Соловьев Борис
Александр Блок

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 4.25*46  Ваша оценка:


   

Борис Соловьев

Александр Блок

   Александр Блок. Собрание сочинений в шести томах. Том первый.
   М., "Правда", 1971
   

I

   Творчество Александра Блока - великого поэта начала XX века -- одно из самых выдающихся явлений русской поэзии. По силе дарования, страстности отстаивания своих воззрений и позиций, по глубине проникновения в жизнь, стремлению ответить на самые большие и насущные вопросы современности, по значительности новаторских открытий, ставших бесценным достоянием русской поэзии, Блок явился одним из тех деятелей нашего искусства, которые составляют его гордость и славу.
   Ныне имя поэта обрело необычайно широкую известность. К его произведениям тянутся миллионы все новых и новых читателей. Это совершенно закономерно, ибо творчество Блока не может не захватить своей страстной напряженностью, художественным совершенством, глубиной прозрений, той жаждой великого и прекрасного будущего, ради достижения которого нельзя щадить никаких усилий. Необычайно сложен, противоречив, а вместе с тем и внутренне целен творческий путь Блока -- от "Стихов о Прекрасной Даме" до поэмы "Двенадцать"; цельность эта определяется общностью многих коренных и существеннейших тем, вопросов, лейтмотивов творчества Блока, на каждом этапе развития решаемых по-разному -- в соответствии с новым жизненным и творческим опытом поэта, но в чем-то постоянных и неизменных. Следует подчеркнуть, что и сам Блок рассматривал свое творчество в его единстве и нерасторжимой цельности, а его былой друг поэт-символист Андрей Белый справедливо утверждал, что "понять Блока -- понять связь стихов о Прекрасной Даме с поэмой "Двенадцать" -- и это совершенно справедливо.
   Конечно, огромное расстояние отделяет Блока зрелой поры, художника великой силы, создавшего лирически проникновенные, реалистически весомые, а вместе с тем и романтически окрыленные произведения, пронизанные революционным пафосом, такие, как "Ямбы", "Возмездие", "Двенадцать", от автора отвлеченно-мечтательных -- в большинстве своем -- "Стихов о Прекрасной Даме", но нетрудно обнаружить, что, резко меняясь с годами, творчество Блока никогда не изменяло "воле к подвигу", героическому началу, жажде "единства с миром".
   Сам Блок определял свой жизненный и творческий путь как "трилогию вочеловечения", вкладывая в эти слова огромное и глубокое значение, смысл утверждения высших ценностей человеческого бытия, неотъемлемых от народных устоев и общественных начал, от утверждения великого и прекрасного будущего, той "дальней цели", какая и составляла суть его самых больших переживаний и стремлений. Именно это определение и позволяет с наибольшей полнотой уяснить и творческое развитие поэта, начиная с той ранней поры, когда сам он бродил "в тумане утреннем" (говоря словами его наставника тех лет Владимира Соловьева) и когда у него еще долго не было "жизненных опытов".
   Родился Александр Блок в Петербурге 16 ноября 1880 года. Отец его -- Александр Львович Блок -- занимал вплоть до своей смерти кафедру государственного права Варшавского университета; А. Л. Блоку (1852-1909) -- личности незаурядной и примечательной -- пророчили в свое время блестящую карьеру, большое будущее, так и не осуществившееся.
   Семейные предания говорят о выдающихся способностях А. Л. Блока, а вместе с тем и о болезненных чертах его психики, необычайной его скупости, безудержной вспыльчивости, припадках патологической жестокости.
   Поэт говорил в автобиографии о своем отце: "Судьба его исполнена сложных противоречий, довольно необычна и мрачна... Свои непрестанно развивающиеся идеи он не сумел вместить в те сжатые формы, которых искал; в этом искании сжатых форм было что-то судорожное и страшное, как во всем душевном и физическом облике его". Мать будущего поэта ушла от мужа вскоре же после брака, спасая себя и своего ребенка.
   Блок вырос в семье матери -- дочери знаменитого ботаника Андрея Николаевича Бекетова, ректора Петербургского университета, друга Менделеева (рядом находились и их подмосковные имения: Бекетова -- Шахматове, и Менделеева -- Боблово, где Александр Блок встречал дочь Менделеева -- Любовь Дмитриевну, свою будущую возлюбленную, невесту, жену).
   В петербургском "ректорском доме" Бекетовых и в подмосковной усадьбе поэт стал всеобщим любимцем; его все ласкали и баловали: и дед, вместе с которым он совершал длительные прогулки по окрестностям Шахматова, постигая жизнь и красоту родной природы, и бабка -- известная в свое время переводчица, и его тетки, не говоря уже о матери -- для нее он со дня рождения стал центром и смыслом существования. В семье господствовали литературные вкусы и, интересы; мать поэта и ее сестра переводили с иностранных языков, писали оригинальные произведения и унаследовали от дедов "любовь к литературе и незапятнанное понятие о ее высоком значении" (как говорит Блок в автобиографии), -- то понятие, какое целиком усвоил и будущий поэт.
   Первые годы жизни Блока -- это обычное детство мальчика в старой дворянской высокообразованной семье, с либеральной закваской, гуманистически-прекраснодушными и расплывчатыми идеалами, чуждыми духу революционного преобразования жизни (здесь-то и появлялись "честнейшие из царских слуг...", -- как заметит Блок в поэме "Возмездие").
   Если уяснить характер воспитания юного Блока, то станет совершенно очевидно, что это было "сентиментальное воспитание", "скорее воспитание чувств, нежели воли" (как говорит тетка и биограф поэта М. А. Бекетова), и оно во многом направлялось родными поэта, особенно его матерью, авторитету которой он верил безусловно и во всем. А мать поэта была женщиной религиозно-экзальтированной, мистически настроенной, обладавшей явно неустойчивой психикой, о чем свидетельствуют и ее сестра М. А. Бекетова (см. ее книгу "Александр Блок и его мать") и многие современники, друзья и родные поэта. Этим же в значительной мере объясняются существеннейшие черты в характере молодого Блока: непомерно и односторонне развитое воображение, мечтательность, экзальтированная восторженность -- за счет активного интереса к окружающей жизни, зрелого и трезвого ее восприятия; такое восприятие жизни определило и раннее творчество Блока, его первые начинания в области лирики.
   Поэт еще бродит в "тумане утреннем", не отличая своих снов, видений, фантазий от окружающей его действительности, -- вот почему она в его глазах лишена четких, определенных очертаний, представляется смутной, зыбкой, колеблющейся, что сказывается и на самом характере стиха, еще в достаточной мере аморфного и неопределенного, в обилии стертых аллегорий, туманных иносказаний, слишком подражательных, невыразительных, а потому и не могущих передать живое, доподлинное чувство. Это и определяло характер подавляющего большинства ранних стихов Блока, из которых впоследствии составился цикл "Ante lucem" ("До света"; 1898-1900), открывающий первую книгу поэта.
   Юный Блок сочиняет стихи, не выходящие за пределы банальной фразы, еще настолько наивные и подражательные, что они не дают ни малейшего представления о том, каким большим художником станет вскоре их автор. Начиная свой творческий путь, поэт провозглашает:
   
   Сама судьба мне завещала
   С благоговением святым
   Светить в преддверьи Идеала
   Туманным факелом моим...
   
   Здесь "Идеал" (непременно с прописной буквы!) -- это еще тот расплывчатый идеал, который господствует в стихах поэтов-эпигонов, склонных к выспреннему и риторически-декламационному красноречию, а "факел", которым вооружился юный Блок, еще поистине так туманен, что поэт и сам не мог различить в его свете окружающую действительность хоть сколько-нибудь ясно, отчетливо, а потому создавал о ней самое общее и смутное представление.
   Поэт воспевает свой "идеал" в "странных песнях", далеких жизни; он изливает свою душу "в стихах безвестных и туманных", и все это еще так наивно, юношески незрело, что здесь крайне затруднительно обнаружить черты подлинно творческой самобытности, великого дарования; оно скажется, хотя еще и не в полную меру, на следующем этапе творческого развития Блока.
   В предисловии к собранию своих стихотворений (1911--1912) поэт, впервые публикуя "полудетские" или "слабые по форме" стихотворения ранней поры, замечает, что "многие из них, взятые отдельно, не имеют цены; но каждое стихотворение необходимо для образования главы...". Это замечание необычайно важно как для понимания характера лирики Блока, так и принципов ее конструкции. Его ранние стихи и действительно имеют ценность и значение не сами по себе, а именно как вступление, как та начальная глава "романа в стихах" (как назвал поэт впоследствии три тома своей лирики), без которой жизнь и внутреннее развитие его героя были бы раскрыты и прослежены недостаточно полно и многосторонне.
   Следующий -- и гораздо более зрелый -- этап творческого развития поэта определился созданием циклов, составивших "Стихи о Прекрасной Даме" (1901--1902), которыми ознаменована начальная пора становления Блока как большого и уже самостоятельного художника.
   Несмотря на все испытываемые им в ту пору влияния, его творчество уже не сводилось к подражаниям, к перепевам предшественников и учителей поэта.
   Это время (1901--1902) примечательно для Блока тем, что вспыхнувшее в нем с огромной, всепоглощающей, страстно-напряженной силой любовное чувство к Л. Д. Менделеевой сочеталось с мистической настроенностью, с увлечением идеалистической философией, учением Платона, воспринятым в духе высказываний Владимира Соловьева (1848--1901), -- философа-идеалиста, "апокалиптика", чающего "конца времен" (предвещанного в Апокалипсисе) и оказавшего в свое время глубокое влияние на Блока и на его мировоззрение. Вот почему не только философские представления Блока формировались в духе "покорности богу" и философии Платона, но и реальное, живое, страстное, любовное чувство к Л. Д. Менделеевой переосмыслялось поэтом в духе учения Платона о "Мировой душе", о "сродстве душ", обреченных на вечные поиски друг друга, о "вечной женственности" как нетленном и божественном начале, -- что во многом определило самый характер "Стихов о Прекрасной Даме".
   В поэзии Вл. Соловьева "вечно женственное" трактуется как явление космического масштаба и осмысляется как новый религиозный культ, что полностью отвечало взглядам и переживаниям юного Блока.
   
   Знайте же: вечная женственность ныне
   В теле нетленном на землю идет... --
   
   вещал в своих стихах Владимир Соловьев, и для Блока это было не только необычайно близким и родственным переживанием, но и непреложной истиной: ведь и он в то время усматривал в своей возлюбленной новое воплощение божественного и "вечно женственного" начала (что утверждал и в письмах, адресованных Л. Д. Менделеевой).
   Отныне под влиянием "великолепных миров" идей Платона, лирики Вл. Соловьева, мистической настроенности и сама любовь обретает в глазах поэта черты идеальные, небесные, и в своей возлюбленной он видит не обычную земную девушку, а ипостась божества. В стихах о Прекрасной Даме поэт воспевает ее и наделяет всеми атрибутами божественности -- такими, как бессмертие, безграничность, всемогущество, непостижимая для смертного человека премудрость; все это поэт усматривает в своей Прекрасной Даме.
   В то время еще весь мир, окружавший поэта, казался ему только одною из тех сфер, которые полностью подвластны его Прекрасной Даме, и в этой фантасмагории он усматривал основы своей философии и космогонии:
   
   Я и мир -- снега, ручьи,
   Солнце, песни, звезды, птицы,
   Смутных мыслей вереницы --
   Все подвластны, все -- Твои!
   
   Психологически все это нетрудно объяснить, если принять во внимание и страстно-напряженное чувство, всецело захватившее поэта, и его "сентиментальное воспитание", его восторженно-мистическую настроенность, и веру в Л. Д. Менделееву как в земное воплощение "Души мира", -- "Стихи о Прекрасной Даме" пронизаны этой верой (которой пришлось выдержать впоследствии самые большие испытания).
   Все это определяет и символистский характер творчества Блока; если в его юношеской поэзии преобладали привычные аллегории (вроде "туманного факела" или "корабля надежды"), представляющие обширный ряд однородных явлений в их предельно обобщенном выражении, оставляющем нас на земле и в кругу конкретно представимых обстоятельств, то теперь поэт обращается к символу, призванному перевести восприятия из мира конкретно-чувственных явлений в иной -- непостижимый, таинственный, смутно угадываемый в некоем "откровении", как бы расширить рамки повествования -- до тех пределов, за которыми мистику открывается просвет в некие "иные миры", видимые внутренним оком.
   Такого рода понимание искусства и определяет специфически символический характер стихов, посвященных Прекрасной Даме. Поэт ожидает
   
   ...волны попутной
   К лучезарной глубине... --
   
   и здесь "волны" -- это уже не аллегории (подобные тем, какие мы видели в ранних его стихах), выражающие в зримом образе некие отвлеченные понятия, а нечто совершенно иное, и "волна", уносящая поэта к "лучезарной глубине", означает "растворение" всего "вещного", плотского, земного в ином, бесплотном, "идеальном".
   В "Стихах о Прекрасной Даме" без труда прослеживаются самые многообразные влияния -- от библии и Платона до Фета и Валерия Брюсова, но необходимо напомнить о том, что в первой книге Блока наряду с произведениями весьма несовершенными, а то и явно подражательными немало и других, свидетельствующих о том, что в русскую поэзию пришел большой художник, сказавший свое новое и вдохновенное слово в искусстве. В наиболее самостоятельных и зрелых стихах о Прекрасной Даме он полностью выразил всю силу и непосредственность глубокого чувства, прорывающегося даже и сквозь молитвенно-церковные мотивы, и читателю этих стихов явственно слышится, "как сердце цветет" (Фет):
   
   Бегут неверные дневные тени.
   Высок и внятен колокольный зов.
   Озарены церковные ступени,
   Их камень жив -- и ждет твоих шагов.
   
   Ты здесь пройдешь, холодный камень тронешь,
   Одетый страшной святостью веков,
   И, может быть, цветок весны уронишь
   Здесь, в этой мгле, у строгих образов...
   
   Здесь даже библейские и церковные мотивы превращаются в один из страстных гимнов любви, и такие стихи знаменуют новую ступень в творчестве Блока, его созревание как большого художника, в создания которого властно и неодолимо входили самые непосредственные и страстно-напряженные раздумья, переживания; на наших глазах и сама церковь словно бы преображается, превращается в языческий храм, где господствует сила любви, -- и "цветок весны" торжествует свою победу над холодным камнем, над недвижными образами, над идеалистическими увлечениями поэта, над "страшной святостью" веков и тысячелетий.
   

II

   Циклы "Стихов о Прекрасной Даме" завершаются словами величайшего торжества: оказалось, что возлюбленная поэта не отвергла его молений, ответила на его призывы; теперь сбылись самые пылкие чаяния, и отныне он -- "недвижный страж" -- навсегда заслужил вожделенный "венец трудов -- превыше всех наград":
   
   Я скрыл лицо, и проходили годы.
   Я пребывал в Служеньи много лет.
   И вот зажглись лучом вечерним своды,
   Она дала мне Царственный Ответ.
   
   Но то, в чем он усматривал полное торжество, возможность совершенной гармонии с миром, разрешение всех загадок и тайн бытия, которые, как полагал юный поэт, его "Владычица Вселенной" держит в своей "неподвижно-тонкой руке", оказалось явной иллюзией, "мгновением слишком яркого света" (как скажет он впоследствии), -- и его пробуждение от прежних снов и иллюзий было тем горестней, чем меньше окружающая действительность походила на те видения и фантазии, какими поэт подменял ее подлинный облик. Именно об этом и свидетельствует цикл "Распутья" (1902--1904), заключающий книгу "Стихов о Прекрасной Даме" и стоящий в ней особняком. Он во многом резко отличается от предшествующих стихов поэта и знаменует переход к иному -- более зрелому -- этапу его творчества, более широкому и реальному кругу раздумий, переживаний, стремлений.
   В новых его стихах явно чувствуется тревога, растерянность, ибо поэт и сам не знает, как сочетать ту мечту о слиянии с возлюбленной, какая казалась дотоле мистической и недостижимой, с повседневной жизнью, как сочетать "земное" чувство с "небесным"; эта противоречивость и определяет их характер.
   Отныне жизнь представала перед поэтом со всеми своими самыми острыми и непримиримыми противоречиями, в угрюмых, горьких и грозных чертах; грохот крушения созданных им в своей мечте "великолепных миров" -- великолепных, но всего только воображаемых, не выдержавших испытания жизнью, ее суровых опытов, ее бурь и тревог, и слышится нам в лирике Блока на следующем этапе его творческого развития и внутреннего становления, его "трилогии вочеловечения" (говоря словами самого поэта).
   Крушение своей мечты о том, что в единении с "Владычицей Вселенной" (воплощенной в облике возлюбленной) будет обретена и божественная гармония, "единство с миром", поэт воспринял в свое время как катастрофу мирового значения, как "конец времен", предначертанный в Апокалипсисе, -- не случайно в письме к отцу он именует себя "апокалиптиком", "иногда чающим воскресения мертвых и жизни будущего века" (1902). В лирике Блока также появляются стихи, проникнутые духом Апокалипсиса -- и картины "конца мира" все больше заслоняли от поэта те "блаженные острова" и "радостные сады", где некогда он пребывал в своих мечтах.
   Блок с давних лет -- еще перед революцией -- знал, что "везде неблагополучно, что катастрофа близка, что ужас при дверях..." (как скажет он впоследствии в статье "Памяти Леонида Андреева"), -- и ожидание приближающейся катастрофы, от которой нигде не найти спасения, становится отныне все более углубляющимся пафосом лирики Блока. Она становится чутким сейсмографом неких грозных -- пока еще подземных -- толчков, летописью повседневных трагедий, отзвуком городской хроники, подчас пошлой, жалкой, а вместе с тем необычайно важной, перекликающейся в ушах поэта с древними пророчествами библии и "откровениями" современных мистиков. В 1903 году, в полном согласии с их "учением", Блок утверждал в одном из писем к Андрею Белому, что "...величайшим понятием, которое мы можем вместить, является Конец Мира..." -- и мотив "конца мира" начинает звучать в иных стихах Блока все более настойчиво и неотвязно. В уличных криках, гулах, грохотах ему слышалось эхо тех архангельских труб, при звуке которых должны пасть стены огромного современного города, где женщины бросаются из окон, где происходит жалкая и отвратительная "игра вечерних содроганий", где плачет ребенок, до которого никому нет дела.
   В этом городе "все мимолетно", ничему и никому нельзя верить; он полон обманов, теней, призраков, оборотней, и если поэт ищет "красную подругу" -- что ж, он ее увидит, "вольную деву в огненном плаще". Но стоит только пристальнее присмотреться, сняв с глаз незримую повязку, -- она окажется новой Астартой, новой блудницей, словно бы сошедшей со страниц Апокалипсиса, и если пойдешь за ней --
   
   ...она тебя кольцом неразлучным сожмет
   В змеином логовище...
   
   Вот почему в его стихах городская хроника сплавляется с видениями Апокалипсиса, а повседневная пошлость граничит с самой мрачной фантазией, с поэзией кошмаров и ужасов (как мы видим в стихотворении "Невидимка" и во многих других произведениях той поры).
   Попытка перенести "идей Платона великолепные миры" в область современности потерпела явный крах, -- да это и не могло быть иначе, ибо она являлась отвлеченно-мечтательной, утопической, беспочвенной. И крушение былых иллюзий переживалось поэтом тем более мучительно, чем возвышенней были его мечты, чем безобразней и ужасней оказалась окружающая действительность. Этот крах и отозвался огромными переменами и катастрофами в его творчестве, как и во всем внутреннем мире поэта.
   

III

   Мы не знаем, чем могли бы завершиться и как оборваться трагические настроения и "апокалиптические" чаяния поэта, который во всем окружающем видел лишь "знаки" и приметы приближения всеобщей гибели, если бы не революция 1905 года, вторгшаяся в его внутренний мир, преобразившая самый строй его переживаний и раздумий, принимавших безнадежно мрачный характер. Революция открыла перед ним, так же как и перед миллионами других людей, новые просторы, огромные перспективы, о которых он раньше даже не подозревал.
   В восстании революционных масс поэт увидел такой источник вдохновения, который придал совершенно новый характер и его творчеству; оно -- хотя и не сразу -- перестало быть криком ужаса, отчаяния, боли, вещанием о "конце мира", наступлении "апокалиптических" времен и все больше откликалось на грозы и бури, призванные смести самые основы старого мира; революция и вывела поэта из тупика, в котором он оказался, раскрыла перед ним огромные просторы, неведомые дотоле возможности и "дальние цели"; это и определило новые стимулы внутреннего развития Блока, а стало быть, и новый этап в его творчестве.
   Следует подчеркнуть и то, что революция 1905 года навсегда осталась для Блока временем "важным", "великим" (говоря его словами) не только исторически, но и для него лично, ибо она произвела целый переворот в его душе.
   В грозах и бурях революции перед поэтом открылся простор -- многообразный, многоцветный, влекущий, населенный живыми людьми, а не бесплотными видениями, не хмурыми призраками и обреченными на заклание жертвами; Блок совершил открытие, необычайно важное для него, хотя оно и показалось бы явно наивным нашему сегодняшнему читателю:
   
   ...в новый мир вступая, знаю,
   Что люди есть, и есть дела...
   
   Вот это возрождение к жизни, возвращение к людям и было подобно чуду, которое поэт назвал "вторым крещеньем", ибо на смену вере во всеобщую гибель пришла совершенно иная вера -- вера в жизнь, вера в человека, самого простого и обыкновенного, а вместе с тем великого и прекрасного, вера в его внутреннюю стойкость и неизмеримые силы, а стало быть, и в его будущее.
   Крайне существенно и то, что большая патриотическая тема, тема родины и ее судеб, входит в лирику Блока одновременно с темой революции, захватившей поэта до самых потаенных глубин его души и породившей строй совершенно новых чувств, переживаний, стремлений, возникавших словно бы при грозовых разрядах, в их ослепительном свете, -- и отныне тема родины становится в творчестве Блока основной и главнейшей.
   Одно из самых примечательных его стихотворений, написанных в дни революции 1905 года и вдохновленных ею, -- "Осенняя воля", в котором глубоко и властно сказались те переживания и раздумья поэта, какие придали его лирике новые и необычайно важные черты:
   
   Выхожу я в путь, открытый взорам,
   Ветер гнет упругие кусты,
   Битый камень лег по косогорам,
   Желтой глины скудные пласты.
   
   Разгулялась осень в мокрых долах,
   Обнажила кладбища земли,
   Но густых рябин в проезжих селах
   Красный цвет зареет издали...
   
   Поэт сам еще не ведает, куда манит его путь, "открытый взорам", но он знает: только на этом родном пути -- его счастье или погибель; здесь его братья -- это и тот, кто сейчас усмехнулся ему в "окно тюрьмы", и распевающий псалмы нищий, и тот, с кем он будет отдыхать "под крышей кабака", слушая "голос Руси пьяной", -- пьяной не только от вина, но и от избытка небывалых сил, от предчувствия чудесных перемен, ожидающих ее.
   Это -- первое стихотворение, являющееся словно бы вступлением к циклу "Родина", в котором Блок исповедуется в великой и непреходящей любви к отчизне; отныне эта любовь становится навсегда неугасимым чувством, опаляющим сердце поэта, неизменно примешивающимся к каждой мысли, к каждому переживанию -- ведь не напрасно он говорит, обращаясь к родине: "Как и жить и плакать без тебя!"
   Для него это поистине теперь невозможно и непредставимо.
   Так no-новому, в бурях и грозах революции, открылись поэту красота родной земли и мощь ее народа. Отныне, какую бы тему творчества Блока мы ни взяли, мы увидим, что она обрела совершенно новый характер, ибо изменился и весь строй переживаний и воззрений поэта. Жажда увидеть и познать жизнь во всех ее проявлениях, хотя бы самых бурных и грозных, пробила себе дорогу в новых стихах поэта, придавая им небывалую дотоле ликующую безудержность, мощь, широту, -- и нет предела и преграды всему тому весеннему, грозному, что захватило поэта в дни революции и несло его с собой, подобно паводку, на своих высоких, сверкающих волнах.
   Отныне поэт "принимает" жизнь в ее самых острых и кричащих противоречиях и вступает в "вечный бой" с окружающими его темными силами "страшного мира".
   Революция преобразила весь характер лирики Блока, необычайно расширила сферу его творческих исканий и свершений, ставших огромным достоянием всей русской литературы, о которой ныне нельзя создать достаточно полного и многостороннего представления без всего того, что открыто, создано и внесено в нее Блоком.
   Чем прежде всего углубила сознание и обогатила творчество Блока революция? Тем, что дотоле отвлеченно-мечтательное (а потому, как мы видели, приведшее к трагически переживаемому поэтом кризису) чувство "единства с миром", возможность воплощения которого поэт некогда усматривал в любовном сочетании со своей "Прекрасной Дамой", "Владычицей Вселенной", ныне обрело иной -- не индивидуалистически ограниченный и идеалистически бесплотный, а широкий общественный характер, что в корне преобразило творчество Блока, вдохновленное новым пафосом и новыми устремлениями.
   Так, на пути Блока "от личного к общему" (как скажет он впоследствии) 1905 год сыграл решающую и переломную роль.
   Именно в дни революции поэту стала очевидной беспомощность былых, отвлеченно-мечтательных представлений о мире и жизни, да и самих "апокалиптических" вещаний и мистических "видений".
   Правда, далеко не все уроки революции Блок усвоил достаточно глубоко и основательно; он видел в революции взрыв сил исключительно стихийного порядка, и в этом мнении его укрепляли высказывания многих близких ему в то время литераторов. В революции поэт видел силу, подобную буре, грозе, землетрясению, обвалу в горах; вот почему отныне всякая стихийная сила, чреватая -- в глазах поэта -- революцией и несущая ее в себе, захватывала и увлекала его, казалась ему силой не только истинно прекрасной, но и единственно жизненной.
   Нельзя забывать и о том, что у Блока было немало заблуждений, аристократических предрассудков, но все же не им принадлежала решающая роль в его творчестве, -- о чем свидетельствует хотя бы только то, что отныне ни разу мы не найдем здесь ни одной строки, в которой обнаружилось бы пренебрежительное или хоть в какой бы то ни было степени высокомерное отношение к трудовому народу, к рабочему человеку. В словах о нем у поэта неизменно проявлялись огромное сочувствие и самое высокое и безусловное уважение, как бы ни был забит и унижен этот человек. Не найдем мы в позднейшем творчестве Блока ни одной строки, в которой оправдывались бы и воспевались привилегий имущих и господствующих, "цензовых" классов, зато многие страницы его произведений насыщены страстной, непримиримой ненавистью к "сытым". Это и говорит о том, на чьей стороне общественные симпатии поэта, носившие не случайный, а осознанный и решительный характер, заставлявший его -- при всех присущих ему противоречиях и предрассудках -- быть на стороне революции, чувствовать себя заодно с революционным народом (что с предельной ясностью сказалось в дальнейшем, в дни Октября). Блок навсегда запомнил уроки революции, которую впоследствии так торопливо пытались "забыть" его недавние друзья (что разделило их и самого поэта "огневою чертой", с годами обозначавшейся все глубже и явственнее).
   Все это в корне изменило характер воззрений и переживаний поэта и самым существенным образом отозвалось в его творчестве -- вот почему Блок неизменно относил революцию 1905 года к важнейшим событиям своей жизни, "особенно глубоко" повлиявшим на него.
   

IV

   Дни революции были для Блока тем "важным временем", "великим временем", когда могут разрешиться все трагические противоречия жизни, исполниться все, о чем раньше можно было только мечтать. Вот почему таким мраком, отчаянием, ужасом обернулась в глазах поэта окружавшая его действительность, когда оказалось, что революция идет на убыль, что силы самодержавия и реакции одержали победу над восставшим народом, и -
   
   Вновь богатый зол и рад,
   Вновь унижен бедный...
   
   Казалось бы, после революции 1905 года все вернулось на свои места и привилегированные классы снова ухватили кормило власти, чтобы уже не выпускать его больше из своих рук. Они обрушили небывалый террор на передовые силы русского общества, на активных участников революции. Они их убивали, вешали, расстреливали тысячами, десятками тысяч отправляли в тюрьмы и на каторгу, чтобы окончательно и навсегда разделаться с "революционной заразой".
   ...Наступала эпоха реакции. Либеральная буржуазия, еще вчера демонстрировавшая свое свободолюбие, щеголявшая громкой прекраснодушной фразой, ныне, напуганная размахом революционного движения, угрожавшего достатку и благополучию "сытых", все более явно смыкалась с силами реакции и самодержавия, оправдывала любое предательство и ренегатство; процветала азефовщина в разных ее видах и вариантах; болезненный, а то и извращенный эротизм пронизывал наиболее "модные" произведения декадентской литературы.
   Наступило то время, которое Горький назвал "самым позорным и бесстыдным десятилетием в истории русской интеллигенции", и в нем Блок почувствовал дух "великого предательства".
   Почему поэт называл это предательство "великим"?
   Потому, что оно не носило мелкого, частного, "локального" характера, а захватывало все области жизни, деятельности, переживаний, даже самых, казалось бы, возвышенных, но подвергавшихся в эпоху реакции опасным испытаниям и соблазнам и подчас изменявших свою человеческую природу, словно бы выворачивающихся наизнанку в условиях того мира, для которого поэт не находил более краткого и точного определения, чем "страшный". Блок чувствовал: духом "великого предательства" заражены все сферы и области окружавшего его "страшного мира"; ни одна из них -- даже самая далекая от злободневности и современности -- не свободна от его влияния; такие, казалось бы, извечно неизменные чувства, отношения, привязанности, понятия, как любовь, дружба, семья, красота, природа, мечта, благо, счастье и т. д., -- все это в условиях "страшного мира" подвергается деформации, превращается в одно из тех орудий, с помощью которых господствующие силы стремятся расширить и упрочить свое влияние, и нет почти ни одной сферы и области, которая была бы свободна от воздействия "страшного мира" и которая -- в той или иной мере -- не становилась бы его проводником и агентурой. Все они и находят свое глубокое истолкование и правдивое отражение в лирике Блока, -- начиная от стихов о любви, каким в ней принадлежит особое и исключительное значение.
   Любовная лирика Блока и поныне захватывает своего читателя силой и страстностью сказавшихся в ней чувств, необычайною широтой того мира, который открылся поэту в любви, несущей с собою "музыку и свет" и безграничной в своих возможностях; но, прежде чем окончательно утвердиться в этом понимании и восприятии любви, неотъемлемой от пафоса "вочеловечения", поэт прошел через многие испытания, обманы, соблазны, с годами все глубже -- и на своем личном опыте -- постигая, чем становится любовь в бесчеловечных условиях "страшного мира". Вот почему так сложна и противоречива любовная лирика Блока, в которой личное, неповторимо индивидуальное, реально пережитое сочетается с историческим, с раздумьями о судьбах всего мира, о подлинно человеческих отношениях.
   Сначала поэт прошел сквозь самое сильное и всепоглощающее увлечение "любовью-страстью" (Стендаль), любовью-стихией, прославил "бурю цыганских страстей", утверждая, что именно в ней, в ее свете и пламени, совершается преображение человека, а стало быть, и всего мира.
   В циклах "Снежная маска" (1906-1907) и "Фаина" (1906-1908), крайне важных в лирике Блока, бесплотный и отвлеченно-мечтательный образ Прекрасной Дамы отвергается ради земной женщины "с живым огнем крылатых глаз" -- воплощения любви-страсти, наполнившей всю ее душу, которая "никому, ничему не верна".
   В своей новой возлюбленной поэт сначала увидел новую ипостась "вечной женственности", совсем не похожую на ту, которая мерещилась ему в юношеских снах и мечтах. Поэт встречает "Незнакомку" в снежной метельной мгле огромного города и, вглядываясь в ее черты, опаленный пламенем ее страсти, восклицает, словно в каком-то восторженном бреду:
   
   Она была -- живой костер
   Из снега и вина.
   Кто раз взглянул в желанный взор,
   Тот знает, кто она...
   
   Ему казалось, что в этом костре, поднявшемся от земли до неба, можно переплавить всю жизнь, превратить ее в сбывшееся наяву чудо, сжечь дотла все то, что было дотоле в жизни слишком обыденным, спокойным, медленным, словно бы затканным незримой паутиной, -- и в словах Снежной маски, Незнакомки, "встречной" поэту слышался голос метели, бушующей вокруг него и влекущей к иной, вольной, окрыленной жизни и открывающей ему новые дали:
   
   Довольно жить, оставь слова,
   Я, как метель, звонка,
   Иною жизнию жива,
   Иным огнем ярка.
   
   Все сплелось и соединилось в трагическом, загадочном, неодолимо влекущем образе женщины с душою-бурей -- безудержная страстность, необычайная прелесть, родство с миром звезд и комет, и отныне, казалось бы, все стихии земли и неба, все метели и вихри, все планеты и звезды причастны той любви, для которой нет ничего невозможного и запретного.
   Но придет время, и, как бы ни был поэт увлечен явлением Незнакомки, каждый раз возникающей перед ним вновь, рано или поздно он различит в ее нечеловечески прекрасном облике нечто враждебное, бесчеловечное -- "мертвую куклу", перед которой всякий живой человек не может не задуматься о "возвращении к жизни" (как скажет поэт в статье "О современном состоянии русского символизма"), -- и в его лирике прослеживается невероятное на первый взгляд превращение женщины-кометы, Снежной маски, Незнакомки, в которой еще так недавно воплощалась вся прелесть, все безграничные возможности мира, в жалкое, ничтожное существо с мелкими чертами стяжателя и хищника, ибо все ее чудесные возможности -- в условиях "страшного мира" -- обретали предельно ограниченный и извращенный характер, направленный на достижение низменных целей и жалких интересов. Вот почему к любовному чувству у поэта все явственнее и навязчивее примешивались чувства совсем иные, несущие в себе горечь гнева, презрения, сарказма, отравляющего ту страсть, которая некогда казалась безмерной и прекрасной.
   Что же изменилось и в самом поэте и в окружающем мире?
   Почти ничего, все осталось тем же самым, но просто рассеялись "обманы", которые дотоле воспевал поэт; возлюбленная предстала перед ним такою, какою была наяву, а не только в его восторженном воображении, -- и то, что казалось ему сначала "неземной страстью", неисповедимой красотой, каждый раз неизменно оборачивалось чем-то иным, уже издавна знакомым, заранее известным, затверженным, унизительным -- лишь только оно познавалось в своей истинной сути -- бедной, однообразной, бездушной. Ведь у каждой из этих возлюбленных, сменявших одна другую, герой лирики Блока встречал одно и то же:
   
   ...те же ласки, те же речи,
   Постылый трепет жадных уст,
   И примелькавшиеся плечи... --
   
   и, отрекаясь от такой любви, в которой все заранее известно и уже постыло, поэт предает издевке те "таинства", какие некогда казались ему божественными, а являлись всего только бесчеловечными.
   Так любовь становилась тою ареною, где идет напряженная борьба за человеческое имя и назначение, борьба с обманами и соблазнами "страшного мира" -- ив лирике Блока звенят щиты, блещут мечи, раздаются удары, которыми обмениваются вчерашние (а то и сегодняшние) возлюбленные; это и вносит в нее дух схватки, борьбы, "вечного боя" -- за те ценности, какие в глазах поэта являлись незыблемыми и бессмертными. Вот почему он исступленно отвергал любовь, лишенную ореола человечности, -- даже и тогда, когда "уступал" ее соблазнам и обольщениям ("...я уступаю, знаю, Что твой змеиный рай -- бездонной скуки ад..." -- бросал он в лицо своей "неверной, лукавой" возлюбленной).
   Что же искал и что утверждал в любви Блок -- в своей неутомимой жажде "единства с миром", на своем пути к "вочеловечению"? Он видел в любви ту "освободительную бурю", какая сметает все "меж нами вставшие преграды" и в дыхании которой исчезают все пределы, внутренне отделяющие человека от окружающей его вселенной, а потому и безмерно расширяются сферы его чувств и переживаний.
   Блок верил, что в любви раскрывается вся красота вселенной. Он воспевал и благословлял ту любовь, которая, черпая свою безмерную власть в чувстве "единства с миром", направляет мощь вызванных ею к жизни огромных творческих сил на подвиг, на то "святое дело", за которое можно "мертвым лечь", как говорит поэт в цикле "На поле Куликовом"; вспоминая давние времена, когда воин Дмитрия Донского слышал своим вещим сердцем голос возлюбленной, княжны, невесты, видел ее облик в волнах тумана, в серебре реки, в струящем свет одеянии, поэт снова со страстной силой требует и молит:
   
   -- Явись, мое дивное диво!
   Быть светлым меня научи!..
   
   Так он обращался с этими мольбами к возлюбленной, потому что видел в ней "Деву света".
   Это ее нерукотворный лик светится перед воином, и это она вдохновляет на ратные подвиги. Пусть сейчас иные времена и подвиги иные, но та же жажда подвига сжигает сердце поэта, он так же готов "острить свой меч", как и его далекий предок, выходя на бой с врагом, и для него настоящей подругой и возлюбленной могла стать только та, которая сама была причастна тому огромному миру, в котором жил поэт, и чье сердце не заковано "в серебряную чешую".
   Она -- настоящая, а не обманная, не ее "двойник"; она не ^искушает соблазнами "великого предательства", и ее "тихий дом" ничем не напоминает "змеиного рая" со всеми его соблазнами и унижениями. Даже и "в страстной буре, долгой скуке" поэт не забывал самое главное: есть та, которая настойчиво предостерегает его:
   
   ...Чтобы распутица ночная
   От родины не увела...
   
   Так и в минуту отчаяния он не забывал о том, где можно обрести новые силы и тот "правый путь", на котором он нужнее всего, и где слышишь "настоящий звон большого колокола".
   Образ возлюбленной, невесты, России возникает и во многих других стихах Блока, посвященных родине, а вместе с тем раскрывающих силу глубокого, страстно напряженного чувства и придающих необычайную широту его любовной лирике, в которой мотивы сугубо личные, интимные сливаются с раздумьями о судьбах родной страны и всего мира.
   Любовная лирика Блока -- страстный и торжественный гимн любви, готовой преобразить весь мир и несущей с собою "освободительную бурю", возможность небывалого счастья, -- но поэт видел, что в тех условиях, в которых он жил и творил, это счастье неосуществимо, обманчиво, оно приходит в непримиримое противоречие с основным призванием и назначением человека. Только "убив всю ложь и уничтожив яд", человек приобщается к такой любви, в которой "все музыка и свет"; только такая любовь, верилось поэту, достойна своего высокого и прекрасного имени, а иной любви он не признавал. Вот почему на своем пути к "вочеловечению" он с обостренной зоркостью и чуткостью подмечал все то, что противоречило этому восприятию любви, как и любому другому подлинно человеческому началу. Так любовная лирика Блока с годами все больше становилась не просто голосом стихии, как было когда-то, но и зовом к будущему, знаменем, развернутым ветром, призывом к подвигу, к тому, чтобы освободить возлюбленную, невесту, Россию, принести ей "на острие копья -- весну"; вот та любовь, которую отстаивал поэт и чей облик никогда не мерк перед его внутренним взором в сумятице и пестроте "жизни вседневной", во мраке окружавшего его "страшного мира".
   В глазах поэта преображался весь мир -- и такое, казалось бы, интимное чувство, как любовь, ни в малейшей мере не утрачивая своей напряженности, непосредственности, страстности, вместе с тем, в сочетании с неизменным у поэта ощущением "единства с миром", обретало удивительную широту и огромное значение, далеко выходящее за пределы сугубо личных переживаний, и связывалось с осмыслением всего человеческого бытия -- как это мы видим в цикле "Кармен" (да и не только в нем):
   
   Сама себе закон -- летишь, летишь ты мимо,
   К созвездиям иным, не ведая орбит.
   И этот мир тебе -- как красный облак дыма...
   
   Вот на какие огромные просторы выходит воспеваемая поэтом любовь, и острота, непосредственность, страстная напряженность чувства сочетаются здесь с необычайной широтой, словно бы вбирают в себя весь окоем, что и придает им такое неповторимое звучание и великое значение в судьбе человека.
   В духе той же жажды "единства с миром", искони присущей Блоку, стремления к "вочеловечению", готовности любою ценою отстоять и приумножить духовные сокровища всей земли и родной страны, Блок решал и все другие темы и мотивы своего творчества, величайшие вопросы бытия и назначения человеческой жизни, неотъемлемые в его глазах от подвига "вочеловечения", от борьбы за то будущее, которое не знает лжи, унижений, корысти. Вся область человеческих чувств и отношений, подвергавшихся в условиях и под влиянием "страшного мира" самым невероятным превращениям, искажающим и словно бы выворачивающим наизнанку их истинную природу, была скрупулезно исследована Блоком; он обнаружил, что даже самые традиционные и, казалось бы, извечно неизменные чувства и переживания человека в эпоху реакции, в условиях "великого предательства", становятся проводниками и агентурой "страшного мира", несут в себе враждебное истинной человечности начало.
   Так, в русской лирике есть множество стихов, славящих и воспевающих дружбу как одно из самых прекрасных чувств, связывающих людей между собой. Казалось бы, резким диссонансом в поток этих стихов врывается лирика Блока, в которой дружба предстает в совершенно ином свете и почти каждое слово о ней словно бы облито злостью, горечью, желчью, пронизано духом сарказма; пожалуй, нет другого поэта, в творчестве которого дружба подвергалась бы таким ожесточенным нападкам, как это мы видим в лирике Блока; лишь только в ней заходит речь о дружбе -- кажется, что горло поэта перехватывает судорога боли и гнева и он не может найти иных слов, кроме самых резких и язвительных.
   Для того чтобы уяснить характер стихов Блока о дружбе, нам следует принять во внимание то, что их порождало, отношения поэта с окружавшей его средой, с людьми, становившимися ему на какой-то период наиболее близкими и в конце концов переходившими (как это обычно бывало) в стан его ожесточенных и непримиримых противников. Чем откровеннее и доверчивее некогда вводил их поэт в свой внутренний мир, в свое "святая святых", тем дороже ему приходилось расплачиваться за свою откровенность: ведь именно они оказывались лучше всего вооруженными против него (и он сам вкладывал в их руки это оружие!), именно они могли нанести ему самые меткие удары и наиболее глубоко уязвить его. Вот что заставляло Блока задуматься о существе и характере такого чувства, как дружба, и вынести ему свой суровый приговор, как одному из самых обманчивых и лицемерных в условиях "великого предательства", наступавшего по всему фронту и стремившегося завладеть всеми сферами общественной жизни и частных отношений, всеми областями внутреннего мира.
   Начиная -- после долгого перерыва -- записи в дневнике, Блок обращался сам к себе с настойчивым советом: "...Minimum литературных дружб: там отравишься и заболеешь" (1911).
   В этих условиях растущее с годами чувство одиночества, отъединенности от уже смердящей среды становилось у поэта источником и свидетельством внутреннего здоровья, бодрости, сознания свежести и нерастраченности своих сил.
   С годами осмысление дружбы как одного из тайных агентов духа "великого предательства" все более углублялось в творчестве Блока; еще, пожалуй, никогда в русской поэзии не раздавалось "гимна" в честь дружбы, подобного стихотворению "Друзьям" (1908), запев которого поражает своей трагически мрачной иронией:
   
   Друг другу мы тайно враждебны,
   Завистливы, глухи, чужды...
   
   Эту "тайную враждебность" своих друзей поэт ощущал так глубоко и болезненно, что чувство боли и горечи неразрывно сливалось у него со словом "дружба", словом-оборотнем, у которого неизменно оказывалась и своя тень, обнаруживался свой "двойник", до поры до времени прячущийся во мраке тайно и неприметно, чтобы тем внезапнее и вернее, когда придет его час, выйти на свет и нанести беспощадный удар. Друзья, возникающие перед внутренним взором поэта -
   
   Предатели в жизни и дружбе,
   Пустых расточители слов... --
   
   и мы знаем: здесь все сказано не для острого словца, не для эстетического эффекта; нет, это правда подлинного переживания, осмысленного поэтом в свете большого и трудного житейского опыта.
   В этих стихах слышится непобедимое отчаяние, крик обнаженной боли, которую нечем утолить и которая становится все острее и нестерпимее в том воздухе, где все дышит отравой и ядом, духом измены и предательства; это отчаяние рождено крушением чувств и отношений, некогда так много значивших для поэта и оказавшихся всего только одним из ужасов "жизни вседневной", свидетельством ее обманчивости и бесчеловечности. Но, порывая со многими друзьями и издеваясь над дружбой, некогда связывавшей их, Блок не ограничивался "поруганием" дружб; нет, он противопоставлял дружбе иное чувство, родственное ей, а вместе с тем и глубоко отличное от нее, на взгляд поэта. Блок отвергал "дружбы", как отношения и связи, сковывающие человека и мешающие ему решать "нечто важное", и чем сомнительнее и двусмысленнее звучало в его ушах слово "друг", тем решительнее, радостнее, горделивее противопоставлял ему поэт другое слово -- "товарищ", придавая ему высокое и необычайно важное значение.
   Завершая стихотворение "Как случилось, как свершилось..." (1913), поэт призывает:
   
   Приходи ко мне, товарищ,
   Разделить земной юдоли
   Невеселые труды...
   
   Слово "товарищ" в лирике Блока было не случайно и звучало не одним из синонимов слова "друг", как это зачастую бывает, а совершенно по-иному и в ином ключе. Здесь в слове "товарищ" поэту слышится обетование лучшего будущего, зов к творческому труду во имя его -- труду, разделяемому с людьми, которым близки твоя вера и твои убеждения.
   Поэт с годами все глубже понимал, что, кроме красоты и значения личных отношений, кроме "любовей, дружб и семей" (как скажет потом Маяковский), есть еще и иная красота и иные связи, уже не вмещающиеся в рамки сугубо личной жизни, -- это красота и значение отношений соратника, делающего вместе с тобою большое общее дело, нужное не только вам двоим, но и всему обществу, народу, человечеству. Для того, чтобы вместить все значение этого характера отношений, и пригодно больше всего имя "товарищ", полагал поэт, вкладывавший огромный, радостный, "музыкальный" смысл в это слово -- если ему слышался в нем зов к будущему, дыхание "обетованной весны".
   Блок видел, что старый мир, вторгаясь во все области человеческих чувств и отношений, пытался преобразить их по своему облику и подобию, приспособить их к потребностям и интересам "сытых", благополучие которых и утверждалось им как вершина всех человеческих мечтаний и вожделений. В этих условиях эгоизм собственника и стяжателя выдавался за наиболее важный жизненный принцип, отвечающий законам человеческой мудрости и велениям самого божества, -- именно это и проповедовалось в позорно знаменитом сборнике "Вехи" (1909) (как и во многих других реакционных и ренегатских изданиях того времени), где М. Гершензон писал, что "эгоизм западной буржуазии делает ее орудием божьего дела на земле". Но Блок проницательно разглядел, что означает философия "буржуазного богатства" ("растущего незримо зла", -- подчеркивал он в поэме "Возмездие"), что означают его "темные дела" (совершаемые "под знаком равенства и братства" и другими "знаками", на вид не менее возвышенными и благообразными), а потому и разоблачал ту ловушку, в какую так легко попадались люди эгоистически-ограниченные, усматривавшие в личном благополучии и преуспеянии вершину своих помыслов, стремлений и вожделений. Вот почему в его лирике постоянно возникает тема обличения хищников, "поругания счастия", его отвержения, продиктованного не теми или иными преходящими настроениями или приступами отчаяния, безнадежности, тоски, а совершенно другими, гораздо более основательными и глубокими причинами: гневом, осуждением и решительным отвержением философии и образа жизни "сытых", их благополучия, их семейных гнезд, созидаемых за счет неисчислимых страданий и унижений миллионных масс; это узкоэгоистическое "счастье" мещан, разоблаченное в свое время Чеховым в его "Крыжовнике", претило Блоку, вызывало у него непобедимое отвращение. Если "страшный мир" подступал к нему, обольщая его своими соблазнами:
   
   ...забудь поэт,
   Вернись в красивые уюты... --
   
   он находил лишь один-единственный ответ:
   
   Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
   Уюта -- нет. Покоя -- нет.
   
   Отвергая "счастье" и благополучие "сытых", Блок обращался к своему собеседнику, своему герою, за плечами которого большой и трудный жизненный опыт, заставивший прийти к такому заключению:
   
   ...наконец, увидишь ты,
   Что счастья и не надо было,
   Что сей несбыточной мечты
   И на полжизни не хватило...
   
   Те "дальние цели", от которых никогда не уклонялась лирика Блока, находят в его стихах необычайное по глубине, прозорливости и страстности выражение:
   
   ...через край перелилась
   Восторга творческого чаша,
   И все уж не мое, а наше,
   И с миром утвердилась связь...
   
   В этих стихах Блок утверждает великий и прекрасный идеал, противостоящий "красивым уютам" и заключающий в себе огромные возможности -- те, с которыми связано будущее всего мира, преображение всей жизни на новых, справедливых и подлинно человеческих началах.
   Утверждение этого идеала и составляет пафос лирики Блока, ее огненное ядро, расплавляющее все грани, внутренне отделяющие человека от окружающей его вселенной; только так и может быть порождено необычайно широкое и радостное чувство того, что "все уж не мое, а наше", весь мир является полем для применения и развития всех человеческих способностей и дарований, -- и что по сравнению с этим творческим восторгом утехи и радости "мирных очагов", "красивых уютов", "змеиного рая"?!
   Блок резко и решительно расходился с практикой и философией индивидуализма, который являлся решающим и основным в воззрениях преуспевающего буржуа и обслуживающих его идеологических "надстройках", что и имело необычайно важное значение для его творчества и всего дальнейшего развития. Бунт поэта против "страшного мира" и начался с отвержения власти и подавляющего все живое влияния "сытых", так же как и всей их философии, сводящейся к утверждению своего -- и только своего! -- благополучия, своего "мирного счастья".
   Нащупав ахиллесову пяту старого мира, пытающегося низвести человека до уровня хищника, поэт не ограничивался этим, но находил, хотя и далеко не все и не сразу, другие его слабые стороны, разоблачал его обманы, соблазны, ловушки, что и сказалось в углублении всего творчества Блока.
   На своем пути "от личного к общему" (говоря словами поэта) Блок неизбежно сталкивался и спорил и с апологетами декаданса и модернизма, считавшими себя наиболее утонченными знатоками и ценителями современного искусства, каким только и доступно его истинное понимание. Вот с ними-то и спорил Блок -- непримиримо и ожесточенно.
   Слепо подражая новинкам искусства буржуазного Запада, "русские дэнди" и "презрительные эстеты" в то же время полагали, что создают некое "новое искусство", призванное зачеркнуть литературу прошлых веков, -- но Блок понимал, что подобные попытки враждебны искусству; вот почему он и противопоставлял себя этим "дэнди" -- с их мнимой утонченностью, с их извращенным и чисто потребительским, а не творческим пониманием прекрасного. Поэт не прощал декадентам и модернистам их общественного индифферентизма, того, что они (как читаем мы в его записных книжках) "плюют на "проклятые вопросы", к сожалению. Им нипочем, что столько нищих, что земля кругла. Они под крылышком собственного "я"... Они... размениваются на мелочи..." (1907).
   Мы видим здесь, что Блок нащупывает прочную почву для борьбы с эстетством, с декадентами, глубоко осознает крайнюю ограниченность их интересов, узость их кругозора, вмещающегося в рамках "красивых уютов", комнатного мирка, а то и "змеиного рая", отгороженного от большого и прекрасного мира, какими бы оговорками и какими бы громкими словами ни сопровождалась проповедь "чистого искусства" и модернизма.
   Блок проницательно улавливал связь "модернизма" и эстетства с тою реакцией, которая усматривала в "модернизме" свою поддержку и своего союзника, ибо под флагом и под маской эстетизма она могла изображать собою защитницу и покровительницу всего самого прекрасного, что есть на земле и что якобы чуждо нуждам "жизни низкой". Для Блока борьба с декадентством являлась не только -- и не столько -- борьбой за пути развития искусства, но прежде всего борьбой за человека, борьбой с индивидуалистической психологией и философией, ведущей к разрушению личности. Поэт видел тесную зависимость явлений, казалось бы, внутренне противоречивых, и раскрывал ее в материалах к пьесе "Роза и Крест", говоря об образе пажа Алискана: "У молодых людей (XIII века. -- Б. С.) появились длинные, почти женственные одежды, т. е. они изнежились внешне (вследствие внутреннего огрубения и одичания -- вроде наших декадентов").
   Здесь Блок подметил, что "изнеженность" декадентов, их "утонченность", "изысканность" -- это следствие отречения от всего подлинно человеческого; он проницательно разглядел одичание и вырождение под обманчивой маской утонченности, изысканности, эстетизма и боролся с ними упорно и непримиримо.
   В статье "Литературный разговор" (1910), размышляя о книге Бальмонта "Морское свечение" (написанной "обо всем и ни о чем", как заметил Блок), поэт с горечью спрашивает: "Безумная русская литература, когда же наконец станет тем, чем только и может быть литература -- служением?.." -- и именно потому, что поэт решительно отвергал эстетски-ограниченные представления об искусстве и рассматривал назначение своего творчества как непрестанное служение, думал "только о великом" (говоря его словами), чувствовал свою руку "в руке народной" -- он смог в полную меру воплотить свой гений, свою "волю к подвигу", идти верным путем к "дальней цели"...
   В лирике Блока зрелой поры любые эмоции раскрываются в своем нерасторжимом родстве с чувством "единства с миром", -- вне такого восприятия жизни поэт не признавал ни любви, ни дружбы, ни счастья, ни истинной красоты, ни других подлинно человеческих чувств, привязанностей, отношений, достойных человеческого имени. Вот почему в его стихах звучат вопросы, словно бы и не имеющие непосредственного отношения друг к другу, но внутренняя связь которых в глазах поэта была очевидной и нерасторжимой:
   
   О, нищая моя страна,
   Что ты для сердца значишь?
   О, бедная моя жена,
   О чем ты горько плачешь?..
   
   Для поэта было несомненно, что нельзя отделить решение этих вопросов друг от друга, нельзя жить "мирным счастьем", отъединенным от всего окружающего, забывая о тех, кто унижен и обездолен, кого гнетет "непроглядный ужас жизни" (впоследствии этот же мотив найдет свое воплощение в поэме "Соловьиный сад"), иначе даже и рай может оказаться "змеиным", где человек утрачивает высшие ценности своей внутренней жизни, а стало быть, и потребность в активном участии в преображении мира. Чувство нерасторжимого родства со всем миром и придает лирике Блока необычайную широту, огромный внутренний размах, сказывающийся в ней даже и тогда, когда затронута тема, казалось бы, всего только личная, интимная, сугубо частная, -- но в ней и через нее поэт обращался к вопросам мировым, вселенским, историческим.
   Утверждая "единство с миром" как ту "дальнюю цель", стремление к которой пробуждает в человеке необоримые внутренние силы, поэт с годами все явственнее чувствовал в себе "человека общественного", "гражданина своей родины", что и придавало его помыслам и надеждам все более прочную опору, лишало издавна присущего ему стремления к "единству с миром" былой фантастичности и утопически-отвлеченной мечтательности.
   С более поздних -- и более зрелых -- позиций пересматривая и переоценивая весь свой жизненный путь и весь характер своего творчества, определяя главное в нем как "вочеловечение", поэт решительно заявлял, что юноша, который бродил "в тумане утреннем", погруженный в свои мистически восторженные видения и совершенно равнодушный к заботам и жалобам людей "о злате и о хлебе" (как недостойным рыцаря Прекрасной Дамы), -- это еще не "человек" -- в том большом и высоком смысле слова, какой отныне придавал ему поэт, -- он еще "не воплотился"; "не воплотился" и тот, кто впоследствии пришел на смену ему -- уже утративший былые иллюзии, но настолько подавленный мраком и ужасом "жизни вседневной", что не видел из них иного выхода, кроме всеобщей гибели и предсказанного в Апокалипсисе "конца времен". Теперь поэт знал, что прекрасное будущее, не знающее лжи, унижений, неволи -- которое только одно и достойно человека! -- осуществимо, но осуществимо не в молитвенно-умиленных мечтах, не как ниспосланное с неба чудо, а как итог суровой и повседневной работы, готовности к подвигу, хотя бы самому скромному и неприметному, но необходимому людям и посвященному их борьбе за лучшее будущее. Здесь никто ему не даст -- по случайной милости или прихоти -- царств и сокровищ; здесь все нужно добыть потом и кровью, сделать самому, "не требуя наград за подвиг благородный", и уже иным пафосом -- не бездейственно-мечтательным, а активно-созидательным -- пронизаны его стихи, что характерно и для всего творчества Блока зрелой поры. Так любая область чувств, отношений, взглядов становилась для Блока полем глубоких и совершенно самостоятельных исследований, что и вносило в его творчество дух подлинного новаторства, знаменательных открытий в той области, какую Горький называл "человековедением".
   

V

   Наиболее плодотворным стимулом творчества Блока в его развитии, углублении и совершенствовании являлось то, что поэт, который думал "только о великом" (разумея под "великим" "вочеловечение", "единство с миром"), воспринимал "великое" в его неразрывной связи со всею реальностью и непосредственностью своих чувств и переживаний, а потому даже и самые большие и высокие порывы никогда не носили у него сугубо умозрительного и отвлеченного характера, представали в своей связи с миром самых глубоких и сокровенных переживаний человека. То же самое следует сказать и о тех специфических особенностях творчества Блока, в каких он проявил себя как тот мастер и новатор, чьи произведения являются непреходящей ценностью нашей поэзии. Поэт придавал существеннейшее значение не только замыслу, лежащему в основе произведения, но и всем средствам его художественного воплощения.
   В одном из писем к величайшему артисту эпохи -- К. С. Станиславскому -- Блок говорил, что "теме о России" он посвятил "сознательно и бесповоротно" всю свою жизнь, а вместе с тем подчеркивал, что в его признаниях и стремлениях нет ни тени "публицистического разгильдяйствв", что он ни в коем случае не хочет забывать "форму" для "содержания", пренебрегать "математической точностью, строжайшей шлифовкой драгоценного камня..." (1908).
   "Форма -- плоть идеи..." -- говорил Блок, и никакой иной формы (которую "формалисты" рассматривают как нечто самодовлеющее и "самоценное") он не признавал.
   Блок придавал огромное значение даже самым мельчайшим элементам формы, призванным воплотить замысел, лежащий в основе произведения, а в конечном счете -- мировоззрение художника, его идею, его отношение к жизни, людям, творчеству -- вот почему мы создали бы крайне поверхностное представление о художественном мастерстве и поэтике Блока, если бы обошли существо идеи, выраженной их средствами.
   Все, что происходит с героем лирики Блока, совершается на широчайшем фоне, в огромном мире, который и становится свидетелем и участником всех его переживаний и страстей. Лирика Блока всегда говорит о большом, о великом, исторически непреходящем, необычайно важном для всего внутреннего мира, для судеб человека и человечества, -- вот почему даже и тогда, когда поэт говорит о чередовании "малых дел" и "мелочных забот", то и они обретают в его глазах поистине вселенские масштабы, и для лирика Блока крайне характерно стремление во временном, преходящем уловить нечто исторически непреходящее, в частном найти всеобщее и мировое.
   Вся жизнь, в ее реальных и зримых образах, неповторимых чертах и особенностях, а вместе с тем и на пределе обобщения, возникает на его страницах -- подобно тому, как это мы видим в стихотворении "О доблестях, о подвигах, о славе...", герой которого делится с нами горестным опытом всей своей жизни:
   
   Летели дни, крутясь проклятым роем...
   Вино и страсть терзали жизнь мою...
   И вспомнил я тебя пред аналоем,
   И звал тебя, как молодость свою...
   
   Я звал тебя, но ты не оглянулась,
   Я слезы лил, но ты не снизошла...
   
   Здесь прослежена и подытожена жизнь человека -- со всеми ее восторгами и разочарованиями, взлетами и падениями; вся она вмещается в пределах нескольких строф, каждая из которых -- это большая и емкая глава его страстной исповеди, его горестного "жития", что и придает необычайную стремительность и насыщенность повествованию о великих надеждах и нарушенных клятвах, о дарах, врученных ему и зарытых им в землю, о жизни, растраченной впустую или набирающей силы для нового взлета, -- и здесь она предстает перед нами в ее самых знаменательных событиях и переменах, положивших свой отпечаток на всю судьбу человека, как это и раскрыто в лирике Блока.
   Все слито воедино в окружавшем поэта "страшном мире":
   
   Темный морок цыганских песен,
   Торопливый полет комет!
   
   Во всем этом -- безмерная широта чувств и страстей, переживаний и восприятий поэта, "впечатлений бытия", в которых личное, частное, мгновенное нельзя отделить от размаха и буйства "четырех стихий", борьбы миров; в таких масштабах живет поэт и герой его лирики, -- да и они порою слишком малы для него ("Страшный мир! Он для сердца тесен...").
   Этим определена роль не только пейзажа или фона, но и любых других живописных мелочей, деталей, подробностей в лирике Блока, оказывающихся необычайно значительными, существенно важными, связанными с самыми большими замыслами поэта; "жизнь в мимолетных мелочах" интересовала и захватывала его, но только в той мере, в какой помогала уловить эту связь.
   Как известно, с самого начала своей творческой деятельности Блок присоединился к тому течению, которое отстаивало "новую поэзию", поэзию символическую, что и определяло существеннейшие черты и особенности его лирики, характер средств художественной выразительности, самих образов, обретающих не только зрительную "представимость", но смысл и значение символов. Утверждая это общеизвестное положение, вместе с тем необходимо отметить, что сами символы Блока далеко не "однозначны", но по-разному -- а во многом и внутренне противоречиво -- отвечают различным этапам творческого развития поэта и становятся в разные отношения с миром реально сущих явлений и общественных процессов.
   Если в ранней лирике Блока явственно сказывается стремление все земное, "плотское" трактовать в духе идеалистической философии Платона, перевести реальные наблюдения и переживания на язык снов, грез, мистических видений, что определяет характер и назначение образов-символов, то впоследствии их характер в лирике Блока существенно меняется (хотя и далеко не всегда), обнаруживая новые черты, новые свойства, и они уже не уводят нас от реального мира и реального человека, со всеми его сложными и трагическими переживаниями, в область некоей бесплотной и смутной мечты; наоборот, они как бы повернуты "лицом" к людям и обществу, к "проснувшейся жизни", помогают осмыслить ее.
   Так, в стихотворении "Новая Америка" "московский цветной платочек" -- это и непосредственно зрительный образ, а вместе с тем и символ, в котором по-своему сказалось и воплотилось то юное, "непокладистое", мятежное, что противостоит старому и уже уходящему миру, всем его "ектеньям", земным поклонам, старушечьей извечной покорности; в глазах поэта такой цветной платочек, словно бы бросающий вызов рабьему прошлому и обещающий какую-то новую, радостную, творческую жизнь, становится подобием флага или знамени, зовущего к борьбе за все то, чему суждена долгая и прекрасная жизнь, -- и так сами образы-символы обретали в лирике Блока новое значение, новый, смысл (да и новую "функцию"), становились зримым воплощением его гражданских чувств и героических стремлений, знаком на пути "от личного к общему".
   В лирике Блока утверждается необычайно важное значение особого рода музыки, охватывающей все стороны и явления жизни и призванной победить "древний хаос", внося в него гармоническое начало. Вот почему так настойчиво в стихи Блока врываются скрипки, гитарные натянувшиеся струны, бубен весны, визг гармоники, цыганские мотивы, глухие песни, звучащие острожной тоской, -- в них особенно явственно ощущается музыкальное начало, присущее лирике Блока. Вне этого музыкального начала, всеохватывающего ритма поэт не представлял себе подлинно осмысленной, внутренне цельной и наполненной жизни, о чем и говорит в письме к М. И. Пантюхову: "Может быть, одиночество преодолимо только ритмами действительной жизни, -- страстью и трудом..." (1908). Сам поэт не просто присматривался (и с годами -- все глубже и внимательнее) к жизни, но и стремился "гармонизировать" ее, утвердить ее музыкальное начало, что по-своему сказалось в мотивах и ритмах его лирики.
   Повышенная роль ритма в стихах Блока (так же как и всех средств фонетической выразительности), явственно намеченная структура, охватывающая все элементы лирического повествования, отвечают отношению поэта к музыке как высшему роду искусства. Впоследствии -- в очерке "Катилина" (1918), анализируя стихотворение Катулла "Аттис", характер размера и его модификаций, поэт приходит к следующему, необычайно важному выводу, имеющему самое непосредственное отношение к его творчеству (так же как и творчеству любого другого художника, чуткого к голосу своей эпохи):
   "...личная страсть Катулла, как страсть всякого поэта, была насыщена духом эпохи; ее судьба, ее ритм, ее размеры, так же, как ритм и размеры стихов поэта, были внушены ему его временем; ибо в поэтическом ощущении мира нет разрыва между личным и общим..." -- и продолжает Блок в связи с этим: "...в эпохи бурь и тревог нежнейшие и интимнейшие стремления души поэта также преисполняются бурей и тревогой..."
   Вот что внушало поэту особые ритмы, особые размеры, в которых и нашло свое выражение его время.
   Так вопросы о таких специфических компонентах стихотворной речи, как фонетика, ритм, размер, связывались поэтом непосредственно с бурями и грозами его эпохи, а не были чисто "спонтанными" (как полагают иные теоретики стиха).
   Как видим, эстетика Блока (а стало быть, и его поэтика) -- это "движущаяся эстетика", и она менялась в зависимости от характера роста поэта, развития его гражданских воззрений, о чем и свидетельствует его творчество, разным этапам которого отвечают и различные принципы поэтики, генетически связанные между собою.
   Поэтика Блока, искусство его стиха, его замечательное мастерство, то новое, что открыто им и осуществлено в лирике, -- все это заслуживает особого и тщательного исследования; не случайно Маяковский говорил, что творчество Блока -- "целая поэтическая эпоха"; чем пристальнее рассматривать его стихи и их "фактуру" -- вплоть до самых мельчайших деталей, -- тем очевиднее их связь с мировоззрением поэта, с его взглядами на жизнь и, стало быть, на задачи художественного творчества, видевшиеся ему в необычайно широких масштабах, в перспективе "дальней цели".
   Сам процесс "вочеловечения", ставший пафосом творчества Блока, заставлял поэта по-новому -- на каждом этапе своего развития -- пересматривать всю область человеческих чувств и отношений, пытливо вглядываться во внутренний мир; так рождалась прозорливость художника, открывающего принципы и закономерности, господствующие в условиях "страшного мира", по-своему преображающие всю природу человека, -- и необычайно важны как наблюдения поэта в этой области, так и те выводы, к которым он приходил, положения, отстаиваемые им как истинные и незыблемые. Это _целая система взглядов_, подобная научной, основанной на данных конкретно-чувственного опыта, -- вот почему так значителен вклад Блока в ту разрабатываемую средствами искусства науку, которую Горький назвал "человековедением". Некогда Блок (в статье "Три вопроса") прославлял Ибсена как художника, ни на минуту не теряющего "связи с общественностью" и никогда не расстающегося "с остро наточенным ножом для анализа", -- и зачастую в руках самого поэта перо также превращалось в подобный "остро наточенный нож для анализа", глубоко и беспощадно вскрывающий самые тонкие и сокровенные покровы человеческого существа, обнаруживающий те его "метаморфозы", какие происходят в условиях "страшного мира", времени "великого предательства".
   Всем этим творчество Блока и превращалось в лирическую летопись жизни целой прослойки русской интеллигенции начала века, ее "пути среди революций", говоря словами самого поэта; это правдивая история ее метаний, стремлений, поисков истины, рассказ человека, рожденного "в года глухие", в условиях ненавистного ему "страшного мира", и этот рассказ Блока отвечает реальности исторического бытия, что и определяло реалистический в своей основе характер творчества Блока зрелой поры. Впоследствии, в связи с опубликованием первой главы поэмы "Возмездие" (1917), сам Блок убежденно и решительно утверждал "реализм" и "научность" своего творчества, что во многом отвечает истине.
   Но, конечно, когда мы говорим о реализме и реалистических тенденциях в творчестве Блока, мы не должны упускать из виду того, что и само понимание реализма у поэта во многом отлично от нашего, сочетается с вымыслами и представлениями сугубо идеалистического характера (такими, как "Душа Мира", "Вечная женственность" и т. п.), которые он склонен был рассматривать как нечто реально сущее, отвечающее принципам реалистического искусства.
   Вот почему борьба Блока с искусством модернистским, декадентским -- за подлинно реалистическое, правдивое, общественно передовое, при всей своей ожесточенности и непримиримости, не была и не могла быть в полной мере последовательной. Сам поэт примыкал к одному из модернистских течений -- символизму, разделял иные заблуждения и предрассудки идеалистического порядка, нередко принимал за нечто реальное измышления древних мистиков, "неохристиан", проповедников "евангелия от декаданса" (говоря словами Плеханова), что и определяло в его творчестве (даже и зрелой поры) специфически-символистские и мистические черты, воззрения, концепции.
   Обращаясь порою к самому себе (в стихотворении "Все на земле умрет -- и мать, и младость...") с призывом забывать "страстей бывалый край", тот мир, где мы "любили, гибли и боролись", поэт направляет свой внутренний взор к холодному полярному кругу, чуждому земных отрад и земного тепла:
   
   ...к вздрагиваньям медленного хлада
   Усталую ты душу приучи,
   Чтоб было здесь ей ничего не надо,
   Когда оттуда ринутся лучи...
   
   (1909)
   
   В такого рода противопоставлении "здешней" жизни "инобытию", в котором должно исчезнуть все "земное" "бренное", в утверждении извечного "дуализма" мира "сущностей" и мира "явлений", и сказывалась у поэта верность древним мифам, старым "заветам символизма", проповеди " неохристиан".
   Порою мистика принимает в лирике Блока остро трагический характер, становится наяву переживаемым ужасом, внушаемым некиими "потусторонними" силами, как это мы видим в одном из самых "мистических" стихотворений Блока, "Как растет тревога к ночи..." (1913), в котором страхи поэта окрашены в "инфернальные" тона и действительность предстает в них "в демоническом мраке"; мы видим здесь человека, настолько измученного и подавленного ужасами и преследованиями "страшного мира", что его сознание уже отказывается найти разумное объяснение всему происходящему, невероятному в своей жестокости и бесчеловечности, а потому и принимающему в глазах поэта "потусторонние" черты, таинственные и ужасные.
   Но в глазах поэта "страшный мир" был страшен не только явными ужасами, преступлениями, бесчеловечностью, но и лицемерием, лживостью, двуличностью; тем, что он умел прикрывать свое хищническое существо, свои "темные дела" самыми возвышенными словами и "знаками". В том мире, который окружал поэта, люди зачастую оказывались оборотнями и "двойниками"; они носили маски, под которыми угадывалось нечто опасное, хищное, страшное; все вещи и явления словно бы отбрасывали свою тень, и поэт в самой повседневной жизни видел множество невероятных метаморфоз, заставивших его заподозрить в обманчивости и обратимости самую природу человеческих переживаний -- что и порождало в творчестве Блока образы масок, оборотней, двойников, целой вереницей ворвавшихся в его лирику.
   Перед ним вставал и настойчиво требовал ответа все тот же неотступный вопрос: почему человек -- венец бытия -- является таким беспомощным и жалким перед лицом обступивших его бедствий и ужасов, почему он так часто оказывается игралищем хищных и враждебных ему сил?
   Воспитанный в духе идеалистической философии, поэт, сталкиваясь с этими силами, не мог и не умел найти им объяснения подлинно реального, а потому и самый ответ на мучившие его вопросы переносил в область фантастики и мистики.
   Ему казалось, что над миром господствуют некие не подвластные людям силы, что это они отравляют кровь человека, это они искажают и уродуют его облик, -- и события современности словно бы тонули перед ним "в демоническом мраке", в тени "Люциферова крыла"; вот почему в творчестве Блока возникали образы мертвеца, вурдалака, упыря (как это мы видим и в поэме "Возмездие"), вставшего из гроба, чтобы терзать живых людей, пить их кровь, высасывать из них все соки.
   Тот "демонический мрак", который заслонял перед Блоком многие черты реальной действительности, окончательно рассеялся только в дни Великой Октябрьской революции, -- но как ни были ужасны, а то и соблазнительны наваждения "страшного мира", поэт настойчиво и непримиримо призывал к борьбе с ними. И какою бы "безнадежной" ни казалась ему подчас эта борьба, он оставался верным духу "вечного боя" -- боя со всем тем, что враждебно человеку и противостоит его жизни, его целям, его высокому имени и назначению.
   Что же в конце концов помогало поэту одолевать ужасы и соблазны "страшного мира", быть "верным -- сквозь всю свою неверность" (говоря его словами)?
   В первую очередь то, что разбуженный революцией страстный интерес к реальной действительности, вера в простого рабочего человека, в его внутреннюю красоту, в его огромные силы, со всей очевидностью сказавшиеся в те дни 1905 года, которые сам поэт называл "великим временем", Уже никогда не покидали Блока, оставались незыблемой и неизменной основой внутреннего мира поэта; это и определяло характер творчества, самые значительные и важные его черты, преобладавшие над иными -- смятенными и "случайными".
   Пусть мир, где жил поэт в годы, наставшие после революции 1905 года, снова оказался "страшным миром", в котором господствовали враждебные человеку силы, но было и нечто иное, отличавшее в глазах Блока этот мир от того, обременного на гибель, каким он виделся в прежние времена -- в дни "распутий" и крушения былых мечтаний и иллюзий. С новой верой в народ, в Человека -- с большой буквы! -- поэт стремился везде и всюду найти подтверждение ей; Блок противопоставлял представителям "рафинированной" интеллигенции, воображавшим себя солью земли, людей народа -- мужиков, мастеровых, рабочих, у которых
   
   ...светлые глаза привольной Руси
   Блестели строго с почерневших лиц...
   
   Именно здесь, а не в среде эстетов и декадентов, поэт видел подлинную красоту, не нуждающуюся ни в каком гриме, ни в каких приукрашениях, -- и если он говорил о народе, то неизменно с величайшим уважением и даже благоговением, как о носителе некоей, не всегда ясной ему самому безусловной истины и создателе всего прекрасного, что есть на земле; именно у народа и в народе, у людей самых простых и обыкновенных видел Блок те качества и стремления, какие ценил превыше всего: нерушимые нравственные устои, жажду справедливости, непреклонное мужество, готовность к настоящему делу, доподлинному, а не "книжному" и не мнимому. Вера в народ, в простого человека, в его внутреннюю красоту и неизмеримую мощь, а стало быть, в его великое будущее, помогала поэту одолевать беды и напасти "страшного мира", противопоставлять псевдогерою декадентской литературы -- хищнику, стяжателю, "белокурой бестии" -- подлинного героя, того, кто поднимает "верный молот" в борьбе с темными и хищными силами, кто готов без устали "за тяжелым плугом в свежих росах поутру идти" и никогда не изменит своему высокому человеческому имени, долгу, назначению.
   Поэт был глубоко захвачен болью народа, мучился всеми его муками, разделял его надежды и стремления, и это порождало остроту и глубину переживаний и восприятий, которые отзываются в "Ямбах" (как и во многих других его стихах), исполненных огромной внутренней силы; они возникают на гребне высокого вдохновения, не знающего никаких преград и изливающегося полно, широко, свободно, с естественностью самого дыхания и глубиной великого, страстно напряженного чувства, словно бы объемлющего весь простор родной земли и вбирающего всю ее красоту, всю ее гордую и вольную душу:
   
   Народ -- венец земного цвета,
   Краса и радость всем цветам:
   Не миновать господня лета
   Благоприятного -- и нам...
   
   Только гениальный, необычайно прозорливый художник мог создать такие классически зрелые и подлинно народные стихи, слагающиеся в торжественный и радостный гимн простому человеку, его величию и красоте.
   Так разбуженная революцией и вспыхнувшая с огромной, всепоглощающей силой любовь к родине и вера в русского человека явились надежным противоядием против ужаса, отчаяния, всех угроз и соблазнов "страшного мира", что создавало новую и прочную основу духовной жизни поэта, определяло новый характер и новые, необычайно широкие масштабы его творчества, его устремлений.
   На пути "от личного к общему", который был определен Блоком как рождение "гражданина своей родины", находил поэт новый исход, новые возможности воплощения и для "воли к подвигу" -- той воли, которая пронизывает всю его лирику, а потому и является ее движущей силой, объединяющим ее началом. Не случайно он скажет о себе в стихах о Прекрасной Даме:
   
   Будет день -- и свершится великое,
   Чую в будущем подвиг души... --
   
   а вне подвига поэт не видел ни цели, ни смысла человеческого существования, а стало быть, и художественного творчества.
   Но нельзя не подчеркнуть и того, что героический пафос лирики Блока является вместе с тем и трагедийным, ибо, осознав подвиг как высшее призвание и назначение человека, поэт не видел реальных путей его воплощения, его претворения в жизнь, томился о подвиге, не ведая, "кто меч скует", не зная, "что делать с собою", -- и только Великая Октябрьская революция придала его исконной "воле к подвигу" твердую основу; только революция помогла воплотить ему полностью в живом и творческом деле свою мечту о подвиге, свою жажду "единства с миром".
   
   VI
   
   Октябрьская революция ответила самым большим чаяниям поэта, утвердила веру в неизмеримые силы народа, в его великое и прекрасное будущее. По словам биографа Блока, он встретил Октябрь "радостно, с новой верой в очистительную силу революции...". И пусть поэт многого не понимал в ходе и характере революции, ее конечные цели были ему ясны и необычайно близки.
   Далее биограф набрасывает портрет Блока первых дней Октября:
   "Он ходил молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами -- и прислушивался к той "музыке революции", к тому шуму от падения старого мира, который непрестанно раздавался у него в ушах по его собственному свидетельству..." (М. А. Бекетова, "Александр Блок", Петербург, издательство "Алконост", 1922, стр. 256). И нам понятно, почему поэт так восторженно встретил революцию, означавшую крушение всех основ старого мира, являвшегося в глазах Блока "страшным миром". Блока роднило с революцией то, что ее гул, ее музыка -- "всегда о великом", о мировом: ведь и в самой лирике Блока решались, каждый раз по-новому, вопросы мирового масштаба. Вот почему с такой глубиной, с таким восторгом и небывалым творческим подъемом откликнулся он на зовы и гулы революции, услышав в них нечто необычайно близкое, родное, знакомое. Огромная широта его внутреннего мира словно бы откликнулась на широту деяний революции, и издавна чаемое поэтом "единство с миром" обрело реальную почву и перешло в область живого, доподлинного чувства, повседневно совершаемого деяния.
   Это восторженное чувство и вдохновило его на создание поэмы "Двенадцать", пронизанной ощущением единства с окружающим миром, который перестал быть миром чуждым, враждебным, бесчеловечным, а являлся отныне миром справедливости и свободы, воплощенной поэтом в образе стихии -- ветра, бури, метели. Все это придает совершенно особое и необычайно важное значение поэме "Двенадцать" в творчестве Блока -- так же, как и во всей русской поэзии.
   Действие поэмы происходит в те дни, когда враги Октября еще и не думали складывать оружие и когда они не только пророчили самую скорую гибель ненавистной им Советской власти, лишившей их былых благ и привилегий, но и сами всемерно стремились приблизить час этой гибели.
   Поэма открывается картиной зимнего, тревожно настороженного Петрограда, по которому проносится ветер -- злой, веселый, беспощадный. Наконец-то он вырвался на волю и может вдосталь погулять на просторе!.. Он сейчас истинный хозяин этих площадей, улиц, закоулков, он завивает вихри белого снега, и прохожим так трудно, а то и невозможно устоять под его порывами и ударами, под его неистовым натиском. Это ветер в самом прямом и буквальном смысле слова, но он же является и символом разгулявшейся и беспощадной стихии, в которой для поэта воплощается дух революции, ее грозная и прекрасная музыка. Горе тем, кто захочет противиться ей и снова загнать ее в подполье: он погибнет в ее неукротимом потоке, -- и создателя "Двенадцати" мы видим в поэме как восторженного певца неукротимой стихии. Напрасно пытаются приверженцы прошлого склеить обломки разбитого вдребезги, бороться с разбушевавшейся вьюгой -- их потуги нелепы и смешны, ибо нет такой силы в мире, которая могла бы повернуть колесо истории вспять, на старую, уже до конца пройденную колею!
   Образы людей, оказавшихся полными банкротами, глухими к величавому и грозному гулу потока революции, выведены в поэме с огромной сатирической силой. Здесь художник разоблачает все их убожество, бессилие, их растерянность перед лицом небывалых исторических событий, все, что делает невероятно нелепыми и смешными их претензии на то, чтобы остаться "хозяевами жизни", теми "властителями дум", какими они дотоле воображали себя.
   Но не они являются подлинными героями поэмы; в ней сквозь горечь, гнев, "святую злобу" против всех ревнителей старого, прогнившего строя прорывается старинная боль поэта за каждого забитого, загнанного, голодного человека, за его поруганное достоинство, отстаивается неколебимое убеждение, что так жить, как жили раньше, -- мирясь со всеми ужасами и преступлениями "страшного мира", -- нельзя, что с ними пора кончать. Вот почему тот, кто некогда был "загнан и забит", вызывает в душе поэта целую бурю светлых и больших чувств, и ему близки и дороги все те, кто еще совсем недавно обретался на самых низах жизни, на ее дне; для поэта все они -- словно родные братья:
   
   Эй, бедняга!
   Подходи --
   Поцелуемся...
   
   Поэт знает, что враги революции не дремлют, замышляют все новые и новые козни и что с ними необходимо вести жестокий, беспощадный бой. Этот бой взывает к героическим деяниям, -- и героическое начало поэмы воплощается в образе "двенадцати" (символическое число, напоминающее о Христе и его двенадцати апостолах) красногвардейцев, стоящих на страже Октябрьской революции, отстаивающих ее великие завоевания от всех посягательств и покушений.
   Пусть они темны и невежественны, пусть их руки в крови и грязи и сами они еще не сознают до конца всей высоты и святости своего подвига, своего великого дела, но они неуклонно и беззаветно служат ему; что бы они ни думали, о чем бы ни говорили, чем бы ни были сейчас заняты или развлечены -- они все равно неизменно и неизбежно возвращаются к мысли о нем, тревожатся о нем и, как грохот бурного и неукротимого потока, оно врывается в их разговоры, покрывая все другие звучания, не дает отвлечься ни на минуту, ибо и сами "двенадцать" целиком захвачены пылом и пафосом борьбы с "неугомонным врагом". Вот почему их разговор о Катьке, об изменившем им солдате Ваньке, не отличающийся излишней пристойностью, сменяется ружейной пальбой ("Тра-та-та!"), снова напоминающей о том самом главном, ради чего "наши ребята", герои поэмы, пошли "в красной гвардии служить":
   
   Товарищ, винтовку держи, не трусь!
   Пальнем-ка пулей в Святую Русь --
   
   В кондовую,
   В избяную,
   В толстозадую!
   
   Сейчас для них в "кондовой", в "толстозадой", в "Святой Руси" воплощается все то, с чем нужно разделаться, -- во имя новой Руси, ибо старая Русь слишком долго сковывала их силы, была их тюрьмой, держала в неволе, готовая "заспать" их "надежды, думы, страсти", как говорил некогда поэт. Теперь пришла пора разделаться со всеми старыми порядками, со смирением, с покорностью, "святостью", с духом непротивления злу -- именно в него готовы "пальнуть пулей" герои Блока. Они ясно осознают, что многим из них не пережить тех событий, которые ныне сотрясают весь мир, -- вот почему их разговор, начатый с самых бытовых и даже низменных предметов, приобретает совсем иной характер; в него неизбежно врываются мотивы широчайшего общественного масштаба, в нем звучат воззвания, обращенные ко всему трудовому народу, впервые в мире взявшему власть в свои руки:
   
   Революцьонный держите шаг!
   Неугомонный не дремлет враг!
   
   Эти призывы, приказы, лозунги, подхваченные и затверженные, словно строки нерушимого и святого завета, миллионами людей труда, сменяются проникновенными, лирически взволнованными размышлениями поэта о судьбах "двенадцати", -- да и не только о них, но и о всех тех, кто своей кровью и своей жизнью готов защищать великие завоевания революции:
   
   Как пошли наши ребята
   В красной гвардии служить --
   В красной гвардии служить --
   Буйну голову сложить!
   
   Революция возвела людей бесправных, отверженных, обездоленных в ранг человека -- а что на земле выше этого звания и имени! -- на огромную вершину, откуда им отныне виден весь мир. Они впервые почувствовали себя настоящими людьми -- не поденщиками жизни, а ее хозяевами, хозяевами своей судьбы и своей страны, всего ее великого наследия и достояния, созданного их же руками; сынами ее, а не пасынками. Это и вызвало к жизни героический и непреклонный дух у людей самых простых и обыкновенных, отнюдь не мнящих себя героями; вот в каком огне закалялась их "воля к подвигу" -- подвигу не отвлеченному, не мечтательному, а повседневно претворяемому в жизнь, продиктованному и обусловленному самими обстоятельствами, требующими от восставших масс предельного героизма и взывающими к нему, -- иначе их ждало бы неминуемое поражение.
   Такие бесстрашные люди и вызывали особое внимание и восхищение поэта, полностью захватывали его, ибо их героизм отвечал и его собственной "воле к подвигу". Вот почему он восторженно воспел солдат революции, не ведавших страха и бестрепетно идущих навстречу любым опасностям и испытаниям -- в борьбе за свое великое дело.
   Герои поэмы идут в бой за революцию "без имени святого", и их присказка -- это "эх, эх, без креста!"; они безбожники, у которых насмешку вызывает даже одно лишь упоминание о Христе, о "спасе":
   
   -- Ох, пурга какая, спасе!
   -- Петька! Эй, не завирайся!
   От чего тебя упас
   Золотой иконостас?
   
   И все же то дело, которое они вершат, не жалея своей крови и самой жизни, ради будущего всего человечества, право и свято. Вот почему невидимый красногвардейцами бог -- в согласии с воззрениями Блока -- все же с ними, и во главе их поэт видит одну из ипостасей божества -- бога-сына:
   
   ...В белом венчике из роз --
   Впереди -- Исус Христос.
   
   А теперь попытаемся ответить на вопрос о том, почему именно этим образом Блок завершил свою поэму и какой смысл вкладывал в него.
   Если "страшный мир" являлся в глазах поэта воплощением зла, тонул в "демоническом мраке", то, значит, силы противостоящие ему и разрушающие его, не могут не быть в конце концов добрыми, светлыми, святыми, как бы ни была неприглядна та или иная их видимость; вот почему поэт говорит не просто о злобе, кипящей в груди героев его поэмы, но о "святой злобе", -- а воплощением святости в глазах Блока являлся образ Христа, каким поэт и стремился "освятить" революцию.
   Христос в поэме Блока -- это заступник всех угнетенных и обездоленных, всех, кто был некогда "загнан и забит", несущий с собою "не мир, но меч" и пришедший для того, чтобы покарать их притеснителей и угнетателей. Этот Христос-воплощение самой справедливости, находящей свое высшее выражение в революционных чаяниях и деяниях народа, -- какими бы суровыми и даже жестокими ни выглядели они в глазах иного сентиментально настроенного человека. Вот тот Христос, с которым, сами того не ведая, идут красногвардейцы, герои поэмы Блока. Конечно, такая трактовка вопросов морали вызвана идеалистическими предрассудками поэта, -- но и их следует принять во внимание, если мы хотим уяснить образ, завершающий его поэму.
   Все действие поэмы стремительно развивается, словно подгоняемое порывами неукротимой бури, и образ вьюги, пурги, метели, безудержно разгулявшейся стихии словно бы обрамляет здесь все события -- от начала до торжественного их завершения; ее гул, ее посвист, ее вой и составляют грозный хор, сопровождающий все перипетии трагедии, происходящей на наших глазах "на всем божьем свете". Неукротимый ветер врывается в поэму, окрыляет или сбивает с ног ее героев, становится одним из самых активных персонажей, -- и словно бы именно этим "нестройным вихрем" определяется строй поэмы, ее характер -- страстный, порывистый, безудержный, сметающий любой заранее заданный предел и самым неожиданным образом изменяющий течение повествования. Это по-своему откликается в звучании стиха -- раскованного, свободного, необычайно смелого, разговорно-непринужденного, чуждого каким бы то ни было заранее установленным канонам и размерам; поэт готов использовать или отбросить любой из них -- лишь бы это соответствовало правде живого, непосредственного и постоянно меняющегося чувства; так стихия ветра становится и стихией самой поэмы.
   Поэма поразительна такою внутренней широтой, словно вся разгневанно бушующая, только что порвавшая вековые путы, омытая кровью Россия вместилась на ее страницах -- со своими стремлениями, раздумьями, героическими порывами в неоглядную даль, и эта Россия-буря, Россия-революция, Россия -- новая надежда всего человечества -- вот та героиня Блока, могущество которой придает огромное значение его поэме.
   
   Таким высоким был творческий подъем, переживаемый поэтом, что еще не успели просохнуть черновики поэмы "Двенадцать", а он уже писал необычайно значительное -- по своей остроте и злободневности -- стихотворение "Скифы", в котором самым прихотливым и противоречивым образом сочетались и острое чувство современности, заставляющее поэта бросать вызов европейской буржуазии, видевшей в Октябрьской революции смертельную угрозу для себя, и явно идеалистические, издавна присущие поэту предрассудки; стихотворение Блока носит на себе печать воззрений Вл. Соловьева на Россию, как "щит" между Востоком и Западом, и поэт говорит, обращаясь к своим современникам-европейцам:
   
   Мильоны -- вас. Нас -- тьмы, и тьмы, и тьмы.
   Попробуйте, сразитесь с нами!
   Да, скифы -- мы! Да, азиаты -- мы, --
   С раскосыми и жадными очами!
   
   Поэт уверяет: если Европа не откликнется на призыв его "варварской лиры", приглашающей ее "на братский пир труда и мира", тогда она будет иметь дело "с монгольской дикою ордою", которая ничего не оставит от ее Пестумов, от ее многовековой культуры, от самого ее существования. Вместе с тем поэт настойчиво и неотступно обращался к народам западноевропейских стран, господствующие классы которых уже замышляли походы против революции, с вдохновенным и великодушным призывом:
   
   Придите к нам! От ужасов войны
   Придите в мирные объятья!
   Пока не поздно -- старый меч в ножны,
   Товарищи! Мы станем -- братья!
   
   Но на приглашение на "пир труда и мира" правительства западноевропейских стран ответили активной поддержкой белогвардейских полчищ, контрреволюционных восстаний, усиленной подготовкой к интервенции, которая и была вскоре осуществлена ими в огромных масштабах, развернулась от Черного моря до Белого, от Балтики до Тихого океана, на фронтах протяженностью во многие и многие тысячи верст.
   Здесь важно подчеркнуть, что поэт, по-своему, со своих позиций поддерживая мирную политику и мирную инициативу большевиков, приходил к верному выводу: правда -- с большевиками, с войной надо кончать, а те, кто хочет вести войну "до победного конца", -- это и поистине люди, "опозорившие себя", "изолгавшиеся", недостойные звания человека (говоря словами самого поэта).
   На этом Блок решительно стоял, это вело его к большевикам и вызывало бешеную злобу в стане врагов революции, кричавших об "измене" поэта, о том, что он "продался" большевикам. Такою злостной клеветой мстили они поэту.
   Поэма "Двенадцать" сразу же после опубликования вызвала самые противоречивые отклики.
   "Поэма произвела целую бурю: два течения, одно восторженно-сочувственное, другое -- враждебно-злобствующее -- боролись вокруг этого произведения..." -- сообщает биограф поэта М. А. Бекетова ("Александр Блок", 1922, стр. 256), и буря, вызванная этой поэмой, не затихала целые годы.
   Даже из воспоминаний наиболее озлобленных врагов и клеветников поэта (не говоря уже о других источниках!) явствует, что поэма "Двенадцать" превратилась в событие огромного масштаба и ее строки в годы гражданской войны стали плакатами, полотнищами, лозунгами, поднимавшимися над демонстрациями, видневшимися на мчащихся к фронтам поездах -- и с ними солдаты Красной Армии шли на борьбу с белогвардейцами и интервентами.
   О том, как принималась поэма Блока "в сочувствующей, революционно настроенной аудитории", биограф поэта сообщает:
   "Многочисленная публика, в числе которой было немало солдат и рабочих, восторженно приветствовала поэму, автора и чтицу (Л. Д. Блок. -- Б. С.). Впечатление было потрясающее, многие были тронуты до слез, сам Ал. Ал., присутствовавший на чтении, был сильно взволнован..." (Там же, стр. 257).
   Схожие заметки находим мы и в записной книжке самого Блока:
   "Рабочая дружина чит[ает] "Двенадцать".
   "Люба (жена поэта. -- Б. С.) ...в казармах Московского полка... -- Красной армии. Читала "Двенадцать". Слушали очень внимательно. Все уже -- на Мурманском фронте..." -- и нам понятно волнение поэта, который воочию убеждался, как восторженно откликались на его поэму те массы, для которых она предназначалась.
   Но была и иная аудитория, усматривавшая в Октябрьской поэме Блока измену былым идеалам, разрыв с прежними друзьями, соратниками, единомышленниками, и нельзя забывать о том, что среди хулителей поэмы и врагов ее автора оказалось подавляющее большинство тех интеллигентов, которые еще так недавно составляли ближайшее окружение поэта, его литературную среду. Именно они яростно нападали на поэта и с наибольшей ожесточенностью травили его, о чем и говорит одна из записей поэта, относящаяся к началу 1918 года:
   "Звонил Есенин, рассказывал о вчерашнем "утре России" в Тенишевском зале, Гизетти и толпа кричали по адресу его, А. Белого и моему -- "изменники". Не подают руки. Кадеты и Мережковские злятся на меня страшно..."
   После появления "Двенадцати" и статьи "Интеллигенция и Революция", вызвавших невероятную ярость в стане контрреволюции, к которому примкнули и многие "писатели-витии", он мог решительно и спокойно сказать по их адресу:
   "Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили!
   Правда глаза колет".
   Здесь под правдой Блок подразумевал все горькое, резкое, беспощадное, что брошено им в лицо тем людям, которые еще так недавно рядились в тогу глашатаев и "пророков" революции, а ныне яростно поносили ее на всех углах и перекрестках.
   

VII

   Следует особо подчеркнуть, что поэт, отстаивая дело и знамя революции, не только отражал нападки враждебного лагеря в своей поэзии, в своих статьях и выступлениях, -- в борьбе с ним он переходил в атаку, стоял "на линии огня" (говоря его же словами); он воспевал величие революции, ее историческое значение в судьбах всего мира и доказывал полную несостоятельность претензий ее противников на то, чтобы говорить от имени своего времени и своего народа, вставать в позу защитников русской и мировой культуры.
   Обширный ряд лирико-публицистических выступлений поэта, связанных с острейшими проблемами, выдвинутыми Октябрем, открывается статьей "Интеллигенция и Революция", написанной в январе того же 1918 года, что и поэма "Двенадцать".
   Статья "Интеллигенция и Революция" -- такой же восторженный гимн революции, как и поэма Блока, пронизана тем же пафосом, тем же лиризмом; когда поэт спрашивал себя, почему такою прекрасной и торжественной музыкою гремит в его ушах "разорванный ветром воздух", то ему становилось очевидно, что чувство такого небывалого торжества и ликования он испытывает потому, что поднявшийся на великую борьбу народ задумал "...переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым, чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью...", -- и поэт видел в этом замысле, уже становящемся реальностью подлинной жизни, исполнение самых больших надежд и чаяний лучших людей всех эпох и народов.
   Вот о чем "забывали" злопыхатели революции, на всех углах и перекрестках истерически кричавшие о "безвинных жертвах" революции, о "страданиях" русского народа, на который они хотели надеть старый хомут, -- и статья "Интеллигенция и Революция" была направлена против их лживых и клеветнических доводов и домыслов, против нытиков, маловеров, паникеров, даже и не подозревавших, что они присутствуют не при "конце" России, а при ее великом обновлении, при рождении нового и небывалого мира; боль и крик рожающей в муках матери они приняли за предсмертный вопль -- и это им гневно и беспощадно иронически отвечал поэт в статье, буквально ошеломившей его недавних друзей и соратников: того ли они ожидали от певца и рыцаря Прекрасной Дамы!
   Статья "Интеллигенция и Революция" открывает обширный ряд новых статей и выступлений поэта, посвященных наиболее острым и злободневным вопросам культуры, искусства, эстетики -- в их связях и отношениях с великой революцией, захватившей все области человеческой жизни.
   В одной из самых глубоких и примечательных статей Блока -- "Крушение гуманизма" (1919), поэт пытливо прослеживает закономерности развития буржуазного гуманизма с самого его возникновения, когда он знаменовал новую эру в истории общества, означал новый вид человеческих отношений. И хотя далеко не все в этой статье выдержало испытание временем, -- многое (а особенно то, что направлено против буржуазно-индивидуалистического понимания гуманизма) сохранило свое значение и поныне, а потому заслуживает самого пристального внимания.
   Почему гуманизм старого толка потерпел закономерный и совершенно очевидный крах? -- спрашивал поэт и отвечал: потому, что он отличался общественным индифферентизмом, проходил мимо тех огромных социальных противоречий, бедствий и несправедливостей, в результате которых жизнь и интересы миллионов приносились в жертву интересам жалкой кучки "сытых" и отлично уживался с этим порядком, поддерживал его. Стало быть, он являлся одною из его опор, способствовал укреплению строя насилия и бесправия, помогал ему носить благообразную маску, скрывать хищнический облик и бесчеловечную суть, -- и тем самым оказывался весьма острым и действенным оружием в руках господствующей верхушки. Крушение этого гуманизма являлось не только неизбежным, но и совершенно справедливым; как бы ни оплакивали его поборники и прислужники старого, буржуазно-помещичьего строя, Блок безошибочно улавливал подоплеку их воплей и причитаний, в которых поэту слышалась неодолимая тоска по старым, безвозвратно ушедшим временам и неистовая злоба к восставшим массам.
   В дни революции Блок со страстной заинтересованностью обратился к Вагнеру, к его книге "Искусство и революция" (1849). Для Блока эта книга Вагнера -- не исторический документ, имеющий лишь архивную ценность, но произведение, отвечающее на самые злободневные вопросы, острое оружие в борьбе с теми, кто вставал в позу защитников всего высокого и прекрасного -- от мнимых покушений революционных масс (что и утверждал поэт в статье, названной так же, как и книга гениального немецкого композитора). Так же, как и автор этой книги, Блок был убежден в том, что неизмеримые возможности искусства связаны с победой революции; в идеях и высказываниях Вагнера и находил он животворные истоки, укрепляющие его веру в правоту своих собственных взглядов на революцию, на искусство и литературу, их великое будущее.
   Повторяя вслед за Вагнером, что искусство прошлого перестало быть "свободным выражением свободного народа", Блок утверждал: "Возвратить людям всю полноту свободного искусства может только великая и всемирная Революция, которая разрушит многовековую ложь цивилизации и поднимет народ на высоту артистического человечества".
   Для самого Блока было несомненно, что в борьбе за будущее, за лучшую жизнь, за гармонически развитого "артистического" человека искусству принадлежит огромная и ничем не заменимая роль -- именно с этих позиций рассматривал и оценивал он любое современное произведение, -- и опору для своих воззрений на искусство находил в творчестве великих художников русского и мирового искусства. Вот что вооружало его в борьбе за передовое, подлинно новаторское искусство, -- как против натуралистически бескрылого крохоборчества (ограничивающегося подбором плоскофотографических "серых пятен", говоря словами поэта, искажающих и принижающих человека, отнимающих у него самое главное -- веру в будущее), так и против любых проявлений эстетства, снобизма, декаданса, какими бы масками они ни прикрывались и как бы ни тщились присвоить себе лавры подлинно новаторского искусства.
   Блок видел, что стремление "изысканных эстетов" сделать искусство "предметом какого-то сибаритского наслаждения, игрушкой праздных ленивцев" (Белинский) в годы гражданской войны приобретало особое значение: оно было отравленным оружием и прибежищем тех, кто выступал против революции, против социализма, -- и Блок в своем фельетоне "Русские дэнди" решительно опровергал подобные тенденции, как враждебные подлинному искусству, да и требованиям самой действительности.
   Самая последняя статья Блока, "Без божества, без вдохновенья" (1921), опубликованная уже после его смерти, -- своего рода завещание великого поэта, дышит духом той же непримиримой и страстной борьбы с извечными его противниками: с эстетством, снобизмом, с "русскими дэнди"; жажда довести эту борьбу до конца заставила поэта преодолеть смертельное изнеможение и взяться за перо, чтобы снова и снова врезаться в самую сердцевину споров об искусстве и пути его развития, дать решительный бой всему тому, что могло увести литературу на ложные пути. В этой статье Блок решительно и настойчиво возражает против любых попыток замкнуть искусство в сферу его же собственных интересов и проблем, против разделения культуры на обособленные как друг от друга, так и от всей жизни ручейки, которые в этих условиях обречены на неизбежное измельчание и усыхание.
   Поэт в годы гражданской войны часто выступал с речами и написал немало статей, в которых страстно и непримиримо отстаивал дело революции и революционное искусство от всех нападок и покушений. В глазах Блока литература и жизнь, искусство и революция были нерасторжимы, и тот, кто оказывался глухим к зовам и гулам мощного и прекрасного потока революции, неизбежно являлся полным банкротом и в области искусства; вот это неколебимое убеждение Блок и отстаивал в своих статьях, выступлениях, докладах, да и во всей своей деятельности.
   Следует напомнить и о том, что в годы гражданской войны, когда Советская власть предпринимала лишь самые первые свои шаги в области культурного строительства, Блок стремился послужить ей не только словом, но и практическим делом.
   На анкетный (и характерный для интеллигентских кругов того времени!) вопрос, "можно ли работать с большевиками?" Блок отвечал резко и прямо "можно и должно", ибо для него тут и "вопроса" никакого не могло быть! Он подтверждал это и своею активной общественной деятельностью, способствуя осуществлению многих начинаний молодой Советской власти в области литературы, искусства, театра.
   В январе 1918 года Блок записывает: "Вот что я еще понял: эту рабочую сторону большевизма, которая за летучей, за крылатой..." -- а понял это он начиная работу в комиссии по изданию классиков. Всецело поддерживая декрет Советского правительства об издании классиков, Блок подчеркивает "трагичность положения": "нас мало", а вместе с тем переживает "что-то и хорошее (доброе)".
   Работа комиссии по изданию классиков для народа, на взгляд поэта, "труд великий и ответственный". Вот почему он саркастически замечает по адресу тех, кто не в состоянии осмыслить это: "Господа главные интеллигенты не желают идти в труд..."
   Сам Блок охотно и деловито "шел в труд", если видел его плоды и результаты, и в годы революции исполнял немало самых различных обязанностей. Биограф поэта сообщает:
   "В начале 1918 года, уже при новой власти, Ал. Ал. был приглашен в члены Репертуарной Комиссии Театрального Отдела. Это было большое дело... Ал. Ал. был выбран председателем Репертуарной Комиссии и принялся за дело с большим жаром и большими надеждами... В 1919 году в издательстве ТЕО вышел целый ряд пьес классического репертуара как русских, так и иностранных, а также пьес новых писателей Ал. Ал. много занимался составлением списка пьес для народного театра..." (М. А. Бекетова. "Александр Блок", 1922 стр. 263). Множество необычайно основательных и глубоких отзывов поэта о прочитанных им пьесах подтверждает, с каким увлечением он приступил к этой работе, считая ее "живой и плодотворной", хотя впоследствии и остыл к ней (ибо видел, что многие из его обширных замыслов оставались лишь на бумаге).
   "Дайте дело, я буду делать..." -- требовал Блок (как читаем мы в его записной книжке), а ему зачастую приходилось ограничиваться длинными бесплодными заседаниями, дававшими крайне скромные результаты, что и порождало у Блока ощущение никчемности и бесплодности многих своих трудов и усилий, подчас весьма значительных и самоотверженных. Именно в этих случаях и само "служение" высокой "дальней цели" превращалось в глазах поэта в обычную "службу", в ту тяжелую ношу, которую хотелось сбросить как ненужное и невыносимое бремя. Но, во всяком случае, бесспорно то, что для Блока его работа в советских учреждениях и организациях (так же, как и его литературный труд) являлась борьбою "на линии огня", а особенно в тех условиях, когда и он и его труд подвергались яростным нападкам со стороны людей, враждебных революции, где бы они ни находились -- в пределах Советской России или за ее рубежами.
   В борьбе с ними поэт никогда не складывал оружия, никогда не пугался их угроз и никогда не шел на их посулы, какой бы тяжелой и трудной ни была его жизнь в годы гражданской войны.
   Как известно, Советской власти достались разоренное наследство, разруха, голод, а к этому прибавились и новые бедствия, вызванные борьбой с интервентами и белогвардейцами, пытавшимися удушить революцию в ее колыбели, -- и борьба с ними требовала героических усилий и огромных жертв.
   А. В. Луначарский говорит в предисловии к первому тому собрания сочинений поэта (1932): "Блоку... пришлось жить в такие годы (и до лучших он не дожил), когда пролетариату нужно было биться с самой свирепой нуждой, нахлынувшей на него со всех сторон в результате разорительных войн. Блок поэтому прежде всего испытывал эту огромную разоренность, которая разрушила и его собственный быт..." И эта "свирепая нужда" создавала для Блока крайне трудные условия существования.
   Он вынужден был переселиться в тесную квартиру, принимать участие в различных "повинностях", холод и голод врывались и в его двери; не хватало керосина, и порою все это сплеталось -- в сочетании с трудными семейными отношениями (постоянные размолвки между его матерью и женой, поселившимися вместе) -- в такой безнадежно запутанный клубок, что поэт впадал в отчаяние; это и накладывало свой отпечаток на его переживания, на восприятие и осмысление текущих событий.
   Да, условия быта Блока были крайне тяжелыми, но все же не столько ими определялся трагический характер переживаний поэта в последние месяцы его жизни, сколько обстоятельствами гораздо более глубокими и существенными. Самое тягостное для поэта, еще так недавно призывавшего "всем телом, всем сердцем, всем сознанием" слушать революцию (как читаем мы в статье "Интеллигенция и Революция"), заключалось в том, что сам-то он с каждым годом все более переставал слышать грозную и прекрасную музыку эпохи, а потому и воспринимать ее; для Блока -- творца, художника -- это и было тем испытанием, которое он переживал гораздо острее и болезненнее, чем любые житейские невзгоды и бедствия.
   Почему же это произошло? Вот вопрос, на который необходимо ответить, чтобы уяснить трагедию поэта, связанную с характером его понимания революции, закономерностей и условий ее развития.
   Для Блока революция была ответом на его чаяния, она перекликалась с его давними призывами, воплощала его мятежные мечты, утоляла его ненависть к прошлому, жажду увидеть крушение старого "страшного мира", уже смердевшего заживо, -- вот почему он так восторженно встретил ее. Но вместе с тем он оставлял в неприкосновенности свои идеалистические взгляды и предрассудки, самое понимание исторического процесса как исключительно стихийного и чуждого сознательному началу, какому бы то ни было руководству, организации, усилиям человеческих сил, человеческого разума. Но чем большее значение в ходе революции приобретали начала организованности, железной дисциплины, повседневных созидательных усилий, побеждавшие расхлябанность, стихийность, партизанщину, анархическое своеволие отдельных личностей и групп, тем менее был способен поэт воспринимать "музыку революции", тем более глухим оказывался он к гулу ее необычайно широкого и мощного потока. Многое здесь было для него "ультразвуком", и прежде всего -- музыка ее созидания, творчества, организации, великого строительства, которое приходилось начинать с самого малого и незаметного. Этот наиболее героический подвиг нашего народа и не был понят Блоком.
   Революция, несмотря на самые жесточайшие испытания, была на подъеме -- она порождала совершенно новые и небывало высокие формы общественных и трудовых отношений, а Блоку -- да и не только ему! -- казалось, что революция, внушившая ему столько великих надежд, упований, чаяний преображения всего мира -- в прошлом, что ее огонь угасает, что вырвавшиеся было на свободу потоки раскаленной лавы снова уходят в землю. Вот это и порождало у него чувство отчаяния и безнадежности.
   Да, Блок во многом не понимал нового этапа революции, характера ее путей, ее созидательной работы, но он был неизменно верен революции, ее конечным целям, и все свои силы, весь свой труд отдавал ей, несмотря на все свои сомнения и опасения. Это было его гордостью, его подвигом, который он совершал сурово и неуклонно, как некое служение, подобное служению и подвигу рыцаря. Вот почему его творчество 1918-1921 годов входит в начальную главу истории той новой литературы, какую мы с гордостью называем советской.
   
   Творчество Блока и поныне со все большей силой захватывает миллионы и миллионы читателей, вызывает с годами все более глубокий отклик, и в этом есть своя закономерность, ибо оно отвечает самым большим чаяниям нашего человека, его "воле к подвигу", его стремлению "к дальней цели", его жажде "единства с миром" -- тем миром, где вся жизнь преобразится в "музыку и свет" и все станет "уж не мое, а наше" (согласно вещим словам поэта).
   Такое восприятие жизни, творчества, назначения человека отвечает всему внутреннему строю людей нашего времени, -- вот почему так дорого нам вдохновенное и мужественное творчество Блока, откликающееся на самые большие вопросы человеческого бытия и дающие на них свой ответ; пусть далеко не все в этом ответе можно принять и разделить, но пафос творчества Блока необычайно близок и дорог нашему читателю, не может не захватить его.
   Жажда будущего, родство с будущим, умение увидеть жизнь с высоты будущего, нерушимая вера в то, что "мир прекрасен" -- стоит лишь стереть "случайные черты", -- вот что придает такую жизненность и властную силу произведениям Блока, определяет ведущее начало в его крайне сложном и противоречивом наследии.
   Обозревая свой жизненный и творческий путь, поэт говорил в своих мудрых и вдохновенных стихах:
   
   Благословляю все, что было,
   Я лучшей доли не искал.
   О, сердце, сколько ты любило!
   О, разум, сколько ты пылал!..
   
   -- и, думается, этому пыланию, в свете которого открываются "дальние цели" человеческого бытия и становится видно "далеко во все стороны света" (говоря словами Гоголя), не дано померкнуть вовеки, ибо оно с каждым годом разгорается все сильнее и ярче. Вот почему такое великое значение и неувядаемая красота заключены для нас в бессмертном наследии Блока.
   

Оценка: 4.25*46  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

золотая роза купить
Рейтинг@Mail.ru