Бласко-Ибаньес Висенте
Четыре всадника Апокалипсиса

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Четыре всадника Апокалипсиса

Роман Висенте Бласко Ибаньеса

Авторизованный перевод Татьяны Герценштейн

Петроград
1916

0x01 graphic

От редакции.

Вместо предисловия

   Представляя вниманию своих читателей последний роман Ибаньеса "4 всадника Апокалипсиса", написанный под живым впечатлением посещений французского фронта, мы не можем не отметить, что роман этот отличается от подобных ему произведений, написанных на тему и под влиянием текущих событий своей художественностью цельностью и приобретает еще большую ценность тем, что он написан писателем нейтральной страны, далеким от всякого шовинизма, с определенным политическим убеждением и определенными национальными симпатиями и антипатиями. Ведь наши читатели, вероятно, помнят еще данный нашим журналом в 1915 г. роман Ибаньеса "Аргонавты"? -- хотя ко времени создания этого романа Европейской войны еще и в помине не было, но и в этом романе проскальзывает отрицательное отношение автора к немцам, к их вездесущности, пронырливости и антипатичности.
   Поэтому не приходится сомневаться в искренности чувств талантливого испанского романиста, изложенных в нижеследующем письме, полученном нашей переводчицей его произведений.
   
   "Достойнейший друг, даю Вам для Вестника Иностранной Литературы авторизацию на перевод моего романа во имя моей симпатии к союзникам -- "Четыре всадника апокалипсиса". Я работаю с самого начала войны на пользу Франции и союзников и написал уже много для правильной оценки России.
   Да здравствуют союзники! Да погибнет германский империализм.

Ваш преданный друг

Висенте Бласко Ибаньес

Часть первая

I.
В саду при часовне Искупления

   Они условились встретиться в пять часов вечера в саду при часовне Искупления, но Хулио Денуайе явился на место свидания на полчаса раньше; нетерпеливые влюбленные люди делают так обыкновенно, воображая, что ускорят этим время встречи. Однако, войдя в сад через ворота со стороны бульвара Осман, он вспомнил вдруг, что июль принадлежит в Париже к числу летних месяцев. События последнего времени произвели в его голове полную путаницу в отношении времен года и ему приходилось теперь производить мысленно подсчет месяцев, чтобы сообразить, какое в Париже время года.
   Прошло уже пять месяцев с тех пор, как они встречались в этом саду, привлекавшем бездомные парочки своим безмятежным покоем и свежестью, несмотря на близость к оживленному бульвару и огромному вокзалу. Свидания происходили всегда в пять часов вечера. Хулио видел еще издали, как является при свете только что зажженных фонарей его возлюбленная, вся закутанная в меха и с закрытым муфтою лицом. Она здоровалась с ним нежным голоском и дыхание вырывалось при этом из ее уст в виде белого, легкого пара на сильном холоду. После нескольких подготовительных и нерешительных свиданий они перестали, окончательно встречаться в саду. Любовь их сделалась признанным фактом и стала находить убежище ежедневно между пятью и семью часами в пятом этаже дома на rue de la Pompe, где помещалась художественная мастерская Хулио. Опущенные шторы, пылавший камин -- единственное освещение комнаты, -- однообразное пение русского самовара подле чашек с чаем, одним словом, весь приятный эгоизм уединенной жизни не давал им замечать, что день становился все длиннее, что солнце светит еще из перламутровых расщелин между облаками, и что весна, пока еще бледная и робкая, начинает показывать свои зеленые пальчики в виде почек на деревьях.
   Вскоре после этого Хулио уехал в Буэнос-Айрес, застав в южном полушарии последние улыбки осени и первые ледяные ветры пампасов. И когда он привык уже к мысли, что зима стала для него постоянным временем года, так как являлась ему при всех переездах по земному шару, лето встретило его внезапно здесь в городском саду.
   По коротким дорожкам бегали и кричали целые толпы ребятишек. Первое, на что натолкнулся Хулио при входе в сад, был обруч, подталкиваемый, детскою рукою. Далее в него попал мячик. Под каштанами сидела обычная публика жарких дней, искавшая густой тени деревьев. Это были нянюшки из соседних домов, занятые разговором или рукодельем н следившие равнодушным взором за оживленными играми вверенных им детей, или местные буржуа с газетою, воображавшие, что их окружает тишина лесов. Все скамейки были заняты... А Хулио-то предложил встретиться опять в этом саду, воображая, что он пуст, как прежде. И она, тоже забыв действительность, назначила в ответном письме свидание в пять часов, в надежде, что легко проскользнет из магазина "Printems", где будет якобы делать покупки, в пустынный сад, не посещаемый никем из ее многочисленных знакомых.
   Денуайе испытывал небывалое наслаждение, прогуливаясь по дорожкам и чувствуя под ногами скрип песчинок. За последние двадцать дней ему приходилось прогуливаться только по дощатому полу палубы большого судна. В его ногах, привыкших к шаткому полу, сохранилось до сих пор ощущение подвижности. Его гулянье взад и вперед по дорожкам сада не возбуждало теперь любопытства публики, сидевшей на скамейках. Все посетители сада, как мужчины, так и женщины, были заняты другими мыслями. Отдельные группы публики громко обменивались своими впечатлениями. К тем, у кого были в руках газеты, подходили другие с вопрошающей улыбкой. Обычное для жителей больших городов взаимное недоверие исчезло внезапно, и они не смотрели теперь друг на друга, словно враги.
   -- Они говорят о войне, -- сказал себе Денуайе. -- Весь Париж говорит теперь только о возможности войны.
   Вне сада замечалось среди публики то же возбуждение, сближавшее людей между собою. Газетчики мчались по бульвару, выкрикивая появление вечерних газет и натыкаясь ежесекундно на жадные руки прохожих, выхватывавших друг у друга газеты. Вокруг каждого читателя образовывалась сейчас же толпа, расспрашивавшая о новостях или старавшаяся прочитать через плечо крупно напечатанные сенсационные заглавия. Удачное движение было такое же, как всегда, но Хулио казалось, будто экипажи катились скорее, что воздух наэлектризован лихорадочным возбуждением, а люди говорят и улыбаются как-то особенно. Все, казалось, были знакомы между собою.
   -- Они говорят о войне, -- повторил Хулио, но с надменностью высшего существа, знающего будущее и стоящего выше впечатлений толпы.
   Он не сомневался в том, что будет дальше. Не прошло еще и суток с тех пор, как он сошел с парохода на твердую землю, чувствуя себя, как человек, приехавший из-за далекого океана и удивляющийся при виде волнения, охватившего население страны. Выйдя на берег в Булони, он провел два часа в одном кафе, глядя, как проводят время мирные буржуазные семьи среди безопасной и однообразно-тихой жизни. После этого специальный поезд отвез пассажиров трансатлантического парохода в Париж, и Хулио очутился в четыре часа утра на одном из дебаркадеров Северного вокзала в объятиях Пепе Архенсолы, молодого испанца, которого он называл когда своим секретарем, когда своим оруженосцем, не зная хорошенько, какие обязанности тот исполняет при нем. В сущности, Архенсола был смесью друга и паразита, бедным, угодливым и деятельным товарищем, который вертится вокруг богатого сынка, находящегося не в ладах с родителями, подбирает крошки во дна изобилия и изобретает способы с достоинством сводить концы с концами во дни нужды.
   -- Ну, что слышно про войну? -- спросил Архенсола прежде, чем осведомиться о путешествии. -- Ты приехал из-за границы и должен знать много.
   Хулио лег спать на своей старой кровати, возбуждавшей в нем столько приятных воспоминаний, а "секретарь" шагал по комнате, рассуждая о Сербии, о России и о германском императоре. Этот человек, относившийся обыкновенно скептически ко всему, что не затрагивало непосредственно его эгоизма, был тоже заражен теперь всеобщим возбуждением. Когда Хулио проснулся, в письме, назначавшем ему свидание на пять часов вечера, тоже заключалось несколько слов относительно грозившей Парижу опасности. В ресторане, в кафе, на улице, всюду говорилось только о войне... о возможности войны с Германией.
   Но Денуайе был настроен оптимистически. Разве мог придавать он значение всем этим толкам и волнениям после того, что прожил последние двадцать дней среди немцев, переехав весь Атлантический океан под флагом германской империи?
   Он выехал из Буэнос-Айреса на гамбургском пароходе Кönig Friedrich Аugust, когда весь мир наслаждался еще полным покоем. Только в Мексике белые и метисы истребляли друг друга, чтобы никому не пришла в голову нелепая мысль, будто люди -- это вырождающиеся от мирной жизни животные. В остальных же частях земного шара все народности обнаруживали необычайную кротость. Даже на океанском пароходе маленький мир пассажиров самых разнообразных национальностей производил впечатление маленького ядра будущего общества, перенесенного в виде опыта в современность, как бы образчика мира будущих времен, без государственных границ и расового антагонизма.
   Однажды утром пароходный оркестр, игравший каждое воскресенье хорал Лютера, разбудил пассажиров первого класса невероятно громкою, бравурною музыкою. Денуайе протер глаза, воображая, что слышит эти звуки во сне. Немецкие духовые инструменты громко выдували по всем палубам к коридорам "Марсельезу". Лакей, улыбнувшись при виде его удивленного лица, объяснил это небывалое событие: "сегодня четырнадцатое июля". На германских пароходах празднуются без различия все национальные праздники народов, поставляющих им грузы и пассажиров. Флаг самой мелкой республики взвивается на пароходе в честь ее национального торжества, содействуя развитию популярности Германии. Великий день французской республики праздновался теперь на немецком судне впервые, и событие это оживленно обсуждалось среди отдельных групп вставших уже пассажиров. "Какое деликатное внимание! -- говорили дамы-южноамериканки. -- Эти немцы все-таки не так невоспитанны, как кажется. Это очень благородно с их стороны. Как могут еще некоторые люди думать, будто они собираются драться с французами!"
   Французы, ехавшие на этом пароходе, сразу выросли в общественном мнении, пользуясь теперь всеобщим вниманием. Их было только трое: один старый ювелир, ездивший в Америку в свои заокеанские отделения, и две девушки-приказчицы с rue de la Paix, самые скромные и робкие изо всех дам на пароходе. Вечером состоялся парадный обед. Задняя стена столовой была задрапирована французским и германским флагом; все пассажиры-немцы были во фраках, а дамы -- в платьях декольте. За дессертом раздался звон ложки о стакан, и в столовой воцарилось молчание. Капитан собирался произносить речь. И старый морской волк, обязанный не только знать свое непосредственное дело, но и открывать балы с самыми важными из дам-пассажирок и произносить застольные речи, начал длиннейший набор слов, прерывая его моментами напряженного молчания. Денуайе научился немного по-немецки от своих берлинских родственников понял несколько отдельных слов. Капитан повторял ежеминутно слова "мир" и "друзья". Сосед Денуайе, по профессии коммивояжер, предложил ему свои услуги в качестве переводчика.
   -- Капитан молит Бога о сохранении мира между Францией и Германией и надеется на то, что дружба этих двух государств- будет только крепнуть с течением времени.
   За столом, где сидел капитан, поднялся еще один оратор. Это был самый важный из пассажиров-немцев, богатый фабрикант из Дюссельдорфа, ездивший в Америку в свои тамошние отделения. Его никогда не называли на пароходе по фамилии; у него было звание коммерции-советника, и все соотечественники называли его Herr Kommerzienrath,- а жену его Frau Rath. Госпожа "советница", бывшая много моложе своего важного супруга, привлекла с самого начала путешествия внимание Денуайе. Она в свою очередь сделала исключение в пользу молодого аргентинца, отказавшись от своего титула с первого же разговора. "Меня зовут Берта," сказала она жеманно, словно версальская герцогиня; красавцу-аббату, сидящему у ее ног. Муж тоже запротестовал, когда Денуайе назвал его "советником". "Близкие друзья называют меня капитаном, -- сказал он: -- под моим начальством, находится отряд ландштурмистов". Тон его слов обнаруживал непонятого человека, презирающего почести, которыми его окружают, и мечтающего лишь о том, чего у него нет.
   Пока он произносил свою речь, Хулио разглядывал его маленькую голову и толстую шею, придававшие ему некоторое сходство с бульдогом. Воображение рисовало ему высокий, давящий воротник мундира, а над ним красную, жирную, выпятившуюся вперед массу. Напомаженные и закрученные кверху усы придавали ему самый агрессивный вид. Голос его звучал резко и властно, словно рубил слова... Так произносил, должно-быть, речи германский император. И воинственный буржуа невольно отводил назад левую руку, опираясь кистью ее на рукоятку невидимой сабли.
   Но несмотря на воинственный жест и властный тон оратора присутствующие немцы громко расхохотались с первых же слов, как люди, умеющие оценить самопожертвование Herr Kommerzienrath'а, снизошедшего до того, чтобы позабавить публику.
   -- Он говорит очень смешные вещи про французов, -- заметил переводчик шепотом. -- Но ничего обидного.
   Хулио догадался уже об этом сам, услышав слово Franzosen. Ему был приблизительно понятен смысл слов оратора: "Французы -- большие, веселые дети, шутники с живым воображением. О, чего бы только не сделали они вместе с немцами, если бы забыли свою давнишнюю вражду!" Слушатели немцы перестали смеяться. Советник оставил тут иронический тон и перешел к серьезной части речи, так, что даже коммивояжер растрогался от его слов.
   -- Советник выражает желание, -- сказал он, -- чтобы Франция стала великою, и мы выступили совместно против другого врага... другого врага!
   И он лукаво прищурил глаза, улыбаясь так же, как все немцы при намеке на таинственного неприятеля.
   В конце концов, капитан поднял бокал за Францию "Hoch!". крикнул он, словно отдавая приказание своим ополченцам. Он повторил крик три раза, и вся немецкая публика, поднявшаяся на ноги, ответила ему, громко заревев: "Hoch!" в то время, как оркестр, переведенный в соседнюю со столовой комнату, оживленно заиграл Марсельезу.
   Денуайе чувствовал себя растроганным и глаза его наполнились слезами. Он носил французскую фамилию, в жилах его текла французская кровь и, тем не менее, поведение этих немцев, казавшихся ему обыкновенно довольно вульгарными людьми, вызвало в нем теперь чувство благодарности. Подданные германского императора праздновали великий день французской революции! Денуайе казалось, что он присутствует при великом историческом событии.
   -- Что же, хорошо! -- сказал он другим американцам, сидевшим за соседними столами, -- Поневоле признаешь, что они очень корректны.
   Затем, с пылом, свойственным его двадцати семи годам, он набросился при встрече на ювелира, обвиняя его в нежелании ответить на любезность. Он был единственным французским гражданином на пароходе и должен был сказать несколько благодарственных слов в ответ.
   -- А вы почему же не ответили? Вы -- сын француза, -- возразил тот.
   -- Я -- аргентинский гражданин, -- ответил Хулио и отошел от ювелира, оставшегося объяснять свое поведение случившимся тут пассажирам. Он считал опасным вмешиваться в политические дела и вдобавок "не имел инструкций от своего правительства". В течение нескольких часов после этого он чувствовал себя человеком, чуть не сыгравшим огромной роли в истории.
   Денуайе. проводил обыкновенно время после обеда в курительной в обществе "госпожи советницы". Капитан ландштурма с огромною сигарою в зубах играл в poker со своими соотечественниками, следовавшими за ним по чину и богатству. Супруга просиживала обыкновенно почти весь вечер рядом с ним, глядя, как лакеи приносят все новые и новые кружки пива, но не решаясь сама принять участие в огромном потреблении этого напитка. ее главная забота состояла в том, чтобы держать всегда подле себя свободный стул для Денуайе, которого она считала первым джентльменом на пароходе, так как он пил шампанское за каждым обедом. Он был среднего роста, смуглолицый и густой брюнет, являвший резкий контраст с окружавшими ее мужчинами. Кроме того, он жил в Париже, городе, где она не бывала никогда несмотря на то, что много путешествовала по обоим полушариям.
   -- О, Париж, Париж! -- говорила она, закатывая глаза в знак восторга, как делала всегда в присутствии аргентинца. -- - Как мне хотелось бы попасть туда!
   И желая заставить его рассказывать про Париж, она позволяла себе говорить довольно откровенно про берлинские развлечения, но краснея из скромности и допуская, что в мире есть кое-что большее, и что ей хотелось бы узнать все это.
   Гуляя теперь около часовни Искупления, Хулио вспоминал про супругу советника Эркмана с не вполне чистою совестью. А он ездил еще в Америку ради женщины, чтобы заручиться деньгами для женитьбы на ней!.. Но у него находились сейчас же извинения для своего поступка: никто ничего не узнает. Кроме того, он не был аскетом, а Берта Эркман представляла покушение посреди моря. Вспоминая теперь о ней, Хулио поневоле проводил параллель между нею и крупною скаковою лошадью, худою и на длинных ногах. Берта была типичною современною немкою, признававшею за своею родиною только один недостаток -- тяжеловесность женщин -- и боровшеюся с этим национальным недостатком путем особой системы питания. Обед был для нее всегда пыткою, а вечерняя вереница кружек пива в курительной причиняла ей танталовы муки. Но поддерживаемая таким образом худоба не скрывала крепкого сложения ее тела. "Она худая и в то же время очень крупная," -- говорил себе Денуайе, разглядывая ее, но признавал тем не менее, что она самая воспитанная и элегантная дама на пароходе. Супруг преклонялся перед ее элегантностью, но сожалел в тайне о том, что она не принесла ему детей, считая это чуть ли не государственною изменою. Германия сделалась великим государством, благодаря плодовитости своих женщин, и сам кайзер держался того мнения, что у истинной немецкой красавицы должен быть объем талии не менее полутора метров.
   Когда Хулио вошел в курительную, чтобы занять место, оставленное ему советницею, колода карт лежала нетронутая на зеленом сукне перед советником и его тучными приятелями. Herr Rath продолжал свою застольную речь в кругу друзей, и слушатели вынимали изо рта сигары, чтобы издавать какие-то неопределенные звуки в знак одобрения. Появление Хулио вызвало на всех лицах любезные улыбки. В лице его явилась брататься с ним сама Франция. Им было известно, что отец его француз, и этого было достаточно для того, чтобы считать его представителем наивысшей дипломатии великой республики.
   -- Мы желаем жить в доброй дружбе с Францией, -- продолжал советник, пристально глядя на Денуайе, словно он ожидал от него торжественного заявления.
   Молодой человек кивнул головою в знак согласия, чтобы не произвести впечатления рассеянного. Он вполне одобрял дружбу людей. Что касается его, то он готов был предоставить им повторять, что они -- друзья, сколько им угодно. Единственное, что интересовало его теперь, это женская ножка, тянувшаяся к нему под столом и передававшая ему свое тепло через двойной слой шелковых юбок.
   -- Беда только, что Франция держит себя враждебно по отношению к нам, -- Продолжал фабрикант тоном жалобы. -- Наш император протягивает ей уже много лет руку с честным благородством, а она делает вид, будто не замечает этого... Согласитесь, что это не корректно.
   Денуайе счел тут необходимым сказать что-нибудь, чтобы не дать оратору догадаться его об истинных намерениях в данный момент.
   -- Возможно, что вы делаете недостаточно. Вам следовало бы прежде всего вернуть отнятое.
   Слова его вызвали такое изумленное молчание, точно на судне прозвучал пожарный сигнал. Несколько человек, подносивших сигару к губам, так и застыли с нею в неподвижности, широко раскрыв глаза от удивления. Но капитан ландштурма выразил их немой протест словами:
   -- Вернуть! -- повторил он голосом, ставшим глухим от внезапного разбухания шеи. -- Нам нечего возвращать, раз мы ничего не отнимали. То, что у нас есть, приобретено лишь благодаря вашему геройству.
   Ножка под столом стала действовать энергичнее, словно советуя молодому человеку быть осторожнее.
   -- Ах, не говорите, пожалуйста, таких вещей! -- вздохнула Берта. -- Так говорят только отвратительные парижские республиканцы. Вы ведь такой воспитанный молодой человек и бывали в Берлине. У вас есть даже родственники в Германии.
   Но всякое утверждение, произнесенное авторитетным тоном, вызывало всегда в Хулио порыв негодования, и он ответил советнику холодно и даже несколько агрессивно:
   -- Это равносильно тому, чтобы я отнял у вас часы и предложил после этого свою дружбу, забыв о содеянном. Если бы вы даже могли забыть, то моя первая обязанность состояла бы в том, чтобы вернуть вам часы.
   У советника Эркмана завертелось на языке столько слов в ответ, что он смог только пробормотать что-то неопределенное и бессвязное, перепрыгивая от одной мысли к другой:
   -- Сравнивать покорение Эльзаса с грабежом!.. Немецкая земля!.. Народ, язык, история...
   -- Но в чем же видно ее желание оставаться немецкою? -- спросил молодой человек, не теряя самообладания. -- Когда вы спрашивали ее мнение об этом?
   Советник ответил не сразу, словно колеблясь между желанием обрушиться на дерзкого собеседника или раздавить его своим презрением.
   -- Молодой человек, вы сами не знаете, что говорите, -- заявил он в конце концов величественным тоном, -- Вы -- аргентинец и не понимаете европейских дел.
   Остальные согласились с ним, лишив вдруг Хулио гражданства, которое они только что приписывали ему. Советник повернулся к нему спиною с чисто военною суровостью п, взяв в руки колоду, стал сдавать карты. Игра возобновилась. Очутившись в одиночестве вследствие молчаливого презрения окружающих, Денуайе почувствовал желание прервать игру какою-нибудь резкостью; но невидимая ножка под столом продолжала настаивать на сохранении им спокойствия и не менее невидимая рука прокралась к его руке и нежно пожала ее втайне. Этого было достаточно для возвращения ему самообладания. Госпожа советница следила за ходом игры спокойным, пристальным взором. Хулио последовал ее примеру, и на губах его заиграла еле заметная улыбка, а в уме мелькнула утешительная мысль: "Капитан, капитан, ты и не подозреваешь, бедный, что ожидает тебя!"
   На суше он, конечно, не собирался продолжать знакомство с этими людьми, но жизнь на пароходе, в неизбежной тесноте, поневоле вынуждает забывать обиды. Советник и его приятели явились поэтому к Хулио на следующий ясе день, стараясь быть как можно любезнее, чтобы загладить всякое неприятное воспоминание о случившемся. Денуайе все-таки воспитанный молодой человек, принадлежит к богатой семье, к тому же у всех них в его родной стране большие торговые предприятия... Единственное, чего они избегали тщательно, это упоминать о его французском происхождении. Он был аргентинец, и все они без исключения восторгались величием его нации и прочих южноамериканских народностей, с которыми они вели дела, преувеличивая значение этих государств и предрекая юным республикам великую славу -- отражение славы германской империи, при условии, что они удержатся под влиянием немцев.
   Несмотря на такое лестное мнение о его родине, Денуайе перестал являться на вечернюю игру в карты с прежнею аккуратностью. Советница стала уходить к себе в каюту ранее обыкновенного; близость экватора вызывала в ней такую непреодолимую сонливость, что сна покидала мужа за картами и уходила к себе.
   У Хулио явились одновременно с этим какие-то таинственные занятия, позволявшие ему подниматься в курительную только после полуночи. Он входил туда, желая обратить внимание на свое появление, и усаживался, громко разговаривая, рядом с советником и его друзьями. Игра была уже кончена у них к этому времени, и выигрыши праздновались целым потоком пива и кучею толстых гамбургских сигар. Это был час немецкой экспансивности, интимной, мужской беседы, плоских шуток и вольных разговоров. Советник председательствовал на этих собраниях во всем своем величии, глядя на расходившихся приятелей, почтенных негоциантов из германских портов, пользующихся огромным кредитом в Deutsche Bank, или торговцев, обосновавшихся с большими семьями в южноамериканских республиках. Сам он был воин, капитан и, смеясь громким басом по поводу каждой остроты, чувствовал себя, точно в лагере среди товарищей по ратному делу.
   Все повторяли Хулио свои остроты и вольные рассказы, вызванные в их голове многочисленными кружками пива. Хулио не мог надивиться тому, как смешливы эти господа. В то время, как другие оставались вполне равно душными, немцы заливались громким смехом, откидываясь назад на своих стульях. Но часто бывало, что даже немцы оставались равнодушными, тогда рассказчик прибегал к одному испытанному средству, чтобы загладить свой неуспех. "Германский император тоже слышал этот рассказ и очень смеялся при этом". Этого было достаточно. Все начинали хохотать, но без особого увлечения, так как это могло быть понято, как знак неуважения к его величеству.
   Неподалеку от берегов Европы навстречу пароходу примчался целый поток новостей. Служащие на беспроволочном телеграфе работали, не покладая рук. Однажды вечером, войдя в курительную, Денуайе увидал большое оживление- среди немцев. Они не пили, по обыкновению, пива, а велели откупорить несколько бутылок шампанского, и даже госпожа советница отказалась от того, чтобы спуститься к себе в каюту, очевидно под влиянием событий. Увидя молодого аргентинца, капитан Эркман предложил ему бокал шампанского.
   -- Война! -- сказал он восторженным тоном. -- Война наконец. Давно пора.
   Денуайе сделал жест удивления. Война? Что это за война? Он прочитал, правда, как все остальные, радиотелеграмму о том, что Австрия послала Сербии ультиматум, но это не произвело на него ни малейшего впечатления. Он относился вообще к балканским" делам с глубоким презрением. Это были все, по его мнению, ссоры вшивых народов, отвлекавшие внимание мира от более важных вопросов. Как могли подобные вопросы интересовать воинственного советника? Австрия с Сербией придут так или иначе к соглашению. Может же дипломатия пригодиться иногда для чего-нибудь!
   -- Нет, -- протестовал немец с яростью: -- нет, это война, благословенная война. Россия поддержит Сербию, а мы возьмем сторону своей союзницы. Но что сделает Франция? Не знаете ли вы, что сделает Франция? -- Хулио с досадою пожал плечами, словно прося оставить его в покое. -- Нам нужна война так сказать в предупреждение, -- продолжал советник. -- Россия растет слишком быстро и готовится выступить против нас. Еще четыре мирных года, и она закончит постройку своих стратегических железных дорог. ее военная мощь в соединении с союзниками будет тогда равносильна нашей. Лучше нанести ей основательный удар теперь же. Надо воспользоваться удобным случаем... Война, война в предупреждение бед!
   Вся компания слушала его молча. Но некоторые не разделяли, по-видимому, его восторгов. Война! Воображение рисовало им застой в торговле, прекращение кредита в банках, одним словом, более страшную для них катастрофу, чем резня на войне. Тем не менее они одобрительно кивали головою на яростные утверждения Эркмана. Он был Herr Rath и, кроме того, должностное лицо, а потому, вероятно, в курсе того, что могло повлиять на судьбу их родины; этого было достаточно для того, чтобы они молча соглашались с его взглядами на предстоящую войну.
   Молодой человек решил, что советник и его поклонники попросту пьяны.
   -- Мне кажется, капитан, что ваши рассуждения не вполне логичны, -- заметил он примиряющим тоном. -- Какую пользу могла бы принести война промышленной стране, как Германия? Деятельность ее расширяется с каждою минутою: каждый новый месяц приносит ей новый рынок, с каждым же новым годом ее коммерческий баланс возрастает в небывалых размерах. ее торговый и военный флот бороздит все океаны, и в мире нет, кажется, порта, где бы немецкие товары не занимали большей части складов. Еще двадцать мирных лет, и немцы должны сделаться хозяевами мировых рынков, победив Англию, свою недавнюю- учительницу, в этой бескровной борьбе. И все это немцы могли бы поставить на карту в борьбе с неопределенным исходом?
   -- Нет, нам нужна эта война в предупреждение будущих, бед, -- с ожесточением настаивал советник. -- Мы окружены врагами, и это не может продолжаться так. Лучше покончить, одним разом. Либо они, либо мы! Германия чувствует себя достаточно сильною, чтобы бросить вызов всему миру. Мы должны положить конец угрожающей позиции России. А если Франция не будет сидеть смирно, тем хуже для нее! Если же еще кто-нибудь... позволит себе выступить против нас, то тем хуже и для него! Когда я ставлю у себя новую машину, то это для того, чтобы заставить ее работать без устали. Наша армия -- лучшая в мире, и надо дать ей дело, чтобы она не обессилила. -- И он добавил еще с тяжеловесною ирониею: -- Нас окружили железным кольцом и собираются задушить. Но у Германии сильная грудь, и ей достаточно напрячься раз хорошенько, чтобы корсет этот лопнул. Надо проснуться самим прежде, чем нас успеют связать во сне. Беда тому, кто встретится с нами!
   Денуайе чувствовал потребность возразить на такие нахальные утверждения. Ему не приходилось еще видеть того железного кольца, на которое жаловались немцы. Единственное, в чем провинились другие народы, что они не питали доверия к немцам и не сидели сложа руки пред лицом Германии с ее тщеславными замыслами. Они просто готовились к защите от почти несомненного нападения, желая сохранить собственное достоинство, постоянно оскорбляемое неслыханными претензиями Германии.
    -- Разве вы не согласны с тем, что защищаться должны другие народы и что воплощением мировой опасности являетесь вы сами? -- спросил он.
   До руки его дотронулась снова, как и прежде, невидимая рука, советовавшая ему быть поосторожнее. Но теперь она пожимала его руку сильно, и властно, чувствуя за собою приобретенное право.
   -- О, сеньор! -- нежно вздохнула Берта. -- Как может говорить подобные вещи такой воспитанный молодой...
   Но ей не удалось докончить своих слов, так как супруг перебил ее. Они вышли уже из американских вод, и советник заговорил властным тоном хозяина дома:
   -- Я имел уже честь высказать вам однажды, молодой человек, -- сказал он, подражая ледяному тону представителей дипломатии, -- что вы -- лишь южноамериканец и не знаете Европы.
   О, если бы невидимая, нежная ручка не сдержала в этот момент его порыва! Но, к счастью, прикосновение ее заставило Хулио сохранить спокойствие н даже улыбнуться.
   "Спасибо, капитан", -- произнес он мысленно. -- "Это наибольшее, чем ты можешь отомстить мне".
   На этом и кончилось его общение с советником и его приятелями. Приближаясь с каждым днем все больше и больше к своей родине, эти дельцы освобождались постепенно от подобострастного желания быть услужливыми, свойственного всем им без исключения во время путешествий в новый свет. У них были теперь более серьезные заботы. Телеграф работал без устали. Капитан парохода запирался у себя в каюте вместе с советником, самым важным из своих соотечественников. Приятели последнего забирались в самые укромные -углы для совместных бесед. Даже Берта стала избегать общества Денуайе, улыбаясь ему только издали, и притом больше приятным воспоминаниям, чем действительности.
   Между Лиссабоном и берегами Англии Хулио пришлось поговорить с советником в последний раз. На доске для телеграмм появлялись теперь каждое утро самые тревожные вести, передаваемые по радиотелеграфу. Германская империя готовилась выступить против своих врагов. Денуайе разинул рот от изумления, прочитав последнюю новость: "Триста тысяч революционеров осаждают Париж в настоящий момент. На окраинах города вспыхнули пожары. Возобновились ужасы коммуны".
   -- Но эти немцы совсем с ума спятили! -- воскликнул молодой человек перед этою радиотелеграммою, стоя среди группы любопытных, не менее удивленных, чем он сам. -- О каких это революционерах может быть речь? Какая может быть в Париже революция, если французское правительство вовсе не состоит из реакционеров!
   Но позади него послышался грубый, властный голос, имевший, очевидно, целью положить конец сомнениям собравшихся. Голос этот принадлежал господину советнику.
   -- Молодой человек, эти известия присланы первыми телеграфными агентствами Германии, а Германия не лжет никогда.
   После этого он повернулся к Хулио спиною, и они не виделись больше ни разу.
   На следующее утро (последний день пути) лакей разбудил Денуайе раньше времени.
   -- Herr, поднимитесь-ка на палубу. Увидите красивое зрелище.
   Море было затянуто туманом, но среди этой атмосферы выделялись силуэты, подобные островам, с крепкими башнями и остроконечными минаретами. Острова эти медленно и величественно-зловеще подвигались вперед по густой воде. Хулио насчитал их целых восемнадцать. Издали казалось, будто они заполняют весь океан. Это была английская эскадра, вышедшая в море по приказанию правительства с единственною целью показать свою мощь. Впервые в жизни Денуайе, видя теперь в тумане это дефилирование дредноутов, напоминавших стадо морских чудовищ доисторического периода, отдал себе отчет в истинной мощи Англии. Немецкий пароход прошел между ними, ускорив ход и как бы съежившись. "Можно подумать, что у него нечиста совесть, и он хочет убраться поскорее по добру, по здорову" -- подумал молодой человек. Какой-то пассажир из Южной Америки шутил тут же рядом с одним немцем: "А что, если война уже обвялена между ниши и вами! Что, если нас возьмут в плен!"
   После полудня пароход вошел на Саутгемптонский рейд и сделал все возможное, чтобы уйти оттуда, как можно раньше. Все операции были произведены с головокружительною быстротою. К "Фридриху-Августу" подошло два переполненных парохода, и на палубу его высыпала целая толпа немцев, живущих в Англии и жаждавших очутиться поскорее в Гамбурге. После этого судно отправилось в Ла-Манш с небывалою для этих мест скоростью.
   Пассажиры, столпившиеся у бортов, обсуждали странные встречи на этом морском бульваре, посещаемом обыкновенно лишь мирными торговыми судами. Дымки на горизонте принадлежали французской эскадре, везшей обратно из России президента Пуанкаре, прервавшего свое путешествие из-за тревожных вестей. Далее появилось еще несколько английских судов, сновавших вокруг берегов Англии, точно бдительные, злые собаки. Затем прошло полным ходом, направляясь в Балтийское море, одно русское судно, все белое и блестящее от верхушки мачт до ватерлинии. "Плохо дело! -- заявили пассажиры-американцы. -- Плохо! Дело, кажется, серьезно на этот раз!" И все поглядывали с беспокойством на ближние берега; они выглядели, конечно, прежними, но за ними готовился, может быть, новый период истории.
   "Фридрих-Август" должен был прийти в Булонь в полночь и остаться там до рассвета, чтобы дать пассажирам возможность высадиться на берег с полным комфортом. Однако, он пришел в десять вечера, стал на якоре далеко от порта, и капитан отдал приказание, чтобы все высадились менее, чем в час времени. Ему было необходимо добраться как можно скорее до гамбургского порта. Радиотелеграф работал ведь не для удовольствия публики.
   Высадка на небольшой пароход пассажиров, ехавших в Париж, происходила при свете фонарей, заливавших море бледным светом. Живее, живее! Матросы подгоняли дам, проверявших свой багаж из боязни забыть или потерять что-нибудь. Лакеи тащили детей, как пакеты. В общей спешке исчезла искусственная, медовая любезность немцев. "Экие лакеи! -- подумал Денуайе. -- Воображают, что час торжества пришел и не считают нужным прикидываться дольше..."
   Он скоро очутился тоже на маленьком пароходе, качавшемся на морских волнах против черной, неподвижной стены океанского парохода, испещренного светящимися окошечками. На палубах у борта толпилась публика, махаяна прощанье платками. Хулио узнал издали Берту, но она не увидала его, не зная, на котором он пароходе, и махала рукою только из чувства благодарности к приятным воспоминаниям, терявшимся теперь во мраке моря и ночи. Прощай, советница!
   Расстояние между отходившим океанским судном и мелкими пароходиками, возвращавшимся в порт, становилось все больше и больше. С верхней палубы раздался среди громкого смеха оглушительный голос, словно он только и ожидал этого момента безнаказанности: "До свидания! Скоро увидимся в Париже!" И оркестр, тот самый, что поразил Денуайе тринадцать дней тому назад "Марсельезою", заиграл теперь воинственный марш времен Фридриха Великого.
   Таким образом исчезло во мраке, быстро ускользая, но в то же время с вызывающим видом в надежде на скорую месть, последнее немецкое океанское судно, останавливавшееся у французского берега.
   Это произошло в предыдущую ночь. Не прошло еще и суток, а Хулио казалось уже, будто все эти воспоминания относятся к далекому времени. Будучи склонен по природе к противоречию, он не разделял теперь всеобщего возбуждения. Дерзкие утверждения советника казались ему уже заблуждениями буржуа, вообразившего себя солдатом, а волнение парижан производило на него такое впечатление, точно это было нелепое нервное возбуждение народа, живущего обыкновенно мирно и волнующегося при первом намеке на возможность нарушения своего покоя. Сколько раз возбуждались уже толки про войну, и все-таки конфликт улаживался в последний момент!.. Кроме того, Хулио не хотелось, чтобы была война, так как она нарушала все его планы на будущее, а люди всегда считают логичным и разумным лишь то, что отвечает их эгоистичным желаниям.
   -- Нет, не будет войны, -- повторил он, гуляя теперь взад и вперед по садику. -- Эти люди попросту спятили с ума. Как может начаться война в такое время?
   И, успокоив свои сомнения, он вспомнил о действительности и поглядел на часы. Было уже пять. Маргарита должна была прийти с минуты на минуту. Но время шло, а она все не приходила. Хулио с нетерпением поглядывал на вход в сад, и в конце концов случилось то, что случалось при всех их свиданиях: она явилась совершенно внезапно, словно упав с неба или выросши из-под земли. Легкий кашель, еле слышные шаги и, обернувшись, Хулио чуть не натолкнулся на нее.
   -- Ах, Маргарита! Маргарита!
   Это была она, и тем не менее Хулио узнал ее не сразу. Ему было как-то странно видеть в действительности это лицо, которое волновало его воображение в продолжение трех месяцев, стушевываясь в его памяти все более и более. Но сомнение длилось лишь один миг, и ему сейчас -- же стало казаться, что он находится вне времени и пространства, не ездил никуда и что с их последней встречи прошло лишь несколько часов.
   Маргарита поняла, какой порыв восторга последует за первым возгласом Хулио, и постаралась сдержать его холодным и спокойным видом.
   -- Нет, здесь нельзя, -- сказала она с капризной ужимкою. -- Как жаль, что мы назначили свидание здесь!
   Они уселись было на железных стульях под деревьями, но Маргарита встала почти сейчас же из боязни, как бы не заметили ее с улицы. Многие из ее знакомых бывали в этот час в этих краях из-за близости больших магазинов. Она ушла поэтому с Хулио за стоявший посреди сквера памятник и, усевшись под группою кустов, они стали невидимы для публики, ходившей по тротуару вдоль наружной стороны решетки сада. Но одиночества не было и здесь. В нескольких шагах от них читал газету какой-то полный, близорукий господин; далее болтала за рукодельем группа дам. Какая-то госпожа в рыжем парике прошла с двумя собаками несколько раз мимо влюбленной парочки, многозначительно улыбаясь.
   -- Какая досада! -- простонала Маргарита. -- Нашли же мы место для встречи, нечего сказать!
   Они глядели друг на друга внимательно, словно желая дать себе отчет в перемене, происшедшей в них за это время.
   -- Ты загорел, -- сказала она, -- и выглядишь теперь настоящим морским волком.
   Хулио находил ее еще более красивою, чем прежде, признавая, что обладание ею вполне стоило тех неприятностей, которые вызвали его путешествие в Южную Америку. Она была выше его и очень изящно сложена. "У нее "музыкальная" походка, говорил себе Денуайе, воскресшая в памяти, ее образ. И теперь ему бросилась прежде всего в глаза ритмичность ее свободной, грациозной походки, когда она шла по саду, отыскивая новое место. Черты ее лица не были правильны, но обаятельно пикантны; это было настоящее лицо парижанки. Все, что могло быть изобретено для женской красоты, применялось ею, видимо, с самою большою тщательностью. Маргарита жила всегда только для себя и отказалась от этого лишь в течение последнего года, чтобы посвящать Денуайе несколько часов в день. Элегантная и накрашенная, как дорогая кукла, она мечтала раньше только о том, чтобы быть ходячею картинкою последней моды, и, создав себе теперь внутреннюю жизнь, познала впервые радости и заботы других женщин. Основу этой новой жизни, скрытой под прежнею фривольностью, составлял Денуайе. И вот, когда она воображала уже, что устроила свою жизнь окончательно-светская жизнь с виду и радости любви втайне -- неожиданная катастрофа, вмешательство мужа, о существовании которого оба они забыли, расстроила вдруг их недавнее счастье. И Маргарита, считавшая себя центром мира, воображая, что все должно твориться согласно ее воле и вкусам, больше даже удивилась, чем огорчилась от этой вести.
   -- А ты, так ты находишь меня? -- Продолжала она теперь и, во избежание недоразумения, добавила, глядя на свою широкую юбку. -- Предупреждаю тебя, что мода изменилась. Узких юбок не носят больше. Теперь носят короткие и очень широкие.
   Денуайе пришлось заинтересоваться платьем не менее, чем интересовалась им она сама, и одновременно высказать свое мнение о последнем крике моды и восхвалять красоту Маргариты.
   -- Думал ли ты обо мне постоянно? -- продолжала она. -- Не обманывал ли ты меня? Ни разу, правда? Только не вздумай лгать! Я ведь сейчас узнаю, если ты солжешь.
   -- Я думал все время только о тебе, -- сказал Хулио, кладя руку на сердце, точно он клялся на суде.
   Он произнес эти слова самым правдивым тоном, так как изменяя Маргарите, -- о чем он совсем забыл теперь, -- он ду мал действительно всегда о ней.
   -- Но поговорим лучше о тебе! -- добавил Хулио. -- -Что ты делала это время?
   Он пододвинул к ней стул, как можно ближе и, взяв за руку, сунул палец ей под перчатку. В этом проклятом саду нельзя было позволить себе никакой интимности!.. Приходилось говорить шепотом после трехмесячной разлуки!
   Маргарита оттолкнула дерзкую руку собеседника и спокойно заговорила о своем образе жизни за последние три месяца.
   -- Я жила, как могла, порядочно скучая. Ты ведь знаешь, что я переехала жить к маме, а мама -- человек старого закала и не разделяет наших взглядов. Мы с братом бывали вместе в театре, я ходила к адвокату узнать о ходе моего развода и поторопить с окончанием его... Вот и все.
   -- А что твой муж?
   -- Не будем лучше говорить о нем. Мне очень жаль его, беднягу. Он -- такой хороший, такой корректный человек... Адвокат уверяет, что он делает все необходимое и не чинит никаких препятствий. Говорят, что он не приезжает в Париж, а живет у себя на фабрике. Наш старый дом заперт. Иной раз меня мучит совесть при мысли, что я поступила с ним дурно.
   -- А я что же? -- спросил Хулио, отнимая руку.
   -- Ты прав, -- ответила она, улыбаясь. -- Ты для меня жизнь. Это жестоко, но так уж созданы люди. Мы должны жить, не обращая внимания на то, причиняем ли мы другим зло. Кто хочет быть счастлив, должен быть эгоистом.
   Оба замолчали. Воспоминание о муже подействовало на них, как порыв ледяного ветра. Хулио первый преодолел это чувсьво.
   -- Ты не танцевала все это время ни разу?
   -- Нет, как же можно! Дама, которая начала развод! Я не была в обществе ни разу после твоего отъезда, желая, так сказать, носить траур по тебе. Один только раз мы танцевали танго на семейной вечеринке. Но, Боже, какой это был ужас! Что могло выйти из танго без тебя, маэстро!
   Они снова взялись за руки и улыбнулись. В их памяти встали воспоминания сравнительно недавнего времени -- лишь несколько месяцев тому назад, когда началась их любовь в отелях на Елисейских полях, где соединялось от пяти до семи вечера чаепитие с неизбежным танго.
   Маргарита отогнала от себя этот рой воспоминаний лишь под влиянием одной неотвязной мысли, стушевавшейся только в первые минуты свидания.
   -- Послушай, ты знаешь все. Скажи, будет война или нет? Кругом столько говорят об этом. Тебе не кажется, что все уладится еще благополучно?
   Денуайе разделял ее оптимистическое мнение, не веря в возможность войны. Это было, по его мнению, полнейшею нелепостью.
   -- Я совершенно согласна с тобою. Мы живем не среди дикарей. Мне приходилось встречаться с немцами. Это были все воспитанные, светские люди, думающие несомненно так же, как и мы. Один старый профессор, бывающий у нас в доме, объяснял вчера маме, что войны невозможны в наши времена. Через два месяца не осталось бы почти людей, через три месяца не оказалось бы больше денег для продолжения войны. Не помню, как именно он объяснял, но во всяком случае так наглядно, что приятно было слушать. -- Она задумалась было, стараясь сосредоточить свои мысли на словах профессора, но, испугавшись требовавшегося для этого усилия, добавила уж от себя. -- Ну, представь себе, пожалуйста, войну. Какой ужас! Общественная жизнь замрет, развлечениям и туалетам придет конец, театры закроются. Возможно даже, что не будут изобретаться новые моды. Все дамы будут в трауре. Понимаешь ли ты это? Париж опустеет, этот Париж, которым я так любовалась еще сегодня. Нет, это не может быть. Мы собирались ехать в будущем месяце в Виши из-за мамы, йотом в Биарриц и в один замок на Луаре. Кроме того, у меня идет развод, и наша свадьба может состояться в будущем году. И все наши планы были бы нарушены из-за войны. Нет, это не может быть. Такую ерунду выдумывают только люди, как мой брат и ему подобные, которым снится всегда угроза Германии. Я уверена, что мой муж, занимающийся всегда серьезными и скучным вещами, тоже принадлежит к числу тех, кто считает войну близкою и готовится к ней. Какая нелепость! Согласись со мною, то это нелепость. Я хочу услышать это от тебя.
   Уверения друга успокоили ее, и она переменила тему разговора. Упоминание о возможности брака навело ее на мысль о цели путешествия Хулио. Непродолжительное отсутствие его не дало им возможности переписываться обстоятельно.
   -- Ты добился получения денег? Я так обрадовалась, увидя тебя, что забыла обо многом.
   Хулио заговорил с видом опытного в крупных делах человека. Он привез меньше, чем предполагал, так как в Аргентине происходил как раз экономический кризис. Но и при этих условиях ему удалось собрать сумму в четыреста тысяч франков. У него лежал в бумажнике чек на эту сумму, а в ближайшем времени ему должны были перевести из Аргентины еще. Один господин, его дальний родственник, взялся управлять его делами. Маргариту обрадовало это известие, и она тоже приняла серьезный вид, несмотря на свое легкомыслие.
   -- Деньги великое дело, -- сказала она нравоучительным тоном, -- без них не может быть полного счастья. У тебя четыреста тысяч, да у меня есть кое-что. На это мы сможем прожить... Я забыла сказать, что мой муж собирается вернуть мое приданое. Он сказал это моему брату. К сожалению, дела не позволяют ему вернуть эти деньги так скоро, как ему хотелось бы. Мне ужасно жаль его, бедного... Он такой честный и прямолинейный... Жаль, что он такой малоинтересный человек... -- Но Маргарита снова спохватилась, расхваливая мужа не в меру и, видимо, огорчая этим Хулио, а потому переменила опять тему разговора. -- А что твои все? Ты видал их?
   Денуайе зашел в дом родителей перед тем, как прийти в сад, но зашел тайком и поднялся в бельэтаж большого здания на Avenue Victor Hugo по черной лестнице, как прислуга. Мать его, донья Луиза, прибежала на кухню вся в слезах и стала осыпать его горячими поцелуями, словно думала, что потеряла его навсегда. За нею появилась и Луизита, по прозвищу Чичи, глядевшая всегда на Хулио с симпатией и любопытством, словно рассматривая хорошенько, каков именно гадкий и в то же время очаровательный брат, сбивающий порядочных женщин с пути добродетели. В конце концов, к великому изумлению, Денуайе, явилась еще на кухню, с театральным видом "благородной матери" из трагедии, его тетка Елена, жена немца, жившая обыкновенно в Берлине среди многочисленной семьи.
   -- Она уже месяц в Париже и проведет некоторое время у нас в замке. Похоже на то, что сюда приехал также ее старший сын, мой "ученый" кузен, которого я не видал уже несколько лет.
   Свидание Хулио с родственниками прерывалось несколько раз из страха перед отцом. "Старик дома, осторожно", говорила ему мать каждый раз, как он поднимал голос. И тетка Елена подходила к двери с трагическим видом, словно героиня драмы, решившаяся заколоть тирана, если он переступит порог ее комнаты. Вся семья подчинялась строгой власти дона Марсело Денуайе.
   -- Ох, уж этот старик! -- воскликнул Хулио, говоря про отца. -- Пусть его живет еще много лет, но как тяжел его гнет в семье!
   Мать, не отрывавшая от него глаз, ускорила все-таки конец свидания, испугавшись какого-то шума. "Уйди, отец еще увидит нас и тогда выйдет огромный скандал". И он бежал из родительского дома, провожаемый слезами обеих дам и восторженными взглядами Чичи, которая одновременно гордилась им и немного стыдилась за него.
   Маргарита тоже заговорила о сеньоре Денуайе. Это был, по ее мнению, ужасный старик, человек старого закала, с которым нельзя прийти ни к какому соглашению.
   Оба замолчали после этого, пристально глядя друг на друга. Они высказали все самое важное, касающееся их будущего, но другое, не высказанное еще, светилось робко у них в глазах, готовое облечься в форму слов. Говорить о свой любви они не решались среди окружающей обстановки. Число непрошенных зрителей становилось все больше вокруг них. Дама в рыжем парике проходила мимо них со своими собаками все чаще и чаще, улыбаясь им, точно сообщница. Рядом с господином, читавшим газету, сидел теперь на скамейке другой, и они разговорились о возможности войны. Сад обратился в настоящую улицу. Работницы из мастерских и дамы из магазинов проходили через него, чтобы сократить себе путь. И все прохожие бросали любопытные взгляды на элегантную даму и ее собеседника, сидевших под группою деревьев с искусственно невинным видом.
   -- Какая досада! -- простонала Маргарита. -- Нас увидит здесь кто-нибудь из знакомых.
   Какая-то молодая девушка поглядела на нее пристально, и Маргарите показалось, будто это приказчица одного известного магазина дамских мод. Кроме того, ее мог заметить кто-нибудь из знакомых, встретившихся ей час тому назад в толпе, наводнявшей соседние большие магазины.
   -- Уйдем отсюда, -- продолжала она. -- Не то увидят нас вместе. Можешь себе представить, какие пошли бы сплетни... И как раз теперь, когда свет забыл немного о нас.
   Денуайе запротестовал недовольным тоном. Куда уйти? Париж был мал для них по вине Маргариты, отказывавшейся прийти в единственное место, где они могли быть вполне спокойны за свою безопасность. В любом ином саду, в ресторане, где бы то ни было, они рисковали натолкнуться на кого-нибудь из знакомых. Маргарита соглашалась встречаться только в общественных местах и в то же время боялась любопытства публики. О, если бы она согласилась прийти к нему в мастерскую, связанную в их памяти с такими чудными воспоминаниями!
   -- Нет, к тебе я не приду, -- возразила она поспешно. -- Мне никак не забыть нашего последнего свидания у тебя в мастерской.
   Но Хулио продолжал настаивать, чуя в ее поспешности некоторое колебание. Где могло быть лучше, как не у него на квартире? Кроме того, они собирались же венчаться при первой возможности...
   -- Говорю тебе: нет, -- повторила она. -- Почем знать, может быть, мой муж следит за нами. Подумай, как усложнилось бы дело развода, если бы нас застали у тебя на квартире!
   На этот раз мужа взял под свою защиту Хулио, принявшийся горячо доказывать, что подобное поведение немыслимо при его честном, прямом характере. Инженер примирился со случившимся, считая его непоправимым, и думал теперь лишь о том, как бы пересоздать свою жизнь.
   -- Нет, лучше нам расстаться, -- продолжала она. -- Завтра увидимся опять. Найди какое-нибудь более укромное место для свиданий. Подумай хорошенько: ты умеешь находить исход изо всякого положения.
   Но Хулио нашел уже исход. Они встали и медленно направлялись к улице des Mathurins; Хулио заговорил с самым убедительным красноречием. До завтра долго ждать, надо увидеться сегодня. Стоило только подозвать автомобиль; несколько минут езды, и они попадут в полное одиночество, вернутся к чудному прошлому в той самой мастерской, где протекли лучшие их часы любви.
   -- Нет, -- произнесла Маргарита слабым голосом, тратя на сопротивление последние силы. -- Кроме того, у тебя живет этот испанец, твой секретарь. Мне было бы ужасно стыдно встретиться с ним.
   Хулио расхохотался. Архенсола! Разве мог быть препятствием этот товарищ, знавший все его прошлое? Если он окажется дома, когда они приедут, то уйдет немедленно. Хулио просил его не раз уйти из мастерской, чтобы он не мешал; да и сам он был настолько тактичен, что предвидел то, что может случиться. Очевидно, он ушел из дому и на этот раз, догадавшись о возможности ее приезда.
   Маргарита, замолчала, словно чувствуя себя побежденною. Денуайе тоже замолчал, толкуя ее молчание в благоприятном для себя смысле. Они вышли из сада, и она тревожно оглядывалась по сторонам из страха, что ее увидят в обществе любовника. Ей хотелось скрыться куда-нибудь поскорее, и она действительно увидала вдруг перед собою дверцу автомобиля, открытую рукою ее спутника.
   -- Садись, -- сказал Хулио повелительным тоном.
   И Маргарита села поспешно, стремясь укрыться от взоров публики, как можно скорее. Экипаж покатился полным ходом. Маргарита сейчас же спустила занавеску у своего окна. Но не успела она сделать этого и повернуть голову, как почувствовала на своей шее горячий поцелуй.
   -- Нет, здесь не надо, -- сказала она тоном мольбы. -- Мы должны вести себя прилично.
   И когда он, не слушая ее просьбы, продолжал настаивать на своем, среди громкого треска мотора послышался голос Маргариты:
   -- Ты серьезно думаешь, что не будет войны? Мы сможем венчаться? Скажи это еще раз. Я хочу, чтобы ты успокоил меня... хочу услышать это от тебя.

II.
Центавр Мадариага

   Марсело Денуайе было в 1870 году девятнадцать лет. Он родился в окрестностях Парижа и был единственным сыном. Отец его был мелкий подрядчик и семья жила, хотя скромно, но в довольстве. Подрядчику захотелось сделать из сына архитектора, и Марсело начал уже готовиться к этой специальности, когда отец умер внезапно, оставив дела в довольно запутанном состоянии. Мать и сын дошли в течение нескольких месяцев до полного разорения, отказались ото всех удобств буржуазной жизни и стали жить, как простые рабочие.
   Когда Марсело пришлось выбирать в четырнадцать лет специальность, он сделался скульптором, так как эта деятельность отвечала вкусам, развитым в нем занятиями последнего времени, прерванными из-за смерти отца. Мать уехала к родным в провинцию. Марсело стал быстро совершенствоваться в своем деле и помогать владельцу мастерской во всех его крупных работах в провинции. Первые вести о войне с Пруссией застали его в Марселе, где он декорировал театр.
   Марсело ненавидел империю во Франции, как и вся молодежь его поколения. Немалое влияние имели на него также старые рабочие, участвовавшие в революции 48-го года и живо помнившие переворот 2-го декабря. Однажды он увидел на улицах Марселя манифестацию в пользу мира, являвшуюся протестом против правительства.
   Процессия состояла из старых республиканцев -- ярых противников императора, из членов только что организовавшегося Интернационала и из многочисленных испанцев и итальянцев, бежавших с родины вследствие различных восстаний. Один косматый, чахоточный студент нес впереди знамя. "Мы желаем мира, мира для объединения всех народов", -- пели манифестанты. Но благородные желания редко находят отклик на земле, так как судьбе нравится оставлять их без удовлетворения. Не успели сторонники мира добраться до Cannebiere со своим пением и знаменем, как им вышла навстречу война. Накануне этого дня прибыли из Алжира зуавы для усиления войск на границе, и эти ветераны, привыкшие к колониальной жизни, сочли необходимым реагировать на манифестации: кто штыками, кто кожаными поясами. "Да здравствует война!" И на манифестантов посыпался целый поток ударов. Марсело видел своими глазами, как студент, только что призывавший к миру, упал со своим знаменем под ногами зуавов. Больше он ничего не заметил, так как получил сам несколько ударов ремнем и один легкий укол штыком в плечо, после чего ему пришлось спасаться бегством, как и остальным.
   В этот день проявился впервые его характер: упорный, гордый, раздражительный до крайности при виде препятствия. Воспоминание о полученных в свалке ударах приводило его в такое бешенство, точно это требовало отмщения. Долой войну! Не имея возможности протестовать иначе, он решил покинуть свою родину. Ему предстояло быть призванным на военную службу через несколько месяцев. Так вот пусть император устраивается без него, как желает; он отказывается от чести служить ему. Некоторые колебания явились у него при мысли о матери. Но провинциальные родственники не покинут ее ни в каком случае, и сам он намеревался работать много и посыпать ей деньги. Почем знать? Может быть, его ждет по ту сторону моря крупное богатство!.. Прощай, Франция!
   Маленькие сбережения дали ему возможность выехать из Франции, при содействии одного корыстолюбивого комиссионера, предоставившего ему без предъявления бумаг на выбор один из трех пароходов: один из них шел в Египет, другой -- в Австралию, третий -- в Монтевидео и Буэнос-Айрес.. Который выбрать? Вспомнив юношеское чтение, Денуайе решил спросить совета у ветра н поехать по тому направлению, какое он укажет. Но ветер дул в этот день с моря на берег во Францию. Денуайе пробовал было тогда бросить кверху монету и посмотреть, на какую сторону она упадет, а в конце концов решил выехать на том судне, которое выйдет раньше. Только очутившись со своим скромным багажем на палубе готового к отходу судна, он поинтересовался узнать цель его пути. "В Рио де-Ла-Плата!" Денуайе встретил эти слова жестом фаталиста. Ладно, сойдет и Южная Америка! Он не имел ничего против этой страны, зная о ней немного по объявлениям, изображавшим табуны вольных лошадей, голых индейцев с перьями и косматых гаучо, размахивающих над головою своими лассо.
   Миллионер Денуайе часто вспоминал свое путешествие в Америку: сорок три дня пути на маленьком, старом пароходе, стонавшем при малейшем волнении и останавливавшемся посреди океана четыре раза из-за порчи машины. В Монтевидео до него дошли вести о несчастьях родины и о падении империи, и ему стало стыдно при мысли о том, что французский народ взял управление в свои руки, упорно защищается в стенах Парижа, а он-то бежал с родины!.. Однако, по прошествии нескольких месяцев исход коммуны успокоил его совесть. Гнев за военные неудачи и среда, где он жил, непременно толкнули бы его на протест, и его расстреляли бы или сослали в колонию, как многих из его прежних друзей. Оп похвалил себя поэтому за сделанное и перестал думать о делах родины. Необходимость зарабатывать себе на пропитание в чужой стране, язык которой становился понемногу понятен ему, побудила его заняться исключительно самим собою; он стал работать на самых разнообразных поприщах, чувствуя себя таким сильным, каким он не был никогда в старом свете. "Я гожусь для всего, -- говорил он, -- если только мне дадут время упражняться". Он служил даже в армии (он-то, бежавший с родины из-за нежелания взять в руки ружье) и был ранен в одном из многочисленных сражений между белыми и цветными.
   В Буэнос-Айресе ему пришлось приняться опять за скульптурные работы. Город менял как раз тогда свой облик, перестав раз на всегда быть большою деревнею, и Денуайе провел несколько лет, украшая фасады и залы. Но в конце концов он бросил эту работу, могущую доставить ему лишь небольшое состояние. Он приехал ведь в новый свет для того, чтобы разбогатеть, как другие, и начал поэтому снова жизнь, полную приключений, вдали от города, стараясь вырвать деньги из недр девственной природы. Сначала он попробовал разводить плантации в северных лесах Аргентины, но саранча погубила их целиком в несколько часов. Затем он стал торговать скотом, гоняя через снежные Анды в Чили и в Боливию целые стада мулов и молодых быков с помощью двух только пастухов. Но и тут он то считал себя близким к богатству, то терял все разом из-за неудачной спекуляции. В один из таких периодов неудачи, уже тридцати лет от роду, он поступил на службу к богатому скотоводу Хулио Мадариага. Это был миллионер-bcgfyец, приехавший в Аргентину в ранней юности и наживший себе крупное состояние. Его называли обыкновенно галициею [Галиция -- одна из северных провинций Испании] Мадариага за его национальность, хотя он был на самом деле уроженцем Кастилии. Местные крестьяне называли его с уважением доном Мадариага.
   -- Знаете, что, приятель, -- сказал он однажды Денуайе, будучи в виде исключения в хорошем настроении: -- вам живется, видно, несладко. Недостаток денег чуется издали. К чему вам жить непременно этою собачьею жизнью? Послушайтесь меня, оставайтесь лучше здесь. Я старюсь, и мне нужен верный человек.
   Когда француз решил остаться у дона Мадариага, соседние помещики стали останавливать его на дороге, предрекая ему всевозможные несчастья.
   -- Смотрите, недолго вы проживете у него. Дона Мадариага никто не может выносить долго. Мы потеряли уже счет всем его управляющим. Такого человека надо либо убить, либо предоставить самому себе.
   Денуайе вскоре убедился в том, что в этих наговорах безусловно заключается доля правды. У Мадариага был невыносимый характер, но в то же время он чувствовал к французу некоторую симпатию и старался по возможности не отравлять ему жизнь в минуты раздражения.
   -- Молодец парень, -- говорил он, словно оправдываясь в отдаваемом Денуайе предпочтении перед другими: -- он нравится мне своею серьезностью... Такие люди в моем вкусе.
   Денуайе и сам не знал хорошенько, в чем состоит его серьезность, пришедшаяся столь по вкусу хозяину; но в то же время он гордился втайне тем, что хозяин, грубый со всеми, даже со своею собственною семьею, принимал в разговоре с ним лишь властный отеческий тон.
   Семья его состояла из жены мисиа Петроны и двух взрослых дочерей, окончивших пансион в Буэнос-Айресе, но вернувшихся в значительной степени к прежнему малокультурному состоянию по приезде домой. Состояние его было очень велико. Он жил вне города с самого приезда в Америку, когда белые люди не решались еще селиться далеко от городов из страха перед дикими индейцами. Первые деньги он нажил, как странствующий торговец, развозя товары в тележке по мелким крепостям. Он убил на своем веку нескольких индейцев, сам был ранен ими дважды, жил некоторое время в плену и кончил тем, что подружился с одним касиком. Скопив немного денег, он стал покупать земли, ненужные никому из-за неуверенности в завтрашнем дне, и занялся скотоводством, защищая свои стада с ружьем в руке от грабителей-индейцев. Вскоре после этого он женился на одной молодой метиске, ходившей обыкновенно босиком, но получившей от родителей землю, настолько крупную, что объехать ее можно было лишь в несколько дней. Позднее, когда правительство оттеснило индейцев к границе и стало распродавать очищенные от них земли (считая актом патриотического самоотречения всякое приобретение их частными лицами), Мадариага стал покупать их без конца по самым незначительным ценам и на очень выгодных условиях. Приобретение земель и разведение скота стало целью его жизни. Временами, галопируя вместе с Денуайе по своим бесконечным лугам, он высказывал ему свое гордое чувство удовлетворения.
   -- Скажите-ка, приятель: говорят, к северу от вашей родины есть государства приблизительно величиною с мое имение? Правда ли это?
   Француз отвечал утвердительно. Имение Мадариага было крупнее многих герцогств и княжеств. Это приводило помещика в хорошее настроение.
   -- В таком случае я мог бы, пожалуй, объявить себя королем. Представьте себе: дон Мадариага Первый. Беда только, что я был бы одновременно и последним, так как моя баба не дает мне сына.
   Слава о его огромных землях и неисчислимых стадах дошла и до Буэнос-Айреса. Все в государстве знали Мадариага по имени, хотя весьма немногие видели его лично. Он не обращал на себя внимания в столице, так как выглядел настоящим жителем деревни, носил деревенскую обувь и пончо ), закрученный, точно шейный платок, а над пончо вызывающе торчали концы галстуха -- орудия пытки, навязанного ему для приличия дочерьми.
   Однажды он вошел в контору самого крупного негоцианта в городе.
   -- Сеньор, я слыхал, что вам нужны молодые быки для отправки в Европу, и пришел предложить вам партию для продажи.
   Негоциант поглядел на бедного гаучо свысока и направил его было к одному из своих приказчиков, не располагая лично свободным временем для мелких сделок. Но лукавая улыбка пришельца возбудила его любопытство.
   -- А сколько быков могли бы вы продать мне, дядюшка?
   -- Тысяч тридцать, сеньор.
   Важный негоциант сразу понял, в чем дело. Он встал и почтительно предложил пришельцу кресло.
   -- Вы, очевидно, сеньор Мадариага.
   -- Он самый. Готов служить вам.
   Этот момент был самый счастливый в его жизни. Всюду в банках, как только он называл свое имя, к нему немедленно выходил сам директор.
   Работникам, живущим на его землях, приходилось очень, тяжело от его неровного характера, но к жестокости и раздражительности его примешивалось и некоторое добродушие. То он приходил в бешенство оттого, что работник слишком медленно ставил ему забор, то наоборот говорил с добродушною улыбкою о значительной сумме, которую ему приходилось уплатить за разорившегося знакомого, попросившего в свое время поручиться за него. "Бедный, ему приходится хуже, чем мне".
   Находя на дороге кости зарезанной овцы, он приходил в. невероятную ярость, но вовсе не из-за съеденного мяса. "Голод не знает законов, и мясо создано Богом для того, чтобы его ели. Но пусть оставляют по крайней мере шкуру! Все это из-за отсутствия веры и добрых Нравов у людей!" Вскоре после этого грабители унесли у него мясо трех коров, но оставили шкуры на самом виду, и он говорил с довольною улыбкою: "Вот такие люди нравятся мне; они честны и никому не делают вреда".
   Этот неутомимый центавр неустанно работал над заселением своих земель. Он был деспотичен и обладал такою же способностью производить потомство, как его соотечественники, покорившие новый свет и очистившие несколько веков тому назад кровь туземного населения. Подобно испанским завоевателям, он питал большую склонность к смуглым туземным красавицам с косыми глазами и жесткими волосами. Когда он оставлял вдруг Денуайе при объезде лугов и галопировал в ближайший поселок, тот говорил себе мысленно с лукавою улыбкою: "Поехал за новым работником, который будет служить ему через пятнадцать лет".
   Почти каждый год являлась издали к Мадариага с таинственным видом какая-нибудь женщина, грязная и растрепанная, ведя за руку смуглого малыша с черными, как уголь, глазами. Она просила разрешения поговорить с хозяином и, очутившись в его присутствии, напоминала ему про какую-нибудь поездку лет десять-двенадцать тому назад для покупки партии скота.
   -- Помните, хозяин, как вы ночевали у меня в доме, когда река выступила из берегов?
   Но хозяин ничего не помнил. Только смутный инстинкт подсказывал ему, что женщина говорит правду.
   -- Ну, и что же?
   -- Хозяин, вот он... Пусть растет лучше около вас, чем в другом месте.
   И она указывала на смуглого малыша. Еще один, да притом представленный ему до того просто, безо всяких церемоний!.. "Все это из-за отсутствия веры и добрых нравов у людей!" И Мадариага высказывал вдруг сомнение в правдивости слов ее. Почему же этот ребенок непременно его сын? Но сомнения его продолжались недолго.
   -- Если так, то сведи его к остальным.
   Мать уходила тогда спокойно, зная, что будущее сына обеспечено, так как этот человек был щедр не только на тумаки, но и на милости. В конце концов на долю ребенка должен был, несомненно, выпасть клочок земли и партия овец.
   Подобные случаи усыновления вызывали вначале протест мисиа Петроны, не позволявшей себе вообще никаких противоречий мужу. Но центавр немедленно заставил ее замолчать раз навсегда.
   -- И ты смеешь еще разговаривать, когда сумела дать мне только дочерей? Да как тебе не стыдно!
   Та же рука, которая небрежно вынимала из кармана скомканные кредитные билеты и раздавала их направо и налево безо всякого счета, прибегала одновременно и к хлысту, предназначавшемуся для лошадей, но употреблявшемуся в минуты гнева и для работников.
   -- Я бью тебя, потому что могу, -- говорил Мадариага в свое оправдание, когда успокаивался после вспышки гнева.
   Но однажды работник, получивший удар хлыстом, отступил на шаг назад и выхватил из-за пояса нож.
    -- Меня нельзя бить, хозяин... Я не здешний... Я из Корриентес...
   Хозяин так и застыл с хлыстом в руке.
   -- Ты, правда, не здешний? В таком случае ты прав: я не могу бить тебя. На, получай пять песос.
   Когда Денуайе поступил к нему на службу, Мадариага не знал счету тем, кого он имел право бить по старинному обычаю. Их было так много, что он часто путал: кого можно, кого нельзя.
   Француз сплошь и рядом приходил в восторг от опытного глаза хозяина в делах. Ему было достаточно поглядеть несколько минут на стадо в несколько тысяч голов, чтобы определить их точное число. Он галопировал с равнодушным видом вокруг огромного стада рогатого скота и приказывал вдруг отделить нескольких животных, заметив, что они больны. С таким покупателем, как Мадариага, продавцы должны были отказаться ото всяких хитростей.
   Его спокойствие в неудачах было тоже поразительно. Засуха усеивала, например, его луга падшим скотом, и они становились похожими на оставленное войсками поле сражения. Повсюду валялись черные массы, а над ними кружились в воздухе вороны, слетевшиеся изо всех окрестностей. Другой раз неожиданное понижение температуры воздуха тоже покрывало землю трупами, по десять, по пятнадцать тысяч и даже больше зараз...
   -- Что поделать! -- говорил Мадариага покорно, -- Без подобных несчастий земля была бы настоящим раем... Теперь важно только спасти шкуры.
   Он отчаянно ругался, говоря про новые нравы бедных людей гордых эмигрантов из Европы, так как они не доставляли ему достаточно рабочих рук для сдирания шкур со скота, и целые тысячи шкур погибали таким образом. Кости белели на земле, словно снежные ухабы. Дети работников насаживали на заборные столбы черепа коров с изогнутыми рогами.
   -- К счастью, осталась земля, -- говорил помещик.
   Он галопировал по своим огромным лугам, зеленевшим снова под первыми дождями; изо всех помещиков он первый заменил природные травы девственных земель специально пригодными для скота. Где мог пастись раньше один бык, паслось теперь трое. "Стол накрыт, надо приглашать новых гостей", -- говорил Мадариага весело и покупал по баснословно низким ценам скот, умиравший с голоду в соседних поместьях и быстро жиревший на его тучных лугах.
   В один прекрасный день Денуайе спас ему жизнь. Мадариага поднял хлыст на одного работника, недавно поступившего к нему на службу; и тот набросился на него за это с ножом. Мадариага защищался ударами хлыста, уверенный, однако, в том, что получит сейчас смертельный удар, когда подоспел на помощь француз и, выхватив свой револьвер, обезоружил и смял нападающего.
   -- Спасибо, голубчик, -- сказал помещик растроганным тоном. -- Ты -- настоящий мужчина. С сегодняшнего дня... я буду говорить тебе ты.
   Денуайе не мог понять, каким образом обращение на ты может служить ему наградою. Странный человек был этот Мадариага!.. Однако, жить стало Денуайе лучше после этого. Он перестал обедать в здании, где была устроена контора, так как хозяин властно потребовал, чтобы он сидел впредь всегда за его столом. Отсюда и вышло, что Денуайе вошел в семью Мадариага.
   Супруга его молчала всегда в присутствии мужа. Она вставала на рассвете, чтобы присмотреть за чаепитием работников, покрикивала на ленивых и болтливых девушек, охотно исчезавших в соседних аллеях, и проявляла на кухне, и на дворе власть настоящей хозяйки. Но стоило ей услышать голос мужа, как она точно съеживалась и умолкала из страха и уважения. Садясь за стол, она глядела на мужа своими круглыми и неподвижными, как у совы, глазами, выражавшими полную покорность. Денуайе решил в конце концов, что к ее немому восхищению примешивалась значительная доля удивления перед энергией, с которою помещик создавал, несмотря на шестидесятилетий возраст, новых работников для своих земель.
   Обе дочери -- Луиза и Елена -- встретили с восторгом нового человека, оживившего их однообразные разговоры за столом, часто прерываемые гневными вспышками отца. Кроме того, Денуайе был родом из Парижа. "О, Париж!" -- вздыхала Елена, младшая сестра, закатывая глаза к небу. Обе они советовались с Денуайе в отношении туалетов каждый раз, как заказывали что-нибудь, в Буэнос-Айресе.
   Внутреннее убранство дома носило отпечаток различных вкусов двух поколений. У дочерей была гостиная с роскошною мебелью (стоявшею у треснувших стен) и дорогими, но никогда не зажигавшимися лампами. Отец нарушал тон этой комнаты, содержавшейся дочерьми в полном порядке. Ковры бледнели, казалось, под грязными следами, оставляемыми сапогами центавра. На золоченом столике валялся его хлыст. Образцы маиса лежали на шелковом диване, куда барышни садились лишь с некоторым страхом, словно боясь сломать его. У двери в столовую стояли весы, и Мадариага пришел в негодование, когда дочери попросили разрешения отправить их в контору. Он-де не собирается делать целое путешествие каждый раз, как явится надобность проверить вес какой-нибудь шкуры... В имении появился рояль, и Елена проводила за ним целые часы, разыгрывая этюды с поразительным упорством. "Черт возьми! Если бы играла по крайней мере хоту или перикон!" И отец уходил после обеда спать на своем пончо под ближайшими эвкалиптами.
   Эта младшая дочь, прозванная им мечтательницею, служила постоянным объектом его гнева и насмешек. Откуда явились у нее вкусы, несвойственные ни ему самому, ни его жене? На рояле лежали целые груды нот, а в углу гостиной стояло несколько ящиков из под консервов, обращенных местным столяром" в шкафы и набитых книгами.
   -- Погляди-ка, голубчик, -- говорил Мадариага. -- Все стихи и романы. Сплошная ерунда.
   У него была своя библиотека, имевшая больше значения и занимавшая меньше места. В его кабинете стоял небольшой шкафчик с купчими и разными другими бумагами, при виде которых глаза помещика загорались гордостью.
   -- Слушай внимательно и услышишь много чудесного, -- объявлял помещик Денуайе, вынимая одну из папок с бумагами...
   Это была история знаменитых животных, выписанных в имение для улучшения пород скота, генеалогическое древо, документы о высоком происхождении всех родовитых животных в имении. Мадариага читал эти бумаги всегда сам, не позволяя никому из семьи даже дотрагиваться до них. И надвинув на нос очки, он разбирал по слогам историю каждого животного-героя. "Бриллиант III, внук Бриллианта I, принадлежавшего королю Англии, и сын Бриллианта II, получавшего премии на всех конкурсах". Его Бриллиант обошелся ему во много тысяч, но зато наилучшие лошади в имении, продававшиеся по огромным ценам, были все его потомками.
   -- Он был умнее многих людей; только говорить не умел. Это том самый, что стоит набальзамированный у двери в гостиную. Девочкам хочется, чтобы я убрал его оттуда. Пусть попробуют только дотронуться до него!.. Я уберу тогда их самих.
   Затем он читал историю целой династии быков, все с именами собственными и римскою цифрою, точно коронованные особы. Это были животные, приобретенные упрямым помещиком на английских рынках. Ему никогда не приходилось бывать в Англии, но он пользовался телеграфом, чтобы сражаться помощью фунтов стерлингов вместо оружия с англичанами, желавшими сохранить такие чудесные экземпляры для своей родины. Благодаря этим производителям, сделавшим переезд через океан со всеми удобствами пассажира-миллионера, Мадариага имел возможность посылать в Буэнос-Айрес на выставки быков, величиною со слонов -- целые громады мяса.
   -- Это вот уже кое-что! Неправда ли, голубчик? Это будет получше всяких картин с луною, озерами, любовью и всякою ерундою, что моя мечтательница вешает на стену, разводя только пыль.
   И он указывал на почетные дипломы, украшавшие его кабинет, на бронзовые кубки и другие трофеи, полученные на конкурсах детьми родовитых предков.
   Старшая дочь Луиза или иначе Чича пользовалась большим уважением отца. "Это вторая мать, -- говорил он: -- такая же добрая и работящая, как она, только куда благороднее". Денуайе вполне соглашался с его мнением относительно благородства и считал даже это выражение слишком слабым; он также никак не мог согласиться с тем, что между этою бледною, скромною девушкою с черными глазами и детски-лукавою улыбкою и ее почтенною матроною -- матерью существовало какое-либо сходство.
   Много радостей доставляла всегда Чиче воскресная обедня в церкви на некотором расстоянии от имения, где она сталкивалась с новыми людьми. Хозяйка и дочери, одетые по последней моде, в туалетах, выписанных из Европы через магазины в Буэнос-Айресе, ехали в экипаже, запряженном четверкой лошадей. Денуайе ездил обыкновенно с ними по просьбе Чили и правил вместо кучера. Мадариага не сопровождал семьи, предпочитая объезжать свои луга в одиночестве. Он был очень набожен, но пожертвовал несколько тысяч на постройку соседней церкви и не считал себя обязанным подчиняться тем же традициям, как другие люди.
   За завтраком после обедни дочери обсуждали качества и недостатки молодежи из соседних имений и поселков, останавливавшейся у входа в церковь, чтобы поглядеть на них.
   -- Не делайте себе иллюзий, девочки, -- говорил отец. -- Вы воображаете, что на вас заглядываются за красоту? Этим негодяям нужны только деньги старика Мадариага, а стоит им получить их, как они начнут угощать вас палкою каждый день.
   В имение приезжало обыкновенно довольно много гостей. Иной раз это была молодежь из окрестностей, являвшаяся к дону Хулио под самыми неправдоподобными предлогами, но пользовавшаяся при этом случаем, чтобы поболтать с Чичею и Еленою. Другой раз приезжали молодые люди из Буэнос-Айреса, просившие разрешения переночевать в имении якобы проездом дальше. Дон Мадариага ворчал неизменно при подобных посещениях.
   -- Еще один чертов сын! Приехал за деньгами испанца! Если не уберется скоро по добру по здорову... угощу его здоровыми тумаками.
   Но претендент торопился убраться и сам, оробев от безмолвного гнева хозяина. И даже когда гости перестали являться в имение, Мадариага не стал разговорчивее и ходил всегда рассеянный; все в семье, включая Денуайе, трепетали перед его безмолвною фигурою. Он ел теперь всегда надутый, опустив голову, подымал вдруг глаза, чтобы взглянуть на Чичу, и переводил их сперва на Денуайе, потом на жену, словно требуя у нее отчета.
   Мечтательница не существовала для него. В лучшем случае он удостаивал ее насмешливого взгляда, когда она стояла под вечер у двери, любуясь алым от заката солнца небом.
   Денуайе служил у Мадариага уже пять лет, когда явился однажды в кабинет к хозяину с резкостью человека, принявшего непоколебимое решение.
   -- Дон Хулио, я ухожу от вас и прошу дать мне расчет.
   Мадариага поглядел на него насмешливо. Он уходит? А почему? Но расспросы не привели ни к чему. Француз путался в своих объяснениях.
   -- Я ухожу, я должен уйти.
   -- Ах, негодяй! Ах, лицемер! -- закричал помещик громовым голосом. Но Денуайе не моргнул глазом от этого оскорбления; ему приходилось часто слышать от хозяина эти слова, когда тот рассказывал что-нибудь забавное или торговался с покупателями. -- Ах, ты, негодяй! Лицемер! Ты думаешь, я не знаю, почему ты уходишь? Ты воображаешь, что старик Мадариага не заметил сладких взглядов между тобой и тихоней дочерью, когда вы гуляли под руку на глазах у моей бедной бабы, ничего не замечающей?.. Молодец-парень! Забираешь себе разом половину денег испанца и можешь хвастаться, что разбогател в Америке.
   И громко выкрикивая эти слова, он схватил хлыст и стал похлестывать им своего управляющего по животу, неизвестно -- шутки ради или серьезно.
   -- Потому-то я и ухожу от вас, -- сказал Денуайе надменно. -- Я знаю, что это нелепая любовь, и хочу уйти.
   -- Ах, сеньор уходит! -- продолжал кричать помещик. -- Сеньор воображает, что может делать здесь то, что ему нравится. Нет, извините. Здесь только один хозяин -- старик Мадариага и я приказываю тебе остаться... Ох, уж эти мне женщины! Только и делают, что портят отношения между мужчинами. Жаль, что мы не можем обходиться совсем без них!..
   Он сделал молча несколько шагов по комнате, как будто последние слова навели его на мысль о чем-то далеком, совсем непохожем на все сказанное до сих пор. Денуайе с беспокойством смотрел на хлыст в его правой руке. Что, если ему придет в голову отхлестать его, как простого работника? Он обдумывал уже, какой исход выбрать: оказать ли противодействие человеку, относившемуся к нему всегда с расположением, или прибегнуть к бегству, воспользовавшись моментом, когда помещик повернется к нему спиною. Но тот остановился вдруг перед ним.
   -- Так ты любишь ее действительно... действительно? -- спросил Мадариага. -- Ты уверен в том, что она любит тебя? Обдумай все хорошенько, потому что в любви люди часто бывают слепы и ошибаются. Я тоже, когда женился, сходил с ума по своей бабе. Вы, правда, любите друг друга? Ну, так ладно, бери ее себе, чертов сын, раз кто-нибудь должен все равно взять ее рано или поздно, и пусть не оставит тебя без сыновей по примеру матери. Посмотрим, наполнишь ли ты мне дом внучатами. -- И словно считая необходимым объяснить свой поступок, он добавил: -- Я делаю все это, потому что люблю тебя; а люблю я тебя, потому что ты -- человек серьезный.
   Француз снова не понял его, спрашивая себя мысленно, в чем же состоит его серьезность.
   Женясь на дочери Мадариага, Денуайе много думал о матери. О, если бы бедная старушка могла увидеть, как улыбнулась ему судьба! Но мать его умерла за год до этого, считая сына страшно богатым человеком, так как он посылал ей из своего жалованья более трехсот франков в месяц.
   Вступление Денуайе в семью Мадариага привело к тому, что хозяин стал заниматься делами с меньшим интересом, чем прежде. Город привлекал его неизведанными еще прелестями, и он стал отзываться пренебрежительно о деревенских женщинах, внушавших ему теперь отвращение, нося с наивною гордостью платье, сшитое столичным портным. Когда Елена просила взять и ее в Буэнос-Айрес, он отказывал всегда, уверяя, что у него много дела там. "Поедешь позже с матерью".
   Судьба имения и скота не внушала ему спасений, так как состояние его находилось в надежных руках.
    -- Это серьезный человек, -- говорил он за обеденным столом в кругу семьи. -- Он -- такой же серьезный, как я... и не даст никому взять верх над собою.
   Француз понял тут наконец, что, называя его серьезным человеком, Мадариага говорил про его сильный характер. По собственному признанию Мадариага почуял в Денуайе такой же характер, как у него самого, только, может быть, более твердый, но зато и более ровный. Поэтому-то и относился он к нему всегда с исключительным расположением, понимая, что столкновение между ними приведет к неизбежному разрыву. Единственные разногласия происходили между ними из-за расходов, установленных хозяином еще в прежние времена. С тех пор, как делами заведовал зять, все обходилось дешевле и служащие работали усерднее. И все это без окриков, без крепких слов, только силою кратких распоряжений и личного надзора.
   Старик был единственный, противоречивший ему и поддерживавший систему палки, а вслед за этим щедрой награды. К Денуайе часто являлись молодые работники, считавшиеся близкими родственниками помещика.
    -- Старый хозяин приказал выдать мне пять песос.
   Но молодой хозяин отвечал отказом, и вскоре после этого являлся взбешенный Мадариага,, сдерживавший, однако, свой гнев из уважения к зятю.
   -- Я очень люблю тебя, сын мой, но здесь не смеет распоряжаться никто кроме меня. Ах, ты -- иностранец! Все вы одинаковы. Каждый грош едет в чулок и не увидит света Божьего, хотя бы вас распяли на кресте... Я говорил: пять песос? Так, дай ему десять. Я так приказываю и все тут.
   Француз платил, пожимая плечами, а тесть его, довольный успехом, снова уезжал в Буэнос-Айрес. Однажды он вернулся из такой поездки в сопровождении одного молодого немца, знавшего, как он выражался, все и годившегося на все. Зять работал слишком много и Карлу Хартротту было поручено помогать ему по счетоводной части. Денуайе согласился на это и даже почувствовал через несколько дней симпатию к новому служащему. Между ними установились поэтому хорошие отношения несмотря на то, что они принадлежали к двум враждебным нациям.
   Хорошие люди встречаются повсюду, и этот Карл был служащий, достойный уважения; он держался на почтительном расстоянии от равных себе и был непоколебимо тверд и требователен в отношении к подчиненным. Все его умственные способности шли, казалось, на то, чтобы служить и преклоняться перед людьми, стоящими выше его. Стоило только дону Мадариага открыть рот, как немец утвердительно качал головою, вперед соглашаясь с его словами. Если Мадариага отпускал какую-нибудь остроту, Хартротт заливался громким, искусственным смехом. Перед Денуайе он молчал всегда и деятельно работал в служебные и неслужебные часы, вскакивая с места с военною выправкою, когда тот входил в контору. Он был готов делать все решительно и шпионил по собственной инициативе за служащими, донося начальству о их недостатках и небрежности. Подобное усердие было вовсе не по вкусу Денуайе, но он был благодарен ему за это доказательство интереса к делу.
   Старый помещик торжествующе расхваливал свое новое приобретение, требуя похвал и от зятя.
   -- Полезный он парень! Не правда ли? Эти немцы служат нам хорошо, знают много, а стоят мало. И притом: какая дисциплина, какая покорность! Мне неприятно говорить тебе это, потому что ты сам -- иностранец, но вы нажили себе опасных врагов. С такими людьми нелегко справиться.
   Денуайе отвечал равнодушным жестом. Родина их обоих была далеко. Бог знает, увидят ли они ее еще когда-либо! Здесь они были аргентинцами и должны думать о ближайших интересах, не заботясь о прошлом.
   -- Притом еще у них так мало самолюбия, -- продолжал Мадариага насмешливым тоном. -- Всякий такой немец, если служит приказчиком в столице, подметает лавку, стряпает обед, ведет счетную часть, торгует за прилавком, пишет на машинке, переводит с четырех или пяти языков, да еще сопровождает, если нужно, подругу хозяина, словно важную особу... и все это за двадцать пять песос в месяц. Ну, кто способен конкурировать с подобными людьми! Ты, голубчик, такой же, как я... Ты бы лучше умер, чем делать некоторые вещи... Говорю тебе поэтому, что эти немцы прямо-таки страшный народ. Возможно даже, что они не так добры, как кажутся. Стоит только поглядеть, как они обращаются с людьми, стоящими ниже их. Они, может быть, даже только прикидываются такими простодушными и, когда улыбаются, получив тумака, говорят про себя: "Подожди, придет мое время, и я верну тебе три тумака". -- Но потом он как будто раскаялся в своих словах. -- Во всяком случае этот Карл -- славный парень и притом несчастный человек. Он уверяет, что происходит из важной семьи, но кто разберет этих иностранцев, говорят они правду или нет. Все голоштанники делаются по приезде в Америку сыновьями графов и князей.
   Мадариага стал говорит этому человеку "ты" с первого же момента, но не из благодарности, как Денуайе, а для того, чтобы дать ему почувствовать его низкое положение. Он ввел его также в свой дом, но только для того, чтобы давать уроки музыки младшей дочери. Мечтательница не становилась теперь больше в дверях любоваться закатом солнца. Карл приходил по окончании работы в дом хозяина и садился подле Елены, барабанившей на рояле с упорством, достойным лучшего применения. После урока немец пел, аккомпанируя себе на рояле, отрывки из Вагнера, от которых Мадариага принимался дремать в кресле с сигарой в зубах.
   Елена приглядывалась тем временем с возрастающим интересом к певцу. Конечно, он не соответствовал вполне ее мечтаниям и почитался почти, как слуга, этот полный, тяжеловесный, почти рыжий парень с глазами на выкате, выражавшими вечный страх перед начальством. Но после первого впечатления она стала открывать в нем с каждым днем что-нибудь новое: женственную белизну тела, гордо закрученные усы, грациозную осанку верхом на лошади, облик трубадура, когда он пел глуховатым голосом страстные романсы с непонятными ей словами.
   Однажды вечером во время ужина она не смогла удержаться и заговорила с лихорадочным возбуждением человека, сделавшего великое открытие:
   -- Папа, Карл благородного происхождения. Он принадлежит к видной семье.
   Помещик сделал равнодушный жест. Он был занят эти дни другими делами; однако у него явилась в течение вечера потребность излить на кого-нибудь гнев, кипевший в нем со времени последней поездки в Буэнос-Айрес, и он обратился без церемоний к сидевшему за роялем певцу:
   -- Послушай-ка, gringo [-- непонятный. В Ю.-Америке называют всех иностранцев, говорящих на своем языке], что это за ерунду ты рассказывал девочке про твое аристократическое происхождение?
   Карл поднялся для ответа. Под влиянием прерванного пения в его осанке было что-то, напоминавшее Лоэнгрина в тот момент, когда он открывает тайну своей жизни. Отец его был генерал Хартротт, один из генералов войны 1870 года. Император вознаградил его за заслуги, даровав ему дворянство. Один из его дядей был близким советником короля прусского, старшие братья служили в привилегированных полках. Он сам тоже служил раньше в армии в чине лейтенанта.
   Мадариаге надоело все это величие, и он попросту перебил Карла. Что за ерунда! Нашел, кому рассказывать об аристократии у gringo! Сам он уехал из Европы очень давно, погрузился в круговорот демократической жизни в Америке и, хотя считал всякую аристократию анахронизмом, все-таки признавал дворянство своей родины единственным настоящим и достойным уважения. За иностранцами он признавал, правда, преимущество в деле изобретения машин, в судостроительстве, в уменье выращивать лучшие породы скота, но все графы и маркизы их казались ему безусловно фальсифицированными.
   -- Все это выдумки, -- говорил он. -- И дворянства нет на твоей родине, и пяти песос у вас всех вместе не найдется. Если бы у вас было хотя бы столько денег, вы не приезжали бы сюда кормиться и не присылали сюда женщин, которые... да ты и сам знаешь, кто они такие. -- К удивлению Денуайе, немец принял эту отповедь очень покорно и подтвердил последние слова хозяина немым кивком головы. -- Если бы все твои басни про титулы, чины и военную службу были правдой, то к чему бы тебе приезжать сюда? Что ты сотворил там на родине, что тебе пришлось уехать оттуда?
   Карл опустил тогда голову, сконфуженно бормоча что-то непонятное.
   -- Папа, папа! -- взмолилась Елена. Бедняжка! Как унижали его за бедность! И, она почувствовала искреннюю благодарность к зятю за то, что он заговорил тут и взял немца под свою защиту.
   -- Да я же вполне ценю этого человека! -- возразил Мадариага в оправдание себе. -- Меня злят только его соотечественники.
   Когда Денуайе поехал через несколько дней в Буэнос-Айрес, ему стало понятно раздражение старика; он покровительствовал в течение нескольких месяцев одной певице-немке, забытой в Америке итальянскою опереточною труппою. Она и рекомендовала ему Карла, своего несчастного соотечественника, побывавшего уже в нескольких американских государствах и жившего теперь при ней в качестве товарища артиста. Мадариага легкомысленно бросил на нее много тысяч песос. Эта городская жизнь, полная наслаждений, наполняла его душу юношескою радостью до тех пор, пока не открылось, что немка ведет за его спиною самый веселый образ жизни, насмехаясь над ним в обществе своих приятелей. Мадариага пришел тогда в бешенство и распрощался с нею навсегда, пустив в ход руки и переломав мебель.
   Это было его последнее приключение! Мадариага не собирался больше ездить в столицу. Там царила одна ложь! Единственное ценное в мире это -- жизнь в деревне, в кругу семьи и милосердное отношение к бедным. И страшный центавр с нежностью говорил Денуайе об идиллической жизни, чувствуя себя несокрушимо добродетельным в возрасте шестидесяти пяти лет, недоступном никакому искушению.
   После сцены с Карлом он увеличил ему жалованье, прибегнув, по обыкновению, к щедрой награде для предания забвению своей резкости. Одного только он не мог забыть ему -- это его аристократического происхождения, служившего теперь всегда предметом насмешек старика. Знаменитая родня немца напомнила ему генеалогические таблицы скота, выписываемого из Европы для улучшения пород. Немец был для него pedigree [по-английски родословная], и этим прозвищем он и окрестил его отныне.
   Сидя в летние вечера на балконе, Мадариага, наслаждался, как патриарх, окруженный своею семьею. Ночная тишина наполнялась жужжаньем насекомых и кваканьем лягушек. Издалека доносилось пение работников, готовивших себе ужин. Это было время жатвы, и огромные массы эмигрантов поселялись для этой работы в имении.
   Мадариага пережил тяжелые дни войн и восстаний, помня еще последние годы тирании Росас, совпавшие с первыми годами его жизни в Аргентине. Он перечислял все революции, в которых принимал участие, чтобы быть не хуже своих соседей. Но все это прошло и не могло повториться. Теперь настало время мирного труда и довольства.
   -- Вот посмотри, -- говорил он Денуайе, отгоняя от себя дымом сигары кружившийся рой москитов. -- Я -- испанец, ты -- француз, Карл -- немец, мои дочери -- аргентинки, повар -- русский, помощник его -- грек, конюх -- англичанин, девушки на кухне -- кто отсюда, кто из Испании или Италии, а уж среди работников найдутся все народности... И тем не менее все мы живем мирно. В Европе мы, вероятно, передрались бы уже давно, а здесь все мы -- друзья. Это Ноев ковчег. -- "Вероятно, он хочет сказать Вавилонская башня", -- подумал Денуайе, но старик был равнодушен к таким пустякам. -- Мы живем здесь так мирно, -- продолжал он, -- потому что тут нет королей, мало войска и люди думают только о том, как бы лучше устроиться благодаря своей работе; а еще, потому что здесь всего довольно и каждый получает свою долю. О, чтобы это было, если бы долей этих было меньше, чем людей! -- Он задумался немного и добавил потом: -- Как бы то ни было, а надо признать, что здесь живётся спокойнее, чем в старом свете. Люди ценят друг друга по достоинству и дружат, yе спрашивая, кто откуда приехал. Молодежь не ходит стадом убивать других незнакомых им людей, преступление которых состоит в том, что они родились в соседнем государстве... Я признаю, что люди скверные животные. Но здесь у них довольно и хлеба, и земли, чтобы разлечься, и они добры, как сытые собаки. А там в Европе их слишком много, они живут в куче, мешают друг другу, не доедают и бесятся легко. Да здравствует мир и спокойное существование! Где человеку хорошо и ему не грозит смерть за то, чего он даже не понимает, там и есть его истинная родина.
   Мир! По прошествии нескольких дней Денуайе с горечью вспомнил об этой иллюзии старика. В идиллической атмосфере имения разразилась настоящая война.- "Молодой барин, бегите, старый барин схватил нож и собирается убить немца". -- Денуайе выбежал из своего кабинета на этот крик работника. Мадариага гнался с ножом в руке за Карлом, опрокидывая всех, пытавшихся преградить ему дорогу. Одному только Денуайе удалось остановить старика и выхватить у него оружие.
   -- Бесстыжий pedigree! -- орал Мадариага, бледный от негодования, вырываясь из рук зятя. -- Все голоштанники воображают, что достаточно явиться ко мне, чтобы получить моих дочерей и деньги. Выпусти меня, говорю тебе! Выпусти меня. Я хочу убить его.
   Желая добиться своего, он объяснял Денуайе свое поведение. Его он признал зятем, потому что ценил скромных, честных и серьезных людей. Но этот певец -- pedigree со всем своим нахальством! Человек, которого он вытащил... лучше не говорить, откуда... И француз, знавший не хуже тестя, как тот познакомился с Карлом, сделал вид, будто не слышит последних слов.
   Немец удрал, и Мадариага дал ввести себя в дом, грезя отдуть и мечтательницу, и жену за то, что она не видит таких безобразий: он застал свою дочь в момент, когда она держалась с gringo за руку и целовалась с ним в соседнем лесочке.
   -- Это он за деньгами моими приехал! -- рычал Мадариага. -- Хочет, видите ли, разбогатеть поскорее в Америке за счет испанца и прикидывается поэтому таким покорным и благородным человеком... Лицемер! Музыкант!
   И он настойчиво повторил слово музыкант, словно оно служило выражением всего низменного на свете.
   Денуайе удалось. кое-как уговорить старика спокойными, серьезными словами. Мечтательница упала в объятия матери и заперлась в верхнем этаже дома. Зять помог ей уйти от гнева отца, и тем не менее чувствительная Елена проливала обильные слезы при мысли, что все настроены против ее Карла. Жена Денуайе урезонивала тем временем отца в кабинете, пользуясь своим авторитетом серьезной, разумной дочери. Француз отыскал Карла, не вполне оправившегося еще от перенесенного страха, и дал ему лошадь, чтобы немедленно доскакать до ближайшей железнодорожной станции.
   Карл уехал из имения, но оставался один недолгое время... Через несколько дней к нему присоединилась мечтательница...
   Отчаяние Мадариага выразилось не в бурном пароксизме гнева, как опасался его зять. Он впервые увидел теперь слезы старика; старческая бодрость и живость исчезли в нем сразу. За один час Мадариага постарел на десяток лет и обнял Денуайе, как ребенок, орошая его лицо слезами. -- Он отнял ее у нас! Собачий сын... отнял ее у нас...
   На этот раз он не взваливал уже ответственности на жену, а плакал вместе с нею и повторил неоднократно, словно делая публичное признаний.
   -- Это за мои грехи... Все за мои тяжкие грехи...
   Для Денуайе началось тогда трудное время. Беглецы явились к- нему во время приезда его в столицу, умоляя заступиться за них. Мечтательница плакала, уверяя, что один только зять -- самый воспитанный человек в мире -- может спасти ее в создавшемся положении. Карл глядел на него, как верная собака, покорная хозяину. Свидания эти повторялись при каждой поездке Денуайе. в Буэнос-Айрес. По возвращении домой он заставал Мадариагу всегда не в духе; старик молчал и глядел перед собою в одну точку, точно там было что-то невидимое для других людей. "Это наказание, наказание за мои грехи!" -- говорил он вдруг. Воспоминание о первом знакомстве с Карлом до принятия его к себе на службу терзало его, как угрызения совести. Иной раз вечером он приказывал оседлать себе лошадь и мчался галопом в соседнюю деревню, чтобы провести несколько минут в церкви перед образами, оплаченными из его же кармана.
   Но несмотря не его раскаяние Денуайе пришлось много потрудиться чтобы добиться от него чего-нибудь для дочери. Когда француз заговорил о необходимости предпринять нужные шаги, чтобы молодые могли повенчаться, Мадариага не дал ему даже договорить. "Делай, что хочешь, только не говори мне про них".
   Так прошло несколько месяцев. В один прекрасный день Денуайе подошел к тестю с таинственным видом.
   -- У Елены родился сын и его зовут Хулио, как вас.
   -- А ты, никчемный человек, и твоя бесплодная жена живете себе спокойно и не даете мне внучат! Вот поэтому то немцы и одолеют вас со временем. Посуди сам: у этого негодяя есть сын, а у тебя после четырех лет свадьбы... ничего. Мне нужен внук, понимаешь!
   Вскоре после этого умерла его жена. Бедная мисиа Петрона скончалась незаметно, как жила, прося у мужа взглядом прощения за неприятность, причиняемую ее смертью. Елена приехала в имение попрощаться с трупом матери, и Денуайе, содержавший уже больше года ее с мужем тайком от тестя, воспользовался случаем, чтобы умилостивить его.
   -- Хорошо, я прощаю ее, -- сказал помещик после долгого упорства. -- Я делаю это ради бедной покойницы и тебя. Пусть остается в имении и пусть приедет и бесстыжий gringo.
   Но общаться с ними он все-таки не пожелал. Немец должен был служить под начальством Денуайе и жить с женою в служебном здании, словно он не принадлежал к семье. Мадариага не собирался даже разговаривать с ним,
   Однако, не успел тот приехать, как он начал уже называть его на вы, отдавая ему приказания резким голосом, словно чужому. Встречая в доме Елену в обществе старшей сестры, он проходил мимо, не останавливаясь. Тщетно пользовалась она всяким удобным случаем, чтобы совать ему на глаза своего малыша, повторяя громко: "Хулио, Хулио..."
   -- Сын певца- gringo, белый, как козленок, и с льняными волосами! И это должен быть мой внук! Нет, я уж предпочитаю Селедонио...
   И желая выказать протест, он шел в квартиру управляющего и раздавал его ребятам целые пригоршни песос.
   Через семь лет после свадьбы жена Денуайе почувствовала, что будет матерью. У сестры ее было уже трое детей. Но что значили эти дети в сравнении с тем внуком, который должен был родиться?
   -- Это будет мальчик, -- с твердостью говорил он, -- потому что я желаю этого. Его будут звать Хулио, ия хочу, чтобы он походил на мою бедную покойницу. Со времени смерти жены он чувствовал любовь к этой бедной женщине, столько натерпевшейся от него в жизни, и "моя бедная покойница" не сходила у него теперь с языка.
   Желание его исполнилось. Луиза произвела на свет мальчика, получившего имя Хулио; и хотя в его сплюснутом личике было пока мало сходства с бабушкою, глаза и волосы у него были темные, а кожа совсем смуглая. Добро пожаловать! Вот это настоящий внук.
   И в порыве радостного великодушия Мадариага разрешил даже немцу войти в дом и присутствовать на торжественных крестинах ребенка.
   Когда Хулио Денуайе минуло четыре года, дедушка стал объезжать с ним все имение, сажая его перед собою на лошадь и показывая его смуглому населению, как монарх представляет народу своего наследника. Впоследствии, когда внук умел связно говорить, он вел с ним бесконечные разговоры в тени эвкалиптовых деревьев. В старике обнаружился к этому времени заметный упадок умственных способностей. Он не шепелявил еще, но властность его принимала часто ребяческий характер. Даже в излияниях любви он старался нередко противоречить своим близким, чтобы позлить их хорошенько.
   -- Поди сюда, сорванец, -- говорил он внуку. -- Ты -- иностранец.
   Хулио протестовал, словно его оскорбляли. Мать научила его, что он -- аргентинец, а отец велел прибавлять к этому "испанский", чтобы доставить удовольствие дедушке.
   -- Ладно, если ты не иностранец кричи: "Долой Наполеона", -- продолжал дед, оглядываясь по сторонам, не окажется ли по близости Денуайе, которому это должно быть неприятно, по его мнению. Но зять проходил мимо, равнодушно пожимая плечами.
   -- Долой Наполеона! -- кричал Хулио и протягивал немедленно руку, а дед шарил тем временем у себя в карманах.
   Дети Карла -- их было уже четверо -- вертелись с униженным видом на некотором расстоянии от деда, с завистью глядя на его щедрые подарки. Желая доставить ему удовольствие, они подбежали к нему раз, набравшись храбрости, и закричали хором: Долой Наполеона!
   -- Нахалы gringos! -- -заревел старик. -- Этому научил вас, верно, бесстыжий отец. Попробуйте только повторить это еще раз, и я отдую вас хорошенько... Разве можно оскорблять так великого человека!
   Он терпел присутствие этих белокурых внуков, но не позволял им ни малейшей вольности. Денуайе с женою защищали племянников, называя деда несправедливым.
   -- Они, конечно, не виноваты, ноя все-таки не могу любить их, -- говорил старик. -- Все они так похожи на отца й такие белобрысые! Двое старших носят еще вдобавок очки, словно чиновники; они похожи не на людей, а на акул.
   Мадариага никогда не видал акул, но представлял себе их неизвестно почему, с круглыми, стеклянными глазами.
   К восьми годам Хулио был прекрасным наездником. "На лошадь, работник!" -- приказывал дед, и они галопировали вместе по полям, пролетая с быстротою молнии мимо тысячных стад. "Работник" гордился своим прозвищем и покорялся во всем учителю скоро научившему его набрасывать лассо на скот, перескакивать на, маленькой лошадке через колючую проволоку или ямы и спускаться с откоса, часто слетая на этих уроках с лошади.
   -- Ах, ловкий парень! -- говорил дед, гордившийся такими подвигами внука. -- Получай пять песос, подари платок какой-нибудь бабе.
   Ум старика уже настолько ослабел, что он не отдавал себе полного отчета в несоответствии подобных чувств с возрастом внука. И юный наездник поневоле спрашивал себя, кладя деньги в карман, что это за баба и с какой стати он должен делать ей подарок.
   Денуайе пришлось убрать сына из-под влияния дедушки. Тщетно выписывал он для Хулио учителей или посылал его в местную школу. Мадариага похищал внука и исчезал с ним в полях. Отец отдал мальчика, в конце концов, на двенадцатом году в одну большую школу в столице, и старик перенес тогда свою любовь и внимание на сестру Хулио, трехлетнюю девочку, сажая ее перед собою на лошадь и носясь с нею тоже по полям. Все звали девочку Чичи, но дедушка называл ее "работником", как ее брата. Чичи была рослая, здоровая девочка и охотно подчинялась воле деда. Она одевалась мальчиком, ездила верхом, как мужчины, и, желая заслужить от деда "ловкого парня", носила за поясом нож. Оба они носились по полям с восхода до заката солнца, и в девять лет Чичи ловко набрасывала уже лассо на скот.
   Особенно сильно раздражало старика то обстоятельство, что- семья напоминала ему о преклонном возрасте. Советы Денуайе сидеть спокойно дома действовали на него, как оскорбления. Года сделали его еще более дерзким и смелым. Единственное существо, от которого он принимал помощь, была внучка. Когда дети Карла, обратившиеся к этому времени уже в подростков, подбегали, чтобы помочь ему сесть на лошадь, он отгонял их в глубоком негодовании.
   -- Что вы воображаете, что я уже совсем одряхлел? Мне еще не сейчас помирать и кто ждет моей смерти, чтобы забрать себе деньги, должен потерпеть еще немножко.
   Немцу с женою, не допускавшимся к нему близко, приходилось молча терпеть эти намеки. Карл нуждался в покровительстве, и он жил в полном подчинении у Денуайе, пользуясь всяким удобным случаем для выражения ему благодарности. Это был его единственный защитник, и он жаждал получить возможность доказать свою признательность на деле, даже умереть за него, если нужно. Елена искренно восторгалась зятем: "Это самый воспитанный человек в мире." Денуайе был благодарен им за такое отношение, признавая, что немец -- превосходный помощник. Располагая бесконтрольно состоянием семьи, он щедро помогал Карлу без ведома старика и даже дал ему возможность осуществить заветную мечту -- съездить на родину. Немец прожил столько лет в Америке! Самого Денуайе ничуть не влекло в Европу, и тем не менее он решил помочь зятю и дал ему с семьею деньги на путешествие. Старик даже не поинтересовался узнать, откуда взялись у Карла деньги на поездку.
   -- Пусть уезжают и никогда не возвращаются, -- сказал он. радостно.
   Но отсутствие их продолжалось недолго. Они истратили в три месяца ту сумму, которую взяли с собою на год. Карл, сообщивший родственникам о богатстве своей жены, явился на родину под видом миллионера. Елена совсем преобразилась за время поездки и с гордостью рассказывала потом дома о своих родственниках: о бароне, гусарском полковнике, о командире гвардейского полка, о придворном советнике, утверждая, что все государства не стоят ничего в сравнении с родиною мужа. Она принимала теперь даже покровительственный вид, когда хвалила своего зятя -- безусловно хорошего человека, но "низкого происхождения" и при том француза. Карл, наоборот, выказывал ту же покорность, что и раньше, скромно повинуясь во всем зятю, распоряжавшемуся всем состоянием семьи и защищавшему его от страшного старика.
   Супруги оставили двух старших детей в одной из немецких школ, а через несколько лет туда уехали и остальные внуки помещика, не любившего их за "льняные волосы и глаза акулы".
   Старик остался теперь один. У него отняли и второго "работника". Строгая Луиза не могла допустить, чтобы дочь ее росла, как мальчишка, носясь целыми днями верхом и повторяя грубые выражения деда. Ее отдали в один столичный пансион, и монахиням воспитательницам приходилось много работать над своею непокорною воспитанницею.
   Когда Хулио и Чичи возвращались на каникулы домой, дедушка сосредоточивал все свое внимание на внуке, как будто девочка только заменяла брата во время его отсутствия. Денуайе жаловался на беспорядочный образ жизни сына. Хулио кончил уже среднюю школу и вел жизнь студента из богатой семьи, дополняя недостаток присылаемого скупыми родителями содержания разными неосторожными займами. Но Мадариага выступал на защиту внука. -- "Ах, ловкий парень!.." Видя его дома, он любовался его красотою и стройностью, щупал ему руки, чтобы убедиться в крепости мускулов, расспрашивал про ночные кутежи. Ему очень хотелось поехать и самому в Буэнос-Айрес насладиться этою веселою жизнью. Но увы! Ему было теперь не шестнадцать лет, как внуку, а более восьмидесяти.
   -- Поди сюда, сорванец. Расскажи, сколько у тебя детей... У тебя их наверно, уже много.
   -- Папа! -- протестовала Луиза, державшаяся всегда по близости из боязни скверного влияния деда.
   -- Ладно, не приставай, -- кричал тот сердито. -- Я и сам знаю, что говорю.
   Фантазия рисовала ему непременно многочисленное потомство. Он был уже почти слеп, и слабость зрения сопровождалась у него упадком умственных сил. Это старческое слабоумие носило несколько грязный характер, и он выражался так, что либо приводил в негодование, либо смешил всех окружающих.
   -- Ах, ты плут! Какой ты, однако, красавец! -- говорил он, глядя на внука глазами, видевшими только общие очертания фигур, -- Вылитый портрет моей бедной покойницы... Развлекайся всласть. Дед со своими песосами в твоем распоряжении. Если бы у тебя было только то, что присылает отец, тебе пришлось бы жить отшельником. Папаша твой не любит тратить лишнего, с него ничего не вытянешь. Но я забочусь о тебе, работник. Трать деньги и наслаждайся, на то и накопил твой дед денег.
   Когда внучата уезжали из имения, он развлекался тем, что ездил по соседним деревням. Пожилая метиска кипятила ему воду для mate [Mate -- напиток, заменяющий часто в Южной Америке чай]; и старику приходила иногда в голову мысль, что это может быть его дочь. Другая метиска пятнадцати лет подавала ему тыкву с горькою жидкостью и серебряною трубкою, чтобы сосать ее. Возможно, что она приходилась ему внучкою, хотя уверенности у него не было в этом никакой. Так проводил он вечера, молча и неподвижно, потягивая mate, среди людей, глядевших на него с восхищением и страхом.
   Старшая дочь протестовала каждый раз, как он садился на лошадь.
   -- Разве можно делать это в восемьдесят четыре года? Неужели не лучше спокойно посидеть дома? Долго ли до несчастия!
   И несчастье случилось. Лошадь хозяина вернулась однажды вечером медленным шагом и без наездника. Старик свалился с лошади на откосе и, когда его подобрали, был уже мертв. Центавр умер, как жил всю жизнь, -- с хлыстом в руке.
   Завещание его хранилось в Буэнос-Айресе у одного нотариуса-испанца, почти такого же старого, как он сам. Семья испугалась при виде длиннейшего документа. Что за страшные распоряжения сделал Мадариага перед смертью? Но чтение первой части завещания успокоило Карла и Елену. Старик оставил значительно больше супруге Денуайе, но мечтательнице и ее семье досталось тем не менее огромное состояние. "Делаю это, -- писал он в завещании, -- в память моей бедной покойницы и во избежание сплетен". Затем следовало восемьдесят шесть лиц, которым старик тоже оставлял наследство. Восемьдесят пять человек, давно живших в имении в качестве арендаторов и пастухов, получали таким образом от хозяина последний щедрый дар. Во главе их стоял Селедонио, разбогатевший еще при жизни Мадариага исключительно благодаря умению приговаривать, слушая хозяина: "Точно так-с. Слушаюсь". Эти восемьдесят пять человек получали землями и скотом больше миллиона песос. Восемьдесят шестым стоял Хулио Денуайе, которому дед оставлял земельный надел "для пополнения своих личных доходов, когда не хватит того, что дает ему отец".
   -- Но все это составляет ведь сотни тысяч песос! -- запротествовал Карл, сделавшийся гораздо более требовательным, как только ему стало известно, что жену его не обошли в завещании.
   Ближайшее время, последовавшее за чтением этого документа, было очень тяжело для семьи. Елена и ее семья глядели теперь на семейство Денуайе совсем иными глазами, забывая то, что они получают, и помня лишь то, что те получили больше.
   У Денуайе сразу явилась хорошая мысль. Опыт в управлении огромными делами подсказывал ему, что разделение имущества поведет к увеличению расходов, но не увеличит доходов. Он подсчитал, кроме того, во что обойдется раздел имущества, состоящего из девяти крупных имений, сотен тысяч голов крупного скота, денежных сумм, положенных в банк, домов в городах и вдобавок еще претензий. Не лучше ли оставить все по-старому? Жили же они до сих пор в мире и покое!
   Но немец гордо выпрягался, выслушав это предложение. Нет, пусть каждый берет свое и устроится по-своему. Ему хотелось переселиться в Европу и свободно располагать своими средствами. Надо же вернуться когда-нибудь в "свой мир".
   Денуайе с изумлением поглядел на этого нового, неизвестного ему до сих пор Карла, жившего все время боязливо под его покровительством. Француз тоже стал глядеть отныне на все окружающее иными глазами.
   -- Хорошо, -- сказал он. -- Пусть каждый берет себе свое... По-моему, это вполне справедливо.

III.
Семейство Денуайе

   Наследники Мадариага разделились на две группы, поселившееся по двум сторонам океана. Денуайе переехали жить в Буэнос-Айрес, Хартротт -- в Берлин, как только Карл продал все свое имущество, чтобы вложить освободившиеся деньги в промышленные предприятия и земли у себя на родине.
   Денуайе не пожелал жить дольше в деревне. Он управлял в течение двадцати лет огромными имениями, распоряжаясь сотнями людей. Теперь же, с выделением доли Елены и других наследников, власть его уменьшилась очень значительно; его злило, например, присутствие в соседних имениях иностранцев, почти сплошь немцев, купивших эти земли у Карла. Кроме того, он был уже немолод, состояние жены исчислялось миллионов в двадцать, и его тщеславный зять поступил, может быть, умнее его, переселившись в Европу.
   Он сдал в аренду часть своих земель, поручил управление другими нескольким лицам, получившим наследство от Мадариага, и переехал жить в Буэнос-Айрес. Там ему было удобнее присматривать за сыном, продолжавшим вести самый легкомысленный образ жизни п совсем не занимавшимся техническими науками. Кроме того, Чичи стала уже взрослой; крепкое сложение делало ее на вид старше ее возраста, и дальнейшая жизнь в имении создала бы из нея деревенскую барышню, как ее мать. Донье Луизе тоже надоела деревенская жизнь, и успехи сестры возбуждали в ней, если не чувство зависти, то по крайней мере Желание, чтобы дети ее не отставали от кузенов, а блистали, как они.
   В течение первого года пребывания Денуайе в столице они получали самые умопомрачительные известия из Германии. "Берлинская тетя"--как называли Елену ее племянники -- писала длиннейшие письма о разных балах, обедах, титулах и чинах: о "нашем брате полковнике", о "нашем кузене бароне", о "нашем дяде советнике" и т. д. Прежняя мечтательница с наслаждением перечисляла все ступени социальной иерархии германского народа, разделенного на касты и постоянно изобретающего новые титулы для удовлетворения своей жажды почестей. Она писала даже про секретаря мужа -- не простого человека, потому что он дослужился, как писарь в общественном учреждении до чина, Rechnungsrat (счетный советник).
   Вести про детей ее были не менее блестящи. Старший сын был ученый, выбрав своею специальностью филологические науки, но зрение его становилось все слабее от постоянного чтения. Он должен был скоро получить степень доктора и ранее тридцати лет -- сделаться Herr Professor. Мать жалела, что он не военный, считая, что военная карьера более соответствовала высокому положению их семьи, но утешалась при мысли, что знаменитый профессор может занять со временем почти такое же положение, как полковник.
   Остальные четыре сына ее предназначались для военной карьеры. Отец подготовлял уже почву для поступления их в гвардию или в какой побудь аристократический полк. Дочери должны были выйти со временем замуж за гусарских офицеров -- непременно титулованных и гордых, по мнению дочери мисиа Петроны.
   Устройство Хартроттов на родине было достойно их новых друзей. Лакеи в их берлинском доме ходили в коротких панталонах, а в дни торжественных приемов даже в белых париках. Карл купил старый замок с остроконечными башнями, привидениями в подземельях и несколькими легендами об убийствах, нападениях и осадах, придававшими старому здании особую прелесть. Один архитектор, имевший звание "Строительного советника", переделывал средневековое здание на современный лад, но так, чтобы оно не утратило своего страшного вида. Мечтательница описывала авансом предстоящие приемы в мрачном салоне, при тусклом свете электрических ламп, изображавших факелы. Семья собиралась устраивать охоту на окружавших замок сыпучих песках, поросших сосновыми лесами; земли эти были совсем непохожи на богатую почву родного имения, но на них ступала за то несколько веков тому назад нога благородных Бранденбургов, основателей прусской монархии! И так высоко поднялась семья Хартротт в какой-нибудь один год!... Ей приходилось вести борьбу с другими немецкими семьями, составившими себе огромные состояния в Соединенных Штатах, Бразилии или в тихоокеанских республиках. Но то были все грубые плебеи, делавшие тщетные усилия проникнуть в высший свет путем щедрых пожертвований на затеянные императором дела. При всех своих миллионах они могли только мечтать о том, чтобы выдать своих дочерей замуж за самых обыкновенных пехотных офицеров. А Карл!.. А родственники Карла!.. Мечтательница не жалела слов, описывая семью мужа, точно и сама родилась в ней.
   Вместе с письмами Елены приходили иногда и другие, более короткие, на имя Денуайе. Зять давал ему отчет во всех своих делах, как раньше, когда он жил в имении под его покровительством. Но теперь к его почтительности примешивалась плохо скрываемая гордость, желание вознаградить себя за прежние невольные унижения. Он вел исключительно крупные и видные дела, поместив свои миллионы в немецкие промышленные предприятия. У него были акции огромных, как города, заводов, изготовляющих снаряды, и судоходных обществ, спускавших по судну каждые полгода. Император интересовался этими предприятиями и благоволил ко всем, кто выказывал желание помочь ему. Кроме того, Карл покупал земли. По первому впечатлению можно было подумать, что он спятил с ума, променяв роскошные унаследованные от тестя земли на прусские пески, дававшие урожай только при хорошем удобрении. Но землевладение дало ему возможность примкнуть к партии аграриев, самой аристократической и консервативной в государстве. Он вращался таким образом сразу в обществе крупных промышленников--друзей императора, -- и Junker'ов -- землевладельческой аристократии, охранителей традиции и поставщиков офицеров для германского императора.
   Когда Денуайе узнал о таких успехах зятя, ему сразу пришло в голову, что дело не обходится здесь без крупных денежных жертв. Прошлое Карла было известно ему. Однажды, еще в имении, в порыве благодарности немец открыл ему причину своего путешествия в Америку. Он был прежде офицером у себя на родине; но жажда жить роскошно побудила его, не располагавшего при этом никакими средствами кроме жалованья, совершить несколько недостойных поступков, как то: растрата полковых сумм, сделанные на честное слово и неоплаченные долги, подделка подписей. Эти преступления остались безнаказанными из уважения к памяти отца, но товарищи по полку потребовали его на суд чести. Братья и друзья посоветовали ему самоубийство, как единственное средство выйти из этого положения; но Карл любил жизнь и бежал в Америку, где ему удалось выправиться ценою постоянных унижений. Богатство затирает пятна прошлого еще скорее, чем время. Весть о его заокеанских богатствах сгладила ему путь еще во время первой поездки и открыла все двери в прежний мир. Никто не вспоминал о постыдных историях с сотнями марок, когда человек говорил о землях своего тестя, занимавших более крупное пространство, чем многие немецкие княжества. Теперь же, когда он окончательно переселился на родину, прошлое затушевалось бесследно, но ценою скольких жертв! Денуайе догадывался, что он щедро расшвыривал тысячи марок на благотворительные учреждения императрицы, на общества ветеранов, на империалистскую пропаганду и на прочие подобные дела.
   Француз был скромный человек, любил счет деньгам и улыбался, слыша про манию величия своего зятя. Он считал Карла прекрасным, хотя детски-тщеславным человеком и с удовольствием вспоминал годы, проведенные вместе в имении; когда семья обсуждала теперь с некоторою завистью блеск и славу берлинских родственников, он только говорил с улыбкою: "Оставьте их в покое; деньги стоят им немало".
   Но восторженное настроение писем из Германии создало в конце концов вокруг него атмосферу недовольства и протеста. Чичи повела атаку первая. Почему бы не поехать им в Европу, как ездят другие люди? Все ее подруги побывали уже там. Семьи итальянских и испанских лавочников ездили постоянно, а она, дочь француза, не видала еще Парижа. О, Париж! Донья Луиза разделяла мнение дочери. Почему бы не жить ей, правда, в Европе, как сестре, особенно раз она еще богаче? Даже Хулио заявил, что будет заниматься в старом свете усерднее. Америка -- не страна ученых людей.
   В конце концов, и отец поставил себе тот же вопрос, удивляясь, каким образом мысль о поездке не приходила ему в голову до сих пор. Тридцать четыре года провел он безвыездно в этом государстве, которое не было ему вовсе родиною!.. Пора было уехать. Он жил слишком близко к делам, тщетно стараясь относиться ко всему равнодушно, как человек, отошедший от дел. Все наживались кругом него. В клубе, в театре, всюду, где он бывал, люди говорили о покупке земель, о перепродаже их с тройным барышом, о сказочной ликвидации дел. Денуайе стал тяготиться своими деньгами, лежавшими без движения, и у него явилось опасение, что он увлечется того гляди какою-нибудь спекуляцией, подобно тому, как игрок запускает руку в карман при виде рулетки. Для этого не стоило бросать имение. Семья была права: в Париж! В доме Денуайе переезд в Европу значил поселение в Париже. "Берлинская тетка" могла распевать все, что ей нравилось про величие родины мужа.
   -- Ерунда! -- говорил Хулио, неоднократно производивший во время своих ночных странствований сравнение между родиною и Парижем. -- Лучше Парижа нет ничего.
   Чичи лишь презрительно улыбалась, когда в ее присутствии высказывались сомнения на этот счет. Донья Луиза поддерживала своих детей. Ей никогда бы не пришло в голову селиться в лютеранской земле, чтобы жить под покровительством сестры.
   -- Ладно, едем в Париж! -- сказал француз, словно речь шла о чужом для него городе.
   Он привык уже думать, что никогда не вернется туда больше. В первые годы жизни в Америке это было и невозможно, так как он не отбывал воинской повинности. Потом до него дошли смутные слухи о каких-то амнистиях. Кроме того, прошло уже достаточно времени, чтобы он имел право вернуться на родину. Но какое-то слабоволие внушало ему, что возвращение на родину не имеет для него ни малейшего смысла: он потерял даже из виду родных, давших приют его матери. Старость начинала тяготить его. Ему было уже около шестидесяти лет, и суровая жизнь в деревне, верховая езда под дождем, ночи, проведенные под открытым небом, оставили ему в наследство ревматизм, отравлявший ему теперь существование. Но семья заразила и его своими радостными мечтаниями. "В Париж!" Он сразу помолодел и, забыв обычную скупость, потребовал, чтобы семья поехала в Европу с царственною роскошью, в лучших каютах и с собственною прислугою. Две девушки--метиски, родившиеся в имении и возведенные в чин камеристок барыни и барышни, отправились тоже с ними, не выказывая удивления ни перед какими новшествами.
   Очутившись в Париже, Денуайе чувствовал себя сначала, как в чужой стране. Он путал названия улиц и предлагал осматривать давно исчезнувшие здания. Дети знали Париж лучше его, начитавшись современной литературы. Вначале ему было даже странно говорить на родном языке, так как он провел в имении долгие годы, не произнося никогда слова по-французски и думая даже по-испански.
   -- Где человек нажил себе состояние и семью, там и есть его истинная родина, -- говорил он нравоучительно, вспоминая старика Мадариага.
   Воспоминание о далекой Аргентине встало перед ним особенно живо, как только стушевались первые впечатления путешествия. У него не было знакомых среди французов, и, выходя на улицу, он невольно направлял шаги туда, где собирались аргентинцы. Эти последние чувствовали себя так же, как он. Они покинули родину, а теперь испытывали потребность постоянно говорить о ней. Денуайе читал тамошние газеты, обсуждал вздорожание земель, продажу скота, приближающийся урожай. Возвращаясь домой, он лелеял приятную надежду, чтоб обе метиски оскорбили профессиональное достоинство французской кухарки и состряпали ему какое-нибудь национальное блюдо.
   Семья поселилась в роскошном доме на Avenue Victor Hugo, платя за наем его двадцать восемь тысяч франков в год. Донья Луиза долго не могла привыкнуть к внушительному виду швейцаров. Комнаты были убраны в стиле moderne с виду строго и неуютно, к ужасу Денуайе, любившему только тяжелую мебель времен своей юности. Он занялся сам меблированием многочисленных комнат, производивших впечатление пустых и неуютных. Чичи протестовала против отцовской скупости, видя, что он раскошеливается туго и нерешительно.
   -- Нет, я вовсе не скуп, -- возражал он дочери. -- Я знаю просто настоящую цену вещам.
   Мебель нравилась ему только, когда удавалось купить все за третью часть ее действительной стоимости. Париж доставил ему в этом отношении такое наслаждение, какого не мог дать ему никакой другой город. Источником этих наслаждений был Hôtel Drouot, куда он стал ходить ежедневно, когда в газетах не попадалась объявлений о других крупных аукционах. В течение нескольких лет в жизни Парижа не было ни одного крупного краха с ликвидацией обстановки, чтобы Денуайе не приобрел по крайней мере части ее. Надобность этих вещей имела для него второстепенное значение, важно было только купить по баснословно низким ценам. И комнаты, наполнявшиеся сначала отчаянно медленно, наводнились теперь быстро благодаря аукционам.
   Дочь жаловалась теперь, что дом слишком заставлен мебелью. Гостиные выглядели, как лавка древностей, полы покрылись сплошь роскошными, но поношенными коврами, по которым ступало немало поколений. Для дорогих драпировок не хватало места в гостиных и ими украшали комнаты около кухни. Лепная работа на стенах исчезала под бесчисленным множеством картин, напоминавших сплошную чешую. Кто мог назвать его после этого скупым? Он тратил больше, чем мог бы истратить, если бы у него был самый модный поставщик в городе.
   Сознание, что он покупает все за четвертую долю стоимости, побуждало его тратить еще и еще, несмотря на свойственную ему скупость. Он покупал, напротив на аукционах тысячи бутылок вина и советовал семье пить за столом только шампанское. Один разорившийся меховщик продал ему на четырнадцать тысяч франков мехов, стоивших не менее девяноста тысяч. Сам он ограничился одним меховым пальто, но для сына заказал целых три, а донья Луиза и Чичи появлялись всюду в самых разнообразных роскошных мехах.
   Денуайе собственноручно развешивал картины по стенам, чтобы сэкономить плату рабочему. Ему хотелось дать детям пример бережливости. В дни безделья он переставлял в комнатах мебель, не смущаясь тяжестью ее и изобретая все новые комбинации расстановки ее. Это напоминало ему то доброе старое время, когда он ворочал в имении мешки с зерном и связки кожи. Сын его благоразумно скрывался из виду, когда замечал, что отец пристально смотрит на какой-нибудь монументальный буфет. Оба лакея, корректные и торжественные личности во фраках, не скрывали своего изумления при виде человека, имеющего более миллиона дохода и занимающегося подобными делами. Такое отношение их было несколько неприятно Денуайе, и в конце концов он стал пользоваться услугами двух горничных-метисок, относившихся к нему довольно фамильярно, как товарищи по изгнанию.
   Роскошная обстановка дополнялась четырьмя автомобилями. Дети удовольствовались одним, маленьким и модной фирмы, но Денуайе не был способен упускать удобные случаи и купил по очереди целых четыре, прельстившись баснословно низкою ценою. Последние три были так крупны и внушительны, как старинные экипажи, и шоферу понадобилось не менее двух помощников, чтобы справиться с этим стадом мастодонтов. Но Денуайе было важно только то, что он ловко провел, по его мнению, продавцов, не желавших расставаться с такими видными вещами. Детям он постоянно напоминал о необходимости быть скромными и бережливыми.
   --- Мы менее богаты, нежели думаете, -- говорил он. -- У нас большее состояние, но оно дает мало дохода.
   И отказываясь выдать двести франков на домашние нужды, он швырял пять тысяч на приобретение совсем ненужной вещи только потому, что это было выгодно. Хулио и сестра его негодовали на это в присутствии доньи Луизы. Чичи заявила даже, что никогда не выйдет замуж за такого человека, как отец.
   -- Не говори таких вещей! -- возразила в ужасе креолка. -- У него тяжелый характер, но это очень добрый человек. Он никогда же давал мне повода жаловаться на него, и я желаю, чтобы ты вышла замуж за такого же, как он.
   Придирки мужа, его раздражительность и властность утрачивали для нее всякое значение при мысли о его супружеской верности. За все долгие годы брака Денуайе проявил величайшую добродетель даже в имении, где люди, окруженные животными, заражаются, кажется, их способностью продолжать свой род. В голове ее сохранилось еще так живо воспоминание об отце!.. Даже сестра ее должна была жить менее спокойно со своим тщеславным Карлом, способным изменять ей только для того, чтобы делать, как великие мира сего.
   Денуайе любил жену по старой привычке; он легко сердился на нее и делал ее ответственною за недостатки детей, но не мог ходить никуда без нее. Посещения Hôtel Drouot казались ему бессмысленными, когда подле него не было подруги, которой он доверял свои планы и вкусы.
   Дом был уже слишком мал для всей приобретенной обстановки несмотря на то, что мог служить помещением для четырех таких семейств, как у него. Чуланы ломились от мебели, картин, статуй п драпировок, которых хватило бы на целое множество квартир. Дон Марсело жаловался, что роскошное помещение в двадцать восемь тысяч франков слишком мало для него. У него являлось уже иногда сожаление, что приходится часто отказываться от соблазнительных покупок, когда один комиссионер, почуявший хорошую наживу, выручил его в затруднительном положении. Почему бы не купить ему замок? Мысль эта пришлась по вкусу всей семье. Исторический замок послужил бы довершением их роскошного образа жизни. Чичи побледнела от гордости; у некоторых- из ее подруг тоже были замки. Донью Луизу прельстила надежда проводить несколько месяцев в году вне города, что напомнило бы ей простое и счастливое время юности. Хулио обрадовался меньше всех, боясь, что старик заставит его жить подолгу вдали от Парижа, но уступил в конце концов, решив, что это послужит предлогом к частым поездкам в автомобиле.
   Денуайе увлекся примером берлинских родственников. Почему бы, правда, не купить замок, как у других людей? Этот план был очень соблазнителен, предложения купить исторический замок сыпались ему со всех сторон. Владельцы жаждали избавиться от них из-за огромных расходов по содержанию. И Денуайе купил в конце концов старый замок в Вильбланш-сюр-Марн -- нечто среднее между дворцом и крепостью, с итальянским фасадом в стиле Ренессанс, мрачными, остроконечными башнями и рвами с водою, где плавали лебеди.
   Он не мог жить без клочка земли, на котором можно проявлять свою власть и бороться с сопротивлением людей и природы. Кроме того, его прельщали огромные размеры комнат в замке, продававшемся без всякой обстановки. Это был удобный случай пристроить часть своей мебели и начать новые покупки; старинная мебель подходила к этой аристократической обстановке гораздо лучше, чем к белым стенам современных квартир. Исторический замок требовал больших расходов и недаром переходил из в руки, но Денуайе не боялся этого, так как умел управлять имениями и сразу принялся разводить скот и сажать растения в огромном парке. Расходы по имению должны были покрываться доходами с него. Он делал это не из боязни расходов, а потому что "не привык швырять деньги зря".
   Покупка замка доставила ему одно приятное знакомство, показавшееся ему наиболее выгодною стороною этой торговой сделки. Он сошелся с соседом по имению, сенатором Лакур, который был прежде два раза министром и прозябал теперь в Верхней палате, не открывая рта во время заседаний, но становясь очень разговорчивым в кулуарах для сохранения своего влияния. Это был потомок республиканской аристократии, ведший свой род со времен великой революции. Его прадед принадлежал к конвенту, отец был видным деятелем республики 1848 года. Он сам, как сын изгнанника, умершего на чужбине, сделался еще в очень ранней юности сторонником Гамбетты и говорил постоянно о своем великом учителе, чтобы привлечь на себя хотя бы слабое отражение его славы. Сын его Ренэ, студент Ecole Centrale, находил отца немного viuexjeu [старомодным -- фр.] и посмеивался над его романтически-республиканским духом; однако, это ничуть не мешало ему рассчитывать в будущем, когда он сделается инженером, на протекцию, основанную на четырех поколениях Шакуров, посвятивших себя служению республике.
   Дон Марсело, относившийся довольно подозрительно ко всякой новой дружбе из боязни, что у него попросят в долг, сблизился с восторгом с этим "великим человеком", а тот -- поклонник богатства -- находил в свою очередь довольно симпатичным этого заокеанского миллионера, говорившего о безграничных лугах ц огромных стадах рогатого скота. Знакомство их продолжалось и в Париже, и в конце концов Ренэ стал проводить в доме Денуайе столько же времени, сколько и в родном.
   Единственные люди, доставлявшие Денуайе неприятности в новой жизни, были его собственные дети. Чичи раздражала его независимостью своих вкусов; ей не нравились старинные вещи, как бы они ни были красивы и прочны. Подарки отца не доставляли ей ни малейшего удовольствия. При виде старинного кружева, приобретенного на аукционе, она делала только презрительную мину: "Лучше бы подарили мне новое платье в триста франков". Кроме того, она следовала примеру брата и противоречила "старикам".
   Отец доверил целиком ее воспитание донье Луизе, но прежний "работник" не питал особого уважения к советам и приказаниям добродушной креолки; она увлекалась беганьем на коньках, считая этот спорт самым модным, и ездила каждый вечер в Palais de glace. Донья Луиза сопровождала сперва дочь, лишая себя удовольствия ездить с мужем по аукционам, но в конце концов ей надоел этот надзор за дочерью, и Чичи стала ездить на каток с одною из горничных-метисок, проводя вечер среди подруг-уроженок Нового Света. Они обменивались впечатлениями, чувствуя себя свободными в Париже от предрассудков родины, и Денуайе приходил в ужас, слыша изречения Чичи, извлеченные ею вместе с подругами из чтения и жизни: "Жизнь есть жизнь, и надо жить не теряя времени" или: "Я выйду замуж за того, кто мне нравится, кто бы он ни был".
   Но эти неприятности не могли и сравниться с теми, что причинял ему сын.
   По приезде в Париж Хулио объявил, что желает теперь сделаться не инженером, а художником. Дон Марсело изумился и воспротивился было в начале, но потом уступил. Ладно, пусть занимается живописью. Только бы не сидел без дела! Он подчинился всем капризам Хулио, требовавшего отдельного помещения для работы несмотря на то, что он был лишь новичком на этом поприще; отец устроил его неподалеку от своей квартиры, на rue de Pompe в одной мастерской, принадлежавшей прежде довольно известному художнику-иностранцу.
   Донья Луиза ежедневно посещала мастерскую в качестве хорошей мамаши, заботящейся об удобствах сына, чтобы ему было легче работать. Но по прошествии некоторого времени она стала встречаться у сына с дамами в легких одеяниях и видела в таких случаях всегда недовольство со стороны Хулио. В конце концов, выходя из дома каждое утро, она хоть и отправлялась на ruе de 1а Роmре, но останавливалась на полпути и заходила в церковь Saint-Honoré d'Eylau.
   Отец поступал осторожнее. Человек его возраста не мог дружить с приятелями молодого художника. Хулио поселился вскоре совсем в своей мастерской, появляясь лишь в доме на несколько мгновений, чтобы семья убедилась в его существовании... Денуайе приходил иногда на ruе de 1а Роmре расспросить швейцариху. Если это было в десять утра, то художник спал еще. Когда отец возвращался в двенадцать, он продолжал еще спать крепким сном. Наконец, в два часа оказывалось, что он только что встал. Отец возвращался домой в негодовании. Когда же работал, наконец, этот художник?
   Хулио действительно собирался в начале создать себе имя кистью, считая это очень легким делом. Живопись нравилась ему и в его распоряжении были деньги и хорошая мастерская.
   Почему бы не делать ему того, что делали многие люди, не располагавшие подобными средствами? Он принялся рисовать с головокружительною быстротою, заполняя красками белые места между контурами. До сих пор все шло хорошо. Но потом у него являлись колебания; он стоял в бездействии перед картиною и отставлял ее в конце концов в сторону в надежде на лучшие времена. Он не мог кончить ничего, и это вызвало у него упадок духа. Но потом он покорился судьбе. Важно было лишь слыть за художника; это позволяло ему приглашать к себе в мастерскую веселых дам. Он жил только по ночам. Дон Марсело приходил в ужас, узнавая про его образ жизни; оба видели каждое утро зарю: но отец, вставая с постели, а сын, ложась в постель, чтобы не просыпаться до полудня.
   Доверчивая донья Луиза изобретала самые нелепые объяснения в защиту сына. Почем знать, может быть, он работал по ночам, пользуясь какими-нибудь новыми способами или средствами! Но Денуайе знал, что это за ночная работа: скандалы в ресторанах Монмартра и ссоры, бесконечные ссоры. Хулио и его банда, считавшие необходимым облачаться в семь часов вечера во фрак или смокинг, напоминали шайку индейцев, насаждавших в Париже дикие нравы пустыни. Отец с грустью выслушивал рассказы знакомых, воображавших, будто льстят его самолюбию, когда передают ему про скандальные истории, в которых первенец его задавал всегда трепку своему противнику. Художник понимал в фехтовании больше, чем в своем искусстве.
   Одно время ему казалось, что он нашел способ оторвать сына от такой жизни. Берлинские родственники посетили как-то семью Денуайе в их замке в Вильбланш. Карл Хартротт одобрил тоном добродушного превосходства богатую и несколько разнородную обстановку своего зятя, придававшую его дому и замку известный cachet [штамп, печать -- фр.]. Но что значило это в сравнении с Германией? Ему хотелось, чтобы зять поглядел в свою очередь, как живет он и его аристократические знакомые. Настойчивые приглашения его побудили семью Денуайе предпринять в конце концов поездку в Германию. Перемена обстановки могла повлиять благоприятно на Хулио и пробудить в нем чувство соревнования при виде работящих кузенов. Кроме того, француз считал Париж городом разврата и верил в чистоту нравов патриархальной Германии.
   Они пробыли у родных четыре месяца, но у Денуайе явилось почти сразу желание бежать оттуда. Родные были очень любезны, даже слишком любезны, но делали постоянно бестактности из желания показать свое величие. Знакомые Хартротта твердили о своей любви к Франции, относясь к ней, как к слабому и шаловливому ребенку, нуждающемуся в помощи и защите. Дону Марсело скоро надоело такое покровительственное отношение. Его жена и дочь отказывались признать, что Берлин наряднее Парижа. Хулио окунулся сразу, под руководством кузенов, в добродетельную атмосферу Берлина. На старшего из них-- "ученого" человека -- нечего было и рассчитывать. Это был несчастный, посвятивший себя целиком книгам. Остальные -- офицеры германской армии -- показали ему с гордостью успехи немцев в области развлечений и стали водить его по ночным ресторанам, похожим на парижские, но только гораздо более крупным. Женщины, считавшиеся в Париже дюжинами, насчитывались здесь сотнями. Все было здесь грандиозно, блестяще, колоссально. Люди развлекались целыми отрядами, пьянствовали большими партиями. Хулио вскоре почувствовал отвращение к робким и подобострастным женщинам, привыкшим к побоям и жаждущим только денег; ему был противен грубый, шумный и самодовольный разврат Берлина. Он чувствовал себя точно в присутствии изголодавшихся матросов, желающих вознаградить себя разом за все перенесенные лишения, и мечтал уехать поскорее, подобно отцу.
   Марсело Денуайе вернулся из этого путешествия с сознанием печальной покорности судьбе. Прогресс немцев был очевиден. Он не был настолько слепым патриотом, чтобы не признавать несомненного факта. Немцы преобразили свою родину; промышленность их расцвела невероятно, но быть с ними в близких отношениях было очень трудно. Пусть лучше каждый сидит у себя дома. И не дай Бог, чтобы один из соседей почувствовал зависть к другому!.. Но Денуайе тут же отгонял от себя это подозрение с оптимизмом делового человека.
   -- Они очень богатеют, -- думал он. -- Дела их идут прекрасно, а богатые люди не испытывают потребности ссориться с другими. Война, о которой мечтает несколько безумцев, совершенно невозможна.
   Молодой Денуайе вернулся к своей прежней парижской жизни, живя постоянно в мастерской и являясь лишь изредка в родительский дом. Донья Луиза познакомилась тут с неким Архенсола, молодым испанцем, и воспылала надеждою, что он будет иметь большое влияние на ее сына. Последний не мог определить вполне точно, в каких отношениях он состоит к этому Архенсола. Это был не то друг, не то учитель, не то слуга. Такими же сомнениями были проникнуты и знакомые Хулио. Люди, причастные к литературе, говорили об Архенсола, как о художнике; но, с другой стороны, художники признавали в нем только литератора. Хулио сам не знал, где он познакомился с ним впервые. Этот человек стал являться к нему в зимние вечера погреться у горячей печки и выпить вина, доставляемого потихоньку доньей Луизой. Однажды вечером он остался спать на диване, а после этого и совсем поселился в мастерской.
   Хулио был очень доволен этою дружбою. Чего только не знал этот Архенсола, приехавший из Мадрида в третьем классе с 20 франками, в кармане! Он скоро обратился в секретаря Хулио, смотревшего на него, однако, как на своего раба. Посреди какого-нибудь объяснения друг и хозяин перебивал его резким тоном:
   -- Приготовь мне рубашку к фраку. Я приглашен на сегодняшний вечер.
   Иной раз, когда секретарь уютно располагался в дождливый вечер с книгою у потрескивающей печки, Хулио появлялся вдруг в комнате:
   -- Живо! На улицу! Сейчас придет дама.
   И Архенсола вставал, как отряхивающаяся собака, и шел в ближайшее кафе продолжать свое чтение.
   Он стал управлять также денежными делами Хулио и сделался посредником между ним и его кредиторами. "Денег!" -- требовал он лаконично в конце месяца, и Денуайе разражался жалобами и проклятиями. Откуда взять денег? Старик был непоколебим и не выдавал ни малейшего аванса в счет следующего месяца. Три тысячи франков в месяц! Что мог сделать с такими жалкими средствами порядочный человек? Отец наложил даже руку на хозяйственные расходы, чтобы донья Луиза не имела возможности помогать сыну. Тщетно вступил Хулио в переговоры с несколькими ростовщиками, рассказывая им о своем заокеанском имуществе. Эти господа держали в своих руках французскую молодежь и не желали рисковать своими капиталами с людьми из Нового Света. Столь же неуспешны были его шаги, когда он пытался убедить ласковыми словами отца в том, что три тысячи франков в месяц -- совсем жалкое содержание. Миллионер приходил в настоящее бешенство. Три тысячи франков в месяц -- это жалкое содержание!
   -- Когда я был в твоем возрасте...--начинал он тогда, но Хулио останавливал его. Жизнь отца была прекрасно известна ему. Ах, старый скупердяй! Он давал ему лишь доходы с имения, оставленного ему в наследство дедом. Архенсола посоветовал ему тогда потребовать имение само. Можно было поручить управление им Селедонио, старому служащему деда, сделавшемуся теперь на родине важною персоною. Хулио называл его даже в шутку "дядюшкою." Старик Денуайе отнесся к этому требованию хладнокровно. "Пожалуйста, бери имение. Ты теперь совершеннолетний." Но зато после этого он стал смотреть на сына, как на противника, которого надо победить, и относился к нему во время кратких посещений родительского дома с ледяною вежливостью, точно к чужому человеку.
   Хулио стал обращаться теперь с деньгами свободнее, вообразив, что он разбогател сразу. Однако, письма американского дядюшки скоро рассеяли его иллюзию. Присылаемые суммы составляли немногим больше того, что давал ему отец, а потом даже сократились самым неприятным образом. По словам Селедонио, на имения сыпались все напасти. Корму для скота было мало -- то из-за дождей, то из-за наводнений -- и скот погибал массами. Хулио требовал больше денег, и хитрый управляющий посылал ему требуемое, но в долг от себя, чтобы получить потом обратно при окончательном расчете. И, несмотря на это, Хулио испытывал затруднения в деньгах. Он играл теперь в одном модном клубе, чтобы покрывать недостатки, но это приводило только к еще более быстрому исчезновению получаемых из Америки сумм. Когда кредиторы становились особенно требовательными, он прибегал к помощи "секретаря", чтобы тот отправился к донье Луизе; сам он не желал видеть ее слез и жалоб. И Архенсола пробирался по черной лестнице в дом Денуайе на Avenue Victor Hugo, не проникая дальше кухни, чтобы не попасться на глаза страшному Денуайе. Донья Луиза плакала, выслушивая трагические жалобы посланного. Что поделать! Она была беднее своей прислуги: бриллиантов у нее было много, но денег ни гроша. Архенсола не пал духом и нашел исход, достойный его опытности в жизни. Он мог помочь сердобольной матери и снести ее бриллианты в ломбард. Дорога туда была хорошо известна ему. Донья Луиза приняла его совет, но дала ему только менее ценные вещи, подозревая, что не увидит их никогда больше. Страх побуждал ее иногда отказывать Архенсола наотрез. А что если узнает об этом дон Марсело? Какой ужас!
   Каждое утро ходила донья Луиза в церковь Saint-Honoré d'Eylau помолиться, за своего сына. Она смотрела на эту церковь, как на свою собственную. Это был гостеприимный уголок в неисследованном еще ею океане Парижа. Она раскланивалась с прихожанами церкви, жителями этого квартала, приехавшими почти сплошь из республик Нового Света. Ей казалось, что она стоит ближе к Богу и святым, когда слышит у входа, разговоры на родном языке. Кроме того, это было нечто вроде салона, где отражались все крупные события южноамериканской колонии: сегодня свадьба с цветами, пением и оркестром, завтра похороны бывшего президента республики. Донья Лузе знала всех этих людей. Но мысли ее были заняты не этим, сыном и непримиримым мужем. Она жаждала, чтобы эти двое помирились и прекратили борьбу, в которой она была единственною жертвою. Неужели не сотворит Господь этого иуда? Да вспомнит он о ней! Да не забудет Он о ее сыне!
   Но вспомнил о Хулио не Бог, а слава, привлекшая его в свои лучезарные объятия. Он сразу сделался знаменитостью и стал наслаждаться всеми почестями и выгодами ее.
   Слава приходит незаметно по самым кривым п неведомым путям. Из-за моря, на счастье, человечества явилось новое развлечение. Танго покорил себе мир. Это был героический гимн человечества, сосредоточившего вдруг свои стремления на гармоничном покачивании тела и мерившего умственные способности по ловкости ног. Однообразная, нелепая музыка африканского происхождения удовлетворяла артистическим стремлениям общества, не нуждавшегося в чем-либо большом. Мир танцевал, танцевал и танцевал. Танец негров с острова Кубы, введенный в Южной Америке матросами, приезжающими туда за сушеным и соленым мясом для Антильских островов, покорил себе всю землю в несколько месяцев, вступая победоносно в одно государство за другим. Увидав, что этот танец, хорошо знакомый ему с юных лет, царит в Париже с неограниченною властью, Хулио Денуайе увлекся им, точно прежнею, давно невиданною любовницею. Кто бы подумал, что посещение в студенческие времена самых отвратительных мест в Буэнос-Айресе, находящихся под наблюдением полиции, приведет его в конце концов к громкой славе!
   Сотни глаз следили за ним каждый день от пяти до семи вечера в салонах на Елисейских полях, где за пять франков можно было выпить чашку чая и принять участие в священном танце. А он, в плотно облегающей его фигуру куртке и лакированных ботинках на женственно-маленьких ногах, танцевал с серьезным, сосредоточенным видом математика, разрешающего трудную задачу. Женщины жаждали быть представленными ему в надежде возбудить зависть, когда знакомые увидят их в объятиях маэстро. Хулио засыпали предложениями. Каждый вечер приобретал он друзей дюжинами. Мода привлекла преподавателей из-за моря, но Хулио Денуайе стоял много выше этих вульгарных, платных танцоров.
   В это время произошло самое крупное событие в его жизни. Семья Денуайе собиралась породниться с семьею сенатора Лакура. Ренэ, единственный сын последнего, внушил Чичи нечто похожее на любовь. Важный государственный деятель был не прочь закрепить за своим потомством безграничные поля и огромные стада, описание которых приводило его в восторг и изумление. Он был вдовцом, но любил принимать и приглашал к себе в дом всякую знаменитость. Сын Денуайе сразу привлек теперь его внимание; сенатор был вполне современным человеком и не разбирал, что именно делало человека знаменитым. Громкого имени было достаточно, чтобы он принял человека с восторгом у себя в доме.
   Молодой Денуайе познакомился в доме сенатора с супругами Лорье. Муж был инженер, основавший фабрику моторов для автомобилей в окрестностях Парижа; это был человек лет тридцати пяти, крупный, неразговорчивый, немного тяжеловесный, глядевший на все кругом пытливо и вдумчиво, точно он хотел проникнуть глубоко во все окружающее. Madame Лорье была на десять лет моложе мужа и представляла самый резкий контраст с ним. Она любила развлечения, была легкомысленна, наряжалась и принимала, как должное, молчаливую и серьезную любовь мужа, считая, что вполне заслуживает этого; она принесла ему, кроме того, в приданое триста тысяч франков, на которые он и основал свою фабрику.
   Появление Хулио подействовало на Маргариту Лорье, точно луч солнца, проникший неожиданно в скучную гостиную сенатора. Она танцевала модный танго, бывая там, где царил Хулио Денуайе. Не желая прослыть в его глазах мещаночкой, она заявила ему с самым серьезным видом, что уважающая себя женщина не может выходить на улицу в костюме, стоящем дешевле восьмисот франков, и что шляпа в тысячу франков -- еще недавно редкость в Париже -- теперь самая обыденная вещь. И этого взгляда было достаточно, чтобы привлечь к ней внимание учителя танцев, начавшего приглашать ее постоянно на глазах завистливых приятельниц. Какое торжество для жены простого инженера, разъезжавшей по городу в автомобиле своей матери! Хулио привлекала в ней новизна: он считал, что она будет таять в его объятиях, как остальные дамы, но сопротивление ее, несмотря на взаимное признание в любви, возбудило в нем желание обладать ею. По правде сказать, ему не приходилось еще иметь дело с женщинами своего круга. Все его прежние знакомые были посетительницы ночных ресторанов, принимавшие после некоторого колебания плату. Эта буржуазка, шедшая ему навстречу и остановившаяся в последний момент в порыве целомудрия, представляла кое-что совсем новое для него.
   Свидания их происходили в общественных садах наименее людных кварталов. Маргарита являлась туда, дрожа от страха, в самых темных платьях и под густою вуалью, но ее пугливый вид и излишние меры предосторожности приводили как раз к обратному результату и привлекали внимание прохожих.
   Хулио выходил из терпения, не получая от этой любви ничего кроме странствований по садам и немногих поцелуев, да и то украдкой. Но он замолкал под влиянием ее слов и молящего тона. Она не желала отдаться ему прежде, чем убедится, что любовь эта будет вечна. Репутация ее была до сих пор безупречна. Что только скажут теперь люди! Однако, в один прекрасный день она согласилась зайти к нему в мастерскую, интересуясь посмотреть, как живет любимый человек. "Поклянись, что ты не позволишь себе ничего". Хулио ничего не стоило поклясться, и он сделал это без малейшего колебания... С этого дня они перестали назначать свидания по садам и сидеть на холодном зимнем ветру, а стали встречаться в мастерской, и секретарю Архенсола пришлось изменить свой образ жизни и искать другого художника, чтобы греться у его печки.
   Такое положение длилось два месяца. Неизвестно, какая тайная сила разбила вдруг их тихое счастье. Может быть, анонимное письмо какой-нибудь приятельницы к мужу Маргариты, может быть, ее собственное поведение: опоздание к обеду, либо отвращение к мужу в минуты супружеской близости. Однажды, когда она шла по ruе de la Pompe, волнуясь, что нет извозчиков, ей преградил дорогу какой-то человек. Это был Лорье! Один момент ей казалось, что он убьет ее. Серьезные и скромные мужчины делаются страшными в порыве гнева. Мужу было известно все решительно. Он проследил ее до тех пор, пока не убедился окончательно в ее измене.
   Маргарита никогда не могла бы представить себе, что он будет так горяч в гневе. Но бедный инженер, любивший кроме своей работы только жену, считая ее высшим существом, не мог никак примириться со случившимся и сделал огромнейший скандал. Сенатору было очень неприятно, что виновные познакомились у него в доме, но гнев его пал на мужа. Какое неуменье жить! Женщины все уж таковы и устроиться с ними можно всегда. Но после такого скандала оставался только один исход -- начать развод.
   Старик Денуайе рассердился, узнав про похождения сына. Лорье внушал ему такое большое уважение своим трудолюбием, что он предложил ему даже, несмотря на свою скупость, денежную помощь в случае желания расширить свое дело. Господи, счастье такого славного человека разрушил его сын, бесполезный и легкомысленный танцор!
   Лорье заговорил сперва, в порыве горячности, что хочет вызвать Хулио на дуэль. Отец пришел в негодование. Еще скандал! Хулио посвятил лучшую часть жизни искусству владеть оружием.
   -- Он убьет Лорье, -- говорил старик сенатору. -- Я уверен, что он убьет его. Такова уж жизнь: бесполезные люди губят всегда тех, кто годен на что-нибудь.
   Но кончилось тем, что все остались в живых. Отец республики сумел уговорить всех так же умело, как уговаривал государственных деятелей в кулуарах сената во время министерского кризиса. Скандал утих, Маргарита переселилась к матери и развод начался.
   Иной раз, когда часы в мастерской били семь, она говорила' Хулио печально, устав от его ласк и любви:
   -- Уходить! Господи, надо уходить, когда это мой истинный дом! О, почему мы не повенчаны!
   И Хулио, чувствовавший, что в душе его зацветает целый сад буржуазных добродетелей, повторял убежденным тоном:
   -- Это верно, почему мы не женаты!
   Желание их было осуществимо, тем более что муж облегчал им это своим согласием на развод. И молодой Денуайе уехал в Америку собрать денег и повенчаться с Маргаритой.

IV.
Берлинский кузен

   Мастерская Хулио Денуайе находилась в верхнем этаже и исходила окнами на улицу. Позади нее были расположены две маленьких квартиры, выходившие окнами во двор и сообщавшиеся с внешним миром только через черную лестницу, ведшую на чердак.
   Оставшись жить один в мастерской во время отсутствия Хулио, Архенсола познакомился с этими соседями. Более крупная из этих двух квартир была обыкновенно пуста днем, так как хозяева возвращались только после обеда в ресторане. Это были муж и жена, бывавшие дома лишь в праздничные дни. Муж, здоровый, воинственного вида человек, служил старшим приказчиком в одном из крупных магазинов Парижа; он отбывал прежде воинскую повинность в африканских колониях, носил на груди орден и состоял в запасе. Жена была полная, немного малокровная блондинка со светлыми глазами и сентиментальным выражением лица. В праздники она просиживала целые часы за роялем, а потом стряпала на кухне с помощью мужа, причем оба хохотали над своею неловкостью в стряпне.
   Швейцариха считала эту женщину немкою, хотя сама она называла себя швейцаркою. Она служила кассиршей в одном магазине, но не в том, где ее муж. По утрам они выходили вместе, а в семь часов вечера встречались и целовались посреди улицы, словно влюбленные. Архенсола встретил в своих попытках сблизиться с ними вежливый отпор: они жили исключительно друг для друга.
   Другая квартира, из двух комнат, была занята одним только жильцом, не то русским, не то поляком, возвращавшимся всегда домой с книгами под мышкой и писавшим целые часы у окна. Архенсола принял его сперва за. таинственную личность, скрывавшую в себе, может быть, крупные таланты. Сильнее впечатление произвел на Архенсола экзотический вид этого Чернова: его всклокоченная борода, сальные волосы, очки на широком носу. Испанцу долго не удавалось проникнуть в его квартеру, п он вообразил уже, что тот занимается алхимией или иными таинственными делами. Но когда ему удалось наконец пробраться к соседу, он увидел книги, массу книг повсюду, на полках, на полу, в углах, на старых стульях, столах и постели, оправляемой лишь изредка, когда хозяину квартиры надоедали пыль и паутины и он призывал на помощь поденщицу.
   Архенсола убедился вскоре с некоторым разочарованием, что в жизни этого человека нет ничего таинственного. То, что он писал постоянно у окна, были переводы, отчасти по заказу, отчасти по собственной инициативе для социалистических газет. Единственное удивительное в нем было то количество языков, которые он знал.
   -- Все-то он знает, -- сказал Архенсола Хулио, описывая ему соседа. -- Ему достаточно услышать новый язык, чтобы овладеть им в несколько дней. Он говорит по-испански, как мы, а никогда и не бывал в стране, где говорят по-испански.
   Чувство таинственности снова овладело Архенсолой, когда он прочел несколько заглавий разбросанных по квартире книге. Это были большею частью старинные книги, купленные по дешевой цене у букинистов на берегу Сены, и испанцу казалось, будто они окутаны атмосферою мистицизма, сверхчеловеческих откровений и вековых тайн. Но среди этих старых томов попадались и книги в ярко-красном переплете, социалистические брошюры и листки на всех языках Европы, а также горы газет с революционными названиями.
   Чернов не любил, по-видимому, гостей и разговоров с ними, но в распоряжении Архенсола было такое средство, которое расположило к нему угрюмого соседа. Дорогие вина дона Марсело имели свойство развязывать Чернову язык, хотя даже с помощью него испанцу удалось узнать весьма немногое из его прошлого. Иногда он говорил про Жореса и других ораторов-социалистов и признавал, что добывает средства к жизни переводами для социалистических органов. Несколько раз упоминал он вскользь о Сибири, говоря, что пробыл там долго. Но говорить подробнее он, видимо, не желал.
   На следующее утро по возвращении Хулио из Америки Архенсола разговаривал как раз с Черновым на площадке черной лестницы, когда послышался вдруг звонок у парадной двери. Это было очень неприятно: Чернов, знавший хорошо наиболее прогрессивных политических деятелей, рассказывал испанцу о сделанных Жоресом шагах для сохранения мира. Многие были еще полны надежд, но Чернов сомневался в возможности уладить все мирным путем. Однако звонок повторился, и испанец побежал открывать дверь.
   Какой-то господин спрашивал Хулио. Он говорил по французски правильно, но акцент его обяснил Архенсоле все. Вернувшись к только что проснувшемуся Хулио, он сказал с полной уверенностью, что к нему пришел прощаться его берлинский кузен.
   Все трое встретились в мастерской. Денуайе представил кузену своего приятеля.
   -- Я слыхал уже о нем, -- сказал доктор Юлиус фон Хартротт тоном человека, знающего все на свете и желающего доставить удовольствие незначительному человеку. -- Это сеньор Архенсола, очень образованный молодой человек.
   Кузены поглядели друг на друга с любопытством, не лишенным некоторого недоверия. Они состояли в близком родстве, но знали друг друга очень мало и предвидели, что смотрят на многое совсем различно. /
   Приглядываясь немного к этому ученому, Архенсола находил, что он похож на военного, переодетого в гражданское платье: брюки его были узки, точно для верховых сапог, сюртук плотно облегал талью, волосы были коротко подстрижены. Только глаза с большими тусклыми зрачками, удивленные и близорукие, придавали ему вид мирного человека, особенно из-за крупных очков.
   Денуайе знал, что он профессор университета, издал уже несколько многотомных сочинений и состоит членом исторического общества для изучения старых документов. Однако, к уважению его перед этим ученым примешивалось и некоторое чувство презрения. Этот педант знал жизнь только по книгам и изучал то, что сделали люди в прежние времена, делая из этого выводы согласно своим немецким взглядам.
   Объясняя цель своего прихода, доктор Хартротт заговорил на немецком языке. Он пользовался этим языком отчасти, как знакомым ему с детства, отчасти из осторожности, чтобы не возбуждать подозрений. Это был прощальный визит его к Хулио, так как он уезжал из Парижа ввиду тревожного времени.
   --Но разве ты полагаешь, что будет война? -- спросил Денуайе.
   -- Будет непременно завтра пли послезавтра. Это необходимо для благополучия человечества.
   Наступило молчание. Хулио и Архенсола с удивлением поглядели на этого мирного с виду человека, обнаружившего такие воинственные взгляды.
   -- Ты не француз, -- добавил кузен, -- ты родился в Аргентине и в твоем присутствии можно говорить правду.
   -- А ты разве не родился там? -- спросил Хулио с улыбкой.
   Доктор сделал жест протеста, словно услыхал нечто оскорбительное.
   -- Нет. Я -- немец. Где бы ни родился один из наших, он принадлежит всегда к родной Германии. Вы -- тоже иностранец, сеньор, -- добавил он, обращаясь к Архенсоле, -- родом из благородной Испании, обязанной нам всем лучшим, что в ней есть: культом чести, рыцарским духом. -- Испанец хотел было выразить протест, но ученый не дал ему говорить, продолжая докторальным тоном. -- Вы, испанцы, были жалкие кельты, низшая раса под влиянием римского латинизма, что делало ваше положение еще более печальным. К счастью, вы были завоеваны готами и другими народами нашей расы, внушившими вам чувство собственного достоинства. Не забудьте, молодой человек, что вандалы были предками современных пруссаков. -- Архенсола снова собрался перебить его, но Хулио сделал ему знак замолчать. Профессор забыл свою недавнюю осторожность и увлекся собственными словами. -- Мы будем свидетелями крупных событий и самой интересной эпохи в истории, -- продолжал он. -- Человечество пойдет отныне по иному пути. Теперь только и начнется настоящая цивилизация. Война должна была быть, по его мнению, необычайно непродолжительной. Германии было достаточно одного месяца, чтобы раздавить Францию, самую страшную из ее противниц, а потом обрушиться на Россию, проводящую мобилизацию крайне медленно. После всего она собиралась атаковать гордую Англию, изолировав ее вне материка, чтобы она не мешала расширению Германии. Для этого, ряда быстрых ударов и молниеносных побед ей нужно было лишь время до осени. Хартротт объяснял превосходство германской расы над другими тоном профессора, не допускающего возражений со стороны своих слушателей. -- Ни один народ не может мечтать о величии, если он не германского происхождения, -- говорил он. -- Чем меньше в нем германского, тем меньше он способен к цивилизации. Мы являемся аристократией человечества, "солью земли", как говорит наш Вильгельм. Германия, руководимая этим героем, мобилизовала все свои силы и нашла истинный путь к прогрессу. Университеты жаждали войны еще больше, чем армия. К чему готовить столько сил и не пускать их в действие? Война необходима. Нам нужны чужие колонии, раз Бисмарк, старый упрямец, не потребовал для нас ничего в час мирового раздела, предоставив Англии и Франции забрать себе лучшие земли. Германии должны непременно принадлежать все страны, населенные жителями германского происхождения и цивилизованные нашими предками.
   Хартротт перечислял эти страны. Голландия и Бельгия были, по его мнению, немецкие земли, Франция тоже из-за франков, так как те происходили отчасти от германцев. Италия... (тут профессор прикусывал немного язык, вспоминая, что это дружественная нация, правда не очень надежная, но все-таки связанная с Германией дипломатическими узами). Испания и Португалия были населены светловолосыми готами и тоже принадлежали к германской расе. А в виду того, что большинство жителей Южной Америки были испанского или португальского происхождения, претензии профессора простирались и на них.
   -- Теперь, конечно, преждевременно думать о них, -- добавил доктор скромно: -- но час справедливости пробьет несомненно и для них. После наших успехов на материке у нас будет еще время подумать об этом. Северная Америка тоже должна подпасть под наше влияние. В ней живет много миллионов немцев, создавших ее величие.
   Он говорил о будущих завоеваниях, точно о благосклонном внимании, которым его родина собиралась подарить другие народы. Они должны были продолжать в политическом отношении прежнее существование и сохранить повсюду свое собственное правительство, но признать верховную власть германской расы; это создало бы всемирные Соединенные Штаты с наследственным и всемогущим президентом -- германским императором. Германская культура наделяла бы их своими благими дарами, и они работали бы под ее верховным руководством... Но мир неблагодарен, и человеческая зависть мешает всегда прогрессу.
   Денуайе перебил кузена, смягчая немного его злобный монолог: война еще не объявлена и дипломатия продолжает переговоры для улаживания конфликта. Хартротт сгущает краски из чрезмерного патриотизма.
   Но в презрительной улыбке всезнающего профессора отразилась жесточайшая ирония. Архенсола не был знаком со стариком Мадариага, но ему пришло в голову, что так должны улыбаться акулы, хотя он и не видел их никогда.
   -- Война решена, -- заявил Хартротт. -- Когда я уехал из Германии две недели тому назад, мне было известно, что война уже близка.
   Его уверенный тон разбил все надежды Хулио в прах. Кроме того, последнего беспокоил приезд этого человека во Францию под предлогом повидать мать.
   -- К чему же тогда все эти дипломатические переговоры? -- спросил он еще. -- Зачем старается германское правительство -- хотя, правда, очень вяло -- уладить конфликт между Австрией и Сербией? Разве не лучше объявить прямо войну?
   -- Наше правительство желает очевидно, чтобы войну объявили другие государства, -- ответил профессор просто. -- Роль обиженного всегда приятнее, н вдобавок она освобождает от ответственности за воинственные стремления. У нас дома есть немало людей, живущих хорошо и не желающих войны. Надо привести их поэтому к убеждению, что война эта навязана нам врагами и мы должны поневоле защищаться. Только `высшие умы понимают, что крупные успехи достигаются в мире лишь оружием, и что война есть высшая форма прогресса.
   -- Но неужели вы так уж уверены в победе? -- спросил Денуайе. -- Судьба готовит людям часто ужасные сюрпризы. Мы сплошь и рядом не принимаем во внимание тайных сил, а они нарушают все наши планы.
   В улыбке доктора отразилось невероятное презрение к таким нелепым словам. Все было изучено и обдумано вперед с обычною немецкою основательностью. Самый страшный враг -- Франция, неспособная, однако, перенести нервное напряжение, страдания и лишения военного времени. /
   -- Наши генералы, -- сказал он, -- приведут ее в такое состояние, что она не посмеет больше появляться на нашем пути. Русские массы нескоро можно мобилизовать, и мы покончим с русским медведем уже после того, что свернем шею французскому петуху. -- Денуайе собирался возразить кузену, не соглашаясь с его мнением, но тот поторопился продолжать сам: -- Я знаю, что ты хочешь сказать. Остается еще один враг. Он не выступил еще на сцену, но мы все ожидаем этого. Он внушает нам больше ненависти, чем другие, потому что он нашей крови и изменил делу своей расы... О, как мы ненавидим его! -- И в тоне его прозвучали глубокая ненависть и жажда мести, произведшие сильное впечатление на присутствующих. -- И тем не менее мы победим, хотя бы Англия и напала на нас, -- продолжал Хартротт. -- Этот враг не страшнее других. Английский народ, как говорит наш Бернгарди, состоит из спортсменов и рантье, а армия его -- из отбросов общества. Мы же воинственный народ и легко победим англичан, ослабевших из-за неправильного понимания жизни. -- Доктор помолчал немного и продолжал опять: -- Мы рассчитываем, кроме того, на внутреннее неустройство у наших врагов и на отсутствие у них единства. С началом войны во Франции начнется и революция. Население Парижа устроит на улицах баррикады и тогда начнется вторая коммуна. В России тоже вспыхнет революция под красным знаменем. Стоит только почитать в газетах про последние забастовки в Петербурге и про манифестации рабочих под предлогом приезда Пуанкаре. Англия получит от своих колоний отказ, когда попросит их прислать войска. Индия восстанет против нее и Египет сочтет, что момент эмансипации наступил.
   Утверждения Хартротта, произнесенные самым докторальным тоном, произвели глубокое впечатление на Хулио, и он чуть не рассердился на Архенсолу, вызывающе глядевшего на профессора. Этот человек не мог предрекать подобные напасти без серьезных оснований. Присутствие его в такое время в Париже тоже придавало его словом таинственный смысл.
   Но профессор взглянул на часы. Ему пора было уходить, так -- как оставалось еще много дел до отъезда. В этот вечер уезжали из Парижа последние немцы.
   -- Я зашел к тебе из родственных чувств, полагая, что должен предупредить тебя вовремя. Ты иностранец, и тебя не удерживает здесь ничто. Если желаешь быть свидетелем мирового события, оставайся, но лучше будет, если ты уедешь. Война будет тяжела, очень тяжела и, если Париж захочет сопротивляться, как прошлый раз, мы увидим нечто ужасное. Методы войны сильно изменились за последнее время. -- Денуайе сделал глубоко равнодушный жест. -- Такое же отношение встретил я и у твоего отца, -- продолжал профессор. -- Он и его семья ответили мне, как ты. Даже мать моя предпочитает оставаться у сестры, утверждая, что немцы очень добры, высоко культурны и не могут внушать никаких опасений. -- Однако, это хорошее мнение о немцах, видимо, беспокоило немного профессора. -- Они не дают себе отчета в том, что такое современная война. Наши генералы изучили искусство быстро разбивать врага и применять свои познания с неумолимой настойчивостью. Чем более жестоки методы войны, тем короче она будет.
   Он поднялся со стула и взял трость и соломенную шляпу- Архенсола глядел на него с нескрываемой антипатией. Профессор пренебрежительно кивнул ему и направился к двери в сопровождении двоюродного брата.
   -- Мы увидимся во всяком случае скоро, -- сказал он. -- Я с удовольствием приеду снова в Париж, когда на башне Эйфель взовьется знамя германской империи. Это дело трех или четырех недель. К началу сентября уж наверно. -- Франция должна была исчезнуть с лица земли. Доктор ничуть не сомневался в ее гибели. -- Париж останется и французы тоже, -- добавил он еще на прощанье. -- Целый народ не может быть истреблен так легко, но он займет то место, которое ему подобает. Мы будем управлять миром, а французы могут изобретать моды и делать приятною жизнь посещающих их иностранцев.
   Когда за Хартроттом закрылась дверь, испанец подошел к вернувшемуся из прихожей Хулио. В начале разговора он считал немца сумасшедшим, теперь же изменил свое мнение о нем.
   -- Это просто животное! -- воскликнул он, всплеснув руками. -- Кто бы подумал, что подобные люди выходят из той самой страны, которая дала миру пацифиста Канта, великого Гете с ясным умом, Бетховена...
   Денуайе пришел в отчаяние от близкой перспективы войны. Его пугало не только эгоистическое соображение, что война помешает ему с Маргаритой осуществить их намерение. Он понял теперь, в эту минуту несчастья, что искренно любит Францию и видит в ней родину отца. Архенсола сделал попытку ободрить его.
   -- Почем знать! Франция -- страна неожиданностей. Пусть твой варвар -- кузен говорит, что ему нравится, а здесь есть и порядок, и любовь к родине. Гораздо хуже нашего чувствовали себя люди за несколько дней перед Вальми; тогда всюду царила дезорганизация. Родину защищали только отряды крестьян и рабочих, впервые взявшиеся за ружье. И тем не менее Европа со своими старыми монархиями не сумела избавиться от таких импровизированных воинов в течение целых двадцати лет.

V.
Где появляются четыре всадника

   Оба друга жили ближайшие дни в лихорадочном напряжении, поддерживаемом быстро сменяющимися событиями. Каждый час приносил какую-нибудь новость -- часто ложную, но волновавшую тем не менее общественное мнение. Только, казалось, начинала бледнеть угроза войны, как снова возникали слухи о том, что мобилизация будет объявлена через несколько минут.
   История вырывалась из своего обычного русла и событие следовало за событием, подобно волнам при наводнении. Австрия объявила войну Сербии, Россия мобилизовала часть своей армии, Вильгельм II ускорил дело из боязни, что вмешательство других держав уладит конфликт между русским государством и императором австрийским, и объявил сам войну России. После этого Германия замкнулась у себя, перерезав телеграфные провода и прекратив железнодорожное сообщение, чтобы организовать втайне свои силы для атаки.
   Франция глядела на всю эту лавину событий, воздерживаясь от лишних слов и проявлений восторга. Все были одушевлены спокойною и серьезною решимостью. Никто не желал войны -- противники навязывали ее Франции... Но все подчинялись необходимости, твердо решив исполнить свой долг.
   В один из этих дней Хулио и Архенсола услышали вдруг неожиданную, нелепую весть: "Жорес убит!" Публика повторяла это известие с удивлением и горечью: "Жорес убит? А за что?" Здравый смысл народа, ищущий инстинктивно объяснения ко всякому убийству, путался в предположениях. Трибун был убит как раз в тот момент, когда его слово могло быть особенно ценно для зажигания народных масс! Архенсола сразу вспомнил Чернова: "Что-то скажет об этом наш сосед?" Сторонники порядка опасались даже революции. Но народные массы, глубоко огорченные смертью своего героя, хранили трагическое молчание, видя за трупом образ родины.
   На следующее утро опасность революции рассеялась окончательно. Рабочие говорили о войне, показывая друг другу свои солдатские билеты и называя дни, когда им придется явиться на призыв в случае мобилизации. Немцы ворвались уже тем временем в Люксембург и двигались к французской границе, когда их посол находился еще в Париже, повторяя обещание сохранить мир. На следующий день после убийства Жореса, 1-го августа, толпы народа стали останавливаться перед листками бумаги с надписями, сделанными с видимою поспешностью рукою. За этими листками последовали другие, более крупные и печатные с двумя перекрещенными знаменами наверху. Вот она! Готово дело. Это был приказ о всеобщей мобилизации. Вся Франция бралась за оружие. Глаза людей сверкали от радости. Кошмар кончился! Лучше жестокая действительность, чем тяжелая неуверенность изо дня в день.
   Мобилизация начиналась ровно в полночь. Начиная с сумерек, по улицам бродили уже группы мужчин, направлявшихся к вокзалам. Семьи их шли рядом, неся чемоданы и узлы с платьем. Друзья и знакомые провожали их. Во главе таких отрядов двигалось трехцветное знамя.
   По улицам неслись с бешеною скоростью трамваи, автомобили. извозчики. И тем не менее публика, нуждавшаяся в их услугах, тщетно подзыва их к себе. Никто не желал служить гражданскому населению: все средства передвижения были теперь для военных, и все маршруты кончались у вокзалов. Чувство братского единения создало исключительную снисходительность в отношениях. Экипажи сталкивались и, когда извозчики или кондуктора начинали по привычке браниться, публика вмешивалась в их ссору и они пожимали друг другу руки. "Да здравствует Франция!" Пешеходы, выскальзывавшие из-под самых колес автомобилей, смеялись, добродушно поругивая шофера: "Как не стыдно убивать француза, который идет являться в свой полк!" Кондуктора отвечали: "Я тоже уеду через несколько часов. Это моя последняя поездка". Трамваи и омнибусы двигались все более неправильно по мере приближения полуночи. Вся жизнь Парижа сосредоточилась в полудюжине человеческих потоков, кончавшихся у вокзалов.
   Денуайе и Архенсола встретились в одном кафе на бульваре около полуночи. Оба устали от волнений дня и чувствовали потребность в отдыхе. Война сделалась совершившимся фактом, и они не чувствовали больше потребности узнать что-нибудь новое. Сидение в кафе действовало им на нервы. Посетители его пели и кричали в душной, пропитанной дымом атмосфере. Хулио с приятелем пошли домой пешком, не найдя никакого экипажа; все они ехали в обратном направлении, в сторону вокзалов. Оба друга были в дурном настроении, но Архенсола не мог тем не менее идти молча и рассказывал об одной девушке, дружившей с ним до сих пор и отдавшей вдруг в этот день свое сердце одному призванному на военную службу. .
   Денуайе посмеялся над неудачей друга, хотя мучился сам в глубине души: ему не пришлось повидать Маргариту после первого свидания. Проклятая война! Какая напасть для счастливых людей! Мать Маргариты была больна и все мысли ее были заняты сыном -- офицером, уезжавшим на войну в первый же день. Маргарита тоже волновалась за брата и считала неприличным ходить к Хулио, когда мать убивалась дома. Когда, наконец, кончится такое положение?
   Его беспокоил также чек в четыреста тысяч франков, привезенный из Америки. Ему заявили в банке, что извещение о переводе пришло из Буэнос-Айреса, но денег все-таки не выдали. В этот же день был обвялен мораторий. Когда же, наконец, заплатят ему? Может быть, когда окончится еще не начавшаяся война, а, может быть, и никогда. У него оставалось после поездки только две тысячи франков. Все его знакомые тоже находились в стесненном положении. Ох, уж эта война!
   Посреди Елисейских полей они увидали человека в шляпе с широкими полями. Он шел медленно перед ними и разговаривал сам с собою. Архенсола узнал его, проходя около фонаря. "Друг Чернов!" Изо рта русского, ответившего на поклон, пахнуло слегка вином. Он пошел с ними рядом безо всякого приглашения по направлению к Триумфальной Арке.
   Хулио почти не знал Чернова и только раскланивался с ним при встречах. Но печаль смягчает сердце и заставляет искать дружбы людей. Чернов со своей стороны глядел теперь на Денуайе, точно знал его всю жизнь. Он прервал свой монолог, сделал несколько шагов молча и потом снова продолжал свой рассуждения с того места, где кончил, не давая никаких разъяснений.
   --..... и в это время они кричат от восторга также как здесь, искренне веря в то, что идут защищать обиженную родину и желая умереть за нее.
    -- Кто это они, Чернов? -- спросил Архенсола.
   Русский поглядел на него в упор, точно удивляясь такому вопросу.
   -- Они, -- возразил он кратко.
   Оба поняли его. Они! Это было ясно.
   -- Я прожил десять лет в Германии, -- продолжал он более связно: -- был корреспондентом в Берлине и знаю этот народ. Проходя по бульвару, я представил себе мысленно то, что происходит там в это время. Они тоже поют и кричат от восторга, размахивая флагами. Внешним образом французы и они похожи между собою, но какая разница по существу! Сегодня на бульваре публика бежала за крикунами, оравшими: "В Берлин!" Это совершенно нелепый крик. Франции не нужны победы. Она жаждет исключительно жить спокойно, без унижений и тревог. Сегодня вечером двое призванных говорили, уезжая: "Когда будем в Германии, заставим их ввести у себя республику..." Республика -- не есть совершенная форма правления, друзья мои, но она все-таки лучше, чем безответственный по воле Божией монарх. Меня глубоко растрогало великодушное чувство этих двух рабочих, мечтающих не об истреблении врагов, а об исправлении их путем дарования того, что они считают лучшим. -- Чернов замолчал на несколько мгновений, насмешливо улыбаясь зрелищу, которое рисовало ему воображение. -- В Берлине народные массы выражают свой восторг в возвышенной форме, как подобает культурному народу. Низшие классы орут: "В Париж! Будем пить даром шампанское!" Буржуазия и аристократия, известная крупнейшими скандалами за последние годы, тоже кричат: "В Парнас!" Париж это для них развратный Вавилон, город Мулен-Ружа и ресторанов Монмартра, единственных знакомых им здесь мест... А мои товарищи социал-демократы тоже кричат. Только их научили другому: "В Москву, В Петербург! Надо раздавить русскую тиранию, опасную для цивилизации!" Какая ерунда! Мы гораздо цивилизованнее немцев. -- И он громко расхохотался в тишине ночи. Денуайе, слушавший его с интересом, удивился этому смеху, подумав, что он пьян. -- Цивилизация, -- продолжал Чернов, -- выражается не только в крупной промышленности, многочисленных судах и университетах, или большой армии. Это материальная сторона ее. Есть другая сторона, возвышающая душу и не позволяющая, чтобы человеческое достоинство терпело без протеста постоянные унижения. У нас в России половина населения некультурна, зато остальные отличаются такою возвышенною душою, что несут жертвы и подвергают себя опасности ради свободы и правды. А Германия? Кто заявлял в ней протест на защиту человеческих прав? Какие революции известны в Пруссии, стране великих деспотов? В течение двух веков прусская история знала только одну революцию 1848 года -- слабую имитацию парижской и не приведшую ни к каким результатам. Бисмарк подавил последние попытки протеста, если они действительно существовали. И когда друзья грозили ему революцией, жестокий Junker подбоченивался и хохотал еще нахальнее обыкновенного. Революция в Пруссии!.. Никто не знал этого народа лучше его.
   Чернов не был горячим патриотом. Архенсола слышал не раз, как он говорил против своей родины: но его глубоко возмущало презрение, с которым немцы относились к русскому народу. В чем выражалось интеллектуальное превосходство немцев?
   -- Я признаю, что немецкая наука дала человечеству много, -- продолжал Чернов, -- но наука других государств тоже дала очень много. Мы -- полудикий народ--дали миру в последнее время замечательных, высоконравственных писателей. Толстой и Достоевский--мировые писатели. А какие имена может выставить против них Германия Вильгельма II? Прежде это была родина музыка, но современные русские композиторы оригинальнее последователей Вагнера. Германский народ произвел гениев в эпоху страданий, когда не существовали еще ни пангерманизм, ни империя. Гете, Шиллер, Бетховен были подданные мелких княжеств, находились под влиянием других государств и способствовали развитию цивилизации, как космополиты, ничуть не воображая, что мир должен сделаться германским, если он увлекается их творчеством.
   Они дошли до place de 1'Etoile. Триумфальная Арка выделялась черною массою на звездном небосклоне. Улицы намечались по всем направлениям двойным рядом огней. Подойдя к арке, все трое инстинктивно обернулись назад взглянуть на Елисейские поля. Их глазам открылась только полоса мрака, где блестели между зданиями группы огоньков. Но панорама эта была известна им, и они легко представили себе во мраке величественный склон Елисейских полей, двойной ряд дворцов, площадь Согласия с ее египетским обелиском и Тюилерийский сад в глубине.
   -- Как это красиво! -- произнес Чернов, видевший воображением больше, чем глазами. -- И они прошли здесь, -- добавил он печально.
   Ему стоило только увидать арку, как воображение рисовало ему эту картину. Они были тысячи касок, сверкавших на солнце, тысячи сапог, поднимавшихся в такт с механическою равномерностью, и марш из Лоэнгрина, звучавший на пустых улицах перед запертыми домами.
   Чернова приводила всегда в восторг эта арка несмотря на то, что он был иностранец. Уму было безразлично, кто создал ее. Люди строят, воображая, что облекают в форму идею, непосредственно льстящую их самолюбию. За ними являются поколения с более широкими взглядами, меняют значение созданного и лишают его прежнего эгоистического отпечатка.
   -- О. если они вернутся! -- добавил Чернов взволнованным тоном. -- Если они снова появятся здесь! Тот раз это были бедные люди, ошеломленные сами своею удачею. Они удовольствовались тогда деньгами и двумя провинциями для запечатления своей победы. Но теперь на Париж двинутся не только солдаты. В хвосте войск придут разные Herr Professer'ы с винными бочками, наполненными порохом -- культурным вином. И в фургонах приедет также огромный багаж новой, дикой философии, которая возводит силу в святой принцип, отрицает свободу, истребляет слабых и ставит весь мир в зависимость от меньшинства, угодного Богу только потому, что оно располагает более верными и быстрыми средствами истребления и смерти.
   Они оставили арку позади себя и направились по Avenue Victor Hugo. Чернов шел молча, точно его огорчало видение этой воображаемой процессии. В конце концов, он закончил свои рассуждения вслух:
   -- А даже если они явятся сюда, экая беда! Право не погибнет из-за этого. Оно попирается временами, но снова возрождается. Люди все-таки стремятся вечно к большей и большей свободе, единению и справедливости.
   Эта уверенность, казалось, успокоила его. Все трое заговорили о готовящемся к войне Париже. Чернов высказывал сожаление по поводу глубокого горя, вызванного катастрофою, и многих тысяч семейных драм, разыгравшихся к этому времени. С виду почти все оставалось без перемен. В центре города и у вокзалов замечалось, правда, небывалое движение, но остальная часть города не носила отпечатка чего-нибудь особенного. Пустынные улицы выглядели такими же, как прежде. Ветерок нежно играл листьями деревьев. Все кругом дышало торжественным спокойствием. Дома спали, по за запертыми окнами чуялось спертое дыхание людей, бессонница и заплаканные глаза, дрожь в руках, укладывавших вещи в путь, и поцелуи, прерываемые рыданиями.
   Чернов вспомнил про своих соседей, занимавших вторую квартирку около мастерской Денуайе; он слышал там громкие ссоры, стук захлопывающихся дверей и шаги мужчины, бежавшего среди ночи от женских слез. За стеною, разделявшею квартиры, разыгралась обычная для таких времен драма.
   -- Она -- немка, -- пояснил Чернов, -- а он, очевидно, ушел в настоящее время к себе в полк. Сегодня ночью я почти не сомкнул глаз, слыша ее стоны и слезы за стеною. Эта несчастная скоро будет вдобавок матерью. Она скрывает свое состояние, но я видал из своего окна, как она шьет детские вещи.
   Он встретил ее в этот день у двери, когда выходил на улицу. Она постарела сразу на пятнадцать лет. Тщетно пытался он ободрить ее, советуя спокойно примириться с отсутствием мужа, чтобы не причинять вреда будущему ребенку. Но она только бормотала: "Я -- немка... Он уезжает, должен уехать... Я одна, одна навсегда"...
   -- Она думает о своей национальности, отделяющей ее от мужа. Ее отправят, должно быть, вместе с другими соотечественницами в концентрационный лагерь, и она боится этого... И все это, когда ей предстоит сделаться матерью. О, какой ужас! Сколько теперь горя!
   Они пришли на rue de la Pompe и Чернов простился со спутниками, чтобы подняться к себе. Однако, Денуайе пожелал продлить разговор из боязни, что к нему вернется дурное настроение, когда он останется наедине с испанцем. Разговор с русским интересовал его. Они поднялись наверх все вместе; Чернов мог вернуться домой через площадку черной лестницы прямо из мастерской.
   Широкие окна мастерской были открыты и легкий ветерок играл занавесками, покачивая старинные лампы и другие украшения мастерской. Они уселись вокруг столика у окна, в полумраке, спиною к середине комнаты. Передними чернели крыши и огромное пространство мрака, пронизываемого холодным блеском звезд. Огни города бросали на это пространство кровавый отблеск.
   Все трое молчали перед грандиозною панорамою ночи. Взор их переходил от одной звезды к другой. Русский улыбнулся с жестокой иронией^ Его бородатое лицо приняло выражение трагической маски.
   -- Что-то думают там наверху про людей! -- прошептал он. -- Знает ли какая-нибудь звезда о существовании Бисмарка? Известна ли светилам божественная миссия германского народа?
   Что-то далекое и неопределенное нарушило ночную тишину, скользя снизу наверх. Все трое наклонились вперед, чтобы лучше слышать. Это были человеческие голоса. Мужской хор затянул простой, однообразный, торжественный гимн. Можно было скорее догадываться о нем, чем слышать его. Несколько отдельных звуков, долетевших до них более интенсивно с порывом ветерка, дали Архенсоле возможность определить, какая это песня.
   
   C'est l'Alsace et la Lorraine,
   C'est l'Alsacequ'il nous faut.
   Oh, oh, oh, oh!
   
   -- Совсем точно в опере, -- сказал Хулио, прислушиваясь к последним звукам удаляющегося хора. Чернов потягивал вино с рассеянным видом, устремив взор в красноватый туман над крышами. Хулио и Архенсола видели по его нахмуренному лбу и сосредоточенному виду, что ум его занят каким-то тяжелым размышлением. Но вдруг он перешел от размышления к словам, продолжая вслух нить своих печальных дум.
   -- ... и когда взойдет через несколько часов солнце, мир увидит, как мчатся по его полям четыре всадника -- враги людей... Лошади их ржут уже от нетерпения. Злополучные всадники обмениваются уже последними словами перед тем, как вскочить в седло.
   -- Какие же это всадники? -- спросил Архенсола.
   -- Те, что предшествуют зверю.
   Ответ этот привел слушателей в полное недоумение. Денуайе спросил себя даже мысленно: уж не пьян ли он? Но любопытство побудило его настаивать дальше.
   -- А что это за зверь?
   Русский поглядел на него, словно его удивлял такой вопрос.
   Наступило молчание. Но русский хранил его недолго, чувствуя потребность выразить свое преклонение перед мечтателем Иоанном. Поэт со своими грандиозными и неясными видениями оказывал, несмотря на промежуток в две тысячи лет, огромное влияние на этого революционера-мистика, живущего в верхнем этаже парижского дома.
   Евангелист Иоанн предвидел все. В его словах, непонятных для простого народа, отражалась тайна великих событий мира.
   Чернов описывал, как апокалипсический зверь выходил из глубин морских. Он был подобен барсу, нога у него, как у медведя, пасть, как у льва. У него семь голов и десять рогов. На рогах десять диадем, а на каждой из голов начертано проклятие. Евангелист не называл этих проклятий, может быть, потому что они были различны, смотря по эпохам, меняясь с каждым тысячелетием, когда зверь являлся снова. Русский читал проклятия, сверкавшие теперь на головах зверя: проклятия против человечества, справедливости, всего того, что делает жизнь человеческую приятною и терпимою. "Сила выше права". "Слабым не место на земле". "Будьте жестоки, чтобы быть великими". И зверь во всем своем безобразии претендовал на управление миром и на поклонение человечества.
   -- А причем же тут четыре всадника? -- спросил Денуайе.
   Четыре всадника предшествовали появляющемуся в видении Иоанна зверю.
   Семь печатей таинственной книги снимались Агнцем перед престолом, где сидел кто-то подобный видом камню яспису. Радуга вокруг его головы была подобна смарагду. Двадцать четыре престола стояли тут же полукругом, а на них сидело двадцать четыре старца в белых одеждах и с золотыми венцами на головах. Четыре животных, исполненных очей спереди и сзади, с шестью крыльями каждое, охраняли, казалось, главный престол. Трубы затрубили, приветствуя снятие первой печати.
   "Смотри!" -- кричало поэту громовым голосом одно из животных... И вот появился на белой лошади первый всадник. В руках у него был лук, на голове венец. По мнению одних, он олицетворял Победу, по мнению других, -- Чуму. Он мог быть и тем, и другим одновременно. На нем был венец, и этого было достаточно для Чернова.
   "Иди и смотри!" -- кричало второе животное, ворочая глазами. И из-под снятой печати выскакивал рыжий конь; всадник на нем размахивал над головою большим мечем. Это была Война. Мир покидал землю перед его бешеным галопом. Люди убивали друг друга.
   Когда была снята третья печать, третье из крылатых животных воскликнуло громовым голосом: "Иди и смотри!" И Иоанн увидал коня вороного, и на нем всадника с мерою в руке. Это был Голод.
   Четвертое животное приветствовало громким ревом снятие четвертой печати. "Иди и смотри!" И появился конь пегий, и на нем всадник, которому имя Смерть. И дана ему власть "умерщвлять людей мечем и голодом, морем и зверями земными".
   Четыре всадника помчались бешеным галопом, давя обезумевших от страха людей, точно над человечеством пронесся ураган. Небо принимало мрачный, сумеречный оттенок. Ужасные, безобразные чудовища кружились спиралями над безумными всадниками, словно отвратительные телохранители. Несчастное человечество, не помня себя от страха, разбегалось, услышав издали приближение Чумы, Войны, Голода и Смерти. Мужчины и женщины, молодые и старые, толкались и падали на землю в отчаянии и страхе. А кони белый, рыжий, вороной и пегий давили их подковами равнодушно и безжалостно: здоровые мужчины слышали треск своих ломающихся ребер, дети погибали у груди матери, старики навсегда смыкали очи с ребяческим стоном.
   -- Господь уснул и забыл о мире, -- закончил Чернов. -- Он проснется нескоро, а пока Он спит, четыре всадника -- предвестники зверя -- будут властвовать в мире, как единые господа.
   Он возбуждался сам от своих слов и, встав со стула, заходил по комнате крупными шагами. Описание четырех бедствий рода человеческого казалось ему еще слишком бледным.
   -- У меня есть книга, драгоценная книга... -- пробормотал он и вышел вдруг из комнаты, направляясь через площадку у черной лестницы к себе в квартиру. Ему хотелось показать эту книгу собеседникам. Архенсола отправился с ним. Оба вернулись вскоре, неся книгу. Дверь на черную лестницу осталась открытою.
   Чернов положил свою драгоценную книгу под лампу. Это был том, напечатанный в 1511 году, с латинским текстом и иллюстрациями. Денуайе прочитал заглавие: Apocalipsis cum figuris. Иллюстрации были сделаны Альбертом Дюрером в годы юности. Все трое пришли в восторг от прекрасно исполненного изображения мчавшихся вперед всадников. Этот четверной бич несся на своих фантастических конях, попирая обезумевшее от смертельного страха человечество.
   Но кое-что неожиданное заставило всех трех мужчин встрепенуться и бросить книгу. Это был стук, проникший, кажется, непосредственно в их мозг, не пройдя через уши. Инстинкт подсказал им, что случилось нечто необычайное.
   Они застыли в ожидании, переглядываясь между собою. Это секундной молчание длилось без конца.
   В открытую дверь донесся до них беспокойный шум со стороны двора: треск открываемых окон, поспешные шаги, крики изумления и ужаса. Все трое инстинктивно бросились к окнам во двор. У Чернова сразу явилось подозрение, в чем дело.
   -- Моя соседка... Должно быть, это она. Уж не застрелилась ли она!
   Подойдя к окну, они увидали внизу свет; вокруг черной, лежащей на земле фигуры столпилась масса людей. В эту бессонную, беспокойную ночь все жители дома не ложились спать от возбуждения.
   -- Она лишила себя жизни, -- сказал глубокий голос, говоривший точно из колодца. -- Это немка лишила себя жизни.
   Объяснение швейцарихи облетело из окна в окно все этажи. Чернов многозначительно покачал головою. Несчастная выбросилась из окна не без чужой помощи; некто толкнул ее на смерть... Всадники! Четыре апокалипсических всадника!.. Они были уже в седле и собирались броситься вперед, беспощадно давя все на своем пути. Пытка человечества под ногами этих четырех врагов начиналась.
   
   

ЧАСТЬ II.

I.
Зависть дона Марсело

   Отношение старика Денуайе к войне выразилось прежде всего в изумлении. Ему никак не верилось в то, что война неизбежна. Человечество спятило, видимо, с ума. Разве возможна война при стольких железных дорогах, торговом флоте, машинах и вообще деятельности на поверхности и в недрах земли? Все народы должны разориться. Душа коммерческого человека возмущалась тем, что сотни тысяч миллионов будут обращены в дыми смертоносные орудия.
   Ввиду того, что ему надо было излить свое негодование на какую-нибудь определенную жертву, он взвалил всю ответственность на своих же собственных соотечественников. Можно же говорить столько о реванше! Разве есть основание вздыхать сорок четыре года по двум потерянным провинциям, когда государству принадлежат огромные, неиспользованные земли на других материках? Французы должны жестоко поплатиться за такое отчаянное безумие.
   -- Мы идем к смерти, -- говорил он сам себе, -- Это еще хуже 70-го года! Нам придется пережить нечто ужасное.
   Восторженная поспешность, с которою французы бежали на зов родины, вызвали в нем глубокое удивление, побудившее его даже верить во что-то. Главная масса его народа состояла, очевидно, из хороших людей, и старые добродетели возродились за сорок четыре года тревожной и тяжелой жизни. Но вожди? Где вожди, чтобы найти путь к свободе?
   Этот вопрос повторялся очень многими. Всем было видно, как образуется с часу на час армия, но очень немногие знали высший командный состав. Одно имя стало передаваться из уст в уста: "Жоффр. Жоффр?.. У первых портретов его толпились группы любопытных. Денуайе пристально вгляделся в его лицо: "У него вид порядочного человека." Серьезная и спокойная внешность республиканского генерала произвела на него, как на человека, любящего порядок, хорошее впечатление. К нему снова вернулось доверие, подобное тому, какое он питал к директорам солидных банков. Такому господину можно доверить свои интересы, не боясь, что он натворит глупостей.
   Всеобщий восторженный подъем захватил в конце концов и старика Денуайе. Подобно всем другим, он переживал минуты, которые были часами, и часы, которые казались годами. События следовали одно за другим с поразительною быстротою. Старик жил на улице, привлекаемый туда исключительным зрелищем: толпою в гражданском платье, провожавшею толпу в военной форме.
   По вечерам он глядел на бульварах на процессии и манифестации. Под электрическими фонарями развевалось трехцветное знамя. Из ярко освещенных дверей и окон переполненных кафе вылетали громкие звуки патриотических песен. Внезапно публика расступалась по середине улицы с криками ура! и мимо неё дефилировала вся Европа (за исключением двух неприятельских государств), в опасности бурно приветствовавшая Францию. Позади знамен всех государств шли русские, англичане, греки, румыны, скандинавские народы, североамериканцы, евреи, итальянцы, испанцы и жители Южной Америки. И у Денуайе, растроганного этим зрелищем, являлась мысль, что Франция играет еще известную роль в мире, имеет еще влияние на другие народы, а судьба ее интересует еще человечество.
   -- В Берлине и в Вене тоже кричат теперь от восторга, -- думал он. -- Но там это делают только свои. Ни один иностранец, наверно, не принимает там участия в манифестациях.
   Утром на четвертый день мобилизации Денуайе отправился не в центр города, как делал обыкновенно, а в обратном направлении --к rue de la Pompe. Несколько неосторожных слов Чичи и тревожные взгляды жены невестки возбудили в нем подозрение, что Хулио вернулся из Америки. Отец почувствовал потребность посмотреть издали на окна мастерской, словно это могло сообщить ему что-нибудь о сыне. Но желая оправдаться перед собственною совестью, приказывавшею ему забыть сына, он вспомнил, что на этой улице живет также его столяр.
   -- Давай-ка, зайду к Роберту. Вот уже неделя, что он все не приходит, как обещал.
   Этот Роберт был молодой столяр, "эмансипировавшийся от хозяйской тирании" и работавший теперь за свой счет. Квартирою и мастерскою служило ему скверное помещение чуть ли не в подвале. Подруга его, которую он называл своей "компаньонкой", несла заботы о нем и о доме, а ребенок их рос тут же, цепляясь за ее юбки. Денуайе выносил все нападки Роберта на буржуазию за то, что тот исполнял все его прихоти по переделке мебели.
   Войдя в маленькую мастерскую, Денуайе увидал столяра с крошечными знаменами и трехцветными розетками в петлице.
   -- Вы пришли слишком поздно, monsieur, --сказал он весело. -- Фабрика закрывается. Хозяин призван и уйдет через несколько часов в полк.
   Дону Марсело никогда не приходила в голову мысль, что столяр может обратиться в солдата. Он не выносил никакой власти над собою и особенно ратовал всегда против милитаризма. На митингах против военной тирании он был обыкновенно самым шумным манифестантом. И этот революционер шел на войну с искреннею готовностью!
   Роберт восторженно заговорил про свой полк и про жизнь среди товарищей в нескольких шагах от смерти.
   -- Я держусь своих убеждений по-прежнему, monsieur, -- продолжал он, словно догадываясь, что скажет ему собеседник: -- но война учит многому и прежде всего тому, что свобода нераздельна с порядком и дисциплиною. Кто-нибудь должен непременно управлять, а другие обязаны слушаться его, по желанию ли или в силу соглашения, это все равно... только бы слушались.
   В тот вечер, когда убили Жореса, он был вне себя от негодования и заявил, что следующий день будет днем мести. Но война ожидалась со дня на день. В воздухе висело что-то такое, что не допускало гражданской борьбы и заставляло забыть все отдельные обиды, чтобы соединиться для общего дела.
   -- Мы поведем войну против войны, -- сказал он, -- мы будем драться, чтобы эта война была последнею. -- Это утверждение показалось ему самому недостаточно ясным, и он продолжал развивать свою мысль. -- Мы будем драться за будущее и умрем, чтобы нашим внукам не пришлось переживать подобных несчастий. Если бы восторжествовали наши враги, то восторжествовала бы непременно идея завоевания, как единственного средства к расширению. Они завладели бы прежде всего Европою, а потом и остальным миром. Обобранные ими восстали бы в свою очередь... Тогда снова пошли бы войны. Нам не нужно завоеваний. Мы хотим получить обратно Эльзас и Лотарингию, потому что они принадлежали нам, и население хочет вернуться к Франции... Больше ничего. Мы не станем подражать врагам, завладевая чужими землями и нарушая покой всего мира. Довольно нам Наполеона, нечего повторять его авантюры. Если бы эта война велась ради тщеславных завоеваний, мы держались бы строго идеи антимилитаризма. Но она ведется для защиты народа, и правящие классы не виноваты в ней. На нас нападают, и все мы должны дружно защищаться.
   Столяр был антиклерикалом, но выказывал широкую терпимость по отношению ко всем решительно людям. Накануне ему пришлось встретиться с одним призванным, поступившим в один полк с ним. Первого взгляда было достаточно, чтобы определить в нем священника.
   -- Я -- столяр, -- сказал Роберт, представляясь ему. -- А вы, товарищ... работаете в церквах?
   Он обратился к нему так, чтобы священник не заподозрил в нем желания оскорбить его. Они пожали друг другу руки.
   -- Я--не сторонник ряс и давно рассорился с Господом Богом, -- продолжал Роберт, обращаясь к Денуайе. -- Но добрые люди встречаются повсюду и должны соединяться в такие минуты. Не правда ли?
   Денуайе задумался. Такой человек, неимущий, противник всего существующего, шел на войну и на смерть ради далекого идеала, чтобы избавить будущее человечество от ужасов и бедствии. А он сам, баловень судьбы, обладатель стольких благ, требующих защиты, позволял себе сомневаться и критиковать.
   Обыкновенно, когда дон Марсело плохо спал ночь, его мучил почти всегда один и тот же сон. Он редко видел во сне смертельную опасность для себя и для своих близких. Ужасный кошмар состоял всегда в том, что ему предъявляли к уплате документы с его подписью, и он, Марсело Денуайе, человек безупречно честный, не был в состоянии уплатить по ним. Его бросало в холод от одной этой возможности и, даже проснувшись, он чувствовал, как у него спирает дыхание от страха. Воображение не могло нарисовать ему худшего бесчестия для человека.
   Когда началось тревожное время перед войною, он снова стал испытывать подобные минуты. Все прошлое вставало перед ним с необычайною отчетливостью, словно оно было окутано до сих пор пеленою мрака. Находящаяся в опасности французская земля была его родиною. Пятнадцать веков истории работали для него, чтобы он, явившись на свет, застал прогресс и удобства, неведомые его предкам. Много поколений Денуайе подготовили его вступление в жизнь, борясь с землею, защищая ее от врагов, дав ему при рождении семью и свободу. А когда наступил его черед продолжать эти усилия, он обратился в бегство, точно должник, убегающий от платежа! Надо было уплатить свой долг родине, а он отказался признать его, изменив своим предкам. Ах, несчастный! Материальные успехи, богатства, нажитые в далекой стране, не играли никакой роли. Есть провинности, которые не могут быть заглажены никакими миллионами. Угрызения совести служили верным доказательством этого так же, как зависть и уважение, внушаемые ему бедным столяром, шедшим навстречу смерти со спокойным сознанием исполненного долга.
   Слова старого Мадариага невольно всплыли у него в памяти: -- Родина наша там, где мы богатеем и создаем себе семью. Нет, центавр был неправ. В обыкновенное время это было, может быть, верно, но теперь он жил во Франции, и Франция должна была защищаться от врагов, стремившихся раздавить ее. Глядя, как все население поднимается на защиту родины, Денуайе испытывал мучительные угрызения совести. Мысль о том, что он должен был сделать в юности и не сделал, не давала ему покоя.
   -- Надо платить, -- повторял он мысленно. -- Я должен уплатить свой долг.
   И он переживал, как во сне, мучения честного человека, отчаявшегося от невозможности расплатиться по обязательствам.
   Платить? Но каким образом? Теперь было уже поздно. Ему пришла было на один миг героическая мысль пойти на войну волонтером, но он сразу понял нелепость ее. На что он годен? На вид он был очень здоровый и крепкий человек, но ему было уже более шестидесяти лет, и только молодые люди могут сделаться хорошими солдатами. Он инстинктивно оглядывался тогда назад: у него был сын, который мог ответить за провинность отца. Однако, эта надежда сейчас же покидала его: сын его не был французом, он принадлежал к другому народу. Кроме того, разве он мог понять соображения отца? От этого грациозного балетмейстера, обожаемого дамами, нельзя было ожидать ровно ничего.
   Каким скромным сделался суровый Денуайе после таких размышлений! Семья не могла надивиться его неожиданной кротости и мягкости. Оба важных лакея уходили в свои полки и были крайне удивлены неожиданною добротою хозяина и обилием подарков, которыми он засыпал их. Страшный дон Марселе обнял их с влажными глазами.
   Вне дома он ходил с робким видом, словно прося прощения у окружающих. Франция переживала экономический кризис. Богатые люди познали временно бедность и тревогу, банки прекратили операции и выдавали деньга лишь с натяжкою. Миллионер казался вдруг лишенным на несколько недель своего богатства. И тем не менее Денуайе никогда не ценил денег менее и не тратил их более великодушно, чем теперь.
   Многие призванные скромного вида, направлявшиеся одиноко на вокзал, встречали теперь господина, который робко останавливал их на улице, опускал руку в карман и совал им двадцатифранковую бумажку, убегая от них немедленно после этого. Плачущие работницы, только что попрощавшиеся со своими мужьями, тоже видели, как этот господин улыбается их детям, треплет их по щечкам и сует им в руки пяти франковые монеты.
   Все уходили. В конце концов должны были остаться только он и его сын: два бесполезных существа. Он пришел в неописуемое бешенство, узнав о вступлении врагов в Бельгию, считая это событие самою неслыханною изменою со стороны истории. Известия о грабежах, поджогах и убийствах производили на него такое впечатление, что он бледнел и скрежетал зубами. С ним, Марсело Денуайе, могло случиться то же самое, что с несчастными бельгийцами, если бы варвары нахлынули в его родину. У него был дом в городе, семья, замок за городом. Женщины, делавшиеся жертвами германских солдат, невольно наводили его на мысль о Чичи и донье Луизе, горящие здания напоминали о редкой, драгоценной мебели в его двух домах.
   -- И это могло безнаказанно случиться в наше время!?
   Желая убедиться в том, что наказание близко, что месть идет уже навстречу Виновным, он испытывал потребность ходить ежедневно в толпу, собиравшуюся у Восточного вокзала. Главная масса войск находилась уже на позициях, но оживление на вокзале ничуть не уменьшилось от этого. Правда, теперь уезжали не целые батальоны, а лишь отдельные чины армии или группы из нескольких человек. Толпа, прижимавшаяся к решетке, провожала глазами своих защитников. Последние газетные новости громко передавались из уст в уста. Хорошее известие вызывало возгласы: "Да здравствует Франция!" Неясные телеграммы, подготовлявшие к неудаче, успокоительные разговоры: "Не беда, надо держаться всеми способами. Русские пойдут по их пятам". И в то время, как в толпе слышались подобные диалоги, за стеклянными дверьми исчезали отправлявшиеся на войну новые и новые мужчины.
   Один резервист с мешком за плечами подошел в сопровождении отца к ряду полицейских, преграждавших путь публике. Денуайе нашел в молодом человеке небольшое сходство со своим сыном. Отец старался держаться гордо и неприступно, чтобы скрыть свое волнение.
   -- Прощай, сын мой! Всего хорошего.
   -- Прощай, отец.
   Они не подали друг другу руки и даже умышленно не поглядели друг на друга. Сын улыбался, как автомат. Отец повернулся вдруг резким движением и. прейдя через толпу, направился в кафе. Ему нужен был самый темный уголок, чтобы скрыть на несколько минут свое волнение.
   И сеньор Денуайе позавидовал его горю.
   Несколько солдат шло с песнями, неся знамя. Один из них, не прерывая пения, пожимал правую руку старушки, шедший рядом с ним с сухими глазами. Мать напрягала все силы, чтобы проводить сына, сохраняя до последнего момента искусственное спокойствие. Однако, когда исчезла из виду последняя солдатская форма, многие руки судорожно схватились за железные прутья решетки, и много голов спустилось от тяжких рыданий.
   И сеньор Денуайе позавидовал этим слезам.
   Не чувствуя больше руки сына в своей, старуха повернулась в ту сторону, где находилась, по ее мнению, вражеская страна, и в бешенстве потрясла кулаками.
   -- Ах, негодяй, негодяй!
   Воображение рисовало ей лицо, появлявшееся много раз на страницах иллюстрированных журналов: дерзко закрученные усы, рот с волчьими зубами, смеявшийся... смеявшийся, как смеялись, должно быть, доисторические люди, жившие в пещерах.
   И сеньор Денуайе позавидовал этому гневу.

II.
Новая жизнь

   Когда Маргарите удалось прийти снова на ruе de la Pompe, Хулио, видевший последнее время все в мрачных красках, почувствовал неожиданно пролив бодрости. Война обещала быть все-таки не такою жестокою, как казалось раньше. С начала ее прошло десять дней, и мобилизация стала гораздо менее заметною. Хулио надеялся продолжать жизнь, как будто ничего не случилось. Для него было достаточно, чтобы Маргарита продолжала быть верною ему. Они наблюдали бы вместе за событиями с жестоким чувством удовлетворения, словно человек, который смотрит с недосягаемой высоты на наводнение.
   Это спокойное и эгоистическое отношение к событиям было внушено ему Архенсолою.
   -- Будем нейтральны, -- говорил этот тунеядец. -- Нейтралитет еще не значит равнодушие. Будем наслаждаться великим зрелищем, раз нам несомненно не придется больше переживать ничего подобного.
   Он крайне со жалел о том, что война застала их в стесненном материальном положении. Как приятно было бы созерцать историю среди жизни, полной удобств! Ища облегчения, он прибегал постоянно к помощи доньи Луизы. Война ослабила бдительность дона Марсело, и семья жила теперь вполне свободно. Мать, подобно другим хозяйкам, делала запасы на долгие месяцы, покупая все съестные припасы, какие только могла получить. Архенсола пользовался этим и часто являлся на Avenuе Victor Hugo, спускаясь потом по черной лестнице с большими пакетами. Глядя на свои сокровища -- мясные консервы, пирамиды бочек, мешки сухих кореньев, -- он испытывал радость хорошей экономки. У него было достаточно провизии для целой семьи. Кроме того, война послужила ему предлогом для новых посещений погреба дона Марсело.
   -- Чего бы только не дали в Берлине за мои сокровища! Если бы это попалось в руки разбойнику Вильгельму! -- говорил он другу.
   Франция возбуждала в нем восторженное отношение, но на Россию он возлагал больше надежд. То ли дело казаки! Он говорил о них, как о близких приятелях, списывая этих быстрых всадников, столь страшных в гневе, что неприятель боялся всякой встречи с ними.
   -- Казаки сведут счеты с этими негодяями, -- заканчивал он безапелляционным топом. -- Не пройдет и месяца, как они войдут в Берлин.
   Его собеседники -- главным образом женщины -- скромно соглашались из невольного стремления возлагать свои надежды на что-то далекое в таинственное. Французы защищали, конечно, свою родину и должны были вернуть себе обратно завоеванные земли, но главный удар должны были нанести казаки, о которых говорили решительно все, хотя их не видел почти никто.
   Единственный человек, знавший близко казаков, был Чернов, и, к великому неудовольствию Архенсолы, он выслушивал его слова без малейшего восторга. Казаки были для него лишь частью русской армии. Они были, конечно, хорошими солдатами, но отнюдь не могли творить приписываемых им чудес.
   Хулио слушал равнодушно известия, приносимые его товарищем. Каждая новая газета заставляла испанца переставлять булавки на карте, сопровождая эти операции безгранично оптимистическими рассуждениями:
   -- Мы вошли в Эльзас! Превосходно! Похоже на то, что мы уходим теперь из Эльзаса. Отлично! Я догадываюсь о причине. Это, чтобы войти снова с более удобной стороны, зайдя неприятелю в тыл. Говорят, что Льеж пал. Вранье! А если и падет, то тоже не беда. Это только один эпизод. Все равно остаются те... те, что идут с востока и скоро будут в Берлине.
   Хулио жил тем временем своею жизнью. Маргарита!.. Она пришла к нему наконец, но жила тем не менее как будто далеко от него. В первые дни мобилизации он получил от нее письмо с просьбою быть как можно спокойнее. Брат ее, артиллерийский офицер в запасе, должен был уехать на войну со дня на день. Мать, жившая с этим сыном, проявляла последние дни необычайную стойкость после того, что много плакала в предыдущие дни, когда война только висела еще в воздухе. Однако, Маргарита догадывалась о тайных мучениях бедней женщины и о тяжелой борьбе, происходившей в ее душе. Оставить в таком состоянии мать было невозможно. Потом настал день отъезда. "Прощай, сын мой, исполняй свой долг, но будь осторожен". Ни одной слезы, ни одного мгновения слабости! Вся семья восстала против того, чтобы мать провожала сына на вокзал. Маргарита поехала одна и, по возвращении, застала мать сидящею, гордо выпрямившись, в кресле с самым мрачным видом. "Бедная мама, я должна быть теперь с нею больше, чем когда-либо. Завтра, если будет возможно, я приду к тебе".
   В конце концов, она пришла опять на ruе de la Pompe. Хулио сразу заметил в ней какую-то рассеянность. Она глядела на него глазами, но, казалось, не видела его. Это умственное отчуждение не помешало, однако, их физической близости. Маргарита отдалась Хулио охотно, в силу привычки, но, придя потен в себя, проявила угрызения совести.
   -- Хорошо ли то, что мы делаем? Как можно продолжать прежнюю жизнь, когда на мир свалились столько горя? -- Ни Хулио не согласился с нею.
   -- Что же тут дурий го. раз мы повенчаемся при первой возможности? Мы ведь уже почти муж и жена.
   Маргарита ответила жестом изумления. Венчаться! Десять дней тому назад она не мечтала ни о чем ином. Теперь же возможность замужества являлась ей в голову только изредка. Мысли ее были заняты иным. Она никогда и не подозревала, что любит так брата. Прощанье с братом на вокзале произвело на нее неизгладимое впечатление, и она невольно заговорила о нем с Хулио.
   У входа на вокзал, когда она целовалась в последний раз с братом, явился вдруг он, одетый тоже в форму артиллерийского офицера. Хулио не понял. Кто это он? Можно было, конечно, догадаться, но Хулио сделал вид, будто ничего не подозревает.
   -- Лорье, -- ответила она лаконично. -- Мой прежний муж.
   Любовник отнесся к этому с жестокою ирониею. Лорье-- военный! Он выглядел должно быть очень смешным в военной форме. Бедняга!
   Маргарита ответила не сразу, чтобы не раздражать Хулио. Однако, правдивость сейчас же взяла верх над желанием не делать неприятного.
   -- Нет... он выглядел не плохо, -- ответила она просто. -- Он совсем изменился. Может быть, это от формы, может быть оттого, что он был совсем одинок, и никто не пожал ему дружески руки на прощанье. Я узнала его не сразу. При виде моего брата он направился к нему; но увидя потом меня, он продолжал свой путь. Бедный! Мне жаль его. -- Женский инстинкт подсказал ей, что она говорит слишком много. Тот же самый инстинкт объяснил ей, почему омрачилось лицо Хулио. Ей захотелось утешить его: -- К счастью, ты иностранец и не пойдешь на войну. Как ужасно было бы потерять тебя!
   Она сказала это вполне искренно. Но Хулио не почувствовал к ней признательности за такую эгоистичную любовь, ставившую его в стороне от других, словно хрупкое и слабое существо, годное только для женской любви. Ему показалось, что между ним и Маргаритою встала какая-то непреодолимая преграда, которая будет отдалять их друг от друга все больше и больше, пока они не очутятся так далеко, что не смогут больше узнавать друг друга при встрече.
   То же самое повторялось и во время следующих свиданий. Маргарита осыпала его ласковыми словами, но нежность ее носила теперь самый целомудренный характер. Она упорно сидела в мастерской, избегая ходить в другие комнаты.
   -- Хорошо ведь и здесь. Я не хочу идти туда. Мне было бы совестно... Как можно думать о подобных вещах в такое время. Мне все вспоминается брат и многие знакомые... Может быть, они убиты уже теперь...
   Газеты приносили вести о новых и новых сражениях. Кровь лилась теперь рекою.
   -- Нет, не могу, -- повторяла она.
   И когда Хулио удавалось добиться своего, он сжимал в объятиях безвольное существо, предоставлявшее ему свое тело в то время, как голова продолжала свою прежнюю работу.
   Однажды вечером Маргарита объявила, ему, что они будут видеться теперь реже, так как она будет ходить на курсы. Хулио удивился. Какие это еще курсы?
   Она даже рассердилась на него немного. Да, она ходит на курсы уже неделю.
   . -- Я хочу сделаться сестрою милосердия. Мне тягостно сознавать, что я не приношу никому пользы. Ну, какой был толк от меня до сих пор? -- Она задумалась немного, словно охватывая мысленно все свое прошлое. -- Временами мне приходит в голову, -- продолжала она, -- что война со всеми ее ужасами имеет и свои хорошие стороны. Она заставляет нас быть полезными другим. Мы начинаем относиться к жизни серьезнее... Мне кажется, надо любить жизнь не только за доставляемые ею удовольствия, а за возможность жертвовать собою, и это сознание -- может быть, по своей новизне--кажется мне более приятным, чем все остальное...
   Бедный Хулио! Желание видеть ее и свободное время в бесконечно длинные дни побуждали его бродить около одного дворца, где были устроены правительством курсы сестер милосердия. Во время таких прогулок ему нередко случалось встретиться неожиданно со своими прежними ученицами из высшего света.
   -- Денуайе! -- слышались позади него женские возгласы. -- Ведь это, кажется, Денуайе!
   Он подтверждал их предположение и раскланивался с ними. Все это были дамы, поклонявшиеся ему шесть месяцев тому назад и доверявшиеся его искусству, чтобы пройти под его руководством семь отделов науки о танго. Все они ставили ему одни и те же вопросы:
   -- Разве вы не идете на войну? Отчего вы не в форме?
   Хулио начинал было объяснение, но они перебивали его с первых же слов:
   -- Ах, да! Ведь вы -- иностранец.
   Они говорили это с некоторою завистью, думая, очевидно, о любимых существах, терпевших в это время все ужасы и лишения войны... Иностранное гражданство отдаляло теперь Хулио от других, создавало вокруг него особую атмосферу, которой он не знал в прежние времена, когда люди не спрашивали о происхождении друг друга.
   Дамы уходили с лукавою усмешкою. Что делал он тут? Должно быть, завел новую любовную историю? И все они улыбались, как люди, понимающие истинный смысл жизни и чувствующие сострадание к ветреникам, увлекающимся всякою ерундою.
   Хулио было тягостно видеть подобное отношение. Женщины считали его, видимо, способным только на игру в любовь. Сами они, наоборот, хотя сохранили отчасти прежний легкомысленный вид, были воодушевлены тем не менее чувством материнства, обнимавшего всех мужчин их национальности. Такое же чувство пробуждалось теперь в душе Маргариты. Она не могла прийти в себя от изумления, познавая великие чудеса хирургии, и с жадностью проникала в тайны науки.
   -- Почем знать, может быть, я рождена быть великим врачом, -- говорила она. Она с гордостью рассказывала Хулио обо всех своих успехах на курсах, где она научилась уже ловко накладывать повязки. Она, такая белоручка, неспособная дома ни на какое физическое усилие, училась теперь наиболее ловким приемам. чтобы поднимать с земли человеческое тело и нести его удобно. Почем знать! Могло случиться, что ей прядется оказывать помощь на поле сражения. Она была готова на самые отважные поступки, со смелым невежеством женщин в порыве геройства. В то же время ее радовало, что возлюбленный свободен от призыва. Хулио не только не чувствовал к ней благодарности за это, но даже раздражался немного.
   -- Можно подумать, что она моя защитница, -- говорил он мысленно. -- Она --мужчина и радуется, что я, слабая женщина, нахожусь вне опасности. Что за нелепость!
   Маргарита не сопротивлялась теперь желаниям Хулио, как в первые дни войны. Она отдавалась ему без увлечения, с улыбкою превосходства, радуясь тому, что может дать немного счастья, хотя бы не разделяя его. Мысли ее были заняты иным.
   Однажды вечером, находясь в спальне при мастерской, она почувствовала потребность сообщить Хулио кое-какие вести, не выходившие у нее уже второй день из головы. Она соскочила с постели п достала из ручной сумочки письмо. Брат писал ей из Вогез. но говорил в письме больше о Лорье, чем о себе. Они принадлежали к разным батареям, но к одной и той же дивизии и принимали оба участие в одних и тех же сражениях. Офицер был в восторге от своего прежнего зятя. Кто мог бы подумать раньше, что в этом спокойном, молчаливом инженере скрывается будущий герой?.. И тем не менее это утверждал теперь не только брат Маргариты, а и все офицеры, видевшие, как спокойно он исполняет своей долг, глядя смерти прямо в лицо.
   Он просился сам на опасные разведки, пробираясь как можно ближе к неприятелю, чтобы следить за правильною работою артиллерии, и исправлял ее стрельбу телефонными сообщениями. Один немецкий снаряд уничтожил дом, где он сидел спрятавшись. Лорье вышел из-под обломков цел и невредим, наладил снова свой телефон и отправился спокойно продолжать свое дело в соседнюю рощу. Его батарея, обнаруженная неприятельскими аэропланами, попала под концентрированный огонь германской артиллерии. Все люди очутились в несколько минут на земле -- капитан и несколько солдат были убиты, остальные офицеры и вся прислуга при орудиях -- ранены. Командование принял Лорье Непоколебимый (так прозвали его товарищи), который удержался под железным огнем на месте с помощью нескольких уцелевших артиллеристов, прикрывая отступление одного батальона.
   -- Он, наверно, получит скоро орден, -- продолжала Маргарита. -- Это замечательно смелый человек. Кто бы подумал это несколько недель тому назад!
   Впрочем, для нее самой это не было сюрпризом. Живя с Лорье, она много раз отмечала в нем твердость характера и смелость, скрытую под мирною внешностью. Она вспоминала отношение этого человека, когда он встретился с нею у выхода дома Хулио. Он принадлежал к числу тех людей, которые убивают в порыве страсти. И тем не менее он не позволил себе по отношению к ней ни малейшего насилия... Воспоминание об этом возбуждало в Маргарите чувство благодарности. Возможно, что он любил ее так, как не любил ни один мужчина.
   -- Я не люблю его и никогда не любила. Не хмурься, пожалуйста. Разве можно сравнивать его с тобою? Но нельзя не признать, что он производит хорошее впечатление в своей новой жизни. Я радуюсь его успехам, точно это мой старый друг. Бедняга заслуживает лучшей участи. Жаль, что он не встретил вместо меня другую женщину, которая отвечала бы его идеалу.
   Подобные слова приводили всегда Хулио в дурное настроение.
   -- Похоже на то, что мы попали в ложное положение, -- сказал он однажды утром Архенсоле. -- Жизнь становится для нас труднее с каждым днем. Трудно теперь оставаться спокойным и продолжать прежнее существование среди сражающегося народа.
   Архенсола держался того же мнения, считая невыносимым существование молодого иностранца в Париже во время войны. Он поместил уже объявление в газетах для записи волонтеров. Местом записи была назначена мастерская на rue de la Pompe. Но за десять дней туда явилось только два волонтера: один чиновник, простудившийся среди лета и желавший быть непременно офицером на том основании, что он носил форму, и один испанский трактирщик, попытавшийся сразу лишить Архенсолу командования отрядом, так как он отбывал в юности воинскую повинность, а Архенсола нет. Двадцать испанских батальонов формировалось в это время с таким же успехом в разных квартирах Парижа. Каждый волонтер хотел непременно командовать другими со свойственными испанцам надменностью и ненавистью к дисциплине. В конце концов, будущие командиры отрядов записывались за недостатком солдат простыми волонтерами... но во французские полки.
   -- Посмотрю, что-то сделает Гарибальди, -- сказал Архенсола скромно. -- Возможно, что я присоединюсь к ним. Жизнь изменилась за один месяц. Люди с возвышенным умом и тонким воспитанием стушевались на много лет. Теперь восторжествовали люди простые, с ограниченным, но твердым умом, умеющие повиноваться. Мы с тобою теперь не в моде.
   Денуайе согласился. Это верно. Они были не в моде. Он сам был еще недавно известностью, а теперь утратил всякую популярность.
   -- Твоему царству пришел конец, -- сказал Архенсола смеясь. Великосветские дамы увлекаются теперь военными так же просто, как прислуга обожала всегда солдата. Плохо дело, маэстро! Приходится либо приспосабливаться к времени, либо покоряться судьбе и стушевываться во мраке. Танго умер.
   И Денуайе был согласен с тем, что в новой жизни не осталось места для бедного художника и для него, героя легкомысленной жизни, достигшего самого завидного для людей успеха.

III.
Отступление.

   Война дотянулась своими щупальцами и до Avenue Victor Hugо. Это была глухая борьба, в которой неприятель, бесформенный, ловкий, уклончивый, ускользал из рук, чтобы продолжать враждебные действия в другом месте.
   -- У меня сидит в доме сама Германия, -- говорил Марсело Денуайе.
   Эта Германия была донья Елена, жена Хартротта. Почему не увез ее сын, казавшийся теперь старику Денуайе шпионом? Из какого каприза пожелала она остаться у сестры, не воспользовавшись возможностью вернуться в Берлин прежде, чем закроются границы?
   Присутствие в доме этой женщины служило поводом к постоянным неприятностям и тревогам. К счастью, вся мужская прислуга находилась уже в армии, а обе горничные--аргентинки получили строжайшее приказание не разговаривать с кем бы то ни было о национальности мужа доньи Елены и о местожительстве ее семьи. Донья Елена была аргентинка и все тут... Но несмотря на молчание горничных, дон Марселе опасался постоянно доноса от экзальтированных патриоток, посвящавших себя с неутомимым усердием охоте за шпионами.
   Сеньора фон Хартротт не отвечала признательностью за такое беспокойство и вместо того, чтобы молчать, вносила в дом раздор своими мнениями. В первые дни войны она сидела, запершись у себя в комнате, выходя к семье только за обедом и завтраком и делая вид, что не слышит восторженных излияний дона Марселе. Этот последний описывал отъезд войск, трогательные сцены на вокзалах и улицах, обсуждая в самом оптимистическом тоне первые известия с фронта. Чичи бурно и радостно одобряла его слова, а донья Елена поднимала глаза, словно молча призывая кого-то, спрятанного на потолке, в свидетели подобных заблуждений.
   Донья Луиза уходила потом к сестре в комнату, полагая, что она нуждается в утешении, живя далеко от своих. Мечтательница давала волю словам и ошеломляла бедную сестру рассказами об огромных силах Германии, о миллионах ее людей, о тысячах орудий; а надо всем этим стоял человек, стоивший один целой армии и знавший все, красивый, умный и безгрешный, как Бог: германский император.
   -- Французы не понимают, с кем имеют дело, -- продолжала донья Елена. -- Их раздавят совсем. Для этого достаточно двух-трех недель. Император вступит в Париж еще раньше конца августа.
   Предсказания сестры производили на донью Луизу такое впечатление, что она не могла скрыть их от семьи. Чичи приходила в негодование от доверчивости матери и немецкого духа тетки. О, если бы женщины могли тоже идти на войну! Но правительство не признавало женщин-воинов, и Чичи приходилось ограничиваться тем, чтобы восторгаться формою своего жениха Ренэ Лакура, обратившегося в солдата. Высокий, женственно-хрупкий сын сенатора выглядел, по мнению невесты "сахарным солдатиком". Чичи гордилась, выходя с ним на улицу. Но одно обстоятельство омрачило скоро ее счастье. Знаменитый отец Ренэ боялся, как бы война не положила конец роду Лакуров, ценному для государства, и устроил его так, чтобы он остался в Париже. Однако, при таких условиях он был равен простым солдатам, которые месят хлеб или чинят шинели.
   Каждый раз, когда донья Луиза, напуганная предсказаниями сестры, старалась передать свой страх дочери, та приходила в бешенство.
   -- Все это вранье тетки! ее муж -- немец, и она смотрит на все его глазами. Папа и отец Ренэ знают лучше ее. Вздуем мы немцев, вот и все. Как приятно, что зададут трепку моему берлинскому дядюшке и претенциозным кузенам!
   -- Замолчи! -- кричала в ужасе мать. -- Не говори таких глупостей. Война сделала тебя сумасшедшею, как отца.
   Дон Марсело тоже приходил в негодование, когда жена повторяла ему слова сестры. Все это ложь! Война вдеть прекрасно. На восточной границе французские войска проникли уже внутрь аннексированного Эльзаса и Лотарингии.
   -- Да, но Бельгия завоевана, -- возражала донья Луиза. -- Несчастные бельгийцы страдают.
   Денуайе возмущался.
   -- Эта история с Бельгией -- попросту измена. А на измену все порядочные люди смотрят одинаково.
   В один прекрасный день дон Марсело смог оценить все ужасы войны, не выезжая из Парижа. Три тысячи беженцев-бельгийцев разместились временно в цирке перед тем, как быть посланными в провинцию. Денуайе вошел в это помещение, где бывал прежде с семьею. В вестибюле висели еще афиши с объявлением веселых спектаклей.
   Внутри его поразил запах больной, несчастной, густой толпы, словно в тюрьме или в народной больнице. Глазам его представились люди, не то сумасшедшие, не то отупевшие от страданий. Они не знали хорошенько, где находились и как попали сюда. Воспоминание живо рисовало им, как врывались люди в касках в их спокойные деревни, как начинали пылать дома, как солдаты стреляли по бежавшим, как умирали женщины и дети, а старики сгорали живьем.. Они бежали, обезумев от страха, спасаясь, как люди средневековья от бешеных орд гуннов и монголов.
   Дон Марсело сознавал весь ужас тяжкого преступления в этом цирке, набитом беженцами. Дети плакали и стонали, мужчины изумленно и тупо оглядывались по сторонам, некоторые женщины кричали, как сумасшедшие. Семьи растеряли своих членов в пути. Одна мать с пятью детьми сохранила при себе только одного малыша. Отцы с мучительною тревогою думали об исчезнувших членах семьи.
   Дон Марсело вернулся домой, стиснут зубы и подозрительно размахивая палкою. Ах, негодяи! Жаль, что его невестка не мужчина. А еще лучше, если бы она обратилась вдруг в своего супруга. Как приятно было бы тогда встретиться!
   Падение министерства и учреждение правительства национальной обороны навели его на мысль, что происходит что-то серьезное. Слезы и волнения доньи Луизы действовали ему на нервы. Разговоры с сестрою наедине возбуждали в ней страх, которым она старалась заразить и мужа. Денуайе отправился к сенатору Лакуру. Тот знал всех министров и был осведомлен лучше всех.
   -- Да, друг мой, -- сказало это важное лицо с грустью: -- мы потерпели дважды сильное поражение -- на севере и на востоке... Но армия наша осталась цела и отходит в полном порядке. Судьба может еще измениться в нашу пользу. Несчастье велико, но потеряно еще далеко не все.
   Приготовления к защите Парижа начались... но слишком поздно. Форты снабжались новыми орудиями, деревья на окраинах срубались для расширения горизонта; любопытные жители Парижа ездили в окрестности смотреть только что вырытые траншеи и устроенные проволочные заграждения. Опасение воздушной атаки увеличивало беспокойство жителей.
   Донья Луиза изводила мужа своими страхами. Дон Марсело проводил дни в постоянной тревоге, стараясь ободрить плачущую жену.
   -- Они придут, Марсело. Сердце не обманывает меня. Я не могу жить так. Чичи! Ах, Чичи ! -- Она слепо верила словам сестры, не признавая только рыцарства и дисциплины войск, где служили ее племянники, -- Чичи, Марсело, что будет с Чичи!
   А Чичи, предмет ее волнений, хохотала дерзко, чувствуя свои молодые силы;
   -- Пусть только придут эти бесстыжие негодяи. Как бы мне хотелось встретиться с ними! -- И она сжимала правую руку, словно в ней был нож.
   Отцу надоело это положение. У него оставался еще один из автомобилей (остальные были реквизированы); можно было нанять шофера иностранца. Сенатор Лакур достал необходимые для выезда бумаги, и Денуайе дал жене приказание собираться тоном, не допускающим возражений. Они должны были уехать в Биарриц или в северную Испанию. Почти все южноамериканские семьи выехали уже в этом направлении. Донья Луиза попробовала было спорить: она никак не может уехать без мужа. За все годы брака им не приходилось еще ни разу разлучаться. Но резкий отказ дона Марсело положил конец всем ее просьбам. Он остается, и все тут. Бедная женщина побежала тогда на rue de la Pompe. Сын ее! Но Хулио не стал даже слушать мать. Этот оставался тоже. В конце концов автомобиль отправился на юг, увозя донью Луизу, ее сестру и Чичи.
   Дон Марсело очутился в одиночестве. Горничные-туземки последовали за своими господами по железной дороге. В начале ему было как-то не по себе: обед в ресторане, ночи в пустых комнатах, сохранявших еще следы семейной жизни, все это производило на него странное впечатление. Но решением остаться он был вполне доволен. Уезжать в такое время с семьею казалось ему преступлением. Его достаточно мучило воспоминание о бегстве в Америку. "Нет, они не придут, -- говорил он себе в оптимистическом подъеме духа. -- У меня такое предчувствие, что они не дойдут до Парижа. А если бы и пришли!" Отсутствие семьи способствовало пробуждению в нем веселой и беспечной отвага юных лет. Возраст и здоровье не позволяли ему воевать в открытом поле, но он мог за то пользоваться ружьем, сидя в засаде и не боясь смерти. Пусть придут! Он жаждал этого, как исправный плательщик, стремящийся погасить как можно скорее какую нибудь старую претензию.
   На улицах Парижа ему попадались постоянно группы беженцев из северной и восточной Франции. Изо всех рассказов этой многострадальной толпы, не знавшей, где преклонить голову, и рассчитывавшей только на людское сострадание, его поражало особенно сильно посягательство немцев на чужую собственность. Грабежи, дозволенные начальством, разрушение имущества по приказанию свыше казались ему столь чудовищным безобразием, что он не мог произнести слова, слушая об этом. И народ с гражданским законодательством мог вести войну подобным образом! Сознание права собственности глубоко возмущалось в нем такими нарушениями его.
   Мысль о замке в Вильбланш стала беспокоить его последнее время. Все его имущество в Париже казалось ему теперь пустяком в сравнении с тем, что хранилось в историческом замке. Там находились его лучшие картины, мебель, вырванные на аукционе из рук антиквариев, ковры, серебро. Но все богатство в Вильбланш затмевалось одним приобретением, в котором он видел наибольшую роскошь, какую может, позволить себе миллионер.
   -- Золотая ванна, -- думал он, -- Ведь она тоже там.
   Он приобрел эту драгоценную ванну на одном аукционе, считая ее кульминационною покупкою в своей роскошной жизни. Происхождение этой ванны было неизвестно ему: может быть, она принадлежала раньше какому-нибудь монарху, может быть, была создана прихотью какой-нибудь кокотки. Он и его семья создали на счет этого золотого резервуара, украшенного львиными лапами, дельфинами и бюстами наяд, целую легенду. Ванна принадлежала раньше, несомненно, королевской семье. Чичи авторитетно утверждала, что в ней купалась Мария-Антуанетта. Вся семья решила, что такая вещь не подходит к квартире на Avenue Victor Hugo, и отправила се в замок Вильбланш, словно в музей. И такую драгоценность мог забрать себе неприятель, если бы продвинулся до Марны? О, нет! Денуайе был способен на геройский поступок для защиты этой вещи и других редкостей, собранных ценою терпения и долгах трудов.
   Каждый день приносил новый запас дурных вестей. В газетах писалось мало, правительство говорило непонятным языком, наводившим на самые мрачные мысли. Истина пробивала себе, однако, путь понемногу. Люди шепотом передавали друг другу вести: "Они перешли уже границу. Они уже в Лилле". Имя фон Клука повторялось все чаще и чаще. Немцы подвигались вперед со скоростью пятидесяти километров в день. Англичане и французы отступали под их натиском. Некоторые ожидали второго Седана. Поезда приходили полные, привозя беженцев массами.
   Дон Марсело отправился в один из этих дней к своему приятелю Лакуру, чтобы обратиться к нему с самою неслыханною просьбою. Ему хотелось немедленно уехать к себе в замок. Когда все стремились с севера в Париж, он мечтал отправиться в обратном направлении. Сенатор не поверил своим ушам.
   -- Да вы с ума сошли! -- воскликнул он. -- Надо уезжать из Парижа, но на юг, а не на север. Вам я скажу кое-что, но с тем, чтобы вы молчали: мы все должны уехать с минуты на минуту: президент, правительство, обе палаты. Мы переселимся в Бордо, как в 1870 году. Неприятель должен быть здесь со дня на день... с часу на час. Мы знаем мало из того, что происходит, но вести во всяком случае плохи. Армия бодра духом и невредима, но... отступает и отступает, отдавая французскую территорию. Поверьте мне, лучше уехать из Парижа. Галиени будет защищать его, но это будет очень трудно и тяжело. Если бы даже Париж пал, Франция не погибнет еще от этого. Если понадобится, мы отступим хоть до испанской границы.
   Он предложил другу взять его с собою в Бордо. Но Денуайе отрицательно покачал головою. Нет, он хочет поехать в замок Вильбланш. Его мебель, богатства, парк...
   -- Да вы попадете же в плен к ним! -- запротестовал сена- тор. -- Вас еще убьют, того гляди!
   Ответом ему послужил равнодушный жест. Денуайе чувствовал в себе достаточно энергии для борьбы со всей германской армией ради защиты своей собственности. Сенатор с удивлением поглядел на этого мирного буржуа, взбесившегося от оскорбленного чувства собственности. Спорить было некогда; каждый должен думать о себе самом, и сенатор согласился в конце концов исполнить просьбу друга. Пусть делает, как ему нравится. Влияния его было достаточно, чтобы дать Денуайе возможность выехать из Парнаса в тот же вечер воинским поездом.
   Это путешествие показало дону Марсело то необычайное движение, которое развилось на железных дорогах. Поезд, везший его, употребил целых четырнадцать часов на то, чтобы пройти расстояние, требовавшее обыкновенно двух часов пути. Он состоял из товарных вагонов, нагруженных снарядами и съестными припасами. В вагоне третьего класса ехал небольшой отряд, эскортировавший поезд, а во втором классе поместились Денуайе, лейтенант, командовавший отрядом, и несколько офицеров, ехавших в свои полки.
   Поезд останавливался очень часто, чтобы пропускать встречные поезда, везшие в Париж солдат и беженцев. Поезда эти состояли большею частью из открытых товарных вагонов, где ютились женщины, дети, старики, сидящие на узлах, пакетах и чемоданах, хранивших теперь все их имущество.
   На более крупных станциях все пути были заняты вагонами. Группы солдат не знали, куда сесть, ошибались, выходили из одних вагонов, чтобы влезть в другие. Железнодорожные служащие, с усталым, но спокойным видом, ходили от поезда к поезду, давая справки и распределяя людей. Поезд, где ехал Денуайе, шел ночью среди темных полей, останавливаясь у красных фонарей и извещая о своем присутствии протяжными свистками. Старик провел большую часть ночи, разговаривая со своими спутниками. Офицеры имели лишь смутное понятие о местонахождении своих полков, изменявшемся в зависимости от военных действий. Но верные своему долгу, они стремились вперед в надежде поспеть еще к решительному сражению. Лейтенант проделал уже поездку несколько раз и один изо всех сознавал вполне определенно, что армия отступает. Поезд проходил с каждою поездкою все более короткое расстояние. Все недоумевали. Чем вызвано отступление?.. Армия несомненно потерпела несколько неудач, но сохранилась в целости и должна непременно отомстить врагу на месте. Отступление оставляло неприятелю свободный путь. Где же оно кончится наконец? Но разочарование не вызывало упадка духа. Жоффр, этот серьезный и твердый военачальник, сделает все, как нужно. В нем не сомневался решительно никто.
   Утром Денуайе вышел, наконец, из поезда. "Всего хорошего!" Он пожал на прощанье руку молодым офицерам, шедшим, может быть, навстречу смерти. Поезд ушел немедленно, найдя случайно путь свободным, и дон Марсело очутился на станции один. В обычное время от нее шла боковая ветка в Вильбланш, по теперь движение на ней было прекращено по недостатку служебного персонала. Дон Марсело тщетно предлагал щедрое вознаграждение за лошадь или простую телегу, запряженную последнею клячею. Мобилизация унесла все решительно, а остальные средства передвижения исчезли с бегством жителей. Оставался только один исход: пройти пятнадцать километров пешком. Старик не колебался пи минуты. Вперед! И он отправился к себе в замок по белой, прямой, пыльной дороге, среди ненарушимо ровной местности. Первые лучи солнца предвещали очень жаркий день. Около сеновалов копошились люди, встававшие и будившие других. Это были беженцы, и ночевавшие близ станции в надежде, что какой-нибудь поезд увезет их куда попало.
   Дон Марсело шел все утро. Ни один человек, встретившийся ему на пути, не направлялся в ту же сторону, как он. Все стремились на юг и глядели на него с изумлением. В полдень ему удалось достать кусок хлеба, немного сыра и бутылку вина в трактире у дороги. Через четыре часа после этого, спускаясь по одному из склонов в долину Марны, он увидал вдали крыши деревни Вильблаиш вокруг церкви, а в группе деревьев -- башни своего замка.
   Улицы деревни были пусты. Только около главной площади сидело несколько женщин. Половина населения бежала, другая половина сидела по домам в оптимистическом настроении духа. Что могли сделать им немцы, если бы пришли сюда? Все лучше, нежели терять дома, созданные их предками.
   На площади стояла группа из мэра и наиболее видных жителей деревни. Все они поглядели на владельца замка с изумлением. Это было самое неожиданное явление, вызвавшее на их лицах приветливую улыбку. Денуайе жил прежде во вражде со своею деревнею, резко защищая свои права и пригрозив не раз притянуть к суду мэра и посадить в тюрьму полдеревни. Враги отвечали ему на это тем, что предательски появлялись в пределах его имения, стреляли у него дичь, засыпали его бесконечными жалобами... Война с мэром сблизила его со священником за то, что тот жил в открытой вражде с мэром. Но его близость к церкви оказалась столь же безрезультатной, как борьба с правительством. Священник был добродушный человек, старавшийся только вытянуть с него побольше денег на бедных и оправдывавший даже людей, которые посягали на его собственность.
   Какою давнею казалась теперь эта вражда, происходившая еще месяц тому назад!.. Миллионер глубоко изумился, увидя, как священник, по выходе из церкви, раскланивается с мэром и приветливо улыбается ему.
   Добравшись до замка, он решил, что сделал путь недаром. Парк не казался ему еще никогда столь большим и величественным, как в этот летний день., лебеди -- такими белыми, замок, отражавшийся в воде рвов -- таким благородно-красивым. Во всем замке оставался только сторож с женою и дочерью.
   На следующее утро он обошел луга и виноградники позади замка, жалея, что все заброшено из-за ухода людей на войну. Из-под листьев выглядывали тяжелые грозди почти зрелых ягод. Кому-то достанется все это богатство!
   Вечером этого дня деревня оживилась. Жоржетт, дочь сторожа, принесла известие, что на главной улице появились огромные автомобили и много французских солдат. В скором времени через деревню потянулась по направлению к мосту через Марну целая вереница экипажей и войска. На одних автомобилях красовалось изображение красного креста, на других буквы и цифры, понятные только людям, посвященным в военные тайны. И во всех этих экипажах находились солдаты, но исключительно раненые, с перевязанною головою или членами, бледные, с лихорадочным взором. Врачи и санитары занимали в этом кортеже несколько моторов. Местами попадались и солдаты пешком в расстегнутых шинелях. Это были легко раненые, которые могли идти пешком, шутили и пели, кто с подвязанною рукою, кто с забинтованною головою.
   Миллионеру захотелось сделать что-нибудь для них; но не успел он начать раздачу вина и хлеба, как врач воспротивился этому, находя, что это может принести раненым вред. Дону Марсело пришлось беспомощно прекратить раздачу, и он остался стоять на краю дороги, печально следя за удаляющимися людьми.
   Мысли не давали ему спать ночью. Это было отступление, о котором говорили парижане, но которому многие не верили... Оптимизм пробуждал тем не менее в его душе надежду, что отходят на юг только госпитали, провиантские склады и вообще все, что находится в тылу. Армия должна очевидно получить большую свободу действий и очищает территорию позади себя.
   Усталость сомкнула ему очи под утро, и он проснулся лишь поздно. Первою его заботою было поглядеть в окно. Дорога была полна людей и лошадей. Но теперь люди были вооружены и составляли отряды, а лошади тащили орудия. Это была армия... и отступление.
   Да, это были такие же полки, какие он видел на вокзале в Париже. Но насколько иначе они выглядели теперь! Синие шинели обратились в грязные, порыжевшие тряпки, обувь -- в комки грязи. Лица выглядели сурово и были покрыты пылью и потом. Люди шли, и шли, и шли... Некоторые переходы длились по тридцати часов. Неприятель преследовал их по пятам, и им был дан приказ идти и не принимать сражения. Начальство понимало состояние своих людей и, казалось, отвечало им глазами: Бодритесь. Еще одно усилие... Скоро все кончится.
   Никому не пришло теперь в голову отказываться от великодушных подарков владельца замка. Казалось, весь его погреб вылился теперь на мостовую. Денуайе с гордостью наблюдал за результатами своей щедрости. На суровых лицах снова явились улыбки; ряды оживилась остроумными шутками. Удаляясь, солдаты затягивали песни.
   Миллионер плохо спал эту вторую ночь в своей роскошной постели с балдахином, принадлежавшей, по уверениям продавца, королю Генриху IV. Войска проходили теперь мимо замка не непрерывною вереницею, как накануне, а отдельными частями: то батальон, то батарея, то отряд конницы -- последние арьергардные силы, прикрывавшие отступление. Глубокое молчание, царившее среди этих людей, возбудило в душе старика сомнение и беспокойство. Что он делал здесь, когда все войска отступали? Разве не безумие оставаться тут в полном одиночестве? Но в голове его снова вставала мысль обо всех богатствах замка. О, если бы мог он унести их!.. Но это было немыслимо из-за недостатка денег и времени. Кроме того, упрямство делало в его глазах подобное бегство постыдным. "Надо кончить начатое..."
   На следующее утро в деревне почти не осталось солдат. Только один эскадрон драгун прикрывал отступление самых последних отрядов. На глазах Денуайе прошли или вернее протащились остатки пехоты. Их толкало, видимо, вперед твердое желание добраться до своих, но задерживала усталость и окровавленные ноги. Они присели на минутку на краю дороги, полумертвые от усталости, чтобы скинуть обувь, обтереть пот с лица и передохнуть без сумки. Однако встать после этого было невозможно. Драгунам приходилось грозить им револьвером, и только известие, что неприятель близко и они могут попасть в плен, возвращало им некоторую долю бодрости.
   Деревня была теперь еще более пуста, чем перед появлением войск. Часть ее жителей бежала, заразившись примером других беженцев, последовавших за войсками. В Вильбланше оставались мэр и священник. Сблизившись с владельцем замка из-за его неожиданного появления и проявленной в эти дни щедрости, мэр сообщил ему важную новость: саперы минировали мост на Марне, не взрывая его пока только, чтобы дать перейти драгунам. Если он желает вернуться в Париж, то еще не поздно.
   У Денуайе снова явились колебания. Оставаться в замке было безумием. Но одного взгляда на деревья парка, из-за которых выглядывал замок, было достаточно, чтобы положить конец его колебаниям. "Нет, нет, надо докончить начатое".
   Последние группы драгун выезжали на дорогу с разных сторон соседнего леса. Они постоянно оглядывались назад, держа ружья наготове. Как только все соединились в одном месте, послышался приказ двух офицеров, и эскадрон помчался, бряцая оружием.
   Дон Марсело остался один среди полнейшей тишины, точно мир опустел вдруг вокруг него. Две собаки, брошенных хозяевами, вертелись около него, словно прося защиты. Голодная кошка подкарауливала птиц, появившихся в опустевшей деревне. Бездомная курица тоже явилась оспаривать обед у крылатых воров, клевавших лошадиный помет. В тишине яснее слышались шепот листвы, жужжанье насекомых, летнее дыхание почвы под палящим солнцем, одним словом все звуки природы, как будто съежившейся под ногами вооруженных людей.
   Денуайе не отдавал себе отчета в течении времени. Все пережитое казалось ему сном.
   Внезапно в конце дороги, там, где белая лента сливалась с голубым горизонтом, показались два всадника, похожие на оловянных солдатиков, выскочивших из игрушечной коробки. Денуайе привез с собою бинокль и вгляделся теперь в них. Всадники в форме цвета хаки были в касках с плоским верхом. Это были они!.. Сомнений не могло быть. Перед ним первые немецкие уланы.
   Они приостановились на минуту, словно изучая местность. Затем из темных групп деревьев, росших по краям дороги, появились другие уланы, слившиеся в отряд. Они подвигались вперед медленно, словно опасаясь засады и озираясь по сторонам.
   Необходимость скрыться, как можно скорее, заставила дона Марсело прекратить наблюдение. Но когда он опускал бинокль, его глазам представилось совсем неожиданное зрелище. Неподалеку от него шли под защитою деревьев по обеим сторонам дороги какие-то люди. Изумление его еще более усилилось, когда он убедился в том, что это французы в кепи. Откуда они явились? Тут были люди во всяких формах: зуавы, драгуны без лошадей, солдаты пехотных полков, а с ними вместе лесники и жандармы из мест, получивших слишком поздно весть об отступлении. Всего их было около пятидесяти человек. Некоторые были целы и невредимы, другие с трудом держались на ногах. Все они сохранили оружие.
   Они дошли до баррикады, устроенной посреди деревни, оглядываясь постоянно назад, чтобы следить за приближением уланов. Во главе этого пестрого отряда шел жандармский офицер, полный старик с револьвером в правой руке. Они вступили уже в деревню, когда послышался вдруг взрыв, от которого задрожали дома.
   -- Что это такое? -- спросил офицер, обращаясь к Денуайе.
   Тот объяснил ему. Это взорвали мост через Марну. Жандарм выругался. Но его смешанный отряд остался вполне равнодушным, точно лишился всякого сознания действительности.
   -- Все равно, где умирать: здесь или в другом месте, -- заметил жандарм.
   Все беглецы охотно согласились с этим решением, освобождавшим их от мучительного продолжения пути. Одни инстинктивно присели в более прикрытых местах баррикады, другие забрались в заброшенные дома. Все были довольны, казалось, возможностью отдохнуть, хотя бы в сражении. Жандармский офицер распорядился, чтобы они не стреляли до тех пор, пока он не даст приказа.
   Дон Марселе был так удивлен появлением этих людей, что не мог тронуться с места, несмотря на упорные советы офицера. Треск взрыва привлек тем временем на дорогу целую массу всадников, соединившихся с прежним отрядом. Уланы галопировали в полной уверенности, что деревня пуста.
   -- Пли!..
   Денуайе очутился внезапно в облаке дыма, среди такого треска, словно сломались все деревья вокруг него. Уланы остановились сразу. Несколько человек свалилось на землю, другие соскочили с дороги, наклоняясь на лошади, чтобы сделаться менее заметными. Третьи наконец остались лежать на спине или на животе, раскинув руки. Лошади, лишившиеся всадников, помчались по полям, подгоняемые свободными стременами.
   И после этой неожиданной стычки, принесшей смерть и потрясение, эскадрон рассеялся и исчез за деревьями.

IV.
У священного грота.

   У Хулио явилась новая забота: он получил утром письмо от Маргариты, состоявшее из двух наскоро написанных строчек. Она уезжает с матерью... Прощай! И больше ничего. Лаконизм ее письма встревожил Хулио. Почему не указывала она, куда едет?
   Днем он решился на поступок, которого никогда не посмел бы совершить раньше, а именно зашел к швейцарихе дома Маргариты узнать, куда она уехала. Но та знала только, что обе дамы поехали поездом с вокзала Орсэ. Они отправились, очевидно, на юг, как все богатые люди. Швейцариха дополнила свои сведения рассказом о том, что Маргарита находилась под сильным впечатлением полученных с фронта известий. Кто-то из семьи был ранен. Может быть, брат, но точно швейцариха не знала.
   -- Где она может быть? -- спрашивал себя Хулио весь этот день. -- Почему она скрывается от меня?
   Когда товарищ сообщил ему вечером под секретом о предстоящем отъезде правительства, он призадумался.
   -- Прекрасно! -- заявил он. -- Я тоже уеду завтра, если смогу.
   К чему оставаться в Париже? Семья его уехала. Отец -- по справкам, наведенным Архенсолою -- тоже уехал, не сказав куда. После таинственного бегства Маргариты он остался совершенно один.
   Архенсола достал ему на другое утро билет в Бордо. Цена денег значительно возросла за время войны. Пятьдесят франков, сунутых в руки одному служащему, сотворили чудо и достали ему нумерованный кусочек картона, которого ждали другие пассажиры по несколько дней.
   -- Это билет на сегодня, -- сказал Архенсола. -- Ты должен выехать сегодня вечером.
   Багаж не потребовал долгих приготовлений, так как в поезд принимались теперь только ручные вещи. Хулио выехал с вокзала Орсэ в отделении первого класса, восхваляя мысленно порядок движения. У каждого пассажира было свое место. Однако на Аустерлицком вокзале в поезд ввалилась целая толпа людей. Дети и пакеты влетали в окно, точно снаряды. Люди толкались, как на пожаре. В купе для восьми человек поместилось четырнадцать. Проходы завалили чемоданами, служившими сидением для новых пассажиров. Всякая разница в общественном положении исчезла. Простонародье наводняло особенно охотно вагоны I класса, в надежде найти в них больше места. Пассажиры I класса шли в худшие вагоны, тщетно ожидая устроиться там удобнее. Хулио скоро лишился преимуществ пассажира I класса. Ему было жаль этих бедных людей, ожидавших поезда с четырех часов утра до восьми вечера, и он уступил в конце концов свое место другим, раздав также изголодавшимся людям всю провизию, какою снабдил его Архенсола.
   Он провел таким образом ночь в коридоре, сидя на краю чемодана и глядя, как дремлют от усталости другие пассажиры. Это была тяжелая, бесконечная ночь. На каждой станции слышались звуки рожка, словно оповещая о близости неприятеля, и солдаты бежали к поезду, увозившему их потом в Париж.
   На вокзале в Бордо публика, осадившая сразу вагоны, смешивалась с войском. Рожок трубил непрерывно, созывая солдат. Многие из них были чернокожие или арабы в широких серых штанах и красных шапках. Отлив вооруженных масс к северу продолжался непрерывно.
   Денуайе увидал поезд с ранеными из Фландрии и Лотарингии. Грязная военная форма их представляла резкий контраст с белыми перевязками. Все улыбнулись, казалось, бледными зубами первым землям юга, проглядывавшим сквозь утренний туман.
   Хулио прожил в Бордо четыре дня, не узнавая провинциального города, обратившегося вдруг в столицу. Отели были переполнены, и многие важные особы довольствовались помещением для прислуги. На тротуарах не помещалась вся вновь прибывшая масса публики. Президент поселился в Префектуре, министерства разместились в школах и музеях. Два театра были приспособлены под будущие заседания Сената и Палаты Депутатов. Хулио удалось с трудом найти грязный отель в конце одной узкой улицы. На зеркале в его номере были нацарапаны женские имена и непередаваемые фразы, свидетельствовавшие о случайных встречах на час-два.
   Наведенные о Маргарите справки не дали почти никаких результатов. Только одна прежняя ученица, одетая теперь в платье сестры милосердия, смогла дать ему самые неопределенные сведения. "Где madame Лорье? Да кто-то говорил, что она в Биаррице". Хулио не стал терять времени и отправился немедленно дальше. Первый, кто встретился ему там, была Чичи, объявившая ему, что испанское население их отеля совсем взводит ее:
   -- Это большею частью "боши". Я ссорюсь и бранюсь целый день. Кончится тем, что я поселюсь одна.
   Затем к нему вышла мать, обнявшая его со слезами. После всех он увидал в салоне тетку Елену. Эта была в восторге от Биаррица и его публики, так как могла разговаривать с нею подолгу об упадке Франции. Все ожидали с минуты на минуту известия о вступлении кайзера в столицу.
   Но Хулио приехал в Биарриц не ради семьи... В первый же день приезда он увидал издали мать Маргариты. Она была одна. Ему удалось выяснить, что дочь находится в По, где ухаживает в качестве сестры милосердия за раненым членом семьи. "Очевидно это брат," -- подумал Хулио и отправился дальше в По.
   Все поиски в лазаретах не дали абсолютно никаких результатов. Поезда привозили ежедневно новый груз искалеченных людей, но брата Маргариты не было среди них. Одна монахиня, вообразившая, что Хулио ищет кого-нибудь из родных, сжалилась над ним и помогла ему указанием: надо было поехать в Лурд, куда отправляли больше раненых. И Денуайе немедленно отправился туда и явился в самый большой лазарет. Сторожа ответили ему, что заведующий не может говорить с ним до вечера. Чтобы убить как-нибудь время, он пошел гулять по направлению к базилике, встречая на пути только выздоравливающих раненых в военной форме, сохранявшей еще следы сражений. Грязь, кровь, дождь оставили на их шинелях крупные пятна. Город, посещаемый прежде ищущими исцеления католиками, был наводнен теперь столь же страдальческою толпою, но иного характера. У всех был, несмотря на физическую усталость, довольный и спокойный вид. Они видели смерть вблизи, выскользнули из ее костлявых рук и чувствовали теперь радость жизни. Эта геройская толпа с орденами на шинелях, в кепи и африканских шапках представляла, однако, довольно жалкий вид. Весьма немногие держались прямо: большинство шло согнувшись, хромая, опираясь на палку или дружескую руку. Других возили в тележках, служивших прежде для подвоза больных верующих к гроту Богородицы. Некоторые шли с завязанными глазами, держась за ребенка или сестру милосердия. Первых столкновений в Бельгии и на востоке Франции было достаточно, чтобы искалечить так много людей... А эти люди составляли еще крошечную долю всех жертв смерти с ее косою. Кроме них стонало и мучилось в пастелях лазаретов много тысяч людей, которые, может быть, но встанут никогда. А другие тысячи были зарыты навсегда в недрах земли, смоченной их кровью и ответившей на дождь снарядов целым лесом крестов.
   Война предстала глазам Денуайе во всем своем безобразии. Он говорил о ней до сих пор, как мы говорим о смерти в расцвете сил, зная, что она существует, но считая ее столь далекою... Он увидел теперь раненых, спасенных от могилы смелою наукою: туловища с головою, тащившиеся по земле на колесиках, разбитые черепа с искусственным дополнением, существа без рук и без ног, лица без носов, похожие па голые черепа.
   Впечатление было так сильно, что Хулио забыл даже на некоторое время цель своего приезда. О, если бы люди, служащие причиною войны и сидящие в своих дипломатических кабинетах или за столом в Генеральном Штабе, могли видеть результаты войны в лазаретах и на кладбищах!.. Хулио долго бродил около базилики, пока не наступило время идти опять в госпиталь. Но служащие отнеслись к его просьбе рассеянно, ожидая нового транспорта раненых. Около Парижа шло ожесточенное сражение п надо было приготовить место для нового истерзанного человеческого мяса.
   Денуайе вернулся в сад около грота, решив возвратиться в По в этот же вечер. Ему не было смысла оставаться дольше в Лурде. Но внезапно у него явилось такое же ощущение, как в Париже, когда он ожидал появления Маргариты в общественном саду. Ощущение это вызвало теперь на его губах улыбку. Какая иллюзия! Обернувшись назад, он увидел, насколько не обоснованы были его надежды. На ближайшей скамейке отдыхал только один офицер с завязанными глазами, а рядом с ним сидела вся белая, как ангел-хранитель, сестра милосердия. Бедный слепой!.. Денуайе собирался уже пройти мимо, как быстрое движение женщины в белом, вызванное очевидным желанием не быть узнанною, заставило его остановиться. Он узнал ее не сразу. Два локона, выбившиеся из-под косынки, дали возможность догадаться о пышных волосах, скрытых под нею. Лицо было бледно и серьезно. От прежней косметики не осталось и следа. Это была Маргарита!
   Они долго глядели друг на друга, словно загипнотизированные. Когда Денуайе сделал шаг вперед, она остановила его решительным жестом, сказала несколько слов офицеру, оставшемуся сидеть на скамейке, и пошла в сторону Хулио, указав ему на боковую дорожку. Оттуда можно было видеть порученного ее попечению слепого. Они остановились молча друга перед другом. Хулио хотелось сказать ей так много, но он не знал, в какую форму облечь свои жалобы и просьбы. Во всем наплыве мыслей и чувств ярко определился только один властный и сердитый вопрос.
   --Кто этот офицер?
   Сестра милосердия поглядела на него ясными, искренними глазам, не знающими, кажется, больше ни удивления, ни страха. Ответ был также прост и ясен, как взгляд.
   -- Это Лорье... мой муж.
   Лорье!.. Хулио долго приглядывался к офицеру прежде, чем убедиться в том, что это он. Лорье -- этот слепой офицер, сидевший неподвижно на скамейке, словно воплощение героических страданий! Он постарел, лицо его загорело и покрылось морщинами, волосы поседели на висках и в бороде. Но в то же время он казался моложе и крепче, тверже духом после пережитых волнений.
   Хулио стало стыдно своего отвращения к этому человеку, не видевшему того, что его окружало. Это была трусливая ненависть, но она сидела в нем упорно. Какими глазами глядела Маргарита на раненого, отойдя от него на несколько минут!.. На него, Хулио, она не глядела так никогда. Он заговорил с ней тоном человека, обнаружившего измену любимой женщины.
   -- И для этого-то ты уехала, не сказав не единого слова? Ты бросила меня, чтобы быть с ним... Скажи, почему ты сделала это?
   Маргарита ничуть не смутилась его сердитым тоном и гневным взглядом.
   -- Я приехала сюда, потому что сюда звал меня долг.
   Она заговорила, как мать, пользующаяся моментом успокоения у ребенка, чтобы посоветовать ему быть милым и кротким. Известие о том, что Лорье ранен, пришло, когда она собиралась с матерью уехать из Парижа. У нее не было ни минуты колебания. Долг звал ее к этому человеку. Она много думала за последние недели и пришла к убеждению, что цель жизни не в удовольствиях и эгоистичном удовлетворении желаний; люди должны страдать и жертвовать собою. Она жаждала работать на пользу родины, нести свою долю общего бремени. И раз у нее была готовность служить совсем чужим людям, разве не естественно, чтобы она предпочла им этого человека, которому причинила столько зла? В ее памяти был еще жив момент, когда он явился у нее на глазах на вокзале совершенно один, тогда как других провожали в опасное путешествие близкие и родные. Сострадание стало еще сильнее, когда она услыхала о постигшем его несчастий. Неприятельский снаряд разорвался совсем близко от него, убив на месте всех окружающих. Сам он получил несколько ран и лишился одного глаза. Другой глаз был забинтован, и врачи надеялись еще спасти его. Но она сомневается и почти уверена в том, что Лорье останется слепым. Голос ее дрожал при этих словах, но глаза оставались сухими. Слезы были излишни, как многое другое из мирных времен.
   -- Как горячо ты любишь его! -- воскликнул Хулио.
   Маргарита называла его до сих пор на вы из боязни быть услышанной, но огорчение друга положило конец ее холодности.
   -- Нет, я люблю тебя... я буду всегда любить тебя.
   Ее искренний тон возбудил в Хулио доверие.
   -- А его как же? -- спросил он тревожно. ее ответь произвел на него таксе впечатление, точно перед солнцем промелькнуло что-то темное, омрачившее яркий свет.
   -- А его я тоже люблю.
   Она произнесла это, словно моля глазами о прощении. Гнев Хулио сразу улегся п в голосе послышалась мольба. Разве могло все кончиться между ними так просто? Разве могут их клятвы оказаться ложью? Что это за нелепость: любить его по-прежнему и любить в то же время своего бывшего мужа?
   Маргарита опустила голову в отчаянии.
   -- Ты мужчина и никогда не поймешь меня. Женщина поняла бы меня лучше.
   Хулио пожелал узнать свое несчастье во всей его глубине. Что говорил Лорье, видя ее заботливость и ласки?
   -- Он не знает, кто я такая, и воображает, что я просто сестра милосердия, которая жалеет его, одинокого и слепого. В начале его поражал мой голос п прикосновение. Я выдала себя за бельгийку, потерявшую своих и теперь совершенно одинокую. Он рассказал мне вкратце свое прошлое, но без единого резкого слова про жену. Иногда мне кажется, что он подозревает правду, и это терзает меня. Он никогда не сможет простить меня. Я была такая гадкая! Но если даже он по простит меня, я буду жить по-прежнему подле него. Порою мне хочется, чтобы у него никогда не возвращалось зрение. Тогда я буду нужна ему всегда и посвящу ему всю жизнь.
   -- А я? -- спросил Денуайе.
   Маргарита поглядела на него с удивлением.
   -- Ты? -- сказала она после долгого молчания. -- Ты должен оставить меня. Если бы не было войны, мы осуществили бы, пожалуй, свое желание. Но теперь! Я буду нести весь остаток жизни тяжелое. но приятное бремя и никогда не расстанусь с этим одиноким человеком, нуждающимся в моей помощи. Зачем же ты будешь разделять мою судьбу?.. Нет, ступай лучше свободно своей дорогою. Ты встретить других женщин, и они сделают тебя более счастливым, чем я. Ты из тех, что встречают счастье на каждом шагу.
   Хулио опустил глаза, подавленный справедливостью ее слов.
   Он действительно не мог разделять ее судьбу и пользоваться слепотою человека, чтобы оскорблять его своею любовью. О, нет, это было бы подлостью. Он вспоминал теперь со стыдом свое насмешливое отношение к этому доброму, несчастному человеку и чувствовал себя неспособным бороться с ним. Слабый и беспомощный, он казался теперь выше и достойнее, чем Хулио во всем блеске его юности и сил. Он принес в жизни пользу, сделав то, что Хулио не решался делать. Это сознание своей ничтожности подсказало ему исход из тяжелого положения.
   -- Послушай, Маргарита: я вижу, что происходит в твоей душе. Ты любишь этого человека и хорошо делаешь. Он выше меня, а женщин привлекает всякое превосходство... Я -- трус. Да, не спорь, я -- трус, несмотря на свою молодость и силу. Но я верну потерянное... Эта страна -- твоя родина, Маргарита. Я пойду драться за нее.
   -- Нет! -- воскликнула она, перебив его в ужасе. -- Ты нет. Достаточно его. Тебя могут тоже ранить, искалечить, может быть, даже убить. Нет, живи. Я предпочитаю, чтобы ты принадлежал другой женщине, чем умер. Твоя смерть была бы для меня новым мучением... Живи, но без меня. Забудь обо мне. Моя судьба связана навсегда с ним.
   Хулио казалось, что все потускнело вокруг него. К чему продолжать тягостный разговор? Маргарита выказала быструю и энергичную решимость женщины, желающей положить конец тяжелой сцене. "Прощай!" лицо ее побледнело, зрачки погасли. "Прощай!"
   Она ушла, не оглядываясь, и Хулио инстинктивно отправился в обратную сторону. Когда, успокоившись немного, он решил было вернуться за нею, то увидел, как она удалялась под руку со слепым, не обернувшись даже ни разу назад.
   Он отвернулся от них сам. Прощай, любовь! Прощай, счастье! Он шел теперь твердою походкою. В душе его совершилось чудо: он нашел теперь свой путь.
   В Париж!.. В его бесполезной, пустой жизни появилась теперь определенная цель.

V.
Нашествие

   Дон Марсело бежал к замку, чтобы скрыться в нем, когда встретил на пути мэра. Шум выстрелов заставил его подбежать к баррикаде. Услыхав о появлении отставших, он в отчаянии поднял рука. Их сопротивление может привести к гибели деревни. И он побежал упрашивать их, чтобы прекратили стрельбу.
   Прошло много времени, а спокойствие не нарушалось. Денуайе поднялся на верхушку одной из башен замка и разглядывал местность в бинокль. Дорога не была видна за деревьями, но он догадывался, о том, что там происходит. Неожиданное сопротивление отставших задержало несколько наступление. Какая-то ждала их за это судьба?
   Все казалось спокойным, как в самые мирные времена. Но вдруг из леса по близости вылетело что-то воздушное и шумное, сопровождавшееся глухим треском. Одна из крыш в деревне открылась словно кратер, извергая из себя обломки стен и мебели. Вся внутренность дома вырвалась наружу в столбе дыма, пыли и искр.
   Неприятель бомбардировал Вильбланш прежде, чем начать атаку, словно боялся встретить на улицах ее упорное сопротивление. Некоторые снаряды падали между деревнею и замком. Башни последнего стали привлекать артиллерийский огонь, и Денуайе решил уже покинуть свой наблюдательный пост, когда увидел, что на церковной колокольне взвилось что-то белое. Жители деревни подняли этот символ мира и для избежания бомбардировки. Тем не - менее неприятель выпустил еще несколько снарядов. Затем водворилась тишина.
   Дон Марсело находился в парке, глядя, как сторож закапывает под деревом охотничьи ружья. После этого он направился к воротам, желая встретить врагов. Утренняя тишина скоро нарушилась резким звуком, словно разорвался вдруг жесткий холст.
   -- Стреляют, monsieur, -- сказал сторож. -- Это, должно быть, на площади.
   Через несколько минут прибежала из деревни худая и сморщенная старуха, запыхавшаяся от быстрого бега и глядевшая безумными глазами. Она бежала, чтобы избавиться от опасности и от ужасного зрелища. Немцы были в Вильбланш. Прежде всего, ворвался полным ходом автомобиль, стреляя, как попало, по запертым и открытым домам и кося попадавшихся на пути людей. Старуха развела в ужасе руками. Убитые... много убитых... и раненых... и крови. Затем появились другие блиндированные автомобили, а за ними отряды всадников, батальоны пехоты, появлявшиеся со всех сторон. Люди в касках были вне себя от бешенства и обвиняли жителей в том, что те стреляли в них. На площади побили уже мэра п нескольких жителей. Священнику, нагнувшемуся над умирающим, тоже досталось... Все они попали в плен. Немцы грозили расстрелять их.
   Речь старухи была прервана шумом приближавшихся моторов -- Открой ворота! -- приказал владелец замка сторожу.
   Ворота распахнулись и больше не запирались. Право собственности прекратилось. У входа остановился огромный запыленный мотор, полный людей. Позади него послышались гудки других моторов. Изо всех них выскочили солдаты в форме цвета хаки. Один из них, шедший впереди, подставил Денуайе револьвер ко лбу.
   -- Где партизаны? -- спросил он.
   Он был бледен от гнева, жажды мести и страха. Дон Марсело ответил медленно, видя у самых своих глаз черное, грозное дуло. Он не видал партизан. Во всем замке находились только сторож с семьею и он, хозяин всего.
   Офицер взглянул на здание п перевел потом с удивлением взор на Денуайе, словно находя его внешность слишком скромною для владельца замка. Он принял его за простого служащего и опустил теперь револьвер из уважения к социальной иерархии.
   Но это не сделало его отнюдь менее властным. Он толкнул дона Марсело вперед, чтобы тот служил ему проводником. Позади них двинулся отряд в сорок солдат. Они вошли в замок, перерыли все комнаты в поисках спрятавшихся врагов, перетыкали штыками драпировки и роскошные покрывала на кроватях... Денуайе выразил протест. К чему это бесцельное разрушение имущества? Он испытывал невероятные мучения, видя, как грязные сапожищи пачкают ковры, приклады хлопают по хрупкой мебели... Бедный исторический замок!
   Офицер удивился подобному требованию, но отдал солдатам приказание на немецком языке, и те прекратили поиски. Затем, в объяснение этого исключительного внимания, он добавил по-французски:
   -- Кажется, вы будете иметь честь принять у себя нашего генерала.
   Уверенность в том, что в замке не скрывались враги, сделала его любезнее. Тем не менее гнев его против партизан не улегся. Несколько жителей деревни стреляло в улан, когда те подвигались спокойно вперед после отступления французских войск.
   Денуайе счел нужным протестовать. Это были не жители деревни п не партизаны, а французские солдаты.
   -- И вы, разумный человек, тоже повторяете подобную ерунду, -- возразил офицер надменно. -- На них была военная форма, по это были все-таки партизаны. Французское правительство роздало жителям форму и оружие, чтобы убивать пас. То же самое было сделано в Бельгии... Но пам известны эти уловки, и мы сумеем отплатить за них.
   Деревню должны были сжечь, чтобы отомстить за четыре немецких трупа, лежавших около Вильбланш. Мэра, священника, всех видных жителей деревни ждал расстрел.
   Офицер приказал Денуайе следовать за ним. Свобода его кончилась. Отныне он принадлежал этим людям, которые могли делать с ним, что хотели. Он повиновался и сел в автомобиль рядом с офицером, державшим револьвер в правой руке. Солдаты рассеялись по замку и парку. Сторож простился с ним глазами. Может быть, его везли на смерть.
   За пределами парка начинался новый мир. Над деревнею поднялся как бы темный балдахин, испещренный искрами и яркими языками. Колокольня пылала, как огромный факел. Вся атмосфера была пропитана гарью. По полям бежали в отчаянии женщины и дети. Скот вырвался из хлевов, испугавшись огня, и мчался, куда попало. Все домашние животные возвращались к дикому существованию, убегая от цивилизованных людей. Солдаты гонялись за ними, находя в такой охоте удовольствие. Они целились в животных и ранили людей.
   Денуайе видел повсюду солдат. Они походили на серых муравьев, тянувшихся на юг и заполнявших все дороги и поля. Дон Марсело видел это войско в Берлине на параде, но оно выглядело теперь совсем иным, утратив прежний внушительный блеск и надменную выправку. Солдаты выглядели усталыми и грязными, возмещая недостаток в пище обилием вина. В домах этой местности редко находились съестные припасы, но непременно уж винный погреб. Каждый батальон оставлял после себя вместо визитной карточки груду пустых бутылок.
   Денуайе остолбенел от изумления, увидав, с каким равнодушием ходят эти люди вокруг пылающей деревни. Огонь и разрушение были для них самым обычным зрелищем. Когда автомобиль докатился до Вильбланш, ему пришлось умерить ход. Стены домов обвалились, полуобгоревшие балки завалили дорогу. В открытые двери виднелась домашняя обстановка, сгоравшая постепенно. Ему показалось в одном месте, что из под развалин торчит рука, загоревшаяся, как свечка. Нет, это не может быть...
   Он закрыл глаза, не желая глядеть больше. Ему казалось, что все это сон. Трудно было верить, чтобы подобные ужасы могли произойти за какой-нибудь один час.
   Открыв через некоторое время глаза, он увидал, как немцы тащат из охваченного пламенем здания двух людей в растерзанных шинелях с бледными лицами и непомерно расширенными от страданий глазами. Кровь лилась из нескольких ран на их теле. Позади волочились по земле размотавшиеся бинты. Это были раненые французские солдаты, отставшие от своих по недостатку сил. Возможно, что они принадлежали к группе, оказавшей безумное сопротивление.
   Желая восстановить истину, Денуайе взглянул на сидевшего рядом офицера и заговорил было в их пользу. Но тот перебил его: "Нет, это переодетые партизаны. Они получат сейчас должное наказание". Германские штыки вонзились в их тело. Потом на голову одного из них опустился приклад...
   Старик снова подумало своей собственной судьбе. Куда вез его этот офицер среди стольких ужасов?
   Они выехали за деревню и вышли из автомобиля. Денуайе увидал группу офицеров в форме цвета хаки, как все остальные. Привезший его сюда взял под козырек и почтительно заговорил с одним важным лицом, стоявшим впереди других. Денуайе взглянул на этого человека, и тот окинул его твердым, пронизывающим взором с ног до головы. У дона Марсело явилось подозрение, что от этого осмотра зависит его жизнь и дальнейшая судьба. Генерал пожал плечами, произнес несколько слов с презрительным видом, затем сел в автомобиль с двумя адъютантами и уехал.
   -- Его превосходительство крайне милостив, -- сказал офицер. -- Он мог расстрелять вас, но простил. И еще говорят, что мы варвары!
   Он объяснил еще дону Марсело, что генерал поместился в его замке и дарует ему за это жизнь. Надо поблагодарить его за такую милость... Но лицо его побледнело сейчас же, когда он указал на лежащие тут же трупы четырех уланов, покрытых шинелями.
   -- Какое подлое убийство! -- воскликнул он. -- Виноватые заплатят за это преступление.
   К ним подходил отряд пехоты под командою одного офицера. Денуайе увидал посреди солдат нескольких жителей Вильбланш в растерзанном виде. У некоторых были лица и руки в крови. Он узнал их одного за другим, когда их выстроили вдоль стены, в двадцати шагах от отряда: мэр, священник, лесник, несколько богатых крестьян. Их привели для расстрела.
   Все пленные молчали. Силы их истощились в тщетном протесте. Вся жизненная энергия сосредоточилась в глазах, изумленно смотревших перед себя. Сознание смерти придавало им всем благородное спокойствие. Жалобы были бесполезны. Только один богатый крестьянин, известный в деревне своею скупостью, хныкал в отчаянии, повторяя: "Я не хочу умирать... я не хочу умирать..."
   Дрожа всем телом и с трудом сдерживая слезы, Денуайе спрятался позади своего неумолимого спутника. Он знал всех этих людей, воевал со всеми ими и раскаивался теперь в этом.
   Мэр и священник подошли друг к другу; каждый предлагал другому место посредине в знак глубочайшего уважения.
   -- Пожалуйте сюда, господин мэр. Здесь ваше место. Во главе всех.
   -- Нет, позади вас, батюшка.
   Они взялись за руки, инстинктивно глядя на своих палачей, поднимавших ружья в ровный горизонтальный ряд. Позади них послышались стоны.
   -- Прощайте, дети мои... Я не хочу умирать... я не хочу умирать...
   Оба потребовали потребность сказать что-нибудь, закончить жизнь определенным утверждением.
   -- Да здравствует республика! -- крикнул мэр.
   -- Да здравствует Франция! -- воскликнул священник.
   Денуайе показалось, что оба крикнули одно и то же.
   Над головами мелькнули две вертикальные линии: рука священника сотворила в воздухе крестное знамение; шпага германского офицера зловеще сверкнула в то же время... Послышался резкий, отрывистый треск, аза ним еще несколько выстрелов.
   Дону Марсело стало жаль бедного человечества при виде того состояния, в какое оно приходит в момент смерти. Одни свалились на землю, как полупустые мешки, другие отскочили от земли, как мячи, третьи упали на спину или на живот в позе плавающих. Из груды человеческих тел торчали ноги, корчившиеся от мук агонии... Несколько солдат приблизилось к ним с видом охотников, подбирающих дичь. Два-три удара прикладами по груди тех, истекающих кровью... и последние признаки жизни исчезли навсегда.
   Офицер закурил сигару.
   -- Желаете ехать? -- спросил он дона Марсело насмешливо-вежливым топом.
   Они сели в автомобиль и покатили обратно в замок. Участившиеся пожары и еще более многочисленные, чем прежде, трупы не производили теперь впечатления на старика. Он перевидал уже так много! Ему хотелось только выбраться из деревни поскорее.
   Замок тоже преобразился от нашествия. Целый полк пехоты расположился на отдых в парке. Тысячи людей двигалось и работало под деревьями, готовя обед в походных кухнях. Грядки с роскошными цветами, аллеи, тщательно посыпанные песком, все было затоптано потоком людей, животных и повозок.
   Какое-то начальственное лицо отдавало приказание, словно у себя дома, не удостоив ни единым взглядом этого человека в штатском платье. Хлева и конюшни были пусты. Весь дорогой скот был зарезан, как самый обыкновенный. В птичнике не осталось ни единой куры. Здание тоже было наводнено людьми, подчиненными этому начальственному лицу. Денуайе услыхал удары, больно отозвавшиеся в самом сердце его. Бедный исторический замок! Генерал собирался расположиться в нем после осмотра работ на Марне, где наводились понтонные мосты. Чувство собственности побудило Денуайе предложить ключи от запертых дверей. Но начальственное лицо не стало и слушать его. Сопровождавший дона Марсело офицер уходил в свой полк и дал ему совет сидеть смирно в замке. Иначе его могли принять за шпиона, а ему известно, как расправляются с подобными лицами солдаты германского императора.
   Ему было тяжело смотреть на свой замок издали, из сада. Окружающие немцы смеялись над ним. Он нашел себе приют в квартире сторожа. Жена последнего с удивлением глядела, как он в бессилии опустился на стул у нее на кухне.
   -- Ах, monsieur! Бедный monsieur! Что-то будет с нами! -- простонала она.
   Миллионер чувствовал себя теперь связанным несчастьем с этими людьми, не привлекавшими до сих пор его внимания. Дочь их напоминала ему о Чичи. Она была уже теперь почти взрослая и отличалась женственною грациею, несмотря на свои четырнадцать лет. Мать не отпускала ее от себя, боясь солдат, которые проникали решительно повсюду.
   Денуайе нарушил молчание, признавшись, что голоден. Ему было стыдно этого, но пережитые потрясения возбудили в нем нервный аппетит. Сознание, что он -- бедняк среди всех своих богатств, еще более отягчало его положение.
   -- Бедный monsieur! --сказала еще раз женщина, глядя, как миллионер пожирает кусок хлеба с сыром -- единственное, что нашлось у нее дома.
   Сторож принес ему известие о том, что творилось в замке. Генерал и многочисленные офицеры расположились у него в комнатах. Ни одна из них не осталась запертою: все были взломаны прикладами или топорами. Из замка пропало уже, неизвестно как, много вещей. Начальственное лицо ходило по всем комнатам, осматривая все и диктуя что-то по-немецки сопровождавшему его солдату. Генерал и остальные офицеры находились тем временем в столовой, пили бутылку за бутылкой и разглядывали разложенные на полу карты.
   К вечеру в человеческом потоке, наводнившем местность, стало заметно движение. Через Марну было переброшено несколько мостов, и германская армия отправилась дальше с восторженными криками: "Nach Paris!"
   Старик заснул в конце концов тяжелым сном в постели сторожа. Когда он проснулся, ему показалось, что он спал всего несколько минут. Из-за занавесок у окон виднелись деревья и птицы, порхавшие в листве. Утро стояло чудное. Но чья это квартира? Он с удивлением огляделся кругом. Действительность вспыхнула вдруг в его голове. И он мог спокойно спать среди врагов, завися от простого каприза их!
   Когда он вышел в кухню, сторож сообщил ему, что немцы уезжают. Полк, ночевавший в парке, ушел рано утром, а за ним потянулись другие. В деревне остался только один батальон, занимавший немногие сохранившиеся в целости дома. Генерал тоже уехал со своим штабом. В замке остался лишь командир бригады, которого называли графом, и несколько офицеров.
   Получив такие вести, Денуайе решился выйти в сад. Деревья бесстрастно созерцали повреждения, нанесенные их стволам. Но дон Марсело скоро раскаялся в том, что вышел. Перед мостом через ров стояло пять подвод, и солдаты несли к ним мебель, словно артельщики, перевозящие ее с квартиры на квартиру. Четыре человека толкали перед собою какой-то огромный предмет, закутанный за недостатком тряпок в шелковые драпировки. Владелец замка догадался. Это была его знаменитая золотая ванна!.. Он не почувствовал, однако, сожаления из-за потери ее. Из-за нее ведь он и попал сюда! Но увы! Кроме нее па подводах было нагружено много другой мебели. Он понял в этом момент все свое бессилие. Разговаривать с начальственным лицом, спокойно грабившим замок, было невозможно.
   -- Ах, воры! Ах, грабители! -- И он снова вернулся в квартиру сторожа.
   Около полудня сторож доложил ему, что его желает видеть один офицер, приехавший час тому назад в автомобиле. Выйдя в сад, Денуайе увидал перед собою капитана, как все остальные, в остроконечной каске, в форме горчичного цвета, с револьвером, биноклем и географическою картою в футляре на поясе. Он казался молодым; на руке его был знак генерального штаба.
   -- Узнаете ли вы меня? Я не хотел уехать, не повидав вас.
   Он произнес это по-испански, и это удивило Денуайе больше, чем все, испытанное им с предыдущего утра.
   -- Неужели не узнаете? -- продолжал немец все на том же языке. -- Я -- Отто, капитан Отто фон Хартротт.
   Дону Марсело представилось далекое аргентинское имение и невестка с мужем и вторым сыном. "Я назову его Бисмарком," -- говорил Карл. Позже в Берлине родители с гордостью рассказывали ему про Отто, почти таком же ученом, как его брат, но посвятившем свои труды войне. Он собирался поступить в то время в академию генерального штаба. -- Почем знать, может быть это будет второй Мольтке, -- говорил отец. Насмешница Чичи окрестила за это кузена Мольткесито [Moltkesito -- значит по-испански маленький Мольтке. -- Прим. перев.] и это имя осталось за ним в семье парижских родственников.
   Отто помнил, как провел в Вильбланш несколько дней, когда семейство Хартротт навестило своих родственников во Франции. Один из офицеров в замке упомянул о присутствии владельца, и Отто разыскал его, высказывая сожаление, что он переселился в квартиру сторожа.
   -- Вы должны уйти отсюда. Вы -- мой дядя, -- сказал он с гордостью. -- Вернитесь к себе в замок. Ваше место там. Мои товарищи будут очень рады познакомиться с вами. Это очень воспитанные молодые люди.
   Он выразил после этого сожаление по поводу того, что старику пришлось выстрадать. Он не знал хорошенько, в чем именно состояли эти страдания, но догадывался, что первые минуты вторжения оказались тяжелыми для него.
   -- Что поделать! -- сказал он. --Такова уж война.
   Денуайе пожаловался на то, что неприятель расстреливал невинных жителей и сжигал их дома. Но племянник не дал ему договорить.
   -- Вы говорите про расстрел мэра и остальных? -- спросил он побледнев. -- Товарищи рассказывали мне про это. Наказание было еще слишком слабо. Надо было сравнять с землею всю деревню и перебить даже женщин и детей, чтобы положить конец партизанской войне. -- Мольткесито был очевидно так же свиреп, как остальные. Но он прекратил разговор, снова повторив свое чудовищное извинение: -- Ужасно, но что поделать! Такова уж война!
   Он спросил потом про мать и очень обрадовался, узнав, что она на юге.
   Они направились вместе к замку. Солдаты, игнорировавшие до сих пор присутствие дон Марсело, глядели теперь на него с интересом, видя, что он дружески разговаривает с офицером генерального штаба.
   Войдя в замок, он почувствовал, как у него болезненно сжимается сердце при виде массы пустых мест в обстановке. Начальственное лицо поработало быстро и хорошо! Племянник понял его мысли и опять повторил свое вечное:
   -- Такова уж война. -- Но с Мольткесито нечего было бояться.
   -- Это не война, --- казал дон Марсело с раздражением. -- Это экспедиция бандитов. Твои товарищи -- грабители.
   Капитан фон Хартротт точно вырос сразу. Он отступил на шаг от старика и заговорил тихим голосом, дрожащим слегка от гнева. Осторожно, дядюшка! К счастью, он говорил по-испански, и ближайшие солдаты пе могли понять его. Если же он позволит себе настаивать на своем, то рискует получить пулю в лоб.
   Дон Марсело замолк. Что делать при таких обстоятельствах! Капитан снова сделался любезным, точно забыв сказанное. Он хотел представить дядюшку своим товарищам. Его превосходительство граф Мейнбург, услыхав, что он -- родственник фон Хартроттов, оказывал ему честь, прося отобедать с ним.
   Приглашенный в свою собственную столовую, дон Марсело вошел в комнату, где находилось много офицеров в форме хаки. Племянник познакомил его со всеми присутствующими, и граф протянул ему руку с аристократическою надменностью. Браги отнеслись к нему довольно благодушно, узнав, что он миллионер из далекой страны, где люди богатеют быстро.
   Денуайе с удивлением глядел на этих врагов, занимавших места его жены, детей, Лакуров. Они говорили между собою по-немецки, но те, которые знали французский язык, охотно пользовались им для объяснения с гостем. Во всех было заметно желание казаться любезными.
   -- Вы будете завтракать с варварами, -- сказал граф, предлагая ему стул рядом с собою. -- Вы не боитесь, что вас съедят живьем?
   Немцы захохотали от шутки его превосходительства. Все они старались доказать словами и поведением, что враги напрасно называют их варварами. Дон Марсело разглядывал их одного за другим. Утомление от военной обстановки и особенно от последних переходов отразилось решительно на всех. Граф был старше остальных, но сохранял юношескую силу, несмотря на свои пятьдесят лет. Офицеры относились к нему с глубоким уважением. Хартротт рассказал дяде, что он -- музыкант, композитор и поэт. Император в дружбе с ним. Несколько скандальных происшествий в частной жизни отдалили его от двора. Все это происки разных газетных писак и социалистов. Но монарх относится к нему в тайне с прежнею любовью. Все знают его балет "Прихоть Шехеразады", дававшийся на берлинской сцене при роскошной обстановке по желанию всемогущего друга. Он прожил несколько лет па Востоке.
   Граф постарался втянуть дона Марсело в разговор. Когда тот объяснил, что уехал из Парижа только три дня тому назад, все оживились и засыпали его расспросами.
   -- Видели ли вы восстание? Пришлось ли войскам перебить много народу? Как был убит Пуанкаре?
   Дон Марсело не смог даже ответить сразу, не понимая ничего. Племянник пояснил ему, в чем дело.
   -- Немецкие газеты много говорили об этом. Население Парижа восстало две недели тому назад против правительства, осадило Елисейский дворец и убило президента. Войска пустили в ход оружие, чтобы восстановить порядок. Весь свет знает об этом.
   Но Денуайе стоял на своем: он ничего не видал. Его Превосходительство -- высшее существо, неспособное разделять заблуждений народа, -- вмешалось, чтобы восстановить истину. Слухи об убийстве президента были, может быть, неверны; генеральный штаб действительно только что сообщил об отъезде правительства в Бордо. Но вести о восстаниях в Париже и о столкновениях народа с войсками совершенно справедливы. Париж! Глаза заблестели у всех от этого слова, и языки заработали живее. Они жаждали увидеть скорее башню Эйфеля и войти победоносно в город, чтобы вознаградить себя за перенесенные лишения и усталость. Граф высказал жалобу на военное время.
   -- Господи, до чего навредила мне эта война! -- произнес он томно, -- Этою зимою в Париже должен был идти мой новый балет.
   Все постарались утешить его. Произведение его должно пойти в Париже после завоевания, и французам придется тогда поневоле аплодировать ему.
   Денуайе узнал в одном из офицеров, говоривших с завистливыми глазами о парижских богатствах, то начальственное лицо, которое ограбило замок. Как будто прочитав его мысли, офицер извинился перед ним.
   -- Такова уж война, monsieur...
   То же, что другие! Войну надо оплатить имуществом побежденных. Это новая система, возвращение к древним временам! Огорчаться нечего. Его обстановка и драгоценности будут проданы в Германии, и опь может просить потом возмещения убытков у французского правительства.
   Денуайе с ужасом выслушивал подобные советы. Что это за люди? Они спятили с ума или насмехаются над ним?
   По окончании обеда капитан фон Хартротт уехал к своему начальству. Дядя проводил его до автомобиля. Мольткесито извинился еще раз за все убытки и повреждения в замке.
   -- Такова уж война... Мы должны быть жестоки, чтобы она длилась недолго. Истинная доброта состоит в том, чтобы быть жестокими, потому что в таком случае неприятель сдается скорее и мир 'страдает меньше.
   Дон Марсело только пожал плечами. Они дошли до выхода. Капитан отдал приказание солдату, и тот вернулся сейчас же с куском мела, которым делались на дверях надписи при расквартировании. И племянник начертал на стене около двери "Bitte, nicht plündern". Он повторил эту надпись на воротах парка; Его Превосходительство могло ведь уехать, и тогда в замке поселятся другие офицеры.
   -- Прощайте, дядя. Мы скоро увидимся в Париже, и капитан сел в автомобиль, пожав холодную и слабую руку дона Мар- село, не ответившую на его пожатие.
   Вне парка было заметно теперь оживленное движение войска. Новый корпус проходил мимо с глухим грохотом, точно волны морские. Ясное спокойствие вечера нарушалось странным явлением: вдали слышался непрерывный гром, словно на голубом небе свирепствовала невидимая гроза.
   -- Это наши орудия палят, -- сказал граф, когда Денуайе вернулся к нему. -- Началось сражение. Скоро запляшем.
   Он встал и вышел из комнаты. С Денуайе остался вскоре только один офицер, с наслаждением потягивавший его ликеры. Это был командир батальона, остановившегося в Вильбланше.
   -- Скверная штука война, monsieur! -- сказал он по-французски.
   Изо всей компании врагов это был единственный, внушивший дону Марсело слабое подобие симпатии. Он выглядел, как человек, наслаждавшийся до войны мирным, буржуазным счастьем, нарушенным внезапно войною.
   -- Как ужасна эта жизнь, monsieur! Да накажет Господь тех, кто был причиною войны!
   Денуайе чувствовал себя без малого растроганным. Ему представилась при виде этого человека Германия, какою он представлял себе ее много раз: спокойная, тихая, с немного тяжеловесными, но наивно-сантиментальными гражданами. Этот Блумхард, которого товарищи называли Bataillon-Kommandeur, был хорошим отцом семейства, человеком старой Германии, типом из романов Гете. Он рассказал Денуайе про свою семью, жившую в Касселе.
   -- У меня восемь человек детей, monsieur, -- сказал он, с видимым усилием сдерживая свою гордость. -- Два старших скоро выйдут в офицеры. Младший ходит в школу с этого года... Он вот такой. -- И он указал примерно высоту своих сапог, смеясь при воспоминании о своем малыше. После этого он стал расхваливать свою жену -- прекрасную хозяйку и мать, посвятившую себя детям и мужу. Ах, милая Августа! Они были женаты уже двадцать лет, и он обожал ее так же, как в первое время.
   -- Вот, посмотрите. Это она и дети.
   Он вытянул из-за воротника серебряный медальон и, нажав пружину, открыл в нем все отделения. Тут были все члены семьи: Frau Kommandeur с прическою, как у императрицы, дочери в белых платьях и сыновья в форме военных или иных училищ. И ему приходилось жить вдали от них теперь, когда стояло лето и можно было гулять так приятно за городом.
   -- Скверное дело война! -- повторил он снова. -- Да накажет Господь Бог англичан!
   Он спросил потом про семью дона Марсело и пожалел, что у него так мало детей. Милый командир! Это был первый славный и добрый человек за все время появления немцев в замке.
   Денщик пришел просить дона Марсело к его превосходительству. Граф находился в его собственной спальне и попросил его переселиться в замок, так как не мог допустить, чтобы родственник фон Хартроттов жил в квартире сторожа.
   --А сам я предпочитаю спать здесь. Эта комната нравится мне больше.
   Он вошел в спальню доньи Луизы, любуясь мебелью в стиле Louis XV -- одною из наиболее удачных покупок дона Марсело.
   -- Monsieur Денуайе, -- сказал он, глядя в упор на владельца замка: -- я полагаю, что вы не будете иметь ничего против, если я возьму себе эту мебель. Это будет воспоминанием о нашем знакомстве, залогом нашей дружбы с вами... Если это останется здесь, то погибнет вероятно. Воины не должны обладать непременно художественною душою. Я сохраню эти драгоценные вещи в Германии, и вы сможете видеть их всегда, когда пожелаете.
   Старик ничего не ответил. Что возразить на такие слова? Граф показывал ему уже медальон с фотографией, лежавший у кровати. Руки его задрожали при этом, насмешливая надменность исчезла сразу. На портрете улыбалось худое лицо гусара смерти в фуражке, украшенной черепом и двумя костями.
   -- Это существо, которое я люблю больше всего на свете, -- произнес он дрожащим голосом. -- Подумать только, что он сражается в настоящее время и его могут убить. Да и я сам могу умереть!
   Этот гусар был, очевидно, незаконный сын графа. Только нежный отец мог говорить так про молодого человека. Дон Марсело тоже почувствовал себя немного растроганным.
   Разговор кончился на этом. Граф отвернулся и вышел, словно желая скрыть свое волнение. Через несколько минут снизу раздались звуки рояля и голос графа -- баритон, в котором чувствовалось страстное увлечение музыкою. Это растрогало старика; он не понимал слов, но звук голоса вызвал у него слезы на глазах. Музыка привлекла его вниз. Какая артистическая душа была у этого надменно-насмешливого человека! Надо было знать немцев близко, чтобы судить о них правильно.
   Когда музыка кончилась, Денуайе отправился на мост через ров вокруг замка. Какой-то офицер любовался плавными движениями лебедей во рву. Это был молодой доктор прав, исполнявший должность секретаря его превосходительства, человек с университетским образованием, призванный во время войны.
   Заговорив с доном Марсело, он сейчас же рассказал, кто он такой. Приказ о мобилизации застал его, когда он был преподавателем в частной гимназии и собирался жениться.
   -- Какое несчастье, monsieur! Какой переворот во всем мире! И тем не менее многие из нас предвидели эту катастрофу, она была неизбежна. Капитализм, проклятый капитализм виноват во всем.
   Этот офицер был социалист. Но германская социал-демократия была признана теперь императором и дружила с самыми ярыми реакционерами. Все партии объединились теперь. Сам он сохранил от своего прошлого только слабую ненависть против капитализма, виновника войны.
   Денуайе попробовал было спорить с этим врагом, казавшимся ему мягким и терпимым.
   --- Разве война вызвана не немецким милитаризмом? -- Но социалист не согласился с ним.
   -- Все равно, кто бы ни был виновником войны, -- сказал он: -- эта война--печальное явление. Сколько народу перебито! Надо видеть войну вблизи. Мы победим и войдем в Париж, но много наших падет прежде, чем мы добьемся наконец победы.
   Сторож с семьею часто проходил по мосту в замок и обратно. Увидя, что хозяин в дружеских отношениях с неприятелем, они перестали бояться и стали выходить из дому. Жена сторожа считала вполне естественным, что власть дона Марсело признана этими людьми. И, словно доля этой власти передалась и ей, она входила теперь в замок без страха в сопровождении дочери, чтобы привести в порядок спальню хозяина. Они хотели провести ночь подле него, не желая оставлять его одного среди немцев.
   Жена сторожа подошла еще к нему с таинственным видом, чтобы сообщить кое-что по секрету. Она видала, как один из высших германских чинов взламывал комод с бельем доньи Луизы и сделал себе пакет из самых тонких вещей.
   -- Это тот вон, monsieur, --сказала она, указывая па одного немца, писавшего в саду под деревьями.
   Дон Марсело узнал его, к своему великому изумлению: Блумхардт! Но он сейчас же нашел оправдание этому человеку; он брал все эти вещи не для себя, а для жены и дочерей. Это был прекрасный отец семейства. Он сидел уже больше часа за столом и писал своей Августе и всей семье в Кассель.
   Дон Марсело видел, как Блумхардт поднимал голову каждый раз, как мимо проходила Жоржетт, дочь сторожа. Бедный отец! Он вспоминал, очевидно, своих дочерей, живших в Германии. Один раз немец подозвал к себе девушку и потрепал ее ласково по щеке. Это растрогало Денуайе. Очевидно, это добрый человек.
   День клонился к вечеру, когда офицер -- познакомившийся с Денуайе социал-демократ -- прибежал к Блумхардту и заговорил с ним по-немецки. Денуайе не мог понять его, но, следуя его жестикуляции, посмотрел в сторону ворот н увидел там группу крестьян и нескольких солдат с ружьями. Блумхардт отправился туда, и дон Марсело последовал за ним.
   Он увидел тут одного молодого крестьянина из Вильбланш, бледного, как смерть. Солдаты приставили штыки к его груди. Рубашка на нем была разорвана, видно, от борьбы; из одного виска осталась кровь. Рядом с ним стояла растрепанная женщина с четырьмя девочками и одним малышом. Все были черны, точно сидели в угле.
   Женщина говорила, в отчаянии ломая руки и обращаясь к не понимавшим ее солдатам. Этот молодой крестьянин был ее сын. Они сидели, спрятавшись в подвале своего дома, и вышли сегодня только, чтобы найти чего-нибудь поесть. Немцы схватили сейчас же ее сына и собирались теперь расстрелять его, воображая, что ему уже двадцать лет и он может быть солдатом французской армии.
   -- Эго ложь! -- кричала женщина. --Ему только восемнадцать лет... Даже неполных восемнадцать... Вот monsieur знает его и может подтвердить. Неправда ли, monsieur Денуайе?
   Дон Марсели вступился за юношу и заговорил с Блумхардтом. Он хорошо знал, что юноше нет еще двадцати лет (на самом деле он никогда и не видал его).
   -- А если бы даже ему уже было двадцать лет, разве это такое преступление, за которое расстреливают человека?
   Блумхардт колебался с ответом и решил пойти спросить его превосходительство. Денуайе последовал за ним. Войдя в гостиную, он с трудом узнал важного генерала. У рояля сидел человек, одетый в розовое кимоно с золотыми цветами, принадлежащее Чичи. При других обстоятельствах дон Марсело расхохотался бы при виде этого воина, костлявого, с жестокими глазами, в дамском, свободном туалете. Блумхардт ничуть не удивился оригинальной внешности своего начальства. Он вытянулся в струнку и заговорил на своем языке, а граф продолжал перебирать клавиши, слушая его с рассеянным видом. Неожиданное нарушение его музыкального настроения было, видно, очень неприятно ему, и он прервал доклад Блумхардта повелительным жестом и одним словом... одним единственным. Затем он затянулся два раза из турецкой сигары, лежавшей тут же на рояле, и снова опустил руки на клавиши, продолжая свою нежную импровизацию, инспирированную сумерками.
   -- Благодарю вас, ваше превосходительство, -- сказал дон Марсело, догадываясь о великодушном ответе.
   Блумхардт исчез. Денуайе отправился к воротам. Не успел он пройти полдороги, как услышал душу раздирающий крик женщины в диком отчаянии. Вдали послышался одновременно треск, знакомый ему уже с предыдущего дня. Это были выстрелы. По ту сторону ворот происходила какая-то борьба. Кого-то сдерживали сильными руками, кто-то спасался бегством от страха. К нему бежала стонущая и отчаянно жестикулировавшая жена сторожа.
   -- Не ходите туда, monsieur, -- закричала она, преградил ему путь. -- Его убили... его расстреляли сейчас.
   Дон Марсело таки застыл на месте. Как расстрелян! А приказ генерала! Он побежал к замку, не отдавая себе отчета в том, что делает. Его превосходительство сидело по-прежнему за роялем, напевая теперь вполголоса с влажными глазами.
   -- Ваше превосходительство, его расстреляли... Его убили сейчас вопреки вашему приказанию.
   Улыбка генерала пояснила ему, как он заблуждался.
   -- Такова уж война, monsieur, -- сказал он, прекратив на минуту игру. -- Война ставит жестокие требования. Будущего врага всегда полезно устранить.
   Он сделал нетерпеливый жест, посоветовав дон Марсело удалиться и не вмешиваться в чужие дела. Затем он повернулся к нему спиною и снова продолжал свою музыкальную импровизацию.
   Для дона Марсело началась тогда нелепая жизнь, продолжавшаяся четыре дня, во время которых он не пожелал встречаться с этими людьми и сидел наверху в одной из людских. Рядом с ним помещалась семья сторожа. Тщетно предлагала ему добрая женщина обед. У него не было аппетита. Он лежал целыми днями на кровати один со своими мыслями.
   Однажды ночью он проснулся от света, падавшего ему прямо в глаза. Жена сторожа снова пришла к нему спросить, не нужно ли ему чего-нибудь.
   -- Какая ужасная ночь! Послушайте как они кричат и поют в столовой. И сколько бутылок они выпили уже! Теперь они забавляются тем, что ломают мебель. Даже граф напился пьян, да и тот тоже, что говорил с вами и другие... И мы должны прислуживать им! Сколько унижений нам приходится терпеть! Что-то будет с моею дочерью!
   Это беспокоило ее больше всего. Она спрятала девочку, но со страхом следила все-таки за этими людьми, озверевшими от вина. Страшнее всех был тот, что трепал Жоржетт по щеке.
   Страх за дочь побудил ее уйти после новых жалоб и причитаний.
   -- Господь забыл о нас совсем... Что-то будет еще с нами!
   В открытое окно вливалось дыхание ясной ночи. Орудийная борьба продолжалась во мраке. Из нижнего этажа доносился грубый, дикий смех, стук ломаемой мебели, беготня, веселая гонка друг за другом. Когда-то кончится этот ад?.. Прошло много времени. Дон Марсело не мог заснуть и только потерял постепенно сознание того, что окружало его. Но внезапно он вскочил с постели. Около него в том же этаже кто-то взломал дверь с громким треском... Оттуда послышались женские крики, плач, отчаянная мольба, шум борьбы, нетвердые шага, стук падающих тел... У него явилось предчувствие что это Жоржетт кричит и защищается в отчаянии. Не успел он опустить ногу на пол, как услышал голос сторожа и вполне убедился в правильности своего предположения.
   -- Ах мерзавец!
   Затем снова шум борьбы... выстрел... и потом тишина.
   Выбежав в коридор, он увидал свет и массу людей, спешивших наверх через несколько ступенек; он чуть не свалился, наткнувшись на тело, корчившееся в агонии. У его ног лежал сторож, дышавший с трудом. Стеклянные глаза его были непомерно широко раскрыты. Рот наполнялся кровью. Подле него блестел кухонный нож. Взор дона Марсело упал затем на человека с револьвером в правой руке, поддерживавшего левою рукою взломанную дверь. Это был Блумхардт, но новый Блумхардт с животным выражением гордости и нахальства. В старике Денуайе пробудился юношеский гнев. Что значило умереть в такой момент?
   -- Ах мерзавец! -- закричал он подобно сторожу и бросился со сжатыми кулаками на немца. Тот приставил револьвер к его лицу с ледяною улыбкою. Он собирался уже стрелять... но в этот самый момент дон Марсело упал на землю поваленный подоспевшими людьми. Его ударили несколько раз. Тяжелые сапоги немцев опустились на него, как молоток. Он почувствовал на лице теплую струю. Кровь! Он не знал его ли это или того тела, которое испускало последние вздохи. Несколько рук подняло его и подтолкнуло к одному человеку. Это было его превосходительство в расстегнутом сюртуке. От него пахло вином и голос его дрожал, а глаза искрились гневом.
   -- Дорогой monsieur -- сказал он с самою пренебрежительною ирониею: -- я предупреждал вас чтобы вы не вмешивались в наши дела. Несите теперь последствия своей неделикатности.
   Он отдал какое-то приказание и старика повели, подталкивая вниз в погреб. Солдатами, ведшими его, командовал офицер -- социалист, единственный, оставшийся трезвым в этой армии. Он ввел его в подвальное помещение с крошечным окном у самой земли. Во всем помещении находились только разбитые бутылки и два ящика с остатками соломы.
   -- Вы оскорбили важное лицо, -- сказал офицер резко: -- и вас наверно расстреляют завтра. Ваше единственное спасение состоит в том, что ужин будет продолжаться и о вас забудут.
   Дверь в подвал была выломана, как все в замке, и офицер велел завалить вход мебелью и ящиками.
   Дон Марсело провел остаток ночи, дрожа от холода. Это было единственное, что он чувствовал в этот момент. Он отказался от жизни; даже образ близких стушевался в его голове. Он постарался устроиться поудобнее во мраке на двух ящиках и согреться немного в соломе. Когда в окошко ворвался первый утренний ветерок, он впал в тяжелый сон, подобный сну осужденных на смерть или идущих утром на дуэль. Ему почудились крики на немецком языке, конский топот, далекий барабанный бой и свистки... Затем он окончательно потерял сознание окружающего.
   Когда он снова открыл глаза, лучи солнца обрисовывали на стене золотой четырехугольник, ярко освещая все паутины на ней. Кто-то отваливал баррикаду у двери. Женский голос, робкий и взволнованный, окликнул его несколько раз.
   -- Monsieur, вы здесь?
   Он вскочил быстрым движением и стал помогать жене сторожа. Враги, очевидно, ушли; иначе она не решилась бы выпустить его на свободу.
   -- Да, они ушли, -- сказала она. -- В замке не осталось никого.
   Дон Марсело увидал, что глаза ее красны от слез и ввалились, волосы в беспорядке. Вся ее энергия пропала сразу при виде хозяина.
   -- Monsieur, monsieur... -- простонала она судорожно и бросилась ему в объятия.
   Дон Марсело не желал ничего знать. Он боялся действительности. Тем не менее ему надо было знать про сторожа. Может быть, он был еще жив.
   -- Его убили, monsieur... Его убил тот человек, что казался добрым... Я даже не знаю, где его тело. Кажется, брошено в ров.
   Денуайе догадался, что бедную женщину больше волнует другое несчастье. Она заговорила о нем сама. Жоржетт убежала к себе на квартиру, как только немцы покинули замок.
   -- Не ходите к ней, monsieur... Она дрожит и плачет при мысли, что вы можете заговорить с нею о случившемся. Она совсем, как сумасшедшая и жаждет только умереть. Ах, бедная моя! И кто накажет этих негодяев за такие дела! -- Они вышли из подвала на мост. Женщина пристально поглядела на зеленую, ровную воду. Но мысль о дочери придавала ей теперь бодрости. -- Надо жить, monsieur. Надо жить хотя бы для того, чтобы посмотреть, как накажет их Бог.
   Старик пожал плечами. Бог? Но эта женщина была права: надо жить дальше. Он бросился из парка и увидал зеленую долину, улыбнувшуюся под солнцем. В ней не было ни души. Взор его не обнаружил ни единой движущейся точки; все было неподвижно и безмолвно, точно притаилось в страхе перед громом, продолжавшим греметь на горизонте.
   Он направился в деревню. Она состояла теперь из обгоревших стен, среди которых стояло лишь несколько уцелевших домиков и колокольня без крыши с искривившимся от пламени крестом. На улицах, усеянных бутылками, тоже не было никого. Трупы исчезли, по воздух был пропитан запахом разложившихся тел и обгоревшего мяса. На месте расстрела лежала куча земли, из которой торчали две ноги и одна рука. Когда дон Мар- село подошел ближе, над ним послышались взмахи удалявшихся крыльев и сердитое карканье.
   Он вернулся в деревню и стал звать у наименее пострадавших домов. В Вильбланш не осталось, по-видимому, никого. Но среди развалин появилось какое-то существо, ползшее в сторону него, как пресмыкающееся, останавливаясь ежеминутно из осторожности. Успокоившись, однако, оно выпрямилось вдруг. Это был старик. На крик его выползли из развалин другие существа -- большею частью женщины и дети, все грязные, черные, с видом затравленных животных. Они жили, спрятавшись в своих домах. Страх заставил их забыть голод, но, как только неприятель исчез, потребности организма стали властно напоминать о себе. Люди эти выглядели, точно племя голодных индейцев; дон Марсело привез с собою несколько золотых монет и вынул одну, предлагая ее в обмен на хлеб.
   Взоры несчастных зажглись при виде золота огнем алчности. Но это длилось лишь один миг. Чудодейственный фетиш утратил теперь свою власть. Все затянули медленным и жалобным тоном, словно плакали у гроба: "Monsieur, у меня убили мужа. Monsieur, мои дети... Я не нахожу двух детей... Monsieur, всех наших мужчин угнали. Говорят, их взяли на работы в Германию. Monsieur, хлеба. Мои дети умирают с голоду".
   Несчастная толпа протягивала к миллионеру руки, зная, как он богат. Женщины показывали ему своих бледных детей, еле дышавших от слабости. "Хлеба, хлеба!" молили они, как будто он мог сотворить чудо. Он раздал им несколько золотых монет; они глядели на них и повторяли по-прежнему жалобно п протяжно: "Хлеба, хлеба..." А он пришел к ним с такою же просьбою! Тяжелое зрелище побудило его бежать, так как он был совершенно бессилен помочь им.
   Возвращаясь в отчаянии к себе в замок, он встретил на пути огромные автомобили и всадников, запрудивших всю дорогу. Когда он добрался до парка, группа немцев протягивала проволоку для телефонного сообщения. Они успели уже осмотреть замок и хохотали теперь над сделанною капитаном фон Хартротт там надписью: "Просят не грабить". Это казалось им очень остроумным.
   На автомобилях и фургонах, наводнивших парк, красовалось всюду изображение красного креста. В замке устраивался хирургический госпиталь. Врачи в военной форме, вооруженные, как офицеры, держались так же надменно, как те. Из фургонов выгружали сотни походных кроватей, устанавливаемых рядами в разных комнатах. По всему замку распространился запах лекарств и антисептических средств. Женщины в белом с суровым, неумолимым видом толкали Денуайе, как будто не замечали его. По внешности это были монахини, но под платьем они носили револьверы.
   В полдень стали подъезжать другие автомобили, привлекаемые огромным белым флагом с красным крестом, развевавшимся теперь над замком. Они приезжали со стороны Марны. Металлические части их были помяты снарядами, в стеклах были звездообразные отверстия. Все они выбрасывали в замок массу людей; одни из этих людей шли сами, других несли на носилках. Тут были бледные и румяные лица, головы, покрытые густыми волосами, и черепа, закутанные в белые тюрбаны с пятнами крови, губы, улыбавшиеся бодро, и бледные губы, испускавшие жалобные стоны, челюсти, поддерживаемые повязками, великаны, с виду здоровые, на самых же деле доживавшие последние минуты, бесформенные туловища с говорившею головою, ноги и руки, залитые кровью.
   Этот поток страданий разлился по всему замку. Не прошло и двух-трех часов, как все постели были заняты. Последние кровати ставили уже в саду. Хирурги работали быстро, переходя от стола к столу. Жизнь человеческая подвергалась спасительным операциям грубо и поспешно. Денуайе видел целые корзины, полные окровавленного человеческого мяса, внутренностей, сломанных костей, целых членов. Все это уносилось в парк, чтобы быть зарытым на площадке, где любила сидеть с книгою Чичи.
   Солдаты попарно выносили предметы, завернутые в простыни, в которых владелец замка узнавал свои собственные. Эти предметы были трупы германцев. Парк обращался в кладбище. Одной площадки было уже мало, и рядом с нею рылись новые могилы. Покойников подвозили на тележках к краю зияющих ям и сваливали, словно мусор. Дон Марсело испытывал чудовищную радость, глядя, как растет число исчезнувших врагов, но в то же время жалел, что эти непрошенные гости останутся навсегда в его земле.
   Под вечер, устав от всех волнений, он снова почувствовал мучения голода, так как съел только кусок хлеба, найденный на кухне женою сторожа. Остальное он оставил ей с дочерью.
   Тщетно обращался он за пищею к нескольким врачам, знавшим по-французски. Они не потрудились даже выслушать его. Между тем все кругом ели. Он еле передвигал ноги, ослабев от голода, чувствуя еще полученные ночью побои и познав голод среди цивилизованных людей, когда у него лежало в кармане золото. И для этого скопил он миллионы и вернулся в Европу. О, тяжелая ирония судьбы!
   Он увидал бородатого санитара, пожиравшего кусок хлеба с колбасою, и молча подошел к нему с золотою монетою в руке. Глаза немца заблестели при виде золота, и блаженная улыбка засияла на его лице до самых ушей.
   -- Jа, -- сказал он, поняв мимику дона Марсело.
   Тот начал с жадностью уничтожать пищу. Никогда еще еда не доставляла ему такого глубокого наслаждения, как теперь, в саду, обратившемся в кладбище, перед ограбленным замком. Немец вернулся с двумя хлебами и куском мяса, стянутом на кухне, и повторил свое "Ja?" Старик подал ему второй золотой и получил возможность дать эти два хлеба жене и дочери сторожа.
   Ночью ему почудилось, что гром артиллерийского огня стал как-то ближе. Но возможно, что это был лишь обман слуха в ночной тишине, обостряющей интенсивность звуков. Автомобили продолжали привозить с фронта грузы истерзанного мяса и снова уезжали.
   На следующее утро санитар ждал его на том же месте с полною салфеткою. Дон Марсело подал ему золотой.
   -- Nein, --возразил тот с лукавою улыбкою.
   В руке дона Марсело заблестело тогда два золотых. Но немец снова улыбнулся, произнес Nein и отрицательно покачал головою. И только выдав ему пять золотых, дон Марсело получил в обмен пакет с едою.
   Он скоро заметил вокруг себя целую конспирацию для завладения его деньгами. Один великан с галунами сержанта дал ему в руки лопату и свел его в часть парка, обращенную в кладбище, где ему пришлось рыть землю для могил. Он отворачивался, чтобы не видеть застывших, безобразных трупов, торчавших над его головою на краю могилы перед тем, как опуститься в нее. От почвы поднималась отвратительная вонь, так как в соседних могилах началось уже разложение трупов. Лукавая улыбка сержанта объяснила дону Марсело, в чем дело. Он выпустил лопату и запустил руку в карман. -- Jа, -- сказал сержант и позволил ему удалиться.
   Прошел еще день, подобный прежнему. На следующее утро его обострившийся ум почуял что-то неладное. Автомобили приезжали и отъезжали быстрее, телефон звонил с бешенною поспешностью, раненые как-то пали духом. Накануне они смеялись, несмотря на боль, и говорили про скорую победу, сожалея, что не увидят въезда немцев в Париж. Теперь же они молчали и угрюмо думали только о своей собственной участи.
   Все дороги стали черными от людей и моторов. Волна снова потекла, но теперь в обратном направлении. Вереницы серых грузовиков тянулись теперь часами, чередуясь с целыми полками пехоты, эскадронами, орудиями. Дону Марсело было приятно видеть, что все они выглядят печальными. Никто не кричал; все забыли, кажется, свое Nach Paris. Серо-зеленое чудовище держало еще свою бронированную голову по ту сторону Марны, но хвост его уже сжимал свои кольца беспокойными волнообразными движениями.
   Один крестьянин-беженец, скрывавшийся в парке, пояснил дону Марсело, в чем дело. Немцы отступали. Несколько батарей было установлено еще на берегу Марны, пытаясь оказать последнее сопротивление. Самого его даже не заметили; между тем в другое время его расстреляли бы по малейшему подозрению.
   Врачи и санитары бегали в возбуждении, ругаясь каждый раз, как подъезжал новый автомобиль с ранеными. Им было приказано эвакуировать замок в эту самую ночь.
   Несмотря на запрещение, один из автомобилей выгрузил, однако, свой транспорт раненых, так как они были не в состоянии продолжать путь. Их положили на походных кроватях в саду. Дон Марсело узнал одного из умирающих. Это был секретарь его превосходительства, социалист, заперший его в подвале.
   Увидя владельца замка, он улыбнулся, словно встретил товарища. Лицо дона Марсело было единственное, знакомое ему среди всех этих людей. Он был бледен, лицо его ввалилось, глаза стали мутными. С виду он как будто не был ранен, но вся брюшная полость его была разворочена самым ужасным образом. Его бригаде ужасно не повезло. Она подоспела на фронт в тяжелый момент и вступила сразу в бой, как свежая сила. Блумхардт был убит в первые минуты. Ему оторвало голову 75-ти дюймовым орудием. Почти все офицеры, жившие в замке, погибли в этот день. У его превосходительства оторвало оболочкою снаряда челюсть. Офицер видел, как он катался по земле, рыча от боли, и вынимал с груди медальон, стараясь поцеловать его искалеченными губами. Ему самому разворотило тем же снарядом живот. Он пролежал на поле сражения сорок два часа, пока его нс подобрали наконец...
   -- Тяжелая эта война, monsieur... Нет данных, чтобы решить, кто виноват. Когда она кончится, тогда... тогда...
   Он закрыл глаз ослабев от напряжения. Денуайе удалился. Он не мог спать ночь. С грохотом артиллерии смешивался треск более близких взрывов. Дон Марселе догадался, что это разрываются французские снаряды, отвечавшие из-за Марны неприятельской артиллерии.
   Бодрость снова стала возвращаться к нему и в душе его вспыхнула надежда на победу. Но он был так подавлен, что отогнал от себя сейчас же ту надежду. Наступление французов могло быть чисто местным.
   Орудийная стрельба прекратилась после полуночи, но тишина не восстановилась еще от этого. Автомобили выезжали из парка среди повелительных криков. Очевидно, это выезжал санитарный обоз. Под утро послышался лошадиный топот п быстро удаляющиеся шаги целой толпы людей.
   Когда он соскочил с постели, было уже светло. Кровати под деревьями были убраны. На мостике с ним встретились один врач и несколько санитаров. Госпиталь уехал со всеми ранеными, способными вынести переезд. В замке остались только тяжело раненые.
   Бородатый санитар принадлежал к числу оставшихся и, улыбнувшись издали дону Марселе, исчез немедленно. Через несколько минут он вернулся обратно с полными руками. Старик предчувствовал уже огромные требования, но немец удержал его руку когда тот поднес ее к карману.
   -- Nein... nein...
   Что за великодушие? Но немец настаивал на своем. Его огромный рот сложился в широкую улыбку, а руки легли на плечи дона Марсело. Он выглядел теперь, как добрая и робкая собака, ласкающаяся к прохожему, чтобы он забрал ее с собою. "Franzosen..." Он не умел сказать ничего больше, но в его словах чуялось желание объяснить, что он чувствовал всегда большую симпатию к французам. Кругом происходило что-то серьезное.
   В парке находилось много солдат. Вдоль ограды поместился батальон пехоты со своими фургонами и лошадьми. Солдаты работали кирками, пробивая в ограде отверстия; другие становились у этих отверстий на колени, сбрасывая для удобства сумки. Вдали гремели орудия. Утренний туман окутывал все легкою дымкою.
   Резкий гром прорезал воздух совсем близко от замка. Денуайе зашатался, словно получил удар в грудь. Остальные сохранили полное спокойствие в силу привычки. Это был выстрел из крупного орудия в нескольких шагах от дона Марсело. Он отдал себе только теперь отчет в том, что в его парке были установлены две батареи. Орудия были скрыты под листвою деревьев. Артиллеристы рубили деревья, чтобы замаскировать хорошенько свои орудия, и наваливали лопатами вокруг каждого из них землю на высоту 30-ти сантиметров. Эта земля защищала им ноги, а все остальное было запущено блиндированный частями по обеим сторонам орудия. После этого они устраивали целую хижину из веток и стволов, оставляя обнаженным только отверстие смертоносного дула.
   Дон Марсело привык постепенно к выстрелам, создававшим в его уме пустоту. Он стискивал зубы и сжимал кулаки, но упорно оставался на месте. Взор его настойчиво возвращался к белому с красным крестом флагу, развевавшемуся над замком.
   -- Это предательство. --думал он: -- подлость.
   Вдали, поту сторону Марны, палили французские орудия. Их деятельность была заметна по маленьким, желтым дымкам, поднимавшимся в разных местах, где прятались немцы. Замок был окутан, казалось, неприступною атмосферою, ставившею его вне сферы огня.
   Утренний туман рассеялся и солнце поднялось на небе блестящим, ярким кругом. Из тумана показались холмы и леса, свежие и влажные после утреннего омовения. Вся долина была теперь, как на ладони. Денуайе с удивлением увидал со своего места Марну. Снаряды сделали в течение ночи большие отверстия в листве. Особенно удивило его при виде этого утреннего улыбающегося и приветливого пейзажа то, что нигде не было видно ни единой души. В пространстве, охватываемом его взором, должно было находиться не менее ста тысяч человек, но ни одного ив них не было видно. Смертоносный рев орудий потрясал воздух, но не оставлял в долине никаких видимых следов. Только дым поднимался черными спиралями, когда крупные снаряды ударялись о землю. Подобные колонны поднимались повсюду, не касаясь только замка.
   Батальон пехоты устроился окончательно у ограды, против реки. Солдаты встали па колени и опустили ружья на края отверстий. Все были довольны, казалось, таким отдыхом после отступления сбоем. Они приседали на каблуки или опирались на сумки. Офицеры разглядывали в полевой бинокль долину или разговаривали между собой группам'. Большинство было спокойно и послушно дисциплине. Кто мог предсказать конец сражения? Линия фронта была так велика. Им было только жаль отходить все дальше и дальше от Парижа.
   Дон Марсело увидал, как блестит перед ним стеклянный кружок. Это был монокль, устремленный на него с упорным нахальством. Бледный лейтенант с узкой тальей, настоящий Junker, стоял в нескольких шагах от него со шпагою в руке.
   -- Что вы здесь делаете? -- спросил он резко.
   Денуайе объяснил, что он -- владелец замка.
   -- Француз?
   -- Да, француз.
   Лейтенант замкнулся в злобном размышлении, обдумывая, чтобы сделать этому врагу. Крики других офицеров вывели его из этого размышления. Все глядели наверх, п старик последовал их примеру.
   Ему пришлось прищуриться, чтобы видеть лучше, и он разглядел тогда около одного облачка нечто вроде москита, сверкавшего на солнце. В краткие промежутки тишины издали доносилось слабое жужжанье, обнаружившее истинный характер москита. Офицеры покачали головою. -- Franzosen -- Денуайе понял их беспокойство. Французский авиатор остановился на минуту в воздухе над замком, не обращая внимания на белый дамок, вспыхивавший то тут, то там вокруг него. Он быстро повернулся и удалился в ту сторону, откуда прилетел.
   -- Он видел здесь наверно все, -- подымал Денуайе: -- и знает, что здесь такое.
   Он догадался, что ход событий резко переменится теперь. Все предыдущее было пустяком в сравнении с наступающим. Ему стало страшно, страшно перед неизвестностью. И в то же время им овладело любопытство, тревога, нетерпение познать опасность.
   За оградою парка, но неподалеку от ограды послышался громкий взрыв; в воздух взлетело несколько деревьев, столбы земли с травою, завеса пыли, затемнившая небо. С ограды свалилось несколько камней. Немцы не очень удивились, поджидая того после появления аэроплана. Флаг Красного Креста не мог обмануть теперь неприятельскую артиллерию.
   Дон Марсело не успел оправиться от потрясения; второй взрыв ближе к ограде... потом третий в самом парке. Он зашатался на ногах, словно кто-то толкнула, его в грудь и потом снова поставил прямо толчком в спину. В воздухе запахло кислотою, затруднявшею дыхание н вызывавшею на глазах слезы. Зато треск перестал существовать для него. Он лишился, кажется, слуховой способности. Все его силы сосредоточились теперь в зрении. Он видел то, что происходит и перед ним, и рядом, и позади него. Ему пришлось быть свидетелем самых необъяснимых явлений, точно все принципы жизни изменились вдруг причудливо.
   Один офицер, стоявший в нескольких шагах от него, начал вдруг подниматься кверху, не теряя своей военной выправки, с каскою на голове, с нахмуренными бровями, а ниже -- руками в перчатках, державшими бинокль и бумагу. Но здесь кончалась его индивидуальная личность. Серые ноги в брюках остались на земле, извергая из себя красное содержимое. Туловище тоже опорожнялось, как кувшин, выбрасывая все свои внутренности. Немного подальше несколько артиллеристов, стоявших прямо, легли вдруг и застыли в неподвижности, обрызганные алою кровью.
   Люди съеживались у ограды, чтобы их не замечали в отверстия для ружей. Многие взвалили себе на голову или на спину походные мешки для защиты от обломков снарядов. Некоторые из них переменили положение с необъяснимою быстротою. Теперь они как будто спали на земле. У одного было разорвано платье на животе, и оттуда торчали истерзанные внутренности, красные п голубоватые, отвратительно разбухавшие на свободе. Другой остался безног. Денуайе видел также глаза, расширенные от удивления и боли, черные рты, шевелившие губами, должно быть, от крика. Но они не кричали, или, по крайней мере, старик не слышал их крика.
   Он потерял счет времени. Единственное, что беспокоило его теперь, была дрожь в ногах, отказывавшихся служить ему. Что-то упало позади него. Обернувшись назад, он увидал, что замок его преобразился. У него оторвало полбашни. Черепицы разбились на мелкие кусочки, старые деревянные части крыши запылали, как факелы.
   Эта внезапная перемена в его собственности произвела на него более сильное впечатление, чем опустошение, произведенное смертью. Он отдал себе теперь отчет в том, какие слепые и неумолимо-жестокие силы бушуют вокруг- него... И он бросился бежать, сам не зная куда, чувствуя потребность спрятаться.
   Инстинкт гнал его к домику сторожа, но посредине аллеи еще одна поразительная перемена заставила его отказаться от этого решения. Чья-то невидимая рука оторвала сразу полкрыши с дома. Целая стена обрушилась, образуя каскад из кирпичей и пыли. Внутренность комнат стала видна, как при декорациях в театре.
   Он побежал тогда к замку, вспомнив подвальное помещение, где провел ночь взаперти. Очутившись под темным сводом, он почувствовал себя так, точно в самом лучшем салоне.
   Тишина подвала вернула ему понемногу слуховые способности. Он стал прислушиваться к пальбе немцев и к треску французских снарядов. Он видал теперь на деле 75-ти дюймовые орудия.
   -- Они действуют неплохо, -- пробормотал он. Еще немного, и его замок должен был погибнуть окончательно. Такое совершенство орудий пришлось ему вовсе не по вкусу. Но ему стало сейчас же стыдно своего эгоизма, так как все его страдания были, очевидно, искуплением вины юных лет. Он не пожелал тогда служить родине и очутился теперь среди ужасов войны в качестве беззащитного, пассивного существа, неспособного возвращать удары врагу. Смерть ждала его. он был уверен в этом, но позорная смерть под обломками его собственного замка. И сознание подобной смерти в потемках сделано ему дальнейшее пребывание в этом месте невыносимым.
   Он выбрался тогда наружу. Из нижнего этажа было видно небо; с краев стен свисали концы балок, куски пола, мебель, задержавшаяся в падении. Где раньше лежали ковры, валялись теперь обломки, искривленные куски металла, части кроватей, свалившихся из верхнего этажа. Ему показалось даже, что из-под груды обломков торчать чьи-то руки и ноги.
   Он выбежал на воздух с таким, же чувством, с каким люди выбегают во время кораблекрушения на палубу. Солнце стояло уже высоко. В саду лежали в трагических нелепых позах новые трупы. Раненые стонали, нагнувшись, или лежали на земле, прислонившись к стволу дерева в немом страдании. Некоторые доставали из сумки лекарства и перевязывали себе раны. Пехота, стреляла теперь непрерывно. Число людей увеличилось, так как в парк прибывали все новые отряды. Это была пехота, оттесненная с берега реки и служившая подкреплением для второй линии обороны. Треск митральез сливался с пальбою ружей. Воздух непрерывно прорезывался жужжанием и свистом невидимого роя. Вокруг Денуайе летали тысячи таких насекомых. Кора с деревьев и листья сыпались как дождь. Все безжизненные предметы оживились внезапно: металлические части солдатской экипировки как будто сами отбрасывали этот неощутимый град. Некоторые солдаты опускались на землю без единого крика или резкого движения, другие ревели от боли и ползли по земле, сжимая руками свои раны.
   Старику пришлось сойти с моста. Его окатило вдруг водою с ног до головы, словно земля раскрылась, чтобы дать выход целому потоку. В ров попал один снаряд, поднявший огромный столб воды и обративший в пыль белую балюстраду моста с вазами цветов.
   Денуайе помчался вперед в порыве дикого страха, но очутился против маленького стеклянного кружка, хладнокровно разглядывавшего его. Это был Junker-офицер с моноклем. Денуайе снова попался ему в руки... Немец указал ему револьвером на два стакана, стоявшие по близости. Надо было наполнить их водою изо рва и дать напиться солдатам, томившимся жаждою. Повелительный тон не допускал рассуждений, но дон Марсело попробовал было все-таки воспротивиться такому приказанию. Чтобы он прислуживал немцам? Но сопротивлению его скоро был положен конец. Немец ударил его прикладом револьвера в грудь, а другая рука его опустилась с размаху на щеку старика. Несчастный нагнулся. Ему хотелось плакать, умереть на месте. Но он не пролил ни единой слезы и жизнь не покинула его от этого оскорбления... Он наполнил оба стакана водою и подал их солдатам, бросавшим ружья, чтобы проглотить жидкость с жадностью истомленных жаждою животных.
   У старика явилось отчаянное решение. Раз уж ему суждено умереть, пусть убьет его по крайней мере французская пуля. И он пошел, выпрямившись среди этих людей, опустившихся на колени для большей безопасности. Затем внезапно ему пришла в голову мысль, что попавшая в него пуля уменьшила бы опасность для врага. Лучше пусть убьют его немцы... И он стал обдумывать, как бы подобрать оружие с кого-нибудь из павших, чтобы броситься на оскорбившего его Junker'а.
   Он наполнял уже в третий раз стаканы, когда произошло нечто невероятное, нелепое, напомнившее ему внезапные перемены в кинематографе. Голова офицера с моноклем исчезла вдруг; из шеи его вырвались две струи крови, а тело свалилось, как пустой мешок. В то же время вдоль стены пронесся циклон, валивший деревья, перевертывавший орудия и уносивший людей, словно это были сухие листья. Дон Марсело понял, что смерть дует теперь в другую сторону. До сих пор она неслась спереди, со стороны реки, ударяя прямо по неприятельской линии у ограды. Теперь же она приходила из глубины парка. Ловкое движение нападающих, может быть, стягивание германской линии, позволило французам расположить теперь орудия так, чтобы бить во фланг немцам около замка.
   Это было счастьем для дона Марсело, что он задержался на несколько минут у рва под защитою здания. Кругом него пало много сот людей. Лошади бежали, наступая на висевшие из живота внутренности. Смерть скосила поле без малейшей жалости. Огромное пространство оказалось выметенным от одного удара косы. Французские батареи догадались, по-видимому, о произведенной катастрофе, потому что усилили еще больше огонь, засыпая это место целым огнем снарядов. Позади замка, в лесу, открывались в земле кратеры, извергавшие из себя целые стволы. Снаряды выкапывали из могил покойников, похороненных накануне.
   Те солдаты, что остались на ногах, продолжали стрелять в отверстия в стене. Потом они быстро поднялись на ноги. Один готовились идти в штыки, бледные, с безумным блеском в глазах; другие повертывались и бежали к выходу из парка, не обращая внимания на крики офицеров, стрелявших, чтобы остановить беглецов.
   Все это произошло с головокружительною быстротою. По ту сторону ограды слышалось жужжанье, подобное шуму волн во время прилива. Потом раздались крики. Несколько хриплых голосов затянуло Марсельезу. Митральезы действовали быстро, словно швейные машины. В одной бреши появились красные кепи и ноги того же цвета, старавшиеся пробраться сквозь обломки. Но они падали, очевидно, массами по ту сторону ограды.
   Денуайе не заметил хорошенько, когда произошла эта перемена. Красные штаны появились вдруг в парке. Они соскакивали с ограды, проскальзывали в бреши, появлялись из глубины парка через невидимые лазейки. Это были невысокие, вспотевшие солдаты в расстегнутых куртках, а среди них африканские стрелки с дьявольскими глазами и зуавы в широких штанах.
   Германские офицеры предпочитали умирать, чем сдаваться. Произошло столкновение. Штыки пронзали некоторых людей насквозь, высовываясь окровавленным концом с обратной стороны. Занесенные приклады опускались, как молоточки; противники схватывались и катались по земле, расправляясь друг с другом руками и зубами. Многие фигуры цвета хаки мчались к выходу из парка, падая на пути под догонявшими их пулями.
   Дон Марсели очутился в этой смертоубийственной схватке, прыгая, как ребенок, размахивая руками и крича. Он пришел в себя только, когда держал в своих объятиях пыльную голову одного молодого офицера, глядевшего на него с изумлением. Возможно, что тот принял старика за сумасшедшего, слыша его бессвязные слова и чувствуя на своем лице его слезы. Денуайе продолжал плакать даже, когда офицер высвободился из его объятий резким движением. Он испытывал потребность дать волю своим чувствам. Да здравствует Франция!
   Французы были уже у входа в парк, преследуя штыками остатки германского батальона, спасавшегося бегством в сторону деревни. По дороге промчались драгуны. Наступление продолжалось. На север спешили батальоны, эскадроны, батареи, усталые, грязные, запыленные, но охваченные таким подъемом духа, что это поддерживало их упавшие силы. Французские орудия загремели уже близ деревни.
   Группы солдат исследовали замок и ближайшую часть парка. Из развалин зданий, из глубоких подвалов, из кустов парка показывались серо-зеленые фигуры. Все они поднимали руки, показывая, что в них нет ничего. "Kаmаraden... Kаmаraden, non Kaput. Они боялись, от нечистой совести, что их убьют сейчас. Некоторые, знавшие немного по-французски, говорили о жене и детях в надежде растрогать врагов, грозивших им штыками.
   Денуайе пробыл в замке до следующего утра. Жоржетт с матерью вышли при нем из своего разрушенного домика, плача при виде французов.
   -- Это не могло продолжаться так, -- стонала вдова. -- Господь Бог не оставил нас.
   Денуайе уехал после ночи, проведенной среди развалин. Какой был смысл оставаться в полуразрушенном замке? Присутствие бесконечного множества трупов было неприятно ему. Солдаты и крестьяне хоронили целые груды их, где попало. Могилы были разбросаны около замка, во всех частях парка, на грядках, около служб, даже во рву. Как жить среди этого ужасного соседства, состоявшего большею частью из врагов? Прощай, замок Вильбланш!
   Он отправился обратно в Париж, решив добраться туда, как сможет. Повсюду валялись трупы, но не в серо-зеленой форме. Многие французы пали, спасая свою родину. Среди трупов валялись перевернутые орудия со сломанными колесами. Бесстрастное солнце заливало поля смерти ярким светом. Обломки штыков, металлические части снарядов и ружей сверкали, словно зеркала. Тела начинали разлагаться. Запах кладбища становился все интенсивнее по мере приближения к Парижу. В начале Денуайе видел лишь трупы людей, павших накануне; по ту сторону реки ему встречались уже трупы, пролежавшие два, три, четыре дня на поле сражения. Стаи воронов поднимались при его приближении, лениво взмахивая крыльями, но скоро опускались опять на землю, потеряв страх перед людьми.
   Время от времени ему попадались на пути и группы живых людей -- отряды кавалерии, жандармы, зуавы, стрелки, искавшие бежавших немцев. Денуайе приходилось объяснять свое присутствие в этом месте и предъявлять пропуск, выхлопотанный ему Лакуром. Солдаты находились еще под впечатлением победы. Они смеялись, рассказывали про свое участие в сражении и про тяжелую опасность, которой подвергались.
   -- Прогоним их еще пинками до самой границы, -- говорили они. Их негодование возрастало, когда они глядели вокруг себя. Деревья, сараи, отдельные дома -- все это было сожжено.
   Женщины рыли около развалины могилы, но их труд был ничтожен в сравнении с тем, что было необходимо для уборки всех трупов.
   -- Мы умрем после победы, -- подумал дон Марселе, -- Чума найдет себе здесь много пищи.
   Вода в речках не избегла заразы. Жажда заставила его наклониться над одною небольшою речкою, и, подняв голову, он увидал серо-зеленые ноги, торчавшие из воды выпиравшиеся сапогами в грязь на берегу. Голова немца находилась в воде.
   Через полчаса после этого он встретил кое-что совсем неожиданное: наемный автомобиль из Парижа. Он вступил в разговор с шофером, и тот объяснил ему, что привез сюда газетных корреспондентов из Парижа. Ему приходилось ждать здесь, чтобы отвезти их вечером обратно.
   Дон Марсело опустил руку в карман. Двести франков, если тот довезет его до Парижа. Шофер покачал головой с серьезным видом положительного человека, верного своему слову.
   Пятьсот! Тот вместо ответа повернул лишь мотор, и он запыхтел. Сражения в окрестностях Парижи случаются не каждый день. Его клиенты могут подождать.
   Когда он въехал в Париж, пустынные улицы показались ему оживленными, а город -- таким красивым, как никогда. Он сравнил то. что окружало его теперь, с равниною смертью, тянувшеюся на расстоянии нескольких километров. Нет, не может быть. Либо то, либо другое было плодом его фантазии.
   Автомобиль остановился. Он приехал на Anenue Victor Hugo. Неужели это действительно его дом? Величественный швейцар поклонился ему в изумлении, не понимая, откуда явился monsieur в таком истерзанном виде.
   -- Откуда вы, monsieur?
   -- Из ада, -- пробормотал дон Марсело.
   Через два дня после этого у входной двери послышался звонок. Кто-то пришел навестить его.
   Ему навстречу вышел солдат, маленький, робкий пехотинец, с кепи в правой руке.
   -- Я узнал, что вы здесь, -- заговорил он, немного запинаясь, по-испански: -- Я пришел...
   Этот голос! Дон Марсело вытащил его из полутемной прихожей на балкон. Как он хорош! Кепи грязен, шинель -- слишком широка и потерта, от сапог воняет кожею, но никогда еще сын не казался ему столь нарядным, как теперь, в старой солдатской форме.
   -- Ты! Ты!
   Отец обнял его судорожно, плача, как ребенок, и чувствуя, что ноги отказываются держать его. Он прощал ему теперь все прошлое, приписывая себе большую часть вины.
   -- Ты -- солдат! -- повторил он. -- Ты защищаешь мою родину, когда она вовсе не твоя родина!
   И он снова стал целовать сына, отступив потомна два шага назад, чтобы лучше разглядеть его. Несомненно, Хулио был красивее в своей неуклюжей форме, чем прежде, когда пользовался славою, как танцовщик, и был любим женщинами.
   Ему удалось овладеть в конце концов собою. Глаза его засверкали недобрым блеском. Лицо исказилось ненавистью.
   -- Видишь ли, -- сказал он просто: -- ты не знаешь, что такое эта война. Я приехал оттуда и видел ее вблизи. Это не такая война, как другие, с честным врагом. Это охота на диких зверей... Стреляй, не смущаясь, прямо перед собою. Каждый, что падет от твоей пули, освобождает мир от одного опасного человека. -- Он приостановился на минуту, словно сомневался, говорить или нет, и добавил потом с трагическим спокойствием: -- возможно, что тебе придется встретить знакомые лица. Родство образуется часто не по нашему вкусу. На той стороне находятся люди с твоею кровью. Если увидишь кого-нибудь из них... не смущайся, стреляй! Это твой враг. Убей его... убей его!
   
   

Часть третья

I.
После Марны

   Семья Денуайе вернулась в Париж в конце октября. Донья Луиза не могла жить в Биаррице, вдали от мужа. Тщетно предупреждала ее мечтательница об опасности возвращения в Париж. Правительство находится еще в Бордо. Президент республики и министры бывают в столице только наездом. Сражение на Марне--лишь момент передышки. Но донья Луbза не слушала сестры после получения писем дона Марсело. Кроме того, ее беспокоил Хулио, сделавшийся солдатом.
   Чичи тоже хотелось вернуться. Ренэ занимал теперь все ее мысли. Разлука показала ей, как сильно она любить его. И семья вернулась на Аvеnue Victor Hugo.
   Париж изменился после сентябрьского потрясения. Те два миллиона жителей, что остались спокойно па месте, не поддавшись всеобщей панике, встретили известие о побеге с глубокою серьезностью. Никто не понимал хорошенько хода сражения--о нем узнали уже, когда оно кончилось.
   Радость дона Марсело при виде семьи омрачилась присутствием доньи Елены. Германия снова выступала ему навстречу. Когда же избавится он наконец от этого рабства? Невестка молчала теперь в его присутствии. Недавние события выбили ее как будто из колеи. Кроме того, она постоянно беспокоилась за своих сыновей. Где-то они теперь? Дон Марсело умолчал про встречу с капитаном фон Хартротт и даже про поездку в Вильбланш. К чему огорчать семью такими ужасами? Он ограничился лишь сообщением, что замок сделался необитаемым и им долго не удастся ездить туда. Дощатая кровля заменила теперь прежнюю крышу, чтобы не дать дождю докончить разрушение. После войны можно произвести необходимый ремонт.
   К счастью, донья Елена объявила вдруг, что уезжает на следующий день. У нее был пропуск в Швейцарию, а оттуда она собиралась отправиться домой в Германию. Денуайе простился с нею насмешливо-дерзким тоном. Поклон Хартроттам. Он жаждал навестить их как можно скорее в Берлине.
   Однажды утром вместо того, чтобы идти в церковь, донья
   Луиза направилась на rue de la Pompe в мастерскую сына. Ей казалось, что это приблизит ее к Хулио.
   Она ожидала встретить в мастерской Архенсолу, зная, что он продолжает жить в мастерской Хулио. Испанец заходил к ней уже два раза по черной лестнице, но ее не было оба раза дома.
   Когда она поднималась наверх в лифте, сердце ее билось от радости и тревоги. Бедняжке пришло даже в голову, что нечто подобное должны испытывать "безумные женщины", когда впервые нарушают свои обязанности.
   Архенсола выбежал к ней из задней двери мастерской, взволнованный, сконфуженный, приветствуя ее любезно и пряча в то же время некоторые предметы. Женская накидка, валявшаяся па диване, скрылась под восточным покрывалом; шляпа с цветами полетела от ловкого удара в угол комнаты. Донье Луизе показалось, что за занавескою мелькнула дамская рубашка, под которою просвечивало розовое тело. Ах, уж эти художники! И сын ее такой же! Она почувствовала нежность при мысли о скверной жизни товарища ее Хулио!
   -- Глубокоуважаемая донья Луиза... Дорогая моя мадам Денуайе!
   Он говорил по-французски и очень громко, поглядывая в то же время на занавеску, где исчезло белое полуголое существо. Ему было страшно при мысли, что спрятанная приятельница может воспылать неуместною ревностью и скомпрометировать его несвоевременным появлением.
   Они заговорили об уехавшем, сообщая друг другу вести о нем. Донья Луиза повторила почти наизусть целые выдержки из писем сына, перечитываемых без конца. Архенсола скромно воздержался от того, чтобы показывать ей свои письма. Оба друга пользовались в своей корреспонденции таким языком, который вызвал бы на лице доброй мамаши краску смущения.
   -- Это настоящий герой, --заявил он с гордостью, считая заслуги товарища своими. -- Я понимаю кое-что в этом деле, мадам Денуайе. Начальство умеет ценить его.
   Хулио был произведен в сержанты после двух месяцев службы.
   -- Какая карьера открывается теперь перед ним! -- продолжал Архенсола. -- Он из тех, что достигают в молодых летах самых высших чипов, подобно генералам республики. И сколько он совершил уже геройских поступков!
   Хулио сообщил ему в письмах лишь о немногих своих переживаниях в равнодушном тоне человека, привыкшего к опасности. Но испанец преувеличил все это, словно поведение Хулио было кульминационным пунктом войны. По его словам, когда начальству нужен был верный человек, оно говорило: "Позовите сержанта Денуайе".
   Он утверждал это с таким апломбом, словно приехал только что с фронта, и донья Луиза проливала слезы от радости и страха, за сына. Она считала своим долгом выказать некоторый интерес п к самому Архенсоле. Что он делал за последнее время?
   -- Я, мадам, был там, где меня держал долг. Я присутствовал при "осаде" Парижа.
   Он скромно показал ей бумагу с золотым обрезом, трех цветов французского знамени. Эта бумага продавалась на всех улицах. Архенсола заполнил соответственные места своим именем и прочими данными, а под этим красовались подписи двух жителей rue de la Pompe -- одного трактирщика и одного друга швейцарихи. Комиссар местного полицейского участка гарантировал с приложением печати высокое достоинство этих почтенных свидетелей. После этого никто не мог сомневаться в том, что Архенсола присутствовал при осаде Парижа.
   Он рассказывал доверчивой донье Луизе, о своих переживаниях в эти дни. Ему пришлось видеть среди бела дня стадо овец на бульваре около церкви Магдалины. На многих улицах его шаги отдавались гулким эхом, словно в мертвом городе.
   -- Я видел также, как шли на войну марокканцы... как ехали в автомобилях зуавы.
   Проводив Хулио в Бордо, он бродил по городу до рассвета. Двадцать семь тысяч человек из Марокко высадились в Марселе и приехали в столицу, чтобы отправиться оттуда на фронт. Войска эти состояли из белых и африканцев. Население Парижа увидало целые эскадроны спаги в декоративных костюмах, марокканских стрелков в желтых тюрбанах, сенегальских стрелков с черными лицами и в красных шапках, колониальную артиллерию. Это были все воины -- профессионалы, занимавшиеся и в мирное время войнами и распрями. Длинная процессия останавливалась неоднократно на улицах на несколько часов, чтобы дать время передним войскам разместиться в поездах. Эти африканские воины шли по чужому им Парижу без малейшего интереса, спрашивая только, где же неприятель.
   -- Они подоспели вовремя, чтобы атаковать фон-Клука на берегу Урка и заставить его отступить под страхом быть окруженным.
   Архенсола умалчивал только то обстоятельство, что его сопровождала в этой ночной экскурсии та очаровательная особа, что скрывалась теперь за занавеской, и еще две приятельницы. Все они расточали темнокожим воинам поцелуи и цветы, смеясь, когда те скалили свои белые зубы.
   В другой день он видел самое необычайное зрелище за все время войны. Все таксомоторы, около двух тысяч штук, с батальонами зуавов по восемь человек в каждом автомобиле, умчались из города полным ходом. Солдаты выходили из моторов на краю поля сражения и начинали немедленно стрелять. Галлиени послал всех мужчин, умевших владеть оружием, против правого крыла неприятеля в решающий момент, когда победа висела еще на волоске и могла быть решена незначительным перевесом сил.
   -- Я видел немало, мадам Денуайе, и могу рассказать про много великих дел.
   Уходя, донья Луиза предложила Архенсоле свою помощь. Времена изменились; дон Марсело был теперь безгранично щедр... Но испанец остановил ее надменным жестом. Он жил в полном довольстве. Американский чек был признан банком, и они получали известный процент от присланной суммы согласно объявленному мораторию. Хулио присылал ему чек каждый раз, как ему нужны были деньги на хозяйственные расходы.
   Донья Луиза ходила в церковь одна после отъезда сестры, пока у нее не явилась вдруг самая неожиданная спутница.
   -- Мама, я пойду с вами...
   Это была Чичи, ставшая вдруг очень набожною. Она была теперь бледна, печальна, молилась с влажными глазами, но не за брата. Хулио отступил теперь для нее на задний план. Другой человек в опасности занимал все ее думы.
   Младший представитель рода Лакуров не был больше простым солдатом и уехал из Парижа.
   Когда она выходила на улицу со своим женихом по возвращении из Биаррица, ей было неприятно, что он простой солдат и притом "вспомогательной службы". Несколько раз ей приходилось даже слышать грубые слова против уклоняющихся от военной службы. Мысль, что ее брат, аргентинский гражданин, сражается за Францию, делала положение Лакура еще более неприятным для нее.
   Сын сенатора отгадал, очевидно, ее мысли и пропал однажды на три дня. Все решили, что он занят на службе.
   Однажды утром, направляясь в сопровождении горничной-туземки в Булонский лес, Чичи увидала подходившего к ней военного.
   На нем была совершенно новая форма серо-голубого цвета (цвета "горизонта"), принятого французскою армиею. На нем был золотой галун. Он подходил к Чичи с улыбкою, протягивая руки. Ренэ -- офицер!
   -- Да, я не мог вынести этого дальше. Довольно я наслушался.
   Воспользовавшись своими связями, он легко добился в несколько дней этой перемены. В качестве студента Центральной Школы ому удалось попасть младшим лейтенантом в резервную артиллерию; его посылали теперь на фронт. Через два дня он уже должен уехать.
   -- Ты сделал это! -- воскликнула Чичи. -- Ты сделал это!
   Ея глаза, расширенные непомерно, пожирали его от восторга.
   -- Пойдем, бедненький мой... Пойдем, я должна сделать с тобою кое--что.
   И отвернувшись от горничной, она пригласила жениха зайти в боковую улицу. Там было столько же прохожих, сколько на Avenue. Но это было безразлично ей. Она страстно обвила его шею руками, не замечая никого, кроме Ренэ.
   -- На -- тебе... на -- тебе...
   И она запечатлела на его лице два звонких, крепких, дерзких поцелуя. Потом, зашатавшись вдруг на месте, она поднесла платок к глазам и горько заплакала.

II.
В мастерской

   Открыв однажды дверь по звонку, Архенсола застыл в неподвижности, словно прирос к полу.
   Один старый господин раскланивался с ним с любезною улыбкою.
   -- Я -- отец Хулио.
   Он прошел в мастерскую с видом человека, прекрасно знающего, где он находится. К счастью, художник был в это время в одиночестве и мог не метаться по мастерской, скрывая следы приятного общества.
   Он овладел собою не сразу. Ему столько рассказывали про дона Марсело и его страшный характер, что появление старика в мастерской произвело на него сильное впечатление.
   Но присмотревшись к нему поближе, Архенсола успокоился понемногу. Дон Марсело очень постарел с начала войны и не выглядел теперь таким упрямым и сердитым, как раньше. Он улыбался Архенсоле, как товарищу и объяснил цель своего появления: ему хотелось посмотреть дом сына.
   Бедный старик! Письма Хулио не удовлетворяли его; ему надо было видеть прежнюю квартиру сына, прикоснуться к окружавшим его прежде предметам, подышать тем же воздухом, поговорить с близким приятелем Хулио.
   Он глядел теперь па художника глазами доброго папаши. Какой интересный молодой человек этот Архенсола! Он не помнил даже при этом, что называл его раньше "бесстыжим негодяем", за то, что тот разделял беспутный образ жизни его сына.
   Денуайе с наслаждением обводил взором всю мастерскую. Неужели все эти картины и этюды были работою его Хулио? Многое принадлежало кисти Архенсолы, но тот проявил при виде растроганности отца полное великодушие. Да, все это была работа Хулио. Отец переходил от мольберта к мольберту, останавливаясь у самых бесформенных набросков и находя в них чуть ли не зародыши гениальных произведений.
   -- У него большие способности, неправда ли? -- спрашивал отец, ожидая непременно подтверждения. -- Я считал его всегда умным и талантливым... Немного ветрен, но люди так меняются с годами. Теперь он совсем другой человек.
   И он чуть не расплакался, услыхав, как испанец рассыпался со всем своим восторженным красноречием в похвалах отсутствующему другу, считая его великим художником, который поразит мир в свое время.
   Дон Марсело пожимал ему руки, как близкому товарищу. Друзья его сына были и его друзьями. Ему прекрасно известно, как живет молодежь... Если Архенсоле понадобятся когда-либо деньги, пусть обратится к нему. А для начала пусть придет к ним обедать в этот самый день, а, если захочет приходить ежедневно, то тем приятнее. Архенсола понимал, что это участие было только отражением любви к сыну, но был тем не менее благодарен за него.
   После этого дня дон Марсело стал часто бывать в мастерской Хулио. Художнику пришлось посоветовать своим приятельницам прогуливаться подольше после завтрака и не появляться на rue de la Pompe до самого вечера. Но дон Марсело заходил иногда в мастерскую самым неожиданным образом по утрам. и испанец метался тогда по комнате, прибирая и пряча лишнее, чтобы придать помещению вид мастерской серьезного и добродетельного труженика.
   -- Молодежь! Молодежь! -- шептал старик со снисходительною улыбкою, с трудом удерживаясь от того, чтобы не попросить испанца представить его беглянкам. Они были, может быть, раньше приятельницами его сына, частью его прошлого, и этого было достаточно, чтобы предполагать в пих высокие достоинства.
   Архенсола работал в присутствии дона Марсело, зная, что старик ненавидит праздных людей. Но порыв трудолюбия продолжался у него недолго. По прошествии нескольких минут он начинал уже разговаривать со стариком, усаживаясь рядом с ним на диване.
   Главною темою для их разговора служил отсутствующий. Они повторяли отдельные места из полученных писем и говорили о прошлом с некоторою осторожностью. Художник описывал жизнь Хулио до войны в таком свете, точно она была вся посвящена служению искусству. Отец знал, насколько неправильны эти слова, но был благодарен за ложь, как за бесспорное доказательство дружбы. Архенсола был хороший и тактичный товарищ; он ни разу не упомянул даже о мадам Лорье.
   Мысль об этой женщине преследовала старика как раз особенно сильно в последние дни. Он встретил ее недавно на улице под руку с мужем, оправившимся уже от ран. Знаменитый Лакур с удовольствием рассказывал о примирении супругов. Инженер лишился только одного глаза и стоял теперь во главе своей фабрики, реквизированной правительством для изготовления снарядов. Он был произведен в чин капитана и получил две награды. Сенатор не знал хорошенько, как состоялось примирение. Они явились к нему в один прекрасный день вдвоем, с любовью глядя друг на друга и забыв окончательно о прошлом.
   -- Кто помнит теперь то, что было до войны? -- сказал важный сенатор. -- Эти двое окончательно забыли про свой развод. Мне кажется даже, что они счастливее прежнего.
   Денуайе почуял это счастье при виде супругов. И человеку строгой нравственности, как он, стало досадно, что Маргарита сблизилась с мужем. Супружеское счастье казалось ему верхом неблагодарности. Эта женщина играла такую крупную роль в жизни Хулио. Можно же забыть до такой степени прежнюю любовь!
   Война была второю темою для разговоров дона Марсело с Архенсолою. Последний не набивал себе больше карманов газетами, как в начале войны. За возбуждением первых дней последовало серьезное, глубокое спокойствие. Во всех газетах писалось одно и тоже. Архенсола довольствовался прочтением правительственного сообщения, ожидая его без малейшего нетерпения и предчувствуя, что в нем будет сказано примерно то же, что в предыдущем?
   Люди, свободные от войны, вернулись к своим прежним делам. Жизнь потекла опять по старому руслу. "Надо жить", говорили люди. Те, у кого были на войне близкие, думали о них, но ежедневные занятия смягчали беспокойство и делали исключительное нормальным. Вначале война не давала ни спать, ни есть, ни развлекаться. Все говорили об одном и том же. Теперь, наоборот, театры открывались понемногу, деньги появились на рынке, люди смеялись и разговаривали о мировой катастрофе, но только в определенные часы, как о чем-то необычайно продолжительном, требовавшем большого терпения и покорности судьбе.
   -- Человечество легко привыкает к несчастью, -- говорил Архенсола: -- если только несчастье продолжительно. В этом наша сила. Благодаря этому мы можем жить.
   Дон Марсело пе был согласен с его покорностью судьбе.
   Война должна кончиться раньше, чем все воображали -- через три месяца или к весне. А уж если не к весне, то непременно к лету.
   В их разговорах принял теперь участие новый собеседник. Денуайе познакомился с русским соседом; Чернов знал прежде его сына и внушал поэтому большой интерес старику. В нормальное время он держался бы на почтительном расстоянии от него. Миллионер был сторонник порядка и ненавидел революционеров. Образ мыслей Чернова и его национальность напоминали старику о бомбах, виселице, ссылках в Сибирь... Но дон Марсело оценивал теперь людей совсем иначе, чем прежде. Ему пришлось увидеть и пережить так много! Террористические приемы неприятельского нашествия, бесцеремонность германского начальства, беспечность, с какою подводные лодки топили мирные суда с беззащитными пассажирами, доблести авиаторов, бросавших бомбы в незащищенные города, убивая женщин и детей, -- все это заставляло его относиться более или менее снисходительно к русскому терроризму.
   -- Настоящие анархисты находятся теперь наверху социальной лестницы, -- говорил Денуайе с насмешливою улыбкою. -- Те, что пугали нас бомбами, были просто несчастные люди. Современные террористы убивают в одну секунду больше невинных жертв, чем те в тридцать лет.
   Мягкость Чернова, его оригинальные идеи и манера перескакивать от мысли к слову без малейшего перехода расположили дона Марсело в его пользу, и он стал советоваться с ним обо всем. Особенно нравилось Денуайе его ясное представление обо всем, что он говорил. Битва на Марне с последующими боями и стремление обеих армий к берегу моря объяснялись им весьма просто. О, если бы французы не были так утомлены после своих успехов на Марне!
   -- Но у сил человеческих есть свои пределы, -- говорил Чернов, -- и французы со всей их бодростью -- такие же люди, как остальные. В момент успеха у победителей не хватило ног для наступления и лошадей для преследования отступавших. Видя, что преследование ведется далеко неэнергично, отступавшие остановились, падая от усталости, и закопались в землю, создав себе убежище. Французы тоже остановились и окопались, чтобы не потерять отвоеванного. Таким образом и началась траншейная война.
   Когда дон Марсело со своим восторженным оптимизмом уверял, что война кончится к весне... или к лету, русский отрицательно качал головою.
   -- Война продлится долго, очень долго. Это новая, чисто современная война. Немцы начали ее по старому образцу, словно не наблюдали ничего с 1870 года: обхваты с флангов, сражения в открытом поле, совсем так, как мог действовать Мольтке, подражая Наполеону. Немцы были уверены в скором успехе. Но битва на Марне опрокинула все их планы: от нападения им пришлось перейти к обороне, и тогда они прибегли ко всему тому, чему научился их генеральный штаб в русско-японской войне. Тут началась траншейная война, подземная борьба, вполне логичная при дальнобойности и силе современных снарядов. Овладение линией окопов притяжением в один километр труднее, чем осада каменной крепости сто лет тому назад. Ни той, ни другой стороне долго не удастся продвинуться вперед. Возможно, что они даже совсем не продвинутся. Это будет долго и нудно, как борьба между атлетами с равными силами.
   -- Но когда-нибудь война должна же кончиться, -- сказал Денуайе.
   -- Несомненно. Но когда? И в какое состояние придут обе стороны, когда все кончится?
   Чернов верил в то, что война кончится, когда этого будут ожидать меньше всего, а именно от истощения одной из сторон, тщательно скрываемого до последнего момента.
   -- Германия будет побеждена, -- добавил он уверенным тоном. -- Я не знаю, когда и как это произойдет, но к этому должно прийти по логике вещей. ее главный удар не удался в сентябре, когда ее войска не вошли в Париж и не разбили неприятеля. И чего она не сделала вначале, она не сделает никогда.
   В глазах Чернова окончательное поражение вовсе не означало уничтожения германской империи и народа.
   -- Меня возмущает чрезмерный патриотизм. -- говорил он. -- Послушать некоторых людей, строящих планы для полного уничтожения германской империи, кажется, будто слушаешь берлинских пангерманистов, когда они делят мир. Надо разбить Германию для спокойствия мира. С 1870 года всем нам живется неспокойно.
   Чернова особенно возмущало безнравственное учение, создавшееся из положения вещей за последние сорок лет -- прославление силы, торжество материализма, насмешка над самым святыми чувствами, переворот нравственных ценностей, разбойничья философия, считавшаяся последним словом прогресса и являвшаяся на самом деле просто возвращением к деспотизму, насилию и варварству доисторических времен.
   Чернов жаждал уничтожения представителей этой тенденции, но не требовал по той же причине искоренения всего германского народа.
   --У этого народа много заслуг -- работоспособность и талант к организации, и он может оказывать человечеству большие услуги. Но прежде всего он заслуживает хорошего душа -- душа неудачи. Немцы опьянены гордостью, и это опасно для мира. Когда исчезнут те, которые отправили их душу мечтами о всемирной гегемонии, когда несчастье приведет их к мысли, что они--лишь группа людей ни лучше, ни хуже других, тогда они сделаются сносным народом, полезным... и, может быть, даже симпатичным.
   Дон Марсело перестал вдруг ходить часто в мастерскую. Он заходил теперь постоянно к своему другу сенатору, обещавшему ему кое-что такое, что перевернет все его существование.
   Однажды вечером за обедом у Денуайе Лакуру пришла в голову мысль, от которой старик задрожал всем телом.
   -- Не хочется ли вам повидать сына? -- Сенатор хлопотал как раз о разрешении навестить сына на фронте. Ренэ служил в той же бригаде, как Хулио, возможно, что они находились не очень близко друг к другу, но в автомобиле можно ведь доехать всюду.
   Денуайе почувствовал сразу страстное желание увидеть сына.
   С этих пор он стал осаждать Лакура просьбами, словно был одним из его избирателей, просивших о месте. Он бывал по утрам у него на дому, приглашал к себе обедать каждый вечер, заходил к нему в сенат. Великий человек жаловался на равнодушие военных властей к гражданскому элементу. Они были всегда врагами парламентаризма.
   -- Кроме того Жоффр непоколебим. Он не желает присутствия на фронте любопытной публики... Завтра я увижу президента.
   По прошествии нескольких дней он явился на Avenue Victor Hugo с довольным видом, наполнившим сердце дона Марсело радостью.
   -- Что, есть пропуск?
   -- Есть. Послезавтра поедем.
   Денуайе отправился на следующий вечер в мастерскую на rue de la Pompe.
   -- Я уезжаю завтра.
   Художнику захотелось сопровождать его. Но пропуск был действителен только для Лакура и одного сопровождающего. Он сам фигурировал в качестве секретаря, камердинера или чего-то подобного при своем будущем родственнике.
   Поздно вечером он вышел из мастерской и встретил у дома Чернова. Дон Марсело был в хорошем настроении и чуть не обнял русского, несмотря на его растрепанный и суровый вид.
   Триумфальная арка выделялась в конце улицы огромною массою на фоне неба, окрашенного лучами заката. Высоко над нею плыло красное облачко. Денуайе вспомнил о четырех всадниках, о которых передавал ему Архенсола перед тем, как познакомить с ним Чернова.
   -- Кровь! -- сказал он теперь весело. -- Все небо кажется залитым кровью. Это зверь из Апокалипсиса сражен смертельным ударом. Мы скоро увидим его издыхающим.
   Чернов тоже улыбнулся, но печальною улыбкою.
   -- Нет, зверь не умирает. Это вечный спутник людей. Он прячется, истекая кровью на сорок, шестьдесят лет, а потом появляется снова. Все, чего мы можем желать, это чтобы его раны были как можно тяжелее, чтобы он скрылся опять надолго и его никогда бы не видали поколения, которые сохранят еще воспоминание о нас.

III.
Война

   Дон Марселе поднимался на гору, поросшую лесом. Этот лес представлял картину трагического разрушения. Ни одно дерево не сохранило прежней пышной листвы и положения. Одни стояли совершенно прямо, но были без вершин, другие были перебиты пополам. На середине склона находилось несколько могил с деревянными крестами и трехцветными флажками. На этих могилах лежали старые кепи. Свирепый дровосек, разрушивший лес, не пощадил и муравьев, копошившихся между стволами.
   Дон Марсело был в высоких сапогах, широкополой шляпе и тонком пончо, наброшенном на плечи на подобие плаща. Он вытащил эти предметы туалета, напоминавшие ему давнишнюю жизнь в Аргентине. Позади него шел Лакур, с трудом переводя дыхание, но стараясь сохранить свое важное достоинство. Он был тоже в высоких сапогах и мягкой шляпе, но сохранил сюртук, чтобы не отказываться совсем от сенаторской внешности. Впереди шли два капитана, служившие им проводниками.
   Они поднимались на гору, занятую французскою артиллериею; на вершинах всего хребта были скрыты орудия на. протяжении нескольких километров. Автомобиль остался у подножия горы. Один из офицеров, старый артиллерист, объяснил им эту меру предосторожности. Они находились в сфере неприятельского огня, и автомобиль мог привлечь к себе выстрелы.
   -- Подъем немного тяжел, -- продолжал он. -- Бодритесь, monsieur. Теперь уж недалеко.
   Поднимавшиеся скоро увидали железных обитателей лесов. Когда те начинали говорить, земля вздрагивала, воздух содрогался и население леса -- вороны и зайцы, бабочки и муравьи -- в ужасе рассеивались, словно мир погибал от этого шумного сотрясения. Теперь эти чудовища молчали. Оба капитана получили от своего начальства приказание подробно объяснить сенатору действие артиллерии. Лакур выслушивал их объяснения с серьезною вдумчивостью, поглядывая все время по сторонам, в надежде увидеть сына.
   Они продолжали путь. Около наблюдательного пункта, устроенного в полуразрушенной башне, начинался подземный ход. Они вошли в него и скоро очутились в комнатах, вырытых под землею. Через узкие окошечки, пробитые в каменистой почве, проникал в эти помещения воздух и свет.
   Один старый комендант вышел к ним, чтобы принять их. Он был ранен в обе руки, но оставался тем не менее в строю. Они подошли к окну шириною в четыре метра и высотою лишь в полторы ладони. У окна стоял деревянный стол, заваленный бумагами, а около него несколько табуреток. Сидя на одной из них, можно было охватить взором всю равнину. На стенах висели электрические аппараты и много телефонов.
   Комендант предложил гостям сесть с таким любезным видом, точно он был в гостиной.
   -- Пожалуйте сюда, monsieur le sénateur.
   Денуайе, скромный спутник важного лица, опустился на Табуретку рядом с ним. Комендант разложил на столе огромную карту с изображением всех дорог, деревень, полей, высот и долин перед ними. На этой карте был обрисован красный треугольник. Вершина его приходилась как раз там, где они находились. Лежащая против нее сторона треугольника представляла границу пространства, охватываемого взором.
   -- Мы собираемся стрелять по этому лесу, -- сказал артиллерист, указывая на край карты. -- Вот сюда. Не желаете ли взять бинокль?
   Но прежде, чем они успели поднести бинокль к глазам, комендант положил на карту огромную фотографию.
   -- Наши авиаторы сделали сегодня утром несколько снимков неприятельских позиций, -- продолжал любезный артиллерист. -- Это увеличено у нас в фотографической мастерской. По сведениям авиаторов в лесу скрыто два германских полка.
   Глядя на эту фотографию, Денуайе чувствовал себя так, точно смотрит сам с аэроплана на землю с высоты двух тысячи метров. Затем он поднес бинокль к глазам и увидал перед собою нечто похожее на толстую, чернильную черту, -- лесок, где скрывались враги.
   -- Мы начнем, когда вы прикажете, monsieur le sénateur, -- сказал безупречно любезный комендант. -- Вы готовы?
   Денуайе улыбнулся. К чему мог быть готов его знаменитый друг? Позади них послышались звонки. Электрические провода наполнили тишину подземелья трепетом своей таинственной жизни. Любезный комендант не занимался больше ими, а разговаривал со своими офицерами на расстоянии нескольких километров.
   -- Будьте добры начать теперь, -- сообщил он мягким тоном далекому офицеру. -- Я отдаю вам это приказание с большим удовольствием.
   Дон Марсело почувствовал подле себя чье-то дрожавшее тело. Это был Лакур, волновавшийся от новизны впечатления. Внезапно послышался раскат далекого грома. Сенатор сделал жест изумления.
   -- И это все? -- Земляная крыша смягчила треск, и выстрел из огромного орудия был не громче удара палкою по матрацу. Более сильное впечатление производило шипенье снаряда на большой высоте, сотрясавшего, однако, воздух с такою силою, что волны его достигали окна.
   Прошло много времени прежде, чем снаряд достиг своей цели. Приезжим казалось уже, что он потерялся в пространстве. Но вдруг на горизонте, как раз в указанном месте, поднялся огромный столб дыма., а за этим последовал вулканический взрыв.
   -- Не особенно-то важно живется теперь там, -- заметил сенатор.
   -- Немцы должны ответить с минуты на минуту, -- прошептал дон Марсело другу.
   Сенатор согласился с ним. Очевидно, теперь начиналась артиллерийская дуэль.
   Все французские батареи открыли огонь. Гора содрогалась ежеминутно, снаряды летели один за другим, горизонт наполнялся черными столбами. Оба друга нашли, что их позиция так же хороша и безопасна, как ложа в театре.
   Кто-то дотронулся до плеча Лакура. Это был один из капитанов, служивших им провожатыми.
   -- Пойдемте теперь наверх, -- предложил он просто. -- Вы увидите вблизи, как работают наши орудия. Зрелище стоит того.
   Наверх? Важный сенатор изумился, словно ему предложили что-то особенное. Как можно было идти наверх, когда неприятель должен был ответить с минуты на минуту.
   Капитан пояснил, что младший лейтенант Лакур ждет, вероятно, отца. Его батарею, расположенную на расстоянии километра, известили по телефону, и он должен был воспользоваться возможностью увидеть отца.
   Они снова вышли на поверхность земли. Сенатор выпрямился величественно.
   --Сейчас будут стрелять, -- говорил он себе: -- сейчас будут отвечать неприятелю.
   Тем не менее он оправил на себе сюртук и пошел дальше с серьезным и торжественным видом, чтобы не дать военным людям повода смеяться над волнением штатского человека.
   Какой-то офицер бежал к ним со стороны наблюдательного пункта по голой, открытой местности. Он размахивал своим кепи, чтобы его узнали. Лакур испугался за него. Неприятель мог заметить его на ровном месте. Но он испугался еще больше, когда увидал, что это Ренэ.
   Шесть месяцев походной жизни совсем изменили молодого офицера. Грудь его расширилась, мускулы стали крепче. Нежные унаследованные от матери черты лица приобрели мужественный отпечаток. Лакур с гордостью отметил, что Ренэ стал похож теперь на него.
   Обнявшись с отцом, Ренэ стал расспрашивать дона Марсело больше, чем его, интересуясь всеми подробностями жизни Чичи, хотя переписывался с нею очень часто. Сенатор заговорил с сыном тоном оратора.
   -- Исполняй свой долг, сын мой. У рода Лакуров существуют славные военные традиции. Припомни нашего деда, покрывшего себя славою при защите Майнца во времена Конвента.
   Они отправились дальше, огибая лесок, чтобы идти позади орудий. Треск и шум были менее оглушительны здесь. Из крупных орудий вырывался после каждого выстрела дымок, похожий на дым из трубки. Сержанты диктовали цифры, передаваемые тихим голосом одним артиллеристом, державшим у уха телефонную трубку. Прислуга у орудия молча исполняла приказания. Она дотрагивалась до колесика и чудовище поднимало свою темную морду, поворачивая ее направо пли налево с ловкостью хобота.
   -- Пли! -- крикнул сержант.
   Послышался гром. Все задрожало кругом. Но путники успели уже привыкнуть к этому. Лакур собирался продолжать свое повествование про славного деда времен Конвента, когда нечто необычайное остановило поток его красноречия.
   -- Стреляют, -- сказал просто артиллерист у телефона.
   Оба капитана повторили сенатору эту новость. Инстинкт самосохранения и требование сына заставляли его спрятаться в землянку около батареи. Любопытство было сильнее страха, и Лакур остался стоять у входа.
   Он слышал, как летит невидимый снаряд, несмотря на грохот орудий. Это был сперва стон, наполнявший все пространство, потом громкий шум, подобный грохоту поезда, проходящего мимо станции без остановки.
   Снаряд приближался в форме облака и должен был пасть, казалось, на самую батарею. Сам не зная, как, сенатор очутился в глубине землянки, наткнувшись руками на целую гору аккуратно сложенных цилиндров. Это были снаряды.
   -- Однако, если немецкий снаряд разорвется над нашею норою! -- подумал он. -- Взлетим мы тогда все на воздух.
   Но он успокоился при мысли о том, что крыша землянки очень крепка; она состояла действительно из балок и мешков, толщиной в несколько метров.
   Прошел целый год, отмеченный на его часах лишь одной секундою. Потом прошел целый век такой же продолжительности... и наверху раздался ожидаемый треск. Землянка задрожала, но мягко и эластично, словно она была из резины. Другие более мелкие взрывы последовали за первым. Снаряд разорвался, должно быть, очень близко.
   Лакур вышел из землянки, ожидая увидать ужасное зрелище, искалеченных трупов и увидал вместо этого своего сына, закуривавшего с улыбкою сигару и разговорившего с Денуайе. Артиллеристы спокойно заряжали одно из крупных орудий.
   -- Он упал, должно быть, в трехстах метрах, -- сказал Ренэ невозмутимым тоном.
   Германские снаряды стали сыпаться, однако чаще. Они не терялись уж теперь в лесу. Взрывы происходили гораздо ближе. Офицеры переглянулись. Им было поручено охранять безопасность гостя.
   -- Становится жарко, -- сказал один из них.
   Ренэ, видимо, догадался о том, что они думают, и приготовился уходить.
   -- Прощайте, папа! -- Ему надо было назад в свою батарею. Сенатор попробовал было удерживать его, но натолкнулся на нечто твердое и непоколебимое, не поддававшееся его влиянию. Власть сенатора была весьма ничтожна у этих людей, привыкших к дисциплине.
   -- Прощай сын мой! Всего хорошего. Помни, кто ты.
   Отец заплакал, сжимая его в своих объятиях. Ему было тяжело, что свидание оказалось таким кратким. Мысль об опасности, которой подвергался сын, не выходила у него из головы,
   Когда Ренэ исчез, оба капитана предложили двигаться дальше. Становилось поздно, а они должны были добраться к ночи до определенного места.
   Автомобиль катился весь вечер, приостанавливаясь несколько раз на пути, загражденном длинною вереницею военного обоза. Ош проезжали по голым полям, мимо обнаженных стен домом.
   -- Теперь ваша очередь, -- сказал сенатор дону Марсело, -- скоро увидим вашего сына.
   Им встретились на пути многочисленные отряды пехоты, солдаты с длинными бородами, в полинявших от непогоды шинелях. Они возвращались из окопов, неся на спине свои сумки, лопата, кирки и другие инструменты для рытья земли, приобретшие значение оружия. Все они были покрыты грязью с ног до головы и казались стариками, несмотря на молодые годы. Их радость по случаю возвращения на отдых после недельного пребывания в окопах наполняла равнину песнями.
   -- Это солдаты революции, -- говорил сенатор в восторге: -- Франция вернулась ко временам 1792 года.
   Они провели ночь в полуразрушенной деревне, где стоял штаб одной дивизии. Оба капитана распрощались с ними. Дальше их должны были сопровождать другие.
   Они остановились в Hotel de la Sirène -- старом здании с фасадом, изъеденным снарядами. Хозяин с гордостью показал им разбитое окно. В комнату, рядом с тою, где поместился Денуайе, попал тоже снаряд, и хозяин хотел показать ее гостям прежде, чем спи лягут спать. Все было исковеркано здесь -- стены, пол, потолок. Мебель была разбита в щепы; со стен свисали куски обоев. В огромное отверстие проникал холод и виднелись звезды. Хозяин обратил внимание гостей на то, что кто разрушение произведено не немцами, а снарядом из французского 75-ти дюймового орудия, когда немцев выгоняли из этой деревни.
   -- Это дело наших войск, -- повторял он с гордой улыбкою. -- Как, по-вашему, хорошо работают 75-ти дюймовые?
   Дон Марсело спал эту ночь плохо, несмотря на усталость, так как его мучило сознание, что сын находится близко от него.
   Через час после рассвета они выехали из деревни в автомобиле в сопровождении другого офицера. Они прошли мимо третьей, потом второй линии траншей. Много тысяч человек расположилось в открытом поле, устроив себе на нем жилье. У речек и прудов белело сохнувшее белье. Полураздетые люди мылись и энергично растирали себе тело. На одном мосту стоял солдат и писал что-то, пользуясь перилами, как столом. Повара суетились вокруг дымящихся котлов.
   Большие сараи служили кавалерии и артиллерии конюшнями для лошадей и складами материалов. Солдаты мыли и подковывали на вольном воздухе лошадей, живших благодаря траншейному образу войны почти па покое.
   На равнине виднелось несколько аэропланов, готовых к полету. Крестьяне, ставшие солдатами, глядели с уважением на товарища, работавшего на этих машинах.
   Дон Марсело обратил внимание на перемену в форме французской армии. Все были одеты с ног до головы в серо-голубой цвет. Квасные штаны и кепи времен битвы на Марне исчезли совсем.
   Автомобиль остановился вдруг у разрушенных и почерневших от пожара домов.
   -- Мы приехали, -- сказал офицер. -- Теперь придется пройти немного пешком.
   Сенатор и Денуайе отправились пешком по дороге. Туманная погода защищала их от неприятельского огня. В солнечный день появление автомобиля было бы встречено снарядами.
   -- Сюда пожалуйста, -- сказал офицер, к которому присоединилось четыре солдата, чтобы нести пакеты и мешки, привезенные доном Марсело на крыше автомобиля.
   Они пошли гуськом, вдоль стены из почерневшего кирпича, по опускающейся вниз дороге. Через несколько шагов поверхность почвы приходилась им на высоте колен; еще дальше -- на высоте талии, затем плеч. И так они углубились в землю, видя над своею головою только узенькую полоску неба.
   Путь их шел самым нелепым образом зигзагами, поворотами. Другие пути отходили от этой канавы, являвшейся главною улицею огромного подземного города. Они шли, шли, и шли, не делая и двадцати шагов в одном направлении. Офицер, шедший впереди, исчезал ежеминутно на повороте. Следовавшие за ним запыхались, ускоряя шаги, чтобы не заблудиться. Почва была скользкая. Местами она состояла из жидкой, белой, липкой грязи.
   Они шли уже с полтора часа и стали чувствовать усталость и головокружение от постоянных поворотов и неровности почвы.
   -- Что, далеко еще? -- спросил сенатор.
   -- Вон там, -- сказал офицер, указывая на груду земли, разрушенную колокольню и несколько полуобгоревших домов вдали.
   Утро было по-прежнему туманное и холодное. Несмотря на влажную атмосферу, какие-то насекомые проносились несколько раз с упорным жужжанием над головою обоих гостей.
   -- Пули, -- лаконично заметил офицер.
   Денуайе втянул немного голову в плечи. Он был знаком с жужжанием этих насекомых. Сенатор зашагал быстрее; он не чувствовал больше усталости.
   Они очутились перед одним полковником, принявшим их, как инженер, показывающий свои мастерские. Это был начальник батальона, занимавшего данную часть траншей. Дон Марсело поглядел на него с интересом, потому что сын его находился под начальством у этого человека.
   -- У нас здесь совсем, как на пароходе, -- сказал он, поздоровавшись.
   Оба друга признали, что подземные укрепления действительно несколько похожи на внутреннюю часть судна. Это был задний, самый старый ряд траншей, состоявший из темных переходов, которые получали струйки света через широкие и низкие окна для митральез. Переходы эти чередовались иногда с открытыми местами, где почва была выше.
   Все было чисто, поскольку это возможно, когда мужчины живут вдали от женщин и должны обходиться своими силами. Эти подземелья напоминали и внутреннюю галерею в монастыре, и коридор в тюрьме, и палубу на крейсере.
   Дон Марсело обратил внимание на индивидуальную физиономию отдельных частей этого подземелья. По конструкции все они казались одинаковыми, но жильцы разукрасили их каждый на свой лад. Кровати, похожие на пароходные койки, стояли в три ряда. У каждого солдата был свой музей из пестрых открыток и газетных иллюстраций.
   Дон Марсело с трудом сдерживал нетерпение, не встречая до сих пор сына. Сенатор заметил это и обратился к полковнику, выказывавшему ему большое уважение. Тот сделал усилие, чтобы вспомнить, кто такой Хулио Денуайе. Но это напряжение памяти продолжалось недолго. Он вспомнил почти сразу про заслуги сержанта.
   -- Это превосходный солдат, -- сказал он: -- его позовут сейчас, monsieur le sénateur. Он находится теперь в траншеях первой линии.
   Отцу так хотелось видеть Хулио, что он попросил проводить туда их обоих. Но просьба эта вызвала на лице полковника и других присутствующих улыбку. Эти открытые окопы на расстоянии ста или даже пятидесяти метров от неприятеля, защищенные только колючею проволкою и мешками с землею, совсем не для гостей. Грязь стояла в них непролазная, опасность попасть под пулю не прекращалась ни на минуту. Только чины армии могли пребывать в этих передовых окопах.
   -- Там всегда идет перестрелка, -- сказал полковник. -- Слышите, как стреляют?
   Денуайе действительно расслышал далекий треск пальбы, не привлекавший до сих пор его внимания. Сердце его сжалось при мысли, что сын его там и окружен непрерывною опасностью. Неужели он умрет в этот момент прежде, чем отец увидит его?
   Они остановились у окна, держась по совету спутников по обеим сторонам его и осторожно вытягивая только голову, чтобы поглядеть одним глазком. Неподалеку от них была протянута колючая проволока, в ста метрах дальше второй ряд ее. Надо веем этим царила глубокая тишина, точно здесь не было ни единого существа.
   -- Вот немцы, -- прошептал полковник.
   -- Где? -- спросил сенатор, силясь увидеть что-нибудь.
   Полковник указал на второй ряд колючей проволоки, принятый обоими друзьями за французский. Но он принадлежал немцам.
   -- Мы находимся на расстоянии ста метров от них, но они давно уже не нападали на нас здесь, -- продолжал полковник.
   Обоим стало жутко от мысли, что неприятель находится так близко и скрыт притом в земле, что делало его особенно страшным. Что, если он выскочит вдруг со штыком, ручными гранатами, горючею жидкостью и бомбами с удушливыми газами?
   Выйдя из коридора в открытое пространство, дон Марсело увидел вдруг сына. Он узнал, что это Хулио, только по обращению к нему полковника, когда какой-то сержант подходил уже к ним с улыбкою, протягивая руки. Инстинкт отца не подсказывал ему па этот раз, что это Хулио. Действительно, как можно было узнать Хулио в этом сержанте, в выцветшей н потертой шинели, грязном до ушей и пропитанном, кажется, запахом кожи и мокрого сукна? Обняв сына, старик откинул голову назад, чтобы лучше разглядеть его. Смугло-бледное лицо Хулио было покрыто теперь загаром, борода отросла и стала виться. В первую минуту отцу стало жаль, что он так грязен и утомлен, но потом он нашел его красивее и интереснее, чем в эпоху его светской славы.
   -- Не надо ли тебе чего-нибудь? Чего ты хочешь? Может быть, денег?
   Он привез сыну значительную сумму. Но тот сделал равнодушный жест, словно ему предлагали игрушку. Он никогда еще не был так богат, как теперь. В Париже у него лежало много денег, и он не знал даже, что делать с ними.
   -- Пришли мне сигар... Это для меня и для товарищей.
   Он получал от матери большие посылки с тонкими гастрономическими продуктами, табаком, платьем и раздавал все товарищам, сыновьям бедных семейств или одиноким. Дон Марсело догадался о популярности сына по взглядам и улыбкам проходивших мимо солдат. Хулио был щедрый сын миллионера.
   -- Я предугадал твое желание, -- сказал дон Марсело, отыскивая глазами пакеты, принесенные из автомобиля.
   Все доблести сына, возвеличенные рассказами Архенсолы, встали теперь живо в его памяти. Герой был перед ним.
   -- Скажи, ты доволен? Ты не раскаиваешься в своем решении?
   -- Нет, я вполне доволен, папа, очень доволен.
   Хулио говорил скромно, без хвастовства. Жизнь его была тяжела, но подобна жизни миллионов других людей. Общая опасность развивала в людях наивысшие добродетели. В мирное время ему было совершенно непонятно товарищеское чувство. А теперь ему приходилось видеть много примеров, когда люди жертвовали собою ради других... Когда война кончится, люди будут лучше... великодушнее. Те, что останутся в живых, смогут делать великие дела.
   Да, он был доволен. Впервые в жизни наслаждался он сознанием того, что приносит пользу; ему было тяжело вспомнить того Денуайе, который не знал, как заполнить праздное время. Теперь он нес обязанности, создавал вместе с другими будущее, был человеком.
   -- Я доволен, -- повторил он.
   Отец верил этому. Они провели четверть часа, держась за руки и глядя друг другу в глаза. Хулио спросил про мать и Чичи и посмеялся, услыхав про широкий образ жизни Архенсолы. Эти вести пришли к нему из мира, находившегося всего в ста километрах от него. Но как далек был этот мир!
   Отец заметил вдруг, что Хулио разговаривает с ним рассеянно. До слуха его, обострившегося от военной обстановки, долетели звуки пальбы. Это были теперь не отдельные выстрелы; они сливались в почти непрерывный треск.
   Сенатор, удалившийся, чтобы дать отцу с сыном поговорить на свободе, подошел в это время к ним.
   -- Нас гонят отсюда, друг мой. Не везет нам в гостях.
   Хулио взялся уже за ружье, прислоненное к стене. В этот самый момент над головою отца образовалось в земле небольшое отверстие.
   -- Прочь отсюда, скорее, -- сказал он, подталкивая дона Марсело. Краткое, нервное прощанье состоялось в закрытой части траншеи. -- Прощайте, папа. -- Один поцелуй, и Хулио убежал уже, торопясь к товарищам.
   Пальба началась по всей линии. Солдаты стреляли спокойно, словно исполняли самые обычные обязанности. Подобные бои возникали каждый день, неизвестно по чьей инициативе.
   Офицер, служивший гостям проводником, пошел впереди, и они отправились назад по прежнему скользкому пути. Перед глазами Денуайе стояло все время лицо Хулио с черною, кудрявою бородою. Он слышал его серьезный голос, в котором чувствовался смысл жизни.
   -- Я доволен, папа, очень доволен.
   Стрельба, становившаяся все менее слышною, производила на него тяжелое, болезненное впечатление. Но в то же время у него было предчувствие, что Хулио выйдет невредимым изо всякой опасности. Что другие умирали, это было вполне естественно. Но Хулио! Нет!..
   По мере того, как он удалялся от сына, надежда пела в его душе все громче и громче. И отец повторял про себя, словно это было эхо его счастливой уверенности:
   -- Никто не убьет его. Сердце говорит мне это, а оно никогда не обманывает меня... Никто не убьет его!

IV.
Никто не убьет его

   Через четыре месяца после этого счастливой уверенности дона Марсело был нанесен тяжелый удар. Хулио был ранен. Но в то время, как старик получил это известие с огромным опозданием, Лакур успокоил его справками, наведенными в военном министерстве. Сержант Денуайе был произведен в младшие лейтенанты, рана его уже почти зажила и, благодаря хлопотам сенатора, ему давали двухнедельный отпуск для поправления здоровья дома.
   -- Он молодец, -- закончил важный сенатор. -- Я прочитал, что пишет про него начальство. Он атаковал со своим отрядом немцев, убил своими руками капитана, сделал еще не знаю, что доблестное... Его наградили военною медалью, произвели в офицеры... Это настоящий герой.
   И отец, плача от волнения, покачивал головою, чувствуя себя все более старым. Ему стало стыдно, что он усомнился в первый момент, получив известие о том, что сын ранен. Он чуть было не подумал, что сын его может умереть. Что за нелепость! Никто не мог убить Хулио. Это говорило ему сердце.
   Хулио приехал в один прекрасный день домой, встреченный слезами и криками женщин. Бедная донья Луиза плакала, повесившись ему па шею, Чичи глядела на него с серьезным, задумчивым видом; мысли ее принадлежали отчасти брату, отчасти летели далеко, к другому защитнику родины.
   Отец любовался маленькою золотою нашивкою на рукавах серой шинели, разглядывая в то же время внимательно фуражку с плоским бортом, принятую во французской армии для траншейной жизни. Традиционные кепи исчезли теперь. Он обратил также внимание на подстриженную и аккуратно расчесанную бороду сына, совсем непохожую на ту, какую он видел в окопах. Все было чисто в порядке после пребывания в госпитале.
   -- Он похож на меня, неправда ли? -- спросил старик с гордостью.
   Донья Луиза запротестовала с авторитетом матери, не допускающей возражений в вопросе о сходстве детей.
   -- Он был всегда похож на тебя, как две капли воды.
   Вся семья желала, видеть его рану, чтобы убедиться в полном отсутствии опасности.
   -- Пустяки! -- возразил младший лейтенант. -- Просто пуля в плечо. Врачи боялись, что я лишусь левой руки. Но все обошлось благополучно. Нечего беспокоиться.
   Дон Марсело думал с наслаждением о предстоящих двух неделях. Лейтенант Денуайе не имел возможности выходить один на улицу. Отец вертелся около прихожей и, как только Хулио брался за фуражку, старик появлялся тоже с шляпою и тростью.
   --Ты позволишь мне пойти с тобою? Я не помешаю?
   Он говорил это так умильно, с таким страстным желанием сопровождать сына, что у того не хватало духу отказывать ему. Для того чтобы бегать по Парижу с Архенсолою, Хулио приходилось исчезать из дома незаметно по черной лестнице и прибегать к другим уловкам школьника.
   Сеньор Денуайе никогда еще не ходил по улицам такой довольный и счастливый, как вместе с этим молодым офицером. На шинели сына красовалось два ордена. Приветливые взгляды публики в трамваях и на подземной дороге принимались им, как выражение симпатии им обоим. Все военные, встречавшиеся на пути, казались ему уклоняющимися от военной службы, хотя бы у них было больше орденов и нашивок, чем у Хулио. Раненые, выходившие из экипажей опираясь на костыли и на трости, вызывали у него чувство презрительного сострадания... Несчастные!.. Им не везло, как его сыну. Этого никто не мог убить, а если даже он был ранен, то скоро поправится.
   Однажды вечером, гуляя с сыном по Елисейским полям отец заволновался, видя, что им идет навстречу мадам Лорье. Увидит ли ее Хулио? Отцу показалось, что он побледнел и стал и смотреть в сторону с искусственною рассеянностью. Маргарита прошла мимо с равнодушным видом. Старик чуть не рассердился на нее за это равнодушие. Как мог инстинкт не подсказать ей о приближении сына. Ох, уж эти женщины! Он обернулся, чтобы проследить за нею, но сейчас же отвел взгляд, заметив, что Маргарита остановилась бледная от удивления и не спускает глаз с удаляющегося лейтенанта. Дону Марсело показалось, что во взгляде ее отражается любовь и восхищение. Бедная женщина! Он почувствовал к ней нечто вроде отеческой любви. Лакур рассказал ему, что Маргарита будет матерью, и старика трогало это обстоятельство, как будто сын имел к этому какое-нибудь отношение.
   Хулио шел тем временем, не оборачиваясь и напевая что-то, чтобы скрыть свое волнение. Он так и не узнал ничего, продолжая думать, что Маргарита не заметила его.
   Дон Марсело настаивал упорно на том, чтобы сын рассказал всем про стычку, в которой он был ранен. Ни один гость не приходил навестить лейтенанта без того, чтобы отец не обращался к сыну с одною и тою же просьбою:
   -- Расскажи нам, как тебя ранили. Объясни, как ты убил немецкого капитана.
   Хулио отговаривался всегда. Эта история надоела ему самому. Из угождения отцу он рассказал уже все по порядку сенатору Архенсоле и Чернову в своей мастерской и разным знакомым навещавшим семью... Больше он не мог говорить.
   Отец начинал тогда рассказывать сам, описывая происшедшее в таких красках, точно он присутствовал при этом: надо было завладеть развалинами сахарного завода против линии окопов. Немцев выгнали оттуда артиллерийским огнем и надо было произвести рекогносцировку с верными людьми. Начальство послало, как всегда, на это опасное дело сержанта Денуайе. Отряд выполз из траншей на рассвете, не встречая препятствий. Солдаты рассеялись по развалинам. Хулио обошел все здание один, как вдруг встретился у одного поворота самым неожиданным образом с одним немецким капитаном. Они чуть не столкнулись от неожиданности. Оба поглядели друг на друга больше с удивлением, чем с ненавистью, инстинктивно стараясь выиграть время, чтобы убить друг друга. Капитан с трудом вытаскивал правою рукою револьвер, не спуская глаз с противника. Но он сейчас же оставил это, убедившись, что все усилия тщетны. Он опоздал. Глаза его, непомерно раскрытые от близости смерти, продолжали упорно глядеть на француза. Тот подставил ему ружье к самому лицу. Выстрел... и немец свалился на месте.
   Хулио заметил только тут денщика капитана, шедшего позади на расстоянии нескольких шагов. Солдат выстрелил в него и ранил в плечо. Французы подбежали и убили денщика, а затем вступили в оживленную перестрелку с неприятельским отрядом, находившимся по близости. Хулио остался, несмотря на полученную рану, во главе своего отряда, защищая завод против превосходных сил неприятеля. В конце концов подоспела помощь и завод остался окончательно в руках французов.
   -- Так ведь оно было? -- спрашивал дон Марсело.
   Хулио отвечал утвердительно, желая положить конец неловкому для него разговору. Да это было так. Но чего не знал отец, это то, что обнаружил Хулио после смерти капитана.
   Глядя друг другу в глаза в течение одной секунды, капитан и Хулио увидали, что они знакомы, но ни тот, ни другой не смог определить точно личности врага, так как были заняты лишь жаждою убийства для сохранения своей жизни. Денуайе выстрелил с полным сознанием, что стреляет в знакомого. Позже защищая позицию в ожидании подкрепления, он стал рыться в памяти, предполагая, что убил кого-нибудь из Хартроттов. Однако капитан был много старше его кузенов и моложе дяди Карла.
   Когда, ослабев от потери крови, Хулио отправился с помощью товарищей назад в траншеи, он пожелал видеть труп капитана. В открытых глазах трупа сохранилось еще выражение изумления. Лицо было знакомо ему. Кто это такое? Воспоминание представило ему вдруг море, большой пароход, высокую блондинку, глядевшую на него сантиментальными глазами, и коренастого, усатого человека, подражавшего в жестах и манерах императору. "Почивай спокойно, капитан Эркман". Так завершились в уголке Франции споры, начатые на океане.
   Хулио стал оправдываться, словно видел пред собою нежную Берту. Ему пришлось убить капитана, чтобы не быть убитым самому. Такова уж война. Он постарался утешиться мыслью, что Эркман умер, может быть, не узнав его. Эта роковая встреча так и осталась тайною. Хулио не сказал о ней даже ничего Архенсоле, знавшему об его любовном приключении во время морского переезда.
   Дон Марсело и не заметил, как пролетели две недели счастливого существования в присутствии сына. Лейтенант уехал, п вся семья стала снова жить письмами и надеждами, отправляя ему посылку за посылкою из полезных и ненужных вещей.
   Мать совсем упала духом. Отсутствие Хулио чувствовалось еще сильнее после его отъезда. Выслушав рассказ о стычке, о которой с наслаждением рассказывал отец, она лучше отдавала себе теперь отчет об опасности, окружавшей сына. У нее явилось даже недоброе предчувствие.
   -- Его убьют непременно, -- говорила она мужу. -- Эта рана -- предупреждение с неба.
   Денуайе возмущался, слушая жену.
   -- Но пойми же, что нашего Хулио не может убить никто решительно. Он -- мой сын. Мне приходилось бывать в юности в очень тяжелом положении. Меня ранили не раз в войнах того света, и, как видишь, я дожил до преклонных лет.
   События укрепляли в нем эту слепую веру в судьбу. Вокруг него так и сыпались катастрофы и несчастья, а храбрый лейтенант оставался цел и невредим.
   Донья Луиза получила письмо из Германии. Сестра писала ей из Берлина через посредство одного южноамериканского консульства в Швейцарии. На этот раз донья Луиза поплакала не за сына, а за сестру и своих врагов. В Германии тоже было много матерей, а она ставила материнскую любовь выше всякого патриотизма.
   Бедная госпожа фон Хартротт! Ее письмо, написанное за месяц до получения, содержало только печальные вести и слова отчаяния. Капитан Отто был убит, один из его младших братьев тоже. Последний пал по крайней мере на земле, занятой немцами, и она могла, поплакать на его могиле. Но Отто был похоронен на французской территории, и могила его не была известна никому. Останки его смешались с другими трупами и мать не могла никак узнать, где погребено тело, рожденное ею... Третий сын ее был ранен в Польше. Обе дочери потеряли своих женихов и приводили ее в отчаяние своим немым горем. Карл продолжал председательствовать в патриотических обществах и строил планы расширения и возвеличения Германской Империи после победы. Но он тоже очень постарел за последнее время. "Ученый" был единственный в семье, державшийся еще твердо. Несчастья в семье ожесточили его, и он рассчитывал в своем новом литературном труде, сколько сотен тысяч миллионов Германия должна потребовать с покоренных народов и какие части Европы она присоединит к своей территории.
   Дон Марсело молчал в присутствии жены. Ему было жаль Елену. Его трогали также слезы доньи Луизы о племяннике Отто. Она была его крестною матерью, а Денуайе -- крестным отцом. Ему вспомнилась тихая жизнь в аргентинском имении, игры светловолосых ребятишек, которых он ласкал за спиною деда до того, что родился Хулио. В течение нескольких лет он посвящал племянникам всю свою любовь, и несчастья в семье Карла произвели теперь на него глубокое впечатление.
   Но потом, когда он оставался один, эти чувства вытеснялись в нем хладнокровным эгоизмом. Такова уж война, и вызвана она немцами. Франция должна защищаться и, чем больше падет врагов, тем лучше... Единственное, что интересовало его теперь, был Хулио. Вера в счастливую судьбу сына вызывала в нем какую-то животную радость.
   -- Этого никто не убьет... Сердце говорит мне это.
   Но несчастье пришло и к нему, только с другой стороны. Однажды вечером, вернувшись домой, он застал донью Луизу в ужасном состоянии.
   --Чичи, Марсело, Чичи!
   Чичи лежала на диване, бледная, глядя перед собою, точно там стоял кто-то. Она не плакала, но глаза ее были расширены от страдания.
   -- Я хочу видеть его! --говорила она хриплым голосом. -- Мне надо видеть его.
   Отец догадался, что с сыном Лакур случилось нечто ужасное. Жена сообщила ему печальную новость: Ренэ был ранен и очень тяжело. В его батарее разорвался снаряд, убивший многих из его товарищей. Самого Ренэ вытащили из целой груды трупов. Он лишился одной руки, был ранен в ноги, в туловище и в голову.
   -- Я хочу видеть его! -- повторяла Чичи.
   Дону Марсело пришлось пустить в ход все свое влияние, чтобы отговорить дочь от намерения ехать, несмотря навсе препятствия, на фронт к раненому. В конце концов сенатору Лакуру удалось уговорить се остаться. Надо было подождать. Даже ему, отцу, приходилось вооружиться терпением. Он хлопотала, теперь, чтобы Ренэ перевели в один из Парижских лазаретов.
   Великий человек внушал дону Марсело сострадание. Он делал усилия, чтобы сохранить стоическое спокойствие, но друг заставал его не раз в слезах.
   У него был один только сын, и он мог лишиться его. Немое горе Чичи внушало ему однако еще больше сострадания. Она не плакала, не жаловалась, бледность; лихорадочный блеск глаз и равнодушие ко всему были единственными проявлениями ее горя. Мысли ее витали далеко, и она не давала себе отчета об окружающем.
   Когда раненый приехал в Париж, она и сенатор совсем преобразились. Они навещали его, и этого было достаточно, чтобы считать его спасенным. Чичи добилась разрешения проводить у Ренэ большую часть дня.
   Денуайе с трудом удержался от слез при виде раненого. Боже мой! В такое же состояние мог прийти и его сын. Бесконечное множество бинтов делало его похожим на египетскую мумию. Он был весь обезображен обломками снарядов. Между белыми полосами марли выглядывали только добрые глаза и светлые усики, Бедняга улыбался Чичи, ухаживавшей за ним довольно властно, точно она находилась у себя дома.
   Прошло два месяца. Ренэ поправлялся. Невеста ни на минуту не сомневалась в благополучном всходе с тех пор, как ей позволили ухаживать за ним.
   -- У меня не умирают те, кого я люблю, -- говорила она так же уверенно, как отец. -- Не позволю я, чтобы немцы оставили меня без мужа.
   Она сохранила своего "сахарного солдатика", но в самом жалком состоянии. Дон Марсело впервые почувствовал интенсивно весь ужас войны, когда к нему явился этот офицер, прежде такой стройный и красивый. Лицо его было обезображено несколькими шрамами, образовавшими фиолетовые арабески. На теле было еще несколько таких шрамов. Левая кисть руки и часть лучевой кости исчезли. Другою рукой он опирался на палку, без которой не мог ходить, так как одна нога перестала сгибаться.
   Но Чичи была счастлива и глядела на своего солдатика еще более влюбленными глазами, чем прежде. Он пострадал, конечно, но был очень интересен. Она сопровождала его на прогулках в Булонском лесу, бросая сердитые взгляды на шоферов и кучеров, когда те не задерживали экипажей или моторов ради бедного инвалида. "Подлые люди! Сами уклоняются, небось, от службы!" Она чувствовала теперь такое же негодование, как прежде женщины из народа при виде Ренэ, когда он был здоров. С подругами она. раскланивалась с самым гордым видом. "Да, это мой жених, настоящий герой", говорили ее глаза. Она держала, в безупречной чистоте его старую шинель, в котором он был ранен, так как новая придала бы ему чиновничий вид, как у людей, не выезжающих из Парижа на фронт.
   Тщетно пытался Ренэ. чувствовавший себя все крепче и крепче, эмансипироваться от ее властных забот. Он напрасно старался ходить прямо и свободно.
   -- Опирайся на меня.
   И ему приходилось брать невесту поду руку. Все ее планы на будущее основывались на гордом покровительстве слабому мужу.
   -- Бедный мой маленький инвалид! -- говорила она. любовно. -- Каким слабым и некрасивым сделали тебя эти негодяи! К счастью, я осталась тебе и обожаю по-прежнему. Не беда, что у тебя не достает руки, я буду ухаживать за тобою, и ты будешь моим ребеночком. Вот увидишь, когда мы поженимся, как славно мы заживем и какой ты будешь всегда элегантный и аккуратный. Только смотри: не заглядывайся на других. Первый раз, что ты выкинешь что-нибудь, я брошу тебя сейчас же. Справляйся тогда сам, как знаешь.
   Сенатор и Денуайе тоже занимались их будущностью, но более разумным образом. Надо было повенчать их как можно скорее. Чего еще ждать? Война -- не препятствие^ Свадеб было в это время еще больше прежнего, только, конечно, в скромной обстановке, безо всяких торжеств.
   И Ренэ Лакур остался жить в долге на Avenue Victor Hugo после свадебной церемонии, на которую было приглашено только двенадцать человек.
   Дон Марсели мечтал раньше для дочери о роскошной свадьбе, такой, чтобы о ней писалось в газетах... Но увы! Война помешала этому. Всем приходилось отказываться хотя бы от части своих надежд.
   Он утешился, однако, оценив свое положение по достоинству. Чего ему не доставало Действительно? Чичи была счастлива, забыв все на свете, кроме своей любви. Дела его шли как нельзя лучше. После кризиса первых дней войны продукты его имения раскупались воюющими державами на расхват. Цены на мясо не поднимались еще никогда так высоко. Деньги лезли к нему сами, а расходы его уменьшились. Хулио подвергался опасности, но старик был уверен, что с сыном не случится ничего. Все его старания сводились к тому, чтобы сохранять спокойствие п избегать сильных волнений. Его несколько беспокоило лишь то обстоятельство, что в Париже умирало в это время много знакомых: политических деятелей, художников, писателей. Каждый день приносил с собою смерть такого лица. Вейна косила людей не только на поле сражения.
   -- Осторожно, Марсело! -- говорил он себе с эгоистическим самодовольствием. -- Смотри, не волнуйся. Не надо попадаться четырем всадникам приятеля Чернова.
   Он провел однажды вечер в мастерской, разговаривая с русским и с Архенсолою об известиях, публикуемых в газетах. Французы перешли в наступление в Шампанье, забирая много пленных. Денуайе понимал, что это повлечет за собою массу жертв, но судьба Хулио не беспокоила его ничуть. Сын его находился не в этой части фронта. Он получил от него накануне письмо, написанное за неделю. Младший лейтенант Денуайе был здоров и бодр. Его производство в следующий чин ожидалось со дня на день. Его представили к ордену Почетного Легиона. Дон Марсело видел себя уже отцом молодого генерала, как во времена революции.
   Возвращаясь домой, он встретил Маргариту Лорье. Она была в трауре. Сенатор сообщил ему недавно, что брат ее погиб под Верденом.
   -- И сколько пароду погибает! -- сказал он себе. -- Как чувствует себя теперь бедная мать.
   Но он тут же улыбнулся при мысли о рождающихся. Люди никогда еще не заботились так о продолжении рода человеческого, как теперь. Даже мадам Лорье гордилась своею беременностью, ставшею уже очень заметною.
   Когда дон Марсело добрался до дому, донья Луиза встретила его и сказала, что Лакур ждет его и желает передать ему что-то.
   -- Посмотрим, что-то расскажет мне наш знаменитый родственник, -- возразил он весело.
   Но донья Луиза не была спокойна. Ее напугало торжественно- серьезное лицо сенатора: женский инстинкт подсказывал ей, что под этим кроется что-то недоброе. Она заметила также, что Ренэ взволнованно шептался о чем-то с отцом.
   Она осталась умышленно около самого кабинета в надежде услышать что-нибудь. Но ей пришлось ждать недолго.
   Неожиданный крик... вопль отчаяния, какой издает только человек, лишающийся вдруг сил. Донья Луиза вбежала в комнату как раз вовремя, чтобы поддержать мужа, падавшего на пол.
   Сенатор смущенно извинялся перед мебелью, перед стенами, стоя спиною к подавленному горем Ренэ, который мог, в сущности, один только слышать его.
   -- Он не дал мне кончить... Он догадался с первого же слова.
   Чичи прибежала на крик и увидала, как отец вырывается из рук жены, падает на диван, скатывается потом на пол со стеклянными, выпученными глазами и пеною у рта.
   Роскошные комнаты огласились жалобным криком и стоном, проникавшим из-под дверей до нарядной лестницы:
   -- О. Хулио!.. О. сын мой!

V.
Поля смерти

   Автомобиль медленно катился под серым небом зимнего утра.
   Равнина вдали была усеяна белыми трепещущими существами, похожими на рой бабочек. На некоторых полях этот рой был гуще, на других разбивался на мелкие группы.
   Когда автомобиль подъехал ближе, белые бабочки оказались цветными: одна синяя, другая красная... Это были маленькие флаги, целые сотни и тысячи их, трепетавшие день и ночь под теплым ветерком на солнце, под ливнем в туманное утро. Дождь смыл на них краску; края материи были изъедены сыростью.
   Под флажками виднелись, при движении их от ветра, черные кресты с темными кепи, красными фуражками и касками, законченными кистями из конского волоса. Все это гнило медленно в сырой атмосфере.
   -- Боже, сколько могил! -- прошептал в автомобиле голос дона Марселе.
   Ренэ, сидевший против него, печально кивнул головою в знак согласия.
   Донья Луиза глядела на зловещую равнину и губы ее шевелились, непрерывно шепча молитву. Чичи смотрела во все стороны расширенными от изумления глазами. Она казалась теперь больше и крепче, несмотря на зеленовато-желтый цвет лица.
   Обе дамы были в трауре с длинными вуалями. Отец тоже был в трауре и сидел, сгорбившись, как слабый старик. Ренэ был в прежней полевой форме и коротком непромокаемом плаще. Он не пожелал выйти в отставку, несмотря на полученные раны, и причислился до окончания войны к одной технической мастерской.
   Семья Денуайе исполняла теперь свое желание. Оправившись немного после получения роковой вести, отец мог повторять только одно желание.
   -- Мне надо видеть его... О, сын мой! Сын мой!
   Тщетно объяснял ему сенатор, что это путешествие немыслимо. В том районе, где пал Хулио, происходили еще бои. Позднее можно еще было надеяться попасть туда.
   -- Мне надо видеть его! -- повторял старик, желая видеть могилу сына прежде, чем умереть в свою очередь. Лакуру пришлось хлопотать в течение четырех месяцев, чтобы добиться для дона Марсело пропуска на эту поездку.
   Военный автомобиль увез, наконец, однажды утром всю семью Денуайе. Сенатор не смог сопровождать их. В Париже ходили слухи о предстоящем министерском кризисе и ему надо было показываться почаще в Сенате на случай; если республика потребует от него услуг.
   Они провели ночь в одном провинциальном городе, где Ренэ- навел справки у офицеров, участвовавших в этом сражении. Он следил теперь по карте за их объяснениями, чтобы определить тот район, где действовал полк Хулио.
   На следующее утро они пустились в дальнейший путь. Один солдат, принимавший участие в бою, служил им проводником, сидя рядом с шофером. Ренэ поглядывал изредка на карту, разложенную у него на коленях, и ставил вопросы солдату. Полк его сражался рядом с полком Хулио, но он не помнил точно мест, где ему пришлось быть несколько месяцев тому назад.
   Автомобиль двигался поэтому медленно, то по дорогам, то прямо по нолю между могилами.
   -- Все покойники и покойники... -- прошептала Чичи, глядя на ряды крестов по обеим сторонам автомобиля.
   -- Господи, упокой их!.. Смилуйся над матерями, -- стонала донья Луиза, продолжая свою молитву.
   В этом месте происходили самые ужасные бои, на старинный лад, штыками, прикладами, кулаками, зубами.
   Проводник стал ориентироваться лучше. Автомобиль остановился и Ренэ сошел вместе с солдатом прочитать надписи на нескольких крестах. Чини тоже сошла из непреодолимого желания помогать мужу.
   В каждой могиле было похоронено по несколько человек. Число трупов можно было определить по числу кепи или касок, гнивших на крестах. Венки на некоторых из могил почернели и поблекли.
   -- Геройская смерть! Слава! -- думала Чичи печально.
   Даже имя не могло сохраниться от большинства этих сильных, здоровых людей, павших во цвете молодости. От них могло остаться лишь воспоминание в голове какой-нибудь старой крестьянки, которая будет шептать, тяжело вздыхая: "Сын мой! Где-то похоронен мой голубчик!"
   Донья Луиза сидела по-прежнему неподвижно, следя глазами за движениями Чичи между могилами и шепча молитву.
   -- Господи, смилуйся над осиротевшими матерями... над детьми без отцов... Не гневись на нас, верни нам свою милость!
   Муж ее сидел безжизненно и тоже глядел на мертвое поле. Но его взор возвращался постоянно к могилам без венков и флагов, с простыми креста ми и дощечкою с краткою надписью. Это были могилы немцев, не такие, как остальные около них. На французских могилах были прибиты надписи и значилось только два, три, иногда даже одно тело. На немецких же стояли страшные по своему лаконизму цифры -- 200, 300... 400 человек.
   Дон Марсело испытывал дикую радость и удовлетворенное чувство мести. Хулио умер и сам он был близок к смерти, не имея сил пережить свое несчастье, но зато сколько врагов, гнивших здесь в земле, оставило в мире близких, помнивших их, как он помнил своего сына!
   Автомобиль покатился дальше. Проводник указал на новую группу могил вдали. Это было несомненно место, где сражался полк лейтенанта Денуайе. Мотор свернул с дороги, врезаясь колесами в свежевспаханную землю и делая большие объезды, чтобы не задеть разбросанных, как попало могил. Почти все поля были возделаны и семена собирались скоро пустить корни до черепов. полных еще недавно славных надежд или чудовищных стремлений. Жизнь должна была возродиться снова.
   Автомобиль остановился. Проводник побежал между крестами. наклоняясь, чтобы прочитать полустершиеся надписи.
   -- Вот здесь!
   Он нашел на одной могиле номер полка. Чичи с мужем быстро выскочили из автомобиля. За ними медленно вышла донья Луиза, делая усилие, чтобы не расплакаться. Потом все трое помогли отцу, сбросившему с ног плед. Бедный сеньор Денуайе! Он даже зашатался на ногах, ступив на землю, затем поплелся, с трудом передвигая ноги п опираясь на палку.
   -- Обопрись на меня, голубчик, -- сказала жена, предлагая ему руку.
   Властный отец семьи не мог двигаться теперь без помощи своих.
   Они пошли между могилами. подвигаясь вперед медленно и с трудом. Проводник читал надписи на крестах, с трудом разбирая полустертые между ними. Ренэ делал то же самое с другой стороны. Чичи переходила одна от могилы к могиле. Ветер играл ее черными, волнистыми волосами, ее маленькие ножки уходили глубоко в землю. Она подобрала юбку, чтобы идти удобнее, обнажив немного прелестные ножки. Ото всей ее гибкой фигуры веяло на этом поле смерти и гниения жизнью, тайною красотою и любовью.
   Издали послышался голос отца.
   -- Не нашли еще?
   Старики проявляли нетерпение, желая найти могилу сына как можно скорее.
   Прошло полчаса, а могила все еще не попадалась им. Тут были все чужие имена, безыменные кресты, или надписи с номерами других полков. Дон Марсело с трудом держался на ногах и приходил в отчаяние. Могила Хулио не найдется, видно, никогда. Родители тоже искали ее, склоняя тяжелые головы у всех крестов, поднимаясь на длинную и узкую груду земли над трупом. Они читали имена... Но его имени не было нигде. И они шли дальше по тяжелому пути разочарования.
   Чичи его первая увидала.
   -- Вот, вот!
   Старики побежали, спотыкаясь на каждом шагу. Вся семья окружила маленький бугорок земли, имевший приблизительно ферму гроба и начинавший порастать травою. В изголовье стоял крест с надписью, вырезанною ножом -- очевидно, руками сострадательных товарищей. "Денуайе"... А затем чин, полк и бригада.
   Наступила полная тишина. Донья Луиза немедленно опустилась на колени, не спуская глаз с креста. Глаза ее расширились, но не могли плакать. Слезы лились до приезда сюда. Теперь же они не появлялись, словно их отгоняло страдание, неспособное выливаться в обычные формы.
   Отец с удивлением глядел на простую могилу. Сын его лежал здесь, здесь навеки!.. Он никогда не увидит его больше. Он представлял себе, как Хулио лежит в недрах земли ни во что не завернутый, в таком виде, как его застала смерть, в своей тапкой и в то же время геройской форме. Сознание, что корни растений касаются, может быть, того самого лица, которое он с любовью целовал так много раз, что дождь пробирается тонкими струйками вдоль его тела, было первое, что вызвало протест в душе старика, точно оскорбляло его. Он вспомнил, как холил и укреплял свое тело Хулио при жизни: постоянные ванны, массаж, фехтованье, бокс, холодные души, нежные духи... И все это для того, чтобы гнить, в конце концов, словно куча навоза или рабочий скот, зарываемый на том самом месте, где он пал!
   Ему захотелось увезти сына сейчас же, и он пришел в отчаяние от невозможности сделать это. Надо увезти его, как только позволят, и воздвигнуть ему царственно-пышный мавзолей. Но к чему это все? Груда костей переменит место, но его внешняя оболочка, все, что составляло его обаяние, останется здесь, смешавшись с землею. Сын богатого Денуайе слился навсегда с этою равниною Шампаньи. О, ужас! И для этого работал отец, всю жизнь и накопил миллионы!
   Ему не было даже известно, как умер Хулио. Никто не мог повторить ему последних слов сына. Он не знал, явилась ли смерть внезапно, ушел ли он из мира с бессознательною улыбкою или провел долгие часы мучений на поле битвы, извиваясь, как пресмыкающееся, терзаясь адскими страданиями прежде, чем погрузиться в вечный мрак. Ему не было также известно, что находится под этою кучею земли -- целое-тело, мягко сраженное смертью, или груда бесформенных останков, искалеченных стальным ураганом... Он никогда не увидит его больше. Этот Хулио, наполнявший его мысли, останется навсегда лишь воспоминанием, именем, которое будет живо, пока живы родители, и забудется, как только они исчезнут из мира.
   Он услышал вдруг стон, рыдания... и отдал себе отчет в том, что сам рыдает от горя.
   Жена стояла на коленях, молясь с сухими глазами п устремив на крест какой-то загипнотизированный взгляд. Здесь у ног ее лежал сын совсем так, как в детстве, когда он лежал в колыбели, и она охраняла его сон!.. Она никогда не увидит его больше... Возможно ли это?!...
   Чичи прервала своим присутствием тягостные рассуждения их обоих. Она сбегала к автомобилю и вернулась с охапкою цветов. Венок повесили на крест, букет положили у подножия его. Чичи осыпала затем всю могилу целым дождем лепестков, с таким видом, точно исполняла религиозную церемонию. "Тебе, который так любил жизнь за ее красоту... Тебе, который умел заслужить любовь женщин", -- говорила она мысленно, оплакивая его и в то же время восхищаясь им. Не будь она сестра его, ей захотелось бы быть его подругою.
   Когда дождь из цветов прекратился, она отошла, чтобы не мешать своим присутствием горестным излияниям родителей.
   Дон Марсело понимал тщетность своих страданий и в нем пробудился прежний сильный человек, негодовавший на судьбу.
   Он взглянул на горизонт, туда, где находился, по его предположению, неприятель, и сжал кулаки в ярости. Ему почудился там зверь, вечный кошмар людей. Неужели зло останется и на этот раз безнаказанным?..
   В мире не было справедливости; всюду только ложь и слова' утешения, чтобы люди несли без страха тяжелое бремя жизни.
   Ему почудился вдали бешеный галоп четырех всадников Апокалипсиса, давящих на своем пути людей. Он увидал грубого всадника с мечом смерти, другого с отвратительною улыбкою и стрелами, несшими чуму, третьего с весами голода ц четвертого с косою смерти. Все остальное было мечтою, одни эти всадники были действительностью...
   Ему пришло вдруг в голову, что может думать плачущее существо у его ног.
   Донья Луиза думала под влиянием своего горя о несчастья других людей. Она тоже глядела вдаль, представляя себе за неприятельскою линию такое же горе, как в ее семье. Ей рисовалась Елена с дочерьми, ходившая между могилами, ища любимее имя, опускаясь на колени перед крестом. Ах, даже это удовлетворение не выпало целиком на ее долю! Она не могла перейти на неприятельскую территорию искать могилу сына, а если бы даже и могла, то не нашла бы ее. Дорогое тело исчезло навсегда в общей могиле.
   -- Господи, зачем приехали мы в эту землю? Почему не остались мы там, где родились?
   Дон Марсели тоже повторял мысленно: "Зачем приехали мы сюда?" Он жалел, подобно жене, страдающих в противном лагере. Они тоже теряли сыновей. Страдания людские одинаковы повсюду.
   Но он тут же возмутился против самого себя. Калл был сторонником войны, принадлежал к числу тех, которые считали ее нормальным явлением и подготовил ее своею провокационною деятельностью. Пусть уносит война его детей, не зачем оплакивать их. Но сам-то он любил всегда мирную жизнь! И у него был только один сын, единственный сын... и он лишился его навсегда!..
   Он умирал. У пего явилась твердая уверенность в том, что он скоро умрет... Ему оставалось всего несколько месяцев жизни. II бедная подруга, молившаяся у его ног, тоже должна была, видимо, умереть скоро. Такой удар нельзя не много пережить.
   Дочь их думала только о себе, мечтая создать себе отдельную семью с инстинктом независимости, отдаляющим детей от родителей, чтобы человечество продолжало вечно обновляться. Хулио был единственный, который мог явиться продолжателем рода. Денуайе вымерли теперь. Дети их дочери должны носить фамилию Лакур... Все кончилось.
   Дон Марсело испытывал некоторое удовлетворение при мысли о близости смерти. Ему не было любопытно узнать исход этой войны, интересовавшей его раньше так сильно. Будь, что будет, а все кончится несомненно плохо. Зверь, может быть, будет искалечен, но должен все-таки вернуться со временем в мир, как вечный спутник людей. Для него же лично было важно только то, что война унесла у него сына. Все мрачно, все черно... Мир погибает, и сам он отправляется на отдых.
   Чичи поднялась на пригорок, под которым лежали, монет быть, трупы, и глядела нахмурившись на равнину. Могилы... всюду могилы. Воспоминание о Хулио отошло теперь для нее на задний план. Она не может воскресить его своими слезами.
   Вид мертвого поля наводил ее только на мысль о живых. Ренэ стоял около пригорка. Она взглянула на него несколько раз, как бы связывая его мысленно с окружавшими покойниками. И он подвергал свою жизнь подобной опасности!..
   -- И ты тоже, мой ненаглядный, -- продолжала она вслух: -- рисковал лежать в настоящее время под кучею земли с деревянным крестом, подобно стольким несчастным!
   Лейтенант печально улыбнулся. Она была права.
   -- Поди сюда, -- произнесла Чини властно. -- Мне надо сказать тебе кое-что.
   Когда он взобрался к ней, она обвила его шею руками, прижала его к своей пышной груди, от которой веяло жизнью и любовью, страстно поцеловала его в губы, укусила его даже, забыв о брате и не видя стариков, плакавших внизу, призывая смерть. И платье ее, развевавшееся от ветра, обрисовало роскошную фигуру женщины и будущей матери.

Конец

--------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Источник текста: журнал "Вестник иностранной литературы", 1916, NоNо 6--8 (нумерация страниц автономная: 1--176).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru