Богданович Ангел Иванович
Критические заметки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман г-на Мережковского "Отверженный".- Двойственность производимого им впечатления.- Верное изображение настроения эпохи.- Отсутствие шаблонности в обрисовке типов.- Странное освещение характера главного героя.- Историческая справка для декадентов.- "Вологжанин", литературно-научный сборник.- К характеристике провинциальной прессы".- "Из записок сельской учительницы", г-жи А. А. Штевен.- Общий интерес книги и ее большое общественное значение.

   

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.

Романъ г-на Мережковскаго "Отверженный".-- Двойственность производимаго имъ впечатлѣнія.-- Вѣрное изображеніе настроенія эпохи.-- Отсутствіе шаблонности въ обрисовкѣ типовъ.-- Странное освѣщеніе характера главнаго героя.-- Историческая справка для декадентовъ.-- "Вологжанинъ", литературно-научный сборникъ.-- Къ характеристикѣ провинціальной прессы".-- "Изъ записокъ сельской учительницы", г-жи А. А. Штевенъ.-- Общій интересъ книги и ея большое общественное значеніе.

   Въ нашей, далеко небогатой исторической беллетристикѣ, гдѣ до сихъ поръ преобладало вліяніе направленія, созданнаго ложноисторическимъ жанромъ гг. Сальяса и Мордовцева,-- новое произведеніе г-на Мережковскаго "Отверженный" займетъ по праву видное мѣсто. Не смотря на двойственность впечатлѣнія, производимаго романомъ, онъ прежде всего очень интересно задуманъ и мѣстами прекрасно написанъ, давая живую и широкую картину нравовъ одной изъ важнѣйшихъ эпохъ. Взятъ въ высокой степени трагическій моментъ, когда отживающій міръ, собравъ послѣднія силы, олицетворивъ все, что въ немъ оставалось лучшаго, въ одномъ человѣкѣ, далъ отчаянную битву торжествующему христіанству -- и проигралъ. Этотъ сюжетъ еще недавно послужилъ темой для нѣмецкаго романиста Дана, съ произведеніемъ котораго "Юліанъ-Отступникъ" наша публика могла познакомиться, когда этотъ романъ печатался, годъ тому назадъ, въ "Наблюдателѣ". Но Данъ не справился съ своей задачей, и его герои -- тѣ же современные намъ нѣмцы, пересаженные въ историческую обстановку четвертаго вѣка христіанства. Увлеченіе Юліана эллинизмомъ -- это сентиментальное преклоненіе предъ греческой культурой образцоваго нѣмецкаго учителя-классика, а отношеніе его къ христіанству трактикуется съ обычной шаблонной точки зрѣнія, установленной для бытописателей этой эпохи.
   Г. Мережковскій въ изображеніи толпы и нравовъ освободился отъ тѣхъ условностей, которыя почему-то считаются необходимыми, разъ дѣло коснется первыхъ вѣковъ нашей эры. Благодаря имъ, получалось впечатлѣніе, что и люди были тогда необыкновенно возвышенные, и дѣла ихъ запечатлѣны характеромъ недостижимаго, непонятнаго намъ отчужденія отъ всего земного. При этомъ упускалось изъ виду, что великій, чудный и никогда не повторявшійся потомъ подъемъ человѣческаго духа, которымъ отмѣчено время нарожденія христіанства,-- не могъ поддерживаться постояно на одной высотѣ, и что эпоха торжества сильно уже отличается отъ первыхъ временъ гоненія. Г. Мережковскій вполнѣ самостоятеленъ въ изображеніи толпы, народа и общества, не дѣлая противопоставленія двухъ міровъ -- христіанскаго и языческаго, такъ какъ между ними въ то время различіе уже значительно сгладилось. Его христіанская толпа мало чѣмъ отличается отъ языческой, какъ то и должно было быть въ дѣйствительности. Это -- все та же вѣковѣчная толпа, суевѣрная, темная, неспособная къ критикѣ, съ такою же искренностью требующая чуда отъ святыхъ, какъ прежде отъ боговъ. "Около гробницы (св. Мамы) толпились больные, ждавшіе исцѣленія. Юліанъ зналъ, зачѣмъ они приходятъ. У одного аріанскаго монаха были въ рукахъ вѣсы. Богомольцы, многіе изъ далекихъ деревень, отстоявшихъ на нѣсколько парасанговъ, тщательно взвѣшивали куски льняной, шелковой или шерстяной ткани и, положивъ ихъ на гробъ св. Мамы, молились по-долгу, иногда цѣлую ночь до утра. Потомъ, ту же ткань взвѣшивали, чтобы сравнить съ прежнимъ вѣсомъ. Если ткань была тяжелѣе, значить, молитва исполнена, благодать святого вошла, подобно ночной росѣ, впиталась въ шелкъ, ленъ или шерсть, и та же ткань могла исцѣлять недуги" (стр. 18). Рядомъ г. Мережковскій изображаетъ и языческій храмъ, куда приносятъ въ жертву Афродитѣ двухъ голубей, моля объ исцѣленіи отъ любви. Еще ярче родственность настроеній толпы изображена въ тѣхъ моментахъ романа, когда христіане и язычники сталкиваются и ревностно уничтожаютъ другъ друга. Вы чувствуете, что разницы между ними нѣтъ никакой.
   Суевѣрію толпы противопоставляется полное безвѣріе высшаго общества. Оно становится христіанскимъ, потому что такъ повелѣлъ императоръ, а "его богоподобная святость" обладаетъ весьма убѣдительными доказательствами неопровержимости христіанской истины. Но когда другой императоръ, обладавшій не менѣе убѣдительными доводами, замѣнилъ крестъ изображеніемъ Геліиса, то же общество увѣровало въ солнце, Діониса и Афридиту, которой, впрочемъ, при всѣхъ вѣрахъ оно усердно поклонялось.
   
   "Въ послѣдніе годы Константина Великаго, когда христіанская вѣра стала придворною модою, Гэкеболій принялъ христіанство. Люди духовнаго званія питали къ нему особенную склонность. Онъ платилъ имъ тѣмъ же. Гэкеболій часто, и всегда во время, мѣнялъ символъ вѣры, смотря по тому, откуда дуетъ вѣтеръ: то изъ аріанства переходилъ въ православіе, то опять изъ православія въ аріанство, и каждый разъ такой переходъ былъ ступенью въ лѣстницѣ государственныхъ чиновъ. Лица духовнаго званія тихонько подталкивали его, и онъ, въ свою очередь, помогалъ имъ карабкаться. Голова его умащалась сѣдинами, дородность дѣлалась все болѣе пріятной, умныя рѣчи все болѣе вкрадчивыми и усладительными, а щеки украшались старческою свѣжестью. Глаза были ласковые, подернутые не то слезою, не то елеемъ... Вся наружность знаменитаго софиста пріобрѣла оттѣнокъ церковнаго благолѣпія. Онъ былъ строгимъ постникомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ тонкимъ гастрономомъ, Лакомыя постныя блюда его стола были изысканнѣе самыхъ роскошныхъ скоромныхъ, также какъ монашескія шутки Гэкеболія были иногда острѣе самыхъ откровенныхъ языческихъ. На столъ у него подавалось знаменитое прохладительное питье изъ свекловичнаго сока съ пряностями: многіе увѣряли, что оно вкуснѣе вина. Вмѣсто обыкновеннаго пшеничнаго хлѣба онъ изобрѣлъ особенныя постныя лепешки изъ пустынныхъ сѣмянъ, которыми нѣкогда, по преданію, св. Пахомій питался въ Египтѣ".
   
   Въ романѣ такихъ мастерски написанныхъ портретовъ разсѣяно много, что въ общемъ слагается въ яркую бытовую картину, дополняемую живымъ, исторически вполнѣ вѣрнымъ, описаніемъ сектантскихъ соборовъ, дающихъ читателю ясное представленіе о безчисленныхъ уклоненіяхъ отъ истиннаго христіанства, съ чѣмъ горячо и упорно боролись тогда отцы церкви. Страницы романа, изображающія дикій фанатизмъ и уродливости различныхъ сектъ, взаимную ихъ ненависть и нетерпимость, доходящую до безпощаднаго истребленія другъ друга, принадлежатъ къ числу лучшихъ, и картины этихъ соборовъ, по художественности изображенія, напоминаютъ видѣнія, терзающія св. Антонія у Флобера. Комизмъ нѣкоторыхъ сценъ, какъ, напримѣръ, появленіе суроваго отшельника, готоваго предать себя на растерзаніе палачамъ, когда ихъ вовсе не оказывается, оживляетъ общую картину пустоты и суесловія, ознаменовавшихъ описываемую эпоху. Становится понятнымъ, почему умы, болѣе глубокіе, и сердца, страстныя и жаждавшія подвига, не могли удовлетвориться сектантскимъ суемудрствованіемъ и стремились въ поиски за истиной, увлекавшія ихъ иногда въ сторону, противоположную этой истинѣ.
   Юліанъ именно и представляется однимъ изъ такихъ умовъ, и если бы художникъ оставался все время на исторической почвѣ, мы имѣли бы вполнѣ законченное произведеніе. Но когда, вмѣсто историческаго Юліана-Отступника, г. Мережковскій выводитъ на сцену Юліана-декадента во вкусѣ fin de siècle'а, то такой неожиданный оборотъ только портитъ въ общемъ, хорошо задуманный романъ, и вмѣсто художественнаго образа получается мистико-декадентская символистика, повидимому, неясная и для самого автора. По крайней мѣрѣ, такое именно впечатлѣніе производитъ странное предисловіе, которымъ г. Мережковскій счелъ нужнымъ снабдить своего "Отверженнаго". Этотъ романъ, говоритъ онъ въ предисловіи, есть первая часть трилогіи и изображаетъ ковенъ древняго міра, смерть олимпійскихъ боговъ. Вторая часть, озаглавленная "Воскресшіе боги", представитъ эпоху возрожденія, воскресеніе "красоты древняго олимпійскаго многобожья -- въ поэзіи, живописи, искусствѣ и философіи". Наконецъ, въ третьей мы увидимъ возрожденіе Россіи -- эпоху Петра Великаго. Тонъ предисловія, Петръ -- въ нѣкоторомъ родѣ собратъ Юліана-Отступника -- достаточно свидѣтельствуютъ, что авторъ такъ-же мало намѣренъ считаться съ исторической правдой въ дальнѣйшемъ развитіи своей трилогіи, какъ и въ характеристикѣ Юліана.
   Сопоставленіе его съ Петромъ болѣе чѣмъ смѣло, но не менѣе смѣлы тѣ декадентскія черточки, которыми авторъ скрашиваетъ своего Юліана. "Я люблю все уходящее!-- говоритъ его Юліанъ.-- Я люблю благоуханье умирающихъ цвѣтовъ",-- это изъ Бодлера. "Вотъ Онъ явится,-- говорить учитель Юліана Максимъ,-- какъ молнія изъ тучи, смертоносный и всеозаряющій. Онъ будетъ страшенъ и безстрашенъ, выше долга и закона, выше добра и зла. Въ немъ сольются добро и зло, смиреніе и гордость, какъ свѣтъ и тѣнь сливаются въ утреннихъ сумеркахъ. И люди благословят і" его не только за милосердіе, но и за безпощадность. Въ ней будетъ сверхчеловѣческая сила и кротость". Это совсѣмъ какъ у Ницше съ его "сверхчеловѣкомъ". Поклоненіе солнцу и увлеченіе демонами, восторженное обожаніе красоты, отвращеніе къ точнымъ наукамъ и склонность къ стихоплетству,-- словомъ г. Мережковскій не упустилъ ни одной черты, характерной для современнаго декадента. Получилась въ результатѣ странная безжизненная фигура, все, что угодно, только не художественный образъ. Еще въ первой части Юліанъ болѣе или менѣе понятенъ; онъ притворяется, обманываетъ и лукавитъ, и хотя несетъ по временамъ декадентскую чепуху (напр., его разговоры съ Арсиноей), но вообще ведетъ себя, какъ существо разумное, хотя и сбитое съ толку выпавшими на него съ дѣтства несчастьями и ударами судьбы. Но съ момента вступленія на престолъ Юліанъ г. Мережковскаго совершенно сумасшедшій, кидающійся во всѣ стороны, вѣчно подъ наитіемъ всякихъ видѣній, преслѣдующихъ его на каждомъ шагу. Отъ историческаго характера ничего не остается, кромѣ знаменитыхъ послѣднихъ словъ."Ты побѣдилъ, Галилеянинъ!" Ниспровергая христіанство, онъ заимствуетъ у послѣдняго духъ его: возстановляя боговъ, заявляетъ открыто, что въ нихъ не вѣритъ, публично оскорбляетъ жертвенники и взываетъ къ чуду. "Все равно, все равно... Чудо совершится!.. Не теперь, такъ потомъ... Я вѣрю въ чудо!.."
   Симпатіи автора несомнѣнно на сторонѣ Юліана, который представляется ему символомъ свободнаго эллинскаго духа, и тѣмъ страннѣе и непонятнѣе кажется читателю хаосъ идей, господствующій въ головѣ героя. Юліанъ -- "сверхчеловѣкъ" (üebermensch Ницше) отдается въ руки шарлатана Максима, надувающаго его посредствомъ дѣтскихъ фокусовъ въ первой части романа. Во второй оказывается, что Максимъ и есть тотъ самый "сверхчеловѣкъ", который то появляется, то внезапно исчезаетъ, въ самые важные моменты жизни Юліана. Слѣдуетъ ли понимать эти явленія, какъ галлюцинаціи больного мозга Юліана,-- для читателя неясно. Путаница еще усиливается г-жей Арсиноей, изображающей, повидимому, чистую красоту эллинскаго духа, но такъ только повидимому. На дѣлѣ она ведетъ себя въ теченіе всего романа какъ хорошо всѣмъ знакомая современная дама психопатка-истеричка, которая и флиртомъ не прочь позаняться, и къ чертовщинѣ чувствуетъ склонность, и въ монастырѣ спасается, и искусству служитъ, вылѣпливая изъ воску "обнаженное цвѣтущее тѣло олимпійскаго бога". Потерпѣвъ неудачу съ Юліанамъ,-- Арсиноя утѣшается съ жеманно-доблестнымъ, разочарованнымъ сотникомъ Анатоліемъ и вмѣстѣ съ нимъ испытываетъ въ заключительныхъ строкахъ романа "великое веселіе Возрожденія".
   Можно бы отъ души порадоваться такому благополучному концу, если бы авторъ хоть намекнулъ намъ, что же понимать надлежитъ подъ его пресловутымъ "Возрожденіемъ"? Неужели мистическій вздоръ, отуманивающій голову Юліана и его присныхъ? Или безпорядочныя метанія Арсинои, хотя бы и скрашенныя кокетливымъ заигрываніемъ то съ богами, то съ изящнымъ сотникомъ? Авторъ не даетъ никакого отвѣта, довольствуясь чисто отрицательнымъ изображеніемъ схоластики и догматизма христіанскихъ сектъ IV-го вѣка, какъ противоположности тому, что знаменуетъ возрожденіе эллинизма. Неопредѣленность воззрѣній автора только усиливаетъ нехудожественность его пріема: надѣляя историческія личности современными ему идеями, онъ заставляетъ ихъ дѣйствовать подъ вліяніемъ чуждыхъ имъ настроеній и даже говорить языкомъ Ницше и Бодлера.
   Читателю остается только пожалѣть объ этомъ, такъ какъ авторъ является вполнѣ художникомъ, когда, забывъ о своихъ декадентскихъ тенденціяхъ, онъ описываетъ нравы хорошо имъ изученной эпохи. Не можемъ не привести одной живой сценки, интересной и самой по себѣ, и, въ особенности, для нашихъ декадентовъ, воображающихъ, что они явленіе новое и потому многообѣщающее.
   Юліанъ присутствуетъ на пирѣ въ Аѳинахъ, гдѣ собралось утонченное общество изъ ораторовъ, поэтовъ и богатыхъ покровителей искусства.
   
   "Юліану было скучно.
   Всѣ обратились къ нему, спрашивая его мнѣнія относительно дактилей и анапестовъ.
   Онъ откровенно признался, что объ этомъ никогда не думалъ и полагаетъ, что оратору слѣдуетъ болѣе заботиться о мудромъ содержаніи рѣй, чѣмъ о такихъ ничтожныхъ подробностяхъ внѣшняго стиля.
   Мамертинъ, Лампридій, Гефестіонъ вознегодовали. По ихъ мнѣнію, содержаніе безразлично. Оратору должно быть все равно, говорить за или противъ. Не только смыслъ имѣетъ мало значенія, но даже сочетаніе словъ -- второстепенное дѣло, главное -- звуки, мелодія рѣчи, новыя музыкальныя сочетанія буквъ. Надо, чтобы и варваръ, который ни слова не понимаетъ по гречески, чувствовалъ прелесть оратора.
   -- Сейчасъ я приведу два латинскихъ стиха Проперція,-- сказалъ, Гаргаліані,-- вы увидите, что значатъ звуки въ поэзіи, и какъ ничтоженъ смыслъ. Слушайте:
   
   Et Veneris dominai volucres, mea turba, columbae
   Tinguunt Gorgoneo punica rostra lacu.
   
   Какое очарованіе! Каждая буква поетъ!.. Что мнѣ за дѣло до смысла? Вся красота -- въ звукахъ, въ подборѣ гласныхъ и согласныхъ!.. За эи звуи я отдалъ бы гражданскую добродѣтель Ювенала, философію Лукреція. Нѣтъ вы только обратите вниманіе, какая сладость въ этомъ журчаніи:
   
   Et Veneris dominae, mea tnrba, columbae!..
   
   И онъ причмокнулъ верхней губой съ чувственнымъ упоеніемъ.
   Всѣ повторяли два стиха Проперція, не могли насытиться ихъ прелестью. Глаза у нихъ загорѣлись. Они другъ друга возбуждали къ литературной оргіи.
   -- Вы только послушайте,-- шепталъ Мамертинъ своимъ мягкимъ, замирающимъ голосомъ, похожимъ на Эолову арфу: "tinguunt Gorgoneo"...
   -- Tinguunt Gorgoneo!..-- повторялъ чиновникъ префекта,-- клянусь Палладой: самому нёбу пріятно, какъ будто глотаетъ густую, теплую струю вина, смѣшаннаго съ аттическимъ медомъ:
   
   Tinguunt Gorgoneo...
   
   Замѣтьте, сколько подрядъ буквъ "g",-- это воркованіе горлицы. И дальше
   
   ...punica rostra lacu...
   
   -- Удивительно, неподражаемо!-- шепталъ Лампридій, закрывая глаза отъ наслажденія.
   -- Надо, чтобы слова были слегка безсмысленны,-- заключилъ Лампридій съ важностью,-- чтобы они текли, журчали, пѣли, не задѣвая ни слуха, ни сердца, тогда только возможно полное наслажденіе красотой..."
   
   Очень недурна эта каррикатура на декадентское увлеченіе звуками, и, притомъ, эта сцена исторически вполнѣ выдержана. Время упадка римской литературы, между прочимъ, ознаменовалось особымъ родомъ звукоподражательныхъ, по содержанію безсмысленныхъ стиховъ. Для нашихъ знатоковъ классической литературы было бы благодарной темой познакомить современныхъ декадентовъ съ ихъ предшественниками временъ паденія античной культуры. Тогда они убѣдились бы, что ничто не ново подъ луной, и что ихъ горделивому самообольщенію грозить та же печальная участь, какъ и ихъ предшественникамъ -- забвеніе.

-----

   Когда намъ попадаются въ руки провинціальныя изданія, будутъ ли то сборники литературно-научнаго характера, вродѣ вышедшаго недавно "Вологжанина", или брошюры, трактующія по отдѣльнымъ вопросамъ, мы испытываемъ одно изъ пріятныхъ ощущеній. Разной, конечно, цѣнности бываютъ эти изданія, между которыми встрѣчаются и такія, что лучше бы имъ и не появляться, но общее впечатлѣніе почти всегда говоритъ въ ихъ пользу. Дѣло, однако, не въ этомъ, не столько въ ихъ содержаніи, сколько въ самомъ фактѣ -- въ стремленія путемъ печати говорить о своихъ нуждахъ, къ чему провинціальный обыватель еще не такъ давно испытывалъ чуть не физическое отвращеніе. Теперь же, помимо ежедневной текущей печати, завоевывающей самые дикіе глухіе уголки, тотъ же обыватель прибѣгаетъ безъ страха и трепета къ книгѣ, выпуская въ свѣтъ цѣлыя изданія, какъ спеціальнаго, такъ и общаго содержанія. И это одно изъ самыхъ отрадныхъ явленій въ жизни провинціи.
   Ростъ и развитіе послѣдней ни въ чемъ, быть можетъ, не выразились такъ ярко, какъ въ созданіи своей провинціальной печати, о которой лѣтъ 20--15 тому назадъ провинція не имѣла представленія. Большинство провинціальныхъ газетъ очень юны и, за исключеніемъ трехъ-четырехъ, появились на свѣтъ въ послѣднее десятилѣтіе. Теперь въ рѣдкомъ большомъ городѣ вы не встрѣтите своей мѣстной газеты, тогда какъ раньше газета была достояніемъ лишь немногихъ избранныхъ центровъ. Встрѣчаются даже города съ двумя и болѣе мѣстными изданіями, изъ которыхъ каждое имѣетъ свой кругъ читателей и почитателей. Намъ хорошо извѣстны города, гдѣ мечта о своей газетѣ у составляетъ одно изъ самыхъ горячихъ желаній мѣстной интеллигенціи. Но не только для послѣдней "свой органъ" является необходимостью,-- значеніе его начинаютъ понимать и другія мѣстныя силы, между которыми на первомъ мѣстѣ слѣдуетъ поставить представителей промышленности и капитала. Насколько прежде они чуждались печатнаго слова, настолько теперь оно представляется имъ желательнымъ. Конечно, значеніе его они понимаютъ по своему, въ узко-утилитарномъ смыслѣ, какъ одно изъ средствъ отстаивать свои интересы и проводить нужные имъ взгляды. Но, даже и при этомъ условіи, ихъ стремленіе къ печати все же желательнѣе, чѣмъ прежнее къ ней отвращеніе и тѣ неприглядныя средства, къ которымъ они прибѣгали, чтобы задавить эту ненавистную имъ печать. Если о чемъ можно пожалѣть, такъ это о постепенномъ захватѣ провинціальной печати капиталомъ, -- явленіе, сплошь и рядомъ наблюдаемое въ провинціи. Впрочемъ, дѣло еще не зашло такъ далеко, и провинціальная печать несравненно выше по общему нравственному облику, чѣмъ ея старшая столичная сестра, что не мѣшаетъ послѣдней относиться къ ней съ непонятнымъ высокомѣріемъ. Мы не знаемъ, напр., ни одной провинціальной газеты (южная пресса въ этомъ случаѣ занимаетъ особое положеніе), въ которой велась бы систематическая травля инородцевъ и иновѣрцевъ,-- эта излюбленная тема огромной части столичной прессы. Общечеловѣческое направленіе такъ прочно установилось въ мѣстной печати, что выходки противъ народностей въ ней немыслимы, какъ немыслимо отрицательное отношеніе къ принципамъ мѣстнаго самоуправленія или народнаго просвѣщенія. Любопытенъ, между прочимъ, и крайне характеренъ фактъ, что въ провинціи нѣтъ ни одного сословнаго органа, и общимъ направленіемъ, преобладающимъ надъ разными временными и случайными, остается неизмѣнно просвѣтительное, прогрессивное и гуманное. Это отчасти зависитъ отъ слабаго развитія общественной жизни, вслѣдствіе чего интересы отдѣльныхъ общественныхъ группъ не могутъ проявиться съ полной опредѣленностью. Но несомнѣнно, что въ большей степени это зависитъ отъ общаго настроенія провинціальной жизни, которой чужды пока національная, религіозная и сословная нетерпимость. На прессѣ это и отражается въ видѣ ея общегуманитарнаго направленія, и отражается далеко не въ такой степени, какъ могло бы, такъ какъ многое обходится ею молчаніемъ. И въ этомъ отношеніи поведеніе провинціальной печати тактичнѣе, чѣмъ столичной, которая часто грѣшитъ противъ истины своимъ неопредѣленнымъ къ ней отношеніемъ. Провинціальная печать въ такихъ случаяхъ, упорно молчитъ, и такое отношеніе къ нѣкоторымъ явленіямъ жизни оказываетъ болѣе воспитательное значеніе, чѣмъ хожденіе вокругъ да около. Если не всегда печать можетъ просвѣщать читателя, она не должна, по крайней мѣрѣ, развращать его, и провинціальная печать свободна отъ этого упрека.
   Мы думаемъ, что если теперь, создалась все-таки весьма внушительная печать въ провинціи, то въ будущемъ,-- можно ожидать блестящаго расцвѣта провинціальной прессы. Чѣмъ, какъ не обыкновенной жизненностью, можно объяснить ея ростъ теперь, когда печать чувствуетъ себя окруженной элементами, съ которыми приходится очень и очень считаться...
   Только тотъ, кому приходилось самому работать въ провинціальной печати, знаетъ, при какихъ условіяхъ ведется эта работа, и понимаетъ, что вниманья заслуживаютъ не промахи и недостатки, а самое существованіе этой работы. Да и ведется она въ общемъ очень и очень недурно, и кто зналъ провинціальную прессу лѣтъ десять тому назадъ, не узнаетъ ее теперь. Возвращаясь къ упомянутому литературно-научному сборнику "Вологжанинъ", приходится признать, что сборникъ составленъ очень прилично и вполнѣ литературно. Мы остановились на немъ, такъ какъ онъ очень типиченъ и появился въ такомъ уголкѣ, гдѣ печать только еще зарождается.
   Содержаніе сборника распадается на литературную и научную часть. Въ числѣ нѣсколькихъ беллетристическихъ произведеній выдается одно съ несомнѣнной искрой таланта, очеркъ г. Иваницкаго "Мои слуги". Очеркъ написанъ живо и интересно, не смотря на незамысловатость темы, обнаруживая въ авторѣ извѣстную наблюдательность и умѣнье схватывать характерныя черты. Разсказъ идетъ о крестьянскомъ мальчикѣ, бывшемъ въ услуженьи у автора, и написанъ не шаблонно, какъ пишется масса разсказовъ, очерковъ и этюдовъ, наполняющихъ страницы нашихъ толстыхъ и тонкихъ журналовъ. Въ немъ чувствуется жизнь, видна оригинальная манера письма и мѣстами тонкое пониманіе душевнаго настроенія, которое передается и читателю.
   Большую часть сборника занимаютъ статьи, посвященныя описанію края въ историческомъ, бытовомъ и экономическомъ отношеніи. Лучшая статья говоритъ о дѣятельности вологодскаго губернскаго земства по народному образованію; содержаніе ея, какъ и всѣхъ остальныхъ, имѣетъ чисто мѣстный интересъ, но показываетъ полное умѣнье обращаться съ матеріалами, написана она сжато и даетъ ясное представленіе о роли земства въ дѣлѣ просвѣщенія. Право, такая статья мало въ чемъ уступаетъ тѣмъ многочисленнымъ компиляціямъ, которыя составляются по "матеріаламъ" и съ прибавленіемъ нѣкоторыхъ общихъ мѣстъ фигурируютъ въ "серьезномъ" отдѣлѣ столичной журналистики.
   Появленіе такихъ сборниковъ періодически было бы большимъ шагомъ впередъ въ развитіи мѣстной печати. Многое не укладывается обыкновенно въ рамки корреспонденцій и небольшихъ статей газетнаго размѣра, а между тѣмъ имѣетъ несомнѣнный интересъ и мѣстный, и общій. Силъ литературныхъ, очевидно, хватило бы, какъ показываетъ настоящій сборникъ, и тогда, на ряду съ періодической ежедневной прессой, провинція имѣла бы и свою журналистику, въ которой изученіе края могло бы получить болѣе широкій и серьезный характеръ. Мы увѣрены, что, съ развитіемъ областной жизни, создастся и своя областная журналистика.

-----

   Тѣ живыя симпатіи, которыми пользуется вполнѣ заслуженно г-жа Штевенъ, какъ работникъ въ дѣлѣ народнаго просвѣщенія, обезпечиваютъ наилучшій пріемъ для только-что выпущенной ею книжки "Изъ записокъ сельской учительницы" {А. А. Штевенъ. "Изъ записокъ сельской учительницы". Спб. 1895 г. Ц. 75 коп.}. И книга вполнѣ заслуживаетъ этого и своей литературной стороной, обнаруживающей въ авторѣ свѣжій и оригинальный талантъ, и серьезностью своего содержанія.
   О школахъ, устраиваемыхъ г-жею Штевенъ, намъ приходилось говорить вскользь въ замѣткѣ о народническихъ взглядахъ на просвѣщеніе {См. No 3, мартъ, "М. Б." "Текущія замѣтки".}, причемъ къ той постановкѣ школъ грамотности, какъ она вырисовывалась въ книгѣ г. Пругавина, мы отнеслись рѣшительно съ отрицаніемъ, и теперь продолжаемъ думать также. Послѣдующія статьи г-жи Штевенъ вполнѣ разсѣяли то недоумѣніе, къ какому подавала поводъ неясность ея первой брошюры "Исторія одной школы",-- кстати замѣтимъ, нѣсколько передѣланной теперь въ новомъ изданіи (по крайней мѣрѣ, мы въ ней не нашли той выписки, которую приводитъ г. Пругавинъ). Въ слѣдующей статьѣ "По поводу школъ грамотности" г-жа Штевенъ ставитъ вопросъ о нихъ уже нѣсколько иначе. "Убѣдившись,-- говоритъ она,-- что вполнѣ возможно дать дѣтскому населенію земскихъ губерній начальное образованіе болѣе высокаго качества? и что весьма нежелательно, чтобы земства и частныя лица увлекались однѣми только дешевыми школами грамоты, я начинаю понимать раздраженіе, съ которымъ говорятъ о нихъ нѣкоторые, наиболѣе искренніе ревнители народнаго просвѣщенія. Думаю, однако, что, при введеніи всеобщаго обученія, школы грамоты должны быть включены въ школьную организацію, какъ школы подготовительныя или филіальныя отдѣленія, замѣняющія собою младшія отдѣленія земскихъ школъ въ мѣстностяхъ, которыя не могутъ составить отдѣльнаго школьнаго района съ достаточнымъ для нормальной школы числомъ учениковъ. Но чтобы школа грамоты могла исполнить такое свое назначеніе, чтобы она не терпѣла недостатка въ учителяхъ и чтобы на нее могли быть потрачены земскія средства, необходимо: 1) чтобы школы грамотности, т.-е. школы съ неимѣющими учительскихъ правъ учителями, находились въ тѣсной связи съ нормальными земскими школами, состоя подъ надзоромъ земскихъ учителей и имѣя ту же самую учебную программу и тѣ же учебныя пособія, какія приняты въ младшихъ отдѣленіяхъ земскихъ школъ; 2) чтобы учителями школъ грамоты были получившіе въ нормальныхъ школахъ особую подготовку и упражнявшіеся въ преподаваніи, въ качествѣ помощниковъ учителя, ученики нормальныхъ земскихъ школъ" (стр. 60). Какъ видятъ читатели, все это очень далеко отъ тѣхъ "молодыхъ" (15--16 лѣтъ) учителей, съ "небольшимъ умственнымъ и нравственнымъ превосходствомъ", которые умилили г. Пругавина, противъ чего мы и считали себя въ правѣ возразить. Какъ тогда, такъ и теперь мы осмѣливаемся думать, что единственная школа, которая въ состояніи удовлетворить все возрастающую государственную потребность въ просвѣщеніи, это нормальная школа, устроенная по тину земской, съ ея хорошо подготовленнымъ учительскимъ персоналомъ и учебной программой. Всякое пониженіе этого типа школы является страннымъ компромиссомъ, который, пожалуй, былъ умѣстенъ (да и то едва ли) лѣтъ 10--15 тому назадъ, когда еще дебатировался вопросъ, "учить ли грамотѣ народъ". Теперь двухъ мнѣній по этому вопросу не существуетъ, и если, тѣмъ не менѣе, рекомендуются тѣ или иныя школы низшаго типа, то ужъ не дѣло интеллигенціи поддерживать ихъ.
   Возвращаясь къ книгѣ г-жи Штеванъ, отмѣтимъ прежде всего необыкновенную искренность ея разсказа о своей дѣятельности и горячую симпатію къ народу, бьющую ключемъ на страницахъ "Записокъ сельской учительницы". Можно раздѣлять или не раздѣлять ея взгляды на значеніе школъ грамотности, но нельзя читать безъ волненія прочувствованныхъ строкъ, въ которыхъ отразилась, какъ въ зеркалѣ, живая, безграничная преданность народу, желаніе работать для него и стремленіе хоть чѣмъ-нибудь помочь ему разобраться среди окружающей его тьмы.
   "Когда я мысленно переживаю эти послѣднія 8 лѣтъ моего пребыванія въ деревнѣ, мнѣ много, много еще вспоминается разныхъ сценъ, потому что много есть прекрасныхъ и забавныхъ, загадочныхъ и трогательныхъ страницъ въ той ни съ чѣмъ несравнимой книгѣ, которую читаемъ, знакомясь съ жизнью, и которая особенно хороша тѣмъ, что мы сами можемъ вписывать въ нее цѣлыя строки и страницы. Вспоминаю, какъ разъ въ воскресный день собралось въ школу нѣсколько крестьянъ и какъ я прочла имъ одну свою самодѣльную маленькую повѣсть. Слушатели хвалили и благодарили, а самой мнѣ было очень стыдно, потому что я не могла не сознавать контраста между силой духовной жажды, выражавшейся въ ихъ мужественныхъ лицахъ, и той слабой, дѣтской пищей, которую я имъ предложила. Точно также я не могу не сознавать, что всѣ мои школы только въ жалкой и слабой степени удовлетворяютъ потребность народа въ образованіи. Я довольна ими только потому, что онѣ все же лучше, чѣмъ ничего, какъ лучше дать голодному корку хлѣба, чѣмъ ничего ему не давать. Я знаю, конечно, что этого недостаточно, что людямъ способнымъ мыслить и задавать себѣ вопросы, людямъ, стремящимся къ добру, обладающимъ прекрасными художественными дарованіями и наклонностями и всѣми добрыми, живыми человѣческими свойствами, нельзя дать какія-то жалкія крохи ученія и на томъ успокоиться. Надо по мѣрѣ силъ удовлетворять ихъ духовную жажду, а иначе она натолкнетъ на безумье тѣхъ, въ комъ она особенно сильна, и заглохнетъ въ остальныхъ. А вѣдь гдѣ она заглохла, тамъ полный просторъ всѣмъ животнымъ истниктамъ, тамъ вся цѣль -- гроши и барыши, и все счастье -- пьяный разгулъ; тамъ нѣтъ уже ничего святого, тамъ нѣтъ человѣческой жизни, и совершаются тѣ ужасы, о которыхъ страшно даже вспомнить,-- такъ они непонятны и дики"... (стр. 39).
   Во второй статьѣ "По поводу школъ грамотности" изложены тѣ препятствія, съ которыми г-жѣ Штевенъ пришлось имѣть дѣло при распространеніи своихъ школъ. Результатомъ борьбы съ этими препятствіями явилась та поправка къ постановкѣ школъ, о которой мы говорили выше. Эта статья имѣетъ большой общественный интересъ, показывая наглядно, на массѣ примѣровъ, какъ запутанъ у насъ такой, повидимому, простой и всѣми признаваемый вопросъ о необходимости просвѣщенія для народа. Такое сложное и громадное по количеству необходимыхъ силъ дѣло, какъ народное просвѣщеніе, только и мыслимо при дружной общей работѣ, что мы и видимъ вездѣ, въ западной Европѣ и Америкѣ, гдѣ всѣ общественные элементы, прямо или косвенно, принимаютъ въ этомъ дѣлѣ участіе. У насъ же видимъ совсѣмъ обратное. Дѣла больше, чѣмъ гдѣ-либо, силъ меньше, и сверхъ того взаимное недовѣріе, доходящее до прямого противодѣйствія, слѣдствіемъ чего является крайняя шаткость школьнаго дѣла...-- Въ двухъ очеркахъ подъ общимъ заглавіемъ "Изъ жизни деревни и молодого ея поколѣнія" г-жа Штевенъ даетъ прелестную идиллію "Пѣшкомъ въ Муромъ" и живую картину лѣтнихъ занятій при Яблонской школѣ, гдѣ подготовлялись будущіе учителя школъ грамотности. Описывая въ первомъ изъ нихъ свое странствованіе пѣшкомъ съ группой деревенской молодежи на богомолье въ Муромъ, г-жа Штевенъ останавливается на томъ здоровомъ освѣжающемъ впечатлѣніи, какое она испытывала въ обществѣ деревенской молодежи, оторванной на минуту отъ удручающей будничной обстановки, въ условіяхъ, сближавшихъ ее, интеллигентнаго человѣка, съ крестьянскимъ, міромъ, уничтожавшихъ обычныя перегородки" мѣшающія взаимному пониманію и общенію.
   "Я хотѣла бы въ воображеніи пережить это время вновь, но мнѣ уже невозможно припомнить его минута за минутой и день за днемъ; во мнѣ сохранилось лишь общее, живое впечатлѣніе чего-то милаго, новаго, немного страннаго и поэтически-прекраснаго, да еще уцѣлѣли въ памяти нѣкоторые отдѣльные моменты и картинки, которыми я и желала бы подѣлиться. Знаете ли вы, что значитъ уйти на время отъ всѣхъ мелочей и дрязгъ, отъ всего искусственнаго и условнаго, отъ всякихъ лишнихъ стѣсненій и всякой нравственной тягости? Знаете ли вы, что значить забыть исключительное положеніе, въ которое поставлены интеллигентные и обезпеченные люди, живущіе среди невѣжественной и бѣдной массы народа, и всю проистекающую изъ этого положенія мучительную душевную работу, и страшные вопросы, и отвѣтственность, и почти неизбѣжное чувство вины? Знаете ли, что значитъ хоть на время почувствовать себя только человѣкомъ среди другихъ людей, съ точно такими же, какъ будто бы, правами и обязаннотями, съ тѣмъ же самымъ простымъ и яснымъ положеніемъ среди великаго Божьяго міра? Знаете ли, какъ прекрасенъ бываетъ въ эти минуты великій Божій міръ, и какъ хороши и милы въ такое время люди, наши товарищи на жизненномъ пути?.. Мы не можемъ вдругъ раздѣлать все то, что постепенно было сдѣлано, и не можемъ забыть того, что узнали; а потому равенство положенія насъ, имѣющихъ и знающихъ, съ положеніемъ неимѣющихъ и незнающихъ будетъ воображаемымъ и фиктивнымъ, пока мы не заплатимъ за полученное и не подѣлимся пріобрѣтеннымъ. А до тѣхъ поръ неизбѣжны для насъ и особенное положеніе, и тяжкій душевный трудъ, и душевное одиночество, и отвѣтственность, и вина" (стр. 65)...
   Мы привели эту выдержку, какъ очень характерную для настроенія автора, показывающую, что передъ нами одинъ изъ тѣхъ идеалистовъ, которые въ увлеченіи идеаломъ доходятъ до забвенія дѣйствительности и направляютъ свои упреки не по надлежащему адресу. Мы не думаемъ, чтобы на нашей интеллигенціи лежала какая-то фатальная отвѣтственность предъ кѣмъ-то, кромѣ общечеловѣческой отвѣтственности передъ своей совѣстью, и еще менѣе склонны приписывать ей какую-то "вину", кромѣ, развѣ, излишняго смиренья, мѣшавшаго ей до сихъ поръ правильно понимать свои задачи и интересы. Въ настроеніи автора чувствуются еще отголоски крѣпостнаго права, съ уничтоженіемъ котораго г-жа Штевень вполнѣ справедливо связываетъ далѣе "новый духъ", вѣющій въ современной деревнѣ.
   "Тѣмъ не менѣе,-- говоритъ г-жа Штевенъ въ заключительныхъ строкахъ этого очерка,-- крѣпостное право уже давно миновало. Ребятъ нашихъ не будутъ ни продавать, ни покупать, никто не въ правѣ бить ихъ по щекамъ, и даже розги, къ стыду и несчастью нашему еще уцѣлѣвшія въ практикѣ волостныхъ судовъ, примѣняются судьями рѣдко и неохотно. И грамотность, которую значительная часть населенія уже получаетъ въ школахъ, хорошія книжки, уже проникающія въ деревню и все болѣе и болѣе частыя столкновенія народной массы съ интеллигентными лицами и городскими жителями -- вызвали въ деревнѣ нѣкоторое умственное оживленіе. Народъ уже не та инертная масса, какою онъ былъ еще недавно. Уже вездѣ молодежь горячо стоитъ за школы, отношеніе къ женамъ и дѣтямъ стадо нѣсколько мягче, пьянство мѣстами начинаетъ казаться постыднымъ. Появился цѣлый новый многочисленный классъ мелкой деревенской полуинтеллигенціи, кое-что читавшей и читающей, имѣющей довольно живое чувство собственнаго достоинства и не скрывающейся отъ болѣе темной и приниженной братіи. И кое-гдѣ уже проснулся духъ критика, возникаютъ горячіе споры, и люди, такъ долго жившіе по традиціи и поклонявшіеся "невѣдомому Богу", начинаютъ разсуждать о вѣрѣ, объ общихъ вопросахъ, о жизненныхъ явленіяхъ. Какъ будто посвѣтлѣе, какъ будто поживѣе стало въ деревнѣ" (стр. 119).
   Эта, быть можетъ, нѣсколько радужная картина новой деревни, рисующаяся въ воображеніи г-жи Штевенъ, должна бы подчеркнуть ей полное единеніе идей и интересовъ нашей и нарождающейся деревенской интеллигенціи, единеніе при которомъ не можетъ быть и рѣчи о чьей-либо отвѣтственности или "винѣ". Потому что интеллигенція всегда народна. Ей нечего превозноситься, по незачѣмъ и преклоняться передъ народомъ, тѣмъ болѣе каяться за чужіе грѣхи. Быстрый и блестящій успѣхъ дѣятельности самой г-жи Штевенъ лучше всего свидѣтельствуетъ, что между интеллигенціей и народомъ нѣтъ роковой противоположности. Съ измѣненіемъ условій, при которыхъ приходится жить и работать интеллигенціи, исчезнетъ и послѣдняя тѣнь недовѣрія и непониманія, и тогда наступитъ моментъ, о которомъ мечтаетъ г-жа Штевенъ, когда эти струйки живой воды, бѣгущія подъ снѣгомъ невѣжества и застоя, соединятся въ могучее, всеобъемлющее, неудержимое, какъ вешнія воды, теченіе".
   Въ послѣднемъ очеркѣ "Лѣтнія занятія въ Яблонской школѣ въ 1894 году" г-жа Штевенъ описываетъ порядокъ и сущность занятій съ будущими учителями школъ грамотности. Не смотря на лѣтнее время, когда все подростающее поколѣніе деревни на работѣ, успѣхъ курсовъ по числу учениковъ оказался поразительнымъ. За все время перебывало до 100 учениковъ, и курсы, начавшись при наличности всего только 20 учениковъ, черезъ недѣлю имѣли 30, а къ концу мѣсяца 50. Полный курсъ проходили не всѣ, но число подготовляющихся не падало за все лѣто ниже 20. Программа курсовъ была довольно обширна, что заставляло вести ученіе усиленнымъ темпомъ, но ученики не жаловались, и усердіе ихъ не ослабѣвало. "Какъ бы то ни было,-- замѣчаетъ г-жа Штевенъ,-- первый нашъ опытъ лѣтнихъ занятій съ окончившими курсъ начальной школы учениками я считаю удачнымъ, такъ какъ вполнѣ увѣрена, что наша молодежь не мало вынесла хорошаго изъ этихъ пяти мѣсяцевъ усерднаго ученія". Опытъ г-жи Штевенъ въ этомъ отношеніи крайне поучителенъ, показывая, какая жажда просвѣщенія таится въ народѣ, и какъ сравнительно легки могла бы она удовлетворяться. Такіе лѣтніе курсы или кончившихъ первоначальную школу, открытые въ значительномъ числѣ, при содѣйствіи земствъ и частныхъ лицъ, могли бы сразу поднять общій уровень знаній въ народѣ, а результаты такого подъема трудно даже предвидѣть. "Всякій проучившійся нѣсколько лишнихъ лѣтъ крестьянинъ будетъ во всѣхъ положеніяхъ полезенъ, такъ какъ онъ непремѣнно внесетъ извѣстный излишекъ знанія и свѣта въ темную и бѣдную свою среду", говоритъ г-жа Штевенъ въ заключеніе, съ чѣмъ, конечно, согласится всякій. И подумать только, что все это, въ сущности, такъ возможно и такъ нетрудно!..
   Много другихъ не менѣе важныхъ вопросовъ возбуждаетъ книга г-жи Штевенъ, имѣющая несомнѣнно общественное значеніе. Въ своей бѣглой замѣткѣ мы могли, къ сожалѣнію, коснуться только немногаго, но и это немногое, какъ могутъ судить читатели, говоритъ достаточно, какой интересъ возбуждаютъ скромныя "Записки сельской учительницы".

А. Б.

"Міръ Божій", No 11, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru