Богданович Ангел Иванович
Критические заметки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Сборник в память А. С. Гациского".- Страничка из истории областной печати.- Рост последней в настоящее время.- "Международный союз для охраны литературно-артистической собственности", проф. Казанского.- Класс писателей и их классовые интересы.- Значение конвенции для развития национальной литературы.- Защита интересов авторов, как необходимейшее условие существования печати.- Союз взаимопомощи русских писателей и конвенция.

   

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.

"Сборникъ въ память А. С. Гацискаго".-- Страничка изъ исторіи областной печати.-- Ростъ послѣдней въ настоящее время.-- "Международный союзъ для охраны литературно-артистической собственности", проф. Казанскаго.-- Классъ писателей и ихъ классовые интересы.-- Значеніе конвенціи для развитія національной литературы.-- Защита интересовъ авторовъ, какъ необходимѣйшее условіе существованія печати.-- Союзъ взаимопомощи русскихъ писателей и конвенція.

   Увѣреніе Пушкина, что "мы лѣнивы и нелюбопытны", непримѣнимо къ нижегородцамъ, которые умѣютъ цѣнить своихъ выдающихся дѣятелей и интересоваться ими. Только что появившійся "Сборникъ въ память А. С. Гацискаго" лишній разъ подтверждаетъ эти добрыя качества общественности, надъ развитіемъ которой не мало поработалъ покойный.
   Для насъ интересенъ не столько "Сборникъ", болѣе мѣстнаго, чѣмъ общаго характера, сколько личность самого Гацискаго, типичнаго представителя областной литературы. Въ превосходной статьѣ г. Вл. Короленко, посвященной памяти покойнаго, авторъ разсматриваетъ его, какъ типъ "обывателя-литератора", который постепенно сходись во сцены, вытѣсняемый въ областной печати литераторомъ-профессіоналистомъ. Обыватель-литераторъ во многихъ отношеніяхъ заслуживаетъ доброй памяти и благодарности, не смотря на нѣсколько комичныя черты, присущія его работѣ.
   Г. Короленко, съ обычнымъ остроуміемъ и художественностью, обрисовываетъ физіономію литератора-обывателя, съ его пристрастіемъ къ мѣстнымъ изслѣдованіямъ, для которыхъ бралось все, и важное, и неважное, съ восторженнымъ отношеніемъ къ работѣ такого рода и благоговѣніемъ къ печатному слову, доходящимъ до смѣшного увлеченія каждой печатной строкой, вышедшей изъ подъ его пера. "Передо мною,-- говорить г. Короленко -- лежитъ библіографическій списокъ, составленный самимъ Гацискимъ съ необыкновенной аккуратностью. И чего только нѣтъ въ этомъ спискѣ! И исторія, и этнографія, и беллетристика, и летучая замѣтка газетнаго хроникера, и печатная докладная записка по чисто дѣловому вопросу и даже -- стихотвореніе"! Иначе и быть не могло. Литератору-обывателю приходилось браться за все, что хотя отчасти могло подвинуть дорогое ему дѣло. "Его работа была миссія писателя въ лучшемъ значеніи этого слова, писателя, который всѣми силами проводилъ въ обывательскую среду свое любимое, но еще безсильное и нищее дѣтище -- литературу".
   А это былъ трудъ не легкій, и неблагодарный, которому приходилось жертвовать очень и очень многимъ, что превращало нерѣдко такого поборника печати въ страстотерпца.
   Нужна была великая вѣра въ силу печати, нѣкая искра Божія въ душѣ, чтобы "не только жить, чтобы писать, но и служить для той же цѣли". "Въ исторіи каждой національной литературы,-- говорить г. Короленко,-- есть непремѣнно періодъ такъ называемаго меценатства, своего рода паразитизма, когда, еще неокрѣпшая, она нуждается въ стороннемъ покровительствѣ и поддержкѣ. Провинціальная пресса, скромная и не блестящая, нашла его не при дворахъ и не при дворцахъ вельможъ. Ее, сиротливую и убогую, взялъ подъ свое покровительство, самъ далеко небогатый я неважный литераторъ-обыватель. Онъ не получалъ отъ нея выгодъ и поддержки, наоборотъ, ее онъ долженъ былъ охранять, ее надо было поддерживать. Для нея-то онъ служилъ, чтобы охранять ее на два фронта: отъ предубѣжденій сверху, отъ равнодушія и часто косной враждебности снизу".
   Такъ зарождалась печать въ провинціи, гдѣ ей долго пришлось влачить незамѣтное существованіе, объединяя литераторовъ-обывателей, видѣвшихъ въ ней не столько общественную силу, сколько источникъ пламенныхъ восторговъ по поводу мѣстныхъ историческихъ воспоминаній, археологическихъ открытій и проч. Печать воинствующая, преслѣдующая живые интересы, что неминуемо ведетъ въ столкновеніямъ, еще не народилось, и литераторъ-обыватель даже и не предвидѣлъ ея. Для него работа "у печатнаго станка" была священнодѣйствіемъ, а таковое требуетъ предметовъ высокихъ, въ родѣ изысканій о вотчинѣ князя Пожарскаго или сооруженія новаго возглавія князю Георгію, основателю Нижняго.
   Любопытно, между прочимъ, что всѣ обыватели-литераторы, въ Казани ли, Нижнемъ, Перми и другихъ мѣстахъ, съ теченіемъ времени уходили все дальше отъ столь дорогого имъ "печатнаго станка", по мѣрѣ того, какъ этотъ станокъ завоевывалъ все большія права. Ихъ младенчески-чистое сердце смущалось, когда они видѣли около этого пресловутаго станка людей, которые мало и даже вовсе не интересовались вотчинами Пожарскихъ и возглавіями, но много вниманія посвящали тому или иному изъ живыхъ дѣятелей. Смущало ихъ и то, что священный для нихъ станокъ сталъ привлекать капиталиста, издателя-промышленника, сталъ предметомъ борьбы партій и часто, вмѣсто преслѣдованія идеальныхъ цѣлей, служилъ самымъ простымъ злободневнымъ вопросамъ, въ родѣ ассенизаціи города.
   Съ бѣднымъ обывателемъ-литераторомъ произошла обычная исторія. Печать, которую онъ отогрѣлъ к вдохнулъ въ нее живой огонекъ, отвернулась отъ него и пошла своей дорогой,-- недорогой идеальныхъ увлеченій младенчески-чистыхъ сердецъ, а дорогой насущныхъ интересовъ, диктуемыхъ грубой текущей дѣйствительностью. И этого литераторъ-обыватель никогда не могъ ей простить, не будучи въ состояніи понять, какъ можно "священнодѣйствіе у печатнаго станка" превратить въ житейскую, обыденную работу, и притомъ -- за деньги. Онъ не могъ понять той простой истины, что силу печати составляютъ не жрецы, справляющіе именины сердца, а рабочіе пера, для которыхъ это перо такое же орудіе въ житейской борьбѣ, какъ топоръ для плотника, ножницы и игла для портнаго, молотокъ и колодка для сапожника.
   Многое измѣнилось съ тѣхъ поръ, когда Гацискій велъ извѣстный споръ съ г. Мордовцевымъ о жизненности провинціи. Для насъ это уже исторія, но въ ней заключается своя поучительность. Въ спорѣ литераторъ-обыватель коснулся отличительныхъ свойствъ положенія писателя столичнаго и провинціальнаго. "А. С. Гацискій съ добродушною наивностью любилъ изображать себя "волжскимъ бурлакомъ", какъ бы въ противоположность "департаментскимъ чиновникамъ" петербургской прессы. Казанскій литераторъ-обыватель, въ сборникѣ "Первый шагъ", съ безсознательной мѣткостью коснулся еще одной черты, выгодно, по его мнѣнію, отличающей писателей областниковъ. Мы,-- писалъ онъ,-- относимся къ литературѣ безкорыстно. Вы получаете отъ нея, мы на нее тратимъ. Вы пишете, чтобы жить, мы живемъ, чтобы писать".
   Прошло двадцать лѣтъ съ небольшимъ, и провинціальная пресса настолько уже стала на ноги, что и провинціальный литераторъ сталъ "получать отъ нея", сравнявшись въ этомъ отношеніи съ своимъ столичнымъ товарищемъ. И въ тоже время кореннымъ образомъ измѣнилось его положеніе. Онъ больше не вынужденъ служить, чтобы имѣть возможность писать, и хотя пересталъ считать себя "волжскимъ бурлакомъ",-- сталъ несравненно свободнѣе и самостоятельнѣе. "Только газета,-- замѣчаетъ г-нъ Короленко,-- которая не кормится отъ стороннихъ источниковъ, а сама даетъ средства своимъ работникамъ, является органомъ независимаго мнѣнія, тою новою силою, которая, имѣя собственную точку опоры, дѣйствительно движетъ и поворачиваетъ окружающій ее міръ частныхъ своекорыстныхъ интересовъ... Правда,-- продолжаетъ авторъ,-- и теперь провинціальная пресса еще далека отъ этого положенія: она почти вся въ рукахъ издателя-промышленника. Но провинціальный писатель, отдавшійся нераздѣльно одной литературѣ, уже народился и ищетъ приложенія своимъ силамъ. Онъ бродитъ порой изъ города въ городъ, надѣется, подымаетъ значеніе той или другой газеты, разочаровывается и опять ищетъ, пристраивается и опять "выходитъ изъ газеты". Онъ повторяетъ собой прежнюю исторію "оживленія" губернскихъ органовъ, только роль прежнихъ администраторовъ играетъ теперь для него торгашъ и промышленникъ".
   Иными словами, въ печати произошла эволюція, которую можно сравнить съ общей эволюціей русскаго хозяйства. Послѣднее изъ стадіи натуральнаго перешло въ денежное хозяйство, производящее на продажу, что ввело его въ общій міровой круговоротъ товарнаго производства. Печать изъ стадіи безкорыстнаго влеченія къ идеѣ, къ чистой, внѣ реальныхъ интересовъ мысли, изъ платоническаго занятія, которому литераторъ-обыватель предавался изъ чести, перешла въ форму житейскаго, насущнаго дѣла, съ которымъ всѣ къ нему прикосновенные связаны прежде всего матеріальнымъ интересомъ. Капиталъ, въ лицѣ "торгаша-промышленника", понялъ, что дѣло это небезвыгодное, что въ умѣлыхъ рукахъ оно можетъ приносить и прямо, и косвенно значительный барышъ. Идеалисты типа литератора-обывателя, кормившіеся отъ канцелярій и всякихъ бюрократическихъ "предпріятій", готовы были скорбѣть о семъ, видя въ грубомъ словѣ "барышъ" нѣчто для литературы унизительное, а для своей писательской чести поносное. Они -- жрецы, священнодѣйствующіе у печатнаго станка, все житейское должно быть имъ чуждо. Каждый изъ нихъ готовъ былъ повторять:
   
   Не для житейскаго волненья,
   Не для корысти, не для битвъ,
   Мы рождены для вдохновенья,
   Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.
   
   Деньги, получаемыя ими изъ канцелярій всякихъ вѣдомствъ 20-го числа, не имѣли въ ихъ глазахъ никакого значенія, хотя и получали они ихъ съ неукоснительной аккуратностью. Торгашъ-промышленникъ, видимо, смущающій и г. Короленко, конечно, представлялся имъ чѣмъ-то въ родѣ пирата, превратившаго ладью свободной мысли волжскаго бурлака въ лодку ушкуйника, грабящаго мирнаго обывателя.
   При натуральномъ хозяйствѣ производитель очень мало заинтересованъ куплей-продажей, спросомъ вообще на его продукты, которые онъ заготовляетъ исключительно для себя. То же самое было и въ первой стадіи печати, въ которой подвивались литераторы-обыватели, восхищенные самымъ процессомъ больше, чѣмъ заинтересованные распространеніемъ своихъ идей. И дѣйствительно, самыя идеи были такого сорта, что заинтересовать могли такихъ же любителей, какъ и авторы всѣхъ этихъ изслѣдованій о мѣстѣ битвы на рѣкѣ Сити или о вотчинѣ кн. Пожарскаго.
   Въ этомъ младенческомъ періодѣ провинціальной, лучше сказать -- областной печати отразилась бѣдность областной жизни, только-только начавшей свой трудный переходъ отъ умирающаго натуральнаго, узко-мѣстнаго хозяйства къ широкому товарному производству, тысячами неуловимыхъ нитей связаннаго какъ съ общими условіями всей страны, такъ даже и міровыми.
   Что это дѣйствительно такъ, можно видѣть изъ совпаденія начала эпохи развитія мѣстной печати съ началомъ упадка чисто земледѣльческаго хозяйства и переходомъ къ крупной промышленности. И то, и другое можно отнести къ серединѣ 80-хъ годовъ. Если взять одну только поволжскую прессу, въ исторіи которой Гапискій сыгралъ несомнѣнную роль, то здѣсь эта связь особенно явственна.
   Въ концѣ 70-хъ годовъ на Волгѣ же насчитывалось и трехъ свободныхъ, т. е. не административныхъ газетъ. Въ то же время и торговое движеніе на этой главной артеріи восточной полосы Россіи было до крайности слабое. На ней еще можно было и въ самомъ дѣлѣ видѣть живыхъ бурлаковъ, какъ они изображены Рѣпинымъ и съ которыми любилъ себя сравнивать Гацискій. Только въ концѣ 70-хь годовъ появился на Волгѣ первый американскаго типа пароходъ, какихъ теперь до сотни шмыгаетъ по Волгѣ, и назывался онъ "Переворотъ". Только одна желѣзная дорога подходила къ этому обширнѣйшему водному русскому бассейну, гдѣ въ полномъ смыслѣ было сонное царство. Изрѣдка эту тишину нарушали событія, въ родѣ самарскаго голода, свидѣтельствовавшія о наступленіи трудныхъ дней, когда этому долженъ быть положенъ конецъ.
   Двадцать лѣтъ спустя, картина сильно мѣняется. Вмѣстѣ съ бурлакомъ, котораго изгналъ пароходъ, тысячами свистковъ нарушающій тишину волжскаго раздолья, исчезъ литераторъ-обыватель, котораго вытѣснилъ литераторъ-работникъ, пишущій для того, чтобы жить, и валящій въ этомъ писаніи смыслъ жизни. Тѣ общественно-экономическія условія, совокупность которыхъ называется капиталомъ, создали печать, тоже областную, но ни мало не похожую на печать обывателя-литератора. Явилась живая, бойкая газета, которыхъ на Волгѣ теперь, несмотря на всѣ трудности, отнюдь не меньшія теперь, чѣмъ во времена литератора-обывателя, насчитывается десятками. Явились газетные сотрудники, свободные отъ канцелярій и 20-го числа, явились и интересы, далеко необывательскаго порядка, а вмѣстѣ съ тѣмъ и борьба этихъ интересовъ, дающая специфическую окраску разнымъ органамъ.
   Отмѣчаемая нами связь газеты и и торговаго движенія не должна смущать насъ. Такъ было не только у насъ. Вотъ что, напр., говоритъ проф. Випперъ о зарожденіи печати на Западѣ: "Агенты торговыхъ домовъ составляли листки товарныхъ цѣнъ и вексельныхъ курсовъ и посылали ихъ своимъ патронамъ. Важность политическихъ измѣненій для оборота товаровъ и настроенія биржи заставила купцовъ весьма рано организовать въ такихъ центрахъ, какъ Антверпенъ и Ліонъ, политическую кореспонденцію. Изъ купеческихъ отчетовъ, очень обстоятельныхъ, полныхъ наблюденій, характеристикъ и описаній событій,-- и возникли первыя газеты" {См. "Общество, государство, культура на Западѣ въ XVI в.", "М. В.", августъ, 1897 г.}.
   Каждый "торгашъ-промышленникъ" преслѣдуетъ въ отдѣльности свои торгашескіе интересы, но понемногу создается общественная особая сила, именуемая печатью, которая имѣетъ и свой особый, вовсе не торгашскій интересъ, сознательно ею преслѣдуемый. Этотъ интересъ заключается въ томъ, чтобы быть сильной и независимой экономически. И только тогда областная печать можетъ выполнить ту миссію, о которой такъ краснорѣчиво говоритъ г. Короленко.
   "Намъ нужна, намъ настоятельно необходима областная печать, и теперь это ощущается особенно ясно. Жизнь необыкновенно усложняется, и каково бы ни было направленіе нашей государственной дѣятельности, никто не сомнѣвается, что для ея успѣха необходимо новое и сочувственное отношеніе всѣхъ слоевъ общества. Между тѣмъ, и вглубь, и вширь мы, не смотря на свое прославленное даже въ учебникахъ единство, въ сущности далеко не едины; Не говоря о малограмотномъ народѣ, хранящемъ допотопныя понятія о самыхъ основаніяхъ нашего гражданскаго строя, Россія такъ необъятна вширь, что всякая государственная идея, какъ бы живо она ни сознавалась въ центрахъ, рискуетъ замереть прежде, чѣмъ дойдетъ до окраинъ. Начиная отъ внутреннихъ губерніи Европейской Россіи, чутко вздрагивающихъ при каждомъ новомъ вѣяніи изъ центровъ, и кончая сѣверовостокомъ Сибири, занятымъ "несовершенно-подданными" (по опредѣленію Свода Законовъ) чукчами, которые не испытываютъ уже ни въ какой мѣрѣ вліянія нашей культуры и нашего государственнаго права, наше отечество похоже на гиганта, вяло раскинувшагося на огромномъ пространствѣ, съ отекшими членами, не проводящими къ оконечностямъ нервныхъ токовъ отъ центра. И это-то мы называемъ нашимъ единствомъ, и при этомъ мы боимся не инертности, а слишкомъ, будто бы, быстраго прогресса. Между тѣмъ, никакіе воображаемые сепаратизмы, никакія областныя учрежденія, со всѣмъ разнообразіемъ ихъ мѣстныхъ особенностей не могутъ доставить нашему единству; нашему дальнѣйшему гармоническому развитію тѣхъ по истинѣ устрашающихъ препятствій, какія ставятся этой инертностью нашего государственнаго организма, этой бездѣятельностью его областей.
   "И вотъ почему всякій очагъ живой мѣстной мысли, который пытается провести въ своемъ уголкѣ общую идею, общія свѣдѣнія, который направляетъ дремлющее вниманіе далекаго захолустья на тѣ же предметы, о которыхъ думаютъ и говорятъ въ центрахъ общей жизни отечества, который будитъ гражданскіе интересы и чувства, направляя ихъ на вопросы общаго блага, является прежде всего могучимъ органомъ объединенія и развитія. И вотъ почему вопросъ о будущемъ освобожденіи областного слова является для нашего огромнаго отечества настоятельнымъ и насущнымъ".
   Первое условіе правильнаго функціонированія печати именно въ томъ и заключается, чтобы газета не только не нуждалась въ субсидіяхъ и въ разныхъ филантропіяхъ, хотя бы проистекающихъ отъ чистаго сердца идеальнѣйшаго идеалиста, а чтобы она сама себя кормила и нивъ комъ не нуждалась. И этого мѣстная печать уже достигла, хотя размѣры ея оборотовъ пока весьма скромны, сравнительно съ печатью столичною. Но если взять во вниманіе срокъ, въ теченіе котораго отъ жалкаго листка, издаваемаго на гроши, она шагнула къ настоящей газетѣ, стоимостью въ десятки тысячъ, то успѣхи ея прямо поразительны.
   Натуральная эпоха печатнаго слова въ провинціи теперь закончена, по нельзя не помянуть ее добрымъ словомъ, какъ это дѣлаетъ почтенный авторъ, котораго мы не разъ цитировали.
   "Если теперь въ провинціи уже есть своя пресса, если въ ней то и дѣло закипаетъ уже систематическое изслѣдованіе, если на смѣну литератора-обывателя приходитъ новый типъ писателя, -- независимаго работника уже отдѣльнаго литературнаго труда; если, наконецъ, мы близки къ тону времени, когда предубѣжденіе противъ провинціальнаго печатнаго слова окончательно разрушится, то этимъ въ весьма значительной степени мы будемъ обязаны разностороннимъ усиліямъ "литератора-обывателя", который заслужилъ всею своею одинокой и самоотверженной работой вѣчную и благодарную память".
   Съ этими прочувствованными словами, оставивъ въ сторонѣ нѣкоторое ихъ преувеличеніе, нельзя не согласиться. Вліяніе литератора-обывателя, его чистыхъ думъ и намѣреній, до сихъ поръ чувствуется въ провинціальной печати, въ общемъ сохранившей эту чистоту, не смотря на несравненно болѣе тяжкія условія, чѣмъ тѣ, въ которыя поставлена столичная. Она не повинна до сихъ поръ ни въ шовинизмѣ, ни въ національной травлѣ, ни въ порнографіи. Даже вліяніе капитала, отъ котораго она въ значительной степени зависитъ, далеко меньше въ ней, чѣмъ въ столичной, и здѣсь-то сказывается сила традицій, завѣщанныхъ литераторомъ-обывателемъ. Его самоотверженность, безкорыстіе и идейность внушаетъ глубокое почтеніе его болѣе живымъ и смѣлымъ замѣстителямъ. Эти же высокіе качества создали извѣстную требовательность провинціальнаго, читателя, чутко относящагося къ каждому нарушенію литературнаго кодекса обязательныхъ нравственныхъ правилъ.

-----

   Эволюція провинціальной печати, приведшая отъ литератора-обывателя къ литератору-работнику, независимому отъ канцелярской работы, должна быть разсматриваема въ болѣе широкомъ масштабѣ. Въ сущности, съ провинціальной печатью происходитъ то же, что и со всей русской печатью, что давно уже пережила западно-европейская, тамъ создался особый писательскій классъ, съ своими особыми классовыми интересами, опирающимися на чисто экономическомъ фундаментѣ, во главу угла котораго поставлена защита авторскаго права. У насъ писатели только теперь начинаютъ сознавать всю важность для печати этихъ классовыхъ правъ, безъ точнаго опредѣленія которыхъ немыслимо самое существованіе независимой печати.
   Здѣсь необходимо небольшое отступленіе. Мы увѣрены, что для многихъ читателей непривычно звучитъ это слово "писатель-работникъ". Мы вѣдь такіе возышенные идеалисты, что, кромѣ 20-го числа, не признаемъ никакихъ другихъ источниковъ существованія, и самая мысль, что писатель своимъ перомъ прежде всего работаетъ для себя, для удовлетворенія нуждъ своего бреннаго существа, можетъ показаться многимъ прямо-таки профанаціей священнаго званія писателя, пророка и учителя. Но, къ сожалѣнію, за великіе грѣхи людей, давно уже миновало время, когда воронъ, по божьему велѣнію, кормилъ пророковъ въ пустынѣ, и приходится теперь volens-nolens заботиться объ этомъ самимъ.
   Дѣло въ томъ, что по мѣрѣ усложненія общественной жизни происходить раздѣленіе функцій, "дифференціація и интеграція". То же произошло и въ писательскомъ дѣлѣ. Изъ ряда литераторовъ-обывателей, баловавшихъ перомъ при поддержкѣ разныхъ другихъ "функцій", выдѣлился писатель, знающій одно дѣло -- писательское -- и имъ живущій. Въ общей сложности составился весьма почтенный количествомъ классъ, существованіе котораго до сихъ поръ какъ-то крайне неопредѣленно. Съ одной стороны, какъ будто и очень почтенно званіе писателя, работника мысли, учителя и проч. Но, съ другой стороны, оно ничѣмъ не ограждено и подвержено тысячѣ случайностей.
   Во многомъ здѣсь виноваты и сами "пророки и учителя", которые не вполнѣ еще сознали свой классовой, писательскій интересъ, и даже въ такое дѣло, какъ "союзъ взаимопомощи русскихъ писателей", съумѣли внести странный, для сторонняго наблюдателя непонятный, раздоръ. Работая въ различныхъ, иногда рѣзко противоположныхъ изданіяхъ, писателя привыкли дѣлиться на "партіи", не чувствующія потребности дружно отстаивать свои рабочіе интересы внѣ зависимости отъ знаменъ, подъ которыми они выступаютъ.
   Мы не сомнѣваемся, что жизнь въ концѣ концовъ заставить писателей самымъ осязательнымъ образомъ почувствовать и понять необходимость защиты своихъ классовыхъ интересовъ, безъ чего немыслимо самое существованіе печати. Ей грозила бы полная приниженность, еслибы писательскіе раздоры и платоническое отношеніе къ авторскому труду помѣшали осуществленію того, что давно уже завоевало себѣ право гражданства на Западѣ, а именно -- могущественныхъ союзовъ писателей, союзовъ, какъ національныхъ, такъ и международныхъ, преслѣдующихъ одну единственную цѣль -- защиту правъ писателя-работника.
   Очень любопытную въ этомъ отношеніи книгу издалъ недавно профессоръ новороссійскаго университета Казанскій о "Международномъ союзѣ для охраны литературно-артистической собственности". Написанная талантливо и живо, съ полнымъ знатенъ вопроса, которому посвящена богатая литература,-- книга почтеннаго профессора заслуживаетъ полнаго вниманія читателей, и среди нихъ -- прежде всего писателей. Она разсѣеваетъ многіе предразсудки, весьма распространенные въ большой публикѣ относительно писательской дѣятельности, -- предразсудки, до сихъ поръ сильно мѣшающіе осуществленію одного изъ необходимѣйшихъ учрежденій -- литературной конвенціи Россіи съ Западомъ.
   Литературная конвенція!
   Право, для многихъ это словечко звучитъ, какъ "металлъ и жупелъ" для замоскворѣцкой купчихи. Литературная конвенція, это -- прекращенія безданнаго и безпошлиннаго пользованія чужими произведеніями, чѣмъ живетъ добрая половина русской печати, взятой en gros. Многимъ, пожалуй, можетъ показаться, что прекратить такое литературное пиратство значитъ подорвать бѣдную русскую прессу, которой придется сократить себя чуть не на половину. Въ особенности теперь, когда издательства всякихъ "популярныхъ, общедоступныхъ, дешевыхъ библіотекъ" растутъ, какъ грибы послѣ дождя. Чѣмъ будетъ питаться бѣдная русская мысль, когда конвенція ставитъ на стражѣ авторскихъ интересовъ западныхъ писателей, у которыхъ она привыкла черпать вдохновенія? Наконецъ, читатель, этотъ русскій читатель, до сихъ поръ видящій въ книгѣ бездѣлку, вещь, не имѣющую цѣны,-- что будетъ онъ дѣлать, если та же конвенція вдругъ поведетъ къ вздорожанію цѣны книги? Вѣдь, онъ совсѣмъ тогда бросить читать, отъ чего будетъ немалый ущербъ просвѣщенію.
   Но ревнители просвѣщенія могутъ успокоиться.
   Въ этомъ васъ убѣждаетъ не столько книга почтеннаго профессора, сколько примѣръ Запада, гдѣ пока никакого ущерба просвѣщенію конвенція не причинила, гдѣ издательская дѣятельность только послѣ конвенціи получила прочную опору, а національная мысль въ той же конвенціи нашла могущественный стимулъ къ дальнѣйшему развитію.
   Иначе и быть не можетъ. Потому что конвенція есть прежде всего актъ международной, т. е. общечеловѣческой справедливости. А справедливость, въ какую бы область мы ее ни внесли, ничего, кромѣ увеличенія человѣческихъ благъ, дать не можетъ. Тѣмъ болѣе, если мы ее вносимъ въ царство мысли, каковымъ представляется вся человѣческая печать, взятая въ совокупности.
   "Отношенія авторовъ и публики,-- говоритъ проф. Казанскій,-- одни и тѣ же во всѣхъ образованныхъ странахъ. Авторское право всюду покоится на однихъ и тѣхъ же основаніяхъ. Вопросъ о правахъ автора -- вопросъ о положеніи рабочаго. Въ области авторскаго права нѣтъ имуществъ, доставшихся черезъ десятки И сотни лѣтъ, нѣтъ также имуществъ, пріобрѣтенныхъ насиліемъ и хитростью. Здѣсь идетъ вопросъ только о положеніи трудящагося пролетарія и его семьи, трудящагося на пользу общую, увеличивающаго сумму общаго благосостоянія. Защищая національныхъ авторовъ, мы не можемъ, не впадая въ противорѣчіе сами съ собой, не защищать иностранныхъ. Того требуютъ ваши общія представленія о неразрывной связи между человѣкомъ и плодомъ его труда, о должномъ, о правѣ, о справедливости. Можно ли признавать за иностраннымъ купцомъ праві на его товары, за сапожникомъ -- на его сапоги, и не признавать права автора на его твореніе, которымъ онъ болѣлъ и мучился, на которое тратилъ лучшія силы души?"
   На такой вопросъ не можетъ быть двухъ отвѣтовъ. Но стоитъ перейти отъ теоріи къ практикѣ, и картина сразу мѣняется. На первый планъ выступаютъ указанные выше интересы "бѣднаго читателя", "русской мысли" и издателей. Объ авторахъ пока умолчимъ. Русскіе авторы, какъ извѣстно, образцы безкорыстія, что въ переводѣ на житейскій языкъ значить, что они до сихъ поръ мала получали, и потому не научились цѣнить свой трудъ.
   Стоитъ, однако, заглянуть по-глубже, "въ корень вещей", и мы убѣждаемся, что конвенція ничего не нарушаетъ и ничему не грозить.
   Начнемъ съ издателей,-- не потому, чтобы ихъ интересъ въ этомъ вопросѣ преобладалъ надъ прочими, но на ихъ примѣрѣ дѣло особенно уясняется. Къ тему же, издатели -- наиболѣе ярые противники конвенціи. Имъ кажется, что прямая ихъ выгода заключается въ свободъ переводовъ иностранныхъ изданій.
   "Перепечатывая ихъ и переводя, они могутъ, по ихъ разсчетамъ, класть въ карманъ всю ту сумму, которая слѣдовало бы автору, если бы онъ пользовался международной защитой. Разсчетъ весьма не сложный, во, къ счастью, ошибочный. На практикѣ, конкурренція между издателями лишаетъ ихъ даже тѣхъ выгодъ, которыя получаются ими отъ работъ національныхъ. Бѣшеная конкурренція убила въ тридцатыхъ годахъ бельгійскія контрафакторскія предпріятія. Безграничная конкурренція между американскими издателями привела ихъ къ ходатайствамъ о присоединеніи Соединенныхъ Штатовъ къ бернскому союзу духовной собственности. На самомъ дѣлѣ, при конвенціи каждое произ веденіе издается однимъ лицомъ, которое и пускаетъ его въ оборотъ по разумной цѣнѣ, такъ, чтобы продать возможно большее число экземпляровъ и получить большее вознагражденіе. При свободѣ же перепечатки каждый издатель можетъ выпустить любую работу. Отсюда борьба за то, кто первый достанетъ извѣстное произведеніе, первый поддѣлаетъ его и пустить въ оборотъ по болѣе низкой цѣнѣ. А эта борьба требуетъ такихъ большихъ денегъ, что гораздо выгоднѣе заплатить извѣстную сумму автору, имѣть возможность разсчитывать на опредѣленный сбытъ, не прибѣгая къ некрасивымъ пріемамъ безстыдной конкурренціи".
   Такое заключеніе почтеннаго автора можно бы подкрѣпить массой примѣровъ изъ текущей дѣйствительности. Благодаря современному спросу на книгу, началась у насъ настоящая скачка на призъ среди издателей. На одну и ту же книгу иностраннаго автора накидываются разомъ нѣсколько издателей, каждый торопится ни дать поскорѣе, почему переводятъ на спѣхъ, раздирая книгу на части и раздавая ее сразу десяти переводчикамъ. Можно себѣ представить, какой получается переводъ! Для примѣра, стоить сравнить нѣсколько одновременно вышедшихъ переводовъ Генри Джорджа "Прогрессъ и бѣдность". Съ цѣлью удешевить изданіе, берутъ переводчиковъ "цѣною подешевле" и получаются переводы столь блестящіе, какъ недавно обратившій на себя общее вниманіе переводъ Сенкевича, сдѣланный какимъ-то г. Домбровскимъ. Мало того, книги урѣзываются, блестящія произведенія иностранной литературы выходятъ въ изуродованномъ видѣ, искромсанные неумѣлой рукой лавочника-издателя, которому ихъ нужно втиснуть въ извѣстный размѣръ. Совершенно также коверкаютъ и уродуютъ русскихъ писателей. Всѣмъ памятенъ еще знаменитый переводъ какого-то нѣмца "Анны Карениной", въ которомъ эпиграфъ -- "Мнѣ отмщенье, Азъ воздамъ" -- переведенъ такъ: "die Rache ist süss, ich spiele Ass",T.-e. "месть пріятна, хожу съ туза". Г. Тверской говорить, напр., объ американскихъ переводахъ русскихъ классиковъ, что "они, въ большинствѣ случаевъ, просто невозможны. Въ нихъ не только почти всегда безвозвратно утрачена индивидуальная прелесть извѣстнаго писателя, но почти на каждой страницѣ попадаются самыя непростительныя извращенія и даже прямые абсурды". И это потому, что за переводы берется всякій, не спрашивая автора и стараясь только опередить конкуррента. Спрашивается, если такому состоянію вещей конвенція положитъ конецъ,-- стоитъ жалѣть объ этомъ?
   Но цѣна книгѣ при конвенціи возрастетъ?!
   Нѣтъ и это невѣрно, какъ показываетъ примѣръ Запада, гдѣ послѣ конвенціи цѣна книгъ ни мало не возросла, и по очень простой причинѣ. Цѣну книги нельзя поднять выше извѣстной средней, которая устанавливается на рынкѣ спросомъ и предложеніемъ, какъ и для всякаго товара. Ея покупать не станутъ, если она выше этой цѣны. Въ особенности это вѣрно на книжномъ рынкѣ у насъ, гдѣ книга до сихъ поръ не есть предметъ первой необходимости, и спросъ приходится вызывать. Книга не желѣзо, на которое можно поднять цѣну путемъ покровительственной пошлины. Введеніе конвенціи можетъ вызвать временное колебаніе цѣнъ на книгу, такъ какъ исчезнетъ нѣсколько мелкихъ издателей. Да и то врядъ ли въ сторону повышенія, потому что не въ разсчетахъ остающихся издателей повышеніемъ цѣны сокращать объемъ своей дѣятельности. Тѣмъ болѣе, что конкурревція не исчезнетъ съ введеніемъ конвенціи,-- она только получитъ характеръ правильнаго разсчета, при которомъ можно, болѣе или менѣе, предвидѣть прибыль и убытокъ, чего предвидѣть теперь нѣтъ возможности.
   Намъ кажется, что издательское дѣло въ Россіи стоитъ наканунѣ такихъ же ходатайствъ о заключеніи конвенціи, какъ было въ Бельгіи, Соединенныхъ Штатахъ и Германіи. Этого требуетъ насущная необходимость упорядочить это дѣло, въ которомъ съ каждымъ днемъ усиливается безшабашная конкурренція, сама подкапывающая себѣ почву, отчего никто не выигрываетъ, а теряютъ всѣ -- и издатели, и читатели.
   Переходимъ теперь къ возраженіямъ "высшаго порядка", къ духовной сторонѣ дѣла.
   "Многіе полагаютъ,-- говоритъ проф. Казанскій,-- что благо народное требуетъ, чтобы мѣстные издатели имѣли право свободно перепечатывать, переводить, давать на сценѣ и воспроизводить все, что появляется за-границей. Нѣтъ лучшаго средства, говорятъ они, для оживленія духовной жизни страны, какъ выбросить на народный рынокъ побольше иностранныхъ произведеній. Разсужденіе это, пожалуй, вѣрно, что касается народовъ, вовсе неспособныхъ къ самостоятельной духовной жизни. Если народъ самъ ничего не производить, то, быть можетъ, контрафакція и подходящее средство для того, чтобы наполнить его рынокъ большимъ числомъ духовныхъ твореній. Но такихъ народовъ въ образованныхъ частяхъ свѣта мы не знаемъ, сама возможность существованія мъ сомнительна. Для народовъ же, способныхъ къ духовной жизни, свобода контрафакціи иностранныхъ произведеній есть зло. Она убиваетъ національную духовную дѣятельность. Мѣстные авторы не могутъ конкуррировать съ жонтрг факторскими произведеніями, за которыя не платится гонорара. Поэтому, лучшія интеллектуальныя силы уходятъ въ другія профессіи. Остающіяся принуждаются къ усиленному и торопливому творчеству. Уровень національныхъ произведеній вслѣдствіе этого неминуемо падаетъ, а за нимъ понижается и общій духовный уровень страны. Репрессаліи со стороны иностранныхъ государствъ лишаютъ авторовъ и заграничнаго заработка. Ихъ произведенія, поддѣлываемыя за-границей, расходятся въ искаженномъ видѣ, компрометируя ихъ славу и геній ихъ народа. Что же получаетъ страна въ вознагражденіе? Массу, обыкновенно дрянныхъ, но дешевыхъ "промышленныхъ" поддѣлокъ иностранныхъ произведеній {Въ библіографическомъ отдѣлѣ нашего журнала не разъ обращалось вниманіе на такого рода поддѣлки. См., напр., библ. отд. янв. 1896 г., отзывъ о книгѣ Штрайслера, изд. "Библіотеки для всѣхъ", и Ле-Вона, изд. "Международной библіотеки".}. Можно ли радоваться, что на рынокъ поступаетъ сразу нѣсколько поспѣшно сдѣланныхъ переводовъ новаго иностраннаго произведенія вмѣсто одного хорошаго, изданнаго съ разрѣшенія и подъ контролемъ автора?.. Не дорожи ли для народа одно національное твореніе сотни иностранныхъ, въ особенности, если имѣть въ виду, что, при свободѣ перевода, переводятъ и печатаютъ всякую дрянь, такъ какъ и ничтожное произведеніе, если случится конкурренціи, окупается. Но заслуживаетъ ли національная духовная дѣятельность особой охраны со стороны государства?"
   Такова въ сжатыхъ словахъ важнѣйшая сторона конвенціи, которую не хотятъ видѣть ея противники. Въ своихъ близорукихъ разсчетахъ, заботясь о временныхъ, якобы возможныхъ, затрудненіяхъ, они упускаютъ изъ виду будущее родной литературы. Оригинальные писатели, вытѣсняемые съ книжнаго рынка переводами и компиляціями, или сходятъ со сцены, или берутся сами за тѣ же переводы и передѣлки, на которые есть спросъ. Можно сказать, что, по мѣрѣ роста арміи переводчиковъ компиляторовъ, сокращается число оригинальныхъ писателей. Безспорно, настоящій, прирожденный талантъ, сжигаемый искрой божіей, въ концѣ концовъ выдвинетъ такого писателя. Но тысячи другихъ, менѣе стойкихъ, талантливыхъ и вдохновенныхъ, гибнуть безплодно для родной литературы, и если для этихъ тысячъ конвенція является своего рода покровительственной пошлиной, то да будетъ! Этому можно только порадоваться. Да и вообще, въ нашъ меркантильный вѣкъ, при современныхъ условіяхъ, все, что ставить книгу и ея производителя въ условія, общія всѣмъ другимъ производствамъ, только упрочиваетъ значеніе книги. И обратно, всякое выдѣленіе ея въ разрядъ какого-то особаго, "безцѣннаго" товара, можетъ только гибельно отразиться на судьбахъ книги и авторовъ.
   Тутъ мы можемъ перейти къ тому, что мы назвали выше классовымъ интересомъ писателей.
   Когда рѣчь идетъ объ огражденіи фабричныхъ рабочихъ, врядъ ли нынѣ найдется хоть одинъ разумный человѣкъ, который не привѣтствовалъ бы, напр., новаго фабричнаго закона, нормирующаго рабочій день. Всякому ясно, что этимъ закономъ, защищающимъ классовой интересъ рабочихъ, оказывается огромная услуга не только рабочимъ,-- хотя имъ прежде всего,-- по всей странѣ. Законъ, оберегая силы рабочаго класса, подымаетъ ихъ культурный уровень и сберегаетъ странѣ тысячи жизней, спасая рабочихъ отъ вырожденія.
   Но разъ вопросъ заходить объ авторахъ, для огромнаго большинства даже самихъ писателей у насъ, кажется, будто такой законъ, ограждающій ихъ трудъ, есть какъ бы посягательство на чьи-то права. Имѣются въ виду, конечно, потребители, т. е. читатель, интересъ котораго, будто бы, при этомъ пострадаетъ. Мы уже видѣли, что въ разсматриваемомъ вопросѣ этого бояться нечего. Чувствительныя души, до сихъ поръ взирающія на писателя съ точки зрѣнія провинціальныхъ барышень, которымъ "литераторъ" представляется въ образѣ вдохновеннаго учителя, съ длинными, разметанными по плечамъ вихрями,-- никакъ не могутъ понять, что онъ прежде всего человѣкъ. "Время, когда серьезные авторы были, преимущественно, изъ состоятельныхъ людей, масса же писакъ стояла очень не высоко, миновало. Мнѣніе, что охрана покровительствуетъ только литературнымъ шарлатанамъ, столь же невѣрно для современной національной жизни, какъ и для международной. Великая семья, или великая армія духовныхъ работниковъ считается нынѣ сотнями тысячъ лицъ. Среди этихъ тысячъ громадное большинство служитъ дѣлу серьезно, съ убѣжденіемъ, но въ то же время нуждается въ заработкѣ, нуждается въ національной и международной охранѣ своего труда, потому что живетъ только своимъ трудомъ".
   Насколько эти простыя и ясныя положенія почтеннаго автора разбираемой книги не вошли еще въ общее сознаніе, показываетъ примѣръ ходатайства одного русскаго просвѣтительнаго общества объ ограниченіи авторскаго права. Въ свое время мы отмѣтили и высмѣяли нелѣпость этого, на первый взглядъ "либеральнаго", ходатайства {См. "М. В." 1895 г., апрѣль, "Критическія замѣтки".}. Мы писали тогда: "Филантропія хороша въ личныхъ отношеніяхъ людей, но нельзя на ней строить общественнаго дѣла. Все, что въ общественной жизни основано на филантропическихъ началахъ, "смертію умретъ" тамъ, гдѣ эта жизнь зиждется на началахъ, не имѣющихъ ничего общаго съ филантропическими".
   И классъ писателей, для возможно полнаго и возможно правильнаго въ общественномъ смыслѣ выполненія своихъ функцій, требуетъ прежде всего защиты своихъ классовыхъ, писательскихъ, т. е. рабочихъ интересовъ. Какъ и въ вопросѣ обще-рабочемъ, такая защита есть не только частное дѣло писателей, но дѣло общественнаго значенія, вліяющее на общій культурный уровень страны. Она подымаетъ, во-первыхъ, самосознаніе писателей, дѣлая ихъ независимѣе и, въ соотвѣтствіи съ тѣмъ, строже къ выполненію своего долга. Получая права, писатели принимаютъ и опредѣленныя обязательства. Безкорыстное служеніе долгу, конечно, почтенное и высокое дѣло. Но требовать самоотверженности нельзя,-- она есть доблесть, нѣчто индивидуальное, не подлежащее, такъ сказать, общественному учету. Во-вторыхъ, повышая экономическій уровень писательскаго класса, защита повышаетъ производительность литературы. Это такая аксіома, доказывать которую нынѣ было бы странно. Самый непроизводительный рабочій, это -- дешевый рабочій.
   "Всѣ литературно-артистическія общества стремятся, въ сущности, къ тѣмъ же главнымъ цѣлямъ, -- говоритъ проф. Каванскій.-- Всѣ имѣютъ девизомъ: независимость, достоинство, солидарность, предусмотрительность и самостоятельность. Они замѣнили въ нашемъ поколѣніи излишній индивидуализмъ, безпечность и паразитство писателей прошлыхъ временъ. Профессіональные синдикаты, національные и международные, стоятъ выпѣ на стражѣ интересовъ авторовъ, содѣйствуя, по мѣрѣ возможности, рядомъ съ другими важными задачами, и развитію международнаго авторскаго права".
   Мы полагаемъ, поэтому, что одной изъ ближайшихъ задачъ недавно образованнаго "союза взаимопомощи русскихъ писателей" должно быть возбужденіе ходатайства о присоединеніи Россіи къ литературно артистической международной конвенціи. Въ настоящее время одна Россія, изъ всѣхъ культурныхъ странъ, не примкнула къ конвенціи бернскаго союза.
   "Особенныя усилія,-- говоритъ авторъ, -- были сдѣланы за послѣднее время въ пользу привлеченія Россіи въ бернскій союзъ. По постановленію антверпенскаго конгресса 1894 г., коммиссія международной литературной и артистической ассоціаціи выработала особый мемуаръ относительно литературной собственности въ Россіи. Мемуаръ былъ переданъ въ Петербургъ международнымъ бюро. Дрезденскій конгрессъ выразилъ пожеланіе, чтобы Россія какъ въ своей національной жизни, такъ и въ международныхъ сношеніяхъ примкнула къ современнымъ идеямъ авторскаго права. Особыя миссіи снаряжались въ Россію подъ знаменемъ франкорусской дружбы и безъ него. Особыя воззванія писались въ русскую прессу. Выступали и среди русскихъ защитники справедливости и серьезныхъ интересовъ національнаго развитія Россіи. Все напрасно. Русскіе авторы о своихъ интересахъ молчатъ. Русскіе издатели еще не прогорѣли, выпуская конкуррирующія изданія ходкихъ иностранныхъ сочиненій. Русскіе журналы не замѣчаютъ того, что общество мало интересуется преподносимой ему иностранщиной. Наконецъ, наше правительство недостаточно сознаетъ, что все будущее Россіи въ свободномъ расцвѣтѣ народнаго генія, въ поднятіи духовнаго уровня народа, въ зрѣломъ и живомъ народномъ чувствѣ и мышленіи, въ самостоятельности и непосредственности научнаго и художественнаго творчества русской націи. Общее культурное возрожденіе страны или общее крушеніе -- вотъ дилемма, которую ставить исторія нашему отечеству".
   А въ этомъ культурномъ возрожденіи -- печати, безспорно, принадлежитъ одна изъ первыхъ ролей, и, слѣдовательно, все, что будетъ сдѣлано для ея подъема и укрѣпленія, отразятся и прямо, и косвенно на общей культурѣ нашей страны. Сближеніе ея съ остальными культурными народами Запада на почвѣ международной защиты литературы будетъ новымъ и крупнымъ шагомъ въ направленіи прогресса и цивилизаціи. Только наша косность, съ одной стороны, съ другой -- смутное представленіе о собственныхъ интересахъ могутъ удерживать насъ отъ вступленія въ бернскій союзъ. Такъ, часто на первый взглядъ идеальныя воззрѣнія оказываются въ существѣ своемъ глубоко реакціонными. Къ такимъ мы безусловно относимъ присущее многимъ русскимъ писателямъ отвращеніе къ международной конвенціи....

А. Б.

"Міръ Божій", No 8, 1897

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru