Богданович Ангел Иванович
Адам Мицкевич

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

0x01 graphic

АДАМЪ МИЦКЕВИЧЪ
(1798-1898).

...Онъ между нами жилъ,
Средь племени ему чужого; злобы
Въ душѣ своей къ намъ не питалъ онъ; мы
Его любили. Мирный, благосклонный,
Онъ посѣщалъ бесѣды наши. Съ нимъ
Дѣлились мы и чистыми мечтами,
И пѣснями (онъ вдохновенъ былъ свыше
И съ высоты взиралъ на жизнь). Нерѣдко
Онъ говорилъ о временахъ грядущихъ,
Когда народы, распри позабывъ,
Въ великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта...
"Мицкевичъ". Пушкинъ.

   Конецъ прошлаго столѣтія ознаменованъ рожденіемъ двухъ великихъ славянскихъ поэтовъ, изъ которыхъ каждому суждено было въ своей поэзіи отразить лучшія, сокровеннѣйшія стороны души своего народа. И въ русской, и въ польской литературѣ были до нихъ замѣчательные писатели, которыхъ съ благодарностью и почтеніемъ вспоминаетъ каждая литература, но какъ съ именемъ Пушкина связано неразрывно начало современной русской литературы, такъ съ Мицкевича начинаетъ свое развитіе польская словесность въ томъ видѣ, какъ мы ее знаемъ теперь. Великій поэтъ и вѣщій пѣвецъ польскаго народа, Мицкевичъ явился въ литературѣ его тѣмъ мощнымъ и геніальнымъ творцомъ слова, который, создавая образы недосягаемой красоты въ различныхъ видахъ литературы, намѣтилъ дальнѣйшій путь ея развитія и поднялъ ея значеніе на высоту національнаго творчества. Одновременно съ нимъ выступилъ рядъ первоклассныхъ поэтовъ. Мальчевскій, Залѣсскій, Словацкій, Красиньскій -- эти имена и многія другія меньшаго калибра и яркости группируются около имени Мицкевича, являясь какъ бы блестящимъ вѣнкомъ, яркіе цвѣта котораго лишь оттѣняютъ пластическую строгость поэзіи Мицкевича. Каждый изъ нихъ явился оригинальнымъ въ своей области, далъ въ ней совершеннѣйшіе образцы, составляющіе безсмертное богатство родной словесности, во только въ Мицкевичѣ эта послѣдняя нашла полнаго и всесторонняго выразителя, истиннаго національнаго поэта и художника, въ которомъ, какъ въ граняхъ алмаза чистѣйшей воды, отразился многосторонній духъ народа сверкающими, ослѣпительно яркими разноцвѣтными лучами немеркнущей силы я блеска. "Онъ вдохновенъ былъ свыше", и печать вдохновенья, лежащая на всемъ, что вышло изъ подъ его пера, придаетъ поэзіи Мицкевича характеръ вѣчности. Съ теченіемъ времени мелкое, случайное и злободневное въ ней отпадаетъ, остается вѣчная правда и красота -- любви, свободы и человѣчности, въ ореолѣ которыхъ выступаетъ скорбно-величавая личность великаго поэта.
   

I.

   Родиной Мицкевича была Литва, гдѣ въ небольшомъ уѣздномъ городкѣ Новогрудкѣ, Виленской губерніи, родился 24 декабря, въ сочельникъ 1798 г. будущій пѣвецъ. Родители его имѣли около Новогрудка небольшую сельскую усадьбу, гдѣ и прошло все его дѣтство. Климатъ Литвы, мягкій, безъ рѣзкихъ и суровыхъ переходовъ, разнообразный пейзажъ, отличающій и теперь Виленскую губернію, въ то время еще болѣе живописную благодаря обилью лѣсовъ, богатству воды и широкимъ долинамъ, окаймленнымъ невысокими горами, тихая семейная жизнь небогатаго, но и не знающаго тяжелой нужды родимаго дома, въ которомъ Мицкевичъ провелъ все время до поступленія въ школу,-- наложили неизгладимую печать здороваго любовнаго отношенія къ природѣ, къ деревнѣ, къ простому люду на весь душевный складъ поэта. Много лѣтъ спустя, въ періодъ наивысшаго творчества, раннія впечатлѣнія дѣтства, вынесенныя изъ жизни въ деревнѣ, полной простоты и свѣжести вылились въ чарующіе образы, въ которыхъ поэтъ обезсмертилъ въ "Панѣ Тадеушѣ" картины родной стороны. Этимъ первымъ годамъ, проведеннымъ въ самомъ тѣсномъ единеніи съ природой, при обстановкѣ, болѣе, чѣмъ простой, естественной, живой и ясной, безъ жгучихъ, бьющихъ по нервамъ впечатлѣній, какими такъ богата жизнь большихъ городовъ,-- обязанъ Мицкевичъ своимъ здоровымъ и реальнымъ направленіемъ, вѣрнымъ пониманіемъ дѣйствительности, которыя чувствуются въ его лучшихъ произведеніяхъ. Болѣзненная утонченность романтизма Словацкаго, влеченіе къ сверхчувственному міру мистическихъ образовъ Красиньскаго, сентиментализмъ Богдана Залѣсскаго -- этихъ виднѣйшихъ представителей романтизма въ польской литературѣ -- чужды Мицкевичу въ тѣхъ его произведеніяхъ, гдѣ духъ его получаемъ наибольшій полетъ, мысль -- особую крѣпость и форма -- ту кристальную чистоту и пластику, какими отмѣчены его "Крымскіе сонеты", баллады изъ народной жизни и "Панъ Тадеушъ".
   Отъ природы нервный, поразительно впечатлительный, съ темпераментомъ страстнымъ и несдержаннымъ, Мицкевичъ, только благодаря здоровому дѣтству, сохранилъ до послѣдней минуты силу сопротивляемости, которая поддерживала его въ самыя тяжкія мгновенія душевной борьбы и смятенья духа. Въ долгіе года изгнанія, въ дни странничества, когда, обуреваемый сомнѣніями, не зная, куда преклонить голову, больной физически и душевно, поэтъ терялъ цѣль жизни и готовъ былъ усомниться въ самомъ смыслѣ существованія,-- память о дняхъ невозвратнаго дѣтства, картины родной стороны, воспоминанія деревенской жизни -- встаютъ предъ нимъ свѣтлыми видѣніями, разгоняютъ мракъ настоящаго, поддерживаютъ бодрость, внушаютъ надежду на лучшее будущее и возбуждаютъ слабѣющее чувство любви къ человѣчеству. Въ 1888 г., живя въ Лозаннѣ, гдѣ онъ занималъ каѳедру римской литературы, при сравнительно хорошихъ матеріальныхъ и нравственныхъ условіяхъ, въ кругу родныхъ, польскихъ и швейцарскихъ почитателей, дорожившихъ имъ и чтившихъ его, какъ великаго поэта, замѣчательнаго ученаго и несравненнаго лектора, превращай, піаго каѳедру римской литературы въ трибуну пророка и духовнаго вождя,-- Мицкевичъ тоскуетъ по меланхолическимъ пейзажамъ литовскихъ деревень, ему снится тихій Новогрудокъ, снятся зеркальныя озера съ мечтательно отражающимися въ нихъ тополями... Ни шумъ парижской жизни, ни революціонныя бури, ни патріотическія цѣли, съ которыми онъ ѣдетъ въ Константинополь, не въ силахъ вытравить въ душѣ этой неизбывной тоски, непреодолимаго влеченія къ новогрудскимъ полямъ, къ таинственной сѣни литовскаго лѣса, къ простому люду съ его нехитрой пѣснью и чарующей прелестью легендъ.
   Въ обстановкѣ дѣтства слѣдуетъ искать также зачатки той глубокой религіозности, которая отличала Мицкевича во всѣхъ стадіяхъ его развитія и во второй половинѣ его дѣятельности явилась преобладающимъ настроеніемъ души. Онъ заимствовалъ ее прежде всего отъ матери, простой и богобоязненной женщины, немудрая и искренняя вѣра которой, по его словамъ впослѣдствіи, могла бы двигать горами. Такіе типы глубоко вѣрующихъ женщинъ очень распространены на Литвѣ и теперь, а въ то отдаленное время они составляли преобладающую частъ женскаго поколѣнія. Маленькій Адамъ какъ-то вывалился изъ окна второго этажа и палъ на землю безъ дыханія. Мать, считая его уже мертвымъ, схватила его на руки и въ порывѣ отчаянія воззвала въ страстной молитвѣ къ Пречистой Дѣвѣ -- и, по ея словамъ, "чудо" свершилось: ребенокъ ожилъ и немедленно могъ пойти съ нею въ костелъ, чтобы возблагодарить Бога за возвращенную жизнь. Воспоминаніе объ этомъ поэтъ сохранилъ въ "Панѣ Тадеушѣ" (книга I) Впослѣдствіи, когда однимъ изъ постоянныхъ мотивовъ его общественной проповѣди было страстное, убѣжденіе въ силу вѣры, которая однимъ могучимъ порывомъ въ состояніи спасти и преобразить человѣчество, поэтъ постоянно съ особымъ натискомъ возвращается къ этому воспоминанію, настаивая, что для истинной вѣры нѣтъ невозможнаго.
   Вліяніе религіознаго настроенія матери находило могущественную поддержку въ окружающей дѣтство и юность поэта обстановкѣ. Литовскій народъ отличается глубокой религіозностью, проникающей весь строй его мысли, кладущей на всю его жизнь особый отпечатокъ чистоты и наивности. Проѣзжая по Литвѣ, вы и теперь увидите на каждомъ перекресткѣ "фигуру",-- деревянный крестъ съ изображеніемъ Распятаго, съ небольшой крышей сверху, украшенный дешевыми приношеніями наивной вѣры, въ видѣ кусочковъ полотна, ленточки, засохшаго вѣнка изъ полевыхъ цвѣтовъ. И рѣдко-рѣдко не найдете вы у подножія "фигуры" колѣнопреклоненнаго путника или женщины, жарко шепчущей молитву. По крайней мѣрѣ ни одинъ крестьянинъ или крестьянка не пройдутъ мимо, не склонившись къ подножію и не прошептавъ коротенькой молитвы. Трогательной, захватывающей душу наивностью и дѣтской кротостью вѣетъ отъ этихъ "фигуръ", гдѣ-нибудь въ сторонѣ отъ проѣзжей дороги, на маломъ холмикѣ вырисовывающихся на фонѣ меланхолическаго пейзажа, среди ржаного поля съ синѣющимъ лѣсомъ вдали. Понятно, какія сильныя ощущенія невидимыми нитями должны были опутывать впечатлительную душу мальчика, при видѣ этихъ трогательныхъ злаковъ народной вѣры, этихъ грубыхъ крестовъ, какъ-бы осѣняющихъ нивы, призывая благословеніе Божіе на трудъ земледѣльца. Намъ яснымъ становится мучительная тоска поэта, влеченіе бездомнаго странника приникнуть головой къ подножію родимаго креста, пасть на эту землю, вспоенную кровью родного народа, и излить въ страстной мольбѣ невыплаканныя слезы истерзанной души. Быть можетъ, на каѳедрѣ въ College de France, когда Мицкевичъ провозглашалъ съ свойственнымъ ему вдохновеніемъ и поразительной силой выраженія -- миссію славянскихъ народовъ, которымъ суждено осуществить въ жизни Олово Бога живого,-- предъ умственнымъ взоромъ поэта вставала далекая бѣдная "фигура", затерянная среди поля тихо волнующейся золотистой ржи, блѣдное небо съ легкими, плавно скользящими облаками, и польскій хлопъ, склоненный у подножія креста, его единственной защиты и прибѣжища. Вѣра этого хлопа ему представляется тѣмъ идеаломъ, къ которому должно стремиться тому, кто ставитъ себѣ цѣлью душевное совершенствованіе. Въ своей проповѣднической дѣятельности послѣдняго періода, когда Мицкевичъ всецѣло отдался мистицизму, онъ постоянно ссылается на примѣры польскаго крестьянина, ищущаго утѣшенія въ чистотѣ и наивности своей вѣры. "Пусть мы много сдѣлали,-- взываетъ поэтъ къ обществу интеллигенціи,-- пусть велики наши заслуги, но на какую бы высоту ни вознеслись мы,-- крестьянинъ нашъ стоитъ неизмѣримо выше предъ обличіемъ Бога, и тайнъ господнихъ ему открыто больше, ибо такую вѣру въ Отца, какъ его, можетъ имѣть только сынъ, возлежащій на груди Его".
   Въ духовной школѣ доминиканцевъ, бывшей въ Новогрудкѣ, гдѣ Мицкевичъ началъ и закончилъ курсъ ученія, соотвѣтствующій современной средней школѣ, это чувство религіозности могло только окрѣпнуть. Ни дома, ни въ школѣ Мицкевичъ не выдѣлялся среди сверстниковъ. Здоровая организація, унаслѣдованная отъ родителей, простой иестественный режимъ, мѣрная и правильно текущая жизнь сдерживали до поры до времени проявленіе тѣхъ особенностей душевнаго склада поэта, которыя впослѣдствіи выразились въ впечатлительности, потрясавшей Мицкевича до глубины его духа. При видѣ жизнерадостнаго, веселаго школьника, съ дѣтской страстью и живостью отдававшагося свойственнымъ возрасту забавамъ, которымъ онъ посвятилъ великолѣпную строфу въ IV ч. "Дзядовъ",-- никто не могъ бы заподозрить въ немъ будущаго вѣщаго пѣвца, "изъ пламя и свѣта рожденное слово" котораго должно было потрясать сердца. Безсознательно запечатлѣвались въ его душѣ картины и ощущенія, которыя потомъ сыграли такую видную роль въ жизни поэта. Къ этому же періоду относится зарожденіе въ Мицкевичѣ культа Наполеона. Тринадцатилѣтнимъ мальчикомъ онъ видѣлъ полки "великой арміи", двигавшіеся черезъ Новогрудокъ на сѣверъ, видѣлъ польскій легіонъ подъ начальствомъ князя Понятовскаго, присутствовалъ на торжественномъ смотру, который дѣлалъ Іеронимъ Бонапартъ, братъ императора, король вестфальскій. Звуки трубъ и барабановъ, громъ привѣтствія проходящихъ полковъ, лязгъ оружія, блескъ свиты -- потрясли впечатлительнаго мальчика, на котораго "ангелъ, въ пламенныхъ лучахъ нисходящій съ неба, не могъ бы произвести болѣе сильнаго впечатлѣнія", какъ онъ самъ говорилъ впо-слѣдствіи. Земля, казалось, дрожала отъ стона волнующихся народовъ и небо отражало громовый кликъ "Наполеонъ!" Въ глазахъ очарованнаго мальчика величіе человѣческое получило божественный оттѣнокъ. Полученное впечатлѣніе глубоко зарылось въ душу, чтобы долго-долго спустя выйти наружу, преобразившись въ культъ Наполеона, который такъ странно переплетается въ Мицкевичѣ съ мистическими порываніями и несомнѣннымъ демократизмомъ.
   Переѣздъ въ Вильно и поступленіе въ виленскій университетъ, въ то время прекрасно поставленный и служившій центромъ просвѣщенія не только для Литвы, но и для Польскаго королевства, откуда съѣзжалась молодежь слушать такихъ выдающихся ученыхъ и профессоровъ, какъ Іоахимъ Лелевель, Снядецкій, Вольфъ, Гродекъ,-- вывели юношу изъ узкаго круга тихой уѣздной жизни въ широкій свѣтъ мысли. Сначала на математическомъ факультетѣ, на которомъ онъ пробылъ только полгода, затѣмъ на историко-филологическомъ, болѣе отвѣчавшемъ влеченіямъ и складу ума поэта, Мицкевичъ отдался съ рвеніемъ чистой наукѣ, внѣ которой его, какъ огромное большинство тогдашней молодежи, увлекалъ театръ. Первые два года университетской жизни прошли съ тихой сосредоточенной работѣ надъ филологіей и исторіей, за чтеніемъ и въ скромныхъ развлеченіяхъ въ тѣсномъ кругу избраннаго товарищества. Только на третьемъ году пребыванія въ университетѣ жизнь. Мицкевича оживляется.
   Новое начало внесло основаніе особаго кружка, составившаго студенческое общество любителей науки -- "филоматовъ", скоро затѣмъ дополненное новымъ, болѣе широкимъ кружкомъ "филаретовъ", -- любителей добродѣтели. Мицкевичъ, уже начавшій выдѣляться среди" товарищей своей ученостью, знаніемъ литературы и умѣніемъ излагать мысли, явился однимъ изъ основателей обоихъ кружковъ. Цѣли этихъ обществъ были болѣе, чѣмъ скромны -- взаимная матерьяльная, научная и нравственная поддержка, общее чтеніе, рефераты по литературѣ и спеціально-научные, веселыя собранія, прогулки за городъ весною и лѣтомъ. Уставъ филоматовъ и филаретовъ не имѣлъ ничего" тайнаго и въ одномъ изъ параграфовъ строго оговаривалось воспрещеніе заниматься политикой. Нужно замѣтить, что положеніе Литвы было въ то время крайне благопріятно во всѣхъ отношеніяхъ, и поводовъ для недовольства не было. Насколько тактично и въ общемъ мягко было отношеніе власти къ населенію, показываетъ, напр., тотъ фактъ, что чествованіе памяти Костюшко, умершаго въ то время, было справляемо торжественно, съ разрѣшенія мѣстной власти.
   Участіе въ этихъ обществахъ имѣло для Мицкевича огромное значеніе. Здѣсь завязались для него тѣсныя товарищескія связи, вліявшія на всю послѣдующую дѣятельность ого, здѣсь развилась его склонность къ жертвѣ и къ самоотреченію, идеи любви къ отечеству и человѣчеству, возникло представленіе о высокой роли поэта-пѣвца, представленіе о поэзіи, какъ могучемъ орудіи возбуждать благородные порывы. Мысль объ общемъ благѣ, какъ цѣли стремленій человѣка, зарождалась въ юномъ сердцѣ, вдохновляя Мицкевича, ставшаго какъ бы пѣвцомъ-лауреатомъ общества филаретовъ, которому онъ посвятилъ "Пѣсню филаретовъ", пѣвшуюся на собраніяхъ, и "Оду къ молодости", написанную имъ для того же общества уже послѣ окончанія университета (въ 1822 г.). Нѣсколько восторженная, склонная къ уединенію и мечтательности натура Мицкевича нашла въ этихъ кружкахъ здоровое отвлеченіе отъ одинокихъ думъ и смутныхъ пока порывовъ, къ чему-то невѣдомому, но тѣмъ болѣе притягательному.
   Для поэта, которому исполнилось тогда 20 лѣтъ, наступала "пора стиховъ, пора любви, веселыхъ сновъ, пора сердечныхъ вдохновеній"На каникулахъ въ домѣ матери, Адамъ познакомился съ дѣвушкой изъ зажиточнаго помѣщичьяго семейства Маріей Верещака, уже обрученной невѣстой богатаго молодого помѣщика Путкамера. Въ жизни поэта. Марія или, какъ онъ привыкъ называть ее согласно тогдашней сентиментальной модѣ, "Мариля", сыграла роль Лауры Петрарки. Въ литературѣ поэтъ обезсмертилъ ее въ рядѣ пѣсенъ, въ особенности въ знаменитой поэмѣ "Дзяды", четвертая часть. Это увлеченіе, уже съ самаго начала чисто платоническое, такъ какъ поэтъ узналъ Марилю только какъ невѣсту другого, въ высокой степени достойнаго и благороднаго человѣка, послужило толчкомъ, разбудившемъ въ Мицкевичѣ дремавшія творческія силы. Сильное, чистое чувство взросло на хорошо подготовленной почвѣ молодого, пламеннаго сердца, только что вдохновленнаго всѣмъ пыломъ высокихъ, молодыхъ идей, бурныхъ стремленій и страстныхъ мечтаній о героизмѣ, о борьбѣ во имя добра, науки и поэзіи. Встрѣча съ Мари лей была искрой, зажегшей въ душѣ поэта огонь, въ началѣ тихій и ровный, какимъ мы видимъ его въ первыхъ пѣсняхъ и балладахъ, потомъ перешедшій въ бурный пламень, изливавшійся въ страстныхъ строфахъ четвертой части "Дзядовъ".
   Первыя произведенія Мицкевича явились въ послѣдніе два года студенческой жизни. Въ 1818 г. напечатано первое стихотвореніе его -- "Зима въ городѣ", въ "Виленскомъ Еженедѣльникѣ". Какъ и юношескія стихотворенія Пушкина, первыя произведенія Мицкевича носятъ явные слѣды подраженія французскому ложноклассическому стилю, отъ котораго поэтъ, впрочемъ, скоро отдѣлался подъ вліяніемъ "болѣе мощнаго нѣмецкаго романтизма. Съ новымъ эстетическимъ теченіемъ Мицкевичъ познакомился несомнѣнно въ собраніяхъ филаретовъ, гдѣ основатель этого общества, ближайшій другъ Адама -- Ѳома Занъ -- былъ страстнымъ поклонникомъ Бюргера и Шиллера и самъ сочинялъ баллады, заимствуя матеріалъ изъ народныхъ преданій. Однако, окончательно подпалъ новому теченію Мицкевичъ только по окончаніи университета въ 1819 г.
   Какъ казеннокоштный воспитанникъ учительской семинаріи, основанной при виленскомъ университетѣ для подготовки учителей въ среднеучебныя заведенія, Мицкевичъ былъ обязанъ отслужить опредѣленное число лѣтъ учителемъ и былъ назначенъ въ Ковно, въ одинъ изъ красивѣйшихъ по мѣстоположенію городовъ Литвы. Преподаваніе латинскаго языка и исторіи, монотонная жизнь въ небольшомъ городѣ и одиночество послѣ шумной товарищеской компаніи, вѣчныхъ споровъ и увлеченій въ Вильно -- не могли не вліять подавляющимъ образокъ на молодого человѣка. Любовь къ Марилѣ, сознаніе ея безнадежности, скоро затѣмъ смерть нѣжно любимой матери, врожденная мечтательность и порывистость темперамента -- вызывали настроеніе, которому вполнѣ отвѣчало романтическое теченіе нѣмецкой литературы. Бюргеръ, Гбте, Жанъ Поль-Рихтеръ и, главнымъ образомъ, Шиллеръ сдѣлались его любимыми писателями, "постоянными и неотступными друзьями", съ которыми молодой учитель дѣлилъ досуги, а ихъ у него было достаточно, не разставаясь съ ними въ одинокихъ прогулкахъ по окрестностямъ Ковно, по словамъ поэта, "самымъ прелестнымъ въ свѣтѣ". Это новое настроеніе въ своей поэзіи Адамъ выразилъ въ стихотвореніи "Романтизмъ", въ которомъ онъ противопоставляетъ чувство сухому разуму, отдаетъ предпочтеніе фантазіи предъ житейскимъ опытомъ и заканчиваетъ воззваніемъ къ сердцу: "имѣй сердце и смотри въ сердце" -- мысль, очевидно, навѣянная изреченіемъ гетевскаго Фауста:
   
   "Doch werdet ihr nie Herz zn Herzen schaffen,
   Wenn es euch nicht von Herzen geht *).
   *) Въ переводѣ И. Холодковскаго:
   "Но сердца къ сердцу рѣчь не привлечетъ,.
   Коль не изъ сердца рѣчь течетъ".
   
   Романтизмъ Мицкевича, однако, не былъ рабскимъ подражаніемъ-такимъ представителямъ нѣмецкой романтики, какъ Новалисъ, Тикъ или Гофманъ. Ихъ увлеченія средними вѣками и реакціонное въ общемъ направленіе, мистическо-консервативное въ политикѣ и туманно-расплывчатое въ философіи, было слишкомъ чуждо здоровой душѣ молодого поэта, еще нетронутой ни глубокой скорбью, ни тѣми житейскими невзгодами, которыя разслабляютъ душу, погружая ее въ мракъ отчаянія. Въ этотъ періодъ больше всего оказали на него вліяніе олимпійски спокойный Гёте и пламенный Шиллеръ. Къ первому его влекла пластическая красота его творчества, столь родственная самому Мицкевичу, въ поэзіи котораго пластика является главной чертой, ярко пробивающейся въ самыхъ раннихъ его произведеніяхъ. Образность и сжатость языка, достигающія апогея въ болѣе зрѣлыхъ произведеніяхъ Мицкевича, какъ "Крымскіе сонеты", "Фарисъ" и, наконецъ, "Панъ Тадеушъ", отличаютъ его баллады этого періода" фантастическую, на половину драматическую поэму "Дзяды", первая и четвертая часть которой написаны тогда же. Съ Шиллеромъ его роднило общее обоимъ богатство чувства, доходящаго въ высшія минуты напряженія до страстнаго паѳоса.
   Въ этотъ первый періодъ творчества Мицкевича замѣчается въ немъ болѣзненная впечатлительность, доводившая поэта временами до потрясающихъ эксцессовъ. Читая однажды пріятелю Одынцу свой переводъ прощанія Чайльдъ-Гарольда, Мицкевичъ, дойдя до словъ"зачѣмъ и по комъ мнѣ плакать, если никто по мнѣ не заплачетъ", упалъ въ обморокъ, продолжавшійся нѣсколько часовъ. Въ значительной степени этой нервностью поэтъ былъ обязанъ нездоровой обстановкѣ жизни, уединенности, которую онъ любилъ въ Ковно, плохому питанію и сильной болѣзни, грозившей ему смертью. Хорошій уходъ спасъ его для польскаго народа. Во всякомъ случаѣ жизнь въ Ковно, прерываемая поѣздками въ Вильно, для свиданія съ филаретами, имѣла огромное значеніе для развитія самостоятельнаго генія, хотя въ двухъ томикахъ балладъ, романсовъ и поэмѣ "Дзяды", изданныхъ имъ за этотъ періодъ съ 1810 по 1824 г., Мицкевичъ еще далеко не является "вѣщимъ пѣвцомъ". Это были годы ученія и самовоспитанія, когда поэтъ, предоставленный самому себѣ, чтеніемъ и размышленіемъ до поднялъ университетское образованіе, расширялъ и углублялъ новыя идеи, вынесенныя имъ изъ самостоятельнаго знакомства съ нѣмецкой литературой и потомъ англійской, преимущественно съ Байрономъ, Шелли и Шекспиромъ.
   Байронъ, послѣ Гёте и Шиллера, имѣлъ наибольшее на него вліяніе. По его собственному признанію, онъ "бредилъ" Байрономъ. Можно сказать, что въ огненномъ духѣ великаго пѣвца Мицкевичъ получилъ окончательное поэтическое крещеніе. И опять, какъ и съ вліяніемъ романтизма, это не было рабское подчиненіе, которое бы выразилось въ подражаніи творцу "Манфреда" и "Каина". Къ Мицкевичу вполнѣ примѣнима характеристика вліянія Байрона на Пушкина, которую далъ Мицкевичъ въ статьѣ, посвященной памяти Пушкина въ 1837 г.: "Pouchkin tomba dans la sphère d'attraction de Byron... il était moins imitateur des ouvrages, que possédé de l'ésprit de son auteur favori. Il n'était pas un fanatique byroniste, nous l'appellerons plutôt un byroniaque" {Пушкинъ попалъ въ сферу вліянія Байрона. Онъ не столько подражалъ его произведеніямъ, сколько былъ охваченъ духомъ его любимаго автора. Онъ не былъ фанатическимъ байронистомъ, но, если можно такъ выразиться, байронизировалъ.}. Личное настроеніе этого періода нашло въ Байронѣ близкіе и родственные отголоски, и естественное увлеченіе байронизмомъ повело къ созданію твореній, проникнутыхъ байроновскимъ полетомъ. "На новый годъ" -- великолѣпное стихотвореніе, заканчивающееся возвышеннымъ мизантропизмомъ: "любить міръ, сочувствовать ему -- во вдали отъ людей"; "Морякъ", нѣсколько сонетовъ болѣе поздняго времени, превосходный переводъ "Гяура", начатый въ Ковно и законченный уже въ Парижѣ въ 1833 г., прощаніе Чайльдъ-Гарольда, "Сонъ" и "Тьма" -- лучшіе образцы переводовъ въ польской литературѣ,-- таковы главнѣйшіе слѣды байронизма въ поэзіи Мицкевича. Можно бы отнести сюда же поэму "Конрадъ Валленродъ", по личности героя, напоминающей созданія Байрона, его Корсара или Лару, но обработка сюжета и все развитіе дѣйствія поэмы вполнѣ своеобразны. Родственныя Байрону черты, которыя ясно проявляются въ "Конрадѣ", это черты двухъ близкихъ по духу поэтическихъ организацій, созданныхъ общими условіями времени, но, тѣмъ не менѣе, и глубоко различныхъ по условіямъ ихъ дѣятельности и жизни, по темпераменту и основнымъ началамъ духа. Чувство, возносящееся до пророческихъ вдохновеній, когда поэтъ, какъ бы охваченный неземнымъ порывомъ, гласитъ истины свыше, сближаетъ лирику обоихъ поэтовъ. Но скептицизмъ Байрона, его пессимизмъ, отрицаніе вѣры -- чужды Мицкевичу. По крайней мѣрѣ, его ропотъ противъ Божества имѣетъ всегда ясно указанный источникъ въ чисто земныхъ, а не сверхчувственныхъ условіяхъ. Въ поэзіи обоихъ поэтовъ свобода является кульминаціоннымъ пунктомъ, около котораго вращается постоянно ихъ вдохновеніе. Но титаническій бунтъ Манфреда и Канна, возстаніе противъ несовершенствъ самого творенія, вызовъ на бой противъ природы и Творца -- находятъ слабый отзвукъ въ поэзіи Мицкевича. Онъ пѣвецъ не міровой скорби, а народной. Это съуживаетъ предѣлы его значенія, какъ общечеловѣческаго поэта. Въ этомъ отношеніи онъ -- истинно польскій національный пѣвецъ.
   Появленіе двухъ томиковъ поэзіи Мицкевича сразу поставило его въ глазахъ восхищеннаго польскаго общества на вершину современной литературы. Въ его романсахъ и пѣсняхъ нашелъ себѣ выраженіе романтическій сентиментализмъ, столь еще распространенный въ первой четверти этого вѣка. Его баллады, заимствованныя изъ народныхъ легендъ, пробудили интересъ къ народной поэзіи, возбуждали національное чувство, такъ же какъ и первая его поэма "Гражина" изъ эпохи. борьбы Литвы съ Тевтонскимъ орденомъ. Наибольшій, однако, восторгъ вызвали "Дзяды", I часть, отрывки II и IV часть. Названіе "Дзяды" заимствовано отъ народнаго обряда въ память "дѣдовъ", т. е. умершихъ предковъ. Обрядъ, какъ объясняетъ самъ поэтъ, относится еще къ языческимъ временамъ и заключается въ вызовѣ душѣ умершихъ на пиръ, который устраивается общиной гдѣ-нибудь въ глухомъ уголкѣ, вблизи кладбища. Въ первой части описывается самый обрядъ, мѣстами въ чрезвычайно сильныхъ и яркихъ образахъ, какъ, напр., появленіе души жестокаго помѣщика, но въ общемъ въ этой части преобладаютъ чувствительныя сценки пасторальнаго характера, красивыя и сентиментальныя въ духѣ французскаго ложнокласицизма. Подъ конецъ обряда является тѣнь самоубійцы, которая не удаляется, несмотря на всѣ заклинанія и чары. Это тѣнь Густава, несчастнаго любовника, описаніе любовныхъ мукъ котораго и составляетъ содержаніе IV части.
   Никогда еще въ польской литературѣ не раздавались такія страстныя жалобы, такой кованный стихъ, пластически образный, яркій и сжатый языкъ, полный невыразимой муки и безпредѣльной страсти. Страданья нераздѣленной любви самого поэта къ Маріи Верещака вылились въ этомъ чудномъ произведеніи, которое по праву зачисляется въ рядъ классическихъ твореній польской литературы. Густавъ Мицкевича -- это ея "Вертеръ" и "Новая Элоиза".
   Въ 1823 г. въ учительствѣ Мицкевича наступилъ внезапный перерывъ. Подъ вліяніемъ реакціоннаго направленія, охватившаго Европу, всѣ общества молодежи, чрезвычайно развившіяся въ Вильно подъ руководствомъ Ѳомы Зава, были заподозрѣны въ политической неблагонадежности и закрыты. Главные участники ихъ Занъ, Чечотъ и другіе были арестованы, а вскорѣ этой же участи подвергся и Мицкевичъ, какъ признанный пѣвецъ филаретовъ, съ которыми онъ поддерживалъ постоянныя сношенія. Пребываніе его подъ арестомъ въ монастырѣ базиліановъ въ Вильно продолжалось, впрочемъ, недолго, и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, когда обнаружилась чуждая политики дѣятельность этого общества, Мицкевичъ и нѣсколько другихъ близкихъ его друзей и знакомыхъ были высланы во внутреннюю Россію, съ тѣмъ, что Мицкевичъ долженъ былъ тамъ, по указанію министерства, отбыть свой учительскій срокъ.
   Во время пребыванія въ монастырѣ базиліановъ и при прощаніи съ друзьями въ Вильно Мицкевичъ обнаружилъ особую поэтическую способность. На одномъ изъ собраній, когда Чечоть, сочинявшій прелестныя пѣсенки на бѣлорусскомъ нарѣчіи, запѣлъ новую пѣсню -- "Да лятуць, лятуць дзикіе гуси, да насъ павязуць до далекой Руси", Мицкевичъ внезапно поблѣднѣлъ и, попросивъ одного изъ присутствующихъ играть тихую печальную мелодію на флейтѣ, началъ импровизировать балладу, въ которой описывалъ выѣздъ въ далекую страну, и закончилъ страннымъ пророческимъ тономъ, до глубины души поразившимъ слушателей, никогда еще не видавшихъ поэта въ такомъ настроеніи. Впослѣдствіи, и въ Вильно на собраніяхъ при проводахъ поэта, изъ Россіи, и въ Парижѣ проявлялась часто эта способность къ импровизаціи, всегда сильно возбуждавшая нервную систему Мицкевича. Нерѣдко возбужденіе разрѣшалось слезами или глубокимъ обморокомъ. Изъ этихъ импровизацій, производившихъ, по словамъ очевидцевъ, потрясающее впечатлѣніе на слушателей, къ сожалѣнью, почти ничего не сохранилось, кромѣ баллады "Ренегатъ", стихотворенія "Къ Александру Ходзько" и нѣсколькихъ отрывковъ. Поэтъ не позволялъ ихъ записывать, говоря, что это "сбиваетъ его съ тона". А между тѣмъ, въ Петербургѣ онъ однажды импровизировалъ въ присутствіи многочисленнаго общества цѣлую драму "Самуилъ Зборовскій", давъ два первыхъ акта, около двухъ тысячъ стиховъ. Бывшій въ числѣ слушателей знаменитый художникъ Орловскій тутъ же иллюстрировалъ нѣкоторыя сцены, но и отъ этого произведенія ничего не осталось, кромѣ ожатаго пересказа содержанія, записаннаго наскоро однимъ изъ присутствовавшихъ. Обыкновенно Мицкевичъ начиналъ импровизировать на заданную тему спокойно, холодно, какъ бы колеблясь и подыскивая выраженія, но, постепенно оживляясь, если тема была соотвѣтственная, онъ вдохновлялся, доходя до сильнѣйшаго паѳоса. Лицо его блѣднѣло, глаза разгорались, какъ звѣзды, и голосъ, обыкновенно слабый и тихій, получалъ такое необычайное напряженіе и силу, что, пожалуй, больше вліялъ на слушателей, чѣмъ самые стихи. По крайней мѣрѣ, очарованные и потрясенные слушатели не сохранили подробностей относительно главныхъ его импровизацій, оправдываясь невозмостью запомнить ихъ подъ чарующимъ впечатлѣніемъ импровизированія поэта. Большинство описываетъ его въ такія минуты, какъ бы впавшимъ въ безсознательное состояніе, не отдающимъ себѣ отчета въ томъ, что онъ говоритъ, руководимымъ внутренней силой, которая, вырвавшись изъ-подъ власти воли, направляла и вдохновляла поэта. Самъ онъ никогда не помнилъ своихъ импровизацій. Въ такіе минуты онъ вполнѣ оправдывалъ латинское названіе поэта rates -- "вѣщій".
   Импровизаторская способность Мицкевича подчеркиваетъ впечатлительность его, не имѣвшую, впрочемъ, ничего общаго съ болѣзненной нервностью. Здоровая и сильная натура поэта охраняла его воображеніе отъ болѣзненной утонченности, чудовищныхъ преувеличеній и дикаго разгула фантазіи. Инстинктивное чувство мѣры не покидаетъ поэта даже въ минуты величайшаго возбужденія, и мысль, облеченная въ образы яркіе и полные жизни, свободнымъ полетомъ возносясь къ небесамъ, не теряетъ въ тоже время чисто земного оттѣнка. Оттого всѣ созданія Мицкевича глубоко реалистичны, какъ бы они ни были фантастичны по замыслу. Феи его балладъ, въ "Свитезянкѣ", "Рыбкѣ". напоминаютъ здоровыхъ крестьянскихъ дѣвушекъ: при всей своей воздушности, онѣ обрисованы вполнѣ земными, понятными намъ чертами. и мы можемъ представить ихъ себѣ не только въ общихъ контурахъ, но даже въ деталяхъ. Его Густавъ, несмотря на чрезмѣрность своихъ страданій, вполнѣ человѣкъ, муки котораго вызываютъ живѣйшее сочувствіе, потому что онѣ -- вполнѣ наши, вполнѣ земныя, въ большей или меньшей степени знакомыя каждому, кому довелось пережить печальную, "старую исторію" любви, не встрѣтившей взаимности.
   

II.

   Пребываніе Мицкевича въ Россіи, продолжавшееся съ ноября 1824 по май 1829 года, имѣло огромное значеніе для развитія его во всѣхъ отношеніяхъ.
   Выѣздъ изъ Литвы, куда ему не суждено было вернуться больше, былъ для поэта, въ буквальномъ смыслѣ, выходомъ въ большой свѣтъ. Послѣ однообразія ковенской жизни, изрѣдка прерываемаго свиданіями съ друзьями филаретами въ Вильно, наступила жизнь шумная и полная разнообразнѣйшихъ впечатлѣній. Петербургъ, Москва, Кіевъ, Одесса, Крымъ, безбрежная ширь степей Малороссіи, немолчный шумъ Чернаго моря, горы, полныя дикой прелести, холодный блескъ Невы -- какъ въ калейдоскопѣ мѣнялись передъ глазами поэта, оставляя глубокіе слѣды въ его душѣ, впечатлительной, отзывчивой и чуткой. Картины природы смѣнялись не менѣе интересными сценами общественной жизни, народнаго быта, историческими событіями, при которыхъ пришлось присутствовать Мицкевичу, если и не принимать въ нихъ участія. День пріѣзда его въ Петербургъ совпалъ съ знаменитымъ наводненіемъ въ ноябрѣ 24 года. Годъ спустя декабрьскіе дни застигли его въ Москвѣ. гдѣ онъ былъ и во время коронаціи. Вмѣсто тѣснаго кружка простыхъ людей и товарищей, на каждомъ шагу приходилось сталкиваться съ новыми людьми, съ новыми понятіями и взглядами, то примѣняться къ нимъ, то обходить ихъ съ свѣтской галантностью и дипломатической осторожностью.
   По природѣ Мицкевичъ былъ человѣкъ общественный и не выносилъ одиночества. Его всегда влекло къ людямъ, и вокругъ него мы никогда не видимъ пустоты. Сердечный и искренній, хотя и не сразу поддающійся на вызовъ къ откровенности и дружбѣ, нѣсколько сдержанный на первыхъ порахъ, даже холодный, и тѣмъ болѣе простой и открытый потомъ, когда при болѣе близкомъ знакомствѣ узнавалъ человѣка и убѣждался въ его искренности, -- Мицкевичъ вездѣ становился центромъ избраннаго кружка, съ которымъ дѣлилъ по-братски и горе, и радость.
   Въ Одессѣ, куда онъ по собственному желанью получилъ назначеніе на мѣсто учителя эстетики и литературы въ лицеѣ Ришелье, поэтъ познакомился съ свѣтскимъ обществомъ и пережилъ первую страсть, правда, кратковременную и оставившую въ его душѣ принижающее воспоминаніе. Изъ Одессы онъ посѣтилъ Крымъ и скоро, по предписанію начальства, долженъ былъ вернуться въ Москву, гдѣ впервые завязались у него отношенія съ русскимъ обществомъ и русскими литераторами.
   Съ обществомъ онъ сошелся въ салонѣ княгини Зинаиды Волконской, "царицы музъ и красоты" (Пушкинъ), воспѣтой Веневитиновымъ Пушкинымъ и о которой такъ тепло отзывается Некрасовъ въ "Русскихъ женщинахъ". Въ домѣ Волконской Мицкевичъ былъ принятъ, какъ дорогой гость и свой человѣкъ, предъ талантомъ котораго даровитая хозяйка, сама писательница, склонялась, столько же, какъ и предъ чарующимъ обаяніемъ личности поэта. Воспоминаніе объ этихъ милыхъ и простыхъ отношеніяхъ сохранилось въ стихотвореніи Мицкевича "Греческій салонъ", въ которомъ онъ воздаетъ равную дань изящному вкусу хозяйки и ея добротѣ къ "страннику".
   Эти свѣтскія отношенія смягчали для поэта суровую жизнь въ чуждомъ городѣ. Но для насъ несравненно интереснѣе его сближеніе съ русскими писателями, главнымъ образомъ, съ Пушкинымъ, въ то время уже признаннымъ главою русской поэзіи, ея геніальнымъ руководителемъ, учителемъ и безцѣннымъ сокровищемъ. Въ Москвѣ Мицкевичъ былъ занятъ изданіемъ своихъ "Сонетовъ", и хлопоты по цензурѣ познакомили его съ профессорами университета, а черезъ нихъ съ писателями. Прежде всего онъ познакомился съ Николаемъ Полевымъ и черезъ него съ княземъ Вяземскимъ, Одоевскимъ и, наконецъ, съ Пушкинымъ. Знакомство состоялось въ началѣ 27-го года и съ этого времени до отъѣзда Мицкевича за границу не прерывалось.
   Оба поэта сблизились; взаимное уваженіе перешло въ тѣсную дружбу, воспоминанье о которой оба сохраняли до могилы, какъ одно изъ лучшихъ въ жизни. Оба были почти въ одномъ возрастѣ (Мицкевича, на пять мѣсяцевъ только старше), оба поклонники Байрона, оба творцы новаго направленія, въ общихъ чертахъ одинаковаго въ родныхъ литературахъ, оба въ равной степени знаменитые каждый въ своемъ отечествѣ,-- они сразу нашли иного точекъ соприкосновенія для ума и сердца, что и повело къ обоюдной симпатіи. Даже самыя противоположности въ ихъ характерахъ послужили къ тѣснѣйшему союзу. Одинъ огненный, блестящій, искристый, баловень свѣтскихъ салоновъ, другой сдержанный, мечтательный, вдумчивый и страстный, привыкшій къ простотѣ и небрежности кружковой жизни,-- они дополняли другъ друга. Мицкевичъ въ своихъ отзывахъ о Пушкинѣ умѣлъ оцѣнить въ немъ и поэта, и человѣка, и никогда впослѣдствіи не мѣнялъ мнѣнія о немъ. Когда въ Парижѣ при немъ однажды начали критиковать произведенія Пушкина, Мицкевичъ горячо возсталъ противъ невѣрной его оцѣнки и заявилъ, что Пушкинъ -- величайшій поэтъ русскаго народа, его слава и гордость, а какъ человѣка -- онъ считаетъ его "искреннимъ, благороднымъ и открытымъ". Пушкинъ не менѣе цѣнилъ Мицкевича и самъ, съ благородной скромностью и гостепріимнымъ чувствомъ къ бездомному пришельцу, вездѣ выдвигалъ польскаго поэта на первый планъ, признавая за нимъ первенство, какъ объ этомъ разсказываетъ Ксенофонтъ Полевой. О первенствѣ въ данномъ случаѣ, конечно, не можетъ быть и рѣчи, такъ какъ каждый изъ нихъ -- первый и единственный въ родной литературѣ, и мы упоминаемъ объ этомъ преклоненіи Пушкина предъ Мицкевичемъ, какъ о характерной для чудной души русскаго поэта чертѣ, въ которой сказался геній, не способный ни къ зависли, ни къ враждебному отношенію къ славѣ другого. Мицкевичъ лучше зналъ творенія Пушкина, котораго могъ читать, зная русскій языкъ. Пушкинъ узналъ произведенія польскаго поэта сначала въ переводахъ Вяземскаго. Оба переводили произведенія другъ друга. Мицкевичъ перевелъ "Воспоминанія" ("Когда для смертнаго умолкнетъ шумный день"), а послѣ трагической смерти Пушкина посвятилъ ему глубоко прочувствованную статью во французской газетѣ "Globe", въ которой называетъ его величайшимъ русскимъ поэтомъ, сравниваетъ по значенію и генію съ Байрономъ и горько жалѣетъ, что безвременная кончина не дала развиться генію Пушкина до надлежащей высоты. "Я зналъ его близко, довольно долгое время,-- заканчиваетъ Мицкевичъ статью,-- считалъ всегда за человѣка впечатлительнаго, подчасъ легкомысленнаго, но всегда искренняго, благороднаго, съ открытой душой. Его недостатки зависѣли скорѣе отъ обстоятельствъ и общества, въ которомъ онъ жилъ, но все великое въ немъ проистекало изъ его сердца". Въ стихотвореніи "Памятникъ Петра Великаго" Мицкевичъ запечатлѣлъ воспоминанье, какъ однажды, во время дождя, онъ укрылъ плащомъ своего друга. Въ этомъ стихотвореніи онъ сравниваетъ себя и Пушкина съ двумя родными альпійскими скалами, которыя, раздѣленныя у подножья шумнымъ потокомъ, склоняютъ другъ къ другу взносящіяся къ небу вершины.
   Переводы Пушкина изъ Мицкевича слишкомъ хорошо извѣстны, чтобы надо было напоминать ихъ читателямъ. По близости къ подлиннику и вѣрной передачѣ духа Мицкевича, они несомнѣнно лучшіе изъ переводовъ произведеній этого поэта не только въ русской литературѣ. Свой взглядъ на Мицкевича Пушкинъ высказалъ въ стихотвореніи, начало котораго мы взяли эпиграфомъ. Геніальный провидецъ, Пушкинъ въ немногихъ словахъ сжалъ сущность поэзіи Мицкевича. Если о комъ изъ поэтовъ можно сказать, что "онъ вдохновенъ былъ свыше и съ высоты взиралъ на жизнь", то именно въ примѣненіи къ Мицкевичу эта характеристика получаетъ вполнѣ опредѣленный смыслъ. Печать возвышенности и вдохновенности лежитъ на этой поэзіи, возносящей сердца людей "горѣ". Это не олимпійское спокойствіе Гёте, полное благоговѣйной созерцательности передъ святыней красоты, и не дерзновенный полетъ Байрона -- превыше солнца, въ надзвѣздную высь, гдѣ безпокойный "духъ отрицанья, духъ сомнѣнья" мощнаго англійскаго индивидуалиста могъ бы найти покой въ угрюмомъ безмолвіи безконечности. Поэзія Мицкевича -- это царственное пареніе орла въ ослѣпительныхъ лучахъ божественнаго солнца, торжественный призывъ съ высоты -- къ единенію всего міра, но имя общаго блага, вѣчной правды и человѣчности.
   
   "Не имѣющіе сердца и духа -- только толпа скелетовъ.
   Молодость! Дай мнѣ крылья!
   Пусть взлечу надъ мертвымъ міромъ
   Въ райскій край воображенья,
   Гдѣ вдохновенье творитъ чудеса,
   Разбрасываетъ цвѣты Творества,
   И облекаетъ надежду красками живописи!..
   Пусть тотъ, кого омрачили годы,
   Склоняя къ землѣ изборожденное чело,
   Видитъ узкій кругъ,
   Какой можетъ очертить его отупѣлый взглядъ.
   Ты же, молодость, взлетай
   Надъ низменностью жизни
   И, подобно солнцу, взоромъ
   Проникай изъ конца въ конецъ
   Всю безграничность человѣчества!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Въ краю человѣчества еще ночь глухая,
   Страсти еще въ борьбѣ.
   Но вотъ загорается огонь любви,
   Изъ хаоса возсіяетъ свѣтъ духа,
   Молодость его восприметъ,
   А дружба соединитъ въ вѣчную связь.
   Разобьется ледъ равнодушія,
   Разсѣются предразсудки, затмевающіе свѣтъ.
   Привѣтъ тебѣ, заря свободы,
   За тобою -- солнце избавленія!.. *)
   *) Начало и конецъ "Оды къ молодости" въ приблизительной передачѣ. Сжатый и лапидарный стихъ этой оды не поддается буквальному переводу, требуя цѣлаго оборота тамъ, гдѣ Мицкевичъ однимъ словомъ создаетъ картину, написана въ 1822 году.
   
   Такъ пѣлъ Мицкевичъ въ кругу филаретовъ на зарѣ жизни и завѣтамъ молодости не измѣнилъ до конца. Мысль "о временахъ грядущихъ, когда народы, распри позабывъ, въ одну семью соединятся" -- не покидаетъ его никогда, живетъ и волнуетъ душу поэта и въ тѣхъ отравленныхъ болью за страданье родины стихотвореньяхъ, о которыхъ упоминаетъ дальше Пушкинъ:
   
              ... Онъ
   Ушелъ на западъ -- и благословеніемъ
   Его мы проводили. Но теперь
   Нашъ мирный гость намъ сталъ врагомъ и нынѣ
   Въ своихъ стихахъ, угодникъ черни буйной,
   Поетъ онъ ненависть: издалека
   Знакомый голосъ злобнаго поэта
   Доходитъ къ намъ!.. О Боже! возврати
   Твой миръ въ его озлобленную душу!
   
   При оцѣнкѣ этого сужденія Пушкина о голосѣ "злобнаго поэта" мы должны прежде всего помнить время, когда оно было высказано. Оба поэта находились тогда подъ живымъ впечатлѣніемъ трагическихъ событій начала тридцатыхъ годовъ,-- событій, исторгшихъ изъ лира каждаго нѣсколько рѣзкихъ звуковъ, звенящихъ болѣзненнымъ диссонансомъ съ ихъ прежней гармоніей. Съ тѣхъ поръ прошло достаточно времени, чтобы измѣнить взглядъ на творенья Мицкевича за этотъ короткій въ его жизни періодъ и видѣть въ нихъ не только злобу и ненависть.
   Но до этого періода было еще далеко, и Мицкевичъ въ кругу русскихъ писателей былъ принятъ, какъ свой человѣкъ. Кромѣ близости съ Пушкинымъ, онъ сошелся съ Вяземскимъ, Одоевскимъ, Жуковскимъ и, въ особенности, имѣлъ восторженнаго поклонника въ Баратынскомъ, который, послѣ выхода "Конрада Валленрода", напечатаннаго въ 1828 г. въ Петербургѣ, -- заклиналъ Мицкевича бросить подражаніе Байрону. Стихотвореніе это было прочитано на прощальномъ обѣдѣ, данномъ въ честь отъѣзжающаго изъ Москвы Мицкевича, который устроили ему братья Кирѣевскіе, Нолевой, Елагинъ, Шевыревъ, Соболевскій, Баратынскій и другіе. На прощаніе поэту поднесли серебряную чашу съ вырѣзанными именами подносившихъ. Тронутый до глубины души Мицкевичъ отвѣтилъ импровизаціей на французскомъ языкѣ. Въ ней поэтъ, примѣняясь къ событію, разсказывалъ, какъ не имѣющій пристанища странникъ былъ дружелюбно встрѣченъ въ чужой землѣ, гдѣ его пріютили добрые люди и одарили на память дорогимъ подаркомъ. Отправившись дальше, странникъ влачилъ дни свои въ тоскѣ и нуждѣ среди безпріютной земли и палъ, наконецъ, удрученный горемъ, измученный голодомъ и жаждой. Тогда подъ плащомъ его нашли драгоцѣнную чашу, подарокъ далекихъ друзей... Восторженный Баратынскій вскочилъ послѣ импровизаціи и воскликнулъ: "Ah mon Dieu! Pourquoi n'est il pas russel" ("Господи! почему онъ не русскій!").
   Кромѣ близкаго знакомства съ русской литературой и виднѣйшими ея представителями, Мицкевичъ могъ, до нѣкоторой степени, узнать и русскій народъ во время своихъ долгихъ переѣздовъ на лошадяхъ изъ конца въ конецъ Россіи. Конечно, знакомство это могло быть только бѣглымъ и поверхностнымъ. Въ то время и сами русскіе писатели знали народъ мало и въ этомъ отношеніи едва ли многое могли раскрыть ему. Во всякомъ случаѣ его почти пятилѣтнее пребываніе въ Россіи дало ему возможность понять и оцѣнить русскій народъ, къ которому онъ не питалъ никогда ни злобы, ни ненависти. Напротивъ, въ курсѣ литературы славянской въ College de France, говоря объ особенностяхъ, качествахъ, достоинствахъ и недостаткахъ русскаго народа, Мицкевичъ заявляетъ: "c'est peut-être le peuple le plus intelligent de ГЕигоре". Во всѣхъ его поэтическихъ произведеніяхъ, не исключая и тѣхъ, о которыхъ говоритъ Пушкинъ, нѣтъ ни одного слова оскорбительнаго для русскаго народа. Даже говоря о немъ, какъ о врагѣ своей родины, онъ не скрываетъ къ нему своихъ симпатій и уваженія, а въ "Панѣ Тадеушѣ" выводитъ въ числѣ дѣйствующихъ лицъ капитана Рыкова, великолѣпную по художественности и типичности фигуру, истый прототипъ лермонтовскаго Максима Максимовича, обрисованную съ теплотой и любовью. Такъ не пишутъ люди съ злобнымъ сердцемъ. Нужно замѣтить, что "Панъ Тадеушъ" былъ задуманъ и конченъ уже послѣ возстанія 30-го года.
   Останавливаться дольше на этомъ вопросѣ считаемъ излишнимъ. Болѣе подробное и близкое его разсмотрѣніе привело бы насъ къ несомнѣнному утвержденію, что проповѣдь ненависти идетъ въ разрѣзъ съ основными мотивами поэзіи Мицкевича -- любовью къ человѣчеству, стремленіемъ къ свободѣ и его глубокой религіозностью.
   Пребываніе Мицкевича въ Россіи сравнительно не богато въ творческомъ отношеніи. За этотъ періодъ онъ выпустилъ въ свѣтъ книгу "Сонетовъ", "Конрада Валленрода", написалъ "Фариса", нѣсколько балладъ, мелкихъ стихотвореній и переводовъ. Сонеты его, какъ эротическіе, такъ въ особенности "Крымскіе" были многократно переведены на русскій языкъ {Есть шесть полныхъ переводовъ.} и до сихъ поръ переводятся вновь. Помимо удивительной выдержанности формы, онѣ привлекаютъ сжатой силой чувства и красотой въ описаніяхъ природы. Крымскіе сонеты, кромѣ того, отличаются рѣдкой музыкальностью, которую почти невозможно передать на чужомъ языкѣ. При умѣломъ чтеніи они напоминаютъ то заунывную молитву мусульманина, то восторженный гимнъ благодарности. Художественное соединеніе впечатлѣній природы съ болѣе глубокими чувствами, возбужденными воспоминаніями о прошлой жизни Крыма и невольными сравненіями съ своей жизнью, придаетъ необыкновенную прелесть этимъ сонетамъ, составляя изъ нихъ какъ бы лирическо-описательную поэму, имѣющую единство и цѣльность не только чисто внѣшнюю, по мѣсту и времени, но и внутреннюю, художественную связь, по общему въ сонетахъ настроенію, задумчиво-грустному и возвышенному. Поэма "Фарисъ" представляетъ въ образѣ неустрашимаго наѣздника стремленіе къ идеалу, неудержимый порывъ впередъ сквозь всѣ преграды и препятствія, встрѣчающіяся на житейскомъ пути для сердца и души пламеннаго и мужественнаго борца. "Фарисъ" является продолженіемъ и дополненіемъ "Оды къ молодости". Юношеское восторженное поклоненіе свободѣ, выраженное въ первой, претворяется въ мужественную борьбу, которая должна повести къ общей любви человѣчества. По выдержанности и силѣ стиха, яркости изображенія и энергіи мысли, "Фарисъ" справедливо считается однимъ изъ шедевровъ поэзіи Мипкевича.
   Нельзя сказать того же о "Конрадѣ Валленродѣ", пользующемся гораздо большей извѣстностью среди русскихъ читателей, благодаря многочисленнымъ переводамъ,-- восемь полныхъ переводовъ я масса отрывковъ, -- особенно знаменита баллада "Альнугара". Несмотря на отдѣльныя, сильно и ярко написанныя мѣста, въ общемъ вся поэма не выдержана, и характеръ героя не ясенъ, какъ и основная мысль поэмы, вызвавшая самыя разнообразныя комментаріи. Одни увидѣли въ поэмѣ апоѳеозъ измѣны, задуманной и предпринятой ради отечества, другіе -- мщеніе судьбы человѣку, отрекшемуся отъ родины и потерявшему цѣль и смыслъ существованія, третьи, наконецъ, усмотрѣли аллегорію, скрытый смыслъ которой заключается въ изображеніи современной поэту эпохи заговоровъ, тайныхъ союзовъ и интригъ. Для каждаго изъ этихъ толкованій въ поэмѣ найдется достаточно матеріала, такъ какъ поэтъ не съумѣлъ выдержать характеръ героя въ томъ или иномъ направленіи. По замыслу, Конрадъ, литвинъ по происхожденію, сильный и страстный человѣкъ, способный проникнуться одной идеей и, безъ колебаній и сомнѣній, посвятить ей всю жизнь. Между тѣмъ, въ поэмѣ мы видимъ мечтательнаго, какъ юноша, магистра крестоносцевъ, влюбленнаго, мятущагося между страстью къ прежней возлюбленной и ненавистью къ ордену, настолько падающаго духомъ, что ему необходима чуть не нянька въ образѣ стараго вайделоты, чтобы слѣдить за магистромъ, какъ бы онъ не выдалъ преждевременно тайну всей своей жизни. Казалось бы, у строгаго мстителя, ради любви къ родинѣ бросившаго жену, дѣтей, отечество -- все, чѣмъ жизнь мила, было довольно времени закалить себя въ одной мысли, въ одномъ стремленіи, и, надо думать, это ему удалось, если тевтонскіе рыцари избрали его магистромъ. Поэтому, юношеское воркованіе сѣдовласаго магистра у подножья башни, гдѣ проводитъ дни его возлюбленная, нѣсколько комично, хотя въ свое время именно эта сторона поэмы вызывала рѣки слезъ у читательницъ. Также непослѣдовательно и все поведеніе Конрада въ кругу рыцарей, когда онъ поетъ имъ балладу про Альнугару, напивается, продѣлываетъ тысячи несообразностей, по которымъ развѣ только слѣпой не увидѣлъ бы въ немъ измѣнника.
   Но если "Конрадъ Валленродъ" не выдержанъ и не имѣетъ цѣльности вполнѣ художественнаго произведенія,-- въ подробностяхъ и въ отдѣльныхъ мѣстахъ онъ представляетъ чудную вещь, вполнѣ оправдывающую увлеченіе и восторги, съ какими его встрѣтили читатели. Если и теперь лирическія отступленія, баллада "Альнугара", пѣснь вайделоты, производятъ сильное впечатлѣніе,-- можно представить, чѣмъ явился "Конрадъ Валленродъ" въ глазахъ современныхъ поэту читателей. Это было своего рода откровеніе, первое патріотическое произведеніе, въ яркихъ и сильныхъ образахъ олицетворившее любовь къ отечеству. Самая неясность основной мысли усиливала привлекательность поэмы, давая каждому возможность по своему углубляться въ нее и искать болѣе отвѣчающихъ ему лично настроеній.
   Къ тому же періоду относятся столь извѣстныя баллады Мицкевича, знакомыя каждому русскому читателю въ переводѣ Пушкина -- "Будрысъ и его сыновья" (въ оригиналѣ "Три Будрыса") и "Воевода" (въ оригиналѣ "На стражѣ"), безспорно лучшія изъ написанныхъ Мицкевичемъ. Въ нихъ нѣтъ ничего фантастическаго, содержаніе всецѣло заимствовано изъ дѣйствительности, форма и мысль слиты въ нихъ нераздѣльно, представляя артистически законченную вещь, истинныя перлы этого рода поэзіи.
   Слѣдуетъ упомянуть еще объ оригинальномъ трудѣ, задуманномъ поэтомъ въ этомъ же петербургскомъ періодѣ его жизни. Сильно интетересуясь политикой и общественными теченіями, тогда очень живыми, Мицкевичъ задумалъ дать картину будущаго, какъ оно представлялось ему. Утопіи всякаго рода были тогда очень въ модѣ, подъ вліяніемъ сенъ-симонизма, ставившаго своей задачей коренной переворотъ въ общественныхъ отношеніяхъ. Будучи крайнимъ противникомъ матерьялизма и ставя въ жизни и общественной дѣятельности чувство на первый планъ, какъ главный двигатель человѣчества,-- Мицкевичъ нарисовалъ картину общества, въ которомъ разумъ властвуетъ нераздѣльно, чувство подавлено -- и въ результатѣ полная гибель духовной жизни человѣчества. Погрязшее въ матеріализмѣ, отказавшись отъ идеаловъ, человѣчество не можетъ выдержать нашествія китайцевъ, которые и покоряютъ весь міръ, будучи еще матеріалистичнѣе европейцевъ. Любопытно, что въ этой вещи, которая, къ сожалѣнію, потеряна и сохранилась только въ воспоминаніяхъ современниковъ, поэтъ предвидѣлъ многія чудеса современной намъ техники. Такъ, онъ представляетъ весь шаръ земной покрытымъ сѣтью желѣзныхъ дорогъ, въ то время извѣстныхъ только въ видѣ попытокъ въ Америкѣ и въ Англіи; разсказываетъ о чудесныхъ приспособленіяхъ, при помощи которыхъ люди, сидя дома у себя въ кабинетѣ, будутъ сноситься другъ съ другомъ, разговаривать на разстояніи, слушать оперу, видѣть представленія въ театрѣ, словомъ, предвидѣлъ наши телеграфы, телефоны, и микрофоны.
   Упоминаемъ объ этомъ, какъ о проявленіи его рѣдкой фантазіи, которая, уловивъ самъ по себѣ невидный фактъ, могла развернуть изъ него цѣлую сложную картину. Это отчасти бросаетъ свѣтъ на творчество Мицкевича, воображеніе котораго, при всей своей творческой силѣ, исходило всегда отъ жизни, почему нигдѣ въ его произведеніяхъ нѣтъ чудовищностей, фантастическихъ нелѣпостей, столь свойственныхъ романтикамъ. Въ основѣ его фантазіи всегда лежитъ зерно реализма, а въ лучшихъ его твореніяхъ міръ фантазіи уступаетъ всецѣло міру реальному. Воображеніе помогало Мицкевичу подняться "надъ низменностью жизни и, подобно солнцу, проникать взоромъ всю безграничность человѣчества изъ конца въ конецъ", но не увлекало его въ міръ сверхчувственныхъ видѣній, утонченныхъ чувствованій, безтѣлесныхъ существъ и неземныхъ страданій, какъ, напр., его современника, и во многихъ отношеніяхъ соперника, поэта Юлія Словацкаго. Этому соединенію трезвости чувства съ богатымъ и творческимъ воображеніемъ Мицкевичъ обязанъ тѣмъ, что въ лицѣ его польская литература получила величайшаго эпика, какимъ онъ является въ "Панѣ Тадеушѣ".
   

III.

   Въ маѣ 1829 г. Мицкевичъ, благодаря стараньямъ своихъ русскихъ друзей, добился позволенья поѣхать въ Западную Европу для завершенія образованія. Пріѣхавъ въ Россію юношей, онъ уѣзжалъ вполнѣ сложившимся, умственно и нравственно зрѣлымъ мужемъ. Умъ его обогатился, взгляды расширились и углубились, благодаря разнообразному чтенію и постоянному общенію съ лучшими представителями русской интеллигенціи. Благодаря свѣтской жизни и тому уваженію, съ какимъ его принимали вездѣ, Мицкевичъ пересталъ уединяться, охотно шелъ самъ навстрѣчу и во время своего путешествія по Европѣ вездѣ завязывалъ новыя знакомства, изучая жизнь въ самомъ широкомъ значеніи слова.
   Въ Берлинѣ, первой остановкѣ на его пути, его встрѣтила съ восторгомъ учащаяся здѣсь польская молодежь, привѣтствовавшая въ немъ своего духовнаго вождя и учителя. Увлеченіе Гегелемъ было здѣсь въ полномъ расцвѣтѣ, и Мицкевичъ вызвалъ противъ себя неудовольствіе своихъ юныхъ поклонниковъ, позволивъ себѣ насмѣшку надъ философомъ, который, по его мнѣнію, врядъ-ли и самъ понималъ себя, выражаясь такъ темно, спутанно и неясно. Мицкевичъ вообще, не былъ сторонникомъ философіи, которой противопоставлялъ вѣру, и любилъ подсмѣиваться надъ философами. "Запри любого философа,-- говорилъ онъ иногда,-- въ церкви на ночь или заставь идти ночью по кладбищу, -- и увидишь, какъ онъ станетъ молиться и креститься". Въ этомъ шутливомъ отзывѣ скрыто присущее Мицкевичу недовѣріе ко всему, что, по его мнѣнію, расшатывало простую и искреннюю вѣру, которую онъ такъ живо чувствовалъ въ себѣ самомъ и которой удивлялся въ простомъ народѣ. Вѣра Мицкевича не была деизмомъ Байрона или пантеизмомъ Гёте,-- это была вѣра простого сердца, чуждаго всякихъ сомнѣній. Въ періодъ жизни, о которомъ мы говоримъ теперь, она еще не проявилась въ немъ съ такой силой, какъ впослѣдствіи, когда стала главнымъ двигателемъ Мицкевича
   Первые два года въ Западной Европѣ онъ жилъ, что называется, полной душой. Въ расцвѣтѣ силъ, всѣми признанный, какъ великій національный поэтъ, чувствуя въ себѣ жаръ вдохновенія, Мицкевичъ переживалъ тогда лучшую пору жизни. Онъ посѣтилъ Дрезденъ, въ Веймарѣ познакомился съ великимъ Гёте, котораго считалъ однимъ изъ своихъ духовныхъ отцовъ, проѣхалъ Швецарію и долго пробылъ въ Римѣ, гдѣ его застигло извѣстіе о польскомъ возстаніи. Это была первая грозовая туча на ясномъ небѣ поэта. Здѣсь же, въ Римѣ, въ Мицкевичѣ впервые ясно проявилась склонность къ мистицизму. Охваченный трепетнымъ чувствомъ благоговѣнія среди массы католическихъ святынь, онъ сталъ очень набоженъ, погрузился въ чтеніе теологическихъ сочиненій, въ которыхъ искалъ откровеній, не только общихъ, но и касающихся лично его. Это настроеніе поддерживалось ближайшимъему въ Римѣ семейнымъ домомъ графовъ Анквичей, дочь которыхъ Генріетта, молоденькая еще дѣвушка, по натурѣ тоже склонная къ мистическимъ восторгамъ, особенно сочувствовала ему. Повидимому, обоихъ сближало чувство, болѣе теплое, чѣмъ дружба, хотя эти отношенія не шли за предѣлы тихой, ровной склонности, по крайней мѣрѣ вначалѣ. Въ Римѣ Мицкевичъ исповѣдался и причастился, что совпало. съ особымъ пророческимъ сномъ Генріетты, которая увидѣла Мицкевича въ бѣлой одеждѣ съ барашкомъ на рукахъ. Благодаря этому совпаденію, самъ по себѣ простой актъ вѣры въ глазахъ Мицкевича получилъ смыслъ предзнаменованія, указующаго на предстоящій поворотъ въ его жизни.
   Грозныя событія на родинѣ отвлекли, однако, поэта отъ мистическихъ упражненій. Захваченный ими врасплохъ, Мицкевичъ полетѣлъ сначала въ Женеву, гдѣ съ лихорадочнымъ вниманіемъ слѣдилъ за ходомъ возстанія, въ успѣхъ котораго не вѣрилъ съ самаго начала. Послѣ кратковременнаго посѣщенія Парижа, куда его привлекла обманчивая надежда сдѣлать что-нибудь для подавленной родины, Мицкевичъ переѣхалъ въ Познань, гдѣ пробылъ около года, посѣщая польскихъ помѣщиковъ, знакомясь съ крестьянскимъ бытомъ и сравнивая картины польской жизни съ тѣмъ, что видѣлъ въ Литвѣ. Это время было затишьемъ въ жизни поэта, въ душѣ котораго скопилась масса впечатлѣній, требовавшихъ выхода, но до поры до времени какъ бы дремавшихъ, подавленныхъ вліяніемъ безпокойной жизни, не дававшей поэту сосредоточиться и отдаться всецѣло вдохновенію.
   Оно снизошло на него въ Дрезденѣ, куда онъ переселился въ мартѣ 1882 г. По его словамъ, "надъ головой у него словно пролилась стклянка съ поэзіей". Менѣе, чѣмъ въ четыре мѣсяца онъ написалъ здѣсь рядъ стихотвореній, посвященныхъ впечатлѣніямъ, вынесеннымъ изъ Россіи ("Дорога въ Россію", "Предмѣстье столицы", "Петербургъ", "Смотръ войскамъ"), сценамъ и отдѣльнымъ фактамъ изъ возстанія -- "Смерть полковника", "Редутъ Гордона", "Пѣсня солдата", "Ночлегъ"; третью часть "Дзядовъ", "Отрывокъ", "Посланіе русскимъ друзьямъ" и почти закончилъ переводъ "Гяура". Возбужденіе, съ которымъ работалъ Мицкевичъ въ Дрезденѣ, отразилось сильнѣе всего въ третьей части "Дзядовъ". Сначала имъ была написана другая вещь, не то, что теперь извѣстно подъ этимъ названіемъ, во поэтъ уничтожилъ ее, никому не показавъ.
   Изъ всѣхъ этихъ произведеній наибольшее значеніе для пониманія Мицкевича имѣетъ эта третья часть, которая, въ сущности, ничѣмъ не связана съ остальными частями "Дзядовъ". Написана она въ полудраматической формѣ, въ видѣ ряда отдѣльныхъ сценъ, видѣній и монологовъ. Сюжетомъ поэтъ взялъ время своего ареста въ монастырѣ базильяновъ и дѣло филаретовъ. Герой поэмы Конрадъ, по замыслу, представляетъ Густава, который въ юношескомъ произведеніи Мицкевича олицетворялъ безграничную страсть нераздѣленной любви, всецѣло поглощенную личнымъ страданіемъ, страсть, для которой не существуетъ ничего въ мірѣ, кромѣ нея. Дойдя, до такого предѣла, это чувство разрѣшается только самоуничтоженіемъ, т е. самоубійствомъ охваченнаго ею несчастнаго. Въ Конрадѣ мы видимъ этотъ чисто личный мотивъ совершенно преображеннымъ: Конрадъ является олицетвореніемъ страданія общества и народа. Конрадъ не думаетъ о себѣ, не носится съ своими муками: его всецѣло поглощаетъ мысль о народѣ, онъ проникнутъ только чувствомъ общаго всѣмъ страданія, которое испытываетъ сильнѣе другихъ, будучи сильнѣе всѣхъ, выше сердцемъ и душой. Эгоизмъ Густава, подъ вліяніемъ роковыхъ событій, претворился въ страстную жажду жертвы Конрада. Но не его гордому и мощному духу даво постичь тайну провидѣнія, поразившаго народъ.
   Въ великолѣпной импровизаціи, наиболѣе сильной и глубокой вещи, написанной Мицкевичемъ, духъ Конрада порывается вторгнуться силою воображенія въ предѣлы, гдѣ созидаются судьбы человѣчества; Конрадъ чувствуетъ, однако, все безсилье одного лишь чувства, готовъ проклясть божество и обезсиленный падаетъ въ обморокъ. Недостаточно одной любви къ человѣчеству и готовности принести себя въ жертву для его блага,-- необходима прежде всего вѣра, единственная сила, способная двигать горами, творящая чудеса.
   Мы уже указали, что въ Римѣ Мицкевича охватило религіозное настроеніе, которое послѣ трагическаго конца возстанія все больше и больше начинаетъ овладѣвать имъ. Подъ вліяніемъ исхода возстанія, постепенно теряя довѣріе къ усиліямъ воли, руководимой разумомъ. Мицкевичъ окончательно противопоставляетъ послѣднему силу вѣры, чувства и вдохновенія. Въ теченіе всего послѣдующаго за событіями 30-года времени вращаясь въ кругу мыслей о положеніи народа, Мицкевичъ пришелъ къ заключенію, что нельзя ожидать улучшенія его судьбы ни отъ матеріальной силы, ни отъ дипломатическихъ комбинацій: спасенія слѣдуетъ ожидать отъ силы вѣры и вдохновенія. Въ письмахъ къ Лелевелю онъ заявляетъ, что "стремленіямъ народа надо придать направленіе религіозно-нравственное, и на католицизмѣ основать фундаментъ будущаго. Быть можетъ, нашъ народъ призванъ оповѣстить народамъ евангеліе народности, нравственности и религіи, презрѣнія къ бюджетамъ, этой основѣ современной политики".
   Эту идею Мицкевичъ олицетворилъ въ другомъ главномъ лицѣ третьей части "Дзядовъ" -- ксендзѣ Петрѣ, простомъ, наивномъ, вѣрующемъ по-дѣтски, неиспорченномъ книжной мудростью. Онъ ободряетъ павшаго духомъ Конрада, смиряетъ его гордыню и указываетъ путь спасенія въ вѣрѣ. Видѣнія Петра заканчиваются предсказаніемъ о появленіи страшнаго человѣка, имѣющаго тройной ликъ, три чела, стоящаго на трехъ коронахъ, но самого безъ короны, по матери происходящаго изъ чуждаго народа, но въ жилахъ котораго течетъ кровь былыхъ богатырей. "Имя ему сорокъ четыре". Это странное и непонятное предсказаніе, въ сущности безсмысленное, и самъ Мицкевичъ никогда не могъ объяснить. Повидимому, въ торжественную минуту творчества оно зародилось путемъ непроизвольной ассоціаціи въ разгоряченномъ воображеніи поэта, который удержалъ его, какъ нѣкій символъ. Въ произведеніяхъ поэта это единственное мѣсто, гдѣ ему измѣнила обычная трезвость мысли, при всемъ пареніи всегда ясной и понятной.
   Думаемъ, что въ концѣ XIX в. едва ли необходимо разбирать критически основную мысль Мицкевича. Достаточно замѣтить, что болѣе трезвые изъ его современниковъ, какъ, напр., Лелевель, отнеслись къ ней вполнѣ отрицательно. Для большинства этотъ призывъ къ вѣрѣ имѣлъ, конечно, утѣшительное значеніе въ то время. Для Мицкевича это было началомъ крутого поворота въ его дѣятельности, хотя главное твореніе его жизни еще не было даже начато. Въ общемъ эта третья часть "Дзядовъ" производить сильное ваечатлѣніе, хотя какъ художественное произведеніе она не выдержана. Въ ней нѣтъ цѣльности, переходы отъ міра вполнѣ реальнаго, отъ превосходно написанныхъ сценъ въ тюрьмѣ -- къ видѣніямъ, въ которыхъ дѣйствуютъ духи, -- рѣзки и искуственны, во красота отдѣльныхъ мѣстъ, сила вдохновенія и энергія стиха заставляютъ забывать эти недостатки. Меньше всего художественны самъ Конрадъ, фигура котораго не ясно нарисована, и ксендзъ Петръ, довольно жалкое созданіе, не смотря на значеніе, которое имѣетъ въ поэмѣ. Въ изображеніи его нѣтъ силы, нѣтъ красоты, нѣтъ вдохновенія,-- есть только наборъ словъ. Мистикъ убилъ" поэта. Это было роковымъ предзнаменованіемъ для Мицкевича.
   Послѣ этого краткаго періода творчества, доставившаго поэту, по его словамъ, "неизъяснимое наслажденіе", Мицкевичъ въ іюнѣ 1832 г" перебрался въ Парижъ, который сдѣлался съ тѣхъ поръ его главнымъ мѣстопребываніемъ. Изъ тихаго убѣжища, какимъ былъ Дрезденъ, поэтъ сразу былъ вовлеченъ въ вихрь эмиграціоннаго движенія, партійныхъ столкновеній и революціонныхъ теченій, кипѣвшихъ въ Парижѣ того времени. Обстоятельства ставили его въ положеніе исключительное; хотя лично онъ и не принималъ участія въ возстаніи, но слава національнаго поэта влекла къ нему симпатіи эмигрантовъ, въ кругу которыхъ Мицкевичъ volens-noiens долженъ былъ занять одно изъ виднѣйшихъ мѣстъ.
   Онъ не склонился ни къ одной изъ партій среди эмигрантовъ, ни къ революціонно-демократической, ни къ консервативно-аристократической, не раздѣляя крайностей первой я не чувствуя влеченія къ умѣренности, граничащей съ равнодушіемъ -- второй. Мистическое воззрѣніе на судьбы народовъ, возникшее въ Римѣ подъ вліяніемъ охватившаго его религіознаго настроенія, чтенія Ламменэ и религіозной практики, вылившееся въ поэтической формѣ въ дрезденскій періодъ вдохновенія,-- окончательно оформилось въ Парижѣ.
   Съ цѣлью придать своей мысли возможно большую ясность и общедоступность, чтобы облегчить распространеніе ея среди всѣхъ слоевъ общества, Мицкевичъ остановился на формѣ библейскаго разсказа и слогомъ библіи написалъ прозой два произведенія -- "Книги польскаго народа" и "Книги странничества польскаго". Подражая манерѣ и языку библейскихъ пророковъ, которые въ минуты особенно сильныхъ страданій еврейскаго народа старались поднять и ободрить его, внушая мысль, что народъ еврейскій есть народъ избранный,-- Мицкевичъ заимствовалъ изъ библіи и основную мысль, проводимую имъ въ этихъ произведеніяхъ, объ избранности польскаго народа, которому суждено путемъ страданія "искупить" всѣ остальные народы. Нужно признать, что языкъ, какимъ написаны эти книги, превосходенъ, и какъ образецъ чистѣйшей, по сжатости стиля, польской прозы, онѣ не потеряли значенія въ польской литературѣ. Во всемъ остальномъ онѣ давно уже потеряли значеніе, хотя при своемъ появленіи были приняты съ восторгомъ и выдержали массу изданій. Самъ поэтъ, придерживаясь убѣжденія, что "слово живое", какъ "хлѣбъ жизни", не можетъ быть продаваемо, раздавалъ ихъ даромъ и за изданія ихъ денегъ не получалъ. Нельзя не замѣтить, между прочимъ, что во взглядахъ Мицкевича на первенствующее значеніе внутренней жизни можно указать близость съ нѣкоторыми изъ основныхъ взглядовъ Толстого. "Царство божье внутри насъ" послѣдняго очень подходитъ къ проповѣди Мицкевича о совершенствованіи души, на что онъ обращаетъ главное вниманіе "странниковъ". "Насколько вознесете духъ вашъ и усовершенствуете души ваши, настолько увеличите владѣнія ваши и расширите ваши права", говоритъ онъ, обращаясь къ "странникамъ", которыхъ представляетъ какъ "душу народа", странствующую въ поискахъ свѣта подобно народу израильскому по пустынѣ, пока путемъ сокрушенія, смиренія и нравственнаго совершенствованія странники не внидутъ въ страну обѣтованную и не откроютъ ея для прочихъ народовъ.
   Кромѣ этихъ "книгъ", имѣвшихъ публицистическій характеръ, наполовину поэзія, наполовину проповѣдь, Мицкевичъ принималъ горячее участіе въ издававшихся тогда въ Парижѣ періодическихъ изданіяхъ, именно въ "Пилигримѣ Польскомъ", въ которомъ помѣстилъ рядъ статей по текущимъ вопросамъ, политическимъ и общественнымъ. Въ нихъ онъ призывалъ борцовъ за благо народа прежде всего къ единенію, взаимному довѣрію и любви, предостерегалъ отъ чрезвычайнаго увлеченія крайними теоріями, убѣждалъ работать и работать надъ собой, безъ чего всѣ ихъ усилья будутъ мертвы въ зародышѣ. Въ статьяхъ его было много правды, хотя и горькой, во особаго вниманія онѣ не привлекали, и раздавались голоса, выражавшіе сожалѣніе, зачѣмъ поэтъ покинулъ творческую работу ради служенія злобамъ дня, въ которыхъ онъ самъ не достаточно свѣдущъ. Скоро Мицкевичъ надолго покинулъ публицистическую дѣятельность, увлеченный идеей новаго труда, отвлекавшаго его въ совершенно иную сторону, далеко отъ эмиграціи, Парижа, партійныхъ интересовъ и всякой злобы дня.
   8 декабря 1832 г. онъ писалъ другу своему Одынцу въ Дрезденъ: "Пишу теперь шляхетскую поэму, нѣчто вродѣ Германа и Доротеи Гёте; уже накропалъ до тысячи стиховъ. Сильно нравится здѣшней шляхтѣ. Чувствую въ себѣ приливъ вдохновенія, но столько у меня теперь огорченій, заботъ, корректуръ и всякой разной ерунды, статей, статеекъ и проектовъ, что и самъ не знаю, какъ отъ времени до времени могу склеить пару-другую стиховъ". Эта "шляхетская поэма" была "Панъ Тадеушъ", въ теченіе двухъ лѣтъ самой тягостной жизни поэта служившая для него тихимъ прибѣжищемъ, гдѣ силою воображенія поэтъ воскрешалъ картины родной стороны, жилъ въ возлюбленной Литвѣ, "въ ея лѣсахъ, корчмахъ, съ деревенской шляхтой, евреями etc.". И чѣмъ тоскливѣе шла его жизнь въ Парижѣ, чѣмъ болѣе допекала его забота текущаго дня, тѣмъ съ большимъ жаромъ отдавался онъ въ свободныя минуты "любимому дѣтищу", которое не покидалъ ни въ Парижѣ, ни въ дорогѣ, странствуя съ смертельно больнымъ другомъ своимъ Гарчинскимъ. По смерти послѣдняго, вернувшись въ Парижъ, онъ уже исключительно занимался своимъ "Тадеушкомъ", какъ ласкательно называлъ героя поэмы. Въ половинѣ февраля 1834 г., въ сумерки, когда нѣсколько ближайшихъ друзей, по обыкновенію, собрались у него къ вечернему чаю и тихо бесѣдовали, видя хозяина въ другой комнатѣ что-то быстро пишущимъ,-- Мицкевичъ всталъ отъ письменнаго стола съ сіяющимъ лицомъ и воскликнулъ, обращаясь къ нимъ: "слава Богу! въ эту минуту я написалъ подъ "Тадеушемъ" большое Finis". Любимый трудъ былъ оконченъ и въ концѣ іюня того же года вышелъ въ свѣтъ, блестяще завершивъ творческую дѣятельность польскаго поэта.
   Съ тѣхъ поръ какъ появилось это лучшее изъ всѣхъ произведеній Мицкевича, двухъ мнѣній о немъ не существовало и не существуетъ. И критика, и читатели призвали его величайшимъ твореніемъ польской литературы, чудной народной эпопеей, въ которой законченность формы сливается съ содержаніемъ въ одно художественное нераздѣльное цѣлое. Не только такова высокая оцѣнка этого произведенія въ польской критикѣ. Брандесъ, напр., ставитъ его не менѣе высоко. "Наше столѣтіе, говоритъ онъ, можетъ гордиться только одной истинной эпопеей, но не нѣмецкой и не англійской,-- это "Панъ Тадеушъ" Мицкевича".
   Какимъ образомъ могъ ее создать поэтъ, до тѣхъ поръ проявившій необыкновенную силу въ лирикѣ, романтикъ и субъективнѣйшій пѣвецъ, для котораго чувство прежде всего? Между тѣмъ, въ этомъ произведеніи выступаетъ реалистъ чистѣйшей воды, спокойный и. безстрастный повѣствователь, художникъ трезвой обыденной жизни, съ равной любовью и мастерствомъ описывающій самыя ничтожныя событія, создавая изъ нихъ широкую и яркую картину жизни, какъ она есть, съ неуловимымъ юморомъ отмѣчающій смѣшныя стороны своихъ героевъ, отнюдь не прикрашивая и не преувеличивая ни ихъ достоинствъ, ни ихъ недостатковъ. Тайны творчества всегда останутся непостижимыми, но въ данномъ случаѣ нѣкоторыя указанія даютъ отдѣльныя черты, разсѣянныя въ прежнихъ твореніяхъ Мицкевича, на что мы указывали попутно. Воображеніе Мицкевича всегда имѣетъ реалистическую подкладку, въ немъ всегда можно найти зерно здоровой дѣйствительности, и романтизмъ не могъ убить въ немъ постояннаго стремленія къ реализму. Это ясно чувствуется какъ въ первыхъ его произведеніяхъ, такъ и въ послѣдующихъ, когда онъ, по собственнымъ словамъ, "былъ упоенъ Шиллеромъ и Байрономъ". При всей буйности воображенія, не знающей удержа фантазіи, при безмѣрномъ размахѣ чувствъ, Мицкевичъ инстинктивно сохраняетъ извѣстное спокойствіе въ обрисовкѣ подробностей, удерживается отъ чрезмѣрной фантастичности образовъ и чувствъ и рядомъ съ картинами пламеннаго воображенія пишетъ вполнѣ реальныя и земныя. Можно сказать, что реалистъ и эпикъ въ немъ скрыты подъ пышной мантіей романтика.
   Въ "Панѣ Тадеушѣ" онъ сбрасываетъ эту мантію и выступаетъ въ своемъ настоящемъ видѣ. Этому преображенію много способствовали какъ обстоятельства, при которыхъ писалась "шляхетская повѣсть", такъ и самый матеріалъ ея. Измученный волненіями эмигрантской жизни, доведенный почти до отчаянія борьбою разнообразнѣйшихъ элементовъ парижской жизни, среди которыхъ онъ не могъ разобраться, смущаемый сомнѣніями колеблющейся вѣры, которая въ этотъ періодъ его жизни подвергалась сильнѣйшимъ ударамъ,-- Мицкевичъ съ тоскою возвращается къ днямъ дѣтства, которые представляются ему въ ореолѣ "ангельской чистоты и спокойствія". Картины далекой родины, тихой и скромной жизни новогрудской усадьбы, простыя и здоровыя лица, окружавшія его дѣтство, чистыя и наивныя сердца, вѣрныя въ несчастья и радости, манятъ его къ себѣ отъ стука и грома парижской улицы съ ея нервной, не знающей удержа жизнью. Здѣсь шумъ, вѣчныя перемѣны, ни предвидѣть, ни предупредить которыхъ нельзя, постоянная борьба, напрягающая всѣ силы ума и тѣла,-- тамъ спокойствіе, жизнь, медленно и правильно текущая въ устойчивыхъ формахъ, сложившихся вѣками, среди неизмѣнной природы, не яркой, не блещущей ослѣпительными красками, но живописной, безъ грозныхъ бурь и потрясеній. На этомъ мягкомъ фонѣ выступаютъ воспоминанія о событіяхъ, при которыхъ поэтъ присутствовалъ въ дни дѣтства и юности,-- грозные полки "великой арміи", громъ далекихъ битвъ, потрясавшихъ тронами, свѣтлыя надежды и сладостныя упованія -- и надъ всѣмъ онъ, "великій Наполеонъ", богъ войны, несущійся въ колесницѣ, влекомой орлами, отъ "ливійскихъ пустынь къ поднебеснымъ Альпамъ, бросающій громъ за громомъ въ пирамиды, въ Таборъ, въ Маренго, въ Ульмъ, въ Аустерлицъ".
   Таковъ фонъ времени и мѣста, на которомъ развертывается дѣйствіе эпопеи, неправильно названной поэтомъ "повѣстью шляхетской", такъ какъ предѣлы произведенія несравненно шире. Мицкевичъ создалъ настоящую современную народную эпопею, въ которой художественно нарисовалъ жизнь польскаго общества начала XIX в. въ его частныхъ и общественныхъ отношеніяхъ, мелкихъ и важныхъ событьяхъ, съ его страданьями и надеждами, достоинствами и недостатками, въ минуты обыденной жизни и моменты общаго приподнятаго настроенія, -- словомъ, всѣ стороны жизни охвачены поэтомъ со всей полнотой геніальнаго изображенія, въ которомъ великое и мелкое, важное и незначительное, героизмъ и обыденная пошлость нашли себѣ мѣсто съ чудесной живостью и простотой. На протяженіи всѣхъ 12 книгъ, на которыя раздѣлена повѣсть, поэтъ ни разу не выходитъ изъ роли бытописателя, то безхитростнаго и наивнаго, какъ его герои, то важно-спокойнаго, какъ того требуетъ серьезность излагаемыхъ событій, то добродушно усмѣхающагося, когда на сценѣ дѣйствія разыгрываются комичныя житейскія дѣлишки. Сквозь эту объективность, проходитъ яркой нитью, связующей всю повѣсть въ превосходно выдержанную картину,-- любовное, теплое отношеніе поэта къ созданному имъ міру, настроеніе страстной любви къ родинѣ и тоски по ней, настроеніе, незамѣтно охватывающее читателя съ перваго стиха, съ которымъ поэтъ обращается къ родинѣ: "Литва! родина моя, ты -- какъ здоровье! Какъ надо цѣнить тебя, узнаетъ лишь тотъ, кто тебя утратилъ. Вижу теперь красоту твою во всей ея прелести и описываю, ибо тоскую по тебѣ!"
   Три мотива искусно переплетаются на всемъ протяженіи разсказа, не подавляя другъ друга, но дополняя и увеличивая интересъ и значеніе общей картины. Первый -- чисто личнаго свойства, это любовь въ различныхъ оттѣнкахъ и проявленіяхъ, отъ нѣжнаго, едва расцвѣтающаго чувства молоденькой дѣвушки, только что перешагнувшей за порогъ дѣтства, до пламенной всепожирающей страсти, сосредоточившей на себѣ всѣ силы гордаго и энергичнаго человѣка, не знавшаго страха, привыкшаго повелѣвать и смирявшагося только предъ нею, "голубкой робкой." Любовь Зоей и Тадеуша и Яцка Соплицы къ дочери воеводы -- это два крайнихъ предѣла, между которыми проходить вся гамма любовной мелодіи, розыгрывающейся въ эпопеѣ. Тутъ и пылкое, но скоро улетучивающееся увлеченіе юноши Тадеуша перезрѣлой "бальзаковскаго возраста" красавицей Телименой, благоразумно высматривающей себѣ мужа, и сентиментальное, полное рисовки и романтическихъ вздоховъ ухаживаніе графа, и здоровое, простое стремленіе къ браку пана Реента, которому болѣе, чѣмъ зрѣлый возрастъ внушаетъ благоразумное желаніе обзавестись семьей. Каждый изъ этихъ оттѣнковъ любви переданъ съ неподражаемой правдой и художественностью. Въ нѣжныхъ, почти неуловимыхъ, хотя вполнѣ реальныхъ, тонахъ выступаетъ воздушная, полная неизъяснимой прелести фигура расцвѣтающей Зоей, чудный образъ просыпающейся любви, еще не сознающей своей силы и тѣмъ болѣе непобѣдимой. Полонъ добродушнаго юмора образъ Телимены, воркующей сорокалѣтней красавицы, видавшей виды, и графа, сочиняющаго при лунѣ сентиментальные романсы къ милой, и Реента, подыскивающаго себѣ хозяйку. Любовь Яцка. Соплицы не выступаетъ на сценѣ, о ней только разсказываетъ самъ печальный герой трагической исторіи. Чрезмѣрно строгая критика усмотрѣла только въ этомъ единственномъ мѣстѣ отголосокъ стараго романтизма. Но исторіи такого рода случаются въ жизни, въ чрезмѣрности подобнаго чувства нѣтъ ничего невѣроятнаго, тѣмъ болѣе, что въ эпопеѣ Яцекъ играетъ совсѣмъ особую роль, и такія сильныя личности не знаютъ удержа страсти, разъ она овладѣваетъ ими всецѣло.
   Второй мотивъ -- общественнаго характера, вполнѣ во вкусѣ мѣстнаго шляхетскаго быта. Это -- ссора изъ за развалинъ стараго замка, которая возгорается между богатымъ шляхтичемъ, судьей Соплицей, и послѣднимъ представителемъ нѣкогда могучаго рода графовъ Горешковъ, хотя и не прямымъ Горешко, а только "по прялкѣ", т. е. по матери. Подобная ссора изъ-за предмета, ненужнаго въ сущности ни той, ни другой сторонѣ, превосходно обрисовываетъ шляхетскую страсть къ сутяжничеству. Больше всего въ ней заинтересованы не господа, не Соплица и не графъ, а ихъ старые слуги, полагающіе всю свою гордость въ отстаиваніи того, что они считаютъ "честью дома". Возьный Протазы со стороны Соплицы и старый шляхтичъ, герба "пулкозицъ", Гервазы, воинственный и суровый, весь проникнутый воспоминаніями о прошломъ величьи дома Горешковъ,-- это два заклятыхъ врага, изъ которыхъ одинъ пускаетъ въ ходъ всю канцелярскую пронырливость, другой силу руки и свой страшный мечъ, "сцызорикъ", т. е. "ножикъ", какъ онъ мягко и съ нѣжностью называетъ свой обоюдоострый тевтонскій мечъ. Ссора сосредоточиваетъ вниманіе всего уѣзда и дѣлить его на двѣ партіи. Въ домѣ судьи устраивается съѣздъ граничной коммиссій, чтобы посредствомъ опроса свидѣтелей и тщательнаго разслѣдованія на мѣстѣ рѣшить многолѣтній споръ. Слѣдствіе ведется медленно и чинно, какъ и все въ этой спокойно текущей мирной жизни, среди постоянныхъ обѣдовъ и торжественныхъ ужиновъ, описаніе которыхъ можетъ поспорить развѣ съ гомеровскими пирами героевъ Иліады и Одиссеи. Съѣхавшаяся со всѣхъ сторонъ "шляхта-братья" проводитъ весело время въ домѣ гостепріимнаго Соплицы, занимаясь охотой, собираньемъ грибовъ, политическими разговорами. Устраивается охота на медвѣдя, молодежь ухаживаетъ, графъ сентиментальничаетъ, а дѣло не двигается съ мѣста, пока, наконецъ, воинственный представитель старины Гервазы не разрѣшаетъ его"старымъ обычаемъ", т. е. вооруженной рукой, устроивъ наѣздъ на домъ Соплицы. Въ этомъ ему помогаютъ два обстоятельства -- скрытое неудовольствіе мелкой шляхты, зависть ея къ Соплицѣ, такому же шляхтичу, какъ и они, но разбогатѣвшему, и носящіеся по странѣ таинственные слухи о пришествіи французовъ, которые будто бы идутъ освободить Польшу.
   Эта мысль о возстановленіи старой свободы отечества и есть третій мотивъ, который, вначалѣ чуть замѣтный, медленно пробивается наружу, становится все сильнѣе, ярче и, наконецъ, заглушаетъ всѣ остальные, сосредоточиваетъ всѣ интересы и объединяетъ всѣ стороны, примиряя даже такихъ непримиримыхъ враговъ, какъ возьный Протазы и старый вояка Гервазы. Торжественнымъ гимномъ въ честь родины разрѣшается эпопея, заканчивающаяся пиромъ польскихъ войскъ, двигающихся на сѣверъ въ рядахъ "великой арміи". Настроеніе эпопеи, вначалѣ тихое и спокойное, все растетъ, расширяется, повышается, доходя подъ конецъ до высшаго предѣла, гдѣ поэтъ и покидаетъ читателя, оставляя его подъ впечатлѣніемъ общаго торжественно-радостнаго порыва, свѣтлыхъ надеждъ и увлекательныхъ мечтаній.
   Такова въ грубыхъ чертахъ общая схема этого произведенія, по которой нельзя составить даже приблизительнаго представленія о неисчерпанномъ богатствѣ этихъ "пестрыхъ главъ, полусмѣшныхъ, полупечальныхъ, простонародныхъ, идеальныхъ", о безчисленныхъ типахъ и бытовыхъ сценахъ, о чудныхъ описаніяхъ природы -- весны, лѣта, осени, лѣса, полей, прудовъ, лунной ночи, огорода Зоси и т. п. {На русскомъ языкѣ есть два полные перевода "Пана Тадеуша" -- Бенедиктова и Берга. Переводъ послѣдняго лучше и ближе къ подлиннику. Нѣкоторыя мѣста изъ "Пана Тадеуша" можно найти въ хрестоматіяхъ, напр., у Филонова -- описаніе пущи, охоты на медвѣдя и игры на рогѣ пана Войскаго.}.
   Значеніе "Пана Тадеуша" въ исторія развитія польской литературы не меньшее, чѣмъ "Евгенія Онѣгина" въ русской. "Повѣсть шляхетская" опредѣлила и указала тотъ путь реалистическаго воспроизведенія дѣйствительности, по которому съ тѣхъ поръ пошла польская литература въ романѣ и повѣсти. Коренныя черты различныхъ типовъ польскаго общества, выхваченныя поэтомъ и увѣковѣченныя въ безсмертныхъ образахъ Зоей, Тадеуша, судьи Соплицы, графа, ксендза Робака, слугъ, мелкой шляхты, повторяются затѣмъ и развиваются, получая новые оттѣнки, сообразно измѣнившимся обстоятельствамъ и новымъ условіямъ времени. Въ романахъ и повѣстяхъ Корженевскаго, Крашевскаго, Ежа, вплоть до послѣднихъ романовъ Ожешковой и Сенкевича, красной нитью тянется преемственная связь съ героями "шляхетской повѣсти" Мицкевича. Новое демократическое направленіе, столь сильное въ польской литературѣ послѣдняго періода, углубило и расширило, но не измѣнило основныхъ мотивовъ эпопеи -- любви къ родинѣ, горячей преданности общественнымъ интересамъ и готовности къ жертвѣ во имя общаго блага. Осталось неизмѣннымъ и реалистическое отношеніе къ жизни, чуждое аффектаціи, излишней чувствительности и дѣланной восторженности. Художественное соединеніе правды, простоты и естественности, доведенное въ "Панѣ Тадеушѣ" до совершенства, служитъ идеаломъ, къ которому стремилась и неизмѣнно стремится польская литература послѣ Мицкевича.
   

IV.

   Этимъ великимъ произведеніемъ закончилось поэтическое творчество Мицкевича. Начиная съ перваго появившагося въ печати стихотворенія "Зима въ городѣ" (1818 г.) и до "Пана Тадеуша"(1834 г.), творческія силы поэта растутъ, достигая кульминаціонной точки развитія въ послѣднемъ твореніи. Но здѣсь наступаетъ внезапная остановка, и въ послѣдующіе затѣмъ двадцать слишкомъ лѣтъ Мицкевичъ не создалъ почти ничего. Правда, онъ дѣлалъ нѣсколько попытокъ вернуться къ своему излюбленному дѣтищу -- "Дзядамъ", хотѣлъ развить и закончить драму, намѣченную въ ихъ третьей части, но эти попытки такъ и остались безъ исполненія. Въ 1836 г. онъ написалъ драму на французскомъ языкѣ --" "Барскіе конфедераты", отъ которой сохранились два первыхъ акты, далъ еще нѣсколько отрывочныхъ сценъ изъ задуманной драмы "Яковъ Ясиньскій", но эти обѣ драмы не могутъ идти въ счетъ наслѣдства, оставленнаго поэтомъ польской литературѣ: одна потому, что написана по-французски, подъ сильнымъ вліяніемъ требованій французскаго театра, другая -- по незаконченности плана.
   Мистицизмъ, зародышъ котораго мы видѣли на протяженіи всей творческой дѣятельности Мицкевича, убилъ въ немъ поэта. Его взглядъ на поэзію мѣняется, онъ требуетъ отъ "истиннаго" поэта вдохновеній "свыше", истинъ, "уму непостижимыхъ", ссылается на слова мистика Сенъ-Мартена: "on ne devrait écrire des vers qu'après avoir fait un miracle". Истинная поэзія ему представляется еще въ будущемъ, когда поэты будутъ "святыми", провозглашающими истины, которыя умъ не можетъ выразить. Современное искусство служитъ для забавы, оно недостойно высокаго назначенія. Словомъ, началось тоже отношеніе къ творческой дѣятельности, которое почти одновременно высказывалъ Гоголь, а нынѣ Толстой {Въ русской литературѣ можно указать на интересную статью г. А. Уманьскаго, напечатанную въ "Рус. М." 1893 г., въ которой приводится любопытная аналогія между мистическими увлеченіями Мицкевича и послѣднимъ періодомъ дѣятельности Толстого.}.
   Въ 1834 г. Мицкевичъ женился на Целинѣ Шимановской, дочери въ свое время знаменитой пьянистки, съ семействомъ которой онъ дружески сблизился еще въ Петербургѣ. Семейная жизнь поэта протекала въ общемъ спокойно: онъ былъ примѣрнымъ мужемъ и отцомъ, и въ тяжкіе годы страннической жизни семья служила ему тихимъ прибѣжищемъ, гдѣ поэтъ спасался отъ треволненій эмиграціи и находилъ утѣшеніе и отдыхъ отъ мукъ мистицизма, который около времени его женитьбы все болѣе и болѣе сталъ овладѣвать душой Мицкевича.
   Ростъ религіознаго чувства замѣтно усилился тогда въ эмиграціи, и Мицкевичъ вмѣстѣ съ ближайшими ему друзьями образовалъ религіозное братство "Соединенныхъ братьевъ", изъ котораго впослѣдствіи возникло въ Галиціи религіозно-политическое общество "Братьевъ-змартвыхвстанцевъ" ("воскресающихъ-братьевъ"). Мицкевичъ имѣлъ въ виду преимущественно единеніе эмигрантовъ на почвѣ религіознаго чувства, ту же цѣль, которая преслѣдовалась имъ въ "Книгахъ польскаго странничества". Особаго значенія, однако, основанное братство среди эмигрантовъ не имѣло, и когда главные его руководители перебрались въ Галицію, оно совершенно закрылось. Самъ Мицкевичъ, подъ натискомъ матерьяльной нужды, не могъ посвящать слишкомъ много времени проповѣднической дѣятельности. Потерпѣвъ фіаско съ своей драмой "Барскіе конфедереты", которая не была принята на сцену, онъ добился каѳедры въ Лозаннѣ, гдѣ читалъ римскую литературу въ университетѣ и преподавалъ древніе языки въ гимназіи. Какъ преподавателемъ и профессоромъ, имъ осталось очень довольно и Лозанское общество, и правленіе университета. Почти двухлѣтнее пребываніе въ Лозаннѣ было самымъ лучшимъ временемъ въ жизни Мицкевича этого періода и въ матерьяльномъ, и въ нравственномъ отношеніи. Но каѳедра чуждой ему литературы мало удовлетворяла его духовную жажду дѣятельности. Въ Парижѣ, между тѣмъ, въ College de France, высшемъ научномъ учрежденіи, открытомъ для всѣхъ, съ самыми широкими курсами наукъ, министръ Кузенъ предложилъ учредить каѳедру славянскихъ литературъ, которую Мицкевичъ просилъ оставить за нимъ. Имя его, какъ одного изъ знаменитнѣйшихъ славянскихъ поэтовъ, было хорошо извѣстно во французской печати и обществѣ. Назначеніе его на эту каѳедру состоялось, поэтому, довольно легко, и въ декабрѣ 1840 г. Мицкевичъ началъ свой курсъ славянскихъ литературъ.
   Предъ началомъ этого курса, въ Парижѣ произошло событіе, разбудившее въ Мицкевичѣ старое еще юношеское увлеченіе. 15 декабря принцъ Жуанвялль прибылъ въ Парижъ съ прахомъ Наполеона съ острова Елены. Погребеніе въ домѣ инвалидовъ состоялось при чрезвычайной торжественности: казалось, вся Франція, съ Парижемъ во главѣ, шла поклониться праху великаго вождя. Присутствовавшій при этомъ Мицкевичъ былъ сильно потрясенъ. Среди бѣлаго дня, осматривая приготовленія къ похоронному торжеству, Мицкевичъ имѣлъ необъяснимое видѣніе. Представилось ему, будто онъ видитъ человѣка, изъ глубины родины ѣдущаго на двуколкѣ, запряженной маленькой бѣлой лошадкой, сквозь мглу и по болотамъ,-- и онъ почувствовалъ какъ-бы ударъ въ сердце и понялъ, что этотъ невѣдомый ему человѣкъ "везетъ величье, великія дѣла". Тогда же онъ записалъ странный сонъ, видѣнный имъ еще въ Дрезденѣ, который онъ заканчиваетъ стихомъ: "И я проснулся съ лицомъ, обращеннымъ къ небу, съ руками, скрещенными на груди, какъ-бы въ гробу".
   Похороны Наполеона, видѣніе, воспоминаніе о странномъ снѣ, начало курса,-- все это, совпавшее вмѣстѣ, возбудило впечатлительность Мицкевича до послѣдней степени. А тутъ еще состоялся обѣдъ, устроенный въ честь его въ день имянинъ, на которомъ Мицкевичъ выступилъ съ импровизаціей въ отвѣтъ на импровизацію Словацкаго. Въ ней Мицкевичъ снова повторилъ главныя положенія свои о призваніи поэта, какъ борца за благо человѣчества, о дѣйственной любви къ родинѣ, и заключилъ, ударяя себя въ грудь, что для пѣвца нѣтъ иной дороги, какъ, "исходя изъ сердца, путемъ любви возносится къ Богу". Это была послѣдняя искра поэзіи, блеснувшей еще разъ ослѣпительнымъ свѣтомъ. Потрясенные не столько мыслью, сколько формой и вдохновеннымъ тономъ, какимъ была высказана импровизація, слушатели пришли въ неописуемый восторгъ и привѣтсвовали поэта, какъ пророка. Такая сцена явилась еще одной отравленной каплей, павшей на почву и безъ того до крайности возбужденной нервной организаціи. Послѣдовавшее затѣмъ чтеніе лекцій, недовольство ими и самого поэта, и окружающихъ, болѣзнь жены, впавшей въ острое помѣшательство,-- подготовили дорогу для зловѣщей личности Андрея Товяньскаго, пріѣхавшаго изъ Парижа въ іюлѣ 1841 г. и съ тѣхъ поръ всецѣло овладѣвшаго больной душой несчастнаго поэта.
   Съ момента появленія Товяньскаго въ жизни Мицкевича началась агонія великаго духа, длившаяся четырнадцать лѣтъ. Какъ могъ такой ничтожный во всѣхъ отношеніяхъ человѣкъ, какъ Товяньскій, подчинить своему вліянію Мицкевича, можно объяснить только до болѣзненности развившимся мистическимъ настроеніемъ послѣдняго. Самъ по себѣ Товяньскій ничѣмъ не выдавался, кромѣ замѣчательнаго упорства, съ какимъ онъ шелъ къ опредѣленной цѣли -- добиться призванья людьми своего посланничества какимъ бы то ни было образомъ. Потерпѣвъ много разъ неудачу у различныхъ выдающихся людей, къ которымъ онъ обращался съ проповѣдью о своей миссіи свыше, Товяньскій, какъ истый маньякъ, ни мало не терялъ увѣренности, пока счастливая звѣзда не привела его къ Мицкевичу. О немъ онъ, конечно, слышалъ не разъ, даже лично сталкивался съ нимъ въ Вильно за 20 лѣтъ до парижской встрѣчи и зналъ о мистическомъ направленіи его дѣятельности въ эмиграціи. Здѣсь онъ, безъ сомнѣнья, билъ навѣрняка въ полной увѣренности, что предъ нимъ не закроютъ дверей. Одного онъ не могъ предвидѣть, что въ Мицкевичѣ найдетъ такого слѣпого, страстнаго приверженца, готоваго отдаться всецѣло его руководству. Таинственныя слова, съ которыми онъ обратился къ Мицкевичу при первомъ же посѣщеніи, предсказанное имъ выздоровленіе жены, разсказъ о своемъ путешествіи изъ Литвы въ двуколкѣ на бѣлой лошади -- вполнѣ отвѣчали разстроенному воображенію поэта, которому онъ сразу представился посланникомъ свыше, явившимся принести въ міръ "живое слово", о чемъ такъ плакала душа поэта. Тѣмъ болѣе, что Товьяньскій не былъ обманщикомъ. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ мистиковъ-маньяковъ, которыми такъ богаты двадцатые и тридцатые годы этого столѣтія. Онъ глубоко вѣрилъ въ свое посланничество, но, будучи ничтожествомъ въ полномъ смыслѣ слова, никогда не добился бы значенія, если бы не встрѣча съ Мицкевичемъ, который сталъ первымъ слугою и апостоломъ "учителя".
   Вначалѣ проповѣдь о пришествіи новаго мессіи не шла дальше круга знакомыхъ и ближайшихъ къ поэту эмигрантовъ. Вліяніе чарующей личности Мицкевича оказало свое дѣйствіе, и сразу явилось нѣсколько горячихъ прозелитовъ. Собравшись вмѣстѣ, они устроили демонстрацію въ соборѣ Notre-Dame, гдѣ Товяньскій обратился съ рѣчью къ присутствующимъ, въ темныхъ и неясныхъ выраженіяхъ призывая ихъ "на службу божьему дѣлу". Успѣхъ, однако не отвѣчалъ ожиданьямъ, и виднѣйшіе изъ эмигрантовъ, на которыхъ особенно разсчитывалъ Мицкевичъ, не только не увлеклись "мессіей", но употребляли всѣ старанія разубѣдить самого Мицкевича. Еще одна попытка въ томъ же родѣ закончилась также неудачно, и съ тѣхъ поръ самъ Товяньскій уже не выступалъ публично, уступивъ эту роль Мицкевичу, котораго наставлялъ устно, а потомъ письменно, когда парижская префектура, не въ мѣру подозрительная, распорядилась выслать его изъ Парижа.
   Самъ Товяньскій не съумѣлъ бы изложить основныхъ положеній своей миссіи. Изъ разговоровъ, разсужденій и писемъ его выяснилось, что, во-первыхъ, "земная мудрость ничто, все надо черпать изъ души и чутьемъ постигать истину слова Господняго". Далѣе, человѣчеству суждено пережить рядъ эпохъ, нынѣ оно во второй, считая первою -- пришествіе Христа, Который жизнью своею осуществилъ на землѣ словоt но люди его не поняли, и слово улетучилось со смертью Христа. Только Наполеонъ началъ реализацію слова, умѣя найти "точку экзальтаціи" и постигнувъ "жизнь духа". Наполеонъ былъ человѣкомъ непонятымъ и миссіи своей не довершилъ, ибо дважды прегрѣшилъ -- разъ не оказавъ должнаго уваженія папѣ, какъ намѣстнику Христа, а вторично -- стремясь поднять промышленность Франціи до совершенства англійской промышленности, "чѣмъ призналъ превосходство Англіи и потому палъ". Ибо избраны только три народа: евреи, поляки и французы, имъ же дано свершить "дѣло божье". Страданья евреевъ, пылъ французовъ, простота и набожность поляковъ уготовили имъ особливую милость божью. Но французы лишь тогда снищутъ истинное благословеніе, когда соединятся съ духомъ Наполеона. Отсюда и для поляковъ необходимость пріобщиться къ духу Наполеона, который, претерпѣвъ за грѣхи свои кару въ изгнаніи, освободился въ день погребенья своего въ домѣ инвалидовъ. Чтобы достичь этой особой милости, вѣрующіе должны: возвысить духъ свой, побѣдить плоть и вознести ее до высоты духа. Для этого каждый долженъ возбудить себя до "экзальтаціи", выработать "тонъ", постигаемый "чутьемъ". Нельзя достичь этого безъ сокрушенья духа, безъ "опустошенія души" -- до "оглупленія".
   Вотъ сжатый экстрактъ "товяньщизны".
   Великая борьба настала въ душѣ Мицкевича. Ему, стоявшему въ первомъ ряду интеллигенціи по просвѣщенности, обладавшему несомнѣнно огромными знаніями, удивлявшими своими размѣрами еще его русскихъ друзей въ Петербургѣ и Москвѣ, признанными академіей въ Лозаннѣ и подтвержденными назначеніемъ на каѳедру въ College de France, -- трудно было опуститься до "оглупленія", отречься отъ этихъ знаній и выбросить ихъ за бортъ, какъ не только лишній, но прямо вредный балластъ. И устно, и письменно онъ горько жалуется "учителю", что не можетъ "сокрушить" духа, что ведетъ неустанную, но безрезультатную борьбу съ злыми духами. "Мужественно противостою имъ, но силъ не хватаетъ". Разрѣшилась борьба, съ одной стороны, поразительнымъ смиреньемъ передъ "учителемъ" и окружающими, съ другой -- страшнымъ жаромъ, съ какимъ выступилъ Мицкевичъ съ проповѣдью о новомъ посланничествѣ съ каѳедры въ College de France и въ частныхъ бесѣдахъ. Мицкевичъ не могъ, конечно, дойти ни до "оглупѣнія", ни до презрѣнія и отказа отъ науки. Въ безсмысленныя формулы Товяньскаго онъ влилъ собственное содержаніе, которое выразилось въ преувеличенномъ убѣжденіи въ силу слова и вдохновенной вѣры, способной преобразовать человѣчество и открыть ему двери спасенья. Избраннымъ носителемъ этого "живого "лова" является польскій народъ, который въ единеніи съ духомъ Наполеона завоюетъ свободу народамъ и приведетъ ихъ въ край обѣтованный. Въ числѣ многочисленныхъ ученій, курсировавшихъ тогда въ напряженной атмосферѣ Парижа, пламенная проповѣдь Мицкевича о близости новой эры братства народовъ -- не могла не привлечь вниманія и не увлечь слушателей, находившихъ въ его рѣчахъ отголоски собственныхъ туманныхъ настроеній.
   Курсъ, читанный имъ въ College de France, продолжался три года -- "съ 1841 по 1844 г. Общая идея, положенная въ основу, заключалась въ живописномъ изложеніи особой миссіи, возложенной на славянъ, въ которыхъ Франція и весь міръ найдутъ "будущее войско того слова, ему же предначертано заложить основу новой эпохи". Идею эту Мицкевичъ проводилъ вначалѣ очень осторожно, вплетая ее искусно въ изложеніе исторіи славянскихъ литературъ, высказывая намеками, примѣнительно къ различнымъ передовымъ революціоннымъ теченіямъ 40-ыхъ годовъ. Въ сущности, если оставить въ сторонѣ чисто товяньскія подробности, идея Мицкевича сводится къ славянофильству, какъ вѣрно указалъ г. Пыпинъ въ "Исторіи славянскихъ литературъ". "Самымъ громкимъ выраженіемъ польскихъ идей въ славянскомъ вопросѣ,-- говоритъ юнъ,-- сдѣлалась теорія, крайнимъ представителемъ которой былъ мессіанизмъ Мицкевича. Согласно этой теоріи, міръ славянскій дѣлится на двѣ половины, изъ коихъ одна, положительная, заключаетъ въ себѣ зародыши будущаго прогресса и братства народовъ: это -- миссія Польши. На другой сторонѣ, отрицательной, стоить Россія, въ обрисовкѣ которой Мицкевичъ не щадитъ темныхъ красокъ". Первая миссія -- вести родъ человѣческій къ братству и прогрессу -- досталась въ удѣлъ Польшѣ (точно такъ же,-- добавляетъ Пыпинъ,-- какъ согласно утвержденію русскихъ славянофиловъ, массія эта надлежитъ исключительно Россіи), поэтому и спасеніе славянства зависитъ отъ Польши, которая въ федераціи славянскихъ народовъ должна занять передовое мѣсто.
   Лекціи Мицкевича привлекали массу слушателей, поляковъ и французовъ, которыхъ увлекала огненная рѣчь лектора, яркія и живописныя картины историческихъ событій въ жизни славянъ, смѣлыя и блестящія характеристики, полныя глубокаго поэтическаго паѳоса лирическія отступленія и грандіозныя общія положенія. Эти лекціи были скорѣе импровизаціями на заданную тему, и не столько сущность, сколько форма и тонъ увлекали, возбуждали и потрясали слушателей. Онъ часто уклонялся въ сторону, отъ исторіи переходилъ къ современности и набрасывалъ картину за картиной, одна смѣлѣе другой. На каѳедрѣ онъ оставался поэтомъ и шелъ за вдохновеніемъ, которое руководило имъ, а не обратно.
   Смѣсь "товяньщины" съ славянофильствомъ, указанія на духъ Наполеона и на Товяньскаго, какъ носителя и выразителя этого духа, нападки на церковь и на раціоналистовъ въ концѣ концовъ возмутила многихъ, и изъ всѣхъ лагерей началась дружная аттака на Мицкевича, подъ напоромъ которой онъ долженъ былъ отказаться отъ каѳедры" Но благодарная память о профессорѣ-поэтѣ сохранилась въ сердцахъ слушателей. Осенью 1845 г. молодежь поднесла Мицкевичу медальонъ съ изображеніемъ трехъ любимыхъ лекторовъ: Мицкевича, Мишле" Кинэ, съ надписью подъ ними -- Ut unum omnes sint ("да составляютъ всѣ одно") и съ подписью на оборотѣ -- "La France et les auditeurs da College de France".
   Съ потерей каѳедры исчезла послѣдняя точка опоры для Мицкевича. Послѣднее десятилѣтіе было горячечнымъ метаньемъ изъ стороны въ сторону. Наступившій 1848 г. возбудилъ въ Мицкевичѣ желаніе дѣйствіемъ пропагандировать миссію поляковъ, какъ представителей славянства. Онъ поѣхалъ въ Римъ, гдѣ тогда новый Папа Пій IX своимъ либерализмомъ оживилъ надежды итальянцевъ. Мицкевичъ получилъ аудіенцію и изложилъ Пію свое "вѣрую", призывая церковь стать во главѣ новаго движенія въ духѣ первобытнаго христіанства и демократизма. Папа выслушалъ его благодушно, но не далъ никакого положительнаго отвѣта. Въ Римѣ Мицкевичъ задумалъ организовать польскій легіонъ для борьбы съ Австріей за свободу Италіи. Вездѣ Мицкевича принимали съ торжествомъ, папа, у котораго Мицкевичъ имѣлъ вторую аудіенцію, благословилъ знамя легіона, (^организованный съ большими усиліями легіонъ принялъ участье въ войнѣ въ войскахъ піемонтскаго короля, а самъ Мицкевичъ вернулся въ Парижъ. Іюньскіе дни разбили надежды его на союзъ народовъ во имя свободы и повергли въ полное отчаяніе, особенно усилившееся послѣ ареста Товянѣскаго, котораго скоро снова выслали.
   Нѣсколько оживился Мицкевичъ послѣ избранія Луи Наполеона президентомъ. "Духъ Наполеона" не только освободился, какъ казалось поэту, но и снова вступаетъ въ свою роль -- вождя народовъ. При помощи друзей Мицкевичъ основалъ газету "La Tribune des peuples", въ которой проводилъ идею о братствѣ народовъ, въ духѣ чистой демократіи. Черезъ три мѣсяца газета была закрыта правительствомъ. Начавшаяся реакція, однако, не казалась Мицкевичу страшной. Онъ утѣшалъ себя возстановленіемъ религіозности, несмотря на оффиціальность которой онъ заявлялъ, что вѣра въ концѣ концовъ побѣдитъ и сблизитъ народы. Жизнь его въ это время цѣликомъ сосредоточилась въ семейномъ кругу, среди небольшой группы "вѣрующей братьи". Часто его навѣщали поляки, пріѣзжавшіе съ родины, и уносили печальное воспоминанье, какъ о "руинѣ прошлаго величья". Любимымъ товарищемъ его былъ въ то время бывшій легіонеръ итальянской кампаніи, Генрихъ Служальскій, враль, болтунъ и весельчакъ, истый типъ стараго шляхтича -- остряка и говоруна, возсозданный Сенкевичемъ въ Заглобѣ. Мицкевичъ оправдывалъ свою привязанность къ нему тѣмъ, что онъ напоминаетъ ему родимую сторону своимъ неистощимымъ добродушьемъ, волчьимъ аппетитомъ и несукрушимымъ весельемъ духа.
   Декабрьскій переворотъ оживилъ было упованія поэта на "духъ Наполеона", во вскорѣ онъ снова погрузился въ апатію, изъ которой его вывели извѣстія о событіяхъ на Востокѣ. Онъ даже подалъ записку правительству о лучшемъ планѣ войны съ Россіей, записку довольно фантастическаго характера, не обратившую особаго вниманія.
   Въ мартѣ 1885 г. умерла его жена, которую онъ нѣжно любилъ и уважалъ, какъ главнаго товарища въ союзѣ "товяньщизны". Потеря жены была страшнымъ ударомъ для поэта, уже надломленнаго, часто хворавшаго и думавшаго о скорой смерти, которую онъ предсказывалъ въ ближайшемъ будущемъ. Отвлеченіемъ отъ этихъ печальныхъ мыслей явился проектъ, еще годъ назадъ поданный нѣкоторыми лицами, объ организовавіи польскихъ легіоновъ въ Турціи. Мицкевичъ ухватился за эту идею и выхлопоталъ для себя особую миссію въ Константинополь, чтобы на мѣстѣ присмотрѣться къ положенію дѣлъ, и отправился туда въ сопровожденіи своего неизмѣннаго товарища Служальскаго. Прибывъ въ Стамбулъ, Мицкевичъ больше занялся изученіемъ мѣстной жизни, восхищался красотами Константинополя и мало интересовался дѣломъ. Впрочемъ, вмѣстѣ съ извѣстнымъ Чайковскимъ (Садыкъ-паша) сочинялъ проекты объ организаціи казацкихъ полковъ изъ охотниковъ и даже устройствѣ легіона изъ евреевъ.
   26 ноября Мицкевичъ внезапно почувствовалъ себя дурно, хотя ни онъ, ни окружающіе не придали особаго значенія охватившей ею слабости. Но скоро выяснилось, что часы его жизни сочтены: это была холера. Помощь врачей, собранныхъ со всѣхъ сторонъ, оказалась безсильной. Больной исповѣдался и пріобщился. Началась послѣдняя агонія. Послѣднія слова, обращенныя къ бывшему тутъ начальнику штаба египетскихъ войскъ полковнику Кучинекому, были: "Кучинскій, полкъ казаковъ отоманскихъ!" Въ 9 часовъ вечера Мицкевича не стало.
   Набальзамированный прахъ его былъ перевезенъ въ Парижъ и похороненъ на кладбищѣ въ Монтморанси, рядомъ съ тѣломъ его жены.
   Смерть поэта всѣхъ примирила съ нимъ, заставила забыть его ошибки и увлеченія въ послѣдній періодъ его дѣятельности и оживила воспоминанія о его неоспоримыхъ достоинствахъ, какъ поэта, о чистотѣ и благородствѣ его личности, о несомнѣнномъ величіи души, даже въ болѣзненныхъ порывахъ своихъ стремившейся неизмѣнно къ истинѣ и свободѣ во имя человѣчества.
   Человѣкъ умеръ, остались его творенія. Въ нетлѣнныхъ образахъ они свидѣтельствуютъ міру о тѣхъ началахъ добра и красоты, которымъ служилъ поэтъ словомъ и жизнью, никогда но раздѣляя одного отъ другой.
   И памятникъ, который, съ разрѣшенія высшей власти, готовитъ Мицкевичу благодарный народъ, пусть явится символомъ братства народовъ, о чемъ мечталъ поэтъ, провидя тѣ времена грядущія,
   
   Когда народы, распри позабывъ,
   Въ великую семью соединятся...

А. Богдановичъ.

0x01 graphic

"Міръ Божій", No 12, 1870

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru