Богданович Ангел Иванович
Критические заметки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман из фабричной жизни: "Тяга" г. Боборыкина.- Обычные недостатки г. Боборыкина.- Преобладание внешней жизни и шаблонность в описании внутренней.- Намечаемые автором типы рабочих.- Деланность их.- Не-русский характер героев.- "Зеркала", новые рассказы г-жи Гиппиус.

   

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.

Романъ изъ фабричной жизни: "Тяга" г. Боборыкина.-- Обычные недостатки г. Боборыкина.-- Преобладаніе внѣшней жизни и шаблонность въ описаніи внутренней.-- Намѣчаемые авторомъ типы рабочихъ.-- Дѣланность ихъ.-- Не-русскій характеръ героевъ.-- "Зеркала", новые разсказы г-жи Гиппіусъ.

   Г. Боборыкинъ давно уже пользуется вполнѣ заслуженной извѣстностью отзывчиваго писателя, который чутко вслушивается и всматривается въ окружающую жизнь, чтобы затѣмъ въ дбразахъ и картинахъ возсоздать ея главныя теченія. Черта -- для писателя прямо неоцѣненная, дѣлающая его произведенія живыми и придающая имъ непосредственный общественный интересъ. Такой писатель помогаетъ обществу разобраться въ сложныхъ явленіяхъ современности, выясняетъ ихъ и" придавая хотя бы и одностороннее освѣщеніе, вызываетъ работу мысли, движеніе въ литературѣ и обществѣ. Роль такого писателя особенно важна тамъ, гдѣ проявленія общественной жизни слабы и литература замѣняетъ почти всѣ тѣ формы, въ которыхъ общество, живущее при иныхъ условіяхъ, находить возможность выражать свои желанія, требованія и вообще внутреннюю незамѣтную работу мысли. Поэтому-то у насъ имѣли такое огромное значеніе нѣкоторыя литературныя произведенія, въ родѣ "Отцовъ и дѣтей" и другихъ имъ подобныхъ.
   Произведенія г. Боборыкина не могутъ быть, конечно, даже и сравниваемы съ тургеневскими. Разница не только въ размѣрахъ таланта, но, главнымъ образомъ, въ захватываемой имъ глубинѣ общественныхъ теченій. Обычный недостатокъ почтеннаго автора заключается въ поверхностности его наблюденій. Онъ улавливаетъ скорѣе внѣшность того или иного явленія, не схватывая его внутренняго, самаго существеннаго содержанія. Увлекаясь описаніемъ, если можно такъ сказать, деталей обстановки, г. Боборыкинъ не видитъ часто того, что лежитъ въ глубинѣ затронутаго имъ типа или явленія. Зависитъ это отъ какой-то торопливости, спѣшности, съ которою онъ хватается за новую тему, не давая себѣ труда продумать ее, углубиться, вдумчиво отнестись къ своимъ героямъ. Вслѣдствіе этого, получается не столько художественное воспроизведеніе, сколько легкій набросокъ, на которомъ чуть-чуть намѣчены болѣе другихъ бросающіяся въ глаза, часто совсѣмъ не существенныя черты. Къ этому коренному его недостатку, какъ бытописателя, слѣдуетъ прибавить разъ навсегда усвоенную имъ манеру все писать на одинъ ладъ, не стѣсняясь разницей содержанія. Его женскіе типы всѣ словно заимствованы у Золя, съ необходимыми передѣлками примѣнительно къ русской обстановкѣ. Его мужчины отличаются больше костюмами, чѣмъ характерами, и если читать произведенія г. Боборыкина подъ-рядъ, трудно различить всѣхъ его Теркиныхъ, Полозовыхъ, Ермиловыхъ, которые по замыслу должны знаменовать новыя теченія.
   Въ "Тягѣ", новомъ романѣ, печатающемся въ "Вѣстникѣ Европы", авторъ хочетъ изобразить еще не затронутый въ русской литературѣ фабричный міръ. Тема -- самая современная. Насколько раньше стояла на первомъ планѣ деревня, настолько теперь живо интересуетъ всѣхъ фабрика, ея могущественный ростъ за послѣднія десять-пятнадцать лѣтъ и огромное вліяніе, которое она начинаетъ оказывать на ту же деревню. Нечего говорить, съ какимъ интересомъ относишься къ новому роману, но, къ великому огорченію, г. Боборыкинъ остается неизмѣнно вѣренъ себѣ. Можно сказать, что его недостатки въ этомъ романѣ выступаютъ съ особой рельефностью.
   Передъ нами пока лишь четырнадцать главъ, но въ нихъ уже намѣчены главныя лица, и для сужденія о нихъ матеріалу достаточно. Дѣйствіе романа группируется около двухъ главныхъ лицъ. Одинъ -- рабочій Иванъ Спиридоновъ, родившійся въ деревнѣ, но выросшій и развившійся на фабрикѣ, гдѣ онъ воспитывался въ фабричной школѣ и прошелъ всѣ степени, отъ простого мальчика "вызывальщика" до званія подмастерья, которое онъ получаетъ за особыя заслуги во время выставки. Онъ только что вернулся оттуда, съ сознаніемъ хорошо выполненнаго порученія, что доставляетъ ему своеобразное удовлетвореніе. Фабрику онъ любитъ. Она привлекаетъ его своими культурными сторонами, школами, больницей, сравнительно хорошей и чистой обстановкой, правильнымъ ходомъ всего дѣла, которое онъ до тонкости понимаетъ. Въ немъ живетъ духъ порядка, и въ разговорѣ съ другомъ, вторымъ главнымъ лицомъ романа, Меньшовымъ. онъ такъ излагаетъ свои взгляды на предстоящую ему новую дѣятельность въ званіи подмастерья. "Своего брата рабочаго я выдавать не буду оттого только, что въ подмастерья попалъ. Безпорядку и озорству тоже потачки не намѣренъ давать -- ужъ извините! Какъ я вамъ допрежъ говаривалъ, то же самое и теперь скажу: ежели нашъ братъ добиваться желаетъ другихъ правовъ, онъ долженъ въ первую голову такъ себя держать, чтобы ни сучка, ни задоринки. Тогда, въ случаѣ чего, вся правда на его сторонѣ".
   Иванъ Спиридоновъ не заурядный рабочій, какъ видятъ читатели, настолько не заурядный, что постоянно мыслитъ и говоритъ по книгѣ, которыхъ онъ прочиталъ не только много, но даже изучилъ нѣкоторыя изъ нихъ. Онъ по нѣскольку разъ перечитываетъ лучшія вещи Толстого, вчитывается и вдумывается, вырабатываетъ свое міросозерцаніе. Помогаетъ ему его бывшая школьная учительница, очень его одобряющая и симпатизирующая ему въ его семейныхъ неурядицахъ. Спиридонова удручаетъ жена, неразвитая, нервно-больная женщина, "психопатка", какъ онъ ее называетъ. Его удручаетъ вообще мысль, что "интеллигентному рабочему трудно найти себѣ на фабрикѣ подругу жизни, которая бы понимала его, могла бы раздѣлять всѣ его мысли и чувства, говорить съ нимъ о томъ, что онъ находитъ въ хорошихъ книгахъ".
   Не то поражаетъ читателя, чтобы мысли и разсужденія Спиридонова казались невозможными, но ихъ книжность и способъ выраженія у автора дѣлаетъ сомнительнымъ, приходилось ли ему когда слышать что-либо подобное? И чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе удручаетъ читателя книжность этого Спиридонова, который сплошь да рядомъ говоритъ цѣлыми цитатами изъ послѣднихъ статей современныхъ журналовъ.
   Спиридоновъ изъ деревни по происхожденію, и эта связь не прерывается. Деревня тянетъ его къ себѣ, какъ единственное мѣсто, гдѣ онъ можетъ на старости найти покой и самостоятельную, неподневольную жизнь, безъ "ревуна", зычнымъ голосомъ среди ночи призывающаго его на фабрику. Отправляясь въ деревню на побывку, онъ испытываетъ бодрящее, веселое чувство близости къ природѣ, которое авторъ объясняетъ совсѣмъ по народнически. "Каждый разъ Иванъ, во всякую погоду, зимой и лѣтомъ, возвращается домой съ неизмѣннымъ чувствомъ. Онъ привыкъ имъ дорожить, особенно съ тѣхъ поръ, какъ ему полюбилась "Власть земли". Хорошія книги часто захватывали его вплотную и владѣли имъ подолгу. Но въ этой онъ нашелъ въ занятной и задушевной формѣ то, что всегда казалось ему правильнымъ. Ему особенно цѣнно было сознавать въ себѣ вѣрность землѣ. Двадцать слишкомъ лѣтъ фабричной мастеровщины не выѣли изъ него крестьянина, не сдѣлали межеумкомъ или прямо отщепенцемъ, разорвавшимъ связь вотъ съ этимъ полемъ^ съ избой, гдѣ родился, съ кореннымъ мужицкимъ дѣломъ, какъ бы оно ни было тяжко". Ему предлагаютъ получить въ собственность, посредствомъ ежегодныхъ взносовъ, домъ въ особой фабричной слободкѣ. Только эта перспектива стать "буржуемъ",-- такими словечками герой г. Боборыкина выражается постоянно,-- претитъ ему. То ли дѣло въ деревнѣ, гдѣ, почему-то, такой же домъ и свое хозяйство отнюдь не представляются ему "буржуйными". Тамъ "міръ", которому онъ хочетъ послужить, тамъ земля, которая его должна спасти отъ буржуйства. Это -- по народническому уложенію. Но всякій разъ, побывавъ въ деревнѣ, Спиридоновъ чувствуетъ, что "го мечты далеко не отвѣчаютъ дѣйствительности. "Міръ" чуть-было не сослалъ на поселенье одного изъ своихъ сочленовъ, нѣкоего Епишку, который пришелся не по душѣ старостѣ. Перспектива очутиться самому въ положеніи Епишки сильно смутила "интеллигентнаго" рабочаго. "Каковъ бы ни былъ этотъ Еаишка, но тутъ сила не въ немъ, а въ томъ, что каждаго, кто бы онъ ни былъ, свои односельчане могутъ, какъ колодника, прогнать по этапу и водворить тебя на вѣки-вѣчные въ сибирской тайгѣ, за ведро водки или по настоянію начальства". Далѣе, Спиридоновъ въ фабричной казармѣ тоскуетъ отъ постояннаго сожительства съ другими фабричными. "Точь-въ-точь какъ на каторгѣ, въ острогѣ. Всѣ тѣ мѣста "Записокъ изъ мертваго дома" припомнились ему сразу, гдѣ авторъ ихъ говорить про ужасъ совмѣстной жизни на людяхъ. Вѣдь также и фабричный! до могильной ямы -- что твой каторжный душегубъ -- лишенъ высшаго блага -- быть совсѣмъ одному, у себя, въ своемъ хотя бы чуланчикѣ". Это -- изъ народническихъ іереміадъ по поводу фабричнаго растлѣнія народной души. Но въ деревнѣ, въ своей семьѣ, Спиридоновъ натыкается на еще худшее сожительство...-- и слѣдуетъ цитата о деревенскомъ утѣсненіи изъ твореній противниковъ народничества.
   И такъ постоянно. Можно подумать, что авторъ просто задался цѣлью представить въ лицахъ народниковъ и ихъ противниковъ. Дѣланность всей фигуры этого "интеллигентнаго" рабочаго настолько бьетъ въ глаза, что становится просто неловко за г Боборыкина, который, очевидно, ни одного рабочаго не видалъ, не слыхалъ и не знаетъ. Языкъ, которымъ онъ надѣляетъ своего героя -- какая-то невозможная смѣсь литературныхъ оборотовъ и якобы простыхъ словъ. Всѣ его мысли вычитаны изъ "хорошихъ" книгъ, вѣрнѣе говоря -- изъ послѣднихъ полемическихъ статей, изъ которыхъ г. Боборыкинъ черпаетъ, не стѣсняясь.
   Но если читателю претитъ сочиненная фигура Спиридонова, то его другъ и второй герой романа Меньшовъ -- нѣчто, заимствованное даже не изъ русской печати. Еще болѣе манекенъ, Меньшовъ состряпанъ совсѣмъ на иностранный ладъ, до того всѣ его разсужденія не укладываются въ рамки русской дѣйствительности. Путемъ натяжекъ и преувеличеній можно еще допустить, что среди рабочихъ бываютъ, пожалуй, исключительныя личности, въ родѣ Спиридонова, знакомаго и съ русской литературой, и съ шпильгагеновскимъ Лео, и думающаго по "Власти земли". Меньшовъ все это "превзошелъ". Имъ пройдены всѣ промежуточныя ступени, онъ съ равнымъ презрѣніемъ относятся и къ народническимъ тенденціямъ своего пріятеля, и къ прелестямъ фабричнаго быта. Онъ проникаетъ взоромъ въ туманную даль, именно въ то, что вычиталъ авторъ изъ передовицъ иностранной печати о недостаточности всѣхъ этихъ затѣй, въ родѣ школъ, читаленъ, рабочихъ клубовъ, обществъ трезвости и прочей "филантропіи".
   "Все это не то!-- говоритъ онъ Спиридонову.-- Общество трезвости! Чтенія съ туманными картинами! Танцы, театръ! Знаете, какъ я все это называю?-- Затычки! Какъ ныньче газетчики выражаются -- диверсія! Отводъ глазъ или предохранительный клапанъ! Все это конфетки, чтобы добропорядочность завести между нашимъ людомъ, совсѣмъ ручнымъ его сдѣлать. И чтобы онъ восчувствовалъ, какъ о немъ заботятся"...
   Меньшовъ идетъ далѣе всѣхъ размышленіе Спиридонова о противности "буржуйства", о необходимости крѣпко держаться міра, жить сообща. Онъ ничего не имѣетъ противъ того, чтобы рабочіе дѣлались "дворниками", имѣющими собственные дома, и чѣмъ скорѣе они сдѣлаются "буржуями", тѣмъ лучше. Спиридоновъ изумленъ: "хорошія" книги учили его совсѣмъ противному. Меньшовъ, заимствующій свои мысли изъ "хорошихъ" книгъ не-русскаго происхожденія, научаетъ его.
   "-- Ты, братъ, все еще деревню твою обсахариваешь. Я, молъ, и фабричнымъ буду, и мужика изъ себя желаю изобразить, міру радѣть, землицу свою, коровушку жалѣть. Ха, ха! Все это, милый другъ, надо бросить! По-моему, коли людей потянуло на фабрику -- эта тяга и должна ихъ привести къ чему-нибудь почище твоей паршивой деревни. Ты что на меня глаза таращишь? Я. вѣдь, тоже крестьянинъ, и никакого въ этомъ благополучья нѣтъ! Совсѣмъ напротивъ! Ежели меня деревня держитъ, такъ для того единственно, чтобы изъ меня сокъ выжимать, чтобы я на нее работалъ, въ крѣпости у ней находился.
   "-- Ты -- не въ счетъ!
   "-- И ты въ такой же крѣпости у твоего міра. Откупаешься деньгами ли водкой -- больше ничѣмъ... И ничего-то твоя деревня, сама по себѣ, не можетъ выдумать, начать, по человѣчески начать, мозгами тряхнуть и найти средства и способы вылѣзти изъ нищества... И никакого подспорья вамъ (фабричнымъ) деревня не даетъ, а только тянетъ изъ васъ не меньше, чѣмъ кабакъ...
   "-- Стало, по твоему, въ буржуи превращаться?-- возражаетъ собесѣдникъ.
   "-- И превращаться! И чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше!"
   Позволимъ себѣ привести еще одинъ образчикъ размышленій Меньшова, чтобы подтвердить наше мнѣніе, насколько немыслима по замыслу, не говоря уже о выполненіи, фигура второго героя романа. Прежде онъ и самъ думалъ и желалъ, какъ его пріятель Спиридоновъ.
   "Теперь для него все стало проясняться, и не потому, что онъ увѣровалъ въ какую-нибудь новую книжку, или его завербовали въ какую секту, общество или союзъ. Никто на него не дѣйствовалъ, не настраивалъ его и не сбивалъ въ свою вѣру. Онъ самъ додумался! И это даетъ ему силу смотрѣть сверху внизъ на то. что творится вокругъ него, да и на свою житейскую долю. Вонъ лежитъ на столѣ книжка... Онъ во второй разъ перечитываетъ ее. Переводный французскій романъ. Надо дать почитать Ивану. Пускай увидитъ -- какихъ дѣловъ можно натворить... А вѣдь собственно и это -- великая глупость! Люди останутся такими же и послѣ того. Фантазія, бредни -- за какой "толкъ" ни возьмись! Отъ народниковъ онъ всегда сторонился. На "деревнѣ" его никто не проведетъ. Никакого спасенія нѣтъ ни въ хваленой общинѣ, ни въ землѣ, ни въ деревенскомъ семейномъ быту, ни въ круговой порукѣ, а только невѣжество, рабство, грязь, водка, дремучее суевѣріе, одно слово -- мракъ кромѣшный!.. И толстовскую вѣру онъ не признаетъ, считаетъ ее "барской затѣей". Эка штука-папиросъ не курить, да "убоины" не ѣсть. На войну не ходи! Отъ суда отказывайся! Да если бъ его во время отдали въ военное заведеніе -- онъ, быть можетъ, въ "стратигахъ" бы очутился; а попади въ студенты -- дошелъ бы до сенаторскаго званія. Н тѣ, кто мечтаетъ во всемъ государствѣ фабрики и заводы вести такъ, чтобы не было ни хозяевъ, ни рабочихъ, а правила бы и всѣхъ кормила одна рука -- ежели этого и добились бы гдѣ-нибудь -- не желаетъ онъ въ такой казармѣ жить!"
   Какъ видно, г. Боборыкинъ внимательно изучилъ полемику послѣдняго времени. между народниками и марксистами и цѣликомъ перенесъ ее въ среду фабричнаго населенія. Но и только. Рабочіе фигурируютъ здѣсь въ качествѣ манекеновъ, долженствующихъ иллюстрировать разныя положенія теоретическаго "пора и все произведеніе служитъ дополненіемъ его прошлогодняго романа "По другому", гдѣ тѣ же народники и марксисты, столь же правдивые и художественные, дѣйствуютъ въ интеллигентной средѣ. Нигдѣ не видно органической "вязи между его героями и средой. Можно допустить, что рабочіе говорятъ и размышляютъ "по книгѣ", но мы не видимъ въ романѣ, почему "книга" именно такъ, а не иначе на нихъ вліяетъ, что ихъ наталкиваетъ на подобныя мысли. Не видно тѣхъ условій, которыя направляютъ мысль рабочаго, дѣлая его изъ крестьянина противникомъ общины, міра, вообще деревни. Его Меньшовъ прицѣпленъ къ фабрикѣ, а не выростаетъ изъ нея, и всѣ его мысли не имѣютъ корней въ той обстановкѣ, которую рисуетъ авторъ. Приходится ему вѣрить на слово, что такіе типы есть въ рабочей средѣ. Его Меньшовъ и Спиридоновъ, другія второстепенныя лица романа, въ родѣ учительницы, библіотекарши, молодой дѣвицы швейки, за которой начинаетъ ухаживать Меньшовъ,-- могутъ быть перенесены въ любую обстановку безъ малѣйшей для себя потери. Фабрика и ея быть, несмотря на массу техническихъ подробностей, которыми, какъ всегда, щеголяетъ авторъ, остается въ сторонѣ, и ея своеобразная жизнь ни мало не раскрывается читателю. Г. Боборыкину не хватаетъ умѣнья рисовать широкія картины, которыми отличаются произведенія Золя, хотя онъ усиленно подражаетъ ему въ описаніяхъ.
   А между тѣмъ, взятая имъ тема чрезвычайно интересна. Въ настоящее время стало общимъ мѣстомъ положеніе о все растущей роли фабрики, которая начинаетъ оказывать огромное вліяніе на современную жизнь, на деревню въ особенности. Авторъ вѣрно подмѣтилъ "тягу" изъ деревни на фабрику и то культурное, въ хорошемъ смыслѣ этого слова, воздѣйствіе, которое она оказываетъ на деревенскій быть. Помимо чисто матеріальной помощи, фабрика заставляетъ "мозгами шевелить", внося такую массу новыхъ потребной ей и запросовъ въ неподвижную деревенскую среду, что оставаться деревнѣ въ ея прежнемъ видѣ просто немыслимо. Въ литературѣ послѣдняго времени романъ г. Боборыкина является первой попыткой освѣтить эту сторону фабрики. Припомнимъ хотя бы годъ тому назадъ отмѣченный нами разсказъ г. Куприна "Молохъ" {См. "Критическія замѣтки", февр.}, въ которомъ авторъ усмотрѣлъ лишь отрицательныя стороны фабрики, повторяя старый мотивъ о растлѣніи нравовъ, о тысячахъ жизней, приносимыхъ въ жертву "Молоху". Г. Боборыкинъ вообще не идеализируетъ фабрики, но не замалчиваетъ тѣхъ сторонъ ея, которыя несомнѣнно даютъ ей преимущество предъ современной деревней. Въ очень живой сценѣ, въ фабричной библіотекѣ, авторъ показываетъ, какъ растутъ духовныя потребности рабочаго -- явленіе, которое еще далеко не занимаетъ такого виднаго мѣста въ жизни деревни. Старушка-библіотекарша выдаетъ книги рабочимъ "и радуется, что въ послѣднія десять лѣтъ на ея глазахъ столько было прочитано ими хорошихъ вещей, не то что по одной русской, а и по всемірной литературѣ, въ переводахъ. Никто не повѣритъ этому, не заглянувъ въ тѣ вонъ толстыя книги, что лежать за конторкой на столикѣ. Она помнитъ, какъ ея воспитанникъ, года два назадъ, началъ говорить, что здѣшній народъ тупой, безъ всякихъ мыслей; если и читаетъ, то такъ, "для процесса чтенія", какъ гоголевскій Петрушка. Она заставила его просмотрѣть книги за три года и убѣдиться, что прядильщики, и всего больше ткачи, перечли за это время. Не мало уже такихъ, которымъ извѣстны всѣ образцовые русскіе писатели. Иной по нѣскольку разъ читалъ "Мертвыя души", "Отцы и дѣти", "Войну и миръ", "Записки изъ Мертваго дома". Она ему указывала на такихъ, что пристращиваются даже къ чтенію книгъ спеціальнаго характера: одинъ къ исторіи, другой къ популярнымъ научнымъ сочиненіямъ, третій къ путешествіямъ, четвертый къ поэзіи, и въ теченіе одного года переберетъ всѣхъ стихотворцевъ, какіе только есть въ библіотекахъ. И на первыхъ порахъ она съ искреннимъ изумленіемъ спрашивала, когда они удосуживаются такъ читать? Да и до сихъ поръ эте е удивляетъ и трогаетъ.
   "-- Ты что желаешь теперь, Николаша?-- спросила она у молодого малаго, въ вихрахъ и поношенномъ пиджакѣ въ накидку.
   -- "Старика Горіо" позвольте, Настасья Ильинишна.
   -- Бальзака?
   -- Ужъ не знаю.
   -- А вамъ?
   -- "Векфильдскаго священника".
   -- А, ты принесъ мартовскую книжку журнала. Желаешь продолженіе?
   -- Соблаговолите "Путеводителя въ пустынѣ.
   -- "Фрегатъ Палладу" нельзя ли?
   "Заглавія книгъ чередовались долгой вереницей"...
   Кому бы показалась эта сцена сочиненной, мы напомнимъ выдержку илъ газеты "Донъ", помѣщенной въ октябрьской книгѣ нашего журнала ("На родинѣ"), гдѣ точь-въ-точь описывается такая сцена въ народной библіотекѣ въ Воронежѣ, главными посѣтителями которой являются мастеровые и рабочіе, стекающіеся туда съ окраинъ города.
   Могутъ замѣтить, что и въ деревнѣ наблюдается теперь возрастающій спросъ на книгу, и мы ничего не имѣемъ возразить на это. Дѣйствительно, фактъ такого роста несомнѣненъ и говоритъ о возможности лучшаго будущаго дли деревни. Но несомнѣнно также, что фабрика лучше его удовлетворяетъ и больше возбуждаетъ.
   Говоря "фабрика", мы имѣемъ въ виду вообще крупную промышленность. Культурную роль ея литература наша, увлеченная народническимъ миражемъ деревенскаго рая, совершенно проглядѣла. Фабрика представлялась, какъ могильная яма, гдѣ глохнуть и гибнутъ вырванныя изъ деревни свѣжія силы. Взглянуть на фабрику съ другой стороны, оцѣнить въ ней не только разрушительную силу, но и созидательную -- давно пора. Г. Боборыкинъ задался цѣлью, быть можетъ, ему и не по силамъ, но его попытка вполнѣ своевременна и, конечно, она не останется единичной.
   Къ его роману мы, вѣроятно, еще вернемся, когда онъ будетъ законченъ.

-----

   "Зеркала" -- претенціозно озаглавила г-жа Гиппіусъ второй томикъ своихъ разсказовъ.
   Смыслъ этого заглавія выясняетъ въ первомъ разсказѣ сумасшедшая, не мнѣнію которой есть "длинный-предлинный рядъ зеркалъ: все разныя, кривыя, косыя, ясныя, мутныя, маленькія, большія. И всѣ въ одну сторону обращены. А напротивъ -- духъ. Не знаю какой, только великій духъ. И онъ въ этихъ зеркалахъ отражается. Каждое зеркало, какъ умѣетъ, его отражаетъ. Потомъ разъ, два, моментъ жизни конченъ, зеркало затуманилось, разбилось -- и духъ не отражается. Мы говоримъ исчезъ. Неправда -- есть! Только мы не видимъ, потому что не отражается. Зеркала разныя бываютъ, вогнутыя, выгнутыя... а духъ одинъ... Сами отраженія, кругомъ отраженія, и выйти изъ нихъ, изъ отраженій, нельзя, пока зеркало не разбилось"... Всѣ -- только отраженія, жизнь только и прекрасна, какъ отраженіе неуловимой и недосягаемой красоты. Все реальное, что мы принимаемъ за ея сущность, пошло, ничтожно и мелко.
   Философія далеко не новая и не оригинальная, припутанная къ безсвязному, странному разсказу, въ которомъ дѣйствуютъ больные, ненормальные люди. Г-жа Гиппіусъ предпочтительно останавливается на странныхъ и болѣзненныхъ явленіяхъ жизни, ее привлекаетъ все экстравагантное, почти чудовищное. Она, видимо, подражаетъ Достоевскому, но, не обладая ни его могучимъ талантомъ, ни силой психологическаго анализа, создаетъ вычурныя положенія, ни на чемъ не обоснованные поступки героевъ, которые то ходятъ какъ сонные мухи, то кидаются изъ окна четвертаго этажа или стрѣляются, убиваютъ другъ друга и вообще продѣлываютъ уму непостижимыя вещи. Жаль становится не героевъ, которые не внушаютъ ни малѣйшей симпатіи и даже не интересуютъ читателя своими дикими странностями, а -- самого автора. Что-то чувствуется въ немъ изломанное, напряженное, взвинченное, истеричное. Отсутствіе таланта и содержанія г-жа Гиппіусъ стремится возмѣстить выдумкой. Ей кажется, чѣмъ неестественнѣе, тѣмъ поразительнѣе и глубже.
   Два года тому назадъ, г-жа Гиппіусъ выступила съ томикомъ разсказовъ, которые, по ея велерѣчивому заявленію, должны были знаменовать нарожденіе новой красоты. Увы! въ новомъ томикѣ обѣщанной красоты не народилось. Если среди прежнихъ произведеній ея можно было отмѣтить нѣсколько недурныхъ вещей, свидѣтельствовавшихъ о небольшомъ дарованіи, въ которомъ было все же нѣчто свое, то въ "Зеркалахъ" исчезло "свое", осталось только мучительное и безсильное напряженіе дать что-то, въ чемъ и самъ авторъ, видимо, не даетъ себѣ отчета.
   Въ первомъ разсказѣ "Зеркала" два героя, одинъ нѣчто въ родѣ Аримана, другой Ормувда, стихійное безотчетное зло и столь же стихійное добро, между которыми стоитъ "она", колеблющаяся, кому отдать преимущество и рѣшающая въ концѣ концовъ вопросъ весьма просто и тривіально -- завладѣть обоими, устроивъ, то, что до тонкости разработано французами, въ видѣ "тройственнаго союза у домашняго очага". Но такой конецъ показался и автору ужъ слишкомъ простымъ, въ особенности послѣ всѣхъ высокопарныхъ разсужденій о "зеркалахъ", отраженіяхъ великаго духа и прочихъ матеріяхъ важныхъ. Происходитъ новая тасовка картъ, т. е. героевъ. Одного г-жа Гиппіусъ отправляетъ въ Тартаръ, мрачную страну Эреба, героиню въ Парижъ, а добродѣтельнаго Ормузда оставляетъ на берегу Средиземнаго моря мечтать "новой красотѣ.
   Такова въ сжатыхъ словахъ сущность этого крайне неудачнаго въ художественномъ отношеніи разсказа. Чтобы придать ему хоть что-нибудь свое, г-жа Гиппіусъ вводитъ описаніе сумасшедшаго дома, не имѣющаго никакого отношенія къ темѣ, но это даетъ автору поводъ щегольнуть особой манерой живописи, въ которой каждый штрихъ обозначаетъ не то, что простецъ-читатель привыкъ понимать подъ нимъ. Въ этомъ и заключается оригинальничаніе автора, что онъ въ простотѣ души принимаетъ за оригинальность. Г-жа Гиппіусъ доводитъ эту манеру до смѣшного. Она говоритъ, положимъ, самую простую вещь, но вмѣсто того, чтобы сказать ее просто, она тянетъ слоги, дѣлаетъ неправильныя ударенія, глотаетъ буквы или сюсюкаетъ. Вначалѣ вы ничего не понимаете, но, вслушавшись, вы удивляетесь, узнавъ, положимъ, великую истину, что дважды два -- четыре. Вотъ, напр., описаніе наружности дома для сумасшедшихъ: "Показался домъ, мутно-желтый, обнесенный высокими стѣнами и все-таки весь видный, точно стоящій на возвышеніи. Темнѣли малыя пятна рѣшетчатыхъ оконъ. Бываютъ дома живые, бываютъ веселые и эффектные. Этотъ домъ былъ не мраченъ и не веселъ -- онъ былъ похожъ на трупъ. Большой, окоченѣвшій трупъ съ незакрытыми, но невидящими глазами, съ сѣрыми тѣнями и грязными налетами на холодномъ тѣлѣ", и далѣе въ столь же изящномъ стилѣ: "лѣстница, съ пролетами, затянутыми желѣзной сѣткой, точно гигантской паутиной"; "тяжелый и густой запахъ лежалъ неподвижно"; "слышался застывшій смѣхъ", и т. д.
   Въ другомъ разсказѣ "Живые и мертвые" героиня влюбляется въ мертвыхъ. Она живетъ на кладбищѣ, любитъ бродить среди могилъ, гдѣ у нея есть свои любимцы и свои враги, съ которыми она ведетъ нешумную бесѣду. "Шарлотта не любила похоронъ, не любила и боялась покойниковъ. Скорѣе, скорѣе надо спрятать ихъ въ землѣ, насыпать красивый, правильный бугорокъ, положить свѣжій дернъ. По утрамъ въ сирени поетъ соловей, роса мочитъ дернъ и черные крупные анютины глазки у креста. И ихъ нѣтъ, тѣхъ длинныхъ, холодныхъ желтыхъ людей, которыхъ приносятъ въ деревянныхъ ящикахъ. Есть имя, быть можетъ, есть воспоминаніе, слѣдъ въ сердцѣ, и есть свѣжій дерновый бугорокъ. Шарлотта никогда не думала о костяхъ людей, могилы которыхъ она лелѣяла и убирала. Они были всегда съ нею, всегда живые, невидные, безплотные, какъ звуки ихъ именъ, всегда молодые, неподвластные времени. Въ уголкѣ, въ концѣ второй боковой дорожки, были двѣ крошечныя могилки. Надпись на крестѣ гласила, что это Фрицъ и Минна, дѣти-близнецы, умершія въ одинъ день. Шарлотта особенно любила Фрица и Минну... Давно умерли Фрицъ и Минна. Судя по надписи, это было до рожденія самой Шарлотты. Но они вѣчно остались для нея двухлѣтними дѣтьми, маленькими, милыми, изъ году въ годъ неизмѣнными. Она сама садила имъ цвѣты и баловала ихъ вѣнками, искусно сдѣланными изъ яркихъ бусъ... Рядомъ на могилѣ какого-то Норденшильда, на рукѣ громаднаго ангела въ неестественной позѣ, некрасиво висѣлъ полузасохшій вѣнокъ. Шарлотта поправила вѣнокъ и прошла. Она не любила Норденшильда. Вообще, могилы съ гигантскими памятниками, всегда неуклюжими, съ длинными надписями и стихами, очень не нравились ей: тутъ уже не было воспоминаній и не было тишины: ее нарушала суетливая глупость живыхъ".
   Мы нарочно привели эту длинную выдержку, чтобы показать, какими дешевыми эффектами располагаетъ г-жа Гиппіусъ, когда думаетъ быть архи-по-этичной. Кому не приходилось тысячи разъ читать такія описанія кладбищъ. Чтобы искупить эту банальную картину, авторъ сопоставляетъ ее дальше съ лавкой мясника, думая контрастами дополнить картину.
   И такъ всегда: или банальность, или чудовищная вычурность,-- и ни слѣда не только новой, но и самой старой красоты. Лучше другихъ разсказъ "Родина", и именно потому, что авторъ не гонится здѣсь за миражемъ недосягаемой красоты, а рисуетъ простую жизнь простыхъ людей, умѣя найти въ ней свою прелесть, подмѣтить горе и радости этой жизни. Въ разсказѣ предъ нами жизнь лѣстницы одного изъ огромныхъ петербургскихъ домовъ. Старый швейцаръ, полъ-жизни проведшій на этой лѣстницѣ, среди неумолчной сутолоки, грома и грохота улицы, тоскуетъ о тихомъ покоѣ родины, которая рисуется ему, какъ далекая-далекая мечта. Онъ даже забылъ названіе этой родины. Она для него просто символъ чистаго, безмятежнаго покоя. Въ его безхитростномъ, почти дѣтски простомъ представленіи мечта о родинѣ получаетъ глубокій, общечеловѣческій смыслъ. Это "ни городъ, ни что", не имѣющее "особыхъ названій", опредѣленныхъ формъ: это -- противоположность пошлой, тягостной и безсмысленной сутолоки, въ которой онъ прожилъ до старости и отъ которой только мерть является для него освобожденіемъ. Несмотря на вкрапленныя мѣстами черточки въ чисто декадентскомъ вкусѣ, разсказъ оставляетъ впечатлѣніе грусти и тоски по лучшей жизни, болѣе цѣльномъ и осмысленномъ существованіи.
   Этотъ коротенькій и выдержанный очеркъ напоминаетъ первыя лучшія вещи г-жи Гиппіусъ, когда она еще не "углубляла" свой талантъ порывами къ новой красотѣ. Жаль, что того же нельзя сказать о стихахъ, помѣщенныхъ между разсказами. Въ прежнихъ стихотвореніяхъ ея можно было натолкнуться подчасъ на искренній, живой стихъ, яркое сравненіе, на вылившееся изъ души слово. Въ новыхъ стихотвореніяхъ -- одна трескучая декламація, образчикомъ которой можетъ служить слѣдующее стихотвореніе, озаглавленное "Любовь одна":
   
   Единый разъ вскипаетъ пѣной --
             И разбивается волна.
   Не можетъ сердце жить измѣной,
             Измѣны нѣтъ -- любовь одна.
   
   Мы негодуемъ, иль играемъ,
             Мы лжемъ -- но въ сердцѣ тишина.
   Мы никогда не измѣняемъ:
             Душа одна -- любовь одна.
   
   Однообразно и пустынно,
             Однообразіемъ сильна,
   Проходитъ жизнь... И въ жизни длинной
             Любовь одна, всегда одна.
   
   Лишь въ неизмѣнномъ безконечность,
             Лишь въ постоянномъ глубина.
   И дальше путь, и ближе вѣчность,
             И все яснѣй: любовь одна.
   
   Любви мы платимъ нашей кровью,
             Но вѣрная душа -- вѣрна.
   И любимъ мы одной любовью...
             Любовь одна -- какъ смерть одна.
   
   Такой наборъ плохо связанныхъ словъ можно тянуть до безконечности или оборвать въ любомъ мѣстѣ съ равнымъ успѣхомъ для автора и пользой и удовольствіемъ для читателя. Намъ искренно жаль, что искорка поэзіи, теплившаяся въ прежнихъ стихотвореніяхъ автора, погасла, не оставивъ никакого слѣда. Что помѣшало разгорѣться ей, если не въ яркое и теплое пламя, то хотя бы въ ровный, привѣтливый огонекъ? Та же погоня за фразой, за вычурнымъ словомъ, за небывалымъ эффектомъ, что погубило и вообще талантъ г-жи Гиппіусъ.
   Этотъ упадокъ (декадансъ) замѣтнѣе всего въ ея самомъ большомъ по раз: мѣрамъ произведеніи -- "Златоцвѣтъ", отъ котораго вѣетъ самой прозаической скукой, хотя всякихъ эффектовъ, начиная съ заглавія, тамъ разсѣяно тьма. И здѣсь два героя, вожделѣющіе къ героинѣ, которая и есть златоцвѣтъ, чистый, свободный отъ житейскихъ волненій и низменной прозы, высоко подымающій свою головку къ свободѣ, красотѣ и свѣту. Съ однимъ изъ героевъ ее сближаетъ вначалѣ общность смутныхъ порывовъ къ красотѣ и эстетическихъ взглядовъ, только онъ самъ-то ей непріятенъ, чего онъ не хочетъ понять. Къ другому ее влечетъ глубина мысли и чистота души. Ни тотъ, ни другой не захватываютъ ее всецѣло, ея душа стремится къ искусству, жаждетъ свободы, возможности всецѣло отдаться служенію ему. Какъ и во всѣхъ произведеніяхъ г-жи Гиппіусъ, нѣтъ художественныхъ характеровъ, а символы, по внѣшнимъ описаніямъ которыхъ мы должны догадываться о внутреннемъ содержаніи героевъ. Описанія внѣшности, обстановки, занимаютъ главное мѣсто. Героиня возитъ особые костюмы, на эстраду читать стихи она выходитъ въ бѣломъ платьѣ съ черными крыльями, дома ея кабинетъ тонетъ въ полумракѣ, и т. п. Въ заключеніе, когда героиня, послѣ долгихъ колебаній, рѣшаетъ окончательно, что лишь въ искусствѣ жизнь, первый герой, эстетъ и поклонникъ Уайльда, убиваетъ ее, подозрѣвая, что она хочетъ выйти замужъ за чистаго и глубокомысленнаго философа. Растянутость, повторенія и мелочность описаній дѣлаютъ все произведеніе тяжелымъ и смутнымъ, что не выкупается ни одной художественной, красиво написанной страничкой. У г-жи Гиппіусъ, вообще, нѣтъ силы для большой вещи, требующей широкаго, обдуманнаго замысла и большой работы при выполненіи. ЕЙ, если удаются, то лишь небольшія вещицы, передающія мимолетное настроеніе или изображающія несложные характеры. Спутанность и смута воззрѣній автора здѣсь не такъ замѣтны, какъ въ большихъ произведеніяхъ, гдѣ приходится имѣть дѣло съ разнообразными характерами и положеніями. Еще одна черта въ писаніяхъ г-жи Гиппіусъ,-- всѣ ея персонажи не говорятъ, а разсуждаютъ, какъ резонеры, что лишаетъ ихъ жизненности.
   Изъ многочисленныхъ беллетристическихъ сборниковъ, появляющихся обыкновенно въ началѣ года, мы остановились на разсказахъ г-жи Гиппіусъ, потому что до сихъ поръ она -- самая видная представительница символическаго направленія въ беллетристикѣ. Но, судя по пониженію ея дарованія за эти два года, можно думать, что символизму не суждено привиться у насъ. Новыхъ талантовъ того же направленія не появляется, а прежніе, несмотря на кратковременность существованія, слабѣютъ и не только не даютъ чего-либо новаго, но повторяются и чахнутъ. Не скажемъ, чтобы мы особенно скорбѣли объ этомъ, а все же жаль, что символизмъ не выразился у насъ въ чемъ-либо болѣе сильномъ и яркомъ, чѣмъ творенія г-жи Гиппіусъ.

А. Б.

"Міръ Божій", No 2, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

нижний новгород
Рейтинг@Mail.ru