Богданович Ангел Иванович
Критические заметки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Выдающееся литературное событие - перевод "Илиады" г. Минского.- Неувядающая прелесть гомеровской поэзии.- Ее основы - красота, человечность и жизнерадостность.- Достоинства и недостатки перевода г. Минского.- Роман г. Сенкевича "Камо грядеши?" - Главнейшие характеры романа.- Мещанская философия автора.- Однообразие его персонажей.- Католическое правоверие г. Сенкевича.

   

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.

Выдающееся литературное событіе -- переводъ "Иліады" г. Минскаго.-- Неувядающая прелесть гомеровской поэзіи.-- Ея основы -- красота, человѣчность и жизнерадостность.-- Достоинства и недостатки перевода г. Минскаго.-- Романъ г. Сенкевича "Камо грядеши?" -- Главнѣйшіе характеры романа.-- Мѣщанская философія автора.-- Однообразіе его персонажей.-- Католическое правовѣріе г. Сенкевича.

   О жизнь, о лѣсъ, о солнца свѣтъ,
   О юность, о надежды!
   
   Разъ только въ жизни приходится каждому переживать настроеніе, выраженное въ этихъ строкахъ чуднаго стихотворенія А. Толстого,-- настроеніе жизнерадостное, проникнутое вѣрой въ жизнь, въ себя, въ правду, добро -- и прежде всего въ красоту, какъ вѣнецъ творческой силы и въ то же время ея источникъ, въ чемъ бы ни выражалась она: въ совершенствѣ формы, возвышенности идеала, тѣмъ болѣе -- въ гармоничномъ единеніи того и другого. Въ истинной безсмертной красотѣ форма не отдѣлима отъ содержанія, и это прекрасно понимали эллины, опредѣляя совершеннаго человѣка сложнымъ эпитетомъ -- "калёсъ-к'агатосъ", прекрасный по внѣшности и совершенный по духу, по душевнымъ качествамъ, что представлялось имъ необходимымъ слѣдствіемъ гармоничнаго развитія всѣхъ сторонъ личности.
   На зарѣ европейской культуры была цѣлая эпоха, проникнутая такимъ же юношески-чистымъ настроеніемъ, памятникомъ которой осталась "Иліада". Неувядаемая свѣжесть этого эпоса и заключается въ глубокой вѣрѣ въ правду жизни и въ полномъ отсутствіи скептицизма. Разсказывая о похожденіяхъ боговъ, о силѣ Ахилла и героизмѣ Гектора, Гомеръ вѣритъ въ нихъ незыблемо, для него они такая же реальность, какъ свѣтъ солнца и его теплота. Только неискушенный опытомъ жизни юноша можетъ такъ наивно вѣрить и въ себя, и въ другихъ, такъ увлекаться и преувеличивать, какъ Гомеръ, у котораго есть даже "свинопасъ богоравный", что не мѣшаетъ тому же Гомеру вѣрно понимать своихъ богоподобныхъ героевъ и героинь и безъ всякой церемоніи называть настоящимъ именемъ ихъ поступки. И въ этомъ сказывается та же присущая юности черта -- инстинктивное стремленіе къ правдѣ, помогающее несравненно лучше раскрывать истину, чѣмъ мудрый Опытъ старости, которая "ходитъ осторожно и недовѣрчиво глядитъ", вслѣдствіе чего и попадаетъ въ просакъ, принимая за истину иллюзіи своего страха и созданія своей недовѣрчивости. Что еще больше сближаетъ Гомера съ юношескимъ настроеніемъ, это его человѣчность, не покидающая его никогда. Во всей поэмѣ нѣтъ ни одного слова въ защиту насилія, грубости, жестокости. Гомеръ скорбитъ, когда Ахиллъ надругается надъ тѣломъ Гектора, и называетъ это "недостойнымъ дѣломъ", а когда тотъ же Ахиллъ убиваетъ въ честь Патрокла двѣнадцать троянскихъ юношей, онъ называетъ это "жестокимъ" и "грознымъ" дѣломъ. Убійства онъ описываетъ сжато и кратко, отнюдь не любуясь ими, а какъ нѣчто роковое, неизбѣжное, безъ чего немыслима война. Но никогда онъ не бываетъ такъ трогателенъ и возвышенъ, какъ въ описаніи лучшихъ сторонъ человѣческой души, напр., въ несравненныхъ по художественной красотѣ сценахъ прощанія Гектора съ Андромахой, встрѣчи Главка съ Діомедомъ, вспоминающихъ въ пылу битвы о дружбѣ отцовъ и обмѣнивающихся дарами, или посѣщенія Пріамомъ ставки Ахиллеса.
   Въ этомъ настроеніи, жизнерадостномъ, свѣжемъ и человѣчномъ, и заключается непреходящее обаяніе "Иліады", пережившее тысячелѣтія и сближающее насъ съ греками временъ первыхъ олимпійскихъ игръ. "Иліада" не нуждается ни въ какихъ комментаріяхъ, ее можетъ читать съ равнымъ наслажденіемъ ученый, проникшій въ глубь эллинской культуры, и профанъ, которому незнакома вся обстановка дѣйствія. Достаточно быть человѣкомъ, и даже чѣмъ проще, непосредственнѣе натура читателя, тѣмъ скорѣе и лучше проникнетъ онъ въ духъ "Иліады", прочувствуетъ всю ея нравственную красоту. Потому что людямъ, съ простымъ и чистымъ сердцемъ, не искушеннымъ въ "эллинскомъ мудрованьи", художественная красота доступнѣе, дѣйствуетъ на нихъ сильнѣе, чѣмъ на тонко изощренный вкусъ эстетиковъ, особенно новѣйшихъ, не удовлетворяющихся простотою формы и правдою мысли и образовъ.
   Вотъ почему мы привѣтствуемъ переводъ г. Минскаго, какъ литературное событіе, самое выдающееся въ наши дни, предъ которымъ меркнутъ и уничижаются всѣ эти стихи, разсказы, очерки, повѣсти и романы послѣдняго времени, рождающіеся съ днемъ и съ нимъ умирающіе, чтобы не воскреснуть никогда. Взятые въ общемъ, они имѣютъ свое значеніе, какъ одно изъ проявленій душевной смуты, столь характерной для конца нашего вѣка. Декадентство и символизмъ, знаменующіе исканіе новыхъ путей въ искусствѣ, затрогиваютъ глубокія стороны человѣческой души, мало еще извѣданныя и непонятныя самимъ творцамъ символистики. Но на ряду съ ними пробивается и стремленіе къ старымъ, вѣчнымъ источникамъ красоты, какіе скрываетъ въ себѣ классическій міръ. Лучшіе изъ представителей новыхъ теченій въ литературѣ сами ищутъ вдохновенія въ классицизмѣ, на что указываютъ такіе переводы, какъ "Дафнисъ и Хлоя" г. Мережковскаго, хотя онъ и признаетъ, что эта идиллія не можетъ быть отнесена къ лучшимъ, вѣчно свѣжимъ источникамъ древней красоты. Не смотря на рѣдкія поэтическія достоинства какъ общаго замысла, такъ и отдѣльныхъ частей этого пастушескаго романа, въ немъ чувствуется что-то утонченное, почти болѣзненное, напоминающее осенніе цвѣты, лишенные яркой свѣжести и запаха. "Невольно чувствуешь,-- говоритъ г. Мережковскій,-- что самъ авторъ не вѣритъ въ дѣйствительность и возможность того, что изображаетъ, а если и вѣритъ, то все-таки не такъ наивно, какъ Гомеръ -- въ мужество Гектора, вѣрность Пенелопы". Тѣмъ не менѣе, говоритъ переводчикъ въ другомъ мѣстѣ, "такова сила эллинскаго духа: она побѣждаетъ все, даже старость, и среди глубокаго византійскаго упадка и одряхлѣнія ("Дафнисъ и Хлоя" относятся къ V-му вѣку по Р. Хр.) неожиданно даетъ новые весенніе ростки, показываетъ міру неподрожаемую красоту, которой суждено быть восторгомъ и отчаяніемъ послѣдующихъ вѣковъ". Но если таково впечатлѣніе отъ эллинскаго духа временъ его упадка, тѣмъ сильнѣе и плодотворнѣе должно быть оно отъ того же духа въ періодъ его юношескаго расцвѣта,-- и г. Минскій поступилъ какъ истинный поэтъ и тонкій цѣнитель литературы, остановившись не на произведеніяхъ увяданія, а на томъ, которое справедливо называютъ "энциклопедіей эллинизма".
   За послѣднее время наблюдается оживленіе интереса къ классической литературѣ, выразившееся въ переводахъ не только отдѣльныхъ произведеній, но авторовъ полностью, какъ, напримѣръ, переводы г. Алексѣева всего Плутарха, Аристофана, того же г. Мережковскаго Софокла, г. И. Анненскаго ("Вакханки"), г. Мищенко и др. Едва ли это можно приписать классической системѣ воспитанія, которая именно обходила идеальное содержаніе классицизма, остановившись исключительно на формахъ мертвыхъ языковъ. Вѣрнѣе будетъ предположить, что для нашей литературы, получившей знакомство съ классиками изъ вторыхъ рукъ, наступило время восполнить пробѣлъ въ своемъ развитіи, проникнувъ въ духъ древняго міра не путемъ сухихъ спеціальныхъ изслѣдованій, которыми такъ богата иностранная литература, а посредствомъ перевода всѣхъ первоклассныхъ и второклассныхъ авторовъ его. Этотъ путь уже пройденъ западными литераторами, въ которыхъ переводы того или иного автора насчитываются десятками. Только такимъ путемъ получается пониманіе духа древней литературы, такъ какъ каждый переводчикъ вноситъ нѣчто новое, открывая новую черту въ оригиналѣ и дѣлая ее доступнымъ большой публикѣ. Наша сравнительная бѣдность въ этомъ отношеніи является слѣдствіемъ слабаго развитія умственной жизни въ обществѣ. Прежде мы бы взглянули на это убожество, какъ на проявленіе нашей "самобытности", особой складки національнаго духа, не нуждающагося въ наслѣдіи другихъ народовъ и другихъ культуръ. Теперь, какъ намъ кажется, періодъ самомнительной гордости и самовосхваленія миновалъ, и мы принимаемся за скромную работу самообразованія, черную и подчасъ неблагодарную, но за то плодотворную въ одномъ отношеніи: она раскрываетъ ничтожество нашихъ самобытныхъ "устоевъ", показывая ихъ примитивность, и сближаетъ съ общечеловѣческими началами, которыя и намъ, къ счастью, не чужды. Мы перестаемъ себя чувствовать "всечеловѣками" Достоевскаго и начинаемъ понемногу учиться -- быть просто людьми, что гораздо труднѣе, чѣмъ витать за облаками и оттуда предписывать законы человѣчеству ("Смирись, гордый человѣкъ", и проч.).
   Какъ мало чувствовалась прежде эта потребность общенія съ человѣческой культурой, показываетъ, между прочимъ, примѣръ и "Иліады", которая существовала до сихъ поръ въ одномъ переводѣ и за шестьдесятъ лѣтъ слишкомъ выдержала три изданія. Необходимость новаго перевода какъ бы не ощущалась, хотя устарѣвшій языкъ Гнѣдича, при всѣхъ первоклассныхъ достоинствахъ его труда, не могъ не отпугивать читателей. Правда, могла останавливать трудность такой огромной работы, какъ переводъ "Иліады", требующій отъ переводчика совмѣщенія многихъ качествъ -- умѣнья безукоризненно владѣть стихомъ, знанія до тонкости языка Гомера и, главное, глубокаго проникновенія въ его духъ, столь отличный во многомъ для насъ, людей конца XIX вѣка. Тѣмъ больше, поэтому, въ вашихъ глазахъ заслуга г. Минскаго, не побоявшагося всѣхъ этихъ трудностей, посвятившаго своей работѣ нѣсколько лѣтъ и благополучно доведшаго ее до конца.
   Прежде всего слѣдуетъ отмѣтить, что г. Минскій съ полнымъ признаніемъ относится къ труду Гнѣдича, хотя и отмѣчаетъ обветшаніе его языка, чувствовавшееся еще тогда, когда только появился самый его переводъ. "Переводъ Иліады, начатый Гнѣдичемъ въ 1809 году и оконченный имъ двадцать лѣтъ спустя, былъ многими найденъ устарѣвшимъ при самомъ своемъ появленіи... Такое быстрое обветшаніе перевода Гнѣдича объясняется тѣмъ, что въ двадцать лѣтъ, употребленныхъ имъ на окончаніе своего труда, русскій языкъ пережилъ благотворный кризисъ и переродился". Объясненіе нѣсколько натянутое, и гораздо проще другое, что самъ Гнѣдичъ былъ человѣкомъ другой эпохи, неспособнымъ проникнуться новымъ вѣяніемъ и переработать свой языкъ подъ вліяніемъ Пушкина. Во всякомъ случаѣ, уже тогда языкъ его казался устарѣвшимъ и не удовлетворялъ читателей. Тѣмъ болѣе должно это чувствоваться теперь, почему новый переводъ, по словамъ г. Минскаго, "слѣдуетъ признать не роскошью въ нашей литературѣ, а давно назрѣвшей потребностью... Въ заключеніе,-- говоритъ онъ далѣе,-- я долженъ сказать, что переводъ Гнѣдича, не смотря на нѣкоторые свои недостатки, никогда не будетъ ни забытъ, ни устраненъ изъ русской литературы, а вѣчно будетъ жить въ ней; потому что исполненъ съ любовью, какъ подвигъ жизни. Недаромъ имъ восторгались Пушкинъ и Бѣлинскій. Гнѣдичъ всего слабѣе тамъ, гдѣ самъ Гомеръ, по выраженію древнихъ, спитъ. Но въ мѣстахъ драматическихъ языкъ Гнѣдича пріобрѣтаетъ силу, достигая простоты и нѣжности въ сценахъ трогательныхъ".
   Въ своемъ переводѣ г. Минскій въ значительной степени добился того, чего не достаетъ его предшественнику. Не говоря уже о большей близости его языка къ современному, самый тонъ перевода проще, не будучи лишенъ той возвышенности, которая неизбѣжна при переводѣ Гомера. Невозможно теперь сохранить всю его наивность, съ которой онъ обращается съ богами и героями, какъ и съ простыми смертными. Содержаніе поэмы требуетъ нѣсколько повышеннаго тона, безъ чего получилась бы смѣшная утрировка простоты, за которой исчезло /бы міросозерцаніе Гомера, представляющее нераздѣлимое соединеніе человѣческаго и божественнаго. Тѣмъ не менѣе, тамъ, гдѣ у Гнѣдича герои высокопарно ораторствуютъ и не менѣе высокомѣрно ругаются, у г. Минскаго они просто говорятъ и бранятся, что придаетъ языку живость и ясность. За то сильныя драматическія сцены нѣсколько теряютъ въ переводѣ г. Минскаго, которому не достаетъ непосредственности чувства, согрѣвающей Гнѣдича.
   Чтобы дать нашимъ читателямъ нѣкоторое представленіе о переводѣ г. Минскаго и подтвердить наше заключеніе о слабыхъ сторонахъ его, приведемъ знаменитую сцену прощанія Гектора съ Андромахой.
   Гекторъ выходитъ изъ дому и направляется къ Скейскимъ воротамъ. На встрѣчу ему идетъ Андромаха:
   
   Вскорѣ она подошла, и прислужница шла вмѣстѣ съ нею,
   Нѣжное къ сердцу прижавши дитя, еще вовсе малютку --
   Гектора сына -- любимца, что яркой звѣздѣ былъ подобенъ.
   Имя Скамандрія далъ ему Гекторъ, но Астіанаксомъ
   Звали другіе, за то, что лишь Гекторъ защитникъ былъ Трои.
   Онъ улыбался теперь, на младенца безмолвно взирая.
   Но Андромаха въ то время приблизилась, льющая слезы,
   За руку мужа взяла и такое примолвила слово:
   "О дорогой! Твоя храбрость погубитъ тебя. И не жалко
   Милаго сына тебѣ, ни меня, горемычной, кто скоро
   Станетъ вдовою твоей, ибо скоро Ахейскіе мужи
   Всѣ на тебя нападутъ и убьютъ. А тебя потерявши,
   Лучше мнѣ въ землю сойти. Не будетъ мнѣ радостей больше,
   Если ты смерти на встрѣчу пойдешь. Впереди ожидаетъ
   Только печаль. Нѣтъ отца у меня, нѣтъ и матери милой.
   Первымъ отца моего умертвилъ Ахиллесъ богоравный,
   Въ день, когда взялъ въ Киликіи высоковоротныя Ѳивы,
   Городъ прекрасный разрушивъ. Но онъ, хоть убилъ Этіона,
   Все же доспѣховъ не снялъ, оттого что въ душѣ убоялся.
   Вмѣстѣ съ оружіемъ свѣтлымъ его онъ сожженію предалъ,
   Сверху жъ могилу насыпалъ. И вязы кругомъ насадили
   Горныя нимфы, Эгидодержавнаго дочери Зевса.
   Семеро братьевъ родныхъ оставалось со мною въ чертогѣ.
   Всѣ въ одинъ день отошли они вмѣстѣ въ обитель Аида,
   Всѣхъ умертвилъ ихъ герой богоравный Ахиллъ сынъ Пелея,
   Пасшихъ стада кривоногихъ быковъ и овецъ бѣлорунныхъ.
   Мать же мою, что въ странѣ у лѣсистаго Плака царила,
   Ту онъ сначала подъ Трою привелъ среди прочей добычи,
   Вскорѣ жъ ее отпустилъ, получивши безчисленный выкупъ.
   Въ отческомъ домѣ стрѣлой Артемида ее поразила.
   Гекторъ, теперь для меня ты отецъ, ты и мать дорогая,
   Ты мой единственный братъ, и ты же супругъ мой цвѣтущій.
   Сжалься надъ нами сегодня, останься на башнѣ высокой,
   Чтобъ его сиротой, а меня не покинуть вдовою.
   Войско межъ тѣмъ размѣсти невдали отъ смоковницы дикой,
   Тамъ гдѣ доступнѣе городъ, гдѣ легче на стѣну взобраться.
   Трижды на приступъ уже покушались храбрѣйшіе мужи
   Подъ предводительствомъ Идоменея, обоихъ Аяксовъ,
   И богоравныхъ Атридовъ, и мощнаго сына Тидея.
   Вѣщій какой прорицатель, быть можетъ, открылъ имъ то мѣсто,
   Или же собственный духъ устремилъ ихъ туда и направилъ".
             И отвѣчалъ ей на то шлемовѣющій Гекторъ великій:
   "Самъ я, жена, этимъ всѣмъ озабоченъ. Но страшно бъ стыдился
   Передъ троянцами я и троянцами въ длинныхъ одеждахъ,
   Если бы здѣсь вдалекѣ, точно трусъ, уклонялся отъ битвы.
   Да и противится сердце мое, оттого что пріученъ
   Доблестнымъ быть я всегда и сражаться средь первыхъ троянцевъ,
   Громкую славу отца, также славу свою соблюдая.
   Знаю въ душѣ хорошо и предчувствую самъ это сердцемъ:
   Будетъ когда-либо день, и погибнетъ священная Троя,
   Вмѣстѣ погибнетъ Пріамъ и народъ копьеносца Пріама.
   Но не страшатъ меня столько страданія прочихъ троянцевъ,
   Даже Гекубы самой и отца скиптроносца Пріама,
   Бѣдствія братьевъ родныхъ, что большою толпой и отважной
   Все же полягутъ во прахъ подъ руками мужей супостатовъ,
   Сколько твои, Андромаха. Въ тотъ день мѣднобронный ахеецъ,
   Льющую слезы, тебя уведетъ и похититъ свободу.
   Будешь ты въ Аргосѣ ткать, подъ надзоромъ жены чужеземной,
   Будешь тамъ воду носить изъ Мессенса иль Гиперея,
   Нехотя сильно, но все же нужда роковая заставитъ.
   Скажетъ тогда кто-нибудь, увидивъ тебя, льющую слезу:
   Гектора это жена, кто изъ храбрыхъ наѣздниковъ Трои
   Первымъ въ сраженіяхъ бывалъ, когда бились вкругъ стѣнъ Иліона.
   Скажетъ онъ такъ. Для тебя же то будетъ страданіемъ новымъ --
   Вспомнить о мужѣ, кто могъ бы тебя отъ неволи избавить.
   Пусть же я раньше умру и могильной покроюсь землею,
   Чѣмъ я услышу твой плачъ и твое похищенье увижу".
             Молвивъ, блистательный Гекторъ къ ребенку простеръ свое руки.
   Съ крикомъ дитя отвернулось къ кормилицѣ, пышно одѣтой,
   Къ сердцу прижалось, испугано видомъ отца дорогого.
   Мѣди оно устрашилось и гребня изъ гривы косматой,
   Что колебадася грозно повыше блестящаго шлема.
   И улыбнулась почтенная мать и любезный родитель.
   Шлемъ съ головы своей снялъ блистательный Гекторъ великій,
   Ярко сверкнувшую мѣдь положилъ онъ на землю поспѣшно,
   Милое обнялъ дитя, на рукахъ покачалъ и, поднявши,
   Молвилъ, вэывая съ молитвой въ Зевесу и прочимъ безсмертнымъ:
             "Зевсъ и вы, прочіе боги! О, дайте, чтобъ сынъ мой любезный
   Сдѣлался мужемъ, какъ я: наилучшемъ средь войска Троянцевъ;
   Дайте, чтобъ силой былъ славенъ и силой царилъ въ Иліонѣ.
   Пусть говорятъ про него, когда будетъ съ войны возвращаться:
   "Многимъ онъ лучше отца". Пусть доспѣхи, залитые кровью,
   Сниметъ съ врага и приноситъ и радуетъ матери сердце".
             Молвивъ, дитя возвращаетъ онъ на-руки милой супругѣ.
   Сына взяла Андромаха, прижала къ груди благовонной
   И улыбнулась сквозь слезы. И сжалился Гекторъ надъ нею,
   Нѣжно погладилъ рукой и такое промолвилъ ей слово:
             "Милая, въ сердцѣ своемъ обо мнѣ не печалься такъ много.
   Противъ судьбы человѣкъ не пошлетъ меня въ область Аида,
   А отъ судьбы, полагаю, никто изъ людей не спасется,
   Ни боязливый, ни храбрый, коль скоро на свѣтъ онъ родился.
   Лучше, вернувшись домой, ты займися тамъ собственнымъ дѣломъ,
   Прялкой и ткацкимъ станкомъ -- и блюди, чтобъ служанки свершали
   Точно работы свои. О войнѣ жъ позаботятся мужи,
   Всѣ, кто живетъ въ Иліонѣ, а я -- наиболѣе прочихъ".
            Такъ произнесши, блистательный Гекторъ свой шлемъ густогривый
   Поднялъ съ земли, а жена дорогая направилась къ дому,
   Все озираясь назадъ, проливая обильныя слезы.
   
   Читатели, знакомые съ этой сценой въ переводѣ Гнѣдича, не могутъ не замѣтитъ, что, при всей легкости и изяществѣ стиха г. Минскаго, нѣкоторыя мѣста и выраженія Гнѣдича лучше, поэтичнѣе, образнѣе и даже легче. Напр., этотъ стихъ у Гнѣдича лучше:
   
   Гекторъ, ты все мнѣ теперь: и отецъ, и любезная матерь,
   Ты и братъ мой единственный, ты и супругъ мой прекрасный!
   
   Или знаменитый стихъ, вошедшій въ число цитатъ, -- "Будетъ нѣкогда день, и погибнетъ священная Троя",-- не смотря на неправильность въ словѣ "нѣкогда", все же останется въ литературѣ. Его узаконила привычка, которую не уничтожить "когда-либо" г. Минскому. Также эпитетъ Гектора "шлемовѣющій" хуже, чѣмъ у Гнѣдича "шлемоблещущій". У Гнѣдича, напр., больше движенія въ слѣдующихъ стихахъ:
   
   "Шлемъ съ головы не медля снимаетъ божественный Гекторъ,
   На земь кладетъ его пышноблестящій и, на руки взявши
   Милаго сына, цѣлуетъ, качаетъ его и, и:днявши,
   Такъ говоритъ, умоляя и Зевса и прочихъ безсмертныхъ...
   
   Можно бы указать и еще мѣста, гдѣ Гнѣдичъ остается на высотѣ положенія и по близости къ подлиннику, и по картинности выраженій. Извѣстное опредѣленіе силы рукъ Зевса онъ передаетъ (Пѣсня I) эпитетомъ "необорныя руки", что г. Минскій перевелъ "непобѣдныя". Нужно нѣкоторое напряженіе, чтобы догадаться, что это значитъ "непобѣдимыя руки".
   Спеціалисты найдутъ, быть можетъ, и болѣе существенныя неточности, что въ такомъ огромномъ трудѣ вполнѣ понятно и вовсе не служитъ особымъ упрекомъ переводу. Значеніе его не въ отдѣльныхъ, удачныхъ или неудачныхъ, выраженіяхъ, а въ общей, несравненно большей близости къ современной рѣчи, въ большей его доступности для широкой публики и вѣрной передачѣ общаго тона Гомера. Г. Минскій замѣчаетъ, между прочимъ, "что при переводѣ я совершенно не руководствовался Гнѣдичемъ и никогда во время работы съ нимъ не справлялся", -- и совершенно напрасно, по нашему мнѣнію. Переводъ его только выигралъ бы отъ этого. Мы думаемъ, что г. Минскій имѣлъ законное право пользоваться Гнѣдичемъ, и никто не поставилъ бы ему этого въ вину. Онъ внесъ такъ много своего, что позаимствованіе отдѣльныхъ, болѣе правильныхъ или удачныхъ выраженій, даже цѣлыхъ оборотовъ, было бы принято только за заботливость о Гомерѣ, съ одной стороны, съ другой -- о читателѣ. Само собой разумѣется, что все это можно было оговорить въ примѣчаніяхъ. Тѣмъ болѣе, что какъ ни старается г. Минскій избѣжать совпаденій въ переводѣ, они неизбѣжны, на что онъ и самъ указываетъ. "Если,-- говоритъ онъ,-- нѣкоторыя выраженія оказались въ обоихъ переводахъ одинаковыми, то это объясняется тѣмъ, что иные греческіе обороты могутъ быть переданы по-русски только извѣстнымъ образомъ. Уже въ первомъ прозаическомъ переводѣ Петра Екимова въ 1776 г. многія мѣста переданы такъ, что почти безъ измѣненія вошли во всѣ послѣдовавшіе переводы". Слѣдовательно, незачѣмъ было такъ старательно избѣгать справокъ у Гнѣдича.
   Намъ кажется также справедливымъ мнѣніе г. Модестова, высказанное имъ въ "Новостяхъ" (No 77, 1896 г.):
   
   "Достойно сожалѣнія, что г. Минскій свое небольшое предисловіе посвятилъ лишь критикѣ Гнѣдича да оправданію появленія новаго переводи Иліады. Новый переводъ Иліады не нуждается ни въ какомъ оправданіи, и если бы ихъ появилось, вмѣсто одного, пять или даже десять, то и тогда въ этомъ не было бы ничего незаконнаго, и мы могли бы въ такомъ фактѣ видѣть только доказательство высокаго развитія у насъ литературнаго образованія, какъ въ рѣдкомъ появленіи переводовъ первостепенныхъ произведеній, древнихъ и новыхъ, имѣемъ право видѣть слабую степень нашей литературной образованности. Отъ переводчика Гомера всегда требовалось предисловіе такого рода, которое могло бы ввести читателя въ чтеніе произведеній поэта, а въ настоящее время требуется еще ознакомленіе съ тѣмъ міромъ, отраженіемъ котораго служатъ гомеровскія поэмы и который раскопками послѣдняго двадцатилѣтія въ Троадѣ, на островахъ Эгейскаго моря, въ Пелопонесѣ вызванъ на свѣтъ Божій въ довольно-таки блестящемъ освѣщеніи. Что читатель перевода г. Минскаго узнаетъ о такъ называемой Микенской эпохѣ, къ которой относятся изображенія автора Иліады и Одиссеи? Гдѣ у него введеніе, которое непремѣнно должно было сопровождать переводъ? Гдѣ примѣчанія, вносящія результаты новыхъ изслѣдованій? Если такая работа была трудна для самого г. Минскаго, то ему слѣдовало обратиться къ какому-нибудь изъ нашихъ спеціалистовъ. Между тѣмъ, у него и самая идея этой работы отсутствуетъ. Во второмъ изданіи перевода Гнѣдича, кромѣ перепечатки изъ 1-го изданія очень содержательнаго предисловія, находится еще описаніе мѣстъ дѣйствія Иліады, сдѣланное однимъ изъ русскихъ путешественниковъ. У г. Минскаго нѣтъ не только ни слова о томъ, что обнаружили раскопки Шлимана и слѣдовавшихъ за нимъ ученыхъ, но и не приложено какой бы то ни было карты Троады, которую было такъ легко заимствовать хотя бы изъ какой-нибудь энциклопедіи, если не изъ спеціальныхъ сочиненій".
   
   Повторяемъ, всѣ эти замѣчанія не умаляютъ достоинствъ огромнаго труда г. Минскаго. Въ слѣдующемъ его изданіи, которое, мы увѣрены, не замедлитъ, почтенный переводчикъ можетъ дополнить свою работу и исключить указанные недостатки, доведя свой переводъ до возможнаго совершенства. Для этого, какъ показываетъ его работа, г. Минскій обладаетъ всѣми данными, и можно только пожелать, чтобы онъ не останавливался на этомъ и далъ еще переводы другихъ первоклассныхъ авторовъ, въ чемъ чувствуется теперь настоятельная потребность.

-----

   Мы не выйдемъ изъ міра классической древности, остановившись на романѣ г. Сенкевича "Камо грядеши?" {Изд. редакціи журн. "Русская Мысль", переводъ В. М. Лаврова. Цѣна 1 р. 50 к. Переводъ хорошъ, снабженъ многочисленными необходимыми примѣчаніями, изданіе изящное и очень дешевое, принимая во вниманіе значительный (больше32 листовъ) размѣръ романа.}, только что вышедшемъ отдѣльнымъ изданіемъ. Но какая глубокая разница между эпохою, отразившеюся въ "Иліадѣ", и міромъ, развертывающимся передъ читателемъ подъ талантливымъ перомъ выдающагося польскаго беллетриста! Поэзія и красота человѣческой жизни, не смущаемой скептицизмомъ, которыя такъ плѣняютъ насъ въ "Иліадѣ", выродились въ самодовлѣющее эпикурейство, которое въ лицѣ Петронія, самой удачной въ художественномъ отношеніи фигурѣ романа, признаетъ свое безсиліе дать міру цѣль и смыслъ жизни. "Я не хочу знать ни о чемъ, что могло бы испортить мою жизнь и уничтожить ея красоту,-- говоритъ Петроній, arbiter elegantiarum (судья и цѣнитель изящнаго).-- Дѣло не въ томъ истинны ли наши боги,-- они прекрасны, намъ при нихъ весело и мы можемъ жить безъ заботъ". Но и онъ чувствуетъ, что этого недостаточно, что жизнь требуетъ чего-то больше, чѣмъ одной поэзіи и красоты.
   Въ лицѣ Петронія старый міръ выставляетъ лучшую силу свою, надъ которой, по замыслу автора, должна восторжествовать новая правда. Нетроній не только изященъ свыше мѣры, уменъ, тонко образованъ, умѣренъ и проницателенъ, какъ человѣкъ, которому ничто человѣческое не чуждо, но и благороденъ въ высшемъ значеніи слова. Онъ по натурѣ не способенъ на низость, онъ добръ и снисходителенъ, даже къ своимъ рабамъ, которые въ его глазахъ -- вещи, а не люди. Но всѣ эти хорошія стороны его души не согрѣты любовью къ людямъ, являясь простымъ стремленіемъ къ красотѣ, какъ физической, такъ и духовной. Онъ противникъ насилія, жестокости и грубости, потому что это некрасиво, не изящно. А вообще, "пусть міръ погибнетъ, лишь бы остались его геммы и его Эвника (любимая красавица-невольница)". Во всемъ остальномъ онъ скептикъ и насмѣшникъ. Онъ ничего не отрицаетъ, но и ничему не вѣритъ. Жизнью и смертью онъ играетъ, потому что опасность раздражаетъ его притупившіеся нервы. Онъ не знаетъ страха, дорожитъ свободой, презираетъ тираннію, боится только скуки, и умираетъ красиво, весело, "убаюканъ легкимъ звономъ легкой радости земной", подъ пѣніе радостнаго гимна "Гармодія", прославляющаго смерть за свободу въ борьбѣ противъ тирановъ:
   
   Я подъ вѣткой мирты скрою,
   Какъ Гармодій, предъ толпою,
             Свой свободный мечъ --
   Какъ въ тѣ дни, когда народу
   Отдалъ онъ его свободу
             И былую рѣчь.
   Но поправъ его невзгоды,
   Ты не умеръ, мужъ свободы,
             Покидая свѣтъ:
   Ты предсталъ передъ Зевесомъ,
   Какъ съ героемъ Ахиллесомъ,
             Старецъ Діомедъ.
   Я подъ вѣткой мирты скрою
   Острый мечъ, какъ предъ толпою,
             Мужъ Аристогонъ.
   Вспомнимъ: въ день Нанаѳинеи
   Палъ Гиппархъ и всѣ злодѣи,
             А воскресъ законъ!..
   Вашей славѣ жить въ потомкахъ
   И гремя блистать въ обломкахъ
             Міровыхъ руинъ:
   Вы проявили грудь тирану
   И свободу влили въ рану
             Страждущихъ Аѳинъ!..
   
   Таковъ Петроній. Онъ является символомъ "индивидуалистической античной этики", согласно которой сущность нравственнаго заключается въ гармоничномъ развитіи всѣхъ сторонъ отдѣльной личности, такъ что она стоитъ по отношенію къ внѣшнему міру какъ нѣчто готовое, въ себѣ совершенное.
   Таковъ лучшій представитель умирающаго міра. Рядомъ съ нимъ, какъ необходимое его дополненіе, стоитъ Неронъ, въ которомъ сосредоточено, какъ въ фокусѣ, все худшее, низменное, жестокое, доведенное до чудовищности, до размѣровъ по истинѣ гигантскихъ, потрясающихъ, что заставляетъ христіанъ видѣть въ. немъ олицетвореніе апокалипсическаго "звѣря". И,-- это должна въ особенности служитъ къ осужденію древняго міра съ его обожаніемъ красоты и поэзіи,-- Неронъ, какъ и Петроній, тоже поклонникъ красоты. Онъ -- артистъ въ душѣ, жаждущій только новыхъ, ее извѣданныхъ ощущеній, въ чемъ бы они ни открылись ему, въ какомъ бы ужасномъ видѣ ни предстали. Даже чѣмъ ужаснѣе, тѣмъ лучше, тѣмъ болѣе всеобъемлющимъ будетъ впечатлѣніе. Онъ особенно любитъ музыку именно потому, что она приближаетъ его къ этимъ неяснымъ, но ощущаемымъ душою наслажденіямъ. "Видишь ли,-- говоритъ онъ Петронію въ одну изъ минутъ артистическаго упоенія, -- я во всемъ артистъ, и такъ какъ музыка открываетъ передо мною пространства, о существованіи которыхъ я не догадывался, страны, которыми я не владѣю, наслажденіе "и счастье, какихъ я не испытывалъ, то я и не могу жить обыкновенною жизнью. Музыка говоритъ мнѣ, что сверхъестественное существуетъ, и вотъ я ищу его со всею силой могущества, которое боги отдали въ мои руки. Иногда мнѣ кажется, что для того, чтобы достигнуть этихъ олимпійскихъ міровъ, нужно сдѣлать что-нибудь такое, чего до сихъ поръ ни одинъ человѣкъ не дѣлалъ, нужно превысить человѣческій уровень въ добрѣ или въ злѣ. Я знаю, люди обвиняютъ меня въ томъ, что я безумствую. Но я не ^безумствую, я только ищу, а если и безумствую, то со скуки и ютъ злости, что не могу найти. Я ищу,-- понимаешь мзня?-- и потому хочу быть больше, чѣмъ человѣкъ, ибо только такимъ способомъ могу быть великимъ артистомъ... Знаешь ли, что поэтому собственно я осудилъ на смерть мать и жену? У вратъ незнаемаго міра я хотѣлъ принести величайшую жертву, какую только можетъ принести человѣкъ. Я думалъ, потомъ что-нибудь свершится, разверзнутся какія-нибудь двери, за которыми я увижу что-нибудь неизвѣстное. Пусть бы это удивляло или устрашало человѣческое пониманіе, только было бы необычайно и велико..." И Петроній замѣчаетъ потомъ другу своему Виницію: "Въ мѣднобородомъ (прозвище Нерона) что-то есть".
   Вокругъ этихъ центральныхъ фигуръ, символиста эпикуреизма и декадента его, группируется остальной римскій міръ, грубый, жадный къ чувственнымъ наслажденіямъ, чуждый всего возвышеннаго,-- словомъ, обреченный гибели не въ силу внѣшнихъ условій, а разлагающійся извнутри, per se. И въ такомъ изображеніи этого міра -- коренная ошибка г. Сенкевича и какъ художника, и какъ философа-историка. Здѣсь не мѣсто доказывать эту ошибку, замѣтимъ только, что въ античной этикѣ не все свелось къ индивидуалистическому совершенству, что,-- какъ доказываетъ Іодль {"Исторія этики въ новой философіи". Фридриха Іодля. T. I. 1896 г. Изд. Солдатенкова. Ц. 2 р.},-- у Платона и Аристотеля, затѣмъ у Сенеки, "эта черта превращается какъ разъ въ нравственное устроеніе общежитія въ государствѣ", и этическій идеалъ чистой любви, съ которымъ, по представленію г. Сенкевича, выступило только христіанство, уже былъ въ античной культурѣ. Иначе христіанство не совершило бы такъ, быстро своего завоеванія, если бы не нашло почвы уже подготовленной...
   Въ противоположность этому разлагающемуся міру, г. Сенкевичъ выставляетъ другой, въ которомъ любовь царитъ нераздѣльно, любовь въ самомъ возвышенномъ смыслѣ, самопожертвованіе во имя идеи, не знающее предѣловъ. Въ картинахъ, изображающихъ христіанство, есть много трогательнаго, возвышеннаго и художественнаго. Вездѣ, гдѣ г. Сенкевичъ выступаетъ здѣсь, какъ художникъ, онъ даетъ рядъ образовъ, прекрасно задуманныхъ и выполненныхъ, особенно въ изображеніи чувства христіанской массы. Такова, напр., первая картина проповѣди Петра въ Римѣ, въ которой чувствуется вѣяніе Евангелія. Не менѣе хороша картина энтузіазма, охватывающаго христіанъ въ минуту гоненія. Художникъ раскрываетъ предъ читателемъ психологію увлеченія смертью за идею, увлеченія, непреодолимаго и передающагося, какъ зараза, охватывающаго одного за другимъ, пока, наконецъ, весь міръ не подчиняется ему, такъ что вожди христіанства вынуждены выступить съ сдерживающею проповѣдью, убѣждать болѣе страстныя и прямолинейныя натуры.
   Къ сожалѣнію, у г. Сенкевича есть крупный недостатокъ,-- онъ въ душѣ, если можно такъ выразиться, мѣщанинъ, и это его "мѣщанство" накладываетъ отпечатокъ какой-то пошлости на са мыя возвышенныя его стремленія. Такъ и въ этомъ романѣ двѣ главныя фигуры, долженствующія изображать побѣду новой правды надъ древнимъ міромъ, -- Виницій и Лигія,-- портятъ впечатлѣніе и принижаютъ именно то, что авторъ хотѣлъ бы превознести и прославить.
   Не смотря на разнообразіе темъ, служащихъ содержаніемъ романовъ г. Сенкевича, персонажи его очень однообразны и совпаденіе между ними доходитъ иногда до смѣшного. Въ данномъ случаѣ его Виницій, квиритъ изъ рода въ родъ и военный трибунъ, это старый знакомый -- Кмицицъ изъ романа "Потопъ", буйный шляхтичъ и вояка XVII-го вѣка, рыцарь безъ страха, но съ большимъ упрекомъ. Кмицица смиряетъ и совершенствуетъ любовь къ нѣкоей прекрасной дѣвицѣ, съ одной стороны, съ другой -- идея патріотизма, которой онъ посвящаетъ свою жизнь, идея, объявившаяся въ немъ подъ вліяніемъ любви къ упомянутой дѣвицѣ. Исторія Виниція -- это буквальное повтореніе исторіи Кмицица, только въ новой обстановкѣ. Гордый и свирѣпый квиритъ, презирающій все, что не принадлежитъ къ римской аристократіи (какъ Кмицицъ -- къ шляхтѣ), онъ перерождается подъ вліяніемъ любви къ Лигіи -- и христіанства, проникающаго въ его душу, благодаря этой любви. Что же касается Лигіи, то и она -- тоже старая знакомая -- Мариня изъ "Семьи Поланецкихъ". Какъ и послѣдняя, Лигія прежде всего, конечно, идеалъ красоты, но какъ и Мариня,-- она обладаетъ птичьимъ умомъ, птичьимъ сердцемъ и можетъ только ворковать и пассивно подчиняться.
   Любовь -- безконечная тема, и было бы странно, если бы такой мастеръ, какъ г. Сенкевичъ, не вывелъ занимательныхъ узоровъ. И надо отдать ему справедливость, мѣстами онъ стоитъ на высотѣ положенія, благо обстановка дѣйствія даетъ богатыя краски,-- напр., воркованіе влюбленныхъ, прерываемое рычаніемъ львовъ въ виваріяхъ, очень пикантно. Но христіанская идея терпитъ отъ этого большой ущербъ, и этотъ Виницій, сходящій съ ума отъ любви въ то время, когда вся христіанская община горитъ желаніемъ -- смертью свидѣтельствовать правду своего ученія,-- вноситъ оттѣнокъ пошлости всюду, куда ни повернется. Петру онъ просто не даетъ прохода, съ Христомъ положительно торгуется, а Лигіи отравляетъ и безъ того тяжелое положеніе въ тюрьмѣ. Самое христіанство онъ примѣшиваетъ къ любви, какъ нѣчто, усиливающее ея прелесть, и жизнь съ Лигіей рисуетъ, какъ идиллію на лонѣ Христа. Это бы ничего, если бы авторъ, видимо, не поощрялъ его, находя все это въ порядкѣ вещей, ободряя и одобряя своего героя настолько, что среди общей гибели спасаетъ влюбленную парочку и переноситъ ее въ Сицилію, гдѣ она и успокаивается.
   Г. Сенкевичъ, вообще побаивается смерти. Напр., въ "Семьѣ Поланецкихъ" Мариня вотъ-вотъ должна умереть, и эта смерть должна раскрыть, наконецъ, герою всю пошлость жизни, которую онъ себѣ создалъ. Но нѣтъ, въ самый тригическій моментъ авторъ выхватываетъ жертву изъ объятій смерти и вручаетъ ее счастливому герою съ благословеніемъ -- "плодитесь и множитесь".
   То же повторяется и въ новомъ романѣ. Кажется, нѣтъ выхода для героевъ. Авторъ довелъ ихъ до состоянія полной безтѣлесности, когда все земное теряетъ смыслъ и значеніе. "Оба они невольно, въ мысляхъ и бесѣдахъ, даже въ желаніяхъ и надеждахъ все больше отдалялись отъ жизни и теряли сознаніе ея. Оба они были словно люди, которые отплыли на кораблѣ отъ материка, потеряли изъ виду берегъ и мало-по-малу погружаются въ безконечность. Оба они постепенно преобразовывались въ какихъ-то грустныхъ духовъ, любящихъ другъ друга, любящихъ Христа и готовыхъ улетѣть куда-то. Только по временамъ по его сердцу, славно вихрь, пролетало ощущеніе боли, или, какъ молнія, сверкала надежда, порожденная любовью и вѣрою въ Распятаго Бога, но съ каждымъ днемъ онъ все болѣе и болѣе отрывался отъ земли и отдавался смерти. Утромъ, когда онъ уходилъ изъ темницы" онъ смотрѣлъ на свѣтъ, на городъ, на знакомыхъ, на жизнь, словно сквозь сонъ. Все казалось ему чуждымъ, отдаленнымъ, ничтожнымъ и скоропреходящимъ. Его перестала поражать даже свирѣпость мученій, которыя онъ видѣлъ,-- сквозь нихъ можно пройти въ забытьи, съ глазами, устремленными на что-то другое. А ему и Лигіи начинало казаться, что ихъ уже охватываетъ вѣчность. Они бесѣдовали о любви, о томъ, какъ будутъ любить другъ, друга и жить вмѣстѣ, но уже по ту сторону могилы, и если когда-нибудь ихъ мысль обращалась къ вещамъ земнымъ, то только какъ мысль людей, которые готовятся въ дальнюю дорогу и разговариваютъ о дорожныхъ приготовленіяхъ. Наконецъ, ихъ окружала такая тишина, которая окружаетъ двѣ колонны, стоящія среди развалинъ и забвенія. Имъ нужно было только то, чтобы Христосъ не разъединилъ ихъ, а когда каждая минута все болѣе и болѣе утверждала въ нихъ эту увѣренность, они возлюбили Его какъ цѣпь, которая должна соединить ихъ, какъ безконечное счастье и безконечный покой. Еще на землѣ они чувствовали, какъ съ нихъ спадаетъ прахъ земли. Ихъ души стали чисты, какъ слеза. Подъ угрозой смерти, среди невзгодъ и страданій, въ смрадной темницы, имъ стало показываться небо,-- Лигія брала его за руку, какъ будто она была уже спасенною и святою, и вела къ вѣчному источнику счастья -- къ жизни".
   Какая прекрасная страница! Трудно передать лучше экстазъ смерти за идею, и, какъ художникъ, вѣрный истинной красотѣ, г. Сенкевичъ долженъ былъ довершить нарисованную имъ картину -- смертью героевъ. Ибо какая жизнь мыслима для того, кто пережилъ подобныя минуты? Но въ душѣ г. Сенкевича постоянно борются два человѣка.
   
   "Zwei Seelen wohnen, ach! in seiner Brust,
   Die eine will sich von der andern trennen;
   Die eine hält in derber Liebeslust
   Sich an die Welt mit klammernden Organen,
   Die andre hebt gewaltsam sich vom
   Dust Zu den Gefilden hoher Ahnen" *).
   *) Двѣ души, ахъ! Живутъ въ его груди, и одна стремится отдѣлиться "отъ другой; одна, въ жалкой жаждѣ жизни, судорожно цѣпляется за этотъ свѣтъ, другая, могучимъ взмахомъ, возносится отъ праха къ пажитямъ высокихъ предковъ. "Фаустъ", ч. I.
   
   Художникъ въ немъ постоянно борется съ буржуа, "то сей, то оный на бокъ гнется", и, въ большинствѣ случаевъ, буржуа одолѣваетъ. Огромный талантъ данъ судьбою г. Сенкевичу, но онъ -- лучшій примѣръ безсилія и безплодія таланта, если въ наши дни послѣдній не обвѣянъ живительнымъ духомъ демократизма. Жалкая идиллія, заканчивающая романъ Виниція и Лигіи, разрушаетъ тотъ апоѳеозъ христіанства, который замыслилъ художникъ.
   Есть и еще одно качество г. Сенкевича,-- качество, сильно портящее этотъ романъ. Г. Сенкевичъ выступаетъ въ немъ не столько христіаниномъ, сколько правовѣрнымъ католикомъ. Его апостолъ Петръ -- не только апостолъ, рыбакъ, "уловляющій души",-- онъ для г. Сенкевича предтеча папства. Романъ заканчивается легендой о томъ, какъ Петръ, объятый ужасомъ при видѣ гоненій, боясь, чтобы не погибла съ нимъ завѣщанная ему Христомъ проповѣдь новаго ученія, бѣжитъ изъ Рима. По дорогѣ его встрѣчаетъ Христосъ и на вопросъ Петра: "Камо грядеши, Господи?" -- отвѣчаетъ: "Если ты оставилъ Мой народъ, то Я иду въ Римъ, чтобы паки Меня распяли". Апостолъ возвращается тогда назадъ, устыдившись своего маловѣрія, и съ новымъ рвеніемъ продолжаетъ уловленіе душъ. Усердье его даетъ результаты, превосходящіе всѣ ожиданія. "И Петръ понялъ, что ни цезарь, ни всѣ его легіоны не осилятъ живой правды, что ее не зальютъ ни слезы, ни кровь, и что только теперь начинается ея торжество. Онъ понялъ, почему Господь возвратилъ его съ дороги: городъ преступленій, гордости, разврата и безпримѣрнаго могущества начиналъ быть Его городомъ, двойною столицей, которая должна управлять всѣмъ міромъ, какъ тѣлами, такъ и душами".
   Въ минуту смерти апостолъ выступаетъ у г. Сенкевича совсѣмъ, какъ папа, и даже размышляетъ не какъ смиреннѣйшій изъ учениковъ Христа, а скорѣе какъ какой-нибудь Гильдебрандъ или Инокентій III. "Петръ, окруженный солдатами, смотрѣлъ на городъ такъ, какъ владыка и царь смотритъ на свое наслѣдіе. И онъ говорилъ ему: "Ты искупленъ и ты мой". И никто, не только среди солдатъ, роющихъ яму, но даже среди христіанъ, не съумѣлъ отгадать, что среди нихъ дѣйствительно стоитъ истинный владыка этого теченія, что не станетъ цезарей, протекутъ волны варваровъ, минуютъ вѣка, а этотъ старецъ будетъ безпрерывно царствовать здѣсь. Солнце все больше склонялось къ Остіи огромнымъ, краснымъ шаромъ. Вся западная часть неба загорѣлась яркимъ пламенемъ. Солдаты приблизились къ Петру, чтобы обнажить его. Но онъ вдругъ выпрямился и высоко воздѣлъ правую руку. Палачи остановились, какъ будто испуганные, вѣрные затаили дыханіе въ груди, думая, что Петръ хочетъ сказать что-то. Наступила ничѣмъ ненарушимая тишина. А Петръ, стоя на возвышенности, сдѣлалъ крестное знаменіе, давая благословеніе въ минуту смерти: Urbi et orbi!" Влагая въ уста Петра эту обычную формулу, въ которой папы посылаютъ міру свои велѣнія, г. Сенкевичъ попираетъ ногами историческую перспективу. Его ортодоксальное сердце вѣрнаго сына "единой и нераздѣльной католической церкви" трепещетъ отъ восторга, но идея христіанства теряетъ то, что дѣйствительно она внесла новаго -- свободу, равенство и братство. Именно въ описываемую имъ эпоху эта идея преобладала надъ всѣмъ и этимъ покорила міръ, а никакъ не посягательствомъ на его "тѣло и душу".
   Но возвеличеніе идеи папства г. Сенкевичу дороже правды, и онъ постоянно приходитъ къ этому. Напр., Неронъ при выѣздѣ изъ Рима встрѣчается съ Петромъ, и опять грудь правовѣрнаго католика вздымается отъ гордости въ предвидѣніи грядущей славы папства: "Въ эту-то минуту взглядъ его остановился на стоящемъ на камнѣ апостолѣ. Одно мгновеніе эти люди смотрѣли другъ на друга,-- и никому ни изъ этой блестящей свиты, ни изъ неисчислимой толпы не пришло въ голову, что теперь смотрятъ другъ на друга два властелина земли, изъ которыхъ одинъ вскорѣ пройдетъ, какъ кровавый сонъ, а другой -- старецъ, облеченный бѣдной лацерной, завладѣетъ всѣмъ этимъ городомъ и міромъ". Г. Сенкевича какъ будто огорчаетъ такая недогадливость толпы, но въ интересахъ будущаго "владыки міра" это было положительно необходимостью. Догадайся кто тогда объ этомъ грядущемъ на смѣну цезаризма новомъ владычествѣ, и врядъ ли міръ узрѣлъ бы "намѣстника Петра" въ тройной тіарѣ, посылающаго толпѣ свое "Urbi et orbi".
   Въ античномъ мірѣ была тоска не по новомъ рабствѣ, о которомъ мечтаетъ г. Сенкевичъ, -- и этого-то настроенія онъ не съумѣлъ выразить въ романѣ, потому что оно чуждо его душѣ...

А. Б.

"Міръ Божій", No 5, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru