Брандес Георг
Эдмон и Жюль Гонкуры

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Георгъ Брандесъ.

НОВЫЯ ВѢЯНІЯ.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.

ПЕРЕВОДЪ
Э. К. Ватсона.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.

   Въ одинъ изъ іюньскихъ дней 1870 года, по улицамъ Парижа шло не особенно многочисленное траурное шествіе, направляясь отъ Отейля къ Монмартрскому кладбищу. Глубокая скорбь написана была на лицахъ людей, шедшихъ за гробомъ; здѣсь были художники, литераторы, философы и нѣсколько родственниковъ покойнаго. Но въ числѣ провожавшихъ гробъ былъ одинъ, шедшій непосредственно за гробомъ, для котораго шествіе отъ квартиры покойнаго до могилы, было, въ полномъ смыслѣ слова, шествіемъ осужденнаго на смерть, отъ тюремной кельи къ эшафоту, благородное лицо котораго какъ-бы окаменѣло отъ горя, глаза котораго, наполненные слезами, ничего не видѣли, высокая фигура котораго, хотя и опиравшаяся на руку друга, ежеминутно спотыкалась и качалась, "какъ-будто онъ запутался ногами въ надгробномъ саванѣ".
   Въ гробу лежалъ 39-лѣтній Жюль Гонкуръ, граверъ, акварелистъ, историкъ и романистъ. Смерть Эдмона Гонкура состарила болѣе чѣмъ на десять лѣтъ единственнаго брата его, для котораго покойный былъ гораздо больше того, чѣмъ обыкновенно бываетъ одинъ братъ для другого.
   Наканунѣ онъ простоялъ цѣлый день передъ смертнымъ одромъ покойнаго. Чело усопшаго наморщилось, его глаза раскрылись и въ его стеклянномъ взглядѣ какъ-бы сказывались неописуемое удивленіе, мучительное негодованіе противъ судьбы, не только разрушившей однимъ ударомъ всѣ его упованія на конечное признаніе его таланта и на позднюю славу, но и пресѣкшей узы братской дружбы, подобной которой едва-ли когда-либо существовало. Обыкновенно смерть налагаетъ на лица отпечатокъ спокойствія и примиренія; но на тонкихъ и благородныхъ чертахъ Жюля Гонкура она не изгладила выраженія горечи. Покойный, лежа на смертномъ одрѣ, какъ-бы скорбѣлъ о живомъ, оставшемся одинокимъ.
   И Эдмонъ, склонившись надъ гробомъ, какъ-бы видѣлъ внутреннимъ взоромъ всю протекшую жизнь свою и брата своего. Передъ нимъ возставала и фигура отца ихъ, служившаго молодымъ человѣкомъ въ великой наполеоновской арміи; на головѣ и на лицѣ его видны были семь шрамовъ отъ сабельныхъ ударовъ, полученныхъ имъ въ Италіи; въ плечѣ его засѣла подъ Бородиномъ русская пуля; братья Гонкуры лишились отца своего, еще будучи дѣтьми. Передъ нимъ возставалъ и обликъ ихъ матери, съ которою Жюль имѣлъ поразительное сходство, и которая, послѣ смерти мужа, совершенно удалилась отъ свѣта, посвятивъ себя исключительно своимъ дѣтямъ; она страстно любила и даже баловала Жюля и внимательно руководила его школьными занятіями. Эдмонъ видѣлъ передъ собою Жюля десятилѣтнимъ мальчикомъ, наряженнымъ для дѣтскаго маскарада въ костюмъ французскаго гвардейца, въ трехуголкѣ, держащимъ лѣвую руку на эфесѣ шпаги, съ блестящими изъ-подъ пудры черными глазами, красиваго и миловиднаго, какъ Амуръ.
   И вотъ онъ лежалъ передъ нимъ безжизненнымъ трупомъ Точно такъ-же лежала и мать ихъ въ 1848 году. И съ тѣхъ поръ онъ и Жюль заключили такой тѣсный братскій союзъ, что они проводили вмѣстѣ не только каждый день, но и каждый часъ, что они дѣлились всѣми своими помыслами, что они совершали вмѣстѣ всѣ свои работы, что они и обѣдали, и путешествовали не иначе, какъ вмѣстѣ; въ теченіе 22 хъ лѣтъ имъ только однажды пришлось разстаться на двое сутокъ, когда одному изъ нихъ понадобилось съѣздить въ Руанъ, для того чтобы снять копіи съ нѣкоторыхъ необходимыхъ документовъ. За все это время они не написали не только ни одной книги, но даже ни одного дружескаго или дѣлового письма, которыя не были-бы подписаны обоими ими.
   Эдмонъ посвятилъ брата своего Жюля, бывшаго моложе его на восемь лѣтъ, въ литературныя занятія. Сначала онъ былъ учителемъ его, но вскорѣ учитель и ученикъ сдѣлались равноправными сотрудниками. У нихъ было небольшое состояніе, доставлявшее отъ 12 до 15 тысячъ годового дохода на обоихъ, что обезпечивало имъ нѣкоторую независимость и давало имъ возможность не браться за работу, которая была имъ не по душѣ Эдмону вспоминалось, какъ они оба, годъ спустя послѣ смерти матери, съ котомкой за плечами, путешествовали пѣшкомъ по Франціи, изучая настоящее и возстановляя въ своемъ умѣ прошлое, срисовывая старинные замки и церкви, занося въ свои записныя книжки разныя отмѣтки. Жюль въ то время былъ еще очень моложавый, безбородый юноша, и служанки въ гостинницахъ, въ которыхъ они останавливались, нерѣдко принимали его за похищенную молодую женщину; въ лицѣ его до самой его смерти сохранилось что-то женственное. Эдмону вспоминалось, какъ они въ Марсели сѣли на корабль, для того чтобы плыть въ Алжиръ, какія пріятныя недѣли они прожили тамъ въ арабскихъ кварталахъ города, упиваясь красотою тамошняго неба, проводя цѣлыя ночи на-пролетъ на лодкѣ, и въ концѣ концовъ до того влюбившись въ эту прекрасную солнечную страну, что они при отъѣздѣ рѣшили, что вернутся во Францію только для устройства своихъ дѣлъ, послѣ чего они окончательно переселятся въ Алжиръ.
   Вспоминался ему и громадный столъ въ занимаемомъ ими, въ улицѣ Сенъ-Жоржъ, мезонинѣ, по обоимъ концамъ котораго сидѣли онъ и Жюль, рисуя акварели, когда вдругъ, въ одинъ осенній вечеръ 1850 года, имъ взбрело на умъ ваписать акварельными кисточками водевиль, первый ихъ литературный опытъ, который былъ отвергнутъ всѣми театральными дирекціями, какъ и почти всѣ ихъ послѣдующіе водевили и комедіи.
   Онъ оглянулся въ спальнѣ усопшаго: вонъ его качалка, въ которой онъ любилъ отдыхать, покуривая сигару, исписавъ нѣсколько страницъ; вонъ тотъ бѣлый столъ, за которымъ онъ въ послѣдній разъ читалъ своему брату отрывокъ изъ любимой своей книги: "Mémoires d*Outre-Tombe" Шатобріана, какъ вдругъ Жюль заплетающимся языкомъ произнесъ какое-то слово, нѣсколько разъ повторялъ его, не будучи въ состояніи его выговорить, разсердился, поблѣднѣлъ, всталъ съ кресла и закачался.
   Вспоминались Эдмону прекрасные дни ихъ юности, когда они бродили по всему Парижу, разъискивая рисунки и автографы восемнадцатаго столѣтія, причемъ Жюль, какъ болѣе молодой и живой, всегда опережалъ его, хотя страстнымъ коллекціонеромъ былъ собственно Эдмонъ; вспоминалось ему, какъ они, вернувшись домой, подобно какому-нибудь естествоиспытателю, разсматривали свои сокровища, бранили своихъ конкуррентовъ на аукціонахъ, радовались пріобрѣтенному и дѣлились своими замѣчаніями, сравненіями и остротами, составлявшими самую лучшую дневную добычу ихъ.
   Сколько счастливыхъ дней провели они въ своемъ низенькомъ мезонинѣ! Пока онъ сидѣлъ, склонившись надъ работой, Жюль лежалъ на истыканной ударами рапиры кровати, покуривая, мечтая, перелистывая книги, дѣлясь съ братомъ пришедшими ему въ голову идеями; а когда крысы поднимали ужъ слишкомъ сильную возню въ полутемномъ колодцѣ, носившемъ громкое названіе двора, кто-нибудь изъ нихъ схватывалъ висѣвшій на стѣнѣ пистолетъ и стрѣлялъ въ стаю крысъ.
   И наконецъ, обѣды въ ресторанѣ Маньи, эти знаменитые обѣды, на Которыхъ предсѣдательствовалъ Сентъ Бёвъ, гдѣ Теофиль Готье своимъ хриплымъ голосомъ разсыпался въ яркихъ тирадахъ противъ буржуазіи, гдѣ Ренанъ отстаивалъ слогъ семнадцатаго столѣтія противъ стилистовъ-новаторовъ, гдѣ Тэнъ защищалъ Альфреда-де-Мюссе противъ учениковъ Виктора Гюго,-- эти счастливые часы, гдѣ за тонкими яствіями, за ароматными плодами и за бутылкой добраго стараго вина, Жюль блисталъ своимъ истинно-парижскимъ остроуміемъ, а Эдмонъ любовался своимъ младшимъ братомъ, какъ отецъ своимъ ребенкомъ,-- эти обѣды, возвращаясь съ которыхъ Жюль, для того чтобъ успокоить волненіе своей крови, всегда исписывалъ по нѣскольку страницъ!
   

II.

   Когда Эдмонъ Гонкуръ оглядывался на совмѣстную жизнь съ своимъ братомъ, онъ не безъ основанія могъ ощущать въ сердцѣ нѣкоторое чувство гордости: они точно брилліантомъ нарисовали на зеркалѣ времени свой переплетенный вензель. Результаты ихъ упорнаго и геніальнаго труда уже теперь произвели сильное дѣйствіе на умы ихъ единомышленниковъ; историки литературы еще долго будутъ останавливаться на нихъ, а интеллигентная публика -- съ удовольствіемъ читать ихъ {Собраніе сочиненій обоихъ братьевъ составляетъ, не считая небольшого томика біографіи ихъ, 21 томъ. Кромѣ того, Эдмонъ, послѣ смерти брата, падалъ до сихъ поръ (1882-й годъ) еще шесть томовъ.}.
   Братья Гонкуры -- два первоклассныхъ писателя, или, вѣрнѣе, одинъ двойной писатель, историкъ и романистъ, въ одно и тоже время. Не то, чтобъ они излагали исторію въ формѣ романа,-- едва ли можно бы было найти болѣе трудолюбивыхъ и добросовѣстныхъ изслѣдователей; нельзя также сказать, чтобъ они писали такъ-называемые историческіе романы: дѣйствіе ни одного изъ вымышленныхъ ими разсказовъ не происходитъ въ 18-мъ столѣтіи, составлявшемъ предметъ ихъ изученія; всѣ они вполнѣ современны и безъ всякаго романическаго отпечатка, быть можетъ, наименѣе романическіе изъ когда-либо написанныхъ романовъ.
   Въ обыкновенномъ смыслѣ слова, произведенія ихъ даже вовсе не романы; авторы сохранили за ними это названіе только потому, что не имѣется другого, болѣе подходящаго для того, названія; въ дѣйствительности же они не имѣютъ ничего общаго съ тѣми старыми французскими романами, въ которыхъ главную роль играетъ фантазія автора и лучшими образцами которыхъ могутъ считаться напр. "Монте-Кристо" или "Три Мушкатера". Они не похожи и на романы Бальзака въ томъ отношеніи, что этотъ послѣдній, хотя и являлся выразителемъ новыхъ вѣяній, рѣдко избѣгалъ романическаго элемента. Братья Гонкуры съ самаго начала желали давать лишь этюды съ природы, изображать современную жизнь съ возможно большей глубиной и серьезностью и съ возможно меньшимъ участіемъ вымысла или фантазіи, а именно такою, какою они видѣли ее вокругъ себя. Современный нѣмецкій романъ, въ той формѣ, которую придали ему наиболѣе распространенные писатели, ставитъ себѣ цѣль отчасти идеальную, стремится представить нѣсколько идеализированное изображеніе природы и общества, картину общества, а не то и міровую картину; онъ выбираетъ сюжеты грандіозные, значительные, патетическіе, красивые; онъ старается создать психологію отдѣльной личности и общества, съ едва лишь намѣченной физіологической подкладкой; онъ обращаетъ главное вниманіе на общее впечатлѣніе, и поэтому онъ обнаруживаетъ наклонность придавать особенное значеніе частностямъ, на которыя нѣмцы обращаютъ такъ много вниманія. Романы братьевъ Гонкуровъ не открываютъ широкихъ горизонтовъ, не обнимаютъ громадныхъ пространствъ и не изобилуютъ дѣйствующими лицами. Содержаніе ихъ заимствуется безъ исключеній изъ частной жизни; въ нихъ не встрѣчается ни крупныхъ характеровъ, ни важныхъ историческихъ моментовъ, ни захватывающаго, драматическаго элемента. Это не психологія, а психофизика. Они не побоялись отвести иногда некрасивому и низкому такое мѣсто, котораго никогда не отвелъ-бы имъ нѣмецъ въ художественномъ произведеніи; но вмѣстѣ съ тѣмъ они постоянно стремились къ тому, чтобы смягчить шокирующую дисгармонію трагической грустью. Произведенія ихъ -- новѣйшія трагедіи въ повѣствовательной формѣ; они сдѣлали небезуспѣшную попытку расширить предѣлы трагически-изображаемаго, разумѣется, при томъ условіи, если придавать этому послѣднему термину менѣе узкое и доктринерское понятіе, чѣмъ какое придается ему въ учебникахъ эстетики.
   Братья Гонкуры выступили сначала въ роли историковъ, причемъ они и исторію изслѣдовали и писали по новому, имъ однимъ свойственному, методу. Они мало-по-малу овладѣли цѣлымъ столѣтіемъ, восемнадцатымъ столѣтіемъ во Франціи. Они проникли въ этотъ вѣкъ при помощи искусства, столь долгое время пренебрегаемаго и осмѣиваемаго -- искусства Ватто, Шардено, Грёза, и т. д. Они такъ тщательно изучали этикъ живописцевъ и рисовальщиковъ, что стали авторитетами въ этомъ дѣлѣ и къ нимъ обращались въ тѣхъ случаяхъ, когда предстояло рѣшить вопросъ о подлинности какой-нибудь акварели или части акварели. Они стали покупать произведенія этихъ художниковъ еще въ такое время, когда никто не зналъ ихъ цѣны и не гнался за ними, и составили самую полную коллекцію французскихъ гравюръ, какая когда-либо существовала. Они стали прославлять этихъ художниковъ еще въ такое время, когда предубѣжденія противъ нихъ были такъ сильны во Франціи, что библіографы художественныхъ изданій не упоминали даже именъ ихъ. Я усматриваю въ ихъ увлеченіи этимъ видомъ искусства, совершенно вытѣсненнымъ Давидомъ и учениками его, проявленіе великой исторической реакціи въ пользу восемьпадцатаго столѣтія, которая началась почти во всѣхъ странахъ около половины настоящаго столѣтія. У предшествовавшаго поколѣнія французскихъ поэтовъ и писателей явилось нерасположеніе къ прошлому столѣтію, главнымъ образомъ, вслѣдствіе раціоналистической безцвѣтности его поэзіи и отрицательныхъ свойствъ его идей. Братья Гонкуры смотрѣли на прошлое столѣтіе не съ художественной точки зрѣнія и въ искусствѣ его находили поэтическую его сторону Они очень смѣло и очень мѣтко выразились, что величайшимъ поэтомъ семнадцатаго столѣтія былъ Ватто.
   Но занятіе искусствомъ было лишь началомъ ихъ изслѣдовательной дѣятельности. У нихъ хватило терпѣнія и трудолюбія на то, чтобъ ознакомиться со всѣми внѣшними проявленіями духа этого вѣка. Они перечитывали всѣ показанія современниковъ -- разсказы, мемуары, драмы, романы, комедіи. Они перелистывали брошюры, летучіе листки, памфлеты, пасквили, газеты. Отъ печатнаго они переходили къ непечатному, сдѣлались собирателями автографовъ, желая найти въ какомъ-нибудь письмѣ, предназначаемомъ только для адресата, въ дневникѣ, въ который не долженъ былъ заглядывать ни одинъ посторонній глазъ, откровенное, не прикрашенное выраженіе мнѣній, не доступное по большей части обыкновенному историку. Въ этомъ отношеніи они безсознательно слѣдовали филологическому, анти-философскому влеченію современнаго имъ историческаго изслѣдованія. Но они не довольствовались рисунками, книгами и письмами. Они изучали также бронзовыя вещи, статуи, мебель, перемѣнчивыя моды, даже шерстяныя и шелковыя матеріи и узоры той эпохи, для того, чтобы быть въ состояніи представить, вмѣсто легенды и эпопеи, исторію нравовъ излюбленнаго ими вѣка. Они составляли свои историческіе труды на основаніи этой массы свидѣтельскихъ показаній, тридцати тысячъ брошюръ, двухъ тысячъ газетъ, и сотенъ избранныхъ рисунковъ различныхъ мастеровъ и школъ, по большей части выдающихся и притомъ принадлежавшихъ имъ самимъ. Желая давать читателямъ лишь что-нибудь новое, имъ неизвѣстное, не изданное, они избѣгали всего, что было уже сказано другими; но имъ не удалось въ такой же мѣрѣ избѣгнуть опасности впасть въ излишнія, неудобоусвояемыя подробности. Ихъ сочиненіе о женщинѣ восемьнадцатаго столѣтія, ихъ исторія нравовъ революціонной эпохи и директоріи^ -- это настоящія сокровищницы. Книги эти такъ и переливаютъ милліонами интересныхъ и большею частью поучительныхъ подробностей; но бѣда въ томъ, что послѣднія свалены всѣ въ одну кучу, и важныя, и неважныя, и книга производитъ впечатлѣніе картины, на которой всѣ предметы свалены въ одну кучу; чувствуется недостатокъ градаціи, перспективы, далекаго горизонта.
   Они, однако, изучали исторію, какъ поэты, и писали свои историческіе этюды приподнятымъ, нагляднымъ, переливчатымъ слогомъ. Къ новѣйшимъ поэтамъ можно вполнѣ примѣнить слова одного изъ ихъ собратовъ: "Онъ навсегда остается мечтателемъ и ставитъ на первый планъ женщину". Гонкуры тоже были особенно склонны къ тому, чтобы представлять себѣ исторію нравовъ -- исторіей женскаго вліянія; исторія восемнадцатаго столѣтія влекла ихъ къ себѣ именно потому, что въ эту эпоху особенно сильно было вліяніе женщинъ, и дѣйствительно, у нихъ исторія выходитъ преимущественно исторіей женскаго преобладанія. Они разсказали исторію этого вѣка, изложивъ въ цѣломъ рядѣ томовъ біографію герцогини де-Шатору и ея сестеръ,-- тѣхъ пяти сестеръ, которыя послѣдовательно перебывали любовницами Людовика XV,-- біографіи маркизы Помпадуръ, герцогини Дю-Барри и наконецъ исторію Маріи-Антуанетты. Въ этихъ сочиненіяхъ ихъ ярко вы ступаютъ каждая изъ этихъ, столь различныхъ между собою, женскихъ фигуръ, принадлежавшихъ къ дворянскому, буржуазному сословіямъ, къ простонародью и къ числу коронованныхъ особъ, со всѣми ихъ чисто-женскими особенностями, ихъ темпераментомъ, манерами, особенностями языка и даже звукомъ ихъ голоса; читатель какъ бы ощущаетъ на себѣ ту духовную атмосферу, которую онѣ распространяли вокругъ себя, то вліяніе и то обаяніе, которое онѣ должны были оказывать. Самыми интересными изъ этихъ біографій являются, безъ всякаго сомнѣнія, біографія герцогини де-Шатору и ея сестеръ, отчасти, быть можетъ, потому, что она, благодаря тщательной отдѣлкѣ, пріобрѣла необыкновенную пластичность, отчасти потому, что самыя описываемыя событія,-- борьба, которую ведутъ между собою эти сестры изъ-за близости къ королю, смерть г-жи Вентимиль послѣ побѣды ея надъ г-жей Майльи, новая побѣда, которую одерживаетъ г-жа Ла-Турнель надъ прежней фавориткой, попытка герцогини де-Шатору сдѣлать изъ короля героя, ея торжество, ея позорное изгнаніе отъ двора во время болѣзни короля, возвращеніе ею себѣ благорасположенія короля и послѣдовавшая немедленно послѣ того скоропостижная и мучительная смерть ея,-- все это такія обстоятельства, которыя придаютъ книгѣ драматическій оттѣнокъ, и притомъ неискусственный, и которыя возвышаютъ интересъ, съ которымъ слѣдишь за психологическимъ развитіемъ.
   

III.

   Оба брата вносили въ свои романы ту же заботливость о добросовѣстной передачѣ дѣйствительности, то же стремленіе не упустить изъ виду тѣхъ мелочей, которыя лежатъ въ основѣ ощущеній и на которыхъ зиждется жизненность изображенія, наконецъ ту же наклонность къ психологическому анализу именно женской души. Всѣ ихъ романы и драматическія произведенія, за однимъ только исключеніемъ, озаглавлены женскими именами.
   Я уже выше упоминалъ о томъ, что всѣ ихъ сочиненія написаны въ новѣйшемъ духѣ. Всѣ они отличаются безпощаднымъ анализомъ, доведенной до крайности чувствительностью къ впечатлѣніямъ внѣшняго міра, составляющей отличительную черту авторовъ, и необыкновенной утонченностью изображенія, вполнѣ соотвѣтствующей ихъ тонкой наблюдательности. Романы эти -- продукты самой утонченной современной культуры. Но въ самыхъ совершенныхъ и лучшихъ своихъ произведеніяхъ авторы достигли той высшей простоты, которая является результатомъ сложнаго и утонченнаго образованія. Никто изъ новѣйшихъ поэтовъ не упрощалъ въ такой мѣрѣ, какъ они, своихъ сюжетовъ.
   Они написали немного романовъ -- всего только шесть. Они были слишкомъ серьезные и добросовѣстные художники для того, чтобы, по примѣру нѣкоторыхъ изъ своихъ товарищей, представлять ежегодно читающей публикѣ по готовому роману; но за то каждая новая ихъ книга обозначаетъ собою извѣстную ступень развитія, или по крайней мѣрѣ извѣстный поэтическій опытъ. Послѣдній и въ извѣстномъ отношеніи самый лучшій изъ написанныхъ ими совмѣстно романовъ, въ то же время, наиболѣе простой изъ всѣхъ. Въ этомъ романѣ, въ сущности, выведено только одно лицо, въ немъ никакихъ особенно выдающихся внѣшнихъ событій нѣтъ, нѣтъ запутанности, интриги, любовной исторіи. Это ни что итгое, какъ самое тщательное изображеніе того, какъ одна француженка, получившая прекрасное образованіе, выросшая въ кругу доктринеровъ временъ Людовика-Филиппа, воспитанная умнымъ отцомъ, сдѣлавшаяся въ самой ранней юности убѣжденной и самостоятельной сторонницей свободы убѣжденій, во время пребыванія своего въ Римѣ, благодаря различнымъ постороннимъ вліяніямъ, мало-по-малу доходитъ до того, что совершенно мѣняетъ убѣжденія, взгляды, образъ мыслей и умираетъ фанатической католичкой. Сличая начало романа съ окончаніемъ его, представляется почти невѣроятнымъ, чтобъ авторы съумѣли сдѣлать правдоподобнымъ это регрессивное движеніе недюжиннаго женскаго ума. Но они тщательно разставили вѣхи по этому длинному пути, объяснили намъ каждую переходную ступень, каждый оттѣнокъ, раскрыли передъ нами всѣ фибры этого женскаго сердца. Описанія Рима какъ древняго, языческаго, такъ и современнаго, католическаго, прерывая изложеніе исторіи этой женской души, въ то же время служатъ ей поясненіемъ. Насколько здѣсь простъ самый сюжетъ настолько сложны,-- хотя это и не замѣтно для читателя,-- метода, пріемы и цѣли авторовъ. Едва-ли найдется много психологическихъ трактатовъ, въ которыхъ было бы столько психологіи, сколько въ этой умной и правдивой книгѣ.
   Если бы мнѣ приходилось охарактеризовать однимъ словомъ отличительное свойство романовъ бр. Гонкуровъ, то я сказалъ бы" что они изображаютъ вѣрнѣе, чѣмъ какая-либо иная изъ прежде появившихся книгъ, нервную жизнь современнаго человѣка, въ особенности современной женщины и современнаго художника. т. е. нервную жизнь двухъ категорій существъ, отличающихся наибольшей чувствительностью. Самое выраженіе "нервная жизнь" -- не совсѣмъ точно: слѣдовало бы скорѣе сказать "нервная болѣзнь" или, по меньшей мѣрѣ -- "нервное недомоганіе": Гонкуры не любятъ или не умѣютъ изображать не сокрушенную силу, крѣпкое здоровье. Было бы одинаково неумѣстно какъ порицать, такъ и хвалить ихъ за это; здѣсь дѣло идетъ только о томъ, чтобы опредѣлить ихъ спеціальность. А область ихъ далеко незначительна, въ особенности въ наше время, когда не въ однихъ только высшихъ классахъ нервная жизнь такъ сильно развилась на счетъ животной. Они поняли всю ненормальность нервной жизни своихъ современниковъ и изобразили ее правдиво, и въ то же время въ художественной формѣ. А для этого необходима была такая впечатлительность и воспріимчивость, которыхъ рѣдко можно встрѣтить въ такой значительной мѣрѣ во всей литературѣ. Братья Гонкуры почерпали сами изъ себя изображеніе нервныхъ состояній, имъ пришлось изслѣдовать и изучать самихъ себя, рыться въ своей нервной жизни, для того, чтобы изощрить свой слухъ и получить способность такъ хорошо уловить тончайшія ощущенія другихъ,
   То, что имъ удалось достигнуть всего этого, объясняется, по моему мнѣнію, въ значительной мѣрѣ тѣмъ, что они работали такъ, какъ не работалъ никакой другой авторъ, т. е. творили все время вдвоемъ. Это были, такъ сказать, умственные близнецы, думавшіе двумя головами, чувствовавшіе двумя сердцами. Примѣровъ совмѣстнаго сотрудничества не мало было и прежде въ области беллетристики, въ особенности во Франціи; такъ написаны были и романы Дюма, и комедіи Скриба. Совмѣстное сотрудничество начиналось часто за хорошимъ завтракомъ, причемъ обсуждалась основная идея предстоящаго произведенія; затѣмъ каждый принимался писать свою главу или свой актъ, прочитывалъ написанное другому, входилъ съ нимъ въ соглашеніе и снова продолжалъ работать, съ тѣмъ, чтобы впослѣдствіи, каждый съ своей стороны, давать понять публикѣ, что настоящимъ виновникомъ успѣха слѣдуетъ считать не того, Альфонса, а именно его, Эмиля.
   Не такъ писали братья Гонкуры. Не только никогда ни одинъ изъ нихъ не дѣлалъ ни малѣйшей попытки присвоить себѣ львиную долю въ совмѣстной работѣ или какъ-нибудь разстроить общую фирму, но-они работали сообща въ совершенно особенной, своеобразной формѣ. Когда они собирались писать, они запирались дня на три, на четыре, въ своей квартирѣ, никуда не выходя, ни съ кѣмъ не видясь; и лишь въ этомъ чисто монастырскомъ уединеніи они въ состояніи были создавать образы, придавать вымышленному отпечатокъ реальности. Однако для меня долгое время оставалось загадкою, какимъ образомъ они собственно творили и писали, пока, наконецъ, Эдмонъ Гонкуръ въ одномъ письмѣ ко мнѣ не разрѣшилъ этой загадки.
   "Какъ только между нами установилось соглашеніе относительно плана",-- писалъ онъ,-- "мы, покуривая, толковали часокъ, другой, о той главѣ, которую предстояло написать, и затѣмъ писали ее, каждый самъ по себѣ, въ различныхъ комнатахъ. Послѣ того, каждый изъ насъ прочитывалъ другому написанное имъ, и мы или выбирали, безъ дальнихъ разсужденій, наиболѣе удавшійся варіантъ, или же на основаніи этихъ двухъ варіантовъ составляли третій, выбирая то, что въ каждомъ изъ тѣхъ двухъ было наилучшаго. Но даже въ тѣхъ случаяхъ, когда одинъ изъ нихъ оставлялся совершенно въ сторонѣ, все же въ окончательной отдѣлкѣ написаннаго принимали участіе оба брата, хотя бы въ видѣ присоединенія какого либо эпитета, измѣненія какого либо оборота, и т. п.".
   Этими писательскими пріемами, какъ мнѣ кажется, до извѣстной степени объясняются особенности, большія, блестящія преимущества и поразительные недостатки ихъ манеры изложенія. Понятно, что тотъ, кто съ такою откровенностью раскрываетъ передъ другимъ свою сокровеннѣйшую духовную жизнь, свои помыслы и свои, только на половину выношенныя, идеи, кто съ такою добросовѣстностью просматриваетъ написанное, долженъ довести свой слогъ до высокаго совершенства; понятно, что изъ этого слога изгоняется все тривіальное, всякое условное или хотя бы стереотипное выраженіе. То, что упускалъ изъ виду одинъ, чего не касалась критика одного, тотчасъ же устранялось умѣлой рукой другого, который только что, тутъ же рядомъ, въ сосѣдней комнатѣ, разрѣшалъ ту же задачу.
   Этимъ объясняется тщательная отдѣлка, отточенность ихъ слога; но этимъ же объясняется нѣкоторая дѣланность, вычурность его. Порою такъ и кажется, что ясно видишь передъ собою, осязаешь эту двойственность работы, какъ напр. въ тѣхъ, простирающихся иногда на цѣлыя двѣ страницы вставочныхъ періодахъ, служащихъ къ объясненію какого-нибудь понятія или какой-нибудь личности. Постройка періодовъ, фразъ иногда бываетъ довольно произвольна; мы видимъ передъ собою цѣпь блестящихъ, остроумныхъ, оригинальныхъ или поразительныхъ опредѣленій, въ которыя можно вставить сколько угодно звеньевъ {Напр.: "Благированіе, эта новая форма французскаго ума, родившаяся въ мастерскихъ прошлаго, вышедшая изъ образнаго слова художника, изъ независимости его характера и языка, изъ свободы мыслей и цвѣтистости изложенія; благированіе, вышедшее оттуда и забравшееся въ литературу, въ театръ, въ общество; выросшее среди упадка религіи, политики, системъ, среди потрясенія у новь и сердецъ, сдѣлавшееся символомъ вѣры скептицизма, протестомъ разочарованности, легкомысленной и мальчишеской формулой кощунства, новѣйшимъ, дерзкимъ, зубоскальнымъ проявленіямъ всеобщаго сомнѣнія и всеобщаго отрицанія; это дитя 19-го вѣка, разрушительное и революціонное; эта отравительница вѣры, убійца уваженія; благированіе, съ своимъ шутовскимъ дуновеніемъ и съ своимъ ѣдкимъ смѣхомъ, для котораго нѣтъ ничего святого,-- ни любви, ни семейства, ни знамени, ни чести; благированіе..." и т. д., цѣлыхъ 65 строкъ, пока, наконецъ, появляется сказуемое ("Mouette Salomon, гл. VII). Эта манера писать довольно красива, но крайне утомительна. Эти нескончаемыя придаточныя предложенія въ концѣ концовъ потрясаютъ нервную систему читателя, производятъ на него подавляющее впечатлѣніе. Этотъ слогъ похожъ на учащенный ружейный огонь, тамъ, гдѣ было-бы достаточно одного пушечнаго выстрѣла.}.
   Но я далъ бы совершенно невѣрное представленіе объ ихъ манерѣ писать, еслибы я вызвалъ такое впечатлѣніе, будто они вообще слишкомъ расточительны на хорошее. Напротивъ, питая пристрастіе ко всему новому, необыденному, они какъ бы нарочно не высказываютъ всего, въ чемъ, по опредѣленію Вольтера, и заключается искусство надоѣдать. Они въ своихъ романахъ задаютъ читателю много задачъ, которыя ему приходится разрѣшать, предоставляя большой просторъ силѣ его воображенія, очерчиваютъ въ своихъ романахъ дѣйствіе или интригу лишь въ общихъ чертахъ, оставляютъ между отдѣльными главами большіе пробѣлы, цѣлыя пропасти, черезъ которыя заурядный читатель часто не осмѣливается перескакивать или въ которыхъ онъ погибаетъ, и не считаютъ даже нужнымъ дать въ началѣ или въ концѣ книги какія-нибудь предварительныя указанія на тѣ обстоятельства, которыя вызываютъ конечную катастрофу. Въ романѣ ихъ "Шарль Демальи" развязка основана на томъ, что нѣсколько писемъ, которыя Демальи, будучи еще женихомъ, написалъ своей женѣ и въ которыхъ онъ неосторожно глумится надъ лучшими друзьями своими, получаютъ огласку; тѣмъ не менѣе читатель, познакомившійся съ Шарлемъ еще въ то время, когда онъ былъ женихомъ, заранѣе ничего не зналъ о существованіи этихъ писемъ; онъ узнаетъ о томъ, что они когда-то были написаны, лишь въ тотъ моментъ, когда они должны оказать извѣстное дѣйствіе. Въ "Фаустинѣ" рѣшающимъ моментомъ является то, что героиня, первоклассная драматическая актриса, стоя передъ зеркаломъ, невольно старается подражать судорожному искаженію лица своего возлюбленнаго, борющагося со смертью. Авторы, очевидно, имѣли въ виду тотъ извѣстный фактъ, что знаменитыя актрисы (какъ напр. Сара Бернаръ и Круазетъ), готовясь къ исполненію извѣстныхъ ролей въ теченіе мѣсяцевъ изучали въ госпиталяхъ агонію умирающихъ, но въ романѣ мы не находимъ ни малѣйшаго намека на то, чтобы Фаустина имѣла обыкновеніе это дѣлать. Вообще Гонкуры относятся крайне пренебрежительно къ самымъ элементарнымъ правиламъ композиціи. Они пишутъ лишь для такого читателя, который понимаетъ, что они не придаютъ никакой цѣны этимъ правиламъ, а не для такого, который нуждается въ предварительной подготовкѣ и который интересуется фактической стороной романа, описываемыми въ немъ событіями.
   Стремясь къ тому, чтобы выражать именно то, что они чувствовали, они не заботились о красивыхъ риторическихъ формахъ, не затруднялись повтореніемъ какого-нибудь слова по пяти, шести разъ на одной страницѣ или перестановкою слова самымъ страннымъ необычнымъ образомъ {У Эдмона Гонкура встрѣчаются, напр., такіе обороты: "La veillé commenèait avec, aux vitres, un clair de lune", или: "La était un vieux saule, avec, dans le creux, des mousses vertes".}. Въ одномъ изъ ихъ романовъ мы находимъ весьма характерное описаніе отчаянія одного талантливаго писателя, жена котораго -- актриса -- съ большимъ апломбомъ употребляетъ разные избитые обороты рѣчи. О плохомъ водевилѣ она отзывается, что онъ "продуманъ и прочувствованъ", о картинѣ, что "она полна стиля"; она такъ и сыплетъ фразами, заимствованными изъ фельетоновъ, книгъ, театральныхъ пьесъ, и любовь несчастнаго супруга, наконецъ, уступаетъ мѣсто отвращенію. Болѣе, чѣмъ кто-либо другой, должны были страдать отъ этой вѣчной музыкальной трескотни людей тривіальныхъ именно они, такъ страстно любившіе все своеобразное, никогда не сомнѣвавшіеся въ томъ, что полная и всецѣлая красота художественнаго произведенія доступна только художнику, и отвѣтившіе однажды на вопросъ: "что такое прекрасное"?-- смѣлымъ парадоксомъ: "Прекрасное -- то, что служанка твоя и возлюбленная твоя инстинктивно находятъ отвратительнымъ".
   Они не пожелали подвергнуться добровольно той опасности, которой подвергся вышеупомянутый литераторъ: оба они остались холостяками, и, вопреки нѣкоторымъ указаніямъ (Théâtre. Préface, стр. XI, отрывокъ изъ дневника, приведенный на стр. 77 "Шарля Демальи"), никто изъ нихъ даже и не подумывалъ о женитьбѣ. Они, очевидно, смотрѣли на бракъ, какъ на нѣчто несовмѣстное съ литературной дѣятельностью, полагали, что литераторъ никогда не въ состояніи будетъ сдѣлаться хорошимъ супругомъ, такъ какъ человѣкъ, проводящій свою жизнь въ томъ, чтобы "ловить въ чернильницѣ бабочекъ", стоитъ внѣ общественныхъ условій. Они считали безбрачіе чѣмъ-то способствующимъ работѣ мысли. По ихъ мнѣнію, сочиненія писателя являются для него тѣмъ же, чѣмъ являются для другихъ людей дѣти ихъ, т. е. частицами ихъ самихъ, охраняющихъ ихъ имена отъ забвенія, нѣкотораго рода безсмертіемъ, чѣмъ-то такимъ, что любишь и что балуешь.
   О нихъ нельзя сказать, чтобы они спокойно и хладнокровно искали и находили оригинальность. Этимъ способомъ нельзя найти оригинальности, да ее и вообще нельзя найти, когда ея нѣтъ Для нихъ работа была что-то такое же таинственное, какъ напр., сонъ, такое активное состояніе, во время котораго они не испытывали ни холода, ни голода, не ощущали своего собственнаго сердца, во время котораго они теряли сознаніе времени. Передъ внутреннимъ ихъ взоромъ выступали формы и группы, точно изъ-за разорваннаго покрывала; идеи и черты превращались въ плоть, картина получала рельефность. Они схватывали эти видѣнія, разсматривали ихъ, переворачивали ихъ во всѣ стороны, и часто, оставаясь недовольны, далеко отбрасывали ихъ отъ себя, и они лопались, точно мыльные пузыри. Возникали новые образы, и опять убѣгали, не давались въ руки, "точно молодыя дѣвушки, отказывающіяся танцовать", покуда они, будучи захвачены насильно, не находили себѣ мѣста въ созидаемомъ произведеніи и не получали части его жизни {Можно сравнить это съ описаніемъ умственнаго труда въ "Шарлѣ Демальи".}.
   Отодвиганіе на второй планъ личности и сознательной воли, сновидѣніе съ открытыми глазами, состояніе восторженности и отрѣшенности отъ міра, составляющее необходимое условіе всякаго художественнаго творчества, дѣлаютъ для истиннаго художника невозможнымъ преслѣдовать въ своемъ творчествѣ опредѣленную цѣль или повиноваться извѣстному, хотя бы имъ самимъ данному, паролю. Я выразился выше, что братья Гонкуры изучили и изобразили ненормальную нервную жизнь своихъ современниковъ "съ пламенной любовью къ истинѣ". Я ожидаю встрѣтить вопросъ, дѣйствительно ли они искали одно только истинное, и является-ли результатомъ ихъ поэтическаго творчества только истинное, а не прекрасное?
   Мнѣ кажется, что когда рѣчь зайдетъ о художествѣ, люди бываютъ склонны сдѣлать изъ этикъ двухъ словъ двѣ неподходящія антитезы. Матеріалъ самъ по себѣ, будь онъ здоровый или нѣтъ, не можетъ сдѣлать художественное произведеніе ни красивымъ, ни некрасивымъ. Намѣреніе поэта искать прежде всего только красивое отнюдь не обусловливаетъ собою у человѣка знающаго увѣренность, что онъ дѣйствительно найдетъ его; съ другой стороны, преобладающее стремленіе поэта изображать только то, что истинно, отнюдь не исключаетъ возможности того, что результатомъ его стремленія явится красота.
   Сентъ-Бёвъ писалъ въ 1865 году въ одномъ Письмѣ къ министру Дюрюи: "Прекрасное, доброе и истинное -- это прекрасный девизъ. Это должно быть девизомъ вѣдомства народнаго просвѣщенія, какъ оно было девизомъ Кузена въ прекрасной его книгѣ (въ его непосредственномъ сочиненіи: "Le Vrai, le Beau et le Bien"); но это -- сознаться ли мнѣ въ томъ откровенно?-- не мой девизъ. Еслибы мнѣ приходилось выбирать себѣ девизъ, то такимъ девизомъ была бы только истина, одна истина, а доброе и прекрасное должны явиться уже сами собою".
   Вопросъ объ отношеніи искусства къ этимъ тремъ идеямъ слишкомъ сложенъ и многостороненъ для того, чтобы его можно было разрѣшить мимоходомъ, однимъ общимъ опредѣленіемъ. Со стороны принципіальнаго идеалиста обыкновенно выставляется то возраженіе противъ доктрины, будто "истинное само по себѣ пре, красно", что въ такомъ случаѣ слова "дважды два -- четыре" должны заключать въ себѣ высшую поэзію. Поль Гейзе и Артуръ Фитгеръ написали по этому поводу не мяло эпиграммъ. Но на это не трудно отвѣтить, что въ поэзіи можетъ быть прекрасно лишь вѣрное воспроизведеніе жизни, что прекрасной можетъ быть лишь индивидуальная истина, что вполнѣ исключаетъ красоту алгебраической формулы равенства. Идеалъ есть не что иное, какъ переобразованіе, совершаемое болѣе тонкими ощущеніями художника, но все же остающееся подчиненнымъ законамъ дѣйствительности.
   Болѣе серьезное и основательное разсмотрѣніе этого вопроса повело бы очень далеко. Поэтому для нашей цѣли достаточно будетъ указать на то, въ какой значительной степени художественный геній постоянно измѣняетъ и индивидуализируетъ "истинное", и въ какой мѣрѣ вопросъ о допустимости или недопустимости некрасиваго сводится къ вопросу о перспективѣ и о художественныхъ пріемахъ {Въ "Богѣ и баядеркѣ" Гёте, въ "Маріонъ Делормъ" Гюго и въ "Dame aux camélia" Дюма мы находимъ, въ сущности, одинъ и тотъ же сюжетъ -- нравственный подъемъ павшей женщины посредствомъ любви. Но какое различіе въ перспективѣ, а потому и въ поэтической цѣнности!}.
   Я увѣренъ, что если бы спросить мнѣнія братьевъ Гонкуровъ, они вполнѣ согласились бы съ Сентъ-Бёвомъ, будучи въ то же время столь же мало враждебно настроены къ красотѣ, какъ и онъ. Гонкуры никогда не высказывались о своихъ теоретическихъ взглядахъ; но они доказали, что они были чужды пристрастій, тѣмъ, что они горячо восхваляли искусство 18-го столѣтія, искавшее лишь красиваго, и не обращавшее почти ни малѣйшаго вниманія на правдивость, между тѣмъ какъ они сами съ замѣчательнымъ постоянствомъ искали правдивости и ради любви къ истинѣ рѣшались касаться такихъ сюжетовъ, которые до сихъ поръ считались несовмѣстимыми съ поэзіей. Лишь позднѣе, лишь послѣ смерти младшаго брата, и притомъ крайне неохотно, старшій братъ позволилъ отвести себѣ почетное мѣсто во главѣ натуралистической школы. Въ предисловіи къ "Братьямъ Земгано" онъ увѣряетъ, что онъ только потому изображалъ уродливыя и низкія натуры, что ихъ внутренній механизмъ болѣе простъ и удобопонятенъ; что онъ ставилъ все свое честолюбіе въ томъ, чтобы сдѣлаться реалистическимъ изобразителемъ того, "что благородно, что красиво, что благоухаетъ", потому что гораздо труднѣе выказать основательное, не условное и не призрачное знакомство съ красотой, чѣмъ понять и изобразить некрасивое. Пускай такой взглядъ вѣренъ безусловно, или лишь на половину, но во всякомъ случаѣ, онъ указываетъ на сильную любовь къ прекрасному со стороны поэта, стремящагося, прежде всего, къ правдивости. И любовь эта замѣчается даже въ такихъ твореніяхъ, гдѣ содержаніе какъ бы исключаетъ непосредственное изображеніе прекраснаго. Дѣло въ духѣ, въ манерѣ относиться къ своему предмету, а не въ сюжетѣ. Если некрасивый, самъ по себѣ непривлекательный, сюжетъ трактуется въ гуманномъ духѣ, съ поэтическимъ цѣломудріемъ, то и само произведеніе становится прекраснымъ, хотя даже "твоя служанка и твоя возлюбленная находили это отвратительнымъ".
   

IV.

   Возьмемъ появившійся въ 1863-мъ году романъ братьевъ Гонкуровъ, озаглавленный "Ренэ Моперенъ". Авторы эти вообще любятъ останавливаться на чемъ-нибудь исключительномъ. Но здѣсь мы имѣемъ дѣло съ типическимъ, правдивымъ и въ то же время почти идеальнымъ изображеніемъ молодой дѣвушки, принадлежащей къ высшей буржуазіи, такою, какою она сдѣлалась подъ вліяніемъ мужского воспитанія и развитія художественныхъ задатковъ молодой женской души. Братья Гонкуры вообще не имѣли обыкновенія изображать благородныхъ женщинъ "прекраснодушными". Они столь мало склонны къ спиритуализму, что среди ихъ афоризмовъ ("Idées et sensations") можно даже встрѣтить слѣдующее замѣчаніе: "Рѣдко можно встрѣтить, чтобы кто-нибудь добровольно пожертвовалъ собою для того, чтобъ одухотворять своихъ собратьевъ. Если прослѣдить до конца теоріи о прекрасномъ, о добрѣ, объ идеалѣ, то почти всегда можно будетъ найти въ основѣ этихъ стремленій желаніе мѣстечка, кафедры, красивой квартиры". Они отнюдь не идеалисты, даже по отношенію къ молодымъ дѣвушкамъ. Они съ самаго начала, должно быть, руководствовались слѣдующимъ изреченіемъ одного французскаго писателя: "Если ты видишь передъ собою молодую дѣвушку съ ясными глазами и румяными щеками, то отнюдь не воображай, будто ты видишь передъ собою ангела, а знай, что ей давали ѣсть много котлетъ и посылали ее спать уже въ девять часовъ вечера". Тѣмъ интереснѣе встрѣтить въ ихъ сочиненіяхъ почти идеальный характеръ въ изображеніи молодыхъ дѣвушекъ.
   Ренэ Моперенъ, по мѣткому выраженію одного изъ дѣйствующихъ лицъ романа,-- "меланхолическая шумиха". Она занимается краснобайствомъ, отлично рисуетъ, плаваетъ, играетъ на домашнихъ спектакляхъ, относится къ жизни съ простотою и любознательностью, отстаиваетъ свою независимость даже довольно рискованными средствами, уклоняется отъ всѣхъ искательствъ жениховъ, шокируетъ и пугаетъ окружающихъ ее буржуа; и въ то-же время она меланхолична, потому что она обладаетъ благородной душой, художественнымъ темпераментомъ, и нервной системой, не выносящей ничего низкаго, потому что, въ виду всѣхъ этихъ своихъ качествъ, она не можетъ найти подходящаго себѣ человѣка, за исключеніемъ одного, уже пожилого друга, бѣднаго, но умнаго свѣтскаго человѣка, который и не думаетъ о томъ, чтобы жениться на ней и къ которому она относится лишь какъ къ товарищу и совѣтнику. При всемъ томъ она отличается честностью и неумолимымъ чувствомъ долга, подобныя которымъ рѣдко встрѣчаются у мужчинъ.
   Братъ Ренэ, типическій, молодой, холодно-честолюбивой буржуа, обладающій внѣшней выдержкой, составившій себѣ твердое рѣшеніе пробить себѣ путь выгодной женитьбой, собирается совершить поступокъ, который, по мнѣнію Ренэ, позоренъ. Средство, къ которому она прибѣгаетъ для того, чтобы предотвратить его, по несчастію, ведетъ къ дуэли, въ которой ея братъ былъ убитъ. Мучительное раскаяніе по поводу этого, въ сущности невиннаго, поступка подкапываетъ здоровье Ренэ; она медленно умираетъ отъ изнурительной болѣзни, ходъ которой разсказывается съ разрывающей сердце правдивостью, и родители ея почти сразу лишаются обоихъ дѣтей своихъ.
   "Ренэ Моперенъ" -- это одна изъ тѣхъ книгъ, которыя никогда не забываются. Правда, симпатичная героиня этого романа вызвала не мало подражаній: Сарду создалъ по образцу ея свою дѣвицу Бенуатовъ, Мельякъ и Галеви -- свою Фру-Фру. Но и другіе характеры обрисованы такъ же тонко и вѣрно, и выражено все это въ діалогахъ, естественность и правдивость которыхъ чужды всякой манерности. Особую прелесть придаетъ этому роману, какъ и прочимъ произведеніямъ Гонкуровъ, способъ отношенія ихъ къ внѣшней обстановкѣ -- къ окружающей средѣ, ландшафту. Они съумѣли, не впадая въ бальзаковскія перечисленія, передать "душу" вещей; характеръ и какъ бы запахъ мѣстностей оставляютъ въ читателѣ незабываемое впечатлѣніе. По ихъ описаніямъ видно, что они въ началѣ были живописцами и граверами. Они смотрятъ на вещи не невинными, по большей части схватывающими лишь внѣшнія, символическія стороны предметовъ глазами поэта, а съ художественною проницательностью знатока искусствъ и гравера. Они не довольствуются бѣглымъ эскизомъ предметовъ, а описываютъ ихъ такъ подробно, что на основаніи ихъ описаній живописецъ не затруднился бы нарисовать ихъ; описанія ихъ производятъ впечатлѣніе картинъ. Они, впрочемъ, и сами стремятся къ тому, и иногда сами называютъ того живописца, стиль котораго они имѣли въ виду. Такъ, напр.. они заканчиваютъ замѣчательное, полу-поэтическое, полу-фотографическое описаніе береговъ Сены въ одинъ лѣтній вечеръ слѣдующими словами: "Это было одновременно Аньеръ, Пюто и Саардамъ, одинъ изъ тѣхъ сенскихъ подгородныхъ пейзажей, которые такъ умѣло рисуетъ Гервіэ, грязный и блестящій, жалкій и веселый, людный и живой, гдѣ природа выступаетъ кое-гдѣ между зданіями, работой и ремеслами, подобно тому какъ высовывается былинка между пальцами человѣка".-- Если ихъ описанія въ такой мѣрѣ производятъ впечатлѣніе картинъ или гравюръ, то главная причина этому кроется въ томъ, что они представляютъ все именно такимъ, какимъ оно существуетъ въ природѣ. Достаточно прочесть со вниманіемъ хотя бы одно изъ ихъ описаній природы, для того, чтобы понять различіе между обыкновенной и этой новѣйшей манерой описанія. Они напр. пишутъ: "какой-то человѣкъ погрузилъ въ воду пучекъ соломы, очевидно для того, чтобы связать имъ снопъ овса, причемъ вода, слегка волнуясь, ясными очертаніями отражала тростникъ, деревья, облака; изъ-подъ послѣдняго пролета стараго моста выдѣлялась, совсѣмъ вблизи, изъ тѣни, одна половина рыжей коровы, медленно тянувшей воду, и напившись, поднявшей кверху свою морду, съ которой стекала вода, и погрузившейся въ задумчивость".-- Писатель старинной школы, какъ напр. Сентъ-Бёвъ, скорѣе чувствующій, чѣмъ видящій, внѣшній міръ, для котораго пейзажъ есть только средство для вызыванія извѣстнаго настроенія, преподнесъ бы своему читателю и другую половину коровы. Но такіе наблюдатели, какъ Гонкуры, строго придерживаются того, что они видятъ, и изображаютъ его такимъ, какимъ они его видятъ.
   "Сестра Филомена" представляетъ намъ, подобно "Рене Моперенъ", исторію молодой, благороднаго характера, дѣвушки. Въ этомъ романѣ разсказывается жизнь одной сестры милосердія. Немного найдется такихъ прочувствованныхъ, безконечно-простыхъ книгъ. Она отличается именно той простотой, которая свойственна высшему образованію; вмѣстѣ съ тѣмъ она чужда какъ наивности, такъ и неестественности. Это -- исторія бѣдной дѣвушки, вышедшей изъ народа и получившей образованіе въ аристократическомъ пансіонѣ, причемъ, однако, ея умъ остался неразвитъ, соотвѣтственно ея общественному положенію, между тѣмъ какъ ея ощущенія и нравственныя потребности развились до чрезвычайности. Возвратившись еще ребенкомъ къ своей теткѣ, живущей въ экономкахъ у одного богатаго молодого человѣка, она почувствовала къ послѣднему дѣтскую любовь, выражающуюся въ трогательной заботливости, старается вычитать у него въ глазахъ его желанія, между тѣмъ какъ онъ не обращаетъ на все это ни малѣйшаго вниманія, и даже какъ-будто не замѣчаетъ самого существованія ея. Когда однажды вечеромъ онъ, возвратившись домой въ полупьяномъ состояніи, начинаетъ жаловаться теткѣ ея на присутствіе въ домѣ молодой дѣвушки, стѣсняющее его въ его холостыхъ привычкахъ, Филомена, случайно подслушавшая изъ другой комнаты его слова, падаетъ въ обморокъ и рѣшается постричься въ сестры милосердія.
   Затѣмъ, описывается больница, при которой она состоитъ, и описывается съ неподражаемымъ мастерствомъ. Веселые разговоры молодыхъ врачей составляютъ пріятный контрастъ съ печальнымъ характеромъ мѣста дѣйствія и съ внутренней жизнью сестеръ милосердія. Въ этой больницѣ между сестрой милосердія и однимъ изъ молодыхъ врачей устанавливаются отношенія взаимнаго уваженія и расположенія, причемъ они довольствуются тѣмъ, что обмѣниваются какими-нибудь замѣчаніями относительно больныхъ и способа лѣченія ихъ; вообще авторы изображаютъ эти отношенія самыми нѣжными красками. Филомена радуется тому, что молодой человѣкъ хвалитъ ее; она выказываетъ еще больше рвенія и самопожертвованія въ уходѣ за больными, для того, чтобы заслужить его похвалу, между тѣмъ какъ онъ, послѣ мимолетнаго свиданія съ нею у постели больного, никогда о ней не думаетъ. И вотъ въ больницу привозятъ прежнюю его любовницу, дѣвушку, которую онъ бросилъ и которая съ тѣхъ поръ вела безпорядочную жизнь; у нея ракъ въ груди и ей предстоитъ сдѣлать операцію. Ревность къ этой несчастной повергаетъ Филомену въ пучину страданій. Операція, которую пришлось произвести самому молодому врачу, оказалась неудачной. Филоменѣ приходится читать надъ умирающей Роменой отходную, причемъ въ душѣ ея происходитъ сильная борьба между ненавистью женщины и состраданіемъ христіанки. Дальнѣйшій ходъ разсказа, не имѣющій, впрочемъ, особенно важнаго значенія,-- тотъ, что одно недоразумѣніе навсегда разлучаетъ ее съ Барнье, что онъ -- и это довольно неестественно -- умираетъ въ свою очередь отъ огорченія по поводу смерти Ромены, и что забота о духовномъ спасеніи этого вольнодумца снова пробуждаетъ всю возвышенную страсть Филомены въ моментъ его смерти и вызываетъ съ ея стороны самыя необычайныя дѣйствія.
   Рядомъ съ этими мирными, очень простыми по содержанію, романами, оба брата писали и другіе, болѣе сложные и изобилующіе фигурами, полные жизни, блещущіе остроуміемъ, какъ напр. "Шарль Демальи", сюжетъ котораго составляетъ жизнь литераторовъ и "Манеттъ Саломонъ" -- изъ міра парижскихъ художниковъ. Первый изъ нихъ, самый ранній опытъ ихъ въ области романа, немного вычуренъ, отзывается чисто-головною работою, и къ тому же онъ изобилуетъ дѣйствующими лицами, не всегда рѣзко и отчетливо очерченными. Большею частью это портреты -- я, по крайней мѣрѣ, узналъ портреты Теофиля Готье, Флобера, Сенъ-Виктора и Теодора де-Банвиля; но именно это обстоятельство и повело къ тому, что они не совсѣмъ понятны для посторонняго читателя. "Манеттъ Саломонъ" представляетъ собою гораздо болѣе зрѣлый и сочный плодъ ихъ таланта и сдѣлалась любимой книгой французскихъ и скандинавскихъ живописцевъ. Мнѣ самому довелось расхваливать ее въ свое время въ художническихъ кружкахъ Христіаніи, въ которыхъ она въ то время была еще совершенно незнакома, а нѣсколько лѣтъ спустя я встрѣтилъ уже среди живописцевъ всеобщее увлеченіе этимъ романомъ. Сочиненія Гонкуровъ вообще приводятъ въ восторгъ живописцевъ, а послѣднее, изображающее жизнь художниковъ, особенно дорого художникамъ.
   Задача, которую стремились разрѣшить оба брата Гонкуры въ "Шарлѣ Демальи" и въ "Майеттѣ Саломонъ",-- та-же самая, за которую снова принялся Эдмонъ въ недавно появившемся романѣ своемъ "Фаустина", а именно слѣдующая: Какимъ образомъ создается художественное произведеніе -- книга, картина, роль? Какимъ образомъ нервная система художника усвоиваетъ себѣ міръ, какимъ образомъ она всасываетъ впечатлѣнія, ассимилируетъ ихъ и какимъ образомъ она изъ сношеній съ внѣшнимъ міромъ создаетъ художественное произведеніе? Названные романы даютъ отвѣтъ на эти вопросы отъ имени писателя, живописца, драматической артистки. Въ нихъ ставится еще и другой вопросъ: Каковы въ особенности тѣ ненормальныя отношенія, въ которыя становится художникъ, благодаря своей чрезъ мѣру возбужденной нервной системѣ, къ окружающему его міру? А такъ какъ, по мнѣнію авторовъ, геній, согласно извѣстному опредѣленію д-ра Моро, есть "неврозъ", т. е. нервная болѣзнь, то эти анормальности очень разнообразны и глубоки. Будучи склонны къ тому, чтобы видѣть всюду и изображать излишнюю утонченность и слабость, они представляютъ намъ лишь несчастныя или глубоко-потрясенныя художественныя натуры, и производимое ими впечатлѣніе безусловно меланхолично.
   Однако въ жизни почти каждаго литератора бываютъ часы, когда онъ не довольствуется меланхолическимъ настроеніемъ, когда онъ чувствуетъ потребность вызвать наружу все печальное, что ему довелось видѣть, всѣ свои нервныя страданія, всю горечь, испытанную имъ отъ прикосновенія съ людьми и съ событіями, и заставить почувствовать все это и читателя. И подобнаго рода книги написали оба брата, и на первомъ планѣ ту глубоко-потрясающую, печально-правдивую исторію бѣдной, истеричной, но доброй и честной служанки, мало-по-малу предающейся пьянству и разврату, "Жермини Ласертэ!" Этотъ романъ произвелъ во французской литературѣ сильное впечатлѣніе и, между прочимъ, послужилъ едва-ли превзойденнымъ прототипомъ для геніальнаго, но гораздо болѣе грубаго романа Эмиля Зола -- "L'Assomoir" {Оба главныя дѣйствующія лица въ "Assomoir" написаны по образцу Жермини и Жюпильона. Какое раннее и глубокое впечатлѣніе произвелъ на Золя этотъ романъ, видно изъ написанной имъ еще въ 1864 году критики на него, подъ заглавіемъ "Mes haines".}.
   

V.

   Каковъ же былъ успѣхъ тѣхъ шести романовъ Гонкуровъ, которые появились въ свѣтъ въ теченіе десятилѣтія (1859--1869)? Это почти праздный вопросъ. Книги, заключающія въ себѣ такой тонкій анализъ, книги, разсчитанныя на избранный кругъ читателей, никогда не имѣютъ успѣха, по крайней мѣрѣ немедленнаго. Для того, чтобы понимать такія книги и наслаждаться ими, необходима хоть частица того умственнаго развитія, которое требовалось для того, чтобы написать ихъ, а подобное отсутствіе всякихъ предубѣжденій встрѣчается крайне рѣдко. Къ тому же подобные авторы и книги въ-теченіе перваго десятилѣтія не приходятъ ни въ какое соприкосновеніе съ публикой; послѣдняя даже и не подозрѣваетъ ихъ существованія.
   Я не стану останавливаться на упорной, мучительной борьбѣ противъ игнорированія, въ чемъ Гонкуры раздѣлили участь почти всѣхъ крупныхъ писателей, на различныхъ этапахъ ихъ скорбнаго пути,-- сначала равнодушіе публики и печати, затѣмъ всяческое глумленіе и издѣвательство изъ-за того, что все, чего они желали и давали, любили и высказывали, было нѣчто новое, неслыханное. Когда Гонкуры въ 1851 году впервые выступили со статьей, въ которой расхваливали японскую художественную промышленность и ставили ее выше парижской, одинъ журналистъ усмотрѣлъ въ этомъ явные признаки сумасшествія и потребовалъ, чтобы ихъ заперли въ больницу для душевно больныхъ; теперь же не только большинство иноземныхъ знатоковъ въ дѣлѣ искусства, но даже и большинство парижскихъ, вполнѣ раздѣляютъ восторгъ японскими художественными издѣліями. Но вышеприведенное первое сужденіе прессы о Гонкурахъ надолго сохранилось въ парижской печати. Въ первое время они стояли совершенно одинокими, безъ друзей, безъ литературныхъ связей. Все замыкалось передъ ними; всюду они наталкивались на строго-организованное замалчиваніе,-- обычный удѣлъ новичковъ въ литературѣ, и въ особенности новаторовъ въ художественной области.
   Ихъ имя стало часто повторяться и получило нѣкоторую извѣстность лишь въ 1865 году, когда ихъ комедія "Генріетта Марѳшаль" поставленная на сценѣ "Theatre Franèais", была освистана толпою студентовъ и затѣмъ снята со сцены, по соображеніямъ не художественнымъ и критическимъ, а просто потому, что распространился слухъ, будто братья Гонкуры пользуются покровительствомъ принцессы Матильды и принадлежатъ къ числу приверженцевъ второй имперіи; а между тѣмъ они никогда не имѣли ни малѣйшаго соприкосновенія съ послѣдней, если не считать такимъ соприкосновеніемъ того, что въ день государственнаго переворота они, вслѣдствіе забавнаго недоразумѣнія, были арестованы, какъ люди подозрительные. Съ тѣхъ поръ они отказались отъ всякой попытки ставить свои пьесы на театрѣ. Пьесой "Ренэ Моперенъ" воспользовались другіе, "Жермини Ласертэ" имѣла крайне непріятный для братьевъ, скоро преходящій скандальный успѣхъ. Они рѣшили посвятить отнынѣ всѣ свои силы роману, который могъ бы удовлетворить самымъ строгимъ требованіямъ. Почти три года они работали надъ своей "Госпожа Жервезэ".-- разсказомъ о переходѣ вольнодумной женщины въ католицизмъ, самомъ простомъ, но быть можетъ, именно потому самомъ недоступномъ для массы публики изъ ихъ романовъ. Онъ оконченъ былъ въ декабрѣ 1869 года. Но ни въ одной изъ парижскихъ газетъ не было напечатано ни слова объ этомъ романѣ, и онъ разошелся всего въ количествѣ 300 экземпляровъ.
   Эта новая неудача сильно огорчила младшаго, болѣе чуткаго и впечатлительнаго, брата. Онъ возлагалъ всѣ свои надежды на эту книгу. Хотя онъ и былъ признанъ знатокомъ въ дѣлѣ искусства, хотя онъ всю свою жизнь потѣшался надъ мнѣніями и вкусами глупцовъ, однако теперь отъ огорченія онъ впалъ въ мучительную, неизлѣчимую нервную болѣзнь и никакъ не могъ помириться съ тѣмъ, что эти глупцы не понимаютъ его и не покупаютъ его книгъ. Подобное противорѣчіе встрѣчается, однакоже, почти у всѣхъ художественныхъ натуръ.
   Въ первое время послѣ смерти брата, Эдмонъ былъ какъ бы умственно-парализованъ. Онъ рѣшилъ было никогда больше не приниматься за перо. Онъ превратилъ небольшой домикъ, который оба брата только-что передъ тѣмъ купили себѣ въ Отейлѣ, въ настоящій маленькій музей, развѣсилъ въ немъ свои гравюры, разставилъ бронзу, привелъ въ порядокъ свою громадную библіотеку рѣдкихъ книгъ и рукописей. Но въ концѣ концовъ оказалось, что онъ все же не могъ отстать отъ литературы. Сначала онъ издавалъ книгу, планъ которой онъ составилъ еще сообща съ своимъ братомъ, "Дѣвица Элиза", -- и въ самое короткое время она разошлась въ 16 изданіяхъ. Содержаніе книги производило тяжелое впечатлѣніе, изложеніе отличалось сухостью; но оказалось, что смерть одного изъ братьевъ какъ бы призвала позднюю славу на голову оставшагося въ живыхъ, народилась молодая школа, которая громко прославляла обоихъ братьевъ, талантъ ихъ былъ признанъ, имена ихъ сдѣлались почти знаменитыми, именно теперь, когда одинъ умеръ, а другой былъ удрученъ горемъ.
   Послѣ того Эдмонъ принялся писать романъ одинъ, на этотъ разъ уже совершенно одинъ. Еще преисполненный воспоминаній объ умершемъ братѣ, онъ изобразилъ въ своихъ "Братьяхъ Земганно" ихъ совмѣстную жизнь и работу, подъ видомъ двухъ клоуновъ, "работающихъ" въ одномъ циркѣ, тѣхъ двухъ клоуновъ, которые каждому изъ насъ знакомы, которые могутъ продѣлывать свои штуки только вмѣстѣ, переплетясь другъ съ другомъ, а отнюдь не въ одиночку, то сидя на спинкахъ стульевъ, то стоя на головахъ, и ни на секунду не переставая играть въ тактъ на своихъ скрипкахъ. Будучи знакомымъ съ біографіей Гонкуровъ, въ братьяхъ Земганно нельзя не узнать самого автора романа и его брата, хотя само по себѣ изложеніе здѣсь строго реалистическое. Эдмонъ Гонкуръ, для того чтобы написать этотъ романъ, пересмотрѣлъ представленія всѣхъ извѣстнѣйшихъ въ Парижѣ наѣздниковъ. акробатовъ и клоуновъ, лично перезнакомился со многими изъ нихъ, и затѣмъ только принялся за писаніе своей книги. Младшій братъ падаетъ съ значительной высоты во время совершенія опаснаго прыжка, придуманнаго для него старшимъ братомъ, сламываетъ себѣ ногу и, къ великому своему отчаянію, лишается возможности когда-либо снова появляться на аренѣ цирка. Тогда онъ беретъ со старшаго брата обѣщаніе, что и тотъ не станетъ больше выступать передъ публикой, никогда не будетъ "работать" вмѣстѣ съ другимъ клоуномъ. И далѣе мы встрѣчаемся съ замѣчательной сценой, гдѣ старшій братъ, не будучи въ состояніи отстать отъ своихъ привычекъ, ночью потихоньку удаляется изъ комнаты больного, для того чтобы въ смежной комнатѣ упражняться на трапеціи; и вдругъ, во время этихъ упражненій, онъ встрѣчается въ дверяхъ со взоромъ калѣки, который приползъ сюда на четверенькахъ, чтобы посмотрѣть на своего брата. Здѣсь Эдмонъ Гонкуръ превосходно, хотя въ иносказательной формѣ, характеризуетъ собственный свой талантъ словами: "Руки Джіанни постоянно были заняты, хотя бы даже онъ отдыхалъ... Онѣ схватывали всякій, находившійся по близости, предметъ, переворачивали его вверхъ ногами, въ наклонномъ положеніи, такъ что онъ естественнымъ путемъ не могъ сохранить равновѣсія, и затѣмъ дѣлали тщетныя усилія найти для него такое равновѣсіе. И руки эти невольно и постоянно работали наперекоръ законамъ равновѣсія... Иногда онъ по цѣлымъ часамъ поворачивалъ въ разныя стороны какой нибудь столъ или стулъ, съ такимъ упорствомъ, что его братишка, наконецъ, обратился къ нему съ вопросомъ: "Что ты дѣлаешь, Джіанни?-- "Я ищу" -- отвѣтилъ старшій братъ.
   Да, онъ искалъ того новаго, которое искалъ и наконецъ нашелъ въ своей сферѣ искусства Эдмонъ Гонкуръ. Очевидно, несмотря на тѣсное сотрудничество, старшій братъ былъ художественнымъ вдохновителемъ, а младшій -- блестящимъ исполнителемъ
   

VI.

   Если читатель пожелаетъ мысленно перенестись вмѣстѣ со мной въ небольшой домикъ на бульварѣ Монморанси, подъ No 53. то мы пройдемъ сперва черезъ площадку, выложенную краснымъ и бѣлымъ мраморомъ стѣны которой увѣшаны великолѣпными, яркими, японскими шитыми тканями. Затѣмъ мы полюбуемся въ комнатахъ произведеніями лучшихъ французскихъ мастеровъ 1это столѣтія и произведеніями крайняго Востока, Японіи, искусство которой владѣтель этихъ сокровищъ не безъ основанія ставитъ такъ высоко,-- произведеніями, тоже, по мнѣнію владѣльца, относящимися къ тому же 18-му столѣтію. Быть можетъ, мы тщетно стали бы искать хозяина этой квартиры въ гостиной и въ кабинетѣ; но вотъ въ небольшомъ садикѣ при домѣ стоитъ, наклонившись надъ своими цвѣтами, высокій, сѣдой, шестидесятилѣтній господинъ. Онъ очень любитъ свой садъ, и, какъ истый французъ, какъ истый землякъ Кандида, онъ кончилъ тѣмъ, что сталъ воздѣлывать свой садъ. Когда онъ купилъ эту дачу, въ саду росли только самые заурядные, мѣщанскіе цвѣты. Но Гонкуръ терпѣть не можетъ всего зауряднаго, мѣщанскаго. Онъ не тронулъ только громадныхъ, старыхъ деревьевъ сада, а остальныя, вульгарныя растенія замѣнилъ растеніями рѣдкими, ибо, какъ онъ выразился наивно и мѣтко: "Рѣдкое почти всегда красиво". Онъ создалъ себѣ живописный садъ, онъ пріобрѣлъ даже великолѣпную вазу изъ мейссенскаго фарфора, для того, чтобъ обезпечить себѣ на красивой зелени лужайки, освѣжаемой фонтаномъ, пріятное для глаза бѣлое пятно. И тутъ-то онъ проживаетъ круглый годъ среди своихъ цвѣтовъ, и каждый мѣсяцъ приноситъ саду новую красу.
   Но этотъ собиратель рѣдкостей и садоводъ не совсѣмъ удалился отъ міра. Онъ продолжаетъ слѣдить съ живымъ интересомъ за литературнымъ развитіемъ Франціи. И когда ему приходится слышать, что имя его получило теперь повсемѣстную извѣстность, когда онъ узнаетъ, что не только во Франціи ему отдали, хотя и позднюю, дань справедливости, но что представители молодого поколѣнія и за предѣлами Франціи, въ далекихъ странахъ, чтятъ его какъ человѣка, пролагавшаго новые пути, какъ учителя, то, безъ сомнѣнія, къ чувству радости по поводу этой запоздалой славы присоединяется чувство печали по поводу того, что младшему брату, раздѣлявшему съ нимъ труды, не суждено было до жить до награды за эти труды.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru