Бомарше Пьер-Огюстен Карон
Предисловие к "Женитьбе Фигаро"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод А. Н. Чудинова.
    Текст издания: журнал "Пантеон литературы", 1888.

   

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

П. БОМАРШЕ.

ТРИЛОГІЯ,
СЪ ХАРАКТЕРИСТИКОЙ ПОЭТА, СОСТАВЛЕННОЙ
А. Н. ВЕСЕЛОВСКИМЪ.

Переводъ А. И. ЧУДИНОВА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., No 8.
1888.

   

Предисловіе къ "Женитьбѣ Фигаро".

   Составляя это предисловіе, я не имѣлъ въ виду безплодныхъ разъисканій относительно того, хороша или дурна піеса, которую я поставилъ на сценѣ -- для меня это вопросъ несвоевременный; но я хотѣлъ самымъ обстоятельнымъ образомъ обсудить (и это я долженъ сдѣлать во всякомъ случаѣ), не написалъ-ли я произведенія позорнаго?
   Никто вѣдь не желаетъ писать комедій, которыя точь-въ-точь похожи были-бы на всѣ другія; если я, вслѣдствіе причинъ, показавшихся мнѣ достаточно основательными, уклонился отъ слишкомъ избитой колеи, станутъ-ли осуждать меня, какъ это сдѣлали нѣкіе господа, исходя отъ правилъ, которыхъ я не раздѣляю? Въ ребяческой поспѣшности станутъ-ли печатать, что я возвращаюсь къ младенческому состоянію искусства, потому лишь, что я поставилъ своею цѣлью проложить новую дорогу въ этомъ искусствѣ, первый, а можетъ быть, и единственный законъ котораго -- забавлять поучая? Но дѣло тутъ не въ этомъ.
   Нерѣдко между недостаткомъ, о которомъ громко говорятъ въ извѣстномъ произведеніи, и недостаткомъ, о которомъ думаютъ, бываетъ немалое разстояніе. Черта, не дающая намъ покоя, слово, задѣвающее насъ, остаются схороненными въ нашемъ сердцѣ, между тѣмъ какъ языкъ вымещаетъ за насъ, предавая поруганію остальное: такимъ образомъ, въ театральномъ дѣлѣ принято, что если бранятъ автора, то обыкновенно объ обстоятельствѣ, наиболѣе насъ задѣвающемъ, говорятъ менѣе всего.
   Быть можетъ, полезно будетъ раскрыть предъ всѣми такого рода двойственное зрѣлище, открываемое комедіями, я поступлю хорошо, если, воспользовавшись своимъ положеніемъ, успѣю, анализируя это зрѣлище, возстановить, въ общественномъ мнѣніи, дѣйствительный смыслъ и значеніе этихъ словъ: что такое театральная скромность?
   Усиливаясь выставить себя нѣжными, тонкими знатоками и установить, какъ я выразился въ другомъ мѣстѣ, лицемѣріе скромности на ряду съ распущенностью нравовъ, мы дѣлаемся ничтожными существами, неспособными повеселиться и рѣшить, что прилично и что неприлично -- нужно-ли говорить?-- дѣлаемся пресыщенными глупцами, которые не знаютъ, чего хотятъ, что имъ любить и что слѣдуетъ бросить. Уже эти избитѣйшія выраженія: "приличный тонъ", "приличное общество", постоянно прибираемыя къ уровню каждаго нелѣпаго кружка,-- выраженія, растяжимость которыхъ такъ велика, что не знаешь, право, гдѣ они начинаются и гдѣ оканчиваются,-- уже они извели въ конецъ открытое и истинное веселье, составлявшее отличительную черту комизма, присущаго нашему народу.
   Присоединимъ къ этому педантическое примѣненіе другихъ громкихъ выраженій, въ родѣ: "приличіе и добрые нравы", имѣющихъ столь важное, столь высокое значеніе, что наши судьи комедій въ большомъ прискорбіи, будучи не въ состояніи осудить огуломъ всѣ театральныя піесы во имя ихъ, и вы до нѣкоторой степени узнаете что сковываетъ геній, смущаетъ всѣхъ авторовъ и наноситъ роковой ударъ могуществу интриги, безъ которой по необходимости останутся лишь замороженныя разсужденія и длиннѣйшія комедіи.
   Наконецъ, въ довершеніе зла, всѣ общественныя положенія и состоянія успѣли добиться исключенія себя въ драматической цензурѣ: поставьте на сценѣ "Сутягъ" Расина, и современные Дандены и Бридуазоны, даже изъ числа болѣе образованныхъ людей хоромъ завопятъ, что нынче погибли добрые нравы и нѣтъ болѣе уваженія къ судьямъ.
   Поставьте на сценѣ "Тюркарэ", и будете имѣть дѣло со всѣми видами и фазисами пошлинъ и налоговъ, со всей корпораціей королевскихъ сборщиковъ податей. Правда, Тюркарэ нынче не имѣетъ своихъ двойниковъ. Онъ является подъ совершенно иными чертами: но затрудненіе остается все-таки затрудненіемъ.
   Невозможно играть "Причудливыхъ", "Маркизовъ" и "Заемщиковъ" Мольера, не возстановивъ противъ себя сразу высшее и среднее, новое и старинное дворянство. Его "Ученыя женщины" задѣваютъ нашихъ умницъ. Наконецъ, какой математикъ можетъ вычислить силу и длину рычага, при помощи котораго возможно было-бы, въ наше время, поднять до уровня сценическихъ требованій превосходное твореніе "Тартюфъ". Вслѣдствіе всего этого, авторъ, желающій доставить публикѣ забаву или поученіе, вмѣсто того, чтобы вложить въ свое произведеніе, по своему выбору, ту или иную интригу, принужденъ вертѣться въ кругу совершенно невозможныхъ случаевъ, принужденъ паясничать, вмѣсто того, чтобы осмѣивать, и избирать себѣ лицъ внѣ общества, -- все это изъ боязни нажить себѣ тысячу враговъ, изъ которыхъ онъ не зналъ ни одного, сочиняя свою прискорбную драму.
   И подумалъ я себѣ, что если какой-нибудь отважный человѣкъ не стряхнетъ всей этой пыли, то скучнѣйшія французскія піесы не замедлятъ отшатнуть народъ отъ себя и приведутъ его къ фривольной комической оперѣ и даже далѣе -- къ бульварнымъ сценамъ, этой смрадной кучѣ балаганнаго паясничества, возникшей къ нашему позору, гдѣ скромная свобода, изгнанная съ французской сцены, замѣнена безшабашной распущенностью и гдѣ молодежь питается грубыми нелѣпостями и, вмѣстѣ съ добрыми нравами, утрачиваетъ чувство приличія и художественный вкусъ, развиваемый нашими великими писателями. Я дерзнулъ сдѣлаться этимъ именно человѣкомъ; и если я не вложилъ въ мои произведенія достаточно таланта, то цѣль моя ясно сказалась во всѣхъ ихъ.
   Я всегда полагалъ, да и теперь полагаю, что на сценѣ сильное патетическое впечатлѣніе, глубоко нравственная идея, добрый и истинный комизмъ немыслимы безъ достаточно сильныхъ положеній, которыя возникаютъ лишь при явленіи какого-нибудь общественнаго недостатка, въ предѣлахъ задуманнаго сюжета. Трагическій писатель, въ гордомъ сознаніи средствъ, которыми онъ обладаетъ, дерзаетъ изображать ужаснѣйшія преступленія, заговоры, узурпацію трона, убійство, отравленіе, кровосмѣшеніе въ "Эдипѣ" и "Федрѣ"; братоубійство въ "Вандомѣ", отцеубійство въ "Магометѣ", цареубійство въ "Макбетѣ" и т. д. Менѣе отважная комедія не прибѣгаетъ къ такимъ крайностямъ, ибо картины, изображаемыя ею, взяты прямо изъ современныхъ нравовъ, лица ея -- прямо изъ окружающаго общества. Но возможно-ли поразить скупость, не выставляя на сцену какого-нибудь отвратительнаго скупца? снять маску съ лицемѣрія, не указавъ, подобно Оргону, въ лицѣ Тартюфа, отвратительнѣйшаго лицемѣра? осмѣять волокиту, не заставивъ его обойти цѣлый рядъ легкомысленныхъ барынь? отчаяннаго игрока, не окруживъ его бездѣльниками, если самъ онъ не успѣлъ еще сдѣлаться таковымъ?
   Все это люди далеко не изъ числа добродѣтельныхъ; авторъ и не выдаетъ ихъ за таковыхъ: онъ не покровительствуетъ ни одному изъ нихъ, онъ лишь изображаетъ ихъ пороки. Но потому лишь, что левъ хищникъ, волкъ жаденъ и обжорливъ, а лисица коварна и лукава, басня не можетъ быть названа безнравственной; когда авторъ пишетъ ее противъ глупца, которому всякая похвала кружитъ голову, онъ роняетъ сыръ изъ вороньяго клюва въ лисью пасть, и мораль басни готова; если бы ему понадобилось обратить ее противу низкаго льстеца, онъ окончилъ-бы свой апологъ такъ:"Лиса схватила его и проглотила; но сыръ былъ отравленъ". Басня есть не что иное какъ легкая комедія, а всякая комедія есть длинный апологъ; разница между ними та, что въ баснѣ жи нотныя имѣютъ умъ, а въ комедіи люди часто бываютъ животными и, что еще хуже, злыми животными.
   Такимъ образомъ, когда Мольеръ, къ которому такъ приставали глупцы, даетъ Скупому сына развратнаго и мота, который крадетъ у отца шкатулку и въ глаза ругаетъ его, откуда собственно выводитъ авторъ мораль: изъ добродѣтельныхъ лицъ или порочныхъ? Разумѣется, это ему все равно: онъ имѣетъ въ виду не лица своихъ комедій, а общество, которое онъ желалъ-бы исправить. Правда, литературные вѣстовщики и подметальщики его времени не преминули довести до свѣдѣнія доброй публики, до чего все это ужасно! Извѣстно также, что разные высокомѣрные завистники или завистливые высокомѣры напустились на него. Посмотрите, какъ суровый Буало, въ своемъ посланіи къ великому Расину, мститъ за своего уже умершаго тогда друга, возстановляя въ памяти слѣд. Факты:
   
   Невѣжество и заблужденіе, при появленіи его новыхъ піесъ,
   Въ костюмѣ маркиза, въ платьѣ графини,
   Сбѣгались диффамировать его новое великое твореніе
   И качали головой въ наиболѣе прекрасныхъ мѣстахъ.
   Командоръ требовалъ болѣе точности на сценѣ,
   Негодующій виконтъ выходитъ изъ театра во второмъ актѣ;
   Одинъ, усердный защитникъ осмѣянныхъ ханжей,
   За его мѣткія слова и выраженія, присуждалъ его къ костру;
   Другой, запальчивый маркизъ, объявивъ ему войну,
   Хотѣлъ отмстить поруганную знать.
   
   Въ одномъ изъ прошеній, поданныхъ Мольеромъ Людовику XIV, который былъ такъ великъ, покровительствуя искусствамъ, и безъ просвѣщеннаго вліянія котораго ваша сцена не имѣла-бы ни одного великаго творенія Мольера,-- въ прошеніи этомъ философъ-авторъ горько жалуется королю, что за обличеніе имъ лицемѣровъ послѣдніе повсюду печатаютъ про него, называя Мольера вольнодумцемъ, нечестивцемъ, безбожникомъ, дьяволомъ во плоти, принявшимъ образъ человѣка, и все это печатается съ одобреніемъ и привиллегіей короля, покровительствовавшаго ему: тутъ все было по старому.
   Но потому лишь, что дѣйствующія лица какой-нибудь піесы изображаютъ намъ черты нравовъ порочныя, слѣдуетъ-ли ихъ изгонять со сцены? Что-же мы будемъ преслѣдовать на сценѣ? Ошибки и странности? Да стоитъ-ли о нихъ писать. Онѣ у насъ подобны модѣ: онѣ мѣняются, но отъ нихъ не исправишь никого.
   Пороки и преступленія неизмѣнны и подъ маскою преобладающихъ нравовъ являются, лишь прикрытыя разнообразными и многочисленными формами: сорвать съ нихъ-то маску и показать во всей ихъ наготѣ -- таково должно быть благородное призваніе человѣка, посвящающаго себя театру. Морализируетъ-ли онъ съ улыбкой на устахъ или плачетъ при этомъ, Гераклитъ онъ или Демокритъ, во всякомъ случаѣ, это его прямая обязанность. Горе ему, если онъ уклонится отъ исполненія ея! Людей возможно исправить, лишь показавъ ихъ въ томъ видѣ, какъ они есть.
   Полезная и правдивая комедія -- не лживая похвала, не праздное академическое витійство.
   Но не смѣшивайте этой общей критики, составляющей одно изъ благороднѣйшихъ призваній искусствъ, съ отвратительной личной сатирой: преимущество первой заключается въ томъ, что она исправляетъ, никого не оскорбляя. Когда на сценѣ человѣкъ правдивый, возмущенный тѣмъ, какъ обыкновенно расплачиваются за благодѣянія, говоритъ: всѣ люди неблагодарны, каждый соглашается съ нимъ, и слова его никому не обидны. Такъ какъ если есть неблагодарные, то конечно, должны быть и благодѣтели; поэтому подобный укоръ устанавливаетъ извѣстное равновѣсіе между добрыми и злыми людьми: это каждый чувствуетъ и утѣшаетъ себя этимъ. Если какой-нибудь юмористъ скажетъ на это, что одинъ благодѣтель можетъ совершить сотню неблагодарныхъ поступковъ, ему справедливо возразятъ, что за то нѣтъ, быть можетъ, ни одною неблагодарнаго, который много разъ не былъ-бы благодѣтелемъ, и это еще разъ примиряетъ насъ съ человѣческой неблагодарностью. Такимъ образомъ, путемъ обобщеній самая горькая критика оказывается плодотворною, не оскорбляя насъ; между тѣмъ личная сатира, столь-же безплодная, какъ и пагубная, всегда оскорбительна и не даетъ никакихъ результатовъ. Я всегда и вездѣ ненавидѣлъ послѣднюю и считаю ее преступленіемъ, достойнымъ жестокой кары: поэтому я не разъ открыто обращалъ вниманіе суда на это обстоятельство, желая, чтобы театръ нашъ не превратился въ арену гладіаторовъ, на которой сильный считалъ-бы себя въ правѣ разразиться своимъ мщеніемъ, при содѣйствіи продажныхъ и, къ сожалѣнію, весьма немалочисленныхъ писакъ, которые торгуютъ своей низостью.
   Не довольно-ли этимъ сильнымъ тысячи одного фельетониста, мастера бюллетеней, афишера, изъ которыхъ они могутъ набрать самыхъ отпѣтыхъ и изъ нихъ облюбовать себѣ самого отъявленнаго негодяя и при содѣйствіи его оклеветать тѣхъ, кто имъ не нравится? Къ такому легкому злу относятся снисходительно, потому что оно остается безъ послѣдствій: гадина эта укуситъ васъ и погибнетъ; но сцена -- исполинъ, наносящій смертельный ударъ тому, противу кого онъ направленъ. Слѣдуетъ приберечь эти мощные удары для борьбы съ общественными недостатками и пороками.
   И такъ, не порокъ и не обстоятельства, порождаемыя имъ, непристойны на сценѣ, но отсутствіе поучительнаго и моральнаго элементовъ. Если авторъ, по слабости или вслѣдствіе застѣнчивости, не рѣшается вывесть ихъ изъ своего сюжета, вотъ что дѣлаетъ его піесу двусмысленной или прямо безнравственной.
   Когда моя "Евгенія" была поставлена на сценѣ (а приходится говорить о себѣ, такъ какъ на меня-то вѣдь и обрушиваются всѣ нападки), когда "Евгенія" была съиграна, всѣ наши наиболѣе рьяные защитники приличія подняли невообразимый гвалтъ за то, что я осмѣлился вывесть на сценѣ распутнаго барина, который переодѣваетъ своихъ лакеевъ патерами и надуваетъ обѣщаніемъ жениться молодую дѣвушку, которая появляется на сценѣ беременною, не будучи замужемъ.
   Не взирая на ихъ крики, піеса признана была если не лучшею, то наиболѣе нравственною изъ драмъ, постоянно играется на всѣхъ сценахъ и переведена на всѣ языки. Люди здравомыслящіе явно увидѣли, что мораль піесы, весь интересъ ея сосредоточиваются всецѣло на томъ, что могущественный и порочный человѣкъ злоупотребляетъ своимъ именемъ и довѣріемъ, чтобы тиранить слабую дѣвушку, одинокую, безъ поддержки, обманутую, добродѣтельную и покинутую. Такимъ образомъ, все полезное и лучшее въ этомъ произведеніи явилось слѣдствіемъ храбрости автора, осмѣлившагося фактъ общественнаго неравенства провести съ полной независимостью.
   Послѣ этого, я написалъ піесу "Два Пріятеля", въ которой отецъ признается своей якобы племянницѣ, что она его незаконная дочь. Эта драма тоже вполнѣ нравственна, потому что подъ жертвами самой совершеннѣйшей дружбы авторъ старается указать на обязанности, налагаемыя природой по отношенію къ плоду старинной любви, ребенку, котораго суровая щепетильность общественныхъ приличій или скорѣе ложное пониманіе послѣднихъ оставляетъ нерѣдко на произволъ судьбы.
   Въ числѣ другихъ критиковъ піесы, нѣкій юный, но весьма важный придворный, сидя въ сосѣдней со мною ложѣ, весело сказалъ дамамъ: "Авторъ, должно быть, какой-нибудь мальчишка-ветошникъ, не видавшій ничего возвышненѣе прикащиковъ на фермѣ и продавцевъ матерій, поэтому то онъ избираетъ благородныхъ друзей изъ-за прилавка и выводитъ ихъ на французскую сцену". Увы! милостивый государь, сказалъ я ему, выдвинувшись впередъ, дѣлать нечего, пришлось ихъ взять тамъ, гдѣ есть хоть какая-нибудь возможность предположить существованіе подобныхъ людей. Вы-бы навѣрное еще болѣе посмѣялись надъ авторомъ, если-бы онъ откопалъ двухъ истинныхъ друзей въ Oeil-de-boeuf или въ каретѣ. Необходимо чуточку правдоподобія даже въ дѣяніяхъ совершенно добродѣтельныхъ.
   Отдаваясь моему веселому характеру, я пытался, вслѣдъ затѣмъ, въ "Севильскомъ Цирюльникѣ" возродить на сценѣ доброе старое веселье, соединяя его съ легкой шутливостью нашего времени; но такъ какъ и это было своего рода нововведеніе, то піеса подверглась ожесточенному преслѣдованію. Подумаешь, я подрываю основы государства; избытокъ осторожности, принятой нѣкоторыми, и крики, раздавшіеся противъ меня, явно выдавали испугъ нѣкоторыхъ порочныхъ людей того времени, которые мнили увидѣть въ піесѣ свое изображеніе. Піеса четыре раза ценсурировалась, три раза снималась съ афишъ въ самый моментъ, когда ее слѣдовало играть, восходила даже, вслѣдствіе доноса, на разсмотрѣніе парламента; я-же, пораженный всей этой суматохой, настаивалъ лишь на томъ, чтобы публика была судьею того дѣла, которое предназначалось для удовольствія публики.
   Спустя три года, послѣ порицаній, я добился похвалы; каждый тихонько шепталъ мнѣ: "давайте намъ такихъ піесъ побольше -- вѣдь вы одни нынче рѣшаетесь смѣяться прямо въ лицо".
   Авторъ, обиженный кабалой и крикунами, видя, что піеса его идетъ, начинаетъ пріободряться; такъ я и сдѣлалъ.
   Покойный принцъ Конти, память о которомъ не умретъ среди патріотовъ (ибо въ самомъ имени его звучитъ старое слово отечество), покойный принцъ Конти, говорю я, публично предлагалъ мнѣ поставить на сценѣ мое предисловіе къ "Цирюльнику", которое, по его словамъ, веселѣе самой піесы, и вывесть тамъ всю семью Фигаро, о которой я говорю въ этомъ предисловіи. "Ваша свѣтлость, отвѣчалъ я, если я вторично выставлю на сценѣ этотъ характеръ, мнѣ придется показать его по-старше, обладающаго нѣсколько большей опытностью, -- подымется новая кутерьма, да и кто знаетъ, придется-ли ему увидѣть свѣтъ?" Однако, изъ уваженія къ принцу, я принялъ его предложеніе; я сочинилъ этотъ "Безумный День", который причинилъ нынче столько волненія. Онъ удостоилъ видѣть его первымъ. Это былъ человѣкъ высокаго характера, истинный принцъ, человѣкъ благородный и гордый:-- сказать-ли: онъ остался имъ доволенъ.
   Но увы! какую ловушку поставилъ я моимъ критикамъ, назвавъ свою комедію пустымъ именемъ "Безумный День"! Цѣлью моею было показать, что это сущая бездѣлица; но я не зналъ еще, до какой степени перемѣна въ объявленіи можетъ сбить съ толку людей. Оставивъ за піесой ея дѣйствительное заглавіе, слѣдовало назвать ее "Мужъ-подстрекатель". Это былъ-бы для нихъ новый слѣдъ, и меня преслѣдовали-бы иначе. Но названіе "Безумный День" поставило ихъ отъ меня на сто лье разстоянія: они стали видѣть въ піесѣ лишь то, чего въ ней никогда не будетъ, и нѣсколько суровое замѣчаніе о томъ, что обманывать -- дѣло нетрудное, имѣетъ болѣе широкое распространеніе, чѣмъ обыкновенно полагаютъ. Еслибы Мольеръ, вмѣсто заглавія "Жоржъ Данденъ", назвалъ свою драму "Глупость союзовъ", онъ принесъ-бы несравненно болѣе пользы; еслибы Реньяръ назвалъ свою "Légataire" -- "Наказаніе безбрачію", піеса его произвела-бы сильное впечатлѣніе. То, что не пришло ему въ голову, я сдѣлалъ умышленно. Но можно было-бы написать добрую главу о разнообразныхъ человѣческихъ сужденіяхъ и театральной морали,-- главу, которую мы назвали-бы: "О вліяніи афиши!"
   Какъ-бы то ни было, "Безумный День" пролежалъ пять лѣтъ въ портфелѣ; актеры, узнавъ про существованіе его, наконецъ вырвали его у меня. Поступили ли они хорошо или дурно по отношенію къ себѣ, это теперь извѣстно всѣмъ. Трудная-ли ея передача возбудила въ нихъ рвеніе, поняли-ли они вмѣстѣ съ публикой, что для успѣха въ комедіи нынче имъ придется прибѣгнуть къ новымъ усиліямъ, но доселѣ еще ни одна столь трудная піеса не была исполнена съ такимъ ансамблемъ, и если самъ авторъ (какъ говорятъ) остался въ ней ниже себя, то изъ числа исполнителей этого произведенія не было ни одного, которому-бы оно не сослужило службы, установивъ, увеличивъ или упрочивъ его репутацію. Но возвратимся къ чтенію комедіи, къ принятію ея на сцену.
   Вслѣдствіе преувеличенныхъ похвалъ актеровъ о той піесѣ, всѣ части общества желали съ нею познакомиться, и мнѣ тогда-же предстояло или войти во всяческіе споры, или уступить универсальнымъ инстанціямъ. Тогда-же значительнѣйшіе враги автора не преминули разгласитъ при дворѣ, что въ этомъ произведеніи, въ сущности представляющемъ сплетеніе глупостей, задѣваются религія, правительство, всѣ общественныя положенія, добрые нравы, и въ концѣ концовъ, добродѣтель страждетъ, а порокъ торжествуетъ, "какъ это и слѣдовало ожидать", прибавляютъ. Если важные господа, столько разъ мнѣ о томъ твердившіе, удостоятъ меня чести прочесть это предисловіе, они увидятъ изъ него, по крайней мѣрѣ, что ссылки мои вѣрны, мѣщанская-же прямота, съ какою я ихъ дѣлалъ, лишь ярче выставитъ благородную ложь ихъ собственныхъ ссылокъ.
   Такъ, въ "Севильскомъ Цирюльникѣ" я, изволите видѣть, по трясалъ государственныя основы, а въ этомъ новомъ произведеніи, еще болѣе безчестномъ и возмутительномъ, ниспровергаю ихъ вконецъ. Если разрѣшатъ такое сочиненіе, значитъ нѣтъ болѣе ничего святого. Къ властямъ полетѣло самые коварнѣйшіе доносы; кабала стала работать предъ сильными міра сего; взбунтовали набожныхъ барынь; надѣлали мнѣ враговъ у налоя и церковной каѳедры. Я-же, сообразно мѣсту и людямъ, боролся съ презрѣнной интригой посредствомъ моего чрезмѣрнаго терпѣнія, стойкаго уваженія, непреклоннаго послушанія, наконецъ, путемъ убѣжденія, когда оно могло быть услышано.
   Эта борьба продолжалась четыре года. Прибавьте къ нимъ еще пятилѣтнее пребываніе въ портфелѣ и скажите, что можетъ уцѣлѣть отъ тѣхъ намековъ, которые силятся видѣть въ піесѣ? Увы! когда я писалъ ее, все то, что нынче процвѣтаетъ, не существовало еще въ зародышѣ, то былъ совсѣмъ иной міръ.
   Въ теченіе этихъ четырехъ лѣтъ борьбы, я просилъ только дать мнѣ одного цензора -- мнѣ представили ихъ пять или шесть. Что же увидѣли они въ произведеніи, возбудившемъ такую ярость? Одну изъ забавнѣйшихъ интригъ -- и только. Знатный испанскій вельможа, влюбившись въ молодую дѣвушку, рѣшаетъ обольстить ее; эта-то невѣста, человѣкъ, за которую она должна выйти замужъ, и жена вельможи соединяются въ своихъ усиліяхъ разрушить всѣ планы этого повелителя, положеніе котораго, богатство и щедрость такъ всемогущи, что для него все возможно. Вотъ все, и ничего болѣе. Піеса передъ вашими глазами.
   Откуда-же эти пронзительные крики? А все потому, что авторъ не преслѣдуетъ одинъ какой-нибудь порокъ: игрока, честолюбца, скупого, лицемѣра, что посадило-бы ему на шею одну лишь группу враговъ, а отдаетъ предпочтеніе легкому произведенію, или, вѣрнѣе, составилъ себѣ иной планъ, по которому подвергается критикѣ разомъ нѣсколько общественныхъ недостатковъ. Но такъ какъ не это является обстоятельствомъ, порочащимъ произведеніе въ глазахъ просвѣщеннаго цензора, то піеса и была одобрена къ представленію. Дѣлать нечего, пришлось вытерпѣть ее на сценѣ, и тогда наши представители высшаго круга съ негодованіемъ стали смотрѣть
   
   Эту піесу, гдѣ изображается, какъ дерзкій слуга
   Безстыдно оспаривалъ свою жену у своего господина.
   Гюдекъ.
   
   О! какъ я жалѣлъ, что не воспользовался этимъ нравственно-ноучительнымъ сюжетомъ для какой-нибудь кровавой трагедіи! Что-бы мнѣ дать въ руки оскорбленному мужу, котораго не слѣдовало назвать Фигаро, кинжалъ, которымъ онъ въ порывѣ ревности пронзилъ-бы развратнаго вельможу, а такъ какъ самое мщеніе за поруганную честь совершено-бы было въ прекрасныхъ, звучныхъ стихахъ, и мой ревнивецъ, въ рангѣ, по меньшей мѣрѣ, армейскаго генерала, въ лицѣ своего соперника имѣлъ-бы какого-нибудь жестокаго тирана, тяжко угнетавшаго населеніе, -- то все это, совершенно чуждое нашимъ нравамъ, полагаю, не задѣло-бы никого; всѣ кричали-бы: браво! произведеніе чрезвычайно нравственное! И мы были-бы спасены, я да мой дикій Фигаро.
   Но я хотѣлъ только позабавить нашихъ французовъ, не исторгая потоковъ слезъ у ихъ женъ, и потому преступный любовникъ у меня -- молодой вельможа нашего времени, мотъ, человѣкъ довольно любезный, даже нѣсколько распутный, почти такой, какъ всѣ прочіе современные намъ вельможи. Но что вы дерзнете сказать на сценѣ о какомъ-нибудь вельможѣ такого, отъ чего не оскорбились-бы всѣ они,-- развѣ упрекнете его избыткомъ любезности? Вѣдь это, кажется, недостатокъ, наименѣе признаваемый ими самими? Я вижу отсюда, что многіе изъ этихъ господъ вспыхнули румянцемъ скромности (послѣдствіемъ благородныхъ усилій), соглашаясь съ тѣмъ, что я правъ.
   И такъ, желая сдѣлать его менѣе преступнымъ, я изъ великодушнаго почтенія не снабдилъ моего героя ни однимъ изъ народныхъ пороковъ. Вы скажете, чего добраго, что я и не могъ этого сдѣлать, что это значило-бы нарушить всякое правдоподобіе? Подайте-же голосъ въ пользу моей піесы, такъ какъ я этого не сдѣлалъ.
   Самый недостатокъ, въ которомъ я его обвиняю, не произвелъ-бы ни малѣйшаго комическаго движенія, еслибы я ему, веселія ради, не противопоставилъ самаго ловкаго человѣка въ народѣ, истиннаго Фигаро, который, продолжая защищать Сузанну, какъ свою собственность, подсмѣивается надъ планами своего господина и весьма забавно негодуетъ на него за то, что послѣдній дерзаетъ пытаться перехитрить его, непобѣдимаго искусника во всякаго рода плутняхъ.
   И такъ, изъ довольно оживленной борьбы между злоупотребленіемъ властью, забвеніемъ всякихъ принциповъ, исключительнымъ, благопріятнымъ случаемъ и всѣмъ обаяніемъ соблазна, съ одной стороны, и огнемъ, умомъ, всѣми средствами, какія можетъ придумать задѣтый за живое подчиненный для самообороны, съ другой,-- возникаетъ въ моей піесѣ весьма забавная интрига, въ которой мужъ-соблазнитель, раздраженный неудачами, усталый, измученный, встрѣчая затрудненія во всѣхъ своихъ похожденіяхъ, вынужденъ, три раза въ теченіе этого дня, пасть къ ногамъ своей жены, доброй, снисходительной и чувствительной женщины, которая, въ концѣ концовъ, прощаетъ его -- что онѣ и дѣлаютъ чаще всего. Что-же вы находите достойнаго порицанія въ этой морали, милостивые государи?
   Вы находите ее, быть можетъ, черезчуръ игривой, сравнительно съ важностью тона, котораго я держусь? Примите иную болѣе игривую мораль, которая такъ и бросается вамъ въ глаза въ піесѣ, хотя вы и не ищете ея. Вотъ эта мораль: развратный господинъ, ради своихъ прихотей предающій позору все, что подвластно ему, забавляющійся въ своихъ владѣніяхъ непорочностью всѣхъ своихъ молодыхъ вассалокъ, кончаетъ, подобно Альмавивѣ, тѣмъ, что дѣлается посмѣшищемъ у своихъ слугъ. И эта мысль достаточно сильно высказана авторомъ, когда Альмавива, въ пятомъ дѣйствіи, разсчитывая пристыдить невѣрную жену, указываетъ своему садовнику на кабинетъ и, дрожа отъ гнѣва, кричитъ ему: "Ступай туда, Антоніо, веди къ своему судьѣ презрѣнную, опозорившую меня!" -- А тотъ ему на это отвѣчаетъ: "Есть таки благое Провидѣніе! Вы столько ихъ опозорили въ околодкѣ, что хорошо бы и вамъ, въ свою очередь..."
   Эта глубокая мораль чувствуется во всемъ произведеніи, и еслибы автору понадобилось доказать противникамъ, что, давъ сильный урокъ, кому слѣдуетъ, онъ все-же поддержалъ уваженіе къ положенію виновнаго долѣе, чѣмъ можно было отъ него ожидать, судя по силѣ кисти,-- я-бы обратилъ ихъ вниманіе на то, что, потерпѣвъ неудачи во всѣхъ своихъ планахъ, графъ Альмавива вынужденъ былъ постоянно смиряться, но ни разу не дошелъ до униженія.
   Въ самомъ дѣлѣ, еслибы графиня пустила въ дѣло хитрость, чтобы усыпить его ревность и измѣнить ему, сдѣлавшись, такимъ образомъ, сама виновной, она не могла-бы уже привести къ своимъ ногамъ супруга, не унизивъ его въ нашихъ глазахъ. Преступное намѣреніе жены уничтожило-бы уваженіе къ брачному союзу, и автора справедливо могли бы упрекнуть въ изображеніи нравовъ, достойныхъ порицанія. Наши сужденія о нравахъ всегда переносятся на женщину: мужчины не пользуются такимъ уваженіемъ, чтобы къ нимъ можно было предъявить столь строгія требованія по этому тонкому дѣлу. Но не только сама она была очень далека отъ подобнаго намѣренія, въ этомъ произведеніи совершенно ясно видно, что никто тутъ и не желаетъ обмануть графа, а лишь помѣшать ему-то обмануть всѣхъ. Самая чистота побужденій исключаетъ всякую возможность упрека, и ужъ по тому одному, что графиня желаетъ лишь возвратить себѣ своего мужа, смущеніе ея, конечно, вполнѣ добродѣтельное и ничего унизительнаго въ себѣ не заключаетъ.
   И чтобы эта истина сильнѣе поразила васъ, авторъ противопоставляетъ этому грубоватому мужу -- добродѣтельнѣйшую изъ женъ, какъ по наклонностямъ своимъ, такъ и по убѣжденіямъ.
   Въ какой моментъ представляется вамъ покинутая нѣжно любимымъ мужемъ? Въ критическій моментъ, когда ея благосклонность къ милому мальчику, ея крестнику, могла принять опасное направленіе, если бы она дала усилиться зарождавшемуся въ ней чувству. Авторъ изображаетъ побѣдоносную для нея борьбу съ этимъ, зарождавшимся чувствомъ, именно съ цѣлью ярче выставить истинное чувство долга. О сколько предпринято было усилій по поводу этого легкаго драматическаго движенія, чтобы обвинить его въ неблагопристойности! Въ трагедіи охотно допускается, чтобы всѣ королевы и принцессы имѣли самыя пламенныя страсти, съ которыми имъ предоставляется бороться болѣе или менѣе успѣшно; но чтобы въ комедіи обыкновенная женщина могла бороться съ малѣйшей своей слабостью -- это-де не можетъ быть терпимо. О великая сила афиши! вѣрное и основательное мнѣніе! Вмѣсто трагедіи, явилась комедія, и здѣсь порицаютъ то, что разрѣшается тамъ! И однако, въ обоихъ случаяхъ, вы видите одинъ и тотъ-же принципъ: нѣтъ добродѣтели безъ жертвъ.
   Осмѣлюсь обратиться къ вамъ, несчастныя молодыя дѣвушки, на бѣду свою попавшія на пути различнымъ Альмавива! Будете-ли вы всегда разграничивать вашу добродѣтель отъ вашего горя, если какой-нибудь важный интересъ, стремясь разсѣять послѣднее, не напомнитъ вамъ, что пора наконецъ выступить на защиту первой. Не печаль потерять мужа представляется намъ тутъ трогательною: столь личное чувство далеко не можетъ быть названо добродѣтелью. Въ графинѣ кажется особенно привлекательною открытая борьба ея съ зарождающейся наклонностью, которую она признала предосудительной, и ея чувства законности. Усилія ея вернуть себѣ невѣрнаго мужа выставляютъ въ самомъ выгодномъ свѣтѣ двѣ тяжелыя жертвы, принесенныя ея чувствомъ и гнѣвомъ; не раздумывая долго, всякій невольно готовъ привѣтствовать ея торжество; это образецъ добродѣтельной женщины, примѣръ для всѣхъ другихъ лицъ ея пола и человѣкъ, вполнѣ достойный любви для насъ, мужчинъ.
   Если этотъ метафизическій анализъ, подтверждающій нравственное достоинство сценъ, если принятый принципъ всякаго театральнаго приличія не поразили нашихъ судей во время самаго представленія, то напрасно было-бы развивать и доказывать все это здѣсь: трибуналъ беззаконія не слушаетъ защиты обвиняемаго, котораго имъ нужно во что-бы то ни стало осудить; моей графинѣ не пришлось дойти до народнаго парламента: судитъ ее особая коммиссія.
   Легкій очеркъ ея добраго характера мы видѣли въ прелестной пьесѣ "По счастію". Зарождающееся въ молодой женщинѣ чувство къ своему юному двоюродному брату офицеру не показалось тамъ никому предосудительнымъ, хотя по ходу дѣйствія можно было предполагать, что вечеръ окончился-бы нѣсколько иначе, если-бы мужъ, какъ говоритъ авторъ, по счастію, не вернулся. По счастію также, никому не было надобности оклеветать этого автора: каждый добродушно интересовался лишь молодой, честной и чувствительной женщиной, которая сдерживаетъ первые порывы своихъ чувствъ; замѣтьте, что въ этой піесѣ мужъ только глупъ немного, въ моей-же онъ невѣренъ: заслуги моей графини выше.
   Поэтому то въ произведеніи, которое я защищаю, истинный интересъ сосредоточивается на графинѣ; остальное въ томъ-же духѣ.
   Почему Сузанна, камеристка, умная, ловкая и веселая, имѣетъ тоже право интересовать насъ? А потому, что соблазненная могущественнымъ ловеласомъ, имѣвшимъ болѣе даже, чѣмъ нужно, преимуществъ, чтобы побѣдить дѣвушку въ ея положеніи, она не колеблясь сообщаетъ о намѣреніяхъ графа двумъ лицамъ, наиболѣе заинтересованнымъ въ наблюденіи за ея поведеніемъ: своей барынѣ и своему жениху. Потому, что во всей ея ролѣ, едва-ли не самой большой въ піесѣ, нѣтъ ни одной фразы, ни одного слова, которыя не дышали-бы умомъ и не обнаруживали преданности долгу: единственная хитрость, которую она себѣ позволяетъ, вызвана интересами ея госпожи, которая дорожитъ ея преданностью и всѣ намѣренія которой чисты.
   Почему, при всѣхъ вольностяхъ своихъ по отношенію къ своему господину, Фигаро забавляетъ, но не возмущаетъ васъ? А потому, что въ противоположность всѣмъ слугамъ, онъ -- и вы это знаете -- далеко не самый безчестный человѣкъ въ піесѣ: видя, что онъ вынужденъ, будучи слугой, ловко отклонить отъ себя безчестіе, вы все ему прощаете, зная, что онъ обманываетъ своего господина только для того, чтобы выручить любимаго человѣка и спасти свое достояніе.
   И такъ, за исключеніемъ графа и его подручныхъ, каждый въ піесѣ дѣлаетъ почти то, что долженъ. Если вы ихъ находите нечестными потому лишь, что они бранятъ другъ друга, это весьма ложное основаніе. Взгляните на людей образцовой честности въ наше время: въ теченіи всей своей жизни они ничего иного и не дѣлаютъ! Безжалостно рвать въ клочки отсутствующихъ до такой степени принято нынче, что мнѣ, имѣющему обыкновеніе защищать ихъ постоянно, часто приходится слышать: что за чортъ! пренепріятный человѣкъ -- хорошо отзывается обо всѣхъ на свѣтѣ.
   Ужъ не мой ли пажъ, наконецъ, васъ смущаетъ? и безнравственность. въ которой обвиняется самая основа произведенія, не заключается-ли въ аксессуарѣ? О нѣжные цензора, неутомимые искатели истины, инквизиторы во имя морали, осуждающіе однимъ взглядомъ пятилѣтнія размышленія, будьте-же хоть разъ справедливы, не оглядываясь на слѣдствія! Неужели можно назвать позорнымъ лицомъ тринадцати-лѣтняго мальчика, съ первыми порывами сердца, готоваго безъ разбора отдаться первому влеченію, обожающаго -- а таково обыкновенно бываетъ чувство въ этомъ возрастѣ -- божественную въ его глазахъ женщину, которая случаемъ оказывается его крестной матерью? Общій любимецъ всего замка, живой, рѣзвый и страстный, какъ всѣ умныя дѣти, онъ, благодаря своему необыкновенному возбужденію, невольно два раза разстраиваетъ преступные замыслы графа. Юный сынъ природы, на что ни взглянетъ онъ, все его волнуетъ: можетъ быть, онъ уже не дитя, но и не мужчина еще; я и избралъ именно тотъ моментъ, когда онъ можетъ возбудить къ себѣ интересъ, не заставивъ никого краснѣть. Испытывая совершенно невинныя чувства, онъ таковыя же и возбуждаетъ во всѣхъ. Вы скажете, пожалуй, что онъ вызвалъ настоящую любовь? Господа судьи, это слово тутъ не годится. Вы слишкомъ просвѣщенны, чтобы понимать, что самая чистая любовь не бываетъ безкорыстна: его вѣдь еще совсѣмъ не любятъ; разумѣется, современемъ онъ будетъ любимъ. Это-то именно, съ обычной шутливостью, авторъ и вложилъ въ уста Сузавны, когда она говоритъ этому мальчику: "О! черезъ три или четыре года, предсказываю вамъ, изъ васъ выйдетъ порядочный повѣса"!...
   Чтобы для всѣхъ было очевидно, что онъ не болѣе какъ мальчикъ, мы нарочно заставляемъ Фигаро обращаться къ нему на "ты". Будь онъ хоть на два года постарше, какой слуга въ замкѣ позволилъ бы себѣ съ нимъ такія вольности! Посмотрите на него въ концѣ піесы: едва онъ нарядился въ костюмъ офицера какъ ужъ рука его тотчасъ хватается за шпагу при первой насмѣшкѣ графа по поводу недоразумѣнія съ пощечиной. Онъ будетъ гордъ и самолюбивъ, во теперь это -- дитя, не болѣе. Я вѣдь видѣлъ нашихъ дамъ въ ложахъ, до безумія влюбившихся въ моего пажа. Что имъ отъ него было нужно? Увы! ничего: онъ казался интереснымъ; но интересъ этотъ, подобно интересу графини, былъ чистъ и безкорыстенъ... интересъ... безъ всякаго интереса.
   Личность:іи пажа или совѣсть вельможи являются причиною тревоги послѣдняго всякій разъ, когда авторъ сводитъ ихъ вмѣстѣ въ піесѣ? Замѣтьте это незначительное обстоятельство, оно можетъ васъ навести на основную мысль пьесы: мальчикъ, очевидно, выводится здѣсь на сцену, чтобы придать моральный колоритъ всему произведенію, показывая вамъ, что человѣкъ наиболѣе властный у себя дома, затѣявъ какое-нибудь преступное дѣло, можетъ быть доведенъ до отчаянія самымъ ничтожнымъ существомъ.-- существомъ, которое страшится попасть ему на дорогѣ.
   Еслибы моему поэту было восевінадцать лѣтъ, съ его живымъ, кипучимъ характеромъ, я былъ-бы, въ свою очередь, неправъ, выведя его на сцену. Но какія чувства можетъ онъ внушить въ свои тринадцать лѣтъ? нѣчто чувствительное и скромное, не дружбу, не любовь, а что-то причастное и тому, и другому.
   Мнѣ нелегко было-бы убѣдить въ невинности этихъ впечатлѣній. еслибы мы жили въ менѣе цѣломудреный вѣкъ, въ одну изъ тѣхъ разсчетливыхъ эпохъ, когда въ погонѣ за скороспѣлостью, какъ съ плодами своихъ теплицъ, взрослые ставили подъ вѣнецъ своихъ дѣтей въ 12 лѣтъ и коверкали природу, скромность и добрые нравы во имя самыхъ гнусныхъ свѣтскихъ разсчетовъ, особенно торопясь добиться отъ этихъ еще не сложившихся созданій дѣтей, конечно, еще болѣе слабыхъ и болѣзненныхъ, счастіе которыхъ никому не было дорого и которыя являлись лишь объектомъ торговаго разсчета, не имѣвшаго никакого отношенія къ нимъ самимъ, но лишь къ ихъ имени. По счастію, мы далеки отъ подобнаго времени: характеръ моего пажа, независимо отъ него самого, имѣетъ нѣкоторое отношеніе къ графу, которое замѣтно для моралиста, но не остановило на себѣ вниманія большинства нашихъ судей.
   И такъ, въ этомъ произведеніи каждая болѣе важная роль имѣетъ какую-нибудь нравственную цѣль. Одна лишь роль Марселимы, казалось, составляетъ, въ этомъ отношеніи, исключеніе.
   Виновная въ старомъ прегрѣшеніи, плодомъ котораго былъ ея Фигаро, она должна была-бы, говорятъ, въ самомъ обнаруженіи своего проступка видѣть свое наказаніе, когда признала своего сына. Авторъ могъ-бы извлечь изъ этого болѣе глубокую мораль: въ нравахъ, которые онъ желаетъ исправить, ошибка молодой дѣвушки, жертвы соблазна, -- грѣхъ не ея, а мужчинъ. Почему-же онъ не сказалъ этого?
   Благоразумнѣйшіе гг. цензоры, да вѣдь онъ сказалъ это! Изучите нижеслѣдующую сцену, составлявшую главный нервъ третьяго акта,-- сцену, которую актеры просили меня исключить, опасаясь, чтобы столь суровое мѣсто не омрачило веселаго дѣйствія.
   Когда Мольеръ пристыдилъ кокетку и плутовку въ "Мизантропѣ" публичнымъ прочтеніемъ ея писемъ ко всѣмъ любовникамъ, онъ оставляетъ ее подъ гнётомъ этого позора, и хорошо поступаетъ: что съ нею дѣлать! Развратная по собственному влеченію и выбору, разбитная вдовушка, не имѣющая оправданія въ дѣйствіи подъ вліяніемъ ошибки, являющаяся бичемъ весьма честнаго чело вѣка, она всецѣло предоставляется нашему презрѣнію, и въ этомъ мораль автора. Что касается меня, то, уловивъ наивное признаніе Марселины подъ вліяніемъ чувства благодарности, я выставляю эту женщину въ полномъ униженіи: и Бартоло отказывается отъ нея, и Фигаро, ихъ сынъ, обращаетъ вниманіе публики на истинныхъ виновниковъ того распутства, въ которое безжалостно вовлекаются всѣ молоденькія дѣвушки изъ народа, надѣленныя смазливымъ личикомъ.
   Вотъ ходъ дѣйствія въ этой сценѣ:
   Бридуазонъ (обращаясь къ Фигаро, который призналъ въ Марселинѣ свою мать). Ясно: онъ на ней не женится.
   Бартоло. Да и не я.
   Марселина. Не вы? А сынъ вашъ? Вы же клялись мнѣ...
   Бартоло. Глупъ былъ. Если-бы подобныя воспоминанія обязывали человѣка, пришлось-бы пережениться на всѣхъ.
   Бридуазонъ. А если такъ строго приглядываться ко всему, такъ никто ни на комъ не женился-бы.
   Бартоло. Грѣшки извѣстные! печальная молодость!
   Марселина. Да, печальная, и даже болѣе печальная, чѣмъ полагаютъ! Я вовсе не желаю отрицать своей вины: сегодняшній день прекрасно подтвердилъ ее! но какъ-же тяжко искупать ее послѣ тридцатилѣтней скромной жизни! Я рождена была для жизни чистой, и стала честно жить, какъ только мнѣ возможно было руководствоваться собственнымъ своимъ умомъ Но въ годы иллюзій, неопытности и нужды, когда соблазнители осаждаютъ васъ со всѣхъ сторонъ, а нужда тиранитъ васъ,-- чѣмъ могло дитя защититься отъ такого дружнаго натиска недруговъ? Человѣкъ, сурово осуждающій насъ здѣсь, быть можетъ, въ своей то жизни сгубилъ какихъ-нибудь десять несчастныхъ.
   Фигаро. Наиболѣе виновные обыкновенно наименѣе великодушны: это общее правило.
   Марсели на (живо). Неблагодарные мужчины, уничтожающіе своимъ презрѣніемъ забаву вашихъ страстей, ваши жертвы, вы-то именно и должны нести наказаніе за ошибки нашей молодости: вы и ваши судьи, столь беззаконные, когда приходится имъ судить, отнимающіе у насъ своей позорной небрежностью всякое честное средство къ существованію! Оставили-ли вы хоть одно какое-нибудь занятіе на долю несчастныхъ дѣвушекъ? Онѣ вѣдь имѣли естественное право на всякаго рода женскіе наряды: вы и тутъ пристроили тысячи рабочихъ вашего пола.
   Фигаро. Солдатъ даже усаживаютъ съ иголкой въ рукахъ!
   Марселина (въ волненіи). Даже добившись наиболѣе высокаго положенія, женщины удостаиваются отъ васъ лишь насмѣшливаго уваженія. Привлекаемыя кажущимся почтеніемъ, фактически мы рабы ваши; добро, сдѣланное нами, безмѣрно умаляется, наши-же ошибки караются далеко выше дѣйствительной вины. О, ваше обращеніе съ нами, во всѣхъ отношеніяхъ, дѣло ужасное и безжалостное.
   Фигаро. Она права.
   Графъ (въ сторону). Болѣе чѣмъ права.
   Бридуазонъ. Она, ей-богу, дѣло говоритъ.
   Марселина. Но что намъ, сынъ мой, до отказа человѣка безсовѣстнаго? Не смотри на то, откуда ты, а гляди, куда идешь: это только должно быть важно для каждаго. Чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ твоя невѣста будетъ зависѣть отъ себя одной; она возьметъ тебя -- ручаюсь. Живи тогда, окруженный женою и нѣжной матерью, которыя будутъ любить тебя болѣе всего на свѣтѣ. Будь снисходителенъ къ нимъ и да пошлетъ тебѣ Господь счастіе, сынъ мой! Будь веселъ, свободенъ и добръ со всѣми, и мать твоя будетъ счастливѣйшею изъ женщинъ!
   Фигаро. Все это золотыя рѣчи, матушка, и я совершенно съ тобой согласенъ. Экая дурь, подумаешь! Земля вертится тысячи и тысячи лѣтъ, и въ этомъ океанѣ времени, случайно подцѣпивъ какія-нибудь тридцать ничтожныхъ годковъ, которые уже не вернутся, стану я теперь мучительно добиваться, кому именно обязанъ этимъ! Тѣмъ хуже для того, кто безпокоитъ себя подобными пустяками. Провести всю жизнь въ грызнѣ -- все равно, что повѣситься на своемъ галстухѣ, или все равно, что несчастныя лошади на тягѣ по рѣкѣ: онѣ не отдыхаютъ даже въ то время, когда останавливаются, а вѣчно тянутъ, хотя и перестаютъ двигаться. Мы обождемъ...
   Мнѣ жаль было этого кусочка; и теперь, когда піеса достаточно извѣстна, если-бы актеры имѣли храбрость возстановить его, по моей просьбѣ, публика, я думаю, была-бы имъ очень признательна. Имъ не пришлось-бы даже отвѣчать, подобно мнѣ, который вынужденъ былъ сказать кое-какимъ великосвѣтскимъ ценсорамъ, упрекавшимъ меня, во время чтенія, что я интересую ихъ какой-то безнравственной женщиной:-- Нѣтъ, господа, я говорю о ней не для того, чтобы оправдать въ вашихъ глазахъ ея поведеніе, но чтобы заставить васъ покраснѣть отъ собственнаго своего на поприщѣ наиболѣе вредномъ и позорномъ въ общественномъ смыслѣ -- развращенія молодыхъ дѣвушекъ, и я былъ правъ, утверждая, что вы найдете мою піесу слишкомъ веселой, потому что часто она черезчуръ сурова. Дѣло тутъ лишь въ томъ, какъ понимать вещи.
   -- Но вашъ Фигаро -- словно солнце вертящееся: своими лучами онъ всѣмъ обжигаетъ рукава.-- Всѣ-то преувеличиваютъ. Будьте хоть тѣмъ довольны, если онъ не обжигаетъ пальцевъ у тѣхъ, кто узнаетъ себя въ піесѣ: въ наше время это явленіе не рѣдкое въ театрѣ. Мнѣ, видите-ли. разрѣшается писать лишь въ качествѣ автора, только что сошедшаго со школьной скамьи! потѣшать ребятъ и никогда не говоритъ со взрослыми! Не будете-ли такъ милостивы, за мою веселость отпустить мнѣ немного и морали, какъ французамъ разрѣшается чуточку безумія въ воздаяніе за разумъ?
   Если на глупости наши я пролилъ лишь немного шутливой критики, то не думайте, чтобы я не съумѣлъ составить болѣе суроваго отзыва: тотъ, кто скажетъ въ своемъ произведеніи все, что знаетъ, внесетъ въ него болѣе, чѣмъ я сдѣлалъ. Но я приберегаю множество идей, тѣснящихся во мнѣ, для одного изъ наиболѣе нравственныхъ для сцены сюжетовъ. Въ настоящее время, я пишу "Преступную Матъ", и если отвращеніе, въ которое меня по горло погрузили, позволитъ мнѣ ее когда-либо кончить, я намѣренъ исторгнуть ею слёзы у всѣхъ чувствительныхъ женщинъ; языкъ мой поднимется до высоты создаваемыхъ мною положеній; я разсыплю въ ней черты самой строгой морали и сильно буду громить пороки, которыхъ щадилъ до сихъ поръ. Приготовьтесь-же, господа, снова мучить меня: грудь моя уже теперь начинаетъ отзываться въ пріятномъ ожиданіи готовящагося пріема: много бумаги и чернилъ извелъ я къ услугамъ вашего гнѣва.
   А вы, честныя, но равнодушныя дѣвицы, пользующіяся всѣмъ, но ни въ чемъ не принимающія участія, молодыя скромницы и застѣнчивыя, которымъ такъ понравился мой "Безумный День" (я и защищалъ-то его лишь для того, чтобы оправдать вашъ вкусъ), встрѣтивъ въ свѣтѣ одного изъ этихъ проницательныхъ людей, которые посвящаютъ себя смутной критикѣ піесы, все порицаютъ огуломъ, не указывая ничего опредѣленно, и особенно настаиваютъ на неприличіи піесы, -- разберите-ка получше этого человѣка, узнайте его положеніе, состояніе, характеръ, и вы тотчасъ же отгадаете словцо въ піесѣ, задѣвшее его.
   Само собою разумѣется, что рѣчь у меня идетъ не о тѣхъ литературныхъ блюдолизахъ, которые продаютъ свои бюллетени или афиши по столько-то ліардовъ за строку. Эти господа, подобно аббату Базилю, могутъ клеветать, сколько угодно: сколько-бы ни поносили они, имъ никто не повѣритъ.
   Еще менѣе имѣю я въ виду тѣхъ постыдныхъ пасквилянтовъ, которые не нашли иного средства удовлетворить своему бѣшенству,-- убійство-де черезчуръ опасно -- какъ швырнуть въ автора изъ глубины нашихъ залъ, въ то время, когда играютъ его піесу, подлѣйшими стихами. Имъ извѣстно, что я ихъ знаю: если-бы я намѣревался назвать ихъ, то это было-бы предъ судомъ; страхъ ихъ пусть будетъ имъ наказаніемъ, вполнѣ удовлетворяющимъ меня; но вы не можете вообразить себѣ, до чего они осмѣлились поднять подозрительность публики относительно столь презрѣнной эпиграммы! Они подобны жалкимъ торгашамъ-шарлатанамъ, которые, чтобы поднять въ глазахъ публики свою ветошь, увѣшиваютъ орденами и лентами картину, служащую имъ вывѣской.
   Нѣтъ, я укажу на нашихъ особъ, которыя, богъ-вѣсть почему, оскорбившись нѣсколько ѣдкими намеками, заключающимися въ піесѣ, принимаются ругать піесу, что не мѣшаетъ имъ однако продолжать посѣщать свадьбы.
   Препикантное зрѣлище представляютъ они собою тамъ, на спектаклѣ, весьма забавно затрудняясь тѣмъ, что не смѣютъ выразить ни удовольствія, ни гнѣва; высунувшись къ самому краю ложи, готовые осмѣять автора, они тотчасъ-же отклоняются въ самую глубь ея, чтобы скрыть недовольную гримасу; увлеченные какимъ-нибудь словцомъ на сценѣ, они тутъ-же омрачаются грустью подъ вліяніемъ кисти моралиста: при легкомъ веселомъ штрихѣ разыгрываютъ роль грустнаго изумленія и своею щепетильностью ставятъ себя въ весьма неловкое положеніе; глядя въ глаза женщинамъ, съ нѣмымъ выраженіемъ упрека за поддержку такого скандала, они при раздающемся взрывѣ аплодисментовъ устремляютъ на публику полный презрѣнія взглядъ, презрѣнія, подавляющаго ихъ самихъ. Они постоянно готовы сказать публикѣ, подобно тому придворному Мольера, который, негодуя на успѣхъ "Школы женщинъ", кричалъ изъ ложи публикѣ: "Да смѣйся-же, публика, смѣйся!" Право, эти господа доставляютъ мнѣ истинное удовольствіе, которымъ я и пользовался много разъ.
   Этотъ случай напоминаетъ мнѣ другой. Въ первое представленіе "Безумнаго Дня", въ фойэ (даже частные плебеи) весьма горячились по поводу моей отважности, какъ они глубокомысленно выражались. Маленькій старичекъ, сухой и рѣзкій, раздосадовавшись этими криками, стукнулъ своей тростью о полъ и сказалъ, уходя: "Наши французы, словно дѣти, орутъ, когда ихъ умываютъ". Старичекъ-то былъ человѣкъ умный. Конечно, можно было лучше выразиться, но мысль то едва-ли могла быть лучше.
   Съ такого рода преднамѣреннымъ порицаніемъ всего, понятно, что наиболѣе остроумныя черты приняты были хуже всего. Десятки разъ я слышалъ раздававшійся изъ ложъ ропотъ при этомъ отвѣтѣ Фигаро:
   Графъ. Отвратительная репутація!
   Фигаро. А если я заслуживаю лучшей? Многіе-ли вельможи могутъ о себѣ сказать тоже?
   Я лично отъ себя скажу, что такихъ вовсе нѣтъ, что ихъ и не можетъ быть, за самыми рѣдкими исключеніями. Человѣкъ темный или мало извѣстный можетъ стоить большаго, чѣмъ сложившаяся о немъ репутація, которая есть не что иное, какъ мнѣніе другихъ. Но если чиновный глупецъ кажется на своемъ мѣстѣ еще глупѣе, потому что тутъ ужъ ему ничего не скрыть, то знатный вельможа, человѣкъ высокого положенія, богатство и рожденіе котораго открыли баловню фортуны широкую арену дѣятельности и который выступилъ со всевозможными преимуществами въ свою пользу, не стоитъ своей репутаціи, если онъ не въ силахъ ее поддержать. Такое простое сужденіе, далекое отъ всякаго сарказма, должно-ли было возбудить противу себя ропотъ? Если примѣненіе его могло показаться оскорбительнымъ для нѣкоторыхъ вельможъ, не слишкомъ заботливыхъ о своей славѣ, то въ какомъ-же отношенія признано оно было эпиграммой людьми, заслуживающими всякаго уваженія? и возможна-ли для сцены болѣе правдивая идея, которая, служа нѣкотораго рода уздой для нашихъ баръ, была-бы своего рода урокомъ для тѣхъ, кто не знаетъ иныхъ?
   "Не только не слѣдуетъ забывать (сказалъ одинъ суровый писатель, и я съ удовольствіемъ привожу его слова, будучи съ нимъ согласенъ) -- не только не слѣдуетъ забывать, говоритъ онъ чѣмъ мы обязаны знатнымъ людямъ, напротивъ, преимущества рожденія должны-бы быть, по всей справедливости, признаваемы безусловно, потому что это даровое наслѣдственное благодѣяніе по отношенію къ подвигамъ, добродѣтелямъ и качествамъ предковъ, унаслѣдованнымъ ихъ потомками, никоимъ образомъ не можетъ задѣть самолюбія тѣхъ, кому ничего отъ нихъ не досталось, потому что въ монархіи эти посредствующіе ранги служатъ какъ-бы звѣномъ, соединяющимъ монарха съ его подданными; поддержаніе этой постепенной лѣстницы отъ простого землепашца и до державнаго властелина равно важно для людей всѣхъ сословій и положеній и составляетъ, быть можетъ, наиболѣе прочную опору монархическаго учрежденія".
   Но какой писатель говорилъ эти слова? Кто высказалъ это откровенное мнѣніе о дворянствѣ, мнѣніе, которое считаютъ столь далекимъ отъ моего? То былъ Пьеръ-Огюстенъ-Каронъ-де-Бомарше, письменно защищая предъ парламентомъ въ Эксѣ, въ 1778 году, великій и серьезный вопросъ чести, который предстояло вскорѣ рѣшить между однимъ дворяниномъ и мною. Въ произведеніи, которое я защищаю, нѣтъ нападокъ на сословіе, но на различныя неправды въ каждомъ изъ нихъ: только люди, виновные въ этихъ неправдахъ, считаютъ полезнымъ для себя ругать это произведеніе. Вотъ вамъ объясненіе этого ропота: да что, въ самомъ дѣлѣ! неужели эти неправды сдѣлались такъ священны, что нападая на одну изъ нихъ, встрѣтишь сразу двадцать защитниковъ?
   Неужели найдется какой-нибудь знаменитый адвокатъ, почтенный судья, который присоединился-бы къ защитительной рѣчи Бартоло или къ разсужденіямъ Бридуазона? Слова Фигаро о недостойномъ злоупотребленіи защитительными рѣчами въ наше время (это -- уничиженіе благороднѣйшаго учрежденія) хорошо показываютъ, какое значеніе имѣетъ въ моихъ глазахъ благородное занятіе адвоката; уваженіе-же мое къ суду окажется выше всякихъ подозрѣній, когда узнаютъ, въ какой школѣ я получилъ урокъ и прочитаютъ слѣдующій отрывокъ, тоже заимствованный мною у одного моралиста, который, говоря о судьяхъ, выражается буквально слѣдующимъ образомъ:
   "Какой состоятельный человѣкъ пожелалъ-бы, за весьма умѣренный гонораръ, избрать себѣ ужасное ремесло, заставляющее его вставать въ четыре часа и ежедневно ходить въ палаты суда, занимаясь тамъ, по предуказаннымъ формамъ, дѣлами, для него совершенно чужими? безпрерывно испытывать тоску отъ докучливыхъ собесѣдниковъ, отвращеніе вслѣдствіе приставанія просителей, болтовню тяжущихся, монотонность засѣданій, утомительныхъ совѣщаній и напряженія ума, нужныхъ для произнесенія приговоровъ, еслибъ онъ не разсчитывалъ получить, въ награду за эту трудовую тяжкую жизнь, уваженіе и благодарность отъ публики? А это уваженіе не есть-ли именно составляющееся о немъ мнѣніе, которое тѣмъ болѣе лестно для хорошихъ судей, чѣмъ оно будетъ строже для дурныхъ?"
   Но кто-же этотъ писатель, поучавшій меня своими уроками? Вы повѣрите, что и теперь это опять-таки Пьеръ-Огюстенъ: какъ вамъ извѣстно, онъ самъ говоритъ это, въ 1773 г., въ своемъ четвертомъ мемуарѣ, отстаивая свое печальное существованіе, которому угрожалъ нѣкій яко-бы судья. И такъ, я отношусь съ высокимъ почтеніемъ ко всему, что почтенно, и порицаю все зловредное.
   Но въ этомъ "Безумномъ Днѣ", вмѣсто того, чтобы подрывать общественные недостатки, вы позволяете себѣ вольности, весьма предосудительныя на сценѣ; въ особенности вашъ монологъ о людяхъ обойденыхъ отличается рѣшительно непозволительными подробностями.-- Э! господа! Неужели вы полагаете, что я обладалъ талисманомъ, чтобы обмануть, обойти и приворожить цензуру и власть, когда я представилъ имъ свое произведеніе? что я не долженъ былъ оправдывать предъ ними того, что дерзнулъ написать? Что говорить у меня Фигаро о такомъ человѣкѣ? Что "печатныя глупости имѣютъ значеніе лишь тамъ, гдѣ стѣснена печать". Что-же это, но вашему, истина, опасная по своимъ послѣдствіямъ? Вмѣсто этихъ ребяческихъ и утомительныхъ преслѣдованій, которыя одни только и придаютъ важность тому, что безъ нихъ не имѣло-бы никакого значенія,-- если-бы у насъ, какъ въ Англіи, были настолько умны, чтобы относиться къ глупостямъ съ презрѣніемъ, которое для нихъ убійственно,-- всѣ онѣ не вышли-бы изъ мусорной кучи, въ которой родились, и гнили-бы тамъ въ самомъ зародышѣ, не распространившись никуда. Пасквиль распро страняется боязнью его; если глупости продаются, то потому лишь, что ихъ запрещаютъ.
   А къ какому выводу приходитъ Фигаро? Онъ говоритъ, что "безъ свободы обсужденія и порицанія похвала не можетъ заключать въ себѣ ничего лестнаго; что только мелкіе людишки боятся печатнаго слова". Что это такое: преступная дерзость или уколы честолюбія? Коварная мораль или разумныя убѣжденія столь-же справедливыя, какъ и ободрительныя?"
   Заподозривайте, въ чемъ хотите, плоды воспоминаній автора. Когда довольный настоящимъ авторъ оберегаетъ будущее, критически обозрѣвая для того прошедшее, кто можетъ имѣть и рано быть имъ недовольнымъ? Когда-же, не обозначая ни времени, ни мѣста, ни лица, онъ указываетъ, при посредствѣ сцены, путь къ желаннымъ реформамъ, развѣ это не ведетъ его къ цѣли?
   И такъ, "Безумный День" показываетъ намъ, какимъ образомъ, въ данное благополучное время, при справедливомъ королѣ и умѣренныхъ министрахъ, писатель можетъ громить противниковъ, не опасаясь оскорбить кого бы то ни было. Только при добромъ королѣ можно не опасаясь писать исторію злыхъ королей; чѣмъ онъ умнѣе и просвѣщеннѣе, тѣмъ менѣе подвергается сгѣсненію при немъ свобода слова: каждый исполняетъ свой долгъ и не боится никакихъ намековъ, служилый людъ не страшится того, къ чему онъ долженъ относиться съ уваженіемъ, и никому нѣтъ надобности хлопотать объ угнетеніи литературы, которая составляетъ нашу славу заграницей и даетъ намъ превосходство, котораго мы не получили-бы никакимъ инымъ путемъ.
   Въ самомъ дѣлѣ, на что собственно мы могли-бы предъявить претензію? Каждый народъ стоитъ за свою вѣру и обожаетъ свое правительство. Мы не оказались храбрѣе тѣхъ, которые, въ свою очередь, бивали насъ Нравы наши помягче, но не лучше другихъ и, во всякомъ случаѣ, не даютъ намъ надъ ними превосходства. Одна литература наша, высоко цѣнимая всѣми народами, распространила могущество французскаго языка по всему міру и доставила намъ во всей Европѣ безспорное сочувствіе, которое оправдываетъ и, вмѣстѣ, достойно чествуетъ покровительство, оказанное этой литературѣ нашимъ правительствомъ.
   А такъ какъ всякій добивается единственнаго преимущества, котораго ему не достаетъ, то въ нашихъ академіяхъ придворные засѣдаютъ вмѣстѣ съ писателями, личные таланты и наслѣдственныя дарованія оспариваютъ другъ у друга это мѣсто, а академическіе архивы наполняются, почти въ одинаковой степени, бумагами и пергаментами.
   Возвратимся къ "Безумному Дню".
   Одинъ господинъ великаго ума, расходующій его лишь нѣсколько экономно, сказалъ мнѣ однажды вечеромъ въ театрѣ: "Объясните мнѣ, прошу васъ, почему въ вашей піесѣ встрѣчается столько небрежныхъ фразъ, совершенно не соотвѣтствующихъ вашему стилю?" -- Моему стилю, милостивый государь? Да если-бы таковой, къ несчастію, и былъ у меня, я постарался-бы забыть его, сочиняя комедію: я ничего не знаю нелѣпѣе въ драматическихъ произведеніяхъ этихъ безвкусныхъ камей, въ которыхъ все Голубое или все розовое, все отдаетъ авторомъ, кто-бы онъ тамъ ни былъ.
   Намѣтивъ себѣ сюжетъ, я вызываю своихъ лицъ и заставляю ихъ дѣйствовать.-- Помни о себѣ, Фигаро, твой баринъ тебя раскуситъ скоро.-- Спасайся, Керубино! вѣдь ты задѣваешь самого графа.-- Ахъ! графиня, какъ вы неосторожно поступаете, имѣя такого вспыльчиваго мужа -- Что они будутъ говорить -- я самъ не знаю; меня интересуетъ, что они будутъ дѣлать. Затѣмъ, когда они достаточно одушевятся, я быстро пишу подъ ихъ диктовку, зная, что они меня не обманутъ: что я всегда узнаю Базиля, у котораго нѣтъ такого ума, какъ у Фигаро, который не можетъ имѣть благороднаго тона графа, который не такъ чувствителенъ какъ графиня, которая не обладаетъ веселостью Сузанпы, которая уступаетъ въ шаловливости пажу, а всѣ они вмѣстѣ не имѣютъ напыщенности Бридуазона. Каждый тутъ говоритъ своимъ языкомъ, и да спасетъ ихъ Богъ естественности отъ иной рѣчи! И такъ, будемъ разбирать лишь ихъ мысли и оставимъ въ покоѣ вопросъ о томъ, почему я не далъ имъ своего стиля.
   Нѣкоторые злонамѣренные люди пытались набросить тѣнь на слѣдующею фразу Фигаро: "Солдаты мы что-ли, которые убиваютъ и идутъ на смерть, не зная, за что и для чего? Я-же хочу знать, почему я сердитъ." Сквозь туманъ неяснаго пониманія они дали замѣтить, что я проливаю обезкураживающій свѣтъ на тяжолое положеніе солдата; есть-де вещи, которыхъ никогда не слѣдуетъ говорить". Вотъ во всей своей силѣ аргументъ злобы; остается доказать его глупость.
   Еслибы я, сопоставляя тяжесть службы съ скромною за нее платой или выставляя какое-нибудь иное неудобство военнаго быта, ставилъ военную славу ни во что и высказалъ-бы что-нибудь не въ пользу этого благороднѣйшаго, хотя и жестокаго ремесла, меня могли-бы по справедливости упрекнуть въ весьма неумѣстной нескромности. Но отъ рядового до полковника и генерала включительно, кто же изъ воиновъ могъ когда-либо претендовать на то, чтобы ему открыта была тайна кабинета, за которую онъ отправляется въ походъ? Вотъ объ этомъ-то и идетъ рѣчь въ извѣстной фразѣ Фигаро.
   Разсуждая объ употребленіи, какое дѣлаетъ человѣкъ изъ своей свободы въ трудныя минуты жизни, Фигаро могъ, равнымъ образомъ, противопоставить своему положенію и всякое состояніе, требующее безусловнаго подчиненія -- и ревностнаго отшельника, долгъ котораго всему вѣрить, не мудрствуя лукаво, равно какъ доблестнаго воина, вся слава котораго состоитъ въ томъ, чтобы идти впередъ по приказанію, безъ всякихъ мотивовъ, убивать и идти на смерть, не зная, за что и для чего. И такъ, фраза Фигаро ничего не говоритъ подобнаго; смыслъ ея -- что человѣкъ свободный въ своихъ дѣйствіяхъ долженъ руководствоваться иными принципами, чѣмъ тѣ, обязанность которыхъ слѣпо повиноваться.
   Богъ мой! Что-бы это поднялось, еслибы я воспользовался выраженіемъ, которое приписываютъ великому Конде и которое безмѣрно прославляется тѣми-же мудрецами, надсаживавшимися надъ моей фразой? По ихъ словамъ, великій Конде явилъ образецъ благороднѣйшаго духа, остановивъ Людовика XIV, когда тотъ готовился столкнуть своего коня въ Рейнъ, и сказавъ этому государю: "Сиръ, вамъ нуженъ жезлъ маршала?"
   По счастію, нигдѣ не подтверждено, что этотъ великій человѣкъ, въ самомъ дѣлѣ, сказалъ эту великую глупость. Это значило-бы сказать королю передъ всей его арміей: "Вы на смѣхъ что-ли, сиръ, рѣшаетесь броситься въ рѣку? Вѣдь чтобы подвергнуть себя подобной опасности, нужно быть человѣкомъ сильно нуждающимся въ повышеніи по службѣ или въ деньгахъ.
   Такимъ образомъ, доблестный мужъ, величайшій полководецъ своего времени, считаетъ ни во что честь, патріотизмъ и славу! Если вѣрить имъ, ничтожнѣйшій разсчетъ одинъ долженъ быть основнымъ принципомъ отваги! Это было-бы ужасно! И выведи я эту черту въ своей піесѣ, я заслуживалъ-бы серьезнаго упрека, съ которымъ безъ всякаго повода обращаются теперь ко мнѣ.
   Предоставимъ-же свихнувшимся головамъ хвалить или порицать случайно, не давая себѣ отчета ни въ чемъ; выходить изъ себя по поводу глупости, которая никогда не могла быть сказана, и преслѣдовать честное и простое слово, показывающее лишь здравый смыслъ.
   Другой довольно сильный упрекъ, отъ котораго я не могъ оправдаться, вызванъ тѣмъ, что я отвелъ графинѣ на покой извѣстный монастырь урсулинокъ. Урсулинки! воскликнулъ одинъ вельможа, весьма эффектно всплеснувъ руками.-- Урсулинки! воскликнула одна дама, отъ удивленія опрокинувшись на молодого англичанина въ ея ложѣ.-- Урсулинки! ахъ, милордъ, еслибы вы понимали по-французски!..-- Я чувствую, чувствую, сударыня, сказалъ молодой человѣкъ, краснѣя.-- Дѣло въ томъ, что никто еще на сценѣ не выводилъ женщину-урсулинку! Аббатъ, да говорите-же! Аббатъ (попрежнему опрокинувшись на англичанина), какъ вы находите урсулинокъ?-- Крайне неприлично, отвѣчаетъ аббатъ, не переставая лорнировать Сусанну, О весь высшій кругъ повторялъ: Урсулинки! это крайне неприлично!-- Бѣдный авторъ! тебя судятъ, а каждый занятъ своимъ дѣломъ. Тщетно усиливался я вразумить, что по ходу дѣйствія, чѣмъ менѣе склонна графиня затвориться въ монастырѣ, тѣмъ болѣе она должна другихъ убѣдить въ этомъ и въ особенности своего мужа.-- все напрасно: урсулинка моя была осуждена безповоротно.
   Въ минуты особенно дурного настроенія, будучи человѣкомъ покладистымъ, я рѣшился даже попросить одну изъ артистокъ, своею игрой придавшую особенную прелесть моей піесѣ, разспросить у недовольныхъ, въ какой иной дѣвичій монастырь они находили-бы приличнымъ пристроить графиню? Что до меня, то мнѣ это было безразлично; я помѣстилъ-бы ее, куда угодно: въ августинскій монастырь, въ целестинскій, въ Клеретъ, къ визитандинкамъ, даже въ малый францисканскій орденъ -- такъ мало стою я за урсулинокъ. Но они оказались весьма непреклонны!
   Наконецъ, такъ какъ шумъ не прекращался, то чтобы мирно уладить дѣло, я оставилъ слово "урсулинки" тамъ, гдѣ оно стояло: тогда каждый, совершенно довольный собой и умомъ, при семъ обнаруженнымъ, успокоился на урсулинкахъ, и тогда заговорили о другомъ.
   Я вовсе, какъ видите, не врагъ для моихъ враговъ. Наговоривъ очень много дурнаго обо мнѣ лично, они не причинили ничего дурного моей піесѣ, и если они съ такою-же радостью разорвали-бы ее въ клочки, съ какимъ удовольствіемъ я ее писалъ, то никто не остался-бы въ накладѣ. Бѣда въ томъ, что они вовсе не смѣются; не смѣются на представленіи моей піесы, потому что никто не смѣется на представленіи ихъ піесы. Я знаю даже многихъ любителей, которые очень похудѣли съ тѣхъ поръ, какъ "женитьба" имѣла успѣхъ; простимъ-же имъ ихъ гнѣвъ.
   Къ морали всей піесы и ея отдѣльныхъ частей,-- морали, растворенной въ волнахъ неудержимаго веселья, къ довольно живому діалогу, легкость котораго скрываетъ трудность сочиненія, -- ко всему этому еслибы авторъ присоединилъ еще легко развивающуюся интригу, въ которой искусство было-бы скрыто искусно, которая сказалась и развивалась-бы безпрерывно, проходя сквозь множество комическихъ положеній, остроумныхъ и разнообразныхъ картинъ, не утомляя, поддерживающихъ вниманіе публики три съ половиною часа, въ теченіе которыхъ продолжается одинъ и тотъ-же спектакль (опытъ, на который не дерзнулъ отважиться до сихъ поръ еще ни одинъ писатель),-- будь все это такъ, что-же оставалось-бы дѣлать бѣднымъ критикамъ, которые такъ раздражены піесой? Нападать и преслѣдовать автора устной, писанной и печатной бранью, чѣмъ они и занялись неутомимо. Они истощили всѣ средства, до клеветы включительно, усиливаясь погубить меня въ глазахъ всѣхъ лицъ, отъ которыхъ зависитъ во Франціи спокойствіе гражданина. По счастію, произведеніе мое, -- передъ глазами всего народа, который десять долгихъ мѣсяцевъ смотритъ его, судитъ и оцѣниваетъ. Оставить его на сценѣ до тѣхъ поръ, пока оно доставляетъ удовольствіе -- вотъ единственное мщеніе, которое я позволилъ себѣ. Я пишу это не для современныхъ читателей: разсказъ о хорошо извѣстномъ безобразіи мало интересенъ; но черезъ двадцать-четыре года онъ принесетъ плоды. Писатели того времени приравнять свою судьбу къ моей, и дѣти наши узнаютъ, какою цѣною получалась возможность забавлять ихъ отцовъ.
   Перейдемъ къ дѣлу: но это все вѣдь такъ больно. Истинный мотивъ, скрытый и въ глубинѣ сердца производящій всѣ эти упреки, заключается въ слѣдующемъ четверостишіи:
   
   Почему этого Фигаро, котораго всѣ такъ охотно слушаютъ.
   Глупцы яростно рвутъ въ клочки?
   Получать, брать и просить --
   Въ этихъ трехъ словахъ вся тайна.
   
   Въ самомъ дѣлѣ, Фигаро, говоря о ремеслѣ французскаго царедворца, опредѣляетъ его этими тремя суровыми словами. Я не могу отрицать: это было сказано. Но что сказать вамъ по этому поводу? Если это зло, то лѣкарство отъ него будетъ еще хуже: слѣдовало-бы методически установить то, на что я лишь мелькомъ указалъ; слѣдовало-бы показать, что на французскомъ языкѣ выраженіи: homme de la cour, homme de cour и courtisan par métier -- не синонимы.
   Нужно было-бы повторить, что слово "придворный" обозначаетъ лишь извѣстное высокое положеніе лица, что оно примѣняется къ почтенному лицу, ведущему блестящій образъ жизни, подобающій его сану; что если этотъ "придворный" любитъ добро по влеченію своего сердца, безкорыстно, если, не дѣлая никому зла, онъ заслуживаетъ уваженія отъ старшихъ себя, любитъ равныхъ и цѣнитъ всѣхъ другихъ,-- въ такомъ случаѣ, названіе это получаетъ новый блескъ, и мнѣ извѣстны многіе такіе, которыхъ я съ удовольствіемъ-бы назвалъ, еслибы рѣчь шла о томъ.
   Нужно было-бы показать, что французскій царедворецъ -- названіе, не столько указывающее на положеніе лица, сколько резюмирующее прямой, гибкій, но сдержанный характеръ; это -- человѣкъ, пожимающій на пути всѣмъ встрѣчнымъ руку, тонко ведущій интригу, прикрываемую постоянной услужливостью, не создающій себѣ враговъ, но при случаѣ готовый охотно столкнуть въ ровъ движеніемъ плеча лучшаго друга, чтобы обезпечить его паденіе и занять его мѣсто наверху, встрѣчающій съ улыбкой на устахъ ненавистнаго ему человѣка и осуждающій любимыя свои мысли, соображаясь съ тѣмъ, кто его слушаетъ, въ "полезныхъ ему интрижкахъ жены или любовницы видящій лишь то, что онъ долженъ видѣть, наконецъ.....
   
   Беретъ все, для краткости дѣли.
   Какъ подобаетъ истому царедворцу.
   Лафонтенъ.
   
   Послѣднее значеніе не такъ неблагопріятно, какъ значеніе придворнаго по ремеслу, объ этомъ именно человѣкѣ и говоритъ Фигаро.
   Но если расширить опредѣленіе послѣдняго, если пробѣжавъ всевозможные типы его, показать эту особу, полную двуличія, высокую и, въ то-же время, низкую, пресмыкающуюся съ горделивымъ видомъ, имѣющую претензіи на все и ни одного основанія къ этимъ претензіямъ, принимающую покровительственный тонъ, чтобы стать во главѣ партіи, способную очернить всѣхъ конкуррентовъ, посягающихъ на ея кредитъ, изъ долга чести создающую себѣ прибыльное ремесло, продающую своихъ любовницъ начальству, которое расплачивается за его удовольствія, и т д. и т. д., четыре страницы и т. д., -- еслибы включить въ это опредѣленіе всѣ эти подвиги, все-таки пришлось-бы вернуться къ двустишію Фигаро: "Получать, брать и просить -- въ этихъ трехъ словахъ вся тайна".
   Такихъ я вовсе не знаю; говорятъ, бывали они при Генрихѣ III, при другихъ короляхъ также; это дѣло историка... Но я обѣщалъ критику моей піесы; нужно-же вамъ дать ее наконецъ.
   Вообще великій недостатокъ ея состоитъ въ томъ, ч то я написалъ ее, не наблюдая жизни, что она не изображаетъ ничего изъ дѣйствительно существующаго и совсѣмъ не напоминаетъ того общества, среди котораго мы живемъ, что изображаемые въ ней нравы, низменные и извращенные, не имѣютъ даже достоинства быть вѣрными истинѣ. Такое мнѣніе мы прочли недавно въ прекрасномъ печатномъ разсужденіи, сочиненномъ однимъ искреннимъ чело вѣкомъ, которому развѣ недостатокъ ума мѣшаетъ сдѣлаться посредственнымъ писателемъ. Но посредственность это или нѣтъ, что касается до меня, то, не имѣя обыкновенія наносить удары исподтишка, подобно какому-нибудь сбиру, который, будто не глядя на васъ, воткнетъ въ бокъ кинжалъ, я скажу, что вполнѣ держусь его мнѣнія. Согласенъ, что и въ самомъ дѣлѣ, прошлое поколѣніе весьма было сходно съ моей піесой, будущее будетъ тоже очень сходно съ нею, а настоящее ничуть не напоминаетъ ея; я никогда вѣдь не встрѣчалъ ни мужа подстрекателя для жены, ни развратника вельможи, ни жаднаго царедворца, ни невѣжественнаго или увлекающагося судьи, ни бранчливаго адвоката, ни посредственностей, преуспѣвающихъ въ жизни. И если чистыя души, которыя, конечно, не узнаютъ себя въ піесѣ, раздражаются противъ нея и безпощадно ругаютъ, то единственно изъ почтительной памяти къ своимъ дѣдамъ и нѣжныхъ чувствъ къ своимъ внукамъ. Послѣ такого объявленія, надѣюсь, меня оставятъ въ покоѣ, и тѣмъ кончаю.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru