Lib.ru/Классика: Боборыкин Петр Дмитриевич. Фараончики

Фараончики

Р а з с к а з

Я приехал в Лебедянь. Было мне тогда 19 лет. Я только-что перешел на третий курс. Приехал я к концу Троицкой ярмарки. Лебедянь всегда была для меня скучной станцией. Я попадал туда обыкновенно позднее, по окончании ярмарки.

На этот раз я хотел поподробнее изучить физиономию этого когда-то знаменитого сборища ремонтеров. В моей памяти живы были еще разсказы об неистовых кутежах разных титулованных гвардейцев, приезжавших проматывать тысячи и в сласть безобразничать. Въезжая на крутую Поклонную гору, мне всегда представлялась картина, как кутило Ш***, имя которого до сих пор живет в лебедянских хрониках, с другими жуирами, запряг карету шестериком, сам правил на козлах в красной рубашке, а на кузов кареты положил навзничь какого-то странника, привязавши его веревками, и дул во весь опор с Поклонной горы на реку. Вот как весело было тогда! И вся Лебедянь тешилась шутками "милых провазников" регулярно два раза в год: к Троице и к Покрову.

Студентом первого курса, проезжая Лебедянью, я спрашивал себя с некоторой солидностью по части этнографии: почему этот город, имеющий две и даже три ярмарки, общество сельского хозяйства, скаковые и рысистые бега, являет такой жалкий и мертвенный вид в обыкновенное время? Широкая, точно купеческий поднос, улица, идущая от собора к ярмарочной площади, с грязными, обмазанными штукатуркой домиками, глядит всегда какой-то степью Сахары; а по 0бе ее стороны, как сделал несколько сажень вдоль какого-нибудь переулка, попадаешь сейчас в деревню, с кривыми и вовсе не живописно-грязными лачужками.

Только с реки город немножко попригляднее; издали он прихорашивается, как почти все русские города; несколько колоколен посреди садов и двух-трех цветных крыш -- вот и все.

Ярмарку я хотел изучить. Тургеневский разсказ описывает более древния времена, но в нем самая уличная сторона ярмарки, как мне казалось, не была похожа на Лебедянь. С задором молодого студента, я хотел все выискать какие-нибудь особые, рельефные черты. У Тургенева сюжет вертится на лошадях, а я как-раз угодил к самому концу ярмарки, когда на обширной поляне, служащей площадью, вдоль колод видны были только кой-какие завалящиеся лошаденки. Да к тому-же мне и покупать лошадей не на что было, да и толку в них никакого я не знал.

Остановился я у Марьи Ефимовны. Древняя и толстая была она старуха. Принадлежала к туземной аристократии: покойный муж ее служил секретарем земского суда. Имея особое уважение к нашему роду, она отвела под меня свою гостиную, тотчас-же прислала чаю с рябиновым желе, а вслед за чаем явилась и сама. Такая она была толстая, что становилось почти страшно на нее глядеть.

-- Поздненко угодили к нам. Вы впервой?

-- Впервой.

-- А папаша?

-- Папаша в деревне.

-- А здесь вед ваш родственничек по начальству.

-- Какой такой?

-- А Николай-то Дмитрич. Ведь он каждый раз наезжает для порядка. Вот вы с ним и походите по ярманке-то. Он затейник большой. Долго не думавши, к нему-бы. Чай, поди, встает только.

Марья Ефимовна очень уж тяжело задышала; а я совсем было собрался предложить ей несколько статистических вопросов по части лошадей, красного товару и тульских изделий.

Отдышавшись, Марья Ефимовна, точно угадывая мою любознательность, с необыкновенной грустью выговорила:

-- А уж лимоны, батенька мой, просто денной грабеж! На два рубли медью, да-с. Вчера Федька безпалый ко мне приходил. Так и забожилси: два рубля.

Марья Ефимовна, держась туземного произношения, заменяла буквой и'` букву я`'` в третьем лице глаголов.

-- Как дорого! -- заметил я не без важности.

-- Да как забожилси-то: из Москвы, говорит, Марья Ефимовна, вечор письмо пришло -- там, вишь, по рублю по восьми гривен. Из чего торговать? Сами посудите.

Я покачал головой; хотя лимоны не составляли характерной черты лебедянской ярмарки, но все-таки это была этнографическая деталь.

-- На апельсины соблазнилась, сварила десяточек. Фиона, достань-ка апельсинного.

Я поспешил отказаться; но Марья Ефимовна все-таки засуетилась, насилу вылезла из ручек кресла и сама пошла за вареньем.

Часам к одиннадцати я был уже переполнен смесью желе с апельсинами. По части этнографии я был меньше удовлетворен. Марья Ефимовна все мне разсказывала, о том, как ее зять поехал на службу в Курск и как дочери ее был очень пользителен исландский мох.

-- Где-же Николай Дмитрич живет? -- спросил я.

-- На нашей-же улице, на-искосок, в доме Трясогузова.

Фамилия мне очень понравилась в этнографическом отношении.

Нашел я дом Трясогузова. Там, точно, стоял Николай Дмитрич. Этот Николай Дмитрич известен был в нашем семействе под именем майора. Он действительно носил штаб-офицерский чин, но майором был прозван потому, что вмещал в себе все существенные отличия штаб-офицерского звания.

В первой-же комнате, которая служила и залой и приемной, в углу, на дорожной железной кровати, лежал майор. Прикрывался он бухарским одеялом, облокотясь на подушку. Лицо у Николая Дмитрича было с подтеками грязно-желтого цвета. Бакенбарды, как у кота, с легкой проседью, и густые надвинутые брови так сливались, точно будто лицо вее было обведено рамкой.

Раскрытый ворот рубашки выказывал мохнатую грудь. Майор курил Жуков и пил зельтерскую воду с лимоном, отдуваясь с некоторым рычанием.

-- А! студиоз! Bon jour, mon cher, bon jour (фр. Хорошего дня, мой дорогой, хорошего дня). Откуда, как и почему?

-- Из деревни.

-- А родитель?

-- Родитель остался.

Тогда меня ужасно раздражало, что с кем ни ветретишься, все спрашивают об отце, точно я сам не имел никакого обличья.

-- Поздно приехал, студиоз. Ты на каком там факультете -- на философическом, что-ли?

-- На медицинском.

-- Что-же это ты, братец... неприлично! Чего-же это родитель-то смотрит? Ведь ты, братец, от Ведевута происходишь. Так ведь кажется? От Ведевута?

-- От Вейдевута, -- подтвердил я. -- А вы, Николай Диитрич, мне-бы вот ярмарку-то показали.

-- Чего показывать? В лошадях ты не смыслишь, да и нет их... Так ты лекарем будешь?

-- Лекарем.

-- Ну, так мы, студиоз, с тобой отправимся... Майор не договорил и подмигнул. -- К фараончикам надо тебя свести. Фараончики, mon cher, есть такие...

Майор подмигнул другим глазом.

-- Что это за фараончики? -- стыдливо спросил я.

-- Племя Фараоново, студиоз... Да ты, кажется, братец, плох. Кислый какой-то, я погляжу.

Я совсем было обиделся.

Позади меня раздалось звяканье шпор. Из передней вошел солдат,. придерживая саблю, и скорым шагом приблизился к кровати.

-- Ну что? -- возгласил майор.

-- Ваше выскрдие! все обстоит благополучно.

-- Драк не было?

-- Никак нет-с.

-- Ступай.

Солдатик, из хохлов, сделал весьма старательно на-лево-кругом и таким-же аллюром, как пришел, выдвинулся из комнаты.

-- Вы тут чем заведуете? -- подтрунил я.

-- А вот за фараончиками наблюдаю... Да нет, студиоз, ты плох.

Майор еще порядочно провозился на кровати, отдуваясь от зельтерской воды и затягиваясь Жуковым.

-- Так ты, в самом деле, mon cher, по лекарской части?

-- В самом деле.

-- Можешь это всякую штуку прописать?

-- Даже постукать и выслушать, -- похвалился я.

-- То-есть, как это постукать? По каким частям?

-- Да по каким следует.

-- А вот я тебя сейчас сведу и посмотрим, как ты будешь стукать. Фараончик тут один захворал. Только уж, братец, очень-то стукать не даст...

-- А вы разве пробовали?

-- Ах ты, физикус! -- вскричал майор и весьма презрительно взглянул на меня.

На майора лакей напялил сюртук. Мы вышли из ворот налево и повернули тотчас-же в глухой переулок.

III

-- Куда это мы? -- спросил я с некоторым замиранем сердца.

-- К фараончику, говорят тебе; экой безтолковый!

-- К цыганкам, что-ли?

-- А-ха-ха! догадался! А, каково я название прибрал? Что скажешь, студиоз?

-- Хорошо!

-- То-то. Так ты, братец, пропиши, коли можешь. Тебе тут поживы не будет, а маленькие есть девчурки, -- вот мы их ужо, вечером, заставим хавронью плясать.

-- Хавронью?

Я окончательно изумился.

-- Не знаешь? Молода, в Саксонии не была!

-- Что за хавронья такая? Скажите, пожалуйста.

-- Вот ужо увидишь... Стеша тут есть -- так телочка, ничего...

Майор не договорил и толкнулся в калитку небольшого мещанского домика, обмазанного глиной.

Я довольно робко пошел вслед за ним. С вонючего крылечка мы вступили прямо в низкую комнату с огромной печью. На мне была шинель. Повесить ее было некуда.

-- Фараончик вы мой милый! -- забасил майор, подходя к досчатой койке, где кто-то лежал под лисьим салопом.

Мне стало очень конфузно. Я потерял окончательно мой этнографический апломб.

Из-под одеяла показалась женская голова. Огромные, глубокие, цыганские глаза глядели с желтого лица, видимо изнуренного лихорадкой. Цыганка была уже не самой первой молодости и не так, чтобы очень красива, но с той типической нервностью всего облика, какой уже вы не найдете у московеких цыганок.

Я почувствовал, что краснею.

-- Фараончик вы мой любезный!.. все хвораешь, мамочка... а я вот тебе студиоза привел, в лекаря готовится, может прописать всякую штуку.

Цыганка приподнялась на постели и спустила с плеч салоп, которым прикрывалась, как одеялом. На ней был нечистоплотный ситцевый капот, довольно обнажавший тонкую, худощавую шею.

Она улыбнулась и лихорадочно вздрогнула.

-- Это кто?

Вопрос относился ко мне. Низкие контральтовые звуки, которыми сказаны были эти два слова, заставили меня еще больше сконфузиться. Я уже попятился к двери.

-- Это студиоз. Рекомендую: в переделках еще никаких не бывал. Ну, подойди, mon cher, постукай и выслушай. Вот у нас фараончик-то милый заболел.

Я подошел к койке и полустыдливо, но с оттенком важности, спросил цыганку:

-- Что вы чувствуете?

-- Знобит меня, голубчик, знобит.

Я подвинулся и взял ее за руку. Она взглянула на меня своими из-синя черными глазами, как взглядывают на мальчиков замужние женщины.

-- Вот он, фараончик, постукать и выслушать тебя хочет.

-- Что такое стукать?

-- Грудь, -- ответил я.

-- Нет, голубчик, не дам. Она и так у меня болит.

Я ограничился щупаньем пульса. Пульс был тревожный и мелкий.

-- Коли хотите, -- сказал я уже бодрее, --я вам пропишу хины.

Она покачала головой.

-- Это больно дорого. Что за лекарства! Довольно валяться.

-- Как ты пропишешь, студиоз? Вижу, братец, что ты и по лекарской части плох.

Тон майора мне весьма не понравился, особливо в присутствии этой женщины.

-- Ну, мамочка, загудел майор, садясь на кровать, -- как же у тебя сердчишко-то замирает чай, дай-ко я послушаю.

-- Что ему замирать!

-- Да какже: скоро и в поход.

-- Ну, так что-ж? -- спросила она, оживляясь.

-- Мила друга здесь оставляете.

-- Нет у меня друга. Был да сплыл.

-- Ну, уж это ты, фараончик, не финти. Вот ты какая ехидная: я тебя, кажется, взлелеял; каждый год тут с вами возишься, а ты, небось, по части стрелкового войска.

-- Ну вас!

Она еще больше приподнялась на кровати и поправила растрепанные волосы. Лихорадочный жар проступал сквозь ее желто-смуглые щеки. Точно прозрачная сидела она. Я стушевался и забыл про этнографию.

-- Да, фараончик, насчет батальонных адъютантов изволите прохаживатьея! Нехорошо.

-- Экой вы дурной! А я вам, майор, хотела сегодня новую песню пропеть. Только разучили мы.

Мнф очень понравилось, что она назвала его майором.

-- Нынче в самом деле разве хочешь встать? На прощанье, видно, стрелковому войску смотр сделать?

-- Вы, небось, не подарите на прощанье-то.

-- Да ты уж меня, фараончик, не заговаривай!.. Где муж?

Она поморщилась.

-- Не знаю. Шляется по конной, чай.

-- А как он насчет стрелковых-то войск?

-- Спросите у него сами.

-- Сердит?

-- Сердит, да не силен, -- ответила она и, запахнувшись опять одеялом, прилегла на подушку.

Я догадывался, в чем было дело. Мое юное самолюбие страдало однако от того, что на меня не обращали никакого внимания.

-- Что-же ты пропишешь, студиюз? Хины фараончик не хочет.

Я опять приблизился к кровати.

-- Приводите лучше его вечером, -- сказала она, ласково взглянувши на меня.

-- Приведем. Маленьких фараончиков заставим хавронью... Вот, мамочка, разскажи-ка ему, что такое хавронья.

-- Увидит.

У ней, должно быть, отяжелела голова от жару; она полузакрыла глаза. Майор встал.

-- Постукать мне не дала. Хоть поцеловаться с кумом-то.

-- Какой вы мне кум!

Майор нагнулся, она подставила ему щеку. Мне показалось, что следует удалиться.

-- Куда бежишь, физикус? Застыдился! Фараончик, дай хоть ему постукать.

-- Приходите-же, голубчик. Коли наших песен не слыхали, занятно будет.

Я счел приличным протянуть ей руку.

-- Экой ты плохой какой! -- говорил майор, когда мы были на улице. -- Ни до чего дотронуться не смеет.

-- Она в самом деле больна, -- замял я серьезным тоном. --А что это вы, Николай Дмитрич, приставали к ней насчет стрелкового войска?

-- Офицеры есть такие, братец.

-- Стоят, что-ли, здесь?

-- Стоят, и к фаргончикам вот подъезжают не с коротким.

Майор повел меня на конную. Мало занимательного нашел я по части изучения лошадиных пород. Я его там оставил и прошелся по рядам. Ряды были весьма жалки. Московская лавка Манухина разложила разных Гуаков и Милордов Георгов вместе с Сонниками и Лечебниками московского изделия. Нашел я знакомого туляка, по прозванью Сергунья, торговавшего в шкапчике. Его красное, потное лицо сияло, когда он мне говорил:

-- Совсем прожился, батюшка. Молодец у меня два короба и с возом угнал, рублев на тысячу. Хи, хи, хи!

-- Как-же ты, Сергунья?

-- По добрым людям должки есть, вот соберу. Папашенька ваш здесь?

-- Нет, сердито ответил я.

-- Вот как зашабашим здесь, к вам соберусь; папашенька человек добрый -- поможет. А то ей-ей пришлось в проходном ряду пылью торговать, хе, хе!

Подивившись такому истинно-тульскому добродушию, я пошатался еще по лавкам и пошел обедать к Марье Ефимовне.

Проходя назад по площади, отметил я в книжечке, сколько значится там трактиров. В один из них должен был я попасть вечером слушать "фараончиков". Первенствующее заведение было одноэтажное, штукатуренное, с крылечком в виде балкона. Это, по моим соображеням, был тот самый трактир, который описал Тургенев в своем разсказе. Бросивши на него взгляд любознательного туриста, я обрадовался, найдя самую яркую типичную черту, не попавшую в разсказ "Лебедянь". Над дверью висела синяя вывеска, где наверху русскими буквами изображено было: "гостиница", а внизу французскими; "pour les nobles" (фр. для благородных).

-- Экая богатая черта! -- воскликнул я; -- pour les nobles! Ведь этого не выдумаешь сразу!

Я даже проэктировал, как вечером можно будет обратиться к хозяину заведения и досконально допросить его: кто ему посоветовал сделать такую прибавку, когда и по какому поводу? Вероятно, сообщит нечто курьезное. И почему, спрашивал я себя, именно эта гостиница избрала себе такую специальность?

Фраза pour les nobles своей типичностью как-то одним взмахом дорисовала мне физиономию Лебедяни. Я почти успокоился по части энтографии.

Против гостиницы pour les nobles, через площадь, виднелся другой, деревянный трактир с мезонином, имеющий также типическую наружность ярмарочных трактиров. Немного подальше виднелся третий, более народного вида.

Дальше я не стал считать. Юношеский голод позывал в гостиную Марьи Ефимовны.

Майор зашел за мной, когда уже начало смеркаться. Марья Ефимовна выплыла опять потчивать чаем. Майор, не употреблявший ничего, кроме водки, шампанского и зельтерской воды, отказался и от чаю, и от апельсинного варенья.

-- Ну, физикус, фараончики теперь в полном комплекте.

-- Куда-мы? В гостиницу pour les nobles?

-- А ты уж разглядел?

-- Да помилуйте, эдакой курьез!

-- Да, пойдем в pour les nobles.

-- Ремонтеров много?

-- Какие ремонтеры? Вахмистры нынче, а не ремонтеры. Времена не те, братец; нынче чуть фараончик какой-нибудь попросит подарить колечко -- даришь-то уехал в Париж.

-- Ну, а сколько-же им бросают? -- осведомился я.

-- Я ничего не бросаю. А с вас, птенчиков, можно. Родитель-то сколько дал на ярмарку?

-- Да так...

-- Зеленую ассигнацию можешь кинуть. Только я вот что тебе, студиоз, скажу: фараончики эти точно, когда выпьешь, -- эрфикс (прим. устарев. Отрезвляющее средство) есть в них. Но вот тебе правило на предбудущее время, когда у тебя деньжонки заведутся: очень не усердствуй вокруг цыганского рода. Мошну порастрясут, а дела никакого. Ну, вот эдакие еще плохенькие хоры -- тут перепадет иной раз молодому малому. Только опять-же не вашему брату, профессору или лекаришке.

-- Да что вы бранитесь, Николай Дмитрич? Вы в самом деле думаете, что я гимназист, второклассник; тоже в переделках бывали.

-- Ну, посмотрим на тебя ужо, посмотрим.

Мы вышли уже на площадь и повернули к гостинице pour les nobles. Площадь совсем опустела, только кой-где раздавались еще голоса.

-- Смотрите-ка, -- остановил я майора,-- ведь это, кажется, фараончики переходят площадь.

-- Они.

Майор ускорил шаг, и мы их догнали.

Хор двигался гуськом по площади, переходя от гостиницы pour les nobles к деревянному трактиру с мезонином. Было тут около десяти женщин и человек пять цыган. Женщины двигались ленивою поступью, подбирая подолы: на площади было и грязно, и навозно.

-- Куда? -- крикнул майор, останавливая коренастого цыгана, Чуйка его топырилась от надетой через плечо гитары.

Цыган снял фуражку и весьма низко поклонился.

-- Да гостей, господин полковник, никого нет в дворянской гостинице. Коли угодно, мы вернемся.

Майор, пожалованный в полковники, крякнул.

-- Все равно, двигайся туда. А жена здесь?

-- Как-же-с, поплелась тоже. Я было не приказывал, да очинно уж взмолилася: тошно, говорит, одной лежать.

Я бросил пытливый взгляд на группу подошедших женщин. Моя утренняя пациентка отделялась своей небольшой фигуркой, закутанной в темный платок и салоп. Мне показалось, что она под салопом дрожит.

-- Как-же это вы, -- проговорил я почти шепотом, -- еще больше простудитесь; здесь грязь да и свежо.

-- Ну, уж вы -- отстаньте!

Я оскорбился.

Цыган в чуйке удивленно посмотрел на меня, но тотчас-же отвел глаза. Он все еще стоял без шапки перед майором.

-- Так прикажете туда, полковник?

-- Вали туда. Жена мне говорила, что песню вы какую-то новую разучили?

-- Так точно-с. Песня отменная.

-- У кого переняли?

-- Из Москвы получили-с. Да нынче, полковник, что не выдумывай -- не клюет; верьте слову, вот через три дня надо собираться в путь; вам довольно известно -- супротив жены моей голоса в хору нет, а коли на ее пай придется пятнадцать целковых, так и то спасибо.

-- Небось, промышляете другим чем?

-- Чем-же, господин полковник?

-- Да вот хоть по части похищения лошадок. Промышленность хорошая.

Дальше я не слыхал шутливого разговора штаб-офицера с мужем моей пациентки.

Я шел как-раз позади нее, опустя голову, сконфуженный, почти сердитый. Мы двигались гуськом по тропинке, перескакивая через лужи. Я не смел заговорить с ней. Она тоже, видно, не особенно желала любезничать с юношей студенческого звания. Несколько раз я оглядывался назад. За мной тащились цыганки разных возрастов. Две были совсем еще девочки.

"Вот эти, должно быть, танцуют хавронью", -- решил я, все еще не зная, какой характер имеет этот танец. Они шушукались между собою, поглядывая на меня. Но с ними я не заговаривал.

Подойдя к трактиру, пациентка моя остановилась и, оборотившись назад, сказала:

-- Вы уж об моей лихорадке-то, голубчик, ничего там, наверху, не говорите. Вы, чай, песни наши слушать идете, а не лечить.

-- Хорошо-с, -- ответил я стыдливо, -- я ведь для вашей-же пользы...

Она одобрительно улыбнулась и, указывая на цыгана в чуйке, промолвила:

-- Это муж мой. Видите, какой молодец.

-- А зачем-же вас Николай-то Дмитрич стрелками дразнит?

-- Все будете знать -- скоро состаритесь.

Я смирился перед этим афоризмом и пошел вслед за ней по лестнице.

Внутри трактир был не только не оклеен обоями, но и не штукатурен. Майор шеетвовал впереди; за ним цыган в чуйке, потом жена его, я и остальная фараонская партия.

Прикащик, за буфетом, весьма мрачного вида, отвесил нам низкий поклон.

Мы поднялись гуськом в мезонин, откуда было слышно щелканье биллиардных шаров.

Цыганки затараторили гортанными голосами, снимая с себя платки и салопы. Комната, куда мы ввалились, была низка, но довольно просторна, Одну стену занимала масляная картина, изображающая Наполеона громадных размеров, в креслах, с пером в руке, вероятно перед отречением от престола в Фонтенебло. Лицо у него широкое, как тарелка, совсем белое. Классическая прядь волос висела на лбу в виде какого-то кренделя. Живот сделан непомерный, и сразу нельзя было отличить панталон от жилета, а жилета от широких белых лацканов.

Посредине комнаты стоял, разумеется, стол с запыленной посудой и канделябрами, к которому никто не подсаживался.

Майор поместился в углу, у столика, и тяжело дышал от подъема на лестницу. Хор пока разбрелся, но моя пациентка, снявши салоп, оглядела комнату точно кого-то ища.

-- Кузьма! -- крикнул майор мужу ее: -- где маленькие фараончики?

-- Параша, Стеша! -- позвал цыган.

Пред майором предстали две цыганочки лет по четырнадцати: одна -- с настоящим цыганским обличьем, с черными заплетенными назад косицами, в старомодной мантилье, должно быть с плеч матери или сестры. Другая --белокурая, совершенно русская девочка, похожая на всякую дворовую Аришу или Палашу.

-- Фараончики, целуй! -- приказал майор.

Девочки поочереди приложились к нему.

-- Каковы, студиоз?

-- Хороши, -- ответил я.

-- А которая тебе лучше нравится?

Я указал на черненькую.

-- Это, как есть, породистый фараончик!

-- Разве вы цыганка? -- спросил я белокурую.

-- А то нет! -- ухмыльнулась она.

-- Да отчего-ж у вас лицо такое белое?

-- Хвастает, -- сказала черная. -- Она премыш, из русских взята в хор.

-- Ну, фараончики, -- сказал майор, -- коли нынче хорошо пройдетесь хавронью -- завтра будет гостинец.

Обе девочки застыдились и разсмеялись довольно глупым смехом.

-- Каждый день все хавронью, -- сказала белокурая.

Маленькие фараончики мне что-то не нравились. В них было еще черезчур много детского, что вовсе не привлекает юношу в девятнадцать лет. Русская казалась бойчее цыганки, но за то гораздо хуже собою и черезчур напоминала девочку на побегушках.

Майор спросил уже себе зельтерской воды и шампанского.

Комната стала оживленнее. За двумя-тремя столами сидели разные бородатые физономии. Мне очень хотелось удалиться куда-нибудь в уголок с пациенткой, но она не обращала на меня никакого внимания. Она ушла вниз, потом опять вернулась. Ее что-то волновало, кроме лихорадки.

-- Кузьма! -- крикнул майор: -- что-же это Маша-то твоя не садится? Хвати, братец, новенькую-то, московскую.

Цыган пожал плечами.

-- Не знаю, что ее из стороны в сторону мечет. Знобит, нешто.

Он, повернувшись на одном каблуке, вышел из комнаты.

Этот муж сразу мне не полюбился. Что-то совершенно животненное сказывалось в его грубых и мясистых чертах. Он смотрел больше псарем из господских, чем начальником хора. У него были воспаленные глаза и толстые, совсем вывороченные губы. Черный казакин, перетянутый ремнем, с низкой талией, сшит был из рыхлого, дешевого сукна. Серые широчайшие шаровары совсем закрывали сапоги с лакейски-завороченными носками.

Я поместился около майора. Он посадил обоих маленьких фараончиков к себе на колена. К нам подсела старая цыганка, в красной шали и голубой головке. Мне как-то жутко стало от прикосновения этой старухи.

-- Что не велишь петь, полковник?

-- Пойте. Где Маша?

-- А чем она петь-то будет? Голос-то у ней...

Старуха не договорила и свистнула. Ее нахально-корыстолюбивые глаза обратились ко мне. Она засмеялась.

-- Экой какой молодой да таланливый, -- обратилась

она ко мне и положила даже свою широкую и грязножелтую руку мне на плечо.

-- Гадать, что-ли, хочешь? -- сухо спросил я.

-- Погадаю, таланливый, погадаю! Эх, какой ты молодой, я погляжу! Что один-то сидишь? Денег жалко? Ну, дай-ка руку. Пойдем-ка сюда вот, тут посветлее будет.

Она взяла меня за руку, отвела в сторону и усадила под портрет Наполеона.

-- Все узнаю, таланливый, все узнаю. А из наших-то никто тебе не приглянулся?

-- Нет, приглянулся, -- сказал я.-- Узнай, кто?

-- Машка, небось?

-- Ну, а хоть бы она?

-- Чего нашел! Кошка она дранная. Экой ты, я погляжу, шустрый. Она, чай, не девка: у ней муж есть.

-- Мало-ли что муж! -- разошелся я.

Старуха посмотрела на меня плутовато-пренебрежительным взглядом.

-- Ты чей сынок-оть будешь?

"Ах, черт возьми! внутренно выбранился я. -- Да когда-же перестанут спрашивать меня об родителе?"

-- Чей-ин, говорю?

-- Ничей. А ты вот, я вижу, старуха, Машу-то за что-то не любишь.

-- Мне -- шут с ней!

Она наклонилась к моему уху.

-- А Кузька Маше голову свернет. Это безпременно. Так у нас не водится, таланливый. Пока девкой -- гуляй, да и то, чтобы старшие знали, чтобы табору от того пожива была. А как платок на голову навертела -- только вид делай, чтобы гостям, значит, веселее было, а разуму не теряй.

Я слушал с большим вниманием. В первый раз излагалась предо мною теория цыганской нравственности. Но главное, -- мне было жаль Машу, хотя я и считал себя вправе претендовать на полное ее невнимание. У старухи голос был зловещий, хрипло-басистый. Она меня совсем разстроила. Я чего-то начал бояться. Хотелось ответить ей что-нибудь порезче, понеприятнее, но не хватало диалектики.

-- У нас девушки хорошие есть, шептала старуха. -- Ты таланливый, еще молодой птенчик, подари чем нито. Чай, папаша-то на гулянку дал... не скупись. И мне, старухе косыночку хоть какую, непущую... Ох, жутко нам приходится, таланливый: скоро по миру пойдем... И молодым-то девкам да бабам жрать нечего, а нам-то и подавно.

-- Ты вот про Машу дурно говоришь, а ведь она-же вам доход-то дает: она у вас первая певица.

-- Первая, первая... Куда ей, кошке дранной... Вон видишь, девка-то садится около майора-то, Феша ее зовут, она у нас соловей, а Машка все хворает, лихие болести всякие завела у себя. Ты, таланливый, об Машке не думай. Она у тебя бумажки-то вытянет, а слова ласкового от нее не добъешся. Без тебя у ней есть милый дружок.

-- Кто?

-- Посиди здесь, так небось сам увидишь.

-- Студиоз! -- раздался голос майора. -- Ха-ха-ха! Вон он с кем притаился! Хорош, братец, хорош! Что ты его, Алена, соблазняешь, что-ли?

Вся компания, которая собралась уже к цыганам, обратилась в ту сторону, где я сидел. Мне стало досадно на майора. Он, как паша, окруженный цыганками, хохотал. Смех его сообщился и Алене. Я для контенансу (прим. самообладание, приличие) начал тоже смеяться.

-- Ты поди сядь к молодым-то, -- внушительно сказала мне старуха, -- а то тебя уж совсем засрамят.

VII

Я обошел позади стульев, приготовленных для хора полукружием, и подсел к майору. Солистка Феша, на которую мне указала Алена, была, должно быть, также премыш. Я не видел в ней ничего цыганского. Она скорее смотрела провинщальной актрисой или арфисткой.

-- Вы будете петь? -- спросил я ее, не без задней мысли.

Она меня оглянула смелым и глупым взглядом.

-- Я-с.

-- Вы чередуетесь с Машей?

-- Как придется.

Ей видимо были неприятны мои вопросы.

Она мне не нравилась. В ней было что-то русско-вялое, безвкусное. Я почему-то ожидал, что только одна Маша скрасит для меня весь этот трактирный вечер.

В дверях показался Кузьма, а за ним и жена его, в светлом шелковом платье с очень низкой талией, как тогда носили. Маша была дурно сложена, но я смотрел только на ее глаза и прекрасный рот. Она, с грустным, неподвижным лицом, двигалась автоматически и почти упала на стул. Я как-раз сидел позади этого стула, а правее помещался столик с майором.

-- Новую-то, Кузьма, новую, командовал майор.-- Да разожги ты их, братец, хорошенько. Ты, mon cher, -- обратился он ко мне, -- совсем плох. У цыган надо себя вести не так, как там у вас, на философическом факультете. Даже фараончики вот и те над тобой смеются.

Я выслушал нравоучение спокойно. Фигура майора, его круглое, мохнатое лицо, полнейшее довольство и преобладание над трактирно-цыганским миром даже начинали мне нравиться. В них была та художеетвенная цельность, которую в юных летах узнаешь прежде, чем додумаешься рефлексиею.

-- Хочешь шампанского?

Я не отказался.

-- Следуй моему совету: пей с зельтерской водой; голова никогда не будет болеть, а выпьешь вчетверо больше. Ну, мамочка, -- сказал он, наклонясь к Маше и тоном ниже, -- где-же стрелковые-то?

Она вздрогнула и принужденная улыбка показалась на побледневших от лихорадки губах.

Кузьма в эту минуту настраивал гитару, молодцовато приподнявши левое колено.

-- Полноте, барин, -- прошептала Маша, -- и так тошно.

Эти простые слова как-то особенно откликнулись во мне. Весь этот трактирный мир был мне чужд, стеснял меня пока; но образ Маши был и нов, и симпатичен. Он придавал этой грязной обстановке заманчивый и как-будто даже таинственно-драматический колорит.

Кузьма подал жене своей гитару с голубой лентой. Она перевесила ее через плечо и нервными, нетвердыми пальцами взяла несколько аккордов.

В комнату вошел, с звяканьем шпор, офицер высокого роста, с приподнятыми плечами и широким, показалось мне, несколько рябоватым лицом. На нем был армейский сюртук с малиновым кантом; с боку висела безвкусная дутая цепочка. Войдя, он точно будто раскланялся на все стороны, громко высморкался и какой-то льстивой походкой подошел к майору. Несмотря на крупный рост, в движениях его было что-то искательное -- смесь развязности степного помещика с шиком полкового писаря.

-- А, поручик! -- возгласил майор. -- Фараончики заждались, батюшка.

Я тотчас-же взглянул на Машу. Не знаю почему, но я сразу узнал в офицере того самого милого дружка, об котором мне шипела старуха Алена. В лице Маши ничего не сказалось. Она только опустила глаза в то время, как офицер, раскланявшись со всем хором, повернулся в сторону майора. Я не заметил, чтобы муж ее бросил на офицера ревнивый взгляд. Кузьма стал в позицию, выкинувши вперед носок левой ноги и занесши кисть руки на струны.

Офицер почему-то раскланялся и со мною.

-- Рекомендую, -- указал на меня майор, -- студиоз. Стукает и слушает, только, видите, никто его не допускает. Дмитрия Васильича сынок. Обучаю обхождению с фараончиками.

-- Ах-с, очень рад! -- разразился офицер, протягивая мне обе руки, каким-то слащаво-ухорским тоном. -- Поручик Скрибицский, много обласкан вашим папашей. Они в Лебедяни-с?

-- Нет, -- ответил я.

Поручик Скрибицский откинулся назад и еще раз поклонился хору; Маше он не протянул руки и даже, сколько я заметил, не улыбнулся. Она быстро вскинула на него глазами и тотчас-же взяла несколько энергических аккордов. На меня опять пахнуло драмой, хотя личность офицера сразу дала почувствовать свой мелкий калибр, несмотря на крупные формы. Он сел против майора у того-же стола и принял от него стакан шампанского.

VIII

В комнате воцарилось некоторое торжественное молчание. Кузьма перевернулся на каблуке и передернул гитарой. Я так отставил свой стул, чтобы мне видно было лицо Маши в профиль: в профиль она мне нравилась больше.

Я в первый раз попадал к цыганам. Пение я всегда любил и знал приблизительно, в чем состоит цыганевая манера. Довольно мизерный вид хора не обещал высокого музыкального наслаждения; но я ждал чего-то от Маши, от ее низкого нервного голоса, страстных глаз и губ.

Маша взяла два вступительных аккорда. Муж, весь перекосившись, нагнулся в ее сторону и вторил аккордами более слабой интонации.

Я еще раз взглянул на поручика. Его широкое слащавое лицо улыбалось двойственной улыбкой. Он подносил к губам стакан с шампанским.

Не успел я отвести глаз от поручика, как заслышались первые звуки голоса Маши. Я не ожидал такого мощного потока, я совсем не мечтал про такой металлический фонд голоса. Но всего более поразила меня смесь страстности со слезами; они так и звучали в каждой ноте, в каждом замедленном слове...

В первый раз слышал я это неправильное, назойливое цыганское произношение, точно с "вывертом", как я тогда назвал.

Растягивая слова, выговаривая их с наивной безграмотностью, Маша пела песнь своей любви. Слова этой песни -- глупые, нескладные, Бог знает кем сочиненные,-- так и врезывались в ухо и казались не пошло-трактирными куплетами, а импровизацией мятежного и страждущего сердца.

Я потом часто слыхал эту цыганскую песню, эту "новинку", которой Кузьма угощал майора.

Она начинается словами:

"Полюби ты меня,

Не скажу я про то"

и с каждым словом текст делается все глупее. Но у Маши надрывающее чувство подымалось все выше и выше, и в этом потоке простого, необделанного, истинно-цыганского пения ухо схватывало с какой-то особой отрадой разные искажения слов и тот язвительный оттенок, с которым цыганки растягивают мягкие слога русских слов.

Когда, при последнем дрожании заключительного звука Маши, раздался вместе с гиком Кузьмы общий хоровой крик:

"Полюблю любя,

Разлюблю шутя,

Ни за что сочту

Погубить себя!"

Я привскочил и по европейской манере захлопал; майор ревмя-ревел (прим. очень сильно плакал):

-- Ай-да фараончики! Валяй еще, валяй еще!

И с визгом Алены загрохотал опять безпардонно-порывистый припев!

Влруг для меня трактир преобразился: и белый, обрюзглый Наполеон, и купеческие чуйки, и поручик Скрибицкий, и майор -- все это сбросило с еебя свою пошленькую заурядную внешность. В руке моей очутился новый стакан шампанского.

Когда еще раз грянул припев:

"Полюблю любя,

Разлюблю шутя,

Ни за что сочту

Погубить себя!"

я стал даже подтягивать. Майор вскочил и, топая правой ногой, тоже зарычал. Поручик Скрибицкий заявлял не меньшее удовольствие.

Песню пропели три раза. Я чуть не бросился обнимать майора.

-- Ну, студоиз, каков фараончики? Раскошеливайся, mon cher!

С тарелкой пошла Маша. (на начала c поручика Скрибицкого. Раскрасневшись от пения, Маша стала еще лучше. Глубокие, одушевленные глаза ее поглядели на офицера со всей той страстью, которая могуче разливалась в пропетой песне.

Поручик положил на тарелку желтенькую (прим. 1 рубль). Я от моих студенческих финансов положил зеленую (прим. 3 рубля) и с некоторым даже одушевленем во взгляде посмотрел на майора.

-- Проси еще, фараончик, -- подзадоривал он Машу.

Она улыбнулась и очень мило промолвила:

-- С них довольно и этого.

Это "с них" заключало в себе некоторый обидный для меня смысл, но я уже был так настроен, что не обиделся.

-- Ну, как вам наш хор понравился? -- спросил меня поручик Скрибицкий, все с той-же слащаво-льстивой усмешкой.

-- Чудесно! -- вскричал я.-- Я в первый раз слушаю цыган!

-- Забрало студиоза, посмеивался майор, -- Дай срок, вот мы хавронью пустим.

-- Ха-ха-ха! -- разразился поручик, совсем откинув голову назад.

-- Маша поет восхитительно, -- продолжал я.

Поручик поморщился.

-- Вы не находите? -- спросил я его с задором, мгновенно овладевшим мною.

-- Так себе -- ни шатко, ни валко. Она больная баба. Здесь есть в хоре лучше певицы.

И говоря это, поручик скривил губы и искоса поглядел на Машу; она стояла в нескольких шагах от нас и отдавала деньги мужу.

Очень противен сделался мне стрелковый Дон-Жуан.

-- Какого вам еще пения? -- вскричал я: -- она всю душу свою изливает.

-- Забрало студиоза, -- одобрял майор, -- дам тебе еще полстаканчика с зельтерской.

-- Вы что-же меня не поддержите, майор? -- хорохорился я.

-- Для меня, mon cher, вcе фараончики равны. Послушаем Фешу, а потом хавронью закажем.

Подошел Кузьма.

-- Пеcенка показалась вашему высокоблагородию?

-- Хороша, братец.

-- Вот не угодно-ли для памяти-c. Я на бумажке написал все слова.

Цыган подал майору четвертушку грязноватой бумаги, где каракулями были написаны куплеты новой песни.

Майор положил бумажку на стол. Я тотчас-же овладел ею.

С грязноватой четвертушки глядели на меня безграмотные и пошлые слова. Я не узнавал песни; ни одно слово не напоминало мне звуков Машиной горячей исповеди. Я готов был разорвать четвертушку в куски.

Поручик Скрибицкий отошел от столика и подсел к Феше. Соперница моей пациентки вся просияла. Поручик начал ей что-то такое нашептывать и обнял Маша взглянула в их сторону, побледнела и встала неподвижно между рядом стульев, стоявших полукружием и длинным столом с запыленной посудой.

Я подошел к ней.

-- Вы очень устали, Маша? -- сказал я тихо.

Она не слыхала моих слов.

-- Вы божественно поете! -- сказал я громче.

Тут только она обернулась.

-- Что вы?

-- Как вы поете! Это просто восхищение!

-- Понравилось?

-- Я хоть до утра буду слушать.

-- Не всем нравится.

-- Кому-же? Офицеру, что-ли?

Маша взглянула на меня странно, почти сердито. Я стеснился.

Глаза ее опять обратились к поручику. Он уже так приблизился к Феше, что нельзя было определить: сидят-ли они на двух стульях или на одном.

Я следил за взглядом Маши. Поручик держал за руку Фешу и надевал ей на мизинец колечко.

-- А вы мне ничего не подарите? -- вдруг спросила Маша, кладя мне обе руки на плечи. -- Вы -- милый барин, я вам все наши песни пропою.

Меня бросило в лихорадку.

Не помню как, но через минуту я очутился в углу, на диване, рядом с Машей. Рука моя прикасалась к ее руке. Я с юношеской жадностью глядел в эти черно-сизые, бездонные глаза.

-- Знаете вы эту песню? -- говорила мне Маша, приближая свое лицо.

-- Какую?

-- "Нет, нет, он меня не любит!"

-- Не слыхал.

-- Слушайте.

И вполголоса, каким-то низким рокотанием, начала она мне напевать прямо на-ухо песнь отвергнутой любви.

Я не только слушал -- я ощущал. Горячее дыхание Маши, ее пылающие щеки пронизывали меня. Никогда еще мне не было так хорошо возле женщины; никогда не сознавал я наслаждения в такой простой и прекрасной форме. В этом трактире я впервые забыл совершенно все, что стоит вне той непосредственной, полудикой жизни, о которой напевал мне страстный женский голос.

-- Нравится песня? -- спросила Маша.

-- О, да! Да мне все равно, чтобы ты ни пела: я все буду слушать.

Незаметно для меня, явилось местоимение ты; а утром оно меня шокировало в тоне майора.

-- Ты его любишь? -- спросил я.

-- "Нет, нет, нет, он меня не любит", -- запела опять Маша.

-- Он дрянь, не стоит им заниматься.

-- Какой ты молоденький! -- слышалось мне. -- Ничего ты не понимаешь.

-- Нет, понимаю, очень понимаю! Он тебя дразнит, этот селадон; нарочно при тебе подарки делает вон той; а ты больна... От этого и больна! Вскричал я, сделавши весьма энергический жест.

-- Тс! -- остановила меня Маша. -- Не кричи. Я наплевать на него хотела, вот что... Это все майор вон балагурит, будто я по офицере сохну. Тебе что до этого? Я вот с тобой сижу, песни тебе пою...

-- А небось, не поцелуешь?..

-- Вон муж стоит.

-- Он ревнив?

И тут мне припомнились зловещие слова Алены.

-- Всякий муж ревнив, пока наша сестра маленько попригляднее.

-- А вот та старая ведьма, -- заговорил я шепотом, --пророчит, что тебе, не сдобровать. Муж, гововорит, свернет ей шею.

-- Шайтаны! Они ровно псы... Да ты уж меня не разстраивай.

-- Я тебя жалею, Маша.

-- Ишь ты... Вот ты поздно приехал на ярмарку-то...

В этих словах был как-будто вызов.

Я обнял Машу. Она меня поцеловала.

-- Что тебе подарить? -- шептал я, совсем ошалелый.

-- Мне все равно, хоть ничего не дари. Не знаю, встану-ли еще завтра.

Неколько минут перед тем я говорил Маше. Что понимаю меневры офицера. И в самом деле, велась такая простая, обыкновенная интрига. Но после поцелуя Маши я уже забыл мои слова, я забыл и про офицера, и про то, что видел в ней самой. Героем минуты был я, не разбирая, настоящую или подставную роль играл этот герой.

-- Что, таланливый? -- раздался хриплый голос Алены. --Вон куда забился с Марьей-то!

-- А тебе что? -- резко ответил я.

-- То-то, то-то, барин. Ишь, какой шустрый! Я думала, он совсем и не знает, как к бабам подъезжать!

-- Что она пристала? -- шепнул я Маше.

-- А ты бы около нас, старых, походил. Мы скорей не обманем...

И старуха разсмеялась, уперев руки в бока.

Мне стало очень неловко.

-- Уйдем в другое место, -- шепул я опять Маше.

Она сидела, выпрямившись и не слушая меня. Сбоку, в глазах ее мелькал какой-то розовый огонь.

Раздалось бренчание гитары. Кузьма стал опять в позицию.

Старуха забормотала что-то по-цыгански. Маша и ее не слыхала.

Резкий окрик мужа, по-цыгански-же, заставил ее вздрогнуть. Она приподнялась. Я ожидал, что она взглянет на меня. Болезненной походкой отправилась она к своему месту.

Алена подмигнула мне и махнула рукой, уходя вслед за Марьей.

Не хотелось мне подсаживаться к майору. Я весь застыдился.

-- Где-же студиоз? -- закричал майор.

-- Маша его похитила.

Эти слова были сказаны поручиком, Его фигуры я не видел: он сидел за печкой.

Я вышель из своего угла.

-- Садись, братец. Хочешь еще шампанского? -- угощал майор.

Я отказался.

Гитара была надета уже не на Машу, а на Фешу. Она, сластолюбиво поглядывала на поручика и поправляла свои юбки.

Я опять поместился позади Маши. Она сидела, опустив голову, в совсем больной позе.

ХI

Запфли дуэт: Феша и Кузьма. Голос у Феши был свежий, но слащавый, с пошлыми интонациями. Пели они: "Не искушай меня без нужды". Феша коверкала слова не хуже истых цыганок. Видно было, что она ровно ничего не понимает из того, что поет. Песня выходила тягучая, холодная, скучная.

Поручик Скрибицкий застучал стаканом при последнем звуке романса, перешедшем в хоровую: "Кубок янтарный".

Майор тоже покрякивал. Он способен был только на одобрение.

-- Как находите? -- спросил меня офицер, -- Не правда-ли, голос чище?

-- По моему нет, -- ответил я громко.

-- Помилуйте: и сравнивать нельзя. Это -- молодое, этакое, знаете, что-то; а там, -- и он пожал плечами, -- сип какой-то.

-- Физикус в пациентку свою влюбился. Вон он какой: с замужних начал.

Все эти разговоры совсем не задевали Машу. Она сидела все в той-же изнеможенной позе. У меня не хватало слов. Я бы хотел увести ее опять в уголок, но стыдился.

С тарелкой пошла Феша. Поручик положил синюю ассигнацию (прим. 5 рублей) и многозначительно взглянул на Машу. Я ничего не дал.

Девица оскорбилась. Пяти-рублевая бумажка офицера так и осталась единственной на тарелкез. Он подсел опять к Феше, рядом с Марьей. Началось хихиканье и всякие манипуляции. Марья встала и, пошатываясь, подошла к мужу, сказала ему несколько слов` по-цыгански и направилась вон из комнаты.

Я побежал вслед за ней.

-- Куда-же ты, Маша? -- шепнул я.

-- Мочи нет.

-- Что-ж у тебя, лихорадка?

-- Да, да..,

-- Посидим еще.

-- Не могу сидеть.

-- Я знаю, отчего ты вдруг так заболела.

-- Скажите-ин.

-- Все от офицера.

-- Эх! -- махнула она рукой и двинулась дальше.

-- Разве не правда?

-- Что вы ко мне пристали?

-- Ах, какая ты, Маша! Ты видишь, как я тебя полюбил, а ты меня все обрываешь.

-- Да чего же вам, голубчик?

Этот вопрос поставил меня в крайнее замешательство.

-- Да вот ты как-же теперь, -- пробормотал я, -- пойдешь одна... Ты, пожалуй, на дороге упадешь.

-- Небось, не упаду. Мне здесь душно, а на воздухе вольней будет.

-- Я бы тебя проводил.

-- Спасибо, голубчик. Оставайтесь, С девушками нашими побалагурьте.

-- Не хочу я двочек! -- почти вскрикнул я. -- Ты уйдешь --и слушать некого.

-- Нет, оставайтесь; дяденька ваш разсердится.

-- Какой это дяденька? Майор-то, что-ли?

-- Да, майор.

-- Очень мне нужно,-- разсердится он или нет. Разве я для него здесь?

-- Да нет, вы не ходите за мной, -- просительно сказала Маша; -- не хорошо. Я как приду, так и на постель. Всю меня разломило.

-- Да я только до дому тебя провожу, -- наивно сказал я.

-- Знаю, что до дому; но все-таки не надо.

-- Мужа боишься?

-- Ну, мочи моей нет тут с вами стоять: ноги подкашиваются. Прощайте, голубчик; коли полегчает, еще попою.

Она поцеловала меня совершенно спокойно, как маленького мальчика, накинула салоп и начала спускаться с лестницы.

XII

Я не побежал за ней. Мнt стало груcтно и доcадно на Машу. Я чувcтвовал, что во всем тут участвует офицер.

-- Этакая скотина! -- выругался я, возвращаясь в залу.

-- Фараончик ушел? -- спросил майор.

-- Извините, полковник, -- вмешался Кузьма, -- уж мне самому опротивела жена: все хворает, шут с ней.

-- Что-ж ты ее не проводил, студиоз?

-- Я предлагал, -- тихо проговорил я.

-- Плох, mon cher, очень плох.

-- Что-ж плох: я не селадон, в военной службе не состою.

-- Это, кажется, в наш огород камешек, -- подхватил поручик. -- Только вы ошибаетесь, Николай Дмитрич. Они, я вижу, большой ходок по женской части. Помилуйте-с, только-что первый день в Лебедяни, а уж как действуют. В уголок удалялись с Машей-то. Только я удивляюсь, что у вас за вкус! Помилуйте, бабенка так самая невзрачная, лимон какой-то. Ну, и этого ничего нет...

Поручик сделал выразительный жест.

Меня так и разбирало.

-- А вам чего нужно?

-- Впрочем, с вами я спорить не стану. Вот Николай Дмитрич говорят, что вы уже влюблены.

-- Да, о вкусах мы спорить не станем; только вы, поручик, мне кажется, хитрите.

-- Ха-ха-ха! Я хитрю? С кем-же это, позвольте спросить? С вашим предметом?

-- Вы сами знаете; но, право, не трудно разглядеть ваши хитрости.

-- Ого! -- вскричал майор. -- Студиоз в амбицию вломился. А проводить-то, брат, все-таки не проводил.

-- Да им, может быть, завтра свидание назначено, -- вставил с усмешкой офицер.

-- А вас это интересует?

-- О, я мешать не стану! Если вам угодно, я могу даже вам дать некоторые советы...

-- Покорно благодарю-с.

Тон поручика совсем меня разсердил. Мне очень захотелось сказать ему прямо и резко, что на месте Маши я, конечно, не стал бы волноваться из-за такого армейекого франта.

-- Хавронью, хавронью! --закричал майор, истребивший уже два "флакона", как он называл бутылки шампанского.--Кузьма, фараончиков сюда!

Кузьма вывел в круг двух девочек, уже знакомых мне. Они немного конфузились. Старуха Алена повязала им носовые платки нониже талии и поставила одну против другой.

Хор грянул:

"Ты Настасья, ты Настасья,

Отворяй-ка ворота."

Девочки затоптались на одном месте, выделывая своими бедрами разные эволюции.

-- Фараончики, не плошай! -- кричал майор. -- Естеством-то больше, естеством! Так вот, так, так!

Тут только я увидел, в чем заключается шик этого первобытного танца. Платок должен был спускаться все ниже и ниже и, наконец, совсем спасть к ногам. Выполнить это было не очень легко.

Хор завывал уже какие-то цыгансские слова. Девочки разгорелись и с большим усердием выделывали хавронью. У русской платок начал спускаться раньше.

-- Ай да фараончик! -- кричал майор. -- Ну, теперь ты догоняй, догоняй! Естеетвом, говорят тебе, действуй, естеством!

Цыганочка и без того весьма усердно действовала естеством...

Сначала мне было жутко по уходе Маши и после разговора с офицером. Приготовления к хавронье не тешили меня. Но учащающийся темп хора, взвизгиванья, выпитое вино, наивно-циническая пляска двух девочек -- отуманили голову. Я чувствовал осадок горечи, но уже растворенный в ощущении разгула.

Хавронью кончили. Пот градом лил с фараончиков: очень уж он трудились. Майор посадил их опять на колена и поил шампанским.

Через пять минут хор начал резким шепотом:

"Куманек, побывай у меня".

Затягивающее crescendo возымело и на меня свое зажигательное действие: я поместился посреди самого хора...

Майор тоже выкатил из своего угла и, не теряя достодолжной важности, притоптывал правой ногой и бурлил:

"У тебя, кума, ворота скрипучи,

Скрипучи, пучи, пучи, пучи, пучи".

И офицер визгливо подпевал:

"Скрипучи, пучи, пучи"...

И я никак не мог кончить этого:

"Пучи, пучи, пучи"...

ХШ

На другой день Марья Ефимовна прислала мне морсу. У меня очень болела голова. Был уж час первый, а я все валялся в постели. Не совсем ясно припоминал я эпизоды вчерашних трактирных ощущений. Но я тотчас-же вспомнил; что Маша ушла домой совершенно больная и что надо было ее навестить. Я решился идти к ней без прикрытия майора.

Я оделся и причесался постарательнее, натянул даже свеже-вымытые замшевые перчатки. Я не совсем хорошо помнил дорогу к домику, где жила Маша, но спрашивать об этом у Марьи Ефимовны не хотел.

Я пошел на-обум, сперва к дому, где жил майор, а оттуда, припоминая направление, добрался и до домика, обмазанного глиной.

"А если у ней сидит офицер? -- спросил я себя, когда брался за кольцо калитки. -- Э, вот вздор, боюсь я очень!" -- подкрепил я себя вслух и не без задора вступил в сени, а потом направо, к комнату, где накануне мы нашли Машу.

Она была не одна. На окне сидел, задрав ногу, муж ее и курил из короткой трубки, с медной крышкой.

При моем входе он встал. Его присутствие было мне очень не по-сердцу. Маша лежала так-же, как и накануне, под салопом. Мне показалось, что лицо у ней было более встревоженное, чем болезненное. Цытан тоже хмурился. Перед моим приходом случилась вероятно, какая-нибудь супружеская схватка.

-- Навестить мою женушку пришли, сударь? -- спросил Кузьма.

-- Да, ответил я застенчиво.

-- Нешто вы по лекарской части?

-- По лекарской.

-- Здравствуйте, голубчик, -- проговорила Маша и протянула мне руку с пылающей ладонью. Голос у нее был очень слаб.

Я обрадовался этому ласковому обращению.

-- Ну, как-же вы?

--Сегодня у меня озноба нет, а голова шибко болит.

-- Вот хочу, сударь, -- вмешался Кузьма, -- бросить ее здесь, а то неравно в дороге помрет.

Я пожал плечами,

-- Ну, что-ж, они меня лечить здесь будут...

Я сел на кровать и приложил руку ко лбу Маши. Голова действительно горела.

-- А вы разве скоро собираетесь из Лебедяни? -- спросил я цыгана.

-- Да что-же здесь шебалы-то бить, сударь? Только даром проживаешься. Вчера всю ночь пели, а пятнадцати рублей не выпали.

Я ничего не мог сказать в утешеншие начальнику хора. У меня вылетели из кармана две зеленыя ассигнации, и я считал это очень роскошным для своих студенческих финансов.

-- Что-ж вы, -- обратился я к Маше, -- хотите принимать лекарство или нет?

-- Николай Дмитрич ведь говорит, что по вашему рецепту не дадут.

-- Не безпокойтесь, дадут.

-- Ее, сударь, не вылечишь: она все будет хворать.

Цыган сказал это с сердцем.

Мн очень хотелось сплавить его.

-- Сходите в аптеку, -- сказал я ему ,-- я вот пропишу.

Он взглянул на меня довольно дерзко. Рот у него перекосился.

-- Не из чего, сударь, тратиться-то на лекаретво.

-- Я заплачу.

-- Полноте, голубчик, -- заговорила Маша. -- Ну, что я стану принимать ваши порошки? Некогда лечиться как следует. Сегодня я вот здесь лежу, а там в кибитку сажайся!.. Какое лечение!

XIV

Очень мне становилось неловко. Обаяние вчерашнего вечера прошло. Предо мной стояла нечистоплотная картина цыганской жизни. Не о чем мне было говорить с Машей. На ее болезненном, желтом лице я не видел ничего, что бы сколько-нибудь ласкало мое юношеское чувство.

-- А вам жалко мою хозяйку? -- спросил цыган. -- Что ее жалеть?.. ишь, она какая у меня лядащая! (прим. ледящий - Слабосильный, исхудалый, тощий, тщедушный, невзрачный)

Я взглявул на Машу. Она закрыла глаза и неприятно поморщилась. Видно было, что слова ее мужа оскорбляют ее.

-- Полноте вы об моей болезни, -- промолвила она. -- Ты, Кузьма, больно здесь накурил... -- Она докончила фразу по-цыгански.

Кузьма сплюнул в бок, ответил ей что-то по-цыгански-же довольно бранным тоном, и вышел.

Я оглянулся на дверь, и когда она затворилась, взял Машу за руку и хотел поцеловать.

Она отдернула руку.

-- Не балуйтесь, голубчик. А еще в доктора собираетесь!

-- Скорей голова пройдет, -- ответил я и покраснел.

-- Не пройдет она, а все больше будет болеть.

-- Отчего-же, Маша? Неужто от любви?

-- К кому это?

-- Да все к офицеру.

-- Эх, полноте!

-- Ты признайся мне, я уж, так и быть, на тебя сердится не стану...

-- Вы, голубчик, мне вместо лекарства-то дали бы что-нибудь такое... Заснуть бы, да так уж и не вставать бы.

-- Яду тебе дать?

-- Да, яду.

Маша опять закрыла глаза и откинулась головой на подушки.

-- Вот и значит, что ты влюблена, -- приставал я к ней. -- Приди сюда теперь офицер, приласкай тебя -- ты сейчас выздоровеешь, на ноги вскочишь и начнешь петь.

-- Придет он!... -- вырвалось у Маши.

-- А! значит, ты об нем думаешь?

-- Ни об ком я не хочу думать! -- вскричала она. -- Что мне офицер: не таких офицеров я на своем веку видала.

-- Видала там или нет, -- подзадоривал я, -- а тут что-нибудь да есть.

-- Что есть? что есть? Не болтайте вы без-пути. Я вас не трогаю...

-- Я ведь не обижаю тебя, Маша, -- перебил я смиренным тоном. -- Ты напрасно со мной скрытничаешь.

-- Вы меня, голубчик, не допрашивайте. Сказывать мне вам нечего. А дайте-ка вы мне лучше вот снадобья какого ни на есть, покрепче.

-- Зачем?

-- Ах, какой! Мне вот жить надоело -- больше ни зачем.

-- Такого средства я не могу прописать, -- в аптеке не выдадут.

-- Экой вы плохой! Как-же вы себя лекарем называете?

Тут только я заметил, что Маша была в очень возбужденном состоянии. Глаза у ней то совсем посоловеют, то заискрятся. Она разметалась по постели и сбросила салоп к ногам.

На ней был опять тот-же ситцевый капот, невзрачный и нечистый.

Дверь отворилась. Сидя спиной к ней, я думал, что это вернулся Кузьма. Маша приподнялась очень быстро и поправила свой капот. Я обернулся. В дверях стоял поручик Скрибицкий.

Он раскланялся со мной весьма мягко, но я все-таки заметил, что моя фигура была ему неприятна.

Мы с минуту все трое молчали.

-- Как ваше здоровье? -- спросил поручик у Маши.

-- Я здорова. Вот они меня вылечили.

-- О, как вы скоро исцеляете женский пол!

Поручику пришлось сесть на окно.

"Как-же это так? -- спросил я себя. -- Вчера он не обращал на нее никакого внимания, а сегодня является сам справляться о здоровье?"

Мне хотелось и остаться, и уйти. Остаться -- чтобы увидеть на сколько Маша увлечена офицером; уйти -- потому что он меня неприятно стеснял.

-- Сегодня надо опять к фараончикам, -- сказал офицер, начиная меня занимать.

-- Да вот Маша не будет петь... Впрочем, вам очень нравится пение другой... Как, бишь, ее зовут? Фешей, кажется?

Маша покраснела. Я сделал неловкость, и неловкость умышленную. Офицер сардонически улыбнулся и ничего не ответил.

Надо было ему уступить поле сражения.

-- Пощайте, Маша, -- сказал я не без желчи.

-- Куда-же вы торопитесь? -- вскричал офицер. -- Вместе бы пошли к вашему дяденьке.

-- К какому дяденьке?

-- К Николаю Дмитричу.

-- Вовсе он мне не дяденька!

-- Извините, я не знал.

-- Вы уж полежите нынешней-то день, -- сказал я Маше, пожимая ее руку.

-- Хорошо.

В сенях я столкнулся с Кузьмой. Из полуотворенной двери ему видна была фигура офицера. Он нахмурился и, обращаясь ко мне, выговорил:

-- Вот, сударь, бабы-то -- сволочь какая: больна, говорит, больна, а небось на это не больна...

И он указал головой на офицера.

-- Очень уж ты, кажется, ревнив, -- сказал я ему.

-- Где уж нам, сударь, ревновать! Это в дворянском звании затеи такие. А у нас, коли баба не в меру дурить начала, с ней расправа короткая.

-- Какая-же это?

-- Они, небось, знают какая!

Я медленно шел от домика, обмазанного глиной. Ясно было, что Маша любила офицера уж давно. Вчерашняя размолвка только помогла ему. Но в цыгане слышалась явственная злость. Он, вероятно, не хуже меня чувствовал, что тут дело пахнет не простым волокитством.

Майора я застал за зельтерской водой. Он был что-то не в духе, не приставал ко мне и отделывался односложными словами.

-- Ты был у пациентки, студиоз?

-- Был.

-- Что-ж она, валяется?

-- Валяется.

Я упомянул об офицере.

-- Да, братец, половчее тебя действует.

-- Разве вы думаете...

-- Нечего тут думать: дело верное.

Меня это как-то заново огорчило. Я замолчал, и мы молча просидели несколько минут.

Моя этнография совсем застряла. Идти в ряды не тянуло; а ехать в деревню тоже не хотелось: я желал остаться до отъезда фараончиков.

К майору приходили разные народы. Он отдувался и сохранял тот-же лаконический тон. Он только около женщин и "флакона" пробретал должную игривость. Окодо двух часов явился и поручик Скрибицкий.

-- От фараончика? -- спросил майор.

-- Да-с, я вот их там нашел.

Лицо офицера непростительно сияло.

-- Вы таки долгонько засиделись там, -- сказал я.

-- Да ведь что-же здесь делать, в этой деревне?

Обращаясь к майору, он прибавил:

-- Ваш палемянничек, кажется очень за Машей приударяют.

-- Я уж говорил студиозу, что тут стрелковые войска штаб-квартиру устроили.

Поручик расхохотался.

-- Мы уж на том стоим. Они здесь проезжие, а хотят сразу все добыть. Этого никак нельзя.

-- Ну, а вы добыли? -- спросил я, задорно глядя на него.

-- Вы вчера, кажется, утешали все вашу пациентку, а мои слова принимали за чистую монету. А вот сейчас мы с ней говорили об этом и смеялись.

-- Над чем-же вы это смеялись?

-- Вы не могли еще так узнать сердце женщины. С ними нужно совсем не так обращаться.

-- Поучите-ка, поучите его, как! -- вмешался майор.

-- Разве за ними надо ухаживать? -- продолжал поручик:--это совсем напрасно; их только портят этим. Все вот говорят про цыганок, что они недоступны; а мы кое-что знаем про то, что они очень доступны, коли взяться за дело как следует.

Самодовольная усмешка офицера досказывала все остальное.

-- Что вы скажете о муже? -- спросил я.

-- Что о нем говорить? Это уж не наше дело!

-- Что с возу упало, то пропало, -- крякнул майор.

Я не мог продолжать дальше разговора, который раздражал мою юношескую восприимчивость. Мне хотелось крикнуть прямо в лицо поручику, что он врет, что Маша никогда не бывала его любовницей, что я очень рад был бы, еслиб цыган побил его.

XVI

Вечером я пошел в трактир. Маша очень скоро что-то выздоровела. Я раскланялся с ней суховато. Офицер явился позднее меня и вел себя, как победитель. Маша то-и-дело к нему подсаживалась. Ею овладела лихорадочная игривость. Пела она еще лучше, чем накануне. Я был жестоко уязвлен и развлекался маленькими фараончиками. Но не одно чувство уязвления жило во мне. Я жалел Машу: мне казалось тогда, что такие прекрасные глаза, такой чудный голос сейчас-же опошлеют от прикосновения этого армейского селадона.

-- Что приуныл, таланливый? -- сказала мне Алена. -- Видно, Машка-то только по губам помазала?

Я молчал.

-- Офицер-то сегодня, вот как сюда идти, там у ней прохлаждался.

-- Врешь ты!

-- Эк, Фома неверный... Кузька-то было накрыл их. Совсем зазорная бабенка!

-- Отстань ты от меня! -- сказал я с сердцем Алене и ушел в угол.

Майор в этот вечер был попокойнее и не тревожил меня. Я сидел в уголку как скромный мальчик, и, закрывши глаза, слушал, когда пела Маша. Я очень хорошо знал; что все звуки любви и ласки неслись не ко мне, но у меня не хватало духа уйти из трактира раньше, чем удалится восвояси хор. Несколько раз взглядывал я на Кузьму. Рожа у него была красная, -- но и только.

-- Что, брат студиоз, -- крикнул мне майор, -- должно быть, сдрефил со вчерашнего-то? И фараончики не тешат? Куда тебе, братец, по ярмаркам ездить!

-- Да я завтра, кажется, и соберусь.

-- Подождите, вмешался поручик. -- Как-же это можно нас так покидать! Вот хор после-завтра уезжает; мы проводим певиц-то наших.

-- Не уезжайте, голубчик, -- обратилась ко мне Маша в первый раз в этот вечер, и запела: "Не уззжай, голубчик мой!"

Я посмотрел на нее с укоризной.

-- У вас есть много приятелей, кроме меня, -- не выдержал я.

В следующий антракт Маша отвела меня опять на тот-же диван, где мы сидели накануне.

-- Вы что это на меня хмуритесь? -- сказала она, кладя мне руку на плечо.

-- Мне за тебя досадно, Маша, вот и все.

-- За что, про что?

-- Экую сласть нашла ты в этом фельдфебеле!

Она закинула голову и разсмеялась.

-- А вам завидно?

-- Завидно.

-- Как-ж с этим быть, голубчик? Себя не переделаешь. Вот я что вам разскажу: как я девкой была, никто мне бывало не нравится. Известное дело, в хору: и тот пристанет, и другой; целуешься, -- а никаких помыслов не было. А вот, поди-ж ты: с мужем два года живу, а бес смущать начал.

Это неожиданное признание размягчило мое сердце. Мне только все больше и больше становилось жалко Машу.

-- А правда-ли, что Алена говорит? -- вдруг спросил я.

-- Что такое еще?

-- Муж-то застал тебя с офицером, -- прошептал я довольно стыдливым голосом.

-- Ну, правда. Ох, как мне Кузька опротивел! -- вздохнула Маша и со злостью взглянула на фигуру мужа, стоявшего к нам спиной на другом конце комнаты.

-- Ругал тебя?

-- Нет еше, мы прямо в трактир пошли.

-- А как вернетесь?

-- Прибьет, -- тихо сказала Маша и потупилась.

Я возмутился.

-- Эка важность... -- прошептала Маша. -- Тошно мне уж очень, голубчик, так-то маяться: и больная-то я, и жизнь-то мне наша цыганская хуже горькой полыни. Все мне едино: зарежет меня Кузьма али нет...

Она повернула лицо свое ко мне и взяла меня за обе руки.

-- Вы -- добрый барин, молоденький такой да нежный. Не поминайте нас лихом. к Троице я уж больше в Лебедянь не угожу... Какую вам еще песню пропеть?

-- Вчерашнюю, -- сказал я с дрожью в голосе и чуть-слышно прибавил: -- поцелуй меня, Маша!

Вчерашняя песня скрасила для меня весь этот вечер. Голос Маши и во сне звучал так-же сладко...

XVII

Ранним послеобдом я собрался из Лебедяни. Майор поехал вместе со мной по дороге, в гости, верст за десять. Фараончики должны были двинуться в тот-же день и остановиться часа на два в деревне того самого барина, куда отправлялись мы с майором.

Мы обогнали их кибитки, не доезжая с версту до усадьбы. Барин хотел непременно удержать меня на ночевку, но я не согласился. Он тотчас-же уселся с майором в пикет, а меня предоставил любезности своего сына, какого-то отставного юнкера, имевшего нечеловеческий профиль.

-- Сюда сейчас цыгане приедут, -- сказал я ему.

Он осклабился и предложил мне пойти на деревню встречать их.

Мы немного погуляли по саду -- по скучнейшему помещичьему саду, с развалившимися парниками и целым морем крапивы; оттуда собрались идти на порядок.

У ворот к нам подбежал дворовый мальчишка с совершенно-растерянным лицом.

-- Петр Павлыч! -- крикнул он, расширяя зрачки.

-- Что такое? -- отозвался юнкер.

-- Цыгане, пробормотал мальчишка, -- проезжали тут, из ружья женщину убили!..

-- Что ты городишь?

-- Ни Боже мой! Вот еейчас Степанида мне сказывала: беги, говорит, Федька, в барский дом...

Сердце у меня сжалось.

"Кого-же это убили?" -- подумал я и сказал вслух юнкеру:

-- Вернемтесь в комнаты.

Нам сначала не поверили; но, кроме Федьки, явился лакей Никанор и принес то же известие.

-- Идемте, -- крякнул майор, -- фараончиков я отправил в добром здоровье!

Вчетвером, с толпою дворовых позади, спустились мы садом вниз к речке, где, говорят, стояли кибитки цыган. С каждым шагом я все больше волновался. Так мне и щемило грудь. Мы шали молча. Майор только сопел и отдувался.

За речкой, у мостика, я завидел несколько повозок. Я первый добежал до моста. Около ракитового куста стояла уже толпа народа. Толпа не гуторила; раздавался точно женский плачь.

-- Что такое? -- спросил я, расталкивая толпу, и тотчас-же протискался вперед.

Я так и обомлел...

XVIII

На траве, прислоненная к ракитовому стволу, лежала Маша, вся в крови. Около нее, нагнувшись, стоял бедный и вздрагивающий Кузьма. На коленах плакала одна из цыганочек, плясавших хавронью. Из-за дерева выглядывало злое лицо Алены.

Кровь сочилась из левого виска. на этот висок и повернута была голова. Лицо Маши, совсем прозрачное, хранило выражение боли. Нижняя губа отстала и выдалась вперед. Глаза, ушедшие совсем во впадины, были полураскрыты.

Я тотчас-же припал ухом к груди. Сердце не билось. Правая рука была холодна. Когда я отнял голову от тела Маши, слезы потекли у меня так обильно, что я не мог их сдержать.

-- Ну что, не дышет? -- раздался над моею головой чей-то голос. -- Пустите-ка вот фельдшера.

Я поднял голову, и взгляд мой упал на, глупо-тревожное лицо поручика Скрибицкого.

-- Не суйтесь! -- вскричал я ему. -- Тут не ваше дело! Можете проваливать!

Я встал.

-- Неужто мертвая? -- судорожно спросил меня Кузьма.

-- Сам видишь, -- ответил я, и должен был от волнения опереться на дерево.

Подоспели остальные.

-- Как, что, кто убил? -- вскричал майор. -- Фараончик милый... Говори-же!...

Кузьма выступил вперед.

-- Господин полковник, извольте донести по начальству, у меня свидетели есть, такой грех случился: на дороге мы всегда ружья пулями заряжаем, -- волк там али что... Вздумалось мне так побаловаться, а тут, точно нечистый подтолкнул, Марья подвернулась... Воля Божья!

-- Врешь, ракалья! -- загремел майор.

Для меня все было ясно. Ужас овладел моим юношеским сердцем. Я бросил взгляд на труп Марьи, на отупелое лицо поручика, на всех фараончиков -- и почти побежал к усадьбе.

Так я простился с Лебедянью.

1871 г.

---------------------------------------------------------------

Источник текста: . Боборыкин П.Д. "Сочинения". В 12-ти томах.. СПб.-М., изд.Т-во М.О.Вольф, 1884-1886: Том 12, стр. 383-433.

Оставить комментарий Боборыкин Петр Дмитриевич (yes@lib.ru) Год: 1871 Обновлено: 03/02/2024. 79k. Статистика. Рассказ: Проза, Переводы Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:

Боборыкин Петр Дмитриевич Фараончики

Боборыкин Петр Дмитриевич
Фараончики