Брандес Георг
Исайя Тегнер

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Георгъ Брандесъ.

НОВЫЯ ВѢЯНІЯ.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.

ПЕРЕВОДЪ
Э. К. Ватсона.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.

   Литературная слава имѣетъ въ скандинавскихъ странахъ большею частью чисто мѣстный характеръ. Сочиненія, написанныя на такихъ языкахъ, на которыхъ говорятъ всего нѣсколько милліоновъ лицъ и которые не имѣютъ значенія языковъ культурныхъ, имѣютъ, разумѣется, противъ себя всѣ шансы на пріобрѣтеніе общеевропейской или всемірной славы. Поэтическія произведенія, написанныя на такихъ сравнительно мало извѣстныхъ языкахъ, вообще мало переводятся; а для произведенія, имѣющаго главнымъ образомъ въ виду чувства изящнаго, метрическаго по преимуществу, внѣшняя форма то же самое, что эмаль для зуба: она придаетъ ему въ одно и то же время и прочность, и блескъ.
   Тѣмъ не менѣе на долю нѣкоторыхъ скандинавскихъ писателей выпала участь -- встрѣтить больше признанія своему таланту за-границей, чѣмъ на родинѣ; они являются, такъ сказать, въ виду всего читающаго міра представителями умственной жизни своей родины, и въ общемъ сознаніи имя ихъ сливается съ именемъ ихъ отечества. Подобной славы, изъ всѣхъ шведскихъ поэтовъ, достигъ только одинъ -- Исайя Тегнёръ.
   Не то, чтобъ онъ былъ величайшимъ изъ поэтовъ, писавшихъ по-шведски; и ранѣе его, и позднѣе его были поэты, которые создали на этомъ языкѣ образы, превосходящіе тегнёровскіе образы жизненностью и красотой. Но все же имя его слѣдуетъ поставить рядомъ съ именами Бельмана и Рунеберга: уступая имъ въ высотѣ поэтическаго полета, онъ превосходитъ ихъ обоихъ величіемъ ума
   Три раза въ теченіе своей исторіи шведскому народу удавалось сливать въ своей поэзіи классическій элементъ съ народнымъ. Въ первый разъ это случилось, когда Бельманъ, при Густавѣ III, бралъ свои типы изъ народной и уличной жизни Стокгольма и съ замѣчательнымъ искусствомъ распѣвалъ свои "Пѣсни Фредмана", подъ аккомпаниментъ цитры. Во второй разъ, пятьдесятъ лѣтъ спустя, когда Тегнеръ возвратился къ рыцарской эпохѣ скандинавской старины, отъискалъ въ старинномъ преданіи матеріалъ для цѣлаго цикла романовъ и нарисовалъ яркую картину жизни и любви Викинговъ. Наконецъ, въ третій разъ, это случилось во второй четверти настоящаго столѣтія,-- сорокъ лѣтъ спустя послѣ отдѣленія Финляндіи отъ Швеціи,-- когда величайшій изъ сыновъ Финляндіи, вдохновленный дѣтскими воспоминаніями своими, изображалъ борьбу своей родины за свободу, и представилъ намъ поэтическое, но вмѣстѣ съ тѣмъ и крайне реалистическое для того времени изображеніе финскаго національнаго характера. Военныя идилліи и героическія сказанія Рунебергъ съумѣлъ облечь въ самую сжатую, но тѣмъ болѣе сильную форму.
   Но ни одинъ изъ названныхъ трехъ шведскихъ поэтовъ не создалъ ничего выдающагося ни въ области драмы, ни въ области эпоса. Всѣ трое, сколько бы они ни были различны между собою, стяжали успѣхи въ одной и той же формѣ искусства -- циклѣ небольшихъ стихотвореній лирическихъ по формѣ, эпическихъ по содержанію. Первый изъ нихъ писалъ диѳирамбы, второй -- староскандинавскія героическія пѣсни, третій -- военные анекдоты; но у всѣхъ троихъ цѣлая длинная серія поэтическихъ произведеній составляетъ какъ бы одно цѣлое, и эти-то три группы поэтическихъ произведеній придаютъ шведской поэзіи космополитическое значеніе. Но изъ всѣхъ этихъ произведеній наибольшее значеніе имѣетъ, конечно, "Сказаніе о Фритіофѣ", и если имя Тегнёра упоминается внѣ предѣловъ Швеціи, то исключительно благодаря этому произведенію. Оно сдѣлалось любимымъ, національнымъ произведеніемъ Швеціи, а будучи переведено почти на всѣ европейскіе языки,-- существуютъ не менѣе 18 переводовъ на нѣмецкій, и столько же -- на англійскій языкъ,-- оно распространилось по всему земному шару. И Швеція не оказалась неблагодарною относительно этого человѣка, которому она столь многимъ обязана: въ Швеціи такъ много и такъ тепло и говорили, и писали, и пѣли про Тегнёра, что трудно было бы превзойти въ этомъ отношеніи соотечественниковъ поэта. Швеція воздвигла своему національному поэту великолѣпный памятникъ и не переставала осыпать его восхваленіями.
   Что же при этомъ остается дѣлать критику? Быть можетъ, ничего другого, какъ осторожной рукою нѣсколько смести съ красиваго лица копоть ѳиміама, для того, чтобы черты лица его обозначились яснѣе и живѣе. Быть можетъ, было бы также нелишне тщательно свѣрить статую съ оригиналомъ, и, въ виду нѣкоторой неточности и абстрактности этой статуи, попытаться набросать перомъ силуэтъ поэта. Во всякомъ случаѣ я приступаю къ этому дѣлу съ врожденной симпатіей скандинава, съ безпристрастіемъ не-шведа и съ честнымъ намѣреніемъ критика -- изобразить фигуру поэта въ яркомъ солнечномъ свѣтѣ истины.
   

I.

   Исайя Тегнёръ происходилъ, какъ съ отцовской стороны, такъ и со стороны матери, отъ шведскихъ крестьянъ; отецъ же его былъ пасторомъ. Подобные факты въ Швеціи встрѣчаются зачастую: дѣдъ собственноручно воздѣлываетъ свой клочекъ земли; сынъ его выказываетъ охоту къ ученію, и, благодаря добровольнымъ лишеніямъ родителей и поддержкѣ добрыхъ людей, получаетъ возможность изучить богословіе: въ теченіе столѣтій въ глазахъ шведскаго крестьянина пасторъ являлся исключительнымъ представителемъ ученаго сословія. Въ этомъ сынѣ сильная, грубоватая натура крестьянина подвергается первой отескѣ; пасторъ уже не пашетъ лично, хотя и слѣдитъ внимательно за сельскимъ хозяйствомъ; онъ уже начинаетъ мыслить, хотя конечные результаты являются у него скорѣе дѣломъ практики, чѣмъ размышленія. Но во внукѣ или правнукѣ культивирующая работа уже настолько подвинулась впередъ, что результатомъ ея является научный, техническій или поэтическій талантъ. То же самое мы видимъ и въ данномъ случаѣ. Отецъ Тегнёра былъ пасторъ, а его мать -- пасторская дочка; но оба они происходили изъ крестьянскихъ семействъ. Благозвучная фамилія его обязана своимъ происхожденіемъ тому, что отецъ его, Исайя Лукассонъ, уроженецъ деревеньки Тегнаби, поступивъ въ гимназію, былъ занесенъ въ списки учениковъ подъ именемъ Исайи Тегнёра.
   У пастора Тегнёра было довольно многочисленное семейство. 13-го ноября 1782 года въ Киркерудѣ родился, пятымъ ребенкомъ пастора, столь извѣстный впослѣдствіи Исайя Тегнёръ. Отецъ его умеръ, когда ему было девять лѣтъ отъ роду, не оставивъ послѣ себя никакого состоянія; его мать, на долю которой выпала трудная задача воспитать шестерыхъ несовершеннолѣтнихъ дѣтей, съ радостью ухватилась за предложеніе отдать своего младшаго сына писцомъ къ одному изъ сосѣднихъ правительственныхъ чиновниковъ. Мальчикъ научился въ канцеляріи Фохта Брантинга письму и ариѳметикѣ; но важнѣе этого было то, что маленькій писецъ, котораго Фохтъ бралъ съ собою во время своихъ поѣздокъ, совершаемыхъ по Вермландской провинціи для сбора податей, имѣлъ случай ознакомиться во время этихъ поѣздокъ съ живописною природой своей родины еще въ томъ раннемъ возрастѣ, когда впечатлѣнія бываютъ особенно сильны и глубоки. Хотя онъ былъ вообще мальчикъ старательный и прилежный, однако въ то же время онъ былъ крайне забывчивъ и разсѣянъ, то погруженный въ чтеніе и въ мечтаніе, то произнося какіе-нибудь монологи изъ прочитаннаго. Онъ читалъ стихотворенія, историческія книги; но больше всего его интересовали былины; въ сборникѣ былинъ Бьёрнера онъ прочелъ, между прочимъ, былину про Фритіофа; и этому зароненному въ его памяти сѣмени суждено было дать двадцать-пять лѣтъ спустя такой роскошный ростокъ.
   Оба эти впечатлѣнія -- природы Швеціи и старинныхъ скандинавскихъ миѳовъ и преданій -- вліяли на него совмѣстно, сливаясь какъ бы воедино въ его юной душѣ. Иногда, проѣзжая въ повозкѣ Брантинга по заросшимъ лѣсомъ горамъ, по глубокимъ лощинамъ, мимо быстрыхъ горныхъ потоковъ, онъ воображалъ себѣ, будто природа фантазируетъ въ запуски съ нимъ. То передъ его взорами раскрывались чудные ландшафты въ тѣ долгіе лѣтніе дни, когда вечерняя и утренняя заря сливались воедино и розовый отблескъ никогда не исчезалъ съ горизонта; то опять онъ видѣлъ передъ собою не менѣе прекрасные сѣверные зимніе пейзажи, когда поля покрыты были, густымъ слоемъ снѣга, когда ручейки свѣшивались съ краевъ утесовъ громадными ледяными сосульками, когда мальчику казалось, будто онъ видитъ передъ собою на снѣжной полянѣ, залитой луннымъ свѣтомъ, какъ бы воплощенную фигуру зимы, въ видѣ громаднаго старика, борода котораго занесена снѣгомъ, и съ вѣнкомъ изъ еловыхъ вѣтвей на головѣ.-- "Шведская поэзія", -- говоритъ Тегнёръ въ одномъ изъ своихъ произведеній,-- "поэзія природы по преимуществу, въ полномъ смыслѣ этого слова, такъ какъ она вся заключается въ нашей чудной природѣ, въ нашихъ озерахъ, скалахъ и водопадахъ".-- А когда, вскорѣ послѣ окончанія своего Фритіофа, онъ захотѣлъ объяснить происхожденіе этого стихотворенія, онъ самъ указалъ, помимо ранняго знакомства своего съ древне-скандинавскими сказаніями, на то обстоятельство, что онъ родился и воспитался въ отдаленной горной мѣстности, "гдѣ сама природа говоритъ человѣку суровымъ, но поэтическимъ языкомъ, и гдѣ старинные скандинавскіе боги еще расхаживаютъ по землѣ въ долгія, зимнія ночи". "Ничего нѣтъ удивительнаго въ томъ",-- продолжаетъ онъ,-- "что выросши въ такой обстановкѣ, будучи вполнѣ предоставленъ самому себѣ, я почувствовалъ нѣкоторое пристрастіе ко всему широкому и колоссальному, которое затѣмъ уже никогда болѣе не покидало меня вполнѣ".
   Достигши болѣе зрѣлыхъ лѣтъ, Тегнёръ пытался свести не только содержаніе, но и основную форму своей, и вообще всей шведской поэзіи къ впечатлѣніямъ, вызываемымъ своеобразной природой Швеціи. Его поражаетъ исключительная наклонность его народа ко всему лирическому, его стремленіе охватить немногими строфами весь міръ поэзіи, и онъ задаетъ себѣ вопросъ, въ чемъ слѣдуетъ искать причину этой характеристичной черты. "Не кроется-ли она главнымъ образомъ въ самой, окружающей насъ, природѣ? Не составляютъ-ли горы, съ ихъ долинами и потоками, лирику природы, подобно тому какъ долины, съ ихъ медленно катящими свои волны рѣками, составляютъ ихъ эпосъ? Многіе изъ нашихъ горныхъ пейзажей представляютъ собою настоящіе дифирамбы природѣ, а человѣку свойственно проявлять свое поэтическое творчество въ тѣхъ же тональностяхъ, какъ и окружающая его природа". И затѣмъ, смѣло переходя къ послѣднимъ выводамъ своей мысли, онъ ставитъ вопросы: "И развѣ лирическій оттѣнокъ не проходитъ сквозь всю шведскую исторію? Развѣ самые выдающіеся представители нашихъ національныхъ особенностей, какъ въ древнія, такъ и въ новѣйшія времена, не являются характерами скорѣе лирическими, чѣмъ эпическими?" При этомъ онъ, очевидно, имѣлъ въ виду величайшихъ королей и полководцевъ Швеціи, а, быть можетъ, отчасти и себя самого.
   Не подлежитъ сомнѣнію, что природа, которую онъ видѣлъ вокругъ себя, привлекала его, какъ поэта, гораздо болѣе своимъ фантастическимъ, чѣмъ своимъ утилитарнымъ элементомъ. Я нарочно употребилъ выраженіе "какъ поэта", ибо какъ человѣкъ онъ относился съ живымъ интересомъ къ практическимъ, матеріальнымъ интересамъ своего народа. Но онъ никогда не изображалъ въ своихъ произведеніяхъ народа "работающаго"; въ его сочиненіяхъ мы не встрѣчаемъ ни одной сцены, въ которой напр. описывалось бы добываніе людьми природныхъ богатствъ, хотя бы желѣза; онъ никогда не рисуетъ намъ ни привычнаго къ лишеніямъ рудокопа, ни сильнаго кузнеца, ни дымящейся, раскаленной печи; эти реалистическія представленія какъ бы отскакивали отъ его романтической (т. е. отвлекающей, символической) фантазіи. Онъ видѣлъ передъ собою не Швецію -- великую мастерскую народа; онъ видѣлъ Швецію сказочную, героическую; въ желѣзѣ онъ видѣлъ не столько природный источникъ богатства страны, сколько матеріалъ, изъ котораго сдѣланъ сильный и тяжелый мечъ въ ея рукахъ.
   

II.

   Вскорѣ обнаружилось, что мальчикъ обладаетъ недюжинными способностями, которыя заставляли желать для него болѣе тщательнаго образованія, чѣмъ то, которое могла доставить ему канцелярія Фохта. Во время поѣздки съ своимъ начальникомъ молодой Исайя, разговорившись какъ-то вечеромъ по поводу звѣзднаго неба, выказалъ такое основательное знакомство съ законами движенія планетъ, почерпнутое имъ изъ одного популярнаго сочиненія, что привелъ въ немалое удивленіе добраго старика и это навело послѣдняго на мысль, что было-бы недурно дать юношѣ болѣе солидное образованіе. Уже во время этого разговора будущій епископъ выказалъ наклонность къ раціоналистическому объясненію законовъ природы предпочтительно передъ теологическимъ. Подъ руководствомъ старшаго брата своего онъ сталъ учиться латинскому, греческому и французскому языкамъ, а самоучкой онъ настолько научился англійскому языку, что въ состояніи былъ прочесть на этомъ языкѣ стоявшаго въ то время на высотѣ своей славы Оссіана. Онъ слѣдовалъ за своимъ старшимъ братомъ въ разныя мѣста, гдѣ тотъ состоялъ домашнимъ учителемъ, и въ одномъ изъ семействъ, въ которыхъ братъ его занималъ эту должность, онъ, будучи четырнадцати-лѣтнимъ мальчикомъ, познакомился съ будущею своею женою. Подобно многимъ другимъ умнымъ и развитымъ товарищамъ своимъ, онъ избѣгалъ шумныхъ игръ, охотнѣе всего проводилъ время въ своей комнатѣ, углубившись въ чтеніе Гомера, и его чуть не насильно приходилось тащить на прогулку и на катокъ, хотя онъ былъ далеко не плохой конькобѣжецъ. Въ 1799 году онъ поступилъ въ Лундскій университетъ, занимался древними языками, философіей и эстетикой, и въ 1802 году, согласно старинному шведскому обычаю, былъ увѣнчанъ лаврами при провозглашеніи его магистромъ философіи. Съ 1802 по 1810 гг. онъ состоялъ въ Лундѣ доцентомъ по каѳедрѣ эстетики, а съ 1810 по 1825 гг. онъ читалъ лекціи по греческой литературѣ, привлекавшія многочисленныхъ слушателей. Въ 1812 году онъ, оставаясь профессоромъ, опять-таки согласно довольно странному шведскому обычаю, былъ назначенъ пасторомъ нѣсколькихъ приходовъ въ окрестностяхъ Лунда; наконецъ, въ 1826 году, онъ покинулъ этотъ небольшой университетскій городокъ и отправился епископомъ въ отдаленный и уединенный городъ Вскшё.
   Молодой лундскій профессоръ былъ красивый, голубоглазый, краснощекій человѣкъ, съ золотистыми, кудрявыми волосами, крѣпкаго тѣлосложенія, даже съ нѣкоторою наклонностью къ тучности. Будучи холостымъ, онъ выказывалъ нѣкоторую мечтательность и застѣнчивость; но женившись онъ сдѣлался человѣкомъ въ высшей степени общительнымъ и жизнерадостнымъ. Человѣкъ свѣтскій, любящій хорошо поѣсть и попить, умѣющій цѣнить женскую красоту и страстный поклонникъ ея, умъ не сожигающій, но сверкающій, легко и охотно переходящій въ остроуміе, чуждый всякой напыщенности и напускной важности, но въ то же время всегда стоявшій на высотѣ своего сана,-- вотъ каковъ былъ Тегнёръ съ внѣшней стороны. За этой внѣшностью скрывались недюжинныя поэтическія и ораторскія достоинства, лирическое вдохновеніе и яркій, живой слогъ.
   

III.

   Лирическое вдохновеніе Тегнёра обнаружилось уже рано, въ видѣ прирожденной наклонности восторгаться всѣмъ, что рѣзко отдѣляется отъ сѣренькаго, прозаическаго фона повседневной жизни, въ видѣ преклоненія передъ великими дѣлами и блестящими почестями. Все равно, какими бы путями ни были достигнуты послѣднія, ему нравится ихъ блескъ, и даже ихъ мишура. Одною изъ самыхъ выдающихся и неизмѣнныхъ чертъ его характера является глубокое уваженіе къ великимъ историческимъ именамъ, рѣшительное нежеланіе прилагать къ разъ пріобрѣтенной славѣ умаляющую критику разума. И эта-то основная наклонность его сдѣлала его поэтомъ. Но для того, чтобы лучше понять эту наклонность, намъ слѣдуетъ возвратиться къ источникамъ его вдохновенія, разсмотрѣть, какихъ онъ ищетъ идеаловъ, какіе онъ находитъ или создаетъ, въ какого рода образахъ онъ воплощаетъ духовныя и природныя качества, представляющіяся образцомъ для него самого. Онъ не мечтаетъ объ Эленшлегеровской фигурѣ Аладдина: онъ для того ни настолько наивенъ, ни настолько смѣлъ. Равнымъ образомъ онъ не отражается ни въ Гамлетѣ, ни въ Фаустѣ: эти герои сомнѣнія и анализа слишкомъ абстрактны для его фантазіи, которая мечтаетъ о болѣе положительныхъ идеалахъ. Еще менѣе могъ подходить къ складу его ума типъ Манфреда: заблужденія не представляютъ для него ничего привлекательнаго, и его откровенную натуру не прельщаетъ таинственность. Воспитавшись и развившись въ идиллической обстановкѣ маленькаго городка, окруженный всеобщимъ благоволеніемъ, онъ, понятно, не могъ сочувствовать патетическому маркизу Позѣ, это му созданію претерпѣвшаго такой сильный гнетъ Шиллера. Идеалъ, медленно сложившійся въ его умѣ. есть идеалъ національный, скандинавски-романтическій.
   Это -- свѣтлая картина открытой, рвущейся впередъ, преобразующей силы, на половину воинственной, на половину цивилизующей, наполненная образами, которые Тегнеръ въ теченіе многихъ лѣтъ писалъ съ особой любовью. Ему пришлось, напр., въ одной университетской рѣчи охарактеризовать Лютера; для этого онъ становится на ту точку зрѣнія, съ которой онъ имѣлъ обыкновеніе разсматривать людей дѣйствія. Прежде всего онъ выставляетъ на видъ то, что Лютеръ налагалъ на все, что онъ говорилъ и творилъ, клеймо "бьющей ключомъ силы": "Во всемъ его существѣ, во всей его дѣятельности, было нѣчто рыцарское, даже нѣчто, можно сказать, жаждущее приключеній... Каждое его дѣло было законченное, каждое слово -- начатое сраженіе. Онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ сильныхъ душъ, которыя, какъ иныя деревья, могутъ цвѣсти только во время бури. Его великая, полная чудесъ жизнь всегда представлялась мнѣ героической эпопеей, съ ея вѣчной борьбой и съ конечной ея побѣдой".
   Натура оратора сказывается въ этой характеристикѣ тѣмъ явственнѣе, что Тегнеръ намѣтилъ здѣсь тѣ самыя основныя положенія, которыя онъ, нѣсколько лѣтъ спустя, могъ примѣнять почти буквально, съ незначительными лишь измѣненіями въ частностяхъ, къ личности, такъ мало похожей на Лютера, какъ шведскій король Густавъ III. Врядъ-ли требуетъ доказательства то что между грубоватымъ саксонскимъ реформаторомъ и невѣрующимъ, вѣчно бившимъ на театральные эффекты, монархомъ собственно не было никакой иной связи, кромѣ той, которую создало преклоненіе Тегнёра передъ ними обоими. Тегнёръ говоритъ о Густавѣ: "Въ немъ было не только нѣчто величественное, но и нѣчто рыцарское; геройская сила сказывалась въ немъ не только тогда, когда онъ былъ вооруженъ мечомъ и щитомъ, но даже въ послѣдней складкѣ его легкой одежды. Онъ представлялъ собою великую героическую эпопею, наполненную чудесъ и приключеній, но въ то же время не чуждую ни самыхъ нѣжныхъ изліяній сердца, ни жизнерадостности". И такъ, величіе, сила и романтизмъ являются общими отличительными чертами и Лютера, и Густава Ш; оба они -- настоящіе рыцари, и жизнь ихъ обоихъ представляется Тегнёру героической эпопеей. Приблизительно тоже самое онъ говорить и о Фритіофѣ, указывая на непосредственность. свѣжесть и нѣкоторую заносчивость этого героя.
   Вотъ, слѣдовательно, та основа, на которой построены его представленія о героическомъ идеалѣ. На шестнадцатомъ году отъ роду Тегнёръ написалъ нѣсколько одъ по случаю распространившагося слуха о смерти Бонапарта въ Египтѣ. Въ нихъ онъ прославляетъ Бонапарта, какъ героя свободы, почести котораго не куплены цѣною крови и слезъ, но который принесетъ всему міру счастіе и просвѣщеніе. Здѣсь у юноши слышатся отголоски упованій гуманистовъ; онъ какъ бы обращается къ Наполеону съ приглашеніемъ: "Живи для человѣчества или умри!" Тогдашніе взрослые люди смотрѣли на дѣло иначе. При наступленіи великой религіозно политически-литературной реакціи противъ вѣка просвѣщенія, анти-французское направленіе, къ которому пристали даже такіе люди, какъ Вальтеръ-Скоттъ и Эленшлегеръ, было антипатично Тегнёру. Однако, реакція эта касалась и эстетической струнки, которая была въ немъ особенно сильно развита, именно въ томъ отношеніи, что она пренебрежительно относилась къ полезности, какъ къ мѣрилу для оцѣнки извѣстнаго поступка. Доведенный до крайности утилитаризмъ и связанная съ этимъ филантропія стали въ прямо враждебныя отношенія къ понятію о всемъ рыцарскомъ и необычайномъ. "Старинное рыцарское представленіе о народной чести",-- говоритъ Тегнеръ,-- "или прямотаки объявлялось вздоромъ, или же эта честь и экономическое благосостояніе разсматривались какъ нѣчто тожественное. Въ исторіи принялись разсчитывать все, точно въ какой-нибудь торговой конторѣ, по его доходности; какой-нибудь исправительный домъ или какая-нибудь молотилка цѣнились выше, чѣмъ блестящій походъ Александра въ Индію или безполезныя побѣды Карла XII".
   И въ этомъ нѣтъ никакого преувеличенія: въ Швеціи нашелся такой просвѣтитель-энтузіастъ, который поставилъ бѣднаго Александра Великаго гораздо ниже того благодѣтеля человѣчества, который изобрѣлъ дешевое и питательное брауншвейгское пиво. Юношеское представленіе Тегнера о добродѣтельномъ и полезномъ героѣ подверглось теперь измѣненію и было согласовано съ романтическимъ направленіемъ, видѣвшимъ всю суть въ филистерской заботливости о людскомъ благосостояніи. Морализація уступаетъ мѣсто романтически-метафизическому обоготворенію героя судьбы. Вотъ что онъ говоритъ, между прочимъ, въ стихотвореніи своемъ "Герой":
   "Къ чему поносите меня безъ конца вы, толпа минуты, лишенная воли и силы? Ловите пожалуй бабочку, но не пытайтесь поймать орла, носящагося вокругъ горныхъ вершинъ. Не станете же вы спрашивать ниспосланный съ небесъ громъ или грозно несущуюся бурю, не сломали-ли они какой-нибудь лиліи, не помѣшали-ли они свиданію въ лѣсной чащѣ парочкѣ влюбленныхъ!"
   Правда, это далеко не обычное настроеніе Тегнёра. Привыкши видѣть въ личности высшую форму существованія, онъ лишь случайно, какъ-бы на зло, могъ выражаться такъ пантеистически, какъ въ вышеприведенныхъ строкахъ, и какъ человѣкъ сознательно разсудочный, онъ скорѣе склоненъ былъ не вѣрить въ безсознательное, чѣмъ придавать ему преувеличенное значеніе. Такъ напр. онъ часто полемизировалъ противъ ученія о слѣпомъ, поэтическомъ вдохновеніи; но тѣмъ не менѣе любовь къ воинственному, шумному движенію впередъ пустила такіе глубокіе корни въ его душѣ, что онъ не побоялся такъ смѣло выразить ее въ вышеприведенной цитатѣ.
   Еще рѣзче, чѣмъ въ различныхъ стихотвореніяхъ въ честь Наполеона, это презрѣніе къ требованію отъ геройскихъ подвиговъ реальныхъ результатовъ сказывается въ стихотвореніи его "Александръ на рѣкѣ Гидаспѣ". Поэтъ избралъ здѣсь тотъ моментъ, когда утомленныя, утратившія бодрость войска умоляютъ Александра не вести ихъ дальше въ глубь Азіи и вернуться назадъ на родину. Царь отвѣчаетъ имъ насмѣшливо: "Неужели вы полагаете, будто я юношей спустился съ македонскихъ горъ для того, чтобы доставить вамъ золото и пурпуръ? Почестей я ищу, только почестей, и больше ничего!" Это такой отвѣтъ, который не заставляетъ ничего больше желать въ смыслѣ ясности и опредѣленности: со стороны смѣлаго и даровитаго деспота, въ глазахъ поэта, представляется вполнѣ естественнымъ это пренебреженіе къ человѣческой жизни и къ человѣческому счастію.
   Въ виду этого становится понятнымъ, что Карлъ XII, которому шведскій народъ никогда не переставалъ удивляться, могъ сдѣлаться для Тегнера величайшимъ, безупречнымъ героемъ. Онъ даже почти не ставитъ ему въ вину то, что онъ, при всѣхъ своихъ блестящихъ качествахъ, низвелъ Швецію съ занимаемаго ею до тѣхъ поръ мѣста великой европейской державы, котораго она съ тѣхъ поръ такъ и не въ состояніи была снова занять. Не случайно, конечно, Тегнёръ былъ именно тѣмъ поэтомъ, который одинъ изъ всѣхъ шведскихъ поэтовъ написалъ великолѣпное стихотвореніе, посвященное этому королю, которое, хотя оно и было написано по случаю, сдѣлалось какъ бы національнымъ гимномъ Швеціи. Безполезное киданіе своей особы въ опасности всегда привлекало его фантазію; упрямство, уставившееся только на самодѣльный кодексъ чести и пренебрегающее всякимъ благоразуміемъ, едва-ли представлялось ему недостаткомъ; а полнѣйшее равнодушіе къ тому, поведетъ-ли извѣстное дѣяніе къ торжеству или къ погибели, являлось въ его глазахъ скорѣе добродѣтелью, лишь бы оно блестѣло и шумѣло. Въ своемъ эпическомъ стихотвореніи "Герда" онъ влагаетъ въ уста епископа Авессалома слѣдующія слова: "Настойчивость составляетъ силу Сѣвера, и мы всѣ считаемъ величайшею почестью -- пасть въ борьбѣ".
   Его не прельщала осмотрительность государственнаго человѣка и законодателя; напротивъ, ему гораздо симпатичнѣе юноша-король, "отъ одного слова котораго разрывались сѣти государственнаго мужа" ("Карлъ XII"); заранѣе обдуманные и взвѣшенные планы полководца далеко не представлялись ему доказательствомъ военнаго генія; но за то онъ восторгается передъ находчивостью на полѣ сраженія и передъ беззавѣтной храбростью въ бою.
   Это особенно замѣтно сказывается тамъ, гдѣ Тегнёръ рисуетъ намъ человѣка, такъ мало похожаго на Карла XII и стоящаго такъ значительно выше его -- спасителя протестантизма, Густава-Адольфа. Онъ особенно восхваляетъ въ немъ не политическія его заслуги, не полководца, но именно тѣ качества, которыя дѣлали его, какъ и Карла XII, близкимъ солдату, а равно и тѣ внезапныя, быстрыя вдохновенія на полѣ сраженія, которыя составляютъ отличительный признакъ военнаго генія. Онъ хвалитъ Густава-Адольфа за то, что онъ любилъ опасность ради нея самой, что онъ любилъ какъ бы играть со смертью. Словомъ, онъ придерживается узкаго, старо-скандинавскаго масштаба мужества и стремится приложить его даже въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ значительно превзойденъ дѣйствительнымъ величіемъ. Онъ, напр., считаетъ какъ бы позорнымъ для Валленштейна то, что онъ (на основаніи всякихъ причинъ) уклонился отъ сраженія, которое предлагалъ ему при Нюренбергѣ "его рыцарскій противникъ".
   Помимо всего прочаго, Тегнёръ требуетъ отъ своихъ героевъ "открытаго характера". Въ этомъ сказывается его собственная честная, непосредственная натура. Такъ напр. о Валленштейнѣ онъ говоритъ, что его можно было бы назвать великимъ человѣкомъ, "еслибъ онъ всегда поступалъ благородно и открыто". Одного благородства мало: нужно еще и чистосердечіе. Древне-скандинавскіе "берсеркеры" откидывали свои щиты за спину; Тегнёру до того нравится эта манера сражаться, что онъ желалъ бы расоро стравить ее и на духовную арену. Въ чистосердечіи онъ видитъ даже какъ бы нѣкоторую гарантію въ благородствѣ помысловъ, и онъ первое предпочитаетъ послѣднему. Характеризуя Валленштейна, онъ особенно напираетъ на его нелюдимство и на его скрытность, хотя собственно въ неблагородныхъ поступкахъ его и нельзя упрекнуть. Рядомъ съ нимъ онъ выставляетъ Густава-Адольфа личностью свѣтлой, благородной, чистосердечной личностью: въ послѣднемъ отношеніи онъ, очевидно, приписалъ ему качество, которымъ скорѣе отличался онъ самъ, чѣмъ вообще довольно скрытный и мало-сообщительный шведскій король.
   Такимъ образомъ, Тегнёръ какъ бы старается втиснуть всякую воспѣваемую или изображаемую имъ фигуру въ форму носящагося передъ нимъ идеала героя.
   

IV.

   Рядомъ съ лирическою восторженностью въ Тегнёрѣ замѣчались остроуміе въ личныхъ сношеніяхъ, замѣчательная способность къ эпиграммамъ и импровизаціямъ; онъ былъ выдающійся профессоръ, замѣчательный стилистъ, ораторъ и проповѣдникъ; чуждый всякой риторики, онъ умѣлъ придавать своей рѣчи законченную, поэтическую форму.
   Остроуміе его не было похоже на остроуміе французское, блестящее, но холодное, лучшимъ образчикомъ котораго можетъ служить остроуміе Вольтера. Тегнеръ и мыслилъ, и говорилъ об разно. Ему недоставало дара отвлеченнаго мышленія, до такой степени, что онъ даже отказывался признавать результаты такого мышленія у другихъ; онъ ненавидѣлъ метафизику какъ какую-то паутину, нитей которой онъ не умѣлъ различать; догматика на водила на него ужасъ; онъ видѣлъ въ ней лишь клубокъ нелѣпостей, въ которомъ онъ не могъ найти ничего понятнаго. Это былъ здоровый, увѣренный въ себѣ умъ, который инстинктивно ненавидѣлъ всякую темноту въ мышленіи и въ рѣчи. У него дотого сильна была наклонность сдѣлать нагляднымъ все, что онъ думалъ и ощущалъ, что одна картина постоянно смѣнялась въ его умѣ другою. Все это придавало его рѣчи что-то яркое и блестящее, производившее сильное впечатлѣніе на его современниковъ; все это придавало такой интересъ его письмамъ и побуждало злостныхъ критиковъ сравнивать его поэтическія произведенія съ красивыми, пестрыми, но пустыми мыльными пузырями: это же, наконецъ, дѣлало его остроумнымъ, ибо есть такого рода остроуміе, которое заключается въ быстрой смѣнѣ одной картины другою. Я бы назвалъ такое остроуміе плодовитостью формъ. Это-то чрезмѣрное богатство формъ было причиной того, что онъ лишь въ видѣ исключенія могъ создавать крупные, законченные образы, или простыя, очерченныя немногими штрихами, картины; но за то оно же постоянно создавало массу миніатюрныхъ рисунковъ, часто составлявшихъ рѣзкій контрастъ между собою, переходившихъ одинъ въ другой, сливавшихся и порождавшихся новые. Онъ выпускалъ изъ своего ума образы одинъ за другимъ, которые, подобно пулямъ револьвера, направленнымъ въ одну и ту-же точку, вытѣсняли одинъ другой. Мысль и образъ были нераздѣльны въ его умѣ; но вмѣстѣ съ тѣмъ они и не были соединены насильственнымъ образомъ, какъ то утверждали его противники: съ другой стороны, они не составляли одно цѣлое, какъ у самыхъ великихъ поэтовъ. Въ его воображеніи между мыслью и образомъ существовало приблизительно то же отношеніе, которое существовало въ средневѣковыхъ рукописяхъ между прописными буквами и раскрашенными завитушками, которыми были окружены эти буквы. Пусть читатель представитъ себѣ рукопись, въ которой не отдѣльныя буквы, а большинство ихъ снабжены подобными украшеніями, и тогда онъ получитъ нѣкоторое понятіе о цѣломъ рядѣ связанныхъ между собою ассоціацій идей и образовъ, которые безпрерывно создавалъ мозгъ Тегнёра; или же пусть онъ вспомнитъ одну изъ тѣхъ статуэтокъ начала итальянской эпохи возрожденія, въ которыхъ художникъ, ради своего удовольствія, окружалъ большія свои статуи маленькими фигурками; -- напр., на шлемѣ, упавшемъ съ головы Голіаѳа и лежащемъ у ногъ Давида, помѣщенъ маленькій барельефъ, изображающій несущуюся вскачь четверку лошадей; хотя этотъ барельефчикъ и составляетъ часть цѣлаго, но все же вниманіе зрителя раздвояется вслѣдствіе слабой связи барельефа съ цѣлымъ и вслѣдствіе интереса, который представляетъ этотъ барельефъ самъ по себѣ. Теперь представимъ себѣ поэта, въ воображеніи котораго возникаетъ множество такихъ барельефовъ, манеру изложенія, придающую послѣднимъ особенную яркость, -- и мы будемъ имѣть приблизительно-вѣрное понятіе о характерѣ поэтическаго творчества Тегнёра. Его слогъ -- это своего рода хроматическая архитектура и скульптура, со всѣми достоинствами и недостатками послѣдней. Манера раскрашивать статуи представляется въ наше время какимъ-то варварствомъ, а между тѣмъ греки пользовались ею и никогда вполнѣ отъ нея не отказывались. Стихотворенія и рѣчи Тегнёра, въ которыхъ эта особенность сказывается особенно сильно и отчетливо, можно бы сравнить съ тѣми греческими и римскими статуями, которыя производили одинаково сильное впечатлѣніе какъ своимъ внѣшнимъ великолѣпіемъ, такъ и своею идеальною красотой. Статую богини украшали золотыми ожерельями, серьгами и красивыми, длинными покрывалами; такъ у Тегнёра работали совмѣстно художникъ и ювелиръ, часто небезуспѣшно, и результатомъ этой совмѣстной работы явилось красивое цѣлое, которое рѣшились бы отвергнуть только педантъ или доктринеръ. Порою же онъ вдавался въ этомъ отношеніи въ нѣкоторыя преувеличенія. Одинъ изъ современныхъ ему литераторовъ, остроумный Пальмеръ, обратился однажды по этому поводу къ Тегнёру съ слѣдующими словами: "Поклонись своей музѣ и попроси ее не слишкомъ обременять себя метафорами. Драгоцѣнные камни, даже настоящіе, слѣдуетъ надѣвать на себя лишь въ умѣренномъ количествѣ. Ну, пускай она надѣваетъ ихъ себѣ на шею, на пальцы рукъ, въ уши,-- но не на пальцы же ногъ, наконецъ!"
   Для выясненія моей мысли приведу нѣсколько примѣровъ. Въ его поэмѣ "Аксель" Марія рѣшается слѣдовать за русской арміей, переодѣвшись солдатомъ. "Киверъ покрываетъ собою волны черныхъ кудрей, грудь затянута въ мундиръ, патронташъ наполненъ порохомъ и свинцомъ, а за плечо она закинула ружье, "подзорную трубу смерти". Это послѣднее выраженіе картинно и въ извѣстной мѣрѣ недурно; но оно употреблено здѣсь не совсѣмъ у мѣста; оно относится ко всякому ружью вообще, и не имѣетъ никакого отношенія собственно къ Маріи, къ ружью, перевѣшенному черезъ ея плечо, именно потому, что это ружье скорѣе игрушечное, бутафорское, чѣмъ настоящее.
   Въ "Причастникахъ" старикъ-пасторъ убѣждаетъ своихъ духовныхъ дѣтей избрать путеводителями своей жизни молитву и чистоту сердца, причемъ онъ олицетворяетъ послѣднія два понятія и представляетъ намъ какъ бы маленькій библейскій рельефъ, въ родѣ тѣхъ, что мы находимъ въ Италіи на церковныхъ дверяхъ и на купеляхъ:
   "Невинность, дѣти мои, это дорогой гость изъ райскихъ странъ. Съ бѣлоснѣжной лиліей въ рукѣ, она, прекрасная, спокойно носится по бурнымъ житейскимъ волнамъ, и, не обращая на послѣднія ни малѣйшаго вниманія, дремлетъ на суднѣ". Возьмемъ другой примѣръ изъ эпистолярнаго слога Тегнёра. Онъ рѣзко нападаетъ (въ 1817 году) на европейскую реакцію: "Вглядись въ признаки времени, замѣчаемые какъ на сѣверѣ, такъ и на югѣ",-- говоритъ онъ;-- "извѣстны-ли тебѣ какая-нибудь низость, какое-нибудь варварство, какой-либо безумный предразсудокъ, возрожденія котораго они не предвѣщали бы? Змѣя времени часто мѣняетъ кожу; но никогда еще она не была такъ отвратительна, какъ теперь, именно теперь, хотя бы она шипѣла одни только псалмы и хотя бы она была вся исписана изреченіями изъ Библіи, какъ надгробный памятникъ". Не заключается-ли въ этой энергической, но отнюдь не аффектированной наглядности что-то напоминающее собою раскрашенную статую? Не видишь-ли передъ собою змѣю времени, кожа которой покрыта красными разводами, напоминающими собою какіе-то ассирійскія или египетскія клино образныя надписи? А когда читаешь уподобленія, съ помощью которыхъ Тегнёръ пытается изобразить въ своемъ "Фритіофѣ" женскую красоту, то становится совершенно понятнымъ сравненіе иныхъ произведеній Тетёра съ статуями, покрытыми металлическимъ блескомъ красокъ.
   "Какъ смѣются розовыя уста Герды, напоминающія собою отблескъ сѣвернаго сіянія на бѣлоснѣжномъ покровѣ земли! Я знаю щечки, которыя пылаютъ точно вечерняя и утренняя заря" Большая часть уподобленій, создаваемыхъ фантазіей Тегнера. превосходятъ своимъ блескомъ то, что мы видимъ передъ собою въ дѣйствительности. Укажу для примѣра хотя бы еще на слѣдующее: Ингеборгъ, вышивая коверъ съ изображеніемъ сокола Фритіофа, напѣваетъ: "Для моего милаго я вышиваю тебя на каймѣ ковра, украшая тебя серебряными крыльями и золотыми когтями".
   Правда, при подобномъ пристрастіи его къ уподобленіямъ, онъ не всегда можетъ избѣжать нѣкоторой условности и натянутости. Наклонность облекать каждое понятіе въ образъ заставляетъ его иногда прибѣгать къ бывшимъ уже въ употребленіи уподобленіямъ, которыя вслѣдствіе того получаютъ нѣсколько стереотипный характеръ. Такъ напр. (ограничиваясь только областью птицъ), нельзя не замѣтить, что онъ постоянно возвращается все къ однѣмъ и тѣмъ же птицамъ: орлу, соколу, голубю, соловью, для обозначенія силы, быстроты, кротости и поэзіи. Вслѣдствіе частаго упоминанія, орелъ въ произведеніяхъ Тегнера становится похожимъ уже не на настоящаго орла, а на орла, такъ сказать, геральдическаго У него, напр., встрѣчаются слѣдующія строки: "Бѣдная Психея! она похожа на орла съ крыльями бабочки", или такого рода описаніе пѣвицы: "Въ горлѣ ея жилъ соловей, а въ сердцѣ ея, и днемъ, и ночью -- бѣлоснѣжный голубь". Нельзя назвать особенно удачными уподобленіями -- орла съ крыльями бабочки и соловья, помѣстившагося въ горлѣ пѣвицы.
   Тегнёръ выступилъ защитникомъ ёбразной манеры выражаться даже въ вступительной рѣчи своей въ качествѣ члена шведской академіи. Онъ говорилъ въ ней, что цѣль поэзіи -- давать воображенію явленія, а не понятія, и что языкъ нашъ -- это галлерея потускнѣвшихъ отъ времени и отъ сырости картинъ, которыя поэтъ обязанъ реставрировать. Въ этомъ отношеніи онъ, пожалуй, и правъ; но при этомъ ему не мѣшало бы помнить то, что греческая поэтесса Коринна говорила когда-то Пиндару,-- "что слѣдуетъ сѣять рукою, а отнюдь не мѣшкомъ". Но къ счастію для него основной недостатокъ его творческаго дарованія, это странное смѣшеніе бѣдности и расточительности, пришлось такъ по душѣ его эпохѣ и его странѣ, что оно скорѣе открыло передъ нимъ путь къ славѣ, чѣмъ закрыло его.
   

V.

   Тегнёръ родился въ царствованіе Густава III. Ему было десять лѣтъ отъ роду, когда король этотъ былъ убитъ. Слѣдовательно, онъ, являвшійся впослѣдствіи такимъ поклонникомъ Густава, не могъ сохранить о немъ никакихъ личныхъ воспоминаній и былъ знакомъ съ его личностью только изъ вторыхъ рукъ, на основаніи прикрашивающихъ и идеализирующихъ легендъ. Впрочемъ и въ послѣднихъ не представлялось особой надобности для того, чтобы періодъ Густава III казался блестящимъ въ сравненіи съ послѣдовавшей за нимъ тусклой и блѣдной эпохой. Густавъ III былъ человѣкъ энергичный, одаренный блестящими способностями, но въ то-же время и въ высшей степени порочный; это былъ тщеславный деспотъ, но въ то-же время и просвѣщенный умъ, одинъ изъ многихъ коронованныхъ Вольтеровъ 18-го столѣтія, свободный мыслитель, не чуждый суевѣрій, мелочной, но умный, храбрый и великодушный, театральный герой, не лишенный, однако, истиннаго мужества. Благодаря своему свѣтлому уму, онъ умѣлъ привлекать къ себѣ даровитыхъ литераторовъ своей страны, въ особенности поэтовъ, видѣвшихъ въ немъ товарища своего; никто изъ нихъ не могъ похвалиться такимъ драматическимъ дарованіемъ, какимъ онъ обладалъ. Такимъ образомъ могло случиться то, что онъ на продолжительное время наложилъ на нравы, разговорныя формы и литературу своей страны печать изящности и образованія, хотя и нѣсколько поверхностнаго, и это изящество уже въ гораздо болѣе позднее время, при Карлѣ-Іоаннѣ, сказывалось и въ эпистолярномъ слогѣ Тегнёра и придавало его письмамъ такую прелесть. Его историческая фигура напоминаетъ собою статую Бернини: кокетливая, пожалуй нѣсколько аффектированная, театральная, но смѣлая и полная достоинства; послѣднихъ качествъ невозможно было отрицать, какъ бы мало ни нравилась эта фигура вообще. И что-же мы видимъ послѣ него? Сперва регентство брата Густава, герцога Зюдерманландскаго, совпадающее съ 10--14-лѣтнимъ возрастомъ Тегнёра. Регентъ, человѣкъ ограниченный, развратный и преждевременно постарѣвшій, легкая добыча каждой Фрины и каждаго Каліостро, всецѣло находился подъ вліяніемъ своего любимца Рейтергольма, типа низменнаго и бездарнаго властолюбія. Не изъ свободомыслія, а чтобы выразить косвенное порицаніе убитому королю, регентъ и его любимецъ ввели въ Швеціи свободу печати: и вотъ, безъ всякой предварительной подготовки, безъ всякихъ переходныхъ ступеней, произведенія французской революціонной прессы разлились по странѣ. Продолжительное абсолютное невѣдѣніе того, что происходило во Франціи, и вообще въ Европѣ, смѣнилось вдругъ восторженнымъ, но незрѣлымъ либерализмомъ. При Густавѣ III слова "республиканецъ" и "философъ" были еще синонимы; но теперь, въ виду ничтожества людей, стоявшихъ у кормила правленія въ Швеціи, слово "республиканецъ" получало иной смыслъ. Шведское общество напряженно слѣдило за оборонительной борьбой французской республики; побѣда ея не могла не отразиться и на дѣлахъ Швеціи, и мирные шведскіе буржуа говорили почти въ томъ же тонѣ, какъ и крайняя лѣвая французскаго конвента.
   Тотчасъ-же послѣ казни Людовика XVI изданный полъ-года тому назадъ, съ такимъ шумомъ и трескомъ, законъ о свободѣ печати былъ отмѣненъ и по всей Швеціи началась травля мнимаго якобинства; даже вполнѣ лойяльная и благонамѣренная шведская академія была признана якобинскимъ клубомъ и закрыта за то, что она отказалась выбрать въ свои члены невѣжественнаго любимца регента. Слѣдующее обстоятельство довело негодованіе шведскаго общества до высшей степени. Когда былъ открытъ заговоръ Армфельта, этого шведскаго Алкивіада, герцогъ-регентъ рѣшился жестоко наказать молодую и красивую дѣвицу Руденшельдъ, одно изъ украшеній двора, за то упорство, съ которымъ она постоянно отклоняла ухаживанія пожилого женатаго развратника. Изъ перехваченныхъ писемъ обнаружилось, что дѣвица Руденшельдъ была любовницей Армфельта; ее арестовали по обвиненію въ сообществѣ въ заговорѣ; но когда герцогъ-регентъ обратился къ суду съ требованіемъ, чтобъ она, за безнравственное поведеніе, была подвергнута публичному наказанію кнутомъ, то это возбудило противъ него такое всеобщее озлобленіе, котораго никогда не могли изгладить ни время, ни сѣдина его, ни разсчетливая почтительность къ нему Бернадотта, позднѣйшаго короля Карла XIII.
   Во время всѣхъ этихъ происшествій, Тегнёръ былъ еще слишкомъ молодъ для того, чтобы понять ихъ и особенно интересоваться ими; но все-же они оставили по себѣ нѣкоторый слѣдъ въ его умѣ. Искры, вылетавшія изъ революціоннаго кратера, долетали до самыхъ отдаленныхъ уголковъ; всякому школьнику приходилось слышать вокругъ себя выраженіе негодованія по поводу того, что творилось при дворѣ. Подвергавшееся гоненію "просвѣщеніе" становилось магическимъ, дорогимъ словомъ даже для отрока. Шведская академія, которая при другихъ обстоятельствахъ легко могла бы вызвать его негодованіе, какъ оффиціальное, старомодное собраніе посредственностей, стала казаться ему чѣмъ-то прекраснымъ, достойнымъ полнаго уваженія, какъ хранительница свѣта среди господствовавшихъ въ то время въ Швеціи нравственной распущенности и обскурантизма. Господствовавшій въ то время революціонный духъ не въ состояніи былъ увлечь мягкаго по природѣ Тегнёра, и онъ склонялся скорѣе къ ограниченной монархіи, что и сказывается въ его произведеніяхъ. Онъ былъ роялистъ, но только подъ тѣмъ условіемъ, чтобы монархъ былъ достоинъ престола.
   Въ 1796 году окончилось регентство въ Швеціи, и начиная съ этого года до 1809 (т. е. отъ 14 до 27-лѣтняго возраста Тегнёра), въ Швеціи царствовалъ король Густавъ IV Адольфъ. Это былъ человѣкъ педантически-честный, серьезный, нѣсколько сухой, крайне бережливый, и во всѣхъ этихъ отношеніяхъ онъ представлялъ собою благопріятный контрастъ своему дядѣ. Но вскорѣ оказалось, что и этотъ молодой король далеко не въ состояніи былъ удовлетворить желанія шведскаго народа; онъ походилъ по характеру на тѣхъ испанскихъ правителей эпохи упадка могущества Испаніи, которые смѣнили мрачную, но величественную фигуру Филиппа II, еще такъ долго послѣ своей смерти набрасывавшаго на Испанію свою тѣнь. Та-же мелочная привязанность къ строгому этикету, то-же мрачное высокомѣріе, то-же ханжество, тотъ же доведенный до крайности легитимизмъ. Шведскій дворъ, какихъ-нибудь десять лѣтъ тому назадъ напоминавшій собою веселую картину во вкусѣ Ватто, сдѣлался теперь такимъ же скучнымъ и церемоннымъ, какъ и испанскій дворъ при Карлѣ И, и даже великій Филиппъ врядъ-ли строже наказалъ-бы за оскорбленіе величества, чѣмъ то дѣлалъ Густавъ относительно тѣхъ, напр., кто не снималъ передъ нимъ на улицѣ шляпы. Отецъ его, Густавъ III, далъ ему прекраснаго воспитателя въ лицѣ Розенштейна, нисколько не вмѣшиваясь въ систему воспитанія послѣдняго. "Пускай себѣ Розенштейнъ воспитываетъ моего сына философомъ",-- говаривалъ онъ,-- "Густавъ всегда успѣетъ сдѣлаться роялистомъ, разъ сдѣлавшись королемъ". Но реакція, всюду носившаяся въ воздухѣ въ концѣ прошлаго столѣтія, все-таки нашла себѣ доступъ въ душу наслѣднаго принца и совершенно овладѣла имъ. По всей вѣроятности, не безъ вліянія на него осталось и легкомысліе его отца, заставившее его удариться въ другую крайность; трагическая же смерть отца внесла озлобленіе въ молодую душу. Вскорѣ онъ сдѣлался большимъ роялистомъ, чѣмъ кто-либо изъ Бурбоновъ. Такъ напр., онъ запретилъ газетамъ употреблять въ своихъ статьяхъ мѣстоименіе "мы" (напр. "мы ожидаемъ извѣстій", "мы переживаемъ здѣсь суровую зиму"), на томъ основаніи, что въ первомъ лицѣ множественнаго числа можетъ говорить о себѣ только монархъ. Онъ ввелъ строжайшую цензуру для всѣхъ произведеній печати, и до того ненавидѣлъ печатное слово, что радовался, когда узнавалъ о закрытіи какой-либо типографіи. Самъ онъ никогда ничего не читалъ, кромѣ Библіи и воинскаго устава.
   Таковъ былъ тотъ король, который не переставалъ воевать съ Наполеономъ, пока онъ не лишился Стральзунда и острова Рюгена, и безумно-затѣянная война котораго съ Россіей повела къ тому, что русскія войска окончательно завоевали всю Финляндію. Рунебергъ, въ своемъ стихотвореніи "Король", воздвигъ ему тотъ нерукотворный памятникъ, котораго онъ заслуживалъ. Наконецъ, въ 1809-мъ году, вслѣдствіе военнаго заговора, онъ оказался вынужденнымъ отказаться отъ престола. Королемъ шведскимъ сдѣлался дядя его (бывшій регентъ), герцогъ Зюдерманландскій, подъ именемъ Карла XIII, а такъ какъ онъ былъ бездѣтенъ и его пріемный сынъ вскорѣ умеръ, то французская партія въ Швеціи, исходя изъ ошибочнаго предположенія, что она тѣмъ сдѣлаетъ нѣчто пріятное Наполеону и съ его помощью возвратитъ Швеціи Финляндію, провела избраніе шведскимъ наслѣднымъ принцемъ французскаго маршала Бернадотта. Фигура послѣдняго рѣзко отдѣляется отъ тусклыхъ фигуръ его предшественниковъ. Въ теченіе тридцати трехъ лѣтъ этотъ знаменитый полководецъ руководилъ судьбами Швеціи; и этотъ король, правленіе котораго совпадаетъ съ лучшими годами въ жизни Тегнёра, раздѣляетъ съ послѣднимъ ту честь, что они оба наложили на современное имъ поколѣніе штемпель своей личности. Періодъ времени съ 1810-го чо 1840-й гг., въ Швеціи, по справедливости, можетъ быть названъ эпохой Карла Іоанна и Тегнера.
   

VI.

   Когда Тегнёру было 22 года отъ роду и онъ состоялъ доцентомъ въ лундскомъ университетѣ, ему пришлось провести каникулярное время у нѣкоего Мирмана, съ младшей дочерью котораго онъ былъ обрученъ. Сюда же пріѣхалъ въ гости извѣстный впослѣдствіи шведскій историкъ и поэтъ Эрикъ-Густавъ Гейеръ; полный такъ называемыхъ "послѣднихъ словъ науки" и обуреваемый юношескимъ прозелитизмомъ, онъ всячески старается сблизиться съ Тегнёромъ. Но ему никакъ не удается найти общую точку соприкосновенія. Красивый, молодой женихъ представляется ему человѣкомъ крайне измѣнчивымъ: то это влюбленный мечтатель, то насмѣшливый весельчакъ; за мыслью его точно также трудно услѣдить, какъ за переливами солнечныхъ лучей въ аллеѣ. Молодые люди какъ-то пошли вмѣстѣ гулять и завели оживленный разговоръ. Прислушаемся къ тому, что они говорятъ:
   Гейеръ пожелалъ узнать мнѣніе Тегнёра о народномъ образованіи въ той мѣстности, причемъ онъ спрашивалъ его, не находитъ-ли онъ это, такъ называемое, образованіе зломъ. Что касается его, Гейера, то онъ считаетъ "здравый смыслъ" массъ оптическимъ обманомъ, достойнымъ полнѣйшаго сожалѣнія, и удивляется. какъ можно передъ нимъ преклоняться. По его мнѣнію, только избранные люди могутъ понять и охватить научныя истины.-- Тегнёръ отвѣтилъ, что онъ съ этимъ несогласенъ и что это кажется ему мистицизмомъ.-- На вопросъ же о томъ, неужели онъ не признаетъ высшихъ интеллектуальныхъ интересовъ, онъ замѣтилъ, что не мало не сомнѣвается въ томъ, что Гейеръ понимаетъ все это лучше его, что онъ слышалъ о немъ, какъ о нѣкоторомъ геніи, и что такимъ людямъ и философскіе вопросы впору. Что касается его, Тегнёра, то онъ отлично сознаетъ, что ему отпущено лишь столько ума, чтобы кое-какъ пробиться въ свѣтѣ, и что поэтому онъ охотно играетъ въ жмурки съ хорошенькими молодыми дѣвушками, а не съ такими учеными господами, какъ Кантъ и Шеллингъ.-- Гейеръ замѣтилъ, что безъ таинственнаго и мистическаго немыслима религія. Тегнёръ спросилъ его, признаетъ-ли онъ авторитетъ лундскаго богословскаго факультета? А эта почтенная корпорація педантовъ выдала ему, Тегнёру, вполнѣ заслуженное имъ свидѣтельство о томъ, что онъ велъ тихую, богобоязненную жизнь, что въ послѣднее время встрѣчается довольно рѣдко. Въ богословскихъ же тонкостяхъ онъ, откровенно говоря, считаетъ себя некомпетентнымъ.-- Когда они отъ вопросовъ философскихъ перешли къ вопросамъ политическимъ, Тегнёръ замѣтилъ, что онъ вообще не признаетъ прирожденныхъ дворянскихъ привилегій и что онъ чуть не съ дѣтскихъ лѣтъ былъ своего рода якобинецъ.
   Нужно замѣтить, что это послѣднее слово въ Швеціи вообще имѣло менѣе страшное значеніе, чѣмъ во Франціи, не говоря уже о томъ, что здѣсь Тегнёръ употребилъ его въ шутку. Но сквозь эту шутку проглядывала та серьезная мысль, что онъ былъ стороннихъ свободы какъ въ области политики, такъ и въ области мысли, и что даже излишества французской революціи не въ состояніи были поколебать его свободолюбивыхъ убѣжденій. Онъ съ отвращеніемъ относился къ реакціи, водворившейся въ Швеціи въ началѣ текущаго столѣтія, и никогда не переставалъ стоять въ передовыхъ рядахъ бойцовъ за цивилизацію и противъ ненавистнаго ему романтическаго феодализма.
   Тегнёръ родился какъ разъ въ ту эпоху, когда идеи свободы начали носиться по всей Европѣ, и принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, ладья которыхъ быстро неслась впередъ, такъ какъ вѣтеръ космополитической свободы надувалъ смѣло поставленные ими паруса. Въ ранней молодости своей онъ прочелъ не мало шведскихъ писателей, основывавшихся въ философскомъ отношеніи на Локкѣ, а въ обще-литературномъ -- на Вольтерѣ. Къ числу этихъ вольтеріанцевъ принадлежали Кельгренъ и Леопольдъ, въ политическомъ отношеніи либералы, не считавшіе нужнымъ отрекаться отъ своихъ убѣжденій даже при дворѣ. Они остерегались того, чтобъ оскорблять насмѣшками религіозное чувство массы; но въ то же время они умѣли блестящимъ образомъ отстаивать идеи вѣка. Сатирическое стихотвореніе Кельгрена "Враги свѣта" являлось какъ бы своего рода знаменемъ. Въ томъ же направленіи, какъ ихъ поэтическія произведенія, только еще болѣе плодотворнымъ образомъ, вліялъ на молодого Тегнёра Шиллеръ. Еще будучи юношей, онъ, слѣдуя по стопамъ Шиллера, воспѣваетъ въ стихотвореніи, посвященномъ Руссо, просвѣщеніе, и пишетъ стихотворенія, совершенно въ духѣ своего времени, о такихъ предметахъ, какъ религія, образованіе, вѣротерпимость.
   Ни семейныя традиціи, ни воспитаніе не могли придать пастырскому сану оттѣнка вольнодумства. Онъ, какъ и всѣ его свер стники, въ молодости читалъ Вольтера. Шестнадцати лѣтъ отъ роду онъ писалъ: "Въ настоящее время я читаю Вольтера, но я не могу составить себѣ яснаго представленія о томъ, что въ немъ слѣдуетъ признать самымъ важнымъ и необходимымъ. Все въ немъ прекрасно, и крайне затруднительно выбрать самое лучшее изъ этого прекраснаго". Многіе изъ современниковъ быстро переходили отъ свободомыслящей философіи 18-го вѣка къ крайнему религіозному консерватизму; но Тегнеръ былъ для того слишкомъ честенъ и послѣдователенъ. Въ религіозномъ отношеніи его гарантировало противъ опасности утратить свою самостоятельность то, что онъ самъ называлъ "языческимъ" элементомъ своей природы, что вытекаетъ изъ твердости и солидности его умственнаго склада. Окружавшіе его люди, которые дотого были увлечены реакціоннымъ теченіемъ противъ восемнадцатаго столѣтія, что они почти всѣ поголовно впали въ ортодоксальность и феодализмъ, были двоякаго рода. Частью это были писатели, склонные отъ природы къ взглядамъ и ощущеніямъ среднихъ вѣковъ,-- правда скорѣе мысленно, чѣмъ въ дѣйствительности, -- готовые всячески бичевать и унижать сами себя, для того, чтобы стяжать право на вѣчное блаженство; поэтическія произведенія этихъ людей отличались всяческаго рода нервозными проявленіями: мистически-платонической набожностью, рыдающей меланхоліей, чувственнымъ эротизмомъ, отталкивающимъ самомнѣніемъ; они составляли собственно романтическую фалангу (въ Швеціи ее почему-то называли "фосфорическою"); всѣ эти признаки замѣчаются особенно рѣзко у Аттербома, Стагнеліуса, Гаммершильда и т. д., но въ большей или меньшей степени они встрѣчаются почти у всѣхъ. Вторая категорія состояла изъ людей болѣе сильныхъ и здоровыхъ; но это были историческіе мечтатели, которыхъ ослѣпляли національное чувство, любовь къ вѣрованіямъ и къ учрежденіямъ прошлаго, и которые отказывались признавать заслуги критики восемнадцатаго столѣтія; во главѣ этихъ людей стоялъ Гейеръ, вокругъ котораго сгруппировался такъ называемый готическій союзъ въ Упсалѣ, къ національнымъ стремленіямъ котораго примкнулъ Тегнёръ, остававшійся, однакоже, чуждымъ религіознымъ и политическимъ симпатіямъ и ученіямъ его.
   Тотъ "языческій элементъ, который замѣчается у Тегнёра, явился результатомъ двоякаго рода занятій его въ молодости: во-первыхъ, скандинавскими древностями, и во-вторыхъ древне-классической поэзіей. Въ 1825-мъ году онъ писалъ одному изъ своихъ друзей: "Какое-то душевное сродство съ нашими предками-варварами, не поддающееся вліянію никакой культуры, заставляло меня постоянно возвращаться къ ихъ оригинальнымъ и величественнымъ формамъ". То душевное сродство, которое онъ разумѣлъ, заключалось главнымъ образомъ въ своеволіи его, принимавшемъ порою вызывающій характеръ, и въ той наклонности къ меланхоліи, которая выражалась не въ романтическихъ жалобахъ, а въ серьезномъ, порою даже мрачномъ настроеніи, которое послѣ сорока лѣтъ перешло у него въ своего рода "taedium vitae" и въ презрѣніе къ людямъ и стало проявляться все сильнѣе и сильнѣе. Онъ искалъ поэтическихъ символовъ для этой титанической черты въ его характерѣ, для исполинскихъ природныхъ силъ, для этого внутренняго безпокойства подъ давленіемъ громадной тяжести, то у скандинавовъ, то у грековъ, и при этомъ въ его воображеніи слились древне-скандинавская и древне-греческая миѳологіи. Его древне-скандинавскій великанъ выражается совершенно такъ, какъ гётевскій Прометей: "Я ненавижу мудрыхъ Азовъ и сыновей Аскра, преклоняющихся передъ богами, которыхъ я презираю". Его "Эпоха Азовъ" до того схожа съ Шиллеровскими "Богами Греціи", что врядъ-лл можетъ подлежать сомнѣнію то, что первое изъ названныхъ произведеній навѣяно послѣднимъ. Здѣсь очевидно въ его воспоминаніи слилось скандинавское язычество съ эллинскимъ
   Языческій элементъ сталъ особенно замѣтно выступать въ Тегнёрѣ, когда онъ основательно ознакомился съ древне-эллинской литературой. Въ ней онъ нашелъ культуру, приводившую не къ озлобленной, личной борьбѣ, а къ примиряющей красотѣ: здѣсь гуманное само собою закруглялось какъ поэтически, такъ и религіозно. Съ точки зрѣнія этого міра красоты, то сверхъестественное, противъ котораго такъ страстно боролось прошлое столѣтіе, уже не раздражало, а совершенно просто отпадало, какъ ненужное. Деизмъ Тегнёра выдѣлилъ изъ себя полемическій элементъ и получилъ характеръ эллинскаго поклоненія разуму и красотѣ. Чисто гуманное, являвшееся въ греческой поэзіи источникомъ красоты, сдѣлалось у него существеннымъ поэтическимъ элементомъ вообще, и поэтому онъ всю свою жизнь отказывался признавать поэзіей поэзію тенденціозную. Это обнаруживалось неоднократно, между прочимъ и въ отношеніи его къ стихотвореніямъ старика Францена. Вотъ что онъ писалъ по поводу Францена Бринкману въ 1823-мъ году: "Въ концѣ концовъ прекрасное всеже покоится на разумномъ, подобно тому, какъ сводъ, какъ-бы онъ высоко ни поднимался, имѣетъ свою невидимую точку опоры въ стѣнахъ храма. Но стѣны храма нашего милаго Францена уже, черезъ-чуръ расписаны, и это придаетъ имъ нѣсколько темный оттѣнокъ". О "Колумбѣ" того-же поэта онъ пишетъ девять лѣтъ спустя, слѣдовательно когда онъ былъ уже епископомъ: "А какъ ему недалеко было до болѣе свѣжаго и сильнаго романтизма, чуждаго и легендъ, и миссіонеровъ, и попытокъ къ обращенію. Да простятъ мнѣ Господь Богъ, но я ненавижу всякое ханжество какъ въ жизни, ктакъ и въ поэзіи". Приблизительно въ томъ-же тонѣ онъ писалъ уже подъ конецъ своей жизни (въ 1840-мъ голу) по поводу новаго тома своихъ стихотвореній: "Излишнее ханжество мнѣ, язычнику, всегда представляется чѣмъ-то болѣзненнымъ и мутнымъ". Поэтому-то онъ и протестовалъ постоянно страстно, вопреки обыкновенію духовныхъ лицъ, противъ попытокъ Алерспарра и другихъ сглаживать по возможности то, что было вольнодумнаго въ произведеніяхъ такихъ великихъ новѣйшихъ поэтовъ, какъ Гёте и Байронъ. Его открытая, честная натура не выносила никакой лжи, никакого ханжества.
   Поэзія сама по себѣ представлялась ему какъ бы силой религіознаго свойства, или, вѣрнѣе, онъ считалъ поэзію самымъ высокимъ, чистымъ, человѣчнымъ выраженіемъ человѣчества, а все, что мы уважаемъ, какъ нѣчто высокое и благородное, онъ называетъ лишь видоизмѣненіемъ поэзіи. Самая религія представляется ему "практической поэзіей, привитымъ къ древу жизни сучкомъ съ громаднаго поэтическаго ствола". Другими словами, для него религія была поэзія, въ которую вѣрятъ, причемъ догматическая часть ея образуетъ собою большую метафизическую поэму, значеніе которой зависитъ отъ цѣнности тѣхъ практическихъ выводовъ, къ которымъ она приводитъ; хотя Тегнеръ и не дѣлаетъ этого вывода безъ всякой оговорки, но его постоянно можно прочитывать у него между строкъ.
   Еще откровеннѣе высказывалъ онъ свой, чуждый предразсудковъ, гуманизмъ въ выраженіи сочувствія къ чисто-человѣческому величію и къ тѣмъ языческимъ добродѣтелямъ, которыя въ средніе вѣка считались чуть не пороками. Такъ онъ писалъ въ 1821 году Гейеру, человѣку хотя и не ортодоксальному въ тѣсномъ значеніи этого слова, но все же гораздо менѣе свободномыслящему, чѣмъ Тегнёръ: "Будемъ благодарить Бога за то, что Онъ сдѣлалъ насъ людьми вѣрующими, но не забудемъ того, что въ числѣ великихъ представителей ума человѣческаго мы встрѣчаемъ много языческихъ именъ". Когда Тегнёръ хотѣлъ выставить въ возможно-благопріятномъ свѣтѣ какой-нибудь характеръ, онъ не успо коивался до тѣхъ поръ, пока не находилъ въ немъ какой-нибудь стороны, съ которой онъ получалъ греческій или римскій оттѣнокъ. Для того, чтобы сильнѣе оттѣнить это безсознательное, чисто-инстинктивное стремленіе, я остановлюсь на двухъ примѣрахъ, гдѣ онъ изобразилъ двухъ христіанскихъ героевъ вѣры чисто-античными фигурами,-- причемъ онъ, однако, впослѣдствіи самъ сознавался, что, подѣвліяніемъ предвзятой симпатіи, онъ впалъ въ ошибку. Въ одной изъ своихъ рѣчей онъ воплотилъ въ лицѣ Лютера все, что создано и добыто было современными ему рыцарями классическаго образованія, Ульрихомъ фонъ-Гуттеномъ, Францемъ фонъ-Зикингеномъ и другими. Семь лѣтъ спустя, когда ему, вслѣдствіе его оффиціальнаго положенія, пришлось заняться пополненіемъ своего историко-богословскаго образованія, онъ писалъ въ нѣсколько угнетенномъ тонѣ: "Высокое понятіе, которое я когда-то составлялъ себѣ относительно Лютера и другихъ дѣятелей реформаціи, мнѣ пришлось сильно понизить. Ахъ, сколько намъ еще требуется Лютеровъ!" Въ юбилейной рѣчи, произнесенной имъ въ 1832 году по поводу двухъ сотъ-лѣтней годовщины смерти Густава-Адольфа, онъ сказалъ, что "это была героическая натура, полная величія и гуманизма, какихъ мы такъ много встрѣчаемъ въ эллинскомъ и римскомъ мірѣ"; какъ впослѣдствіи оказалось изъ его писемъ, слова эти были произнесены съ полемической цѣлью, такъ какъ ему было извѣстно, что другіе ораторы намѣревались выставить этого короля исключительно съ богословской стороны, чуть не какъ фанатика. Но пять лѣтъ спустя, онъ самъ писалъ о Густавѣ-Адольфѣ: "Врядъ-ли онъ въ состояніи бы былъ подняться до господствующихъ нынѣ космополитическихъ идей; да и онъ самъ врядъ-ли считалъ себя передовымъ борцомъ новаго вѣка. Та свобода мысли, за которую онъ боролся, была не что иное, какъ свобода совѣсти, и еще очень сомнительно, выказалъ-ли себя когда нибудь протестантизмъ съ иной стороны, кромѣ стороны чисто богословской". Изъ этого видно, что болѣе серьезное и глубокое размышленіе снова побудило честнаго поэта покинуть однажды запятую имъ позицію. Но это неоднократно повторяющееся отступленіе послѣ смѣлой и страстно затѣянной попытки отъискать чисто-человѣческое, язычески-грандіозное цѣльное во всѣхъ герояхъ, даже въ тѣхъ, чело которыхъ ортодоксы окружили такимъ тѣснымъ кольцомъ, что уже не осталось мѣста для эллинскаго лавроваго вѣнка Тегнера, ясно показываетъ, какъ сильно свободный, классическій гуманизмъ проникъ черезъ всѣ поры въ душу поэта.
   Онъ началъ съ того, что восхищался всѣмъ рыцарски-необычайнымъ, честью ради чести? часто со всей внутренней безсодержательностью ея. Въ этомъ отношеніи онъ былъ истинный сынъ своего народа. "Для шведа",-- говоритъ онъ въ стихотвореніи, посвященномъ Карлу-Іоанну, -- "выше всего стоитъ честь; воспоминаніе о ней никогда не умираетъ въ немъ, все равно, истинная-ли она, или южная". Но онъ не только дитя природы, но и сынъ исторіи, а исторія поставила его какъ разъ на рубежѣ между просвѣщеннымъ восемнадцатымъ вѣкомъ и религіозной реакціей начала девятнадцатаго. Онъ не послѣдовалъ слѣпо ни за тѣмъ, ни за другимъ. Онъ съ здравомысленной самостоятельностью выбираетъ между представляющимися ему образовательными элементами. пока въ душѣ его не образовалось опредѣленнаго представленія о человѣческой жизни, въ особенности объ отношеніи между религіей и поэзіей; и мы дѣлаемся свидѣтелями того, какъ онъ, съ своимъ теплымъ поэтическимъ чутьемъ, дѣлаетъ невольныя, и порою тщетныя попытки къ тому, чтобы согласовать дѣйствительность съ тѣми великими гуманистскими идеалами, къ которымъ приводили его взгляды. И очень неправъ былъ Рунебергъ, когда онъ въ 1832 году писалъ о Тегнерѣ: "Въ немъ не замѣтно даже и слѣдовъ какого-нибудь идеала, не видать даже никакой внутренней борьбы, которая бы показывала, что онъ допускаетъ существованіе такового". Великій финскій соперникъ Тегнёра сорокъ-четыре года спустя оговорился въ примѣчаніи, что теперь этотъ отзывъ его о Тегнерѣ кажется ему самому нѣсколько рѣзкимъ; во ему слѣдовало бы не ограничиваться этимъ, а прямо сознаться, что онъ ошибался.
   

VII.

   Гуманистическое міровоззрѣніе Тегнёра само-собою объусловливало ту политическую точку зрѣнія, на которой онъ стоялъ въ первыя пятьдесятъ лѣтъ своей жизни, а его религіозные и политическіе взгляды, въ свою очередь, неизбѣжно вліяли на его литературную дѣятельность. Онъ былъ далекъ отъ того политическаго индифферентизма, которымъ отличалось большинство тогдашнихъ поэтовъ въ Германіи и Даніи (напр. Тикъ, А. В. Шлегель, Элевшлегеръ, Гейбергъ). Между тѣмъ, какъ напр. такое политическое явленіе, какъ Священный Союзъ, почти нисколько не волновалъ названныхъ поэтовъ и писателей, Тегнёръ отзывается о немъ въ своихъ письмахъ съ такой насмѣшкой и съ такимъ негодованіемъ, которыя только тѣмъ и отличаются отъ подобныхъ же чувствъ у Байрона, что гордый и вполнѣ-независимый англичанинъ открыто высказывалъ свой гнѣвъ въ крупныхъ поэтическихъ произведеніяхъ, въ которыхъ онъ нещадно бичевалъ тогдашнихъ властителей Европы, между тѣмъ какъ состоявшему на государственной службѣ лундскому профессору по большей части приходилось довольствоваться выраженіемъ своего негодованія въ интимныхъ кружкахъ. Впрочемъ, его политическія убѣжденія все же проявляются кое-гдѣ въ его стихотвореніяхъ, въ особенности въ тѣхъ, которыя относятся къ болѣе раннему періоду его жизни, вообще тѣ скромныя и зависимыя условія, въ которыя поставила Тегнера жизнь, не въ состояніи были умалить его душу. Еслибы политическія условія Швеціи и Европы не заставляли постоянно его духъ колебаться между негодованіемъ и восторженностью, то его стихотворенія никогда бы не достигли той высоты слога, которая обусловила собою распространеніе ихъ за предѣлами его отечества.
   Первыя его стихотворенія были вызваны униженіемъ, которое выпало на долю Швеціи при Густавѣ IV. Вотъ, напр., что онъ говоритъ въ своемъ стихотвореніи "Свеа":
   "О Финляндія, страна вѣрности! О городъ, украшенный Эренсвердомъ, недавно оторванные отъ нашего сердца! Тамъ, гдѣ еще недавно было болото, котораго мы не знали даже по имени, воздвигнутъ престолъ, и туда, гдѣ мы пасли паши стада, стекаются на поклонъ короли".
   Но взоры поэта уже рано обратились отъ вопросовъ, спеціально касающихся его родины, къ обширной міровой политикѣ. Фанатическая ненависть Густава IV къ Наполеону вызвала въ душѣ юноши лишь преклоненіе предъ послѣднимъ; союзъ, заключенный шведскимъ наслѣднымъ принцемъ Бернадоттомъ съ державами, воевавшими противъ Наполеона, нимало не повліялъ на симпатіи поэта къ Франціи; между тѣмъ какъ романтики уже въ 1813 году начали ликовать по поводу подвиговъ наслѣднаго принца и увѣрять, будто "ангелъ-хранитель Швеціи шествуетъ по стопамъ Карла-Іоанна"; между тѣмъ, какъ писались подобнаго рода панегирики гасконцу, ставшему на ступени шведскаго престола: "Во главѣ арміи стоитъ богъ Торъ, съ своимъ тяжелымъ молотомъ, и Карла-Іоанна съ полнымъ правомъ можно назвать громовержцемъ",-- въ это самое время Тегнёръ, въ цѣломъ рядѣ стихотвореній, продолжалъ воспѣвать великую миссію Наполеона, и, послѣ его паденія, написалъ ѣдкое и сильное стихотвореніе, въ которомъ онъ выражалъ отчаяніе свое по поводу торжества реакціи. Вотъ энергическій конецъ стихотворенія, озаглавленнаго: "На новый 1816 годъ":
   "Ликуйте! Религія ныньче называется іезуитствомъ, а права человѣка -- якобинствомъ. Міръ свободенъ, воронъ бѣлъ. Да здравствуютъ папа и его слуги. Къ тебѣ, Германія, обращаюсь: научи меня писать сонеты въ честь нашего времени. Да здравствуетъ новый годъ, предвѣщающій намъ и мистическія бредни, и убійства, и ложь, и всякаго рода глупости и обманъ! Ты готовъ бы былъ разстрѣлять весь міръ, еслибы только ты призналъ его стоющимъ пороха и свинца. Зачѣмъ онъ мятется, зачѣмъ огонь кипитъ въ его крови: дуло ко лбу -- и всему конецъ"!
   Въ такомъ же духѣ писаны и всѣ письма Тегнёра за этотъ періодъ. Такъ напр. онъ писалъ въ 1813 году. "Быть можетъ и правы тѣ, которые толкуютъ объ "освобожденіи" Европы, о томъ, что это "освобожденіе" выгодно отзовется и на Швеціи; но во всякомъ случаѣ я позволю себѣ держаться иного мнѣнія. Я родился и выросъ въ ненависти ко всякаго рода варварству, и надѣюсь и умереть такимъ, не поддаваясь никакимъ софизмамъ". Въ 1814 г. онъ еще рѣзче выражаетъ свое неудовольствіе: "Можно-ли вѣрить въ европейское равновѣсіе или радоваться побѣдѣ безусловнаго ничтожества надъ силой и геніемъ!" Наконецъ въ 1817 году онъ чрезвычайно мѣтко характеризуетъ умственную реакцію въ слѣдующихъ словахъ: "Суть всего -- политика; внутренній переворотъ въ образѣ мыслей имѣетъ преимущественно политическій характеръ; религіозный и научный переворотъ, который мы переживаемъ -- это все болѣе или менѣе случайныя послѣдствія политическаго реакціоннаго процесса, и потому онъ не можетъ имѣть значенія и окажется скоропреходящимъ. Когда домъ выстроенъ, лѣса разбираются. Правда, на первый взглядъ эти послѣдствія кажутся довольно серьезными; но не указываютъ-ли самыя преувеличенность и каррикатурность ихъ, научное пустословіе и ханжество на то. что это не что иное, какъ реакція противъ прежняго практическаго, свободомыслящаго направленія? Теперь елейность и ханжество считаются чѣмъ-то моднымъ, точно такъ же, какъ двадцать лѣтъ тому назадъ модными считались либерализмъ и вольнодумство... Важнѣе всего, безъ сомнѣнія, была бы эта перемѣна въ религіознымъ отношеніи, такъ какъ религіозность, если она истинна, всегда бываетъ практична; но и религіозность эта у большинства являлась лишь результатомъ моды, если даже не худшихъ еще побужденій".
   Эта реакція замѣтно отозвалась и на Швеціи. Прежнему шведско-французскому направленію въ литературѣ, представительницей котораго являлась шведская академія, теперь противопоставлялись принципы германской романтической школы: просвѣщеніе повергалось насмѣшкамъ, надъ академіей глумились, какъ надъ собраніемъ парикмахерскихъ болвановъ; передъ Шлегелемъ и Тикомъ воскурялся ѳиміамъ, къ Шиллеру относились съ снисходительнымъ пренебреженіемъ, легитимизмъ сдѣлался предметомъ поклоненія.
   Когда на шведскій престолъ вступилъ Карлъ-Іоаннъ, "республиканецъ на престолѣ", какъ онъ самъ себя называлъ въ началѣ, бывшій наполеоновскій маршалъ, имѣвшій за собою преданія революціи, онъ, понятно, не могъ чувствовать особаго расположенія вступить въ болѣе тѣсныя сношенія съ представителями новой школы. Они выказывали уже слишкомъ много усердія; они не признавали того самаго народовластія, на которое приходилось опираться ему и его династіи; за границей они имѣли друзей въ томъ лагерѣ, который всячески стремился къ возстановленію на престолахъ старыхъ, законныхъ династій. Молодые же романтики, понятно, пламеннѣе всего желали убѣдить короля въ томъ, что его сомнѣнія относительно ихъ лойяльности лишены были всякаго основанія. Для того, чтобы доказать королю всю безопасность молодой школы, графъ Флеммингъ перевелъ для него на французскій языкъ одну изъ статей Гейера. Король объявилъ, что онъ не понимаетъ хорошенько, что такое новая школа, и потребовалъ у одного изъ придворныхъ объясненій на этотъ счетъ Тотъ отвѣтилъ: "А вотъ что такое новая школа, ваше величество: Если спросить человѣка старой школы, сколько составитъ дважды два, онъ отвѣтитъ вамъ: четыре; если же о томъ же спросить человѣка новой школы, то онъ отвѣтитъ: это квадратный корень изъ шестнадцати, или десятая часть сорока, или что нибудь подобное, о чемъ вамъ придется ломать себѣ голову". Преподавателемъ нѣмецкой литературы наслѣдному принцу Оскару былъ назначенъ Аттербомъ, а Гейеръ сдѣлался для Карла-Іоанна тѣмъ самымъ, чѣмъ нѣкоторое время былъ Шатобріанъ для Наполеона I. Злосчастное вліяніе доктринерски-консервативной молодежи не замедлило обнаружиться: реакціонные общественные элементы поспѣшили воспользоваться ея ученіями, и вскорѣ въ Швеціи высоко подняла голову самонадѣянная и сильная реакція, которая пользовалась расположеніемъ при дворѣ, запугала короля Карла-Іоанна и заставила его вступить на путь, который очень плохо вязался съ прежней его карьерой. Такъ, напр., онъ въ началѣ былъ очень предубѣжденъ противъ потомственнаго дворянства, тѣмъ болѣе, что прежняя парламентская оппозиція противъ его правительства исходила отъ дворянства; но послѣ сближенія съ Гейеромъ и его единомышленниками онъ желалъ навязать потомственное дворянство даже Норвегіи, гдѣ оно было упразднено.
   При такихъ обстоятельствахъ Тегнеръ почувствовалъ себя какъ бы членомъ великой европейской оппозиціи. Онъ считалъ Священный Союзъ существомъ мертво-рожденнымъ, называлъ политику той эпохи "адскою", и писалъ Францену: "О современной европейской политикѣ ни одинъ честный человѣкъ, хотя бы онъ былъ даже нѣмецъ, не можетъ отзываться иначе, какъ со стыдомъ и отвращеніемъ. Въ поэзіи она можетъ развѣ только что сдѣлаться предметомъ ювеналовской сатиры. Нельзя считать иначе, какъ горькой ироніей, упоминаніе, въ стихахъ или въ прозѣ, объ обскурантскихъ, истинно-адскихъ вѣяніяхъ настоящаго времени, какъ о чемъ-то благородномъ или великомъ". Въ области внутренней политики онъ требуетъ министерской отвѣтственности, равенства передъ закономъ, ограниченія власти правительства въ введеніи и въ раскладкѣ налоговъ, парламентскаго представительства,-- словомъ обычной оппозиціонной программы въ либеральной Европѣ. Эти свои взгляды онъ высказалъ публично въ большой своей рѣчи, произнесенной по случаю бракосочетанія принца Оскара въ 1823-мъ году: рѣчь эта была благородное вино, налитое въ граненый хрустальный сосудъ. По его мнѣнію, въ новѣйшее время другъ противъ друга стоятъ двѣ силы: личная заслуга, опирающаяся исключительно сама на себя, и права, унаслѣдованныя отъ предковъ; другими словами -- принципы плебейскій и патриціанскій; особенно рѣзко этотъ контрастъ сказывался въ то время въ борьбѣ между революціей и легитимной монархической властью. Тегнёръ указывалъ на то, что молодая невѣста наслѣднаго принца, незадолго передъ тѣмъ прибывшая въ Швецію, но самому происхожденію своему соединяла оба эти элемента и какъ бы связывала старое и новое время: отецъ ея, Евгеній Богарнэ, "подобно многимъ другимъ выдающимся людямъ, самъ пробилъ себѣ дорогу къ высшимъ почестямъ, и его родословное дерево выросло изъ его меча; со стороны же матери она происходитъ отъ одной изъ древнѣйшихъ династій Европы". (Мать невѣсты, Амалія, принцесса Баварская, происходила изъ рода Виттельсбаховъ).
   Въ этихъ словахъ, конечно, прежде всего нужно видѣть хорошо придуманный и умѣло-сказанный комплиментъ; но тѣмъ не менѣе онъ не лишенъ интереса именно въ устахъ Тегнёра, такъ какъ для него, очевидно, имѣлъ особое значеніе бракъ между сыномъ генерала, созданнаго французской революціей, и отпрыскомъ древняго королевскаго рода. Въ то самое время, когда онъ произнесъ эту рѣчь, онъ какъ разъ писалъ стихотвореніе, оканчивавшееся приблизительно такою же развязкой, а именно бракомъ между крестьянскимъ сыномъ Фритіофомъ, съумѣвшимъ стяжать себѣ своею храбростью и своими подвигами славу величайшаго героя, и царской дочерью Ингеборгъ, которая вела свой родъ отъ боговъ Валгаллы и братья которой въ своей заносчивости отказываются выдать свою сестру за Фритіофа. Въ "Сказаніи о Фритіофѣ тѣ же два начала, личныя заслуги и знатность происхожденія, составляютъ тѣ два полюса, черезъ которые проходитъ ось стихотворенія. Уже во второй пѣснѣ стихотворенія, въ которой описывается дружба между королемъ Бэлой и Торстеномъ, сыномъ Викинга, старикъ-крестьянинъ говоритъ: "Повинуйся королю: ему одному принадлежитъ власть", а старый король возражаетъ на это: "Нѣтъ, геройская сила значитъ болѣе, чѣмъ царская кровь". Въ послѣдней пѣснѣ старый жрецъ говоритъ Фритіофу:
   "Ты ненавидишь сыновей Бэлы. А за что? За то, что они отказали крестьянскому сыну въ рукѣ своей сестры, въ жилахъ которой течетъ кровь Земинга, сына великаго Одина; ихъ предки восходятъ до ступеней Валгаллы, и они этимъ такъ кичатся. Ты возражаешь, что "рожденіе -- дѣло счастія, а не заслуги"; но своими заслугами, юноша, человѣкъ не кичится, а кичится онъ лишь своимъ счастіемъ; но и то и другое -- даръ всемилостивыхъ боговъ. Развѣ самъ ты не гордишься своими геройскими подвигами, своею силою; а развѣ ты самъ далъ себѣ эту силу"?
   Рѣчь, произнесенная по случаю бракосочетанія принца Оскара и вышеприведенный отрывокъ изъ сказанія о Фритіофѣ обозначаютъ собою такую эпоху въ жизни Тегнера, когда его политическое міровоззрѣніе, послѣ мучительной, продолжительной борьбы наконецъ установилось. За нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ въ его душѣ происходило еще страстное революціонное броженіе; нѣсколькими годами спустя негодованіе по поводу нѣкоторыхъ излишествъ незрѣлаго еще шведскаго либерализма заставило его вдаться въ противоположную крайность; но на водораздѣлѣ, отдѣлявшемъ оба эти теченія, ему выпалъ въ удѣлъ прекрасный, свѣтлый періодъ, когда передъ нимъ открывался широкій горизонтъ на обѣ стороны.
   

VIII.

   "Человѣкъ,-- это цвѣтъ металлическаго ствола земли, и языкъ его есть та волшебная жидкость, которая изъ этого ствола разливаетъ свою волю по всему міру. Если поэтому, въ сущности, всякій человѣческій языкъ есть музыка (ибо ухо природы сдѣлано изъ металла и міровой геній шепчетъ въ него музыку), то намъ нечего останавливаться на вопросѣ о томъ, какое внутреннее сродство дѣлаетъ его матеріальной субстанціей для фантазій поэта".
   Я привелъ эту напыщенную тираду въ видѣ образчика того слога, къ какому прибѣгалъ въ своей молодости Аттербомъ, глава романтической школы въ Швеціи. Онъ, такъ сказать, прямо напрашивался на пародію, и потому нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что Тегнёръ не могъ устоять противъ искушенія -- направить противъ этой школы стрѣлы своего остроумія.
   Религіозные и политическіе взгляды Тегнера обусловливали сообща его литературную точку отправленія; онъ занялъ высокую позицію, господствовавшую надъ обѣими враждующими сторонами, старой и покой школой; но онъ направлялъ отсюда свои выстрѣлы почти исключительно противъ послѣдней. Онъ рано отдался новымъ вѣяніямъ, и его не могли удовлетворить серьезныя и шутливыя стихотворенія поэтовъ густавовской эпохи. Однако, ничто не побуждало его вступать съ ними въ открытый бой; тѣмъ болѣе, что поколѣніе это стало довольно быстро вымирать, и вскорѣ представителемъ этой старой эпохи оставался одинъ только Леопольдъ; но это былъ уже въ то время слѣпой старикъ и Тегнёръ, по весьма понятной деликатности, не захотѣлъ нападать на такого противника. Особенное негодованіе Тегнёра возбуждали шведскіе послѣдователи Шеллипга; они говорили и писали на какомъ-то никому непонятномъ жаргонѣ, нападали на шведскую академію за ея французоманію, между тѣмъ какъ сами они были скорѣе нѣмцы, чѣмъ шведы; Тегнёръ же всегда стоялъ гораздо ближе къ французскимъ традиціямъ, чѣмъ къ нѣмецкимъ. Даже его пристрастіе къ грекамъ не въ состояніи было отвратить его отъ классически-французскаго направленія во французской литературѣ. Поэтому вполнѣ понятнымъ становится выраженіе его, что "французскій національный умъ во многихъ отношеніяхъ гораздо родственнѣе греческому, чѣмъ то желали признавать нѣмцы и ихъ обезьяны послѣ Лессинга". Его отношеніе къ старымъ академикамъ чрезвычайно напоминаетъ восторженное отношеніе Байрона къ Попе и его страстное пренебреженіе къ псевдо-классической школѣ. Да и причины такихъ отношеній были почти одинаковы: вѣрность впечатлѣніямъ ранней юности, страсть къ противорѣчію, наклонность ко всему ясному и разумному и къ романской риторикѣ; у Тегнёра къ этому присоединялось еще то, что онъ, подобно французамъ, глубоко преклонялся передъ классической красотой. Искусство Байрона стремилось къ тому, чтобы сдѣлаться органомъ страсти; Тегнёръ, подобно древнимъ классикамъ, желалъ облечь страсть строгимъ декорумомъ, для того чтобъ она не оказывала патологическаго вліянія. Онъ одинаково не любилъ ни метафизики, ни реальности, и любилъ лишь идеальную форму. Онъ желалъ, чтобы въ поэзіи не изображалась болѣе сильная борьба между тѣломъ и душою, между дѣйствительностью и стремленіями, между долгомъ и счастіемъ, чѣмъ та, которая была совмѣстима съ здоровой гармоніей. Его очаровывала скорѣе чистая, гладкая форма, чѣмъ свѣжая, природная наивность грековъ, т. е. именно то качество, которое было обще и греческому, и французскому классицизму. Все это сближало его со старой школой и отдаляло отъ новой.
   Генеральное сраженіе послѣдней онъ далъ въ большой стихотворной рѣчи, произнесенной имъ въ 1820-мъ году передъ собраніемъ молодыхъ лундскихъ магистровъ, въ знаменитомъ своемъ "Эпилогѣ", въ которомъ онъ, такъ сказать, заставлялъ молодыхъ академиковъ принести присягу на вѣрность знамени свѣта. "Эпилогъ" этотъ вскорѣ сдѣлался дотого популярнымъ, что въ слѣдующее лѣто молодые студенты не могли переговорить между собою и десяти минутъ, безъ того, чтобы не посвятить пять минутъ изъ этихъ десяти цитированію "эпилога" и комментаріямъ его. Нѣкоторые изъ стиховъ, встрѣчающихся въ этой рѣчи, почти что получили силу и значеніе пословицъ, напр.: "Не вѣрьте тому, что будетъ вамъ нашептывать на ухо лѣнь,-- будто этотъ споръ вамъ не по силамъ, да что къ тому-же онъ разрѣшится и безъ вашего содѣйствія. Полководецъ одинъ никогда не въ состояніи будетъ выиграть сраженія; его выигрываютъ за него и вмѣстѣ съ нимъ и нижніе чины".
   Въ заключеніе онъ противопоставляетъ храмъ истины, какимъ представляли его себѣ древніе, вавилонской башнѣ, воздвигнутой романтиками,-- "тяжелому, варварскому зданію, въ узенькія окна котораго смотритъ ночь". Но если хорошенько всмотрѣться въ архитектуру Пантеона, въ которой онъ видитъ лучшее проявленіе архитектуры древняго міра, то окажется на повѣрку, что стиль его далеко не античный, и что онъ невольно изображаетъ своею странною смѣсью римскаго и готическаго личный художественный идеалъ Тегнера, являвшійся въ свою очередь результатомъ столькихъ классическихъ и романтическихъ скрещиваній.
   "Въ древности для истины былъ воздвигнутъ свѣтлый храмъ: куполъ былъ столь же легокъ, какъ небосклонъ, свѣтъ вливался въ него со всѣхъ сторонъ, а между лѣсами его колоннъ мелодично играли вѣтры. А теперь, вмѣсто того, воздвигаютъ вавилонскую башню".
   Нужно, впрочемъ, замѣтить, что куполъ, получающій свѣтъ не сверху, а со всѣхъ сторонъ и который покоится не на простой стѣнѣ, а на лѣсѣ колоннъ, напоминаетъ скорѣе соборъ св. Петра, съ его смѣшаннымъ стилемъ, чѣмъ какую-нибудь классическую постройку. И дѣйствительно уму Тегнера представлялся, повидимому, въ видѣ символа истины, скорѣе подобный храмъ всего человѣчества, чѣмъ простой римскій домъ боговъ. Онъ желалъ прежде всего прославить прозрачность и ясность въ области поэтическаго творчества, какъ и въ области мысли. Ему казалось сомнительнымъ, даже некрасивымъ, поклоненіе скрытому во тьмѣ корню жизни, мраку, какъ творцу всего существующаго, тѣни, какъ источнику цвѣта, проповѣдуемое въ Германіи Новалисомъ, въ Даніи -- Гаухомъ и въ Швеціи -- Аттербомомъ; онъ смотрѣлъ на него приблизительно тѣми-же глазами, которыми смотрѣлъ-бы въ древности поклонникъ Аполлона на культъ Молоха, и протестовалъ во имя свѣта.
   Во имя свѣта -- и прежде всего во имя поэзіи, о психологическомъ происхожденіи которой онъ уже очень рано составилъ себѣ оригинальное понятіе. Романтики всѣхъ странъ смотрѣли на поэзію, какъ на дорого купленный продуктъ заботъ и страданій, какъ на жемчужину, являющуюся болѣзненнымъ отложеніемъ раковины Для Гёте она была идеальной исповѣдью души, самымъ благороднымъ средствомъ для самоосвобожденія отъ впечатлѣній и воспоминаній, оказывающихъ вредное вліяніе на здоровье души. Киркетгаардъ сравнивалъ поэта съ тѣмъ несчастливцемъ, котораго поджаривали внутри мѣднаго коня Фалариса на медленномъ огнѣ и вопли котораго казались тирану самой сладкой мелодіей. У Гейберга поэтъ говоритъ, что еслибъ онъ былъ хорошимъ человѣкомъ, онъ писалъ-бы плохіе стихи; но такъ какъ онъ дурной человѣкъ, то онъ написалъ хорошіе стихи, ибо его болѣе всего трогаетъ то, чего ему самому недостаетъ. Всѣ эти взгляды на поэзію сходятся въ томъ, что они видятъ источникъ поэзіи въ стремленіи къ чему-то недостающему, въ ощущеніи болѣзненномъ, словомъ, въ чемъ-то отрицательномъ. Тегнёръ-же видѣлъ источникъ ея просто въ здоровья. Онъ не переставалъ возвращаться въ своихъ письмахъ къ тому, что онъ называлъ истерическими припадками романтиковъ. "Для меня",-- пишетъ онъ,-- "нѣтъ ничего противнѣе этихъ вѣчныхъ жалобъ на то, какъ тяжело и скверно жить; если имъ, пожалуй, и найдется мѣсто въ жизни, то уже никакъ не въ поэзіи. Развѣ поэзія не является здоровьемъ жизни, развѣ пѣснь не ликованіе человѣчества, бодро вырывающееся изъ здоровыхъ легкихъ"? И это у Тегнёра является выраженіемъ не минутнаго настроенія: онъ постоянно возвращается къ тому, что поэзія, которая есть не что иное, какъ здоровье жизни, радостный скачекъ изъ ограниченнаго круга повседневной жизни, не должна вдругъ, ни съ того, ни съ сего, накладывать на свои здоровыя, свѣжія щеки ненужныя румяна. Эти свои взгляды онъ облекъ въ красивую поэтическую форму въ изящномъ стихотвореніи своемъ "Пѣснь", написанномъ по поводу сантиментальнаго стихотворенія, того-же заглавія, одного изъ представителей романтической школы. Здѣсь какъ бы изложена программа Тетёровской поэзіи: поэтъ не видитъ ни малѣйшей причины жаловаться и ныть, такъ какъ его никогда не изгоняли изъ райскаго сада. Онъ радостно обнимаетъ жизнь, какъ свою дорогую невѣсту, "такъ какъ пѣснь -- это вѣчное желаніе, вѣчная побѣда". Ему незнакомы неразрѣшимые диссонансы: "Пусть въ золотыхъ струнахъ не звучитъ созданное самимъ человѣкомъ страданіе; заботы пѣвца незначительны, а небесныя пѣсни -- всегда чисты". Слово "незначительны" встрѣчается лишь въ нѣмецкомъ переводѣ стихотворенія; въ оригиналѣ-же прямо сказано: "заботъ не существуетъ". И вдругъ человѣкъ, выказывавшій въ 1819-мъ роду столько душевной бодрости и жизнерадостности, что онъ могъ написать эти строки, лѣтъ 6, 7 спустя совершенно замолчалъ, какъ поэтъ, написавъ предварительно одно изъ самыхъ отчаянныхъ стихотвореній, которыя существуютъ въ какой-либо литературѣ. Однако, какъ ранѣе, такъ и позднѣе написанія имъ своей "Меланхоліи", въ поэзіи Тегнёра осуществилось ученіе о внутреннемъ уравновѣшеніи поэта и господствующаго тона поэзіи. Когда душа его вступила въ періодъ рѣшительнаго кризиса, когда разочарованія и заботы подточили его веселый, сангвиническій темпераментъ, онъ предпочелъ молчать, чѣмъ изливать свое уныніе въ стихахъ: а когда иногда онъ и брался вновь за лиру, то изъ нея выходили прежніе, юношескіе звуки, которые не существовали уже въ его душѣ.
   Поэзія Тегнёра чужда той грустной нотки, которая звучитъ въ народной поэзіи всѣхъ сѣверныхъ странъ. Она вообще была довольно далека отъ народной пѣсни, чужда была наивности и простыхъ, мягкихъ аккордовъ послѣдней. Тегнёръ сочувственно относился къ народной поэзіи, не чуждался ея и не смотрѣлъ на нее свысока, какъ то дѣлали профессіональные поэты прошлаго столѣтія, но онъ смотритъ на нее, и не безъ основанія, какъ на недостижимый для него образецъ. Поэтому художественнымъ типомъ его лирики является не народная пѣснь, какъ напр., финская у Францёна и Рунеберга, или шведская, какъ у Аттербома, а кантата, иногда героическій эпосъ, иногда бравурная арія,-- если, конечно, этотъ послѣдній терминъ употребить не въ пренебрежительномъ смыслѣ, не въ видѣ нумера для пѣнія, разукрашеннаго всевозможными фіоритурами, а какъ блестящее выраженіе бьющей ключомъ жизнерадостности. Всѣ художественныя формы, къ которымъ онъ прибѣгаетъ, -- гимнѣ, романсъ, любовная пѣснь, получаютъ у него какой-то бравурный характеръ.
   

IX.

   Взглянемъ поближе на поэта, расхаживающаго въ своемъ просторномъ, свѣтломъ кабинетѣ, въ низенькомъ, бѣломъ домикѣ городка Лунда, на углу Францисканской и Монастырской улицъ. Онъ бормочетъ и напѣваетъ про себя какіе-то стихи, и порою останавливается передъ пюпитромъ, чтобы записать какую-нибудь строку или цѣлую строфу. Въ комнатѣ щебечутъ двѣ канарейки, и подъ аккомпаниментъ ихъ щебетанія онъ пишетъ своего "Фритіофа". Ему въ это время приблизительно лѣтъ сорокъ отъ роду; ни страсти, ни болѣзни не оставили никакихъ слѣдовъ на его лицѣ. Правда, въ это время фуріи какъ бы уже сторожили его у порога его дома; но онѣ, повидимому, рѣшились выждать окончанія имъ своего главнаго труда, прежде чѣмъ переступить его и схватить свою добычу. Его лобъ высокъ и чистъ, его взглядъ -- ясенъ и спокоенъ, и "каждая черта его лица носитъ на себѣ отпечатокъ серьезности и ясности", какъ онъ самъ говоритъ объ одномъ изъ своихъ героевъ, Акселѣ.
   Онъ избралъ себѣ тему, или, вѣрнѣе, эта тема сама вынырнула въ такомъ привлекательномъ видѣ изъ его дѣтскихъ воспоминаній, что онъ уже составилъ рамку для обработки ея и началъ исполненіе своей работы съ середины. Онъ поставилъ себѣ цѣлью представить картину древне-скандинавской жизни. Онъ съ полнымъ убѣжденіемъ приступилъ когда-то къ "готскому" союзу, такъ какъ онъ видѣлъ въ національно-историческомъ и поэтическомъ направленіи союза желательный средній путь между космополитическимъ направленіемъ шведской академіи и германофильскими бреднями реакціонеровъ первой четверти настоящаго столѣтія. Не безъ глубокаго огорченія онъ увидѣлъ, какъ его честный, но восторженный другъ и единомышленникъ, Перъ-Генрикъ Лонгъ, игравшій въ умственной жизни Швеціи приблизительно такую же роль, какую играли въ Германіи Арндтъ и Янъ, своимъ вычурнымъ языкомъ и выборомъ неудачныхъ формъ отвратилъ шведскую публику отъ древне-скандинавской поэзіи. Его неловкое, неуклюжее прикосновеніе къ извѣстному сюжету положительно испортило тотъ превосходной матеріалъ, которымъ такъ умѣло воспользовался въ Даніи Эленшлегеръ. Тогда Тегнёръ рѣшился собрать все, что было характеристичнаго въ древне-скандивавской поэзіи, вокругъ одного преданія, какъ средоточія: и похожденія Вокинговъ, и братство по оружію, мудрость Хамавала и храбрость Фритіофа, избраніе короля и воспѣваніе подвиговъ героевъ, еловомъ нею поэзію и жизни, и смерти въ древнія времена. Онъ поставилъ себѣ цѣлью, чтобы всякій скандинавъ чувствовалъ себя въ этомъ стихотвореніи какъ бы дома; но прежде всего онъ желалъ избѣжать той ледяной температуры, которою вѣяло отъ древне-скандинавскихъ произведеній Линга. Сказаніе это, въ сущности, было не что иное, какъ любовная исторія, и потому все содержаніе его должно было быть проникнуто радостями и страданіями любви. Сюжетъ былъ норвежскій, но обработать его онъ намѣревался въ шведскомъ духѣ; онъ желалъ слить въ своемъ произведеніи Швецію и Норвегію, подобно тому, какъ онѣ недавно слились политически. Поэма его полна бряцанія и лязга оружія, свиста стрѣлъ, конскаго топота, соколинаго хлопанья крыльями, и среди этого воинственнаго шума вдругъ слышится щелканіе соловья и крикъ перепела въ теплую лѣтнюю ночь. Съ скандинавской природой, въ особенности съ сельской, онъ имѣлъ случай хорошо ознакомиться еще въ раннемъ дѣтствѣ: ему были близко знакомы и эти березы, съ ихъ бѣлыми стволами и свѣшивающимися вѣтвями, и эта бѣлая снѣжная и ледяная равнина, покрытая темными елями, и эти конькобѣжцы, и эти санки, съ сидящей въ нихъ красивой дѣвушкой, которая полозьями своихъ саней разрѣзаетъ выведенный ловкимъ конькобѣжцемъ на льду вензель ея. Онъ понималъ также ощущенія Викинга при наступленіи весны, когда морскія волны манили вдаль, и когда самая лодка, причаленная къ берегу, какъ бы приглашала сѣсть въ нее и уѣхать далеко, далеко, въ невѣдомыя, но заманчивыя страны.... Но нельзя было ѣхать: у старика Гильдинга жила и росла возлюбленная, которой Фритіофу нельзя было покинуть. И по этому поводу поэтъ вспоминаетъ, какъ онъ бывало подносилъ своей Аннѣ первый подснѣжникъ, первую спѣлую землянику, о томъ, какъ они во время своихъ прогулокъ останавливались возлѣ шумнаго лѣсного потока; то-же самое случается и съ Фритіофомъ и Ингеборгъ, причемъ послѣдней ничего больше не остается дѣлать, какъ дозволить возлюбленному перенести ее черезъ потокъ: "Какъ сладко, когда при громкомъ плескѣ воды нашу шею обвиваютъ двѣ нѣжныя ручки". Но вотъ Ингеборгъ дѣлается женою короля Ринга, друга Фритіофа; довѣріе короля къ своему другу безгранично, и потому Фритіофъ считаетъ дѣломъ безчестнымъ -- продолжать любить Ингеборгъ. Онъ рѣшается ѣхать за море, для того чтобы развѣять свою печаль славными подвигами и побѣдами. Но когда-нибудь да наступитъ день примиренія и сильно бьющееся сердце Фритіофа успокоится.
   Древне-скандинавское сказаніе о Фритіофѣ записано было въ Исландіи около 1300 іода; но полагаютъ, что историческое событіе, легшее въ основу его, относится еще къ 800 му году. Крестьянскій сынъ Фритіофъ, воспитывавшійся вмѣстѣ съ царской дочерью Ингеборгъ, сватается къ ней, но ему отказываютъ въ ея рукѣ: желая отмстить ея братьямъ, онъ отказываетъ имъ въ своей могучей поддержкѣ въ войнѣ ихъ противъ царя Ринга, а также пользуется ихъ отсутствіемъ для того, чтобы вступить въ любовную связь съ Ингеборгъ, которую братья ея заперли въ Вальдерсхаггѣ, священномъ мѣстѣ божества Бальдера, гдѣ ни одинъ мужчина не смѣлъ обнимать женщину: они разсчитывали этимъ путемъ удержать Фритіофа отъ свиданія. Но Фритіофъ не устрашился гнѣва боговъ, отъискалъ Ингеборгъ и осквернилъ храмъ. Съ королемъ Рингомъ заключается миръ на томъ условіи, что братья отдаютъ свою сестру въ жены старику-королю. Они требуютъ отъ Фритіофа, чтобъ онъ уѣзжалъ по ихъ порученію, состоящему въ томъ, чтобы собрать дань съ владѣльца Оркнейскихъ острововъ Ангантира. Во время его отсутствія они поджигаютъ жилище его отца. Фритіофъ возвращается, застаетъ короля при жертвоприношеніи въ Бальдерсхаггѣ и съ такою силою бросаетъ привезенный имъ кошель съ деньгами въ лицо Гельге, что тотъ падаетъ на землю. Домъ случайно загорается, Фритіофъ бѣжитъ, возвращается, навѣщаетъ короля Ринга и, послѣ смерти послѣдняго, женится на Ингеборгъ.
   Въ этомъ сказаніи поэтическій глазъ Тегнёра отъискалъ основныя черты, имѣющія обще человѣческій интересъ, общее символическое значеніе. Фритіофъ упорно борется за предметъ своей страсти; онъ желаетъ, вопреки всѣмъ враждебнымъ силамъ, завоевать себѣ свое счастіе. "Онъ приставляетъ остріе своего добраго меча къ груди Норпы и говоритъ: Уходи". Онъ является ослушникомъ приказаній короля; онъ становится сначала осквернителемъ храма, а затѣмъ поджигателемъ его. Преданный за это проклятію, онъ бѣжитъ, отказывается, раскаявается и очищается, и въ концѣ концовъ получаетъ руку любимой женщины въ видѣ награды не за борьбу, а за несокрушимую вѣрность. Онъ обнимаетъ невѣсту свою уже не дѣвицу, а вдову, не самое счастіе, а лишь блѣдное отраженіе счастія. Развѣ уже все это не представляетъ собою символа человѣческой жизни?
   Но еще шагъ дальше -- и символъ этотъ сдѣлался еще полнѣе и яснѣе. Въ этомъ сказаніи была одна подробность, которая для истиннаго поэта неизбѣжно должна была сдѣлаться зародышемъ, давшимъ поэтическій плодъ: то была святыня Бальдера. Вокругъ Бальдерова храма все вертится: здѣсь заперли Ингеборгъ; здѣсь встрѣтились Фритіофъ и Ингеборгъ; здѣсь короли совершали жертвоприношенія; этотъ храмъ пользовался почетомъ, онъ же подвергся оскверненію, онъ же былъ сожженъ. И божество Бальдеръ было странное божество: въ немъ язычество какъ бы соприкасалось съ христіанствомъ, но язычество безъ дикости и христіанство безъ догматовъ. И вотъ храмъ этого-то Бальдера Фритіофъ сжегъ въ своей юношеской заносчивости. Это сожженіе храма неизбѣжно должно было сдѣлаться главной катастрофой сказанія, и оно же обусловливало и заключеніе сказанія: Фритіофъ кончилъ тѣмъ, что вновь соорудилъ сожженный имъ храмъ. И дѣйствительно, развѣ бурная и надменная юность не бываетъ всегда склонна къ оскорбленію святыни, и развѣ мы всѣ, въ болѣе зрѣломъ возрастѣ, не дѣлаемъ честной попытки загладить совершенное въ юношескіе годы оскверненіе? Развѣ мы не стараемся всѣ соорудить новый храмъ, болѣе значительный, прочный и красивый, чѣмъ тотъ, который мы застали. Подобно тому царю, который засталъ деревянную столицу и оставилъ послѣ себя мраморную, и болѣе серьезные и энергичные люди застаютъ простые деревянные храмы, сжигаютъ ихъ и сооружаютъ новые, несгараемые, прочные, въ родѣ тѣхъ, о которыхъ Фритіофъ говоритъ:
   "Всѣ стѣны были сложены изъ исполинскихъ каменьевъ, собранныхъ смѣлою и искусною рукой; это исполинское сооруженіе будетъ стоять вѣчно...."
   Такимъ образомъ все стихотвореніе сконцентрировалось вокругъ одной великой, но простой основной мысли; и имѣя послѣднюю передъ глазами, Тегнёръ принялся прежде всего за послѣднія строфы этого стихотворенія. Понятно, что онъ не могъ воспользоваться каждой черточкой стариннаго преданія; не лишены также психологическаго интереса тѣ измѣненія, которыя Тегнёръ счелъ нужнымъ ввести въ народное сказаніе.
   Во первыхъ, онъ устранилъ все то, что могло шокировать тогдашняго читателя, и въ особенности тогдашнюю читательницу въ эротическомъ отношеніи; благодаря тому, его произведеніе сдѣлалось какъ нельзя болѣе пригоднымъ для семейнаго чтенія. По собственному сознанію Тегнёра, его "Фритіофъ" написанъ въ подражаніе Эленшлегеровой "Гельги", и въ Даніи никакъ не могли взять въ толкъ, какимъ образомъ подражаніе получило гораздо болѣе громкую извѣстность, чѣмъ оригиналъ; а между тѣмъ тутъ нѣтъ ничего удивительнаго: стихотвореніе, въ родѣ Эленшлегерова, переполненное съ начала до конца мщеніемъ, братоубійствами, разбоями, пьянствомъ, обезчещиваніемъ, кровосмѣшеніемъ, никогда не могло бы соперничать относительно расположенія публики съ такимъ произведеніемъ, какъ "Фритіофъ", которое смѣло могло быть подарено юношамъ и молодымъ дѣвушкамъ на Рождество или ко дню рожденія. Правда, и Тегнёръ прибѣгаетъ постоянно (и, по моему мнѣнію, совершенно напрасно) къ такимъ словамъ и оборотамъ рѣчи, съ которыми принято соединять понятіе о чемъ-то чувственномъ; такъ напр., онъ сравниваетъ грудь Ингеборгъ съ "двумя холмами лилій", но вообще его скандинавы любятъ другъ друга, какъ двое благовоспитанныхъ обрученныхъ хотя бы въ современной Швеціи. Вообще манера автора относиться къ любовнымъ похожденіямъ ясно свидѣтельствуетъ о томъ, что онъ занимаетъ духовную должность и собирается занять еще высшую таковую же должность. По всему видно, что Тегнёръ старался приноровить свое стихотвореніе къ новѣйшимъ представленіямъ о добродѣтели героевъ и о женскомъ цѣломудріи. Хотя Фритіофъ и проводитъ ночи у Ингеборгъ въ Бальдерсхаггѣ, однако онъ на прикасается къ ней и съ полнѣйшимъ правомъ отвѣчаетъ на возведенное противъ него обвиненіе, что онъ не осквернилъ храма Бальдера. Ради сохраненія приличія, Тегнеръ лишаетъ даже свое стихотвореніе такого интереснаго и благодарнаго мотива, какъ оскверненіе храма. Фритіофъ самъ объявляетъ, что его любовь скорѣе небесная, чѣмъ земная; при свиданіи съ Ингеборгъ онъ выражаетъ желаніе умереть и унестись въ Валгаллу, съ блѣдной молодой дѣвушкой на рукахъ своихъ, -- безъ сомнѣнія, довольно странное желаніе со стороны влюбленнаго въ минуту достиженія величайшаго счастія:
   "Въ любви моей нѣтъ ничего земного; спустилась она съ небеснаго свода,-- и потому ты не должна бѣжать ея. Она выросла на небѣ, и она чувствуетъ влеченіе возвратиться къ небесному свѣту".
   Особенно странны эти слова въ устахъ поэта, который не переставалъ насмѣхаться, и порою довольно грубо, надъ платонической любовью. Но дѣло въ томъ, что онъ былъ по природѣ человѣкъ очень пылкій, и даже чувственный. Не смотря на свое семейное положеніе, на свой возрастъ и на свой санъ, онъ былъ пламенный, и, по слухамъ, довольно счастливый поклонникъ женщинъ. Въ бесѣдахъ своихъ съ дамами онъ обыкновенно впадалъ въ очень игривый тонъ, а въ появившихся въ печати послѣ его смерти письмахъ, афоризмахъ и стихотвореніяхъ его онъ не скрывалъ своихъ натуралистическихъ взглядовъ на вопросы любви. Даже въ поэмахъ своихъ онъ не раздѣлялъ спиритуалистическихъ воззрѣній на отношенія между обоими полами. Вотъ, напр., что онъ пишетъ: "Наши сентиментальныя, слабонервныя понятія о любви не только не раціональны, но даже совершенно несостоятельны. Какъ блѣдна и жидка, даже съ чисто-поэтической точки зрѣнія, новѣйшая эротика по сравненію съ яркой живописью древнихъ"! Но я не думаю, чтобы Тегнёръ въ данномъ случаѣ руководствовался условными соображеніями. Когда онъ рисовалъ свою Ингеборгъ, въ умѣ его, безъ сомнѣнія, носились далекія воспоминанія о совмѣстной жизни съ своей невѣстой въ родительскомъ домѣ; этимъ объясняется, конечно, все, что есть идиллическаго въ любви Фритіофа, но этимъ не можетъ быть объясненъ мечтательный паѳосъ этого же стихотворенія. Есть нѣкоторыя указанія на то, что Тегнеръ, который, подобно почти всѣмъ поэтамъ, былъ постоянно влюбленъ или на половину влюбленъ, находился именно въ такомъ пароксизмѣ влюбленности въ то время, когда онъ писалъ своего "Фритіофа".
   Быть можетъ, въ то время, когда онъ въ такихъ высоко-лирическихъ выраженіяхъ описывалъ любовь Фритіофа (въ январѣ 1824-го года), онъ находился въ состояніи восторженной, полубезсознательной мечтательности, смѣшанной съ неопредѣленными вожделѣніями, съ какимъ-то смутнымъ желаніемъ умереть, которое часто сопровождаетъ и счастливую любовь, когда избытокъ страстныхъ стремленій, наполняющихъ и тревожащихъ душу, вызываетъ желаніе, чтобы сердце разорвалось:
   "О, еслибы я теперь могъ быть уже съ тобою тамъ, наверху, еслибы я, обреченный на смерть, могъ спѣшить, въ качествѣ побѣдителя, къ богамъ, въ объятіяхъ моей милой, блѣдной дѣвы!"
   Быть можетъ, онъ самъ не былъ въ состояніи практически осуществить въ стихотворной формѣ свою собственную "піитику любви". Какъ, безъ сомнѣнія, бываютъ поэты, которые съ полнѣйшимъ правомъ могутъ избрать себѣ девизомъ слова поэта: "Жизнь моя правдива, а моя муза весела",-- такъ, съ другой стороны, въ особенности въ то время, когда въ поэзіи господствовалъ романтическій идеализмъ, бывали поэты, которые ощущали внутреннюю потребность осуществить прямо противоположную формулу.
   Второе замѣтное измѣненіе матеріала, въ которомъ сильно сказывается авторская индивидуальность Тегнёра, заключается въ устраненіи изъ стариннаго сказанія всего комическаго. Комическій элементъ представлялся поэту-идеалнету неумѣстнымъ и некрасивымъ. Укажу на одинъ примѣръ:
   Въ девятой главѣ разсказа, въ которомъ Фритіофъ приноситъ добытую имъ дань приносящему жертвоприношеніе королю, мы находимъ слѣдующую картину поклоненія Бальдеру: "Фритіофъ вошелъ въ храмъ и увидѣлъ, что тамъ было немного народа; цари, только что принеся жертвоприношеніе, сидѣли и пили. На землѣ былъ разложенъ огонь, вокругъ котораго сидѣли женщины, грѣвшія боговъ; другія намазывали ихъ елеемъ, и затѣмъ вытирали платками. Фритіофъ подошелъ къ царю Гельгѣ и произнесъ: "Ты, вѣроятно, желаешь получить дань". И онъ размахнулся кошелькомъ, и такъ сильно ударилъ имъ по лицу короля, что у того изъ рта выскочили два зуба; король упалъ съ своего сидѣнія и лишился чувствъ. Гольфданъ поспѣшилъ оттащить его, для того чтобы на немъ не загорѣлась одежда.... Затѣмъ, подойдя къ огню, онъ увидѣлъ на рукѣ жены Гельги, грѣвшей у огня Бальдера, кольцо, подаренное имъ Ингеборгъ. Онъ схватился за кольцо, но не въ состояніи былъ сорвать его съ пальца, и потому онъ поволокъ за собою жену Гельги къ двери; Бальдеръ упалъ въ огонь; жена Гильфдана поспѣшила схватить его, но при этомъ упалъ въ огонь и тотъ идолъ, котораго она грѣла. Пламя охватило обоихъ идоловъ, только-что намазанныхъ елеемъ, и взвилось высоко къ верху, и весь храмъ запылалъ. Однако Фритіофъ, прежде чѣмъ выскочить изъ храма, успѣлъ овладѣть кольцомъ".
   Мнѣ не безъизвѣстны тѣ возраженія, которыя дѣлаются противъ исторической досто вѣрности этой картины; но все-же я не могу не признать достоинствъ этого отрывка въ этнографическомъ и художественномъ отношеніи. Такъ и видишь передъ собою эту наивно-комическую сцену. Всякій, кто видѣлъ въ берлинскомъ музеѣ маленькаго скандинавскаго древняго идола, можетъ составить себѣ ясное понятіе объ этихъ безобразныхъ фигурахъ, которыя благочестивыя женщины держатъ на колѣняхъ, намазываютъ масломъ и грѣютъ у огня. Здѣсь все превосходно: и древне-скандинавское благочестіе, видящее божество въ какой-то куклѣ, и вся эта обстановка, и дымящійся костеръ посрединѣ храма, и пьющіе тутъ-же рядомъ мужчины. Новѣйшій поэтъ, понимающій условія мѣста и времени, врядъ-ли нашелъ-бы возможнымъ что-либо измѣнить здѣсь. Я, понятно, говорю здѣсь не о реалистахъ,-- тѣ не пишутъ въ романтическомъ стилѣ,-- а разумѣю лишь великихъ стилистовъ среди новѣйшихъ поэтовъ. Это такая сцена, которая смѣло могла бы найти себѣ мѣсто въ "Легендѣ вѣковъ" Виктора Гюго; но еще болѣе она подходила-бы къ такому строгому художнику, какъ Леконтъ-де-Лиль, который могъ-бы вплести ее въ свои "Варварскія легенды". Однако Тегнёру эта сцена показалась грубой и некрасивой, негодной для поэзіи. Для него не существовало рѣзкаго контраста между варварской и эллинской поэзіей; онъ старался, по возможности, придавать варварскимъ сюжетамъ эллинскій отпечатокъ. Онъ изъ принципа не смѣшивалъ грубое и комическое съ патетическимъ и прекраснымъ. Вмѣсто того онъ описываетъ, и притомъ съ большимъ искусствомъ, ночь, въ которую полуночное солнце стоитъ высоко на небѣ, въ которую огонь Бальдера, символъ солнца, горитъ на священномъ камнѣ, между тѣмъ какъ блѣдные жрецы, съ бѣлоснѣжными бородами, стоятъ возлѣ стѣнъ храма, держа въ рукахъ каменные ножи. Статуя Бальдера возвышается на пьедесталѣ, съ кольцомъ Фритіофа на пальцѣ, а около алтаря хлопочетъ король съ короной на головѣ. Подобная обстановка гораздо красивѣе, чѣмъ та, которую мы находимъ въ сказаніи; но она скорѣе театральна, чѣмъ оригинальна.
   Кромѣ матеріала грубаго и комическаго, Тегнёръ обходитъ и избѣгаетъ еще слишкомъ рѣзкаго изображенія виновности. Его герои слиткомъ добры, для того чтобы дать увлечь себя къ крайностямъ страсти, гнѣва, мстительности или дикости. Если онъ и готовъ бываетъ увлечься, то онъ тотчасъ же сдерживается. Онъ не мститъ, подобно царямъ въ его легендѣ, за причиненную имъ обиду; онъ не просверливаетъ, при возвращеніи своемъ, ихъ суда для наказанія ихъ за совершенную несправедливость; его собратъ по оружію топитъ корабли гораздо позднѣе, для того чтобъ облегчить бѣгство Фритіофа. Мы уже видѣли выше, что въ отношеніяхъ своихъ къ Ингеборгъ онъ не совершаетъ никакого реальнаго оскверненія святыни. Но особенно замѣтно сказывается заботливость поэта избѣгать глубокой виновности тамъ, гдѣ описывается отношеніе Фритіофа къ сожженію храма. Дѣло въ томъ, что Фритіофъ возмущается надменностью Бальдера; онъ прямо объявляетъ, что добивается скорѣе благосконности Ингеборгъ, чѣмъ Бальдера. Когда возвращеніе царей заставляетъ его прекратить свои ночныя посѣщенія Бальдерсхагга, онъ говоритъ Ингеборгъ съ нѣкоторой ироніей по отношенію къ Бальдеру: "Ласково и привѣтливо вы принимали и угощали насъ, и мужикъ Бальдеръ на насъ не сердился". Наконецъ, когда по его неосторожности произошелъ пожаръ въ храмѣ Бальдера, онъ нарочно разбрасываетъ повсюду горящія головни. У Тегнёра все это изложено совершенно иначе: Фритіофъ относится къ Бальдеру съ благочестіемъ, онъ преклоняетъ передъ нимъ колѣна рядомъ съ Ингеборгъ и отдаетъ подъ его покровительство ихъ взаимную любовь; онъ дѣлаетъ отчаянныя усилія къ тому, чтобы потушить пожаръ храма, а когда ему это все-таки не удается, онъ удаляется опечаленный, со слезами на глазахъ.
   Въ такомъ измѣненномъ видѣ весь характеръ представляется человѣчнѣе и благороднѣе, но за то, безъ всякаго сомнѣнія, и менѣе первобытнымъ; и благодаря этому идеализущему, смягчающему пріему произошелъ нѣкоторый расколъ между тѣмъ характеромъ, который изобразилъ намъ поэтъ, и тѣми энергичными чертами, которыя мы находимъ въ народномъ преданіи и которыя въ неизмѣненномъ видѣ вошли въ стихотвореніе. Весьма правдоподобно, что работая надъ этимъ сюжетомъ, поэтъ не разъ спрашивалъ самъ "себя, стоитъ-ли вообще ебработивать сюжетъ, почерпнутый изъ древности, если антикварскій и поэтическій элементы; нельзя соединить вмѣстѣ безъ цѣлаго ряда безпрерывныхъ и безполезныхъ компромиссовъ? Его письма переполнены указаніями на такого рода сомнѣнія; и когда произведеніе это, послѣ пятилѣтней борьбы съ матеріаломъ, было, наконецъ, окончено, онъ самъ является самымъ строгимъ судьей своего "Фритіофа"; онъ напоминаетъ читателямъ и критикѣ, что "поэзія должна быть сырыми плодами, а не вареньемъ"; въ своихъ письмахъ онъ. на равные лады возвращается къ темѣ, что "Фритіофъ" -- слиткамъ сказаніе, для того чтобы сдѣлаться современной поэмой и въ то-же время слишкомъ поэтиченъ для древне-скандинавскаго сказанія; всякое поэтическое произведеніе должно быть современно, "въ томъ же смыслѣ, какъ современны цвѣты весной", и потому онъ осуждаетъ все археологическое въ поэзіи, сравнивая его съ "реставрированными развалинами". Однако врядъ-ли ошиблась критика въ томъ, что она порицала слишкомъ современные, а не слишкомъ старинные мотивы этого произведенія. Конечно строгій стилистъ не заставилъ бы Фритіофа запретить присутствіе женщинъ на судахъ, при помощи слѣдующей сантиментальной игры словъ:;
   "Такъ какъ ямочка на щекахъ опаснѣе всякихъ безднъ, а развѣвающійся локонъ опаснѣе всякихъ тенетъ".
   Самъ Тегнёръ пытался поставить свое произведеніе въ параллель съ "Ифигеніей" Гёте и съ "женщиной озера" Вальтеръ Скотта. Послѣдняя параллель ближе къ истинѣ, чѣмъ первая, хотя самъ Тегнёръ говоритъ, что "шотландскій партикуляризмъ Скотта, подобно еврейскому партикуляризму въ Ветхомъ Завѣтѣ, ограничиваетъ и придавливаетъ все, что при другихъ условіяхъ могло бы подняться выше и свободнѣе". Тегнёръ занимаетъ какъ бы серединный пунктъ между двумя крайними точками -- Вальтеромъ Скоттомъ и Байрономъ. Полъ-столѣтія его жизни совпало съ жизнью Гёте, а своего ровесника Байрона онъ даже на много пережилъ. Отъ перваго, котораго ему довольно трудно было понимать, онъ немногому научился, и вообще вліяніе на него Гёте сказалось не непосредственно, а черезъ Эленшлегера; болѣе склоненъ онъ былъ подпасть вліянію Байрона; но храбро старался сохранить свою самостоятельность, что ему и удалось главнымъ образомъ благо даря привитому ему съ юности романтическому. идеализму. Онъ былъ слишкомъ субъективенъ, какъ поэтъ, чтобы понять все не субъективное въ поэтическомъ дарованіи Гёте; а съ другой стороны, его "я" было не настолько глубоко, чтобы слѣдить за открытіями Байрона въ области субъективности. Онъ, подобно Скотту и Эленшлегеру, поэтъ національный по преимуществу, тѣсно связанный съ своей страной, своимъ народомъ и съ его героическимъ прошлымъ; но въ то же время въ существѣ его является наклонность къ чисто-субъективному, и въ этомъ отношеніи онъ отчасти приближается къ байроновскому типу.
   Когда въ 1820-мъ году появились пѣсни XVI -- XIX "Фритіофа", по всей Швеціи пронесся ропотъ удивленія; даже романтики смягнились и протянули руку къ примиренію. Еще раньше окончанія всего произведенія (1825) слава Тегнёра распространилась по сосѣднимъ странамъ, и въ особенности въ Германіи, гдѣ первая переводчица Тегнёра, извѣстная пріятельница Гёте Амалія фонъГельвичъ, познакомила стараго поэта съ отрывками изъ "Фритіофа" и возбудила интересъ его къ этому произведенію. Затѣмъ уже самъ Гёте обратилъ на произведеніе Тегнёра вниманіе нѣмцевъ, и хотя онъ написалъ о Тегнёрѣ едва-ли болѣе дюжины строкъ, и притомъ слогомъ прошлаго столѣтія, все таки не трудно представить себѣ, какимъ событіемъ сдѣлалось въ незначительной Швеціи признаніе ея поэта со стороны такого человѣка, какъ Гёте. Вотъ что писалъ послѣдній: "Намъ нечего разъяснять обстоятельно нашимъ читателямъ, сочувствующимъ Скандинавіи, какъ превосходны эти стихотворенія. Ограничимся желаніемъ, чтобъ авторъ поскорѣе докончилъ свое произведеніе, и чтобъ и почтенная переводчица не отказалась продолжать свои труды, для того чтобы мы могли имѣть эту замѣчательную эпопею въ полномъ и прекрасномъ переводѣ. Прибавимъ здѣсь только, что эта старинная, могучая, варварски гигантская поэзія, неизвѣстно собственно почему, привлекаетъ и чаруетъ васъ въ высшей степени". Шведы и теперь еще съ удовольствіемъ повторяютъ этотъ отзывъ великаго поэта. Стихотвореніе Тегнёра сразу сдѣлалось популярнымъ въ его отечествѣ и стяжало ему громкую славу; популярность его еще болѣе усилилась послѣ его смерти, такъ что не допускалось даже никакое критическое отношеніе къ нему, и наконецъ дѣло дошло даже до того, что Меллинъ провозгласилъ Тегнёра "величайшимъ поэтомъ германскаго племени". При этомъ очевидно упускалось изъ виду то, что самая лучшая похвала для человѣка та, которая ближе всего къ истинѣ.
   

X.

   "Я стоялъ на вершинѣ моей жизни, на водораздѣлѣ ея, откуда въ обѣ стороны низвергаются потоки. Тамъ было прекрасно, міръ былъ такъ прекрасенъ и радостенъ... Но вдругъ поднялся мрачный демонъ и вонзился въ самое сердце мое. И вдругъ все сдѣлалось мрачнымъ и пустыннымъ, луна потухла, съ небосклона исчезли звѣзды; заря исчезла съ моего райскаго сада, цвѣты увяли, деревья поблекли, сердце мое перестало биться, я моя бодрость и радость превратились въ страданія".
   Эти слова поэта оправдались на самомъ Тегнерѣ. Въ то время какъ онъ занятъ былъ окончательной отдѣлкой своего "Фритіофа", къ нему ворвались фуріи, долгое время караулившія у его двери, потрясая своею прическою изъ змѣй и протягивая къ нему свои костлявыя руки: то были фуріи болѣзни, страсти, усталости жизнью и наконецъ... сумасшествія; всѣ онѣ какъ будто схватились за руки и исполняли вокругъ него какую-то дикую пляску.
   1825-й годъ, тотъ самый годъ, въ которомъ появился "Фритіофъ", разнося славу Тегнера по всѣмъ странамъ свѣта, былъ критическимъ годомъ въ его жизни. Кризисъ былъ и физическій, и моральный. Причина его, безъ сомнѣнія, была чисто физическая; но независимо отъ того, что надъ нею затруднился бы даже врачъ, критика можетъ интересовать только душевный кризисъ. Однако, причина послѣдняго, повидимому, столь-же неясна, какъ и причина кризиса физическаго, тѣмъ болѣе, что относящіяся къ этому періоду поэтическія произведенія Тегнёра, которыя могли-бы пролить нѣкоторый свѣтъ на этотъ вопросъ, изданы его родственниками далеко не въ полномъ видѣ. Къ тому-же стихотворенія расположены не въ хронологическомъ порядкѣ, нѣкоторыя помѣчены совсѣмъ не тѣмъ временемъ, когда они были написаны въ дѣйствительности; я замѣтилъ, что нѣкоторыя любовныя стихотворенія помѣчены двадцатью пятью годами раньше, чѣмъ они дѣйствительно были написаны, очевидно съ тою цѣлью, чтобы заставить читателя думать, что стихотворенія эти посвящены Тегнёромъ женѣ своей, когда она была еще его невѣстой. Стихотвореніе "Меланхолія", нѣкоторыя выдержки изъ котораго приведены выше, въ началѣ этой главы, напечатано въ послѣднемъ изданіи между стихотвореніями, изъ которыхъ одно писано въ 1812-мъ году а другое въ 1813 году, между тѣмъ какъ изъ писемъ Тегнёра видно, что оно написано въ 1825-мъ году.
   Этотъ годъ начался для Тегнёра серьезной болѣзнью; въ самый день Новаго года онъ заболѣлъ такъ серьезно, что самъ былъ увѣренъ въ своей смерти. Въ мартѣ того-же года онъ писалъ, что съ каждымъ днемъ на душѣ у него становится все мрачнѣе и мрачнѣе, причемъ онъ прибавляетъ: "Да избавитъ меня Богъ отъ меланхоліи и человѣконенавистничества". Въ іюлѣ онъ писалъ: "Слѣпота представляется мнѣ величайшимъ изъ земныхъ несчастій,-- послѣ того, которое я самъ испыталъ". Все, что прежде радовало его, становится ему теперь ненавистнымъ. Болѣзнь эта была скорѣе душевная, безъ физическихъ страданій. "Моя фантазія, и прежде очень живая",-- пишетъ онъ,-- "представляется мнѣ теперь бѣшенымъ потокомъ, который все подхватываетъ, уноситъ и разбиваетъ". Врачи высказали предположеніе, что онъ страдаетъ какимъ-нибудь порокомъ печени. "Глупцы!" -- пишетъ онъ по этому поводу;-- "у меня болитъ душа, а противъ этой боли нѣтъ другого лѣкарства, кромѣ того, которое можно получить въ большой загробной аптекѣ". Онъ объявляетъ, что не можетъ сообщить даже друзьямъ своимъ причину своихъ страданій. Въ ноябрѣ мѣсяцѣ раздражительность его начинаетъ уступать мѣсто относительному спокойствію. Онъ пишетъ, что съ каждымъ днемъ дѣлаетъ значительные успѣхи въ томъ равнодушіи, въ которомъ заключаются вся мудрость и все счастіе жизни; назначеніе мудреца заключается въ томъ, чтобы все больше и больше превращаться въ черепаху; покуда-же у него останется хоть одинъ обнаженный нервъ, онъ не перестанетъ жестоко страдать. Онъ чувствуетъ, какъ на днѣ его сердца образуется осадокъ презрѣнія къ двуногой породѣ. "Увы!" -- восклицаетъ онъ,-- "настоящее внутреннее горе, которое гложетъ сильныя души, питаетъ само себя, какъ хорошо организованная война, или какъ дикій звѣрь, когда онъ сдѣлался взрослымъ". Въ день своего рожденія, 13-го ноября, онъ погрузился въ самую глубокую меланхолію и говорилъ, что слѣдуетъ, по примѣру египтянъ, праздновать не день рожденія, а день смерти. Особенно тяжело для него было то, что этотъ день рожденія былъ послѣдній, который ему приходилось проводить въ Лундѣ, гдѣ онъ проводилъ этотъ день въ теченіе 26 лѣтъ; теперь его назначили епископомъ, и ему придется имѣть дѣло съ чужими людьми, которые не въ состояніи будутъ понять его; ему дадутъ плохую епархію, а затѣмъ его-же станутъ обвинять въ деспотизмѣ. Въ прежнія времена онъ отнесся-бы къ этому совершенно равнодушно, такъ какъ онъ ни мало не заботился о мнѣніи толпы; во теперь у него разстроены нервы, онъ сдѣлался ипохондрикомъ и онъ начинаетъ понимать, что можно бояться людей. "И все-же",-- пишетъ онъ, -- "это не моя единственная, и даже не моя главная забота. Но ночь молчитъ, могила безмолвна: сестрѣ ихъ, печали, также слѣдуетъ молчать". Наконецъ въ послѣдній день года, подводя итоги тому, чему онъ научился и что пріобрѣлъ въ теченіе этого года, онъ пишетъ: "Да, никто не знаетъ того, что я выстрадалъ въ теченіе истекшаго года, по крайней мѣрѣ не знаетъ никто здѣсь на землѣ. Онъ былъ мрачнѣе и суровѣе для меня, чѣмъ всѣ прежніе годы, вмѣстѣ взятые. Я на свой собственный счетъ научился тому, что въ состояніи выдержать человѣческое сердце, не разрываясь, и какую силу Господь Богъ вложилъ въ лѣвую сторону человѣческой груди! Какъ я уже говорилъ, я многимъ обязанъ этому году, такъ какъ онъ обогатилъ меня тѣмъ, что составляетъ основу человѣческой мудрости и самостоятельности, а именно сильнымъ, глубоко коренящимся презрѣніемъ къ людямъ". Раздражительность нервной системы но даетъ ему покоя ни днемъ, ни ночью. "Мой духъ не знаетъ дня покоя. Минеральныхъ водъ я будущимъ лѣтомъ не могу пить: но нѣтъ ли такой минеральной воды, которая называется "Летой"?
   Но что-же такое случилось съ Тегнёромъ? Что тутъ играли извѣстную, и даже значительную роль тѣлесныя страданія и болѣзненность,-- это не подлежитъ никакому сомнѣнію. Старшій братъ Исайи Тегнёра, Іоаннъ, тридцати-девяти лѣтъ отъ роду умеръ въ сумасшествіи; и вотъ младшаго брата неотступно преслѣдовала мысль, что сумасшествіе наслѣдственно въ ихъ семействѣ. Томандеръ, сдѣлавшійся впослѣдствіи епископомъ, посѣтивъ Тегнёра въ мартѣ 1825-го года, писалъ о немъ: "У него теперь гораздо менѣе свѣтлыхъ минутъ, чѣмъ прежде; иные, а болѣе всего онъ самъ, опасаются за его разсудокъ; онъ убѣжденъ въ томъ, что сойдетъ съ ума, потому что сходили съ ума его братъ и другіе родственники его". Но не подлежитъ сомнѣнію, что меланхолія, такъ внезапно смѣнившая веселое и бодрое настроеніе Тегнёра, объясняется также и другими причинами, кромѣ болѣзни; многія изъ выраженій его указываютъ на опредѣленный, конкретный фактъ, о которомъ онъ не желаетъ сообщить никакихъ подробностей, но на характеръ котораго онъ все-же намекаетъ: у него болитъ "сердце", онъ изнемогаетъ отъ презрѣнія къ людямъ; первою причиною его пресыщенности жизнью является презрѣніе къ "характеру" другого человѣка, а этотъ человѣкъ ему дорогъ или "былъ дорогъ". Не трудно понять, что подъ этимъ "другимъ человѣкомъ" слѣдуетъ разумѣть женщину, и что все тогдашнее его состояніе сводится къ неудовлетворенному или къ поведшему къ разочарованію любовному влеченію.
   Въ числѣ писемъ епископа Томандера я нашелъ одно, отъ 1827-го года, въ которомъ говорится, что когда Тегнёръ былъ еще въ Лундѣ, онъ воспылалъ страстью къ красавицѣ-женѣ одного изъ своихъ пріятелей; онъ не отходилъ отъ рояля, когда она пѣла; любимою его пьесою былъ романсъ "Прекрасная роза", на слова Аттербома. Томавдеръ пишетъ, что въ одномъ домѣ, въ которомъ онъ встрѣчался съ Тегнёромъ, онъ предостерегалъ дѣвицъ -- не пѣть "Прекрасную розу", чтобы не разстраивать Тегнёра; но вслѣдствіе недоразумѣнія случилось какъ разъ наоборотъ, и съ той самой минуты Тегнёръ впалъ въ мрачное настроеніе {Содержаніе этого романса вертится вокругъ страданій бабочки, которая проводитъ ночи вдали отъ розы и можетъ ласкать ее только днемъ.}. Въ одномъ письмѣ Тегнёра, писанномъ въ маѣ 1826 то года, говорится: "Въ послѣдніе годы пребыванія моего въ Лундѣ я привыкъ часто слышать пѣніе, и до сихъ поръ въ душѣ моей еще раздается чудный женскій голосъ". Еще въ 1816-мъ году Тегнёръ написалъ, по просьбѣ своего пріятеля, письмо въ стихахъ, въ которомъ тотъ просилъ руки ея и въ которомъ прославлялись ея красота, ея доброта и ея прекрасное пѣніе. Онъ говорилъ здѣсь о томъ, какъ опасно смотрѣть въ ея глаза. Повидимому то, что онъ въ то время въ шутку называлъ опасностью, нѣсколько лѣтъ спустя дѣйствительно стало опасностью для Тегнёра; его восхищеніе наружностью и талантомъ этой молодой и красивой дамы мало-помалу перешло въ страсть, и притомъ въ страсть взаимную. Объ этомъ романѣ Тегнёра, отразившемея и на семейномъ его счастіи, не мало говорили въ Лундѣ, и Тегнёру не легко было уѣзжать изъ Лунда. Отъ современиковъ Тегнёра я самъ слышалъ разсказъ объ одномъ происшествіи, которое не мало способствовало въ немъ развитію презрѣнія къ людямъ и въ особенности къ женщинѣ: ему стало извѣстно, что одна знатная дама, которою онъ восхищался, отдалась человѣку въ высшей степени грубому и необразованному. Трудно рѣшить, что на него здѣсь особенно сильно подѣйствовало: противно-ли было ему, человѣку непостоянному, это женское непостоянство, сознавалъ-ли онъ, что его отвергли потому, что онъ человѣкъ уже пожилой, и увидѣлъ ли онъ, что для него миновали радости молодости? Возмущенъ-ли онъ былъ тѣмъ, что встрѣтилъ животную страсть тамъ, гдѣ онъ думалъ найти вѣнецъ женственности и красоты, и вызвало-ли это его негодованіе по поводу одного частнаго случая, при физически болѣзненномъ состояніи его, всеобщее отвращеніе къ жизни? Вѣрно только то, что въ его крѣпкомъ житейскомъ суднѣ образовалась пробоина, черезъ которую въ его умъ проникли темныя волны мизантропіи и сумасшествія и затопили его. Во время этого крушенія онъ написалъ слѣдующія грустныя строки: "Я по истинѣ долженъ похвалить тебя, мое поколѣніе, обликъ Божій, стремящійся въ высь; но все-же я не могу не указать въ тебѣ двоякой лжи: одной изъ нихъ имя -- мужчина, другой -- женщина. Намъ уже издавна поютъ о вѣрности и чести, но лучше всего о нихъ поетъ тотъ, кто умѣетъ обманывать; и единственное, что составляетъ неотъемлемую твою собственность -- это печать Каина на твоемъ челѣ. Это отчетливое клеймо, данное тебѣ Богомъ: и какъ это я ранѣе того не обратилъ на него вниманіе! По всей земной жизни проходитъ вѣяніе тлѣнія, отравляющее весну и красное лѣто. Это вѣяніе можетъ подниматься только изъ гробовъ. Хотя у могилъ и стоятъ на часахъ мраморныя колонны, но, увы! Жизни душевной имя -- тлѣніе, котораго не можетъ ввергнуть въ адъ никакая земная сила".
   Мрачное душевное состояніе Тегнёра въ тотъ періодъ, когда онъ доканчивалъ своего "Фритіофа", оставило слѣды свои даже на этомъ радостномъ вообще, гармоничномъ произведеніи. Одна изъ послѣднихъ главъ его озаглавлена: "Возвращеніе Фритіофа". Содержаніе ея, въ видѣ исключенія, не заимствовано изъ древнескандинавскаго сказанія. Фритіофъ возвращается, узнаетъ, что Ингеборгъ дала уговорить себя вступить въ бракъ съ царемъ Рингомъ, и въ первую минуту раздраженія гнѣвно разражается противъ невѣрности любимой дѣвушки. Внимательному читателю сейчасъ-же бросится въ глаза, какая тѣсная связь находится между этими жалобами Фритіофа и вышеприведеннымъ стихотвореніемъ "Меланхолія":
   "О женщины, женщины!" -- воскликнулъ Фритіофъ, -- "первая женщина, созданная богомъ Локе, была ложь, которая тотчасъ-же въ женскомъ образѣ подошла къ мужчинѣ, съ голубыми, сводящими съ ума, глазами, съ неискренними, вводящими въ обманъ слезами, съ розовыми щеками и съ бѣлой грудью, и съ вѣрностью, таящей подобно вешнему льду. Въ сердцѣ ея гнѣздятся обманъ и притворство, съ устъ ея не сходятъ ложныя клятвы. А все-же коварная была мнѣ дорога! Да что была! Она дорога мнѣ и теперь... И даже сладкій голосъ Ингеборгъ принесъ ложную клятву.... И какъ мнѣ смѣшно, когда въ рядахъ воиновъ я встрѣчаю влюбленнаго юнца, который настолько глупъ, что вѣритъ еще въ вѣрность и честь. Мнѣ тогда, изъ состраданія къ нему, хотѣлось бы убить его, для того чтобъ избавить его отъ горькой судьбы-быть когда-нибудь обманутымъ и опозореннымъ, какъ то случилось со мною".
   Здѣсь можно прослѣдить въ душѣ Фритіофа тотъ-же внутренній процессъ, который мы только что подмѣтили въ душѣ Тегнёра. Онъ осуждаетъ не единичную женщину за ея невѣрность по отношенію къ нему, но распространяетъ свое осужденіе на всѣхъ женщинъ вообще. "Женщина -- это ложь",-- говоритъ онъ словами поэта въ его "Меланхоліи"; "глупъ тотъ, кто полагается на ея вѣрность и честность",-- говорится и здѣсь, и тамъ. Свой личный, горькій опытъ ведетъ у Фритіофа, какъ и у пѣвца его, къ презрѣнію рода людского и къ усталости жизнью; однимъ словомъ, поэтическое дѣтище было похоже, какъ двѣ капли воды, на своего отца.
   Съ этихъ поръ тема о невѣрности женщины, какъ таковой, становится любимой темой Тегнёра. Всѣ письма его представляютъ собою не что иное, какъ рядъ безконечныхъ варіацій на эту тему. Упомянувъ, напр., о хорошемъ или дурномъ переводѣ, онъ не преминетъ замѣтить, что красивые переводы, какъ и красивыя женщины, не всегда бываютъ самыми вѣрными, или что вѣрность и красота рѣдко бываютъ друзьями; упомянувъ, напр., о подаркѣ женщины, онъ спѣшитъ прибавить, что сердце ея самый опасный изъ подарковъ Онъ теперь вообще смотритъ на женщинъ, какъ на какіе-то органчики или табакерки, "которые наигрываютъ недурныя арійки, если ихъ надлежащимъ образомъ завести"; что касается любви, то это, въ его глазахъ, самоубійца, которая сама на себя налагаетъ руки, если только она не вздыхаетъ вотще. Вотъ что онъ пишетъ относительно Ингеборгъ: "Ея невѣрность любимому человѣку объясняется, безъ сомнѣнія, самой природой женскаго сердца; но все-таки поэту, относящемуся съ внѣшнимъ уваженіемъ къ прекрасному полу, слѣдовало какъ-нибудь позолотить это ея свойство". Тегнёръ дотого привыкъ современемъ изображать женщину невѣрной и ненадежной, что много лѣтъ спустя, когда онъ, въ званіи епископа, произносилъ актовыя рѣчи въ училищахъ, онъ считалъ нужнымъ развивать свои взгляды на этотъ предметъ передъ школьниками. Такъ напр. въ рѣчи, произнесенной въ 1839-мъ году, онъ говоритъ о томъ, сколько открывается передъ ними надеждъ, и по этому поводу замѣтилъ: "Надежда, на всѣхъ извѣстныхъ мнѣ языкахъ -- женскаго рода, и дѣйствительно въ ней много общаго съ женщиной. Она, правда, въ концѣ концовъ обманетъ; но пока наступитъ этотъ часъ, вѣрьте этой прекрасной обманщицѣ и прижимайте ее къ своему сердцу". Очевидно, Тегнёръ былъ сильно озлобленъ противъ женщинъ, чтобы дать волю этому озлобленію при такомъ неудобномъ случаѣ, передъ такою неподходящей публикой. Но не одно только это страстное озлобленіе ведетъ свое начало отъ этого кризиса въ жизни поэта: съ этого времени вообще замѣчается болѣе рѣзкій и страстный тонъ въ его письмахъ и поэтическикъ произведеніяхъ. Послѣднія дышатъ какою-то шекспировски-трагическою страстью. Свѣтъ вышелъ изъ колеи своей, и не слабой рукѣ Гамлета опять направить его въ эту колею. Гамлетъ уже не полагается болѣе на Офелію, и приглашаетъ ее поступить въ монастырь, если она желаетъ оставаться чистой; ибо имя женщинѣ -- слабость. Что такое жизнь? Отсрочка, данная приговоренному къ смерти. Что такое всемірная исторія? Собачья комедія. Все, что Гамлетъ видитъ вокругъ себя, представляется ему жалкимъ фарсомъ, а весь міръ представляется ему размалеванной декораціей, съ бумажными розами и маслянымъ свѣтильникомъ, вмѣсто солнца. Это способно довести до сумасшествія, и это дѣйствительно впослѣдствіи доводитъ его до сумасшествія; но прежде нужно еще безпощадно изобличить всю ложь и ничтожество человѣческой жизни.
   Письма Тегнёра, относящіяся къ 1825-му году, отличаются такою рѣзкостью и желчностью, которыя никогда прежде у него не замѣчались. О своихъ собратахъ богословахъ онъ выражается напримѣръ въ слѣдующихъ словахъ: "Все это Іезекіилевы херувимы, съ бычачьими головами, но безъ крыльевъ". А епископы: это прирожденные или сдѣлавшіеся съ теченіемъ времени калѣки". Словомъ, во всѣхъ этихъ пренебрежительныхъ отзывахъ о людяхъ вообще, и о женщинахъ въ частности, о духовенствѣ и вообще о лицахъ, власть имущихъ, такъ и слышатся жалобные звуки, впервые раздавшіеся въ Тегнёровской "Меланхоліи".
   "Скажи-ка, сторожъ, который-же теперь часъ? Неужели не будетъ конца этой ночи? Окровавленный мѣсяцъ не перестаетъ всходить на небосклонѣ и снова уходить, а звѣзды какъ-бы путъ въ небесахъ. Кровь моя, не смотря на всѣ мои моленія, не перестаетъ кипѣть и бурлить въ моихъ жилахъ, а каждое біеніе моего разбитаго сердца причиняетъ мнѣ невыносимую боль".
   

XI.

   При жизни Тегнёра государство и церковь въ Швеціи были такъ тѣсно связаны между собою, что всякій профессоръ былъ въ то-же время и пасторомъ, и что въ видѣ награды за заслуги по каѳедрамъ греческой словесности, исторіи или ботаники являлся санъ епископа. Это государственное устройство нѣсколько напоминаетъ собою домашнее устройство у мольеровскаго Гарпагона. Одно и то-же лицо но буднямъ занимало профессорскую каѳедру, а по воскресеньямъ -- церковную; поверхъ профессорскаго сюртука надѣвалась пасторская ряса, и приходилось спрашивать у государства, подобно слугѣ классическаго скупца Гарпагона: "Скажите пожалуйста, съ кѣмъ вы желаете говорить: съ вашимъ поваромъ; или съ вашимъ кучеромъ? Ибо я и то, и другое".
   Причины, заставлявшія Тегнёра желать назначенія на епископскую должность, первоначально были чисто экономическаго свойства: онъ вошелъ въ долги и желалъ болѣе доходнаго мѣста. При всемъ своемъ свободомысліи, онъ былъ человѣкъ благочестивый; онъ былъ слишкомъ поэтъ для того, чтобы не отдаваться часто весьма легко самымъ противоположнымъ впечатлѣніямъ; поэтому онъ не находилъ въ убѣжденіяхъ своихъ ни малѣйшаго препятствія къ тому, чтобы принять должность епископа. Но добившись этого назначенія, онъ тотчасъ же почувствовалъ какое-то раздвоеніе и результатомъ всего этого явились мизантропія и пресыщенность жизнью, которыя съ этихъ поръ не переставали увеличиваться. Будучи человѣкомъ энергичнымъ и добросовѣстнымъ, онъ горячо предался внѣшнимъ обязанностямъ своей новой должности; онъ заботился объ улучшеніи быта подвѣдомственнаго ему духовенства, горячо относился къ школьному дѣлу, принималъ близко къ сердцу интересы своей паствы. Онъ относился къ церковнымъ вопросамъ приблизительно такъ же, какъ относился къ нимъ современный ему, но гораздо менѣе свободомыслящій англиканскій епископъ Кольриджъ. "Прежняго религіознаго значенія церкви уже нельзя возстановить",-- говорилъ Тегнёръ,-- "такъ какъ система, на которой она зиждется, прожила цѣлыхъ три вѣка исторіи. Но церковь имѣетъ также гражданское значеніе и поэтому она можетъ и должна быть сохранена, какъ составная часть соціальнаго строя". Для того, чтобы составить себѣ ясное понятіе о томъ, сколько хлопотъ и заботъ приносила ему его новая должность, не слѣдуетъ упускать изъ виду, что шведское духовенство стояло въ то время на весьма низкой ступени образованія и нравственности. Онъ поставилъ себѣ цѣлью поднять умственный цензъ пасторовъ и удалить изъ ихъ среды завзятыхъ пьяницъ. Словомъ, ему приходилось очищать своего рода Авгіевы конюшни.
   Всѣ эти хлопоты и непріятности еще болѣе подкапывали его и безъ того уже разстроенное здоровье и усиливали дурное расположеніе его духа. "Теперь предстоятъ экзамены", -- писалъ онъ,-- "и мнѣ придется въ теченіе цѣлой недѣли просидѣть съ утра до вечера въ гимназіи. Затѣмъ наступитъ время пасторскихъ экзаменовъ и посвященія пасторовъ. Далѣе мнѣ придется освятить въ теченіе этого лѣта восемь новыхъ церквей, и каждый разъ мнѣ предстоитъ говорить... говорить! "Слова, слова и слова!", какъ говоритъ Гамлетъ. Пожалѣй меня: мнѣ уже дотого надоѣло говорить, и все-таки чуть не каждый день приходится пережевывать старое. Никто не обращаетъ ни малѣйшаго вниманія на то, что я говорю, и я меньше всѣхъ. Вотъ уже буквально можно сказать -- говорить на вѣтеръ и убивать свое время въ разныхъ церемоніяхъ". Иногда онъ положительно-таки тяготился своими оффиціальными обязанностями. Въ одну изъ такихъ минутъ, прося, письменно, одного изъ своихъ пріятелей купить ему пару лошадей, онъ шутя прибавляетъ: "Только ради Бога не вороныхъ: я не выношу этого пасторскаго цвѣта". Судьба точно въ насмѣшку облекла этого живого, стремящагося къ новизнѣ, человѣка въ такой средневѣковой костюмъ, и костюмъ этотъ не въ состояніи былъ преобразить его. какъ онъ преобразилъ многихъ другихъ; напротивъ, онъ мучилъ и мало-по-малу отравлялъ его, точно ядовитое Нессово одѣяніе.
   А между тѣмъ блестящая для него эпоха еще не прошла. Прежде чѣмъ его солнце скрылось навсегда, жизнь его озарилась еще блестящимъ закатомъ. Тучи, собравшіяся надъ его головой и на его небосклонѣ, какъ то часто бываетъ и въ природѣ, придавали его жизненному закату лишь болѣе блеска и великолѣпія. Время лирическаго восторга навсегда прошло для Тегнёра; вѣра въ будущее и въ прогрессъ, этотъ живительный источникъ, давно уже исчезла въ немъ. Но у него оставался въ резервѣ еще одинъ талантъ, который до сихъ поръ занималъ второстепенное положеніе рядомъ съ творческой фантазіей и лирическимъ воодушевленіемъ,-- а именно поэтически-ораторскій талантъ, который достигъ высшаго своего расцвѣта какъ разъ въ то время, когда Тегнёръ занималъ епископскую каѳедру.
   Какъ талантъ Тегнёра къ создаванію такъ называемыхъ "лирическихъ" характеровъ находится въ ближайшемъ соотношеніи съ лирическою наклонностью, свойственною всему шведскому народу, такъ и этотъ второй его даръ замѣчательнымъ образомъ совпадаетъ съ основными качествами его народа. У шведскаго народа есть особый даръ къ представительности; шведу нравится все красивое и изящное, и онъ лучше датчанина или норвежца умѣетъ выставить все въ благопріятномъ освѣщеніи; онъ придерживается болѣе мягкихъ формъ въ своихъ обычаяхъ, рѣчахъ и домашнемъ обиходѣ, чѣмъ прочіе скандинавы. Самая манера говорить имѣетъ въ себѣ нѣчто церемоніальное, такъ какъ вмѣсто мѣстоименія второго лица постоянно повторяется имя или титулъ того лица, къ которому обращаются. Шведы прекрасно умѣютъ устраивать процессіи, празднества, публичныя церемоніи, торжественные въѣзды и т. п., обставляя ихъ нанэффектнѣйшимъ образомъ. Этой страсти къ представительности, разсадниками которой, по весьма понятнымъ причинамъ, всегда были университеты и церковь, соотвѣтствуетъ особаго рода національное, такъ сказать случайное, краснорѣчіе. Шведское ораторское искусство болѣе патетическое и напыщенное, чѣмъ у другихъ скандинавскихъ народовъ. На немъ лежитъ полу-пасторскій, полупрофессорскій отпечатокъ, къ которому, послѣ учрежденія шведской академіи, присоединился еще отпечатокъ специфически-академическій, выражавшійся въ наклонности къ эвфемизму, къ метафорамъ, къ разукрашиванію высказываемыхъ мыслей. Тегнёръ, какъ ораторъ, почти былъ лишенъ всѣхъ недостатковъ, свойственныхъ шведскимъ ораторамъ вообще, но за то онъ вполнѣ усвоилъ себѣ всѣ ихъ хорошія качества -- силу и звучность рѣчи, ясность и образность изложенія, способность вѣрно передать свое настроеніе и вызвать извѣстное настроеніе въ аудиторіи. Все это мы находимъ въ торжественныхъ рѣчахъ и торжественныхъ стихотвореніяхъ Тегнёра.
   Особенною популярностью пользовалось стихотвореніе послѣдней категоріи, написанное Тегнёромъ въ 1829 году. Лундскіе студенты пригласили Эленшлегера прибыть на торжественный актъ лундскаго университета. Тегнёръ, узнавъ объ этомъ, рѣшилъ воспользоваться этимъ случаемъ, для того чтобъ увѣнчать Адама Эленшлегера однимъ изъ лавровыхъ вѣнковъ, предназначавшихся для провозглашаемыхъ въ этотъ день магистровъ: идея настолько же поэтическая, насколько дѣлающая честь благородному, чуждому тщеславія характеру собрата по оружію; Тегнёръ находилъ совершенно естественною мысль увѣнчать лаврами другого, родственнаго ему по племенному происхожденію, поэта. Онъ только что окончилъ свою рѣчь и пригласилъ ректора провозгласить имена новыхъ магистровъ, какъ, обращаясь къ Эленшлегеру, стоявшему возлѣ алтаря въ соборной цепкви, произнесъ слѣдующее стихотворное обращеніе:
   "Но прежде чѣмъ ты, ректоръ, раздашь лавровые вѣнки, подари мнѣ одинъ изъ нихъ; но не для меня -- нѣтъ: этимъ вѣнкомъ я намѣренъ почтить одного за всѣхъ. Здѣсь, среди насъ, царь пѣвцовъ, потомокъ древнихъ скальдовъ, престолонаслѣдникъ великаго Гёте въ царствѣ поэзіи. Я увѣренъ, что еслибъ объ этомъ зналъ нашъ король Оскаръ, онъ поручилъ бы намъ сдѣлать это отъ его имени. Но теперь я подношу тебѣ вѣнецъ не отъ его имени, тѣмъ менѣе отъ моего, а отъ имени вѣчной, благозвучной пѣсни. Теперь мы какъ будто разъединены, но въ области свободнаго духа не должно быть разъединенія, и къ намъ черезъ проливъ доносятся родныя пѣсни, и въ особенности твои, и восхищаютъ насъ. Поэтому я подношу тебѣ отъ имени Швеціи вѣнокъ и отъ ея же имени говорю: Прійми его изъ рукъ брата и носи его въ честь этого дня".
   И при звукахъ трубъ и фанфаръ и при пушечной пальбѣ онъ возложилъ вѣнокъ на голову Эленшлегера. Оставивъ въ сторонѣ нѣсколько театральную обстановку этой сцены, и трубы, и фанфары, и салютъ изъ орудій, нельзя не сознаться съ тѣмъ, что Тегнёръ поступилъ въ данномъ случаѣ съ большимъ тактомъ и что эта столь умѣстная демонстрація его въ честь датскаго гостя способствовала сближенію между собою скандинавскихъ народовъ.
   

XII.

   Въ 1830-мъ году, послѣ іюльской революціиво Франціи, въ Швеціи произошла замѣтная перемѣна въ политическомъ настроеніи, а затѣмъ и въ политическомъ положеніи: либеральная партія замѣтно оживилась, значительно расширила свои цѣли и измѣнила тонъ своихъ органовъ печати. До 1830-го года идеаломъ шведскихъ либераловъ была свобода, теперь же этимъ идеаломъ стала демократія. Усиленіе либерализма, понятно, вызвало усиленіе консервативныхъ теченій. Городъ Упсала сдѣлался центромъ реакціонной партіи; здѣсь господствующую роль игралъ другъ юности Тегнёра, Гейеръ, и руководимые имъ студенты обѣщались въ серенадѣ, спѣтой королю Карлу-Іоанну, "слушаться, молчать и умирать". Стокгольмская либеральная печать называла Упсалу "гнѣздомъ торіевъ", а упсальскихъ профессоровъ -- "высохшими кротами". При господствовавшемъ въ то время въ Швеціи абсолютизмѣ либеральная журналистика стала прибѣгать къ обинякамъ и личностямъ; она колола точно иголками, не возражала, а свистала, причемъ доставалось и двору, и самому Карлу-Іоанну. Если этотъ тонъ нравился въ нѣкоторыхъ столичныхъ кружкахъ, то онъ возбуждалъ сильнѣйшее негодованіе въ провинціи, и между прочимъ и въ Тегнёрѣ, который, при тогдашнемъ своемъ мрачномъ настроеніи, видѣлъ только дурную сторону всѣхъ этихъ прегрѣшеній противъ приличія и противъ покрытаго славой старика-короля (бывшаго маршала Бернадотта). Онъ выступилъ съ страстнымъ протестомъ, что, въ свою очередь, вызвало яростныя нападки на него со стороны либеральной печати. Результатомъ этого было то, что онъ вскорѣ сталъ обращать оружіе свое не только противъ тона либеральной прессы, но и противъ принциповъ ея, которые онъ когда-то самъ раздѣлялъ. Будучи аристократомъ въ душѣ, онъ чувствовалъ антипатію къ демагогіи; даже и въ прежніе, болѣе молодые годы онъ не идеализировалъ народа; а теперь, послѣ того какъ въ немъ исчезла всякая вѣра въ человѣческую и душевную красоту, онъ менѣе чѣмъ когда-либо былъ способенъ къ тому. И при такихъ-то обстоятельствахъ ему приходилось принимать активное участіе въ политикѣ, такъ какъ онъ, въ качествѣ епископа, по закону состоялъ членомъ шведскаго рейхстага. Немудрено, что онъ въ данномъ случаѣ явился въ рядахъ консервативной партіи; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ для консерваторовъ какимъ-то "enfant terrible", такъ какъ въ пылу полемики онъ не щадилъ ни враговъ, ни друзей. Во всемъ, что онъ теперь пишетъ или говоритъ въ рейхстагѣ, попадаются злостныя выходки противъ новѣйшей журналистики, въ которой онъ видитъ одинъ изъ вѣрнѣйшихъ симптомовъ упадка Швеціи. Вотъ, напр., что онъ пишетъ:
   "Прежде національными цвѣтами Швеціи были цвѣта синій и желтый,-- символы силы и чести. Теперь вашимъ національнымъ цвѣтомъ сдѣлалась грязь, а вашей національной пѣсней -- ругань. По шести, даже по семи дней въ недѣлю каждый изъ васъ заглядываетъ въ чужой домъ и подслушиваетъ у чужой двери. Скажите-же, мужи Швеціи, это-ли вы называете своею свободой?"
   Болѣзнь его, послѣ перваго своего появленія, не оставляла его въ покоѣ; поѣздка, предпринятая имъ въ 1833-мъ году въ Карльсбадъ, не только не принесла ему исцѣленія, но даже облегченія. Единственная польза, которую извлекъ Тегнёръ изъ этого путешествія, была та, что онъ ближе познакомился съ Германіей. Но вообще онъ мало симпатизировалъ этой странѣ, туманная тогдашняя философія которой была ему противна, и тогдашняя литературная дѣятельность которой сводилась, по его мнѣнію, къ усвоенію себѣ чужихъ произведеній, безъ наложенія на нихъ даже своего собственнаго отпечатка. Онъ сравнивалъ Германію съ Каспійскимъ моремъ, въ которое впадаетъ много рѣкъ, во которое не имѣетъ истока и изъ котораго лишняя влага уходитъ испареніями. Во время путешествія этого извѣстному уже во всей Германіи поэту оказывалось большое вниманіе, какъ со стороны частныхъ лицъ, такъ и со стороны короля Фридриха-Вильгельма III, и онъ имѣлъ возможность составить себѣ хотя бы поверхностное понятіе о положительныхъ качествахъ германскаго народа. Вотъ что онъ пишетъ, между прочимъ: "Германія, несмотря на свою несносную туманность, безспорно была въ теченіе долгаго времени учительницей Европы, и Пруссія, безъ сомнѣнія, представляетъ собою въ настоящее время интеллигенцію цивилизованнаго міра". Но онъ былъ слишкомъ старъ и слишкомъ утомленъ жизнью, для того, чтобы переучиваться, и, не излѣчившись отъ своей болѣзни, онъ возвратился къ своимъ обыденнымъ занятіямъ и къ борьбѣ противъ политическаго развитія Швеціи.
   Его отвращеніе къ печати, противъ котораго онъ самъ тщетно пытался бороться, доходило до того, что онъ подъ конецъ охладѣлъ и къ своей странѣ, и къ своему народу. Онъ, между прочимъ, пишетъ: "О моя бѣдная родина! Самимъ публицистамъ я не удивляюсь: они живутъ бранью, точно такъ же, какъ палачъ живетъ сниманіемъ головъ, а живодеръ -- сдираніемъ кожи; но что приходится сказать о народѣ, о цѣломъ, достопочтенномъ шведскомъ народѣ, который не только терпитъ эти мерзости, но поощряетъ, раскупаетъ, читаетъ ихъ и наслаждается ими? Я могу объяснить это только тѣмъ, что весь народъ, за весьма немногими исключеніями, превратился въ чернь. Я вижу, что вскорѣ мнѣ не останется дѣлать ничего иного, какъ распроститься съ шведскимъ языкомъ и начать писать по-фински или по-лапландски". Въ другомъ мѣстѣ онъ пишетъ: "Моя мечта о честности и о здравомысліи шведскаго народа давно развѣялась прахомъ и погибла навсегда". И затѣмъ мы тутъ же находимъ строки, интересныя въ томъ отношеніи, что онѣ ясно показываютъ, какая тѣсная связь существовала между его нерасположеніемъ къ либераламъ и его борьбой противъ романтизма: "Ты легко можешь представить себѣ, какое понятіе я составилъ себѣ о шведской публикѣ вообще. Я уже давно отказался отъ мысли -- отъ безумной мечты,-- что съ подобною чернью можно чего-либо достигнуть. Она была и остается низменной. Въ какой бы формѣ, политической или литературной, ни выступала глупость, масса всегда готова стать на ея сторону. На такое жалкое поколѣніе не стоитъ тратить пороха".
   Все это писалось въ 1839-мъ и въ началѣ 1840-го года. Противъ подобной тяжести безнадежности и презрѣнія къ людямъ не устоялъ бы даже самый сильный умъ, а не только умъ, ослабленный шестнадцати-лѣтнею болѣзнью. Когда Тегнёръ присутствовалъ въ Стокгольмѣ на засѣданіяхъ рейхстага, наступила катастрофа: онъ сошелъ съ ума. Безуміе его выражалось частью въ вспышкахъ чувственности и полнѣйшей безсвязности рѣчи, частью въ составленіи колоссальныхъ плановъ, въ обширнѣйшихъ финансовыхъ операціяхъ, въ проектахъ переселенія народовъ и всемірныхъ завоеваній. Звѣзда его погасла.
   Правда, нѣсколько времени спустя она снова затеплилась и свѣтила кроткимъ, но слабымъ блескомъ; но ярко она больше уже никогда не горѣла. Сколько долженъ былъ выстрадать этотъ замѣчательный, но несчастный человѣкъ, пока у него не наступилъ періодъ формальнаго сумасшествія. Уже въ 1835-мъ году онъ говорилъ Адлерспарре, что душа его горитъ и сердце обливается кровью, но что его болѣзнь, которую деликатно называютъ ипохондріей, слѣдуетъ назвать ея настоящимъ именемъ -- безуміемъ. "Это наслѣдіе",-- присовокуплялъ онъ,-- "отдѣлаться отъ котораго я былъ не въ силахъ". Во время послѣдняго посѣщенія его своей епархіи, лежащей на самомъ крайнемъ сѣверѣ Швеціи, онъ говорилъ: "Ногами я стою въ снѣгу, а изъ головы моей выбивается пламя". Онъ говорилъ, что ему вообще недолго остается прожить и скорбѣлъ о томъ, что ему суждена такая страшная смерть -- "быть проглоченнымъ по кусочкамъ страшнымъ, тысячезѣвнымъ чудовищемъ -- ипохондріей". Много ему пришлось выстрадать. Выше я употребилъ выраженіе, что фуріи переступили черезъ его порогъ. Ему самому страданія его представлялись въ подобномъ видѣ: "Тебѣ неизвѣстно вліяніе той фуріи, съ которой я обвѣнчанъ, безъ пастора и дружковъ, даже не сватавшись къ ней. Она родилась отъ вампира и вѣдьмы, и даже когда она не прыгаетъ на моей груди или не высасываетъ кровь изъ моего сердца, она даетъ мнѣ понять, что она вблизи меня и что она намѣрена въ скоромъ времени почтить меня посѣщеніемъ своимъ". Послѣ такого предварительнаго состоянія настоящее безуміе должно казаться почти избавленіемъ.
   Врачи посовѣтовали отвезти его въ пользовавшуюся въ то время громкой репутаціей лѣчебницу для душевно-больныхъ въ Швеціи. Онъ пробылъ тамъ недолго; но небезъинтересно прослѣдить даже пребываніе его въ лѣчебницѣ,-- дотого оригиналенъ, и въ своемъ родѣ красивъ, былъ преслѣдовавшій его болѣзненный бредъ. Лицо, сопровождавшее его туда, сообщило намъ слѣдующее буквальное изреченіе его во время его болѣзни: "Вся бѣда произошла отъ того проклятаго усердія, съ которымъ они желали возложить на мою голову діадему. Это было по-истинѣ нѣчто великолѣпное: миніатюры, не нарисованныя, а дѣйствительно-существующія миніатюры четырнадцати величайшихъ поэтовъ образовали вѣнецъ. То были Гомеръ и Пиндаръ, Торквато-Тассо и Виргилій, Шиллеръ, Петрарка, Аріосто, Гёте, и т. д. Между каждой парой блестѣла звѣзда, не изъ сусальнаго золота и не изъ брилліантовъ, а изъ настоящей космической матеріи. Посрединѣ, на самомъ лбу, была прикрѣплена діадема въ формѣ лиры, заимствовавшая свѣтъ свой отъ самаго солнца. Пока эта лира оставалась неподвижной, все шло хорошо; но вдругъ она начинала быстро вращаться. Движеніе это становилось все быстрѣе и быстрѣе, такъ что дрожалъ каждый нервъ мой. Наконецъ вращательное движеніе это стало такое быстрое, что лира превратилась въ солнце. Тогда я почувствовалъ, какъ будто все существо мое переломилось, ибо ты долженъ знать, что діалема эта была возложена не на голову, а на самый лобъ. Наконецъ діалема лопнула; весь міръ, въ какую сторону ни взглянешь, погрузился въ мракъ. Я смутился и ослабѣлъ; я. ненавидѣвшій всегда изнѣженность въ мужчинахъ, горько, горько заплакалъ. Все было кончено"...
   Развѣ это скорѣе не поэзія безумія, чѣмъ само безуміе? И какъ сказывается истинная натура поэта въ этомъ странномъ бредѣ о вѣнкахъ! Въ отплату за тотъ прохладный лавровый вѣнецъ, который онъ когда-то возложилъ на голову Эленшлегера, фуріи возложили теперь на его голову раскаленный вѣнецъ. Но къ счастію, здоровье поэта скоро поправилось, и весною 1841-го года Тегнёръ былъ уже опять на своей родинѣ. Въ послѣднемъ, болѣе значительномъ, стихотвореніи ("Царская невѣста"), въ которомъ онъ изобразилъ самъ себя, мы видимъ старика-епископа въ роли какого-то сельскаго патріарха, окруженнаго глубоко уважающей его паствой. Еще нѣсколько лѣтъ протекло среди спокойной и безмятежной старости. Въ 1843-мъ году апоплексическій ударъ явился предвѣстникомъ близкой смерти, и въ 1846-мъ году усталый поэтъ испустилъ свое послѣднее дыханіе.
   Если мы оглянемся на ходъ развитія этого ума, на благодатной почвѣ котораго лежали рядомъ, плотно прижавшись другъ къ другу, точно ядра орѣха-двойняшки, зародыши генія и безумія, то мы увидимъ, что этотъ бодрый и здоровый умъ выскакиваетъ точно искра изъ крѣпкой натуры шведскаго крестьянства. Онъ высасываетъ себѣ пищу изъ красотъ природы Швеціи и изъ древнихъ скандинавскихъ сказаній. Онъ стремится къ дѣятельности и къ борьбѣ, изучаетъ духъ древности, и эллинскій классицизмъ оказываетъ на него облагораживающее вліяніе. Его религіозное свободомысліе ведетъ его къ свободомыслію политическому, а мягкій его характеръ побуждаетъ его искать примиренія для борющихся стремленій вѣка. Эта умственная точка зрѣнія его объусловливаетъ собою и литературную: онъ является проповѣдникомъ свѣта, ясенъ и мелодиченъ въ своей манерѣ выражаться. Въ такомъ духѣ онъ написалъ самое главное свое произведеніе, представилъ ту идеальную картину скандинавской древности, о которой мечтали его современники. Для того, чтобъ оцѣнить по достоинству это произведеніе, нужно имѣть въ виду ту эпоху, когда оно возникло. Если сравнить съ нимъ другой, уже современный, скандинавскій "chef d'oeuvre", "Бергліота" Бьёрнсона, то его, конечно, нельзя будетъ признать безусловно, а лишь относительно скандинавскимъ; но это не мѣшаетъ ему быть безусловно красивымъ. Какъ только окончено было это произведеніе, свидѣтельствующее о поэтической мощи и здоровьѣ автора, оказалось, что зародышъ болѣзни коренился уже такъ глубоко въ душѣ поэта, что достаточно было только повода для того, чтобы дать ему развиться. Лѣто его жизни прошло; поздняя осень принесла съ собою еще нѣсколько прекрасныхъ плодовъ,-- и стволъ высохъ.
   Всѣмъ вышесказаннымъ я желалъ вызвать у читателей моихъ объ Исайѣ Тегнёрѣ впечатлѣніе, какъ о человѣкѣ цѣльномъ, прямомъ и честномъ, какъ въ добродѣтеляхъ своихъ, такъ и въ порокахъ, впечатлительномъ и одушевленномъ пламенною любовью къ прекрасному и истинному. Какъ человѣкъ, онъ, при всѣхъ своихъ недостаткахъ, представляетъ немалый интересъ и для иностранца; а идеальный образъ Тегнёра, какъ поэта, долго будетъ стоять лучезарнымъ передъ глазами того народа, на языкѣ котораго онъ писалъ и на который онъ направилъ одинъ изъ солнечныхъ лучей девятнадцатаго вѣка.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru