общей суммой ихъ. Поэтому-то онъ сознаетъ себя сыномъ извѣстнаго народа, частью одного цѣлаго, вожакомъ извѣстной группы, членомъ извѣстнаго общества, онъ сознаетъ себя только геніальной личностью, и единственное, во что онъ вѣритъ и что онъ уважаетъ, -- это личность. Въ этой оторванности отъ чего-то цѣлаго, въ этомъ, такъ сказать, подчеркиваньи своего собственнаго я, кроется нѣчто, живо напоминающее собою тотъ періодъ скандинавской исторіи, въ который Ибсенъ получилъ свое образованіе. Особенно замѣтно преобладаніе вліянія Киркетгаарда. Однако у Ибсена эта обособленность носитъ иной, совершенно особенный отпечатокъ, особенно рѣзко бросающійся въ глаза при сравненіи съ совершенно противоположнымъ литературнымъ характеромъ Бьёрнсона. Для извѣстной личности весьма важно занимать въ исторіи такое положеніе, при которомъ сама судьба поставила рядомъ съ нею рѣзкій контрастъ. Нельзя сказать, чтобы для выдающагося человѣка представляло особое удобство то, что его имя постоянно связывается съ другимъ именемъ, и не только для возвеличенія или для умаленія, но даже просто для сравненія; это положеніе невольныхъ близнецовъ, отъ котораго нельзя отдѣлаться, въ состояніи раздражать, и при извѣстныхъ обстоятельствахъ можетъ оказаться вреднымъ. На Ибсенѣ оно, быть можетъ, отразилось тѣмъ, что довело до крайности его оригинальность, его задушевность, соединенную, однакоже, съ большою скрытностью.
   Никто не составитъ себѣ выгоднаго мнѣнія о толпѣ, если онъ. подобно Ибсену, вѣритъ въ права и въ способности освобожденной личности, если онъ такъ-же рано, какъ Ибсенъ, всталъ въ враждебныя отношенія къ окружающей его средѣ. Несомнѣнно, что у Ибсена уже весьма рано выработалось презрѣніе къ людямъ. Не то, чтобъ онъ уже въ то время имѣлъ преувеличенно-высокое понятіе о своихъ собственныхъ достоинствахъ, придавалъ самъ себѣ преувеличенную цѣну. Это -- природа ищущая, спрашивающая, сомнѣвающаяся. "Я большею частью спрашиваю; не мое дѣло отвѣчать",-говоритъ онъ самъ о себѣ; а подобные люди мало склонны къ самомнѣнію. Не лишено значенія и то, что ему не легко дается отъисканіе подходящей формы и подходящаго стиля, что въ этомъ отношеніи его "Катилина" оставляетъ еще многаго желать, что въ небольшой (ненапечатанной) драмѣ "Курганъ" онъ, очевидно, находился подъ сильнымъ вліяніемъ Эленшлегера,-- въ особенности "Обѣтованной и вновь утраченной земли",-- что въ своемъ "Походѣ на Сѣверъ" онъ успѣшно и въ значительныхъ размѣрахъ пользовался эффектными положеніями, заимствованными изъ сказаній и изъ исторіи, прежде чѣмъ онъ рѣшается положиться на самого себя и на выработанную имъ самимъ форму. Въ началѣ Ибсенъ принадлежалъ скорѣе къ тѣмъ натурамъ, которыя скромно вступаютъ въ жизнь и признаютъ превосходство другихъ, до тѣхъ поръ, пока невзгоды не заставятъ ихъ сознавать свою собственную силу. Но начиная съ этой минуты, подобныя натуры обыкновенно дѣлаются гораздо большими упрямцами, чѣмъ люди самодовольные по природѣ; онѣ усвоиваютъ себѣ привычку взвѣшивать другихъ людей, которыхъ прежде оцѣнивали высоко, безъ дальнѣйшихъ околичностей, какъ бы на особыхъ умственныхъ вѣсахъ, и если эти другіе оказываются слишкомъ легковѣсными, то они прямо отбрасываются въ сторону.
   Ибсенъ находитъ средняго человѣка мелкимъ, эгоистичнымъ, ничтожнымъ. Онъ смотритъ на него не какъ объективный естествоиспытатель, а какъ моралистъ; и въ качествѣ моралиста онъ гораздо охотнѣе останавливается на испорченности человѣка, чѣмъ на его слѣпотѣ и неразуміи. Въ глазахъ Флобера человѣчество порочно потому, что оно глупо, въ глазахъ Ибсена, наоборотъ, оно глупо потому, что порочно. Напр., его Гельмеръ въ теченіе всей пьесы поступаетъ замѣчательно глупо по отношенію къ женѣ своей. Когда Нора прощается съ докторомъ Банкомъ, когда возникаетъ мысль о самоубійствѣ, Гельмеръ стоитъ точно въ какомъ-то любовномъ опьяненіи и простираетъ руки; но только самодовольный эгоизмъ дѣлаетъ его такимъ глупымъ.
   Ибсенъ находитъ человѣчество именно испорченнымъ, а не злымъ. Среди афоризмовъ, разсыпанныхъ въ романѣ Киркетгаарда "Или -- или", встрѣчается одинъ, который какъ нельзя болѣе годится девизомъ для Ибсена: "Пускай другіе жалуются на то, что настоящее время дурно; я же нахожу его только жалкимъ, потому что оно не вѣдаетъ страстей. Мысли людскія тонки и непрочны, какъ кружево, а сами люди -- ничтожны, какъ кружевницы. Ихъ задушевныя мысли слишкомъ ничтожны, для того чтобы быть грѣховными". Ничего иного не говоритъ одно изъ дѣйствующихъ въ "Пеерѣ Гинтѣ" лицъ: оно утверждаетъ, что Пеера Гинта отнюдь не слѣдуетъ отправлять въ адъ, но что его просто слѣдуетъ лишь растопить и затѣмъ вылить въ другую форму; онъ не былъ грѣшникомъ, такъ какъ "для того чтобы быть грѣшникомъ, нужно быть человѣкомъ сильнымъ и серьезнымъ"; онъ былъ просто заурядно дурной человѣкъ. "Поэтому-то тебя и слѣдуетъ растопить, пока ты не превратишься въ безформенную массу". Въ представленіи Ибсена Пееръ Гинтъ является типическимъ выразителемъ недостатковъ и пороковъ норвежскаго народа. Какъ видно, эти недостатки и пороки внушаютъ Ибсену не столько ужаса, сколько пренебреженія.
   Въ такой манерѣ относиться къ современникамъ находятъ себѣ объясненіе и такія юношескія произведенія Ибсена, въ которыхъ еще недостаточно сильно сказалась его оригинальность какъ поэта. Маргитъ въ "Сольгоускомъ праздникѣ" представляетъ собою такой женскій образъ, который невольно наводитъ на сравненіе съ Рагигильдою въ болѣе ранней драмѣ Генриха Герца "Домъ Свенда Диринга"; тѣмъ не менѣе фигура эта отлита изъ совершенно иного металла, чѣмъ у Герца: она выходитъ болѣе твердой, суровой, рѣшительной. Современная дѣвушка, безнадежно-любящая, чувствовала бы себя болѣе родственной Рагигильдѣ, чѣмъ Маргитѣ; ибо послѣдняя является скорѣе продуктомъ разслабленной эпохи, она лишена мужества и послѣдовательности страсти, не производитъ впечатлѣнія цѣльной фигуры. А для чего Ибсенъ въ своемъ "Скандинавскомъ Походѣ" возвращается къ мрачному трагизму саги о Вёльзунгахъ? Для того, чтобы противопоставить эту картину дѣйствительности, чтобы сильнѣе подѣйствовать на современнаго человѣка, чтобы пристыдить современное поколѣніе указаніемъ ему на величіе предковъ, чтобы выставить страсть, которая, разнуздавшись, неуклонно стремится къ цѣли, не сворачивая ни вправо, ни влѣво, силу и гордость, не щедрую на слова, молчаливую, но способную дѣйствовать, терпѣть и умереть, желѣзную волю, золотыя сердца, дѣянія, которыхъ не могли заставить забыть событія: вотъ какое зеркало онъ ставитъ передъ читателемъ!
   Я позволю себѣ охарактеризовать первое проявленіе этого воинственнаго паѳоса сравненіемъ его съ Катилиной, какимъ онъ представляется гимназисту старшаго класса. Каталина презираетъ и ненавидитъ римское общество, въ которомъ властвуютъ насиліе и корыстолюбіе, въ которомъ власти можно достигнуть только хитростью и интригами; онъ одинъ рѣшается выступить въ открытую борьбу. Если же прослѣдить этотъ же воинственный паѳосъ въ одномъ изъ послѣднихъ произведеній Ибсена, и притомъ, быть можетъ, въ самомъ замѣчательномъ,-- въ его драмѣ "Нора", то онъ звучитъ не менѣе сильно, исходя изъ устъ женщины. Когда Нора, эта ласточка, эта бѣлочка, этотъ ребенокъ, въ концѣ пьесы сосредоточивается на себѣ и говоритъ: "Я постараюсь добраться до того, кто правъ -- общество или я"; когда это нѣжное созданіе рѣшается поставить себя на одну сторону, а все общество на другую,-- тогда чувствуется, что она -- родная дочь Ибсена. И наконецъ остановимся на этомъ воинственномъ паѳосѣ въ еще позднѣйшемъ проявленіи его, въ отзывахъ жены Альвинга ("Духи") относительно ученій современнаго общества: "Я желала лишь распутать одинъ узелъ, а когда я его распутала, то весь шовъ распустился. Тогда я убѣдилась въ томъ, что это была машинная работа". Здѣсь, не смотря на значительное разстояніе, отдѣляющее поэта отъ созданнаго имъ характера, сквозь эти слова слышится вздохъ облегченія по поводу того, что поэту удалось хоть разъ, хотя и косвеннымъ образомъ, высказать послѣднее свое слово.
   Въ Катилинѣ и въ женѣ Альвинга, въ первомъ героѣ и въ послѣдней крупной женской фигурѣ Ибсена, замѣчается то-же сознаніе одиночества, какъ и въ промежуточныхъ между ними личностяхъ: Фалька, Бранда и Норы, а равно и то-же отчаянное стучаніе лбомъ объ стѣну. Въ послѣдней синей комедіи "Врагъ народа" все вертится даже на одной и той же оси,-- на силѣ, кроющейся въ изолированности, и пьеса оканчивается нѣсколько дидактическимъ парадоксомъ: "Наиболѣе сильный тотъ, кто одинокъ".
   Въ новѣйшее время эта манера смотрѣть на міръ и на людей обозначается, какъ извѣстно, словомъ "пессимизмъ". Но пессимизмъ имѣетъ много разновидностей и оттѣнковъ. Подъ нимъ, какъ мы видимъ то у Шопенгауера и Э. Фонъ-Гартмана, можно разумѣть убѣжденіе въ томъ, что самая жизнь --зло. что сумма радостей, сравнительно съ суммой страданій, поразительно мала; онъ можетъ также имѣть конечною цѣлью доказать ничтожество высшихъ благъ, доказать, какъ нерадостна молодость, какъ безотраденъ трудъ, какъ пусто само по себѣ удовольствіе и на сколько мы притупляемся отъ повторенія удовольствій,-- и все это для того, чтобы проповѣдывать аскетизмъ, какъ Шопенгауеръ, или борьбу за культурный прогрессъ, какъ Гартманъ, при чемъ, однако, и въ послѣднемъ случаѣ не обладаемъ убѣжденіемъ, что всякій культурный прогрессъ влечетъ за собою усиленіе у рода людского чувства неудовлетворенности. Но не таковъ пессимизмъ Ибсена. Онъ также находитъ міръ далекимъ отъ совершенства; но онъ не останавливается на вопросѣ о томъ, хорошали жизнь. Его штандпунктъ чисто моральный.
   Философъ-пессимистъ останавливается на призрачности любви и доказываетъ, какъ ничтожно кроющееся въ ней счастіе, что это счастіе вообще основывается только на самообманѣ, такъ какъ конечная цѣль ея заключается не въ счастіи отдѣльной личности, а въ возможно-большемъ совершенствѣ будущаго поколѣнія. Для Ибсена комедія любви заключается не въ неизбѣжной эротической иллюзіи -- въ его глазахъ только послѣдняя не подлежитъ критикѣ и она пользуется полной его симпатіей,-- а въ ослабленіи характеровъ и въ чуждомъ всякой поэзіи филистерствѣ, которое является неизбѣжнымъ послѣдствіемъ гражданскихъ союзовъ, заключенныхъ первоначально изъ эротическихъ побужденій. Предметомъ сатиры для Ибсена, внутреннимъ содержаніемъ его "Комедіи любви", является то, что богословъ, готовившійся въ началѣ въ миссіонеры, затѣмъ, сдѣлавшись женихомъ, опредѣляется учителемъ въ женское училище. Только однажды, и то какъ будто случайно, онъ высоко поднялся надъ своимъ обычнымъ моральнымъ отношеніемъ къ вопросамъ эротики, не покидая, однако, въ то-же время сатирическаго штандпункта своего, а именно въ стихотвореніи "Путаница",-- не только самомъ остроумномъ, но и самомъ глубоко-продуманномъ его стихотвореніи.
   Философъ-пессимистъ охотно останавливается на мысли о томъ, что счастіе недостижимо, какъ для отдѣльнаго человѣка, такъ и для массы. Онъ особенно сильно подчеркиваетъ то, что наслажденіе ускользаетъ у насъ изъ рукъ, что мы достигаемъ слишкомъ поздно всего того, что мы желаемъ, и что достигнутое далеко не производитъ на насъ того впечатлѣнія, которое рисовало передъ нами желаніе. Въ извѣстной Гётевской фразѣ,-- что онъ въ теченіе 75 лѣтъ не ощущалъ дѣйствительнаго удовлетворенія даже хотя бы въ продолженіе четырехъ недѣль, и что за все это время передъ нимъ точно катился камень, для поднятія котораго постоянно приходилось нагибаться,-- въ этой фразѣ философъ-пессимистъ находитъ рѣшительное доказательство невозможности счастія; ибо какъ можетъ мечтать простой смертный о достиженіи того, чего не удалось достигнуть Гёте, любимцу боговъ и людей? Иное дѣло Ибсенъ. При всемъ своемъ скептицизмѣ, онъ, собственно, не сомнѣвается въ возможности счастія. Даже его гонимая судьбой госпожа Альвингъ полагаетъ, что при другихъ условіяхъ жизни она могла бы быть счастливой; она не считаетъ счастіе невозможнымъ даже для ея жалкаго мужа. И Ибсенъ, очевидно, раздѣляетъ это ея мнѣніе. Онъ высказываетъ, несомнѣнно, свое собственное убѣжденіе, отзываясь о полубольшомъ городѣ (Христіаніи), который не можетъ доставить никакихъ радостей, а только удовольствіе, никакой жизненной цѣли, а только должность, никакого настоящаго дѣла, а только суетню. Поэтому сама жизнь не есть зло, самое существованіе не безотрадно: нѣтъ, если изъ жизни исчезаетъ жизнерадостность, то отвѣтственность за это непремѣнно должна падать на самого человѣка, или скорѣе, въ данномъ случаѣ, на печальное, грубое въ своихъ удовольствіяхъ, наклонное къ ханжеству норвежское общество.
   Для философа-пессимиста оптимизмъ является чѣмъ-то въ родѣ матеріализма. Въ томъ обстоятельствѣ, что оптимизмъ проповѣдуется на всѣхъ перекресткахъ, пессимистъ видитъ причину того, что соціальный вопросъ угрожаетъ охватить пожаромъ весь міръ. По его мнѣнію, прежде всего надлежитъ убѣдить массу въ томъ, что ей нечего ожидать отъ будущаго, такъ какъ онъ полагаетъ, что только пессимистическое признаніе всеобщности страданія можетъ просвѣтить толпу относительно безцѣльности ея стремленія. Но подобныхъ взглядовъ мы у Ибсена нигдѣ не встрѣчаемъ. Всюду, гдѣ бы онъ ни касался общественныхъ вопросовъ, какъ напр. въ своихъ "Опорахъ Общества" и въ другихъ произведеніяхъ, недостатки всегда бываютъ моральнаго свойства, и въ нихъ всегда виноватъ бываетъ самъ человѣкъ. Цѣлые слои общества сгнили, цѣлые ряды общественныхъ свай изъѣдены червями. Воздухъ въ небольшомъ, замкнутомъ обществѣ спертъ и нездоровъ, между тѣмъ какъ болѣе значительныя общественныя и государственныя группы представляютъ больше простора для крупныхъ дѣлъ. Только сильный порывъ вѣтра извнѣ, только дуновеніе истины и свободы могутъ очистить воздухъ.
   Находя міръ дурнымъ, Ибсенъ чувствуетъ не столько состраданія къ людямъ, сколько горечи. Пессимизмъ его -- не метафизическаго, а моральнаго свойства; онъ основывается на томъ убѣжденіи, что существуетъ возможность осуществить идеалы въ дѣйствительности: словомъ, его пессимизмъ -- это пессимизмъ негодованія; отсутствіе же въ немъ состраданія къ инымъ людскимъ невзгодамъ обусловливается тѣмъ, что онъ убѣжденъ въ воспитательномъ значеніи страданій: эти мелкіе ничтожные люди могутъ возвыситься только страданіемъ; для этихъ мелкихъ, жалкихъ скандинавскихъ государствъ оздоровленіе возможно при условіи борьбы, неудачъ, пораженій. Онъ, испытавъ самъ, какъ укрѣпляетъ человѣка неудача, выпившій самъ горькій, цѣлебный напитокъ, вѣритъ въ пользу огорченій, неудачъ, угнетенія. Яснѣе всего, быть можетъ, это сказывается въ его "Кесарѣ и Галилеянѣ". Ибсенъ смотритъ на Юліана Отступника съ той точки зрѣнія, что тотъ, преслѣдуя своихъ христіанскихъ подданныхъ, немало содѣйствовалъ распространенію и укрѣпленію христіанства, не давъ ему уснуть и зачахнуть. Въ глазахъ Ибсена всемірно-историческое значеніе Юліана заключается въ слѣдующемъ: превративъ христіанство изъ религіи придворной и государственной въ религію преслѣдуемую и угнетаемую, онъ возвратилъ ему первоначальный его характеръ, наложилъ на него отпечатокъ мученичества. На вызовъ христіанъ онъ отвѣчаетъ суровыми мѣрами, но эта суровость приводитъ къ неожиданнымъ для него самого результатамъ, его бывшіе школьные товарищи, Григорій Великій, въ началѣ не рѣшавшійся на энергическія дѣйствія и ограничивавшійся тѣснымъ кругомъ родныхъ и друзей, Василій Великій, въ началѣ предававшійся изученію свѣтской философіи на своей виллѣ, теперь, благодаря преслѣдованіямъ, "мужественно возстаютъ противъ Юліана, аки львы рыкающіе".
   

II.

   Не подлежитъ сомнѣнію, что не всегда авторъ можетъ высказаться весь въ своихъ произведеніяхъ. Иногда даже его личность производитъ впечатлѣніе, которое отчасти противорѣчитъ его твореніямъ. Но относительно Ибсена этого нельзя сказать. На основаніи семнадцати-лѣтняго знакомства съ нимъ я могу привести немало доказательствъ въ подтвержденіе того, что онъ не рисуется вышеприведенными взглядами своими, не драпируется ими, какъ авторъ. Я попытаюсь иллюстрировать умственную жизнь автора нѣкоторыми личными его отзывами, брошенными въ разное время въ видѣ шутки, парадокса или образнаго сравненія, а также нѣкоторыми письменными его отзывами, на оглашеніе которыхъ Ибсенъ изъявилъ согласіе. Мнѣ кажется, что этимъ путемъ мнѣ удастся живѣе и вѣрнѣе обрисовать нѣкоторыя особенности склада его ума, чѣмъ то было бы возможно на основаніи только его сочиненій.
   Когда въ 1870-мъ г. Франція лежала у ногъ Германіи, истекая кровью, Ибсенъ, искренно сочувствовавшій Франціи, былъ однако очень далекъ отъ того, чтобы раздѣлять господствовавшее въ то время по этому поводу въ скандинавскихъ государствахъ уныніе. Въ то время, какъ почти всѣ остальные друзья Франціи предавались сѣтованіямъ и сожалѣніямъ, Ибсенъ писалъ (20-го декабря 1870 г.): "...Впрочемъ, выдающееся мѣсто въ моихъ мысляхъ занимаютъ міровый событія. Прежняя, призрачная Франція разбита въ дребезги; еслибы точно такъ же была разбита и новая, фактическая Пруссія, то мы сразу очутились бы въ началѣ новой эры. Вотъ-то сильный толчекъ получила бы человѣческая мысль! Да и пора, давно пора дать ей толчекъ этотъ. Все, чѣмъ мы жили до сегодняшняго дня, не что иное, какъ крохи, павшія съ большой революціонной трапезы прошлаго столѣтія, да къ тому же мы уже достаточно долго пережевывали ихъ. Понятія требуютъ новаго содержанія и новаго толкованія. "Свобода, братство и равенство теперь уже отнюдь не тѣ же самыя понятія, какъ во времена покойной гильотины. Вотъ этого-то и не хотятъ понять господа политиканы, и потому я ихъ ненавижу. Люди желаютъ только какихъ-то спеціальныхъ революцій, переворотовъ внѣшнихъ, политическихъ. Но все это только пустяки: прежде всего необходимъ переворотъ самаго ума человѣческаго"...
   Всякій подмѣтитъ въ этомъ письмѣ не тотъ историческій оптимизмъ, на присутствіе котораго у Ибсена я указалъ выше. Какъ ни мрачно, повидимому, онъ смотритъ на будущность, все же онъ смотритъ съ самыми лучшими надеждами и съ полнѣйшимъ довѣріемъ на ту новую жизнь, которая является результатомъ несчастій. Мало того: лишь до тѣхъ поръ, пока несчастіе, сопровождающее появленіе въ свѣтъ идеи, держитъ умъ человѣка въ бодрствующемъ состояніи, идеи эти являются дѣйствительной силой. Даже зловѣщій шумъ, производимый падающимъ рѣзакомъ гильотины, нисколько его не пугаетъ, а напротивъ, составляетъ полнѣйшую гармонію съ его оптимистическимъ и революціоннымъ міросозерцаніемъ. Въ его глазахъ имѣетъ цѣнность не свобода, какъ абстрактное понятіе, а свобода въ видѣ борьбы, въ видѣ стремленія куда-то. Лессингъ говаривалъ, что если бы ему предложили на выборъ истину или стремленіе къ истинѣ, онъ избралъ-бы послѣднее. Ибсенъ могъ-бы подписаться подъ этими словами, съ тѣмъ только условіемъ, чтобы слово "истина" замѣнено было словомъ "свобода". Если онъ ненавидитъ политикановъ, то происходитъ это вслѣдствіе того, что, по его мнѣнію, они относятся къ свободѣ, какъ къ чему-то внѣшнему, чисто-формальному.
   Оптимистическія, такъ сказать, педагогическія воззрѣнія Ибсена на страданія объясняютъ главнымъ образомъ то усердіе, съ которымъ онъ проповѣдывалъ мысль о томъ, что Норвегія обязана помочь Даніи въ борьбѣ съ Германіей изъ-за Шлезвига. Понятно, онъ при этомъ, подобно другимъ скандинавамъ, исходилъ изъ идеи племенного родства, даннаго обѣщанія, наконецъ праваго дѣла Даніи; поэтому практическая польза подобнаго вмѣшательства отходила для него на второй планъ. Однажды, на сдѣланное ему замѣчаніе: "Да вѣдь нѣмцы порядкомъ-таки поколотили-бы васъ",-- онъ отвѣтилъ: "Безъ всякаго сомнѣнія. Но все-же мы въ такомъ случаѣ приняли-бы участіе въ общемъ движеніи, выказали-бы принадлежность свою къ Европѣ. Главное дѣло въ томъ, чтобы не оставаться совершенно въ сторонѣ".
   Въ 1870-мъ году Ибсенъ не выказалъ ни малѣйшаго восторга по поводу занятія Рима итальянскими войсками. Вотъ что онъ писалъ по этому поводу:
   "...Итакъ Римъ отняли у насъ, простыхъ смертныхъ, и отдали его господамъ политикамъ! Куда намъ теперь дѣться? Римъ былъ единственнымъ священнымъ мѣстомъ Европы, единственнымъ мѣстомъ, которое пользовалось истинной свободой -- свободой отъ тиранніи политической свободы.... И наконецъ, теперь миновало это прекрасное стремленіе къ свободѣ! Да, я долженъ сознаться: единственное, что я люблю въ свободѣ,-- это борьба изъ-за нея; обладаніе-же ею для меня безразлично"....
   Какъ мнѣ кажется, подобное отношеніе къ политикѣ имѣетъ двѣ стороны: тутъ мы видимъ, во-первыхъ, отголосокъ старинной романтики,-- отвращеніе отъ утилитаризма, составляющее отличительную черту романтическихъ школъ всѣхъ странъ; а во-вторыхъ, субъективную особенность: вѣру въ силу единичной личности и наклонность къ радикальнымъ дилеммамъ. Человѣкъ, провозгласившій своимъ девизомъ: "Все или ничего" ("Брандъ"), никоимъ образомъ не можетъ принять пароля политика-практика: "каждый день по маленькому шажку впередъ". Этимъ, быть можетъ, и объясняется нерасположеніе Ибсена ко всякаго рода парламентамъ. Онъ вѣритъ въ личность, въ единую, сильную личность: только единичная личность можетъ достигнуть чего-либо крупнаго. Въ его глазахъ парламентъ является не чѣмъ инымъ, какъ сборищемъ говоруновъ и диллетантовъ, что, конечно, не мѣшаетъ ему относиться съ величайшимъ уваженіемъ къ отдѣльному парламентаристу. На его губахъ неизмѣнно появлялась ироническая улыбка, когда ему приходилось прочитывать въ газетѣ: "И затѣмъ была избрана коммиссія", или: "И затѣмъ было образовано общество". Онъ усматриваетъ признакъ современной дряблости въ томъ, что какъ только кто-нибудь задумаетъ совершить какое-нибудь дѣло, онъ прежде всего начинаетъ хлопотать объ образованіи для этой цѣли общества или тамъ какой-либо коммиссіи. Эту особенность онъ очень зло осмѣиваетъ въ своемъ "Союзѣ юношества".
   На мой взглядъ Ибсенъ довелъ свое стремленіе къ индивидуализму до крайности, о которой даже не могутъ дать надлежащаго понятія его печатныя произведенія; въ этомъ отношеніи онъ идетъ даже дальше Зёрена Киркетгаарда, съ которымъ у него много общаго. Такъ, напр., Ибсенъ является убѣжденнымъ противникомъ государственной идеи въ ея новѣйшей формѣ. Не то, чтобъ онъ чувствовалъ слабость къ существованію мелкихъ государственныхъ организмовъ: напротивъ, ему претили тираннія правительствъ такихъ государствъ и неизбѣжно присущая имъ мелочность. Поэтому онъ не переставалъ выступать горячимъ сторонникомъ той идеи, чтобы три скандинавскія государства послѣдовали примѣру Италіи и Германіи и образовали собою одно политическое цѣлое. Самая лучшая историческая драма его "Претенденты на корону" разработываетъ именно идею о подобномъ слитіи. Въ этомъ отношеніи Ибсенъ заходитъ даже такъ далеко, что, какъ мнѣ кажется, онъ упускаетъ изъ виду тѣ опасности, которыми стремленіе къ политическому единству угрожаетъ разносторонности умственной жизни. Италія, въ художественномъ отношеніи, достигала наибольшаго своего расцвѣта въ то время, когда Сіена и Флоренція враждовали между собою политически, а Германія въ умственномъ отношеніи никогда не стояла выше, какъ въ то время, когда Кёнигсбергъ и Веймаръ представляли собою отдѣльные политическіе центры. Но мечтая о политическомъ единствѣ, поэтъ Ибсенъ думаетъ также о такомъ времени, когда государственная власть предоставитъ гораздо больше простора общинной и личной свободѣ, чѣмъ теперь, и когда слѣдовательно уже не будутъ существовать государства въ настоящемъ ихъ видѣ. Хотя Ибсенъ вообще читалъ немного и не составлялъ себѣ понятія о современномъ положеніи вещей по книгамъ, мнѣ все-же порою казалось, будто существовало извѣстное тожество между его идеями и зарождающимися, бродящими идеями нашего вѣка. Въ одномъ отдѣльномъ случаѣ я вынесъ даже положительное убѣжденіе въ томъ, что его занимали и въ извѣстной мѣрѣ мучили народившіяся политическія идеи. Тотчасъ-же по окончаніи франко-прусской войны, когда всѣ умы заняты были этимъ крупнымъ политическимъ событіемъ, но когда ни въ одномъ скандинавскомъ умѣ не могло еще возникнуть никакого представленія о чемъ-либо подобномъ парижской коммунѣ, Ибсенъ излагалъ, въ разговорѣ со мною, такіе политическіе идеалы, сущность которыхъ, какъ мнѣ казалось, не совсѣмъ зрѣло обдумалъ, но которые въ то-же время находились въ близкомъ родствѣ съ идеалами, провозглашенными какой-нибудь мѣсяцъ спустя парижской коммуной, правда, въ сильно искаженной формѣ. Въ виду существовавшихъ между нами разногласій относительно свободы и относительно нѣкоторыхъ политическихъ вопросовъ, Ибсенъ писалъ мнѣ (17-го февраля 1871 года):
   "Вѣдь борьба за свободу, въ сущности,-- не что иное, какъ постоянное, живое усвоеніе себѣ идеи о свободѣ. Тотъ, кто пользуется свободой, не стремясь къ этому пользованію, обладаетъ чѣмъ-то мертвымъ и бездушнымъ; ибо отличительную черту понятія о свободѣ составляетъ именно то, что пока мы ее ищемъ, желаемъ усвоить ее себѣ, оно все болѣе и болѣе расширяется. Поэтому, если кто остановится во время этой борьбы и скажетъ: "Вотъ она!",-- то онъ этимъ самымъ докажетъ только то, что онъ утратилъ ее. А именно эта-то остановка на извѣстной, данной точкѣ мнимой свободы и составляетъ характеристическую особенность нашего современнаго государственнаго строя; я, съ своей стороны, ни въ какомъ случаѣ не могу одобрить этого. Безъ сомнѣнія, пользованіе избирательнымъ нравомъ, правомъ разрѣшенія пошлинъ, и т. д.-- вещь прекрасная. Но кому отъ этого польза? Гражданину, а не отдѣльной личности. Для отдѣльной же личности не представляется ни малѣйшей разумной необходимостью быть гражданиномъ. Напротивъ -- государство часто является проклятіемъ для отдѣльной личности. Какою цѣною купила Пруссія свою государственную мощь? Цѣною превращенія личности въ какое-то абстрактное политическое и географическое понятіе; лучшимъ солдатомъ является кельнеръ. А съ другой стороны, возьмемъ европейскій народъ. Благодаря чему онъ, при всей своей наружной грубости, сохранилъ свои особенности, свою поэзію? Благодаря тому, что ему никогда не приходилось влачить за собою государственное ядро. Останься онъ въ Палестинѣ -- и онъ давнымъ давно утратилъ бы всякую характеристичность, какъ то случилось съ другими народами... Союзы отдѣльныхъ личностей непремѣнно должны быть добровольными, основываться на духовномъ родствѣ; только въ такомъ случаѣ свободные союзы будутъ на что-нибудь годны. Измѣненіе правительственной формы -- это мелочь: немного болѣе, немного менѣе -- тутъ собственно не о чемъ и толковать. Государство пустило корни свои во времени; во времени же оно раскинетъ и верхушку свою. Исчезнуть и болѣе крупныя установленія: ни нравственныя понятія, ни художественныя формы не вѣчны. И кто поручится мнѣ за то, что на планетѣ Юпитеръ дважды два не составляетъ пяти?".
   Когда Ибсенъ писалъ эти строки, ему, очевидно, ничего неизвѣстно было объ остроумной, но парадоксальной попыткѣ анонимнаго автора, подписывавшагося псевдонимомъ "А barrister", доказать возможность того, что гдѣ-нибудь въ другомъ мірѣ, на Юпитерѣ, дважды два составляетъ пять; онъ, очевидно, и не подозрѣвалъ того, какъ понравилась бы эта его фраза Стюарту Миллю и другимъ сторонникамъ радикальнаго эмпиризма; онъ пришелъ къ скептицизму совершенно независимо отъ какого либо посторонняго вліянія, причемъ, однако, страннымъ образомъ скептицизмъ его сопряженъ, съ другой стороны, съ глубокой вѣрой. Такъ, напр., онъ влагаетъ въ уста своего Бранда слѣдующія слова:
   "Я не въ состояніи относиться съ почтеніемъ и съ уваженіемъ ко многимъ поученіямъ, унаслѣдованныхъ нами отъ отцовъ и дѣдовъ. Возникли они во времени, и легко можетъ статься, что во времени же они и потонутъ. Все созданное обречено на смерть: то, что не поѣдается молью и червями, все же, согласно міровымъ законамъ, когда-нибудь уступитъ свое мѣсто новой, еще не народившейся формѣ".
   Вышеприведенный отрывокъ изъ письма Ибсена составляетъ любопытный комментарій къ этимъ его словамъ; онъ можетъ также служить доказательствомъ, какъ тонко Ибсенъ подмѣтилъ вѣянія своего времени, далеко еще не успѣвшія вполнѣ высказаться; вѣдь впослѣдствіи даже и Бисмаркъ какъ-то публично призналъ что въ стремленіяхъ парижской коммуны, при всѣхъ ея заблужденіяхъ, все же была "крупица здраваго смысла". Ибсенъ писалъ 18-го мая 1871 года:
   "... Ну, не гнусно-ли со стороны парижской коммуны, что она такъ исказила мою государственную теорію, или, вѣрнѣе, мое отсутствіе государственной теоріи? Теперь идея моя дискредитирована надолго, и я затрудняюсь даже проводить ее въ стихахъ. Но все же я глубоко убѣжденъ въ томъ, что самое ядро здорово и что когда-нибудь идея эта осуществится на практикѣ не въ каррикатурномъ видѣ..."
   Въ своемъ отстаиваніи интересовъ отдѣльной личности Ибсенъ дошелъ до того, что сталъ относиться полемически къ идеѣ государства и общества. Я не увѣренъ въ томъ, вполнѣ-ли я его понимаю въ этомъ отношеніи. Я допускаю, что можно усматривать въ новѣйшей исторіи постоянную борьбу между государствомъ и обществомъ, какъ то дѣлаютъ Лоренцъ фонъ-Штейвъ, а послѣ него и Гнейстъ, исходя отъ новаго, энергическаго понятія о государственной идеѣ; но для меня не совсѣмъ ясно, какимъ образомъ можно выступать одновременно и противъ государственной, и противъ общественной идеи, какъ то дѣлаетъ Ибсенъ, если только въ данномъ случаѣ онъ поступаетъ сознательно.
   Но въ своемъ отстаиваніи интересовъ отдѣльной личности Ибсенъ заходитъ еще дальше. По его мнѣнію, личность, для свободнаго развитія всего того, что въ ней кроется "in potentia". должна прежде всего быть свободною и стоять одиноко; поэтому онъ усматриваетъ серьезную опасность во всякомъ сближеніи личности съ другою личностью, хотя бы въ видѣ товарищества, дружбы и даже брака. Приведу здѣсь отвѣтъ Ибсена на одно мое письмо, въ которомъ я, подъ вліяніемъ какихъ то непріятностей, писалъ ему, что у меня нѣтъ друзей, или, по крайней мѣрѣ, очень мало ихъ. На это Ибсенъ отвѣтилъ мнѣ (6-го марта 1870 года):
   "... Вы пишете, что у васъ на родинѣ нѣтъ друзей. Я всегда въ этомъ былъ увѣренъ. Человѣкъ, который, подобно вамъ, не уклонно идетъ къ разъ намѣченной себѣ цѣли жизни, не можетъ имѣть друзей... Друзья -- это дорого-стоющая роскошь; а если кто предназначилъ свой капиталъ для совершенія какого-нибудь дѣла, которое онъ считаетъ важнымъ, то у него уже не оказывается средствъ на то, чтобы держать себѣ друзей. Дороговизна друзей обусловливается не тѣмъ, что для нихъ дѣлаешь, а тѣмъ, что ради нихъ упускаешь дѣлать. Поэтому многіе умственные зародыши преждевременно погибаютъ. Мнѣ самому приходилось все это продѣлать, и потому я имѣю позади себя длинный рядъ годовъ, въ теченіе которыхъ мнѣ не удалось сдѣлаться самимъ собою..."
   Въ этой иронической жалобѣ на "дороговизну друзей" слышится стремленіе Ибсена къ независимости, и ею же объясняется его наклонность къ одиночеству; быть можетъ, въ этихъ же словахъ его можно также найти объясненіе причины сравнительно-поздняго обнаруженія геніальности Ибсена. Онъ, какъ я замѣтилъ уже выше, началъ свою карьеру безъ излишней самонадѣянности.
   И подобно тому, какъ, при извѣстныхъ обстоятельствахъ, дружба можетъ явиться помѣхой для самостоятельности отдѣльной личности, такою же помѣхой можетъ явиться и бракъ. Поэтому-то Нора и отказывается признавать обязанности свои относительно мужа и дѣтей своихъ самыми священными своими обязанностями; на ней лежитъ еще болѣе священная обязанность относительно самой себя. Въ виду этого, она и отвѣчаетъ на слова Гельмера: "Ты прежде всего -- жена и мать",-- словами: "Мнѣ кажется, что я прежде всего человѣкъ, или что во всякомъ случаѣ мнѣ слѣдуетъ попытаться сдѣлаться имъ".
   Ибсенъ раздѣляетъ убѣжденіе Киркетгаарда въ томъ, что во всякомъ человѣкѣ дремлетъ исполинская дума, непреоборимая сила; но онъ выразилъ это убѣжденіе въ иной формѣ, чѣмъ Киркетгаардъ, для котораго цѣнность личности является чѣмъ-то сверхъестественнымъ, между тѣмъ какъ Ибсенъ стоитъ исключительно на почвѣ человѣческаго. По его мнѣнію, человѣкъ долженъ опираться не на какія-то высшія силы, а исключительно на самого себя. А такъ какъ онъ прежде всего долженъ быть цѣленъ и свободенъ, то Ибсенъ усматриваетъ въ уступкахъ, дѣлаемыхъ міру, зло, дурной принципъ. Такова основная мысль и его. "Бранда". Вотъ что, между прочимъ, говоритъ Брандъ:
   "И все же изъ этихъ обломковъ думъ, изъ этихъ обрубковъ ума, изъ этихъ головъ и изъ этихъ рукъ когда-нибудь да должно составиться одно цѣлое, созданіе Божіе, настоящій человѣкъ, новый, молодой и сильный Адамъ".
   Поэтому весьма естественно, что девизомъ Бранда, хотя съ перваго взгляда и довольно несимпатичнымъ, становятся слова: "Все или ничего". Поэтому "духъ примиренія", даже въ минуту его смерти, является въ глазахъ его ничѣмъ инымъ, какъ искусителемъ, требующимъ его мизинецъ, для того, чтобы затѣмъ овладѣть всей душой его; поэтому опять и въ "Перѣ Гинтѣ" этотъ духъ примиренія выставляется чѣмъ-то трусливымъ, виляющимъ, колебляющимся туда и сюда:
   "Обнажай шпагу?" -- "Человѣкъ осторожный никогда не обнажаетъ шпаги; онъ не на столько глупъ".-- "Выходи на открытый бой!" -- "Человѣкъ осторожный никогда не прибѣгаетъ къ мечу: онъ побѣждаетъ выжиданіемъ".
   Вырвать родъ людской изъ опасныхъ объятій умѣренности, схватить и запрятать куда-то далеко духъ примиренія, запереть его въ какой-нибудь сундукъ и забросить ключъ отъ этого сундука въ море, тамъ, гдѣ оно особенно глубоко, -- вотъ та цѣль, которую преслѣдуетъ Ибсенъ, какъ поэтъ, вотъ та революція, о которой онъ мечтаетъ.
   Однажды я спросилъ у Ибсена: "Найдется-ли среди всѣхъ датскихъ поэтовъ хоть одинъ, которымъ вы интересовались-бы на теперешней степени вашего развитія?" -- Немного помолчавъ, Ибсенъ отвѣтилъ:-- "Однажды я встрѣтилъ на островѣ Зеландѣ стараго крестьянина, шедшаго за своимъ плугомъ и не перестававшаго бранить людей: вотъ онъ-то и симпатиченъ мнѣ".-- Интересно то, что изъ всѣхъ датскихъ поэтовъ ближе всего Ибсену -- Бродаль, тоже своего рода негодующій пессимистъ, хотя и не особенно глубокій психологъ, но все же человѣкъ, способный негодовать и громить. Бредаль подмѣчаетъ главнымъ образомъ внѣшнюю тираннію, грубое лицемѣріе, между тѣмъ какъ Ибсенъ заглядываетъ въ самыя далекія складки сердца. Бредаль похожъ на Ибсеновскаго революціоннаго оратора, который "наполняетъ весь міръ потоками своего краснорѣчія". Самъ же Ибсенъ идетъ дальше: "онъ подводитъ мины, разбивающія судно" {"Къ моему пріятелю, революціонному оратору: "Ты говоришь, что я сдѣлался консерваторомъ: нѣтъ, я все еще принадлежу къ прежнему ордену. Я не нахожу удовольствія въ передвиганіи камней; перемѣните игру -- тогда я буду вашъ. Вы заботитесь о потокахъ краснорѣчія; я же подвожу мины, разбивающія судно".}.
   Если я назвалъ Ибсена натурой революціонною, то отсюда вовсе не слѣдуетъ, чтобы я разумѣлъ подъ этими словами человѣка, мечтающаго о внѣшнихъ, насильственныхъ переворотахъ. Совершенно наоборотъ! Чувствуя себя одинокимъ, брезгливо относясь ко всѣмъ партіямъ, сосредоточенный въ себѣ, сдержанный, выжидая "лучшей будущности въ незапятнанной брачной одеждѣ" {"Меня пугаетъ шумъ толпы; я не желаю, чтобъ одежду мою забрызгали уличная грязь; я желаю въ чистомъ, брачномъ одѣяніи ждать лучшей будущности". ("Письмо съ воздушнаго шара").},-- онъ, въ буквальномъ смыслѣ, скорѣе консервативенъ, хотя консерватизмъ его имѣетъ нѣсколько странный оттѣнокъ: будучи радикаломъ, ничего не ожидая отъ частныхъ реформъ, онъ не желаетъ присоединяться ни къ какой прогрессивной партіи. По убѣжденіямъ своимъ, онъ рѣшительный революціонеръ; но тареволюція, о которой онъ мечтаетъ и на пользу которой онъ работаетъ,-- это именно та внутренняя революція, на которую я указывалъ выше. Я напомню здѣсь только заключительныя слова вышеупомянутаго письма его, отъ декабря 1870-го года: "дѣло прежде всего о революціи въ умѣ человѣческомъ". Я отлично запомнилъ эти слова, такъ какъ въ нихъ заключается, такъ сказать, вся творческая программа Ибсена, -- прекрасная программа для поэта.
   Я однако не рѣшусь сказать, чтобы на мой взглядъ міровоззрѣніе Ибсена заключало въ себѣ что-либо иное, кромѣ здоровой, элементарной правды. Это такое міровоззрѣніе, на основаніи котораго можно мыслить и писать, но не дѣйствовать; строго говоря, его нельзя даже прямо высказывать при существующихъ условіяхъ общежитія, такъ какъ этимъ какъ-бы приглашаешь другихъ дѣйствовать, что въ данномъ случаѣ, было бы дѣломъ довольно рискованнымъ. Отъ всякой практической дѣятельности приходится безусловно отказаться тому, кто, стремясь къ крупнымъ, рѣшительнымъ, всестороннимъ переворотамъ, равнодушно или презрительно взираетъ на медленныя, незначительныя измѣненія въ ходѣ развитія, на постепенныя, совершающіяся шагъ за шагомъ политическія усовершенствованія, на компромиссы, съ которыми приходится мириться политическому дѣятелю, потому что только этимъ путемъ онъ можетъ разсчитывать на частичное осуществленіе своихъ идеаловъ, наконецъ, на всякіе товарищескіе союзы, безъ которыхъ тотъ, кто не умѣетъ повелѣвать, не въ состояніи будетъ провести въ дѣйствительную жизнь хотя-бы одну изъ своихъ мыслей. Такой человѣкъ, подобно Бранду и Киркетгаарду, никогда не будетъ въ состояніи дѣлать что-либо другое, какъ указывать на разверзтую бездну, отдѣляющую дѣйствительность, среди которой мы живемъ, отъ идеала. Предпринимать что-либо, въ видахъ достиженія желанной цѣли, при помощи другихъ, значило бы заставлять свою свиту перепрыгивать черезъ бездонную пропасть, отдѣляющую дѣйствительно существующее отъ желательнаго, и тѣмъ принимать на себя страшную отвѣтственность. Даже, и поэтъ можетъ высказывать подобное міровоззрѣніе лишь косвеннымъ образомъ, намеками, иносказательно, въ драматической формѣ, влагая извѣстныя мысли въ уста дѣйствующихъ лицъ, за каждое слово которыхъ авторъ не песетъ личной отвѣтственности. Само собою разумѣется, что только усердные не по разуму противники могли придать серьозное значеніе шуткѣ автора о подведеніи мины подъ корабль и вывести отсюда заключеніе о кровожадности автора. Подобное міровоззрѣніе заключаетъ въ себѣ извѣстную раздвоенность между теоріей и практикой, между личностью и граждани немъ, между духовной свободой и тѣми видами практической свободы. которые имѣютъ форму обязательствъ,-- раздвоенность, которая можетъ быть проведена въ дѣйствительность лишь поэтомъ живущимъ въ изгнаніи, которому нѣтъ ни малѣйшаго дѣла до государства, общества, политики, партій и реформъ.
   Идеалъ умственной аристократичности, являющійся результатомъ подобнаго міровоззрѣнія, представляется мнѣ не особенно высокимъ. Безъ сомнѣнія, выдающійся писатель вѣрнѣе всего поддержитъ свое достоинство, если онъ не станетъ кидаться въ рукопашную схватку; безъ сомнѣнія, въ высшей степени прилично держаться въ сторонѣ, не вмѣшиваться въ житейскія дрязги, не выступать ни съ какими газетными статьями. Но еще приличнѣе, на мой взглядъ, поступали тѣ генералы-легитимисты, которые записывались на службу въ армію Конде въ качествѣ простыхъ рядовыхъ и которые, не смотря на свои генеральскія эполеты, не брезгали сражаться въ пѣшемъ строю, и притомъ въ первыхъ рядахъ его. Они вслѣдствіе этого ни мало не утрачивали своего внутренняго, настоящаго достоинства.
   

III.

   Психологическій анализъ доведенъ у Ибсена до того, что для насъ становится совершенно понятною исходная точка его, обусловленная литературными наклонностями и стремленіями его современниковъ. Я нарочно говорю "его современниковъ", а не "его народа", ибо Ибсенъ на столько-же европеецъ, насколько Бьёрнсонъ, не смотря на его космополитическое образованіе, націоналенъ. Отношеніе поэта къ его современникамъ даетъ намъ вѣрное мѣрило отношенія его къ современнымъ ему идеямъ и формамъ; вѣдь каждая эпоха имѣетъ свои идеи, которыя въ области искусства выступаютъ въ видѣ образовъ и идеаловъ.
   Идеи эти рождаются не у поэтовъ, а являются результатомъ трудовъ мыслителей и изслѣдователей; онѣ зарождаются въ видѣ геніальныхъ предположеній объ отношеніяхъ и законахъ дѣйствительности; онѣ развиваются и принимаютъ извѣстныя формы, благо даря естественно-историческимъ опытамъ, историческимъ и философскимъ изслѣдованіямъ; онѣ растутъ, очищаются и крѣпнутъ въ борьбѣ за истину и противъ нея, до тѣхъ поръ, пока онѣ, подобно библейскимъ ангеламъ, не распустятъ своихъ крыльевъ, сдѣлаются силою и начинаютъ властвовать надъ современниками.
   Вызывать идеи -- это не дѣло и не призваніе поэта; но истинные поэты, во время роста идей и борьбы за нихъ, невольно увлекаются извѣстными идеями и вступаютъ въ бой изъ-за нихъ. Они не въ состояніи оставаться въ сторонѣ; они понимаютъ ихъ, никогда спеціально ими не занимавшись. Плохіе поэты, усвоившіе себѣ только рутину поэзіи, не слышатъ глухого шума, производимаго идеями, старающимися прорыться на свѣтъ Божій, или шелеста въ воздухѣ ихъ крыльевъ. Гейне говоритъ въ предисловіи къ своимъ "Новымъ Стихотвореніямъ": "Во время писанія мнѣ казалось, будто я слышалъ надъ головой моей шелестъ, происходившій точно отъ взмаха крыльевъ птицы. Когда я сталъ разсказывать о томъ моимъ пріятелямъ, молодымъ берлинскимъ поэтамъ, они переглянулись между собою, состроили странныя мины и стали увѣрять меня, что съ ними ничего подобнаго не случалось". Вотъ этотъ-то шелестъ, котораго никогда не слыхали берлинскіе поэты, и было хлопаніе крыльями идей.
   Но безъ идей ни одинъ поэтъ не можетъ ничего создать. Поэтому даже и у плохихъ поэтовъ встрѣчаются идеи, но идеи устарѣлыя, тѣ самыя, которыя поэты болѣе раннихъ періодовъ умѣли облекать въ прекрасныя, поэтическія формы, но которыя они умѣли передавать лишь въ вялыхъ, дряблыхъ формахъ Современныя идеи по большей части представляются имъ совершенно "непоэтичными", и они считаютъ невозможнымъ пользоваться ими для своихъ произведеній.
   Но иначе долженъ былъ относиться къ современнымъ идеямъ поэтъ, который еще въ юности (въ своихъ "Претендентахъ на корону") написалъ слѣдующую замѣчательную фразу: "Для васъ это невыполнимо, такъ какъ вы способны лишь повторять старую, легко забываемую сказку; но для меня это такъ-же легко, какъ для орла проносится сквозь облака. Онъ облекъ въ плоть и кровь не одну новую идею и, воплощая ее, онъ содѣйствовалъ ея распространенію; не одну современную мысль онъ расширилъ и придалъ ей силу, оросивъ ее живительной влагой чувства. Насколько сильно Ибсенъ сознавалъ необходимость живого отношенія къ зарождающимся идеямъ, видно изъ тѣхъ прекрасныхъ строфъ его, въ которыхъ сухіе листья и поломанные стебли упрекаютъ Пера Гинта:
   "Мы -- тѣ самыя мысли, которыя ты долженъ былъ продумать... Мы желали составить изъ себя полный, стройный хоръ, а теперь намъ приходится катиться по землѣ и никто не желаетъ насъ выслушать. Мы -- тотъ боевой кличъ, который тебѣ слѣдовало кликнуть; но ты не съумѣлъ подслушать его среди однообразія существованія... Мы -- тѣ дѣянія, которыя ты замедлилъ совершить, но пока ты раздумывалъ и колебался, насъ сорвалъ и развѣялъ вѣтеръ".
   Этими обвиненіями поэтъ, быть можетъ, желалъ самъ себя пришпорить въ эпоху всеобщей дряблости; во всякомъ случаѣ, это правдоподобнѣе, чѣмъ видѣть въ нихъ самообвиненіе Пера Гинта. Такой ничтожный человѣкъ, какъ Перъ, никогда не былъ-бы въ состояніи поставить себѣ подобную задачу, никогда не могъ-бы упрекать себя въ томъ, что не сдѣлалъ этого.
   Посмотримъ теперь, какіе вопросы и идеи занимали преимущественно эпоху творчества Ибсена. По моему мнѣнію, они распадаются на двѣ группы:
   Во-первыхъ, вопросы и идеалы, касающіеся религіи, въ особенности разногласій между тѣми, которые видятъ въ послѣдней лишь внѣшнюю, и тѣми, которые видятъ въ ней внутреннюю силу. Во-вторыхъ, вопросы и идеалы, въ которыхъ сказывается различіе между двумя эпохами: между прошедшимъ и будущимъ, между стариной и новизной,-- въ особенности-же сказывается борьба между двумя непосредственно-слѣдующими другъ за другомъ поколѣніями. Въ-третьихъ, вопросы и идеалы, касающіеся отдѣльныхъ классовъ общества и взаимной ихъ борьбы изъ-за жизни, сословныхъ предразсудковъ, общественнаго положенія и соціальной зависимости. И наконецъ, цѣлая группа идей и вопросовъ, касающихся различія половъ, взаимныхъ и эротическихъ, и общественныхъ отношеній между мужчиной и женщиной, въ особенности же экономической, нравственной и умственной эмансипаціи женщинъ.
   Отношеніе къ вопросамъ реліознымъ въ наши дни весьма разнообразно. У величайшаго поэта, болѣе стараго поколѣнія, Виктора Гюго, сказывается, несмотря на страстное свободомысліе, извѣстнаго рода деизмъ, съ пантеистической подкладкой; въ немъ замѣчается еще вліяніе прошлаго столѣтія; "религія" прославляется насчетъ "религій любовь, какъ соединяющая сила, превозносится въ противоположность вѣрѣ, которая разъединяетъ. У выдающихся поэтовъ послѣдующаго поколѣнія, какъ напримѣръ у Флобера, мы видимъ уже иное, болѣе холодное отношеніе къ религіи; у него рѣзче выступаютъ тѣневыя стороны, онъ относится къ ней болѣе разсудочно. Величайшій современный англійскій поэтъ -- свободный мыслитель, съ оттѣнкомъ страстности; онъ догмату противопоставляетъ природу и за послѣднюю ломаетъ копья. Величайшій изъ новѣйшихъ итальянскихъ поэтовъ, Леопарди, погрузился въ возвышенный, метафизическій пессимизмъ, приведшій его къ стоической покорности существующему; у Кардуччи, величайшаго изъ остающихся еще въ живыхъ итальянскихъ поэтовъ, сильно развита, кромѣ поэтической жилки, и полемическая. Въ Германіи многіе изъ самыхъ выдающихся новѣйшихъ поэтовъ, какъ напримѣръ Готфридъ Келлеръ, Гейзе, Шпильгагенъ, проповѣдывали въ своихъ произведеніяхъ гуманизмъ, какъ противоположность деизму.
   Въ скандинавскихъ государствахъ мы видимъ нѣчто иное Датскіе поэты предшествовавшаго періода всѣ, безъ исключенія, были ортодоксальны, даже I. Л. Гейбергъ, въ началѣ протестовавшій и придерживавшійся философскаго направленія, кончилъ тѣмъ, что сдѣлалъ уступки господствующимъ взглядамъ, по крайней мѣрѣ внѣшнимъ образомъ; поэты, выступавшіе противъ этого ортодоксальнаго направленія,-- какъ напримѣръ Киркетгаардъ,-- не думали направлять свои удары противъ самого ученія, а противъ личностей представителей его, доказывая, что жизнь пасторовъ вовсе не соотвѣтствуетъ христіанскому ученію. Такое направленіе, данное Киркетгаардомъ, и до сихъ поръ еще сказывается въ датско-норвежской изящной литературѣ. Новѣйшіе поэты Даніи и Норвегіи почти никогда не касаются объективной стороны дѣла, сущности религіи, а почти исключительно субъективной стороны Этимъ и объясняется масса фигуръ изъ духовнаго званія, выводимыхъ въ этой литературѣ, хотя авторы были столь же чужды ортодоксальности, какъ и предшественники ихъ. Пасторы въ разсказахъ изъ крестьянской жизни Бьёрнсона и Магдалины Торезенъ являются результами взглядовъ, господствовавшихъ до эмансипаціи отъ преобладавшей прежде ортодоксальности, а пасторы, въ болѣе новыхъ произведеніяхъ Шандорфа, Килланда и Ибсена -- результатами взглядовъ, установившихся послѣ эмансипаціи.
   Ибсенъ идетъ по стопамъ Киркетгаарда. Подобно всѣмъ скандинавамъ своего поколѣнія, выросшимъ въ эпоху романтизма, онъ сначала недостаточно ясно обозначаетъ свое отношеніе къ религіознымъ вопросамъ. Кромѣ того, въ самой природѣ его замѣчалась двойственная наклонность, которая должна была вызвать въ немъ внутренній разладъ, наклонность къ мистицизму и столь же первобытная наклонность къ сухой, анализирующей разсудочности. У немногихъ писателей можно встрѣтить подобные, почти судорожные порывы, соединенные съ спокойнымъ пребываніемъ среди житейской прозы. "Брандъ" и "Опоры Общества" въ одномъ существенномъ пунктѣ такъ различны между собою, что ихъ можно было бы приписать двумъ авторамъ, не имѣющимъ между собою ничего общяго: первое изъ этихъ произведеній, по характеру своему, чисто-мистическое, второе,-- прямо-таки прозаическое. Тамъ мораль въ высшей степени экзальтированная, здѣсь -- мораль совершенно буржуазная. Для всякаго, сколько-нибудь знакомаго съ настроеніемъ умовъ въ скандинавскихъ государствахъ, не можетъ подлежать ни малѣйшему сомнѣнію, что "Брандъ", положившій начало поэтической славѣ Ибсепа, только потому обратилъ на себя всеобщее вниманіе, что въ немъ увидѣли своего рода поэтическую проповѣдь, обличеніе. На массу подѣйствовали не столько дѣйствительныя достоинства произведенія этого, не благодаря имъ оно выдержало столько изданій,-- нѣтъ, публика спѣшила въ книжные магазины покупать "Бранда" по тѣмъ же побужденіямъ, по которымъ она стремится въ церковь слушать новаго, энергичнаго проповѣдника. Ибсенъ не упускалъ, однакоже, указывать въ частныхъ сношеніяхъ своихъ, что дѣятельность Бранда, какъ проповѣдника, составляетъ лишь внѣшнюю, чисто-случайную сторону дѣла. Такъ, напримѣръ, онъ писалъ въ письмѣ отъ 26-го іюня 1869-го года:
   "..... "Бранда" невѣрно поняли; по крайней мѣрѣ невѣрно поняли мои намѣренія... Причина этого невѣрнаго пониманія кроется, очевидно, въ томъ, что Брандъ -- пасторъ, и что въ этомъ произведеніи моемъ затрогиваются религіозные вопросы. Но мнѣ ничего не стоило бы провести тѣ же мои взгляды, выбравъ героемъ моимъ не пастора, а напримѣръ скульптора или политическаго дѣятеля; я могъ бы высказать то, что я желалъ, назвавъ моего героя не Брандомъ, а напримѣръ Галилеемъ (съ тѣмъ различіемъ, конечно, что онъ остался бы непоколебимъ и не призналъ бы неподвижности земли); даже -- почемъ знать, -- еслибы я родился столѣтіемъ позднѣе, я, быть можетъ, избралъ бы сюжетомъ моего произведенія васъ самихъ и вашу борьбу противъ эклектической философіи Расмуса Нильсена. Вообще въ "Брандѣ" гораздо больше объективности, чѣмъ то обыкновенно допускаютъ, и я, какъ поэтъ, отчасти горжусь этимъ...."
   Хотя я нарочно старался исключить изъ вышеприведенной цитаты все, касающееся личностей, я однако-же нарочно привелъ шутливый намекъ на тогдашніе литературные споры, такъ какъ онъ доказываетъ, что Ибсенъ далекъ былъ отъ мысли ополчаться собственно противъ пасторовъ. Другое доказательство тому можно найти въ слѣдующихъ словахъ, заключающихся въ письмѣ Ибсена, полученномъ мною въ то время, когда собирался писать вступленіе къ моему сочиненію "Главныя теченія". Вотъ это мѣсто:
   "...Мнѣ кажется, будто вы переживаете тотъ самый кризисъ, который пережилъ я въ то время, когда я собирался писать своего "Бранда"; и я убѣжденъ въ томъ, что и вы найдете то цѣлебное средство, которое изгонитъ болѣзнь изъ организма: энергическая производительность -- вотъ самое лучшее лѣченіе"...
   Итакъ, по мнѣнію самого автора, центръ тяжести въ "Брапдѣ" лежитъ въ силѣ характера и въ готовности жертвовать, а отнюдь не въ морали. Хотя Ибсенъ является, безъ сомнѣнія, лучшимъ, единственнымъ компетентнымъ судьею того, какія цѣли онъ преслѣдовалъ въ своемъ произведеніи, однако онъ, по моему мнѣнію, придаетъ слишкомъ мало значенія той безсознательной силѣ, которая побуждала его избрать именно этотъ сюжетъ, а не какой-либо другой; а этою безсознательною силой являлась, на мой взглядъ, его скандинавская наклонность къ романтизму и мистицизму. Впрочемъ, если даже придавать "Бранду" именно то толкованіе, которое придавалъ ему Ибсенъ, то все же невольно на прашивается параллель съ фигурами, заимствованными изъ области скандинавской религіи. Датчанамъ должно было казаться, будто Ибсенъ прямо подражалъ Киркстарду, полагавшему центръ тяжести въ душевной искренности; но болѣе свободно-мыслящіе изъ норвежскаго духовенства, впрочемъ, также находившіеся подъ вліяніемъ Киркетгаарда, какъ мнѣ однажды сообщилъ самъ Ибсенъ, принимали болѣе дѣятельное участіе въ созданіи фигуры Бранда, чѣмъ какое-либо литературное вліяніе, исходившее изъ Даніи.
   Въ Ибсеновекомъ "Императорѣ и Галилеянинѣ", хотя также еще замѣчается несомнѣнное вліяніе Киркетгаарда, но уже въ гораздо болѣе слабой степени. Правда, и здѣсь мученическое одушевленіе выставляется главнымъ мѣриломъ истины; правда, глаи нымъ психологическимъ мотивомъ произведенія этого является то, что только то ученіе заключаетъ въ себѣ внутреннюю правду, которое оказывается въ состояніи создать мучениковъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ мы находимъ здѣсь полу-мистическій, полу-философскій детерминизмъ, далѣе шопенгауэровскую вѣру въ безсознательную и непреодолимую міровую волю, наконецъ какое-то пророчество о предстоящемъ будто-бы въ будущемъ слитіи язычества съ христіанствомъ. Характеристично для склада ума Ибсена то, что оба раза, когда онъ касался въ своихъ произведеніяхъ религіозныхъ вопросовъ, у него замѣтно выдвигается впередъ и гораздо лучше удается ему все то, въ чемъ сказывается борьба и стремленіе къ чему-то высшему, чѣмъ то, въ чемъ выражаются примирительность и гармонія. То новое, "третье царство" такъ-же неясно вырисовывается на заднемъ планѣ въ "Императорѣ и Галилеянинѣ", какъ и тотъ "Богъ милосердія", которымъ заключается "Брандъ".
   Ибсена не мало занимали также сюжеты, въ которыхъ затрогивались отношенія между двумя послѣдующими поколѣніями, или, по-просту говоря, между двумя различными возрастами, такъ часто и такъ разносторонне обсуждаемые во многихъ новѣйшихъ произведеніяхъ въ Россіи, Германіи, Даніи и Норвегіи: мы видимъ доказательства тому въ первомъ періодѣ его литературной дѣятельности, въ его "Претендентахъ на корону", а во второмъ -- въ его "Союзѣ юности". Обѣ эти драмы -- произведенія замѣчательныя, но достоинства той и другой заключаются отнюдь не въ исторической вѣрности взгляда и не въ историческомъ безпристрастіи.
   "Претенденты на корону -- это. собственно, вовсе не историческая драма. Въ планъ автора вовсе не входило, посредствомъ ряда картавъ изъ прошлыхъ временъ, дать намъ представленіе о человѣческой природѣ, въ томъ видѣ, въ какомъ она выступала въ данное время, при данныхъ обстоятельствахъ; онъ не исходилъ отъ исторической точки зрѣнія, а пользовался историческимъ сюжетомъ лишь какъ предлогомъ. Задній планъ пьесы -- средневѣковый, передній -- современный: Ярль Скуле является личностью вполнѣ современною. Историческая точка зрѣнія привела бы автора къ тому, чтобы представить Ярля Скуле -- чистокровнымъ аристократомъ, а епископа Николая -- фанатическимъ, по честнымъ клерикаломъ; ибо борьба Скуле противъ Гакона, въ сущности есть не что иное, съ исторической точки зрѣнія, какъ послѣдняя неудавшаяся попытка аристократіи ограничить королевскую власть а борьба епископа -- ничто иное, какъ вполнѣ законная, съ точки зрѣнія духовенства, ненависть къ врагу церкви и узурпатору Сверре и ко всему его роду. Между тѣмъ, Ибсенъ придалъ епископу самыя несимпатичныя черты, изобразивъ его человѣкомъ, въ которомъ какъ бы воплощаются вся зависть, всѣ раздоры, все отсутствіе воли, существующія въ Норвегіи, а Скуле -- честолюбцемъ, который, стремясь къ высшей цѣли, въ то-же самое время терзается мучительными сомнѣніями относительно своего права и призванія достигнуть ея. Гакопъ и Скуле являются представителями двухъ различныхъ эпохъ; но такъ какъ психологическая сторона въ глазахъ автора важнѣе исторической, то это различіе совер шенно оттѣсняется на второй планъ различіемъ индивидуальныхъ характеровъ и отношеніемъ ихъ къ одной общей идеѣ. Гаковъ является представителемъ "идеи власти" и всецѣло отдается ей; Скуле является представителемъ не столько какой-либо исторической идеи, сколько недостатка вѣры въ самого себя. Онъ присвоиваетъ себѣ идею власти Гакона, для того, чтобы обезпечить себѣ право на престолъ. Но это ему не удается: скальдъ объявляетъ ему, что одинъ человѣкъ не можетъ посвятить себя жизненной задачѣ другаго, и самъ Скуле вынужденъ сознаться въ справедливости этихъ словъ. Мысль скальда выражена, впрочемъ, не совсѣмъ ясно: почему бы человѣкъ не могъ посвятить себя чужимъ идеямъ, усвоивъ ихъ себѣ, превративъ ихъ въ свою собственную плоть и кровь, понятно, не выдавая себя за творца ихъ? Человѣка могло бы сдѣлать несчастнымъ воровство чужихъ идей, а отнюдь не посвященіе себя имъ. Вотъ это-то воровство и составляетъ несчастіе Скуле. Но дѣло въ томъ, что Ибсенъ интересуется гораздо больше борьбой, происходящей въ умѣ и въ душѣ отдѣльной личности, чѣмъ борьбою между историческими факторами. Его привлекало къ Скуле, его побудило сдѣлать изъ него героя своей драмы именно то, что фигура эта представлялась ему интересной что онъ является существомъ сложнымъ, бойцомъ, который, будучи даже неправъ, стоитъ выше самодовольнаго, уравновѣшеннаго Гакопа; его привлекала сила отчаянія, сказывавшаяся въ этомъ мыслителѣ, который обреченъ на погибель подобно такому же мыслителю Нуреддину (въ знаменитомъ стихотвореніи Эленшлегера), стремящемуся во что бы то ни стало къ присвоенію себѣ Аладиновой волшебной лампы, хотя ему даже и удалось овладѣть ею. Это умъ, стремящійся къ чему-то безконечно-высокому, недостижимому; и это-то стремленіе мы встрѣчаемъ и въ епископѣ Николаѣ, громадное дарованіе котораго погибло вслѣдствіе невозможности удовлетворить, морально и физически, его желанія и стремленія. Эта борьба между стремленіемъ и способностью, между желаніемъ и возможностью въ душѣ человѣка, намѣченная уже въ "Катилинѣ" и въ "Гуннарѣ" (въ "Походѣ Скандинавовъ") снова выводится здѣсь въ отношеніи Скуле къ идеѣ Гакона. Скуле относится къ идеѣ о королевской власти такъ же, какъ Юліанъ Отступникъ къ христіанству: онъ смутно сознаетъ могущество той силы, противъ которой онъ берется, а равно и фальшивое положеніе свое относительно великой, побѣдоносной идеи. Здѣсь психологическій интересъ совершенно отодвигаетъ на второй планъ интересъ историческій.
   Отношеніе между двумя, непосредственно слѣдующими другъ за другомъ, поколѣніями изображены въ "Союзѣ юношества", комедіи, представляющей собою чрезвычайно остроумную пародію на претензіи молодаго поколѣнія, не оправдываемыя никакими правами. Этого произведеніе нельзя, однако, сравнивать, напр.. съ Тургеневскими романами "Отцы и Дѣти" и "Новь", въ которыхъ авторъ одинаково строго и безпощадно относится и къ молодому, и къ болѣе старому поколѣніямъ, не отказывая, однакоже, ни тому, ни другому въ своей симпатіи. Пессимизмъ Ибсена отодвинулъ симпатію на задній планъ. Единственнымъ достойнымъ уваженія представителемъ молодаго поколѣнія является въ этой комедіи д-ръ Фельдманъ; но роль его совершенно пассивная. Авторъ едва-ли случайно сдѣлалъ его врачемъ; врачи вообще играютъ видную роль въ новѣйшей изящной литературѣ; ихъ, по справедливости, можно назвать героями нашего времени. Причину тому, очевидно, слѣдуетъ искать въ томъ, что врачъ, представляется авторамъ наиболѣе пригоднымъ для воплощенія въ немъ наиболѣе современныхъ идей; а именно -- не въ теоретическомъ отношеніи пауки, отдѣляющей истинное отъ ложнаго, а въ практическомъ отношеніи человѣколюбія, старающагося примирить крайности: "страданіе" и "счастіе", т. е. тѣ двѣ крайности, которыя особенно замѣтно сказываются въ моральномъ и психологическомъ строѣ нашего вѣка.
   Въ драмахъ Шиллера, а равно и въ драмахъ "молодой Германіи", главную роль играетъ борьба изъ-за политической и духовной свободы. Сословные предразсудки также играютъ выдающуюся роль въ нѣмецкихъ драматическихъ произведеніяхъ, въ особенности послѣдней эпохи; но въ прежнія времена поэзію почти вовсе не привлекало къ себѣ то, что теперь называется "соціальной задачей". Въ современной беллетристикѣ соціальные вопросы мало-по малу оттѣснили на задній планъ вопросы политическіе. Въ нѣкоторыхъ странахъ беллетристы, руководимые состраданіемъ къ обездоленнымъ, напоминаютъ привилегированнымъ классамъ о ихъ обязанностяхъ. Нельзя сказать, чтобъ этотъ вопросъ особенно занималъ Ибсена, но все-же ему нерѣдко приходилось касаться его. Когда онъ писалъ своего Катилину, онъ не достигъ еще достаточной степени развитія, для того чтобы понимать, какъ слѣдуетъ, соціальныя задачи; но нѣсколько лѣтъ спустя онъ, въ своихъ "Опорахъ Общества", выступилъ обличителемъ привилегированныхъ классовъ своей родины. Нельзя сказать, чтобъ это произведеніе было проникнуто соціально-политической тенденціей; но тѣмъ не менѣе оно написано въ такомъ пессимистическомъ духѣ, что человѣку, незнакомому спеціально съ строемъ скандинавскихъ государствъ и съ отношеніемъ автора къ своей публикѣ, оно легко могло показаться тенденціознымъ. Когда пьеса эта поставлена была въ Берлинѣ, многіе изъ зрителей (и, какъ я могу увѣрить, далеко не изъ самыхъ непроницательныхъ), пришли къ ошибочному заключенію, будто пьеса эта написана соціалистомъ, и мнѣ не разъ приходилось разъяснять, что она принадлежитъ перу любимаго (по крайней мѣрѣ въ то время) поэта консервативной партіи въ Норвегіи. Въ комедіи "Опоры общества", составляющей какъ-бы дополненіе къ "Союзу юношества", авторъ кажется столь-же одностороннимъ, какъ и въ послѣдней изъ названныхъ комедій.
   Отношенія между мужчиной и женщиной принадлежатъ къ числу тѣхъ вопросовъ, которые особенно интересовали Ибсена и въ разрѣшеніи которыхъ онъ является наиболѣе оригинальнымъ и передовымъ. Въ своихъ первыхъ юношескихъ произведеніяхъ онъ еще относится къ этому вопросу нѣсколько традиціонно. Въ "Сольгоускомъ Празднествѣ" онъ касается того-же мотива, котораго коснулся позднѣе Бьёрнсонъ въ своей "Гульдѣ: затруднительнаго положенія молодого человѣка между женщиной, которая старше его годами и которую онъ любилъ еще будучи юношей, и между молодой дѣвушкой, къ которой онъ желалъ бы посвататься, т. е. мотива хотя и общечеловѣческаго, но въ то-же время и нѣсколько затасканнаго. Затѣмъ Ибсенъ, какъ въ "Катилинѣ", такъ въ "Владѣлицѣ Острова" затрогиваетъ одинъ и тотъ-же интересный, но нѣсколько неестественный, мотивъ: человѣкъ, послѣ безпутно проведенной молодости, находитъ себѣ наказаніе въ любви своей къ молодой дѣвушкѣ, которая, хотя питаетъ къ нему взаимную любовь, но въ то-же время ненавидитъ и проклинаетъ его за то, что онъ когда-то соблазнилъ ея сестру и довелъ ее до преждевременной могилы.
   Затѣмъ, въ "Комедіи Любви" поэтъ впервые избираетъ себѣ темой эротическіе вопросы въ современномъ ему обществѣ; этому, повидимому, не мало способствовало направленіе, господствовавшее въ то время вообще въ скандинавской литературѣ. Между тѣмъ какъ Бьёрнсонъ подчинялся въ первомъ періодѣ своей литературной дѣятельности вліянію народныхъ сказаній и народныхъ пѣсенъ. Ибсенъ уже въ самые молодые годы подвергся вліянію современныхъ прогрессивныхъ вѣяній. Въ "Комедіи Любви" есть кое-что, напоминающее собою "Дочерей Амтмана" Камиллы Коллешъ. Эта смѣлая книга сильно взволновала въ свое время умы въ Скандинавіи; она очень остроумна, хотя не всегда въ удачной формѣ, нападала на существующую рутину при обрученіяхъ и бракахъ, что также, но только болѣе умѣлой и твердой рукой, дѣлалъ и Ибсенъ въ своихъ драмахъ; но въ нѣкоторыхъ сравненіяхъ и образахъ у него сказывается вліяніе г-жи Коллешъ. Такъ, напр., знаменитая Ибсеповская "причта за чайнымъ столомъ" несомнѣнно заимствована у нея. Въ "Дочеряхъ Амтмана" говорится по поводу любви:
   "Береги, человѣчество, этотъ первый цвѣтокъ въ нашей жизни... Заботься о произростаніи его и оберегай его плодъ... Не обрывай легкомысленно нѣжныхъ лепестковъ, въ увѣренности, что и болѣе грубые листья достаточно хороши... Нѣтъ, они недостаточно хороши! Между ними такая-же разница, какъ и между тѣмъ сортомъ чая, которымъ довольствуемся мы, простые смертные, и тѣмъ, который пьетъ повелитель небесной имперіи: только послѣдній сортъ можетъ считаться настоящимъ чаемъ: этотъ чай первосборный такъ нѣженъ, что листья его приходится обрывать не иначе какъ въ перчаткахъ, да и то лишь послѣ того, какъ рабочій разъ до сорока вымоетъ себѣ руки".
   У Ибсена мы находимъ слѣдующія слова:
   "Ахъ, сударыни, въ каждой дѣвушкѣ замкнута своего рода "Небесная имперія", и когда падетъ китайская стѣна стыдливости, сразу появляются тысячи ростковъ... Но за первымъ сборомъ слѣдуетъ еще второй (онъ относится къ первому, какъ конопля къ нѣжному шелку), причемъ срываются и болѣе грубые листья, и даже стебли: это -- черный чай, который наполняетъ рынокъ".
   Какъ видно, Ибсенъ только развилъ уподобленіе г-жи Коллешъ, изложивъ его въ стихотворной формѣ.
   Въ "Комедіи Любви" на первомъ планѣ стоитъ насмѣшка. Вся эта пьеса нечто иное, какъ сатира на бракъ, внушающая одинаково мало симпатіи какъ защитникамъ, такъ и противникамъ существующихъ порядковъ и изъ нея нельзя составить себѣ яснаго понятія о томъ, чего собственно желаетъ авторъ -- держаться существующихъ традицій или-же ниспровергнуть ихъ. Несомнѣнно только то, что онъ относится крайне мизантропически ко всякаго рода брачнымъ союзамъ, заключаемымъ вокругъ него. Мнѣ вспоминается одна моя бесѣда съ Ибсеномъ по поводу этой комедіи; при этомъ мы коснулись вопроса о любви между лицами, вступающими въ бракъ. Я какъ-то замѣтилъ, что попадаются и здоровыя картофелины. и больныя. На это Ибсенъ отвѣтилъ: "ну, такъ мнѣ, должно быть, никогда не доводилось даже видѣть здоровыхъ картофелинъ".
   А между тѣмъ въ произведеніяхъ Ибсена проходятъ красною нитью вѣра, въ женщину и горячее прославленіе женщины. Иногда это прославленіе принимаетъ даже непріятный доктринерскій оттѣнокъ. какъ напр. въ "Перѣ Гинтѣ", въ томъ мѣстѣ, гдѣ Соль вейгъ, въ формѣ, сдѣлавшейся традиціонной послѣ Гётевскаго "Фауста" и послѣ "Прародителя Адама" Полудапа-Мюллера,-- своею любовью, въ данномъ случаѣ положительно неумѣстной, спасаетъ душу любимаго человѣка. но какъ-бы то ни было, мы постоянно встрѣчаемся у Ибсена съ этой вѣрой въ женщину, которая должна какъ-бы уравновѣшивать невысокое понятіе его о мужчинѣ; благодаря ей, Ибсену удалось создать цѣлую серію красивыхъ и правдивыхъ женскихъ образовъ, въ родѣ напр. его Маргариты въ "Претендентахъ на корону", очерченной немногими, по замѣчательно-красивыми штрихами, или Зельмы въ "Союзѣ юношества", являющейся какъ-бы первоначальнымъ эскизомъ образа Норы. Вскорѣ послѣ появленія этой драмы я замѣтилъ въ одной критической статьѣ, что этому характеру отведено недостаточно мѣста въ пьесѣ и что Ибсену слѣдовало-бы посвятить ему особую пьесу. Ибсенъ это и сдѣлалъ въ своей "Норѣ".
   Сколько мнѣ кажется, такъ называемая "эмансипація женщины", въ новѣйшемъ смыслѣ этого слова, въ началѣ литературной карьеры Ибсена вовсе не возбуждала его симпатій, да и вообще Ибсенъ въ началѣ не особенно симпатизировалъ женщинѣ. Бываютъ писатели, которые сами сознаютъ въ себѣ какое-то духовное родство съ женщиной, которые сами нѣкоторымъ образомъ женственны. Но Ибсенъ, во всякомъ случаѣ, не принадлежитъ къ числу такихъ писателей. Ему больше нравится бесѣда съ мужчинами, чѣмъ съ женщинами; и несомнѣнно, что онъ провелъ гораздо меньше времени въ обществѣ женщинъ, чѣмъ то обыкновенно дѣлаютъ поэты. Ошибочно было-бы также предполагать, будто-бы онъ восторженно относился къ новѣйшимъ сочиненіямъ, въ которыхъ доказывалась необходимость измѣненій въ соціальномъ положеніи женщины. Если я не ошибаюсь, ему крайне не поправилась книга Джона Стюарта Милля о женскомъ вопросѣ, и вообще личность Милля, какъ писателя, не внушала ему ни малѣйшей симпатіи. Особенно смѣшнымъ казалось Ибсену, при преобладаніи въ немъ индивидуалистической стороны, сознаніе Милля въ томъ, что онъ обязанъ былъ женѣ своей многимъ, и притомъ наилучшимъ изъ того, что было имъ написано. "Представьте себѣ",-- говаривалъ онъ, улыбаясь,-- "что мы читали бы Гегеля или Краузе, и при этомъ не знали-бы навѣрное, кого собственно мы читаемъ -- Гегеля или г-жу Гегель, Краузе или г-жу Краузе". Мнѣ вообще кажется, что нѣсколько отрицательное отношеніе Ибсена къ личности Стюарта Милля находится въ самой тѣсной связи со взглядами его на женскій вопросъ. Вѣрнѣе всего, что, или благодаря условіямъ своего воспитанія, или изъ чувства досады къ каррикатурнымъ формамъ эмансипаціи женщинъ, Ибсенъ сталъ относиться отрицательно къ этой эмансипаціи; но впослѣдствіи это отрицательное отношеніе смѣнилось у него отношеніемъ самымъ сочувственнымъ. Въ данномъ случаѣ, разумъ Ибсена одержалъ верхъ надъ его чувствами. Онъ, какъ истый поэтъ, въ состояніи воодушевиться въ пользу идеи, къ которой онъ сначала относился холодно, сдѣлаться апостоломъ ея, разъ онъ убѣдился въ современности и плодотворности этой идеи. Достаточно прочесть послѣднюю сцену "Норы", слѣдующія вѣскія фразы, которыми обмѣниваются Гельмеръ и Нора: "Никто не пожертвуетъ своею честью для того, кого онъ любитъ",-- говорить Гельмеръ. "А между тѣмъ это дѣлали сотни тысячъ женщинъ",-- отвѣчаетъ Нора. Читая эти фразы, которыми обмѣниваются мужъ и жена, сидя за столомъ другъ противъ друга и изъ которыхъ видно, какая глубокая бездна легла между ними,-- чувствуешь, что Ибсенъ не только усвоилъ себѣ современныя ему идеи, но даже желаетъ придать имъ болѣе широкое примѣненіе и толкованіе, чѣмъ кто-либо и стремится придать имъ какъ можно болѣе широкое распространеніе. Пьеса эта производитъ сильное, хотя и нѣсколько тяжелое впечатлѣніе. Въ теченіе столѣтій общество, въ лицѣ своихъ моралистовъ и поэтовъ, привыкло смотрі/гь на бракъ, заключенный по любви, въ который не вторгнулось никакое третье лицо, какъ на безопасную гавань, и воспѣвать его въ этомъ смыслѣ И вдругъ оказывается въ этой гавани масса подводныхъ камней и мелей; а Ибсенъ какъ-бы нарочно поспѣшилъ потушить маякъ.
   Вслѣдъ за "Норой" появились "Призраки". Здѣсь, какъ и тамъ, мы встрѣчаемся съ анализомъ брака, но только въ противоположномъ смыслѣ. Въ "Норѣ" Ибсенъ отвелъ первое мѣсто мужу. И какими только достоинствами онъ ни надѣлилъ его! Гельмеръ -- человѣкъ безусловно-честный, аккуратный, прекрасный хозяинъ, ревниво оберегающій свою самостоятельность по отношенію къ лицамъ постороннимъ и къ своимъ подчиненнымъ, строгій, но любящій отецъ, добродушный, эстетически-образованный человѣкъ, и пр. и пр.-- и все-таки!... все-таки жена этого человѣка являлась жертвой брака, а самый бракъ ихъ -- гробомъ повальнымъ.
   Мужъ въ томъ супружествѣ, которое изображено Ибсеномъ въ его "Призракахъ",-- человѣкъ совершенно иного склада: это человѣкъ грубый, чуждый всякой деликатности; пьяница, развратникъ; и тѣмъ не менѣе онъ въ такой мѣрѣ обладалъ способностью, присущей нерѣдко людямъ распущеннымъ, располагать къ себѣ людей своимъ кажущимся добродушіемъ, что жена его находила еще возможнымъ скрывать отъ постороннихъ взоровъ его настоящій образъ жизни и соблюдать приличія. Оставаясь возлѣ него и отдаваясь ему, она не только приносила въ жертву свое личное благополучіе и счастіе, но еще и сдѣлалась матерью существа, неечастнаго отъ рожденія, сына, который, будучи еще юношей, чувствуетъ пресыщеніе жизнью, впадаетъ въ отчаяніе, и наконецъ сходитъ съ ума и превращается въ идіота, и все-же!-- все-же та часть общества, представителемъ которой является пасторъ Мандерсъ, называетъ это принесеніе въ жертву себя и своего сына -- ея обязанностью и считаетъ преступленіемъ всякую попытку бо роться противъ этого ужаснаго положенія.
   Вотъ въ чемъ заключается паѳосъ этой пьесы, и этотъ паѳосъ напугалъ буржуазную часть общества еще болѣе, чѣмъ "Нора". Ей на этотъ разъ показалось, будто Ибсенъ потушилъ даже звѣзды. Ни единой свѣтлой точки!
   Въ "Призракахъ" Ибсенъ изобразилъ отношенія между мужемъ и женой съ новой точки зрѣнія: здѣсь масштабомъ является отвѣтственность по отношенію къ ребенку. Въ драмѣ, въ поэтической формѣ, проводится мысль о наслѣдственной порчѣ; на основаніи того детерминизма, который составляетъ послѣднее слово науки, судьба ребенка здѣсь заранѣе предрѣшается родителями; этому факту придается весьма серьозный фонъ указаніемъ на нееомнѣнный фактъ, намекъ на который мы находимъ даже въ самомъ заглавіи (по норвежски "Gengangeve", что соотвѣтствуетъ французскому слову "Revenants"), а именно на обусловленную наслѣдственностью преемственность чувствъ,-- слѣдовательно, и догматовъ,-- первоначальныя жизненныя условія которыхъ вымерли и уступили мѣсто другимъ, противоположнымъ.
   Особенный интересъ, въ смыслѣ хода развитія Ибсена, представляетъ выборъ этого сюжета, такъ какъ здѣсь поэтъ впервые вышелъ изъ добровольно обведеннаго имъ вокругъ себя круга индивидуализма. Въ одномъ письмѣ (писанномъ въ 1871 году) мы находимъ слѣдующія характеристичныя слова:
   "..... Мнѣ, собственно, всегда довольно чуждо было чувство солидарности; я къ нему всегда относился, какъ къ чему-то традиціонному. Еслибъ у человѣка хватило мужества на то, чтобы совсѣмъ отрѣшиться отъ него, онъ, быть можетъ, скорѣе всего избавился бы отъ того балласта, который давитъ его личность..."
   Теперь, по прошествіи десяти лѣтъ, онъ нѣсколько иначе смотритъ на значеніе чувства солидарности; теперь онъ понялъ, что недостаточно одного "мужества", для того чтобы стать выше этого чувства, и что мы всѣ, съ самаго нашего рожденія, тѣсно связаны съ извѣстными личностями и обстоятельствами, надъ которыми мы не властны. Очевидно, что съ теченіемъ времени Ибсенъ все болѣе и болѣе усвоивалъ себѣ основную идею своей эпохи. Такъ, напримѣръ, мы видимъ, что онъ, стоявшій до сихъ поръ, какъ и всѣ болѣе пожилые изъ современныхъ писателей, по поясъ въ водѣ романтизма, начинаетъ по-немногу выкарабкиваться изъ него и принимается искать, и притомъ въ большей мѣрѣ, чѣмъ кто-либо, новыхъ путей. По моему искреннему убѣжденію, это составляетъ одну изъ величайшихъ заслугъ Ибсена и это же придастъ произведеніямъ его непреходящую цѣнность; ибо новыя идеи отнюдь нельзя считать эфемерными: напротивъ, онѣ -- искра жизни, душа, самая жизнь извѣстной эпохи.
   Можно надѣяться на то, что неудовольствіе, вызванное послѣднимъ изъ вышеназванныхъ произведеній Ибсена въ нѣкоторыхъ кружкахъ, и грубыя критическія выходки, къ которымъ оно послужило поводомъ, не отзовутся вреднымъ образомъ на его литературной производительности, хотя понятно, что въ первую минуту подобный пріемъ обезкуражилъ его. Вотъ что онъ писалъ:
   "..... Когда я только подумаю о томъ, какъ вялы и тупы умы въ Норвегіи, когда я вздумаю остановиться на томъ, какъ мелко плаваютъ тамошніе мыслители и критики, то я не въ состояніи отдѣлаться отъ чувства глубокаго неудовольствія, и порою мною овладѣваетъ желаніе навсегда броситъ всякія литературныя занятія. У насъ, въ Норвегіи, въ сущности нѣтъ никакого спроса на поэзію; мои соотечественники готовы довольствоваться "Парламентской газетой" и "Лютеранской Недѣлей". А кромѣ того существуютъ еще мелкіе партійные листки. Я же не сознаю въ себѣ ни малѣйшаго призванія ни къ парламентаризму, ни къ лютеранскому богословію; а если я къ чему-либо не сознаю въ себѣ таланта, то этимъ и не занимаюсь. Для меня свобода -- первое и высшее жизненное условіе. Мои же соотечественники не слишкомъ-то заботятся о свободѣ, добиваясь только разныхъ правъ, одни въ большемъ, другіе въ меньшемъ размѣрѣ, смотря по тому, къ какой партіи кто принадлежитъ. На меня производитъ также крайне непріятное впечатлѣніе все это недодѣланное, все разсчитанное для простого народа, въ нашихъ публичныхъ преніяхъ. Задавшись похвальною цѣлью преобразить нашъ народъ въ демократическое общество, очень скоро достигли того, что преобразили его въ общество плебейское. Общественное сознаніе у насъ сильно понизилось..."
   Буря, вызванная "Призраками", произведеніемъ, въ которомъ нашли себѣ выраженіе мрачное настроеніе Ибсена, его пессимистическія наклонности, вскорѣ улеглась, не принеся поэту никакого вреда; напротивъ, неблагосклонный пріемъ, оказанный этой трагедіи, оказался для него даже въ извѣстной мѣрѣ полезнымъ, такъ какъ онъ послужилъ ему мотивомъ для его послѣдняго произведенія "Врагъ народа",-- комедіи, въ которой аллегорически выведены на сцену эти происшествія. Недавно эта вызвавшая въ началѣ столь сильное негодованіе трагедія, -- которая еще два года тому назадъ не была принята на казенныя сцены, стокгольмскую и копенгагенскую, и которая была отвергнута театральной дирекціей даже въ Христіаніи,-- была исполнена шведской труппой въ Копенгагенѣ съ колоссальнымъ успѣхомъ, а затѣмъ и стокгольмская публика стала относиться къ ней благосклоннѣе. Только на родинѣ поэта пока еще отказываются исполнять на сценѣ самую замѣчательную и самую смѣлую изъ его драмъ.
   Благопріятнымъ предзнаменованіемъ для будущихъ произведеній Ибсена является то обстоятельство, что по мѣрѣ дальнѣйшихъ шаговъ его по новому пути, все болѣе и болѣе развивалась въ немъ художественная сторона; однако новыя идеи не приняли у него образа символовъ, не воплотились въ типы. Въ болѣе юные годы у него замѣчалась наклонность къ крупнымъ образамъ: Брандъ, Перъ-Гинтъ и т. д., по чѣмъ болѣе въ умѣ его создавалось образовъ, и притомъ самыхъ различныхъ, тѣмъ яснѣе и индивидуальнѣе становились эти образы. Въ то-же время, съ каждымъ дальнѣйшимъ произведеніемъ Ибсена, увеличивалось его техническое совершенство. Въ своей "Норѣ" онъ едва-ли не превзошелъ технику самыхъ знаменитыхъ французскихъ драматурговъ, а въ "Призракахъ" онъ выказалъ (за исключеніемъ несостоятельности мотива поджога пріюта) такую увѣренность, простоту и топкость драматическаго изложенія, которыя напоминаютъ древне-греческую трагедію (напр. "Эдипъ-Царь" Софокла).
   Этотъ постоянный прогрессъ обусловливается серьезнымъ отношеніемъ къ дѣлу Ибсена, его добросовѣстностью, трудолюбіемъ и его художественнымъ чутьемъ. Онъ работаетъ крайне медленно, неоднократно переписываетъ свои произведенія, до тѣхъ поръ. пока они, по его мнѣнію, не нуждаются уже ни въ какихъ передѣлкахъ, пока написанное на бумагѣ не получитъ формы высѣченнаго на вѣчныя времена на мраморѣ. Съ другой стороны, это постоянное самоусовершенствованіе, если присмотрѣться къ нему поближе, объясняется тѣмъ, что Ибсенъ исключительно поэтъ и никогда не желалъ быть ничѣмъ инымъ. Правда, иногда можетъ показаться холоднымъ и замкнутымъ авторъ, который никогда и ничѣмъ не увлечется до того, чтобы высказать и свое личное мнѣніе, когда ничего, что бы ни случилось, не въ состояніи воодушевить его и подстрекнуть къ выраженію своего собственнаго мнѣнія. Единственныя газетныя статьи, написанныя Ибсеномъ въ теченіе послѣднихъ лѣтъ, касались исключительно отстаиванія своихъ правъ противъ издателей и переводчиковъ его произведеній. Но, съ другой стороны, нельзя не признать того, что эта холодная сдержанность давала ему возможность не упускать ни на минуту изъ виду художественное совершенство своихъ произведеній, дѣлатъ изъ него свою "idée fixe", свой идеалъ,-- и онъ достигъ этого идеала. Трудно представить себѣ большее различіе, чѣмъ то, которое существовало между этимъ поэтомъ, жившимъ одиноко, совершенно отрѣшеннымъ отъ внѣшняго міра, далеко на югѣ, ничѣмъ не отвлекающимся отъ того, что онъ считалъ художниче скипъ призваніемъ своимъ, обтачивающимъ и полирующимъ свои художественныя произведенія, -- и его братомъ по духу въ Норвегіи, который пишетъ массу статей, большихъ и малыхъ, о политическихъ. соціальныхъ и религіозныхъ вопросахъ, печатаетъ ихъ всюду, имя котораго повторяется безпрерывно, который тнори руетъ извѣстное правило, что никогда не слѣдуетъ мозолить глаза, который пишетъ стихи, произноситъ рѣчи, агитируетъ, переѣзжаетъ съ одного народнаго собранія на другое, который чувствуетъ себя особенно хорошо, когда онъ стоитъ на ораторской трибунѣ, окруженный тысячью друзей и сотней противниковъ, и который вліяетъ на всю эту толпу своею смѣлостью и находчивостью.
   Ибсенъ не похожъ ни на одного изъ находящихся въ настоящее время въ-живыхъ поэтовъ, и ни одинъ изъ нихъ не оказывалъ на него вліянія. Если бы кто-либо захотѣлъ непремѣнно включить его въ какую-либо группу европейскихъ писателей, то скорѣе всего его пришлось-бы поставить рядомъ съ серьозными глубоко-критическими Отто Людвигомъ или Фридрихомъ Геббелемъ, съ тою, однако, разницей, что онъ -- гораздо большій поэтъ, чѣмъ они, и является болѣе типическимъ представителемъ новыхъ вѣяній. Съ Бьёрнсономъ, имя котораго постоянно попадается подъ перо, какъ только начнешь писать объ Ибсенѣ, у него общаго только то. что зависитъ непосредственно отъ общности отечества, эпохи дѣятельности, условій развитія и манеры относиться къ своимъ сюжетамъ. Ибсеповскій "Союзъ юношества" побудилъ Бьёрнсона писать комедіи изъ современной жизни; когда-же Бьёрнсонъ написалъ свое "Банкротство", на Ибсена напала охота переработать тотъ-же сюжетъ въ своихъ "Опорахъ общества". Бьёрнсонъ самъ передавалъ мнѣ, что ему пришлось вычеркнуть одну фразу въ своей рукописи "Пыль", потому что онъ нашелъ почти буквально ту-же фразу въ Ибсеновской драмѣ "Призраки", появившейся въ свѣтъ во время печатанія повѣсти Бьёрнсона. Объясняется это тѣмъ, что развитіе обоихъ поэтовъ совершалось безусловно-одинаковымъ путемъ. Ибсенъ успѣлъ нѣсколько ранѣе Бьёрнсона отрѣшиться отъ древне-историческихъ, сказочныхъ и фантастическимъ сюжетовъ, такъ-какъ онъ съумѣлъ поставить себя болѣе независимо, да къ тому-же онъ жилъ далеко отъ родины, среди прибоя идей новѣйшаго времени; поэтому онъ встрѣчалъ меньше препятствій, которыя мѣшали-бы ему слѣдовать призыву своего вѣка; поэтому-то мы также встрѣчаемъ въ немъ меньше наивности и условнаго благочестія. Разница же во времени, когда оба поэта перешли отъ преимущественно-романтической къ преимущественно-реалистической манерѣ относиться къ своимъ сюжетамъ, не превышаетъ нѣсколькихъ лѣтъ и не можетъ имѣть никакого вліянія на замѣчательное совпаденіе періодовъ ихъ поэтической дѣятельности. Въ этомъ отношеніи, какъ мнѣ кажется, можно сравнить Бьёрнсона и Ибсена съ обоими древне скандинавскими царями Сигурдомъ и Эйштейномъ, которые слѣдующимъ образомъ выставляютъ свои заслуги въ извѣстномъ діалогѣ, о которомъ говорится въ сказаніи и которымъ воспользовался, между прочимъ Бьёрнсонъ въ своемъ "Сигурдѣ-Крестоносцѣ". Одинъ изъ нихъ остался на родинѣ, и здѣсь, на мѣстѣ, содѣйствовалъ цивилизаціи своего отечества; другой оторвался отъ родины, много странствовалъ, и своими смѣлыми, сопряженными съ опасностями, странствованіями стяжалъ славу своей родинѣ. Каждый изъ нихъ имѣетъ своихъ приверженцевъ, у каждаго изъ нихъ -- своя вооруженная свита, старающаяся возвысить одного на счетъ другого. Но все же они братья, хотя-бы одно время они и были братьями-соперниками, и самымъ справедливымъ рѣшеніемъ является то, которымъ заканчивается пьеса: они мирно и полюбовно дѣлятъ между собою свое государство.

Конецъ.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru