Богданович Ангел Иванович
Критические заметки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сезон выставок.- Выставки иностранных художников - английская и финляндская.- Русские выставки: передвижников, общества петербургских художников и академическая.- Семирадский и Котарбинский.- Упадок передвижников и отживший характер их живописи.- Граф Л. Н. Толстой об искусстве.- Неправильное освещение вопроса с общественной точки зрения.- Искусство без красоты.- "Пустые" слова о науке.

   

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.

Сезонъ выставокъ.-- Выставки иностранныхъ художниковъ -- англійская и финляндская.-- Русскія выставки: передвижниковъ, общества петербургскихъ художниковъ и академическая.-- Семирадскій и Котарбинскій.-- Упадокъ передвижниковъ и отжившій характеръ ихъ живописи.-- Графъ Л. Н. Толстой объ искусствѣ.-- Неправильное освѣщеніе вопроса съ общественной точки зрѣнія.-- Искусство безъ красоты.-- "Пустыя" слова о наукѣ.

   Сезонъ выставокъ въ этомъ году не уступаетъ по обилію предшествовавшимъ, пожалуй, да и превосходитъ ихъ. Три смѣнившихъ одна другую иностранныхъ выставки -- скандинавская, англійскихъ художниковъ и финляндская, и три своихъ,-- искусство, какъ видно, въ достаточной степени процвѣтаетъ у насъ. Можно бы атому только порадоваться, но и тутъ есть своя тѣневая сторона, которая особенно становится видной тому, кто изъ года въ годъ слѣдитъ за нашими выставками. Мы уже не разъ отмѣчали это обиліе полотенъ, большихъ и малыхъ, яркихъ, пестрыхъ, тусклыхъ, отъ строго академическаго стиля до самоновѣйшихъ декадентскихъ вычуръ. Только нѣтъ ничего ни на одной выставкѣ, какъ у иностранцевъ, такъ и у насъ, что захватило бы зрителя и неудержимо влекло бы къ себѣ. Обойдя всѣ выставки, внимательно ознакомившись съ содержаніемъ каждой, ничего не выносишь въ концѣ концовъ, кромѣ апатіи и усталости, пестроты въ глазахъ и неудовлетворенности.
   А между тѣмъ, взять хотя бы англичанъ, выставка которыхъ была несомнѣнно замѣчательной и. по содержанію, и по старательной живописи, блещущей такимъ мастерствомъ въ отдѣлкѣ каждой мелочи, къ какому мы не привыкли въ родномъ искусствѣ. Если исключить небольшое число картинъ, не то неудачныхъ, не то непонятныхъ по странности сюжета, всѣ остальныя заслуживали вниманія въ томъ или иномъ отношеніи. Мы не говоримъ объ Альма Тадемѣ, съ его несравненной техникой, но холодной красотой и мало интересными, почти избитыми сюжетами изъ древней жизни. Но общее содержаніе этой выставки, чуждое намъ и потому мало трогающее, было мимолетно и не оставило слѣда. Казалось, что вы попали въ общество умныхъ собесѣдниковъ, съ которыми, конечно, поговорить пріятно, но которымъ, вы чувствуете, мало дѣла до васъ, и и вамъ также. Общій ровный тонъ этой выставки только подчеркивалъ это впечатлѣніе холода и отчужденности, и зритель могъ сколько угодно дивиться совершенству письма, красотѣ отдѣльныхъ деталей, и уходилъ не затронутый, не унося ни одного глубокаго воспоминанія, которое обогатило бы его душу. Даже не было ничего специфически англійскаго, что позволило бы вамъ узнать лишнюю черту въ психологіи народа, хотя бы его быта, -- мы видѣли картавы, которыя только носили англійскую подпись художника. Такая странность поражаетъ именно въ англійскомъ искусствѣ, которое, казалось бы, должно выдѣляться оригинальностью, какъ и литература этого народа, его общественная жизнь, его политика, нравы, привычки. Ничего подобнаго: мы видѣли искусство, оторванное отъ жизни, академическое и чопорное. Вотъ для примѣра нѣсколько образчиковъ. Интересная картина Гоккера "Христосъ и Магдалина", на которой Христосъ изображенъ въ мастерской, съ плотничьими инструментами, что указываетъ на желаніе художника быть реальнѣе, проще и ближе къ жизни, но въ общемъ, помимо самой избитости темы, картина блѣдна и не выразительна. "Нарцисъ", любующійся собой, и Эхо, влюбленная, съ выраженіемъ безграничнаго обожанія,-- красивая и эффектная вещь и, опять-таки, архаически-академичная, напоминающая время тридцатыхъ годовъ. "Смерть перворожденнаго", на мотивъ изъ Библіи: въ суровой египетской обстановкѣ мать надъ трупомъ сына, проклинающая небо за гибель, такъ нежданно поразившую любимца. Картина написана съ большой экспрессіей и старательно отдѣланная, но англійскаго, конечно, въ ней нѣтъ и слѣда. Двѣ-три жанровыя вещицы изъ дѣтской жизни, которая, можно сказать, космополитична по содержанію, да и самыя дѣти выписаны скорѣе по вдохновенію, э не съ натуры. Затѣмъ идетъ исторія, исторія и исторія, разныхъ временъ и народовъ, и снова тѣ же примелькавшіеся образы: Наполеонъ, отправляющійся въ изгнаніе, сцена изъ эпохи великой французской революціи, король Генрихъ III, забавляющійся со щенками, и т. п. Въ заключеніе -- безконечный пейзажъ, въ общемъ весьма посредственный и безжизненный, безъ воздуха и свѣта.
   Финляндцы оказались болѣе національны, иногда даже съ излишкомъ, какъ, напр., въ картинѣ "Христосъ и грѣшница", гдѣ и Христосъ? и грѣшница -- чистые, типичные финны на фонѣ не менѣе типичной финской природы. Пейзажъ, преобладавшій и скрашивавшій финскую выставку, могъ заинтересовать своимъ сумрачнымъ колоритомъ, но его было недостаточно, чтобы заставятъ зрителя забыть на минутку, что онъ на выставкѣ и отвлечь отъ дневной жизни въ болѣе широкую и великую область. Финны и сами, повидимому, понимаютъ скудость своихъ сюжетовъ, чѣмъ, по нашему, и объясняется декадентскій порывъ многихъ изъ ихъ художниковъ -- къ экстравагантному, чудовищному, доведенному прямо до нелѣпости, какъ, напр., комичная иллюстрація къ "Калевалѣ", напоминающая лубочныя картинки. Съ ними соперничало и нѣсколько русскихъ представителей того же рода живописи съ г. Врубелемъ во главѣ, который далъ большое пано "Утро", вызывавшее большое веселье у зрителя своимъ туманно-зеленымъ, нелѣпо дикимъ "настроеніемъ". Трудно представить что-нибудь болѣе не-эстетичное по безобразію и манерности: на сплошномъ, грубо намазанномъ зеленомъ фонѣ неясныя фигуры толстыхъ кувыркающихся женщинъ. Ито онѣ должны изображать и почему это утро -- неизвѣстно. Было здѣсь и еще нѣсколько декадентовъ, но ихъ такъ затмевалъ г. Врубель, что о нихъ даже воспоминанія не сохранилось. Вообще, финляндская выставка не блестѣла очарованіемъ, и даже двѣ три картины г. Эдельфельдта, едва ли не единственнаго талантливаго финскаго художника, не выкупали печальнаго общаго вида безвкусья, сѣроватости и тусклости, лежащихъ на всей почти финской живописи, по крайней мѣрѣ той, которую представляла эта выставка.
   Русскія выставки не уступали иностраннымъ ни въ чемъ, а въ иныхъ отношеніяхъ были несравненно выше, во всякомъ случаѣ разнообразнѣе и содержательнѣе. Особенно отличалась шестая выставка петербургскихъ художниковъ, привлекавшая больше всего вниманія, благодаря картинѣ Семирадскаго "Дирцея", хотя и безъ этой интересной картины эта выставка рѣзко выдѣлялась между другими. Ея главное отличіе -- ровный подборъ произведеній, среди которыхъ сверкало нѣсколько крупныхъ вещей, безукоризненныхъ по выполненію. Таковы, напр., три необыкновенно изящныхъ картинки г. Бакаловича, отдѣланныя съ обычнымъ его мастерствомъ и тщательностью: "Воспоминанія", изображающее молодую римлянку; погруженную въ грустныя, но пріятныя мечты о прошломъ, навѣянныя стоящимъ передъ нею букетомъ розъ; "На тропинкѣ" -- гречанка съ кувшиномъ, спускающаяся съ горъ, вся залитая солнцемъ, сверкающая и легкая, какъ радужная греза о счастьи; "Сплетни" -- лучшая изъ трехъ, по удивительно эффектному освѣщенію, льющемуся сверху на молодого римскаго щеголя, передающаго новости дня двумъ собесѣдницамъ. Изящество и очаровательная грація, которою дышутъ эти картинки, не передаваемы; ихъ надо видѣть, чтобы понять всю поэзію, воплощенную въ нихъ художникомъ. Не менѣе хороша "Тибццина" г. Свѣдомскаго, -- красивая дѣвушка, забавляющаяся съ журавлемъ, который танцуетъ подъ ея дудку. Тибицина -- фокусница, дающая представленія на площадяхъ, но тутъ, въ укромномъ уголкѣ она себя тѣшитъ своимъ любимцемъ, который видимо понимаетъ это, съ особой старательностью выдѣлывая свои нехитрыя "па". На ряду съ этими изъ классической древности можно поставить прекрасные очерки г. Мазуровскаго изъ военнаго быта. Его "Гусаръ",-- небольшая картинка,-- всадникъ въ старинномъ гусарскомъ костюмѣ, ѣдущій по аллеѣ, залитой солнцемъ,-- напоминаетъ Мейсонье по красотѣ и правильности рисунка въ соединеніи съ яркостью красокъ и живости. Такъ же хороши его боевыя сцены, въ родѣ схватки русскаго казака съ французскимъ уланомъ или кавалерійской атаки въ ущельяхъ испанскихъ горъ. Хорошъ и рыцарь г. Степанова съ неукротимымъ выраженіемъ гордости перевязывающій рану послѣ поединка: "честь удовлетворена", а остальное пустяки. Масса пейзажей, преимущественно итальянскихъ и крымскихъ, полныхъ свѣта и воздуха, составляли прекрасную рамку для упомянутыхъ картинъ и многихъ другихъ, о которыхъ не распространяемся, такъ какъ мы не задаемся цѣлью -- дать детальное описаніе всѣхъ картинъ. Мы имѣемъ въ виду общее впечатлѣніе, которое и на этой выставкѣ таково же, что и на прочихъ,-- нѣтъ души, нѣтъ того, что наполнило бы зрителя чувствомъ захватывающаго восторга, или поразило бы новизной или глубиной замысла,-- оставивъ неизгладимый слѣдъ въ памяти. Красиво, многое безукоризненно, краски блещутъ, сверкаютъ, переливаются; очаровательны гречанки гг. Бакаловича и Свѣдомскаго, хороши вояки г. Мазуровскаго, прекрасенъ и гордъ раненный рыцарь "безъ страха и упрека", но, полюбовавшись, публика равнодушно дефилируетъ мимо, не оставивъ частички души въ даръ художнику, потому что я сами художники не вложили своей души въ свои мастерскія произведенія. Они -- большіе мастера передавать кистью свѣтовыя пятна, красивыя очертанія тѣлъ, деревьевъ, цвѣтовъ, переливы воды, но и только. Конечно, и это очень много, хотя не то, что составляетъ, чего всѣ мы ищемъ въ искусствѣ, глубокому, цѣльномъ, подкупающемъ искренностью порыва и глубиною содержанія. Художникъ рисующій холодно, хотя и мастерски, не согрѣетъ души зрителя.
   То же можно сказать и о главной приманкѣ на этой выставкѣ -- "Христіанской Дирцеѣ" г. Семирадскаго. Предъ вами огромное полотно, во всю стѣну, въ центрѣ Неронъ съ группой придворныхъ любуется съ видомъ цѣнителя и знатока на замученную голую женщину, привязанную къ туловищу убитаго быка. Сбоку -- нубійскіе рабы, несущіе носилки императора, цирковые служителя, между которыми выдѣляется фигура огромнаго сармата съ копьемъ въ рукѣ,-- съ выраженіемъ сожалѣнія смотрящаго на "нехорошее дѣло". На картинѣ онъ одинъ является представителемъ совѣсти, остальные всѣ равнодушно, даже съ выраженіемъ скуки толпятся около Нерона. Имъ не въ диковинку такіе виды, и они лишь изъ чувства страха передъ грознымъ "художникомъ", авторомъ представленія, не отворачиваются отъ мученицы. А она? Казалось бы, въ ней-то и долженъ быть весь смыслъ картины, центръ ея, влекущій глаза всѣхъ зрителей, постоянно толпящихся передъ произведеніемъ г. Семирадскаго. Но, странное дѣло, вамъ ни мало не жаль ея, и это существеннѣйшій недостатокъ картины. Слишкомъ ужъ картинно лежитъ "Дирцея", красивая, полная, почти соблазнительная, закрывъ глаза и плотно сжавъ губки. Отчего это завися гь, что меньше всего интересуетъ именно "Дирцея", -- мы не понимаемъ, но эта такъ: глаза разбѣгаются по полотну, останавливаются на Неронѣ, на плотной фигурѣ Тигелина, на свитѣ, на рабахъ, и лишь скользятъ по "Дирцеѣ". Вы словно и сани превращаетесь въ римлянина, видѣвшаго и не такіе ужасы, для котораго эта мученица только представленіе, зрѣлище, живая картина, иллюстрація къ миѳу, одинъ изъ капризовъ цезаря -- не болѣе. Въ сущности, и самому художнику мало дѣла до своей Дирцеи: онъ хотѣлъ написать красивую вещь и добросовѣстно выполнилъ свою задачу. "Красивая картина",-- и съ этимъ сознаніемъ, ни мало не волнующимъ васъ, вы покидаете выставку.
   Въ академіи художествъ васъ ожидаетъ то же, что и сейчасъ мы видѣли, только разнообразія больше, да общій тонъ не такъ выдержанъ. Единственное, что привлекаетъ, дѣйствительно захватываетъ, волнуетъ, мучитъ -- это рисунки г. Котарбинскаго, сдѣланные сепіей. Ихъ сто -- можно представить, какое разнообразіе темъ! При первомъ взглядѣ останавливаетъ нѣчто особенное въ этихъ рисункахъ, чего нѣтъ ни на одной выставкѣ, ни въ одной картинѣ, какъ большихъ, такъ и малыхъ художниковъ: глубина поэтическаго замысла. Всѣ, или почти всѣ рисунки таятъ въ себѣ искру поэзіи, -- эти воздушныя очертанія, сливающіяся съ облаками, странныя головы, съ развѣвающимися волосами, огромными печальными или полными неземного ужаса глазами, колеблющіяся, легкія, какъ видѣнье фигуры -- дѣвъ, ангеловъ, странныхъ чудовищъ, сказочныхъ и полныхъ тайны. "Сфинксъ", спящій на краю пустыни, ласкаемый страстными, жгучими туманами Нила; "Медуза", летящая среди облаковъ, съ окаменѣвшимъ ужасомъ въ громадныхъ глазахъ; "Блуждающіе огни" въ видѣ неясныхъ дѣтскихъ фигуръ, манящихъ въ болото, цѣпляющихся за поводья коней очарованныхъ рыцарей; "Черный херувимъ", "Смерть упыря", "Цвѣтущій тернъ", "Малярія", "Духъ пропасти", страстно прижавшійся къ трупу злополучнаго альпійскаго охотника, "Умирающая ночь" -- это безконечный сонмъ видѣніи горячечнаго бреда или безудержной фантазіи поэта, закрѣпившаго кара ндашемъ грезы, встревожившія его душу и гнетущія мозгъ въ одну изъ такихъ минутъ, когда разумъ теряетъ власть и разгоряченное воображеніе не можетъ сдержать всплывающихъ изъ невѣдомыхъ глубинъ души образовъ, причудливыхъ, страшныхъ, заманчивыхъ и отталкивающихъ въ то же время. Нѣтъ силъ оторваться отъ этого альбома, полнаго тайны, жгучей тоски, страха и больной любви. Чувствуется, однако, въ настроеніи художника что-то больное, жалкое, давящее, съ чѣмъ онъ не можетъ сладить и какъ бы съ отчаяніемъ отдается во власть своихъ мучительныхъ видѣній. Ничего подобнаго нѣтъ въ большихъ произведеніяхъ того же художника. Его "Оргія", огромное полотно съ массой фигуръ, -- холодное, хотя и блестящее произведеніе, также какъ и "Лепта вдовицы". Просто не вѣрится, что одинъ и тотъ же художникъ рисовалъ эти поразительные рисунки и эти большія пестрыя полотна, на которыхъ театрально расположенныя фигуры словно играютъ въ молчанку,-- до того-плотносжаты ихъ губы и мало выразительны лица. Только "Черный флагъ" г. Котарбинскаго напоминаетъ автора живительныхъ по экспрессіи и замыслу рисунковъ. Мрачная женская фигура, окутанная чернымъ флагомъ, взвивается къ небесамъ, словно стремится пасть къ подножію престола Всевышняго и выплакать у ногъ Его свою скорбь. Картина трагична и прекрасна этимъ трагизмомъ, въ которомъ чувствуется сила и мощь, сокрушенныя, но не побѣжденныя. "Черный флагъ" -- это "слава павшимъ" и "горе побѣдителямъ"; въ егоскладкахъ скрыты демоны-мстители.
   Академическая выставка самая большая по числу экспонентовъ, но невозможно отмѣтить въ ней еще что-либо выдающееся. Есть нѣсколько "маринъ" г. Айвазовскаго, о которыхъ нечего говорить: онѣ хороши, но кто разъ видѣлъ хоть одну "марину" этого удачливаго художника -- тотъ видѣлъ всего г. Айвазовскаго. Есть, впрочемъ, одна картина, заслуживающая вниманія отрицательными сторонами. Это пренелѣпая вещь г. Рубо "живой мостъ", представляющая эпизодъ изъ русской военной исторіи, какъ въ одной битвѣ прошлаго столѣтія нѣсколько солдатъ легли въ ровъ, чтобы по нимъ можно было перетащить пушки. Все въ этой картинѣ нелѣпо и смѣшно, не смотря на долженствующее вызвать уваженіе самопожертвованіе героевъ. но какъ сами герои, изображенные въ видѣ кучки торчащихъ къ зрителю сапоговъ и головъ, сваленныхъ въ маленькой канавкѣ, такъ и окружающіе ихъ солдаты, лошади и пушки, ѣдущія по "живому мосту",-- все до того мизерно и странно разставлено, нарисовано до того сѣро и тускло, что ничего, кромѣ улыбки, эта "картина" не вызываетъ. Можно только подивиться, какими путями додумался художникъ до своей потѣшной композиціи? "Тщится къ славѣ, а вышло къ стыду" -- самая вѣрная оцѣнка этой картины, какъ оказывается, невѣрной и исторически.
   Пріятнымъ отличіемъ академической выставки является всегда ея скульптурный отдѣлъ, въ этомъ году весьма небогатый. Скульптура у насъ, вообще, не блещетъ обиліемъ талантовъ и какъ бы въ пренебреженіи находится. По крайней мѣрѣ, на текущей выставкѣ эта бѣдность прямо поразительна, особенно по сравненію съ предшествующей выставкой. Двѣ жанровыхъ вещицы г. Гинсбурга, большая въ сидячей позѣ статуя Чайковскаго г. Беклемишева, маленькая статуэтка графа Л. Н. Толстого того же г. Гинсбурга, какъ водится -- "вакханки", чьи-то бюсты, ничего не говорящіе уму и сердцу -- вотъ все. Значительнаго ничего, о чемъ стоило бы упомянуть въ отдѣльности.
   Передвижниковъ мы приберегли къ концу. Къ нимъ публика идетъ съ наибольшимъ ожиданіемъ, съ большей вѣрой и, несомнѣнно, съ огромнымъ запасомъ симпатіи и снисходительности. Они любимцы, которымъ готовы многое простить за многое, что они давали всегда. Но на первомъ же шагу текущая выставка поражаетъ пустотой: тамъ, гдѣ, бывало, толпа еле двигается плотной стѣной, нынѣ одинокія группы, шаги которыхъ гулко раздаются подъ сводами большой залы. Та же пустота и на стѣнахъ,-- меньше двухсотъ картинъ и этюдовъ, среди которыхъ выдѣляется нѣсколько превосходныхъ пейзажей гг. Дубовскаго, Левитана, Шишкина, Ярошенко. Гвоздемъ выставки служитъ, безспорно, "Корабельная роща" Шишкина, явившаяся послѣднимъ законченнымъ твореніемъ его. Въ липѣ Шишкина русское искусство понесло незамѣнимую утрату, тѣмъ болѣе, что художникъ не оставилъ послѣ себя наслѣдника, который могъ бы замѣнить его въ чудномъ изображеніи поэзіи лѣса. Такъ понимать и прочувствовать эту поэзію, какъ покойный, не могъ ни одинъ художникъ до него. Красоту природы составляютъ вода, горы и лѣсъ,-- и Шишкинъ проникъ въ тайну лѣсного царства, открывъ въ йенъ безконечный источникъ красоты, разнообразія типовъ деревьевъ, чудныхъ эффектовъ освѣщенія листвы. Величавый покой дремучаго бора, таинственность лѣсной сѣни, стройность лѣсныхъ гигантовъ нашли въ немъ несравненнаго художника-поэта. Художникъ скончался внезапно не время выставки, и очень кстати является теперь превосходный портретъ его работы г. Ярошенко. Это лучшій портретъ на выставкахъ текущаго года: Шишкинъ представленъ за работой, въ свободной позѣ, съ кистями въ рукѣ, мечтательно задумчивый, какъ бы уловляя въ воспоминаніяхъ нужный ему тонъ освѣщенія. Непринужденность позы, живость въ опущенной рукѣ, чудно написанные глаза придаютъ этому портрету необыкновенную жизненность. Кажется, что художникъ сейчасъ встанетъ, стряхнетъ мечты и примется за прерванную работу. Хорошъ также другой портретъ г. Ярошенко -- извѣстнаго учителя Аврамова: съ полотна такъ и выдѣляется нѣсколько подтянутая, строгая фигура человѣка, привыкшаго постоянно быть готовымъ "къ дѣлу", требующему вниманія и строгаго отношенія къ себѣ и другимъ. Предъ нами типичный учитель въ лучшемъ значеніи слова. Въ портретной галлереѣ г. Ярошенко эти два портрета по праву займутъ видное мѣсто, на ряду съ его Л. Н. Толстымъ, бывшемъ на выставкѣ три года тому назадъ. Пейзажи г. Дубовскаго -- "Тихій вечеръ" и "Туманъ въ горахъ" -- лучшее украшеніе выставки, вообще изобилующей пейзажами, составляющими двѣ трети ея содержанія. Пейзажъ, можно сказать, подавилъ передвижниковъ, и на фонѣ его не выдѣляется ни одной замѣчательной вещи.
   Упадокъ передвижниковъ -- явленіе не только текущаго года. Онъ замѣчается на всѣхъ послѣднихъ выставкахъ, гдѣ преобладаніе пейзажа стало зауряднымъ вмѣстѣ съ безконечнымъ повтореніемъ однихъ и тѣхъ же мотивовъ. Ппедъ нами все тѣ же пріѣвшіеся, намозолившіе глаза "Проводы новобранца", возвратъ солдата домой, гдѣ его ожидаетъ сюрпризъ, въ видѣ ребенка, ярмарка съ пьяными хохлами, жниво, сѣвъ и т. п. Въ пейзажахъ тоже однообразіе -- лѣта съ хмурыми облаками, плачущая осень, сумерки зимою -- и такъ до безконечности. Какъ будто истощилось воображеніе художниковъ и ослабла наблюдательность, до того они повторяютъ другъ друга, заимствуя сюжеты и даже манеру письма. У всѣхъ передвижниковъ теперь какъ бы одно лицо, и нельзя сказать, чтобы оно внушало большой интересъ.
   Нѣкоторое разнообразіе вноситъ г. Нестеровъ. Его "Великій постригъ" и "Благовѣщеніе" рѣзко выдѣляются среди шаблонныхъ картинъ его товарищей по выставкѣ, но эта оригинальность не отличается ни силой, ни вдохновеніемъ. Въ его картинахъ есть какое то худосочіе, его идеализмъ, къ которому онъ усиленна стремится, манеренъ и безплотенъ, сверхъ того въ немъ много подражательности. Такъ, его "Благовѣщеніе" неудачная попытка подражанія средневѣковой живописи съ ея наивнымъ воспроизведеніемъ окружающей обстановки, среди которой дѣйствуютъ святые и изображаются евангельскія событія. Богородица у г. Нестерова сидитъ на диванѣ, покрытомъ ковромъ, передъ аналоемъ, какъ бы заимствованнымъ изъ русской деревенской церкви. Лица Богородицы и ангела красивы, но конфектной красотой, безжизненны и не выразительны, напоминая своей деревянностью изображенія византійскихъ иконъ. "Великій постригъ" лучше, лица очень выразительны, но сухая манера письма, нарочито небрежный пейзажъ, какъ на суздальскихъ иконахъ съ ихъ барашками вмѣсто облаковъ,-- сильно портятъ картину. И все же г. Нестеровъ невольно влечетъ къ себѣ этимъ стремленіемъ къ идеальному, не будничному и повседневному, что такъ рѣжетъ глаза на картинахъ передвижниковъ и въ ихъ пейзажахъ, и въ жанрахъ. Эта черта сближаетъ его съ г. Котарбинскимъ, хотя между ними огромная разница и въ силѣ таланта, и въ манерѣ письма. Но оба художника ищутъ новыхъ путей, избѣгая повторенія, стараясь и въ старыхъ темахъ найти новыя красоты, изобразить ихъ глубже, проникнуть дальше, не довольствуясь наружной стороной жизни, одними ея внѣшними проявленіями.
   Можетъ быть, постепенное паденіе передвижниковъ и на ряду съ нимъ робкія пока попытки дать нѣчто новое знаменуютъ канунъ новой жизни для русскаго искусства. Импрессіонизмъ и декадентская символика гг. Ціонглинскаго и Врубеля не привились къ русской живописи и не оставили въ ней никакого слѣда. Очевидно, здоровыя начала, привитыя ей передвижниками, на дали развиться болѣзненной манерности и не эстетической разнузданности декадентства и импрессіонизма. Но тѣ же здоровыя начала, углубленныя и расширенныя идеализмомъ, могутъ ожить и расцвѣсть и дать новый роскошный плодъ, котораго такъ нетерпѣливо ждетъ русская публика, утомленная обыденностью темъ и повтореніями реализма. "Проводы новобранца" г. Богданова-Бѣльскаго, конечно, хорошая вещь, но что она даетъ зрителю? Что новобранцы любятъ выпить передъ отправкой и покутить, а ихъ родные грустятъ при этомъ? Или картина г. Касаткина "Кто?" -- изображающая разсвирѣпѣвшаго кавалергарда, допрашивающаго жену? Старо все это, и послѣ картинъ на тѣ же темы Рѣпина, Перова, Крамского, Максимова и другихъ первыхъ передвижниковъ, является рабскимъ повтореніемъ, къ тому же несравненно болѣе слабымъ, что безусловно есть уже шагъ назадъ.
   А жизнь, между тѣмъ, не стоитъ на мѣстѣ. Она развивается, какъ всегда, своеобразно, помимо всякихъ теорій и направленій, и предъявляетъ къ искусству иныя требованія, чѣмъ тридцать лѣтъ тому назадъ. Тогда передвижники выступили съ блестящимъ отвѣтомъ на запросы своего времени и увѣковѣчили свое имя въ исторіи русскаго искусства. Кому теперь суждено занять ихъ мѣсто, трудно предвидѣть, не смотря на обиліе выставокъ. Какъ мы видимъ, среди массы произведеній можно найти развѣ намеки на что-то новое. Искусство переживаетъ свою переходную стадію, какъ наша литература и наша общественная жизнь. Сумерки ли это, или заря новой жизни въ искусствѣ, кто рѣшится сказать? А голоса, раздающіеся за и противъ современнаго искусства, скорѣе усиливаютъ, чѣмъ разгоняютъ тьму, мѣшающую провидѣть будущее.
   Къ такимъ голосамъ, усиливающимъ тьму, несомнѣнно, принадлежитъ и голосъ графа Л. Н. Толстого, посвятившаго этому вопросу статью въ январьской книжкѣ "Вопросовъ философіи и психологіи" -- "Что такое искусство?"
   Какъ и всѣ произведенія графа, заключающія его философскіе взгляды, статья написана хаотично, разбросанно, велерѣчиво, съ массой отступленій, до того запутывающихъ вопросъ, что вначалѣ кажется, будто авторъ противъ искусства. Онъ начинаетъ съ неожиданнаго нападенія на излишнія затраты на искусство, пропадающія зря, тогда какъ силы, занятыя искусствомъ, могли бы утилизироваться лучше и съ большей пользой.
   "На поддержаніе искусства,-- пишетъ графъ,-- тамъ, гдѣ на народное образованіе тратится только одна сотая того, что нужно для доставленія всему народу средствъ обученія, даются милліонныя субсидіи отъ правительства на академіи, консерваторіи, театры. Въ каждомъ большомъ городѣ строятся огромныя зданія, для музеевъ, академій, консерваторій, драматическихъ школъ, для концертовъ и представленій. Сотни тысячъ рабочихъ -- плотники, каменьщики, красильщики, столяры, обойщики, портные, парикмахеры, ювелиры, бронзовщики, наборщики -- цѣлыя жизни проводятъ въ тяжеломъ трудѣ для удовлетворенія требованій искусства, такъ что едва ли есть какая-нибудь другая дѣятельность человѣческая, кромѣ военной, которая поглощала бы столько силъ, сколько эта. Но мало того, что такіе огромные труды тратятся на эту дѣятельность,-- на нее, также какъ на войну, тратятся прямо жизни человѣческія: сотни тысячъ людей съ молодыхъ лѣтъ посвящаютъ всѣ свои жизни на то, чтобы выучиться очень быстро вертѣть ногами (танцоры), другіе (музыканты) на то, чтобы выучиться очень быстро перебирать клавиши или струны; третьи (живописцы) на то, чтобы умѣть рисовать красками и писать все, что они увидятъ; четвертые на то, чтобы умѣть перевернуть всякую фразу на всякіе лады и ко всякому слову подобрать риѳму. И такіе люди, часто очень добрые и умные, способные на всякій полезный трудъ, дичаютъ въ этихъ исключительныхъ, одуряющихъ занятіяхъ и становятся тупыми ко всѣмъ серьезнымъ явленіямъ жизни, одпосторонними и довольными собой спеціалистами, умѣющими только вертѣть ногами, языкомъ или пальцами". Затѣмъ, описавъ репетицію какой-то оперы, авторъ негодуетъ: "Невольно приходитъ въ голову вопросъ,-- Для кого это дѣлается? Кому это можетъ нравиться? Если и есть въ этой оперѣ изрѣдка хорошенькіе мотивы, которые было бы пріятно послушать, то ихъ можно бы было спѣть просто безъ этихъ глупыхъ костюмовъ и шествій, и речитативовъ, и маханій руками. Балетъ же, въ которомъ полуобнаженныя женщины дѣлаютъ сладострастныя движенія, переплетаются въ разныя чувственныя гирлянды, есть прямо развратное представленіе. Такъ что никакъ не доймешь, на кого это разсчитано. Образованному человѣку это несносно, надоѣло, настоящему рабочему человѣку это совершенно непонятно. Нравиться это можетъ, и то едва ли, набравшимся господскаго духа, но не пресыщеннымъ еще господскими удовольствіями, развращеннымъ мастеровымъ, желающимъ засвидѣтельствовать свою цивилизацію, да молодымъ лакеямъ".
   Авторъ негодуетъ, съ нимъ начинаетъ негодовать и читатель. Но стоитъ нѣсколько разобраться въ этомъ негодованіи, чтобы увидѣть, что искусство рѣшительно тутъ не причемъ. Въ наше время нѣтъ такой отрасли самаго "полезнаго труда", въ которой милліоны людей не эксплуатировались бы и не страдали, что зависитъ отъ тѣхъ общественныхъ условій, при которыхъ намъ приходится жить и работать. Намъ припоминается одно изъ лучшихъ произведеній Некрасова "Желѣзная дорога", въ которомъ поэтъ описываетъ жертвы, павшія на ея постройкѣ. Но ни у него, ни у читателя и мысли нѣтъ, что виновата желѣзная дорога и что она не нужна или что ее надо замѣнить чѣмъ-то менѣе стоющимъ, болѣе легкимъ и т. п. Если мы станемъ оцѣнивать ту или иную отрасль труда съ точки зрѣнія ея тяготъ, то работа дли искусства окажется и легче, и лучше оплачиваемой. Да, отвѣтятъ намъ, но здѣсь работникъ понимаетъ пользу желѣзной дороги и это сознаніе скрашиваетъ до извѣстной степени тяжесть его труда, тогда какъ, работая для искусства, онъ не видитъ, въ чемъ польза и смыслъ его труда. Но и каменьщикъ, строющій театръ, и плотникъ, строющій кулисы и подмостки, знаютъ превосходно, что для какой бы цѣли ни предназначались этотъ домъ и эти подмостки, имъ отъ этого ни мало не легче: будетъ тутъ школа или театръ, онъ не станетъ работать отъ этого меньше часовъ и не получить большей заработной платы. Авторъ тогда былъ бы правъ, если бы доказалъ, что всякій трудъ и легче, и лучше оплачивается, чѣмъ трудъ для искусства, а такъ какъ это нелѣпость, то и его нападеніе на искусство съ точки зренія трудовой не имѣетъ никакого значенія въ вопросѣ, что такое искусство. Не правъ, конечно, авторъ и въ своихъ вычисленіяхъ затратъ на искусство, потому что всѣ театры, музеи, консерваторіи и все, что съ ними связано, занимаютъ въ бюджетѣ государства и общества ничтожное по денежной стоимости мѣсто, а количество людей, непосредственно занятыхъ искусствомъ, исчисляется нѣсколькими тысячами, и то, если взять въ разсчетъ всѣхъ, прикосновенныхъ къ искусствамъ. Творцовъ же искусства, конечно, такъ мало, что при общемъ подсчетѣ трудящагося человѣчества ихъ и усчитать трудно. Жалобы автора на тягости, которыя несетъ это бѣдное человѣчество, благодаря искусству, напоминаютъ гнѣвъ мельника противъ курицъ, пьющихъ у него воду, когда прорвало плотину.
   Въ этой вылазкѣ графа Л. Н. Толстого противъ искусства видна его обычная ошибка,-- отсутствіе соціологической точки зрѣнія на данное явленіе. Всегда и все онъ разсматриваетъ внѣ времени и пространства, съ абсолютной точки зрѣнія, ни съ чѣмъ не считающейся. Критика такого рода чрезвычайно проста и легка, но и безплодна въ то же время, потому что, ничего не выясняя, она только запутываетъ вопросы.
   Такъ и въ данномъ случаѣ, что авторъ, конечно, понимаетъ, почему и не останавливается на упрекахъ трудового, такъ сказать, порядка и дѣлаетъ скачекъ въ сторону критики искусства. Вы служите искусству,-- говорить онъ, а между тѣмъ не опредѣлили до сихъ поръ, что оно такое,-- и начинаетъ съ утомительной подробностью приводить разнорѣчивыя мнѣнія всѣхъ временъ и народовъ по этому предмету. "Какъ богословы разныхъ толковъ, такъ художники разныхъ толковъ исключаютъ и уничтожаютъ сами себя. Послушайте художниковъ теперешнихъ школъ, и вы увидите во всѣхъ отрасляхъ однихъ художниковъ, отрицающихъ другихъ: въ поэзіи -- старыхъ романтиковъ, отрицающихъ парнасцевъ и декадентовъ, парнасцевъ, отрицающихъ романтиковъ и декадентовъ; декадентовъ, отрицающихъ всѣхъ предшественниковъ и символистовъ; символистовъ, отрицающихъ всѣхъ предшественниковъ и маговъ, и маговъ, отрицающихъ всѣхъ своихъ предшественниковъ; въ романѣ -- натуралистовъ, психологовъ, натуристовъ, отрицающихъ другъ друга. То же цъ драмѣ, живописи и музыкѣ. Такъ что искусство, поглощающее огромные труды народа и жизней человѣческихъ Й нарушающее любовь между ними, не только не есть нѣчто ясно и твердо опредѣленное, но понимается такъ разнорѣчиво своими любителями, что трудно сказать, что вообще разумѣется подъ искусствомъ и въ особенности хорошимъ, полезнымъ искусствомъ, такимъ, но имя котораго могутъ быть принесены тѣ жертвы, которыя ему приносится".
   Слѣдуетъ отрицательный, до крайности запутанный отвѣтъ, что такъ какъ всѣ опредѣленія искусства, дѣланныя до сихъ поръ, неточны, невѣрны,-- сбивчивы, противорѣчивы, то и искусства настоящаго, ради котораго стоило бы приносить "жертвы", нѣтъ. Вся вина эстетиковъ въ томъ, что они вводятъ въ опредѣленіе искусствъ понятіе красоты, которая сама по себѣ тоже не опредѣлима, и каждый понимаетъ ее по своему. Выходъ изъ столь затруднительнаго положенія представляется графу одинъ -- изгнать красоту изъ искусства. "Надо перестать смотрѣть на него, какъ на средство наслажденія, а разсматривать искусство, какъ одно изъ условій человѣческой жизни. Разсматривая же такъ искусство, мы не можемъ не увидѣть, что искусство есть одно изъ средствъ общенія людей между собою".
   Можно сказать, что графъ открылъ Америку, до него мы и не подозрѣвали, что одно изъ свойствъ искусства есть "общеніе людей между собой" и что одной красоты для искусства мало... Словами люди выражаютъ мысли, продолжаетъ авторъ, "искусствомъ же люди передаютъ другъ другу свои чувства... Чувства,.самыя разнообразныя, очень сильныя и очень слабыя,-- очень значительныя и очень ничтожныя, очень дурныя и очень хорошія, если только они заражаютъ читателя, зрителя, слушателя, составляютъ предметъ искусства. Чувство самоотреченія и покорности судьбѣ или Богу, передаваемое драмой; или восторга влюбленныхъ, описываемое въ романѣ; или чувство сладострастія, изображенное на картинѣ, или бодрости, передаваемой торжественнымъ маршемъ въ музыкѣ; или веселья, вызываемаго пляской; или комизма, вызываемаго смѣшнымъ анекдотомъ; или чувство тишины, передаваемое вечернямъ пейзажемъ или убаюкивающей пѣснью,-- все это искусство. Какъ зрители-слушатели заражаются тѣмъ же чувствомъ, которое испытывалъ сочинитель, это и есть искусство. Вызвать въ себѣ разъ испытанное чувство и, вызвавъ его въ себѣ, посредствомъ движеній, линій, красокъ, звуковъ, образовъ, выраженныхъ словами, передать это чувство такъ, чтобы другіе испытывали тоже чувство,-- въ этомъ состоитъ дѣятельность искусства. Искусство есть дѣятельность человѣческая, состоящая въ томъ, что одинъ человѣкъ сознательно, извѣстными внѣшними знаками передаетъ другимъ испытываемыя имъ чувства, а другіе люди заражаются этими чувствами и переживаютъ ихъ".
   Таково опредѣленіе графа. Но, какъ и столь презираемое имъ опредѣленіе чистыхъ эстетиковъ, оно съ одной стороны -- безпредѣльно, съ другой -- односторонне. Въ свое опредѣленіе графъ впихнулъ все -- до анекдота включительно, и не далъ самаго существеннаго признака искусства, который заключается въ творческомъ началѣ. Безъ творчества нѣтъ искусства. Художникъ творитъ, те. изъ матеріала жизни, добытаго наблюденіемъ, онъ создаетъ нѣчто новое, чего до него не было. Стремясь въ звукахъ, краскахъ, образахъ передать эта новое такъ, чтобы оно стало достояніемъ и другихъ, художникъ занять только своимъ чувствомъ, своимъ настроеніемъ. Возможно полнѣе и ярче выразить его -- такова его цѣль, которая тѣмъ полнѣе достигается, чѣмъ сильнѣе въ немъ эта способность къ творчеству, которую называютъ талантомъ. Графъ Толстой ни однимъ словомъ не обмолвился о талантѣ, онъ даже не упоминаетъ о немъ, какъ будто талантъ въ искусствѣ не причемъ. Между тѣмъ, присутствіе таланта составляетъ главный признакъ произведенія искусства. Мы всѣ передаемъ другимъ свои чувства или стремимся передать ихъ въ тѣхъ или иныхъ формахъ, но никто не рѣшится подвести всю эту многообразную дѣятельность подъ понятіе искусства. Только то мы называемъ произведеніемъ искусства, въ чемъ есть типичное, что воспроизводитъ типичное въ жизни. Величайшія произведенія даютъ общечеловѣческіе универсальные типы, другія произведенія -- типы мѣстные, своего народа и своего времени.
   Затѣмъ, отрицая необходимость элемента красоты въ искусствѣ, графъ лишаетъ его души. Мы никогда не были поклонниками теоріи "искусства для искусства", такъ какъ подобное искусство по существу представляется намъ немыслимымъ. По обыкновенію, графъ ни словомъ не обмолвился о русскихъ критикахъ, которые давнымъ давно указали на недостаточность одной красоты. Приводя массу опредѣленій искусствъ, основанныхъ на понятіи о красотѣ, онъ умолчалъ о Бѣлинскомъ {Мы не останавливаемся на этомъ подробнѣе, потому что выше, въ статьѣ г. Иванова, какъ разъ приведено это блестящее мѣсто изъ сочиненій Бѣлинскаго.} и всей послѣдующей русской критикѣ, въ которой получили дальнѣйшее развитіе высказанныя Бѣлинскимъ мысли о цѣляхъ и сущности искусства. Эта критика давно уже установила, что идея, направленіе всегда присутствуетъ въ истинномъ произведеніи искусства, и всѣ величайшія произведенія отличаются полной гармоніей красоты и идеи, которыя такъ слиты въ нихъ, что ихъ нельзя отдалить безъ уничтоженія самого произведенія. Какъ намъ кажется, въ этомъ и заключается идеалъ искусства, и поскольку то или иное произведеніе къ нему приближается, постольку оно и безсмертно. Можно-ли отдѣлить эти два начала въ "Сикстинской Мадоннѣ"r Венерѣ Милосской, въ стихахъ Пушкина, въ "Иліадѣ" и "Одиссеѣ", въ "Фаустѣ" Гёте и въ немногихъ другихъ, стоящихъ на одномъ уровнѣ съ ними, произведеніяхъ, признаваемыхъ величайшими образцами человѣческаго творчества? Красота неотдѣлима отъ искусства, и въ нашей оцѣнкѣ произведеній искусства мы сознательно или безсознательно всегда руководствуемся присутствіемъ красоты, которую, конечно, нельзя представлять бъ видѣ лишь внѣшней формы, хотя и послѣдняя есть тоже существеннѣйшая часть въ искусствѣ.
   Исключительная погоня за внѣшней красотой, формой, безъ сомнѣнія, является величайшимъ грѣхомъ противъ искусства, и нападки графа на декадентовъ и неудачныхъ символистовъ -- вполнѣ справедливы. Но и обратно -- пренебреженіе къ формѣ, намѣренное или вслѣдствіе неумѣнія, т.-е. отсутствія того, что составляетъ главную черту таланта,-- приводитъ къ уродливостямъ, грубости, и какъ бы ни были похвальны намѣренія творца такого урода, онъ не можетъ быть причисленъ къ области искусства и никогда не будетъ имѣть ни успѣха, ни вліянія. Лучшимъ примѣромъ могутъ служить "произведенія", подражающія послѣднимъ "народнымъ" разсказамъ графа, разныя повѣстушки г.г. Семеновыхъ и Захарьиныхъ. Ихъ грубая и нелѣпая стряпня, не смотря на рекомендацію самого графа и усердное распространеніе "Посредникомъ", не имѣетъ никакого значенія и врядъ ли кому нужна. Самъ графъ -- тоже блестящій примѣръ паденія таланта, разъ онъ намѣренно отдѣлывается отъ художественной красоты въ погонѣ за проповѣдью. Всѣ его произведенія послѣдняго времени не имѣютъ и сотой доли того значенія, какъ его "Война и миръ" или "Анна Каренина", и ужъ, конечно, не они увѣковѣчатъ имя и значеніе графа въ исторіи русской литературы.
   Графъ, не отрицаетъ искусства, онъ только недоволенъ тѣмъ искусствомъ, какое мы знаемъ, я желалъ бы вернуть искусство къ тому времени, когда оно еще не отдѣлилось отъ религіи. Въ первое время, говорить онъ, искусствомъ въ тѣсномъ смыслѣ слова называлась не всякая дѣятельность людская, передающая чувства, а лишь та часть ея, "которая передавала чувства, вытекающія изъ религіознаго сознанія людей". Продолженіе статьи должно выяснить, какимъ образомъ былъ бы возможенъ возвратъ къ первоначальному искусству и въ какія формы могло бы оно отлиться въ наши дни. Такая постановка вопроса показываетъ то же отсутствіе соціологической точки зрѣнія. Если искусство дѣйствительно было нѣкогда только дополненіемъ религіознаго культа, то затѣмъ оно, на мѣрѣ усложненія общественныхъ отношеній и развитія новыхъ сторонъ общественной жизни, выдѣлилось, заняло самостоятельное мѣсто въ жизни общества и теперь настолько отдалилось отъ первоначальнаго источника, что прослѣдить самую связь съ нимъ трудно. Чтобы вернуть искусство къ его чисто служебной роли религіознаго культа, надо вернуть общественную жизнь къ первымъ временамъ исторической жизни. Искусства,-- какъ и все, впрочемъ,-- нельзя брать отдѣльно отъ того, что его окружаетъ, внѣ времени и пространства. Каждая эпоха, каждый общественный строй имѣетъ такое искусство, какое возможно и необходимо при данныхъ условіяхъ, и роль критики выяснять эти соотношенія, а не предписывать искусству задачи и цѣли, не отвѣчающія данному времени и обществу. Искусство все равно пойдетъ своей дорогой, опредѣляемой тысячами неуловимыхъ нитей, сплетенныхъ изъ человѣческихъ потребностей, страстей, взглядовъ, условій труда и прочаго, что мы называемъ культурой данной эпохи.
   Эти строки уже были написаны, когда появилась вторая статья графа, въ которой онъ доказываетъ, что искусство должно стать христіанскимъ, чтобы выполнить свою задачу, которая, по его словамъ, заключается въ слѣдующемъ:
   "Задача искусства огромна: настоящее искусство, съ помощью науки руководимое религіей, должно сдѣлать то, чтобы то мирное сожительство людей, которое соблюдается теперь внѣшними мѣрами, -- судами, полиціей, благотворительными учрежденіями, инспекціями работъ и т. п.,-- достигалось бы свободной и радостной дѣятельностью людей. Искусство должно устранять насиліе. И только искусство можетъ сдѣлать это... Искусство должно сдѣлать то, чтобы чувства братства и любви къ ближнимъ, доступныя теперь только лучшимъ людямъ общества, стали привычными чувствами, инстинктомъ всѣхъ людей. Вызывая въ людяхъ, при воображаемыхъ условіяхъ, чувства братства и любви, религіозное искусство пріучитъ людей въ дѣйствительности, при тѣхъ же условіяхъ, испытывать тѣ же чувства, проложитъ въ душахъ людей тѣ рельсы, со которымъ естественно пойдутъ поступки жизни людей, воспитанныхъ искусствомъ. Соединяя же всѣхъ самыхъ различныхъ людей въ одномъ чувствѣ и уничтожая раздѣленіе, всенародное искусство воспитаетъ людей къ единенію, покажетъ имъ не разсужденіемъ, но самою жизнью радость всеобщаго единенія внѣ преградъ, поставленныхъ жизнью. Назначеніе искусства въ наше время -- въ томъ, чтобы перевести изъ области разсудка въ область чувства истину о томъ, что благо лодей въ ихъ единеніи между собою, и установить на мѣсто царствующаго теперь насилія то царство Божіе, т. е. любви, которое представляется всѣмъ намъ высшею цѣлью жизни человѣчества. Можетъ быть, въ будущемъ наука откроетъ искусству еще новые, высшіе идеалы, и искусство будетъ осуществлять ихъ; но въ наше время назначеніе искусства ясно и опредѣленно. Задача христіанскаго искусства -- осуществленіе братскаго единенія людей".
   Мы думаемъ, что и столь презираемое графомъ современное искусство служитъ той же цѣли и тѣмъ скорѣе поможетъ намъ осуществить ее, чѣмъ оно будетъ свободнѣе, противъ чего такъ возстаетъ графъ.
   Ко второй статьѣ его мы еще вернемся въ слѣдующій разъ.
   Признавъ современное искусство сбившимся съ истиннаго пути, графъ въ другой небольшой статейкѣ, служащей введеніемъ къ статьѣ Карпентера "Современная наука" въ мартовской книгѣ "Сѣвернаго Вѣстника", обрушивается на науку, находя, что и она занимается пустяками для удовлетворенія празднаго любопытства праздныхъ людей. Для людей, говоритъ онъ, нужна одна Только наука, которая учитъ, "какъ надо жить, какъ обходиться съ семейными, какъ съ ближними, какъ съ иноплеменниками, какъ бороться съ своими страстями, во что надо, во что не надо вѣрить". Но современная наука вовсе не занимается этими вопросами, предоставивъ ихъ всецѣло религіи. "Люди же науки нашего времени, не признавая никакой религіи и потому не имѣя никакого основанія, по которому они могли бы отбирать, по степени ихъ важности, предметы изученія и отдѣлять ихъ отъ предметовъ менѣе важныхъ и, наконецъ, отъ того безконечнаго количества предметовъ, которые всегда останутся, по ограниченности человѣческаго ума и по безконечности количества этихъ предметовъ, не изученными, составили себѣ теорію -- "наука для науки", по которой наука изучаетъ не то, что нужно людямъ, а все"...
   Далѣе графъ нападаетъ на науку за то, что она служитъ немногимъ сильнымъ, помогая имъ угнетать остальныхъ. Больше всего достается политической экономіи. "Не говоря уже о богословіи, философіи и юриспруденціи, поразительна въ этомъ отношеніи самая модная изъ этого рода наукъ -- политическая экономія. Политическая экономія наиболѣе распространенная (Марксъ), признавая существую-щій строй жизни такимъ, какимъ онъ долженъ быть, не только не требуетъ отъ людей перемѣны этого строя, т. е. не указываетъ имъ на то, какъ они должны жить, чтобы ихъ положеніе улучшилось, но, напротивъ, требуетъ продолженія жестокости существующаго порядка для того, чтобы совершились тѣ -- болѣе, чѣмъ сомнительныя -- предсказанія о томъ, что должно случиться, если люди будутъ продолжать жить такъ же дурно, какъ они живутъ теперь". Всѣ усовершенствованія и открытія техники, гимена и медицина только усиливаютъ существующее зло. И такъ будетъ продолжаться, пока наука не измѣнитъ своей цѣли и своего метода. "Наша наука для того, чтобы сдѣлаться наукой и дѣйствительно быть полезной, а не вредной человѣчеству, должна прежде всего отречься отъ своего опытнаго метода, по которому она считаетъ своимъ дѣламъ только изученіе того, что есть, а вернуться къ тому единственному разумному и полезному пониманію науки, по которому предметъ ея есть изученіе того, какъ должны жить люди. Въ этомъ цѣль и смыслъ науки".
   Уже не первый разъ графъ дѣлаетъ вылазки противъ науки, и приведенныя здѣсь мысли его можно найти разсѣянными во всѣхъ его сочиненіяхъ послѣдняго періода. Ставъ проповѣдникомъ, графъ сначала отрицалъ совсѣмъ науку, теперь онъ желаетъ, чтобы она вернулась вспять, къ эпохѣ среднихъ вѣковъ, когда дѣйствительно наука была нераздѣльна съ религіей, и теологія была наукой всѣхъ наукъ. Не мѣшало бы только вспомнить, каковы были результаты средневѣковой науки, о чемъ можно прочесть въ любомъ учебникѣ. Жилось ли людямъ тогда легче, едва ли усомнится и графъ Толстой, хотя именно тогда его идеалъ науки былъ осуществленъ въ полной мѣрѣ. Наука занималась не тѣмъ, что есть, а лишь искала поученій, какъ надо жить, а жизнь людей съ первой минуты появленія на свѣтъ и до могилы и была опутана правилами поведенія, разъ навсегда предписанными. Всякое нарушеніе ихъ уже было преступленіемъ, потому что предписывались они именно наукой, основанной и истекающей изъ религіи, слѣдовательно, являлись освященными божествомъ. Всякая попытка изслѣдованія того, что есть, разсматривалось, какъ бунтъ именно противъ божества и соотвѣтственно каралось. И долгимъ, тяжкимъ путемъ завоевало человѣчество свою свободу отъ такой науки, отмѣчая каждый шагъ на этомъ пути кровавыми слѣдами. Темницы Галилея, костры Сервета и Джордано Бруно -- вотъ этапы на томъ пути, на который графъ желалъ бы повернуть науку, въ добромъ, конечно, намѣреніи облегчить жизнь человѣчеству. Но не затѣмъ завоевало это послѣднее право на свободное изслѣдованіе -- и завоевало именно "опытнымъ методомъ",-- чтобы теперь отказаться отъ этого права и, на "щучьему велѣнью", по графскому хотѣнью, добровольно наложить на себя ярмо. Мало того, оно и не могло бы этого сдѣлать: "на поприщѣ ума нельзя вамъ отступать", и разъ пройденная ступень культуры уже не повторяется. А если такъ, то всѣ разсужденія графа не суть ли "пустыя слова"?
   Наука, утверждаетъ графъ, служить меньшинству для угнетенія большинства. Во-первыхъ, это невѣрно фактически. Современное угнетеніе, въ вѣкъ пара и электричества, неизмѣримо меньше, чѣмъ во времена Торквемады и "Домостроя". А во-вторыхъ, не наука сама по себѣ служить къ угнетенію, какъ не виноватъ ножъ, которымъ Равальякъ поразилъ Генриха IV. Мы опять, и опять видимъ въ разсужденіяхъ графа полное пренебреженіе къ соціологической точкѣ зрѣнія. Если бы, какъ то полагаетъ графъ, можно было словомъ убѣдить всѣхъ измѣнить существующія общественныя отношенія, тѣ же паръ, и электричество служили бы непосредственно всѣмъ, какъ, впрочемъ, и теперѣ служатъ, хотя косвенно. Какъ несправедливо обвиняетъ графъ служителей искусства, что они увеличиваютъ тяготу народа, такъ еще болѣе несправедливъ онъ въ этихъ обвиненіяхъ противъ людей науки. Ихъ еще меньше, чѣмъ дѣятелей, искусствъ, и затраты общества на ихъ содержаніе прямо ничтожны, а по сравненію съ приносимой ими пользой и говорить о "ихъ нельзя, даже съ классовой точки зрѣнія. Во всѣхъ представительныхъ правленіяхъ именно представители рабочаго класса стоять всегда за ассигновки на науку, такъ какъ они понимаютъ, что каждое новое завоеваніе ея приближаетъ ихъ къ измѣненію общественнаго строя въ выгодномъ для нихъ направленіи.
   Наука для науки въ томъ смыслѣ, какъ понимаетъ это графъ, есть его. измышленіе, но если понимать подъ этимъ свободу въ выборѣ предметовъ изслѣдованія, то это главный базисъ научнаго прогресса. Лишить ученыхъ этой свободы значило бы убить науку. "Духъ идѣ же хощеть -- дышетъ", и только при этомъ условіи онъ можетъ дѣйствовать и дѣло его будетъ плодотворно. Всегда и вездѣ попытки къ ограниченію свободы научнаго изслѣдованія вели къ упадку общества, правда, лишь временному, потому что сковать духъ науки нельзя. Это вѣковѣчная борьба Прометея съ Зевсомъ, въ которой послѣдній всякій разъ со стыдомъ уступаетъ.
   "Пустыя слова" графа не новы и не интересны. Не разъ и не два приходилось человѣчеству считаться съ нападками на науку, и всегда наука выходила побѣдительницей, въ новомъ блескѣ всесокрушающей правды, торжеству которой она только и служитъ, только его и имѣетъ въ виду. Не сладко жилось людямъ прежде, не сладко имъ живется и теперь, но если впереди мы все же видимъ просвѣтъ, можемъ надѣяться на лучшее будущее, то лишь благодаря наукѣ, которая за краткій сравнительно періодъ исторической жизни человѣчества сдѣлала много и, безъ сомнѣнія, сдѣлаетъ въ будущемъ неизмѣримо больше.

А. Б.

"Міръ Божій", No 4, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru