Толедскій соборъ.
Романъ.
Переводъ съ испанскаго Зин. Венгеровой.
Книгоиздательство "Современныя проблемы". Москва.-- 1911.
Начинало свѣтать, когда Габріэль Луна подошелъ къ собору, но на узкихъ улицахъ Толедо была еще ночь. Голубой свѣтъ зари едва пробивался между выступами крышъ и разливался болѣе свободно только на маленькой площади Ayuntamiento. Изъ полумрака вырисовывались при блѣдномъ освѣщеніи зари невзрачный фасадъ архіепископскаго дворца и двѣ черныя башни городской ратуши -- мрачнаго зданія времени Карла Пятаго.
Габріэль долго ходилъ по пустынной маленькой площади, надвинувъ капюшонъ плаща до бровей и не переставая сильно кашлять. He останавливаясь ни на минуту и стараясь защитить себя ходьбой отъ холода, онъ смотрѣлъ на входъ въ соборъ со стороны площади -- на дверь Прощенія. Только съ этого фасада церковь имѣла величественный видъ. Луна вспомнилъ другіе знаменитые соборы, стоящіе на возвышеніи, выдѣляясь среди окружающихъ зданій, открытые со всѣхъ сторонъ, гордо выставляющіе на показъ свою красоту, и сравнивалъ ихъ мысленно съ толедскимъ соборомъ, праматерью испанскихъ церквей, тонущимъ въ потокѣ окружающихъ зданій, которыя такъ застилаютъ его, что его внѣшнія украшенія виднѣются только въ просвѣтахъ сосѣднихъ узкихъ улицъ. Габріэль, хорошо знавшій внутреннюю красоту собора, вспоминалъ обманчивые съ виду дома на востокѣ, жалкіе снаружи, а внутри разукрашенные алебастромъ и филигранной работой. He напрасно жили въ Толедо цѣлыми вѣками евреи и мавры. Ихъ нелюбовь къ внѣшней пышности, повидимому, повліяла и на архитектуру собора, утопающаго среди домовъ, которые тѣснятся вокругъ него, стараясь укрыться въ его тѣни.
Только на площади Ayuntamiento христіанскій храмъ могъ обнаружить все свое величіе. Тутъ, подъ открытымъ небомъ, возвышались при свѣтѣ зари три стрѣльчатыя арки главнаго фасада и колокольня, огромная, съ выступающими ребрами. Крышу ея образовалъ alcuzun -- какъ бы черная тіара съ тремя коронами, расплывавшаяся въ полумракѣ туманнаго свинцово-сѣраго зимняго утра.
Габріэль съ нѣжностью смотрѣлъ на закрытый тихій храмъ, гдѣ жили его родные и гдѣ онъ провелъ лучшее время своей жизни. Сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ здѣсь въ послѣдній разъ!.. Онъ сталъ съ нетерпѣніемъ ждать, чтобы открылись, наконецъ, двери собора.
Онъ пріѣхалъ въ Толедо изъ Мадрида наканунѣ вечеромъ. Прежде чѣмъ запереться въ своей маленькой комнаткѣ въ гостиницѣ del Saagre (прежней Meson del Sevillano, гдѣ жилъ Сервантесъ), ему непремѣнно хотѣлось взглянуть на соборъ. Онъ бродилъ около часа вокругъ него и слушалъ лай сторожевой собаки, испуганной шумомъ шаговъ въ тихихъ, мертвыхъ маленькихъ улицахъ. Вернувшись въ свою комнату, онъ не могъ заснуть отъ радости, что вернулся на родину послѣ долгихъ тяжелыхъ лѣтъ скитанія. Было еще темно, когда онъ снова вышелъ изъ гостиницы и направился къ собору, чтобы дождаться открытія дверей.
Чтобы занять время ожиданія, онъ сталъ разглядывать красоты и недостатки храма, произнося вслухъ свои сужденія, какъ будто хотѣлъ призвать въ свидѣтели каменныя скамьи и чахлыя деревья маленькой площади.
Передъ входомъ въ церковь тянулась рѣшетка, верхъ которой украшенъ былъ вазами XVIII вѣка. За рѣшеткой была паперть, выложенная широкими плитами. Тамъ каноники устраивали въ прежнія времена торжественные пріемы, и тамъ выставлялись для забавы толпы въ праздничные дни "Гиганты" -- манекены громадныхъ размѣровъ.
Посрединѣ входа открывалась дверь Прощенія -- огромная, сводчатая, съ множествомъ уходившихъ вглубь и постепенно съуживающихся стрѣльчатыхъ сводовъ, украшенныхъ статуями апостоловъ, маленькими ажурными балдахинами и щитами съ изображеніями львовъ и замковъ. На колоннѣ, раздѣлявшей двѣ половинки двери, представленъ былъ Христосъ, стоя, въ царской мантіи и въ вѣнцѣ, изможденный, худой, съ тѣмъ болѣзненнымъ и грустнымъ выраженіемъ лица, которое средневѣковые художники придавали своимъ фигурамъ, чтобы изобразить божественную благость. На тимпанѣ фронтона былъ барельефъ, изображавшій Мадонну, окруженную ангелами и надѣвающую ризу на святого Идлефонса. Это благочестивое преданіе воспроизведено было въ разныхъ мѣстахъ собора, точно церковь имъ больше всего гордилась. По одну сторону главнаго входа находилась дверь на колокольню, а по другую -- "дверь нотаріусовъ". Черезъ нее въ прежнія времена входили торжественнымъ шествіемъ нотаріусы, вступавшіе въ должность, для произнесенія клятвы свято выполнять свои обязанности. Обѣ двери украшены были каменными статуями и мкожествомъ фигуръ и эмблемъ, тянувшихся между арками до самаго верха.
Надъ этими тремя дверями пышнаго готическаго стиля возвышался второй корпусъ въ греко-римскомъ стилѣ и почти современной работы; онъ казался Габріэлю Луна рѣзкимъ диссонансомъ, какъ нестройные трубные звуки среди симфоніи. Христосъ и двѣнадцать апостоловъ представлены были больше чѣмъ въ натуральную величину, сидящими за трапезой, каждый отдѣльно въ своей нишѣ надъ порталомъ главнаго входа, между двумя контрофорсами, похожими на башни и раздѣлявшими фасадъ на три части. Нѣсколько дальше тянулись полукругомъ арки двухъ галлерей во вкусѣ итальянскихъ дворцовъ; Габріэль вспомнилъ, какъ часто онъ перегибался черезъ перила галлерей въ дѣтствѣ, когда приходилъ играть къ звонарю.
"Богатство церкви,-- подумалъ Луна,-- принесло вредъ искусству. Въ бѣдномъ храмѣ сохранилось бы единство первоначальнаго фасада. Но когда у толедскихъ архіепископовъ было одиннадцать милліоновъ годового дохода, и у капитула -- столько же, то они не знали, куда дѣвать деньги, и предпринимали архитектурныя работы, затѣвали перестройки., и падающее искусство создавало такія уродливыя произведенія, какъ эта Тайная Вечеря".
Надъ вторымъ корпусомъ возвышался третій: двѣ большія арки, пропускавшія свѣтъ въ розетку срединнаго нэфа; а на самомъ верху шла каменная балюстрада, извивавшаяся вдоль всѣхъ изгибовъ фасада, между двумя выступающими громадами -- колокольней и мозарабской часовнею.
Габріэль прервалъ свой осмотръ, замѣтивъ, что онъ не одинъ на площадй передъ соборомъ. Было уже почти свѣтло. Нѣсколько женщинъ прошли мимо церкви, скользя вдоль рѣшетки; онѣ шли, опустивъ голову, спустивъ на глаза мантилью. По звонкимъ плитамъ тротуара застучали костыли проходившаго калѣки. Нѣсколько дальше, за колокольней, подъ большой аркой, соединяющей дворецъ архіепископа съ соборомъ, собрались нищіе, чтобы занять мѣста у входа въ монастырь. Богомольцы и нищіе знали другъ друга. Каждое утро они приходили первые въ соборъ и ежедневныя встрѣчи установили между ними братскія отношенія. Покашливая, они жаловались другъ другу на утренній холодъ и на звонаря, медлившаго открыть двери.
Наконецъ, за аркой архіепископскаго дворца открылась дверь; то была дверь лѣстницы, которая вела на колокольню и въ квартиры церковныхъ служащихъ. Оттуда вышелъ человѣкъ и перешелъ черезъ улицу съ огромной связкой ключей въ рукахъ. Окруженный ранними посѣтителями храма, онъ сталъ открывать стрѣльчатую дверь нижняго монастыря, узкую, какъ бойница. Габріэль узналъ звонаря Маріано. Чтобы не показаться ему на глаза, онъ отошелъ въ сторону, предоставляя остальнымъ врываться въ соборъ, точно въ страхѣ, что у нихъ отнимутъ ихъ мѣста.
Спустя нѣсколько времени, онъ рѣшилъ, наконецъ, послѣдовать за другими и спустился внизъ по семи ступенямъ. Соборъ, построенный въ углубленіи почвы, былъ ниже сосѣднихъ улицъ.
Внутри ничто не измѣнилось. Вдоль стѣнъ тянулись большія фрески Байе и Маельи, изображавшія подвиги и славу святого Евлогія, его проповѣдничество въ странѣ мавровъ и жестокія пытки, которымъ его подвергали язычники; послѣднихъ легко было узнать по высокимъ тюрбанамъ и огромнымъ усамъ. Во внутренней части двери del Mollete изображена была варварская пытка младенца Гвардія -- преданіе, порожденное одновременно въ разныхъ католическихъ городахъ яростнымъ антисемитизмомъ: картина изображала закланіе христіанскаго младенца жестокими съ виду евреями, которые похищаютъ его изъ дому, и распинаютъ, чтобы вырвать у него сердце и выпить его кровь.
Сырость разрушила въ значительной степени эту фантастическую картину, но Габріэль всетаки могъ еще различить зловѣщее лицо еврея, стоящаго у подножья креста, и свирѣпый жестъ другого, который, держа ножъ во рту, наклоняется, чтобы передать ему сердце маленькаго мученика; эти театральныя фигуры не разъ тревожили его дѣтскіе сны.
Въ саду, расположенномъ между четырьмя портиками монастыря, росли среди зимы высокіе лавры и кипарисы, и вѣтви ихъ пробивались сквозь рѣшетки, замыкающія пять аркадъ съ каждой стороны до высоты капителей. Габріэль долго глядѣлъ на садъ, расположенный настолько выше монастырскаго двора, что голова Габріэля была на одномъ уровнѣ съ землей, которую нѣкогда обрабатывалъ его отецъ. Наконецъ-то онъ снова видитъ этотъ уголокъ земли, этотъ "patio", превращенный въ фруктовый садъ канониками прежнихъ вѣковъ. Онъ вспоминалъ о немъ не разъ, гуляя по Булонскому лѣсу или по Гайдъ-Парку въ Лондонѣ. Садъ толедскаго собора казался ему самымъ прекраснымъ въ мірѣ, потому что это былъ первый садъ, который онъ видѣлъ въ жизни.
Нищіе, сидѣвшіе на ступенькахъ, стали съ любопытствомъ слѣдить за нимъ глазами, не рѣшаясь протянуть ему руку за милостыней. Они не могли понять, кто этотъ незнакомецъ, явившійся на зарѣ въ потертомъ плащѣ, смятой шляпѣ и стоптанныхъ башмакахъ -- туристъ ли, или такой же нищій, какъ они, который ищетъ, гдѣ ему примоститься, чтобы просить подаянія.
Чтобы избавиться отъ ихъ назойливаго любопытства, Габріэль прошелъ дальше и дошелъ до двухъ дверей, соединяющихъ монастырь съ церковью. Одна изъ нихъ, дверь Введенія, вся изъ бѣлаго камня, отдѣланная тончайшей рѣзьбой, сверкала, какъ драгоцѣнная игрушка ювелирной работы. Немного дальше за дверью находилась клѣтка лѣстницы Теноріо, по которой архіепископы спускались изъ своего дворца въ соборъ. Стѣны лѣстницы украшены были готическими узорами и большими щитами, а внизу, почти касаясь земли, находился знаменитый "свѣтовой камень" -- тонкая полоса мрамора, прозрачная какъ стекло, она освѣщаетъ лѣстницу и составляетъ главный предметъ восхищенія крестьянъ, когда они осматриваютъ соборъ. Затѣмъ шла дверь святой Каталины, черная съ позолотой, украшенная разноцвѣтными листьями, изображеніями замковъ и львовъ и двумя статуями пророковъ.
Габріэль отошелъ на нѣсколько шаговъ, услышавъ, что извнутри отпираютъ замокъ. Дверь открывалъ звонарь, обходившій церковь, открывая всѣ входы. Изъ двери выскочила прежде всего собака, вытянувъ шею и громко лая, очевидно отъ голода. Затѣмъ появились два человѣка въ темныхъ плащахъ, съ надвинутыми на глаза шляпами. Звонарь придержалъ половинку двери, чтобы дать имъ пройти.
-- Съ добрымъ утромъ, Маріано! --сказалъ одинъ изъ нихъ, прощаясь съ звонаремъ.
-- Съ добрымъ утромъ и спокойной ночи. Вы вѣдь спать идете... Пріятнаго сна!
Габріэль узналъ ночныхъ сторожей. Запертые въ церкви съ вечера наканунѣ, они отправлялись теперь домой спать. А собака побѣжала въ семинарію, гдѣ для нея припасали объѣдки отъ обѣда семинаристовъ. Тамъ она оставалась всегда до тѣхъ поръ, пока сторожа не приходили за нею, чтобы снова запереть ее съ собой на ночь въ церковь.
Луна спустился по ступенькамъ и проникъ въ соборъ. Едва онъ ступилъ на плиты храма, какъ почувствовалъ на лицѣ ласку свѣжаго и нѣсколько липкаго воздуха подземелья. Было еще совершенно темно. Наверху сотни цвѣтныхъ стеколъ, освѣщавшихъ пять кораблей собора, загорались утреннимъ свѣтомъ. Они казались волшебными цвѣтами, раскрывающимися навстрѣчу лучамъ дня. Внизу, между огромными колоннами, образующими каменный лѣсъ, все еще царилъ мракъ, разрываемый мѣстами краснымъ пламенемъ лампадъ, зажженныхъ въ часовняхъ. Летучія мыши носились промежъ скрещивающихся колоннъ, какъ бы стараясь продлить свое владычество въ храмѣ, пока не скользнутъ въ окна первые лучи солнца. Онѣ тихо пролетали надъ головами людей, склоненныхъ у алтарей и молившихся вслухъ съ радостнымъ чувствомъ, что въ этотъ часъ они въ храмѣ какъ у себя дома. Другіе разговаривали съ церковными служащими, которые входили во всѣ двери, сонные, зѣвая, какъ рабочіе, отправляющіеся въ мастерскія. Въ темнотѣ мелькали черныя пятна длинныхъ рясъ, направлявшихся къ ризницѣ и останавливавшихся передъ каждымъ алтаремъ для долгаго колѣнопреклоненія. Вдали двигался невидимый въ темнотѣ звонарь,-- объ его присутствіи можно было догадаться по звону ключей и по скрипу открываемыхъ дверей.
Храмъ просыпался. Громко хлопали двери, и шумъ отзывался во всѣхъ углахъ. Въ ризницѣ натирали полъ съ шумомъ, напоминавшимъ скрипъ огромной пилы. Служки счищали пыль съ знаменитыхъ креселъ хора, и шумъ разносился по всей церкви. Соборъ точно просыпался отъ сна, нервно потягивался и жалобно стоналъ отъ каждаго прикосновенія. Звуки шаговъ будили оглушительное эхо, точно глубоко сотрясая всѣ могилы королей, архіепископовъ и воиновъ, погребенныхъ подъ плитами. Въ соборѣ было еще холоднѣе, чѣмъ снаружи. Къ низкой температурѣ присоединялась сырость почвы, прорѣзанной дренажными трубами, и просачиваніе подпочвенныхъ стоячихъ водъ, которыя заливали плиты и служили постояннымъ источникомъ простуды канониковъ, составляющихъ хоръ,-- "укорачивая ихъ жизнь", какъ они говорили жалобнымъ голосомъ.
Утренній свѣтъ сталъ разливаться во всемъ соборѣ. Изъ разсѣявшагося мрака выступала бѣлизна толедскаго собора, блескъ его камня, дѣлающій его самымъ прекраснымъ и радостнымъ храмомъ на свѣтѣ. Выступали во всей своей красотѣ и смѣлой стройности восемьдесятъ восемь пилястръ, мощныхъ пучковъ колоннъ, смѣло поднимающихся вверхъ, бѣлыхъ какъ затвердѣвшій снѣгъ, скрещивающихъ и сплетающихъ свои вѣтви, служа подпорой для сводовъ. А наверху открывались окна со своими цвѣтными стеклами, похожія на волшебные сады, въ которыхъ распускаются свѣтящіеся цвѣты.
Габріэль сѣлъ на подножіе одной пилястры, между двумя колоннами, но долженъ былъ подняться черезъ нѣсколько, мгновеній. Сырость камня, могильный холодъ, наполнявшій весь соборъ, пронизывалъ его до костей. Онъ сталъ переходить съ мѣста на мѣсто, привлекая вниманіе молящихся, которые прерывали молитвы, чтобы глядѣть на него. Незнакомецъ, явившійся въ храмъ въ ранніе часы, принадлежавшіе завсегдатаямъ собора, возбуждалъ общее любопытство. Звонарь встрѣтился съ нимъ нѣсколько разъ и каждый разъ оглядывалъ его съ нѣкоторымъ безпокойствомъ,-- этотъ незнакомецъ, имѣвшій видъ бродяги, не внушалъ ему большого довѣрія, особенно въ такой ранній часъ, когда трудно услѣдить за сокровищами часовенъ.
Около главнаго алтаря Габріэль встрѣтилъ еще одного человѣка. Его онъ зналъ. Это былъ Эвзебій, ключарь часовни Святилища. Его звали "Голубымъ", Azul de la Virgen, потому что онъ носилъ во время церковныхъ празднествъ голубую одежду. Прошло шесть лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ Габріэль видѣлъ его въ послѣдній разъ, но онъ не забылъ его жирную фигуру, прыщеватое лицо, низкій морщинистый лобъ, окаймленный взъерошенными волосами, и бычачью шею, превращавшую его дыханіе въ пыхтѣніе. Всѣ служащіе, жившіе въ верхнемъ монастырѣ, завидовали ему, такъ какъ его должность была очень доходная и онъ пользовался благосклонностью архіепископа и канониковъ.
"Голубой" считалъ соборъ какъ бы своей собственностью и почти готовъ былъ выгнать изъ храма всѣхъ, кто ему не нравился. Увидавъ прогуливающагося по церкви бродягу, онъ устремилъ на него дерзкій взглядъ и нахмурилъ брови:-- гдѣ это онъ видѣлъ этого молодца?-- Габріэль замѣтилъ, что онъ напрягаетъ память, и чтобы отдѣлаться отъ его пытливаго взгляда, повернулся къ нему спиной, дѣлая видъ, что разсматриваетъ образъ, прислоненный къ одной пилястрѣ.
Спасаясь отъ любопытства, которое вызывало его присутствіе въ храмѣ, онъ перешелъ въ монастырь, гдѣ чувствовалъ себя свободнѣе, такъ какъ никто не обращалъ на него вниманія. Нищіе разговаривали между собой, сидя на ступенькахъ двери del Mollete. Мимо нихъ проходили священники, закутанные въ плащи и направлявшіеся въ церковь черезъ двери Введенія. Нищіе здоровались съ ними, называя ихъ по именамъ, но не протягивая имъ руку за подаяніемъ. Они ихъ знали; это были свои люди, a къ своимъ не обращаются за милостыней. Они пришли сюда для чужихъ, и терпѣливо ждали "англичанъ",-- увѣренные, что всѣ туристы, пріѣзжающіе съ утреннимъ поѣздомъ изъ Мадрида, непремѣнно англичане.
Габріэль сталъ подлѣ двери, зная, что черезъ нее входятъ жители верхняго монастыря. Они проходятъ черезъ арку архіепископскаго дворца, спускаются по лѣстницѣ на улицу и входятъ въ соборъ черезъ дверь del Mollete. Луна, хорошо знакомый съ исторіей собора, зналъ и о происхожденіи этого названія. Вначалѣ она называлась дверью Правосудія, потому что тамъ главный папскій викарій давалъ аудіенціи. Потомъ ей присвоили названіе del Mollete, потому что каждый день, послѣ главной мессы, священникъ со своими аколитами приходилъ туда благословлять полуфунтовые хлѣба -- molletes,-- которые раздавались бѣднымъ. Болѣе шестисотъ фанегъ {Фанега -- около 55 литровъ.} хлѣба, насколько помнилъ Луна, раздавались ежегодно бѣднымъ,-- но это было тогда, когда соборъ имѣлъ болѣе одиннадцати милліоновъ годового дохода.
Габріэля стѣсняли пытливые взгляды церковныхъ служителей и молящихся, входящихъ въ церковь. Все это были люди, привыкшіе ежедневно встрѣчать другъ друга въ одни и тѣ же часы, и появленіе новаго лица возбуждало ихъ любопытство, нарушая однообразіе ихъ жизни.
Онъ отошелъ, но нѣсколько словъ, сказанныхъ нищими, заставили его вернуться.
-- Вотъ "Деревянный шестъ!" {Деревянный шестъ (vara de palo) -- знакъ отличія церковнаго служителя, обязанность котораго заключается въ томъ, чтобы слѣдить за тишиной въ храмѣ во время службъ. Отсюда и прозвище, присвоенное исполняющему эту обязанность.}
-- Здравствуйте, синьоръ Эстабанъ! Маленькаго роста человѣкъ, въ черной одеждѣ, бритый, какъ священникъ, спускался внизъ по лѣстницѣ.
-- Эстабанъ!.. Эстабанъ!..-- тихо произнесъ Луна, становясь между нимъ и дверью.
"Деревянный шестъ" посмотрѣлъ на него свѣтлыми какъ янтарь глазами -- равнодушными, какъ у человѣка, привыкшаго проводить долгіе часы въ соборѣ, не давая строптивому разуму нарушать свое блаженное спокойствіе. Онъ долго колебался, точно не могъ повѣрить отдаленному сходству этого блѣднаго, изможденнаго лица съ другимъ, сохранившимся въ его памяти. Наконецъ, онъ всетаки съ удивленіемъ и печалью призналъ незнакомца.
-- Габріэль... братъ мой! Неужели это ты?
Застывшее лицо стараго служителя церкви, уподобившееся недвижнымъ колоннамъ храма, оживилось нѣжной улыбкой.
Крѣпко пожавъ другъ другу руки, братья направились вмѣстѣ въ соборъ.
-- Когда ты пріѣхалъ?.. Откуда?.. Какъ ты жилъ это время?.. Зачѣмъ пріѣхалъ сюда?
"Деревянный шестъ" выражалъ свое изумленіе нескончаемыми вопросами, не давая брату времени отвѣчать.
Габріэль разсказалъ, что пріѣхалъ наканунѣ, и что ждетъ у собора уже съ разсвѣта.
-- Теперь я изъ Мадрида,-- сказалъ онъ,-- но до того побывалъ во многихъ мѣстахъ: въ Англіи, во Франціи, въ Бельгіи и въ другихъ странахъ. Я кочевалъ изъ страны въ страну, въ посгоянной борьбѣ съ голодомъ и съ жестокостью людей. Нищета и полиція слѣдуютъ за мной по пятамъ. Когда я хочу остановиться гдѣ-нибудь, измученный этой жизнью, этимъ существованіемъ вѣчнаго жида, страхъ передъ судомъ заставляетъ меня снова пуститься въ путь... Такой, какимъ ты меня видишь, Эстабанъ, больной, съ преждевременно разрушеннымъ здоровьемъ, увѣренный въ близости смерти, я, оказывается, очень опасный человѣкъ. Вчера въ Мадридѣ мнѣ угрожали тюрьмой, если я останусь дольше, и мнѣ пришлось сейчасъ же сѣсть въ поѣздъ и уѣхать. Но куда? Свѣтъ великъ,-- однако для меня и для подобныхъ мнѣ онъ такъ съуживается, что не остается ни одной пяди земли, на которую можно было бы спокойно ступить. Во всемъ мірѣ у меня остались только ты и этотъ тихій уголокъ земли, гдѣ ты живешь спокойной, счастливой жизнью. Я пріѣхалъ къ тебѣ; если ты меня прогонишь, мнѣ некуда будетъ пойти умереть, кромѣ какъ въ тюрьму или въ больницу,-- если меня тамъ примутъ, узнавъ, кто я.
Утомленный произнесенными имъ немногими словами, Габріэль сталъ мучительно кашлять, тяжело хрипя, точно въ груди у него были каверны. Онъ говорилъ съ пламеннымъ воодушевленіемъ, сильно жестикулируя, какъ человѣкъ, привыкшій говорить передъ толпой и обуреваемый жаждой обращать людей въ свою вѣру.
-- Ахъ, бѣдный мой братъ!-- сказалъ Эстабанъ съ выраженіемъ дружескаго упрека въ голосѣ:-- какую пользу принесло тебѣ чтеніе газетъ и книгъ? Зачѣмъ исправлять то, что и такъ хорошо, или даже то, что дурно, если зло непоправимо! Если бы ты спокойно шелъ своимъ путемъ, ты бы теперь имѣлъ мѣсто при соборѣ и -- какъ знать? -- можетъ быть, сидѣлъ бы въ хорѣ среди канониковъ, на гордость своей семьѣ и служа ей опорой. Но ты всегда былъ сумасбродомъ... хотя по своимъ способностямъ ты выше насъ всѣхъ. He принесъ тебѣ добра твой умъ!.. Какъ я горевалъ, когда узналъ про твои неудачи! Я думалъ, что тебѣ отлично живется въ Барцелонѣ, гдѣ ты зарабатывалъ корректурной работой цѣлое состояніе, сравнительно съ тѣмъ, что мы здѣсь получаемъ за свой трудъ. Непріятно мнѣ было только, что твое имя часто встрѣчалось въ газетахъ, въ отчетахъ о "митингахъ", на которыхъ требуютъ, чтобы все дѣлилось поровну, и проповѣдуютъ уничтоженіе семьи, церкви и всякія нелѣпости въ этомъ родѣ. "Товарищъ Луна сказалъ то-то", "товарищъ Луна сдѣлалъ то-то"... Я скрывалъ отъ всѣхъ здѣшнихъ, что этотъ "товарищъ Луна" -- ты. Я зналъ, что это безуміе къ добру не приведетъ. А погомъ исторія съ бомбами...
-- Я былъ непричастенъ къ ней,-- возразилъ Габріэль съ печалью въ голосѣ.-- Я теоретикъ, и считаю всякое прямое насиліе преждевременнымъ и пагубнымъ.
-- He сомнѣваюсь въ этомъ, Габріэль. Я зналъ, что ты невиновенъ. Ты былъ такой добрый, такой кроткій въ дѣтствѣ. Мы всегда изумлялись твоей добротѣ. Покойная мать все говорила, что ты будешь святымъ. Какъ же бы ты сдѣлался убійцей, какъ бы ты убивалъ такимъ предательскимъ образомъ... при посредствѣ этихъ дьявольскихъ снарядовъ... Господи Іисусе!
Эстабанъ замолчалъ, потрясенный однимъ воспоминаніемъ о преступленіяхъ, въ которыхъ обвиняли его брата.
-- Но, всетаки,-- продолжалъ онъ помолчавъ,-- ты былъ схваченъ во время арестовъ, произведенныхъ послѣ взрыва. Какъ я тогда измучился! Отъ времени до времени производились разстрѣлы въ крѣпостномъ рву, и я съ ужасомъ читалъ въ газетахъ имена казненныхъ, все ожидая встрѣтить твое имя среди нихъ. Ходили слухи о томъ, что заключенныхъ пытали, чтобы вынудить у нихъ признанія; и я думалъ о тебѣ, о твоемъ слабомъ здоровьѣ. Я былъ увѣренъ, что не сегодня-завтра тебя найдутъ мертвымъ въ твоей камерѣ. И мнѣ еще къ тому же приходилось скрывать все, что я знаю о тебѣ... Луна, сынъ сеньора Эстабана, стараго соборнаго садовника, съ которымъ разговаривали запросто каноники и даже архіепископы -- сообщникъ злодѣевъ, которые хотятъ истребить міръ! Какой позоръ! И поэтому, когда Голубой и другіе здѣшніе сплетники спрашивали меня, не ты ли тотъ Луна, о которомъ такъ много говорятъ въ газетахъ, я отвѣчалъ имъ, что мой братъ въ Америкѣ и рѣдко мнѣ пишетъ, потому что очень занятъ. Ты можешь себѣ предстарить мою муку! Ждать, что каждую минуту тебя могутъ казнить -- и даже не имѣть возможности отвести душу, говоря о своемъ горѣ съ близкимъ человѣкомъ... Мнѣ оставалась только молитва. Живя въ храмѣ и привыкнувъ ежедневно общаться съ Господомъ и его святыми, начинаешь немного охладѣвать къ религіи... Ho rope оживляетъ вѣру, и я обратился къ всемогущей заступницѣ нашей, Дѣвѣ Святилища, моля ее вспомнить, какъ ты ребенкомъ преклонялъ колѣни въ ея часовнѣ, когда собирался вступить въ семинарію.
Габріэль снисходительно улыбнулся наивности брата.
-- He смѣйся,-- сказалъ Эстабанъ,-- ты огорчаешь меня своимъ смѣхомъ. Повѣрь, только заступничество Пресвятой Дѣвы спасло тебя... Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ я узналъ, что тебя и другихъ выслали, строго запретивъ когда-либо возвращаться въ Испанію. Съ тѣхъ поръ я не имѣлъ ни одного письма, ни одного извѣстія о тебѣ, ни хорошаго, ни дурного. Я думалъ, что ты умеръ на чужбинѣ, и много разъ молился за твою бѣдную душу, которая очень нуждается въ молитвахъ.
"Товарищъ Луна" ласково посмотрѣлъ на брата.
-- Благодарю тебя за твою любовь, Эстабанъ,-- сказалъ онъ.-- Я преклоняюсь передъ твоей вѣрой. Но не думай, что я спасся, цѣлъ и невредимъ отъ опасности. Лучше даже, если бы все кончилось сразу. Лучше обрѣсти ореолъ мученичества, чѣмъ попасть въ тюрьму сильнымъ и здоровымъ человѣкомъ и выйти изъ нея развалиной. Я очень боленъ, Эстабанъ, и скоро умру. Мой желудокъ отказывается служить, легкія разрушены и весь мой организмъ -- испорченная машина, которая едва дѣйствуетъ, потому что всѣ ея части разваливаются. Ужъ если Пресвятая Дѣва, внявъ твоимъ мольбамъ, хотѣла спасти меня, ей слѣдовало повліять на моихъ сторожей и смягчить ихъ жестокость. Они, бѣдные, думали, что спасаютъ міръ, давая волю звѣрскимъ инстинктамъ,спящимъ въ каждомъ человѣкѣ, какъ наслѣдіе минувшихъ временъ... Да и потомъ, на свободѣ, жизнь моя была хуже смерти. Нужда и преслѣдованія заставили меня вернуться въ Испанію, и существованіе мое превратилось въ адскую муку. Я не могь поселиться нигдѣ среди людей,-- они травили меня, какъ свора собакъ, выгоняя меня изъ своихъ городовъ въ горы, въ пустыни, туда, гдѣ нѣтъ ни одного человѣческаго существа. Они считали меня болѣе опаснымъ человѣкомъ, чѣмъ тѣ отчаянные фанатики, которые бросаютъ бомбы, потому что я говорю, потому что во мнѣ живетъ несокрушимая сила, которая заставляетъ меня проповѣдывать истину, какъ только я вижу передъ собой несчастныхъ... Но теперь все это кончено. Ты можешь успокоиться, милый брагь. Я близокъ къ смерти. Моя миссія кончена. Но вслѣдъ за мной придутъ другіе -- много другихъ. Борозда вспахана, и сѣмя проникло глубоко въ землю... Теперь я считаю себя вправѣ отдохнуть нѣсколько недѣль передъ смертью. Я хочу въ первый разъ въ жизни насладиться тишиной, спокойствіемъ -- быть ничѣмъ, жить такъ, чтобы никто не зналъ, кто я, не внушать никому ни добрыхъ, ни злыхъ чувствъ. Мнѣ хотѣлось бы быть статуей на этой двери, колонной въ соборѣ, бездушнымъ предметомъ, надъ которымъ проходитъ время и проносятся радости и печали, не вызывая ни волненія, ни содроганія. Предвосхитить смерть, стать трупомъ, дышать и ѣсть, но не думать, не радоваться, не страдать -- вотъ что было бы для меня счастьемъ, Эстабанъ. Мнѣ некуда итти. Стоитъ мнѣ выйти за эту дверь, чтобы меня опять стали гнать и преслѣдовать. Оставишь ты меня здѣсь?
Эстабанъ, вмѣсто отвѣта нѣжно толкнулъ впередъ брата.
-- Идемъ наверхъ, сумасбродъ! -- сказалъ онъ.-- Ты не умрешь. Я поставлю тебя на ноги. Тебѣ нужно спокойствіе и заботливый уходъ. Соборъ вылечитъ тебя. Здѣсь ты забудешь о своихъ бредняхъ, перестанешь быть донъ-кихотомъ. Помнишь, какъ ты намъ читалъ его приключенія по вечерамъ въ дѣтствѣ? Теперь ты самъ сталъ похожъ на него. Что тебѣ за дѣло, хорошо или скверно устроенъ свѣтъ! Онъ всегда будетъ такимъ, какимъ мы его знаемъ. Важно только одно -- жить по христіански, чтобы за"служить счастье въ будущей жизни;-- она будетъ лучше этой, потому что она -- дѣло рукъ Господнихъ, а не человѣческихъ. Идемъ же, идемъ!
Подталкивая съ нѣжностью брата, Эстабанъ вышелъ съ нимъ изъ монастыря, проходя мимо нищихъ, которые съ любопытствомъ глядѣли на нихъ, тщетно пытаясь подслушать, о чемъ они говорятъ. Они прошли черезъ улицу и стали подниматься по лѣстницѣ, ведущей въ башню. Ступеньки были кирпичныя, поломанныя во многихъ мѣстахъ; крашеныя бѣлыя стѣны покрыты были каррикатурными рисунками и неразборчивыми подписями посѣтителей, которые поднимались на колокольню посмотрѣть на знаменитый колоколъ огромныхъ размѣровъ -- Campana Gorda.
Габріэль шелъ медленно, останавливаясь на каждомъ поворотѣ.
-- Я очень илохъ, Эстабанъ.,-- проговорилъ онъ,-- очень плохъ. Мои легкія точно треснувшіе мѣха, въ которые воздухъ входитъ со всѣхъ сторонъ.
Потомъ, точно раскаиваясь въ своей забывчивости, онъ поспѣшно обратился къ брату съ разспросами о семьѣ.
-- Какъ поживаетъ твоя жена, Пеппа?-- спросилъ онъ.-- Надѣюсь, она здорова.
Лицо Эстабана омрачилось, и глаза его сдѣлались влажными.
-- Она умерла,-- кратко отвѣтилъ онъ.
Пораженный печальнымъ отвѣтомъ, Габріэль остановился и прислонился къ периламъ. Послѣ короткаго молчанія онъ, однако, снова заговорилъ, чувствуя желаніе чѣмъ-нибудь утѣшить брата.
-- Ну, а моя племянница Саграріо? Она, вѣрно, сдѣлалась красавицей. Въ послѣдній разъ, когда я ее видѣлъ, она походила на молодую королеву со своими свѣтлыми волосами, зачесанными кверху,-- со своимъ розовымъ личикомъ, подернутымъ легкимъ золотистымъ пушкомъ. Она замужемъ или живетъ у тебя?
Эстабанъ еще мрачнѣе взглянулъ на брата.
-- Она тоже умерла!-- рѣзко отвѣтилъ онъ.
-- И Саграріо умерла?-- повторилъ пораженный Габріэль.
-- Умерла для меня -- это то же самое. Умоляю тебя, братъ, всѣмъ, что тебѣ дорого на свѣтѣ, не говори мнѣ о ней!..
Габріэль понялъ, что растравляетъ своими вопросами глубокую рану въ душѣ брата, и замолчалъ. Въ жизни Эстабана произошло, очевидно, нѣчто очень тяжелое за время его отсутствія -- одна изъ тѣхъ катастрофъ, которыя разбиваютъ семьи и навсегда разлучаютъ оставшихся въ живыхъ.
Они прошли по крытой галлереѣ надъ аркой архіепископскаго дворца и вошли въ верхній монастырь, носящій названіе канцелярій -- Las Сlаverias: четыре портика одинаковой длины съ нижнимъ монастыремъ, но безъ малѣйшихъ украшеній и очень жалкаго вида. Полъ былъ выстланъ старыми поломанными кирпичами. Четыре стороны, выходившія въ садъ, были соединены узкимъ барьеромъ между плоскими колоннами, поддерживавшими крышу изъ гнилыхъ балокъ. Это была временная постройка, сдѣланная три вѣка тому назадъ, но оставшаяся съ тѣхъ поръ въ томъ же видѣ. Вдоль выбѣленныхъ стѣнъ тянулись расположенныя безъ всякой симметріи двери и окна квартиръ, занимаемыхъ церковными служащими; служба и жилища переходили по наслѣдству отъ отца къ сыну. Этотъ монастырь со своими низкими портиками представлялъ собой какъ бы четыре улицы, каждая изъ одного ряда домовъ. Противъ комнатъ возвышалась плоская колоннада, надъ барьеромъ которой просовывали свои остроконечныя верхушки кипарисы сада. Надъ крышей монастыря виднѣлись окна второго ряда комнатъ, ибо почти всѣ квартиры верхняго монастыря были въ два этажа.
Такимъ образомъ, надъ соборомъ, въ уровень съ крышами, жило цѣлое населеніе, и ночью, когда закрывалась лѣстница, ведущая на башню, все это населеніе было совершенно отрѣзано отъ города, Цѣлыя поколѣнія рождались, жили и умирали въ самомъ сердцѣ Толедо, не выходя на улицы,-- привязанныя какимъ-то инстинктивнымъ наслѣдственнымъ влеченіемъ къ этой громадѣ изъ рѣзного бѣлаго камня, своды которой служили имъ убѣжищемъ. Они жили тамъ, пропитанныя запахомъ ладана, вдыхая особый запахъ плѣсени и стараго желѣза, свойственный стариннымъ храмамъ, съ горизонтомъ, ограниченнымъ арками или колокольней, закрывавшей собой большую часть неба, виднаго изъ верхняго монастыря.
Габріэлю показалось, что онъ вернулся къ временамъ своего дѣтства. Ребятишки, похожіе на тогдашняго Габріэля, прыгали, играя въ четырехъ портикахъ, или садились, сбившись въ кучку, туда, куда проникали первые лучи солнца. Женщины, которыя напоминали ему его мать, вытряхивали надъ садомъ одѣяла или подметали красныя кирпичныя плиты передъ своими квартирами. Все осталось такимъ же, какъ прежде. Время какъ будто не заглядывало сюда, увѣренное, что не найдетъ ничего, что могло бы состариться. Габріэль увидѣлъ на стѣнѣ полустертые два рисунка углемъ, которые онъ сдѣлалъ, когда ему было восемь лѣтъ. Если бы не дѣти, которыя кричали и смѣялись, гоняясь другъ за дружкой, можно было бы подумать, что въ этомъ странномъ городѣ, какъ бы висящемъ въ воздухѣ, никто не рождается и не умираетъ.
Эстабанъ, лицо котораго оставалось пасмурнымъ, сталъ давать объясненія брату.
-- Я живу попрежнему въ нашей старой квартирѣ,-- сказалъ онъ.-- Мнѣ ее оставили изъ уваженія къ памяти отца. За это я чрезвычайно признателенъ церковному совѣту,-- вѣдь я только простой "деревянный шестъ". Послѣ н_е_с_ч_а_с_т_ь_я я взялъ въ домъ старуху, которая ведетъ мое хозяйство. Кромѣ того, у меня живетъ донъ-Луисъ, регентъ. Ты увидишь его; онъ очень способный молодой священникъ,-- но тутъ его способности пропадаютъ даромъ. Его считаютъ сумасшедшимъ, но онъ -- настоящій артистъ съ чистой ангельской душой.
Они вршли въ квартиру, издавна принадлежавшую семейству Луна. Она была одной изъ лучшихъ во всемъ верхнемъ монастырѣ. У дверей висѣли на стѣнѣ корзинки для цвѣтовъ, въ видѣ кропильницъ, и изъ нихъ свѣшивались зеленыя нити растеній. Въ комнатѣ, которая служила гостиной, все осталось такимъ же, какъ при жизни родителей Габріэля. Бѣлыя стѣны, принявшія съ годами желтоватый тонъ кости, покрыты были дешевыми изображеніями святыхъ. Стулья краснаго дерева, отполированные долгимъ треніемъ, имѣли молодой видъ, не соотвѣтствовавшій ихъ старинному фасону и почти прорваннымъ сидѣніямъ. Черезъ открытую дверь видна была кухня, куда вошелъ братъ Габріэля, чтобы дать распоряженія старой, кроткой съ виду служанкѣ. Въ одномъ углу комнаты стояла швейная машина. Габріэль вспомнилъ, что когда онъ былъ въ послѣдній разъ дома, на этой машинкѣ работала его племянница. Теперь машина стоитъ тутъ на память о "дѣвочкѣ", послѣ катастрофы, оставившей глубокую печаль въ сердцѣ отца. Черезъ окно въ гостиной Габріэль увидѣлъ внутренній дворъ, составлявшій преимущество этой квартиры передъ другими: довольно большой кусокъ синяго неба и четыре ряда тонкихъ колоннъ, поддерживавшихъ верхній этажъ, придавали дворику видъ маленькаго монастырскаго двора. Эстабанъ вернулся къ брату.
-- Что ты хочешь къ завтраку?-- спросилъ онъ.-- Требуй чего желаешь,-- тебѣ все приготовятъ. Я хоть и бѣденъ, но всетаки надѣюсь, что смогу поставить тебя на ноги и вернуть тебѣ здоровый вицъ.
Габріэль грустно улыбнулся.
-- He хлопочи понапрасну,-- сказалъ онъ.-- Мой желудокъ ничего не переноситъ. Мнѣ достаточно немного молока;-- и то хорошо, если я смогу его выпить.
Эстабанъ приказалъ старухѣ пойти въ городъ за молокомъ и хотѣлъ сѣсть около брата. Но въ эту минуту открылась дверь, выходившая въ корридоръ, и черезъ нее просунулась голова юноши.
-- Съ добрымъ утромъ, дядя,-- сказалъ онъ.
Въ его плоскомъ лицѣ было чтото собачье; глаэа сверкали лукавствомъ, волосы были начесаны на уши и густо напомажены.
-- Войди, озорникъ!-- сказалъ Эстабанъ и обратился снова къ брату.
-- Ты знаешь кто онъ?-- спросилъ онъ.-- Нѣтъ? Это сынъ нашего покойнаго брата Томаса, да уготовь Господь ему мѣсто въ раю! Онъ живетъ тутъ на верху со своей матерью, которая моетъ церковное бѣлье и умѣетъ удивительно хорошо плоить стихари. Томъ, поздоровайся съ этимъ господиномъ. Это твой дядя Габріэль, который вернулся изъ Америки, Парижа и изъ разныхъ другихъ далекихъ, очень далекихъ мѣстъ.
Юноша поздоровался съ Габріэлемъ, нѣсколько смущенный грустнымъ, больнымъ видомъ дяди, о которомъ его мать говорила при немъ, какъ объ очень таинственномъ человѣкѣ.
-- Вотъ этотъ мальчишка,-- продолжалъ Эстабанъ, обращаясь къ брату и указывая на Тома,-- самый большой озорникъ во всемъ соборѣ. Если его еще не выгнали отсюда, то только изъ уваженія къ памяти его отца и дѣда, ради имени, которое онъ носитъ; всѣмъ извѣстно, что семья Луна -- такая же старинная, какъ камни стѣнъ... Какая бы шалость ему ни взбрела на умъ, онъ непремѣнно приводитъ ее въ исполненіе. Онъ ругается какъ язычникъ въ ризницѣ, за спиной канониковъ. Это все правда; не отрекайся, бездѣльникъ!
Онъ погрозилъ ему пальцемъ, полу-серьезно, полу-шутливо, точно на самомъ дѣлѣ вовсе не осуждалъ проступковъ своего племянника. Юноша выслушалъ выговоръ, гримасничая какъ обезьяна и не опуская глазъ, глядѣвшихъ очень дерзко.
-- Какой стыдъ,-- продолжалъ дядя,-- что ты напомадилъ волосы какъ свѣтскіе шалопаи, пріѣзжающіе въ Толедо въ большіе праздники! Въ доброе старое время тебѣ бы за это обрили голову. Но теперь, когда наступили времена распада, произвола и бѣдствій, наша святая церковь бѣдна, какъ Іовъ, и каноникамъ не до пустяковъ. Все пошло на убыль, на горе намъ! Если бы ты видѣлъ, какъ все пало, Габріэль! Соборъ теперь совсѣмъ вродѣ мадридской лавки, куда люди приходятъ, покупаютъ, что имъ надо и бѣгутъ прочь. Соборъ такъ же прекрасенъ, какъ и прежде, но исчезло величіе прежняго служенія Господу. To же самое говоритъ и регентъ. Онъ возмущается, что только въ большіе праздники въ хоръ является человѣкъ шесть музыкантовъ, да и то, едва-едва. Молодежь, живущая въ монастырѣ, перестала любить нашу церковь; жалуются на то, что имъ мало платятъ, не принимая во вниманіе, что церковь переживаетъ тяжелыя времена. Если такъ будетъ продолжаться, то я не удивлюсь, если такіе сорванцы, какъ вотъ этотъ и другіе, подобные ему, начнутъ устраивать игры въ церкви... прости Господи!
Простодушный Эстабанъ, выразивъ свое возмущеніе, продолжалъ, указывая на племянника:
-- Вотъ этотъ молодчикъ, какъ ты его видишь, уже занимаетъ должность, которую его бѣдный отецъ получилъ только въ тридцать лѣтъ; а онъ еще не доволенъ. Онъ мечтаетъ сдѣлаться тореадоромъ -- и осмѣлился даже разъ отправиться въ воскресенье на новильяду (бой молодыхъ бычковъ) въ толедскомъ циркѣ. Его мать прибѣжала ко мнѣ внѣ себя, чтобы разсказать, что сдѣлалъ ея сынокъ, и я, помня, что покойный братъ поручилъ мнѣ передъ смертью заботиться объ его сынѣ, подстерегъ молодчика, когда онъ возвращался изъ цирка, и погналъ его домой тѣмъ же шестомъ, которымъ я водворяю молчаніе въ соборѣ. Пусть онъ тебѣ самъ скажетъ, тяжела ли у меня рука, когда я сердитъ. Дѣва Святилища! Чтобы Луна изъ святаго собора сдѣлался тореадоромъ! Когда объ этомъ узнали каноники и кардиналъ, они были очень огорчены, какъ мнѣ, потомъ, передавали. А мальчишку съ тѣхъ поръ прозвали "Тато" {Т. е. "шепелявый": намекъ на андалузцевъ. Андалузій -- родина большинства тореадоровъ.}. Да, не дѣлаетъ онъ чести нашей семьѣ.
Эстабанъ посмотрѣлъ на племянника уничтожающимъ взглядомъ, но тотъ только улыбался, слушая его обличенія.
-- He думай, Габріэль,-- продолжалъ Эстабанъ,-- что ему нечего ѣсть, и что поэтому онъ пускается на всякія сумасбродства. Несмотря на то, что онъ такой озорникъ, онъ въ двадцать лѣтъ получилъ должность "переро" -- служителя, выгоняющаго собакъ изъ собора. Въ прежнее время эту должность получали только послѣ долгихъ лѣтъ усердной службы. Ему платятъ шесть реаловъ въ день, и такъ какъ дѣла у нero при этомъ никакого нѣтъ, то онъ можетъ еще, кромѣ того, показывать церковь туристамъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, что онъ получаетъ на чай, онъ зарабатываетъ больше, чѣмъ я. Иностранцы-еретики, которые смотрятъ на насъ, какъ на дикихъ обезьянъ, и смѣются надъ всѣмъ, что видятъ здѣсь, обращаютъ на него вниманіе. Англичанки спрашиваютъ его, не тореадоръ ли онъ? Большаго ему и не нужно. Какъ только онъ видитъ, что имъ интересуются, онъ начинаетъ врать безъ конца -- выдумщикъ онъ какихъ мало -- и разсказываетъ о "корридахъ" въ Толедо, въ которыхъ онъ принималъ участіе, о быкахъ, которыхъ убилъ... А негодяи-англичане записываютъ все, что онъ говоритъ, въ свои путевые альбомы; одна блондинка съ большими ногами зарисовала даже профиль этого бездѣльника. Ему все равно -- лишь бы слушали его вранье и дали потомъ песету. Что ему до того, если эти нечестивцы будутъ разсказывать, вернувшись домой, что въ толедскомъ соборѣ, въ первой церкви Испаніи, служащіе -- тореадоры и участвуютъ въ богослуженіи въ промежуткахъ между "корридами"!.. Словомъ, онъ зарабатываетъ больше, чѣмъ я, и всетаки еще жалуется на свою должность. А должность его прекрасная! Шествовать во время большихъ процессій впереди всѣхъ, рядомъ съ крестомъ, и нести вилы, обернутыя въ алый бархатъ, чтобы поддержать крестъ, если бы онъ упалъ... Носить парчевую красную одежду, какъ кардиналъ! Въ этомъ костюмѣ, какъ говоритъ регентъ, который очень много знаетъ, становишься похожимъ на нѣкоего Данте, который много вѣковъ тому назадъ жилъ въ Италіи и спустился въ адъ, а потомъ описалъ свое путешествіе въ стихахъ.
Раздались шаги на узкой витой лѣстницѣ, которая прорѣзана была въ стѣнѣ для сообщенія съ верхнимъ этажемъ.
-- Это донъ-Луисъ,-- сказалъ Эстабанъ.-- Онъ идетъ служить мессу въ часовню Святилища, a потомъ огправится въ хоръ.
Габріэль поднялся, чтобы поздороваться съ священникомъ. Это былъ маленькаго роста, слабый съ виду человѣкъ. Съ перваго взгляда бросалось въ глаза несоотвѣтствіе между хрупкимъ тѣломъ и огромной головой. Большой выпуклый лобъ какъ бы сокрѵшалъ своей тяжестью смуглыя неправильныя черты его лица, носившаго слѣды оспы. Онъ былъ уродливъ, но всеже ясность его голубыхъ глазъ, блескъ здоровыхъ бѣлыхъ и ровныхъ зубовъ, озарявшихъ ротъ, невинная, почти дѣтская улыбка придавапи привлекательность его лицу; въ немъ чувствовалась простая душа, всецѣло поглощенная любовью къ музыкѣ.
-- Такъ этотъ господинъ и есть тотъ братъ, о которомъ вы мнѣ столько разсказывали?-- спросилъ онъ, когда Эстабанъ познакомилъ ихъ.
Онъ дружески протянулъ руку Габріэлю. У нихъ обоихъ былъ болѣзненный видъ, и общая слабость сразу сблизила ихъ.
-- Вы учились въ семинаріи, и можетъ быть, свѣдущи въ музыкѣ?-- спросилъ донъ-Луисъ Габріэля.
-- Это единсгвенное, что я не забылъ изъ всего, чему меня тамъ учили.
-- А путешествуя по разнымъ странамъ, вы вѣроятно, слышали много хорошей музыки?
-- Да, кое-что слышалъ. Музыка -- самое близкое мнѣ искусство. Я мало понимаю ее, но люблю.
-- Это чудесно. Мы будемъ друзьями. Вы мнѣ разскажете о своихъ приключеніяхъ... Какъ я вамъ завидую, что вы много путешествовали!
Онъ говорилъ какъ безпокойный ребенокъ, не садясь, хотя Эстабанъ нѣсколько разъ придвигалъ ему стулъ. Онъ ходилъ изъ угла въ уголъ, прижимая приподнятый край плаща къ груди, и съ шляпой въ рукахъ -- жалкой, потертой шляпой, продавленной въ нѣсколькихъ мѣстахъ, съ лоснящимися краями, такой же поношенной какъ его ряса и его обувь. Но всетаки, несмотря на свою нищенскую одежду, донъ-Луисъ сохранялъ прирожденно изящный видъ. Его волосы, болѣе длинные, чѣмъ обыкновенно у католическихъ священниковъ, вились локонами до самой макушки. Искусство, съ которымъ онъ драпировалъ плащъ вокругъ тѣла, напоминало оперныхъ пѣвцовъ. Въ немъ чувствовался художникъ подъ одеждой священника.
Раздались, какъ далекіе раскаты грома, медлительные звуки колокола.
-- Дядя, насъ зовутъ въ хоръ,-- сказалъ Томъ.-- Пора, ужъ скоро восемь часовъ.
-- Правда, правда. Вотъ смѣшно, что ты напомнилъ мнѣ о долгѣ службы. Ну, идемъ!
Потомъ онъ прибавилъ, обращаясь къ священнику-музыканту:
-- Донъ-Луисъ, ваша обѣдня начинается въ восемь. Вы потомъ поговорите съ Габріэлемъ. Теперь нужно итти въ церковь. Долгъ прежде всего.
Регентъ грустно кивнулъ головой въ знакъ согласія и направился къ выходу, вмѣстѣ съ двумя служителями церкви, но съ недовольнымъ видомъ, точно его повели на непріятную и тяжелую работу. Онъ разсѣянно что-то напѣвалъ, когда протянулъ на прощанье руку Габріэлю, и тотъ узналъ мелодію изъ седьмой симфоніи Бетховена.
Оставшись одинъ, Габріэль легъ на диванъ, уставъ отъ долгаго ожиданія передъ соборомъ. Старая служанка поставила подлѣ него кувшинъ съ молокомъ, наливъ изъ него предварительно полный стаканъ. Габріэль выпилъ и послѣ того впалъ въ давно неизвѣданное блаженное забытье. Онъ смогъ заснуть и пролежалъ около часа на диванѣ безъ движенія. Его неровное дыханіе нарушалось нѣсколько разъ припадками глухого кашля, который, однако, не будилъ его.
Наконецъ онъ проснулся и быстро вскочилъ, охваченный нервной дрожью съ головы до ногъ. Эта привычка къ тревожному пробужденію осталась у него отъ пребыванія въ мрачныхъ тюремныхъ камерахъ, гдѣ онъ ежечасно мотъ ждать, что откроется дверь и его или будутъ колотить палкой, какъ собаку, или поведутъ на плацъ для разстрѣла. Еще болѣе укоренилась въ немъ эта привычка въ изгнаніи, когда онъ жилъ въ вѣчномъ страхѣ полиціи и шпіоновъ; часто случалось, что его настигали ночью, въ какой-нибудь гостиницѣ, гдѣ онъ остановился на ночь, и заставляли тотчасъ же снова отправляться въ путь. Онъ привыкъ къ тревогѣ, какъ Агасферъ, который не могъ нигдѣ остановиться для отдыха, потому что сейчасъ же раздавался властный приказъ: "Иди!"
Габріэль не хотѣлъ снова лечь; онъ точно боялся черныхъ сновидѣній, и предпочиталъ живую дѣйствительность. Ему пріятна была тишина собора, охватывающая его нѣжной лаской; ему нравилось спокойное величіе храма, этой громады изъ рѣзного камня, которая какъ бы укрывала его отъ преслѣдованій.
Онъ вышелъ изъ квартиры брата и, прислонясь къ периламъ, сталъ глядѣть внизъ въ садъ. Верхній монастырь былъ совершенно безлюденъ въ этотъ часъ. Дѣти, которыя наполняли его шумомъ рано утромъ, ушли въ школу, а женщины заняты были приготовленіемъ завтрака. Свѣтъ солнца озарялъ одну сторону монастыря, и тѣнь колоннъ прорѣзала наискось большіе, золотые квадраты на плитахъ. Величественный покой, тихая святость собора проникали въ душу мятежника, какъ успокаивающее наркотическое средство. Семь вѣковъ, связанныхъ съ этими камнями, окутывали его, точно покрывала, отдѣляющія его отъ остального міра. Издали доносились быстрые удары молотка -- это работалъ, согнувшись надъ своимъ маленькимъ столикомъ, сапожникъ, котораго Габріэль замѣтилъ, выглянувъ изъ окна. На небольшомъ пространствѣ неба, заключенномъ между крышами, носились нѣсколько голубей, вздымая и опуская крылья, какъ весла на лазурномъ озерѣ. Утомившись, они опускались къ монастырю, садились на барьеръ и начинали ворковать, нарушая благочестивый покой любовными вздохами. Отъ времени до времени открывались двери изъ собора, наполняя садъ и верхній монастырь запахомъ ладана, звуками органа и глубокихъ голосовъ, которые пѣли латинскія фразы, растягивая слова для большей торжественности.
Габріэль разсматривалъ садъ, ограждённый бѣлыми аркадами и тяжелыми колоннами изъ темнаго гранита, на которыхъ дожди породили цѣлую плантацію бархатистыхъ черныхъ грибовъ. Солнце озаряло только одинъ уголъ сада, а все остальное пространство погружено было въ зеленоватую мглу, въ монастырскій полумракъ. Колокольня закрывала собой значительную часть неба; вдоль ея красноватыхъ боковъ, украшенныхъ готическими узорами и выступающими контрофорсами, тянулись полоски чернаго мрамора съ головами таинственныхъ фигуръ и съ гербами разныхъ архіепископовъ, участвовавшихъ въ сооруженіи ея. На самомъ верху, близъ бѣлыхъ какъ снѣгъ каменныхъ верхушекъ, виднѣлись за огромными рѣшетками колокола, похожіе на бронзовыхъ птицъ въ желѣзныхъ клѣткахъ...
Раздались три торжественныхъ удара колокола, возвѣщавшихъ поднятіе Св. Даровъ, самый торжественный моментъ мессы. Вздрогнула каменная громада, и дрожь отдалась во всей церкви, внизу, на хорахъ и въ глубинѣ сводовъ.
Потомъ наступила снова тишина, казавшаяся еще болѣе внушительной послѣ оглушительнаго звона бронзовыхъ колоколовъ. И снова раздалось воркованіе голубей, а внизу, въ саду, зачирикали птицы, возбужденныя солнечными лучами, которые оживляли зеленый полумракъ.
Габріэль былъ растроганъ всѣмъ, что видѣлъ и слышалъ. Онъ отдался сладостному опьяненію тишины и покоя, блаженству забытья. Гдѣ-то, за этими стѣнами, былъ міръ,-- но его не было ни видно, ни слышно: онъ отступалъ съ почтеніемъ и равнодушіемъ отъ этого памятника минувшихъ вѣковъ, отъ великолѣпной гробницы, въ которой ничто не возбуждало его любопытства. Кто могъ бы предположить, что Габріэль скрывается именно здѣсь!? Это зданіе, простоявшее семь вѣковъ, воздвигнутое давно умершими властителями и умирающей вѣрой, будетъ его послѣднимъ пристанищемъ. Среди полнаго безбожія, охватившаго міръ, церковь сдѣлается для него убѣжищемъ -- какъ для средневѣковыхъ преступниковъ, которые, переступивъ порогъ храма, смѣялись надъ правосудіемъ, остановленнымъ у входа, какъ нищіе. Тутъ, среди безмолвія и покоя, онъ будетъ ждать медленнаго разрушенія своего тѣла. Тутъ онъ умретъ съ пріятнымъ сознаніемъ, что уже умеръ для міра задолго до того. Наконецъ осуществится его желаніе закончить свои дни въ углу погруженнаго въ сонъ испанскаго собора; это была единственная надежда, поддерживавшая его, когда онъ бродилъ пѣшкомъ по большимъ дорогамъ Европы, прячась отъ полиціи и жандармовъ, и проводилъ ночи во рву, скорчившись, опустивъ голову на колѣни и боясь замерзнуть во снѣ.
Ухватиться за соборъ, какъ потерпѣвшій кораблекрушеніе хватается за обломки корабля,-- вотъ что было его послѣднимъ желаніемъ, и оно наконецъ осуществилось. Церковь пріютила его какъ старая суровая мать, которая не улыбается, но всетаки раскрываетъ объятія.
-- Наконецъ-то!.. наконецъ!-- прошепталъ Луна.
И онъ улыбнулся, вспомнивъ о своихъ скитаніяхъ, какъ о чемъ-то далекомъ, происходившемъ на другой планетѣ, куда ему больше никогда не нужно будетъ возвращаться. Соборъ пріютилъ его навсегда въ своихъ стѣнахъ.
Среди полной тишины монастыря, куда не доходилъ шумъ улицы,-- "товарищъ" Луна вдругъ услышалъ далекіе, очень далекіе звуки трубъ. Онъ вспомнилъ про толедскій Альказаръ, который превосходитъ по вышинѣ соборъ, подавляя его громадой своихъ башенъ. Трубные звуки доносились изъ военной академіи.
Эти звуки непріятно поразили Габріэля. Онъ отвернулъ взоры отъ міра -- и какъ разъ тогда, когда онъ думалъ, что ушелъ далеко-далеко отъ него, онъ почувствовалъ его присутствіе тутъ же, около храма.
Эстабанъ Луна, отецъ Габріэля, былъ садовникомъ толедскаго собора со временъ второго кардинала изъ Бурбонскаго дома, занимая эту должность по праву, которое казалось неотъемлемымъ у его семьи. Кто былъ первый Луна, поступившій на службу въ соборъ? Предлагая самому себѣ этотъ вопросъ, садовникъ улыбался и глаза его устремлялись вдаль, точно онъ хотѣлъ проникнуть вглубь вѣковъ. Семья Луна была такая же древняя, какъ фундаментъ церкви. Много поколѣній, носившихъ это имя, родилось въ комнатахъ верхняго монастыря; а прежде чѣмъ онъ былъ построенъ знаменитымъ Циснеросомъ, они жили въ прилегающихъ домахъ. Казалось, что они не могли существовать иначе, чѣмъ подъ сѣнью собора. Соборъ принадлежалъ имъ по праву -- болѣе, чѣмъ кому-либо. Мѣнялись каноники и архіепископы; они получали мѣста при соборѣ, умирали, и мѣсто ихъ занимали другіе. Co всѣхъ концовъ Испаніи пріѣзжали духовныя лица, занимали кресла въ хорѣ и черезъ нѣсколько лѣтъ умирали, оставляя свое мѣсто другимъ, приходящимъ имъ на смѣну. A члены семьи Луна оставались на своемъ мѣстѣ, точно этотъ старинный родъ былъ одной изъ колоннъ храма. Могло случиться, чтобы архіепископъ назывался дономъ Бернардо, а черезъ годъ дономъ Гаспаромъ и, затѣмъ, дономъ Фернандо.
Ho нельзя было себѣ представить, чтобы въ соборѣ не было какого-нибудь Луна въ должности садовника или церковнаго служителя -- до того соборъ привыкъ въ теченіе долгихъ вѣковъ къ этой семьѣ.
Садовникъ говорилъ съ гордостью о своихъ предкахъ, о своемъ благородномъ и несчастномъ родственникѣ, конэтаблѣ донѣ Альваро, погребенномъ въ своей часовнѣ какъ король, за главнымъ алтаремъ, о папѣ Бенедиктѣ XIII, высокомѣрномъ и упрямомъ, какъ всѣ члены семьи, о донѣ Педро де-Луна, пятомъ этого имени архіепископѣ толедскомъ, и о другихъ своихъ не менѣе знаменитыхъ родныхъ.
-- Мы всѣ принадлежимъ къ одному роду,-- говорилъ онъ съ гордостью.-- Всѣ участвовали въ завоеваніи Толедо славнымъ королемъ Альфонсомъ VI. Только одни изъ насъ любили воевать противъ мавровъ и сдѣлались знатными сеньорами, владѣльцами замковъ, а другіе, мои предки, оставались на службѣ собора, какъ ревностные христіане.
Съ самодовольствомъ герцога, разсказывающаго о своихъ предкахъ, старикъ Эстабанъ перечислялъ всѣхъ представителей рода Луна, восходившаго до XV вѣка. Его отецъ зналъ дона Франциска III Лоренцана, этого тщеславнаго и расточительнаго князя церкви, который тратилъ огромные доходы архіепископства на постройку дворцовъ и изданія книгъ, какъ какой-нибудь вельможа временъ Возрожденія. Онъ зналъ также перваго кардинала Бурбонскаго дома, дона Луиса II, и разсказывалъ о романтической жизни этого инфанта. Донъ-Луисъ былъ братъ короля Карла III и вслѣдствіе обычая, по которому младшіе сыновья знатныхъ родовъ непремѣнно должны были служить церкви, сдѣлался кардиналомъ въ девять лѣтъ. Но донъ-Луисъ, изображенный на портретѣ, висѣвшемъ въ залѣ капитула, въ бѣломъ парикѣ, съ накрашенными губами и голубыми глазами, предпочиталъ свѣтскія наслажденія церковнымъ почестямъ и оставилъ свой санъ, чтобы жениться на женщинѣ незнатнаго происхожденія; и изъ-за этого онъ поссорился навсегда съ королемъ, который изгналъ его изъ Испаніи.
И старикъ Луна, перескакивая отъ одного предка къ другому, вспоминалъ еще эрцгерцога Альберто, который отказался отъ толедской митры, чтобы управлять Нидерландами, и о кардиналѣ Тавера, покровителѣ искусствъ. Все это были великодушные владыки, которые относились со вниманіемъ къ семьѣ Луна, зная ея вѣковую преданность святой церкви.
Молодость самого сеньора Эстабана протекла печально. To было время войны за независимость. Французы заняли Толедо и вошли въ соборъ какъ язычники, волоча за собой сабли и шаря по всѣмъ угламъ среди мессы. Всѣ драгоцѣнности были спрятаны, каноники и пребендаріи, которыхъ называли тогда -- racioneros, разсѣялись по всему полуострову. Одни искали убѣжища въ крѣпостяхъ, еще оставшихся во власти испанцевъ; другіе прятались по деревнямъ, вознося молитвы о скоромъ возвращеніи "Желаннаго", т.-е. Фердинанда VII. Тяжело было глядѣть на хоръ, въ которомъ раздавались лишь немногіе голоса трусливыхъ или эгоистическихъ канониковъ, привыкшихъ къ своимъ кресламъ, неспособныхъ жить вдали отъ нихъ и потому признавшихъ власть узурпатора. Второй бурбонскій кардиналъ, мягкій и ничтожный донъ-Луисъ Марія уѣхалъ въ Кадиксъ, гдѣ былъ назначенъ регентомъ. Онъ одинъ изъ всей своей семьи остался въ Испаніи, и кортесы нуждались въ немъ, чтобы придать нѣкоторую династическую окраску своей революціонной власти.
По окончаніи войны, бѣдный кардиналъ вернулся въ Толедо, и сеньоръ Эстабанъ умилился, глядя на его грустное дѣтское лицо. Онъ вернулся, упавшій духомъ, послѣ свиданія въ Мадридѣ со своимъ племянникомъ Фердинандомъ VII. Другіе члены регентства были въ тюрьмѣ или въ изгнаніи, и онъ избѣжалъ этой участи только благодаря своей митрѣ и своему имени. Несчастный прелатъ думалъ, что поступилъ хорошо, соблюдая интересы своей семьи во время войны; и вдругъ его же стали обвинять въ либерализмѣ, въ томъ, что онъ врагъ церкви и престола; онъ никакъ не могъ понять, въ чемъ заключалось его преступленіе. Бѣдный кардиналъ тосковалъ въ своемъ дворцѣ, употребляя свои доходы на украшеніе собора, и умеръ въ началѣ реакціи 1823 года. Мѣсто его досталось Ингванцо, трибуну абсолютизма, прелату съ сѣдѣющими бакенбардами, который, будучи избранъ въ кортесы въ Кадиксѣ, сдѣлалъ карьеру тѣмъ, что нападалъ на всякія реформы и проповѣдывалъ возвратъ къ австрійской политикѣ, говоря, что это -- вѣрное средство спасти страну.
Добродушный садовникъ относился съ одинаковымъ восхищеніемъ и къ бурбонскому кардиналу, котораго ненавидѣли короли, и къ прелату съ бакенбардами, который наводилъ страхъ на все епископство своей суровостью и своей грубостью бѣшенаго реакціонера. Всякій, кто занималъ толедскій епископскій престолъ, былъ въ глазахъ садовника Эстабана идеальнымъ человѣкомъ, дѣйствія котораго не подлежатъ критикѣ. Онъ не желалъ слушать канониковъ, которые, покуривая папиросы у него въ саду, говорили о причудахъ сеньора де Ингванцо, враждебно настроеннаго противъ правленія Фердинанда VII, потому что оно не было досточно "чистымъ", и потому что изъ страха передъ иностранцами оно не рѣшалось возстановить спасительную инквизицію.
Одно только огорчало садовника: дорогой его сердцу соборъ приходилъ въ сильный упадокъ. Доходы архіепископства и собора сильно сократились во время войны. Случилось то, что бываетъ при наводненіяхъ: вода, отступая, уноситъ съ собой деревья и дома, и земля остается опустошенною. Соборъ утратилъ много принадлежавшихъ ему правъ. Арендаторы церковныхъ земель, пользуясь государственными невзгодами, превратились въ собственниковъ; деревни отказывались платить феодальныя подати, точно привычка защищаться и вести войну освободила ихъ навсегда огъ вассальныхъ повинностей. Кромѣ того, сильно повредили собору кортесы, уничтожившіе феодальныя права церкви; этимъ отняты были у собора огромные доходы, пріобрѣтенные въ тѣ времена, когда толедскіе архіепископы надѣвали воинское облаченіе и шли сражаться съ маврами.
Всетаки соборъ владѣлъ еще огромнымъ состояніемъ и поддерживалъ свой прежній блескъ такъ, какъ будто ничего не произошло. Но сеньоръ Эстабанъ предчувствовалъ опасность, не выходя изъ своего сада, а только слыша отъ канониковъ о заговорахъ либераловъ и о томъ, что королю дону Фернандо пришлось прибѣгать къ разстрѣламъ, висѣлицѣ и ссылкамъ, чтобы побороть дерзость "черныхъ", т. е. либераловъ, враговъ монархіи и церкви.
-- Они отвѣдали сладкаго,-- говорилъ онъ,-- и постараются вернуться, чтобы опять полакомиться! Навѣрное вернутся, если ихъ не отвадить. Во время войны они отхватили почти половину состоянія у собора; а теперь отнимутъ все, если ихъ подпустить.
Садовникъ возмущался при одной мысли о подобномъ дерзновеніи. Неужели же для этого столько толедскихъ архіепископовъ сражались противъ мавровъ, завоевывали города, брали крѣпости и захватывали земли, которыя переходили во владѣніе собора, возвеличивая блескъ Господа и вѣрныхъ слугъ Его? Неужели для того, чтобы все это досталось нечестивцамъ, столько вѣрныхъ сыновъ церкви, столько королей, вельможъ и простыхъ людей завѣщали большую часть своихъ состояній святому собору для спасенія своей души? Что же станется съ шестью стами честныхъ людей, взрослыхъ и дѣтей, духовныхъ и свѣтскихъ, сановниковъ и простыхъ служащихъ, которые жили доходами церкви?.. И это они называютъ свободой! Отнимать у другихъ то, что имъ принадлежитъ, обрекая на нищету множество семей, жившихъ на счетъ собора!..
Когда печальныя предчувствія садовника стали оправдываться и Мендизабалъ постановилъ уничтожить церковныя права, сеньоръ Эстабанъ чуть не умеръ отъ бѣшенства. Кардиналъ Ингванцо поступилъ лучше, чѣмъ онъ. Запертый въ своемъ дворцѣ либералами, какъ его предшественникъ абсолютистами, онъ дѣйствительно умеръ, что бы не быть свидѣтелемъ расхищенія священнаго церковнаго имущества. Сеньоръ Луна былъ простой садовникъ, и не дерзалъ послѣдовать примѣру кардинала. Онъ продолжалъ жить, но каждый день испытывалъ новое огорченіе, узнавая, что нѣкоторые изъ умѣренныхъ, которые, однако, никогда не пропускали главную мессу, пріобрѣтали за ничтожныя деньги то домъ, то фруктовый садъ, то пастбища; все это принадлежало прежде собору и занесено было затѣмъ въ списки національныхъ имуществъ.-- "Разбойники!" -- кричалъ онъ. Эта медленная распродажа, уносившая по кускамъ все богатство собора, возмущала Эстабана не менѣе того, чѣмъ еслибы альгвазилы пришли въ его квартиру въ верхнемъ монастырѣ и стали бы забирать мебель, изъ которой каждый предметъ былъ памятью о комъ-нибудь изъ предковъ.
Были минуты, когда онъ подумывалъ о томъ, чтобы покинуть свой садъ, и отправиться въ Маестрасго или на сѣверъ, чтобы примкнуть къ тѣмъ, которые защищали права Карла V и желали возврата къ прежнему порядку вещей. Эстабану было тогда сорокъ лѣтъ и онъ чувствовалъ себя бодрымъ и сильнымъ; хотя онъ былъ миролюбивъ по натурѣ и никогда не бралъ въ руки ружья, все же его воодушевлялъ примѣръ нѣсколькихъ семинаристовъ, кроткихъ и благочестивыхъ молодыхъ людей, которые бѣжали изъ семинаріи и, по слухамъ, воевали въ Каталоніи въ отрядѣ дона Рамона Кабрера. Но, чтобы не жить одному въ своей большой квартирѣ въ верхнемъ монастырѣ, садовникъ женился за три года до того, и у него былъ маленькій сынъ. Кромѣ того, онъ бы не могъ разстаться съ церковью. Онъ сдѣлался какъ бы однимъ изъ камней этой громады, и былъ увѣренъ, что погибнетъ, какъ только выйдетъ изъ своего сада. Соборъ потерялъ бы нѣчто неотъемлемое, если бы изъ него ушелъ одинъ изъ Луна послѣ столькихъ вѣковъ вѣрной службы. И Эстабанъ не могъ бы жить вдали отъ собора. Какъ бы онъ ушелъ въ горы стрѣлять, когда въ теченіе цѣлыхъ годовъ не ступалъ на "мірскую" землю, если не считать узкаго пространства улицы между лѣстницей монастыря и дверью del Mollete?
Онъ продолжалъ работать въ саду, скорбно утѣшаясь тѣмъ, что защищенъ отъ ужасовъ революціи въ этой каменной громадѣ, внушающей почтеніе своей величественной древностью. Могутъ отнять у храма его богатства, но ничто не можетъ сокрушить христіанской вѣры тѣхъ, которые живутъ за стѣнами собора.
Садъ, равнодушный и глухой къ бурямъ революціи, которыя проносились надъ соборомъ, продолжалъ разрастаться во всей своей темной красотѣ. Лавры тянулись вверхъ, достигая до барьеровъ верхняго монастыря. Кипарисы шевелили верхушками, точно стремясь взобраться на крыши. Вьющіяся растенія покрывали рѣшетки, образуя густыя завѣсы изъ зелени, и плющъ обвивалъ бесѣдку, стоявшую посрединѣ, съ черной аспидной крышей, надъ которой высился заржавленный желѣзный крестъ. Въ этой бесѣдкѣ священники, послѣ окончанія дневной службы, читали при зеленомъ свѣтѣ, проникавшемъ сквозь листья, карлистскія газеты, или восторгались подвигами Кабреры, въ то время какъ вверху равнодушныя къ человѣческимъ дѣламъ ласточки носились капризными кругами, стремясь долетѣть до самаго неба.
Кончилась война и послѣднія надежды садовника окончательно разсѣялись. Онъ впалъ въ мрачное молчаніе, и пересталъ интересоваться всѣмъ, что происходило внѣ собора. Господь покинулъ праведныхъ: злые и предатели -- въ большинствѣ. Его утѣшала только прочность храма, который простоялъ уже столько вѣковъ и можетъ простоять еще столько же, на зло врагамъ.
Луна желалъ только одного: работать въ саду и умереть въ монастырѣ, какъ его предки, оставивъ новое поколѣніе своего рода, которое будетъ продолжать служить храму, какъ всѣ прежнія. Его старшему сыну Тому было двѣнадцать лѣтъ, и онъ помогалъ ему работать въ саду. Второй сынъ, Эстабанъ, былъ на нѣсколько лѣтъ моложе и сталъ проявлять благочестіе необыкновенно рано; едва научившись ходить, онъ уже становился на колѣни передъ каждымъ образомъ въ домѣ и съ плачемъ требовалъ, чтобы мать водила его въ церковь смотрѣть на святыхъ.
Въ храмѣ водворилась бѣдность; стали сокращать число канониковъ и служащихъ. Co смертью кого-нибудь изъ служителей должность его уничтожалась; разсчитали плотниковъ, каменщиковъ, стекольщиковъ, которые раньше жили при соборѣ на жалованьи и постоянно заняты были какимъ-нибудь ремонтомъ. Если отъ времени до времени нужно было произвести работы въ соборѣ, для этого нанимали рабочихъ со стороны. Въ верхнемъ монастырѣ много квартиръ стояло пустыми, и могильное молчаніе воцарилось тамъ, гдѣ прежде тѣснилось столько людей. "Мадридское правительство" (нужно было слышать, съ какимъ презрѣніемъ садовникъ произносилъ эти слова) вело переговоры съ "святымъ отцомъ", чтобы заключить договоръ, который называли "конкордатомъ". Сократили число канониковъ -- точно дѣло шло о простой коллегіальной церкви -- и правительство платило имъ столько, сколько платятъ мелкимъ чиновникамъ; на содержаніе величайшаго испанскаго собора, который во времена десятины не зналъ, куда дѣвать свои богатства, назначено было тысяча двѣсти песетъ въ мѣсяцъ.
-- Тысяча двѣсти песетъ, Томъ!-- говорилъ онъ своему сыну, молчаливому мальчику, котораго ничто не интересовало, кромѣ сада.-- Тысяча двѣсти песетъ! А я помню еще время, когда соборъ имѣлъ шесть милліоновъ ренты! Какъ же теперь быть? Плохія времена ждутъ насъ, и если бы я не былъ членомъ семьи Луна, я бы научилъ васъ какимъ-нибудь ремесламъ, и поискалъ бы для васъ работы внѣ собора. Но наша семья не уйдетъ отсюда, какъ другіе, предавшіе дѣло Господне. Здѣсь мы родились, здѣсь должны и умереть всѣ до послѣдняго въ нашемъ родѣ.
Взбѣшенный противъ канониковъ собора, которые рады были, что вышли цѣлы и невредимы изъ революціонной передряги и потому приняли безъ протеста конкордатъ и согласились на маленькое жалованье, Эстабанъ сталъ запираться въ своемъ саду, отказываясь устраивать у себя собранія, какъ прежде. Въ саду ему было отрадно. Маленькій растительный міръ по крайней мѣрѣ совсѣмъ не мѣнялся. Его темная зелень походила на сумракъ, окутывавшій душу садовника. Онъ не сверкалъ красками, веселя душу, какъ сады, стоящіе подъ открытымъ небомъ и залитые солнцемъ. Но онъ привлекалъ своей грусгной прелестью монастырскаго сада, замкнутаго въ четырехъ стѣнахъ, освѣщеннаго блѣднымъ свѣтомъ, скользящимъ вдоль крышъ и аркадъ, не видящаго иныхъ птицъ, кромѣ тѣхъ, которыя носятся высоко въ воздухѣ и вдругъ съ удивленіемъ замѣчаютъ райскій садъ въ глубинѣ колодца. Растительность была въ немъ такая, какъ въ греческихъ пейзажахъ: стройные лавры, остроконечные кипарисы и розы, какъ въ идилліяхъ греческихъ поэтовъ. Но стрѣльчатые своды, замыкающіе садъ, аллеи, выложенныя плитами, въ расщелинахъ которыхъ росла трава, крестъ надъ бесѣдкой посрединѣ, обросшей плющемъ и крытой чернымъ аспидомъ, запахъ ржаваго желѣза рѣшетокъ, сырость каменныхъ контрофорсовъ, позеленѣвшихъ отъ дождей,-- все это придавало саду отпечатокъ христіанской древности. Деревья качались на вѣтру, какъ кадильницы; цвѣты, блѣдные и прекрасные безкровной красотой, пахли какъ бы ладаномъ, точно струи воздуха, попадавшія изъ собора въ садъ, мѣняли ихъ естественный запахъ. Дождевая вода, стекающая изъ трубъ, спала въ двухъ глубокихъ цистернлхъ. Ведро садовника, разбивая на мгновеніе ея зеленую поверхность, обнаруживало темно-синій цвѣтъ ея глубины; но какъ только расходились круги, зеленыя полосы снова сближались, и вода снова исчезала подъ своимъ зеленымъ саваномъ и стояла мертвая, неподвижная, какъ храмъ, среди вечерней тишины.
Въ праздникъ Тѣла Господня и праздникъ Дѣвы Святилища, приходившійся на шестнадцатое августа, много народа являлось съ кружками въ соборный садъ, и сеньоръ Эстабанъ позволялъ набирать воду изъ цистернъ. To былъ старинный обычай, очень чтимый толедскими жителями, которые восторгались свѣжестью воды въ соборномъ саду; въ остальное время имъ приходилось пить землистую воду Таго. Посѣщенія публики приносили въ нѣкоторыхъ случаяхъ небольшой доходъ сеньору Эстабану. У нero покупали буксъ для образовъ или горшки съ цвѣтами, предпочитая цвѣты изъ собора всякимъ другимъ. Старухи покупали у него лавровые листья для соусовъ или для лекарственныхъ цѣлей. Эти маленькіе доходы, вмѣстѣ съ двумя песетами, которыя ему платилъ соборъ послѣ рокового уничтоженія церковныхъ привилегій, помогали ему содержать свою семью. Подъ старость у него родился третій сынъ, Габріэль, который уже въ четыре года приводилъ въ изумленіе всѣхъ женщинъ верхняго монастыря. Его мать увѣряла съ слѣпой вѣрой, что онъ -- вылитый портретъ Младенца Іисуса, котораго держитъ на рукахъ Дѣва Святилища. Сестра Эстабана, Томаса, жена "Голубого" и мать многочисленнаго семейства, занимавшаго половину верхняго монастыря, восхваляла всюду необыкновенный умъ своего маленькаго племянника, когда онъ едва только научился говорить, и поражалась наивнымъ благоговѣніемъ, съ которымъ онъ смотрѣлъ на образа.
-- Настоящій маленькій святой!-- говорила Она своимъ пріятельницамъ.-- Нужно видѣть, съ какимъ строгимъ видомъ онъ читаетъ молитвы. Габріэль далеко пойдетъ. Мы доживемъ еще до того, что онъ будетъ епископомъ. Когда мой отецъ былъ ключаремъ, я знала многихъ маленькихъ пѣвчихъ, которые теперь носятъ митру и могутъ стать толедскими епископами.
Хоръ похвалъ и восторговъ окружалъ точно облакомъ куреній дѣтство Габріэля. Вся семья только имъ и жила. Сеньоръ Эстабанъ, отецъ на римскій образецъ, любилъ своихъ дѣтей, но былъ съ ними суровъ въ воспитательныхъ цѣляхъ. Только съ маленькимъ Габріэлемъ онъ становился инымъ, чувствуя въ его присутствіи какъ бы возвратъ своей молодости; онъ игралъ съ нимъ и подчинялся съ улыбкой всѣмъ его прихотямъ. Мать бросала домашнюю работу, чтобы занимать маленькаго сына, и братья восхищались его дѣтскимъ лепетомъ. Старшій братъ, Томасъ, молчаливый мальчикъ, который замѣнилъ отца въ садовыхъ работахъ и ходилъ босикомъ зимой по грядамъ, покрытымъ инеемъ, часто возвращался домой съ пучками благоуханныхъ травъ для Габріэля. Эстабанъ, второй братъ, которому было тринадцать лѣтъ, пользовался нѣкоторымъ престижемъ среди другихъ пѣвчихъ за аккуратность, съ которой онъ помогалъ священнику при служеніи мессы. Приводя въ восторгъ Габріэля своей красной рясой и плоеннымъ стихаремъ, онъ приносилъ ему огарки восковыхъ свѣчей и раскрашенныя картинки, которыя онъ вытаскивалъ изъ требника у кого-нибудь изъ канониковъ.
Нѣсколько разъ маленькаго Габріэля приносили на рукахъ туда, гдѣ стояли "гиганты", въ большую залу, устроенную между контрофорсами нэфовъ. Тамъ собраны были всѣ герои старинныхъ празднествъ: могучій Сидъ съ его огромнымъ мечомъ, и четыре пары, изображавшія четыре части свѣта -- огромные манекены въ одеждахъ, изъѣденныхъ молью и съ продавленными головами. Когда-то они наполняли весельемъ толедскія улицы во время народныхъ празднествъ, а теперь гнили на чердакахъ собора. Въ одномъ углу стояла Тараска -- страшное картонное чудовище, которое пугало ребенка, раскрывая огромную пасть, въ то время, какъ на его спинѣ сидѣла и вертѣлась растрепанная, распутнаго вида кукла, которую ревностные католики минувшихъ вѣковъ прозвали Анной Болейнъ.
Когда Габріэль сталъ посѣщать школу, всѣ восхищались его быстрыми успѣхами. Дѣтвора верхняго монастыря, раздражавшая "Серебряный шестъ" -- священника, который долженъ былъ слѣдить за благонравіемъ населенія подъ крышей собора,-- смотрѣла на маленькаго Габріэль, какъ на чудо. Онъ научился читать почти раньше, чѣмъ сталъ ходить. Въ семь лѣтъ онъ началъ изучать латынь, и быстро ее одолѣлъ, точно это былъ его родкой языкъ. Въ десять лѣтъ онъ велъ споры съ священниками, приходившими въ садъ, и они любили возражать ему, вызывая его на интересные отвѣты.
Старикъ Эстабанъ, который уже сильно ослабѣлъ и сгорбился, улыбался, очень довольный своимъ послѣднимъ сыномъ.
-- Онъ будетъ гордостью семьи,-- говорилъ старикъ.-- Онъ Луна и можетъ поэтому безбоязненно стремиться ко всему; у насъ въ семьѣ были даже папы.
Каноники уводили мальчика въ ризницу до начала службы и разспрашивали объ его ученіи. Одинъ священникъ, спужившій въ канцеляріи архіепископа, представилъ его кардиналу, который, поговоривъ съ нимъ, далъ ему горсть миндалей и обѣщалъ ему стипендію для того, чтобы онъ могъ учиться безвозмездно въ семинаріи.
Семья Луна и всѣ ихъ родственники, близкіе и далекіе, составлявшіе почти все населеніе верхняго монастыря, обрадовались этому обѣщанію. Чѣмъ бы и могъ стать Габріэль, какъ не священникомъ? Для этихъ людей, связанныхъ съ соборомъ съ самаго рожденія, и считавшихъ, что толедскіе архіепископы сзмые могущественные люди на свѣтѣ, единственнымъ мѣстомъ, достойнымъ талантливаго человѣка, была церковь.
Габріэль поступилъ въ семинарію, и его семьѣ казалось, что съ его отъѣздомъ верхній монастырь совершенно опустѣлъ. Кончились вечернія собранія, на которыхъ звонарь, церковный сторожъ, ключари и другіе служители церкви слушали Габріэля, который яснымъ отчетливымъ голосомъ читалъ имъ или житія святыхъ, или католическія газеты, прибывшія изъ Мадрида, или иногда "Донъ-Кихота" изъ книги въ пергаментномъ переплетѣ, напечатанной стариннымъ шрифтомъ. Эта старинная книга была фамильной драгоцѣнностью въ семьѣ Луна и переходила отъ отца къ сыну.
Въ семинаріи Габріэль велъ однообразную жизнь, подобающую трудолюбивому студенту; онъ побѣждалъ своихъ оппонентовъ на богословскихъ диспутахъ, получалъ награды и его ставили въ примѣръ товарищамъ. Отъ времени до времени кое-кто изъ канониковъ, преподававшихъ въ семинаріи, заходили въ соборный садъ.
-- Вашъ сынъ отлично учится, Эстабанъ,-- говорили они.-- Онъ первый во всемъ, и къ тому же скроменъ и набоженъ, какъ святой. Онъ будетъ утѣшеніемъ вашей старости.
Садовникъ, который все болѣе и болѣе старился и слабѣлъ, качалъ головой. Успѣхи своего сына онъ надѣялся увидѣть только съ высоты небесъ, если бы Господь вознесъ его къ себѣ. Онъ зналъ, что умретъ раньше, чѣмъ его сынъ выйдетъ въ люди. Но это не огорчало его,-- останется семья, которая будетъ наслаждаться торжествомъ Габріэля и возблагодаритъ Господа за его милости.
Гуманитарныя науки, богословіе, каноны,-- все это Габріэль одолѣвалъ съ необычайной легкостью, которая удивляла его учителей. Въ семинаріи его сравнивали съ отцами церкви, наиболѣе прославившимися раннимъ проявленіемъ своихъ дарованій. Когда онъ кончалъ семинарскій курсъ, всѣ были увѣрены, что архіепископъ дастъ ему каѳедру въ семинаріи еще прежде, чѣмъ онъ начнетъ служить мессы. У него была неутолимая жажда знанія. Библіотека семинаріи стала какъ бы его собственностью. По вечерамъ онъ часто ходилъ въ соборъ, чтобы дополнить свои знанія церковной музыки, бесѣдуя съ регентомъ и органистомъ. Въ классѣ церковнаго краснорѣчія онъ поражалъ профессоровъ и слушателей пламенностью и убѣжденностью своихъ проповѣдей.
-- Его призваніе -- проповѣдывать,-- говорили въ саду.-- Въ немъ воскресъ пламенный духъ апостоловъ. Онъ, быть. можетъ, новый святой Бернардъ или Боссюэтъ! Какъ знать, что выйдетъ изъ этого юноши!
Больше всего Габріэль увлекался исторіей собора и архіепископовъ, правившихъ имъ. Въ немъ проснулась наслѣдственная любовь всѣхъ Луна къ этой громддѣ, которая была ихъ вѣчной матерью. Но онъ не обожалъ ее слѣпо, какъ вся его семья. Ему хотѣлось знать, какъ все происходило въ дѣйствительности, хотѣлось провѣрить по книгамъ смутные разсказы отца, походившіе скорѣе на легенды, чѣмъ на историческую правду.
Прежде всего его вниманіе было привлечено хронологіей толедскихъ архіепископовъ, этой цѣпью знаменитыхъ людей, святыхъ, воиновъ писателей, князей, за именами которыхъ стояло число, какъ за именами королей каждой династіи. Было время, когда они были настоящими монархами Испаніи. Готскіе короли со своимъ дворомъ играли чисто декоративную роль; ихъ возводили на престолъ и смѣщали, смотря по надобности. Испанія была теократической республикой, и дѣйствительнымъ главой ея былъ толедскій архіепископъ.
Габріэль раздѣлялъ на группы этотъ нескончаемый списокъ знаменитыхъ прелатовь.
Прежде всего святые, апостолы героической поры христіанства, епископы, которые были такъ же бѣдны, какъ ихъ прихожане? ходили босикомъ, спасались отъ римскихъ преслѣдованій и преклоняли, наконецъ, свою голову передъ палачомъ, съ радостной надеждой, чго они возвеличатъ свое ученіе, жертвуя своею жизнью. Таковы были святой Евгеній, Меланціо, Пелагіо, Патруно и другіе, терявшіеся въ туманѣ старинныхъ преданій.
Затѣмъ шли архіепископы времени готовъ, прелаты-монархи, которые властвовали надъ завоевателями, благодаря своему духовному превосходству надъ побѣдоносными варварами. Имъ помогала власть чудесъ, которыми они устрашали суровыхъ воиновъ. Архіепископъ Монтано, который жилъ подъ однимъ кровомъ съ своей женой, возмущенный поднявшимся противъ него ропотомъ, положилъ горящіе угли подъ свое священническое платье въ то время какъ служилъ мессу, и не обжегся, доказавъ этимъ чудомъ чистоту своей жизни. Санъ-Идлефонсо, не довольствуясь писаніемъ книтъ противъ еретиковъ, добился того, что ему явилась святая Леокадія и оставила въ его рукахъ кусокъ своего плаща. На его долю выпала потомъ еще большая честь: сама Пресвятая Дѣва спустилась къ нему съ неба, чтобы надѣть ему на плечи ризу, шитую ея собственными божественными руками. Много лѣтъ спустя, Сигбертъ имѣлъ дерзость надѣть эту ризу, за что лишенъ былъ сана и отлученъ отъ церкви. Единственныя книги, которыя появлялись въ то время, были написаны толедскими прелатами. Они сочиняли законы, они возвели въ короли Вамлу, они устроили заговоръ противъ жизни Эгики, и совѣщанія, которыя происходили въ базиликѣ святой Леокадіи, были политическими собраніями, на которыхъ тронъ занимала митра, а королевская корона была у ногъ архіепископа.
Мусульманское вторженіе снова обрекло толедскихъ архіепископовъ на смиренную жизнь. To, что было во времена римскаго владычества, конечно, не повторилось болѣе и прелатамъ не приходилось бояться за свою жизнь: мусульмане не умножали число мучениковъ и не насиловали вѣрованій побѣжденныхъ. Всѣ толедскія церкви остались во власти мозарабскихъ христіанъ за исключеніемъ собора, превращеннаго въ главную мечеть. Но католики были бѣдны и постоянныя войны между сарацинами и христіанами, а также притѣсненія, которыми мавры отвѣчали на варварство, сопровождавшее обратное завоевываніе христіанами мавританскихъ земель, затрудняли служеніе церкви. Къ этому времени относятся невѣдомыя имена Циксила, Элипандо и Вистремиро, того Вистремиро, котораго святой Евлогій называлъ "факеломъ святого духа и свѣточемъ Испаніи", но о которомъ исторія даже не упоминаетъ. Если самого святого Евлогія предали мученической казни въ Кордовѣ, то этимъ онъ обязанъ неистовству своего религіознаго пыла. Что касается Бенито, француза по происхожденію, его пріемника на архіепископскомъ престолѣ, то онъ не желалъ уступать своимъ предшественникамъ въ святости и поэтому прежде чѣмъ прибыть въ Толедо, постарался, чтобы въ одной изъ церквей у него на родинѣ сама Пресвятая Дѣва принесла ему новое облаченіе.
Вскорѣ послѣ того въ XI вѣкѣ на сцену выступили воинствующіе архіепископы, прелаты въ кольчугахъ, вооруженные топорами о двухъ лезвіяхъ, "конквистадоры", которые, предоставляя служеніе мессъ смиреннымъ каноникамъ, сами садились на боевыхъ коней и считали, что недостаточно служили Господу, если въ теченіе года имъ не удавалось прибавить къ церковному достоянію нѣсколько деревень и нѣсколько горъ. Первыми изъ нихъ были французы, монахи знаменитаго монастыря Клюни, посланные въ сагагунскій монастырь аббатомъ Гюго; они первые стали называться "донами" въ знакъ своей сузеренской власти. Благочестивая вѣротерпимость прежнихъ епископовъ, которые среди полной мозарабской свободы поддерживали дружескія отношенія съ арабами и евреями, смѣнилась жестокимъ фанатизмомъ побѣдоносныхъ христіанъ. Какъ только архіепископъ донъ Бернардо занялъ толедскій престолъ, онъ тотчасъ же воспользовался отсутствіемъ Альфонса VI, чтобы нарушить королевскія обязательства. Въ силу торжественнаго договора, подписаннаго королемъ, главная мечеть должна была оставаться во власти мавровъ. Но архіепископъ, подчинивъ своему вліянію королеву, сдѣлалъ ее своей сообщницей; однажды ночью, въ сопровожденіи клира и рабочихъ, онъ ворвался въ мечеть и освятилъ ее; на слѣдующій день, когда сарацины пришли молиться, обращая лица къ восходящему солнцу, оказалось, что храмъ превращенъ въ католическій соборъ... Архіепископъ донъ Мартинъ предводительствовалъ войсками въ походѣ противъ андалузскихъ мавровъ; онъ завоевывалъ земли и участвовалъ, сопровождая Альфонса ѴШ, въ аларкосской битвѣ... Знаменитый архіепископъ донъ Родриго написалъ хронику Испаніи, наполнивъ ее чудесами, и самъ созидалъ историческія событія, проводя больше времени на конѣ, чѣмъ въ соборѣ; въ битвѣ Ласъ Навасъ онъ подалъ примѣръ храбрости, бросившись первый въ бой. Послѣ побѣды король даровалъ ему двадцать деревень и между прочимъ Талаверу де ла Реина. Донъ Санчо, сынъ дона Хайме Арагонскаго и братъ королевы Кастильской больше цѣнилъ свое званіе войскового начальника, чѣмъ свою толедскую архіепископскую митру; узнавъ о приближеніи мавровъ, онъ выступилъ навстрѣчу имъ въ мартосскія равнины, ринулся въ битву и былъ убитъ врагами, которые отрѣзали ему руки и насадили его голову на пику... Донъ Хиль де Альборнозъ, знаменитый кардиналъ отправился въ Италію, спасаясь отъ дона Педро Жестокаго и, будучи очень умѣлымъ вождемъ,-- вновь завоевалъ земли папъ, убѣжавшихъ въ Авиньонъ... Донъ Гутьере III воевалъ противъ мавровъ при донѣ Хуанѣ II. Донъ Альфонсо де Акунія сражался при Энрико IV во время гражданскихъ войнъ. Этотъ рядъ прелатовъ, ставшихъ государственными людьми и воинами, богатыхъ и могущественныхь, какъ монархи, завершился кардиналомъ Мендоцца, который участвовалъ въ битвѣ при Торо, въ завоеваніи Гренады и потомъ правилъ этой страной; такой же воинственностью отличался Хименесъ де Циснеросъ, который, не найдя болѣе мавровъ на полуостровѣ, переправился черезъ море и двинулся на Оранъ, потрясая крестомъ, превращеннымъ въ оружіе для наступленія.
Орловъ смѣнили прелаты, напоминавшіе скорѣе домашнихъ птицъ. Послѣ архіепископовъ въ желѣзныхъ кольчугахъ потянулся длинный рядъ архіепископовъ, любившихъ роскошь и богатство; ихъ воинственный духъ проявлялся только въ интригахъ; они вели вѣчные процессы съ городами, съ корпораціями и съ частными лицами, ограждая огромныя богатства, собранныя ихъ предшественниками. Болѣе щедрые изъ нихъ, какъ напримѣръ Тгвера, воздвигали дворцы, покровительствовали художникамъ, Греко, Беругвете и другимъ, и такимъ образомъ положили въ Толедо начало возрожденію, представлявшему какъ бы отголосокъ возрожденія итальянскаго. Скупые, какъ напримѣръ Квирога, сокращали расходы церкви, привыкшей къ роскоши; они становились банкирами королей, одолживали милліоны дукатовъ австрійскимъ монархамъ, которые хотя и владѣли огромной имперіей, въ предѣлахъ которой никогда не заходило солнце, но все же нищенствовали, когда запаздывали суда изъ Америки.
Соборъ былъ вполнѣ произведеніемъ своихъ архіепископовъ. Всѣ они оставили на немъ свой отпечатокъ. Самые сильные духомъ, самые воинственные создали остовъ собора, эту каменную гору и деревянную чащу, составлявшую скелетъ зданія; болѣе развитые, тѣ, которые жили въ эпоху утонченнаго вкуса, соорудили рѣзныя рѣшетки, порталы, представлявшіе настоящее кружево изъ камня, обогатили соборъ картинами и драгоцѣнными камнями, превратившими ризницу въ хранилище истинныхъ сокровищъ. Постройка гигантскаго собора длилась около трехъ вѣковъ. Когда сооружены были стѣны и колонны, готическое искусство находилось въ первобытномъ періодѣ своего развитія. Въ теченіе слѣдующихъ двухъ съ половиною вѣковъ готика сильно подвинулась впередъ и ходъ ея развитія ясно обозначился въ архитектурѣ собора. Подножія колоннъ были грубой работы, безъ всякихъ украшеній;' колонны устремлялись вверхъ со строгой простотой и своды покоились на капителяхъ готическаго стиля, не достигнувшаго еще цвѣтистости позднѣйшей эиохи. Но верхняя часть, построенная двумя вѣками позже, окна съ ихъ многоцвѣтными стрѣльчатыми дугами, свидѣтельствовали о пышности искусства, достигнувшаго своего апогея.
Въ двухъ концахъ трансцепта ясно намѣчались успѣхи архитектуры за тѣ вѣка, въ теченіе которыхъ сооружался соборъ. Дверь Часовъ, называвшаяся также Праздничной дверью, съ ея первобытной скульптурой, съ ея торжественной холодностью, съ ея тяжеловѣсными сценами сотворенія міра въ медальонѣ посрединѣ, представляла полную противоположность двери другого конца, такъ называемой Львиной двери, построенной двѣсти лѣтъ спустя, радостной и величественной, какъ входъ во дворецъ, уже обнаруживавшей чувственную смѣлость возрожденія, которая торопилась вытѣснить строгость христіанской архитектуры: ручка двери была сдѣлана въ видѣ голой сирены, свернувшей свой хвостъ.
Соборъ, весь изъ молочно бѣлаго камня, привезеннаго изъ каменоломенъ около Толедо, поднимался стройно и цѣлостно отъ подножія колоннъ до самыхъ сводовъ. Этотъ нѣжный камень былъ тотъ же, который употреблялся для архитектоническихъ украшеній; другой камень, еще болѣе нѣжный, служилъ для постройки сводовъ. Извнѣ контрафорсы и перекидныя арки, брошенныя въ пространство, какъ мосты, были изъ твердаго гранита и составляли какъ бы твердый щитъ, который вѣка покрыли золотистымъ налетомъ. Щитъ этотъ поддерживалъ и защищалъ воздушность внутреннихъ сооруженій.
Внутри собора представлены были образцы всѣхъ стилей, процвѣтавшихъ на полуостровѣ. Самыя старыя двери являли первобытную наивную готику; дверь Прощенія, такъ же какъ Львиная дверь, были яркими образцами цвѣтущей готики. Арабская архитектура представлена была своими изящными подковообразными кругами въ трифоріумѣ, обходившимъ за главнымъ алтаремъ всю хоровую часть церкви: это было произведеніе Циснероса, который жегъ мусульманскія книги, но ввелъ мавританскій стиль въ христіанскія церкви. Даже стиль барокко представленъ былъ знаменитымъ прорѣзомъ Тамэ, въ сводѣ за главнымъ алтаремъ.
Въ свободное время отъ занятій Габріэль бродилъ въ соборѣ до вечера. Онъ любилъ заходить за главный алтарь; это было самое темное и самое тихое мѣсто во всей церкви. Тамъ почивало въ гробницахъ прошлое Испаніи. Въ королевской часовнѣ за дверью, которую оберегали два подбоченившихся каменныхъ воина, кастильскіе монархи спали въ своихъ могилахъ, на которыхъ стояли въ молитвенныхъ позахъ статуи въ золотыхъ доспѣхахъ.
Семинаристъ любилъ останавливаться также передъ часовней Сантъ Яго и смотрѣть во внутрь черезъ рѣшетки трехъ стрѣльчатыхъ сводовъ. Въ глубинѣ, святой въ одеждѣ странника, поднявъ въ рукѣ мечъ, топталъ нечестивцевъ копытами своей лошади. Большія раковины и красные щиты, украшенные серебряными полумѣсяцами, покрывали бѣлыя стѣны до верха. Отецъ Габріэля считалъ эту часовню своею собственностью. Это была, по его словамъ, часовня семейства Луна и, какъ надъ нимъ ни смѣялись, онъ всетаки вѣрилъ, что конетабль донъ Альваро и супруга его донья Хуана Пиментель, лежавшіе въ своихъ монументальныхъ гробницахъ, его славные предки. На гробницѣ супруги стояли въ углахъ четыре колѣнопреклоненныхъ монаха изъ чернаго мрамора, и созерцали благородную даму, лежавшую на мавзолеѣ. А. гробница несчасгнаго кастильскаго конетабля охранялась четырьмя рыцарями Сантъ Яго, которые, завернувшись въ орлеанскіе плащи, стерегли своего начальника, погребеннаго съ отрубленной головой въ каменной гробницѣ готической формы. Габріэль вспоминалъ о томъ, что отецъ его разсказывалъ про статую донъ Альваро; когда-то статуя эта была бронзовая и когда въ часовнѣ служили обѣдню, то въ минуту дароприношенія статуя приводилась въ движеніе посредствомъ скрытой пружины; она подымалась и стояла на колѣняхъ до конца службы. По однимъ свѣдѣніямъ Изабелла Кастильская потребовала уничтоженія этого театральнаго эффекта, нарушавшаго благоговѣніе молящихся; по словамъ другихъ, автоматъ былъ разбитъ взбунтовавшимися солдатами, врагами конетабля. Снаружи часовня Луна со своими большими укрѣпленными башнями походила на крѣпость, отдѣленную отъ собора.
Но хотя родители Габріэля считали эту часовню своею, все же его болѣе привлекала часовня святого Идлефонсо, гдѣ находилась гробница кардинала Альборноза. Изъ всего прошлаго собора Габріэля болѣе всего восхищала романтическая фигура этого воинствующаго прелата, любителя литературы, испанца по рожденію, итальянца по своимъ побѣдамъ. Кардиналъ почивалъ въ богатой мраморной гробницѣ, которой года придали особый блескъ и янтарную мягкость. Невидимая рука вѣковъ, стирая лицо лежащей фигуры, сплюснула носъ, что придало воинственному архіепископу выраженіе монгольской жестокости. Четыре льва оберегали его прахъ. Все въ этомъ человѣкѣ было необычайно, даже его смерть. Его трупъ, привезенный изъ Италіи въ Испанію при пѣніи молитвъ, несли на плечахъ цѣлыя толпы: онѣ сбѣжались за индульгенціями, обѣщанными папой. Это возвращеніе умершаго на родину длилось нѣсколько мѣсяцевъ: добрый кардиналъ подвигался медленно, переносимый изъ церкви въ церковь; передъ нимъ несли Распятіе, украшающее еще теперь его часовню, и онъ разливалъ на колѣнопреклоненныя толпы ароматы своего набальзамированнаго тѣла. Для дона Хиля дель Альборнозъ ничто не было невозможнымъ. Онъ являлъ собой какъ бы мечъ апостола, вернувшійся въ міръ, чтобы вновь насадить вѣру. Спасаясь отъ дона Педро Жестокаго, онъ укрылся въ Авиньонѣ вмѣстѣ съ другими, болѣе знаменитыми бѣглецами. Тамъ тогда жили папы, изгнанные изъ Рима народомъ, который въ своемъ средневѣковомъ бреду мечталъ возстановить по зову Ріенци древнюю консульскую республику. Но дону Хилю не могла прійтись по душѣ жизнь при веселомъ провансальскомъ дворѣ. Онъ носилъ подъ рясой кольчугу, какъ полагалось толедскому архіепископу и за неимѣніемъ мавровъ, жаждалъ сразиться съ еретиками. Онъ отправился въ Италію съ порученіемъ собрать тамъ приверженцевъ церкви и принять начальство надъ ними. Его войско составилось изъ европейскихъ искателей приключеній и изъ итальянскихъ бандитовъ; онъ опустошилъ много деревень, истребилъ много городовъ отъ имени своего повелителя папы и вскорѣ авиньонскіе изгнанники смогли вновь утвердиться на римскомъ престолѣ. Послѣ этихъ походовъ, которые вернули папамъ половину Италіи, кардиналъ разбогатѣлъ какъ король и основалъ въ Болоньѣ знаменитую "испанскую коллегію". Папа, знавшій о его грабительскихъ набѣгахъ, потребовалъ отъ него счетовъ. Тогда гордый донъ Хиль предсталъ передъ папой съ повозкой, нагруженный ключами и замками.
-- Это ключи отъ городовъ и крѣпостей, которые я покорилъ папской власти,-- надменно сказалъ онъ.-- Вотъ мои счета.
Габріэль относился къ кардиналу Альборнозо съ тѣмъ восторгомъ, который люди слабой воли часто питаютъ къ военной доблести. Ему было особенно отрадно, что такая гордость духа и такая храбрость проявились именно у служителя церкви:
"Если бы въ нашъ маловѣрный вѣкъ,-- думалъ онъ,-- нашлись такіе люди, они подняли бы католичество на прежнюю высоту!"
Часто бывая въ соборѣ, Габріэль особенно восхищался рѣшеткой главнаго алтаря, дивной работой Вилальпандо, ея листвой изъ темнаго золота и черноватыми, мѣстами побѣлѣвшими прутьями. Проводники и нищіе объясняли эти бѣлыя пятна тѣмъ, что рѣшетка была серебряная, но что каноники нарочно выкрасили ее въ черное, чтобы ее не украли наполеоновскіе солдаты. Въ глубинѣ святилища сверкалъ мягкимъ блескомъ главный алтарь изъ стариннаго темнаго золота: подъ его ажурнымъ балдахиномъ изображены были разныя сцены страстей Господнихъ. Золото струилось вдоль бѣлыхъ стѣнъ, отмѣчая сверкающими линіями соединеніе камней. Подъ покровомъ рѣзныхъ стрѣльчатыхъ сводовъ стояли гробницы древнѣйшихъ кастильскихъ королей, а также гробница великаго кардинала Мендоцца.
Вдоль всей обшивки стѣнъ вокругъ алтаря изображенъ былъ безмолвный оркестръ готическихъ ангеловъ въ строго спадающихъ съ плечъ ризахъ, со сложенными крыльями; они играли на лютняхъ и на флейтахъ. Между колоннами статуи святыхъ епископовъ чередовались съ изображеніями различныхъ историческихъ или легендарныхъ лицъ. Съ одной стороны возвышалась статуя добраго магометанина Абу Валида, увѣковѣченнаго въ христіанскомъ храмѣ за его вѣротерпимость, съ другой стороны, стоялъ таинственный пастухъ изъ Ласъ Навасъ, который научилъ христіанъ итти путемъ побѣды, а потомъ исчезъ какъ посланникъ Божій. Онъ представлялъ собой жалкую фигуру крестьянина съ плоскимъ лицомъ, съ грубымъ капюшономъ на головѣ. Справа и слѣва рѣшетки, какъ свидѣтели былой пышности, возвышались двѣ кафедры изъ драгоцѣннаго мрамора и рѣзной бронзы.
Габріэль бросилъ взглядъ на хоры, восторгаясь изумительными креслами, на которыхъ возсѣдали каноники. Онъ радостно мечталъ о томъ времени, когда и у него будетъ тамъ свое кресло. Идя дальше, онъ останавливался передъ огромной фреской, изображавшей святого Кристобала; фреска была столь же уродлива, какъ и внушительна, гигантъ занималъ всю стѣну и казался, благодаря своему росту, единственнымъ достойнымъ обитателемъ собора.
Кадеты военной академіи, разсматривая гиганта, опирающагося на пальму, похожую на метлу, измѣряли саблей его щиколодки и высчитывали, сколько "саблей" во всей фигурѣ святого. Эта безцеремонность будущихъ воиновъ очень возмущала семинариста.
Иногда утромъ Габріэль заходилъ въ мозарабскую часовню и внимательно слушалъ службу, которую тамъ свершали на старинный ладъ, такъ, какъ въ средніе вѣка. На стѣнахъ изображены были въ краскахъ сцены завоеванія Орана знаменитымъ кардиналомъ Циснеросомъ. Семинаристъ, слушая однообразное пѣніе мозарабскихъ священниковъ, вспоминалъ столкновенія, которыя при Альфонсо VI происходили между римской литургіей и толедской, т.-е. между иностраннымъ и національнымъ культомъ. Вѣрующіе, чтобы закончить вѣчный споръ, обратились къ "суду Божіему". Король избралъ бойца за Римъ, а жители Толедо поручили защиту готическаго культа мечу Хуана Руидза, владѣвшаго замкомъ на берегахъ Писуэрги. Побѣда выпала на долю готической литургіи, крторая доказала свое превосходство тѣмъ, что прекрасно владѣла мечомъ. Но, вопреки ясно обнаружившейся волѣ Господней, римскій культъ постепенно вытѣснилъ старый, и мозарабская литургія сохранялись во всей своей неприкосновенности только въ одной часовнѣ.
Вечеромъ, когда послѣ окончанія службы, закрывали соборъ, Габріэль отправлялся къ звонарю. Маріано, сынъ звонаря, былъ однихъ лѣтъ съ семинаристомъ и дружилъ съ нимъ, цѣня его ученость. Онъ служилъ проводникомъ Габріэлю, когда они забирались на чердакъ собора. Взявъ ключъ, открывавшій двери на своды, они проникали вдвоемъ въ это таинственное мѣсто, куда отъ времени до времени попадали только рабочіе, производившіе работы въ соборѣ.
Сверху соборъ казался некрасивымъ и лишеннымъ всякой оригинальности. Въ первое время своды оставались открытыми, огражденные только воздушными перилами. Но дожди сильно попортили своды, грозя полнымъ разрушеніемъ; каноники покрыли тогда соборъ кровлей изъ сѣрыхъ кирпичей, придававшей храму видъ магазина или большого жилого дома. Верхушки перекидныхъ арокъ какъ бы стыдились показываться надъ такой уродливой крышей; контрафорсы вдавались во внутрь и терялись между плоскими постройками служебныхъ зданій, прислоненныхъ къ собору; башенки лѣстницъ прятались за щитомъ изъ уродливыхъ кирпичей.
Два друга, скользя по выступамъ, позеленѣвшимъ отъ дождя, шли вдоль наружнаго края собора. Ноги ихъ путались въ дикихъ травахъ, которыя росли въ расщелинахъ между камнями. При ихъ приближеніи стаи птицъ вылетали изъ этихъ крошечныхъ лѣсовъ. Выступы скульптурныхъ украшеній служили убѣжищемъ для гнѣздъ. Каждое углубленіе камня становилось маленькимъ озеромъ, куда стекала дождевая вода и куда слетались птицы, чтобы утолить жажду. Иногда на верхушкѣ перекидной арки виднелась какая-нибудь большая черная птица, казавшаяся въ своей неподвижности страннымъ скульптурнымъ украшеніемъ: на самомъ дѣлѣ это была просто ворона, гладившая себѣ крылья клювомъ на солнцѣ. Для тѣхъ, кто смотрѣлъ на нее снизу, она казалась не больше мухи.
Своды производили на Габріэля каждый разъ подавляющее впечатлѣніе. Никакъ нельзя было представить себѣ, что подъ крышей собора ютится столько жизни. Когда, много лѣтъ спустя, Габріэль увидѣлъ кулисы театра, онъ вспомнилъ своды своего собора. Мальчики ходили среди сгнившихъ балокъ, поддерживавшихъ крыши, по узкимъ дорожкамъ между насыпями, которыя вздымались на полу, подъ крышей точно бѣлые мыльные пузыри. Мѣстами передъ ними зіяли провалы, черезъ которые видна была внутренность церкви на головокружительной глубинѣ, провалы эти похожи были на вертикальныя бойницы или на узкія отверстія колодцевъ, въ глубинѣ ихъ проходили по плитамъ церкви люди, на видъ не больше муравьевъ. Въ эти отверстія проходили веревки отъ большихъ паникадилъ, а также золоченая цѣпь, на которой висѣло распятіе надъ главнымъ алтаремъ. Сквозь огромные переплеты видны были въ полутьмѣ ржавыя зубчатыя колеса, рукояти и канаты, похожіе на какія то забытыя орудія пытки. Это была скрытая механика церковныхъ представленій и всѣ эти приспособленія служили для поднятія огромнаго балдахина надъ плащаницей во время страстной недѣли.
Въ полосахъ свѣта между балками плясали атомы пыли, которая въ теченіе вѣковъ собиралась на сводахъ толстымъ слоемъ. Вѣковыя сѣти паутины качались на вѣтру какъ кисейные вѣера. Шаги мальчиковъ пугали въ далекихъ углахъ крысъ, которыя бросались бѣжать отъ ужаса. Въ самыхъ темныхъ углахъ летали черныя птицы, спускавшіяся въ соборъ ночью черезъ отверстія сводовъ. Глаза филиновъ сверкали въ темнотѣ фосфорическимъ блескомъ. Летучія мыши, испуганныя свѣтомъ, принимались неловко летать и задѣвали крыльями лица пришельцевъ.
Габріэлю было восемнадцать лѣтъ, когда онъ лишился отца. Старый садовникъ умеръ спокойно, довольный тѣмъ, что вся его семья состоитъ на службѣ при соборѣ и что такимъ образомъ традиціи семьи Луна не нарушены. Томасъ, старшій сынъ, занялъ должность отца еще при его жизни. Эстабанъ былъ сначала пѣвчимъ и помощникомъ пономаря, а потомъ произведенъ былъ въ "силенціарія", наблюдающаго за тишиной въ храмѣ, и получилъ, вмѣстѣ съ деревяннымъ шестомъ, жалованье въ шесть реаловъ въ день; это былъ предѣлъ его желаній. Относительно же младшаго сына садовникъ былъ увѣренъ, что въ немъ растетъ будущій отецъ церкви и что на небесахъ ему предназначено мѣсто по правую руку отъ Всевышняго.
Габріэль пріобрѣлъ въ семинаріи ту суровость духа, которая превращаетъ служителя церкви въ воина, и интересы церкви были ему ближе, чѣмъ событія въ родной семьѣ. Смерть отца не произвела поэтому на него сильнаго впечатлѣнія. Его тревожили болѣе важныя политическія событія.
Наступили дни сентябрьской революціи. Въ семинаріи и въ соборѣ всѣ сильно волновались, обсуждая съ утра до вечера вѣсти, доходившія изъ Малрида. Старая Испанія съ ея великимъ историческимъ прошлымъ клонилась къ упадку. Кортесы, объявившіе себя учредительнымъ собраніемъ, казались этимъ чернымъ рясамъ, возбужденно слѣдившимъ за газетными извѣстіями, раскрывшимся адомъ. Каноники радовались, читая рѣчи Мантеролы, но зато приходили въ смертельный ужасъ отъ революціонеровъ, уничтожавшихъ въ своихъ рѣчахъ все прошлое. Духовенство возлагало всѣ надежды на донъ-Карлоса, который началъ воевать въ сѣверныхъ провинціяхъ. Имъ казалось, что стоитъ королю баскскихъ горъ спуститься въ кастильскія равнины, чтобы все пришло въ порядокъ. Но проходили годы, донъ Амадео пріѣзжалъ и снова уѣзжалъ, наконецъ провозглашена была республика, а дѣла церкви не поправлялись. Небо оставалось глухимъ къ мольбамъ правовѣрныхъ. Одинъ республиканскій депутатъ провозгласилъ войну противъ Бога, похваляясь тѣмъ, что Богъ не заставитъ его молчать,-- и безбожіе продолжало изливать свое краснорѣчіе, какъ воду отравленнаго источника.
Габріэль жилъ въ состояніи воинственнаго возбужденія. Онъ забылъ свои книги, не думалъ о своей будущности, пересталъ пѣть мессы. Ему было не до заботъ о себѣ и о своей карьерѣ теперь, когда церкви грозила такая опасность. Сонливая поэзія старины, обвѣвавшая его съ колыбели, какъ запахъ старинныхъ куреній и увядшихъ розъ, разсѣялась.
Изъ семинаріи стали все чаще исчезать воспитанники и на вопросы о томъ, гдѣ они, учителя отвѣчали съ лукавой усмѣшкой:
-- Они т_а_м_ъ... съ честными людьми. He могли спокойно смотрѣть на то, что творится... Молоды... кровь горячая!
И они съ отеческой гордостью относились къ этимъ проявленіямъ горячей молодой крови.
Габріэлю тоже хотѣлось уйти вслѣдъ за отважными товарищами. Ему казалось, что наступаетъ конецъ свѣта. Въ нѣкоторыхъ городахъ революціонная толпа врывалась въ храмы и оскверняла ихъ. Еще не убивали служителей церкви, какъ въ другихъ революціяхъ, но священники не могли выйти на улицу въ рясѣ, не рискуя подвергнуться издѣвательствамъ. Воспоминаніе о прежнихъ толедскихъ епископахъ, объ этихъ отважныхъ прелатахъ, безпощадныхъ къ еретикамъ, будило въ душѣ Габріэля воинственный пылъ. Онъ никогда еще не выѣзжалъ изъ Толедо и всю жизнь провелъ подъ сѣнью собора. Испанія казалась ему равной по величинѣ всему остальному міру, и ему страстно хотѣлось увидѣть что-нибудь новое, созерцать воочію все то необычайное, о чемъ онъ читалъ въ книгахъ.
Наступилъ день, когда онъ поцѣловалъ въ послѣдній разъ руку матери, почти не замѣчая, какъ дрожала всѣмъ тѣломъ бѣдная, почти ослѣпшая старуха. Ему тяжелѣе было покинуть семинарію, чѣмъ родной домъ. Онъ выкурилъ послѣднюю папиросу съ братьями въ соборномъ саду, не открывая имъ своихъ намѣреній, и ночью убѣжалъ изъ Толедо, зашивь въ подкладку жилета изображеніе сердца Христова и спрятавъ въ карманъ прелестную шелковую "бойну" -- берэтъ карлистовъ,-- сшитую бѣлыми руками какой-нибудь монахини въ одномъ изъ толедскихъ монастырей. Вмѣстѣ съ Габріэлемъ бѣжалъ его сверстникъ Моргано, сынъ звонаря. Они вступили въ одинъ изъ маленькихъ карлистскихъ отрядовъ, которыми полна была Манча, потомъ прошли въ Валенцію и Каталонію, горя желаніемъ предпринять нѣчто болѣе серьезное для защиты короля и церкви, чѣмъ кража муловъ и взиманіе контрибуцій съ богачей.
Габріэль находилъ дикую прелесть въ этой бродяжнической жизни, проходящей въ вѣчной тревогѣ, въ страхѣ быть застигнутыми войсками. Его произвели въ офицеры, въ виду его учености, а также благодаря рекомендательнымъ письмамъ отъ нѣкоторыхъ канониковъ толедскаго собора, которые писали о его выдающихся способностяхъ и о томъ, что было бы жаль, если бы онъ остался простымъ пономаремъ.
Габріэлю нравилась свобода этой жизни внѣ всякихъ законовъ; онъ чувствовалъ себя какъ школьникъ, вырвавшійся изъ-подъ надзора. Но всетаки онъ не могъ побѣдить въ себѣ разочарованія, которое онъ испыталъ, ближе приглядѣвшись къ церковнымъ войскамъ. Онъ думалъ, что увидитъ нѣчто подобное крестовымъ походамъ -- воиновъ, которые сражаются за вѣру, преклоняютъ колѣни, отправляясь въ бой, и ночью, ложась спать послѣ пламенныхъ молитвъ, спятъ чистымъ сномъ праведниковъ. Вмѣсто всего этого онъ увидѣлъ нестройное войско, которое не подчинялось начальникамъ и неспособно было бросаться въ битву съ храбростью фанатиковъ, жертвущихъ собой для праваго дѣла. Напротивъ того, всѣмъ этимъ добровольцамъ хотѣлось продлить войну, чтобы продолжать питаться на счетъ мѣстнаго населенія и жить среди бездѣлья, которое было имъ такъ по душѣ. При видѣ вина, золота и женщинъ они бросались на добычу, какъ бѣшеные волки, отталкивая начальниковъ, если тѣ хотѣли ихъ удержать.
Глядя на эти шайки грабителей, можно было подумать, что возобновилась среди современной культуры времена кочевыхъ дикихъ ордъ: воскресла древняя привычка отбирать, съ оружіемъвъ рукахъ, хлѣбъ и жену у другихъ; старинный кельто-иберійскій духъ, склонный къ междоусобіямъ, воскресъ подъ предлогомъ политической распри. Габріэль не встрѣчалъ, за рѣдкими исключеніями, въ этихъ плохо вооруженныхъ и еще хуже одѣтыхъ войскахъ никого, кто бы сражался за идею. Среди воюющихъ были авантюристы, любившіе войну для войны, искатели счастья, были крестьяне, которые въ своемъ пассивномъ невѣжествѣ пошли въ ряды партизановъ, но остались бы дома, если бы кто-нибудь другой посовѣтовалъ имъ остаться. Эти жалкіе, довѣрчивые люди были твердо убѣждены, что въ городахъ жгутъ на кострахъ и пожираютъ служителей церкви, и пошли въ горы, чтобы спасти страну отъ возвращенія къ варварству. Общая опасность, утомительность длинныхъ переходовъ, нужда и лишенія уравняли всѣхъ партизановъ восторженныхъ, вѣрующихъ, скептиковъ, образованныхъ и невѣждъ. Всѣ чувствовали одинаковое желаніе вознаградить себя за лишенія, удовлетворить свои звѣрскіе инстинкты, разгорѣвшіеся отъ невзгодъ и опасностей походной жизни. Они предавались пиршествамъ и неистовствамъ во время набѣговъ и грабежей. Они входили въ маленькіе города съ возгласами: "да здравствуетъ вѣра!" -- но при малѣйшемъ неудовольствіи ругались какъ язычники, и ихъ божба не щадила ничего святого.
Габріэль привыкъ къ этой кочевой жизни и ничѣмъ не возмущался. Прежняя скромность семинариста исчезла въ суровомъ воинѣ.
Донна Бланка, невѣстка короля, мелькнула передъ нимъ, какъ героиня какого-нибудь романа. Нервная принцесса стремилась уподобиться вандейскимъ героинямъ. Верхомъ на маленькой лошади, съ револьверомъ за поясомъ, въ бѣлой "бойнѣ" на распущенныхъ волосахъ, она мчалась во главѣ вооруженныхъ отрядовъ, которые воскресили въ центрѣ Испаніи жизнь и бытъ доисторическихъ временъ. Развѣвающіяся складки ея черной амазонки служили знаменемъ для зуавовъ -- отряда, составленнаго изъ французскихъ, нѣмецкихъ и итальянскихъ авантюристовъ. Эго были отбросы всѣхъ армій въ мірѣ, солдаты, предпочитавшіе слѣдовать за честолюбивой женщиной вмѣсто того, чтобы вступить въ иностранный легіонъ въ Алжирѣ, гдѣ ихъ ожидала болѣе суровая дисциплина.
Взятіе Куэнки, единственная побѣда за всю войну, оставила глубокое впечатлѣніе въ душѣ Габріэля. Отрядъ людей въ "бойнахъ", взобравшись на городскія стѣны, вступилъ въ городъ и разлился широкимъ потокомъ по улицамъ. Выстрѣлы изъ оконъ домовъ не смогли остановить побѣдителей. Всѣ были блѣдны, у всѣхъ были помертвѣвшія губы; глаза сверкали и руки дрожали отъ жадности и жажды мести. Опасность, отъ которой они избавились, и радость первой побѣды вскружили имъ головы. Двери ломились подъ ударами прикладовъ; изъ домовъ выбѣгали перепуганные люди и падали, тотчасъ же проколотые штыками. Внутри домовъ женщины вырывались отъ партизановъ, одной рукой вцѣпляясь имъ въ лицо, а другой придерживая платье. Въ "институтѣ", мѣстной общественной школѣ, самые невѣжественные изъ воиновъ на глазахъ Габріэля разбивали шкафы съ инструментами въ физическомъ кабинетѣ; они были увѣрены, что черезъ посредство этихъ дьявольскихъ изобрѣтеній нечестивцы общаются съ мадридскимъ правительствомъ. Они бросали на полъ и разбивали прикладами и сапогами золоченыя колеса аппаратовъ, диски электрическихъ машинъ.
Семинаристъ глядѣлъ съ сочувствіемъ на ихъ неистовство. Подъ вліяніемъ семинарскаго обскурантизма, онъ тоже боялся науки, которая въ концѣ концовъ роковымъ образомъ приводитъ къ отрицанію Бога. "Эти горцы", думалъ онъ, "совершаютъ, сами того не зная, великое дѣло! Хорошо, если бы вся нація послѣдовала ихъ примѣру. Въ прежнія времена не существовало выдумокъ науки, и Испанія была счастливѣе. Для благополучія страны достаточно знаній служителей церкви, а невѣжество народа только способствуетъ спокойствію и благочестію. А вѣдь это главное".
Война кончилась. Партизаны, преслѣдуемые войсками, прошли въ самый центръ Каталоніи и наконецъ, отброшенные къ границѣ, принуждены были сдать оружіе французскимъ таможеннымъ чиновникамъ. Многіе воспользовались амнистіей, радуясь возможности вернуться домой, и въ числѣ ихъ былъ Маріано, сынъ звонаря. Ему не хотѣлось оставаться на чужбинѣ. Къ тому же еще умеръ его отецъ, и онъ надѣялся занять его мѣсто и поселиться на соборной колокольнѣ. Онъ могъ надѣяться, что ему дадутъ мѣсто отца, въ виду заслугъ всей его семьи, служившей при соборѣ, и, главное, въ награду за то, что онъ три года сражался за вѣру -- и даже былъ раненъ въ ногу. Онъ почти могъ причислить себя къ мученикамъ за христіанскую вѣру!
Габріэль не послѣдовалъ примѣру малодушныхъ и сдѣлался эмигрантомъ. "Офицеръ не можетъ присягнуть на вѣрность узурпатору",-- говорилъ онъ съ высокомѣріемъ, усвоеннымъ имъ во время службы въ этомъ каррикатурномъ войскѣ, гдѣ доведенъ былъ до крайнихъ предѣловъ старинный военный формализмъ, гдѣ босяки, опоясанные шарфами, передавали другъ другу приказанія, всегда называя другъ друга "господинъ офицеръ". Но истинною причиной, по которой Луна не хотѣлъ вернуться въ Толедо, было то, что онъ предпочиталъ отдаться теченію событій и пожить въ новыхъ странахъ. Вернуться въ соборъ значило остаться въ немъ навсегда и отказаться отъ всякой дѣятельности внѣ церкви. А онъ отвѣдалъ во время войны прелесть свободной жизни, и ему не хотѣлось такъ скоро отказаться отъ нея. Онъ еще не достигъ совершеннолѣтія и ему оставалось много времени впереди, чтобы закончить ученіе. Жизнь священника -- вѣрное убѣжище, куда всегда еще будетъ достаточно рано вернуться.
Къ тому же умерла его мать, и письма его братьевъ не сообщали ему никакихъ перемѣнъ въ сонной жизни верхняго монастыря, кромѣ женитьбы садовника и помолвки средняго брата, Эстабана -- конечно съ молодой дѣвушкой изъ семьи соборныхъ служащихъ; бракъ съ кѣмъ-нибудь постороннимъ собору противорѣчилъ бы традиціямъ семьи.
Луна жилъ болѣе года въ эмигрантскихъ поселеніяхъ. Его классическое образованіе и симпатіи, которыя внушала его молодость, въ значительной степени облегчали ему жизнь. Онъ разговаривалъ по-латыни съ французскими аббатами, которые съ интересомъ слушали молодого богослова, разсказывавшаго имъ о войнѣ, и обучали его французскому языку. Они доставали ему уроки испанскаго языка въ богатыхъ семьяхъ, преданныхъ церкви. Въ тяжелыя минуты, когда у него не было никакихъ средствъ къ жизни, его спасала дружба съ одной старой графиней-легитимисткой. Она приглашала его гостить къ себѣ въ замокъ и представляла воинственнаго семинариста гостившимъ у нея благочестивымъ важнымъ особамъ, говоря о Габріэлѣ въ такихъ выраженіяхъ, точно онъ былъ крестоносецъ, вернувшійся изъ Палестины...
Самымъ пламеннымъ желаніемъ Габріэля было поѣхать въ Парижъ. Жизнь во Франціи измѣнила кореннымъ образомъ направленіе его мыслей. У него было такое чувство, точно онъ попалъ на новую планету. Привыкшій сначала къ однообразному семинарскому быту, а потомъ къ кочевой жизни во время безславной, дикой войны, онъ былъ пораженъ культурностью, утонченностью и благосостояніемъ французовъ. Онъ вспоминалъ со стыдомъ о своемъ прежнемъ испанскомъ невѣжествѣ, о кастильскомъ высокомѣріи, питавшемся чтеніемъ лживыхъ книгъ, о своей увйренности, что Испанія первая страна въ мірѣ, что испанцы самая сильная и благородная нація, а остальные народы жалкіе ереттіки, созданные Богомъ лишь для того, чтобы получать здоровыя колотушки каждый разъ, когда имъ приходило въ голову мѣриться съ избраннымъ народомъ, который плохо ѣстъ и мало пьетъ, но зато далъ міру наибольшее число святыхъ и самыхъ великихъ вождей въ христіанскомъ мірѣ.
Когда Габріэль научился говорить по-французски и накопилъ небольшую сумму, нужную для путешествія, онъ отправился въ Парижъ. Одинъ знакомый аббатъ нашелъ ему работу въ качествѣ корректора при книжномъ магазинѣ, торгующемъ книгами религіознаго содержанія. Магазинъ находился вблизи церкви святого Сюльпиція. Въ этомъ клерикальномъ кварталѣ Парижа, съ его мрачными какъ монастыри отелями для священниковъ и набожныхъ семействъ, съ его лавками религіозныхъ картинъ и статуй святыхъ съ неизмѣнно блаженной улыбкой, сверщился переворотъ въ душѣ Габріэля.
Кварталъ св. Сюльпиція съ его тихими улицами, съ богомолками въ черныхъ одеждахъ, которыя скользятъ вдоль стѣнъ, спѣша въ церковь на звонъ колоколовъ, сталъ для испанскаго семинариста путемъ въ Дамаскъ. Французское католичество, культурное, разсудительное, уважающее прогрессъ, поразило Габріэля. Воспитанный въ суровомъ испанскомъ благочестіи, онъ привыкъ презирать мірскую науку. Онъ зналъ, что на свѣтѣ есть только одна истинная наука -- богословіе, а всѣ другія праздныя забавы вѣчно пребывающаго въ младенчествѣ рода человѣческаго. Познавать Бога и размышлять о Его безпредѣльномъ могуществѣ -- вотъ единственное серьезное дѣло, достойное человѣческаго разума. Машины, открытія положительныхъ наукъ не имѣютъ отношенія къ Богу и къ будущей жизни, и потому это пустяки, которыми могутъ заниматься только безумцы и нечестивцы.
Бывшій семинаристъ, который съ дѣтства презиралъ науку какъ ложь, былъ пораженъ почтительнымъ отношеніемъ къ ней французскихъ католиковъ. Ислравляя корректуры религіозныхъ книгъ, Габріэль видѣль, какое глубокое уваженіе внушала наука, презираемая въ Испаніи, французскимъ аббатамъ, гораздо болѣе образованнымъ, чѣмъ испанскіе каноники. Болѣе того, онъ замѣтилъ въ представителяхъ религіи странную смиренность при столкновеніяхъ съ наукой, а также удивлявшее его желаніе привлечь симпатіи людей науки своими примирительными попытками съ цѣлью сохранить мѣсто и для религіи въ быстромъ наступательномъ движеніи прогресса. Много книгъ знаменитыхъ прелатовъ имѣли цѣлью примирить -- хотя бы съ сильными натяжками -- откровенія священныхъ книтъ съ данными науки. Древняя церковь, величественная, неподвижная въ своемъ высокомѣріи, не соглашавшаяся шевельнуть ни одной складки своей одежды, чтобы не стряхнуть съ себя пыль вѣковъ,-- эта церковь вдругъ оживилась во Франціи. Чтобы вернуть молодость, она сбросила традиціонныя одежды, какъ смѣшныя старыя лохмотья; она расправляла члены съ отчаяннымъ усиліемъ воли и облачалась въ современный панцырь науки, своего вчерашняго врага и сегодняшней торжествующей побѣдительницы.
Въ душѣ Габріэля проснулась такая же любознательность, какъ въ юности, когда онъ зачитывался переплетенными въ пергаментъ книгами семинарской библіотеки. Ему хотѣлось постигнуть чары этой ненавистной науки, которая такъ тревожила служителей Бога и ради которой они отрекались отъ традицій девятнадцати вѣковъ. Онъ хотѣлъ понять, почему они искажаютъ смыслъ священнаго писанія, стараясь объяснить геологическими эпохами сотвореніе міра въ шесть дней. Онъ хотѣлъ знать, отъ какой опасности хочетъ оградиться духовенство своими попытками примирить божественную истину съ законами науки, и откуда явился этотъ страхъ, мѣшающій духовнымъ писателямъ откровенно и твердо провозгласить вѣру въ чудеса.
Черезъ нѣкоторое время Габріэль покинулъ мирную атмосферу католическаго книжнаго магазина. Его репутація ученаго гуманиста дошла до одного издателя классическихъ книгъ, который жилъ подлѣ Сорбонны, и Луна, не покидая лѣваго берега Сены, переселился въ Латинскій кварталъ, чтобы править корректуры латинскихъ и греческихъ книгъ. Онъ зарабатывалъ по двѣнадцати франковъ въ день -- гораздо больше, чѣмъ каноники толедскаго собора, которые когда-то казались ему принцами. Онъ жилъ въ студенческомъ отелѣ, по близости отъ медицинской школы, и его споры по вечерамъ съ другими молодыми людьми, жившими въ томъ же отелѣ, просвѣщали его почти не менѣе, чѣмъ пагубныя научныя книги, которыя онъ сталъ читать. Его товарищи указывали ему, какихъ авторовъ ему слѣдуетъ изучать въ свободные часы, которые онъ проводилъ въ библіотекѣ св. Женевьевы; они хохотали до упаду надъ его семинарской восторженностью въ бесѣдахъ.
Въ теченіе двухъ лѣтъ молодой Луна посвящалъ все свободное время чтенію. Иногда, впрочемъ, онъ сопровождалъ товарищей въ кафе, и пивныя и принималъ участіе въ веселой жизни Латинскаго квартала. Онъ видѣлъ гризетокъ, описываемыхъ Мюрже, но не такими меланхоличными, какъ въ произведеніяхъ поэта. Иногда онъ совершалъ по воскресеньямъ идиллическія прогулки вдвоемъ въ окрестностяхъ Парижа, но въ общемъ любовь не играла большой роли въ его жизни. Любознательность побѣждала въ немъ чувственные инстинкты, и послѣ мимолетныхъ романтическихъ приключеній онъ возвращался еще съ большимъ рвеніемъ къ умственной работѣ.
Изученіе исторіи, столь ясной въ противоноложность туманнымъ чудесамъ церковныхъ хроникъ, которыми онътувлекался въ дѣтствѣ, расшатало въ значительной мѣрѣ его вѣру. Католицизмъ пересталъ быть для него единственной религіей. Онъ уже не дѣлилъ исторію челозѣчества на два періода -- до и послѣ появленія въ Іудеѣ нѣсколькихъ невѣдомыхъ людей, которые разсѣялись по міру, проповѣдуя космополитическую мораль, изложенную въ формѣ восточныхъ изреченій и расширенную ученіями греческой философіи. Онъ видѣлъ теперь, что религіи создавались людьми и подвержены условіямъ жизни всѣхъ организмовъ, что есть у нихъ пора восторженной юности, готовой на всякія жертвы, что затѣмъ наступаетъ зрѣлость, съ ея жаждой власти и, наконецъ, неизбѣжная старость, за которой слѣдуетъ медленная агонія. Во время нея больной, чувствуя близость конца, съ отчаяніемъ цѣпляется за жизнь.
Прежняя вѣра Габріэля еще старалась бороться нѣсколько времени противъ его новыхъ убѣжденій, но чѣмъ больше онъ читалъ и думалъ, тѣмъ слабѣе становилась въ немъ сила сопротивленія. Христіанство казалось теперь Габріэлю только однимъ изъ проявленій человѣческой мысли, стремящейся объяснить какъ-нибудь присутствіе человѣка на землѣ, а также понять тайну смерти. Онъ пересталъ вѣрить въ католичество, какъ единственную истинную религію, и вмѣстѣ съ тѣмъ исчезла у него и вѣра въ святость монархіи, побудившая его примкнуть къ карлистамъ. Освободившись отъ расовыхъ предразсудковъ, онъ сталъ относиться съ трезвостью къ исторіи своей родины. Иностранные историки раскрыли ему грустную судьбу Испаніи, молодой и сильной на исходѣ среднихъ вѣковъ, но остановленной въ своемъ дальнѣйшемъ развитіи фанатизмомъ инквизиціонной церкви и безуміемъ своихъ королей, которые задумали -- совершенно не имѣя для этого средствъ -- возстановить монархію цезарей и погубили страну своимъ честолюбіемъ. Народы, которые порвали связь съ папскимъ престоломъ и повернулись спиной къ Риму, были гораздо счастливѣе, чѣмъ Испанія, дремавшая какъ нищенка у воротъ храма.
Отъ всѣхъ его прежнихъ вѣрованій у Габріэля осталась только вѣра въ Бога, творца міра. Но при этомъ его смущала астрономія, которою онъ занимапся сь дѣтской восторженностью. Безконечное пространство, гдѣ, какъ онъ былъ убѣжденъ въ прежнее время, летали сонмы ангеловъ и которое служило путемъ для Мадонны, когда она спускалась на землю, вдругъ наполнилось милліардами міровъ, и чѣмъ болѣе изощрялись инструменты, изобрѣтаемые для изслѣдованія небесныхъ тѣлъ, тѣмъ число ихъ все возрастало, тѣмъ безпредѣльнѣе становилось пространство. Голова кружилась при мысли о такой безбрежности. Міры оказываютъ взаимное притяженіе друтъ на друга, вращаются, свершая милліарды миль въ секунду, и вся эта туча міровъ падаетъ въ пространство, никогда не проходя дважды по одному и тому же пункту безмолвной безконечности, въ которой возникаютъ все новые и новые міры, также какъ все болѣе и болѣе совершенствуются орудія наблюденія. Гдѣ же въ этой безконечности мѣсто для Бога, создавшаго землю въ шесть дней, гнѣвающагося на два невинныхъ существа, созданныхъ изъ праха и оживленныхъ дуновеніемъ. Гдѣ Богъ, который извлекъ изъ хаоса солнце и столько милліоновъ свѣтилъ для того, чтобы они освѣщали нашу планету, эту жалкую пылинку среди безконечности?
Богъ Габріэля, утратившій тѣлесный образъ и разсѣявшійся въ мірозданіи, утратилъ и другіе свои аттрибуты. Проникая собой безграничное пространство, сливаясь съ безконечностью, онъ становился неосязаемымъ для мысли призракомъ.
По совѣтамъ знакомыхъ студентовъ, Габріэль прочелъ Дарвина, Бюхнера, Геккеля, и ему открылась тайна мірозданія, мучившая его послѣ того, какъ онъ пересталъ вѣрить во всемогущество религіи. Онъ понялъ прошлое нашей планеты, которая вркщалась сотни милліоновъ лѣтъ въ пространствѣ, претерпѣвая всевозможныя катаклизмы и превращенія. Жизнь возникла на ней послѣ долгихъ предварительныхъ попытокъ, сначала въ видѣ микроскопическихъ формъ существованія, мха, едва покрывающаго скалы, животнаго, въ которомъ едва замѣтны признаки элементарнаго организма. Постепенное дальнѣйшее развитіе совершалось, прерываемое катаклизмами. Жизнь земли безконечная цѣпь эволюцій, смѣна неудавшихся формъ и организмовъ новыми, совершенствующимися вслѣдствіе естественнаго подбора, вплоть до человѣка, который, высшимъ напряженіемъ матеріи, заключенной въ его черепѣ, вышелъ изъ животнаго состоянія и утвердилъ свою власть на землѣ.
У Габріэля ничего не осталось отъ его прежнихъ вѣрованій. Его душа была какъ бы опустошенной вѣтромъ равниной. Послѣднее вѣрованіе, сохранившееся среди развалинъ, рушилось. Луна отказался отъ Бога, какъ отъ пустого призрака, стоявшаго между человѣкомъ и природой.
Но бывшему семинаристу необходимо было во что-нибудь вѣрить, отдаться борьбѣ за какую-нибудь идею, употребить на что-нибудь свой проповѣдническій пылъ, которымъ онъ поражалъ всѣхъ еще въ семинаріи. Его стала привлекать революціонная соціологія. Прежде всего его заинтересовали смѣлыя теоріи Прудона, а затѣмъ дѣло его обращенія завершено было нѣсколькими воинствующими пропагандистами, работавшими въ одной типографіи съ нимъ, старыми солдатами коммуны, вернувшимися изъ ссылки или изъ каторги и возобновившими съ удвоеннымъ жаромъ борьбу противъ существующаго общественнаго строя. Съ ними онъ ходилъ на митинги, слушалъ Реклю, Кропоткина, и ученіе Михаила Бакунина казалось ему евангеліемъ будущаго.
Найдя новую религію, Габріэль всецѣло отдался ей, мечтая возродить человѣчество экономическимъ путемъ. Прежде обездоленные надѣялись на блаженство въ будущей жизни. Но увѣрившись, что нѣтъ иной жизни, кромѣ настоящей, Луна возмутился противъ общественной несправедливости, осуждающей на нужду много милліоновъ существъ ради благополучія небольшого числа привилегированныхъ. Онъ увидѣлъ источникъ всѣхъ золъ во власти и возненавидѣлъ ее всей душой. Вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, онъ очень отличался отъ своихъ новыхъ товарищей мягкостью характера и ненавистью ко всякому насилію. Они мечтали только о томъ, чтобы устрашить міръ динамитомъ и кинжаломъ и заставить всѣхъ принять изъ страха новое ученіе. Онъ же, напротивъ того, вѣрилъ въ силу идей и въ мирную эволюцію человѣчества. Онъ доказывалъ, что нужно дѣйствовать, какъ апостолы христіанства, вѣря въ будущее, но не торопясь осуществить непремѣнно сейчасъ же свои надежды.
Побуждаемый жаждой прозелитизма, онъ покинулъ Парижъ черезъ пять лѣтъ. Ему хотѣлось видѣть міръ, самому изучить нужды общества и посмотрѣть, какими силами располагаютъ обездоленные для того, чтобы произвести великій переворотъ.
Кромѣ того онъ спасался отъ преслѣдованій французской полиціи, которая слѣдила за нимъ въ виду его близкихъ отношеній къ русскимъ студентамъ Латинскаго квартала, молодымъ людямъ съ холодными глазами и длинными волосами, которые проповѣдывали въ Парижѣ свои революціонныя идеи.
Въ Лондонѣ онъ познакомился съ молодой больной англичанкой, горѣвшей, подобно ему, революціоннымъ пыломъ; она ходила съ утра до ночи по улицамъ рабочихъ кварталовъ, стояла у входовъ въ мастерскія и раздавала брошюры, находившіяся въ картонкѣ для шляпъ, которую она всегда носила въ рукахъ. Люси сдѣлалась вскорѣ подругой Габріэля. Они полюбили друтъ друга глубокимъ, но спокойнымъ чувствомъ. Ихъ соединяла не любовь, а общность идей. Это была близость революціонеровъ, всецѣло поглощенныхъ страстной борьбой противъ общества и въ сердцѣ которыхъ не оставалось мѣста для другихъ страстей.
Луна и его подруга ѣздили по Голландіи, по Бельгіи, потомъ поселились въ Германіи, постоянно переѣзжая отъ одной группы товарищей къ другой, разными способами зарабатывая средства для жизни, съ той легкостью приспособленія, которая отличаетъ международныхъ революціонеровъ; всѣ они скитаются по міру безъ денегъ, терпя лишенія, но всегда находятъ въ трудныя минуты братскую руку, которая помогаетъ имъ стать на ноги и двинуться дальше въ путь.
Послѣ восьми лѣтъ такой жизни подруга Габріэля умерла отъ чахотки. Они были въ это время въ Италіи. Оставшись одинъ, Луна впервые понялъ, какой опорой была для него подруга его жизни. Онъ забылъ на время свои политическіе интересы и оплакивалъ Люси, безъ которой жизнь его стала пустой. Онъ любилъ ее не такъ пылко, какъ любятъ въ его годы, но ихъ сроднила общность идей, общія невзгоды, и съ годами у нихъ сдѣлалась какъ бы одна общая воля. Кромѣ того, Габріэль чувствовалъ себя состарившимся раньше времени вслѣдствіе трудной, тревожной жизни. Въ разныхъ городахъ Европы его сажали въ тюрьму, подозрѣвая въ сообщничествѣ съ террористами. Полиція много разъ жестокимъ образомъ избивала его. Ему становилось труднымъ путешествовать по Европѣ, потому что его фотографическія карточки, вмѣстѣ съ портретами многихъ его товарищей, находились у полиціи всѣхъ странъ. Онъ былъ бродячей собакой, которую отовсюду гнали палками.
Габріэль не могѣ къ тому же жить одинъ, послѣ того какъ привыкъ видѣть около себя добрые голубые глаза подруги, слышать ея тихій ласковый голосъ, поддерживавшій въ немъ духъ въ трудныя минуты; онъ не могъ выдержать жизни на чужбинѣ послѣ смерти Люси. Въ немъ проснулась пламенная тоска по родинѣ, ему страстно захотѣлось вернуться въ Испанію. Онъ вспомнилъ о своихъ братьяхъ, точно прилѣпившихся къ стѣнамъ собора, равнодушныхъ ко всему, что происходитъ во внѣшнемъ мірѣ; они уже перестали даже освѣдомляться о немъ, забыли его.
Габріэль рѣшилъ ѣхать въ Испанію, точно боясь умереть на чужбинѣ. Товарищй предложили ему завѣдывать типографіей въ Барцелонѣ, но, прежде чѣмъ поѣхать туда, ему хотѣлось пробыть нѣсколько дней въ Толедо. Онъ возвращался туда сильно состарившимся, хотя ему еще не было сорока лѣтъ, съ знаніемъ четырехъ или пяти языковъ, и бѣднѣе, чѣмъ уѣхалъ изъ дому. Онъ зналъ, что старшій братъ, садовникъ, умеръ, и что его вдова жила вмѣстѣ съ сыномъ въ маленькомъ чердачномъ помѣщеніи вь верхнемъ монастырѣ и стирала бѣлье на канониковъ. Эстабанъ отнесся къ нему послѣ долгаго отсутствія съ такимъ же восхищеніемъ, съ какимъ относился, когда Габріэль былъ еще въ семинаріи. Онъ очень интересовался путешествіями брата и созвалъ всѣхъ жителей верхняго монастыря послушать этого человѣка, который исходилъ весь міръ изъ конца въ конецъ. Въ своихъ разспросахъ Эстабанъ сильно путался въ географіи, такъ какъ зналъ въ ней только два дѣленія -- на страны, обитаемыя католиками, и страны, гдѣ живутъ еретики.
Габріэль чувствовалъ жалость къ этимъ людямъ, прозябающимъ на одномъ и томъ же мѣстѣ, не интересуясь ничѣмъ, что происходитъ за стѣнами собора. Церковь казалась ему огромной развалиной -- какъ бы щитомъ животнаго, нѣкогда сильнаго и мощнаго, но которое уже умерло болѣе ста лѣтъ тому назадъ. Тѣло его истлѣло, душа испарилась, и отъ него не осталось ничего, кромѣ этого внѣшняго щита, подобно раковинамъ, которыя геологи находятъ при раскопкахъ и по строенію которыхъ они стараются опредѣлить, каково было тѣло существъ, жившихъ въ нихъ. Глядя на церковные обряды, которые его прежде волновали, онъ чувствовалъ желаніе протестовать, крикнуть священникамъ, чтобы они ушли, потому что время прошло, вѣра умерла, и что если люди приходятъ еще въ храмы, то только по традиціи и изъ страха передъ тѣмъ, что скажутъ другіе.
Въ Барцелонѣ, куда Габріэль поѣхалъ изъ Толедо, жизнь его превратилась въ водоворотъ борьбы и преслѣдованій. Товарищи относились къ нему съ большимъ уваженіемъ, видя въ немъ друга великихъ борцовъ "за идею", человѣка, объѣздившаго всю Европу. Онъ сдѣлался однимъ изъ самыхъ видныхъ революціонеровъ. He было ни одного митинга безъ участія товарища Луны. Его природный даръ краснорѣчія, обращавшій на себя вниманіе уже въ семинаріи, проявлялся съ огромнымъ блескомъ въ революціонныхъ собраніяхъ, опьяняя толпу въ лохмотьяхъ, голодную и жалкую, которая вся дрожала отъ возбужденія, слушая, какъ онъ описывалъ грядущее райское устройство жизни, когда не будетъ ни собственности, ни пороковъ, ни привилегированныхъ классовъ, когда работа будетъ наслажденіемъ и не будетъ другой религіи, кромѣ науки и иекусства. Нѣкоторые слушатели, самые скептическіе, снисходительно улыбались, слушая, какъ онъ возмущался насиліемъ и проповѣдывалъ пассивное сопротивленіе, которое должно привести къ полной побѣдѣ. Онъ казался имъ идеологомъ,-- но его всетаки ходили слушать, считая его рѣчи полезными для дѣла. Пусть онъ говоритъ, а они, люди дѣла, сумѣютъ уничтожить безъ рѣчей это ненавистнве общество, глухое къ голосу истины.
Когда начались взрывы бомбъ на улицахъ, товарищъ Луна былъ пораженъ болѣе всѣхъ другихъ неожиданной для него катастрофой; однако, его же перваго посадили въ тюрьму въ виду популярности его имени. О, эти два года, проведенные въ крѣпости Монхуихъ! Они глубоко ранили душу Габріэля, и эта неизлечимая рана раскрывалась при малѣйшемъ воспоминаніи о томъ времени.
Общество обезумѣло отъ страха, и ради самообороны стало попирать всѣ законы совѣсти и человѣческаго достоинства. Въ культурной странѣ воскресло правосудіе варварскихъ временъ. Расправу съ революціонерами перестали довѣрять суду, который могъ бы оказаться слишкомъ совѣстливымъ для этого. Революціонеровъ отдавали въ руки полиціи, которая, съ одобренія высшихъ властей, возобновила систему пытокъ.
Габріэль помнилъ стрзшную ночь, когда вдрутъ въ его казематѣ показался свѣтъ. Вошли люди въ полицейскихъ мундирахъ, схватили Габріэля и повели вверхъ по лѣстницѣ въ помѣщеніе, гдѣ ждали другіе люди, вооруженные огромными палками. Молодой человѣкъ въ мундирѣ полицейскаго офицера, креолъ, съ сладкимъ голосомъ, съ небрежными, лѣнивыми дврженіями, сталъ допрашивать его о террористическихъ покушеніяхъ, происходившихъ въ городѣ за нѣсколько мѣсяцевъ до того. Габріэль ничего не зналъ, ничего не видѣлъ. Можетъ быть, террористы были изъ числа его товарищей, но онъ жилъ въ своихъ мечтахъ и не видѣлъ, что вокругъ него готовились акты насилія. Его отрицательные отвѣты раздражали полицейскихъ. Сладкій голосъ креола дрожалъ отъ гнѣва, и вдругъ вся шайка накинулась на него съ ругательствами и проклятіями, и началась охота за несчастной жертвой по всей комнатѣ. Удары сыпались на Габріэля куда попало -- на спину, на ноги, на голову. Нѣсколько разъ, когда преслѣдователи вталкивали его въ уголъ, онъ выскакивалъ у нихъ изъ рукъ и отчаяннымъ прыжкомъ, наклонивъ голову, перебѣгалъ въ противоположный уголъ. Но удары продолжали сыпаться на него со всѣхъ сторонъ. Минутами отчаяніе придавало ему силу, и онъ бросался на своихъ мучителей, съ намѣреніемъ вцѣпиться зубами въ кого сможетъ. Габріэль хранилъ на память пуговицу отъ полицейскаго мундира, которая осталась у него въ рукѣ послѣ одной изъ этихъ послѣднихъ вспышекъ угасаюіцихъ силъ.
Когда, наконецъ, мучители его устали, ничего не добившись отъ него, его отвели обратно въ казематъ и забыли тамъ. Онъ питался сухимъ хлѣбомъ и страдалъ отъ жажды еще болѣе, чѣмъ отъ голода. Вначалѣ онъ молилъ изнемогающимъ голосомъ, чтобы ему дали напиться, потомъ пересталъ просить, зная, какой будетъ отвѣтъ. Ему предлагали дать сколько угодно воды, если онъ выдастъ имена виновниковъ покушеній. Все время ему приходилось дѣлать выборъ между голодомъ и жаждой. Боясь терзаній жажды, онъ бросалъ на полъ, какъ отраву, пищу, которую ему давали, потому что она была пропитана солью и усиливала жажду. У него начался бредъ, какъ у погибающихъ при кораблекрушеніи, которые грезятъ о прѣсной водѣ среди соленыхъ волнъ. Ему снились прохладные ключи, и онъ высовывалъ языкъ, прюводилъ имъ по стѣнамъ каземата, думая, что погружаетъ его въ воду, и съ ужасомъ приходилъ въ себя. Разумъ его начиналъ мутиться отъ пытокъ; онъ ползалъ на четверенькахъ и стукался головой объ дверь, самъ не зная зачѣмъ.
Его мучители какъ будто забыли о его существованіи. Они заняты были допросами новыхъ заключенныхъ. Сторожа молча приносили ему пищу, и проходили мѣеяцы, въ теченіе которыхъ никто не заходилъ къ нему въ казематъ. Иногда ночью до него доходили, несмотря на толщину стѣнъ, рыданія и стоны изъ сосѣдней камеры. Однажды утромъ его разбудили нѣсколько ударовъ грома, очень удивившіё его, потому что въ это время сквозь узкое окно пробивался лучъ солнца. Подслушавъ, что говорили сторожа у его дверей, онъ понялъ, въ чемъ дѣло. Въ это утро разстрѣляли нѣсколькихъ заключенныхъ.
Луна ждалъ смерти, какъ единственной возможности избавленія отъ мукъ. Ему хотѣлось поскорѣе покончить съ этимъ призракомъ жизни въ каменномъ мѣшкѣ, среди физическихъ страданій и страха передъ жестокостью тюремщиковъ. Его желудокъ, ослабленный лишеніями, часто не могъ принимать пищи, и онъ отворачивался съ гадливостью отъ миски съ отвратительной ѣдой, которую ему приносили. Долгая неподвижность, отсутствіе воздуха, плохая и недостаточная пища довели его до смертельнаго истощенія и малокровія. Онъ постоянно кашлялъ, чувствовалъ стѣсненіе въ груди при дыханіи, и нѣкоторыя медицинскія знанія, которыя онъ пріобрѣлъ въ своемъ стремленіи все знать, не оставляли ему никакого сомнѣнія, что онъ кончитъ, какъ бѣдная Люси.
Послѣ полутора года предварительнаго заключенія, онъ предсталъ на военный судъ вмѣстѣ съ цѣлой группой обвиняемыхъ, въ томъ числѣ стариковъ, женщинъ и мальчиковъ. У всѣхъ были исхудалыя, блѣдныя, вздутыя лица и испуганное выраженіе глазъ -- обычное слѣдствіе долгаго одиночнаго заключенія. Габріэль искренно хотѣлъ, чтобы его приговорили къ смерти. Когда прочли длинный списокъ обвиняемыхъ и названо было имя Луны, судьи свирѣпо взглянули на него. Этотъ обвиняемый былъ теоретикъ. По показаніямъ свидѣтелей выяснено было, что онъ не принималъ непосредственнаго участія въ террористическихъ дѣйствіяхъ и даже возставалъ противъ насилія въ своихъ рѣчахъ,-- но все же извѣстно было, что онъ -- одинъ изъ главнѣйшихъ анархическихъ агитаторовъ, и что онъ произносилъ часто рѣчи во всѣхъ рабочихъ обществахъ, посѣщаемыхъ виновниками покушеній.
Габріэль провелъ еще много мѣсяцевъ послѣ того въ одиночномъ заключеніи. По намекамъ сторожей онъ могъ приблизительно слѣдить за колебаніями въ рѣшеніи его судьбы. To онъ думалъ, что его сошлютъ вмѣстѣ съ товарищами по несчастью на каторгу, то ждалъ немедленнаго освобожденія, а то, по другимъ слухамъ, полагалъ, что предстоитъ массовый разстрѣлъ, и что онъ въ числѣ осужденныхъ.
Черезъ два года его, наконецъ, выпустили вмѣстѣ съ другими, осужденными на изгнаніе. Габріэль вышелъ изъ тюрьмы худой и блѣдный, какъ тѣнь. Онъ шатался отъ слабости, но забылъ о своемъ состояніи отъ жалости къ другимъ товарищамъ, еще болѣе бопьнымъ, чѣиъ онъ, съ видимыми знаками пытокъ и варварскихъ издѣвадельствъ. Возвращеніе на свободу воскресило въ немъ его прежнюю мудрую жалость къ людямъ и готовность простить всѣмъ. Наиболѣе неистовые изъ его товарищей готовились поѣхать въ Англію и измышляли планы мести за свои страданія. А Луна, напротивъ того, говорилъ, что нужно жалѣть слѣпыя орудія обезумѣвшаго отъ страха общества. Эти исполнители чужой воли думали вѣдь, что они спасаютъ свою родину, карая тѣхъ, кого они считаютъ преступниками.
Климатъ Лондона оказалъ плохое дѣйствіе на здоровье Габріэля. Его болѣзнь обострилась, и, по прошествіи двухъ лѣтъ, ему пришлось переселиться на континентъ, несмотря на то, что Англія съ ея абсолютной свободой была единственной страной, гдѣ онъ могъ жить спокойно.
Существованіе его сдѣлалось ужаснымъ. Онъ превратился въ вѣчнаго странника, котораго полиція гнала съ мѣста на мѣсто, сажала въ тюрьму или изгоняла по самому ничтожному подозрѣнію. Среди культурной Европы онъ принужденъ былъ вести существованіе средневѣковыхъ бродягъ. При его физической слабости это сдѣлалось невыносимымъ. Болѣзнь и жажда успокоенія побудили его вернуться въ Испанію, гдѣ стали относиться снисходительно къ энигрантамъ. Въ Испаніи все забывается, и хотя власти тамъ болѣе жестоки и произволъ сильнѣе, чѣмъ въ другихъ странахъ, но зато тамъ, по природной инертности, не упорствуютъ въ преслѣдованіяхъ.
Больной, безъ средствъ, безъ возможности найти работу въ типографіяхъ, гдѣ хозяева боялись его, Габріэль впалъ въ нужду и долженъ былъ обращаться за помощью къ товарищамъ. Такъ онъ бродилъ по всему полуострову, прячась отъ полиціи и прося помощи у своихъ.
Онъ палъ духомъ, чувствуя себя побѣжденнымъ. Онъ не могъ болѣе продолжать борьбу. Ему оставалось ждать смерти, но и смерть медленно приближалась на его зовъ. Тогда онъ вспомнилъ о своемъ братѣ, единственномъ близкомъ существѣ, которое осталось у него на свѣтѣ.
Онъ вспомнилъ безмятежную жизнь семьи въ верхнемъ монастырѣ, промелькнувшую передъ его взорами, когда онъ былъ въ послѣдній разъ въ Толедо, и рѣшилъ искать тамъ послѣдняго убѣжища.
Вернувшись въ Толедо, онъ увидѣлъ, что и въ этотъ тихій уголокъ прокралось горе, и что прежнее безмятежное благополучіе семьи нарушено. Но все же соборъ, безучастный къ несчастіямъ людей, стоялъ непоколебимо, и подъ его сѣнью Габрізль надѣялся умереть спокойно, скрывшись отъ всѣхъ преслѣдователей -- и оставивъ за порогомъ свои мятежныя мысли и желанія, которыя навлекли на него ненависть общества.
Ему хотѣлось не думать, не говорить, сдѣлаться частью этого мертваго міра, уподобиться камню стѣнъ -- и онъ вдыхалъ съ наслажденіемъ усыпляющій запахъ ветхости, который шелъ отъ древнихъ стѣнъ.