Брандес Георг
Макс Клингер

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Георгъ Брандесъ.

НОВЫЯ ВѢЯНІЯ.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.

ПЕРЕВОДЪ
Э. К. Ватсона.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.

   

Максъ Клингеръ.
(1882).

I.

   На берлинской художественной выставкѣ, происходившей весною 1882 года, рядъ рисунковъ перомъ обратилъ на себя всеобщее вниманіе. Озаглавлены они были: "Мечты по поводу найденной перчатки. Посвящаются потерявшей ее дамѣ". Они были до того оригинальны, до того непохожи на все, что раньше того появлялось въ этомъ родѣ, что ни одинъ посѣтитель не проходилъ равнодушно мимо ихъ. Заурядный берлинецъ, правда, не могъ сразу разобрать, что здѣсь кроется: геніальность или претенціозность; иной мудрецъ бормоталъ сквозь зубы: "рисунки изъ юмористическаго журнала". Но многіе художники и критики, вкусъ которыхъ не былъ заѣденъ рутиной, обратили серьезное вниманіе на эти рисунки, всматривались въ нихъ и дивились этимъ яркимъ проблескамъ невѣдомаго доселѣ таланта. Звали художника Максомъ Клингеромъ, и ему былъ всего 21 годъ отъ роду.
   Эти рисунки явились въ прошломъ году отдѣльнымъ изданіемъ, подъ заглавіемъ "Перчатка". Изданіе сдѣлано самимъ художникомъ, такъ какъ большія, извѣстныя фирмы не вѣрили въ успѣхъ изданія такого субъективнаго характера. Вотъ краткое описаніе этихъ рисунковъ:
   1 и 2) Берлинскій клубъ конькобѣжцевъ.-- точные портреты лицъ, предававшихся въ то время этого вида спорту, въ томъ числѣ самого художника, высокаго, съ военной выправкой господина, съ густой, курчавой шевелюрой, покрывающей голову, точно мѣховая шапка, и молодой, замѣчательно-красивой дамой, родомъ изъ Бразиліи, которая въ то время обращала на себя всеобшее вниманіе своей красотой и своимъ граціознымъ бѣганьемъ на конькахъ. Молодая особа эта, во время бѣга, теряетъ высокую, бѣлую перчатку о шести пуговицахъ; молодой художникъ нагибается на бѣгу и поднимаетъ ее, по всей вѣроятности, для того, чтобы спрятать ее въ карманъ, по близости своего сердца.
   3) Хорошенькій, маленькій амуръ сидитъ, полу-отвернувшись, подлѣ розоваго куста, съ котораго свѣшиваются большія, тяжелыя розы. Въ тѣни ихъ лежитъ узенькая и длинная дамская перчатка. Амуръ стережетъ мягкую, благоухающую находку, на которую сыплются лепестки розъ.
   4) Максъ Клингеръ лежитъ въ постели; онъ во снѣ безпокойно ворочается съ боку на бокъ. На ночномъ столикѣ лежитъ перчатка; она-же носится надъ головою спящаго, но уже въ исполинскихъ размѣрахъ, въ видѣ руки, протягивающейся къ небу и собирающейся схватить луну. Слѣва отъ кровати виднѣется открытое море; на волнахъ его носятся, съ криками и отчаянными жестами, плавающія и утопающія фигуры, въ томъ числѣ и морскія чудовища, а еще дальше показываются громадныя, обтянутыя перчатками, наводящія ужасъ руки. Спящій на кровати въ ужасѣ подбираетъ подъ себя ноги.
   5) Спящій просыпается. Перчатка спокойно лежитъ на кровати, но художникъ сидитъ съежившись, закрывъ лицо руками, и продолжаетъ бредить на яву: вдали виденъ широкій пейзажъ, съ горами на заднемъ планѣ; на среднемъ планѣ надъ перчаткой высятся какія-то фантастическія, усѣянныя цвѣтами, деревья на высокихъ, тонкихъ стволахъ. Подъ этимъ деревомъ, но вдали, на тропинкѣ, въ самомъ миніатюрномъ размѣрѣ, но все-же легко узнаваемая по своей фигурѣ, красивая дама съ катка конькобѣжцевъ.
   6) Бурное море. На волнахъ виднѣется парусная лодка, сильно накрениваемая вѣтромъ на бокъ; черезъ край лодки перегибается фигура молодого художника, съ длиннымъ багромъ въ рукахъ. Перчатка упала въ воду и онъ старается достать ее оттуда. Перчатка опускается въ воду, а художникъ дѣлаетъ отчаянныя усилія для того, чтобы поймать ее остріемъ багра.
   7) Снова вода, но уже въ совершенно другомъ видѣ: она изображена большими, волнистыми линіями, въ родѣ греческаго барельефа. Нѣсколько дельфиновъ, строго греческаго стиля, медленно и торжественно везутъ по волнамъ низкую тріумфальную колесницу; сидѣніе составляетъ раковина, открывающаяся точно чашечка цвѣтовъ, и въ ней лежитъ -- бѣлоснѣжная перчатка, держащая возжи и правящая дельфинами.
   8) Что это такое? Двѣ голыя мужскія руки, разбившія оконную раму, такъ что осколки посыпались на землю; онѣ хватаютъ какой-то уносящійся по воздуху предметъ, теряющійся въ ночной мглѣ. Ахъ, это снова перчатка! Она вылетѣла за окно; безобразная, непомѣрно-громадная летучая мышь держитъ ее въ клювѣ и улетаетъ. И тщетно мечтатель протягиваетъ за нею окровавленныя руки за окно.
   9) Но вотъ она снова здѣсь. На этотъ разъ ее лучше припрятываютъ. Теперь она уже не такъ скоро исчезнетъ. Обширный залъ. Всѣ стѣны увѣшаны драпировками; но при болѣе внимательномъ разсмотрѣніи эти драпировки не что иное, какъ во много разъ увеличенныя, связанныя попарно, дамскія перчатки о шести пуговицахъ, достигающія съ потолка до полу. Посреди зала стоитъ хорошенькій столикъ, служащій алтаремъ. А на алтарѣ этомъ лежитъ само сокровище, въ натуральную величину, тоненькое, узенькое, видимое со всѣхъ сторонъ. Однако, въ одномъ углу комнаты драпировки нѣсколько сдвинуты съ мѣста: какая-то звѣриная голова, съ сверкающими глазами, приподнимаетъ нѣкоторые изъ пальцевъ перчатки и смотритъ въ комнату; это драконъ, съ безобразными когтями и съ извивающимся хвостомъ, оберегающій святыню и стерегущій сокровище.
   10) Снова плоскій, песчаный берегъ. На высокихъ подставкахъ стоятъ два зажженные изящные свѣтильника старинной формы. Между ними положена на подушкѣ снова отъисканная перчатка, и морскія волны осторожно приближаются къ берегу, не рѣшаясь, однако-же, прикоснуться къ ней съ такою-же смѣлостью, съ которою когда-то онѣ прикасались къ ногѣ Канута Великаго. Напротивъ, океанъ какъ-будто преклоняется передъ этой святыней влюбленнаго: валы морскіе то и дѣло выносятъ на берегъ розы, стараясь добросить ихъ до перчатки; вся пѣна морская превращается въ безчисленныя розы.
   

II.

   Въ зиму, предшествовавшую этой выставкѣ, я познакомился въ Берлинѣ съ небольшимъ кружкомъ молодыхъ художниковъ. Они частью жили, частью-же только собирались въ одной мастерской, въ пятомъ этажѣ одного изъ домовъ на аристократической Гогенцоллернской улицѣ. Это былъ угловой домъ, съ красивымъ видомъ ни Шенебергскую набережную; но въ этой квартирѣ только и было красиваго, что этотъ видъ. Одна и та-же большая комната служила и мастерской, и спальней. Здѣсь стоялъ большой, но съ разорванной покрышкой диванъ и громадный столъ, на которомъ разбросаны и разставлены были эскизы, папки и разныя кофейныя принадлежности; я только что собрался было подивиться величинѣ и прочности этого стола, какъ вдругъ я убѣдился въ томъ, что это вовсе не столъ, а лишь положенныя на нѣсколько чурбановъ доски. По всѣмъ стѣнамъ развѣшаны были этюды, сдѣланные подъ руководствомъ Гуссова, а также не мало оригинальныхъ набросковъ. Сторожъ, носившій не особенно благозвучное имя Пифке, относился къ обитателямъ мастерской съ материнскою заботливостью, радѣя объ ихъ интересахъ часто даже противъ ихъ воли. Одинъ изъ нихъ собирался куда-то уѣхать и вдругъ хватился нѣсколькихъ новыхъ сорочекъ. Оказалось, что ихъ прибралъ Пифке, для того, чтобы владѣтель ихъ могъ совершить свою поѣздку въ новыхъ сорочкахъ и не ударить лицомъ въ грязь передъ чужими людьми. Забавнѣе всего то, что окружавшая его художественная атмосфера подѣйствовала на него такъ заразительно, что онъ подъ конецъ сталъ самъ рисовать въ своемъ подвальномъ помѣщеніи, а еще курьезнѣе то, что у него дѣйствительно оказался нѣкоторый талантъ, "больше, чѣмъ у иной знаменитости", утверждали художники; одинъ изъ послѣднихъ, увидѣвъ однажды поставленную въ мастерской картину Пифке, принялъ ее даже за произведеніе одного изъ своихъ товарищей. Мнѣ самому довелось видѣть двѣ картины Пифке, изображавшія корабли на бурномъ морѣ, особенно интересныя въ томъ отношенія, что писавшій ихъ никогда не видѣлъ моря, что открывало еще большій просторъ его фантазіи.
   Одинъ изъ молодыхъ живописцевъ задумалъ писать съ меня портретъ, и это дало мнѣ случай поближе познакомиться съ этой компаніей. Само собою разумѣется, что всѣ эти молодые люди были нигилисты, соціалисты, атеисты, матеріалисты, натуралисты и эгоисты; всѣ они высказывали мнѣнія, казавшіяся съ перваго взгляда крайне опасными для общественнаго порядка и спокойствія. Они относились съ презрѣніемъ ко всякому, утверждавшему, что онъ самъ, или вообще кто бы то ни было, руководствуется въ своихъ дѣйствіяхъ чѣмъ либо инымъ, кромѣ самаго неприкрашеннаго эгоизма, и увѣряли, что ихъ не такъ-то легко провести. Поближе ознакомившись со мной, они сознавались мнѣ, что я, суля по моимъ сочиненіямъ, представлялся имъ совершенно инымъ, гораздо болѣе радикальнымъ. Они питали омерзеніе (презрѣніе -- слово слишкомъ слабое) ко всему "оффиціальному" нѣмецкому искусству, къ академіи, питомцамъ ея, ко всѣмъ громкимъ именамъ (за исключеніемъ Гуссова и Менцеля). Они были убѣждены, что все искусство жить заключается въ томъ, чтобы предоставить всему идти какъ попало: все равно ничего не подѣлаешь, не на что надѣяться. Весь вопросъ заключался для нихъ въ томъ, чтобы какъ можно полнѣе убить время. Они были слишкомъ стары для того, чтобы питать какія-либо страсти,-- этотъ періодъ они уже переросли.-- слишкомъ опытны для того, чтобы создавать себѣ иллюзіи, слишкомъ близко знакомы съ искусствомъ, чтобы сами себя считать геніями, слишкомъ горды для того, чтобы заботиться о славѣ или о людскихъ похвалахъ. Для нихъ все дѣло заключалось въ томъ, чтобы провести одинъ день, какъ другой: немного порисовать, поиграть въ карты, хорошенько поспать. Словомъ, они были молоды, молоды! Едва вышедшіе изъ юношескаго возраста, жаждавшіе наслажденій, честолюбивые, фанатики искусства, глубоко презирая всякое лицемѣріе, настолько безстрастные, что самый рьяный проповѣдникъ этого безстрастія только недавно оправился отъ покушенія на самоубійство, совершеннаго имъ изъ-за несчастной любви, и настолько усердные проповѣдники ученія эгоизма, что у нихъ царилъ полнѣйшій коммунизмъ, что они помогали другъ Другу, голодали одинъ за другого и любили другъ друга.
   Всѣ они были люди даровитые; но какъ только приходилось заговорить съ однимъ изъ нихъ съ глазу!на глазъ, онъ принимался разсказывать съ какимъ-то умиленіемъ и чуть не подобострастіемъ, что одинъ изъ нихъ -- геній. Этотъ одинъ составлялъ ихъ гордость, предметъ ихъ удивленія. Они съ какою-то эгоистическою радостью прославляли его повсюду, со всякимъ говорили о его работахъ, не упоминая ни единымъ словомъ о своихъ собственныхъ; если же съ ними заговаривали о послѣднихъ, то они отвѣчали, что они работаютъ только ради куска хлѣба. Они носились съ своимъ Веніаминомъ и клялись въ томъ, что онъ затмитъ славу всѣхъ находящихся въ настоящее время въ живыхъ нѣмецкихъ художниковъ. А онъ тѣмъ временемъ разгуливалъ среди нихъ, высокій и стройный, съ своею густою, курчавой, рыжей шевелюрой, молчаливый, лишь изрѣдка кивая, въ видѣ одобренія, головою, не вступая, однако, въ дальнѣйшее обсужденіе ихъ теорій, будучи заранѣе увѣренъ въ томъ, что только самое крайнее мнѣніе можетъ быть истиннымъ, а впрочемъ, до того погруженный самъ въ себя, до того увлекающійся своими мечтами, до того баснословно-производительный, что у него оставалось лишь мало времени для философствованія.
   

III.

   Максъ Клингеръ родился въ Лейпцигѣ 18 то февраля 1857 г., въ зажиточной купеческой семьѣ. Онъ учился живописи въ Карльсруэ и Берлинѣ, подъ руководствомъ извѣстнаго своимъ энергическимъ реализмомъ Карла Гуссова, не будучи, однако, въ состояніи научиться именно тому, что собственно и составляло силу этого художника -- вѣрной передачи модели. Онъ никогда не умѣлъ списывать внѣшнюю дѣйствительность; для того его внутренній міръ былъ слишкомъ разнообразенъ и богатъ. Память его была настолько обширна, что она положительно загромождена была формами и впечатлѣніями; его гностически-чувственное, богатое идеями и образами воображеніе до того глубоко было убѣждено въ своей внутренней логикѣ, что въ какихъ-бы странныхъ формахъ оно ни проявлялось и какъ-бы смѣло оно ни распоряжалось данными фактами, оно все-таки умѣло создавать изъ нихъ что-нибудь разумное въ художественномъ отношеніи; и его внутренняя жизнь была настолько полная и разносторонняя, что каждое его произведеніе дѣйствовало на нервы такъ-же. какъ музыка и, будучи плодомъ извѣстнаго впечатлѣнія, само производило впечатлѣніе.
   Тѣмъ стволомъ, изъ котораго плодовитая фантазія его извлекала свои цвѣты, былъ твердый, рѣшительный и упорный характеръ, постоянный въ своихъ намѣреніяхъ и стремленіяхъ, всегда готовый пожертвовать ради послѣднихъ временемъ, силами, всѣмъ, чѣмъ угодно; къ тому же онъ обладалъ въ высшей степени нервнымъ, чрезмѣрно-чувствительнымъ темпераментомъ, однимъ изъ темпераментовъ, который страсти способны потрясти до основанія, но не подобно разрушительнымъ ураганамъ, а подобно тропическимъ грозамъ, оживляющимъ растительность.
   Весною 1878 года Клингеръ выставилъ серію, состоявшую изъ восьми рисунковъ, иллюстрировавшихъ исторію Христа. Хотя эти рисунки и не принадлежатъ къ лучшимъ работамъ Клингера, вѣроятно, прежде всего потому, что исторія не составляла его спеціальности и что задача оказалась, вообще, слишкомъ обширною для такого молодого человѣка, однако, тѣмъ не менѣе, на нихъ обращено было вниманіе. Тогдашній художественный критикъ журнала "Gegenwart", одинъ изъ немногихъ, дѣйствительно смыслящихъ въ дѣлѣ искусства, писалъ въ то время: "О выставкѣ 1878 года современемъ скажутъ, что на ней впервые появились произведенія Макса Клингера". Вскорѣ послѣ того рисунки его были пріобрѣтены берлинской національной галлереей. Главная заслуга ихъ заключалась въ рѣшительномъ, окончательномъ разрывѣ художника съ установленными традиціями относительно изображенія христіанскихъ типовъ. Съ юношескимъ жаромъ онъ пустился отыскивать свои собственные пути.
   Типъ Христа у него нѣсколько туманенъ, неодинаковъ въ различныхъ рисункахъ, очевидно, потому, что онъ еще самъ не успѣлъ составить себѣ опредѣленныхъ, основныхъ воззрѣній. Событія, однако, представлены умно и оригинально. Напримѣръ ученики Христа съ трудомъ взбираются на возвышенность, на которой должна быть произнесена горная проповѣдь; вслѣдъ за ними идутъ кричащіе, любопытные мальчишки, прихрамывающія старухи, больные, фарисеи и воины. Всѣ они обращены къ зрителю спиною; одинъ изъ учениковъ Христа оборачивается, какъ бы желая ударить назойливаго мальчишку, но другой удерживаетъ его руку. Это -- своего рода жанровая картинка. Но за то другой рисунокъ, на которомъ представленъ спускъ съ горы, имѣетъ характеръ торжественный. Солнце ярко освѣщаетъ раскаленный песокъ. Апостолы, длинной вереницей, съ понурыми головами, слѣдуютъ за своимъ учителемъ. Послѣдній приближается къ зрителямъ. Благородный ликъ, обрамленный черными волосами и такою же бородой, опущенъ долу. Не смотря на свою молодость, онъ имѣетъ такой внушающій уваженіе видъ, что римскій центуріонъ, присланный сюда для наблюденія за нимъ, невольно становится въ почтительную позу; онъ стоитъ неподвижно, вытянувшись, съ обнаженной головой, уставивъ взоры на проходящаго мимо него Христа. Это рисунокъ въ высшей степени правдивый, и въ то же время чуждый всякой банальности. На другомъ рисункѣ, гдѣ Христосъ въ терновомъ вѣнкѣ выведенъ передъ народомъ, глашатай не изображенъ, какъ то обыкновенно дѣлается, грубымъ чудовищемъ, наслаждающимся своею собственною гнусностью: мы видимъ передъ собою сонный арабскій профиль, обладатель котораго монотоннымъ голосомъ и, очевидно, совершенно механически выкрикиваетъ заученныя имъ наизусть слова, такъ какъ самая профессія его заключается въ лепетаніи этихъ словъ.
   На той же выставкѣ можно было видѣть и небольшую картину Клингера, озаглавленную: "На прогулкѣ" и интересную по своему оригинальному сюжету. Изображена пустынная мѣстность въ одной изъ окрестностей Берлина, не славящейся своей безопасностью. Съ одной стороны, тянется длинная, мрачная ограда кладбища, къ которой прислонился какой-то молодой человѣкъ. Онъ вынулъ изъ кармана револьверъ и держитъ его въ рукѣ съ спокойнымъ, но пристальнымъ взоромъ, ибо съ трехъ сторонъ къ нему приближаются какіе-то подозрительные оборванцы съ суковатыми палками въ рукахъ Они остановились, очевидно, не зная, на что имъ рѣшиться, такъ какъ они увидѣли револі веръ въ рукѣ молодого человѣка. Одному изъ этихъ пригородныхъ босяковъ надоѣло ждать, и онъ нагибается, чтобы поднять съ земли большой камень; и надъ всѣмъ этимъ голубое небо, солнечный свѣтъ и прозрачный лѣтній воздухъ. Художественный критикъ Людвигъ Пичъ съ восторгомъ отозвался объ этой картинѣ, равно какъ и о вышеупомянутыхъ рисункахъ о перчаткѣ.
   Эти первые опыты молодого художника обратили на себя всеобщее вниманіе, что возбудило отчасти зависть. На критика журнала "Gegenwart" произведено было нападеніе въ томъ же самомъ журналѣ, и редакція сочла нужнымъ отречься отъ солидарности съ его статьей. "Грѣшно",-- говорили съ разныхъ сторонъ,-- "такъ кружить голову этими неумѣренными похвалами молодому художнику",-- къ чему иные прибавляли: "тѣмъ болѣе, что по всей вѣроятности изъ него ничего не выйдетъ"; а когда вслѣдъ за тѣмъ художественные успѣхи Клингера на время прекратились, такъ какъ онъ уѣхалъ изъ Берлина и жилъ въ большомъ уединеніи сначала въ Брюсселѣ, а затѣмъ въ Мюнхенѣ, и кромѣ того долго проболѣлъ, то дѣйствительно, могло показаться, какъ будто эти неблагопріятныя предсказанія готовы были оправдаться.
   Наконецъ, въ 1880 году въ Брюсселѣ появилось "13 офортовъ", иллюстраціи къ Овидію, которыя свидѣтельствовали о значительныхъ успѣхахъ художника. Это были объяснительныя фантазіи къ "Метаморфозамъ", къ разсказамъ объ Аполлонѣ и Дафнѣ, нирамосѣ и Тизбѣ, въ перемежку съ юмористическими или патетическими эпизодами. Заглавный листъ исполненъ въ величественномъ, прекрасномъ стилѣ: красивая, прибрежная, гористая мѣстность. Налѣво, на заднемъ планѣ, громадная отвѣсная скала и впереди ея колоссальный греческій бюстъ, помѣщенный какъ бы въ гнѣздѣ изъ розъ. Нижнюю часть листа занимаетъ рабочій столъ художника, на которомъ видны принадлежности для рисованія и подсвѣчники; въ нижнемъ правомъ углу протягиваются двѣ сложенныя для моленія руки, какъ бы призывающія генія античнаго міра. Нужно было самому видѣть чистоту и величавость выраженія колоссальной головы, нервно-религіозную дрожь сложенныхъ рукъ, наконецъ самый ландшафтъ, съ небольшимъ, дымящимся алтаремъ и съ стоящимъ передъ нимъ жертвоприносителемъ, для того, чтобы постигнуть всю глубину производимаго этимъ рисункомъ впечатлѣнія. Здѣсь особенно восхитительны ландшафты; вообще Клингеръ болѣе силенъ въ рисованіи ландшафтовъ, чѣмъ въ рисованіи фигуръ, которыя ему не всегда удаются и въ которыхъ мы нерѣдко встрѣчаемъ рѣзкое и некрасивое рядомъ со многимъ изящнымъ и даже геніальнымъ. Его ландшафты, преимущественно миѳологическаго характера, носящіе на себѣ что-то райское,-- хотя однако далеко не въ академическомъ стилѣ, -- напоминаютъ своимъ стилемъ ландшафты живописца Бёклина, имѣвшаго вообще немалое вліяніе на Клингера. Тѣ изъ моихъ читателей, которые видѣли, поняли и прочувствовали такіе ландшафты Бёклина какъ находящіеся въ Шаковской галлереѣ въ Мюнхенѣ два ландшафта, носящіе общее.названіе "Вилла" и изображающіе тотъ же самый древне-греческій пейзажъ днемъ и ночью -- могутъ составить себѣ нѣкоторое понятіе о глубокой, захватывающей поэзіи пейзажей Клингера, то поразительно-роскошныхъ, то меланхолическихъ и дико-безплодныхъ Это не такіе ландшафты, которые подходили бы для современнаго, цивилизованнаго человѣчества: въ нихъ мѣсто развѣ только косматымъ фавнамъ, играющимъ на флейтѣ козлоногимъ фавнамъ, первой любившейся варѣ людей на земномъ шарѣ. И въ то же время художникъ -- новѣйшій изъ новыхъ, свободнѣйшій изъ свободныхъ, античенъ только по сюжету, миѳологиченъ только потому, что въ немъ лежитъ кое-что изъ того архичеловѣческаго, что нашло себѣ выраженіе въ миѳахъ. Онъ такъ же свободно обращается съ Овидіемъ, какъ свободно Овидій обращался съ вѣрованіями древности, но только съ болѣе глубокимъ пониманіемъ духовной ихъ стороны, съ болѣе смѣлымъ полетомъ фантазіи и съ свойственнымъ вдумчивому человѣку стремленіемъ влагать въ свои произведенія мысли и проблеммы. Какъ оригиналенъ, напр., тотъ листъ, на которомъ изображены Аполлонъ и художникъ, идущіе другъ другу на встрѣчу, первый съ громаднымъ перомъ, второй съ такою же громадной гравировальной иглой! Какая скромная, но въ то же время и гордая поза этой строгой фигуры въ античной одеждѣ!
   Клингеръ прожилъ въ Мюнхенѣ цѣлыхъ пять мѣсяцевъ точно въ одиночномъ заключеніи, ни съ кѣмъ не видясь, ни разу даже не побывавъ въ пинакотекѣ, которой онъ никогда не видалъ, работая исключительно надъ самымъ крупнымъ своимъ произведеніемъ -- "Амуромъ и Психеей". Это -- воспроизведеніе старинной Апулеевской легенды, со множествомъ гравюръ на деревѣ и на мѣди. Съ истинно-художественной силой воображенія Клингеръ съумѣлъ мотивировать въ своихъ виньеткахъ главныя, основныя черты этого миѳа; нельзя смотрѣть безъ удовольствія на преисполненныя тонкаго юмора виньетки, изображающія Амура, совершающаго 12 геркулесовскихъ подвиговъ, нельзя не дивиться-той красотѣ и граціи, съ которою Венера пляшетъ на Олимпѣ передъ богами. Большіе рисунки и фигуры его во многомъ уступаютъ этой серіи. Клингера еще нельзя назвать хорошимъ рисовальщикомъ, и сомнительно, чтобъ онъ когда-либо сдѣлался имъ; ибо хотя во многихъ отношеніяхъ то, что онъ творитъ, безукоризненно, за то нельзя не признать, что въ другихъ отношеніяхъ онъ неисправимъ. Онъ не принадлежитъ къ числу тѣхъ, которые подвигаются впередъ шагъ за шагомъ: онъ или сдѣлаетъ скачекъ впередъ, или же остается на мѣстѣ со всѣми своими недостатками. Впрочемъ, небольшіе его рисунки въ высшей степени изящны. Одинъ изъ нихъ, изображающій одинокую Психею въ чертогахъ Амура, утѣшаемую музыкой духовъ, граціозенъ и идеально-изященъ, какъ стихотвореніе Шелли.
   

IV.

   Да, Клингеръ поэтъ,-- поэтъ, поклоняющійся природѣ, поэтъфантазеръ; орудія его -- кисть и рѣзецъ. Вотъ онъ, напр., рисуетъ южный пейзажъ, съ прозрачнымъ воздухомъ, съ моремъ на заднемъ планѣ: налѣво -- кустъ пунцовыхъ розъ; на мягкомъ, бѣломъ пескѣ лежитъ вытянувшись и облокотившись на локоть голая молодая женщина, съ вѣнкомъ изъ розъ на головѣ. Справа приближается съ важнымъ видомъ, сначала ярко-красный фламинго, затѣмъ, на нѣкоторомъ отъ него разстояніи, какія-то двѣ странныя птицы, съ широкими клювами, какъ бы привѣтствующія красавицу. Красивая по замыслу, но небрежно написанная картина эта озаглавлена: "Депутація". На другомъ рисункѣ его мы видимъ Мефистофеля, закутавшагося въ плащъ Фауста и ожидающаго посѣщенія студента. Здѣсь не осталось и слѣда традиціоннаго мефистофелевскаго типа; но этому красивому, умному лицу, осѣненному круглой шапочкой, придано замѣчательно тонкое и насмѣшливое выраженіе; въ этихъ чертахъ сказывается какое-то вампирическое наслажденіе. Этотъ насмѣшникъ кутается въ мѣховой плащъ, какъ будто ему было холодно. Это безкровный вампиръ, ловкій свѣтскій человѣкъ, ожидающій своей жертвы -- олицетвореннаго ничтожества, буквоѣда-ученаго.
   Послѣдняя серія рисунковъ, изданная Клингеромъ, представляетъ собою, какъ мнѣ кажется, высшую точку того, до чего ему удалось достигнуть; здѣсь я нахожу только одинъ неудачный рисунокъ, все же остальное въ высшей степени зрѣло. Озаглавлена эта серія рисунковъ: "Ева и будущее" и состоитъ она изъ шести листовъ. Только что сотворенная Ева просыпается въ райскомъ саду, напоминающемъ своею роскошью садъ, описанный въ романѣ Зола "La faute de l'abbé Mouret". На слѣдующемъ листѣ "Будущность", мы видимъ узенькую, горную тропинку, поднимающуюся вверхъ между двумя голыми, отвѣсными утесами; а на самомъ верху, на такомъ мѣстѣ, мимо котораго неизбѣжно должны пройти всѣ поднимающіеся на гору сыновья и дочери Евы, лежитъ, вытянувъ переднія лапы, громадный тигръ и ждетъ -- ждетъ такъ же, какъ всякаго поджидаетъ его неизбѣжная судьба. На слѣдующемъ листѣ, "Змій", представлена нагая Ева, поднимающаяся на концы пальцевъ, чтобъ имѣть возможность взглянуть на себя въ зеркало, которое протягиваетъ къ ней змій съ древа познанія добра и зла. Этотъ листъ нравится мнѣ наименѣе; но зато тѣмъ интереснѣе рисунокъ "Будущее", составляющій "pendant" къ змію: демонъ-искуситель ѣдетъ верхомъ на дельфинѣ, улыбаясь и держа въ рукѣ острогу. Въ высшей степени интересны и два послѣдніе рисунка. Одинъ изъ нихъ изображаетъ изгнаніе Адама и Евы изъ рая и озаглавленъ "Адамъ"; на заднемъ планѣ тѣнистыя райскія деревья и выходъ, сложенный изъ большихъ неотесанныхъ камней; на первомъ планѣ -- Адамъ, выносящій на своихъ рукахъ Еву въ міръ печальной дѣйствительности. Достаточно только назвать одно имя -- Густава Дорэ для того, чтобы охарактеризовать всю прелесть рисунковъ послѣдняго: онъ настолько же простъ и безъискусственъ, насколько первый современемъ сдѣлался театраленъ и изысканъ. "Будущность", составляющую "pendant" къ этому рисунку, не такъ скоро забудетъ всякій, кому довелось ее видѣть. Жанъ Поль въ одномъ изъ своихъ сочиненій называетъ смерть "мостовщикомъ". Это выраженіе подало Клингеру мысль написать картину въ средне-вѣковомъ духѣ, на которой представленъ скелетъ съ косой и множество испуганныхъ головъ, поднимающихся изъ земли; ноги скелета запутываются въ волосахъ нѣкоторыхъ изъ этихъ головъ, онъ испускаетъ вопль восторга и, поднявъ высоко надъ головою женщину, которую онъ держитъ въ рукахъ, съ видимымъ наслажденіемъ опускаетъ ее на находящіеся подъ ногами его черепы.
   

V.

   Позволительно предположить, что художникъ, создавшій до 24-го своего года уже такъ много замѣчательнаго, современемъ получитъ громкую извѣстность. Но только я не полагаю, чтобы ему удалось достигнуть такихъ же успѣховъ въ области живописи, какъ въ области гравированія; по крайней мѣрѣ, до сихъ поръ въ первой изъ этихъ областей попытки его кое-что обѣщали, но не были рѣшительны. Но пока онъ является истиннымъ и недюжиннымъ поэтомъ въ избранной имъ области искусства. Онъ мнѣ кажется вдвойнѣ-интереснымъ потому, что онъ, ставя себѣ задачей -- не являться выразителемъ какого-либо національнаго направленія, почти въ одинаковой мѣрѣ подчиняясь вліянію испанца Гана и нѣмца Бёклина, признавая лишь французскихъ художниковъ, за исключеніемъ нѣмцевъ Гуссова и Менцеля, рѣдко беря въ руки новѣйшую нѣмецкую книгу и читая почти исключительно французскихъ реалистовъ, въ родѣ Зола и братьевъ Гонкуровъ,-- что при всемъ этомъ онъ настолько глубоко-націоналовъ. Въ натурѣ его много германскаго, много метафизической фантастичности Жанъ-Поля и Гоффмана (кстати, онъ великій поклонникъ перваго), много искренности и глубокаго пониманія красоты, какъ у Франца Шуберта; и вмѣстѣ съ тѣмъ, на немъ лежитъ своеобразный, болѣе современный отпечатокъ, онъ находитъ новыя формы для выраженія своихъ идей, новыя выраженія для нѣжности, наслажденій, юмора, ироніи, и наконецъ для какого-то грустнаго паѳоса. Если каждый сюжетъ, котораго онъ касается, получаетъ какой-то отпечатокъ молодости и свѣжести, если онъ нашелъ возможнымъ придать новую жизнь и новый интересъ устарѣвшему Амуру, то это обусловливается чисто-субъективной, нервной ма. нерой относиться къ своему сюжету; и эта форма нервности встрѣчается лишь во второй половинѣ девятнадцатаго столѣтія.
   Клингеръ -- превосходный наблюдатель, точно изучающій дѣйствительность, со всѣми ея мельчайшими изгибами. Достаточно остановиться, напр., на томъ, какъ хорошо онъ изучилъ сонъ при изображеніи спящихъ фигуръ, въ позахъ и движеніяхъ его птицъ, на томъ жестѣ, съ которымъ маленькій сынокъ Амура и Психеи вцѣпляется Юпитеру въ волоса на лбу. Въ своемъ желаніи оставаться вѣрнымъ дѣйствительности Клингеръ бываетъ даже безпощаденъ; ради силы впечатлѣнія онъ не щадитъ нервовъ зрителя. Порою кажется, какъ будто онъ смѣется надъ установленной сдержанностью въ изображеніи существующаго, надъ представленіемъ его въ прикрашенномъ видѣ. Онъ прекрасно сознаетъ, что художникъ, приноровись ко взглядамъ такъ-называемаго хорошаго общества, самъ себя лишаетъ многихъ эффектовъ какъ серьезнаго, такъ и комическаго свойства, что цѣлые вороха его рисунковъ,-- и въ томъ числѣ такіе, которые пріобрѣтены берлинской національной галлереей,-- могутъ шокировать обыденную публику. Нѣчто соотвѣтствующее его рисункамъ въ литературной области можно найти лишь у учениковъ Зола, у Гюисманса и Гюи-деМопассана. Въ этомъ отношеніи, онъ натуралистъ до конца ногтей. Но въ душѣ онъ пантеистъ. Его фантазія пролагаетъ себѣ путь какъ бы въ самое средоточіе полноты жизни, творитъ, передѣлываетъ, создаетъ новые организмы, новыхъ сказочныхъ животныхъ, новыя выраженія для чувствъ, новыя или обновленныя эмблеммы счастія, лишеній, ужаса и запустѣнія. Я увѣренъ, что онъ своими остроумными рисунками былъ бы въ состояніи придать новую прелесть замѣчательному созданію Густава Флобера "Искушеніе св. Антонія". Онъ стоялъ у того источника, изъ котораго струились самыя старинныя представленія о природѣ, и пилъ изъ этого источника.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru