Богданович Ангел Иванович
Критические заметки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказы г. Вересаева - "Без дороги", "Поветрие".- Попытки автора уловить новые настроения в интеллигенции.- Его объективизм.- "Ученые" открытия о. Н. Блинова в вопросе о вотяках и их культе.- Г. Минский о старой и новой поэзии: Байронизм Пушкина и Лермонтова - "чумное пятно", горевшее до сих пор на русской поэзии, и жизнерадостность новой.- "Тишина", новый сборник стихотворений г. Бальмонта, как образчик "жизнерадостности" новой поэзии.

   

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.

Разсказы г. Вересаева -- "Безъ дороги", "Повѣтріе".-- Попытки автора уловить новыя настроенія въ интеллигенціи.-- Его объективизмъ.-- "Ученыя" открытія о. Н. Блинова въ вопросѣ о вотякахъ и ихъ культѣ.-- Г. Минскій о старой и новой поэзіи: Байронизмъ Пушкина и Лермонтова -- "чумное пятно", горѣвшее до сихъ поръ на русской поэзіи, и жизнерадостность новой.-- "Тишина", новый сборникъ стихотвореній г. Бальмонта, какъ образчикъ "жизнерадостности" новой поэзіи.

   Разсказы г. Вересаева, появившіеся сначала въ "Рус. Богатствѣ" и другихъ журналахъ, сразу выдѣлили автора изъ сѣроватой толпы многочисленныхъ сочинителей очерковъ и разсказовъ, судьба которыхъ довольно однообразна -- появиться на мигъ и кануть въ лету, не возбудивъ ни въ комъ ожиданій и не оставивъ по себѣ особыхъ сожалѣній. Иначе было съ разсказами г. Вересаева. Каждый изъ нихъ рѣзко выдѣлялся и особымъ настроеніемъ автора, и содержаніемъ, и манерой обработки сюжета. Словомъ, оригинальность автора выступала несомнѣнно, давая право надѣяться, что въ лицѣ г. Вересаева литература получитъ новую незаурядную силу. Теперь, собранные вмѣстѣ, эти очерки и разсказы не только не ослабляютъ прежняго впечатлѣнія, но въ значительной степени усиливаютъ его. То, что въ каждомъ изъ нихъ было отрывочно и лишь намѣчалось отдѣльными чертами, выступаетъ въ сборникѣ въ совокупности, дополняясь взаимно и создавая въ общемъ вполнѣ опредѣленное настроеніе, которое, начиная съ первыхъ страницъ, все усиливается, оставляя читателя подъ впечатлѣніемъ чего-то сильнаго и новаго.
   Главное содержаніе сборника составляютъ собственно двѣ вещи -- повѣсть "Безъ дороги" и непосредственно дополняющій ее очеркъ "Повѣтріе", появляющійся въ печати первый разъ. Небольшіе разсказы -- "На мертвой дорогѣ", "Товарищи", "Прекрасная Елена", "Порывъ", "Загадка", помѣщенные въ началѣ сборника, служатъ какъ бы введеніемъ, въ которомъ намѣчены "лейбъ-мотивы", употребляя терминъ вагнеровской музыки,-- руководящія начала, развертывающіяся затѣмъ въ цѣлую картину душевнаго настроенія въ повѣсти "Безъ дороги".
   Въ первомъ очеркѣ, "На мертвой дорогѣ", по выдержанности, пожалуй, лучшемъ во всей книгѣ, читателя съ первыхъ строкъ охватываетъ впечатлѣніе мертвой неподвижности, которою вѣетъ отъ прекрасно набросанной картины выжженой солнцемъ степи и убѣгающей вдаль заброшенной линіи желѣзной дороги. Эта линія когда-то кипѣла жизнью, центромъ которой былъ нынѣ выработанный рудникъ, угольная шахта, гдѣ сотни рабочихъ бодро стучали кайлой, выбрасывая на поверхность живительный уголь. Теперь здѣсь тишина и опустошеніе: бурьяномъ поросли рельсы и шпалы, жизнь идетъ мимо, мимо тянутся скрипучіе обозы, мимо снуютъ толпы рабочихъ, а сторожъ, неподвижно покуривающій трубку и тоскливо посматривающій на свою мертвую линію, убѣгающую въ глухой уголъ, гдѣ зіяетъ глубокая шахта, еще усиливаетъ впечатлѣніе пустоты и мертвенности. Изрѣдка забредаетъ въ сторожку унылый путникъ укрыться отъ палящаго солнца, какъ, напр., мечтатель Никитинъ, шахтеръ, задавшійся цѣлью своими "плантами" въ самое сердце поразить тѣхъ, кто небрежетъ о здоровья и жизни шахтеровъ, либо загнанная дождемъ богомолка, повѣствующая о чудесахъ богоспасаемаго града Іерусалима. "И степь, безсильно выгорѣвшая подъ солнцемъ, и лѣнивый, душный воздухъ, и негодующія сѣтованія сторожа, все дышало чѣмъ-то такимъ тоскливымъ, разслабляющимъ и безнадежнымъ... Странно было думать, что гдѣ-нибудь теперь свѣжо и прохладно, что есть на свѣтѣ добрые, дѣятельные, неунывающіе люди..."
   Въ слѣдующемъ разсказѣ, "Товарищи", та же мертвая тишь и безотрадная тоска, только вѣетъ ею не отъ мертвой дороги, а отъ мертвыхъ людей. Когда-то бодрые и радостные, они составляли живую дружную семью молодежи, кипѣвшую мечтами, надеждами и планами, теперь, заброшенные службою въ одинъ изъ безчисленныхъ русскихъ городишекъ, они тянуть лямку, кто по акцизу, кто учителемъ, словомъ, всѣ чиновники, либо добываютъ себѣ средства мало привлекающимъ ихъ трудомъ. "Еще работы въ жизни много, работы честной и святой", припоминается одному изъ нихъ слова юношеской пѣсни. Гдѣ же она, эта "честная и святая работа"? "Онъ думалъ о томъ, что уже цѣлыхъ два года прожилъ въ Инсарскѣ, эти два года пролетѣли страшно быстро, какъ одна недѣля, а между тѣмъ воспоминанью но на чѣмъ остановиться: дни вяло тянулись за днями, скучные, безсмысленные; опротивѣвшая служба, безконечныя прогулки, выпивки и тупая тоска, изъ которой нѣтъ выхода, которая стала его обычнымъ состояніемъ..." Тоже испытываетъ каждый изъ его товарищей, и, собираясь вмѣстѣ, они въ глазахъ другъ друга читаютъ ту же тоску, то же сознаніе безцѣльности жизни, такой далекой отъ юношеской радости бытія. Что же привело ихъ всѣхъ къ такому безотрадному существованію? Почему мечты разбились при первомъ столкновеніи съ дѣйствительностью, въ которую наши герои не съумѣли внести ни искры изъ прежняго огня, горѣвшаго въ сердцахъ, огня свободы, чести и высокихъ душевныхъ порывовъ? "Въ семьѣ, въ школѣ, -- уныло размышляетъ одинъ изъ нихъ,-- намъ никто никогда не говорилъ о нашихъ обязанностяхъ... Не воруй, не лги, не обижай другихъ, не, не, не... вотъ была мораль... Мы думали спокойно прожить съ этой моралью, какъ жили наши отцы. И вдругъ приходитъ книга и обращается къ намъ съ неслыханно-громаднымъ запросомъ: она требуетъ, чтобы вся жизнь была однимъ сплошнымъ подвигомъ. Но гдѣ взять для этого силъ? Книга этихъ силъ дать не могла, она ихъ предполагала уже существующими... И вотъ результатъ: она только искалѣчила насъ и пустила гулять по свѣту съ больною совѣстью..."
   Минуя слѣдующіе разсказы -- "Порывъ", "Прекрасная Елена", "Загадка", какъ бы иллюстрирующіе это мертвое настроеніе неподвижной жизни, перейдемъ къ центральной повѣсти сборника "Безъ дороги", гдѣ отрывочныя настроенія предыдущихъ разсказовъ слагаются въ опредѣленную и выдержанную картину опустошенной души. Предъ нами два типа -- вѣковѣчные, старые типы русской интеллигенціи: онъ уже истрепанный жизнью, извѣрившійся въ "великія слова" и "имена" и сознающій себя въ этой жизни "безъ дороги"; она -- вся трепетъ и ожиданіе, уже воспріявшая въ себя отраву "книжной проповѣди" о подвигѣ и готовая ринуться по первому указанію. Ей нуженъ "вождь" и "пророкъ", за которымъ она могла бы слѣпо пойти, а онъ, умудренный опытомъ жизни, прежде всего не вѣритъ всякимъ вождямъ и всему, что отдаетъ пророческими упованіями. Можно бы подумать, что изъ столкновенія этихъ двухъ типовъ разыграется обычная любовная драма, какихъ тысячи заполняютъ русскую литературу, и тогда въ повѣсти г. Вересаева мы бы имѣли тысяча-первую, можетъ быть и хорошо написанную, но не вносящую ничего новаго. Авторъ гораздо самостоятельнѣе и оригинальнѣе.
   Драма разыгрывается и гораздо ужаснѣе всякихъ любовныхъ перипетій. Предъ нами драма одного изъ русской интелигенціи, захваченнаго жизнью врасплохъ въ тягостную минуту переходной эпохи, когда старое изжито, истрепано въ конецъ, а новое еще даже не мелькнуло вдали.
   Повѣсть написана въ видѣ дневника, и герой самъ раскрываетъ "корни и нити" душевнаго разлада, который неминуемо долженъ былъ привести къ тому или иному трагическому концу. Больной и усталый онъ попадаетъ въ деревню, "въ родственную ему дружную семью, жизнерадостная молодежь которой, еще не оперившаяся и не испробовавшая себя въ жизни, но кипящая всѣми см** лами нетронутой молодой души, вызываетъ невольное сравненіе, заставляетъ оглянуться назадъ и подвести итоги его собственному прошлому. Эти итоги неутѣшительны.
   "...Да, мало хорошаго вспомнишь за эти прожитые три года. Сидѣть въ своей раковинѣ, со страхомъ озираться кругомъ, видѣть опасность и сознавать, что единственное спасеніе для тебя -- уничтожиться, уничтожиться тѣломъ, душою, всѣмъ, чтобы ничего отъ тебя не осталось... Можно ли съ этимъ жить? Невесело сознаваться, но я именно въ такомъ настроеніи прожилъ всѣ эти три года. "Зачѣмъ я отъ времени зависѣть буду? Пускай же лучше оно зависитъ отъ меня". Мнѣ часто вспоминаются эти гордыя слова Базарова. Вотъ были люди! Какъ они вѣрили въ себя! А я, кажется, настоящимъ образомъ въ одно только и вѣрю, это именно въ неодолимую силу времени. "Зачѣмъ я отъ времени зависѣть буду!" Зачѣмъ? Оно не отвѣчаетъ", оно незамѣтно захватываетъ тебя и поведетъ, куда хочетъ; хорошо, если твой путь лежитъ туда же, а если нѣтъ? Сознавай тогда, что идешь не по своей волѣ, протестуй всѣмъ своимъ существомъ, оно все-таки дѣлаетъ по своему. Я въ такомъ положеніи "находился. Время тяжелое, глухое и сумрачное со всѣхъ сторонъ охватываетъ меня, и я со страхомъ видѣлъ, что оно посягаетъ на самое для меня дорогое, посягаетъ на мое міросозерцаніе, на всю душевную жизнь... Гартманъ говоритъ, что убѣжденія наши -- плодъ "безсознательнаго", а умомъ мы лишь подыскиваемъ къ ницъ болѣе или менѣе подходящія основанія; я чувствовалъ, что тамъ гдѣ то, въ этомъ неуловимомъ "безсознательномъ", шла тайная, предательская, невѣдомая мнѣ работа, и что въ одинъ прекрасный день я вдругъ окажусь во власти этого "безсознательнаго". Мысль эта наполняла меня ужасомъ: я слишкомъ ясно видѣлъ, что правда, жизнь -- все въ моемъ міросозерцаніи, что если я его потеряю, я потеряю все.
   "То, что происходило кругомъ, лишь укрѣпило меня въ убѣжденіи, что страхъ мой не напрасенъ, что сила времени -- сила страшная и не по плечу человѣку. Какимъ чудомъ могло случится, что въ такой короткій срокъ все такъ измѣнилось? Самыя свѣтлыя имена вдругъ потускнѣли, слова самыя великія стали пошлыми и смѣшными; на смѣну вчерашнему поколѣнію явилось новое, и не вѣрилось, неужели эти всего только младшіе братья вчерашнихъ? Въ литературѣ медленно, но непрерывно шло какое-то общее заворачиваніе фронта, и шло вовсе не во имя какихъ-либо новыхъ началъ, -- о нѣтъ! Дѣло было очень ясно: это было лишь ренегатство,-- ренегатство общее, массовое и, что всего ужаснѣе, безсознательное. Литература тщательно оплевывала въ прошломъ все свѣтлое, хорошее, но оплевывала наивно, сама того незамѣчая, воображая, что поддерживаетъ какіе-то "завѣты"; прежнее чистое знамя въ ея рукахъ давно уже обратилось въ грязную тряпку, а она съ гордостью несла эту опозоренную ею святыню и звала къ ней читателя; съ мертвымъ сердцемъ, безъ огня и вѣры, говорила она что-то, чему нчкто не вѣрилъ..."
   Въ этой сжатой и сильной характеристикѣ обрисовано унылое настроеніе лучшей части интеллигенціи 80-хъ годовъ, которая подъ давленіемъ времени, дѣйствительно сжалась до полнаго почти самоуничтоженія, какъ герой повѣсти. Его спасала работа, которой ему, земскому врачу, было по горло, но эта работа ему была нужна затѣмъ, чтобы "наркотизироваться" ею до совершеннаго самозабвенія. И когда эта работа въ его жизни внезапно оборвалась, предъ нимъ всталъ съ удиренною силой старый вопросъ, что дѣлать?-- вопросъ, получающій еще большую остроту, когда съ нимъ обращается къ герою его молоденькая кузина Наташа
   Для нея этотъ вопросъ еще настоятельнѣе требуетъ разрѣшенія. Она только-что начинаетъ жить и увлекаться тѣми высокими словами, великими именами, которые сыграли свою роль въ жизни героя и въ силу которыхъ онъ уже извѣрился. Онъ, какъ истый идолопоклонникъ, бросилъ своихъ боговъ, когда увидалъ, что они не съумѣли защитить сами себя. Что же онъ можетъ сказать ей, этой разсцвѣтающей жизни, жадно раскрывающееся ему навстрѣчу, ждущей съ страстнымъ нетерпѣніемъ, что онъ, старшій по возрасту и развитію, преданный самымъ высокимъ началамъ, ради которыхъ бросилъ университетъ и ушелъ "служить народу" въ земство, съумѣеть освѣтить ей грядущій путь жизни свѣтомъ своего идеала, свѣтомъ, испробованнымъ на дѣлѣ, на пути собственной жизни. "Преемственности" идей и дѣла -- вотъ чего она ждетъ отъ старшаго поколѣнія.
   Казалось-бы, чего же лучше? "Отъ ея разговоровъ вѣетъ такимъ старымъ-старымъ, но такимъ хорошимъ; она хочетъ знать, какъ я смотрю на общину, какое значеніе придаю сектанству, считаю-ли возможнымъ и желательнымъ развитіе въ Россіи капитализма. И въ разспросахъ ея сказывается предположеніе, что я непремѣнно долженъ интересоваться всѣхъ этимъ... Она разспрашиваетъ меня о моей дѣятельности, объ отношеніяхъ къ мужикамъ, усматривая во всѣмъ этомъ глубокую идейную подкладку; въ разговорѣ ея проскальзываютъ слова: "долгъ народу", "дѣло", "идея". Мнѣ же эти слова рѣжутъ ухо, какъ визгъ стекла подъ тупымъ шиломъ."
   О "преемственности", какъ видно изъ подчеркнутыхъ словъ, не можетъ быть и рѣчи. Герой слишкомъ правдивъ, чтобы вводить въ обманъ наивную кузину. Съ гибелью міросозерцанія, разрушеннаго силою времени, для него потеряли вѣсъ и значеніе слова "долгъ народу", "дѣло", "идея", для которыхъ въ жизни не нашлось реальнаго осуществленія. Да, онъ бросилъ университетъ, чтобы служить въ земствѣ, но эта служба убѣдила его въ ничтожности этой работы для народа и въ непрочности ея. "Я разсказывалъ о голодѣ, о тифѣ, о томъ, какъ жалко было при этомъ положеніе насъ, врачей: требовалось лишь одно -- кормите, получше кормите здоровыхъ, чтобъ сдѣлать ихъ болѣе устойчивыми, но пособій едва хватало на то, чтобы не дать имъ умереть съ голоду. И вотъ одного за другимъ валила страшная болѣзнь, и мы безпомощно стояли передъ нею съ своими ненужными лѣкарствами"... А прочность?-- первый самодуръ, съ которымъ довелось столкнуться герою, уничтожилъ его земскую службу, лишивъ возможности "отдать долгъ народу".
   Тѣмъ не менѣе на категорически поставленный вопросъ -- что дѣлать?-- герой ничего не находитъ лучшаго, какъ пѣть ей старую пѣсенку о призваніи интеллигенціи идти въ деревню, стать ближе народу, хотя и корчится въ душѣ отъ лжи и фальши своихъ словъ, которыхъ не можетъ не чувствовать и не сознавать.
   "--Помнишь, Митя,-- заговорила Наташа,-- помнишь, ты говорилъ недавно о сознаніи, что живешь не напрасно, что это самое главное въ жизни... Я и прежде, до тебя, много думала объ этомъ... Вѣдь это ужасно -- жить и ничего не видѣть впереди: кому ты нужна? Вѣдь это сознаніе, о которомъ ты говорилъ, вѣдь это самое большое счастье!..
   "Я молча шелъ, кусая губы. Въ душѣ у меня поднималось злобное враждебное чувство къ Наташѣ: вѣдь она должна же бы, наконецъ, понять, что для меня этотъ разговоръ тяжелъ и непріятенъ, что его безполезно затѣвать; должна бы она хоть немного пожалѣть меня; и меня еще больше настраивало противъ нея именно то, что мнѣ приходится ждать сожалѣнія и пощады отъ итого почти ребенка.
   "--Я слышалъ, что ты прошлую зиму занималась здѣсь съ деревенскими ребятами,-- проговорился я.-- Ну, какъ ты, съ охотой занималась, нравится тебѣ это дѣло?
   "--Д-да,-- сказала Наташа запнувшись.
   "--Ну, вотъ тебѣ и дѣло. Если хочешь совершенно отдаться ему, поступи въ сельскія учительницы. Тогда ты будешь близко стоять къ народу, можешь сойтись съ нимъ, вліять на него...
   "Я говорилъ это, какъ плохой актеръ говоритъ заученный монологъ, и мерзко было на душѣ... Мнѣ вдругъ пришла въ голову мысль: а что-бы я скалилъ ей, если бы не было этой спасительной сельской учительницы, альфы и омеги "настоящаго" дѣла?..
   "Наташа шла, опустивъ голову.
   "-- Голубушка, это дѣло мелко, что говорить,-- сказалъ я помолчавъ.-- Но, гдѣ теперь блестящія, великія дѣла? Да не по нимъ и узнается человѣкъ. Это дѣло мелко, но оно даетъ великіе результаты...
   "Я почти физически страдалъ: какъ все фальшиво и фразисто! Мнѣ казалось, что теперь Наташа видитъ меня насквозь; и казалось мнѣ еще, что и самъ я только теперь увидѣлъ себя ръ настоящемъ свѣтѣ, увидѣлъ, какая безнадежная пустота во мнѣ..."
   Понятны жгучія муки, испытываемыя бѣднымъ героемъ.
   И скромная дѣятельность сельской учительницы, и неменѣе скромная работа земскаго врача могутъ увлечь людей лишь въ томъ единственномъ случаѣ, когда онѣ являются частью болѣе широкой и высокой программы, которая подымала бы человѣка надъ жизнью, открывая ему широкую и далекую перспективу. У Глѣба Успенскаго есть премилый разсказъ про одного сапожника, который, желая возвысятъ въ глазахъ сына свое ремесло, говоритъ ему, что весь міръ ходитъ въ сапогахъ, а потому нѣтъ почетнѣе занятія, какъ шить сапоги. По герои повѣсти, потерявъ цѣльность своего міросозерцанія, которое одно могло бы объединить всякую невидную работу на пользу народа съ широкой общей идеей,-- необходимымъ образомъ долженъ сознавать, что его совѣтъ юной душѣ, рвущейся къ "смыслу жизни", стать сельской учительницей -- хуже, чѣмъ камень вмѣсто хлѣба голодному. Въ немъ нѣтъ воодушевленія, какое руководитъ упомянутымъ бѣднымъ сапожникомъ, а безъ него нельзя воодушевить другихъ, хотя бы и проповѣдывались очевиднѣйшія истины. Истину самую высокую не передать другому въ видѣ сухой формулы. Только давая почувствовать неизъяснимое, живительное наслажденіе, какое испытываешь самъ отъ чувства воспринятой истины, только зажигая въ другомъ тотъ огонь, которымъ пылаешь самъ, можно внушить убѣжденіе въ непреложности истины и готовность посвятить ей всю жизнь. Если же вмѣсто всеохватывающаго чувства есть только разумная разсудочность, нельзя привлечь другихъ къ служенію дѣлу, которое, можетъ быть, и очень полезно, и очень своевременно, но которое ле захватываетъ всего человѣка.
   А именно этихъ-то началъ и нѣтъ въ злополучномъ героѣ, истомъ представителѣ растерянной интеллигенціи восьмидесятыхъ годовъ. Онъ говоритъ высокія слова -- и самъ ихъ стыдится, потому что самъ по вѣритъ въ ихъ силу и значеніе. Вѣра, придававшая имъ внутренній смыслъ, улетучилась, и герои повѣсти, несомнѣнно искренній, честный и питому неспособный играть словами ради одной игры, спасовалъ предъ довѣрчивой юной душой, "почти ребенкомъ". Когда Наташа, возвращаясь къ вышеприведенному разговору, спрашиваетъ его,-- "вѣрилъ ли ты въ то, что говорилъ" -- онъ окончательно кладетъ оружіе и заявляетъ: "Ты хочешь идеи, которая бы наполнила всю жизнь, которая бы захватила тебя цѣликомъ и упорно вела къ опредѣленной цѣли; ты хочешь, чтобъ я вручилъ тебѣ знамя и сказалъ: "вотъ тебѣ знамя,-- борись и умирай за него"... Я больше тебя читалъ, больше видалъ жизнь, но со мною тоже, что съ тобой: я не знаю!-- и въ этомъ вся мука".
   Эта честная прямота подкупаетъ васъ въ пользу героя, который дѣйствительно обладаетъ всѣми задатками для героическихъ подвиговъ. Когда началась холера, и всѣ разбѣжались изъ одного болѣе другихъ опаснаго пункта, онъ смѣло идетъ туда, какъ солдатъ на приступъ, хотя и не вѣритъ въ побѣду. Смерть его подъ ударами стихійной остервенѣлой силы не только примиряетъ читателя съ нимъ, но вызываетъ глубокую жгучую скорбь за великую нравственную силу, которая погибла такъ безплодно. Чего не могла бы создать она, если бы условія благопріятствовали ей! Предъ нами истинный герой, потому что и умирая онъ также прямо смотритъ въ лицо судьбѣ и не скрываетъ оіъ себя, что его жертва безцѣльно. "За что ты боролся, но имя чего умеръ?-- говорить онъ умирая.-- Чего ты достигъ своею смертью? Ты только жертва, жертва безсмысленная, никому ненужная"... И вы невольно склоняете голову передъ величіемъ этой смерти: кто могъ такъ умереть, могъ бы достичь великихъ результатовъ въ жизни.
   Къ людямъ переходныхъ эпохъ принято относиться нѣсколько свысока. То, молъ, были герои, а это -- жалкіе люди, къ добру и злу постыдно равнодушные. Положимъ, бываетъ много такихъ, но какъ и въ яркія, кипящія жизнью и одушевленіемъ эпохи не всѣ сплошь герои, такъ и во времена унылаго застоя, когда жизнь словно толчется на мѣстѣ, а на поверхность этой мертвой зыби выносится всякая муть и дрянь,-- есть тоже свои герои, которые, не имѣя собственнаго знамени, не преклоняются предъ "грязными тряпками", честно сознаются въ своемъ незнаніи, гдѣ искать это "знамя", и находятъ въ себѣ достаточно силъ принести себя въ жертву, хотя и не вѣря въ спасительность ея. Имъ не дано счастья оставить послѣ себя преемниковъ, которымъ они могутъ передать дорогое дѣло, потому что такого дѣла нѣтъ у нихъ. Самое большее, что они могутъ, это передать остающимся свою неизмѣнную вѣру въ людей и лучшее будущее, какъ умирающій герой повѣсти -- Наташѣ: "и я говорю ей, чтобъ она любила людей, любила народъ; что не нужно отчаиваться, нужно много и упорно работать, нужно искать дорогу... И теперь мнѣ не стыдно говорить эти "высокія" слова".
   Повѣсть этимъ кончается. Написана вся вещь очень хорошо, а сцена въ холерномъ баракѣ и особенно сцена дикой расправы съ докторомъ превосходны но яркости изображенія и силѣ впечатлѣнія, какое они производятъ на читателя. Это лучшее, а, пожалуй, и единственное художественное произведеніе, въ которомъ описано смутное время холеры, какъ-то удивительно безслѣдно промелькнувшее въ нашей литературѣ.
   Драма героя безъ знамени, безъ опредѣленной цѣли и дороги закончилась, какъ мы видѣли, прекраснѣйшей и поучительнѣйшей, хотя на его взглядъ и безсмысленной жертвой. Драма Наташи только начинается. Въ слѣдующемъ разсказѣ "Повѣтріе" мы снова встрѣчаемся съ нею. Она выполнила до извѣстной части совѣтъ своего злополучнаго кузена,-- она искала и нашла дорогу, на которой мы ее и застаемъ въ разсказѣ. Смерть кузена и ея обстановка произвели на нее ужасное впечатлѣніе. "Всѣми помыслами, всѣмъ своимъ существомъ она какъ бы ушла тогда въ одно желаніе,-- желаніе страданія и жертвы... Она настойчиво разспрашивала, что теперь всего нужнѣе дѣлать, на что отдать свои силы. Вскорѣ Наташа уѣхала на югъ сестрою милосердія, затѣмъ, по окончаніи холеры, за границу... И вотъ что теперь стало изъ нея!" -- горестно восклицаетъ ея старый другъ и руководитель, пожилой земскій врачъ, весь ушедшій въ свою практику, старый, убѣжденный народникъ, въ которомъ жизнь не убила прежняго идеалиста.
   Что же стало съ Наташей, отчего докторъ приходитъ въ такой ужасъ?
   Мы застаемъ ее въ числѣ дѣйствующихъ, или лучше сказать, разговаривающихъ лицъ за столомъ у нашего почтеннаго земца-народника. Къ нему завернулъ по дорогѣ прежній его товарищъ, такой же убѣжденный народникъ, какъ и онъ, Киселевъ, устраивающій артели кустарей. Докторъ страшно радъ, что можетъ провести съ нимъ вечеръ, забывъ обычныя заботы и горести. Радость еще усиливается при мысли, что обѣщала пріѣхать и Наташа, которую ему смертельно хочется познакомить съ Киселевымъ, чтобы наивно похвастать предъ нею, какіе дѣятели вышли изъ среды народниковъ. Возвратившись изъ больницы, докторъ застаетъ Киселева въ жаркомъ спорѣ съ студентомъ-технологомъ Даевымъ, сыномъ мѣстнаго деревенскаго дьячка. Даевъ стоитъ на совершенно противоположной Киселеву и доктору точкѣ зрѣнія. Споръ разгорается, пріѣзжаетъ Наташа, сначала только слушаетъ, но когда докторъ обращается къ ней за сочувствіемъ, въ полной увѣренности найти въ ней союзницу, она спокойно, но рѣшительно становится на сторону Даева.
   Она очень заинтересовывается артелями Киселева, съ любопытствомъ просматриваетъ ихъ уставъ, Киселевъ увлекается описаніемъ того, что уже сдѣлано, и еще болѣе перспективами будущаго, хотя и скорбитъ, что "г. Даевъ не согласенъ съ этимъ". Наташа замѣчаетъ, что и она не согласна. Оба народника такъ и вскидываются -- "почему"? Начинается рѣшительный, хотя и сдержанный съ обѣихъ сторонъ споръ, въ которомъ все больше и больше уясняется невозможность найти общую почву для спорящихъ.
   Это одинъ изъ тѣхъ споровъ, какіе приходится теперь слышать на каждомъ шагу между сторонниками двухъ теченій, народниками и "марксистами", или, какъ ядовито замѣчаетъ Даевъ, "марксятами" по остроумной терминологіи г.г. народниковъ. Приводить его здѣсь не станемъ, хотя онъ вполнѣ заслуживаетъ вниманья по замѣчательно выдержанному тону, который авторъ съумѣлъ сохранить до конца, ни разу не становясь самъ ни на ту, ни на другую сторону. Благодаря этой объективности, обѣ спорящія стороны выступаютъ рельефно, и невозможность примиренья между ними становится очевидной. Киселевъ и докторъ -- оба почтенные, достойные полнаго уваженія люди, идеалисты-народники въ лучшемъ значеніи слова, доказавшіе всею жизнью искренность своей вѣры. Противники ихъ Наташа и Даевъ -- не менѣе искренни и стойки, но воздавая полную дань уваженья добрымъ намѣреніямъ народниковъ, они съ тѣмъ большей неумолимостью разрушаютъ ихъ идеалистическія построенія, съ холодной логикой разбивая всѣ ихъ положенія. Авторъ ничего не подчеркиваетъ, но для самого предубѣжденнаго читателя становится ясно, на чьей сторонѣ логика жизни.
   Присутствуя въ качествѣ постороннихъ свидѣтелей при этомъ спорѣ, вы испытываете вначалѣ сожалѣніе, что вотъ такіе хорошіе люди, а не могутъ столковаться, понять другъ друга. Но вскорѣ это чувство исчезаетъ, такъ какъ дѣло тутъ не только въ непониманіи, а въ разницѣ настроеній, всего душевнаго облика противниковъ. Имъ нужно бы переродиться, чтобы понятьи сблизиться. Киселевъ фанатикъ народничества, слѣпо вѣрующій въ жизненность артели, общины, міра. Для него факты не существуютъ. Онъ исключительная личность, для которой вся жизнь свелась къ одной единственной мечтѣ, въ ней же "весь законъ и пророки". По словамъ Даева, "онъ настолько вѣритъ въ свое дѣло и настолько тупъ, что его никто не переубѣдитъ". Докторъ, напротивъ, вполнѣ средній человѣкъ, представитель той интеллигенціи, которая очутилась "безъ дороги", какъ герой только что разобранной нами повѣсти. Потерявъ вѣру въ прошлое, измученный настоящимъ, онъ хватается за обрывки народнической программы, видя въ артеляхъ, общинѣ -- дѣло текущаго дня, дѣло помощи тѣмъ, кто въ ней сейчасъ, немедленно нуждается. И потому, сталкиваясь съ взглядами, которые принципіально отрицаютъ спасательность этихъ средствъ, онъ чувствуетъ себя въ положеніи человѣка, у котораго выбиваютъ послѣднюю доску изъ подъ ногъ. Отсюда его раздраженіе и негодованіе противъ людей, которые нашли "дорогу". Повернуться къ нимъ и стать на ихъ дорогу, онъ не въ силахъ: это значило бы поставить крестъ надъ всей своей дѣятельностью, какъ сдѣлалъ его болѣе рѣшительный товарищъ, герой повѣсти "Безъ дороги".
   Разница въ настроеніяхъ особенно рѣзко сказывается въ докторѣ и Наташѣ. Послѣдняя, раздраженная его упреками въ "звѣрствѣ" ея выводовъ, въ "безчеловѣчномъ" отношеніи къ тѣмъ, кого жизнь безжалостно стираетъ со своей дороги,-- ставитъ ему снова тѣ же вопросы, съ какими обращалась когда-то: "Но вѣдь выдвигаетъ же эта жизнь какія-нибудь историческія задачи? Во что ли вѣрить, какимъ путемъ идти? Что нужно дѣлать?" И докторъ, который раньше и самъ задавалъ такіе же вопросы и обсуждалъ ихъ съ Наташей, когда она вмѣстѣ съ нимъ искала на нихъ отвѣта, негодуетъ и раздражается теперь, когда робкая ученица сбрасываетъ его руководство и самостоятельно ищетъ пути. Его "приводила въ негодованіе самая возможность тѣхъ вопросовъ, которые она ему задавала". "Волнуясь и раздражаясь, онъ сталъ доказывать, что жизнь предъявляетъ много разнообразныхъ запросовъ, и удовлетвореніе всѣхъ ихъ одинаково необходимо, а что будущее само ужъ должно рѣшить, "историческою" ли была данная задача или нѣтъ; что нельзя гоняться за какими-то отвлеченными историческими задачами, когда кругомъ такъ много насущнаго дѣла и такъ мало работниковъ". Это отвѣтъ человѣка, который, не рѣшивъ общаго вопроса, весь отдался текущей жизни съ ея прямыми ежедневными задачами,-- настроеніе будничной жизни, не дающей углубиться и разобраться въ ея хаосѣ. И великолѣпную оцѣнку этого настроенія дѣлаетъ Наташа.
   "-- Ну да, тоже самое я слышала отъ васъ и четыре года назадъ:-- "не знаю", и потому всякое дѣло одинаково хорошо и важно; только тогда вы не думали, что иначе и быть не можетъ... Какъ можете вы съ этимъ жить?-- произнесла она, съ дрожью поведши плечами.-- Киселевъ наивенъ и живетъ внѣ времени, но онъ, по крайней мѣрѣ, вѣрить въ свое дѣло; а во что вѣрите вы? Въ окружающей жизни идетъ коренная, давно невиданная ломка; въ этой ломкѣ падаетъ и гибнетъ одно, незамѣтно нарождается другое, жизнь перестраивается на совершенно новый ладъ, выдвигаются совершенно новыя задачи. И выстоите передъ этимъ хаосомъ, потерявъ подъ ногами всякую почву; старое вы бы рады удержать, но понимаете, что оно гибнетъ безповоротно; къ нарождающемуся новому не испытываете ничего, кромѣ недовѣрія и ненависти. Гдѣ же для васъ выходъ? На все вы можете дать только одинъ отвѣтъ: "не знаю"! Вѣдь предъ вами такая пустота, такой кромѣшный мракъ, что подумать жутко!.. И во имя этой-то пустоты вы вооружаетесь противъ насъ, и готовы обвинить чуть не въ ренегатствѣ всѣхъ, кто покидаетъ вашъ лагерь! Да оставаться въ вашемъ лагерѣ невозможно уже по одному тому, что это значитъ прямо обречь себя на духовную смерть".
   Обѣ стороны разстаются, ни до чего не договорившись, потому что "говорятъ на разныхъ языкахъ".
   Въ сущности, это старая исторія отцовъ и дѣтей. Дѣти нѣсколько жестковаты и поглядываютъ на отцовъ съ снисходительной усмѣшкой сожалѣнія. Отцы горестно недоумѣваютъ, "что стало съ ихъ дѣтьми", какъ могли они выростить у себя подъ крылышкомъ такое странное потомство? "Да, что-то они сдѣлаютъ?" -- говоритъ докторъ, проводивъ своихъ гостей.
   Такимъ вопросомъ заканчиваетъ г. Вересаевъ свой интересный очеркъ, написанный съ большимъ знаніемъ современныхъ отношеній между двумя борющимися теченіями, съ большой выдержкой и рѣдкой въ наше время объективностью.
   Помимо этихъ существенныхъ достоинствъ, любопытна попытка г. Вересаева намѣтить слагающійся новый типъ въ лицѣ Наташи. Путь ея развитія, который она проходить въ повѣсти "Безъ дороги", и то направленіе, какое принимаетъ она въ "Повѣтріи",-- обозначены ясно и рѣзко. Сначала предъ нами наивная дѣвочка, инстинктивно поворачивающаяся въ сторону свѣта, какимъ ей представляется ея злополучный кузенъ съ своимъ несомнѣнно благороднымъ прошлымъ. Она ищетъ у него отвѣта на естественные запросы проснувшагося сознанія, вполнѣ увѣренная, что человѣкъ, всѣмъ жертвовавшій для другихъ, съумѣетъ указать и цѣль, и путь къ ней. Жестокое разочарованіе, испытываемое ею при его честномъ и благородномъ отвѣтѣ "не знаю", повергаетъ ее въ горькое недоумѣніе передъ сложной загадкой жизни. Трагическій конецъ ея кузена вызываетъ цѣлую бурю смѣшанныхъ чувствъ. Тутъ и ужасъ передъ безцѣльностью жертвы, я безконечная жалость къ темной стихійной силѣ, и страстная готовность себя самое принести въ жертву этимъ безвиннымъ убійцамъ. Но "благодатна всякая буря душѣ молодой". Крѣпкая натура находить въ себѣ источникъ исцѣленія. Наташа обращается къ жизни, ищетъ въ ней того отвѣта, котораго не могли ей дать ни ея кузенъ, ни старый другъ,-- и постепенно среди хаоса находитъ дорогу, на которой мы ее застаемъ въ "Повѣтріи".
   Куда она приведетъ ее, авторъ не рѣшаетъ этого вопроса, и умно дѣлаетъ. Рѣшеніе его -- дѣло будущаго. Какъ художникъ, онъ выполнилъ свою задачу, отмѣтивъ новое направленіе въ развитіи нашей интеллигенціи, причины, вызвавшія его, и ту стадію, на которой оно остановилось теперь.
   Всѣмъ еще памятно, конечно, дѣло о мултанскомъ жертвоприношеніи, надѣлавшее въ свое время столько шума, отголоски котораго и до сихъ поръ еще носятся въ воздухѣ и будятъ вниманіе общества. Самой послѣдней новинкой въ этомъ вопросѣ является небольшая брошюрка: "Языческій культъ у вотяковъ", за подписью: "Свящ. Николай Блиновъ, дѣйствительный членъ Императорскаго русскаго географическаго общества, почетный членъ нижегородскаго и дѣйствительный членъ вятскаго статистическихъ комитетовъ", Такая помпезная подпись явно разсчитана на вполнѣ опредѣленный эффектъ, почему и читатель въ правѣ разсчитывать, что въ брошюрѣ онъ услышитъ здравое, обоснованное на точныхъ данныхъ слово мѣстнаго изслѣдователя и при томъ священника, т.-е. человѣка, своимъ положеніемъ обязаннаго быть нарочито осторожнымъ. Довѣріе къ брошюрѣ вызывается еще болѣе тѣмъ, что это докладъ, читанный на послѣднемъ съѣздѣ естествоиспытателей въ Кіевѣ, гдѣ, по словамъ газетныхъ отчетовъ, онъ произвелъ глубокое и тяжелое впечатлѣніе.
   Но уже въ газетныхъ отчетахъ было такъ много странностей и прямыхъ несообразностей, что приходилось или не довѣрять имъ, или изумляться, какъ могъ человѣкъ, болѣе или менѣе дорожащій своей репутаціей, такъ легкомысленно жертвовать ею ради какой-то, намъ, по крайней мѣрѣ, совершенно непонятной цѣли. Выходъ брошюры о. Блинова разсѣялъ всякія недоумѣнія. Въ газетахъ если и были кое-какія неточности,-- не было и половины тѣхъ поразительныхъ даже и для профана "ученыхъ" открытій и "научныхъ" достоинствъ изслѣдованія, какими на каждой страницѣ щеголяетъ авторъ. Давно уже ничего подобнаго не появлялось въ научно-популярной литературѣ, и мы считаемъ прямымъ долгомъ остановиться на этомъ произведеніи, интересъ котораго еще усиливается тѣмъ, что оно вызвало великое одобреніе въ нѣкоторой части печати, какъ, напр., въ "Новомъ Времени", явившемся ярымъ союзникомъ о. Блинова. Истинно, не только "les beaux ésprits se rencontrent".
   Авторская физіономія о. Блинова вырисовывается съ первыхъ же строкъ, гдѣ съ видомъ строгой объективности онъ заявляетъ, что не коснется вопроса о виновности оправданныхъ по мултанскому дѣлу вотяковъ, хотя и обойти молчаніемъ это дѣло не представляется ему возможнымъ, -- и затѣмъ привноситъ увѣсистый камешекъ если не на вѣсы правосудія, уже сказавшаго свое вѣское слово, то въ оцѣнку вотяцкаго культа, игравшаго въ этомъ дѣлѣ такое огромное значеніе. Коснувшись пространно разныхъ неясностей и неточностей въ вопросѣ объ этомъ культѣ вообще, о. Блиновъ ставитъ категорическое утвержденіе, что смущающій русскую этнографію вотяцкій богъ -- "Бурбонъ", "Акташъ", "Инмаръ", какъ его величали на слѣдствіи, есть Булда, представляющій ничто иное, какъ всѣмъ извѣстнаго Будду. Булда -- "это богъ страшный и человѣческія жертвы приносятся ему". Правда, "почитаніе Булды въ настоящее время сохранилось далеко не вездѣ", но "въ сѣверо-восточномъ углу Елабужскаго уѣзда, въ глухой Ильинской волости, указываютъ одну деревню, вблизи которой Булда сидѣлъ на деретъ (курсивъ вездѣ автора). Даже этой одной черты достаточно для того, чтобы вывесть заключеніе, что вотскій Булда -- индійскій Будда" (стр. 46). Такая рѣшительность о. Блинова смутитъ, навѣрное, не одного читателя, пока мы не вспомнимъ, что Будда, кроткій царевичъ Сиддарта, любилъ сидѣть подъ деревомъ. Вполнѣ понятно, что, преобразившись изъ кроткаго Сиддарты въ "страшнаго бога" Булду, Будда могъ взлѣзть и на дерево.
   Во всякомъ случаѣ это гораздо легче представить себѣ, чѣмъ понять удивительныя филологическія открытія о. Блинова, который утверждаетъ дальше, что Булда образовался изъ Будды чрезвычайно просто. "При сдвоеніи согласныхъ я и т въ вотскомъ языкѣ, одна изъ нихъ переходитъ въ л: аттай = алтаи, будда -- булда или будла, и др." (стр. 41, прим). Легкость и простота такого словообразованія не уступаетъ теоріи Вельтмана, по которой любая гласная переходитъ въ любую гласную, любая согласная въ любую согласную. Этимъ упрощеннымъ способомъ Вельтманъ выводилъ происхожденіе русскихъ отъ гунновъ (гунны = гунъ = гусь = русь).
   Но чрезвычайная простота открытой о. Блиновымъ родственной связи между Булдой и Буддой блѣднѣетъ предъ дальнѣйшими откровеніями нашего "ученаго", "почетнаго" и "дѣйствительнаго" члена всякихъ обществъ. Въ подтвержденіе своего открытія, что вотяки -- буддисты, онъ приводить слѣдующее глубокое соображеніе.
   "Народная жизнь вотскаго племени, въ идеалѣ, есть проявленіе тѣхъ духовныхъ силъ, о которыхъ выражено въ формулѣ буддійскаго догмата о тройственности: "Будда, законъ и община". Эти завѣты, усвоенные по мѣрѣ возможности культурнаго развитія, неизмѣнно сохраняются въ вотскомъ племени второе тысячелѣтіе. Будда. Возможно ли выше чествовать Буму, если фанатики не останавливаются при умилостивленіи бога даже предъ человѣческой жертвой? Законъ. Усвоенныя вѣрованія и религіозныя воззрѣнія на боговъ, природу и свою жизнь сохраняются вотяками неизмѣнно, неподвижно; съ нелицемѣрнымъ, рѣшительнымъ принятіемъ "русской" христіанской вѣры вотякъ "сжигаетъ" символъ буддизма -- "мудоръ", а не допускаетъ компромиссовъ, какъ того добиваются съ миссіонерскими цѣлями. Община. "Вотякъ весь въ семьѣ и общинѣ и почти не имѣетъ личной иниціативы. Попалъ вотякъ въ бѣду, вся деревня за него ходатайствуетъ и, гдѣ нужно, не жалѣетъ денегъ. Одной мыслью, въ одну рѣчь -- вотъ идеалъ вотскихъ общественныхъ рѣшеній. Но за тѣсные предѣлы рода или, въ крайнемъ случаѣ, своего племени, альтруизмъ вотяковъ не простирается". Такъ характеризуетъ общинныя отношенія вотяковъ проф. Смирновъ. Высшій идеалъ буддизма -- въ самоотреченіи, въ самопожертвованіи и терпѣніи. Терпѣніе вотяковъ, можно сказать, идеальное. Они уже въ историческое время "вытерпѣли" гнетъ черемисъ, татаръ и въ прежнее время русскихъ. Презрѣніе вотяка къ удобствамъ жизни, къ пищѣ и обстановкѣ, къ болѣзнямъ острымъ и хроническимъ тоже можно пригнать за крайнее самоотреченіе" (стр. 53--54).
   Въ этомъ коротенькомъ разсужденіи о. Блиновъ ухитрился вмѣстить столько же забавнѣйшихъ ошибокъ, сколько и грубаго прямого невѣжества. Среди нѣсколькихъ сотъ милліоновъ буддистовъ, различнѣйшихъ по національности и культурѣ,-- индусовъ, китайцевъ, монголовъ, бурятовъ, калмыковъ, -- нѣтъ и намека на человѣческія жертвоприношенія. За тысячелѣтія существованія этого культа никому изъ его послѣдователей и въ въ голову не приходило, что высшее дочитаніе Будды состоитъ въ принесеніи человѣческой жертвы тому, кто многократно повторяетъ и кладетъ въ основу своей вѣры положеніе, что "высшая жертва -- когда не лишаютъ жизни ни одно живое существо" (Ольденбергъ, на котораго имѣетъ дерзость ссылаться, между прочимъ, и о. Блиновъ). "Познай самого себя во всякомъ живомъ существѣ, и не убивай и не причиняй смерти. Все живое отвращается отъ страданія, все живое дорожитъ жизнью; пойми же самого себя во всякомъ живомъ существѣ,-- не убивай и не причиняй смерти" (стихъ 130 и 131, "Путь къ истинѣ", изрѣченія буддійской мудрости) {Переводъ съ предисловіемъ Н. Герасимова. 1898 г. Москва.}. Поэтому, одно изъ двухъ -- или вотяки буддисты, и тогда они не могутъ приносить человѣческихъ жертвъ, что кореннымъ образомъ противорѣчило бы ихъ культу, -- или же, если они, какъ утверждаетъ о. Блиновъ, приносятъ такія жертвы, то они никоимъ образомъ не могутъ бытъ буддистами. Совмѣстить человѣческія жертвоприношенія съ буддизмомъ можетъ только "ученость" о. Блинова, для котораго также легко сочинять законы филологіи, какъ и превратить кроткаго Будду въ "страшнаго бога" Булду.
   Еще болѣе забавна ошибка его относительно буддійской общины, которая есть ни что иное, какъ община монаховъ, живущихъ въ одной діокессіи (тотъ же Ольденбергъ), а вовсе не земледѣльческая община, какъ у вотяковъ. Мало того, въ буддійской монашеской общинѣ строго воспрещается заниматься земледѣліемъ и скотоводствомъ, какъ занятіями, отвлекающими монаховъ отъ истиннаго ихъ призванія. Буддійскіе монастыри можно встрѣтить вездѣ, гдѣ существуетъ буддійскій культъ, но сельская община, съ ея земельными и общественными распорядками, огромному большинству буддистовъ совершенно неизвѣстна. Тамъ же, гдѣ она существуетъ, напр., у многихъ индусскихъ племенъ, она ничего общаго не имѣетъ съ буддизмомъ, возникнувъ за долго до него. Смѣшать монашескую общину съ земледѣльческой можетъ только "ученая" фантазія такого глубокомысленнаго "дѣйствительнаго и почетнаго члена" разныхъ обществъ, какъ нашъ авторъ.
   Тоже самое сдѣлалъ онъ и съ понятіемъ буддійскаго "закона", который есть строго и точно формулированная система догматическихъ положеній, опирающихся на откровеніе. Подмѣнять эту замѣчательно тонко разработанную религіозную систему смутнымъ, расплывчатымъ культомъ вотяковъ, -- можетъ или грубѣйшее невѣжество, или намѣренное желаніе ввести читателей въ заблужденіе. Послѣднее мы безусловно отрицаемъ. 0. Блиновъ далъ слишкомъ много доказательствъ своей "учености", чтобы еще заподозрить его въ неискренности.
   Доказавъ, что вотяки -- буддисты, авторъ переходитъ къ изслѣдованію вопроса о человѣческихъ жертвоприношеніяхъ. Въ началѣ брошюры онъ ставитъ тезисъ: "судившіеся три раза мултанскіе жители не виновны въ убійствѣ нищаго, но вообще человѣческія жертвоприношенія въ исключительныхъ случаяхъ возможны у вотяковъ въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ" (стр. 6--7, курсивъ автора). Правда, продолжаетъ онъ, доказать это очень трудно и ссылается на слова другого мѣстнаго изслѣдователя о. Верещагина, что "жрецы тайну видѣнія божества и галлюцинацій, равно и порядокъ жертвоприношеній въ скрытныхъ мѣстахъ охраняютъ зорко. И своимъ единомышленникамъ, неособенно приверженнымъ къ обычаямъ предковъ, сообщать кое-что считалось какъ бы преступленіемъ, влекущимъ за собою кару божества" (стр. 9--10). Но, утѣшаетъ насъ авторъ на страницѣ 49, "если повнимательнѣе разспросить мѣстныхъ жителей, то навѣрное окажется гдѣ-либо поблизости селенія подходящая для собраній гора, лѣсокъ, вообще "веселое мѣсто",-- гдѣ и "моленія живыхъ существъ могутъ случиться". Конечно, оговаривается далѣе на стр. 81 нашъ осторожный изслѣдователь, "если жертвоприношеніе совершено, то ни о немъ, ни объ участвующихъ въ немъ лицахъ никто изъ вотяковъ, хотя бы между ними были противники всѣхъ языческихъ жертвъ, не согласится не только свидѣтельствовать предъ начальствомъ, а даже не выскажется въ частномъ разговорѣ съ постороннимъ лицомъ". "Только наивные люди,-- добавляетъ онъ на стр. 82,-- или желающіе показаться таковыми, могутъ разсуждать, что если ужъ приносить въ жертву человѣка, то вотяки должны сдѣлать это, какъ въ циркѣ, всенародно". Отмѣтивъ такъ настойчиво и рѣшительно трудность не то что видѣть жертвоприношеніе, но даже услышать разсказъ о немъ, о. Блиновъ на той же 82-й страницѣ расписываетъ подробнѣйшимъ образомъ ритуалъ человѣческаго жертвоприношенія.
   Хотя "о самомъ ритуалѣ человѣческихъ жертвоприношеній, само собой, имѣются неполныя свѣдѣнія", и "присутствующія на нихъ лица ничего о немъ не будутъ разсказывать, а постороннихъ русскихъ, конечно, не бываетъ",-- тѣмъ не менѣе онъ, о. Блиновъ, членъ всякихъ ученыхъ обществъ, свидѣтельствуетъ слѣдующее: "Участники задуманнаго моленія избранную жертву, напоивъ кумышкой, тщательно обмываютъ, окутываютъ, вмѣсто бѣлья, съ ногъ до головы чистымъ холстомъ, выводятъ на дворъ, или въ какое либо холодное зданіе, или уносятъ въ подполье (это,-- замѣтимъ отъ себя.-- и есть, должно быть, "веселое мѣсто", о которомъ о. Блиновъ говорилъ раньше, не безъ коварства совѣтуя поискать его около селенія Мултанъ). Тамъ сначала привязываютъ обреченнаго къ столбу. Жрецъ молится и парачаськись вонзаетъ въ пахъ жертвѣ узкій, какъ шило, ножъ. Бодзимъ-восясь подставляетъ чашку для вытекающей крови. Когда кровотеченіе остановится, жертву, уже безъ сознанія, отвязываютъ отъ столба и кладутъ на вѣтки ели (замѣтьте -- ели, а не березы; эти подробности прямо восхитительны); подъ шею и плечи подставляютъ корыто. Это дѣлается въ тѣхъ случаяхъ, когда шея перерѣзывается на-прочь и въ тоже время отрубается правая рука. Чтобы не вызвать подозрѣнія частымъ (I?) появленіемъ безголовыхъ труповъ, или по другимъ причинамъ, ограничиваются отнятіемъ одной правой руки у плеча, при чемъ повреждаются и ребра, такъ какъ въ образующееся отверстіе вынимается сердце. Далѣе трупъ вывозится на землю сосѣдней деревни" (стр. 82).
   Можно ли требовать болѣе точнаго описанія, какое могъ дать только очевидецъ? Гдѣ же и когда видѣлъ этотъ обрядъ о. Блиновъ или, по крайней мѣрѣ, когда и отъ кого онъ о немъ слышалъ? Самъ же онъ усиленно внушалъ намъ, что русскихъ при этомъ не бываетъ, а вотяки ничего не разсказываютъ. "Научный" методъ изслѣдованія о. Блинова напоминаетъ "историческій" разсказъ, приведенный Костомаровымъ, о гибели Сусанина, гдѣ подробно изложена рѣчь Сусанина я отвѣты поляковъ, при чемъ добавляется, что всѣ поляки погибли въ лѣсу; или еще "историческую" записку о смерти патріарха Гермогена, въ которой приведена предсмертная рѣчь патріарха, умершаго въ одиночномъ заключеніи, безъ очевидцевъ. Такова же достовѣрность и ритуала, сочиненнаго о. Блиновымъ.
   Впрочемъ, беремъ свое слово назадъ: его описаніе не сочинено имъ, а просто позаимствовано изъ обвинительнаго акта по дѣлу о мултанскомъ жертвоприношеніи. Очевидно, фантазія его истощилась подъ конецъ. Создавъ оригинальную филологическую теорію, сдѣлавъ рядъ открытій въ буддизмѣ, о. Блиновъ счелъ себя въ правѣ прибѣгнуть и къ чужой помощи. Обвинительный актъ по мултанскому дѣлу нисколько не хуже тѣхъ источниковъ, изъ которыхъ о. Блиновъ черпаетъ "факты", приводимые имъ затѣмъ въ доказательство дѣйствительности человѣческихъ жертвъ. Оказывается, по его объясненіямъ, -- всѣ люди, безъ вѣсти пропавшіе, всѣ трупы, гдѣ-либо найденные въ обширныхъ лѣсахъ вятской губерніи, всѣ случаи смерти, недостаточно объяснимой,-- все это жертвы, принесенныя "страшному богу" Булдѣ его усердными поклонниками буддистами.
   Самъ профессоръ И. Смирновъ, обнаружившій въ дѣлѣ мултанцевъ рѣдкую ученую проницательность, можетъ позавидовать о. Блинову, его остроумію, глубокомыслію и обширности познаній. О. Блиновъ превзошелъ размахомъ своей ученой фантазіи, даже того корреспондента, который десять лѣтъ тому назадъ настрочилъ въ "Волжскомъ Вѣстникѣ" корреспонденцію о томъ, какъ вотяки хотѣли принести въ жертву священника Ба--го. Въ корреспонденціи подробно описывалось, какъ бѣднаго о. Ба--го привязали къ доскѣ, какъ ужасный "Бодзимъ-восясь" готовился уже воткнуть ему въ "пахъ" ножъ, "тонкій, какъ шило", и какъ его спасъ храбрый урядникъ, ворвавшійся на крикъ жертвы въ подполье и выстрѣлами изъ револьвера разогнавшій толпу. Корреспонденція эта въ свое время надѣлала страшнаго шума, изъ разныхъ ученыхъ и неученыхъ обществъ полетѣли запросы въ газету, и по справкамъ секретаря Казанскаго этнографическаго общества оказалось, что о. Ба--ій, по свидѣтельству мѣстнаго земскаго врача, страдая въ это время горячкой, пытался въ припадкѣ остраго возбужденія выброситься въ окно, отъ чего былъ удержанъ во время окружающими.
   Должно быть, лавры этого корреспондента не давали спать г. Блинову и "побудили къ перу его руки". Иначе трудно понять, какую цѣль преслѣдовалъ человѣкъ, имѣвшій смѣлость выступить съ такой ахинеей публично. Еще труднѣе понять, какъ могъ ученый съѣздъ, выслушавъ ее, испытать "глубокое и тяжелое впечатлѣніе". Мы можемъ допустить, что г. Блиновъ, заплативъ три рубля, могъ воспользоваться своимъ правокъ и, взобравшись на каѳедру, "булдыхнуть" любую нелѣпость. Но, чтобы послѣдняя произвела глубокое, а не смѣхотворное впечатлѣніе, надо совсѣмъ особое настроеніе.
   Не въ этомъ ли настроеніи слѣдуетъ искать разгадки подобныхъ "ученыхъ" трудовъ по мултанскому дѣлу? Это "темное", какъ его называетъ "Новое Время", дѣло разбудило темные инстинкты толпы, давъ пищу всякимъ суевѣрнымъ слухамъ и толкамъ. По отношенію къ вотякамъ оно сыграло такую же роль, какъ извѣстное обвиненіе еврейскаго культа въ употребленіе христіанской крови, до сихъ поръ бросаемое въ евреевъ разными сучеными" опредѣленнаго лагеря. И пока не исчезнетъ это настроеніе нетерпимости и враждебности къ чуждымъ національностямъ и культамъ, до тѣхъ поръ разные гг. Блиновы будутъ имѣть успѣхъ не только на страницахъ "Новаго Времени", посвятившаго этой брошюрѣ хвалебную статью (см. приложеніе къ No 8143, отъ 23 окт.), но даже на ученыхъ съѣздахъ.

-----

   Лишившись г. Волынскаго, декадентская поэзія пріобрѣла новаго собственнаго критика, каковымъ выступаетъ нынѣ г. Минскій. Нѣкогда поэтъ, согласно подпѣвавшій Надсону, даже подчасъ хватая, что называется, черезъ край,-- теперь г. Минскій съ ревностью только что обращеннаго неофита низвергаетъ прежнихъ боговъ и восторженно воспѣваетъ хвалу новому направленію въ поэзіи.
   Въ фельетонѣ "Новостей", гдѣ г. Минскій занялъ амплуа присяжнаго критика, онъ легкой рысцой и не безъ игривости дѣлаетъ наѣзды на области старой поэзіи, которую громитъ во славу новой красоты. Ополчившись на г. Гриневича, непочтительно признавшаго всю "молодую" поэзію соромъ, г. Минскій выступилъ на ея защиту, высказавъ нѣсколько достойныхъ вниманія замѣчаній какъ о поэзіи прошлаго, такъ и о современной.
   Главную разницу между ними онъ видитъ въ слѣдующемъ. Мнѣніе г. Минскаго приводимъ дословно, чтобы читатели могли сами судить, до чего можетъ договориться человѣкъ "въ здравомъ умѣ и полной памяти", разъ имъ утрачено чутье правды и столь необходимое для писателя чувство мѣры.
   Возражая г. Гриневичу, называющему всѣхъ молодыхъ поэтовъ новаго на правленія "декадентами", г. Минскій говоритъ:
   "Между современною русскою поэзіей и декадентствомъ нѣтъ ни одной точки соприкосновенія, и только глупость и недобросовѣстность могли смѣшать эти два литературныхъ явленія. Въ подтвержденіе своихъ словъ я могъ бы сослаться хотя бы на г. Гриневича, который, желая охарактеризировать вашихъ "символистовъ", приводитъ, прежде всего, ихъ философскіе взгляды на жизнь, а философія и декадентство, какъ я уже сказалъ,-- два міра, исключающихъ другъ друга. Г. Гриневичъ правъ, указывая на общность философскихъ настроеній у всѣхъ нашихъ современныхъ поэтовъ, но онъ непростительно ошибается, называя эти настроенія невѣріемъ, скептицизмомъ, отрицаніемъ идеаловъ. Никогда еще литературное движеніе не было у насъ такъ далеко отъ скептицизма, какъ современная поэзія. Ея настроенія діаметрально противоположны смятенной тоскѣ, громкой міровой скорби, духу гнѣва и печали, словомъ всему тому, что принято называть байронизмомъ, и что, по традиціи Пушкина и Лермонтова, до сихъ поръ омрачало русскую поэзію, горѣло на ней, какъ чумное пятно (курсивъ вездѣ нашъ). Наконецъ-то, въ поэзіи настало затишье и вѣра въ право человѣка на жизнь и счастье. Правда, современная поэзія чуждается публицистики и политики, но изъ этого не слѣдуетъ, что она безразлично относится къ вопросу о человѣческомъ благѣ. И мнѣ кажется, что даже съ точки зрѣнія утилитарной эта поэзія должна быть привѣтствуема, какъ явленіе отрадное и давно желанное. Въ дѣтствѣ мы всѣ заучивали въ школѣ, что "жизнь, какъ посмотришь съ холоднымъ вниманіемъ вокругъ, такая пустая и глупая шутка". И кто знаетъ, сколько силы воли, сколько способности къ счастью убили въ насъ эти ядовитые и невѣрные стихи! Въ современной русской поэзіи этотъ байроновскій ядъ, наконецъ, нейтрализованъ. Прочтите прозу и стихи г. Мережковскаго, и вы увидите, что поэта влечетъ къ ренессансу не внѣшняя форма культуры, а священное веселье, которымъ дышитъ эта эпоха. Отсюда же тяготѣніе г. Мережковскаго къ философіи Ницше, самой жизнерадостной и устойчивой изъ всѣхъ, до нынѣ созданныхъ философскихъ системъ. Другой поэтъ, г. Бальмонтъ, переводитъ Шелли, величайшаго оптимиста нашего вѣка, и ему же подражаетъ. Та же бодрость, та же увѣренность въ своемъ правѣ на жизнь звучатъ въ стихахъ всѣхъ другихъ нашихъ поэтовъ, воплощаясь у одного въ стремленіе къ красотѣ, у другого -- въ любовь къ невидимому богу. Оптимизмъ этотъ не дѣтски-наивная вѣра въ то, что погибнетъ Ваалъ и откуда-то вернется любовь. Это спокойная увѣренность души, пережившей и страданіе, и отрицаніе, но не разбитой, а закаленной ими и потому неуязвимой. Благодаря современной русской поэзіи, мы, наконецъ, получили право глядѣть безъ печали на наше поколѣніе въ увѣренности, что его грядущее не темно и не ничтожно". ("Новости", No 305, отъ 5-го ноября).
   Не знаемъ, отдавалъ ли себѣ отчетъ г. Минскій въ томъ, что пишетъ, когда рѣшился провозгласить байронизмъ Пушкина и Лермонтова "чумнымъ пятномъ" на русской поэзіи, но думаемъ, что въ числѣ величайшихъ нелѣпостей, какими ознаменовало себя новое направленіе въ русской критикѣ и поэзіи, это "чумное пятно" займетъ перворазрядное мѣсто. Предъ нимъ блѣднѣетъ даже знаменитая "мозговая линія" г. Волынскаго, которая долго фигурировала въ качествѣ послѣдняго слова новой критики. Г. Минскій побилъ рекордъ и можетъ по праву гордиться, что сильнѣе его никто не "лягнулъ" Пушкина и Лермонтова,-- "пускай мое копыто знаютъ". И время выбрано имъ крайне удачно, чтобы быть возможно замѣтнѣе. Именно теперь, когда вся русская литература in corpore готовится праздновать столѣтнюю годовщину рожденія своего творца,-- "чумное пятно" г. Минскаго выдѣляется яркимъ "символомъ" новой критики и новой русской поэзіи. И если никѣмъ непревзойденная нелѣпость даетъ право провозгласившему ее на память потомства, то, мы увѣрены, имя г. Минскаго "пройдетъ вѣковъ завистливую даль", украшенное этимъ "чумнымъ пятномъ", какъ эмблемой дикаго, безудержнаго пустословія и полнаго безсилія и ничтожества мелкой души, неспособной ни понять величія, ни почувствовать красоты.
   Новая русская поэзія облагодѣтельствовала насъ жизнерадостностью, бодростью и веселіемъ, по увѣренью новаго ея истолкователя. Очень кстати появился теперь новый сборникъ г. Бальмонта, чтобы подкрѣпить это положеніе. Обратимся, поэтому, лучше къ источнику и изопьемъ этого рѣдкаго и драгоцѣннаго напитка.
   Не будемъ останавливаться на претенціозномъ и ничего не говорящемъ уму и сердцу заглавіи "Тишина". Оно также подходитъ къ сборнику, какъ и всякое другое, напр., "Шумиха", или "Въ безбрежности", заглавіе предшествующаго сборника того же автора. Жизнерадостнаго или бодраго въ немъ пока не видно, какъ и въ подзаголовкахъ: "Мертвые корабли", "Воздушно-бѣлые", "Кошмары", "Въ царствѣ льдовъ", какъ озаглавлены разные отдѣлы сборника -- для профана непонятно и таинственно. Раскроемъ лучше сборникъ и упьемся изъ него радостью бытія, что обѣщаетъ намъ г. Минскій.
   На первой страницѣ -- "Возрожденіе":
   
   За дальней Мексикой, въ предѣлахъ Аризоны,
   Межъ рудниковъ нашли окаменѣлый лѣсъ,
   Въ потухшемъ кратерѣ, гдѣ скаты и уклоны
   Безмолвно говорятъ о дняхъ былыхъ чудесъ.
   Предъ взоромъ пристальнымъ ниспала мгла завѣсъ,
   И вотъ горитъ агатъ, сафиры, халцедоны,
   Въ тропическихъ лѣсахъ цвѣтущей Аризоны
   Сквозь тьму временъ возсталъ давно отжившій лѣсъ.
   Онъ былъ засыпанъ здѣсь могучимъ слоемъ пыли,
   Стихійной вспышкою отторгнутъ отъ земли
   Съ ея созвѣздьями, горящими вдали.
   Но канули вѣка, и кратеры остыли,
   Скитальцы блѣдные владыками пришли,
   И новымъ сномъ зажглись обломки давней были.
   
   Все. Что долженъ означать этотъ сонетъ? Какой скрытый смыслъ въ этомъ лѣсѣ, куда поэтъ посылаетъ насъ въ кратеръ, какіе "новые сны" зажгли "обломки давней были",-- на эти вопросы, можетъ быть, и даетъ отвѣтъ г. Минскій, обѣщающій "дать характеристики всѣхъ представителей этой поэзіи". Намъ же это не по силамъ, въ чемъ и сознаемся безъ всякой ложной скромности.
   Но если это стихотвореніе только темно и вяло, то что же мы должны сказать относительно удивительнаго credo, которое г. Бальмонтъ высказалъ въ слѣдующемъ стихоизложеніи:
   
   Кому я молюсь? Холодному вѣтру.
   Кому я молюсь? Равнинѣ морской.
   Я брать не людямъ, а бурѣ и вѣтру,
   Я братъ холодной равнинѣ морской.
   
   Куда иду я? Къ горнымъ вершинамъ.
   Куда иду я? Къ пустынямъ глухимъ.
   Я братъ холодному горному вѣтру,
   Живу одиноко и растаю какъ дымъ.
   
   Чего хочу я? Тѣни послѣдней.
   Чего хочу я? Смерти одной.
   Я духъ бестрастный, духъ безпріютный,
   Хочу я дремоты, дремоты ночной.
   
   Если это не безсмысленный наборъ словъ, то что же тогда называется вздоромъ? И чѣмъ этотъ вздоръ лучше ахинеи гг. Брюсовыхъ, Емельяновъ Коханскихъ и Добролюбовыхъ, которыхъ г. Минскій презрительно называетъ "дѣтскими подражателями декадентства?" Г. Минскій въ томъ же фельетонѣ даетъ такую характеристикудекадентской поэзіи: "Въ декадентской поэзіи внѣшнимъ звуковымъ эффектамъ слова дается предпочтеніе предъ его внутреннимъ смысломъ; такая поэзія предполагаетъ читателя съ утонченными нервами и съ атрофированнымъ мозгомъ". Приведенное, стихотвореніе г. Бальмонта словно по этому рецепту состряпано: внѣшніе эффекты слова и ни капли внутренняго смысла. Не обладая ни "мозговой линіей" г. Волынскаго, ни "атрофированнымъ мозгомъ" цѣнителя декадентскихъ стиховъ, нельзя понять, почему г. Минскій не считаетъ автора такихъ кунстштюковъ декадентомъ, а, напротивъ, видитъ въ немъ одну изъ надеждъ и основъ современности, привѣтствуетъ въ немъ возрожденіе жизни и проч.
   Въ числѣ другихъ подобнаго же рода и качества стиховъ, есть и отрывки поэмы "Донъ-Жуанъ"" Личность всѣмъ знакомая. Любопытно досмотрѣть на Донъ-Жуана конца вѣка. Здѣсь то ужъ мы навѣрное найдемъ "бодрое, жизнерадостное, оптимистическое" настроеніе новой поэзіи. Поэтъ кипитъ, волнуется, вѣщаетъ о побѣдахъ и такъ ихъ расписываетъ:
   
   ...Я вижу за туманомъ
   Усадьбу, садъ, нарядный бальный залъ,
   Гдѣ тѣмъ же сладко-чувственнымъ обманомъ
   Я взоры русскихъ женщинъ зажигалъ.
   На зовъ любви къ красавицѣ-княгинѣ
   Вошелъ я тихо-тихи, точно воръ.
   Она ждала. И ждетъ меня донынѣ...
   
   Читатели въ недоумѣньи, какъ странно ведетъ себя новый Донъ-Жуанъ... Еще болѣе удивляетъ его дальнѣйшее поведеніе.
   
   Промчались дни желанья свѣтлой славы,
   Желанья быть среди полубоговъ.
   Я полюбилъ жестокія забавы,
   Полеты акробатовъ, бой быковъ,
   Звѣринцы, гдѣ свиваются удавы...
   
   Подумать только какіе ужасы: акробаты, бой быковъ, звѣринцы!.. Въ циркъ что-ли сталъ ходить Донъ-Жуанъ? Но что же тутъ особеннаго? Въ звѣринцы и цирки ходятъ даже дѣти. Вотъ дальнѣйшія его похожденія, пожалуй, ярче характеризуютъ новаго Донъ-Жуана:
   
   И дѣвственность, введенную въ альковъ,
   На путь неописуемыхъ видѣній,
   Блаженно извращенныхъ наслажденій.
   Я полюбилъ плѣняющій развратъ
   Съ его неутоляющей усладой,
   Съ его пренебреженьемъ всѣхъ преградъ,
   Съ его -- ему лишь свойственной -- отрадой.
   
   Эта гаденькая черточка гнусно-подленькаго старческаго сластолюбья -- тоже отличительная черта декадентскихъ стихотвореній, столь презираемыхъ г. Минскимъ. А въ сборникѣ г. Бальмонта она нѣтъ-нѣтъ и проглянетъ. Таковъ "жизнерадостный" и "бодрый Донъ-Жуанъ" новой поэзіи, котораго г. Минскій преддочитаетъ старому герою Байрона.
   Вели исключить нѣсколько,-- по нашему мнѣнію, не больше пяти {},-- стихотвореній, въ которыхъ и. г. Бальмонтъ не ломается, не говоритъ безсмыслицъ, а болѣе или менѣе удачно передаетъ свое настроеніе,-- все остальное представляетъ сплошь такой же сумбуръ словъ, какъ и приведенные образчики. Ни радости, ни печали, ни оптимизма, ни пессимизма въ "поэзіи" г. Бальмонта и слѣда нѣтъ. Есть одно кривлянье, пустая игра словами, риѳмами и веестестненно-манерными созвучьями.
   Это третій уже самостоятельный сборникъ г. Бальмонта, и приходится отмѣтятъ, что авторъ быстро катится подъ гору, въ лужу декадентства. Первый сборникъ "Подъ сѣвернымъ небомъ" былъ проще, искреннѣе и гораздо изящнѣе по формѣ стихотвореній. Во второмъ уже ясно проявилась склонность г. Бальмонта наборомъ звучныхъ словъ прикрыть душевную пустоту, которая въ третьемъ выступила вполнѣ наружу. Искра таланта тонетъ здѣсь въ морѣ безсмысленныхъ эпитетовъ, вымученныхъ образовъ и истерическихъ криковъ, образчикомъ которыхъ можетъ служить "Кому я молюсь".
   И г. Минскій увѣряетъ насъ, что такая то "поэзія" является украшеніемъ русской литературы, цѣлебнымъ средствомъ противъ "чумнаго пятна" байронизма Пушкина и Лермонтова! Если это такъ, мы не желаемъ ей такого "исцѣленія". За одинъ лермонтовскій "желѣзный стихъ, облитый горечью и злостью" мы охотно отдали бы всю новую поэзію съ г. Минскимъ на придачу, которому что такой "выстраданный стихъ, пронзительно-унылый", ударивъ "по сердцамъ съ невѣдомою силою", высѣкаетъ изъ нихъ искры гнѣва, боли, страданья, возбуждаетъ новыя силы и новую энергію для борьбы за жизнь, за счастье, за свѣтъ и свободу, что и составляетъ сущность поэзіи, ея безпредѣльную силу и вдохновляющую людей мощь слова.

А. Б.

"Міръ Божій", No 12, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru