Бенуа Пьер
Атлантида

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Пьер Бенуа
Атлантида

Предисловие
к первому русскому изданию романа П. Бенуа "Атлантида"

   Забытый пост на рубеже великой пустыни; дерзновенный рейд двух друзей в глубь Сахары; появление загадочного бедуина; таинственные письмена на скале, множащиеся знамения грозной опасности; за гранью африканского черного хребта -- сады и воды неведомого края, древней Атлантиды, о которой вещал Платон; вампир, мстящий за исконное унижение женщины; музей мумий, умерших от любви; падеж верблюдов, высохшие колодцы, нечеловеческие переходы, видения фатаморганы, -- так стремглав, по крутым уклонам, несется вперед действие романа-фельетона Пьера Бенуа -- "Атлантида", несется навстречу читателю, как в зеркальных окнах кyрьерского поезда мчатся пассажиру меняющиеся декорации экзотического пейзажа.
   Пьер Бенуа -- это имя без выражения и столь заурядное, что запоминается с трудом, -- зазвучало в дни воины.
   Но автор ее оказался по эту сторону войны, -- и вот к книге его потянулись сотни тысяч рук. Ей была отдана Академией национальная премия за литературу; она переведена на многие иностранные языки Значит, она пришла вовремя, значит, она утолила чей-то голод.
   Каков же внутренний и внешний строй этой книги-победительницы, какую новизну она знаменует?
   По заданию своему, она возрождает роман приключений, "авантюрный" роман. Она сродни Амадису Галльскому, которым зачитывался Дон-Кихот, "Мушкетерам" Дюма, "Острову сокровищ" Стивенсона.
   Первое впечатление от книги -- обманчиво до мистифи нации. Взять хотя бы письмо поручика Ферьера, сопровождающее пакет его записок и составленное перед экспедицией в глубь Сахары. Неужто, говоришь себе, еще жив колониальный роман, накануне войны славивший подвиги латинского гения и вновь по стопам римлян покоряющего черный материк; роман, воплотивший воинствующую волю молодого поколения французов, пафос меча и креста? Неужто "Атлантида" станет рядом с "Неведомым градом" Поля Адана, с "Путешествием центуриона" Псикари, а огромные масшта бы мировой войны не заслонили незначащего эпизода завоевания Марокко.
   В данном случае под романом-фельетоном понимается произведение авантюрно-приключенческого жанра, которое публикуется отдельными главами в газете или ином периодическом издании (роман с продолжением) -- прим. составителя замысловатой игре автора. Ибо "Атлантида", с начала до конца, -- тонко рассчитанная игра литературными приемами.
   Твердой рукой Бенуа ведет воображение читателя по лабиринту повествования, то разгорячая, то обуздывая его, но никогда не выпуская поводьев.
   Схема изложения нарочито сложна. Георг Брандес когда-то сравнил фантастические повести немецких романтиков с японскими шкатулками, где ящик, вкладывается в ящик тот в другой, и так без конца. Так и у Бенуа: письмо, где поручик Ферьер излагает свой замысел, обрамляет его же записки, где, в свою очередь, слово переходит к капитану Сент-Ави, повествующему в форме прямой речи о трагических судьбах своей совместной с Моранжем миссии. В заключительной главе, действие, описав правильный круг, возвращается к исходной точке. Мы до конца ничего не узнаем о самой экспедиции Ферьера, но мы твердо знаем, что он не вернется.
   Мы уже говорили о сходстве с романом-фельетоном.
   Оно подтверждается делением на главы. К концу каждого эпизода напряженное ожидание читателя доводится до предела, и тогда автор кладет перо до следующей главы. Он наводит нас на путь жадных догадок и в новой главе внезапно их разрушает новым нечаянным ходом. Там, где роковое нарастание трагического мотива сжимает нам горло, внезапно вступает в права пародия, волнение сменяется смехом.
   Эта игра контрастами, эта внезапная надежда читателя, что темная драма разрешится фарсом (к вящему его разочарованию, но и к немалому облегчению), это жонглирование крайностями -- один из разительнейших приемов мастерства Бенуа. Так, Сент-Ави, схваченный и связанный бедуинамифанатиками, ожидающий в темном закоулке жестокой смерти, вдруг пробужден к сознанию визгливым криком: "Делайте вашу игру, господа! Игра сделана!" -- на характерном жаргоне игорных зал Монте-Карло. Так, в рассказе о царице Атлантиды, в призрачном мире платоновской легенды, начинает вдруг звучать скабрезный смех любовного анекдота времен Второй Империи. Значит, все это на потеху, трагедия изжита, сквозь погребальную симфонию ужасов звучат припевы из "Прекрасной Елены"... но нет: твердая рука автора вновь переключает ток, -- и судорожным комом мучительное ожидание вновь подкатывается к горлу читателя.
   Это-то сочетание трагедии с гротеском, страстных пароксизмов с потешным маскарадом то и дело напоминает нам о фантастическом гении Эдгара По. И подлинно: как Эдгар По сумел дать в своем "Артуре Пиме" некую квинтэссенцию всех "морских" романов, всех путешествий на северный полюс, знаменитых кораблекрушений и открытий, так и Бенуа амальгамировал в своей повести все мотивы сухопутных приключений -- грозной романтики Сахары. Как и у Эдгара По, невероятное намеренно замаскировано сугубой научностью. Надписи на скалах (такая же надпись в "Артуре Пиме") подвергаются подробнейшему мнимофилологическому анализу, да и весь текст снабжен -- рукою ученого держателя рукописей, поручика Ферьера -- рядом солидных библиографических справок и толковых примечаний с ссылками на несуществующие источники.
   Откуда все это? Здесь и в помине нет мещанского благородства чувствований и ограниченности интеллектуального кругозора, отличающих французский бульварный роман, от "Вечного жида" до "Рультабиля". Сочинение Бенуа насыщено, а отчасти подсказано литературными реминисценциями; недаром его герои так охотно цитируют Стивенсона.
   Предшественников Бенуа, при всей его французской увлекательности, нужно искать по ту сторону Ламанша, а то и по ту сторону океана. И это не потому только, что научную или философскую гипотезу в роли трамплина для писательского воображения мы находим хотя бы у Уэллса.
   Ведь роман -- в английском, "островном", понимании -- прежде всего, work of fiction, вымысел, заведомая и нарочитая фикция. Англичанин привык любоваться тем, как функционирует самый механизм повествования; он чуток к игре и взаимодействию приемов в форме рассказа. И вот, вовлекая читателя в эту восхитительную игру, Пьер Бенуа и завоевал свой успех.
   Анри де Ренье включил это новое цветенье авантюрного эпоса в издаваемый им цикл "Литературного романа". Сам Бенуа остается верен неслучайно избранному пути. Второй его роман: "Кенигсмарк" -- история одного таинственного исчезновения в конце XVII века, параллель к легенде о "Железной маске", -- стал новой победой писателя, как и несколько других его книг, правда, несравненно, более слабых, чем "Атлантида" и "Кенигсмарк".

А. Левинсон

Вступительное письмо

"Прежде чем начать, я должен вас предупредить: не удивляйтесь,
если я буду называть варваров греческими именами"
Платон: "Критий"

   (Это письмо, как и приложенная к нему рукопись, находившаяся в отдельном запечатанном конверте, были вручены вахмистру 3-го спагийского [Французские войска, расположенные в Африке; они насчитывают в своем составе четыре кавалерийских полка, которые набираются из туземцев и несут коннополицейскую службу на границах Алжира и Марокко. Эти кавалеристы называются "спаги" (Прим перев)] полка Шатлену поручиком Ферьером 10 ноября 1903 года, в день отправления этого офицера в Тассили, что в стране азджерских туарегов (в Центральной Сахаре). Вахмистру был дан приказ, как только он получит отпуск, передать эти документы советнику судебной палаты в Рионе, Леру, ближайшему родственнику поручика Ферьера. Но так как этот судебный чиновник внезапно скончался до наступления срока, назначенного для опубликования настоящей рукописи, то появление ее в свет, вследствие возникших в связи с этим затруднений, могло состояться только теперь. (Прим. автора.)
   
   Хасси-Инифель, 8 ноября 1903 года.
   Если нижеследующие страницы увидят когда-нибудь божий свет, то это случится лишь тогда, когда для меня он уже перестанет существовать. Верной тому порукой мне служит срок, который я назначаю для их появления в печати.
   Опубликование моей рукописи, -- если я его подготовлю -- не должно, однако, вводить в заблуждение насчет моей цели. Прошу мне верить, что по отношению к этой лихорадочно написанной тетради у меня нет никакого авторского самолюбия. Уже давно я отошел от подобных вещей. Но, поистине, бесполезно, чтобы другие вступали на путь, на который я уже не вернусь.
   Четыре часа утра... Скоро над хамадой [В Сахаре -- обширные безводные пространства с затверделой глинистой или скалистой почвой] вспыхнет розовое пламя зари. Вокруг меня дремлет бордж [Борджами называются высокие башнеобразные казармы, находящиеся обыкновенно посреди французских фортов, возводимых на границе Алжира и Марокко. (Прим. перев.)]. Через раскрытую дверь соседней комнаты я слышу ровное, совершенно спокойное дыхание Андрэ де Сент-Ави.
   Послезавтра мы отправляемся с ним в путь. Мы покидаем бордж. Мы поедем туда, на юг. Вчера утром пришел приказ министра.
   Теперь, даже если у меня и явилось бы такое желание, отступать уже поздно. И я, и Андрэ, мы оба хлопотали об этом поручении. Разрешение, о котором я просил, превратилось в эту минуту в приказание. Добраться до самой вершины иерархической лестницы, пустить в ход все связи в министерстве -- и все это только для того, чтобы ощутить затем страх и неохоту к задуманному предприятию... Нет!
   Я упомянул о страхе. Но я знаю, что не боюсь. Однажды ночью, в Гураре, когда берберы убили двух часовых, и я нашел несчастных солдат с отвратительными крестообразными разрезами на животах, мне стало, действительно, страшно. Я знаю, что такое страх. Вот почему теперь, когда я всматриваюсь в темное безграничное пространство, откуда сейчас быстро вынырнет огромное красное солнце, я знаю, что вздрагиваю не от страха. Я чувствую лишь, как во мне борются священный ужас перед тайной и ее неотразимое очарование.
   Все это, может быть, грезы. Воображение воспаленного мозга и напуганного миражами зрения. Настанет, без сомнения, день, когда я перечитаю эти страницы со смущением и жалостью к самому себе, с усмешкой человека, пробегающего в пятьдесят лет письма юности.
   Грезы? Игра воображения? Но эти призраки, но эта игра воображения -- мне дороги... "Капитан де Сент-Ави и поручик Ферьер, -- гласит телеграмма министерства,займутся в Тассили определением статиграфической связи между апофилитными песчаниками и углеродисто-железистыми известняками... Они воспользуются этим обстоятельством, чтобы выяснить, по возможности, не изменилось ли отношение азджеров к нашему влиянию", -- и так далее.
   Если это путешествие имело бы, действительно, в виду столь жалкий объект, то, я чувствую, что не поехал бы.
   Вот почему я желаю того, чего страшусь. Я буду разочарован, если не столкнусь лицом к лицу с тем, что вызывает в моей крови странный трепет.
   В глубине уэда [Уэдами называются длинные и широкие долины или овраги хамадах. (Прим. перев.)] Мия лает шакал. От времени до времени, когда луч лунного света пронизывает серебряной стрелой вздувшиеся от жары облака и напоминает о восходящем солнце, горлица начинает ворковать в пальмовых рощах.
   Снаружи доносится шум шагов. Я наклоняюсь из окна.
   Чья-то тень, одетая в блестящие черные ткани, скользит по глиняной террасе форта. Во тьме, насыщенной электричеством ночи, вспыхивает молния: тень выбила огонь для папиросы. Она сидит на корточках, обратившись лицом к югу.
   Она курит.
   Это -- Сегейр-бен-Шейх, наш проводник-туарег. Через три дня он поведет нас к неведомому плоскогорью таинственного Имошаоха, поведет через устланные почерневшими камнями хамады, через обширные высохшие уэды, через серебристые солончаки, побуревшие водомоины и темно-золотистые дюны, над которыми, когда дует пассат, расстилается дрожащим султаном беловатый песок.
   Сегейр-бен-Шейх... Вот кто этот человек. И мне приходит в голову трагическая фраза Дюверье: "Полковник вдел ногу в стремя, и в ту же минуту на него обрушился сабельный удар..." [А. Дюверье: "Гибель экспедиции Флятерса".-См. "Бюллетень Географического Общества" за 1881 г. (Прим. автора.)]. Сегейр-бен-Шейх... Это он сидит там. Это он спокойно курит папиросу -- из тех, что я ему подарил...
   Прости мне, господи, это вероломство.
   Фотофор [Особого устройства лампа, в которой светится фосфор (Прим перев.)] бросает на бумагу свой желтый свет.
   Каприз судьбы, пожелавшей, неизвестно почему, чтобы в шестнадцать лет я поступил в Сен-Сирское училище и сделался товарищем Андрэ де Сент-Ави. Я мог бы теперь изучать право или медицину. Я мирно жил бы теперь в каком-нибудь городке, с церковью и быстрой речкой, а не стоял бы здесь одетым в тафту призраком, который, опираясь на подоконник, смотрит с невыразимым беспокойством на собирающуюся поглотить его пустыню.
   В комнату влетает крупное насекомое. Оно жужжит, отскакивает от штукатуренных стен к колпаку фотофора и, наконец, спалив себе крылья о свечу, падает, побежденное, на белый лист, там, за окном.
   Это -- африканский жук, огромный, черный, весь покрытый синевато-серыми пятнами.
   Я вспоминаю о его собратьях, виденных мною там, во Франции, -- о темно-красных жуках, котррые по вечерам, когда разражалась гроза, вылетали, как маленькие пули, из земли моих родных полей. Ребенком я проводил там каникулы, а потом, на военной службе, -- свои отпуска. В последний мой приезд туда, рядом со мной шла по лугу тонкая белая фигура с накинутым на нее кисейным шарфом, предохранявшим ее от вечернего воздуха, который там так прохладен. Теперь, при этом далеком и смутном воспоминании, я устремляю лишь на мгновенье свой взор в темный угол моей комнаты, где блестит на стене рамка неясного портрета. Я чувствую, каким незначительным стало для меня все то, что раньше, как мне казалось, должно было наполнить мою жизнь. Эта печальная тайна уже не имеет для меня никакого интереса. И если бы бродячие певцы, вместе с Ролла [Итальянский скрипач и композитор XVIII века, серенады и дуэты которого пользовались одно время во Франции большим успехом. (Прим. перев.)], вдруг затянули под окном этого борджа свои ностальгические песни, я знаю, что не слушал бы их, -- а если бы они чересчур старались, я попросил бы их идти своей дорогой.
   Чем же вызвана эта метаморфоза? Рассказом, -- а может быть, сказкой, -- поведанной человеком, над которым тяготеет чудовищнейшее из подозрений.
   Сегейр-бен-Шейх докурил свою папиросу. Я слышу, как он возвращается медленными шагами к своей цыновке, в корпусе В, возле сторожевого поста, налево.
   Так как наш отъезд должен был состояться 10 ноября, то рукопись, приложенная к этому письму, была начата в воскресенье, 1-го, и окончена в четверг, 5 ноября 1903 года.

Поручик 3-го спагийского полка Оливье Ферьер

I. Форт на юге

   В субботу, 6 июня 1903 года, обычная монотонная жизнь форта Хасси-Инифель была нарушена двумя событиями равноценной важности: письмом от мадемуазель Цецилии С. и полученными из Парижа последними номерами "Journal officiel" французского правительства.
   -- Разрешите, поручик, -- сказал старший вахмистр Шатлен, принимаясь за просмотр газет после того, как он сорвал с них бандероли.
   Я ответил утвердительным кивком головы, будучи уже всецело погружен в чтение письма мадемуазель С.
   "Когда эти строки дойдут до вас, -- писала мне эта милая девушка, -- мы с мамой, покинув Париж, будем уже в деревне. Если там, в Африке, мысль о том, что я скучаю здесь так же, как и вы, может служить вам утешением, то наслаждайтесь им. Grand-Prix уже состоялось. Я поставила на указанную вами лошадь и, естественно, проиграла. Третьего дня нас пригласил на семейный обед Марсиаль де ля Туш. Я видела там Элияса Шатриана, все такого же свежего и молодого. Посылаю вам его последнюю книгу, о которой довольно много говорят. Как кажется, семья Марсиаля де ля Туша списана в ней с натуры. Присовокупляю к своей посылке и последние произведения Бурже, Лоти и Франса, а также две-три модных кафешантанных песенки. Что касается политики, то уверяют, будто применение закона о конгрегациях натолкнется на серьезные затруднения. Ничего нового в театрах. Я подписалась на лето на "Illustration".
   В деревне просто не знаешь, что с собою делать. В перспективе -- вечно одна и та же кучка идиотов для тенниса.
   Я покажусь вам мало интересной, если стану писать часто.
   Избавьте меня от ваших размышлений по поводу маленького Комбемаля. Я ни на грош не феминистка и охотно верю тем, кто говорит, что я красива, в особенности -- вам. Но я, все же, свирепею, когда думаю о том, что если бы я позволяла себе с нашими деревенскими парнями даже четверть того, что вы, наверное, разрешаете себе с вашими Улед-Нейлями... Но довольно об этом. Бывают мысли, делающие людей неучтивыми".
   Я дошел до этого места в послании сей эмансипированной молодой девы, когда восклицание возмущенного вахмистра заставило меня поднять голову.
   -- Поручик!
   -- В чем дело?
   -- Ну, ну! И хороши же они там, в министерстве, нечего сказать! Почитайте-ка.
   Он протянул мне официальную газету. Я прочитал: "Приказом от 1 мая 1903 года, капитан запаса Андрэ де Сент-Ави причисляется к 3-му спагийскому полку и назначается начальником форта Хасси-Инифель".
   Раздражению Шатлена не было границ.
   -- Капитан де Сент-Ави -- начальник нашего форта! Он -- комендант укрепления, которое никогда ни в чем нельзя было упрекнуть! Да что мы для них -- мусорная яма, что ли!
   Я был удивлен не меньше унтер-офицера. В то же время я заметил злое и вытянутое, как у хорька, лицо "белого негра" ["Белыми неграми" во Франции называют в насмешку солдат, отправляемых на службу в Африку. Эту же кличку дают и солдатам приговоренным к сдаче в алжирские дисциплинарные батальоны. (Прим перев.)] Гурю, исполнявшего в бордже обязанности писаря: он перестал царапать пером и слушал с угрюмым вниманием наш разговор.
   -- Вахмистр, -- сухо произнес я, -- капитан де СентАви -- мой товарищ по производству.
   Шатлен сделал под козырек и вышел из комнаты. Я последовал за ним.
   -- Полно, старина, -- сказал я, хлопая его по плечу: -- не надо дуться. Не забывайте, что через час мы отправляемся в оазис. Приготовьте патроны. Надо будет, по случаю нового начальства, основательно улучшить наш стол.
   Вернувшись в канцелярию, я знаком отпустил Гурю, чтобы остаться одному. Я быстро докончил письмо мадемуазель С., а затем снова взял "Journal officiel" и прочитал вторично распоряжение министерства о назначении на форт нового начальника.
   Я нес эту должность уже пять месяцев и, по правде говоря, хорошо справлялся со своим ответственным положением, будучи, вместе с тем, вполне доволен своей независимостью. Я могу даже сказать, нисколько себе не льстя, что под моим руководством служба шла совсем не так, как при капитане Дьеливоле, предшественнике де Сент-Ави... Этот капитан Дьеливоль был прекрасный человек, ветеран колониальной армии, служивший унтер-офицером во времена Доддсов и Дюшенов; но он питал большую слабость к крепким напиткам, а когда выпивал, то путал слишком часто все диалекты и был способен подвергнуть хаусса допросу на наречии сакалавов [Хауссы -- народ негритянского племени, населяющий значительную часть Судана. Сакалавы -- негритянское племя в западной части Мадагаскара. (Прим. перев.)]. Никто в форту не был таким скупым в употреблении воды, как он. Однажды утром, когда он готовил, в присутствии старшего вахмистра, свой абсент, Шатлен, внимательно наблюдавший за стаканом капитана, с удивлением заметил, что жидкость побелела от влитой в нее в большем, чем обыкновенно, количестве воды. Он поднял голову, чувствуя, что происходит что-то необычное.
   Неподвижно застыв и держа в руке наклоненный вниз графин, капитан Дьеливоль смотрел неподвижным взглядом на капавшую на сахар воду. Он был мертв.
   В продолжение пяти месяцев, прошедших со дня смерти этого симпатичного пьяницы, в высших сферах совсем, казалось, не интересовались вопросом о его заместителе. Одно время я даже надеялся на приказ о закреплении за мною должности, которую я фактически занимал... И вдруг -- это внезапное назначение...
   Капитан де Сент-Ави... В Сен-Сире он состоял под моим начальством. Потом я потерял его из виду. Вскоре, однако, он снова привлек мое внимание своим быстрым движением по службе и полученным им -- вполне заслуженно -- орденом за три чрезвычайно смелых путешествия в Тибести и Аир. Вслед за тем неожиданно разыгралась таинственная драма его четвертого путешествия -- той знаменитой экспедиции, которую он предпринял вместе с капитаном Моранжем и из которой из двух исследователей возвратился только один. Во Франции все забывается очень быстро. С тех пор прошло шесть лет. Я ничего больше не слышал о СентАви. Я даже думал, что он вышел в отставку. И вдруг он оказался моим начальником.
   "Э, -- подумал я, -- не все ли равно: тот или другой... В училище все были от него в восторге, а мои отношения с ним были всегда наилучшими. Да и, наконец, ведь я еще не прослужил положенного для капитанского чина срока".
   И, беспечно насвистывал, я вышел из канцелярии.
   Положив ружье на слегка остывшую землю, я уселся вместе с Шатленом возле лужи, занимавшей середину тощего оазиса; за нами находилась скрывавшая нас изгородь из стеблей хальфы [Высокое травянистое растение с мохнатыми стеблями, свойственное всему северу Африки. (Прим. перев.)]. Заходившее солнце окрашивало в розовый цвет небольшие каналы стоячей воды, орошавшие скудные посевы оседлых чернокожих.
   Во время перехода мы не сказали ни слова. Ни звука не проронили мы также, когда подстерегали дичь. Шатлен, по-видимому, сердился.
   В таком же глубоком молчании мы подстрелили, друг за другом, несколько жалких горлиц, подлетевших, волоча свои отяжелевшие от дневной жары крылья, к густой зеленой воде, которою они утоляли свою жажду. Когда у наших ног оказалось штук шесть тонких окровавленных телец, я положил руку на плечо унтер-офицера.
   -- Шатлен!
   Он вздрогнул.
   -- Шатлен, я вам только что нагрубил. Не сердитесь на меня. В этом виноват тяжелый послеобеденный час и проклятый полуденный жар.
   -- Вы -- начальство, поручик, -- ответил он тоном, который хотел сделать сердитым, но который вышел взволнованным.
   -- Шатлен, не надо на меня сердиться... Вы должны мне кое-что сказать. Вы знаете, о чем идет речь.
   -- Право, не знаю... Нет, не знаю.
   -- Шатлен, Шатлен... я говорю серьезно. Расскажитека мне о капитане де Сент-Ави.
   -- Я ничего о нем не знаю, -- сказал он резко.
   -- Ничего? А ваши недавние слова?..
   -- Капитан де Сент-Ави -- смелый человек, -- пробормотал он, упрямо опустив голову. -- Он ездил в Бильму и в Аир; он побывал совершенно один в таких местах, где никто никогда не был. Он -- смелый человек.
   -- Конечно, он -- смелый человек, -- произнес я с бесконечной кротостью, -- но он убил своего товарища, капитана Моранжа, не правда ли?
   Старый вахмистр вздрогнул.
   -- Он -- смелый человек, -- упрямо повторил он.
   -- Не ребячьтесь, Шатлен. Уж не боитесь ли вы, что я донесу о ваших словах вашему новому начальнику?
   Я попал метко. Он подскочил.
   -- Вахмистр Шатлен не боится никого, поручик! Он сражался в Дагомее против амазонок; он был в стране, где из каждого куста высовывается черная рука и хватает вас за ногу, в то время как другая рука отрубает эту ногу ударом сабли.
   -- Значит, все, что рассказывают... и что вы сами будто...
   -- Значит, все это -- слова.
   -- Слова, Шатлен, которые повторяют во всей Франции.
   Он не ответил и еще ниже опустил голову.
   -- Ослиная башка! -- вспыхнул я. -- Ты будешь говорить или нет?
   -- Поручик, поручик, -- умоляюще произнес он. -- Клянусь вам, что я ничего не знаю...
   -- Ты мне сейчас же расскажешь все, что тебе известно. А не то, вот тебе мое слово: ровно месяц я буду с тобой разговаривать только по делам службы.
   Хасси-Инифель... Тридцать туземных солдат... Четверо европейцев: я, вахмистр, ефрейтор и Гурю... Угроза была страшная и произвела свое действие.
   -- Ну, хорошо, поручик, -- сказал он с тяжелым вздохом. -- Но, по крайней мере, вы не станете потом упрекать меня за то, что я сообщил вам о начальнике такие вещи, которых не следует говорить, в особенности, когда они основаны на застольных разговорах офицеров.
   -- Я слушаю.
   Это случилось в 1899 году. Я был тогда ефрейторомфурьером в Сфаксе, в 4-м спагийском полку. Я был на хорошем счету, а так как, кроме того, не прикасался к вину, то старший полковой адъютант поручил мне заведывание офицерской столовой. Хорошее это было место: ходить на рынок, подсчитывать расходы, записывать выдаваемые из библиотеки книги (их было немного) и хранить ключ от буфета с крепкими напитками, так как полагаться на вестовых в этом деле никак нельзя. Полковник у нас был холостой и обедал вместе с офицерами. Однажды вечером он явился с опозданием и, усевшись с несколько озабоченным лицом на свое место, потребовал внимания.
   "-- Господа, -- начал он, -- я должен вам сделать сообщение и с вами посоветоваться. Вот в чем дело. Завтра утром в Сфакс прибывает пароход "Viile de Naples". На нем находится капитан Сент-Ави, который назначен в Фериану и едет к месту своей службы".
   "Полковник остановился... "Ладно, -- подумал я, -- надо, значит, позаботиться о завтрашнем меню". Вам знаком, поручик, обычай, установившийся в Африке с тех пор, как там существуют офицерские собрания. Когда узнают о прибытии проезжего офицера, товарищи отправляются к нему в лодке и приглашают его в собрание на все время стоянки его парохода. Он оплачивает свое содержание новостями из франции. В эти дни полагается хороший стол, даже если гость -- простой поручик. В Сфаксе проезжий офицер означал: лишнее блюдо к обеду, вино в нераскупоренных бутылках и лучший коньяк.
   "Однако, на этот раз, по взглядам, которыми обменялись офицеры, я понял, что старый коньяк останется, может быть, в буфете.
   "-- Я думаю, господа, -- продолжал полковник, -- что всем вам знакомо имя капитана Сент-Ави, а также циркулирующие на его счет некоторые слухи. Нам незачем в них разбираться, так как полученное им повышение и пожалованный ему орден позволяют нам надеяться, что эти толки лишены всякого основания; но отвергать возводимое на офицер а подозрение в преступлении -- одно, а принимать за нашим столом товарища -- другое: между этими двумя вещами существует расстояние, которое мы не обязаны переходить. Я был бы счастлив услышать ваше мнение по этому вопросу.
   "Наступило молчание. Все офицеры, даже самые веселые подпоручики, посматривали друг на друга, приняв внезапно серьезный вид. Сидя в углу и убедившись, что все обо мне позабыли, я старался не производить ни малейшего шума, чтобы не напомнить о своем присутствии.
   "-- Мы вам очень благодарны, полковник, -- произнес, наконец, один майор, -- что вы соблаговолили с нами посоветоваться. Я думаю, что все мои товарищи знают, на какие неприятные слухи вы намекаете. Если вы разрешите, я могу сообщить, что в Париже, в отделе военно-географических изысканий, где я служил до того, как был назначен сюда, многие офицеры -- и весьма осведомленные -- составили себе по поводу этой печальной истории определенное мнение, которое они не хотели высказывать, но которое было явно неблагоприятно для капитана Сент-Ави.
   "-- Во время экспедиции Моранжа и Сент-Ави, -- сказал один капитан, -- я находился в Бамако. Мнение тамошних офицеров мало чем отличается -- увы! -- от того, что нам сообщил майор. Но я должен прибавить, что у всех у них -- они признавали это единогласно -- не было ничего, кроме подозрений. А одних только подозрений еще мало, когда подумаешь, о какой ужасной вещи идет речь.
   "-- Но их вполне достаточно, господа, -- возразил полковник, -- чтобы мотивировать нашу сдержанность. Мы не собираемся выносить приговор, но сидеть за нашим столом не есть чье-либо право: это -- знак братского уважения. Все сводится к тому, чтобы выяснить -- согласны ли вы удостоить им капитана Сент-Ави.
   "С этими словами он окинул поочередно взглядом всех офицеров. Один за другим они покачали отрицательно головами.
   "-- Я вижу, -- продолжал полковник, -- что мы сходимся во мнениях. Но наша задача, к сожалению, еще не кончена. "Ville de Naples" войдет в порт завтра на рассвете.
   Шлюпка, которая поедет за пассажирами, отчалит в восемь часов утра. Необходимо, господа, чтобы кто-нибудь из вас решился на акт самопожертвования и отправился на пароход. Капитану Сент-Ави может прийти в голову мысль посетить наше собрание, и мы не имеем ни малейшего намерения его оскорбить отказом в приеме, если он явится к нам, не сомневаясь, в силу традиционного обычая, в нашем гостеприимстве. Необходимо, поэтому, предупредить его визит.
   Надо дать ему понять, что ему лучше оставаться на пароходе.
   "Полковник снова посмотрел на офицеров. Они не могли не одобрить его слов, но по их лицам было ясно, что всем им было не по себе.
   "-- Я не надеюсь найти среди вас добровольца для подобного поручения. Поэтому я вынужден назначить когонибудь официально. Капитан Гранжан! Сент-Ави -- тоже капитан. Следовательно, мы поступим вполне корректно, если наше сообщение будет ему сделано офицером, имеющим такой же чин, как и он. К тому же, вы служите у нас меньше всех. По этим причинам я вынужден возложить на вас это тяжелое дело. Мне нет надобности просить вас о том, чтобы вы выполнили его со всей возможной в этом случае деликатностью.
   "Капитан Гранжан поклонился, вызвав всеобщий вздох облегчения. Пока полковник находился в комнате, он держался в стороне, не говоря ни слова. Но когда командир удалился, у него вырвалась фраза:
   "-- Есть вещи, которые следовало бы засчитывать при производстве!
   "На следующее утро, за завтраком, все с нетерпением ожидали его возвращения.
   " Ну, что? -- быстро спросил его полковник.
   "Капитан Гранжан ответил не сразу. Он сел за стол, за которым его товарищи готовили себе свои аперитивы [Во Франции аперитивами называется целый ряд напитков, преимущественно спиртных, имеющих целью возбуждать аппетит и содействовать пищеварению. (Прим. перед.)], и, несмотря на то, что его умеренность вызывала насмешки, выпил почти залпом и не ожидая, пока растает сахар, большой стакан абсента.
   -- Ну, что же, капитан? -- повторил полковник.
   -- Что же, полковник, все сделано. Можете быть спокойны. Он не поедет на берег... Но, о боже, и попотел же я!
   "Офицеры сидели застыв, как статуи, и только их глаза красноречиво отражали охватившее их любопытство, полное страха и ожидания.
   Капитан Гранжан хлебнул воды.
   "-- Так вот, значит, -- начал он, -- сел я это в шлюпку и стал придумывать по дороге подходящую речь. Но, поднимаясь по лестнице, я почувствовал, что у меня в голове не осталось от нее ни слова. Сент-Ави был в курительной вместе с капитаном парохода. Мне показалось, что у меня не хватит силы высказать ему наше пожелание, тем более, что он собирался, как я видел, сойти с судна. Он был в походной форме, его сабля лежала возле него на скамейке, на сапогах звенели шпоры. На пароходе, как вы знаете, шпоры снимают. Я представился, мы обменялись несколькими словами, но у меня был, должно быть, очень странный вид, потому что с первой же минуты я понял, что он догадался, в чем дело.
   Под каким-то предлогом он оставил капитана парохода и пошел со мной на нос судна, по направлению к большому рулевому колесу. Там я набрался смелости и начал свою речь... Не спрашивайте, полковник, что я ему сказал. Я молол, должно быть, порядочную чушь. Он не смотрел на меня.
   Опершись на сетчатый борт парохода, он с легкой улыбкой на губах блуждал глазами по далекому горизонту. Затем, когда я окончательно запутался в своих объяснениях, он вдруг холодно на меня взглянул и сказал: "Благодарю вас, дорогой товарищ, что вы потрудились мне об этом сообщить.
   Но, право, это было совершенно напрасно. Я устал и не намерен оставлять пароход. Очень рад, во всяком случае, что имел удовольствие с вами познакомиться. И так как я не могу воспользоваться вашим гостеприимством, то вы не откажетесь принять мое на то время, пока шлюпка будет стоять у парохода". Тогда мы вернулись в курительную. Он сам приготовил коктейль [Английский напиток, для приготовления которого в смесь горького ликера, вина и коньяка впускают яичный желток и кладут лед. (Прим. перев.)] и стал меня расспрашивать.
   У нас нашлись общие друзья. Я никогда не забуду его лица, его иронического и туманного взгляда, его грустного и приятного голоса. Ах, полковник! Ах, господа! Я не знаю, что там рассказывают в отделе военно-географических изысканий или в суданских крепостях... Но тут, должно быть, страшное недоразумение. Невозможно, поверьте мне, чтобы такой человек был способен на подобное преступление.
   -- Вот и все, поручик, -- закончил, помолчав, Шатлен. -- Никогда еще я не видел более скучной, чем в тот день, трапезы. Офицеры принялись быстро завтракать, не говоря ни слова и нисколько не стараясь подавить охватившее их тяжелое чувство. В наступившей глубокой тишине можно было видеть, как взоры их беспрестанно обращались украдкой в сторону "Ville de Naples", который покачивался, под свежим ветерком, в морской дали, в одной миле от берега.
   "Когда офицеры сошлись вечером к обеду, пароход все еще стоял на якоре. Только после того, как прогудела сирена, вслед за которой над чернокрасной трубой пакетбота закрутились кольца дыма, возвестившие об отплытии его в Габес, -- только тогда беседа возобновилась, но далеко не такая, как всегда.
   "С тех пор, поручик, в сфакском офицерском собрании избегали, как чумы, всякой темы, которая грозила навести разговор на капитана Сент-Ави".
   Шатлен говорил почти шепотом и редкое население оазиса не слышало его странного рассказа. С тех пор, как прозвучал наш последний выстрел, прошло больше часа.
   Успокоившиеся горлицы снова стали резвиться вокруг лужи.
   Огромные таинственные птицы летали под густою тенью пальмовых деревьев. Чуть-чуть посвежевший ветер тихо покачивал их задумчивые ветви. Мы сняли свои каски, чтобы подставить виски под ласковое дыхание этого едва уловимого бриза.
   -- Шатлен, -- сказал я, -- пора возвращаться в бордж.
   Не торопясь мы подобрали убитых горлиц. Я чувствовал на себе тяжелый взгляд унтер-офицера, полный упрека, даже как бы сожаления о том, что я заставил его сказать то, чего он не хотел. Но за все время, пока мы шли назад, у меня не нашлось силы, чтобы нарушить хоть одним словом наше мрачное молчание.
   Когда мы, наконец, пришли, было уже почти темно. Еще можно было видеть бессильно висевший вдоль древка флаг, поднятый над Хасси-Инифелем, но его цвета уже пропадали во мраке. На западе солнце исчезло позади зубчатой линии дюн, еще мелькавшей на темно-фиолетовом небе.
   Войдя в ворота форта, Шатлен направился в другую сторону.
   -- Я иду в конюшню, -- сказал он.
   Оставшись один, я пошел в ту часть укрепления, где находились помещение для европейцев и склад боевых припасов. Невыразимая тоска теснила мне грудь.
   Я вспомнил о своих товарищах во французских гарнизонах: в этот час они возвращались, вероятно, на свои квартиры, где, аккуратно разложенные на кроватях, их уже ожидали вечерние туалеты -- доломаны с просторными рукавами и блестящими эполетами.
   "Завтра же, -- подумал я, -- подам прошение о переводе".
   На глиняной лестнице было темно. Но чуть заметный тусклый свет еще маячил в канцелярии, когда я туда вошел.
   За моим столом, опустив голову на руки, какой-то человек рассматривал папку с бумагами. Он сидел ко мне спиной и не слышал моего прихода.
   -- А, это вы, милейший Гурю! Пожалуйста, не стесняйтесь. Будьте как дома!
   Человек встал, и я тотчас же его разглядел: он был довольно высокого роста, стройный, с бледным лицом.
   -- Кажется, поручик Ферьер? -- произнес он.
   И сделал шаг вперед, протянув мне руку.
   -- Капитан де Сент-Ави. Очень рад познакомиться, дорогой товарищ, -- отрекомендовался он.
   В ту же минуту на пороге канцелярии показался Шатлен.
   -- Вахмистр, -- сухо сказал вновь прибывший, -- я не могу вас поздравить с тем немногим, что я здесь видел. Нет ни одного верблюжьего седла, у которого не отскочила бы пряжка, а металл на ружейных прикладах в таком состоянии, словно в Хасси-Инифеле триста дней в году льет дождь. Кроме того, где вы были днем? Из четырех французов, числящихся в форту, я нашел, явившись сюда, только "белого негра", сидевшего за бутылкой водки. Всего этого, надеюсь, больше не будет... Не возражать!
   -- Капитан, -- произнес я беззвучным голосом, в то время как Шатлен, оцепенев от изумления, стоял вытянувшись в струнку, -- я должен вам сказать, что вахмистр был со мной, что за его отлучку отвечаю я, что он -- безупречный во всех отношениях унтер-офицер, и что если бы мы были предупреждены о вашем приезде...
   -- Конечно, -- сказал он, насмешливо и холодно улыбаясь. -- И я не имею ни малейшего намерения, поручик, возлагать на него ответственность за те упущения, которые должны быть отнесены на ваш счет. Он не обязан знать, что офицер, оставляющий хотя бы на два часа такой форт, как Хасси-Инифель, сильно рискует по своем возвращении найти от него лишь жалкие остатки. Разбойники пустыни, дорогой товарищ, очень любят огнестрельное оружие, и я уверен, что для присвоения стоящих у вас в козлах ружей они не посовестятся подвести под военный суд отлучившегося с своего поста офицера, превосходный послужной список которого мне, впрочем, хорошо известен... Но будьте добры последовать за мной. Мы дополним маленький осмотр, только что произведенный мною лишь самым поверхностным образом.
   Он стоял уже на лестнице. Я молча пошел за ним.
   Шатлен замыкал шествие. Я слышал, как вахмистр ворчал с раздражением и досадой, о которых легко можно судить.
   -- Да, нечего сказать: веселая тут будет жизнь.

II. Капитан Сент-Ави

   Через несколько дней мы убедились, что опасения Шатлена насчет служебных отношений с нашим новым начальником были напрасны. Я часто думал потом, что Сент-Ави, показав себя в первую минуту резким и требовательным, хотел лишь нас предупредить и дать нам понять, что он умеет нести с высоко поднятой головой свое тяжелое прошлое... Как бы то ни было, но уже на другой день после своего приезда он был другим человеком и даже похвалил старшего вахмистра за порядок в крепости и за выправку солдат. Со мной он был прямо очарователен.
   -- Нас произвели, кажется, в одно время, -- сказал он мне. -- Мне незачем, поэтому, давать тебе разрешение говорить со мной, согласно традиции, на "ты". Это право принадлежит каждому из нас.
   Увы! Напрасные знаки доверия. Ложное доказательство духовной независимости друг от друга. Что может быть, с первого взгляда, доступнее Сахары, открытой для всякого, кто хочет там себя похоронить? А вместе с тем, что может быть замкнутее ее? После полугодовой совместной жизни, после тесного общения, объединяющего лютей на южных фортах, я задаю себе вопрос, -- не является ли самым необычайным в моем приключении то обстоятельство, что я отправляюсь завтра в необозримую пустыню вместе с человеком, истинные мысли которого мне так же мало известны, как и Сахара, куда ему удалось меня увлечь?
   Первым поводом для удивления, которое вызывал во мне этот странный товарищ по оружию, был его багаж, прибывший вскоре после его приезда.
   Когда капитан неожиданно явился к нам совершенно один из Варглы, он привез с собой на чистокровном мехари [Особая порода верблюдов, употребляемых в Северной Африке исключительно для быстрого передвижения. Для перевозки тяжестей они почти непригодны. (Прим. перев.)] только то, что могло нести на себе, не утомляясь, столь изнеженное животное: свое оружие -- саблю, офицерский револьвер и тяжелый карабин -- и нескольких самых необходимых вещей. Все остальное прибыло лишь через две недели, с караваном, доставившим на форт продовольствие.
   Три сундука весьма почтенных размеров были внесены один за другим наверх, в комнату капитана, при чем напряженные лица носильщиков довольно ясно говорили об их солидном весе.
   Из деликатности я оставил Сент-Ави одного, чтобы не мешать ему устраиваться, а сам занялся разборкой привезенной караваном почты.
   Он вошел через некоторое время в канцелярию и бросил взгляд на полученные мною журналы.
   -- Вот как, -- сказал он вдруг, -- ты и это получаешь?
   И он стал просматривать последний номер "Zeitschrift der Geselischaft fur Erdkunde in Berlin".
   -- Да, -- ответил я. -- Там проявляют интерес к моим геологическим изысканиям в уэде Мия и в горном Игаргаре.
   -- Это может пригодиться и мне, -- проговорил он, продолжая перелистывать журнал.
   -- Пожалуйста, пользуйся.
   -- Мерси. Боюсь, однако, что я ничего не смогу предложить тебе в обмен, за исключением, может быть, Плиния. Кстати... Ты, наверное, знаешь, как и я, то, что он пишет, со слов царя Юбы [Сын нумидийского царя Юбы I, отличавшийся большой эрудицией и написавший несколько сочинений по истории Ливии, Аравии и Ассирии. (Прим. перев.)], об Игаргаре. Впрочем, помоги мне расставить мои вещи по местам, и ты увидишь, не подойдет ли тебе что-нибудь.
   Не заставляя себя просить, я согласился.
   Мы начали с того, что извлекли на свет множество метеорологических и астрономических инструментов: термометры Бодена, Салерона и Фастре, анероид, барометр Фортена, хронометры, секстант, подзорную трубу, компас...
   В общем, все то, что Дюверье называет простейшим набором инструментов, которые можно легко перевезти на спине верблюда.
   По мере того как Сент-Ави протягивал мне все эти предметы, я раскладывал их на единственном в комнате столе...
   -- Теперь, -- заявил он мне, -- остаются только книги.
   Я буду их тебе передавать. Сложи их в кучу где-нибудь в углу, пока мне не соорудят для них полки.
   В течение двух часов я нагромоздил целую библиотеку И какую! Никогда ни один форт на юге не видел у себя ничего подобного.
   Все сочинения, посвященные, с какой бы то ни было стороны, древними авторами Сахаре, оказались в полном сборе среди четырех выбеленных стен этой комнаты в африканском бордже. Тут были, конечно, Геродот и Плиний, а также Страбон и Птоломей, Помпоний Мэла и Аммиан Марцелин. Но, наряду с этими именами, несколько успокаивавшими мое невежество, я заметил еще творения Кориппа, Павла Орозия, Эрастофена, Фотия, Диодора Сицилийского, Солена, Диона Кассия, Исидора Севильского, Мартина Тирского... А также -- "Scriptores Historiae Augustae", "Itinerarium Antonini August!", "Georgraphi latini minores" Ризе и "Geographi graeci minores" Карла Мюллера... Впоследствии я имел случай познакомиться ближе с Агатархидом Косским и Артемидором Эфесским, но сознаюсь, что в тот момент присутствие их трактатов в походных чемоданах кавалерийского капитана произвело на меня большое впечатление.
   Отмечу еще "Descrizione dell'Africa" Леона Африканского, сочинения по арабской истории Ибн-Халдуна, АльЯкуби, Эль-Бекри, Ибн-Багуты, Мохаммеда Эль-Тунси...
   Среди этой вавилонской башни мудрых трудов я припоминаю лишь два, на которых значились имена современных французских ученых. Но и это были Берлиу ["Doctrina Plolomei ab injuria recentiorum vindicate, sive Nilus Superior et Niger verus, hodiernus Eghiren, and antiquis explorati". Париж, 1874 г., с двумя картами. (Прим. советника Леру.)] и Ширмер ["De nomine et genere populorum qui berberi vilgo dicuntur" Париж, 1892 г (Прим. советника Леру.)] на латинском языке.
   Нагромождая друг на друга книги разного формата и стараясь, по возможности, удержать их в равновесии, я думал:
   "А я-то полагал, что во время своей экспедиции с Моранжем Сент-Ави занимался преимущественно научными наблюдениями. Или моя память странным образом меня обманывает, или он основательно изменил с тех пор свои вкусы. Но одно мне ясно: во всем этом хламе я не вижу для себя ничего подходящего".
   Сент-Ави подметил, должно быть, на моем лице слишком явные следы изумления, потому что тоном, в котором, как мне показалось, звучало легкое недоверие, он произнес
   -- Тебя, может быть, удивляет подбор этих книг?
   -- Я не имею права сказать, что он меня удивляет, возразил я, -- потому что я не знаю характера той работы, ради которой ты себя ими окружил. Во всяком случае, я позволю себе утверждать, не рискуя быть опровергнутым, что никогда еще у офицера арабского бюро [Арабскими бюро в Алжире называются французские военные учреждения, состоящие из двух-трех офицеров и одного переводчика. Они являются высшей инстанцией для туземцев, управляемых собственными старшинами (Прим. перев.)] не было библиотеки, имеющей столь многочисленных представителей гуманитарных наук.
   Он неопределенно улыбнулся, и больше в тот день мы с ним на эту тему не разговаривали.
   Среди книг Сент-Ави я заметил объемистую тетрадь, переплет которой запирался на ключ. Я неоднократно заставал его вносящим в нее какие-то заметки. Когда ему приходилось уходить по какому-нибудь делу из комнаты, он тщательно запирал этот альбом в маленький шкаф из белого дерева, предоставленный ему расщедрившейся администрацией. Когда он не писал или когда служба не требовала его непременного присутствия, он приказывал оседлать мехари, на котором он приехал, и через несколько минут я мог видеть с террасы форта, как исчезал на горизонте, за красным холмом, бежавший крупной рысью двойной силуэт человека и животного.
   С каждым разом эти поездки становились все более продолжительными. И из каждой из них он возвращался в каком-то восторженном состоянии, заставлявшем меня смотреть на него за обедом, когда мы с ним бывали вдвоем, с чувством возраставшего с каждым днем беспокойства.
   "Дело дрянь, -- подумал я однажды, когда его речь удивила меня более обыкновенного своей бессвязностью.Неприятно плавать на подводной лодке, командир которой предается курению опиума. Но каким же таким снадобьем отравляется мой капитан?"
   На следующий день я быстро заглянул во все ящики в столе моего товарища. Этот осмотр, который я счел своим долгом произвести, моментально меня успокоил. "По крайней мере, -- сказал я себе, -- у него нет с собой ни ампул, ни шприца Праваца".
   Я полагал в то время, что фантастический бред Андрэ нуждался в искусственных возбудителях. И ошибался...
   Самое тщательное за ним наблюдение скоро убедило меня в противном. Я не обнаружил в этом отношении ничего подозрительного. К тому же он совершенно не пил и почти не курил.
   А между тем было невозможно отрицать постепенное нарастание у него какой-то внушавшей серьезные опасения лихорадки. Из своих странствований по пустыне Сент-Ави возвращался всегда с более блестящими глазами, казался бледнее обыкновенного, был более разюворчив, более раздражителен.
   Однажды вечером он уехал с форта около шести часов, когда удушливая жара несколько спала. Мы прождали его всю ночь. Я тревожился тем сильнее, что за последние дни караваны замечали бродившие в окрестностях шайки туземцев.
   На рассвете его все еще не было. Он вернулся лишь в полдень. Его верблюд не опустился, как обыкновенно, на колени, а скорее повалился на землю.
   Сент-Ави сразу же заметил, что я собирался выслать ему навстречу отряд, так как люди и животные уже выстраивались во дворе, между бастионами.
   Он понял, что ему следовало попросить извинения. Но он подождал, пока мы остались одни за завтраком.
   -- Я в отчаянии, что причинил всем вам столько беспокойства. Но при лунном свете дюны были так прекрасны... Я заехал слишком далеко...
   -- Я не стану тебя упрекать, мой дорогой... Ты свободен и, к тому же, ты здесь начальник. Но позволь тебе все-таки напомнить одну твою фразу о разбойниках пустыни и о том, как неудобно начальнику форта отлучаться на долгое время.
   Он усмехнулся.
   -- У тебя хорошая память, -- сказал он просто.
   Он был в хорошем, в слишком хорошем настроении.
   -- Не сердись на меня... Я отправился, как всегда, в небольшую прогулку. Вскоре показалась луна... Постепенно я узнавал окружавшую меня местность. В будущем ноябре исполнится двадцать три года с того дня, когда Флятерс пустился оттуда навстречу своей судьбе, пустился полный сладострастного восторга и уверенности больше не вернуться, делавшей этот восторг еще более острым и глубоким.
   -- Странный образ мыслей для начальника экспедиции, -- пробормотал я.
   -- Не говори ничего дурного о Флятерсе. Никто не любил сильнее его пустыню... Он умер там.
   -- Пала и Ду, как и многие другие, любили ее не меньше, -- возразил я. -- Но они подвергали опасности только самих себя. Они рисковали собственной жизнью и были поэтому свободны. Флятерс же отвечал за жизнь шестидесяти человек. И ты не станешь отрицать, что он виновен, если его отряд истребили.
   Но едва я произнес последнюю фразу, как уже пожалел о ней. Я подумал о рассказе Шатлена, об офицерском собрании в Сфаксе, где избегали, как чумы, всякого разговора, могущего направить мысль на экспедицию Моранжа и Сент-Ави.
   К счастью, я заметил, что мой товарищ меня не слушал.
   Его сверкающие глаза были где-то в другом месте.
   -- Где ты начал свою гарнизонную службу? -- неожиданно спросил он.
   -- В Оксонне.
   Он отрывисто засмеялся.
   -- В Оксонне. В департаменте Кот-д'Ор. В Дижонском округе. Шесть тысяч жителей и станция Парижско-Средиземной железной дороги. Обучение новобранцев и полковые смотры. По четвергам -- вечера у жены эскадронного командира, а по субботам -- у супруги старшего полкового адъютанта. Четыре свободных воскресенья: первое -- в Париже, три других -- в Дижоне. Это вполне объясняет мне твое мнение о Флятерсе.
   "Я, мой дорогой, начал свою гарнизонную службу в Богаре. Я высадился там, в одно октябрьское утро, двадцатилетним подпоручиком 1-го африканского батальона, с белой нашивкой на черном рукаве... "С выпущенными кишками", как говорят местные острожники о своем тюремном начальстве... Богар!.. За два дня до приезда, с палубы парохода, я начал различать африканский берег. О, как я жалею всех тех, кто, завидев в первый раз его бледные утесы, не ощущает в своем сердце великого трепета при мысли о том, что эта земля тянется на тысячи и тысячи верст... Я был почти ребенок. У меня были деньги. Я имел в своем распоряжении свободное время. Я мог бы остаться три-четыре дня в Алжире и развлечься там. И что же?
   В тот же вечер я сел в поезд, шедший в Беруагию.
   "Там, в ста километрах от Алжира, рельсовый путь кончается. Если идти по прямой линии, то первую железную дорогу можно встретить только в Капской земле. Дилижанс ходит по ночам: днем невозможно ехать из-за жары. Когда он взбирался на холмы, я выходил из кареты и шел возле нее, стараясь насладиться, в новом для меня воздухе, поцелуями близкой пустыни, ее предвестниками.
   "Около полуночи мы поменяли лошадей в "Лагере зуавов". Это -- незначительный военный пост, расположенный на шоссе и господствующий над иссушенной солнцем равниной, откуда доносится раздражающий аромат олеандров. Мы встретили толпу арестантов и солдат дисциплинарного батальона, которую стрелки и конвойные вели на работу по направлению к видневшимся на юге холмам булыжника Одну часть отряда составляли старожилы тюрем Алжира и Дуэры; они были в мундирах, но, конечно, без оружия, другая часть состояла из молодых парней в штатском платье (но в каком!): то была зеленая каторжная молодежь -- по больше части, юные сутенеры парижских притонов.
   "Они выступили раньше нас. Но дилижанс вскоре их догнал. Еще издали на облитой лунным светом желтой дороге я заметил черную, похожую на осыпавшуюся земляную глыбу, массу каравана. Вслед затем до меня донеслись протяжные монотонные звуки, -- несчастные пели. Один из них печальным гортанным голосом начинал очередной куплет, который зловеще перекатывался в глубине голубых оврагов.
   И ныне девкою с бульвара Ты стала, выросши большой, И с шайкой Жана Ленуара Шлифуешь камни мостовой..
   "Остальные страшным хором подхватывали припев:
   В Бастилии, в Бастилии Любовь сильна, сильна К Нини, Навозной Лилии.
   Как хороша она!
   "Я увидел их совсем близко, когда дилижанс проехал мимо них. Они имели ужасный вид: под отвратительными, засалеными колпаками, глаза их мрачно сверкали на бледных бритых лицах. От горячей пыли их хриплые голоса застревали у них в горле. Мне стало невыразимо грустно.
   "Когда мы оставили за собой это кошмарное зрелище, я пришел в себя.
   "Дальше, дальше! -- мысленно воскликнул я. -- Туда, на юг, в края, куда не докатываются гнусные и грязные волны цивилизации!
   "И вот, когда я чувствую усталость, когда в минуты слабости и страха меня охватывает желание сесть на краю дороги, по которой я пошел, я вспоминаю берруагийских острожников и думаю тогда лишь о том, чтобы продолжать свой путь.
   "Но зато какая для меня награда, когда я прихожу в места, где бедные звери не помышляют о бегстве, потому что они никогда не видели человека; в места, где вокруг меня расстилается, глубоко и далеко, пустыня, где ни одна складка на дюнах, ни одно облачко на небе, где ничего не изменилось бы, если бы старый мир вдруг развалился до основания".
   -- Это правда, -- тихо проговорил я. -- Однажды, в глубине пустыни, в Тиди-Кельте, и я испытал такое же чувство.
   До того момента я не прерывал его восторженной речи.
   И я понял слишком поздно свою ошибку, произнеся эту несчастную фразу.
   Он снова рассмеялся своим нехорошим нервным смехом.
   -- Ах, вот как! В Тиди-Кельте! Дорогой мой, заклинаю тебя, в твоих же интересах, если ты не хочешь казаться смешным, избегать подобных воспоминаний. Знаешь, ты похож на Фромантена или на этого наивного Мопассана, который говорил о пустыне на том основании, что он прокатился в Джельфу, в двух днях пути от улицы Баб-Азун и от Губернаторской площади [Улица и площадь в Алжире, главном городе страны. Проспект Оперы находится в Париже. (Прим. перев.)] и в четырех днях езды от Проспекта Оперы; и еще потому, что, увидев возле Бу-Саады издыхавшего несчастного верблюда, он вообразил, что находился в сердце Сахары, на древней караванной дороге... Называть Тиди-Кельт пустыней!
   -- Мне кажется, однако, что Ин-Сала...-- заметил я, несколько смущенный.
   -- Ин-Сала! Тиди-Кельт! Но, мой бедный друг, в последний раз, когда я там был, я видел там столько же старых газет и пустых коробок из-под сардин, сколько их валяется в воскресные дни в Венсенском лесу.
   Его пристрастие и явное желание меня задеть вывели меня из себя.
   -- Да, конечно, -- ответил я с раздражением, -- но ведь я не ездил до...
   Я запнулся. Но было уже слишом поздно.
   Он впился в меня глазами.
   -- До? -- спокойно спросил он.
   Я не отвечал.
   -- До? -- повторил он. Так как я продолжал безмолвствовать, то он докончил:
   -- До уэда Тархита, не правда ли?
   Как известно, на высоком берегу уэда Тархита, в ста двадцати километрах от Тимиссао, на 23R5' северной широты, был погребен, согласно официальному донесению, капитан Моранж.
   -- Андрэ! -- воскликнул я очень неудачно. -- Клянусь тебе...
   -- В чем?
   -- Что я и не думал...
   -- Говорить об уэде Тархите? Почему же? Какая причина, чтобы не говорить со мной об уэде Тархите?
   Видя мое молчание и умоляющий взгляд, он пожал плечами.
   -- Идиот! -- сказал он просто.
   И ушел, а я даже не подумал о том, чтобы оскорбиться.
   Но мое смирение не обезоружило Сент-Ави. Я убедился в этом на следующий день, при чем он выместил на мне свое дурное настроение довольно неделикатным образом.
   Не успел я подняться с постели, как он вошел в мою комнату.
   -- Можешь ты мне объяснить, что это значит? -- спросил он.
   Он держал в руке папку с документами и бумагами.
   В те минуты, когда у него разыгрывались нервы, он имел обыкновение в ней рыться, в надежде найти повод для проявления своего начальнического гнева.
   На этот раз случай пришел ему на помощь.
   Он раскрыл папку. Я сильно покраснел, заметив слегка проявленный и хорошо мне знакомый фотографический снимок.
   -- Что это такое? -- повторил он с пренебрежением.
   Я уже неоднократно подмечал, что, бывая в моей комнате, он бросал недоброжелательные взгляды на портрет мадемуазель С., и потому сразу догадался, в ту минуту, что он ищет со мной ссоры с определенным и злым умыслом.
   Я, однако, сдержался и запер в ящик стола злополучный снимок.
   Но мое спокойствие не соответствовало его намерениям.
   -- Впредь, -- сказал он, -- следи, пожалуйста, за тем, чтобы твои любовные сувениры не валялись среди служебных бумаг.
   И прибавил с невероятно оскорбительной усмешкой:
   -- Не надо давать Гурю соблазнительных поводов для возбуждения.
   -- Андрэ, -- сказал я, побледнев, -- приказываю тебе...
   Он выпрямился во весь свой рост.
   -- Что? Подумаешь, какое важное дело! Ведь я позволил тебе говорить об уэде Тархите. Мне кажется, что я имею право.
   -- Андрэ!
   Но он, не обратив внимания на мое восклицание, уже смотрел насмешливыми глазами на стену, где висел портрет, с которого я сделал снимок.
   -- Ну, ну, прошу тебя, не сердись! Однако сознайся, между нами, что ей следовало бы быть немножко полнее...
   И, прежде чем я успел ему ответить, он исчез, напевая бесстыдный куплет слышанной им когда-то песни:
   В Бастилии, в Бастилии -- Любовь сильна, сильна К Нини, Навозной Лилии...
   Мы не разговаривали три дня. Мое раздражение против него было неописуемо. Разве я был повинен в его злоключениях? Разве моя вина, если из двух фраз одна всегда казалась ему намеком?
   "Такое положение невыносимо, -- решил я. -- Надо положит ему конец".
   И, действительно, конец скоро наступил.
   Спустя неделю после сцены с фотографией мы получили почту. Едва я бросил взгляд на оглавление "Zeitschrift", немецкого журнала, о котором я уже говорил, как подпрыгнул от изумления. Я прочитал "Reise und Entdeckungen zwei franzosicher Oifiziere, Rittmeisters Mohrange und Oberleutnants de Saint-Avit, im Westlichen Sahara".
   В ту же минуту я услышал голос моего товарища.
   -- Есть что-нибудь интересное в этом номере?
   -- О, нет, -- ответил я небрежно.
   -- Покажи!
   Я повиновался. Что оставалось мне делать?
   Мне показалось, что он побледнел, пробегая оглавление журнала.
   Тем не менее, совершенно естественным голосом, он мне сказал:
   -- Ты мне его одолжишь?
   И вышел, бросив на меня вызывающий взгляд.
   День тянулся медленно. Мы сошлись только вечером.
   Сент-Ави был весел, очень весел, и от этой веселости мне становилось не по себе.
   После обеда мы вышли на террасу и оперлись на балюстраду. Оттуда расстилался вид на пустыню, западную сторону которой уже начинал поглощать мрак.
   Андрэ нарушил молчание.
   -- Да, кстати, я вернул тебе твой журнал. Ты прав: ничего интересного.
   Его голос был насыщен смехом.
   Я сделал резкое движение.
   -- Что с тобой? -- спросил он. -- Что с тобой?
   -- Ничего, -- ответил я, чувствуя, как спазма сжимает мне горло.
   -- Ничего? А хочешь, я скажу тебе, что с тобой?
   Я посмотрел на него умоляющим взглядом.
   Он пожал плечами. Я ожидал, что он снова скажет мне "идиот".
   Ночь надвигалась быстро. Вдали, на юге, еще желтел один только высокий берег уэда Мия. С полуосыпавшихся холмов неожиданно сбежал маленький шакал, испуская жалобные крики.
   -- Диб, собака пустыни, плачет без причины, а это плохой знак, -- сказал Сент-Ави И безжалостно продолжал
   -- Итак, ты не хочешь сказать, что с тобой?
   Я сделал над собой громадное усилие, но только для того, чтобы простонать жалким голосом:
   -- Какой томительный день! Какая ночь, какая тяжелая ночь!.. Я не знаю, что со мной... Я сам не знаю...
   -- Да, -- послышался зазвучавший как бы издалека голос Сент-Ави, -- да, тяжелая ночь, очень тяжелая... такая же, скажу тебе, тяжелая, как и та, когда я убил капитана Моранжа.

III. Экспедиция Моранжа и Сент-Ави

   -- Итак, я убил капитана Моранжа, -- говорил мне Андрэ де Сент-Ави на следующий день, в тот же самый час, на том же самом месте и со спокойствием, глубоко меня поразившим после той поистине ужасной ночи, которую провел я сам. -- Зачем я тебе это сказал? Я сам не знаю.
   Может быть, меня заставила пустыня. А может быть, ты тот человек, который должен нести на себе тяжесть этого признания, а потом, в случае необходимости, принять на себя все вытекающие из него последствия? Я не знаю и этого.
   Это покажет будущее. В данную минуту важен лишь тот несомненный факт, что я убил капитана Моранжа, и я тебе это повторяю.
   Да, я его убил. Ты желаешь, конечно, знать -- при каких именно обстоятельствах? Хорошо. Но для этого я не стану, само собою разумеется, напрягать свой мозг для сочинения романа и не начну рассказа, согласно традиции натуралистической школы, с описания того, из какого сукна были сшиты мои первые штаны, или, -- как того требуют неокатолики, -- с того, как часто я исповедывался ребенком и охотно ли это делал. Я не люблю бесполезной рисовки и ненужных подробностей. Ты разрешишь мне, 'поэтому, начать мое повествование именно с того момента, когда я познакомился с Моранжем.
   Прежде всего я должен тебе сказать, -- сколько бы это ни стоило моему спокойствию и моей репутации, -- что я не жалею о том, что с ним познакомился. Затем, чтобы не слишком распространяться и не касаться также вопросов о том, что я был плохим товарищем, я еще прибавлю, что, убив его, я проявил черную неблагодарность. Только ему и его искусству разбираться в надписях на скалах обязан я тем, что моя жизнь стала более интересной, чем то несчастное, жалкое существование, которое ведут мои современники в Оксонне и других местах.
   Это -- вступление, а теперь перейдем к фактам.
   В первый раз я услышал имя Моранжа в Варгле, в арабском бюро, где я служил в чине лейтенанта. И я должен сказать, что это обстоятельство сильно испортило мне тогда настроение. Мы переживали довольно тревожное время. Мароккский султан питал к нам тайную вражду.
   В Туате, где уже были задуманы и выполнены убийства Флятерса и Фрескалн, этот монарх помогал всем козням наших врагов. Туат же стал и центром заговоров, набегов и измен, и, вместе с тем, источником, снабжавшим продовольствием и оружием неуловимых кочевников. Губернаторы Алжира -- Тирман, Камбон и Лафьер -- требовали занятия этого пункта. Военные министры молчаливо с ними соглашались... Но на это не шел парламент, считавшийся с Англией, Германией и, в особенности, с своеобразной "Декларацией прав человека и гражданина", провозглашающей мятеж священнейшим долгом даже в том случае, если мятежники -- дикари и норовят снести вам голову. Словом, военные власти были вынуждены лишь постепенно усиливать гарнизоны на юге, устанавливать новые охранные посты, как, например, Бересоф, Хасси-эль-Мия, или возводить новые форты, как Мак-Магон, Лялеман, Мирибель... Но, как говорит Кастри, "кочевника можно сдержать не борджем, а лишь схватив его за брюхо". А этим брюхом были оазисы Туата. Следовало убедить господ парижских говорунов в том, что занятие этих оазисов являлось необходимым. Лучшим же для того средством было -- нарисовать им точную картину всех интриг, которые там плели против нас.
   Главными виновниками всех этих происков были и остаются до сих пор сенуситы. Силою нашего оружия, их духовный глава был вынужден перенести местопребывание своего братства миль на тысячу дальше от Туата, в Шимедру, в области Тибести. И вот тогда возникла мысль, -- из скромности я говорю в безличной форме, -- проследить и установить характер и размеры пропаганды этих смутьянов, пользуясь для этого их излюбленными путями: Ратом, Темассинином, долиной Аджемора и Ин-Салой. Как видишь, то был, -- по крайней мере, начиная от Темассинина, -- тот же маршрут, по которому следовал в 1864 году Жерар Ролфс.
   В то время я уже пользовался некоторою известностью благодаря двум моим удачным экспедициям -- в Агэдес и Бильму, -- и слыл среди офицеров арабских бюро знатоком сенуситского вопроса. Меня попросили взяться за это дело.
   Я указал тогда, что было бы хорошо убить сразу двух зайцев и заглянуть по дороге в Северный Хоггар, чтобы убедиться -- продолжают ли ахитаренские туареги поддерживать с сенуситами такие же дружественные отношения, как и тогда, когда они столковались насчет нападения на Флятерса. Мою мысль признали правильной. Изменение первоначально начертанного мною плана заключалось в следующем: по прибытии в Игеляшем, в шестистах километрах 37 к югу от Темассинина, я должен был, вместо того чтобы идти прямо в Туат по дороге, ведущей из Рата в Ин-Салу, между горными массивами Муйдира и Хоггара, направиться на юго-запад и добраться до Ших-Салы. Оттуда я должен был подняться к северу, по направлению к Ин-Сале, по дороге из Судана в Агадес. Это составляло в общем около восьмисот лишних километров, но зато давало возможность установить самое тщательное наблюдение за путями, по которым пробирались в Туат наши враги -- сенуситы из Тибести и туареги из Хоггара.
   По дороге -- у каждого исследователя есть своя собственная маленькая страсть -- я был бы, конечно, не прочь обследовать геологическое строение Эгерейского плоскогорья, о котором Дюверье и другие авторы выражаются с приводящей в отчаяние краткостью ["У меня нет никаких сведений о природе эгерейских скал, но я имею основание думать, что этот горный массив относится к разряду песчаников". А. Дюверье: "Северные туареги". (Прим. советника Леру)].
   Все было готово для моего отъезда из Варглы. "Все" означает, другими словами,-очень немного. Три мехари: один -- мой, другой -- моего приятеля Бу-Джемы (преданного мне сына пустыни, ездившего со мной в Аир и служившего мне не столько проводником в стране, которую я знаю, сколько машиной для нагрузки и разгрузки верблюдов), -- и, наконец, третий дромадер, нагруженный съестными припасами и мехами с питьевой водой, очень, впрочем, небольшими, так как благодаря моим стараниям, остановки, где находились колодцы, были намечены довольно точно.
   Я знаю путешественников, отправлявшихся в такие экспедиции в сопровождении сотни солдат и даже пушки. Но я следую традициям Ду и Рене Кайэ: я еду всегда один.
   Я переживал тот восхитительный момент, когда человека связывает с культурным миром только одна тонкая нить, как вдруг в Варгле получили телеграмму из министерства:
   "Предписывается поручику Сент-Ави, -- кратко гласила эта депеша, -- отложить свой отъезд до прибытия капитана Моранжа, который примет участие в его путешествии".
   Я был больше чем разочарован. Идея этой экспедиции принадлежала мне одному. Как ты сам понимаешь, я положил немало труда на то, чтобы в высших сферах ее принципиально одобрили. И вот, в тот момент, когда я ликовал при мысли о тех долгих часах, которые я проведу с самим собой в сердце пустыни, ко мне пристегивали какого-то незнакомца, да еще старше чином.
   Товарищи выражали мне свое сочувствие, и их внимание еще больше усиливало мое дурное настроение.
   Они немедленно заглянули в "Справочник", сообщивший им следующие сведения: "Моранж, Жан-Мари-Франсуа. Выпуска 1881 года. Военный диплом. Капитан запаса. (Отдел военно-географических изысканий.)" -- Вот и разгадка, -- сказал один из офицеров: -- тебе посылают штабного карьериста, чтобы ты таскал ему из огня каштаны, которые он соизволит кушать. Диплом! Эка важность!
   -- Я не совсем с вами согласен, -- заметил начальник нашего бюро. -- В палате депутатов узнали (везде есть -- увы! -- нескромные люди) об истинной цели экспедиции Сент-Ави: доказать необходимость оккупации Туата. Этот Моранж, должно быть, доверенное лицо парламентской военной комиссии. Все эти господа министры, депутаты, губернаторы, все они, скажу вам, следят друг за другом. Со временем можно будет написать замечательную и прямо удивительную историю французской колониальной политики, сводившейся исключительно к захватам, которые совершались без ведома правительства, а иногда даже против его воли.
   -- Как бы там ни было, но результат один, -- сказал я с горечью: -- двое французов, едущих на юг, будут шпионить день и ночь друг за другом. Приятная перспектива, в особенности, когда приходится напрягать все свое внимание, чтобы расстраивать козни туземцев. Когда сюда прибудет этот господин?
   -- Наверное, послезавтра. Меня известили о предстоящем приходе каравана из Гардаи. По всей вероятности, он им воспользуется. Все заставляет думать, что он не любит путешествовать в одиночестве.
   Капитан Моранж, действительно, прибыл на третий день, воспользовавшись караваном из Гардаи. Я был первым человеком, которого он пожелал увидеть.
   Когда он вошел в мою комнату, куда я, соблюдая свое достоинство, немедленно удалился, как только вдали показался караван, я был неприятно удивлен мыслью, что долго сердиться на вновь прибывшего мне будет довольно трудно.
   Это был человек высокого роста, с полным и румяным лицом, с голубыми смеющимися глазами, с небольшими черными усами и с почти седой головой.
   -- Приношу вам тысячу извинений, дорогой товарищ,сказал он голосом, редкая искренность которого меня глубоко поразила. -- Вы, должно быть, очень злы на мою назой39 ливость, расстроившую ваши планы и задержавшую ваш отъезд.
   -- Нисколько, капитан, -- холодно ответил я.
   -- Пеняйте немного на самого себя. Виной тому -- известное всему Парижу ваше знакомство с южными путями, возбудившее во мне желание видеть вас своим гидом, когда министерства народного просвещения и торговли, а также Географическое общество, возложили на меня поручение, которое привело меня сюда. Эти три почтенных учреждения предложили мне исследовать и установить старый торговый тракт, по которому, начиная с девятого столетия, ходили караваны между Тунисом и Суданом, через Тозер, Варглу, Эс-Сук и излучину Нигера у Буррума, а также решить вопрос, -- не представляется ли возможным вернуть этой караванной дороге ее былое значение. Как раз в это время я узнал в Географическом обществе о предпринимаемом вами путешествии. От Варглы до Ших-Салы мне с вами по пути. Должен вам, вместе с тем, признаться, что экскурсию такого рода я предпринимаю впервые. Я мог бы в течение часа читать лекцию об арабской литературе в аудитории любого института восточных языков, но я чувствую, что в пустыне мне пришлось бы часто справляться о том, куда повернуть: направо или налево. Мне представился исключительный случай, благодаря сообщению одного милейшего товарища, заручиться опытным попутчиком. Вы не должны на меня сердиться, если я им воспользовался и пустил в ход все свое влияние, чтобы отсрочить ваш отъезд из Варглы до того момента, когда я смогу к вам присоединиться. Ко всему сказанному мне остается добавить еще два слова. Мне дано поручение от учреждений, деятельность которых придает моей миссии глубоко гражданский характер. Вас командирует военное министерство. До того дня, когда мы, прибыв в Ших-Салу, повернемся друг к другу спиной, чтобы ехать дальше: вы -- по направлению к Туату, а я -- к Нигеру, до того дня я буду следовать всем вашим советам и приказаниям точно и беспрекословно, как подчиненный, а также, надеюсь, как друг.
   По мере того как он говорил с таким приятным чистосердечием, я чувствовал, как меня охватывала бесконечная радость при мысли, что мои наихудшие опасения не имели никакого основания. Тем не менее я испытывал злое желание быть с ним сдержанным и отомстить ему за то, что он выбрал меня в спутники за глаза, не спросив меня о моем согласии.
   -- Я вам очень признателен, капитан, за ваши лестные слова. Когда желаете вы выехать из Варглы?
   Он сделал равнодушный жест.
   -- Когда вам будет угодно. Завтра... сегодня вечером. Я вас задержал. Ваши приготовления, вероятно, уже давно закончены?
   Моя маленькая хитрость обратилась против меня самого, так как, по некоторым соображениям, мне не хотелось выезжать раньше будущей недели...
   -- Завтра, капитан? А ваш... багаж?
   Он добродушно усмехнулся.
   -- Я решил, что надо везти с собой как можно меньше вещей. Самые необходимые предметы, некоторое количество бумаги, -- все это мой доблестный верблюд доставил без труда. Что касается остального, то я полагаюсь на ваши советы и на ресурсы Варглы.
   Игра была проиграна. Я не находил возражений. Да и помимо того, открытая душа и манеры этого человека уже начинали странным образом меня подкупать.
   -- Итак, -- сказали мне товарищи, когда мы собрались в установленный час, чтобы заняться своими аперитивами,итак, твой капитан -- прямо душка.
   -- Если хотите.
   -- У тебя с ним никаких историй, конечно, не будет. Но ты все-таки следи за тем, чтобы, в конце концов, он тебя не оставил в дураках.
   -- Дак ведь, мы работаем в разных областях, -- уклончиво ответил я.
   Клянусь, что в ту минуту я очень мало думал о том, что говорил. Просто-напросто я больше не сердился на Моранжа. Однако, моя сдержанность убедила офицеров в том, что я был на него зол. И все они, -- ты слышишь, -- все они потом заявляли, когда насчет этого дела пошли темные слухи: "Конечно, он виноват. Ведь мы-то видели, как они уезжали вместе, и потому можем это утверждать".
   Я виновен... да... Но не в низком чувстве зависти...
   Какая мерзость так думать!..
   После этого только и остается бежать без оглядки туда, где нет людей, которые толкуют и рассуждают...
   Вошел начальник форта, под руку с Моранжем.
   -- Господа, -- громко сказал он, -- позвольте представить: капитан Моранж! Офицер старой школы, в смысле уменья повеселиться и посмеяться... Маху не даст... Он хочет ехать завтра. Мы должны устроить ему такой прием, чтобы через два часа у него от этой мысли не осталось и следа.
   Послушайте, капитан, вы должны дать нам неделю сроку...
   -- Я нахожусь в распоряжении поручика Сент-Ави,ответил с благожелательной улыбкой Моранж.
   Разговор сделался общим. Звон стаканов смешался со смехом. Мои товарищи хохотали до упаду, слушая бесконечные забавные истории, которые, с неизменным добродушием, им рассказывал гость... Но мне никогда еще не было так грустно, как тогда.
   Наступил час обеда, и мы перешли в столовую.
   -- Садитесь справа от меня, капитан! -- закричал начальник, лицо которого сияло все ярче и ярче. -- Я надеюсь, что вы не перестанете нас угощать парижскими новостями.
   Сюда, вы знаете, ничего не доходит.
   -- Слушаю, господин майор, -- ответил Моранж.
   -- Садитесь, господа.
   Офицеры повиновались, шумно и весело передвигая стулья.
   Я не спускал глаз с Моранжа, продолжавшего стоять на ногах.
   -- Майор... господа... вы позволите, -- сказал он.
   И прежде чем сесть за стол, за которым он оставался затем самым забавным из собеседников, капитан Моранж, полузакрыв глаза, прочитал вполголоса "Benedicite" [Молитва, читаемая католиками перед едой. (Прим. перев.)].

IV. К 25 градусу северной широты

   -- Вот видите, -- говорил мне две недели спустя капи тан Моранж: -- оказывается, что вы знаете старые караванные дороги Сахары гораздо лучше, чем я мог предположить с ваших слов, потому что вам известно о существовании двух Тадекк. Тадекка, только что вами упомянутая, -- это та, которую Ибн-Батута помещает в семидесяти днях пути от Туата, а Ширмер -- вполне правильно -- в неисследованной стране ауэлимиденов. Именно через эту Тадекку проходили в девятнадцатом веке караваны племени сонраев, направлявшиеся ежегодно в Египет.
   "Моя Тадекка -- другая: это -- столица "людей в покрывалах", которую Ибн-Халдун помещает в двадцати днях пути к югу от Варглы, а Эль-Бекри, который называет ее Тадмеккой, -- в тридцати. Вот к этой-то Тадмекке я и направляюсь. Вот эту-то Тадмекку и надо обнаружить среди развалин Эс-Сука. Именно через Эс-Сук шла торговая дорога, связывавшая в девятом столетии тунисский Джерид с излучинами Нигера у Буррума. Поручение, возложенное на меня министерствами и доставившее мне удовольствие быть вашим спутником, состоит в том, чтобы определить, не представляется ли возможным восстановить этот старинный караванный тракт.
   -- Вам придется, несомненно, испытать разочарование, -- заметил я: -- все говорит за то, что торговые сношения, происходящие в наши дни на этом пути, -- очень незначительны.
   -- Посмотрим, -- спокойно сказал он.
   Этот разговор происходил между нами в то время, как мы подвигались вдоль монотонных краев лежавшей на нашем пути себхи [Обширные соляные пространства, которые тянутся иногда в Сахаре на многие десятки верст]. Обширный солончак отливал бледноголубым светом под лучами встававшего солнца. Наши пять мехари, широко расставляя свои длинные ноги, бросали на его блестящую поверхность большие темноголубые тени, бежавшие рядом с ними. От времени до времени, на воздух поднималась птица, -- единственная обитательница этих пустынных мест, -- нечто вроде цапли неопределенной породы; встревоженная нашим караваном, она парила сначала над нами, словно подвешенная на нитке игрушка, а потом, как только мы уходили дальше, снова садилась на землю.
   Я ехал впереди, внимательно следя за нашим маршрутом. Моранж следовал за мной. В своем просторном белом бурнусе, с высокой спагийской феской на голове и с висевшими на шее длинными четками из белых и черных шариков, с большим крестом на конце, -- он являлся идеальным воплощением "белых отцов" кардинала Лявижери [Французский кардинал, примас Африки, основавший в Алжире несколько монастырей и школ. (Прим, перед.)].
   После двухдневного привала в Темассинине, мы свернули в сторону, чтобы отклониться к юго-западу от пути, по которому шел Флятерс. Мне принадлежит честь открытия, еще до Фуро, важного значения Темассинина, как геометрической точки пересечения караванных дорог, и указания места, где капитан Пэн недавно выстроил форт. Здесь скрещиваются тракты, ведущие в Туат из Феццана и Тибести, вследствие чего Темассинин является, несомненно, будущим центром великолепного осведомительного бюро. Сведения, которые я собрал во время нашего пребывания там о злых умыслах наших врагов, оказались очень серьезными. Отмечу, кстати, что меня удивило полное равнодушие, с каким Моранж относился к моей деятельности политического следователя.
   Все эти два дня он провел в разговорах со старым негром -- сторожем гробницы, хранившей под своим гипсовым куполом останки высокочтимого Сиди-Муссы. Я очень жалею, что содержание его бесед с этим официальным лицом ускользнуло из моей памяти. Но, судя по восторженному изумлению, которое отражалось на лице темнокожего, я понял, насколько я был невежествен по части тайн, скрывавшихся в недрах неизмеримой Сахары, и как хорошо они были известны моему спутнику.
   Если ты хочешь иметь понятие о той необычайной оригинальности, которую Моранж вносил, вообще, в свое экстравагантное поведение, то об этом будет интересно послушать даже тебе, уже привыкшему к делам и людям юга. Мы находились, точно говоря, в двухстах, приблизительно, километрах от нашего форта, в самом центре Великой Дюны, на страшной дороге, по которой приходится идти целую неделю, не встречая ни капли воды. В наших мехах ее оставалось до первого колодца всего на два дня, а ты знаешь, что над этими источниками, как писал Флятерс своей жене, "надо трудиться целыми часами, чтобы их откупорить и напоить животных и людей"... Но я уклонился в сторону. На этом пути мы повстречали караван, который шел по направлению на восток, к Гадамесу, и слишком забрался к северу. Горбы его верблюдов, сильно сократившиеся в объеме, красноречиво говорили о страданиях отряда. Совсем сзади плелся серый ослик, жалкое на вид длинноухое животное, которое спотыкалось на каждом шагу, хотя купцы его разгрузили, зная, что он должен издохнуть. Напрягая свои последние силы, он инстинктивно тащился за караваном, чувствуя, что в тот момент, когда он остановится, наступит конец и над ним громко зашуршат крылья плешивых коршунов. Я очень люблю животных, которых, по очень многим и серьезным причинам, предпочитаю обществу человека. Но мне никогда не пришло бы в голову сделать то, что выкинул Моранж.
   Как я уже тебе сказал, наши мехи были сильно истощены, и наши собственные верблюды, без которых люди, находящиеся в бесплодной пустыне, обречены на гибель, шли без воды уже много часов. Моранж остановил своего дромадера, заставил его опуститься на колени, отвязал мех с водой и напоил ослика. Мне было, конечно, приятно увидеть, как запрыгали от удовольствия и счастья тощие бока несчастной скотины. Но на мне лежала ответственность за мой караван, и к тому же я заметил возмущенный вид Бу-Джемы и неодобрительные взгляды моих страдавших от жажды спутников. Я сделал Моранжу замечание. Если бы ты видел, как он его принял! "Я отдал то, на что я имел право, -- ответил он. -- Мы придем к колодцам Эль-Биода завтра вечером, около шести часов, а до тех пор, я знаю это наверняка, мне не захочется пить". И все это было сказано тоном, в котором я почувствовал в первый раз капитана. "Ему легко так говорить, -- подумал я с раздражением. -- Он знает, что и я и Бу-Джема раскроем перед ним свои мехи, когда ему захочется пить". Но я еще плохо знал Моранжа: до самого вечера следующего дня, когда мы добрались до Эль-Биода, он, действительно, не выпил ни одного глотка, отклоняя с упрямой улыбкой все наши предложения.
   О, тень святого Франциска Ассизского! О, холмы Умбрии, столь ясные и чистые в лучах восходящего солнца!..
   Точно такое же солнце поднималось над берегами бледносветлого ручья, падавшего полноводной струей из полукруглого углубления скалы, возле которой Моранж остановил наш караван. Неожиданно выступившая перед нами вода катила по песку свои волны, и в сиянии яркого дня, который наполнял их светом, мы различали на дне маленьких черных рыбок. Рыба в глубине Сахары! Мы стояли, словно окаменев, перед этим парадоксом природы. Одна из рыбок попала на крохотную песчаную отмель и лихорадочно металась на ней, сверкая в воздухе своим белым брюшком... Моранж взял ее в руки, внимательно рассматривал несколько секунд, а затем осторожно пустил в свежую воду... О, тень святого Франциска! О, благодатные холмы Умбрии!..
   Но я обещал не нарушать неуместными отступлениями ровное течение моего рассказа.
   -- Вы видите, -- сказал мне неделю спустя капитан Моранж, -- что я был прав, советуя вам до того, как вы доберетесь до вашей Ших-Салы, свернуть немного на юг. Что-то подсказывало мне, что Эгерейский массив не представляет ничего занимательного с той точки зрения, которая вас интересует. Здесь же вам стоит лишь нагнуться, чтобы поднять где угодно с земли камень, устанавливающий самым решительным образом, -- вернее, чем это сделали Бу-Дерба, Клуазо и доктор Марес, -- вулканическое происхождение этой местности.
   Мы подвигались в тот момент по западному склону Тифедеста, вдоль двадцать пятого градуса северной широты.
   -- Я был бы действительно невежей, если бы вас не поблагодарил, -- сказал я.
   Я никогда не забуду эту минуту. Мы отошли в сторону от наших верблюдов и намеревались приступить к собиранию кусков и обломков наиболее характерных скал. Моранж делал это с разбором и пониманием, ясно доказывавшими его глубокие познания в геологии, в той науке, о которой он часто говорил, что не имеет о ней никакого представления.
   Я предложил ему тогда вопрос:
   -- Могу ли я выразить вам свою благодарность, сделав признание?
   Он поднял голову и посмотре на меня.
   -- Пожалуйста.
   -- Тогда я должен вам сознаться, что решительно не вижу, какую практическую выгоду представляет для вас ваше путешествие?
   Он усмехнулся.
   -- Неужели? По-вашему, исследовать старинную караванную дорогу и доказать, что еще в самой глубокой древности между миром, тяготеющим к Средиземному морю, и страною чернокожих, существовала связь, -- по-вашему, все это пустяк? По-вашему, надежда разрешить раз навсегда вековой спор, на арене которого сражалось столько сильных умов: д'Анвиль, Хэрен, Берлиу и Катрмер, с одной стороны, и Гослен, Валькенер, Тиссо и Вивьен де Сен-Мартен
   -- с другой, по-вашему, эта надежда ничего не стоит? Черт побери, мой дорогой, чего же вам еще надо?
   -- Я говорил о практической выгоде, -- возразил я.Вы, ведь, не станете отрицать, что этот спор является делом кабинетных географов и комнатных исследователей.
   Моранж не переставал улыбаться.
   -- Мой милый друг, оставим этот вопрос. Соблаговолите вспомнить, что вы совершаете свое путешествие по поручению военного министерства, а я послан министерством народного просвещения. Различное происхождение наших миссий лишь подтверждает расхождение наших целей. Во всяком случае, оно ясно говорит о том (и я вполне с вами согласен), что моя экспедиция лишена всякого практического характера.
   -- Но вы уполномочены также и министерством торговли, -- возразил я, задетый за живое. -- Следовательно, вам вменяется в обязанность выяснить, возможно ли восстановление старого торгового пути, существовавшего в девятом столетии. И тут вы меня уже не разубедите: с вашим знанием истории и географии Сахары, вы, уезжая из Парижа, составили себе на этот счет определенный план. Дорога из Джерида до Нигера -- мертва, и навеки... Вы знали, что значительные торговые сношения по этому пути немыслимы, и все же вы согласились заняться вопросом о возможности его восстановления.
   Моранж посмотрел мне прямо в глаза.
   -- А хотя бы и так, -- произнес он с развязной, но чрезвычайно приятной улыбкой. -- Допустим, что у меня было то определенное намерение, которое вы мне приписываете. Знаете ли вы, какой отсюда можно сделать вывод?
   -- Буду счастлив узнать...
   -- Очень простой, мой дорогой друг: у меня не оказалось такой ловкости, как у вас, чтобы найти подходящий предлог для путешествия, и мне пришлось прикрыть истинные мотивы моего желания попасть в эти места доводами, менее удачными, чем ваши.
   -- Предлог? Я не совсем понимаю...
   -- В свою очередь, прошу вас быть искренним. Я убежден, что вы проникнуты горячим желанием осведомить арабское бюро насчет козней сенуситов. Но сознайтесь, что эти сведения не являются исключительной и тайной целью вашей прогулки. Вы -- геолог, мой друг. Вы нашли в этой экспедиции благоприятный случай для удовлетворения присущей вам склонности. Никому не придет в голову порицать вас за то, что вы сумели примирить интересы своей страны с личным удовольствием. Ради бога -- не отрицайте: мне не надо никаких других доказательств, кроме вашего присутствия в этом месте, на склонах Тифедеста, который, без сомнения, очень занимателен с минералогической точки зрения, но исследование которого вам не помешало все-таки оказаться почти в ста пятидесяти километрах к югу от вашего официального маршрута.
   Трудно было с большей непринужденностью и мягкостью сказать человеку в глаза горькую правду. Я ответил на удар нападением.
   -- Должен ли я заключить из всего этого, что не знаю истинных мотивов вашего путешествия, и что они не имеют ничего общего с его официальными причинами?
   Я зашел немного далеко. Я почувствовал это по серьезному тону, которым на этот раз ответил мне Моранж.
   -- Нет, дорогой друг, вы не должны делать такого заключения. У меня не было ни малейшей охоты пускать в ход ложь, да еще подбитую плутовством, по отношению к учреждениям, удостоившим меня своим доверием и субсидиями. Я приложу все усилия к тому, чтобы выполнить данное мне поручение. Но я не вижу причины скрывать от вас, что я преследую, в данном случае, еще другой, чисто личный, интерес, занимающий меня гораздо сильнее. Скажем, -- если вы позволите мне употребить не совсем, впрочем, похвальную терминологию, -- скажем, что этот интерес является целью, между тем как все прочее -- только средство...
   -- Не будет ли нескромностью с моей стороны...
   -- Нисколько, -- перебил он меня. -- До Ших-Салы осталось всего несколько дней пути. Скоро мы расстанемся. Человек, первыми шагами которого по Сахаре вы руководили с такой заботливостью, не имеет права что-нибудь от вас скрывать.
   Мы отдыхали в тот момент в низком углублении небольшого высохшего уэда, на дне которого прозябала тощая растительность. Бивший поблизости источник окружал его как бы венком из сероватой зелени. Верблюды, освобожденные на ночь от своих вьюков, быстро переходили, широко расставляя ноги, с места на место, пощипывая колючие пучки хада. Над нашими головами поднимались почти отвесно черные и гладкие стены Тифедеста. А в неподвижном воздухе уже вился голубоватый огонек, на котором Бу-Джема варил нам обед.
   Кругом царила глубокая тишина. Мы не ощущали ни малейшего ветерка. Все прямо и прямо, дым от костра медленно взбирался по ступеням небосвода.
   -- Слышали ли вы что-нибудь об "Атласе христианского мира"? -- спросил Моранж.
   -- Кажется, да. Если не ошибаюсь, это -- сочинение по географии, напечатанное бенедиктинцами под руководством некоего отца Гранже.
   -- У вас хорошая память, -- сказал Моранж. -- Разрешите мне, однако, сообщить вам по этому поводу некоторые более точные сведения, интересоваться которыми у вас не было, конечно, таких причин, как у меня. "Атлас христианского мира" имел своею целью установить на протяжении веков и во всех частях земного шара границы великого потока христианства. Это -- труд, вполне достойный науки бенедиктинцев и такого поистине поразительного ученого, как дон Гранже.
   -- И для установления этих границ вы явились сюда? -- тихо проговорил я.
   -- Да, для этого, -- ответил мой спутник.
   Он умолк, а я почтительно не нарушал его молчания, решив, впрочем, ничему не удивляться.
   -- Смешно быть откровенным наполовину, -- продолжал он после минутного раздумья, при чем голос его стал вдруг очень серьезным и совершенно утратил те добродушные нотки, которые месяц тому назад так веселили молодых офицеров в Варгле. -- Надо идти до конца. Я скажу вам все.
   Но будьте уверены, что я умею быть скромным, и не расспрашивайте меня, поэтому, о некоторых событиях моей личной жизни. И если вы узнаете, что четыре года тому назад я хотел поступить в монахи, то причины этого решения должны быть для вас безразличны. Предоставьте мне самому удивляться, что появление на моем жизненном пути существа, совершенно неинтересного, было достаточно, чтобы изменить все направление моей жизни. Предоставьте мне самому удивляться, что созданию, единственным качеством которого была красота, было предназначено свыше повлиять на мою судьбу столь неожиданным образом. Монастырь, в дверь которого я постучал, имел весьма веские основания усомниться в серьезности моего призвания. И я действительно не могу не одобрить отца-настоятеля, запретившего мне тогда выйти в отставку. Я был в чине капитана, который получил за год до того. По приказу аббата я стал хлопотать о разрешении выйти на три года в запас. Мои усилия увенчались успехом. Эти три года условного пребывания в святой обители должны были показать, действительно ли мир умер для вашего покорного слуги.
   "В первый же день после моего прибытия в монастырь я был отдан в распоряжение дона Гранже, который включил меня в число лиц, занятых составлением "Атласа христианского мира". Из беглого расспроса он увидел, для какой именно работы я мог быть использован. Таким образом я попал в мастерскую, работавшую над картографией Северной Африки. Я не знал ни слова по-арабски, но вышло так, что, отбывая гарнизонную службу в Лионе, я слушал на филологическом факультете лекции Берлиу, географа глубоко просвещенного, но жившего в то время одной великой идеей: доказать влияние греческой и римской цивилизации на Африку. Этой детали моей жизни для дона Гранже было достаточно. Тотчас же, благодаря его заботам, меня снабдили словарями берберского языка Вантюра, Деляпорта и Бросселяра, книгой "Grammatical sketch of the Temashaq" -- Стенхопа Флимена и "Опытом грамматики языка темашеков" -- майора Ганото. Через три месяца я уже мог разбирать какие угодно тифинарские [Тифинар -- особый, весьма древний, вид письма у северо-африканских берберов. Он имеет вполне самостоятельное происхождение, которое считают вне связи с прочими известными системами алфавита. (Прим. перев.)] надписи. Вы знаете, что под этим названием известно национальное письмо туарегов, которое служит выражением языка темашеков и является одним из любопытнейших протестов племени туарегов против его магометанских врагов.
   "Дон Гранже питал действительно уверенность, что туареги были христианами, начиная с эпохи, которую еще следует точно установить, но которая совпадает, несомненно, с периодом расцвета и блеска церкви в Гиппоне [Гиппона -- главный город древней Нумидии, обращенный римлянами в колонию. В V веке после нашей эры там жил в сане епископа блаженный Августин. (Прим. перев.)]. Вы знаете лучше меня, что крест является у этого племени весьма распространенным декоративным мотивом. Дюверье установил, что он фигурирует в их азбуке, на их вооружении, на рисунках их тканей. Единственная татуировка, которою они украшают лоб и верхнюю часть ручной кисти, это -- белый крест с четырьмя одинаковыми концами. Седельные шишки туарегов, рукоятки их сабель и кинжалов имеют также форму креста. И надо ли вам напоминать, что, несмотря на запрещение употреблять колокола, которые ислам рассматривает как христианский символ, на упряжи туарегских верблюдов всегда звенят маленькие колокольчики.
   "Ни дон Гранже ни я не придавали слишком большого значения доказательствам подобного рода, похожим на те, которыми изобилует "Гений христианства". Но, с другой стороны, нельзя отказать в известной ценности некоторым аргументам теологического характера. Бог туарегов, Аманай, -- несомненный Адонай Библии, -- является, согласно их верованию, единым. У них есть ад, "тимси-тан-эля-харт", т. е. "последний огонь", где царит Иблис, наш Люцифер. Их рай, в котором они вознаграждаются за добрые дела, населен анджелузенами -- нашими ангелами. И не вздумайте, пожалуйста, противопоставлять этой теологии религиозные идеи Корана, ибо я выдвину, в таком случае, исторические аргументы и напомню вам, что в течение веков туареги защищали, с крайним напряжением сил и неся огромные потери, свои верования против вторжения в них магометанского фанатизма.
   "Долгое время я изучал вместе с доном Гранже эту грандиозную эпопею противодействия туземного населения арабам-завоевателям. Вместе с ним мы проследили движение армии Сиди-Окбы, одного из учеников Пророка, и его проникновение в пустыню, с целью покорения великих туарегских племен и подчинения их влиянию и культу мусульманства. Эти племена находились тогда в цветущем состоянии и славились своим богатством. То были: ихогарены, имедедрены, ваделены, кель-гересы и кель-аиры. Но внутренние раздоры ослабляли силу их сопротивления. Тем не менее, они оказывали врагу поистине могучий отпор, и только после долгой и жестокой войны арабам удалось овладеть столицей берберов. Они сравняли ее с лицом земли, истребив все ее население. На ее развалинах Окба построил новый город -- Эс-Сук. Город же, разрушенный Сиди-Окбой, назывался Тадмеккой берберийской. И вот, в связи с этими фактами, дон Гранже и поручил мне съездить к развалинам мусульманского Эс-Сука и попытаться откопать под ними следы Тадмекки берберийской, а может быть, и христианской.
   -- Понимаю, -- проговорил я.
   -- Отлично, -- продолжал Моранж. -- А теперь я попрошу вас уяснить себе практический дух моих хозяев-монахов. Не забывайте, что даже после трех лет моей монастырской жизни они все еще сомневались в прочности моего призвания. И вот они нашли средство испытать его раз навсегда и в то же время использовать этот официальный искус в своих собственных интересах. Однажды утром меня позвали к отцу-настоятелю, и вот с какой речью он обратился ко мне в присутствии дона Гранже который лишь молча ему поддакивал: "-- Срок вашего временного пребывания в запасе кончается через две недели. Вы отправитесь в Париж и подадите министру прошение о том, что вы снова хотите поступить на службу. С теми знаниями, которые вы здесь приобрели, и при помощи тех связей, которые мы имеем в главном штабе, вам нетрудно будет получить место в военно-географическом управлении. Когда вы окончательно устроитесь на улице Гренель, вы получите он нас инструкции".
   Их доверие к моим познаниям сильно меня удивило. Но я понял, его, когда снова оказался на службе, в чине капитана, в военно-географическом управлении. В монастыре постоянное соприкосновение с доном Гранже и его сотрудниками поддерживало во мне убеждение в слабости и недостаточности моих сведений. Но, столкнувшись с товарищами, я понял все превосходство полученного мною в святой обители образования. О выполнении возложенного на меня монахами поручения мне даже не пришлось заботиться. Его дали мне сами министерства. Моя личная инициатива проявилась только в одном случае: узнав, что вы отправляетесь из Варглы в настоящее путешествие и считая себя не без основания исследователем довольно посредственным, я принял все меры к тому, чтобы отсрочить ваш отъезд и иметь возможность к вам присоединиться... Я надеюсь, что вы уже перестали на меня сердиться.
   Дневной свет быстро убегал на запад, где солнце садилось в пышных складках огромного, небывало роскошного светло-голубого занавеса. Мы были одни посреди необозримой пустыни, у подножия черных, застывших в мрачном молчании, скал. Никого, кроме нас. Никого, никого, кроме нас.
   Я протянул Моранжу руку, которую он пожал. Потом он сказал:
   -- Если я нахожу бесконечными те несколько тысяч километров, что отделяют меня от минуты, когда я, выполнив возложенное на меня поручение, смогу, наконец, найти в монастыре забвение от жизни, для которой я не был создан, то позвольте вам сказать следующее: в этот час мне кажутся необычайно короткими те несколько сот километров, что отделяют меня от прибытия в Ших-Салу, где мне придется с вами расстаться.
   В тусклом зеркале родника, сверкавшего как большой серебряный гвоздь, заблестела звезда.
   -- В Ших-Салу, -- тихо повторил я, чувствуя, как мое сердце сжимается от невыразимой грусти. -- О, до нее еще далеко! Мы еще не скоро туда доберемся.
   И действительно, нам не было суждено доехать до Ших-Салы.

V. Надпись

   Ударом своей железной палки Моранж отколол кусок от темного чрева горы.
   -- Что это? -- спросил он, протягивая мне камень.
   -- Перидотитовый базальт, -- ответил я.
   -- По-видимому, штука неинтересная: вы едва удостоили ее взглядом.
   -- Напротив, очень интересная. Но в данную минуту меня занимает, скажу вам откровенно, совершенно другая вещь.
   -- Что именно?
   -- Посмотрите-ка туда, -- сказал я ему, указывая на западную часть горизонта, где, по ту сторону белой равнины, виднелась черная точка.
   Было шесть часов утра. Солнце уже взошло. Но глаза напрасно искали его на необычайно чистом небе. И ко всему -- ни малейшего ветерка, ни малейшего движения воздуха.
   Вдруг один из наших верблюдов жалобно закричал.
   Огромная антилопа, выпрыгнув в паническом страхе из прозрачного тумана, ударилась головой о стену скал и, точно вкопанная, остановилась в нескольких шагах от нас, глядя вперед бессмысленными глазами и дрожа на своих тонких, стройных ногах.
   К нам подошел Бу-Джема.
   -- Когда ноги мехари подгибаются, это значит, что столбы, на которые опирается небесный свод, тоже скоро затрясутся, -- проговорил он.
   Моранж пристально на меня посмотрел, а затем устремил свой взор на видневшуюся на горизонте черную точку, ставшую к тому времени вдвое больше.
   -- Будет гроза?
   -- Да, гроза.
   -- И это дает вам повод для тревоги?
   Я ответил ему не сразу, будучи занят коротким и быстрым разговором с Бу-Джемой, который старался успокоить начинавших нервничать верблюдов.
   Моранж повторил свой вопрос... Я пожал плечами.
   -- Для тревоги? Не знаю... Мне еще не приходилось видеть непогоду в Хоггаре. Но необходимо приготовиться. Я имею основание думать, что та гроза, которая на нас надвигается, весьма серьезна. А впрочем, посмотрите сами.
   Над скалистым плоскогорьем поднялась легкая пыль.
   В неподвижном воздухе уже начали кружиться песчинки, все скорее и скорее, а потом с головокружительной быстротой, давая нам заранее миниатюрное зрелище того грозного явления, которое, казалесь, мчалось нам навстречу.
   Мимо нас пронеслась, испуская пронзительные крики, стая диких птиц. Они летели с запада, очень низко над землей.
   -- Они спасаются бегством в сторону Амандгорской себхи, -- сказал Бу-Джема.
   "Сомневаться больше невозможно", -- подумал я.
   Моранж испытующе смотрел на меня.
   -- Что нам делать? -- спросил он.
   -- Тотчас же сесть на верблюдов и постараться, пока они еще окончательно не взбесились, немедленно укрыться за каким-нибудь холмом или возвышением почвы. Этого требует наше положение. Лучше всего было бы, конечно, двинуться по руслу какого-нибудь высохшего уэда. Но через четверть часа гроза разразится. А через полчаса здесь понесутся бурные потоки. На здешней почти водонепроницаемой земле дождь разливается наподобие воды, которою поливают из ведра асфальтовый тротуар. Ни одна капля не уходит в почву: все остается наверху. Вот, посмотрите.
   И я показал ему внутри каменистого прохода, находившегося в метрах десяти над нами, ряд длинных параллельных каналов, которые вода прогрызла в горных породах.
   -- Через час с этой высоты устремятся вниз целые реки. Вот Следы предыдущего потопа. Скорее в путь! Нельзя терять ни минуты!
   -- В путь, -- спокойно повторил Моранж.
   Нам стоило невероятных усилий заставить наших верблюдов опуститься на колени. Когда мы разместились каждый на своем, животные, подгоняемые охватившим их ужасом, быстро понеслись вперед беспорядочным галопом.
   Вдруг подул ветер, необычайно резкий и сильный, и почти в то же самое время на дне оврага стало совершенно темно. В одно мгновенье небо над нашими головами стало чернее стен горного прохода, по уклону которого мы летели без передышки.
   -- Поищите в скале какой-нибудь выступ или подъем! -- кричал я изо всех сил своим спутникам.-Если мы через минуту не укроемся, мы погибли.
   Они меня не слышали, но, обернувшись, я заметил, что мы не отставали друг от друга: Моранж следовал непосредственно за мной, а Бу-Джема поспевал за ним, с удивительной ловкостью гоня перед собою двух верблюдов, везших наш багаж.
   Ослепительная молния разорвала беспросветную тьму.
   Загрохотал гром, отражаясь на тысячу ладов от скалистых стен прохода, и почти тотчас же сверху начали падать крупные капли теплого дождя. В одну секунду наши бурнусы, которые, вследствие нашего быстрого бега, неслись до тех пор за нами словно распластанные простыни, пропитались водой и прилипли к нашим мокрым телам.
   -- Мы спасены! -- крикнул я вдруг.
   С правой стороны, в самой середине стены, я неожиданно заметил огромную вертикальную трещину. То было почти отвесное ложе уэда, впадавшего в русло того, куда мы углубились в это злополучное утро. Оттуда уже несся с грохотом и шумом настоящий горный поток.
   Еще никогда в жизни не наблюдал я такой бесподобной уверенности, с какой наши верблюды карабкались на самые крутые подъемы; цепляясь за каждый бугорок, широко расставляя свои огромные ноги, упираясь в начинавшие расступаться скалы, они творили в тот миг чудеса ловкости, которых не проделали бы, может быть, даже пиренейские мулы.
   Через несколько минут нечеловеческих усилий мы очутились, наконец, вне опасности, на базальтовой террасе, возвышавшейся метров на пятьдесят над ложем уэда, где мы чуть не остались навеки. На помощь нам пришел еще счастливый случай: перед нами оказалась небольшая пещера.
   Бу-Джеме удалось укрыть в ней наших верблюдов. С порога этого убежища мы могли в спокойном молчании наблюдать представившееся нашему взору несравненное зрелище.
   Тебе приходилось, я думаю, присутствовать в Шалонском лагере при артиллерийской стрельбе. Тебе случалось видеть, как разрывались ударные снаряды, падая на меловую почву Марнской равнины и зажигая ее снопами пламени... Земля вздымается, взлетает на воздух, бурлит и кипит среди грохота лопающихся гранат!.. Так вот, почти такая же картина представилась нашим глазам, -- но развернулась она в пустыне, посреди глубокого мрака. Потоки воды, покрытые белой пеной, с бешенством устремлялись в отверстие черной дыры и заливали все выше и выше то возвышение, на котором мы находились. Все это сопровождалось беспрерывными раскатами грома и еще более могучим гулом и треском падавших один за другим огромных кусков скал, размытых наводнением и растворявшихся в несколько секунд среди бушевавших волн.
   Все время, пока несся этот поток, -- час, а может быть, и два,-мы сидели с Моранжем в глубоком молчании, наклонившись над лежавшим под нашими ногами фантастическим чаном и наблюдая с жадным страхом и с чувством какого-то несказанного и, вместе с тем, сладострастного ужаса, как колебался под ударами водяного тарана приютивший нас каменный выступ. И этот гигантский кошмар был так великолепен, что у нас, как мне кажется, ни на одну минуту не зарождалось желание, чтобы он, наконец, прекратился.
   Но вот сверкнул луч солнца... И только тогда мы взглянули друг на друга.
   Моранж протянул мне руку.
   -- Благодарю вас, -- сказал он просто.
   И, улыбнувшись, прибавил:
   -- Захлебнуться в самом сердце Сахары было бы, право, смешно и глупо. Ваша смелость и присутствие духа избавили нас от такого нежелательного конца.
   Ах!.. Почему в тот день не скатился он навсегда в поток вместе со своим верблюдом, когда тот споткнулся! Тогда не было бы того, что случилось потом... Вот мысль, которая преследует меня в часы душевной слабости. Но, как я тебе уже сказал, такое состояние продолжается недолго. Нет, нет! Я не жалею, я не могу жалеть о том, что произошло и должно было произойти...
   Моранж ушел, чтобы пробраться в пещеру, откуда доносилось довольное рычанье верблюдов Бу-Джемы. Я остался один, продолжая наблюдать стремительное и беспрерывное набухание потока, в который бешено изливались бежавшие к нему с разных сторон притоки. Дождь перестал.
   Солнце снова сверкало на прояснившемся небе.
   Я чувствовал, с какой невероятной быстротой высыхало на мне мое платье, за минуту до того совершенно мокрое.
   Чья-то рука легла на мое плечо. Возле меня снова стоял Моранж. Странная и самодовольная улыбка освещала его лицо.
   -- Пойдемте со мной, -- сказал он.
   Сильно заинтересованный, я последовал за ним. Мы проникли в пещеру.
   Входное отверстие, через которое свободно прошли верблюды, пропускало достаточное количество света. Моранж подвел меня к большой гладкой скале, находившейся как раз напротив входа.
   -- Смотрите, -- произнес он, плохо сдерживая свою радость.
   -- В чем дело?
   -- Как! Вы не видите?
   -- Я вижу несколько туарегских надписей, -- ответил я, немного разочарованный. -- Но, кажется, я вам уже говорил, что плохо разбираюсь в тифинарских письменах. Разве эти надписи интереснее тех, которые мы уже несколько раз встречали на своем пути?
   -- Взгляните на эту, -- сказал Моранж.
   В его голосе звучало такое торжество, что на этот раз я сосредоточил все свое внимание.
   Я стал рассматривать скалу.
   То была надпись, знаки которой были расположены в виде креста. Так как она занимает в моем рассказе значительное место, то я должен ее перед вами воспроизвести.
   Вот она:
   Она была начертана с большой правильностью, при чем все ее точки и штрихи были довольно глубоко вырезаны в каменистой стене. Даже не обладая в то время обширными познаниями по части надписей на скалах, я без труда признал, что та, которая находилась передо мной, была очень древняя.
   По мере того как Моранж ее разглядывал, лицо его становилось все более и более радостным.
   Я бросил на него вопросительный взгляд.
   -- Итак! Что вы об этом скажете? -- проговорил он.
   -- Что я могу вам сказать? Повторяю, что я едва разбираю тифинарские письмена.
   -- Хотите, я вам помогу? -- спросил мой спутник.
   После только что перенесенных нами волнений, этот урок по эпиграфике показался мне довольно неуместным. Но радость Моранжа была так глубока, что я не счел себя в праве ее испортить.
   -- Так вот, -- начал он, давая свои объяснения с такою же легкостью, как будто стоял перед классной доской, -- прежде всего обратите внимание на крестообразную форму этой надписи. Другими словами, в ней дважды содержится одно и то же слово, идущее снизу вверх и справа налево. Так как слово это составлено из семи букв, то четвертая, т. е. находится, вполне естественно, в центре надписи. Такое расположение знаков, единственное в своем роде в тифинарской эпиграфике, является уже само по себе довольно примечательным. Но этого мало. Попробуем расшифровать.
   Ошибившись три раза из семи, мне удалось, при терпеливом содействии Моранжа, разобрать начертанное слово.
   -- Ну, что, понимаете, в чем дело? -- сказал он мне, подмигивая, когда я довел до конца свое упражнение.
   -- Столько же, сколько и раньше, -- ответил я с легким раздражением. -- Слово состоит из букв: а, и, т, и, н, х, а, т. е. "антинха". Ни в одном из известных мне диалектов Сахары нет ни такого слова, ни другого, сколько-нибудь на него похожего.
   Моранж потирал себе руки. Его ликованию не было границ.
   -- Правильно! И именно потому это открытие и является исключительным.
   -- Как так?
   -- А вот как. Вы правы: соответственного слова нет ни в арабском, ни в берберском языке.
   -- В таком случае?
   -- В таком случае, мой дорогой друг, мы имеем дело с чужеземной вокабулой, изображенной тифинарскими знаками.
   -- И эта вокабула принадлежит, по-вашему, какомунибудь языку?
   -- Прежде всего, соблаговолите вспомнить, что буквы "е" в тифинарском алфавите не существует. В нашей надписи она была заменена наиболее близким ей фонетическим знаком х. Сделайте необходимую подстановку в надлежащем месте -- и вы получите: -- "Антинеа".
   -- Совершенно верно: "антинеа". Иначе говоря, мы имеем греческое слово, воспроизведенное по-тифинарски. А теперь, я надеюсь, вы согласитель со мной и признаете, что моя находка представляет известный интерес.
   В тот день мы не подвинулись очень далеко в разгадке найденной нами надписи. Среди разговоров на эту тему, мы вдруг услышали громкий душераздирающий крик.
   Мы тотчас же бросились вон из пещеры и увидели необычайное зрелище.
   Несмотря на то, что небо совершенно прояснилось, мутный, покрытый желтой пеной, поток все еще катился внизу, и трудно было предсказать, когда, наконец, спадет вода.
   Посреди течения, увлекаемая буйным бегом волн, быстро неслась какая-то рыхлая, сероватая, похожая на огромный тюк, масса.
   Но что нас особенно поразило в первую минуту, это фигура Бу-Джемы, который, скача по обломкам скал и кучам осыпавшейся земли, стремительно бежал параллельно потоку, по высокому его берегу, в погоне за таинственным предметом. Этот человек, обычно столь невозмутимый, казался в тот момент словно вырвавшимся на волю сумасшедшим.
   Вдруг я схватил Моранжа за руку. Сероватая масса проявила признаки жизни. Из воды высунулась длинная, худая шея, издавшая жалобный крик обезумевшего от страха живого существа.
   -- Ах, ротозей! -- воскликнул я. -- Ведь он упустил одного из наших верблюдов, который угодил в уносящий его теперь поток.
   -- Вы ошибаетесь, -- возразил Моранж. -- Наши верблюды находятся в полной безопасности в пещере. Тот, за которым бежит Бу-Джема, -- не наш. Я прибавлю к этому, что слышанный нами душераздирающий крик издал не наш туарег Бу-Джема. Этот храбрый и достойный сын пустыни занят в данную минуту одной единственной мыслью: присвоить себе выморочное имущество, каковым является этот несущийся вниз по течению дромадер.
   -- Но кто же, в таком случае, кричал?
   -- Попытаемся, -- сказал мой спутник, -- подняться вверх по этому потоку, вдоль которого, но в обратном направлении, несется таким великолепным галопом наш проводник.
   И, не дожидаясь моего ответа, он быстро двинулся вдоль утесистого берега, свеже размытого бурным ливнем...
   Можно смело сказать, что в тот миг Моранж пошел навстречу своей участи.
   Я последовал за ним. С невероятным трудом мы преодолели расстояние в двести или триста метров. Наконец, мы заметили у наших ног небольшой водоем, в котором, постепенно успокаиваясь, еще бурлили волны.
   -- Смотрите, -- сказал Моранж.
   Черноватая масса мерно покачивалась на воде.
   Когда мы подошли поближе к краю бассейна, то увидели человеческое тело, закутанное в темноголубое покрывало, какое носят обыкновенно туареги.
   -- Дайте мне руку, -- сказал Моранж, -- и упритесь другой в скалу. Смелей!
   Он был силен, очень силен. В одно мгновение, как бы играя, он вытащил бездыханного туземца на высокий край водоема.
   -- Он еще жив, -- с чувством удовлетворения произнес Моранж. -- Нам необходимо доставить его в пещеру. Это место мало пригодно для оживления утопленников.
   И он поднял тело своими могучими руками.
   -- Удивительно, как мало он весит для своего огромного роста.
   Когда мы, идя в обратном направлении, достигли нашего убежища, ткани, облекавшие туарега, почти высохли. Но они сильно полиняли, и Моранжу пришлось приводить в чувство уже человека ярко-синего цвета.
   Когда я влил туземцу в рот стакан рома, он открыл глаза, с удивлением посмотрел на нас обоих, потом снова их закрыл и едва внятным голосом произнес по-арабски фразу, смысл которой мы поняли лишь несколько дней спустя: "Неужели я исполнил ее желание?"
   -- О чьем желании он говорит? -- спросил я.
   -- Дайте ему окончательно прийти в себя, -- ответил Моранж. -- Откройте-ка коробку консервов. С такими молодцами, как этот, можно и не соблюдать тех предосторожностей, какие рекомендуются по отношению к утопленникам европейской расы.
   Действительно, спасенный нами от смерти человек был почти великаном.
   Его лицо, хотя и сильно исхудалое, отличалось правильными чертами и было почти красивым. Цвет кожи был светло-темный, борода редкая. Его седые волосы говорили за то, что ему было лет под шестьдесят.
   Когда я положил перед ним жестянку с солониной, жадная радость мелькнула в его глазах. В коробке было мяса для четырех хороших едоков. Он опустошил ее в одно мгновенье.
   -- Да, -- произнес Моранж, -- вот это аппетит! Теперь мы можем его допросить без всякого стеснения.
   Тем временем туарег, следуя предписанию своего закона, успел спустить себе на лоб и лицо свое голубое покрывало. Он должен был испытывать сильнейший голод, если не проделал еще до того этой необходимой религиозной формальности. Теперь мы видели только его глаза, смотревшие на нас все мрачнее и мрачнее.
   -- Французские офицеры, -- пробормотал он, наконец.
   И, взяв руку Моранжа, он приложил ее к своей груди, а затем поднес к губам.
   Вдруг взгляд его зажегся тревожным огоньком.
   -- А мехари? -- спросил он.
   Я объяснил ему, что наш проводник был занят спасением животного. В свою очередь, он рассказал нам о том, как его верблюд, споткнувшись, свалился в поток, куда полетел, вместе с ним, и он сам, пытаясь его удержать. Он ударился головой о скалу, громко закричал и потерял сознание.
   -- Как тебя звать? -- спросил я.
   -- Эг-Антеуэн.
   -- К какому принадлежишь ты племени?
   -- К племени кель-тахатов.
   -- Кель-тахаты платят, кажется, дань великому племени кельрелятов, властителей Хоггара?
   -- Да, -- ответил он, покосившись на меня.
   Казалось, что столь обстоятельные вопросы о Хоггаре были ему не по душе.
   -- Если я не ошибаюсь, кель-тахаты населяют юго-западный склон Атакора? [Так называется Хоггар на языке темашеков. (Прим. советника Перу.)] Что делал ты так далеко от ваших обычных путей, когда мы спасли тебе жизнь?
   -- Я ехал через Тит в Ин-Салу, -- сказал он.
   -- По какому делу ехал, ты в Ин-Салу?
   Туземец собирался ответить, как вдруг остановился и задрожал. Его взор был устремлен на одну точку в пещере.
   Мы посмотрели по тому же направлению. Туарег не сводил глаз с надписи на скале, которая час тому назад доставила столько радости Моранжу.
   -- Ты знаешь это? -- спросил капитан с внезапно пробудившимся любопытством.
   Туарег не произнес ни слова, но в глазах его сверкнул странный огонек.
   -- Ты знаешь это? -- настаивал Моранж.
   И прибавил:
   -- Антинея?
   -- Антинея, -- повторил туземец.
   И замолчал.
   -- Отвечай же, раз тебя спрашивают! -- закричал я, чувствуя, что меня охватывает какой-то непонятный гнев.
   Туарег посмотрел на меня. Мне показалось, что он собирался ответить. Но вдруг взгляд стал жестким. Я почувствовал, как исказились под его лоснистой вуалью черты его лица.
   Мы с Моранжем обернулись. На пороге пещеры, тяжело дыша от бесплодной часовой погони, стоял смертельно уставший и растрепанный Бу-Джема.

VI. Роковой салат

   В тот момент, когда Эг-Антеуэн и Бу-Джема очутились лицом к лицу, мне показалось, что оба туарега вздрогнули, мгновенно подавив, и тот и другой, невольное движение. Но, повторяю, мое впечатление было мимолетным и смутным.
   Тем не менее, его было все же достаточно, чтобы укрепить во мне решение, как только я останусь наедине с моим проводником, поговорить подробнее о нашем новом спутнике.
   Это утро и дальнейшие события того дня нас сильно утомили. Мы решили, поэтому, дождаться в гроте рассвета и окончательного падения воды.
   На заре, когда я собирался отметить на карте наш ближайший маршрут, ко мне подошел Моранж. У него был несколько смущенный вид.
   -- Через три дня мы будем в Ших-Сале, -- сказал я ему. -- Быть может, даже послезавтра вечером, если только верблюды разовьют хороший ход.
   -- Возможно, что нам придется расстаться еще раньше, -- медленно произнес он.
   -- Почему?
   -- Потому, что я хочу изменить свой путь. Я отказался от намерения ехать прямо в Тимиссао. У меня явилось желание сначала побродить немного внутри Хоггарского массива.
   Я нахмурил брови.
   -- Что это еще за новая идея?
   В то же время я стал искать глазами Эг-Антеуэна, который накануне и за несколько минут до этого разговора беседовал, как я заметил, с Моранжем. Туарег спокойно чинил одну из своих сандалий, зашивая ее смоленой дратвой, которую ему дал Бу-Джема.
   Он работал, не поднимая головы.
   -- Дело вот в чем, -- начал объяснять мне Моранж, испытывая, по-видимому, быстро возраставшую неловкость. -- Этот человек указал мне на существование подбных же надписей во многих пещерах западного Хоггара. Все такие пещеры расположены как раз поблизости от той дороги, по которой он возвращается домой. Ему придется проехать через Тит. Но от Тита до Тимиссао, через Силет, не будет и двухсот километров. Это наилучший путь [Дорога и все этапы на ней от Тита до Тимиссао были действительно занесены на карту еще в 1888 году капитаном Биссюэлем. (Прим. советника Леру.)], почти наполовину короче того, который мне пришлось бы проделать одному до Тимиссао, если бы мы расстались в Ших-Сале. Как видите, и это обстоятельство служит до некоторой степени причиной, побуждающей меня...
   -- До некоторой степени? Я думаю, в весьма малой степени, -- возразил я. -- Скажите, ваше решение непреклонно?
   -- Да, -- последовал ответ.
   -- Когда вы рассчитываете меня покинуть?
   -- Мне придется сделать это еще сегодня. Дорога, по которой Эг-Антеуэн собирается проникнуть в Хоггар, пересекает ту, что находится в пятнадцати километрах от нашей стоянки. По этому поводу я хотел даже обратиться к вам с небольшой просьбой.
   -- Пожалуйста.
   -- Не будете ли вы так добры уступить мне одного из двух вьючных верблюдов, принимая во внимание, что туарег, который будет меня сопровождать, лишился своего?
   -- Верблюд с вашим багажом принадлежит вам, как и ваш мехари, -- холодно ответил я.
   Несколько минут мы хранили молчание. Моранж, сильно смущенный, не нарушал его. Я стал рассматривать карту. Почти везде, но в особенности к югу, неисследованные области Хоггара лежали многочисленными белыми пятнами среди темно-бурой краски, обозначавшей горы.
   Наконец, я произнес:
   -- Вы даете мне слово, что, заглянув в эти хваленые пещеры, вы отправитесь в Тимиссао через Тит и Силет?
   Он посмотрел на меня, не понимая, что я хочу сказать.
   -- Почему такой вопрос?
   -- Потому, что если вы дадите мне такое обещание, и если только, само собой разумеется, мое общество вам не неприятно, я поеду вместе с вами. Это составит для меня разницу не больше, чем в двести километров. Я доберусь до Ших-Салы с юга, вместо того чтобы достигнуть ее с запада, -- вот и все.
   Моранж с волнением посмотрел на меня.
   -- Зачем вы это делаете? -- тихо спросил он.
   -- Мой дорогой друг, -- в первый раз за все время я назвал так Моранжа, -- мой дорогой друг, я обладаю чувством, которое приобретает в пустыне исключительную остроту: чувством опасности. Я вам дал тому маленький пример вчера утром, когда разразилась гроза. Со всеми вашими сведениями по части надписей на скалах, вы не отдаете себе ясного отчета ни о том, что такое Хоггар, ни о тех встречах, которые там могут быть. А раз это так, я не хочу оставлять вас одного на случай весьма возможных опасностей.
   -- У меня есть проводник, -- возразил он со своей восхитительной наивностью.
   Сидя по-прежнему на корточках, Эг-Антеуэн продолжал чинить свою стоптанную сандалию.
   Я подошел и нему.
   -- Ты слышал, о чем я только что говорил с капитаном?
   -- Да, -- спокойно ответил туарег.
   -- Я буду его сопровождать. Мы оставим тебя в Тите, где ты позаботишься о том, чтобы мы могли беспрепятственно добраться куда нам надо. Где то место, до которого ты предложил капитану проводить его?
   -- Не я ему предложил, а он меня просил об этом, -- холодно заметил туарег. -- Пещеры с надписями находятся в трех днях пути к югу, в горах. Сначала дорога -- довольно тяжелая. Но потом она становится все более ровной и доводит без труда до Тимиссао. Там есть хорошие колодцы, куда туареги Тайтока, которые любят французов, приводят поить своих верблюдов.
   -- И ты хорошо знаешь дорогу?
   Он пожал плечами. Его глаза презрительно усмехнулись.
   -- Я проехал по ней раз двадцать, -- сказал он.
   -- Ну, хорошо, тогда -- в путь!
   Мы ехали уже более двух часов. За все это время я не сказал Моранжу ни одного слова. Я ясно сознавал, что, устремляясь с такой беспечностью в наименее известную и наиболее опасную часть Сахары, мы затевали предприятие, имя которому было безумие. Все удары, обрывавшие в течение двадцати лет продвижение французов в этом направлении, были как раз нанесены им из грозного и таинственного Хоггара. Но было уже поздно. Ведь я совершенно добровольно пошел на это поистине сумасшедшее дело. Возврата не было. Стоило ли, в таком случае, портить свой благородный поступок дурным настроением? Кроме того, -- я должен в том признаться, -- мне начинал нравиться тот оборот, который приняло наше путешествие. У меня вдруг явилось предчувствие, что мы шли навстречу чему-то необыкновенному, что мы были на пути к какому-то чудовищному приключению. Нельзя безнаказанно проводить в пустыне месяце и годы. Рано или поздно она завладевает душой человека, уничтожает дисциплинированного офицера и аккуратного чиновника, убивает в них чувство ответственности. Что там, .за этими таинственными скалами, за этими тускло-бледными пустынными равнинами, которых не смогли одолеть самые знаменитые охотники за тайнами?.. И невольно, говорю я тебе, невольно следуешь за ними...
   -- Уверены ли вы, по крайней мере, что эта надпись достаточно интересна для оправдания всего того, что мы собираемся ради нее проделать? -- спросил я Моранжа.
   Я почувствовал, как мой спутник вздрогнул от радости. Я понял, что с самого момента отправления его не оставляла полная страха мысль о том, что я сопровождаю его без всякого к тому желания. И то обстоятельство, что я давал ему случай убедить меня в правильности его поступка, рассеивало все его сомнения и поселяло в нем уверенность в его конечном торжестве.
   -- Еще никогда, -- ответил он голосом, намеренно ровным, но явно звучавшим нотками восторга, -- еще никогда не находили греческих надписей на этой широте. Самыми крайними точками, где они были обнаружены, являются южный Алжир и Киренаида. Но в Хоггаре! Поймите меня!
   Правда, что эта надпись изображена по-тифинарски. Но эта деталь не только не умаляет интереса факта, а, наоборот, увеличивает его.
   -- Какой, по вашему мнению, смысл этого слова?
   -- "Антинея" может быть только именем собственным, -- ответил Моранж. -- Кому оно принадлежит? Сознаюсь -- мне это неизвестно, и если, в этот час, я направляюсь на юг, увлекая вас с собой, то потому, что рассчитываю найти там дополнительные сведения. Этимология этого слова? Собственно говоря, ее нет, но она может существовать в тридцати различных видах. Припомните, что тифинарский алфавит далеко не совпадает с греческим, а это значительно расширяет поле для гипотез. Если желаете, я могу изложить вам кое-какие из них.
   -- Очень прошу вас.
   -- Итак, прежде всего, мы имеем avn и vao, т. е. "женщина впереди корабля". Это толкование, как вы знаете, охотно допускали Гафарель и мой высокочтимый учитель Берлиу. Оно довольно удачно подходит к фигурам, изваянным или вырезанным на передней части судов. "Далее следует avtivfja: слово, находящееся, очевидно, в связи с avxi vao?, т. е. "с той, которая стоит перед" va6?, -- храмом,-"с той, которая стоит перед святилищем", иначе говоря -- жрицей. Это толкование привело бы в восторг Жирара и Ренана.
   "Еще дальше мы имеем avxivea, от avn и vao?, "новый"; значение этого слова может быть двоякое: либо -"та, которая является противоположностью молодости", либо -- "та, которая является противницей всего нового или противницей юности".
   "Наконец, avti имеет еще один смысл -"взамен", что еще больше осложняет все вышеприведенные предположения; затем, глагол veto имеет четыре значения: идти, течь, прясть или ткать и нагромождать. Впрочем, не только эти...
   Имейте в виду, что я не могу пользоваться, -- несмотря на весьма удобный для этой цели горб этого мехари, -- ни большим словарем Этьена, ни лексиконами Пассова или Лиделя-Скота. Все это, мой дорогой друг, я говорю к тому, чтобы доказать вам, до какой степени эпиграфика является наукой относительной, всегда зависящей от находки той или иной новой надписи, противоречащей предыдущим, не касаясь уже того, что очень часто эпиграфические изыскания тесно связаны с настроением исследователей и с их индивидуальными взглядами на всеобщую историю [В своих объяснениях, местами совершенно произвольных, капитан Моранж забывает этимологию слова Avftivea -- диалектическую дорическую форму от AvOivi, от av06?, "цветок", могущую обозначать: "находящийся в цвету". (Прим. советника Леру.) ].
   -- Мне тоже так кажется, -- сказал я. -- Но позвольте мне выразить свое удивление по поводу того, что вы, держась столь скептического взгляда на преследуемую вами цель, идете без колебания навстречу опасностям, которые могут оказаться весьма серьезными.
   Моранж слабо улыбнулся. -- Я ничего не толкую, мой друг: я лишь сопоставляю и подбираю материал. Из того, что я привезу дону Гранже, он сумеет, при его знаниях, сделать те выводы, которых, по причине моей слабой осведомленности, я сделать не могу. Все, что я вам изложил, -- умственная игра, не больше... Простите меня.
   В эту минуту у одного из наших верблюдов ослабела подпруга, плохо, по-видимому, подтянутая. Часть лежавшей на его горбе поклажи покачнулась и упала на землю.
   Эг-Антеуэн соскочил с своего животного и бросился помогать Бу-Джеме поднимать свалившиеся вещи.
   Когда все было приведено в порядок, я пустил своего мехари рядом с дромадером Бу-Джемы.
   -- Надо будет на следующей стоянке покрепче подтянуть подпруги у наших верблюдов: ведь им придется идти в гору.
   Проводник посмотрел на меня с удивлением. До тех пор я считал бесполезным сообщать ему о наших новых планах, полагая, что ему расскажет обо всем Эг-Антеуэн.
   -- Но, поручик, ведь дорога по белой равнине, вплоть до Ших-Салы, совсем не гористая, -- сказал Бу-Джема.
   -- Мы поедем не по белой равнине. Мы спустимся к югу, через Хоггар.
   -- Через Хоггар? -- пробормотал он. -- Но...
   -- Что... но?
   -- Я не знаю дороги.
   -- Нас поведет Эг-Антеуэн.
   -- Эг-Антеуэн!
   При этом восклицании Бу-Джемы, которое, как мне показалось, он не успел подавить, я взглянул на его лицо.
   Его глаза с выражением изумления и ужаса устремились на туарега.
   Верблюд Эг-Антеуэна шел метрах в двенадцати впереди нас, рядом с дромадером Моранжа. Туарег и капитан разговаривали. Я понял, что Моранж толковал с Эг-Антеуэном о знаменитых надписях. Но мы не настолько отстали от них, чтобы я не мог слышать их слов.
   Еще раз я взглянул на своего проводника. Меня поразила бледность его лица.
   -- Что с тобой, Бу-Джема? Что с тобой? -- спросил я его тихим голосом.
   -- Не здесь... Вечером, на привале, когда он повернется лицом к западу, чтобы помолиться... вечером, когда зайдет солнце... Тогда позови меня к себе. Я тебе скажу... Но не здесь. Он разговаривает, но все слышит. Держись от меня подальше. Поезжай рядом с капитаном...
   -- Что еще за история, -- проворчал я, сжимая шею своему мехари, чтобы нагнать Моранжа.
   Было около пяти часов вечера, когда Эг-Антеуэн, ехавший впереди нашего отряда, остановился.
   -- Здесь, -- произнес он, сойдя с верблюда.
   Место, где мы находились, дышало дикой красотой.
   Слева от нас высилась гранитная стена фантастического вида, чертившая на красном небе свои серые зубцы. Эту стену раскалывал сверху донизу извилистый проход, высо3* тою, примерно, около тысячи метров, но довольно тесный, так как местами в него с трудом проходили три верблюда в ряд.
   -- Здесь, -- повторил туарег.
   В западном направлении, прямо против нас, в лучах заходившего солнца, тянулась бледной лентой узкая тропа, с которой нам предстояло расстаться. С одной стороны -- белая равнина, дорога в Ших-Салу, хорошо знакомые стоянки и колодцы... А с другой -- черная стена на мальвовом небе и врезающийся в нее мрачный и тесный проход.
   Я посмотрел на Моранжа.
   -- Сделаем привал, -- сказал он просто. -- Эг-Антеуэн советует нам пополнить насколько возможно наши запасы воды.
   С общего согласия мы решили, прежде чем углубиться в горы, провести в этом месте ночь.
   В темном углублении бил небольшой источник, ниспадавший вниз красивыми каскадами; вокруг него росли несколько кустов и кое-какие растения.
   Стреноженные верблюды принялись тотчас же щипать траву.
   Бу-Джема поставил на огромный плоский камень наши походные приборы -- оловянные тарелки и кружки. Он раскрыл коробку консервов, к которой присоединил блюдо с каким-то салатом, им самим собранным на сырых берегах ключа. Его порывистые движения, когда он размещал все эти предметы на скале, доказывали, что он сильно волновался.
   В тот момент, когда он наклонился ко мне, чтобы передать тарелку, его рука, сделав мрачный жест, указала на коридор, куда мы намеревались вступить на следующий день.
   -- Блад-эль-Хуф! -- прошептал он.
   -- Что он говорит? -- спросил Моранж, уловивший движение проводника.
   -- Блад-эль-Хуф, т. е. "Страна ужаса". Так арабы называют Хоггар.
   Бу-Джема отошел в сторону, чтобы не мешать нам обедать. Сидя на корточках, он стал есть листья салата, оставленные им на свою долю.
   Эг-Антеуэн сидел неподвижно.
   Вдруг он встал с своего места. На западе солнце горело огромным раскаленным факелом. Туарег подошел к роднику, разостлал на земле свой голубой бурнус и опустился на колени.
   -- Я не знал, что туареги так свято соблюдают мусульманские обычаи, -- сказал Моранж.
   -- И я тоже, -- задумчиво произнес я.
   Но мое удивление было кратковременным, так как меня ожидал совсем другой сюрприз.
   -- Бу-Джема! -- позвал я.
   В то же время я взглянул на Эг-Антеуэна. Погруженный в молитву, с обращенным к западу лицом, он, казалось, не обращал на меня никакого внимания. Он собирался пасть ниц, когда я крикнул еще раз, более громким голосом: -- Бу-Джема! Пойдем со мной к моему мехари: мне надо кое-что достать из седельной сумки.
   Медленно и важно, не поднимаясь с земли, Эг-Антеуэн продолжал шептать свою молитву.
   Но Бу-Джема не двинулся с места.
   В ответ на мой зов прозвучал лишь глухой стон.
   Мы моментально вскочили на ноги, Моранж и я, и подбежали к проводнику. Эг-Антеуэн очутился возле него в одно время с нами.
   С закатившимися глазами и с уже остывшими конечностями, туземец хрипел в объятиях Моранжа. Я схватил одну из его рук. Эг-Антеуэн взял другую. Каждый по-своему, мы старались понять и разгадать, в чем дело.
   Вдруг Эг-Антеуэн привскочил. Он заметил маленький пузатый котелок, который несчастный араб держал за несколько минут до того между своими коленями и который лежал теперь опрокинутым на земле.
   Схватив несколько листьев салата, еще оставшихся в горшке, туарег быстро повертел их один за другим в руках и испустил хриплое восклицание.
   -- Ну, вот, -- проворчал Моранж, -- теперь, кажется, он сходит с ума!
   Я впился глазами в Эг-Антеуэна и увидел, что, не говоря ни слова, он стремительно помчался к камню, служившему нам столом; через секунду он снова был возле нас, держа в руках блюдо с салатом, до котого мы еще не прикасались.
   Он вытащил из котелка Бу-Джемы широкий мясистый Лист бледно-зеленого цвета и приблизил его к другому, выхваченному из нашей тарелки.
   -- Афалеле! -- сказал он полным страха голосом.
   Холодная дрожь пробежала по спине у меня и Моранжа: так это афалеле -- "фалестез" арабов Сахары; так это -- то страшное растение, которое истребило, вернее и быстрее, чем оружие туарегов, часть экспедиции Флятерса!..
   Эг-Антеуэн поднялся с земли. Его высокий силуэт обрисовывался черной фигурой на небе, принявшем внезапно бледно-сиреневую окраску. Он посмотрел на нас.
   Видя, что мы все еще хлопочем около несчастного проводника, он покачал головой и повторил:
   -- Афалеле!
   Бу-Джема умер в полночь, не приходя в сознание.

VII. "Страна ужаса"

   -- Не странно ли, -- сказал Моранж, -- что наша экспедиция, столь бедная приключениями от самой Варглы, начинает приобретать неспокойный характер?
   Он произнес эти слова после того, как, опустившись на минуту на колени и помолившись, он снова встал на ноги на краю ямы, которую мы с трудом вырыли, чтобы похоронить нашего проводника.
   Я не верую в бога. Но если есть что-либо на свете, могущее повлиять на сверхъестественные силы, добрые или злые, темные или светлые, то только молитва такого человека.
   В продолжение двух дней мы подвигались вперед среди необъятного хаоса нагроможденных друг на друга черных скал, среди какого-то лунного пейзажа, созданного смертью и разрушением. Мы не слышали ничего, кроме шума камней, которые, вырываясь из-под ног верблюдов, летели в пропасти и ложились там с треском, напоминавшим пушечные выстрелы.
   То было поистине удивительное путешествие! В течение первых его часов, не выпуская из рук компаса, я пытался заносить на бумагу путь, по которому мы следовали. Но мой чертеж скоро запутался, -- без сомнения, вследствие ошибки, вызванной неправильным ходом верблюдов. Тогда я сунул бусоль обратно в одну из моих седельных сумок. Не имея больше возможности контролировать дорогу, мы очутились во власти Эг-Антеуэна. Нам оставалось только довериться ему и всецело на него положиться.
   Он ехал впереди. Моранж следовал за ним, а я замыкал караван. Мне попадались на каждом шагу замечательные образцы вулканических скал, но они не привлекали моего внимания. Мною овладела новая страсть. Безумная затея Моранжа захватила и меня. Если бы мой спутник мне вдруг сказал: "Да мы с ума сошли! Вернемся назад, на знакомую дорогу... вернемся назад", -- я ответил бы: "Вы можете делать, что хотите, но я поеду дальше".
   К вечеру второго дня мы добрались до подножия черной горы, истерзанные уступы которой поднимались над нашими головами на высоту до двух тысяч метров. Она имела вид огромного мрачного бастиона, увенчанного по краям круглыми, как у феодальных замков, башнями, выделявшимися с поразительной отчетливостью на оранжевом небе.
   Неподалеку находился колодец, окруженный несколькими деревьями, -- первыми, которые мы увидели после того, как углубились в Хоггар.
   Возле него толпилась кучка людей. Их стреноженные верблюды искали мало вероятный в этих местах подножный корм.
   Завидев нас, люди сдвинулись плотнее, встревожились и насторожились.
   Эг-Антеуэн, обратясь к ним лицом, сказал:
   -- Это туареги-аггали.
   И направился в их сторону.
   Эти эггали были молодцами на подбор. То были самые рослые из всех встречавшихся мне до тех пор туземцев.
   С неожиданной для нас готовностью, они отошли от колодца, предоставив его в наше распоряжение. Эг-Антеуэн сказал им несколько слов. Они посмотрели на нас, на меня и Моранжа, с любопытством, смешанным со страхом и, во всяком случае, с уважением.
   Их сдержанное поведение вызвало во мне удивление, которое еще возросло, когда их предводитель отказался принять несколько мелких подарков, извлеченных мною из моих седельных сумок. Казалось, он боялся даже моего взгляда.
   Когда они удалились, я выразил Эг-Антеуэну свое изумление по поводу поразительной скромности этих туземцев, столь непохожих в этом отношении на своих других собратьев, с которыми мне приходилось до этой встречи сталкицаться в Сахаре.
   -- Они разговаривали с тобой с почтением и даже со страхом,-. заметил я ему. -- А между тем, эггали считаются племенем независимым и благородным, в то время как кельтахаты, к которым, как ты мне сказал, ты принадлежишь, являются племенем подвластным.
   В мрачных глазах Эг-Антеуэна засветилась улыбка.
   -- Это правда, -- подтвердил он.
   -- Как же понять, что...
   -- Я сказал им, что веду капитана и тебя к "Горе демонов".
   И движением руки он показал на высившуюся перед нами черную массу.
   -- Они были очень испуганы. Все туареги Хоггара очень боятся "Горы демонов". Ты видел, как при одном этом имени они сразу же отступили.
   -- И ты ведешь нас к "Горе демонов"? -- спросил его Моранж.
   -- Да, -- ответил туарег. -- Надписи, о которых я тебе говорил, находятся там.
   -- Об этом ты меня не предупредил.
   -- Зачем? Туземцы боятся ильиненов, рогатых и хвостатых демонов, с шерстью вместо одежды, умерщвляющих стада и поражающих столбняком людей. Но я знаю, что руми [Так туземцы Северной Африки называют французов. (Прим. перев.)] их не боятся и даже смеются над этими страхами туарегов.
   -- А ты, -- сказал я, -- ведь, ты -- туарег: почему же ты не боишься ильиненов?
   Эг-Антеуэн показал нам красный кожаный мешочек, прикрепленный к четкам из белых бусин и висевший у него на груди.
   -- У меня есть амулет, -- возразил он с важными видом, -- амулет, который освятил сам высокочтимый СидиМусса. Кроме того, я еду вместе с вами. Вы спасли мне жизнь. Вы захотели посмотреть на надписи. Да свершится воля Аллаха.
   С этими словами он уселся на корточки, вытащил свою длинную тростниковую трубку с медной крышечкой и начал сосредоточенно курить.
   -- Все это начинает казаться мне очень странным, -- тихо проговорил Моранж, подходя ко мне.
   -- Не надо ничего преувеличивать, -- ответил я. -- Вы помните так же хорошо, как и я, то место в книге Барта, где он рассказывает о своей экспедиции на Идинен, который является "Горой демонов" азджерских туарегов. Место это пользовалось такой дурной славой, что ни один туземец не соглашался с ним туда ехать. И все же он оттуда вернулся.
   -- Да, он, конечно, вернулся, -- возразил мой спутник, -- но, во-первых он заблудился. А во-вторых, без воды и пищи он едва не погиб мучительной смертью и дошел до того, что был вынужден вскрыть себе вену, чтобы утолить хоть своей кровью невыносимую жажду. В этой перспективе -- мало привлекательного.
   Я пожал плечами: в конце концов я буду не яри чем, если и мы дойдем до этого.
   Моранж понял мое движение и счел своим долгом оправдаться.
   -- Впрочем, мне было бы очень интересно, -- продолжал он с напускной веселостью, -- свести знакомство с одним из этих демонов и проверить рассказы Помпония Мелы, который знал этих духов и, действительно, считал их местопребыванием туарегские горы. Он называет их эгипанами, блемиенами, гамфазантами, сатирами... По его словам, гамфазанты ходят обнаженными; у блемиенов нет головы, а лицо помещается у них на груди; у сатиров нет ничего общего с человеком, кроме туловища; эгипаны же, как принято говорить, не отличаются ничем особенным... Сатиры, эгипаны... не правда ли, как странно звучат все эти греческие имена, которыми окрестили духов берберийских стран?
   Поверьте, мы напали на очень интересный след, и я не сомневаюсь, что Антинея послужит нам ключом для многих оригинальных открытий.
   -- Тс! -- остановил я его, приложив палец к губам. -- Вы слышите?
   В полумраке быстро надвигавшегося вечера вокруг нас начали раздаваться необычайные звуки. Что-то трещало со всех сторон, неслись чьи-то долгие душу раздирающие жалобы, рассыпавшиеся бесчисленными отголосками в окружавших нас оврагах. Казалось, что черная горая принялась стонать сверху донизу.
   Мы взглянули на Эг-Антеуэна. Он по-прежнему сидел неподвижно и курил.
   -- Ильинены просыпаются, -- кратко сообщил он.
   Моранж слушал молча. Как и я, он понимал, без сомнения, в чем дело: раскаленные скалы, треск остывающих камней -- целый ряд физических явлений... Нам обоим припоминалась поющая статуя Мемнона... И все же этот неожиданный концерт тяжело подействовал на наши напряженные до крайности нервы.
   Я вспомнил о последних словах несчастного Бу-Джемы.
   -- "Страна ужаса", -- прошептал я вполголоса.
   И Моранж повторил вслед за мной: -- "Страна ужаса".
   Странный концерт прекратился, как только на небе замелькали первые звезды. С бесконечным волнением наблюдал" мы, как загорались в высоте, один за другим, крохотные бледнолазурные огни. В эту трагическую минуту они соединили нас -- блуждающие души пустынников, двух осужденных на гибель людей, -- с нашими братьями там, на севере, с теми, которые в этот час, в шумных городах, внезапно засверкавших ослепительно белым светом электрических шаров, бросались в безумный вихрь мимолетных и бурных наслаждений.
   Шет-Ахад эсса Хетисенет:
   Матереджрэ д-Эрреджаот, Матезексек д-Эссекаот, Мателярляр д-Эллерхаот, Эттас дженен, барад тит-эннит абатет.
   Это пел своим тягучим горловым голосом Эг-Антеуэн.
   Печально и величественно звучала мелодия в плотно окутавшей землю глубокой тишине.
   Я дотронулся до руки туарега. Движением головы он пригласил меня взглянуть на усеянный мигающими созвездиями небосвод.
   -- Плеяды, -- тихо шепнул я Моранжу, указывая ему на семь бледных звезд, между тем как Эг-Антеуэн снова принялся выводить, все тем же монотонным голосом, свою мрачную песню.
   У Ночи -- семь дочерей: Матереджрэ и Эрреджаот, Матезексек и Эссекаот, Мателярляр и Эллерхаот, А седьмая -- мальчик одноглазый.
   Внезапно мною овладело какое-то тяжелое, тревожное чувство. Я схватил туарега за руку в ту самую минуту, когда он собирался затянуть в третий раз свой томительно-грустный напев.
   -- Когда доберемся мы до пещеры с надписями? -- резко спросил я его.
   Он посмотрел на меня и ответил со свойственным ему спокойствием:
   -- Мы уже добрались.
   -- Уже добрались? Так чего же ты ждешь, чтобы нам ее показать?
   -- Чтобы вы меня об этом попросили, -- ответил он не без наглости.
   Моранж вскочил на ноги.
   -- Пещера тут? Мы дошли до нее?
   -- Она тут, -- уверенным тоном ответил Эг-Антеуэн, поднимаясь с земли.
   -- Веди нас туда!
   -- Послушайте, Моранж, -- сказал я, ощутив вдруг беспокойство, -- наступает ночь. Мы ничего там не увидим. К тому же, до пещеры, может быть, еще далеко.
   -- Шагов пятьсот, не больше, -- возразил Эг-Антеуэн.Там много сухой травы. Ее можно зажечь, и капитану будет видно, как днем.
   -- Пойдем! -- повторил мой спутник.
   -- А верблюды? -- попытался я еще раз его остановить.
   -- Они стреножены, -- сказал Эг-Антеуэн, -- и мы уйдем ненадолго.
   И он направился к черной горе. Моранж, охваченный нервной дрожью, пошел за ним; я последовал его примеру с тяжелым чувством на душе, которое с той минуты меня уже не покидало. В висках у меня стучало... "Я не боюсь,
   -- уверял я самого себя, -- клянусь, что мне не страшно".
   И я, действительно, не испытывал страха. Но как странно кружилась у меня голова. Мне казалось, что на мои глаза набросили завесу. В ушах у меня шумело. Я снова услышал голос Эг-Антеуэна, но уже раскатистый, необъятный и, вместе с тем, такой глухой, глухой...
   У Ночи -- семь дочерей...
   И мне казалось, что таившиеся в горе неведомые существа отвечали бесконечными отголосками на последнюю, так зловеще звучавшую строфу песни: А седьмая -- мальчик одноглазый.
   -- Здесь, -- сказал туарег.
   В стене зияла черная дыра. Эг-Антеуэн согнулся и полез в углубление. Мы последовали за ним. Нас охватил непроницаемый мрак.
   Вдруг вспыхнуло желтоватое пламя. Это Эг-Антеуэн высек огонь. Он поджег кучу травы, лежавшей у самого входа. Сначала мы не видели ничего, так как дым слепил нам глаза.
   Эг-Антеуэн остался у костра.
   Он уселся возле огня и, спокойнее обыкновенного, принялся курить свою трубку, пуская густые клубы серого дыма.
   Трава разгорелась и скоро запылала ярким, шумно потрескивавшим пламенем. Только тогда я мог разглядеть Морднжа. Он показался мне необычайно бледным. Упираясь обеими руками в стену, он напряженно всматривался в целую сеть начертанных на ней знаков, которые я едва различал.
   Я заметил, тем не менее, что руки его дрожали.
   "Неужели, черт возьми, ему так же не по себе, как и мне", -- подумал я, чувствуя, что никак не могу собраться с мыслями. Вдруг он громкр крикнул, как мне показалось, ЭгАнтеуэну: -- Отойди в сторону! Дай доступ воздуху! Какой дым!
   И все лихорадочнее и напряженнее он всматривался в знаки на стене.
   Вдруг я снова услышал его голос, но очень плохо. Мне показалось, что звуки были тоже окутаны дымом.
   -- Антинея... Наконец-то... Антинея... Но это не вырезано на камне... это выведено охрой... лет десять, может быть, пять тому назад... О!
   Он схватился руками за голову, испустив дикий вопль.
   -- Это обман! Ужасный обман!
   Я насмешливо пробормотал:
   -- Ну, ну, мой дорогой, не злитесь.
   Он стиснул мою руку и сильно ее тряс. В его широко раскрытых глазах я увидел ужас и изумление.
   -- Да вы с ума сошли! -- заорал он мне прямо в лицо.
   -- Не кричите так громко, -- ответил я все тем же насмешливым тоном.
   Он еще раз взглянул на меня и, словно обессилев, опустился на лежавший против меня камень. А у входа в пещеру Эг-Антеуэн, все так же невозмутимо, продолжал курить свою трубку, медная крышечка которой слабо блестела во мраке.
   -- Безумец, безумец! -- повторял Моранж, и мне казалось, что голос его становится все глуше и глуше.
   Вдруг он быстро наклонился к костру, который, угасая, взметнулся неожиданно кверху последним ярким пламенем.
   Он схватил стебелек травы, еще не успевший обгореть, и стал внимательно его рассматривать. Через несколько секунд, пронзительно вскрикнув, он бросил его обратно в огонь.
   -- О! о! Вот так штука!
   Покачиваясь, точно пьяный, он подошел к Эг-Антеуэну и указал ему на костер.
   -- Ведь, это конопля, а? Гашиш? гашиш? О! о! Вот так штука!
   -- Вот так штука! -- повторил я, расхохотавшись.
   Словно одобряя Нас, засмеялся тихим смехом и Эг-Антеуэн: Умиравший огонь освещал его закрытое покрывалом лицо и сверкал в его страшных, мрачных глазах...
   ...На минуту воцаряется молчание. Вдруг, быстрым движением Моранж схватывает туарега за руку.
   -- Я тоже хочу покурить! -- говорит он. -- Дай мне твою трубку.
   Призрак невозмутимо исполняет просьбу моего спутника.
   -- Вот как! Европейская трубка...
   -- Европейская трубка, -- повторяю за ним и я, становясь все веселее и веселее.
   -- С монограммой М. Какое совпадение... М-- капитан Моранж.
   -- Капитан Массой, -- спокойно поправляет его Эг-Антеуэн.
   -- Капитан Массой! -- восклицаем в один голос Моранж и я.
   И мы снова смеемся.
   -- Ха-ха-ха!.. Капитан Массой!.. Полковник Флятерс... Колодец в Гараме. Его убили, чтобы завладеть его трубкой, вот этой самой... Ведь, капитана Массона убил Сегейрбен-Шейх.
   -- Да, Сегейр-бен-Шейх, -- отвечает туарег, не изменяя ни на секунду своему спокойствию статуи.
   -- Капитан Массой отделился от каравана вместе с полковником Флятерсом, чтобы определить местонахождение колодца, -- говорит Моранж, разражаясь хохотом.
   -- И в это время на них напали туареги, -- прибавляю я, задыхаясь от смеха.
   -- Один из хоггарских туарегов схватил за узду коня капитана Массона, -- говорит Моранж.
   -- А Сегейр-бен-Шейх держал лошадь полковника Флятерса, -- подсказывает Эг-Антеуэн.
   -- Полковник хотел вложить ногу в стремя, но в то же мгновение Сегейр-бен-Шейх ударил его саблей, -- говорю я.
   -- Капитан Массой выхватил свой револьвер и выстрелил в Сегейр-бен-Шейха, снеся ему три пальца с левой руки, -- прибавляет Моранж.
   -- Но, -- заканчивает невозмутимо Эг-Антеуэн, -- Сегейр-бен-Шейх взмахнул саблей и разрубил капитану Массону череп...
   Произнеся эти слова, он тихо смеется беззвучным и самодовольным смехом. Угасающий костер освещает его лицо. Мы видим его черную блестящую трубку. Он держит ее в левой руке. На ней один... только два пальца. Странно, что до тех пор я не замечал этой подробности.
   Моранж тоже обращает на это внимание, ибо, разразившись громким хохотом, он доводит до конца рассказ Эг-Антеуэна: -- А разрубив ему череп, ты его ограбил и завладел его трубкой. Браво, Сегейр-бен-Шейх! Сегейр-бен-Шейх не отвечает. Но чувствуется, что он очень доволен. Он продолжает курить. Я слабо вижу его черты. Огонь костра бледнеет, огонь погас... Еще никогда я так не смеялся, как в этот вечер. И Моранж тоже, я в том уверен. Может быть, он позабудет о своем монастыре...
   И все это только потому, что Сегейр-бен-Шейх похитил у капитана Массона его трубку... Верьте после этого духовному призванию!..
   И опять эта проклятая песня: "А седьмая -- мальчик одноглазый". Трудно себе представить более бессмысленные слова. Как забавно, не правда ли? Мы сидим вчетвером в пещере... Я сказал -- вчетвером? Нет, нас -- пятеро, шестеро... Нас -- семь, восемь... Не стесняйтесь, мои друзья. Что такое? Куда все девались?.. Наконец-то я узнаю, какой вид имеют здешние духи, разные гамфазанты и блемиены... Моранж говорит, что у блемиенов лицо -- посредине груди. Ну, значит, тот, который хочет меня схватить, -- не блемиен. Вот он тащит меня вон из пещеры. А Моранж? Я не хочу, чтобы его забыли...
   Но о нем не забыли: вон он сидит, я вижу, на верблюде, выступающем впереди того, к которому привязан я сам. Они хорошо сделали, что привязали меня, -- иначе я, наверное, скатился бы вниз. Эти демоны совсем уже не такие плохие черти. Но когда же мы, наконец, доедем? Мне так хочется растянуться. Заснуть! Мы только что миновали, должно быть, O4ejilj" длинный и узкий проход, а потом вышли на свежий воздух. А теперь мы опять вступили в какой-то бесконечный коридор, где можно задохнуться. Снова показались звезды... Как долго будет тянуться это странное путешествие?..
   Ах, свет!.. Может быть, звезды... Нет, именно -- свет!..
   Это -- лестница... честное слово, лестница, высеченная как будто в скале, но все-таки лестница... Не понимаю, как могут верблюды... Но это совсем не верблюд: меня несет человек.
   Он весь в белом, -- но это ни гамфазант, ни блемиен...
   Моранж, должно быть, очень сконфужен со всеми его историческими догадками, которые ни на чем не основаны...
   Повторяю вам: они ни на чем не основаны. Славный Моранж! Как бы его гамфазант не уронил его с этой бесконечной лестницы... Что-то блестит там, на потолке... Ну, да, это лампа... медная лампа, какие бывают в Тунисе... А вот опять ничего не видать. Но мне это безразлично: теперь я лежу и могу заснуть. Какой глупый день!.. Послушайте, господа, -- вы напрасно меня вяжете: уверяю вас, что я не имею ни малейшего желания бежать от вас на парижские бульвары...
   Опять темно. Кто-то уходит. Тишина...
   Но только на одну минуту. Рядом разговаривают. Послушайте, что они такое говорят!.. Нет, это невозможно!..
   Ведь, это звон металла, а этот голос... Знаете ли вы, что он выкрикивает, знаете ли вы, что кричит этот голос, и притом с выражением привычного к этому делу человека? Он кричит: -- Делайте вашу игру, господа! Делайте вашу игру!
   В банке десять тысяч луидоров! Делайте вашу игру, господа!
   Да что же это такое, черт побери! В Хоггаре я или нет?..

VIII. Пробуждение в Хоггаре

   Было уже совсем светло, когда я открыл глаза. В ту же секунду я подумал о Моранже. Я его не видел, но слышал, как, совсем близко от меня, он испускал легкие крики изумления.
   Я его позвал. Он тотчас же подошел.
   -- Значит, они вас не привязывали? -- спросил я его.
   -- Извините! Конечно, привязали, но плохо, и мне удалось освободиться.
   -- Вы могли бы развязать и меня, -- заметил я с досадой.
   -- Зачем? Ведь я бы вас разбудил. А я был уверен, что как только вы проснетесь, вы меня позовете.
   Пытаясь подняться на ноги, я покачнулся.
   Моранж усмехнулся.
   -- Если бы целую ночь напролет мы курили и пили, то и тогда мы не были бы в столь жалком состоянии, -- сказал он. -- Как бы то ни было, но этот Эг-Антеуэн с его гашишем -- великий злодей.
   -- Скажите лучше: Сегейр-бен-Шейх, -- поправил я его.
   И провел рукою по лбу.
   -- Где мы?
   -- Мой дорогой друг, -- ответил Моранж: -- начиная с момента, когда я проснулся после того необычайного кошмара, который тянется от наполненной дымом пещеры до лестницы, уставленной высокими светильниками, как в "Тысяче и одной ночи", я перехожу от одного сюрприза к другому, от одной поразительной вещи к другой... Но лучше оглянитеська вокруг себя.
   Я протер глаза, осмотрелся -- и схватил руку своего спутника.
   -- Моранж, -- произнес я умоляющим голосом,-Моранж, скажите мне, что мы все еще грезим!
   Мы находились в кругловатом зале, футов пятьдесят в диаметре и такой же вышины, ярко освещаемом огромной сквозной нишей, широко открывавшейся на голубое небо, удивительно глубокое и чистое.
   Мимо этого просвета носились взад и вперед ласточки, радостно испуская свои резкие, отрывистые крики.
   Пол, дугообразные стены и потолок зала состояли из особой породы мрамора, пронизанного, словно порфир, жилками, и были выложены каким-то странным, бледнее золота и темнее серебра, металлом, который был покрыт в ту минуту прозрачным утренним туманом, свободно проникавшим через упомянутую мною нишу.
   Привлеченный свежестью утреннего ветерка и яркими солнечными лучами, так легко рассеивающими сны и ночные грезы, я подошел, шатаясь, к просвету в стене и оперся на балюстраду.
   В то же мгновение у меня вырвался невольный крик восторга.
   Я находился как бы на балконе, висевшем в воздухе и высеченном в самой горе. Надо мною была небесная лазурь, а под моими ногами, метрах в пятидесяти ниже, расстилался земной рай, окруженный со всех сторон остроконечными горами, охватывавшими его как бы непрерывным, крепко стянутым поясом. То был сад. Высокие пальцы лениво покачивали в нем своими большими ветвями. А под ними виднелась густая чаша более низких, находившихся как бы под их охраной, деревьев: миндальных, лимонных, апельсинных и многих других, распознать которые с такой высоты мне было невозможно... Широкий голубой ручей, питаемый водопадом, заканчивался в своем течении очаровательным, поразительно прозрачным озером. Большие птицы кружились над этим зеленым колодцем, а посредине озера мелькал красным пятном стоявший в нем фламинго.
   Что касается возносившихся со всех сторон к небу высоких черных вершин, то все они были покрыты снегом.
   Голубой ручей, цветущие пальмы, золотистые плоды, чудесно лежавший над ними горный снег и струившийся, точно эфир, воздух -- оставляли картину столь удивительной чистоты и красоты, что созерцание ее оказалось не под силу моей слабой человеческой природе. Я приник лицом к балюстраде, показавшейся мне такой же нежно-пушистой, как и далекий божественный снег, и заплакал, как ребенок.
   Моранж испытывал такое же чувство, но, проснувшись раньше меня, он имел, без сомнения, время освоиться со всеми подробностями фантастического ландшафта, который подействовал на меня подавляющим образом.
   Положив мне на плечо руку, он мягко заставил меня вернуться в зал.
   -- Вы еще ничего не видели, -- сказал он. -- Смотрите, смотрите!
   -- Моранж! Моранж!
   -- Я вас понимаю, дорогой, но что могу я вам сказать? Смотрите!
   Я только теперь заметил, что странный зал был обставлен (да простит мне бог) по-европейски. В нем мелькали там и сям круглые туарегские подушки из разноцветной кожи, одеяла из Гафзы, ковры из Кайруана, портьеры из Карамана, нотоые в ту минуту я не осмелился бы приподнять. В то же время, в просвет раздвижной стены я увидел уставленную сверху донизу книгами библиотеку. На стенах зала висело множество фотографий, изображавших шедевры античного искусства, а посредине стоял стол, почти утопавший среди наваленных на него листов бумаги, брошюр и всевозможных периодических изданий. Мне показалось, что земля разверзлась у меня под ногами, когда я узрел номер (и довольно свежий) "Археологического Обозрения".
   Я посмотрел на Моранжа. Он взглянул на меня, и вдруг -- мы разразились одновременно безумным хохотом, продолжавшимся с добрую минуту.
   -- Не знаю, -- начал Моранж, когда к нему вернулась способность речи, -- не знаю, придется ли нам когда-нибудь пожалеть о нашей маленькой экспедиции в Хоггар. Но, пока что, -- сознайтесь, -- она обещает быть чрезвычайно богатой непредвиденными делами и событиями. Этот необычайный проводник, который усыпляет нас с единственной целью избавить от неприятностей караванной жизни и дает нам возможность с наилучшими намерениями познать хваленые восторги гашиша; эта фантастическая ночная скачка, и, наконец, этот грот Нуредина, учившегося в Нормальной Школе у афинянина Берсо, -- все это, клянусь честью, может привести в полное расстройство самую крепкую голову.
   -- Нет, серьезно, что вы обо всем этом думаете?
   -- Что я об этом думаю, мой бедный друг? Да то же самое, что и вы. Я ничего, ничего не понимаю. То, что вы так любезно называете моей эрудицией, все это полетело кувырком. Да и может ли быть иначе? Этот троглодитизм меня пугает. Правда, Плиний говорит о туземцах, живших в пещерах в семи днях пути на юго-запад от страны змантов и в двенадцати днях на запад от Большого Сирта [Большой и глубокий залив на северном берегу Африки, служивший в древности центром довольно значительной меновой торговли]. Геродот также сообщает, что гараманты охотились на своих запряженных конями колесницах за пещерными эфионами. Но мы находимся в Хоггаре, в сердце страны туарегов, а все лучшие авторы описывают их как людей, которые никогда не жили и не могут жить в гротах. Дюверье пишет об этом в самой категорической форме. Но, в таком случае, что представляет собою, скажите мне, эта превращенная в рабочий кабинет пещера ср стенами, увещанными снимками с Венеры Медицейской и Аполлона Савроктона? ["Аполлон, убивающей Змея" -- плафон Делакруа в Лувре. (Прим. перев.)] Ведь, тут, действительно, есть от чего с ума сойти!
   И Моранж, повалившись на диван, снова захохотал.
   Я стал просматривать листы бумаги, в беспорядке разбросанные на стоявшем посреди зала рабочем столе. Моранж взял их у меня из рук и начал с жадностью их пробегать. Безграничное изумление отразилось на его лице.
   -- Час от часу не легче, мой дорогой! Здесь есть человек, занятый составлением, при помощи всевозможных источников и цитат, ученого труда об островах горгон: de gorgonum insulis. Он уверяет, что Медуза была дикой ливийкой, жившей в окрестностях Тритонового озера, нашего нынешнего Шот-Мельрира, и что именно там Персей... Ах!
   Слова Моранжа застряли у него в горле, В ту же минуту чей-то тонкий и раздраженный голос раздался в огромном зале.
   -- Прошу вас, сударь, оставить в покое мои бумаги!
   Я быстро повернулся, чтобы взглянуть на говорившего.
   Одна из караманских портьер раздвинулась, чтобы пропустить страннейшую в мире фигуру. Несмотря на то, что мы уже привыкли ко всяким неожиданным и даже нелепым вещам, явившееся перед нами существо превосходило своею невероятностью все пределы и границы человеческого воображения.
   На пороге двери стоял маленького роста человек с совершенно голым черепом, с желтым и заостренным лицом, наполовину скрытым парой огромных зеленых очков и с небольшой бородой с проседью. Белье, если оно на нем было, исчезало под внушительным широким галстуком вишневого цвета, На нем были белые штаны очень широкого покроя.
   Мягкие туфли из красной кожи составляли единственную восточную деталь его костюма.
   Не без некоторого тщеславия, он носил в петличке розетку французского ордена "За гражданские Заслуги".
   Он подобрал все листы бумаги, которые Моранж, пораженный его появлением, уронил на пол, пересчитал их, привел в порядок, и, бросив на нас гневный взгляд, позвонил в медный колокольчик.
   Портьера снова раздвинулась. Вошел белый туарег [Так называются негры, обращенные туарегами в своих рабов. Они носят белую одежду в отличие от своих господ, облачение которых состоит исключительно из синих тканей. Дюверье: "Северные туареги". (Прим. советника Леру.)] гигантского роста. Мне показалось, что я узнал в нем одного из двух, виденных мною в пещере-с надписями.
   -- Ферраджи, -- сердито спросил крохотный кавалер французского ордена, -- почему этих господ доставили в библиотеку?..
   Туарег почтительно поклонился.
   -- Сегейр-бен-Шейх вернулся гораздо позднее, чем его ожидали, сиди, -- ответил он, -- и бальзамировщики не успели вчера вечером завершить свое дело. Временно их привели сюда, -- закончил он, указывая на нас.
   -- Хорошо, можешь идти, -- яростно сказал маленький человек.
   Медленно пятясь, Ферраджи дошел до двери. Здесь он на минуту остановился и прибавил:
   -- Я должен тебе напомнить, сиди, что завтрак готов.
   -- Хороший, ступай!
   И человек в зеленых очках, усевшись за рабочий стол, принялся лихорадочно перелистывать бумаги.
   Не знаю почему, но безумное раздражение вдруг овладело мною в то мгновение. Я подошел к карлику.
   -- Сударь, -- сказал я ему. -- Ни я, ни мой товарищ, мы совершенно не знаем, где мы находимся и кто вы такой. Мы только видим, что вы француз, так как на вас -- один из почетнейших знаков отличия нашей страны. С своей стороны, вы могли сделать такое же заключение, -- прибавил я, показывая на тонкую красную ленточку на моей куртке.
   Он посмотрел на меня с удивлением, в котором сквозило презрение.
   -- Что отсюда следует, сударь?
   -- Отсюда следует, сударь, что негр, только что говоривший с вами, произнес имя Сегейр-бен-Шейха, т. е. назвал разбойника и бандита, одного из убийц полковника Флятерса. Известно ли вам это обстоятельство?
   Маленький человек бросил на меня холодный взгляд и пожал плечами.
   -- Разумеется. Но какое мне до этого дело?
   -- Как! -- гаркнул я вне себя. -- Но кто же вы тогда?
   -- Сударь, -- произнес с комичным достоинством миниатюрный старик, поворачиваясь к Маранжу, -- обращаю ваше внимание на странное поведение вашего товарища. Я здесь у себя дома и не потерплю...
   -- Извините моего товарища, сударь, -- сказал Моранж, выступая вперед. -- Он не принадлежит к числу ученых. У молодых поручиков, вы знаете, всегда горячий нрав. Кроме того, вы должны сами понимать, что у него, как и у меня, есть причины, мешающие нам сохранять необходимое спокойствие.
   Вне себя от злости, я уже собирался выступить с опровержением на эту речь Моранжа, дышавшую столь непонятной покорностью и скромностью. Но, бросив на него взгляд, я убедился, что на его лице выражение иронии и удивления было одинаково сильно.
   -- Я знаю, что большинство офицеров -- грубияны и невежды, -- проворчал старикашка, -- но все же этого мало для того...
   -- Я сам офицер, -- продолжал Моранж с тем же смирением, -- и если я когда-либо страдал от сознания слабого умственного развития людей этого звания, то, клянусь вам, что никогда еще я не чувствовал этого острее, чем в эту минуту, когда я, -- прошу простить мою нескромность,просматривал ученые страницы, которые вы посвящаете захватывающей истории Горгоны, на основании сведений Прокла Карфагенянина, цитируемого Павзанием...
   Видимое изумление изменило черты лица маленького старика. Он быстро протер свои очки.
   -- Что? -- воскликнул он.
   -- Очень жаль, -- невозмутимо продолжал Моранж,что в нашем распоряжении нет любопытного трактата, написанного по этому жгучему вопросу Стацием Себозом и сообщенного нам Плинием, и очень жаль, также, что...
   -- Вам знаком Стаций Себоз?
   -- И очень жаль, также, что мой учитель, географ Берлиу...
   -- Вы знали Берлиу, вы были его учеником! -- пролепетал, совершенно растерявшись, маленький человек с отличием в петличке.
   -- Я имел эту честь, -- ответил Моранж, принимая вдруг холодный тон.
   -- Но, в таком случае, сударь... но, в таком случае, вы слышали... вам известен вопрос об Атлантиде?
   -- Да, я знаю сочинения, написанные по этому поводу Ляньо, Плуа и Арбуа де Жубенвилем, -- с тем же ледяным выражением на лице произнес Моранж.
   -- Ах, боже мой! -- Маленький человек пришел в необычайное волнение. -- Сударь... капитан... как я счастлив... простите меня!..
   В эту минуту портьера снова раздвинулась. Появился Ферраджи.
   -- Сиди, они прислали тебе сказать, что если ты не придешь, они начнут без тебя.
   -- Иду, иду, Ферраджи. Скажи, что я сейчас буду... Ах, сударь, если бы я мог предвидеть... Но, ведь, это такая исключительная вещь: офицер, знакомый с Проклом Карфагенянином и с Арбуа де Жубенвилем. Еще раз... Но позвольте представиться: "Этьен Ле-Меж, профессор университета.
   -- Капитан Моранж, -- отрекомендовался мой спутник.
   Я выступил в свою очередь.
   -- Поручик Сент-Ави. Должен сознаться, что я из породы людей, которым свойственно путать Арбуа Карфагенянина с Проклом де Жубенвилем. Постараюсь в будущем заполнить этот пробел. А пока -- мне очень хотелось бы знать, где мы находимся, мой товарищ и я, свободны ли мы, и какая тайная сила держит нас в плену. Принимая же во внимание, сударь, что вы производите впечатление человека, чувствующего себя хозяином в этом доме, я просил бы именно вас осведомить меня по этому вопросу, который, -- простите мне мою слабость, -- является для меня чрезвычайно важным.
   Ле-Меж посмотрел на меня. На его губах заиграла довольно неприятная улыбка. Он открыл рот...
   Но в эту минуту нетерпеливо задребезжал колокольчик.
   -- Через несколько минут, господа, я вам все скажу и объясню... Но сейчас, как видите, нам необходимо поторопиться. Теперь -- время завтрака, и нашим сотрапезникам надоело ждать,
   -- Нашим... сотрапезникам?
   -- Их двое, -- пояснил Ле-Меж. -- Мы втроем составляем европейское население этого дома... население постоянное, счел он нужным прибавить, улыбнувшись своей спокойной улыбкой. -- Но эти двое, это два оригинала, господа, с которыми вы предпочтете, без сомнения, иметь как можно меньше дела. Один из них принадлежит к духовному званиюи -т-- хотя он и протестант
   -- умственным развитием не отличается. Другой -- отставший от света светский человек, старый чудак.
   -- Позвольте, -- спросил я, -- уже не его ли я слышал прошлою ночью. Он собирался снять банк. С ним были, без сомнения, вы и пастор?..
   Ле-меж, оскорбленный в своем достоинстве, замахал руками. -- Что вы, что вы... совсем не со мною! Он дуется в карты с туарегами, которых он обучил всевозможным играм... Слышите, это он отчаянно звонит в колокольчик, чтобы мы поторопились. Теперь половина десятого, а игорный зал открывается в десять. Надо поторопиться! Я думаю, впрочем, что вы не без удовольствия подкрепите немного свои силы.
   -- Да, мы не откажемся, -- ответил Моранж.
   По длинному извилистому коридору, который прерывали на каждом шагу ступени, мы пошли за Ле-Межем. Нам пришлось подвигаться в полутьме, руководясь либо фонарями под розовыми колпаками, либо,высокими светильниками с горевшими в них душистыми травами. И те и другие были размещены на равном друг от друга расстоянии, в небольших нишах, высеченных прямо в скале. Волнующий аромат восточных благовоний наполнял окружающий мрак, составлял приятный контраст с холодным воздухом, струившимся с далеких снежных вершин.
   От времени до времени нам пересекал дорогу, словно немой и бесстрастный призрак, белый туарег, оставляя позади постепенно замиравшее шлепанье своих мягких туфель.
   Перед тяжелой дверью, обитой тем же бледным металлом, который я заметил на стенах библиотеки, Ле-Меж остановился и пропустил нас вперед.
   Хотя столовая, куда мы вошли, была мало похожа на европейские, но все же многие из них могли бы позавидовать ее комфорту. Как и библиотека, она получала свет через большое сквозное углубление в стене, похожее на балкон. Но я сообразил, что эта комната была обращена наружу, между тем как из библиотеки открывался вид на сад, находившийся внутри расположенных короною гор.
   В столовой не было ни центрального стола, ни варварской мебели, называемой стульями. Вся она была заполнена бесчисленными, очень низкими, табуретами из золоченого дерева, в венецианском стиле, густо устлана коврами спокойных и однообразных рисунков и усыпана туарегскими или тунисскими подушками. Посредине зала тянулась громадная цыновка, на которой, в тонко и искусно сплетенных корзинках, стоявших вперемежку с высокими серебряными чашами и медными тазами с душистой водой, находился завтрак, один вид которого обрадовал нас, как детей.
   Ле-Меж, выступив вперед, представил нас двум личностями, уже занимавшим места на цыновке.
   -- Господи Спардек, -- сказал он и я понял, что этой которого дадут ему возможность оценить гораздо больше, чем вам, все значение того, что я собираюсь вам здесь открыть.
   С этими словами он подошел к каменной стене и нажал в ней пружину. Показался шкаф, плотно уставленный книгами. Он взял одну из них.
   -- Оба вы, -- продолжал Ле-Меж, -- находитесь во власти женщины. Эта женщина -- султанша и неограниченная владычица Хоггара -- называется Антинеей... Не подпрыгивайте от изумления, господин Моранж: вы все сейчас поймете.
   Он раскрыл книгу и прочитал следующую фразу: "Прежде чем начать, я должен вас предупредить: не удивляйтесь, если я буду называть варваров греческими именами".
   -- Что это за книга? -- спросил Моранж, бледность которого в ту минуту испугала меня.
   -- Эта книга, -- ответил Ле-Меж очень медленно, взвешивая каждое слово и с выражением необыкновенного торжества в голосе, -- эта книга -- наиболее великий, наиболее прекрасный и наиболее совершенный из диалогов Платона: это -"Критий" или "Атлантида".
   -- "Критий"? Но, ведь, он не окончен, -- пробормотал Моранж.
   -- Он не окончен во Франции, в Европе, повсюду, -- сказал Ле-Меж. -- Но здесь он окончен. Вы убедитесь в этом по экземпляру, который вы видите.
   -- Но какое отношение, -- спросил Моранж, с жадностью просматривая манускрипт, -- какое отношение существует между этим диалогом, который закончен... да, как мне кажется, он закончен... какое отношение между ним и этой женщиной, Антинеей? Почему именно она им владеет?
   -- Потому, -- ответил невозмутимо маленький человек, -- потому, что для этой женщины эта книга -- ее родословная, так сказать, ее "Готский альманах", понимаете? Потому, что она устанавливает ее удивительное и чудесное происхождение, потому, что она доказывает...
   -- Доказывает... что? -- повторил Моранж.
   -- Доказывает, что она внучка Нептуна, последний по томок атлантов.

IX. Атлантида

   Ле-Меж посмотрел на Моранжа с победоносным видом.
   Было очевидно, что он обращался только к нему, считая лишь его одного достойным своих конфиденциальных сообщений.
   -- Много было офицеров, -- сказал он, -- французских и других, которых каприз повелительницы нашей Антинеи приводил сюда. Вас первого я удостаиваю небывалой чести, посвящая в тайны Хоггара. Но вы были учеником Берлиу, а я очень многим обязан памяти этого человека, и мне кажется, что, делясь с одним из его последователей результатами моих специальных изысканий, я как бы отдаю дань уважения великому ученому.
   Он позвонил. На пороге вырос Ферраджи.
   -- Кофе! -- приказал Ле-Меж.
   Он протянул нам пестро раскрашенный ящичек с египетскими папиросами.
   -- Я никогда не курю, -- пояснил он при этом, -- но иногда сюда приходит Антинея. Это ее папиросы. Угощайтесь, господа!
   Я всегда питал отвращение к этому голубому табаку, который дает возможность любому парикмахеру с улицы Мишодьер создать себе иллюзию восточных наслаждений.
   Но, в сущности, эти отдающие мускусом папиросы не лишены приятности. К тому же, запас моего собственного английского табаку давно уже иссяк.
   -- Вот комплект номеров "Vie Parisienne", -- сказал мне Ле-Меж. -- Займитесь ими, если они вас интересуют, пока я буду беседовать с вашим другом.
   -- Милостивый государь, -- ответил я довольно резко, -- я не был, правда, учеником Берлиу, но, тем не менее, разрешите мне послушать ваш разговор. Я не теряю надежды найти его занимательным.
   -- Как вам будет угодно, -- сказал маленький человек.
   Мы устроились поудобнее. Ле-Меж уселся за свой рабочий стол, оправил свои манжеты и начал так: -- Как бы ни была велика моя слабость к полной объективности в вопросах научных, я не могу, однако, совершенно отделить мою собственную биографию от истории жизни Клито и Нептуна. Я жалею об этом, но, вместе с тем, горжусь. Я сам ковал свою судьбу. Уже с самых ранних лет меня поражало необыкновенное развитие, которое получили в девятнадцатом веке исторические науки. Я понял, куда вел мой путь. И, вопроеки всему и наперекор всем, я пошел по этому пути.
   "Повторяю: вопреки всему и наперекор всем. Не имея никаких других ресурсов, кроме своей любви к труду и личных качеств, я добился, на конкурсе 1880 года, эфедры истории и географии. То был, поистине, великий конкурс.
   Среди тринадцати кандидатов, успешно выдержавших его, были люди, ставшие потом знаменитостями: Жюльен, Буржуа, Ауэрбах. Я не сержусь на своих коллег, находящихся ныне на вершине официальных почестей: я читаю с состраданием их сочинения, а жалкие заблуждения, на которые их обрекает недостаточность их документальной осведомленности, могли бы вознаградить меня за все неприятности моей университетской карьеры и наполнить мою душу насмешливой радостью, если бы я не чувствовал себя, уже с давних пор, гораздо выше всех этих удовольствий мелкого самолюбия.
   Меня назначили преподавателем в Лионский лицей, где я познакомился с Берлиу и начал следить, с захватывающим, почти страстным интересом, за его трудами по истории Африки. В то время у меня зародилась мысль об одной чрезвычайно оригинальной теме для докторской диссертации. Речь шла о параллели между берберийской героиней седьмого века боровшейся с арабским завоевателем Кахеной, и героиней французской, отразившей завоевателей-англичан, -- Жанной д'Арк. И вот я предложил филологическому факультету Парижского университета диссертацию на тему: "Жанна д'Арк и туареги". Уже одно это название вызвало во всем ученом мире бешеную бурю саркастических криков и взрыв глупого смеха. Друзья предупредили меня, по секрету, о том, как было встречено мое предложение.
   Я не хотел им верить. Но я был вынужден признать правильность их сообщений, когда в один прекрасный день меня пригласил к себе директор лицея и, выказав очень удивившее меня внимание к состоянию моего здоровья, спросил меня в конце беседы, не хочу ли я получить двухгодичный отпуск с сохранением половинного содержания. Я с негодованием отказался. Директор не настаивал, но через две недели, без всяких разговоров или переговоров, меня перевели по приказу министра в один из наиболее далеких и незначительных французских лицеев -- в Мон-де-Марсане.
   "Вы легко поймете, в какой степени это назначение меня уязвило, и не станете меня упрекать за все те безумства, которым я начал предаваться в этом "эксцентрическом", во всех смыслах этого слова, департаменте Франции. Да и что делать в Ландах, если не заниматься с утра до вечера едой и питьем? И я с жаром отдавался тому и другому. Все мое жалованье уплывало на жирные пироги с гусиной печенкой, на покупку бекасов, на вино и спиртные напитки. Результаты такого образа жизни сказались очень быстро: не прошло и года, как мои суставы начали хрустеть, точно плохо смазанные ступицы велосипеда, совершившего дальний пробег по пыльной дороге. Острый припадок подагры приковал меня к постели. К счастью, в этом благословенном краю лекарство всегда находится подле недуга. Я отправился поэтому на время каникул в Дакс, чтобы дать там рассосаться всем тем болезненным отложениям, которые образовались в моей крови и в моем теле.
   "Я нанял себе комнату на берегу Адура, на Купальном проспекте. Ко мне приходила для домашних услуг одна из местных жительниц, простая и трудолюбивая женщина. Она делала то же самое и для одного старого господина, бывшего судебного следователя и председателя "Общества имени Роже-Дюко", представлявшего собою какие-то неопределенное скопище местных светочей науки, члены которого занимались изучением самых разнообразных вопросов, обнаруживая при этом поразительное их непонимание. Однажды днем, по причине сильного дождя, я сидел дома. Моя приходящая прислуга яростно чистила в это время медную ручку моей двери, пользуясь для этой цели особого рода массой, называемой трепелем. Она намазывала на вещество на бумагу, а затем -- терла, терла, терла... Меня заинтересовал необычайный вид бумаги. Я присмотрелся к нему... "Великий бог! Где вы это взяли?" -- Женщина смутилась."У моего хозяина. У него таких листов целые груды. А этот я вырвала из одной тетради".-"Вот вам десять франков и достаньте мне ее немедленно".
   "Через четверть часа женщина вернулась и принесла тетрать. Какое счастье! В ней нехватало лишь одной страницы и как раз той, которая пошла на чистку двери. Знаете ли вы, что это была за тетрадь, что это была за рукопись?
   "Путешествие в Атлантиду" мифографа Дионисия Милетского, которое цитирует Диодор и о потере которого так часто печаловался при мне Берлиу [Каким образом "Путешествие в Атлантиду" могло очутиться в Даксе? Я не нашел для решения этого вопроса ничего, кроме одной, более или менее удовлетворительной, гипотезы: оно было найдено в Африке путешественником Бехаглем, членом "Общества Роже-Дюко", который учился в Дакском колледже и несколько раз приезжал после того в этот город. (Прим. советника Леру.)].
   "Этот бесценный документ заключал в себе многочисленные выдержки из "Крития". Он воспроизводил, в существенных чертах, знаменитый диалог, единственный во всем мире экземпляр которого вы только что держали в своих руках. Он устанавливал неоспоримым образом местоположение укрепленного замка атлантов и,доказывал, что описываемая местность, отрицаемая современной наукой, никогда не исчезала под волнами океана, как это себе представляют редкие и робкие защитники гипотезы об Атлантиде. Вы знаете, что ныне уже не существует никаких сомнений относительно тождественности "мазийцев" Геродота и имошарских племен, т. е. туарегов. И вот манускрипт Дионисия отождествляет самый решительным образом исторических "мазийцев" с атлантами мнимой легенды.
   "Таким образом, Дионисий убедил меня, с одной стороны, в том, что центральная часть Атлантиды -- эта колыбель и резиденция династии Нептуна -- и не думала погружаться в волны во время описанной Платоном катастрофы, поглотившей остальную часть острова Атлантиды, а с другой -- еще доказал, что эта часть соответствует туарегскому Хоггару, и что в этом Хоггаре, -- по крайней мере, в эпоху этого автора, -- благородные отпрыски бога морей считались еще благополучно здравствующими.
   "Историки Атлантиды полагают, что катаклизм, стерший с лица земли эту дивную страну или часть ее, разразился около девяти тысяч лет до христианской эты. Если Дионисий Милетский, писавший не более двух тысяч лет тому назад, утверждает, еще в его дни династия, вышедшая из лона Нептуна, еще диктовала свои законы, то вы поймете и не удивитесь, что у меня зародилась следующая мысль: то, что существовало девять тысяч лет, может существовать еще две тысячи лет. С этой минуты целью моей жизни стало неодолимое желание войти в сношение с возможными потомками атлантов, и в том случае (а для этого у меня были серьезные основания), если они находились, действительно, в упадке и не знали о своем былом величии, открыть им их славное происхождение.
   "Вы легко поймете, что о своих планах я ни слова не сказал своему лицейскому начальству. Просить его о содействии или даже о разрешении, принимая во внимание его отношение ко мне, значило подвергать себя почти наверняка риску немедленно угодить в дом для умалишенных. Поэтому я собрал и реализовал все свои сбережения и сел тайком на пароход, отплывавший в Оран. 1 октября я прибыл в Ин-Салу. Лениво растянувшись под пальмой оазиса, я думал с бесконечным наслаждением о том, как директор лицея в Мон-де-Марсане метался, как угорелый, пытаясь угомонить двадцать юных головорезов, толпившихся перед дверью пустого класса, и посылая во все стороны телеграммы с просьбой разыскать своего пропавшего учителя истории.
   Ле-Меж умолк и посмотрел на нас с довольным видом.
   Должен сознаться, что во время его рассказа я не особенно заботился о своем достоинстве и позабыл о неизменном предпочтении, которое профессор оказывал Моранжу, совершенно не скрывая, что говорит исключительно ради него.
   -- Простите за нескромность, -- сказал я. -- То, что вы рассказываете, интересует меня гораздо больше, чем я ожидал. Но, как вам известно, мне недостает очень многого для того, чтобы хорошо вас понимать. Вы говорили о династии Нептуна. Что это за династия, от которой, по вашим словам, происходит Антинея? Какова ее роль в истории Атлантиды?
   Ле-Меж снисходительно улыбнулся, незаметно подмигнув при этом Моранжу. Но тот даже не шелохнулся и, захватив свой подбородок упиравшеюся в колено рукою, продолжал слушать, не произнося ни слова.
   -- Вместо меня вам ответит Платон, -- сказал профессор и прибавил с невыразимой ко мне жалостью:
   -- Неужели вы никогда не читали даже первых страниц "Крития"?
   Он взял со стола манускрипт, вид которого так взволновал Моранжа. Поправив свои очки, он принялся читать.
   Можно было подумать, что магическое действие слов древнего философа потрясало и преображало этого смешного старикашку.
   Поделив между собою, по жребию, различные части земли, одни боги получили пространства обширные, а другие -- малые... Нептун, которому досталась Атлантида, поместил на этом острове своих детей, рожденных от связи со смертною. Он поселил их на равнине неподалеку от моря, в самой середине острова, наиболее прекрасного и плодородного на всем свете.
   Приблизительно в пятидесяти стадиях от этой равнины, посредине острова, Находилась гора. Там жили люди, которые, в самом начале мира, были рождены самой зешей: Эвенор и его жена Левкиппа. У них была единственная дочь Клито. Она была уже взрослой девушкой, когда умерли ее отец и мать, и Нептун, влюбившись в нее, взял ее себе в жены. Он укрепил гору, в которой она жила, отделив ее от остального мира. Он соорудил чередовавшиеся между собою ограды из земли и морской воды, одни побольше, другие поменьше, две из земли, три -- из воды, и закруглил их в центре острова таким отразом что все их части находились от него на равном расстоянии.
   Ле-Меж прервал чтение.
   -- Это расположение ничего вам не напоминает? -- спросил он.
   Я взглянул на Моранжа, окончательно погрузившегося в глубокое размышление.
   -- Оно ничего вам не напоминает? -- повторил профессор своим резавшим ухо голосом.
   -- Моранж, Моранж, -- залепетал я, -- вспомните... вчера... когда мы ехали, когда нас везли... два длинных прохода, которые мы миновали до того, кяк добраться до этой горы... "Ограды из земли и воды..." Два прохода... две ограды из земли...
   -- Хе-хе! -- усмехнулся Ле-Меж.
   И посмотрел на меня с улыбкой. Я понял ее значение: "Да, ты, кажется, не такой уж дурак, как я думал".
   Сделав над собой громадное усилие, Моранж нарушил свое молчание.
   -- Да, я слышу, слышу... Три ограды из воды... Но в таком случае, вы допускаете в своем объяснении, остроумия которого я не оспариваю, правильность гипотезы о том, что на месте нынешней Сахары было когда-то море?
   -- Я это допускаю и могу доказать, -- раздражительно ответил старикашка, сухо постукивая пальцами по столу.Я знаю все, что Ширмер и другие выдвигают против этого предположения. Я знаю, это лучше вас. Я знаю все, милостивый государь. Я могу представить вам все необходимые доказательства. Еще сегодня вечером, за обедом, вы будете с удовольствием есть вкусную рыбу. И вы скажете мне, может ли быть пресноводной эта рыба, извлекаемая из того озера, которое вы можете видеть из этого окна.
   -- Поймите, -- продолжал он более спокойно, -- поймите ошибку людей, которые, веря в существование Атлантиды, вздумали объяснять катаклизм тем, что чудесный остров погрузился в морские волны. Все они допускали поглощение земли водой, а на самом деле не океан затопил навсегда сушу, а суша поднялась из океана. Новые земли вынырнули из вод Атлантики. Пустыня заступила место моря. Себхи, солончаки, Тритоновы озера и песчаные Сирты [Существуют два Сирта: Большой и Малый; и тот и другой -- заливы на северном берегу Африки. (Прим. перев.)], -- все это печальные следы зыбких волн, которые рассекали когда-то плывшие на завоевание Аттикн корабли. Песок еще лучше, чем вода, поглощает цивилизации. От прекрасного острова, из которого море и ветры cделали гордую зеленую корону, ныне не осталось ничего, кроме этого обугленного горного массива. Все, что еще сохранилось в этой скалистой и навсегда оторванной от живого мира котловине, это -- чудесный оазис, который лежит у ваших ног, эти ярко-красные плоды, этот водопад, это голубое озеро, -- все эти священные свидетели исчезнувшего золотого века. Вечера вечером, прибыв сюда, вы миновали пять оград: три морских, навеки высохших, и две земляных, сооруженных из прохода, через который вы вчера проехали на верблюдах и над которым когда-то плавали триремы. Единственное, что еще уцелело от великой катастрофы и сохранило, в своем былом великолепии, еще некоторое подобие своего прошлого, это -- вон та гора, та самая, куда Нептун заключил свою возлюбленную Клито, дочь Эвенора и Левкиппы, мать Атласа, прапрародительницу нашей повелительницы Аитинеи, во власти которой вам суждено остаться навеки.
   -- Сударь, -- сказал Моранж, с очаровательной учтивостью, -- если бы мы пожелали узнать от вас о причинах и цели нашего плена, то это было бы, конечно, вполне естественно. Но я хочу вам доказать, в какой степени меня интересуют раскрываемые вами тайны, и потому откладываю до другого времени этт вопрос личного свойства. На этих днях мне удалось найти, в двух различных пещерах, надпись на тифинарском наречии, гласящую -- Антинея.
   Мой товарищ может вам подтвердить, что я принял это имя за греческое. Я понимаю теперь благодаря вам и божественному Платону, что я не должен больше удивляться, если варвара называют греческим именем. Но я все-таки нахожусь в сильном затруднении относительно этимологии этого слова. Можете ли вы просветить меня на этот счет.
   -- Постараюсь это сделать, -- ответил Ле-Меж. -- Впрочем, должен вам сказать, что вы не первый спрашиваете меня об этом. Большинство путешественников и исследователей, которые прошли здесь перед моими глазами за десять лет, были завлечены именно таким образом, заинтересовавшись этой греческой вокабулой на тифинарском языке.
   Я даже составил довольно подробный каталог всех этих надписей и тех пещер, где их можно найти. Все они, или почти все, заключают в себе слова: "Антинея... Здесь начинается ее царство". Я сам велел подкрасить охрой те из них, которые уже начинали стираться... Но вернемся к тому, о чем мы говорили. Надо заметить, что все европейцы, завлеченные сюда этой эпиграфической тайной, тотчас же забывали об этимологии этого слова, как только они попадали во дворец Антинеи. У них немедленно появлялась другая забота. По этому поводу можно бы сказать очень много о том, какое ничтожное значение имеют чисто научные вопросы даже для ученых, и как быстро эти господа жертвуют ими ради самых низменных земных интересов, в особенности, например, если дело касается их собственной жизни.
   -- Если позволите, мы побеседуем об этом как-нибудь в другой раз, -- сказал Моранж все с тою же поражавшей меня учтивостью.
   -- Это отступление от темы преследовало только одну цель: доказать вам, что я не причисляю вас к этим недостойным мужам науки. Вы, действительно, интересуетесь корнями имени "Антинея", нисколько не заботясь о том, чтобы узнать, какой женщине оно принадлежит, или о том, какие причины побуждают ее держать вас в плену вместе с вашим товарищем.
   Я пристально посмотрел на старикашку. Но он говорил с самым серьезным видом.
   "Тем лучше для тебя, -- думал я. -- А не то я давно бы выбросил тебя через окно, чтобы ты мог там на свободе иронизировать. Надо полагать, что в Хоггере законы падения тел -- такие же, как и везде".
   -- Я не сомневаюсь, -- продолжал Ле-Меж, обращаясь к Моранжу и нисколько не смущаясь моим сверкающим взором, -- я не сомневаюсь в том, что вы уже составили несколько этимологических догадок, когда вы увидели в первый раз слово "Антинея". Не найдете ли вы возможным мне их сообщить?
   -- Конечно, -- сказал Моранж,.
   И он перечислил весьма обстоятельно все этимологические объяснения, о которых я уже говорил.
   Маленький человек с широким вишневым галстуком потирая руки.
   -- Очень хорошо, -- отчеканил он с выражением величайшего торжества. -- Чрезвычайно хорошо для тех скудных сведений по части эллинизма, которыми вы должны, естественно, располагать. И все-таки это неверно от начала до конца.
   -- Я вас именно потому и спрашиваю, что я сам в этом сомневаюсь, -- мягко произнес Моранж.
   -- Я не буду вас больше мучить, -- сказал Ле-Меж. -- Слово "Антинея" разлагается следующим образом: "ти" -- не что иное, как берберийская вставка в это чисто греческое имя; "ти" -- признак женского рода в грамматике берберов. У нас есть много примеров, иллюстрирующих такие вставки. Возьмите хотя бы слово Типаза, название города в Северной Африке. Оно значит --"целый" и образовалось от "ти" и ЯЙУ. В сущности, "тинея" означает "известие, новость", от "ти" и еа.
   -- А приставка "ан"? -- спросил Моранж.
   -- Неужели, -- возразил Ле-Меж, -- я целый час толковал вам о "Критии" только для того, чтобы добиться такого жалкого результата? Ясно, как день, что сама по себе приставка "ан" не имеет значения. Но вы поняли бы ее смысл, если бы я вам сказал, что мы имеем дело с интересным случаем грамматического усечения. Дело в том, что надо читать не "ан", а "атлан". "Атл" выпало в силу усечения, и осталось "ан". Короче говоря, слово Антинея разлагается следующим образом: Ti-vea-a rXAv. И его значение-"новая Атланта" -- выявляется блестящим образом из этого доказательства.
   Я посмотрел на Моранжа. Его изумлению не было границ. Берберийская приставка "ти" сразила его, как громом.
   -- А вы имели случай проверить эту оригинальную этимологию? -- произнес он, наконец, с трудом.
   -- Вы сами можете это сделать, заглянув в некоторые из этих книг, -- ответил пренебрежительным тоном Ле-Меж.
   И он открыл, один за другим, пять, десять, двадцать стенных шкафов. Нашим глазам представилась беспримерная по своему богатству библиотека.
   -- Здесь все... здесь есть все, -- бормотал Моранж, и голос его странно дрожал от удивления и какого-то внутреннего страха.
   -- По крайней мере, решительно все, что заслуживает внимания, -- сказал Ле-Меж. -- Все великие труды, утрату которых оплакивает так называемый ученый мир.
   -- А как они очутились здесь?
   -- Мой друг, вы приводите меня в отчаяние: право, я думал, что вы гораздо осведомленнее относительно некоторых вещей. Вы не помните, значит, того места у Плиния Старшего, где он говорит о карфагенской библиотеке и о хранящихся в ней сокровищах. В 146 году, когда этот город пал под ударами негодяя Сципиона, скопище грубых неучен, называвшееся Римским Сенатом, обнаружило по отношению ко всем этим богатствам свое полнейшее презрение. Оно подарило их туземным царям. Таким именно путем это чудесное наследие досталось Мастанабалу и перешло затем к его сыновьям и внукам, Хиемпсалю, Юбе I и Юбе II, мужу восхитительной Клеопатры Селены, дочери великой Клеопатры и Марка-Антония. Клеопатра Селена родила дочь, вышедшую замуж за царя атлантов. Вот каким образом дочь Нептуна, Антинея, насчитывает среди своих предков бессмертную царицу египетскую. И именно таким путем, в силу наследственного права, остатки карфагенской библиотеки, обогащенные остатками библиотеки александрийской, находятся у вас перед глазами... Наука бежит от человека.
   В то время, как он воздвигал свои чудовищные псевдонаучные Вавилоны, все эти Парижи, Лондоны и Берлины, наука укрылась в этом пустынном уголку Хоггара. Там, в своих городах, люди могут строит свои гипотезы, необходимость которых они обосновывают утратой таинственных сочинений древности. Но эти сочинения не утрачены. Они -- здесь. Вот книги -- еврейские, халдейские, ассирийские. Вот -- великие традиции Египта, вдохновлявшие Солона, Геродота и Платона. Вот -- греческие мифографы, магики римской Африки, индийские мечтатели, -- одним словом, все сокровища, отсутствие которых делает ничтожными и смехотворными все диссертации и умозаключения современных ученых. Поверьте мне, что скромный университетский профессор, признанный ими сумасшедшим, ими осмеянный и обесславленный, поверьте мне, что он вполне ныне отомщен. Я жил, живу и буду жить, не переставая смеяться и хохотать при виде их фальшивой и хилой эрудиции. И когда я умру, то заблуждения их, благодаря мерам предосторожности ревнивого Нептуна, решившего скрыть свою возлюбленную Клито от всего мира, -- то заблуждения их, повторяю, будут попрежнему безраздельно царить над их жалкими сочинениями.
   -- Господин Ле-Меж, -- произнес серьезным тоном Моранж, -- вы только что говорили о влиянии Египта на цивилизацию этого края. По причинам, на которые мне придется, может быть, вам когда-нибудь указать, мне хотелось бы иметь доказательства этого факта.
   -- Когда прикажете, -- ответил Ле-Меж.
   В свою очередь, выступил и я.
   -- Два слова, сударь, -- сказал я довольно резко.Я не скрою от вас, что вся эта дискуссия по вопросам истории кажется мне совершенно неуместной. Не моя вина, что у вас были неприятности в университете и что вы теперь не во Французском Коллеже или где-нибудь в другом месте. В данную минуту меня интересует одна вещь: для чего мы находимся здесь и, в частности, -- я. Мне важно знать не греческую или берберийскую этимологию имени этой дамы -- Антинеи, -- а то, чего она, собственно, от нас хочет... Мой товарищ желает узнать о том, какое она имеет отношение к древнему Египту. Прекрасно! С своей стороны, я требую объяснений по поводу тех отношений, какие у нее существуют с алжирскими властями...
   Ле-Меж пронзительно рассмеялся.
   -- Я дам вам ответ, который удовлетворит вас обоих,сказал он.
   И прибавил: -- Следуйте за мной. Вам, действительно, пора вое узнать.

X. Красный мраморный зал

   Ле-Меж снова повел нас по бесконечным коридорам и лестницам.
   -- В этом лабиринте теряешь всякую способность ориентироваться, -- тихо сказал я Моранжу.
   -- Прежде всего, тут потеряешь голову, -- ответил вполголоса мой спутник. -- Этот старый безумец, без сомнения, очень ученый человек. Но черт его знает, куда он гнет. Впрочем, он сказал, что мы сейчас все узнаем.
   Ле-Меж остановился перед тяжелой темной дверью, покрытой сверху донизу инкрустацией из каких-то странных, непонятных знаков. Повернув ключ в замке, он произнес:
   -- Пожалуйста, господа, проходите!
   Резкий порыв холодного ветра ударил нам в лицо.
   В новом зале, куда мы вступили, царила температура настоящего погреба.
   Сначала вследствие темноты я не мог определить его размеры. Освещение, умышленно ослабленное, состояло из двенадцати больших, горевших ярким красным пламенем, светильников на высоких медных постаментах в виде колонн, врытых прямо в землю. Когда мы вошли в зал, ветер из коридора заколебал эти огни, заставив в течение минуты танцевать вокруг нас наши сильно выросшие и странно обезображенные тени. Но затем воздушное течение улеглось, и вновь застывшее пламя огромных лампад снова засверкало во мраке своими неподвижными алыми языками.
   Эти двенадцать гигантских лампионов (каждый из них уходил метра на три в вышину) были расположены короной, по меньшей мере, пятидесяти футов в диаметре. Посредине этой короны я заметил темную массу, отсвечивавшую красноватыми дрожащими полосами. Подойдя поближе, я различил текучий родник. Эта холодная вода и поддерживала в зале ту низкую температуру, о которой я говорил.
   Обширные сидения были высечены прямо в центральной скале, откуда бил темный, тихо журчавший ключ. Они были устланы шелковыми подушками.
   Внутри короны из красных светильников смутно виднелись двенадцать курильниц, составлявших как бы вторую корону, диаметром наполовину меньше. Темнота мешала видеть их поднимавшийся к своду дым, но вызываемая им истома, сливаясь со свежестью и приятным шумом воды, подавляла в душе всякое иное желание, кроме одного: остаться в этом месте навсегда.
   Ле-Меж усадил нас на находившиеся посредине зала циклопические кресла. Сам он поместился между нами.
   -- Через несколько минут, -- сказал он, -- вы освоитесь с этим полумраком.
   Я заметил, что он говорил тихим голосом, как в храме.
   Мало-помалу глаза наши, действительно, приспособились к красноватому свету, освещавшему, впрочем, только нижнюю часть беспредельного зала.
   Весь свод оставался во тьме, и не было никакой возможности судить о его высоте. Смутно, над самыми нашими головами, я различал большую люстру, на позолоту которой, как и на все другие ее части, беспрестанно ложился темными пятными красный свет. Но ничто не позволяло определить длину цепи, державшей эту люстру на окутанном мраком потолке.
   Мраморный пол был отполирован так гладко, что в нем ярко отражались огни громадных светочей.
   Весь зал, повторяю, представлял собою правильный круг, имея в центре родник, к которому мы сидели спиной.
   Лица наши были, таким образом, обращены к круглой стене зала. Скоро наши глаза, все время на нее устремленные, уже не могли от нее оторваться. Была одна вещь, делавшая эту стену замечательной: она разделялась на множество мрачных ниш, черную линию которых разрезала, как раз перед нами, дверь, откуда мы вошли; позади нас, в виде темной дыры, чувствовалась вторая дверь, и я угадал ее во мраке, повернувшись к ней лицом. На пространстве от одной двери к другой я насчитал шестьдесят ниш, -- итого, сто двадцать. Все они имели по три метра в вышину и по одному -- в ширину. В каждой из них находилось нечто вроде футляра, больше расширявшегося кверху, чем книзу, и закрытого только в своей нижней части. В каждом из этих футляров, за исключением двух, стоявших прямо против меня, мне чудились блестящие очертания каких-то предметов, имевших, без сомнения, человеческую форму, -- что-то вроде статуй из светлой бронзы. По той дуге окружности, что шла как раз передо мной, я отчетливо насчитал тридцать таких странных статуй.
   Что это были за статуи? Мне захотелось на них взглянуть, и я поднялся с своего места.
   Ле-Меж удержал меня за руку.
   -- Подождите, -- сказал он все тем же тихим голосом, -- подождите одну минуту.
   Взгляд профессора был устремлен на дверь, через которую мы проникли в зал и из-за которой слышались постепенно приближавшиеся шаги.
   Через несколько секунд она бесшумно раскрылась, пропустив трех белых туарегов. Двое из них несли на плечах длинный сверток, а третий, как мне показалось, ими руководил.
   По его указанию, они положили свою ношу на землю и извлекли из одной из ниш, о которых я говорил, продолговатый футляр, стоявший в каждом из стенных углублений.
   -- Можете подойти, господа, -- сказал нам тогда ЛеМеж.
   По его знаку, трое туарегов отступили на несколько шагов назад.
   -- Вы только что просили меня, -- обратился он к Моранжу, -- дать вам доказательство влияния Египта на эту страну. Что вы скажете, для начала, об этом ящике? -- С этими словами он протянул руку по направлению к футляру, который слуги положили на землю, после того как вытащили его из ниши.
   Моранж издал глухое восклицание.
   Перед нами находился один из тех ящиков, котоые употреблялись для хранения мумий. Такое же блестящее дерево, такие же пестрые рисунки, с той только разницей, что здесь иероглифы были заменены буквами тифина. Уже одна форма этого гроба, суженного кинзу и более широкого кверху, должна была бы сразу напомнить нам о его назначений. .
   Я уже говорил, что нижняя часть этого футляра была закрыта, производя впечатление прямоугольного деревянного башмака.
   Ле-Меж стал на колени и прикрепил к нижней части ящика четырехугольник из белого картона, нечто вроде большого ярлыка, который он взял с своего стола за несколько минут до того, как выйти из библиотеки.
   -- Можете прочитать, -- сказал он все тем же тихим голосом.
   Я тоже опустился на колени, так как света огромных канделябров было недостаточно, чтобы разобрать надпись на ярлыке, в которой я узнал почерк профессора.
   Крупными круглыми буквами на ней были начертаны следующие простые слова:
   "Номер 53. Майор сэр Арчибальд Ресль. Родился в Ричмонде 5 июля 1860 года. Умер в Хоггере 3 декабря 1896 года".
   Одним прыжком я вскочил на ноги.
   -- Майор Ресль! -- воскликнул я.
   -- Тише, тише! -- остановил меня Ле-Меж. -- Никто не имеет права возвышать здесь голос.
   -- Майор Ресль, -- тихо повторил я, невольно повинуясь его приказанию, -- тот самый, который отправился в прошлом году из Хартума для исследования Сокото?
   -- Тот самый, -- ответил профессор.
   -- И... где же майор Ресль?
   -- Он тут, -- ответил Ле-Меж.
   Профессор сделал знак. Белые туареги подошли ближе.
   В зале царила напряженная таинственная тишина, нарушаемая лишь бульканьем прохладного родника.
   Трое чернокожих принялись развязывать сверток, который они положили, когда вошли, возле разрисованного ящика.
   Склонившись под тяжестью невыразимого ужаса, смотрели мы, -- Моранж и я, -- на их работу.
   Вскоре показались очертания человеческого тела, твердого, слрвно окостенелого. Несколько красных лучей скользнули по его членам. Перед нами лежала, вытянувшись на земле, под покрывалом из белой кисеи, статуя из светлой бронзы, в точности напоминавшая те, которые неподвижно стояли вокруг нас в нишах и, казалось, не спускали с нас своих непроницаемых взглядов.
   -- Сэр Арчибальд Ресль, -- медленно и тихо произнес Ле-Меж.
   Моранж безмолвно приблизился к телу. У него хватило силы приподнять кисейное покрывало. Долго-долго всматривался он в страшную бронзовую статую.
   -- Мумия... мумия...-- задумчиво произнес он, наконец. -- Нет, вы ошибаетесь, это не мумия.
   -- Строго говоря, -- возразил Ле-Меж, -- это, конечно, не мумия. Но, тем не менее, перед вами бренные останки сэра Арчибальда Ресля. Должен вам заметить по этому поводу, что способы бальзамирования, применяемые для Антинеи, отличаются от тех, которые были в ходу в древнем Египте. Мы не пользуемся ни натрием, ни повязками, ни ароматическими веществами. Хоггарским бальзамировщикам удалось сразу же добиться результата, которого европейское искусство достигло лишь после долгих опытов и трудов. Когда я прибыл сюда, я был чрезвычайно удивлен, увидев, что здесь употребляют метод, известный, как я думал, только цивилизованным народам.
   И ЛеМеж, согнув свой указательный палец, слегка стукнул по матовому лбу сэра Арчибальда Ресля. Раздался металлический звон.
   -- Это бронза, -- прошептал я. -- Это не человеческий лоб. Это -- бронза.
   Ле-Меж пожал плечами.
   -- Говорю вам, что это лоб человеческий, а не бронзовый, -- отрезал он. -- Бронза, милостивый государь, гораздо темнее. А этот металл -- тот самый, тот великий таинственный металл, о котором Платон говорит в "Критии" и который занимает середину между золотом и серебром. Его находят только в горах Атлантиды. Это -- орихалк [Таинственный, нам неизвестный металл, о котором упоминает Платон в своем описании Атлантиды. (Прим. перев.)].
   Нагнувшись еще ниже я убедился, что этим же металлом были выложены и стены библиотеки.
   -- Это орихалк, -- продолжал Ле-Меж. -- Вы, кажется, не понимаете, как можно превратить человеческое тело в орихалковую статую? Послушайте, капитан Моранж: вы производите на меня впечатление человека с большими знаниями, -- неужели же вам не приходилось слышать о способе доктора Варио [Варио: "Гальваническая антропология:". Париж, 1890. (Прим. советника Леру)] сохранять трупы не только путем их бальзамирования? Разве вы никогда не читали книгу этого врача? Он описывает в ней метод, известный под названием гальванопластики. Кожную ткань, чтобы сделать ее более проводимой, смазывают слегка кислотным раствором серебра. Вслед затем тело погружают в воду, насыщенную медным купоросом, после чего начинается процесс поляризации.
   Способ, при помощи которого труп этого почтенного английского майора был покрыт металлической амальгамой, ничем, в сущности, не отличается от описанного. Вся разница в том, что в данном случае для ванны мы употребили не медный купорос, а сернокислый орихалк, т. е. вещество чрезвычайно редкое. Таким образом, вместо простой и грубой медной статуи, вы получаете человеческую фигуру из металла, который гораздо ценнее золота и серебра, -- одним словом, памятник, вполне достойный дочери Нептуна.
   Ле-Меж сделал знак. Черные рабы схватили тело. В несколько мгновений они просунули орихалковый призрак в футляр из разрисованного дерева, поставили его стоймя и отнесли в нишу, рядом с другой, уже заключавшей в себе точно такой же ящик с ярлыком номер 52.
   Выполнив свое дело, они молча удалились. Ворвавшийся через дверь холодный воздух закачал еще раз Пламя медных светильников и опять вызвал вокруг нас пляску огромных теней. Несколько минут Моранж и я стояли двумя неподвижными привидениями, мало чем отличаясь от окружавших нас призраков из бледного металла. Наконец, мне удалось сделать на собой усилие и подойти неверными шагами к нише, находившейся по соседству с той, куда только что поставили бренные останки английского майора. Мои глаза стали искать ярлык с номером 52.
   Упираясь в красный мрамор стены, я прочел вслух: -- "Номер 52. Капитан Лаврентий Делинь. Родился в Париже 22 июля 1861 года. Умер в Хоггаре 20 октября 1896 года".
   -- Капитан Делинь! -- тихо воскликнул Моранж. -- Тот самый, который отправился в 1895 году из Колон-Бешара в Тимимун и пропал с тех пор без вести!
   -- Правильно! -- сказал Ле-Меж, утвердительно кивнув головой.
   -- "Номер 51, -- прочитал Моранж, и было слышно, как он стучал зубами. -- Полковник фон-Витман. Родился в Иене в 1855 году. Умер в Хоггаре 1 мая 1896 года". Полковник фон-Фитман, пропавший на пути в Агадес?
   -- Правильно! -- сказал еще раз Ле-Меж.
   -- "Номер 50, -- стал читать я, в свою очередь, уцепившись руками за стену, чтобы не упасть. -- Маркиз Алонзо д'Оливейра. Родился в Кадиксе 21 февраля 1868 года. Умер в Хоггаре 1 февраля 1896 года". Оливейра, который хотел пробраться в Аруан?
   -- Правильно! -- продолжал подтверждать Ле-Меж. -- Этот испанец обладал замечательными познаниями. У меня были с ним интересные беседы о точном географическом положении царства атлантов.
   -- "Номер 49, -- произнес Моранж голосом, который я едва расслышал. -- Лейтенант Вудхауз. Родился в Ливерпуле 16 сентября 1870 года. Умер в Хоггаре 4 октября 1895 года".
   -- Почти дитя, -- сказал Ле-Меж.
   -- "Номер 48, -- прочитал я. -- Подпоручик Луи де Майфе. Родился в..." Я не докончил... Страшное волнение сдавило мне горло.
   Луи де Майфе, мой друг детства, мой лучший товарищ в Сен-Сире... везде, всегда!.. Я впился в него глазами, я узнавал его под металлической оболочкой, крепко сковывавшей его тело. Луи де Майфе!..
   И, прижавшись лбом к холодной стене, я заплакал навзрыд, вздрагивая всем телом.
   Я услышал, как Моранж сказал сдавленным голосом, обращаясь к профессору:
   -- Надо положить конец этой сцене! Довольно!
   -- Ведь он хотел знать, -- ответил Ле-Меж. -- Я не виноват.
   Я накинулся на старикашку и схватил его за плечи.
   -- Как он очутился здесь? От чего он умер?
   -- От того же, от чего умерли и все другие, -- сказал профессор. -- Он умер такой же смертью, как лейтенант Вудхауз, как капитан Делинь, как майор Ресль, как полковник фон Витман, как все остальные сорок семь человек и как те, которым еще суждено сюда попасть.
   -- От чего они умерли? -- спросил, в свою очередь, повелительным тоном Моранж.
   Профессор посмотрел на моего спутника, и я увидел, что тот побледнел.
   -- От чего они умерли? Они умерли от любви, -- и прибавил очень тихо и очень серьезно:
   -- Теперь вы все знаете.
   Осторожно, с заботливым вниманием, которого мы в нем даже не предполагали, он оторвал нас от созерцания металлических статуй. Минуту спустя мы снова сидели или, вернее, упали, -- Моранж и я, -- на шелковые подушки каменных сидений, высеченных в центре зала. Невидимая струя воды жалобно пела у наших ног.
   Ле-Меж опять занял место между нами.
   -- Теперь вы все знаете, -- повторил он. -- Вы все знаете, но еще не все понимаете.
   И медленно, напирая на каждое слово, он произнес:
   -- Как они, каждый в свое время, как и вы теперь -- пленники Антинеи... Ибо Антинея должна мстить.
   -- Должна мстить? -- спросил Моранж, к которому снова вернулось все его самообладание. -- За что, скажите, пожалуйста? Что сделали мы, -- поручик и я, -- дочери атлантов? Чем навлекли мы на себя ее ненависть?
   -- Это старый, очень старый спор, -- ответил серьезно профессор. -- Спор, которого вы никогда не поймете, господин Моранж.
   -- Объяснитесь, пожалуйста, господин профессор.
   -- Вы -- мужчины, она -- женщина, -- произнес задумчивым голосом Ле-Меж. -- Этим все сказано.
   -- Уверяю вас, я не понимаю...
   -- Вы сейчас поймете... Разве вы не помните, сколько прекрасные царицы и царевны экзотической древности имели причин для жалоб на чужеземцев, которых судьба приводила к их берегам. Поэт Виктор Гюго довольно хорошо изобразил их отвратительное поведение в своей "колониальной" поэме "La Fiiie d'Otahiti" [По-французски-, вместо fie Tahiti (остров Таити), иногда пишут ile Otahiti. (Прим. перев.)]. В какую бы эпоху далекого прошлого мы ки заглянули, везде мы видим, что эти субъекты вели себя по отношению к этим женщинам с непростительным легкомыслием и неблагодарностью. Они широко пользовались их красотой и богатством, а затем, в одно прекрасное утро, исчезали. И счастливыми должны были почитать себя жертвы; если эти молодцы, обработав их как следует, не возвращались еще с кораблями и солдатами для захвата их владений.
   -- Ваша эрудиция, сударь, приводит меня в восторг,сказал Моранж. -- Продолжайте.
   -- Хотите примеров? Увы! Ими хоть пруд пруди. Вспомните, каким рыцарем вел себя Улисс с Калипсо, Диомед с Каллироэ. Что скажите вы об Ариадне и Теззе? А Язон -- какую непонятную фривольность проявил он по отношению к Медее! Римляне продолжали эту традицию с еще большей грубостью. Эней, у которого так много сходства с досточтимым отцом Спардеком, поступил самым недостойным образом с Дидоной. Цезарь показал себя в своей истории с божественной Клеопатрой увенчанным лаврами хамом. Наконец, Тит, просидевший целый год в Идумее у пяльцев печальной Бериники, увез ее с собою в Рим только для того, чтобы лучше там над нею издеваться. Давно уже пробил час, чтобы сыны Яфета заплатили дочерям Сима прочитающуюся с них огромную недоимку за нанесенные ими обиды.
   И вот нашлась женщина, сумевшая восстановить в интересах своего пола великий закон колебаний Гегеля. Изолированная от арийского мира необычайными мерами предосторожности Нептуна, она завлекает теперь к себе самых молодых и смелых мужчин. Уступчива ее плоть, но неумолима ее душа. У этих юных храбрецов она берет то, что они могут дать. Она предоставляет им свое тело, но господствует над ними своим духом. Это -- первая в мире царица, которая никогда, ни на одну минуту, не превращалась в рабыню своих страстей. Ей ни разу не случилось забыться, потому что она никогда не отдавалась. Она -- первая из женщин, сумевшая разъединить две столь тесно сплетенные между собою вещи, как любовь и наслаждение.
   Ле-Меж на мгновение умолк, затем продолжал: -- Раз в день она приходит в этот подземный зал. Она останавливается перед нишами. Она размышляет перед этими неподвижными статуями. Она касается рукой их холодных тел, пламенный жар которых она когда-то испытала.
   Потом, помечтав около пустой ниши, где скоро уснет вечным сном, в своем холодном орихалковом футляре, тот, кто ее ждет, она возвращается своей небрежной походкой в свои покои.
   Профессор умолк. Снова в темноте послышалось журчанье родника. Мой пульс бился с необыкновенной силой, Голова моя пылала. Меня пожирал огонь лихорадки.
   -- И все они, -- закричал я, не думая о том, где народился, -- все они соглашались! Все покорялись! О, пусть оНа только придет! Я ей покажу!
   Моранж хранил молчание.
   -- Мой друг, -- сказал мне Ле-Меж мягким голосом,вы рассуждаете, как ребенок. Вы ничего не знаете. Вы не видели Антинею. Поймите одну вещь, ведь между ними,и движением руки он показал на весь круг немых статуй, -- ведь между ними были такие же, как и вы, мужественные люди и, может быть, не такие нервные. Один из них, -- тот, который покоится под номером 32, -- был, как мне помнится, флегматичный англичанин. Он предстал перед Антинеей, не выпуская изо рта сигары. Но и он, мой дорогой, но и он склонил голову под взглядом моей повелительницы. Не говорите так, пока вы ее не увидите. Профессорского знания еще недостаточно, чтобы спорить о вопросах страсти, и я чувствую, что не в силах сказать вам, что такое Антинея. Но я утверждаю только одно: с того момента, как вы ее видите, вы забываете обо всем. Вы отрекаетесь, от всего -- от семьи, родных, чести.
   -- От всего, говорите вы? -- спокойно спросил Моранж.
   -- От всего, -- с силою повторил Ле-Меж. -- Вы забудете все, вы отречетесь от всего.
   Снова послышался легкий шум. Ле-Меж взглянул на часы.
   -- Впрочем, вы сами в этом убедитесь.
   Дверь открылась. Огромного роста белый туарег, самый высокий из всех, которых мы успели заметить в этой страшной обители, вошел в зал и направился к нам.
   Поклонившись, он слегка коснулся моей руки.
   -- Следуйте за ним,-сказал Ле-Меж.
   Я молча повиновался.

ХI. Антинея

   Мой проводник снова повел меня по длинному коридору. Мое крайне возбужденное состояние все усиливалось.
   Я с нетерпением ждал момента, когда увижу загадочную женщину, когда смогу ей сказать... Я знал теперь, что иду навстречу смерти, и твердо решил собою пожертвовать.
   Но я ошибся, надеясь, что ожидаемое приключение сразу же облечется в героическую форму. В жизни все ее разнообразные стороны тесно между собою соприкасаются.
   Мне следовало бы вспомнить, по множеству предшествовавших событий, что в нашем безрассудном предприятии смешное довольно правильно чередовалось все время с трагическим.
   Дойдя до низкой двери из светлого дерева, белый туарег отстранился и пропустил меня вперед.
   Я очутился в чрезвычайно уютной и комфортабельно обставленной туалетной комнате. Потолок из матового стекла лил на мраморные плиты пола веселый розоватый свет.
   Первым предметом, который бросился мне в глаза, были стенные часы с циферблатом, изображавшим знаки Зодиака.
   Ближайшим на пути маленькой стрелки был Овен.
   Стало быть, три часа, только три часа.
   Этот день уже казался мне веком... А между тем, я прожил лишь несколько больше его половины.
   Вдруг мой мозг осветила новая мысль, и меня потряс конвульсивный смех.
   "Антинея хочет, чтобы я предстал перед ней в своем наиболее презентабельном виде!" Громадное зеркало в орихалковой раме занимало значительную часть помещения. Взглянув на себя, я понял, что, с точки зрения благопристойности, в желании Антинеи не было ничего чрезмерного.
   Моя спутанная борода; густой слой грязи, нависший над глазами и застывший длинными струйками на моих щеках; мой костюм, измазанный всеми сортами глинистой почвы Сахары и истерзанный всеми терниями Хоггара,превратили меня, в самом деле, в весьма жалкого кавалера.
   Я моментально разделся и погрузился в порфировую ванну, занимавшую всю середину туалетной комнаты. Теплая и ароматная вода сковала мои члены тяжелой негой.
   Передо мной, на чудном, покрытом резьбой, зеркальном столике, мелькало множество всяких размеров и цветов баночек, высеченных из чрезвычайно прозрачного нефрита.
   Приятная влажная атмосфера умиротворила мое нервное возбуждение.
   "К черту Атлантиду, подземное кладбище и Ле-Межа", -- успел я еще подумать и -- заснул в своей купальне.
   Когда я открыл глаза, маленькая стрелка на часах была уже почти у Тельца. Передо мной, упираясь своими черными ладонями в края ванны, стоял рослый негр с открытым лицом, голыми руками и головой, повязанной огромным тюрбаном оранжевого цвета. Он смотрел на меня, молча смеясь и показывая все свои зубы.
   -- Это что еще за фрукт? -- подумал я вслух.
   Негр засмеялся громче. Не говоря ни слова, он схватил меня и извлек, как перышко, из душистой воды, которая приобрела, после моего пребывания в ней, такой цвет, что лучше об этом и не говорить.
   Через секунду я увидел себя лежащим на мраморном, с наклоном вниз, столе. Негр принялся меня массировать с необычайной силой.
   -- Эй, ты, животное, потише!
   Мой массажист вместо всякого ответа снова засмеялся и удвоил свои усилия.
   -- Откуда ты? Из Канема? Из Борку? Для туарега ты слишком смешлив.
   Молчание. Этот негр был столь же молчалив, как и весел.
   "Вконце концов, не все ли мне равно, -- подумал я, не добившись от него толку. -- Каков бы он ни был, он все же симпатичнее Ле-Межа с его кошмарной эрудицией".
   -- "Папиросу, сиди? [Сиди, по-арабски, господин. (Прим, перев.)]
   И, не дожидаясь моего ответа, черномазый сунул мне в рот папиросу, подал мне огня и снова принялся рвать меня по всем швам.
   "Он говорит мало, но он очень услужив", -- подумал я.
   И я послал ему прямо в лицо огромный клуб дыма.
   Эта шутка пришлась ему необычайно по вкусу. Он немедленно выразил свое удовольстие, надавав мне с дюжину добрых шлепков.
   Основательно намяв мне бока, негр взял с зеркального столика одну из маленьких баночек и начал смазывать мое тело какою-то розовой пастой. Чувство усталости моментально улетучилось из моих помолодевших мускулов.
   Прозвучал удар молотка по медному колоколу. Мой массажист исчез. В комнату вошла старая низкорослая негритянка, одетая в необыкновенно пестрый наряд. Она была болтлива, как сорока, хотя сначала я не понимал ни звука из ни того бесконечного потока слов, который летел с ее языка, в то время как она, завладев моими руками, а потом ногами, принялась полировать мои ногти, сопровождая эту операцию привычными гримасами.
   Новый удар колокола. Старуха уступила место другому негру, весьма важного вида, одетому во все белое, с ермолкой из вязаной шерсти на продолговатом черепе. То был парикмахер, работавший с необычайной легкостью и поразительной ловкостью. Он быстро срезал мне волосы, соорудив из того, что осталось, весьма приличную прическу. Затем, даже не осведомившись о том, носил ли я бороду или обходился без оной, он дочиста меня обрил.
   Я с удовольствием взглянул на свое гладкое, словно возрожденное лицо.
   "Антинея любит, должно быть, американский тип,подумал я. -- Какое оскорбление для памяти ее достойного деда Нептуна!" В эту минуту снова вошел веселый негр и положил на диван довольно увесистый узел. Цырюльник исчез. Я с удивлением смотрел, как из свертка, который осторожно разворачивал мой новый камердинер, постепенно появлялся полный костюм из белой фланели, в точности походивший на те, которые носят в Африке, в летнее время, французские офицеры.
   Просторные и мягкие брюки казались сшитыми словно по мерке. Куртка сидела на мне безукоризненно и даже была украшена (эта подробность заставила меня ахнуть от изумления) двумя присвоенными моему чину подвижными золотыми нашивками, которые держались на рукавах при помощи петличных шнурков. В качестве обуви я получил пару высоких туфель из красного сафьяна с золотыми суташами, а белье, все из шелка казалось присланным прямо с улицы Мира, в Париже.
   -- Завтрак был чудесный, -- пробормотал я, оглядывая себя с довольным видом в зеркало, -- помещение вполне благоустроенное... посмотрим остальное...
   Я не смог подавить легкую дрожь, припомнив вдруг статуи красного мраморного зала.
   В эту минуту стенные часы пробили половину пятого.
   В дверь тихо постучали. На пороге комнаты появился высокий белый туарег, уже служивший мне проводником.
   Я снова последовал за ним.
   Опять потянулись, один за другим, длинные коридоры.
   Я все еще был взволнован, но соприкосновение с водой вернуло мне некоторое самообладание. Кроме того, -- хотя я не хотел себе в этом сознаваться, -- я чувствовал, как во мне быстро нарастало безграничное любопытство. В эту минуту, если бы мне вдруг предложили отвезти меня обратно на дорогу белой равнины, у Ших-Салы, я, наверное, ответил бы отказом. Я почти не сомневаюсь в этом.
   Я пытался пристыдить себя за это любопытство. И подумал о Майфе.
   "Он тоже шел по этому коридору. А теперь он -- там, в красном мраморном зале".
   Но я не успел углубиться в это воспоминание. Совершенно неожиданно, словно на меня налетел болид, что-то сильно меня толкнуло и опрокинуло на землю. В проходе было темно. Я ничего не видел. До меня донесся лишь чей-то насмешливый вой.
   Белый туарег отскочил в сторону, плотно прижавшись спиной к стене.
   -- Ну, вот, -- пробормотал я, поднимаясь на ноги.Опять начинается чертовщина!
   Мы продолжали наш путь. Вскоре коридор стал" светлеть, озаряясь постепенно каким-то сиянием, исходившим на этот раз не из размещенных в проходе розовых светильников.
   Мы дошли, таким образом, до высокого бронзового входа в виде ворот, покрытого сверху донизу ажурной резьбой, которая ярко просвечивала и напоминала странное кружево. До меня донеслись чистые звуки колокольчика.
   Обе половинки двери отворились. Туарег, оставшийся в коридоре, закрыл их за мной.
   Машинально я сделал несколько шагов и пошел, было, вперед, как вдруг остановился, словно вкопанный, защищая глаза рукой.
   Я был ослеплен внезапно открывшимся передо мной широким лазурным просветом.
   В продолжение нескольких часов я не выходил из полумрака и отвык от яркого дйевного света. Теперь же широкими волнами он лился мне навстречу с одной стороны обширного зала.
   Последний находился в нижней части горы, изрезанной проходами и галлереями не хуже египетской пирамиды.
   Будучи расположен на одном уровне с садом, который я видел утром с балкона библиотеки, он казался его продолжением. Переход почти не чувствовался: если под высокими пальмами сада были разостланы ковры, то в лесу колонн, поддерживавших своды зала, порхали птицы.
   Вся часть зала, которая не находилась под непосредственным действием светового потока, лившегося прямо из оазиса, тонула вследствие резкого контраста в полумраке.
   Солнце, медленно угасавшее за горой, скрашивало в розовый цвет гравий садовых дорожек и в кроваво-красный -- перья священного фламинго, стоявшего, подняв одну ногу, на краю маленького озера, сверкавшего, как темно-алый сапфир.
   Вдруг, еще раз, я полетел на землю. Какая-то масса внезапно обрушилась на мои плечи. Я почувствовал на своей шее чье-то теплое шелковистое прикосновение, а на затылке -- горячее дыхание какого-то живого существа. В то же мгновение повторился насмешливый вой, уже раз смутивший меня в коридоре.
   Сильным движением всего тела, я освободился от навалившейся на меня тяжести, нанеся, вместе с тем, наудачу могучий удар кулаком в сторону противника. Снова раздался вой, но на этот раз болезненный и гневный.
   В ответ на него до меня донесся громкий и продолжительный смех. Вне себя от ярости, я выпрямился во весь рост, отыскивая глазами наглеца с намерением учинить над ним жестокую расправу. Но в ту же секунду мой взор застыл и остался неподвижным.
   Я увидел Антинею...
   В наиболее темной части зала, под отдельным сводом, искусно и необыкновенно ярко освещенным мальвовым светом двенадцати громадных широких окон, на груде пестрых подушек и драгоценнейших персидских ковров белого цвета, -- полулежали четыре женщины.
   В трех из них я признал представительниц, туарегского племени, блиставших бесподобной и строгой красотой и одетых в великолепные, окаймленные золотым шитьем, блузы из белого шелка. Четвертая, самая молодая из них, необычайно смуглая, почти что негритянка, была в платье из красного шелка, резко оттенявшего темный цвет ее лица, рук и обнаженных ног. Все четыре женищны окружали гору белоснежных ковров, прикрытых шкурой гигантского льва, а на ней, опираясь на локоть, возлежала Антинея...
   Антинея!.. Каждый раз, когда я видел ее вновь, я спрашивал себя, хорошо ли я разглядел ее в этот первый, миг, когда меня охватило такое волнение, -- ибо с каждым разом я находил ее все прекраснее... Все прекраснее! Жалкое слово, жалкий язык! Но кто виноват в его бедности: сам ли он или те, которые профанируют это слово?
   Нельзя было смотреть на эту женщину, не думая о тех, из-за которых Евфракт одолел Атласа, Сапор похитил скипетр Осимандия, Мамил подчинил Сузы, а Антоний обратился в бегство...
   О, сердце, если ты забьешся с силой вдруг, То лишь в объятиях ее горячих рук!
   Египетский клафт осенял ее густые кудри, необыкновенная чернота которых придавала им синий оттенок. Оба конца этой тяжелой, вышитой золотом, ткани ниспадали на ее упругую грудь. Вокруг небольшого, выпуклого и упрямого лба извивался золотой уреус [Так назывались в древнем Египте украшения в виде змеи, которая считалась символом господства и власти. (Прим. перев.)] с изумрудными глазами, раскачивая над головой молодой женщины своим раздвоенным рубиновым жалом.
   На ней была туника из черного крепа, подбитая золотой тафтой, очень легкая, просторная и слегка перетянутая белым кисейным шарфом, украшенным цветами ириса из черного жемчуга.
   Таков был наряд Антинеи. Но кого скрывала под собою вся эта очаровательная мишура? Худенькую молодую девушку с продолговатыми зелеными глазами, с маленьким профилем хищной птицы. Адонис, -- но более нервный. Царица Савская, -- но совсем еще ребенок, со взглядом, с улыбкой, которых я никогда еще не встречал у восточных женщин. Чудесное воплощение насмешливой непринужденности.
   Тело Антинеи я видеть не мог. Да, сказать по правде, я и не подумал бы смотреть на это хваленое тело, если бы даже в то мгновение у меня хватило для этого силы. И в этом, может быть, и заключалась необычайная особенность моего первого впечатления. Всякая мысль о теле Антинеи, когда перед взором моим стояли замученные жертвы красного мраморного зала, пятьдесят молодых людей, державших в своих объятиях эту хрупкую женщину, -- мысль об этом показалась бы мне, в ту навеки памятную минуту, страшнейшей из профанации. Несмотря на смело разрезанную сбоку тунику, на. обнаженную тонкую шею, на голые руки, на загадочно манившие к себе формы, которые глаз угадывал под легкой одеждой этой женщины, -- она, при всей чудовищности того, что о ней было известно, умела оставаться высоко-чистой, -- нет, что я говорю, -- девственной и неза пятнанной.
   В ту минуту, о которой идет речь, Антинея громко хохотала при виде того, как я грохнулся, в ее присутствии, на землю.
   -- Царь Хирам! -- позвала она.
   Я обернулся -- и заметил моего врага.
   На капители одной из колонн, цепко охватив ее своими лапами, сидел, в двадцати метрах от пола, великолепный гепард [Более мелкая разновидность леопарда, употребляемая еще до сих пор в Азии и Африке для охоты на других зверей. (Прим. перев.)]. Его глаза еще горели яростью после удара кулаком, который я ему закатил.
   -- Цар Хирам! -- повторила Антинея. -- Сюда.
   Зверь отвалился от колонны, как отпущенная пружина.
   Через секунду он уже лежал, свернувшись в комок, у ног своей хозяйки. Его красный язык лизал ее тонкие голые лодыжки.
   -- Попроси прощения, -- сказала молодая женщина.
   Гепард с ненавистью посмотрел на меня. Желтая кожа на его морде съежилась вокруг его черных усов.
   -- Фррт, -- проворчал он, словно большая кошка.
   -- Ну! -- повелительно произнесла Антинея.
   Нехотя зверь пополз в мою сторону. С покорным видом охватил он свою голову обеими лапами и ждал.
   Я погладил его красивый пятнистый лоб.
   -- Не надо на непо сердиться, -- сказала Антинея. -- Такую встречу он устраивает всем чужестранцам.
   -- В таком случае, он бывает довольно часто в дурном настроении, -- ответил я.
   То были мои первые слова. Они вызвали у Антинеи улыбку. Он посмотрела на меня долгим и спокойным взглядом, после чего, обратившись к одной из туарегских женщин, произнесла:
   -- Агида, распорядись выдать Сегейр-бен-Шейху двадцать пять золотых луидоров.
   -- Ты поручик? -- спросила она, помолчав.
   -- Да.
   -- Откуда ты?
   -- Из Франции.
   -- Я так и думала, -- заметила она иронически. -- Из какой местности?
   -- Из местности, называемой Ло-и-Гаронна.
   -- Из какого города, в этой местности?
   -- Из Дюраса.
   Она подумала с минуту.
   -- Из Дюраса? Там течет маленькая река Дроп, и есть большой старый замок.
   -- Вы знаете Дюрас, -- пробормотал я, вне себя от изумления.
   -- Туда едут из Бордо по узкоколейной железной дороге, -- продолжала Антинея. -- Она идет по высокой насыпи, среди поросших виноградниками холмов, увенчанных развалинами феодальных замков. Деревни носят там красивые названия: Монсегюр, Совтер-де-Гюйен, Трен, Креон... Креон, как в "Антигоне".
   -- Вы там были?
   Она бросила на меня быстрый взгляд.
   -- Говори мне "ты", -- сказала она с некоторой томностью. -- Рано или поздно, тебе придется все равно, говорить со мною на "ты". Начни же немедленно.
   Это грозное обещание моментально наполнило мое сердце безграничным счастьем. Я вспомнил слова Ле-Межа: "Не говорите так, пока вы ее не увидели. Как только вы ее увидите, вы отречетесь ради нее от всего".
   -- Была ли я в Дюрасе? -- продолжала она, разразившись громким смехом. -- Ты, кажется, воображаешь, что внучка Нептуна ездила туда в вагоне первого класса, в поезде пригородной железной дороги?
   И, протянув руку, она указала мне на огромную белую скалу, господствовавшую над высокими пальмами сада.
   -- Там кончается мой горизонт, -- серьезно произнесла она.
   Она взяла одну из разбросанных вокруг нее, на львиной шкуре, книг и раскрыла ее наудачу.
   -- Это путеводитель по Западным железным дорогам, -- сказала она. -- Какое чудное чтение для всякого, кто не выходит за пределы своего дома! Теперь -- половина шестого вечера. Три минуты тому назад в Сюржер, в департаменте Нижней Шаранты, прибыл местный поезд. Он пойдет дальше через шесть минут... Через два часа он прибудет в Ларошель... Как странно думать об этом здесь. Такое расстояние!.. Столько движения и столько неподвижности!
   -- Вы хорошо говорите по-французски, -- заметил я.
   Она рассмеялась тихим нервным смехом.
   -- Приходится. Я так же хорошо говорю по-немецки, по-итальянски, по-английски, по-испански. Мой образ жизни сделал из меня полиглота. Но французский язык я предпочитаю другим, -- даже туарегскому и арабскому. Мне кажется, что я всегда его знала... Не воображай, что я говорю это для того, чтобы сделать тебе приятное.
   Наступило молчание. Я подумал о ее праматери, -- о той, о которой Плутарх пишет: "Немногочисленны были народы, нуждавшиеся для переговоров с ней в переводчиках. Клеопатра говорила, как на своем родном языке, с эфиопами, с троглодитами, с иудеями, с арабами, с сирийцами, и с парфянами".
   -- Не стой, как столб, посреди зала. Мне это неприятно. Иди сюда, сядь возле меня. Подвиньтесь немного, уважаемый Царь Хирам.
   Гепард неохотно повиновался.
   -- Дай твою руку! -- приказала она.
   Возле нее стояла большая чаша из оникса. Она вынула оттуда орихалковое кольцо, очень простого вида, и надела его на мой левый безымянный палец. Я увидел тогда, что точно такой же перстень был и на ней.
   -- Танит-Зерга, предложи господину Сент-Ави чашку розового шербета.
   Маленькая негритянка в красном шелковом платье засуетилась.
   -- Это мой личный секретарь, -- представила мне ее Антинея: -- мадемуазель Танит-Зерга, из Гао, на Нигере.
   Она почти такого же древнего рода, как и я.
   Сказав эти слова, она пристально на меня посмотрела.
   Взгляд ее зеленых глаз действовал на меня угнетающе.
   -- А твой товарищ, капитан, -- спросила она голосом, звучавшим как бы издалека: -- я его еще не знаю. Каков он собой? Похож он на тебя?
   И тогда, -- в первый раз после того, как я очутился возле нее, -- только тогда я вспомнил о Моранже. И ничего не ответил.
   Антинея улыбнулась.
   Она вытянулась во всю длину на львиной шкуре. Ее правая нога обнажилась.
   -- Пора им заняться, -- сказала она томно. -- Тебе передадут мои распоряжения... Танит-Зерга, проводи его. Прежде всего покажи ему его комнату. Он, наверное, не знает, где она.
   Я встал и взял ее руку, чтобы поцеловать. Она прижала ее к моим губам с такой силой, что чуть не раздавила их до крови, словно желая показать, что она уже обладает мною...
   Меня снова повели по темному коридору. Миниатюрная девушка в красной шелковой тунике шла передо мной.
   -- Вот твоя комната, -- сказала она.
   И продолжала:
   -- Теперь, если хочешь, я провожу тебя в столовую. Туда скоро соберутся все остальные к обеду.
   Она очаровательно говорила по-французски, слегка шепелявя.
   -- Нет, Танит-Зерга, нет.,, я предпочитаю провести сегодняшний вечер у себя. Я не голоден. Я очень устал.
   -- Ты помнишь мое имя, -- заметила она.
   Казалось, она этим гордилась.
   Я почувствовал, что, в случае необходимости, найду в ней союзницу.
   -- Я помню твое имя, милая Танит-Зерга, потому что оно красивое [На языке берберов "танит" значит "источник", а "зерга" -- женский род от прилагательного "азре": "голубой". (Прим. советника Леру.)].
   И прибавил:
   -- А теперь оставь меня, милая: мне хочется побыть одному.
   Но она не уходила. Я был тронут и, вместе с тем, раздражен. Я ощущал неодолимую потребность собраться с мыслями, сосредоточиться.
   -- Моя комната над твоей, -- сказала она. -- На этом столе стоит медный колокол: если тебе что-нибудь понадобится, ударь в него. Придет белый туарег.
   Этот совет на минуту меня позабавил. "Гостиница в глубине Сахары, -- подумал я. -- Стоит только позвонить, и прибежит лакей".
   Я обвел глазами мою комнату... Мою комнату! Надолго ли будет она моею?
   Она была довольно больших размеров. Подушки, диван, альков, высеченный прямо в скале и, вместо окна, широкий просвет в стене, завешанный соломенной шторой, -- вот и все...
   Я подошел к этому своеобразному окну и поднял штору.
   В комнату ворвались лучи заходившего солнца.
   Полный невыразимых дум, я облокотился на каменный подоконник. Окно выходило на юг. От него до земли было, по меньшей мере, метров шестьдесят. Внизу тянулась вулканическая стена, до тошноты гладкая и черная.
   Передо мной, на расстоянии двух километров, возвышалась другая стена: первая ограда из земли, о которой говорится в "Критии". А там, очень далеко, я различал бесконечную красную пустыню.

XII. Моранж встает и исчезает

   Моя усталость была так велика, что я проспал, не шелохнувшись, до следующего дня. Когда я проснулся, было уже около трех часов пополудни.
   Я тотчас же вспомнил о вчерашних событиях и не преминул найти их очень странными.
   "Хорошо, -- сказал я самому себе. -- Будем действовать по порядку. Прежде всего надо посоветоваться с Моранжем"...
   Я чувствовал волчий голод.
   Настольный колокол, на который мне указала ТанитЗерга, был под рукой. Я ударил в него. Появился белый туарег.
   -- Проводи меня в библиотеку, -- приказал я ему.
   Он повиновался. Пробираясь снова по лабиринту лестниц и коридоров, я понял, что без посторонней помощи я никогда не сумею в них ориентироваться.
   Моранж, действительно, находился в библиотеке. Он читал с интересом какой-то манускрипт.
   -- Утерянный трактат святого Оптата, -- сказал он мне. -- О, если бы дон Гранже был тут. Смотрите: полупрописное письмо.
   Я не отвечал. Мое внимание было отвлечено предметом, который я сразу же заметил на столе, рядом с рукописью.
   То было орихалковое кольцо, точно такое же, какое мне дала накануне Антинея и какое носила она сама.
   Моранж улыбнулся.
   -- Ну? -- сказал я.
   -- Ну?
   -- Вы видели?
   -- Да, видел, -- ответил Моранж.
   -- Она прекрасна, неправда лн?
   -- Против этого факта трудно возражать, -- сказал мой спутник. -- Я готов даже утверждать, что она настолько же умна, насколько красива.
   Воцарилось молчание. Моранж спокойно вертел между пальцами орихалковое кольцо.
   -- Вы знаете ожидающую нас здесь участь? -- спросил я.
   -- Знаю. Ле-Меж описал нам ее вчера в своем осторожном, полном мифологических образов, рассказе. Не подлежит сомнению, что с нами приключилась необыкновенная история.
   Он помолчал, а затем, взглянув мне прямо в глаза, продолжал: -- Я не могу себе простить, что увлек вас за собой. Единственная вещь, несколько смягчающая мое раскаяние, это -- ваше благодушное отгошение к своему положению, которое я наблюдал вчера вечером.
   Откуда было у Моранжа это знание человеческого сердца? Я ничего не ответил, дав ему таким образом лучшее доказательство правильности его наблюдения.
   -- Что вы намерены делать? -- тихо спросил я его, наконец.
   Он свернул манускрипт, уселся поудобнее в кресле, закурил сигару и сказал мне следующее: -- Я зрело обсудил все обстоятельства дела. Пустив в ход немного казуистики, я установил свою линию поведения. Она очень проста и не допускает никаких возражений...
   Для меня вопрос представляется в несколько ином виде, чем для вас, по причине моих религиозных взглядов, которые (я должен это признать) ведут меня по довольно опасному пути. Я не давал, конечно, никаких обетов, но, помимо житейской седьмой заповеди, воспрещающей мне телесную близость с женщиной, не состоящей со мною в браке, я не чувствую ни малейшей охоты к той принудительной работе, для которой хотел меня подрядить милейший Сегейр-бенШейх. С другой стороны, надо, однако, принять во внимание, что моя жизнь не принадлежит лично мне, и что я не могу располагать ею так, как всякий, ни от кого не зависящий, исследователь, путешествующий ради своей собственной цели и исключительно на свои средства. На меня возложено поручение, и я должен добиться определенных результатов. Следовательно, если бы я мог вернуть себе свободу, уплатив за нее установленный здесь страшный выкуп, то я согласился бы, по мере возможности, дать удовлетворение желаниям Антинеи. Мне известен широкий дух Церкви и, в особенности, конгрегация, к которой я стремлюсь приобщиться: мой образ действий был бы признан правильным и (кто знает!), быть может, даже похвальным. При подобных же обстоятельствах, святая Мария Египетская отдала, как вы знаете, свое тело лодочникам. И была за это возвеличена и превознесена. Но; поступая таким образом, она была уверена, что осуществит свои высокие намерения. Цель оправдывает средства... Мое положение -- совершенно иное.
   Я могу выполнить самые нелепые капризы этой дамы, и все же это не помешает мне быть занесенным в каталог красного мраморного зала под номером 54 или 55, если она предпочтет сначала обратиться к вам. Так что...
   -- Так что?
   -- Так что соглашаться было бы с моей стороны непростительной ошибкой.
   -- Что же вы намерены, в таком случае, предпринять?
   -- Что я намерен предпринять?
   Моранж прислонился затылком к спинке кресла и, пустив в потолок клуб дыма, сказал, улыбаясь:
   -- Ничего... И этого достаточно. Дело в том, что в данном случае мужчина имеет над женщиной неоспоримое превосходство. В силу своей физической природы он всегда может ей отказать в иске. А она -- нет.
   И он прибавил, бросив на меня насмешливый взгляд:
   -- Заставить можно лишь того, кто этого желает.
   Я опустил голову.
   -- Я пытался, -- продолжал Моранж, -- воздействовать на Антинею лучшими сокровищами тончайшей диалектики. Напрасный труд. Исчерпав все мои доводы, я ей сказал: "Почему именно я, а не Ле-Меж?" Она рассмеялась. "Почему не пастор Спардек? -- ответила она вопросом. -- Л е-Меж и Спардек -- очень умные люди, которых я ценю. Но, -- продекламировала она: Навеки проклят будь мечтатель, одержимый Бесплодной мыслью первым разрешить -- О, глупый человек! -- вопрос неразрешимый, Как с честностью любовь соединить.
   "А кроме того, -- прибавила она с ее, действительно, очаровательной улыбкой, -- по всей вероятности, ты недостаточно хорошо рассмотрел их обоих". Вслед затем, -- продолжал Моранж, -- последовал ряд комплиментов насчет моей пластики, на которые я не нашел ответа: до такой степени меня сбила с толку мастерски произнесенное ею четверостишие Бодлера. Желая объяснить мне свою точку зрения, Аитинея продолжала: "Ле-Меж -- ученый, который приносит мне много пользы: он знает испанский и итальянский языки и приводит в порядок мои бумаги и документы, пытаясь точно установить мою божественную генеалогию.
   Достойный отец Спардек говорит по-английски и по-немецки. Граф Беловский владеет в совершенстве славянскими языками, а кроме того, я люблю его, как своего отца. Он знал меня еще девочкой, когда я и не помышляла о тех глупостях, которые тебе теперь известны. Без этих людей я не могу обходиться в моих сношениях с гостями различных национальностей, хотя я начинаю довольно хорошо разбираться в необходимых мне диалектах... Но довольно слов: в первый раз мне приходится объяснять свое поведение. Твой друг не такой любопытный". После этого она меня отпустила... Странная, поистине, женщина.
   -- Господа! -- воскликнул неожиданно появившийся Ле-Меж. -- Что вы тут замешкались? Вас ждут к обеду!
   В тот вечер маленький профессор был в очень хорошем расположении духа. В пе1личке у него была новая синяя розетка.
   -- Итак? -- спросил он несколько игривым тоном. -- Вы ее видели?
   Ни Моранж, ни я не дали ему ответа.
   Когда мы вошли в столовую, отец Спардек и гетман Житомирский уже приступили к обеду. Заходившее солнце бросало на белоснежную скатерть пучки малинового света.
   -- Садитесь, господа, -- громко заговорил Ле-Меж.Поручик Сент-Ави, вчера вечером вас не было с нами. Вы впервые отведаете стряпню Куку, нашего бамбарского [Бамбары -- негры племени Майдинго, живущего в бассейне верхнего Нигера. (Прим. перев.)] повара. Вы мне скажете свое мнение.
   Черный слуга поставил передо мной превосходно приготовленную султанку, плававшую в ярко-красном, как томат, перечном соусе.
   Я уже сказал, что был очень голоден. Блюдо было чудесное. Острая подливка немедленно возбудила во мне жажду.
   -- "Белый Хоггар" 1879 года, -- шепнул мне на ухо гетман Житомирский, наполняя мой бокал тонким вином цвета топаза. -- Я сам наблюдал за его приготовлением...
   Никогда не действует на голову: только на ноги.
   Я залпом опорожнил свой стакан. Общество начало казаться мне очаровательным.
   -- Эй, капитан! -- крикнул Ле-Меж моему спутнику, обстоятельно расправлявшемуся со своей султанкой. -- Что вы скажете об этом колючепером [Султанка или барбулька, -- рыба из отряда колючеперых, живущая, главным образом, в водах Атлантического океана. (Прим. перев.)] экземпляре? Его поймали сегодня в озере оазиса. Начинаете ли вы, наконец, соглашаться с гипотезой о том, что Сахара была когда-то морем?
   -- Да, эта рыба -- веский аргумент, -- ответил Моранж.
   И вдруг умолк. Дверь столовой отворилась. Вошел белый туарег. Собеседники прекратили разговор.
   Медленными шагами человек с покрывалом на голове приблизился к Моранжу и коснулся его правой руки.
   -- Хорошо, -- сказал тот.
   Кувшин с "Хоггаром" 1879 года стоял между мной и графом Беловским. Я наполнил свой бокал (в который входило не меньше полулитра) и нервно его опорожнил.
   Гетман взглянул на меня с симпатией.
   -- Хе-хе! -- усмехнулся Ле-Меж, толкнув меня локтем. -- Антинея соблюдает чинопочитание.
   Отец Спардек целомудренно улыбнулся.
   -- Хе-хе! -- снова хихикнул Ле-Меж.
   Мой бокал был пуст. На мгновение у меня мелькнула мысль запустить им в голову профессора истории. Но нет!
   Я Опять налил себе вина и выпил.
   -- Этого великолепного бараньего жаркого Моранжу придется отведать лишь мысленно, -- заметил маленький человек, становясь все более игривым и кладя себе на тарелку солидный кусок мяса.
   -- Он не пожалеет об этом, -- сказал недовольным голосом гетман. -- Это не жаркое: это -- бараний рог. Нет, этот Куку начинает решительно над нами издеваться.
   -- Пеняйте на достойного отца, -- возразил с раздражением Ле-Меж. -- Я уже не раз говорил ему о том, чтобы он приставал со своими проповедями к кому угодно, но только не к нашему повару.
   -- Господин профессор! -- сказал с достоинством Спардек.
   -- Я поддерживаю свой протест, -- воскликнул Ле-Меж, который, как мне показалось, начал в ту минуту хмелеть.Будьте судьей, милостивый государь, -- продолжал он, обращаясь в мою сторону. -- Вы здесь человек свежий. Вы можете разобрать дело беспристрастно. Так вот, позвольте вас спросить: имеет ли пастор право портить жизнь поварубамбуре, набивая ему с утра до вечера голову всякой богословской дребеденью, к которой тот не чувствует ни малейшего предрасположения.
   -- Увы! -- печально ответил Спардек. -- Вы сильно заблуждаетесь. У него большая склонность к религиозным диспутам.
   -- Куку -- ленивая корова и охотно слушает ваше протестантское мычанье, чтобы ничего не делать и пережаривать наши котлеты, -- заметил гетман. -- Да здравствует папа! -- заорал он, вдруг наполняя, один за другим, наши стаканы.
   -- Уверяю вас, что этот бамбара внушает мне тревогу, -- возразил с большим достоинством Спардек. -- Знаете ли, до чего он теперь дошел? Он отрицает реальность человеческого существования. Он -- на пороге того же заблуждения, в которое впали Цвингли и Эколампадий[Немецкий гуманист и религиозный реформатор, пытавшийся примирить Цвингли с Лютером. (Прим. перев.). Он отрицает, что наша жизнь реальна.
   -- Послушайте -- сказал, сильно возбуждаясь, Ле-Меж. -- Никогда не надо трогать людей, занятых кухней.
   Такого же взгляда держался и Иисус, который, будучи, как я думаю, таким же хорошим богословом, как и вы, никогда не имел в мыслях отвлекать Марию от очага, чтобы рассказывать ей свои глупые притчи.
   -- Правильно!-подтвердил гетман.
   Он зажал между коленями кувшин с вином, тщетно пытаясь его откупорить.
   -- Бокалы, стройся! -- воскликнул он, когда его усилия увенчались, наконец, успехом.
   -- Куку отрицает реальность нашего существования, -- грустно сказал пастор, опорожнив свой стакан.
   -- А ну его! -- шепнул мне на ухо гетман Житомирский. -- Пусть себе болтает! Разве вы не видите, что он совсем пьян?
   Но он и сам начинал говорить заплетающимся языком.
   Ему стоило большого труда наполнить мой бокал до самых краев.
   У меня возникло желание оттолкнуть от себя вино. Но вдруг мой. мозг прорезала мысль:
   "В этот час Моранж... Что бы он ни говорил... Она так прекрасна".
   И, потянув к себе стакан, я снова осушил его до дна.
   Тем временем Ле-Меж и Спардек запутались в необыкновенном религиозном диспуте, швыряя друг другу в голову "Book of commun prayer" [Богослужебная книга, содержащая в себе священнодействия и 'молитвословия английской церкви], "Declaration des droits de 1'homme" ["Декларация прав человека"] и "Bulle Unigenitus" [Название папской буллы, сыгравшей крупную ;роль в истории религиозного учения, известного под названием янсенизма. (Прим. перев,)]. Мало-помалу, гетман начал приобретать над обоими то влияние, которое светский человек, даже мертвецки пьяный, всегда имеет над другими, благодаря превосходству воспитания над образованием.
   Граф Беловский выпил в пять раз больше, чем профессор и пастор. Но он в десять раз лучше противостоял вину.
   -- Оставим эти пьянчуг, -- сказал он с отвращением.Пойдемте, дорогой друг. Наши партнеры ждут нас в игорном зале.
   -- Милостивые государыни и государи, -- начал гетман, входя в зал, -- позвольте представить вам нового партнера, моего друга, поручика Сен-Ави. -- Не мешайте, -- прошептал он мне на ухо. -- Все это прислуга... я знаю... Но я, видите ли, воображаю...
   Я увидел, что он был, действительно, пьян.
   Игорный зал помещался в узкой и длинной комнате.
   Громадный стол без ножек, поставленный прямо на пол и окруженный валом из подушек, на которых сидело и полулежало около дюжины туземцев обоего пола, составлял главную часть обстановки. На стене висели две гравюры, свидетельствовавшие о весьма счастливом эклектизме: "Святой Иоанн Креститель" да-Винчи и "Последние патроны" [Картина знаменитого французского баталиста, изображающая один из трагических эпизодов франко-прусской войны. (Прим. перев.)] Альфонса де Нэвилля.
   На столе стояли красные глиняные бокалы. Среди них возвышался тяжелый кувшин, наполненный пальмовым вином.
   Среди присутствовавших я узнал старых знакомых: моего массажиста, маникюршу, цырюльника и двух-трех белых туарегов, которые, завесив себе лица, важно курили свои трубки с медными крышками. Все они, в ожидании лучшего, наслаждались какой-то карточной игрой, сильно напоминавшей рамс. Тут же находились и обе наперсницы Антинеи -- Агида и Сидия. Их гладкая темная кожа сверкала из-под покрывал, испещренных серебряным шитьем. Я пожалел, что среди собравшихся не оказалось красной шелковой туники маленькой Танит-Зерги... Снова, но только на одну секунду, у меня мелькнула мысль, о Моранже.
   -- Давай, фишки, Куку! -- скомандовал гетман. -- Мы тут не за тем, чтобы тратить время на пустяки.
   Повар-цвийглист поставил перед собой ящичек с разноцветными костяными кружочками. Граф Беловский принялся их считать, располагая их с величайшей серьезностью небольшими кучками.
   -- Белые -- один луидор, -- объяснил он мне. -- Красные -- сто франков. Желтые -- пятьсот. Зеленые -- тысяча. Да, игра тут идет чертовская! Впрочем, вы сами сейчас увидите.
   -- Покупаю банк за десять тысяч, -- заявил поварцвинглист.
   -- Двенадцать тысяч, -- сказал гетман.
   -- Тринадцать, -- произнесла Сидия, которая, устроившись, с похотливой улыбкой, на коленях у графа, любовно соединяла свои фишки в маленькие стопки.
   -- Четырнадцать, -- сказал я.
   -- Пятнадцать! -- крикнула пронзительным голосом старая негритянка-маникюрша.
   -- Семнадцать! -- громогласно возгласил гетман.
   -- Двадцать тысяч! -- отчеканил повар.
   И, напирая на каждое слово, он прибавил, бросив на нас вызывающий взгляд: -- Двадцать. Я покупаю банк за двадцать тысяч.
   Гетман с досадой махнул рукой.
   -- Дьявол! С этим животным ничего не поделаешь. Вам придется шпарить вовсю, поручик.
   Куку поместился в середине стола, разделив таким образом играющих на два табло. Он начал тасовать карты и производил эту операцию с такой неподражаемой ловкостью, что я широко раскрыл глаза.
   -- Я говорил вам: совсем как у Анны Демонт, -- шептал мне с гордостью гетман.
   -- Делайте вашу игру! -- сказал лающим голосом негр. -- Делайте вашу игру, господа!
   -- Подожди, скотина! -- сказал ему Беловский. -- Ведь ты видишь, что стаканы пусты... Какамбо, сюда!
   Смешливый массажист немедленно наполнил бокалы.
   -- Сними! -- обратился Куку к красивой туземке Сидии, сидевшей направо от него.
   Молодая женщина прорезала колоду левой рукой: она верила, по-видимому, в приметы или, может быть, просто потому, что ее правая рука держала в тот миг наполненный стакан, который она подносила к губам. Я увидел, как вздулось ее тонкое матовое горло, пропуская вино.
   -- Даю, -- сказал Куку.
   Мы сидели за столом в таком порядке; с левой стороны -- гетман, затем -- Агида, которую он обнимал за талию с развязностью истого аристократа, потом
   -- Какамбо, туземка и двое негров, с важным и внимательным видом следивших за игрой; справа находились: Сидия, я, старая маникюрша Розита, цырульник Барбуф, другая чернокожая женщина и двое белых туарегов, таких же серьезных и сосредоточенных, как и их симметрически сидевшие, с моей стороны, товарищи.
   -- Беру, -- ответил гетман.
   Сидия отрицательно покачала головой.
   Куку дал гетману четверку, а себе вытянул пятерку.
   -- Восемь! -- крикнул Беловский.
   -- Шесть, -- сказала красивая Сидия.
   -- Семь, -- вывернул свои карты Куку. -- Одна табло платит другому, -- холодно прибавил он.
   -- Дублет! -- заявил гетман.
   Какамбо и Агида последовали его примеру. На нашей стороне партнеры были сдержаннее. Маникюрша, например, не делала ставок больше двадцати франков.
   -- Я требую, чтобы оба табло играли ровно, -- невозмутимо сказал Куку.
   -- Какой невыносимый субъект! -- выругался граф.На, лопай! Теперь ты доволен?
   Куку дал карту, открыв себе девять.
   -- Честь спасена! -- заорал Беловский. -- У меня восемь...
   У меня было два короля, и потому я не обнаружил ни малейшего неудовольствия. Розита взяла у меня из рук карты.
   Я взглянул на сидевшую справа от меня Сидию. Ее длинные черные волосы ниспадали густыми волнами ей на плечи. Она была, действительно, очень хороша, будучи слегка навесела, как и все это фантасмагорическое общество.
   Она тоже посмотрела на меня, но украдкой, словно пугливый зверек.
   "А! -- подумал я. -- Она, кажется, меня боится. На лбу у меня, должно быть, написано: "Посторонним охота воспрещается".
   Я коснулся ее ноги. Она испуганно ее отдернула.
   -- Кто прикупает? -- спросил Куку.
   -- Мне не надо, -- ответил гетман.
   -- Мне довольно, -- сказала Сидия.
   Повар вытянул себе четверку.
   -- Девять, -- произнес он.
   -- Эта карта попала бы ко мне, -- воскликнул граф, крепко выругавшись. -- Ведь у меня было пять... вы понимаете... пять. Ах, и зачем только я поклялся тогда его величеству императору Наполеону III, что никогда не буду прикупать к пяти. Бывают минуты, когда я страшно от этого страдаю... Вот увидите: сейчас эта скотина Куку покажет нам кукиш.
   Он был прав, ибо негр, к которому перешли три четверти всех ходивших по столу фишек, поднялся с важным видом на ноги и вежливо откланялся компании:
   -- До завтра, господа!
   -- Убирайтесь все отсюда! -- крикнул гетман Житомирский. -- Останьтесь со мной, господин де Сент-Ави.
   Когда все удалились, он снова налил себе большой стакан вина. Потолок зала был окутан серым дымом.
   -- Который час? -- спросил я.
   -- Половина первого... Но ведь вы не покинете меня... ведь, нет, мой друг... мой дорогой друг... У меня очень тяжело на сердце, очень тяжело...
   Он плакал горючими слезами. Полы его сюртука, распластавшись, позади него, надвое, казались большими зеленоватыми крыльями какого-то насекомого.
   -- Неправда ли, как хороша Агида, -- заметил он, не переставая плакать. -- Вы не находите, что она напоминает, -- будь она немного посветлее, -- графиню де Терюэль, прекрасную графиню де Терюэль, Мерседес, -- ту самую, которая в Биаррице купалась голою перед утесом Святой Девы, узнав, что князь Бисмарк стоял на дамбе... Вы ее не помните? Мерседес де Терюэль?
   Я пожал плечами.
   -- Да, это правда. Я и позабыл, что вы были тогда совсем ребенком. Вам было года два-три. Да, вы были ребенком! Ах, друг мой! Быть современным такой эпохи и закладывать банк здешним дикарям... Я должен вам рассказать...
   Я встал и слегка оттолкнул его от себя.
   -- Останьтесь, останьтесь! -- молил он. -- Я расскажу вам все, что вы захотите, расскажу о том, как я появился здесь, обо всем, чего я никогда не рассказывал никому. Останьтесь! Я чувствую потребность излить свою душу в лоно истинного друга. Повторяю, я вам расскажу oбо всем. Я вам доверяю. Вы
   -- француз, вы -- дворянин. Я знаю, что вы ей ничего не передадите...
   -- Ничего ей не передам? Кому?
   -- Ей.
   Его язык начал заплетаться. В его голосе мне почудились нотки страха.
   -- Кому?
   -- Ей... ей... Антинее! -- пробормотал он.
   Я снова опустился на свое место.

XIII. История гетмана Житомирского

   Граф Казимир дошел до того состояния, когда пьяный человек становится серьезным и искренним.
   С минуту он собирался с мыслями, после чего начал нижеследующий рассказ, который я передаю, глубоко сожалея о том, что не могу точно воспроизвести его бесподобные архаизмы.
   -- Когда мускатный виноград снова порозовеет в садах Антинеи, мне исполнится шестьдесят восемь лет. Очень печально, мой дорогой друг, когда съедаешь свои доходы слишком рано. Неправда, будто в жизни всегда и все можно начать сначала. Как горько, после незабвенных дней в Тюильрийском дворце в 1960 году, дойти до того положения, в каком я нахожусь теперь!
   Однажды вечером, незадолго до войны (я помню, что Виктор Нуар [Виктор Нуар был застрелен принцем Пьером Бонапартом, которому он привез вызов на дуэль от своего единомышленника, журналиста Груссе. (Прим. перев.)] еще был жив), несколько очаровательных женщин, имен которы я не произнесу (фамилии их сыновей я встречаю иногда в светской хронике "Gaulois"), высказали мне желание потолкаться среди настоящих лореток. Я привез их на бал в "Grande Chaumiere". Тамошняя публика состояла из начинающих художников, студентов и веселых девиц. Посредине зала кафешантана несколько пар отплясывали такой канкан, что чуть не/касались своими ногами висевших на потолке люстр. Мы обратили особенное внимание на одного малорослого молодого брюнета, одетого в потертый сюртук и в клетчатые брюки, не имевшие, по-видимому, никакой связи с подтяжками. У него были косые глаза, жидкая бородка и грязные, жирные, точно слипшаяся черная патока, волосы. Антраша, которые он выкидывал, поражали своей необычайностью. Мои дамы захотели узнать, кто он такой: оказалось -- Леон Гамбета.
   Каждый раз, когда я вспоминаю об этом, меня охватывает сожаление при мысли о том, что в тот вечер одного пистолетного выстрела в этого негодного адвоката было бы достаточно, чтобы обеспечить навеки счастливую судьбу и мне и приютившей меня стране, ибо, мой дорогой друг, я -- француз, если не по рождению, то сердцем и духом...
   Я родился в 1829 году, в Варшаве. Отец мой был поляк, а мать -- русская, уроженка Волыни. Именно от нее достался мне титул гетмана Житомирского. Его вернул мне, по просьбе моего августейшего повелителя императора Наполеона III, царь Александр II во время своего пребывания в Париже.
   В силу политических причин, выяснить которые можно только при условии беглого обзора всей истории несчастной Польши, мой отец, граф Беловский, должен был покинуть в 1830 году Варшаву и поселиться в Лондоне. Здесь он принялся расточать свое огромное состояние, оправдывая свое мотовство снедавшим его после смерти моей матери горем. Когда, в свою очередь, он умер, во время дела Притчарда [Притчард -- протестантский миссионер и великобританский консул на Таити -- известен своей ролью в конфликте между Англией и Францией по поводу обладания этим островом. Французский адмирал Дюпети-Шуар во время беспорядков на Таити, выслал Притчарда, что чуть не повело к войне между упомянутыми государствами, если бы Луи-Наполеон не заплатил ему 25 000 франков], он оставил мне около тысячи фунтов стерлингов годового дохода и два или три карточных векселя, в безнадежности которых я потом убедился.
   Я всегда буду вспоминать с волнением девятнадцатый и двадцатый годы моей жизни, когда я занимался ликвидацией этого маленького наследства. В ту эпоху Лондон был, поистине, очаровательным городом. Я устроил себе очень уютную холостую квартиру на Пикадилли. Picadilly! Shops, palaces, bustle and breeze, The whirling of wheels, and the murmur of trees ["Пикадилли! Магазины, дворцы, суета, свежи,"| ветерок, мелькание колес и шелест деревьев"].
   Травля лисиц быстроногими гончими, прогулки по ГайдПарку, балы и вечера, а затем пикантные приключения с достойными Венерами с Дрюри-Лэйна [Улица в Лондоне, на которой находятся лучшие увеселительные заведения английской столицы. (Прим. перев.)] Нет, виноват, не все. Я отдавал часть моего досуга и игре, при чем из уважения к памяти моего отца очень часто проверял правильность крупных дублетов покойного. И именно игра была причиной события, о котором сейчас будет речь и которое должно было перевернуть вверх дном мою жизнь -- занимали все мое время...
   Мой друг, лорд Мамсбери, постоянно мне говорил: "Я должен съездить с вами к одной очаровательной женщине на Оксфордской улице, 277, -- к мисс Ховард". Однажды вечером он повез меня туда.
   Это было 22 февраля 1848 года. Хозяйка дома блистала, действительно, красотой, а ее гости были очаровательны.
   Кроме Мамсбери, у меня оказалось там несколько знакомых: лорд Клибден, лорд Честерфильд, сэр Френсис Маунджой и майор 2-го лейб-гвардии полка, граф д'Орсей. Сначала играли в карты, а потом стали говорить о политике.
   Темою беседы служили события во Франции, при чем обсуждали вкривь и вкось возможные последствия возмущения, которое, по причине запрещения политического банкета в XII округе, вспыхнуло утром того дня в Париже и о котором только что сообщил телеграф. До тех пор я никогда не занимался общественными делами. Не знаю, какая меня тогда укусила муха, но со всем пылом моих девятнадцати лет я принялся утверждать, что полученные из Франции сведения означали неизбежность провозглашения республики, а после нее -- восстановление монархии...
   Общество встретило мою выходку заглушенным хихиканьем, и все взоры обратились в сторону одного гостя, который сидел с четырьмя партнерами за булиотом [Французская азартная игра, основанная на комбинации трех одинаковых карт. (Прим. перев.)]. Услышав мои слова, он перестал играть, усмехнулся, в свою очередь, и, поднявшись с места, подошел ко мне. Он был среднего, скорее небольшого роста, в наглухо застегнутом синем сюртуке, с неопределенным, рассеянным взглядом.
   Все присутствовавшие наблюдали эту сцену с веселым любопытством.
   -- С кем имею честь? -- спросил он очень тихим голосом.
   -- Граф Казимир Беловский, -- ответил я резко, желая показать, что разница в летах еще не давала ему право на допрос.
   -- Прекрасно, мой дорогой граф! Искренно желаю, чтобы ваше пророчество оправдалось, и надеюсь, что, в этом случае, вы заглянете в Тюильри, -- сказал, улыбаясь, гость в голубом сюртуке.
   И прибавил, когда я настойчиво потребовал, чтобы он назвал себя:
   -- Принц Людовик-Наполеон Бонапарт. В государственном перевороте я не играл никакой активной роли и ничуть об этом не жалею. Я держусь того взгляда, что иностранец не должен вмешиваться во внутренние смуты страны, в которой он живет. Принц понял мою сдержанность и не позабыл молодого человека, явившегося для него столь счастливой приметой.
   Утвердившись на престоле, он пригласил меня одним из первых в Елисейский дворец. Мое положение было окончательно упрочено после появления памфлета "Наполеон Малый" [Этот резкий и остроумный памфлет, направленный против Наполеона III, был написан Виктором Гюго, который, не желая мириться с государственным переворотом, уехал в Англию. (Прим. перев.)]. Год спустя после гибели архиепископа Сибура я был пожалован в камергеры двора, при чем император распространил свое благожелательное отношение ко мне до того, что устроил мой брак с дочерью маршала Ренето, герцога де Мондови.
   Я могу со спокойной совестью вам сказать, что этот союз не был тем, чем он должен был быть. Графиня, которая была старше меня на десять лет, отличалась угрюмым характером и не могла похвастаться красотой. Кроме того, ее семья настояла на том, чтобы распоряжаться своими доходами имела право только она. А между тем, в то время у меня не было ничего, кроме двадцати пяти тысяч ливров камергерского жалованья. Другими словами: печальный удел для человека, обязанного, в силу своего положения, вести знакомство с графом д'Орсей и герцогом де Грамон-Кадерусом. Что бы я сделал без помощи императора?
   Однажды утром, весною 1862 года, я сидел у себя в кабинете, просматривая полученную почту. Я нашел в ней записку от императора, приглашавшего меня к четырем часам дня в Тюильрийский дворец, и письмо от Клементины, назначавшей мне свидание в пять часов у нее на квартире.
   Клементина была известной тогда красавицей, ради которой я вытворял всевозможные сумасбродства. Я тем более гордился близостью к этой Женщине, что незадолго до того отбил ее однажды вечером в "Maison Doree" у князя Меттерниха, по уши в нее влюбленного. Весь двор завидовал моей победе, и морально я был обязан нести на себе все ее Последствия. К тому же, Клементина была так красива!
   Даже сам император... Что касается других писем, то почти все они (увы! увы!), почти все они заключали в себе счета поставщиков этого ребенка, который, несмотря на все мои осторожные намеки и увещевания, упорно направлял их по моему домашнему адресу.
   Счетов было, в общей сложности, больше, чем на сорок тысяч франков: на платья и выездные туалеты -- от ГажленОпиже, улица Ришелье, 23; на цветные нижние юбки и белье -- от мадам Полины, улица Кдери, 100; на вышивки и перчатки "Жозефина" -- от торгового дома "Город Лион", улица Шоссэ-д'Антен; 6; затем следовали: шарфы -- из магазина "Индийские новости"; носовые платки
   -- из склада "Германского торгового общества"; кружева -- из магазина Фергюеона; молоко против загара -- от Кандееа... Счет на этот последний предмет поверг меня в изумление: пятьдесят один флакон! Шестьсот тридцать семь франков пятьдесят сантимов за одно только молоко против загара. Да ведь таким количеством этой жидкости можно было бы смягчить и выбелить кожу целому эскадрону гвардейцев!
   "Так дальше продолжаться не может", -- сказал я самому себе, засовывая счета в карман.
   Без десяти четыре я въезжал в ворота на Карусельной площади.
   В адъютантском зале я наткнулся на Бачиоки.
   -- Император простужен, -- объявил он мне. -- Он не выходит из своих покоев и приказал проводить вас к нему, как только вы приедете. Пожалуйте!
   Его величество, на котором была куртка с бранденбургами и широкие казацкие шаровары, мечтал, сидя у окна. За стеклом мелькала в неверном свете мелкого теплого дождя бледная зелень тюильрийских садов.
   -- А, вот и ты! -- Сказал Наполеон. -- Возьми папиросу.
   Вчера вечером вы, кажется, немало, напроказили с Грамон-Кадерусом в "Chateau des Fleurs".
   По моему лицу скользнула самодовольная улыбка.
   -- Как, вашему величеству уже известно?
   -- Не все, но-- кое-что...
   -- А известно ли вашему величеству последнее бонмо Грамон-Кадеруса?
   -- Нет, по ты мне расскажешь...
   -- Так вот. Нас было пять или шесть человек: я, ВьеАь Кастел, Грамон, Персиньи...
   -- Персиньи? -- заметил император;. -- Он нехорошо делает, что водится с Грэмоном после всего того, что в Париже рассказывают о его жене.
   -- Совершенно верно, государь... Итак, Персиньи, как это вполне понятно, находился в. возбужденном состоянии.
   Он стал нам говорить о неприятностях, которые ему причиняет поведение герцогини.
   -- У этого господина совсем нет такта, -- сказал император, пожимая плечами.
   -- Совершенно верно... Так вот, ваше величество, знаете ли вы, что Грамон изрек ему прямо в физиономию?
   -- Что?
   -- Он ему сказал: "Господин герцог, запрещаю вам в моем присутствии дурно отзываться о моей любовнице".
   -- Грамон пересолил, -- проговорил, задумчиво улыбаясь, Наполеон.
   -- Такого же мнения, государь, были и мы все, в том числе Вьель-Кастель, хотя он был восхищен выходкой Грайона.
   -- Кстати, -- сказал мне император, помолчав, -- я позабыл тебя спроcитъ, как поживает графиня Ведовская?
   -- Она вполне здорова, ваше величество Благодарю вас, государь.
   -- А Клементина? Все так же мила?
   -- Да, государь. Но...
   -- Кажется, Барош от нее без ума?
   -- Я весьма этим польщен, государь. Но слава этой победы начинает меня тяготить.
   И я извлек из кармана полученные мною утром счета и разложил их перед императором.
   Он взглянул на них с рассеянной улыбкой.
   -- Пустяки... Всего-то... Этому горю можно помочь, тем более, что ты должен оказать мне одну услугу.
   -- Я всецелo в вашем распоряжении, государь. Император позвонил.
   -- Попросите ко мне Мокара, -- приказал он. -- Я простужен, и Мокар все тебе объяснит, -- прибавил он, обращаясь ко мне.
   Вошел личный секретарь Наполеожа.
   -- Вот Беловекий, Мокар, -- оказал император. -- Вы знаете, чего я от него жду. Поговорите с ним.
   И он принялся барабанить пальцами.
   -- Мой дорогой граф, -- обратился ко мне Мокар, садясь возле меня, -- дело oчень простое. Вам приходилoсь, вероятно, слышать o молодом талантливом исследователе -- Анри Дюверье?
   Я отрицательно шокачал головой, очень удивленный этим странным вступлением.
   -- Дюверье, -- продолжал Мокар, -- возвратился недавно в Париж из чрезвычайно смелой экспедиции в Южный Алжир и Сахару. Вивьен де Сен-Мартен, которого я на днях видел, сообщил мне, что Географическое Общество намерено присудить ему за это опасное предприятие большую золотую медаль. Во время этого путешествия Дюверье завязал сношения с вождями племени, которое упорно противостояло до сих пор правительству и войскам его величества, -- с туарегами.
   Я взглянул на императора. Мое изумление было так велико, что он расхохотался.
   -- Слушай дальше, -- сказал он. -- Дюверье, -- продолжал Мокар, -- сумел добиться того, что эти вожди снарядили в Париж особую делегацию, поручив ей засвидетельствовать императору их уважение к его особе. Этот факт может иметь весьма важные последствия, и его превосходительство министр колоний надеется даже склонить делегатов к заключению с нами торгового договора, предоставляющего нашим соотечественникам исключительные льготы и преимущества. Эти вожди, в числе пяти человек, среди которых находится шейх Отман, -- аменокал, или султан, союза азджереких племен, -- приезжают завтра с поездом Лионской железной дороги. Их встретит Дюверье. Но император подумал, что, кроме...
   -- Я подумал, -- прервал его Наполеон III, чрезвычайно довольный моим обалделым видом, -- что было бы вполне корректно, если бы один из моих камергеров присутствовал при прибытии этих мусульманских сановников. Для этой именно цели я и пригласил тебя, мой бедный Беловский... Не пугайся, -- прибавил он, смеясь еще громче. -- С тобою будет Дюверье. Тебе я поручаю лишь светскую часть встречи: ты будешь сопровождать этих имамов на завтрак, который я дам в их честь в Тюильрийском дворце, а затем, вечером, очень осторожно и скромно, принимая во внимание их щекотливое отношение к вопросам веры, ты постараешься дать им понятие о качествах парижской культуры, ничего, однако, не утрируя. Помни, что там, в Сахаре, они -- высшие религиозные чины. Впрочем, я вполне уверен в твоем такте и предоставляю тебе вообще в этом деле полную свободу действия... Мокар!
   -- Государь?
   -- Вы распорядитесь отнести одну половину расходов графа Ведовского по приему туарегской делегации на счет министерства иностранных дел, а другую
   -- на счет министерства колоний. Я думаю, что для начала ста тысяч франков достаточно... В дальнейшем граф просто поставит нас в известность о том, что отпущенного кредита ему нехватило.
   Клементина жила на улице Бокадор, в небольшом особняке в мавританском стиле, купленном для нее Лессепсом.
   Я нашел ее в постели. Увидев меня, она разразилась слезами.
   -- Мы с ума сошли с тобой! -- забормотала она, не переставая рыдать. -- Что мы наделали!
   -- Клементина, в чем дело?
   -- Что мы наделали, что мы наделали! -- твердила она, прижимаясь ко мне своей покрытой пышными черными волосами головой и теплым телом, от которого пахло туалетной водой "Нанон".
   -- Что случилось? В чем дело?
   -- Дело в том, что я... -- И она прошептала мне несколько слов на ухо.
   -- Не может быть! -- произнес я, вне себя от изумления. -- Уверена ли ты?
   -- Уверена ли я?
   Я был поражен, как громом.
   -- Это, кажется, не доставляет тебе удовольствия, -- заметила она с раздражением.
   -- Я не сказал этого. Клементина... да и в конце концов... Я очень счастлив, уверяю тебя.
   -- Докажи мне это: проведем завтрашний день вместе.
   -- Завтра! -- подскочил я. -- Невозможно!
   -- Почему? -- спросила она подозрительно.
   -- Потому что завтра я должен ездить целый день по Парижу с туарегской миссией... По приказу императора.
   -- Новая выдумка! -- проворчала Клементина.
   Должен сознаться, что иногда ничто не бывает так похоже на ложь, как истина.
   Я передал, насколько сумел, содержание моего разговора с Мокаром. Молодая женщина слушала меня с видом, который ясно говорил: "Меня, милый, не проведешь".
   Наконец, я не выдержал и обозлился.
   -- Пожалуйста, приезжай и посмотри сама! Я обедаю завтра вместе с ними и приглашаю тебя.
   -- Ну, что же, я и приеду! -- ответила Клементина совершенно серьезным тоном.
   Сознаюсь, что в ту минуту мое обычное хладнокровие мне изменило. Да оно и неудивительно: какой денек! С утра-- поток счетов на сорок тысяч франков. Затем-каторжное поручение: сопровождать по Парижу каких-то дикарей. И в довершение всего извещение о том, что я скоро стану отцом незаконнорожденного ребенка...
   В конце концов, я тут ни при чем: приказ императора.
   Он хочет, чтобы я дал этим туарегам представление о парижской культуре. Клементина держится в свете очень хорошо, а в настоящую минуту ее не следует раздражать.
   Я закажу назавтра вечером отдельный кабинет в "Cafe de Paris" и попрошу Грамон-Кадеруса и Вьель-Кастеля привезти с собой их веселых любовниц. Будет очень забавно посмотреть, как будут себя чувствовать эти сыны пустыни среди нашего маленького, но миленького общества...
   Марсельский поезд прибывал в 10 часов 20 минут утра.
   На дебаркадере вокзала я уже нашел Дюверье, добродушного молодого человека двадцати трех лет, с голубыми глазами и небольшой белокурой бородкой. Выходя из вагона, туареги падали, один за другим, прямо к нему в объятия.
   Дюверье жил среди них два года, в палатке, как свой между своими. Он представил меня главе делегации, шейху Отману, и четырем другим ее членам, великолепным рослым мужчинам, закутанным в голубые бурнусы и увешанным амулетами из красной кожи. К счастью, все они говорили на каком-то "сабире" [Особого рода волалюк, которым пользуются и евреи и туземцы на всем Востоке и, в особенности, в Алжире. Этот своеобразный язык представляет собою ргеетрое смешение арабских, французских, итальянских и испанских слов. (Прим. перев.)], -- который значительно упрощал наши сношения.
   Упомяну -- исключительно для последовательности моего рассказа -- о завтраке в Тюильри и о посещении различных общественных учреждений: музеев, муниципалитета, императорской типографии. В каждом месте туареги вписывали свои имена в "золотую книгу" [В "золотой книге" Национальной типографии мне удалось, действительно, найти подписи туарегских вождей и сопровождавших их лиц: Анри Дюверье и графа Беловского. (Прим. советника Леру)], а это отнимало у них невероятное количество времени. Чтобы дать вам об этом понятие, позвольте привести "фамилию" одного только шейха Отмана: Отман-бен-эль-Хадж-эль-Бекри-бен-зль-Хадж-эльФакки-бен-Мохамед-бен-Буйя-бенси-Ахмед-эс-Суки-бен-Мохамед.
   А их было пятеро, и все их имена в этом роде.
   Несмотря на всю тяжесть возложенной на меня задачи, я сохранял отличное расположение духа, так как на бульварах и повсюду мы имели колоссальный успех. В "Cafe de Paris", около половины седьмого вечера, наше пиршество начало определенно переходить в какое-то исступление. Делегаты, уже сильно подвыпившие, сжимали меня в своих объятиях, крича "Кароша Наполеон, карош Евгения, кароша Казимир, кароша руми!". Грамон-Кадерус и Вьель-Кастель уже находились в кабинете номер 8 с Анной Гримальди, из театра "Foties Dramattques", и Гортензией Шнейдер, двумя чертовски красивыми женщинами. Но пальма первенства немедленно перешла к моей дорогой Клементине, как только она показалась на пороге салона, где мы кутили... Я должен тебе описать ее туалет. На ней было, поверх юбки из голубого китайского тарлатана, белое тюлевое платье с плиссе, над которыми лежали круглые тюлевые складки. Верхняя тюлевая юбка была приподнята с обеих сторон при пoмощи двух гирлянд из зеленых листьев, переплетавшихся с розовыми вьюнками. Получалось нечто вроде круглого балдахина, позволявшего видеть тарлатановую юбку спереди и с боков. Гирлянды доходили ей до талии, а между обеими их ветвями находились банты из розового атласа с длинными лентами. Вырезной корсаж был задрапирован тюлем и охвачен небольшой пелеринкой с круглыми складками из тюля же и с кружевным воланом. Вместо прически еe черные аолосы сдерживал венок в виде короны из цветов. Два длинных жгута из зелени извивались у нее на голове, ниспадая на шею. Вместо выездной накидки, на ней было нечто вроде короткой кашемировой мантильи из голубой материи, вышитой золотом и подбитой белым атласом.
   Вся эта красота и великолепие тотчас же подействовали на туарегов и, в особенности, на соседа Клементины справа-Зль-Хадж-бен-Гемаму, единоутробного брата шейха Отмана и аигенокала Хоггара. За дичью, обильно политой токайским, он был уже сильно влюблен. Когда подали компот аз мартиннкских фруктов, густо орошенный ликерами, он стал проявлять бурные игризнаки безграничной страсти. Гортензия толкала меня ногою под столом.
   Грамон, пожелавший установить такое же сообщение с Андой, ошибся и направлении и вызвал иозмущенные протесты адиого из туарегов. Как бы то ни было, к тому времени, когда мы поехали в Мабильский квартал [В этом квартале Парижа происходят до сих пор веселые и доступные для всех балы, на которых публика я танцующие держат себя с полной непринужденностью. (Прим. перев.)], мы уже знали довольно точно, в какой степени наши гости чтили запрещение Магомета относительно употребления вина.
   В Мабиле, пока Клементина, Гораций, Анна, Людовик и трое туарегов отплясывали, как дьявoлы, дикий галоп, шейх Отман отвел меня в сторону и с видимым волнением попросил меня от имени своего брата, шейха Ахмеда, выполнить его поручение.
   На следующее утро, довольно рано, я поехал к Клементине.
   -- Слушай, детка, -- сказал я ей, с трудом разбудив ее от крепкого сна, -- у меня к тебе серьезное дело.
   Она сердито протерла себе глаза.
   -- Как находишь ты молодого арабского вельможу, который вчера вечером так нежно прижимал тебя к себе?
   -- Он... недурен, -- прошептала она, краснея.
   -- Знаешь ли ты, что в своей стране он -- неограниченный монарх и правит территорией, которая в пять или шесть раз больше государства нашего августейшего повелителя, императора Наполеона III?
   -- Он что-то такое мне вчера шептал об этом, -- ответила oна, видимо, заинтересованная моими словами.
   -- В таком случае, что ты скажешь, если тебе предложат вступить на престол, подобно нашей августейшей государыне императрице Евгении?
   Клементина изумленно на меня посмотрела.
   -- Меня просил передать тебе об этом шейх Отман, родной брат твоего поклонника.
   Клементина молчала, пораженная и в то же время ослепленная сделанным ей предложением.
   -- Я... императрица, -- произнесла она, наконец.
   -- Все зависит только от тебя. Ты должна дать ответ до двенадцати часов дня. Если ты скажешь да, мы позавтракаем все вместе у Вуазена -- и по рукам.
   Я видел, что Клементина уже решила вопрос в положительном смысле и лишь сочла необходимым для приличия проявить некоторую чувствительность.
   -- А ты, а ты? -- простонала она. -- Оставить тебя... нет, никогда!
   -- Дитя мое, без глупостей, -- мягко сказал я ей. -- Тебе, может быть, не известно, что я разорен? Да, совершенно, до нитки. Я даже не знаю, чем я заплачу за твое молоко против загара.
   -- А! -- протянула она.
   Но все же прибавила:
   -- А... ребенок?
   --Какой ребенок?
   -- Н... наш?
   -- Ах, да, я и позабыл... Ну, его ты проведешь через cвой брачный баланс. Я даже уверен, что шейх Ахмед найдет в нем много сходства со своей особой.
   -- У тебя все шутки, -- сказала она, и плача и смеясь.
   На следующий день марсельский экспресс увозил пятерых туарегов и Клементину. Молодая женщина, вся сияющая, опиралась на руку шейха Ахмеда, который не помнил себя от радости.
   -- А что, много магазинов в нашей столице? -- томно спрашивала она своего жениха.
   А тот, широко улыбаясь под своим покрывалом, отвечал:
   -- Безеф, безеф... Карашо, руми, карашо.
   Когда наступил момент отъезда, Клементина сильно взволновалась.
   -- Казимир, послушай, ты всегда был добр ко мне. Я буду царицей. Если у тебя будут здесь неприятности, обещай мне, поклянись...
   Шейх понял. Он снял с своего пальца кольцо и надел его на мой.
   -- Сиди Казимир, моя друг, -- энергично произнес он. -- Ты будешь приезжала к нам. Верит кольсо от сиди Ахмед и показат. Все на Хоггар -- твоя друг. Карашо, Хоггар, карашо.
   Когда я выходил из Лионского вокзала, у меня было такое чувство, словно мне удалась презабавная шутка.
   Гетман Житомирский был вдребезги пьян. Мне стоило неимоверных усилий понять конец его рассказа, тем более, что он ежеминутно приплетал к нему куплеты из лучших произведений Оффенбаха.
   
   В лесу однажды юноша гулял,
   Прекрасный, свежий, как весна.
   В руке своей он яблоко держал...
   Картина эта вам ясна?..
   [Из оперетты Оффенбаха "Прекрасная Елена" (Прим. перев.)]
   
   -- Знаете ли вы, кто был неприятнее всех поражен седанским несчастьем?
   -- продолжал Гетман. -- Я... 5 сентября мне надо было заплатить сто тысяч франков, а у меня не было ни сантима... Я взял шляпу и свое мужество и отправился в Тюильри. Императора там уже больше не было... честное слово, не было... Но была императрица, такая добрая, такая милая. Я нашел ее в полном одиночестве: люди -- увы! -- быстро удирают, когда меняются обстоятельства... С ней был один сенатор, господин Мериме, единственный литератор, с которым я был знаком, и в то же время единственный светский человек.
   -- Государыня, -- говорил он ей, -- надо отказаться от всякой надежды. Тьер, которого я только что встретил на Королевском мосту, не желает даже разговаривать.
   -- Государыня. -- сказал я, в свою очередь, -- вы всегда будете знать, где находятся ваши истинные друзья.
   И поцеловал ee руку.
   Эвоэ! Что за уловки У богинь, когда плутовки Обольщают, обольщают Молодых людей...
   Я вериулся на свою квартиру на Лилльской улице.
   Дорогою я повстречал толпу бунтарей, направлявшуюся из Законодательного Корпуса в муниципалитет. Я быстро принял решение.
   -- Дайте мне мои пистолеты, -- сказал я своей жене.
   -- Что случилось? -- спросила она с испугом.
   -- Все пропало! Остается только спасти честь. Я хочу погибнуть на баррикадах.
   -- Ах, Казимир! -- зарыдала она, падая в мои объятия. -- Я вас не знала! Простите меня!
   -- Я прощаю вас, Аврелия, -- ответил я с волнением и достоинством. -- Я сам виноват перед вами.
   Я быстро прекратил эту грустную сцену. Было шесть часов. На улице Бак я кликнул притаившийся за углом фиакр.
   -- Ты получишь двадцать франков на чай, -- сказал я кучеру, -- если доставишь меня на Лионский вокзал к марсельскому поезду, который отходит в шесть часов тридцать семь.
   Дальше гетман Житомирский говорить уже не мог. Он свалился на подушки и громко захрапел.
   Шатаясь, я подошел к балкону.
   Бледно-желтое солнце медленно подымалось из-за яркосиних гор.
   

XIV. ЧАСЫ ОЖИДАНИЯ

   
   Свою удивительную историю Сент-Ави любил рассказывать мне по ночам, небольшими отрывками, со всеми ее фактическими и хронологическими подробностями, не забегая вперед и не упреждая событий назревавшей драмы, исход которой мне был известен заранее. Он делал это, конечно, не для усиления эффекта, -- я чувствовал, что он был очень далек от подобного расчета, -- а исключительно вследствие своего чрезвычайно нервного состояния, в которое он каждый раз впадал под влиянием столь необыкновенных воспоминаний.
   В один из таких вечеров караван привез нам из Франции почту. Но письма, принесенные нам Шатленом, лежали нераспечатанными на маленьком столе. Свет фотофора, сиявшего, как бледная луна, среди необозримой путыни, позволял различать почерки адресов... Надо было видеть торжествующую улыбку Сент-Ави, когда я, отодвинув от себя рукой всю полученную корреспонденцию, сказал ему дрожавшим от нетерпения голосом: -- Продолжай!
   Он не заставил себя просить.
   -- Нет слов, чтобы описать тебе то лихорадочное волнение, которое не покидало меня с того момента, когда гетман Житомирский поведал мне свою биографию, и до той минуты, когда я снова очутился перед Антинеей. И самым странным в этом возбужденном состоянии было отсутствие в нем, в качестве побудительной причины, мысли о том, что, ведь, в сущности, я был приговорен к смерти. Напротив, мое волнение зависело исключительно от страстного ожидания события, которое означало бы мою гибель, -- от приглашения Антинеи. Но она совсем не торопилась увидеть меня cпять. И именно это обстоятельство поддерживало болезненное раздражение моих нервов.
   Были ли у меня, за эти долгие часы ожидания, минуты просветления? Не думаю. Я не помню, чтобы хоть один раз я себе сказал: "Послушай, и тебе не стыдно? Ты попал в тиски небывалого положения, и ты не только ничего не делаешь, чтобы вырваться из него, но еще благословляешь свое рабство и сам идешь навстречу своей погибели". Я даже не пытался скрасить свое явное желание остаться там, где я находился, предлогом, что бегство без Моранжа казалось мне недопустимым. И если его исчезновение вызывало во мне чувство глухого беспокойства, то по причинам, не имевшим ничего общего с надеждой, что он цел и невредим.
   Впрочем, о том, что Моранж был жив и здоров, мне было известно. Правда, белые туареги, непосредственно служившие Антинее, не отличались сообщительностью, как не страдали многословием и окружавшие ее женщины. Таким образом, я узнал, например, от Сидии и Агиды, что мой спутник очень любил гранаты и терпеть не мог туземные кушанья из бананов; но как только я делал попытку получить от них какие-либо сведения иного рода, они испуганно убегали в бесконечные коридоры. Иначе обстояло дело с Танит-Зергой. Это милое создание питало, по-видимому, отвращение ко всему, что имело какое-либо отношение к Антинее. А между тем, я знал, что она была предана, как собака, своей госпоже. Но и она становилась немой, как только я заговаривал с ней об Антинее или упоминал имя Моранжа.
   Что касается белых туарегов, то расспрашивать эти мрачные призраки у меня не было никакой охоты. Да и шли они на это очень туго. Гетман Житомирский погружался всё глубже и глубже в алкоголь. Казалось, чтр после того вечера, когда он рассказал мне историю своей молодости, он окончательно утопил в вине те остатки здравого смысла, которые еще тлели у него в голове. Я изредка встречал его в коридорах, но он, завидев меня, быстро пробегал мимо, напевая слегка осипшим голосом арию из "Королевы Гортензии";
   Изабеллу, дочь мою, В жены я тебе даю, Ибо всех она милее, -- Ты ж на свете всех смелее.
   Пастор Спардек... Я с наслаждением вздул бы этого жадного и мелочного попа. А что до отвратительного старикашки с розеткой в петлице, невозмутимо писавшего ярлыки для красного мраморного зала, то каждый раз при встрече с ним у меня являлось неодолимое желание крикнуть ему в лицо: "Эй, эй, господин профессор! Какой редкий случай апокопа: AxXavtivea -- Атлантида. Выпадение альфы, тау и ламбды. А "вот еще один интересный случай: Клементина. Апокоп каппы, ламбды, эты и ми [Буквы греческого алфавита. Апокоп -- в грамматике усечение слова. (Прим. перев.)]... Вот, если бы Моранж был с нами, он поведал бы вам по этому поводу множество ученых соображений. Но, увы! Моранж пренебрегает нашим обществом. Моранжа больше не видать".
   Мое страстное желание что-либо узнать встречало более благосклонный прием у старой негритянки-маникюрши Розиты; никогда еще я так усердно не холил свои ногти, как в эти дни томительного ожидания. Теперь -- шесть лет спустя -- ее, вероятно, уже нет в живых. Я не оскорблю, надеюсь, ее память, если замечу, что она очень любила выпить.
   Бедная старушка оказывалась бессильной перед бутылками с вином, которые я приносил с собою и опоражнивал из вежливости вместе с ней.
   В противоположность другим рабыням, обыкновенно направляемым торговцами Рата с юга в Турцию, Розита родилась в Константинополе и была привезена в Африку своим хозяином, назначенным каймакамом Радамеса... Но не жди, что я начну перегружать рассказом о злоключениях этой маникюрши свое повествование, и без того уже богатое всевозможными приключениями.
   -- Антинея, -- говорила мне негритянка, -- дочь ЭльХаджи-Ахмеда-бен-Гемамы, аменокала Хоггара и шейха великого племени Кель-Рела. Упорно отказываясь от замужества, она осталась безбрачной, так как в Хоггаре, над которым она ныне царствует, воля всякой женщины -- закон. Она -- двоюродная внучка сиди Эль-Сенусси, и ей стоит сказать слово, чтобы кровь руми потекла ручьями от Джерида до Туата и от Чада до Сенегала. Если бы она хотела, она могла бы жить в стране неверных. Но она предпочитает видеть их у себя.
   -- Знаешь ли ты Сегейр-бен-Шейха? -- спросил я старуху. -- Предан ли он своей госпоже?
   -- Только очень немногие знают здесь хорошо Сегейрбен-Шейха, так как он постоянно путешествует. Но он глубоко предан Антинее. Сегейр-бен-Шейх -- сенусит, а Антинея -- двоюродная сестра вождя этого племени. Кроме того, он обязан ей жизнью. Он -- один из убийц великого кебира Флятерса. В свое время, опасаясь мести французов, аменокал азджерских туарегов Ихенухен требовал выдачи ему Сегейр-бен-Шейха. Когда повсюду в Сахаре его избегали и не хотели принимать, он нашел себе убежище у Антинеи.
   Сегейр-бен-Шейх никогда этого не забудет, ибо он -- человек глубокой честности и соблюдает закон Пророка. Из благодарности к Антинее, которая была тогда девственницей и имела двадцать лет отроду, он привел к ней трех французских офицеров, принадлежавших к тунисскому оккупационному корпусу. Они стоят теперь в красном мраморном зале под номерами 1, 2, 3.
   -- И Сегейр-бен-Шейх всегда удачно справлялся с порученным ему делом?
   -- Сегейр-"бен-Шейх обладает большим опытом и знает безграничную Сахару так же хорошо, как я -- мою крохотиую комнатку на вершине горы. Вначале ему приходилось ошибаться. Так, например, во время своих первых экспедиций он привел к Антинее старика Ле-Межа и марабута Спардека.
   -- Что же сказала Антинея при виде этих плежников?
   -- Антинея? Она так хохотала, что даровала им жизнь. Сегейр-беи-Шейх был очень смущен ее веселостью. Но с тех пор он уже больше не ошибался.
   -- С тех пор он ни разу не ошибался?
   -- Нет. Всем тем, кого он доставлял сюда, я приводила в порядок руки и ноги. Все это были люди молодые и красивые. Но я должна сказать, что твой товарищ, которого привели ко мне после тебя, -- лучше всех.
   -- Почему, -- спросил я, меняя разговор, -- почему, пощадив жизнь Ле-Межа и пастора, она не возвратила им свободу?
   -- Она, кажется, нашла для них подходящие занятия, -- ответила негритянка. -- Но, помимо того, всякий сюда входящий ие должен отсюда выходить. Иначе сюда скоро явились бы французы и, увидев красный мраморный зал, истребили бы всех, здесь живущих. Впрочем, все пленники, доставленные сюда Сегейр-бен-Шейхом, -- все, за исключением одного, -- и не думали о бегстве, после того как их приводили к Антинее.
   -- Как долго держит она их при себе?
   -- Это зависит от них самих и от того удовольствия, которое они ей доставляют. В среднем, два или три месяца.
   Смотря по человеку. Один высокий бельгийский офицер, настоящий великан, не прожил здесь и недели. И, наоборот, все еще помнят маленького английского офицера Дугласа Кена, которого она держала тгри себе почти год.
   -- А потом?
   -- А потом он умер, -- сказала старуха, как бы удивленная моим вопросом.
   -- Отчего он умер?
   Она ответила словами Ле-Межа: "Как и все другие: от любви".
   -- Да, от любви, -- продолжала она: -- все они погибают от любви, когда видят, что время их кончилось, и что Сегейр-бен-Шейх поехал за другим. Одни из них умерли спокойно, со слезами на глазах. Они не спали и не ели. Один французский морской офицер сошел с ума. По ночам он пел в своей комнате печальные песни, наполняя их звуками все закоулки горы. Другой, испанец, впал в бешенство, бросаясь на всех и кусаясь. Пришлось его убить. Иные погибли от кифа, который сильнее опиума. Когда пленники лишаются Антинеи, они начинают курить... курить без конца... Большинство умерло именно таким образом... И это -- самые счастливые. Маленький Кен умер не так.
   -- А как умер маленький Кен?
   -- Он умер смертью, которая всех нас очень огорчила. Я уже сказала тебе, что он жил у нас дольше других. Мы привыкли к нему. В комнате Антинеи, на кайруанском столике, окрашенном в синий и золотой цвет, стоит очень тяжелый звонок с длинным серебряным молотком и рукояткой из черного дерева... Об этой сцене мне рассказала Агида... Когда Антинея, улыбаясь, как всегда, заявила маленькому Кену об его отставке, он смертельно побледнел и застыл перед ней в безмолвной позе. Она позвонила, чтобы его увели. В комнату вошел белый туарег. Но маленький Кен схватил звонок -- и через секунду белый туарег лежал на полу с раздробленным черепом. Антинея продолжала улыбаться. Маленького Кена силою увели в его комнату.
   В ту же ночь, обманув бдительность своей стражи, он выбросился из окна, находившегося в двухстах футах от земли.
   Люди из бальзамировочной мастерской сказали мне потом, что им стоило большого труда привести тело в порядок. Но все же они довольно удачно справились с их делом. Ты можешь в этом убедиться, В красном мраморном зале Кен занимает нишу номер 26.
   Старуха утопила свое волнение в стакане вина.
   -- За два дня до того, -- продолжала она, -- я приходила сюда убирать ему ногти: это была его комната. На стене, возле окна, он что-то вырезал перочинным ножом на каменной стене. Взгляни, еще видны буквы...
   Was it not Fate, that, on this July midnight... [He судьба ли, что в июльскую ту полночь...] В любой другой момент эти слова, начертанные на камне окна, через которое выброеияея маленький английский офицер, наполнили бы мою душу неизъяснимым трепетом. Но в ту минуту в голове моей бродила иная мысль.
   -- Скажи мне, -- произнес я спокойным, насколько мне это было возможно, голосом, -- скажи мне, если Антинея держит кого-нибудь из нас в своей власти, то этот челоек всегда находится поблизости от нее? Его больше уже не видят?
   Старуха сделала отрицательный жест.
   -- Она не боится, что он убежит. Гора хорошо закрыта со всех сторон. Антинее стоит лишь ударить молотком по серебряному колоколу, и пленника моментально приводят к ней.
   -- Ну, а мой товарищ?.. Я его больше не вижу с тех пор, как она позвала его к себе...
   Негритянка лукаво усмехнулась.
   -- Если ты его не видишь, то это потому, что он предпочитает оставаться возле нее. Антинея никого не неволит. Но она и не противится...
   Я с силою ударил кулаком по столу.
   -- Убирайся, старая дура! И поживей!
   Перепуганная Розита моментально скрылась, едва успев собрать свои миниатюрные инструменты.
   Was it not Fate, that, on this July midnight...
   Я последовал указанию негритянки. Путаясь в коридорах, из которых меня вывел на настоящую дорогу попавшийся мне навстречу пастор Спардек, я добрался до красного мраморного зала, толкнул дверь и вошел.
   Ароматная свежесть подземелья подействовала на меня ободряющим образом. Нет на свете такого мрачного уголка, тоску и тьму которого не могло бы рассеять журчание чистой холодной струи. Шум воды, нарушавший могильное молчание зала, укрепил мои силы...
   Однажды, перед боем, я лежал со своим взводом в густой траве, в ожидании момента, когда раздастся свисток, заставляющий людей вскакивать и нестись навстречу пулям.
   У моих ног бежал свежий, говорливый ручеек. Я с наслаждением наблюдал за игрой света и теней в прозрачном течении потока, за мелькавшими в нем крохотными существами, за маленькими черными рыбками, за зелеными стеблями, за желтым, испещренным полосками песком... Тайна воды всегда приводила меня в восторг.
   Но в полном трагизма зале, куда я проник, темная струя воды как бы поляризовала мои мысли...-- Я ощущал ее благотворное влияние. В ту минуту она помогала моему духу противостоять ужасному виду неподвижно застывших свидетелей длинного ряда чудовищных преступлений.
   Номер 26?.. Да, это -- он. "Лейтенант Дуглас Кен. Родился в Эдинбурге 21 сентября 1862 года. Умер в Хоггаре 16 июля 1890 года". Двадцать восемь лет. Нет, ему еще не было и двадцати восьми лет. Худое изнуренное лицо в орихалковом чехле. Печально сложенные, полные страсти уста. Да, это -- он... Бедный Кен!.. Эдинбург... Я знаю этот город, хотя никогда там не был. Со стен его древнего замка видны холмы Пенгленда. "Смотрите ниже, -- говорила у Стивенсона кроткая мисс Флора Анне де Сент-Ив, -- смотрите ниже и вы увидите в одной из складок холма крохотную рощицу и поднимающуюся оттуда струйку дыма. Это -- СуонстонКоттедж, где мы живем, мой брат и я, с нашей теткой. Если этот вид может доставить вам удовольствие, я буду счастлива". Отправляясь в Дарфур, Дуглас Кен, наверное, оставил в Эдинбурге какую-нибудь белокурую мисс Флору. Но разве эти тонкие, стройные молодые девушки могли выдержать сравнение с Антинеей? Кен, этот рассудительный и созданный только для такой любви англичанин, Кен любил другую женщину. И он умер. И рядом с ним, в соседней нише, стоял номер 27, из-за которого он разбился о скалы Сахары, и который погиб, в свой черед.
   Умереть... любить... Как естественно звучали эти слова в красном мраморном зале. Какой величественной казалось мне Антинея в кругу этих бледнолицых статуй. Неужели любви, чтобы вечно возрождаться, так необходима смерть!
   В мире есть много женщин, столь же прекрасных, без сомнения, как Антинея, -- может быть, даже более красивых, чем она. Ты -- свидетель, что я мало говорил о ее красоте.
   Откуда же налетело на меня тогда неодолимое влечение, мучительная лихорадка, пламенное желание -- пожертвовать всем своим существом? И почему был я готов, ради мгновенного наслаждения сжать в своих объятиях это неверное видение, совершить вещи, о которых я не смел даже подумать, ибо при одной мысли о них меня охватывала безумная дрожь...
   Вот номер 53, последний. 54-м будет Моранж. 55-м буду я. Через полгода или, может быть, через восемь месяцев,не все ли равно, впрочем, когда, -- меня водрузят в этой нише, и я буду там стоять призраком без очей, с мертвой душой, с туго набитым, как у чучела, телом...
   Вскоре мое странное состояние достигло своих крайних пределов: меня охватила экзальтация, делающая человека доступным для самоанализа... Что за ребячество! Обнаружить свои чувства перед чернокожей маникюршей! Моранж... Моранж возбудил во мне ревность! Но почему я не ревновал, в таком случае, ко всем тем, которые будут с нею потом и заполнят один за другим черный круг всех этих пока еще пустых ниш?.. Моранж, я знал, находился в ту минуту с Антинеей, и при мысли о том, что он наслаждался, душа моя наполнялась горькой и великой радостью. "Но наступит вечер, -- думал я, -- когда, через три или четыре месяца, в этот зал войдут бальзамировщики. Ниша номер 54 примет в свое лоно предназначенную ей добычу. После того, белый туарег подойдет ко мне. Я вздрогну от несказанного восторга. Он коснется моей руки. И придет мой черед -- войти в вечность через забрызганную кровью дверь любви".
   Когда я, очнувшись от своих размышлений, добрался до библиотеки, наступившая ночь уже сливала в одно темное пятно тени находившихся там людей.
   Я увидел Ле-Межа, пастора, гетмана, Агиду, двух белых туарегов и еще несколько человек, с оживлением что-то обсуждавших.
   Удивленный и даже немного встревоженный тем, что все эти люди, столь мало симпатизировавшие обыкновенно друг другу, вдруг оказались вместе, я подошел поближе.
   Произошло событие -- невиданное, неслыханное, -- и оно-то привело в смятение всех обитателей горы.
   Разведчики обнаружили на западе, в Адрар-Ахете, двух испанских путешественников, ехавших со стороны Рио де Оро.
   Сегейр-бен-Шейх, получив это сведение, уже готовился выступить им навстречу.
   И вдруг, только что ему передали приказание ничего не предпринимать.
   Сомневаться больше не приходилось.
   В первый раз Антинея полюбила.

XV. Печальная повесть Танит-Зерги

   -- Рр-рау, рр-рау...
   С трудом стряхнул я с себя полусон, в который мне удалось, наконец, погрузиться, медленно полуоткрыл глаза -- и вдруг быстро откинулся назад.
   -- Рр-рау...
   В двух футах от моего лица я увидел желтую, покрытую темными точками, морду Царя Хирама. Гепард присутствовал при моем пробуждении, не проявляя, впрочем, к этому зрелищу большого интереса, так как он немилосердно зевал; его темно-красная пасть, в которой сверкали чудесные белые клыки, лениво раскрывалась и замыкалась.
   В ту же минуту я услышал громкий смех.
   Хохотала маленькая Танит-Зерга. Она сидела на корточках на подушке дивана, служившего мне ложем, и с любопытством наблюдала за моей очной ставкой со зверем.
   -- Царю Хираму было скучно, -- сочла она необходимым дать мне объяснение, -- и я привела его сюда.
   -- Очень хорошо, -- сердито пробормотал я. -- Но скажи, пожалуйста, разве нет другого места, где он мог бы рассеять свою тоску?
   -- Он теперь одинок, -- сказала крохотная женщина. -- "Они" его прогнали, потому что, прыгая и играя, он производил шум.
   Эти слова напомнили мне о событиях вчерашнего дня.
   -- Если ты желаешь, я его уведу, -- предложила Танит-Зерга.
   -- Нет, оставь его.
   Я с симпатией взглянул на гепарда. Нас сближало общее несчастье.
   Я даже погладил его по выпуклому лбу. Царь Хирам выразил свое удовольствие, потягиваясь во всю длину своего могучего тела и выпуская свои огромные янтарные когти.
   Циновка, лежавшая на полу, испытывала в ту минуту невыносимые страдания.
   -- Гале тоже тут, -- заметила миниатюрная смуглянка.
   -- Гале? Это еще кто?
   В то же мгновенье я заметил на коленях у Танит-Зерги какое-то странное животное, величиною с большую кошку, с плоскими ушами и продолговатой мордой. Его серая бледная шерсть казалась грубой и шероховатой.
   Зверь смотрел на меня своими маленькими забавными глазами, отливавшими розоватым светом.
   -- Это мой мангуст, -- пояснила Танит-Зерга.
   -- Скажите, пожалуйста, -- заметил я раздраженным тоном. -- И это все?
   У меня был, вероятно, такой сердитый и, вместе с тем, смешной вид, что Танит-Зерга начала хохотать. Засмеялся и я.
   -- Гале -- мой друг, -- сказала она, становясь снова серьезной. -- Я спасла ему жизнь. Он был тогда совсем маленьким. Я когда-нибудь расскажу тебе об этом. Посмотри, какой он славный.
   С этими словами она положила мангуста ко мне на колени.
   -- С твоей стороны очень мило, Танит-Зерга, что ты пришла меня навестить, -- медленно произнес я, проводя рукой по спине зверька. -- Который теперь час?
   -- Десятый. Видишь -- солнце уже высоко. Дай-ка я опущу штору.
   В комнате стало темно. Глаза Гале сделались еще розовее, а у Царя Хирама они стали зелеными.
   -- Это очень мило с твоей стороны, -- повторил я, упорно преследуя одну мысль. -- Ты, я вижу, сегодня свободна. Еще ни разу ты не приходила ко мне так рано.
   По челу маленькой женщины скользнула легкая тень.
   -- Да, я, действительно, свободна, -- ответила она почти жестким тоном.
   Я посмотрел на Танит-Заргу более внимательным взглядом. Впервые я заметил, что она была красива. Ее распущенные -по плечам волосы были скорее волнистыми, чем курчавыми. Ее черты отличались замечательной правильностью: прямой нос, маленький рот с тонкими губами, капризный подбородок. Цвет ее лица имел темный, но не черный оттенок. Гибкое и тонкое тело ее совершенно не напоминало те отвратительные куски жирного мяса, в которые превращаются обыкновенно живущие в довольстве туземные женщины.
   Широкий медный обруч охватывал ее лоб и волосы тяжелой повязкой. На руках и ногах у нее блестели четыре, еще более широкие, браслета. Весь ее туалет заключался в тунике из светло-коричневого шелка, с глубоким вырезом и желтым суташем. Она казалась живой фигурой из бронзы и золота.
   -- Ты из племени сонраев, Танит-Зерга? -- тихо спросил я.
   Она ответила, не без грубоватой гордости: -- Да, я из племени сонраев.
   "Странное существо", -- подумал я.
   Мне стало ясно, что был пункт, на который Танит-Зерга не позволит направить наш разговор Я вспомнил ее почти страдальческий вид, с каким она сказала, что "они" прогнали Царя Хирама, напирая с особенной силой на это слово.
   -- Да, я из племени сонраев, -- повторила она. -- Я родилась в Гао, на Нигере, в древней столице моего народа. Мои предки царствовали в великом Мандингском государстве. Если я здесь рабыня, то не следует меня за это презирать.
   В комнату врывались солнечные лучи, при свете которых Гале, сидя на своих задних лапках, чистил передними свои блестящие усы, а Царь Хирам, развалившись на цыновке, крепко спал, испуская от поры до времени жалобное ворчание.
   -- Ему снится сон, -- произнесла Танит-Зерга, приложив палец к губам.
   -- Сны видят только ягуары, -- заметил я.
   -- И гепарды тоже, -- серьезно возразила она, совершенно не поняв соли моей шутки.
   Наступило минутное молчание. Потом она сказала: -- Ты, должно быть, голоден. Мне почему-то кажется, что тебе не особенно приятно есть вместе с другими.
   Я ничего не ответил.
   -- Надо поесть, -- продолжала она. -- Если ты позволишь, я принесу для тебя и для себя. Я захвачу также обед для Гале и Царя Хирама. Когда на сердце горе, не следует оставаться одному.
   И маленькая золотисто-бронзовая фея убежала, не дожидаясь моего согласия.
   Постепенно у меня завязались прочные отношения с Танит-Зергой. Каждое утро она приходила в мою комнату, неизменно приводя с собою обоих зверей. Об Антинее она упоминала редко, да и то косвенным образом. Вопрос, который она постоянно видела на моих губах, казался ей невыносимым, и я чувствовал, что она избегала касаться того, о чем я сам не осмеливался с нею заговаривать.
   А чтобы успешнее избегать щекотливых тем, она, как маленький неугомонный попугай, болтала и болтала без конца.
   Когда я захворал, эта сестра милосердия из коричневого шелка и бронзы окружила меня уходом, какого, вероятно, не знал ни один больной. Оба четвероногих хищника, большой и малый, сидели с обеих сторон моего ложа, и я видел сквозь занавес бреда их полные печали и тайны глаза, устремленные на мое лицо.
   Своим поющим голосом Танит-Зерга рассказывала мне чудесные истории, поведав в том числе, и ту, которая была, по ее мнению, самой интересной, -- свою биографию.
   Только позднее я как-то сразу понял, до какой степени эта маленькая дикарка вошла в мою жизнь... Где бы ты ни находилась в настоящую минуту, дорогая, славная девушка, с какого бы умиротворенного берега ты ни наблюдала мою трагедию, взгляни на твоего друга и прости ему, если он не сразу обратил на тебя то внимание, которого ты так заслуживала.
   -- От моих детских лет, -- говорила Танит-Зерга, -- я сохранила воспоминание о юном и розовом солнце, которое вставало, среди утренних испарений, над большой рекой, катившей свои широкие, спокойные волны, над рекой, "где много воды", над Нигером. Это было... Но ты меня не слушаешь...
   -- Я слушаю тебя, крошка... клянусь тебе!
   -- Правда? Тебе со мною не скучно? Ты хочешь, чтобы я рассказывала?
   -- Да, Танит-Зерга, рассказывай.
   -- Ну, так вот... Вместе с моими маленькими подругами, к которым я относилась очень хорошо, я играла на берегу реки, "где много воды", под сенью ююб [Туземное название ююбы, из ветвей которой, по преданию, был сплетен терновый венок Христа. (Прим. перев.)], сестер зегзега, чьи шипы обагрили кровью голову вашего пророка... Мы называем это дерево райским, потому что под ним, как говорит наш пророк, будут пребывать в раю души праведников [Коран, глава 66, стих 17. (Прим. советника Леру)], и еще потому, что оно вырастает иногда таким большим, таким большим, что всаднику надо ехать в его тени целых сто лет...
   "Мы плели красивые венки из мимоз, розовых каперсовых цветов и белых чернушек. Мы бросали их затем в зеленые волны реки, чтобы заговорить злую судьбу, и хохотали, как сумасшедшие, когда оттуда вдруг вылезала, фыркая и отдуваясь, толстая, добродушная и жирная голова гиппопотама, которого мы принимались немедленно обстреливать, без всякой злобы, чем попало, пока он не уходил обратно в воду, подняв вокруг себя горы пены.
   "Так проходило утро, после чего над коробившимся от жары Гао расстилало свой саван смертоносное полуденное солнце. Позднее, когда оно садилось, мы снова приходили к реке, чтобы наблюдать, как на высокий берег, над которым носились тучи москитов и мошек, выползали один за другим огромные, словно закованные в бронзу, кайманы и увязали в предательски увлекавшей их желтой грязи прибрежных болот и ручьев.
   "Тогда мы начинали палить в них, как утром в гиппопотамов, и, чтобы приветствовать солнце, исчезавшее за черными ветвями дульдулей, мы составляли священный хоровод и пели, притоптывая ногами и хлопая руками, гимн сонраев.
   "Так жили мы маленькими свободными девочками. Но ты будешь неправ, думая, что нашим уделом было только легкомыслие. Я расскажу тебе, если хочешь, как я сама спасла одного французского вождя, который был, наверное, поважнее тебя, если судить по числу золотых ленточек на его белых рукавах.
   -- Расскажи, Танит-Зерга, -- с улыбкой произнес я, устремляя глаза в пространство.
   -- Ты напрасно смеешься, -- продолжала она слегка обиженным тоном, -- и слушаешь меня так невнимательно. Но все равно. Я рассказываю все это для себя самой, потому что люблю вспоминать о том времени... Так вот там, дальше, вверх по течению, Нигер делает крутой поворот. Берег образует там небольшой мыс, поросший громадными деревьями.
   Был августовский вечер, солнце садилось, и в соседнем лесу все птицы уже дремали неподвижно на ветвях, засыпая до следующего утра. Внезапно мы услышали со стороны запада непривычный шум: бум-бум-бум, бум-барабум, бум-бум, который все рос, -- бум-бум, бум-барабум, -- и вдруг огромная стая водяных птиц -- чепур, пеликанов, диких уток и чирков -- взвилась и рассеялась над молочайной рощей, преследуемая столбом черного дыма, который чуть заметно колебался от легкого ветерка.
   "Мы увидели военную лодку, канонерку. Она огибала мыс, разводя с обеих сторон сильное волнение, заставлявшее склоняться и трепетать низкий прибрежный кустарник. За судном, волочась по воде, бежал сине-бело-красный флаг,вечерний теплый воздух был так прозрачен, что мы ясно различали его цвета.
   "Канонерка пристала к деревянному молу. Вскоре от нее отвалила лодка с двумя лаптосами [Так называются в Африке чернокожие, служащие матросами во французском флоте. (Прим: перев.)] и тремя белыми вождями, спрыгнувшими, через несколько минут, на нашу землю.
   "Самый старый из них, французский марабут, одетый в широкий белый бурнус и отлично говоривший на нашем языке, спросил, может ли он видеть шейха Сонни-Азкия.
   Когда мой отец выступил вперед и заявил; что это -- он, марабут ему сказал, что начальник Тимбуктуского округа очень недоволен, так как в миле от нас канонерка наскочила на подводное свайное заграждение, получила повреждение и не могла продолжать свой путь в Ансанго.
   "Мой отец ответил, что он сердечно приветствует французов, защищающих бедных оседлых туземцев от туарегов, и объяснил, что плотина была сооружена для ловли рыбы, для пропитания, и что для починки лодки он готов предоставить в распоряжение белого вождя все находившиеся в Гао средства, в том числе и местную кузницу.
   "В то время как он говорил, французский начальник смотрел на меня, а я на него. Это был пожилой человек, широкоплечий, немного сутуловатый, с глазами, такими же ясными, как и тот источник, имя которого я ношу.
   "-- Подойди сюда, малютка, -- сказал он голосом, показавшимся мне очень приятным.
   "-- Я дочь шейха Сонни-Азкия и делаю только то, что хочу, -- ответила я, недовольная его бесцеремонностью.
   "-- Ты права, -- продолжал он, улыбаясь, -- потому что ты красива. Подари мне цветы, которые у тебя на шее.
   "И он указал на венок из пурпуровых гибисков. Я протянула ему цветы. Он меня поцеловал. Мир был заключен.
   "Тем временем лаптосы с канонерки и наиболее сильные люди нашего племени втащили судно под руководством моего отца в одну из прибрежных бухт.
   "-- Работы хватит на весь завтрашний день, полковник, -- сказал старший механик лодки, осмотревший ее повреждения. -- Мы сможем продолжать путь только послезавтра утром. Да и то лишь в том случае, если эти черномазые бездельники будут шевелиться.
   "-- Какая досада, -- сердито проворчал мой новый друг.
   "Но его дурное настроение очень скоро исчезло, так как и я и мои маленькие подруги старались изо всех сил привести его в хорошее расположение духа. Он прослушал наши самые красивые песни и, желая нас отблагодарить, угостил разными вкусными вещами, доставленными ему с канонерки для обеда. Он спал в нашей большой хижине, которую ему уступил отец, и сквозь древесные ветви шалаша, где я поместилась вместе с матерью, я еще долго видела, прежде чем заснуть, как мигал и расходился красными кругами по темной воде свет большого судового фонаря.
   "В ту ночь мне приснился страшный сон: мой друг, французский офицер, спокойно спал, а над его головой носился огромный ворон и каркал: "Краа, краа, -- сень деревьев Гао, -- краа, краа -- не спасет никого, -- краа, краа, -- ни белого вождя, ни его людей!"
   "Как только занялся день, я побежала к лаптосам. Они валялись на палубе канонерки и ничего не делали, пользуясь тем, что белые спали.
   "Я выбрала наиболее пожилого из них и сказала ему властным тоном:
   "-- Послушай, я видела сегодня во сне черного ворона. Он мне сказал, что тень деревьев Гао окажется в эту ночь роковой для вашего начальника...
   "Заметив, что они не двигались с места, продолжая лежать лицом к небу и даже как будто не слушая меня, я прибавила:
   "-- И для его людей.
   "Был полдень, и полковник собирался обедать вместе с другими французами в отведенной ему хижине, когда туда вошел механик.
   "-- Не знаю, что такое приключилось с нашими лаптосами. Они работают, не покладая рук. Если их усердие не остынет, мы сможем двинуться сегодня же вечером.
   "-- Тем лучше, -- сказал полковник, -- но я боюсь, что своей торопливостью они могут испортить работу. Мы должны быть в Ансанго только в конце этой недели. Лучше, я думаю, отплыть завтра.
   "Я задрожала. Умоляюще сложив руки, я подошла к нему и рассказала о своем сне. Он слушал меня с улыбкой удивления на лице, а затем очень серьезно произнес:
   "-- Хорошо, милая Таннит-Зерга. Это решено: мы уедем сегодня вечером, если ты так хочешь.
   "И поцеловал меня.
   "Уже темнело, когда исправленная канонерка вышла из приютившей ее бухты. Французы, среди которых я видела моего друга, долго с нами прощались и, пока могли нас видеть, не переставали махать в воздухе своими касками.
   Оставшись одна на шаткой пристани, я долго смотрела на течение реки и ушла только тогда, когда шум "дымного" корабля, "бум-барабума", совершенно заглох в ночной темноте [Все изложенные факты соответствуют отчетам и "Бюллетеню Парижского Географического Общества", от 1897 года, содержащим сведения о крейсерской флотилии на Нигере, в районе Тимбукту, под командой полковника Жофра. На вышеописанной канонерке, согласно тем же данным, находились лейтенанты Бодри и Блузе и священник Хаккарт, член "Конгрегации Белых Отцов". (Прим. советника Леру)].
   Танит-Зерга сделала паузу.
   -- Эта ночь была для Гао последней. Я спала. Луна стояла еще высоко над лесом, когда вдруг залаяла собака, тотчас же замолчавшая. Вслед за тем, со всех сторон понеслись дикие вопли мужчин, потом -- женщин... Тот, кто слышал эти крики хоть раз, никогда их не забудет... Когда солнце поднялось, оно застало нас, -- меня и моих маленьких подруг, -- бегущими со всех ног, спотыкаясь и задыхаясь, по направлению на север, куда нас гнали окружавшие нас тесным кольцом туареги, ехавшие на своих быстрых верблюдах. За ними следовали женщины племени, в том числе моя мать; все они были связаны попарно, с ярмом на шее.
   Мужчин было мало. Большинство, вместе с моим отцом, храбрым Сонни-Азкией, осталось лежать под развалинами Гао, стертого еще раз с лица земли шайкой ауэлимиденов, намеревавшихся истребить посетивших нас французов с канонерки.
   "Опасаясь их преследования, туареги нас торопили, очень торопили. Мы шли так около десяти дней, и, по мере того, как исчезали просо и конопля, наш поход становился все ужаснее. Наконец около Изакерейна, в стране кидалёй, туареги продали нас каравану мавров из Трарзы, направлявшемуся из Мабрука в Рат. Я почувствовала себя почти счастливой, когда мы пошли тише. Но местность, в которую мы вступили, оказалась сплошь усеянной камнями, и женщины начали падать одна за другой. Что касается мужчин, то последний из них давно уже был забит насмерть палками за то, что отказался идти дальше.
   "Я еще кое-как бежала, и, по возможности, впереди других, чтобы не слышать криков моих маленьких подруг.
   Когда одна из них свалилась, и было ясно, что она уже больше не поднимется, один из конвойных слез с своего верблюда и оттащил ее немного в сторону от каравана, чтобы убить... Но через день до меня донесся крик, заставивший меня обернуться. Кричала моя мать. Она стояла на коленях и протягивала ко мне свои исхудалые руки. В один миг я очутилась возле нее. Но громадный мавр, весь в белом, нас разлучил. На шее у него висели на черных четках ножны из красного сафьяна, из которых он извлек огромный кинжал. Я вижу еще до сих пор голубую сталь, впивающуюся в темное тело моей матери. Раздался крик, ужасный, страшный. Минуту спустя, подгоняемая ударами толстой плети и глотая горькие слезы, я опять побежала вперед, чтобы занять свое место в караване.
   "Неподалеку от колодцев Азиу, на мавританских работорговцев напала шайка кель-тазолетских туарегов, данников великого племени Кель-Рела, диктующего свои законы всему Хоггару, и, в свою очередь, перебила их до единого человека. Туареги доставили меня сюда и принесли в дар Антинее, которой я понравилась и от которой не видела с тех пор ничего, кроме добра. Таким образом, твою лихорадку успокаивает ныне своими рассказами, -- которых ты даже не слушаешь, -- не простая рабыня: я -- последний отпрыск великих сонрайских владык: Сонни-Али, истребителя людей и опустошителя стран, и Махомеда-Азкия, совершившего путешествие в Мекку во главе тысячи пятисот всадников и с триста тысячами митхалей золота в своем сундуке; я -- последний отпрыск владык, безраздельно и неограниченно господствовавших над всей областью от Чада до Туата и западного моря, -- владык, столица которых Гао возносила к облакам свои купола над всеми другими городами и, словно сестра неба, возвышалась над ними, как гордый тамариск над смиренными стеблями сорго.

XVI. Серебряный молоток

   Во время событий той ночи, о которой я буду сейчас говорить, погода начала изменяться. Около пяти часов небо вдруг потемнело, и в душном воздухе обнаружились все признаки надвигавшейся грозы.
   Я всегда буду помнить этот день: 5 января 1897 года.
   Обессилев от жары, Царь Хирам и Гале лежали на цыновке моей комнаты. Опершись на парапет скалистого балкона, я подстерегал, вместе с Танит-Зергой, предвестниц непогоды -- далекие молнии.
   Они вспыхивали одна за другой, прорезая синеватыми зигзагами окружавшую нас глубокую тьму. Но при этом мы не слышали ни одного удара грома. Грозе не удалось зацепиться за вершины Хоггара. Она прошла мимо, оставив нас в нашей душной паровой бане.
   -- Я пойду лягу, -- сказала Танит-Зерга.
   Я уже говорил, что ее комната была расположена над моею. Освещавший ее балкон находился метрах в десяти над тем, где я остался стоять, опираясь на его края.
   Девушка взяла Гале на руки. Но Царь Хирам не пожелал уходить. Запустив все четыре лапы в цыновку, он испускал гневное и жалостное мяуканье.
   -- Оставь его, -- сказал я Танит-Зерге. -- Один раз он может поспать и здесь.
   Таким образом, на долю этого зверя пала значительная часть ответственности за разыгравшуюся после того трагедию.
   Оставшись один, я погрузился в размышления. Ночь была необыкновенно темная. Вся гора была окутана великим молчанием.
   Гепарду пришлось издать несколько раз подряд все более громкое ворчание, чтобы вырвать меня из овладевшего мною раздумья.
   Встав на задние лапы и упираясь в дверь, он царапал ее изо всех сил своими скрипевшими когтями. Только что животное отказалось следовать за Танит-Зергой, а теперь вдруг потребовало, чтобы его выпустили. Оно изъявляло определенное желание выйти из комнаты.
   -- Тише! -- сказал я. -- Смирно! Ложись!
   Я попытался оторвать зверя от двери.
   В результате я получил удар лапой, заставивший меня покачнуться.
   Тогда я сел на диван.
   Но я оставался в неподвижности лишь очень короткое время.
   "Надо быть хоть немного искренним с самим собой,подумал я. -- С тех пор, как Моранж меня покинул, с тех пор, как я увидел Антинею, у меня в голове сидит одна только мысль. Зачем вводить самого себя в заблуждение рассказами, -- правда, очаровательными, -- Танит-Зерги?
   Этот гепард является лишь предлогом, -- может быть, проводником. О, я чувствую, что в эту ночь произойдут таинственные дела! Как мог я оставаться столько дней в бездействии?" И я немедленно принял решение.
   "Если я открою дверь, -- подумал я, -- Царь Хирам понесется вскачь по коридорам, и мне будет очень трудно за ним поспеть. Надо действовать иначе".
   Штора, висевшая над балконом, приводилась в движение посредством шнурка. Я его снял и, скрутив из него прочный длинный жгут, прикрепил его к металлическому ошейнику гепарда.
   Затем я приоткрыл дверь.
   -- Ну, теперь ты можешь идти... Тише!.. Эй, ты, тише!
   Я напрягал все свои силы, чтобы умерить пыл Царя Хирама, яростно увлекавшего меня за собой в темную сеть ходов и коридоров.
   Было около девяти часов вечера, и розовые светильники, горевшие в нишах, почти все уже потухли. От времени до времени нам еще попадались тут и там фонари, пламя которых, вспыхнув и затрещав, исчезало во тьме. Какой лабиринт! Я понял, что один я никогда не нашел бы дороги.
   Мне оставалось только следовать за гепардом.
   Сначала он рвался и метался, как бешеный, но затем мало-помалу приспособился к своей роли буксира. Он бежал, низко пригибаясь к земле и фыркая от удовольствия.
   Ничто так не походит друг на друга, как один темный коридор на другой. Меня взяло сомнение. А что, если я попаду в зал, где играют в баккара? Но я был несправедлив к Царю Хираму. Славный зверь, давно лишенный общества любимого существа, вел меня туда, куда мне хотелось.
   Вдруг, на одном из поворотов, расстилавшийся перед нами густой мрак сразу поредел. Блеснул, в виде розетки, зеленовато-красный, очень бледный свет.
   Одновременно, гепард остановился с глухим мяуканьем перед дверью, на которой выделялся замеченный мною светлый круг.
   Я узнал вход в комнату, куда меня ввел, на другой день после моего прибытия, белый туарег, и где на меня, когда я приближался к Антинее, бросился Царь Хирам.
   -- Теперь наши отношения куда лучше, -- прошептал я, лаская зверя, из боязни, как бы он не издал нескромного ворчания.
   Я сделал попытку открыть дверь. Почти на одном уровне с землею находилось другое, точно такое же зеленоватокрасное окошечко круглой формы.
   Я нащупал простую щеколду и открыл дверь, укоротив в то же время шнур Царя Хирама, чтобы вернее держать в руках зверя, начинавшего сильно нервничать.
   Громадный зал, в котором я впервые увидел Антинею, был окутан мглой. Но сад, куда он выходил, ярко светился в бледных лучах луны, сиявшей на черном небе, отяжелевшем от близкой, но не разразившейся грозы. Озеро блестело, как огромный кусок олова.
   Я сел на подушку, крепко зажав между ногами ворчавшего от нетерпения гепарда, и погрузился в размышление.
   Я думал не о своей цели. Нет, -- этот вопрос был у меня решен уже давно. Я думал о средствах, о том, как достигнуть этой цели.
   Через несколько минут мне почудился чей-то далекий говор, глухой гул голосов.
   Царь Хирам заворчал громче и начал метаться. Я отпустил слегка веревку, и зверь пошел вперед, обнюхивая темные стены, из-за которых, казалось, доносился шум.
   Я последовал за гепардом, стараясь натыкаться как можно меньше на разбросанные повсюду подушки. Мои глаза, привыкнув к мраку, ясно различали пирамиду ковров, среди которых я увидел в первый раз Антинею.
   Вдруг я споткнулся. Царь Хирам остановился. Я почувствовал, что наступил ему на хвост. Славный зверь, -- он не издал ни звука!
   Идя ощупью вдоль стены, я обнаружил вторую дверь.
   Тихо-тихо, как и первую, я осторожно ее приоткрыл. Гепард слабо зарычал.
   -- Царь Хирам, -- прошептал я, -- молчи!
   И я охватил руками могучую шею животного.
   Я ощутил на своей коже прикосновение его влажного и теплого языка. Он тяжело дышал, трепеща от неизъяснимого удовольствия.
   Перед нами открылся новый зал, центральная часть которого была освещена. Посредине, сидя на корточках, шесть человек играли в кости, попивая кофе из крохотных медных чашек с длинными ручками.
   То были белые туареги.
   Спускавшийся с потолка фонарь бросал на них круг яркого света. Все, что было вне этого круга, тонуло в непроницаемой тьме.
   Черные лица, медные чашки, белые бурнусы, игра света и теней, -- все это производило впечатление странного офорта.
   Туареги играли в сосредоточенном молчании, выкликая хриплыми голосами свои ставки.
   Тогда, все так же тихо, совсем тихо, я отвязал шнурок, сдерживавший порывы нетерпеливого зверя.
   -- Ступай, сын мой!
   Он рванулся вперед с пронзительным визгом.
   И вот, случилось то, что я предвидел.
   Одним прыжком Царь Хирам очутился среди белых туарегов, посеяв среди этого караула величайшее смятение.
   Другим прыжком он исчез во мраке. Я смутно заметил темное отверстие второго прохода, находившегося на другой стороне зала, напротив коридора, у выхода из которого я остановился.
   "Это там", -- подумал я.
   Между тем, среди озадаченной и раздраженной стражи царило неописуемое, но бесшумное волнение, сдерживаемое, -- это чувствовалось, -- близостью какого-то высшего существа. Ставки и стаканы для игральных костей скатились в одну сторону, а чашки -- в другую.
   Двое из туарегов, которых зверь сильно потрепал, потирали себе бока, глухо ругаясь.
   Излишне говорить о том, что я воспользовался их беззвучным переполохом, чтобы проскользнуть в зал. Я стоял, плотно прижавшись к стене второго коридора, того самого, куда нырнул Царь Хирам.
   В то же мгновенье в глубокой тишине раздался серебристый звон колокольчика. По беспокойным движениям туарегов я понял, что следовал по правильному пути.
   Один из шести туземцев поднялся. Он прошел мимо меня, и я двинулся вслед за ним. Я был совершенно спокоен.
   Все мои движения были рассчитаны точнейшим образом.
   "Чем я рискую в моем положении? -- сказал я самому себе. -- Тем, что меня вежливо отведут назад".
   Туарег поднял драпировку. Вслед за ним и я вошел в покои Антинеи.
   Это была огромная комната, казавшаяся и темной и освещенной. В то время, как ее правая сторона, где находилась Антинея, сверкала ровным и ярко очерченным абажурами светом, левая оставалась во мраке.
   Те, кому приходилось бывать в жилищах Туниса, знают, что такое гиньоль, -- нечто вроде квадратной ниши в стене, в четырех футах от земли, со входом, который плотно закрывается ковром. Туда взбираются по небольшой деревянной лестнице. Такой гиньоль я инстинктивно угадал налево от себя и осторожно в него проник. Мое сердце громко билось в темноте. И все же я оставался спокойным, совершенно спокойным.
   Из этого убежища я мог все видеть и слышать. Я находился в комнате Антинеи. Ничем особенным, кроме громадного роскошного ковра, она не отличалась. Потолок ее тонул во тьме, но несколько разноцветных фонарей бросали мягкий рассеянный свет на блестящие ткани и меха.
   Антинея курила, лежа на львиной шкуре. Возле нее стоял маленький серебряный поднос, а на нем -- большая чаша. Царь Хирам, свернувшись у ее ног, жадно лизал их своим языком.
   Белый туарег, приложив одну руку к сердцу, а другую ко лбу, стоял, словно вкопанный, в почтительном ожидании.
   Резким голосом и не глядя на него, Антинея произнесла:
   -- Почему вы впустили гепарда? Ведь я сказала, что хочу быть одна.
   -- Он насильно проскочил мимо нас, госпожа, -- ответил виноватым тоном белый туарег.
   -- Значит, двери не были на запоре?
   Туарег молчал.
   -- Должен я увести гепарда? -- спросил он.
   И его глаза, устремленные на Царя Хирама, который смотрел на него довольно недоброжелательно, ясно говорили, что ему хотелось получить отрицательный ответ.
   -- Оставь его, раз он уж здесь, -- сказала Антинея.
   Она лихорадочно постукивала своей маленькой нервной рукой по подносу.
   -- Что делает капитан? -- спросила она.
   -- Он только что пообедал с аппетитом, -- ответил туарег.
   -- Он ничего не говорил?
   -- Да, он сказал, что хотел бы повидаться со своим товарищем, другим офицером.
   Антинея еще нервнее застучала по маленькому подносу.
   -- А больше он ничего не говорил?
   -- Нет, госпожа, -- ответил страж.
   Мертвенная бледность разлилась по лицу Антинеи.
   -- Приведи его сюда, -- сказала она вдруг.
   Туарег поклонился и вышел.
   С чувством невыразимого страха и беспокойства слушал я этот разговор. Итак, Моранж, Моранж... Неужели это правда? Мои сомнения были неосновательны?.. Он хотел меня видеть и не мог.
   Я не сводил глаз с Антинеи. Я видел перед собою уже не надменную и насмешливую царицу нашего первого свидания. Золотой уреус исчез с ее чела; на ней не было ни одного браслета, ни одного кольца. Вместо пышного наряда
   -- обыкновенная вышитая золотом туника. Ее черные, ничем не сдерживаемые волосы струились темными волнами по ее тонким плечам и голым рукам.
   Прекрасные веки Антинеи были покрыты густой синевой. Усталой складкой были сомкнуты ее божественные уста... И, увидя эту новую Клеопатру столь нетерпеливой и расстроенной, я, право, не знал, радоваться мне или печалиться.
   Лежа у ее ног, Царь Хирам не сводил с нее неподвижного, полного преданности, взгляда.
   Широкое орихалковое зеркало, светившееся золотым блеском, было вделано в стену с правой стороны. Неожиданным движением Антинея вдруг выпрямилась перед ним.
   Я увидел ее обнаженной.
   Дивное и горестное зрелище! Женщина, думающая, что она одна, и рассматривающая себя в зеркало, в ожидании мужчины, которого она хочет покорить.
   Из шести курильниц, расставленных в комнате, поднимались кверху невидимые столбы благовонного дыма. Ароматические вещества Каменистой Аравии струились в воздухе волнующейся сетью, в которой запутывались мои сладострастно возбужденные чувства. А Антинея, не переставая улыбаться, все стояла, прямая, как лилия, перед зеркалом, повернувшись ко мне спиной.
   В коридоре послышался глухой шум шагов. Антинея моментально приняла небрежную позу, в которой она явилась передо мною в первый раз. Нaдо было видеть это мгновенное превращение, чтобы поверить в его возможность.
   В комнату, вслед за белым туарегом, вошел Моранж.
   Он был тоже немного бледен. Но я был поражен необыкновенным спокойствием его лица, выразительность которого мне была известна. Я понял, что, в сущности, никогда не знал Моранжа, не знал, что это был за человек.
   Он остановился неподвижно перед Антинеей, сделав вид, что не заметил ее жеста, приглашавшего его сесть.
   Она посмотрела на него и улыбнулась. -- Ты, кажется, удивляешься, что я позвала тебя в такой поздний час? -- произнесла она, наконец.
   Моранж не шелохнулся.
   -- Ты все обдумал?
   Моранж улыбнулся, грустно и серьезно, но хранил попрежнему молчание.
   Я увидел по лицу Антинеи, что ей стоило большого труда удерживать на своих устах улыбку, и преклонился перед самообладанием этих двух существ.
   -- Я велела тебя позвать, -- продолжала она, -- но ты не догадываешься -- зачем? Затем, чтобы сообщить тебе вещь, которой ты никак не ожидал. Для тебя не будет откровением, если я тебе скажу, что впервые встречаю такого человека, как ты. За все время, что ты находишься у меня в плену, у тебя не было никакого иного желания, кроме одного. Ты помнишь, какое?
   -- Я просил у вас разрешения, -- просто ответил Моранж, -- повидаться перед смертью с моим другом.
   Я не знаю, какое чувство сильнее сжало мое сердце при этих словах, -- восхищение или волнение: восхищение тем, что Моранж говорил Антинее "вы", и волнение при мысли о том, в чем заключалось его единственное желание.
   Но Антинея уже продолжала совершенно спокойным голосом:
   -- Именно для этого я и велела привести тебя сюда: я хочу тебе сказать, что ты его увидишь. Я сделаю больше. Ты будешь, может быть, презирать меня еще сильнее, узнав, что своим противодействием, только им одним, ты подчинил своей воле женщину, покорявшую до сих пор всех других. Но как бы то ни было, это решено: я возвращаю вам обоим свободу. Завтра Сегейр-бен-Шейх выведет вас за пределы пяти оград. Ты доволен?
   -- Вполне, -- сказал Моранж с насмешливой улыбкой.
   Антинея бросила на него быстрый взгляд.
   -- Это даст мне возможность, -- продолжал он, -- обставить несколько лучше ту экспедицию, которую я в таком случае совершу сюда в ближайшее время. Вы, конечно, не сомневаетесь в том, что я сюда вернусь, дабы засвидетельствовать вам свою благодарность. Но только на этот раз, с целью воздать столь великой монархине, как вы, подобающие ей почести, я попрошу свое правительство дать мне двести или триста европейских солдат и несколько пушек в придачу.
   Антинея вскочила, вся побледнев.
   -- Что ты сказал?
   -- Я сказал то, что вы могли бы предвидеть, -- холодно произнес он.
   Антинея подошла к нему вплотную. Он скрестил на груди руки и смотрел на нее с выражением глубокой жалости.
   -- Ты умрешь среди страшных мучений, -- промолвила она, наконец.
   -- Я ваш пленник, -- сказал Моранж.
   -- Я велю подвергнуть тебя пыткам, о которых ты даже не имеешь представления.
   С тем же грустным спокойствием Моранж повторил:
   -- Я ваш пленник.
   Антинея заметалась по комнате, как зверь в клетке.
   Вдруг, она подошла к моему спутнику и, не помня себя от ярости, ударила его по лицу.
   Он улыбнулся и, моментально овладев ее тонкими руками, стиснул их сильно, но, вместе с тем, осторожно, чтобы не причинить ей боли.
   Царь Хирам зарычал. Я ждал, что он бросится на Моранжа, но холодный взгляд капитана удержал его на месте, словно зачарованного.
   -- Я прикажу убить тебя на глазах твоего товарища,пролепетала Антинея.
   Мне почудилось, что Моранж побледнел еще сильнее, но это длилось не больше секунды. Он ответил фразой, благородство и внутренняя сила которой меня изумили.
   -- Мой товарищ -- храбрый человек. Он не боится смерти. К тому же я уверен, что он предпочтет ее жизни, купленной предлагаемой вами ценой.
   Сказав это, он выпустил руки-Антинеи. Ее лицо было покрыто смертельной бледностью. Я чувствовал, что она собиралась произнести роковые слова.
   -- Послушай, -- проговорила она.
   О, как прекрасна была в ту минуту эта отвергнутая королева, красота которой оказывалась впервые бессильной.
   -- Послушай, -- продолжала она. -- Послушай! В последний раз! Подумай, что я открываю и запираю двери этого дворца, что я имею неограниченную власть над твоей жизнью. Подумай о том, что только моя любовь может тебе ее сохранить... Подумай!
   -- Я подумал обо всем, -- возразил Моранж.
   -- В последний раз, -- повторила Антинея.
   Удивительно спокойное лицо Моранжа засияло в это мгновение таким ярким светом, что я перестал видеть его собеседницу. В его преобразившихся чертах уже не было ничего земного.
   -- В последний раз, -- сказала Антинея почти упавшим голосом.
   Но Моранж уже не видел ее.
   -- Ну, хорошо, ты останешься доволен, -- промолвила она.
   Раздался металлический звон. Она ударила молотком по серебряному колокольчику. В дверях показался белый туарег.
   -- Ступай!
   И Моранж вышел, высоко подняв голову.
   ...Я держу Антинею в своих объятиях. Я прижимаю к своему сердцу уже не гордую, презрительно-надменную женщину, жаждущую чувственных наслаждений. У моей груди -- несчастная, обиженная девочка.
   Она обессилела до такой степени, что даже не удивилась, когда я вдруг очутился рядом с ней. Ее голова покоится на моем плече. Подобно рогу полумесяца среди черных туч, перед моим взором то выплывает, то исчезает в волнах ее маленький ястребиный профиль.
   Она судорожно сжимает меня своими теплыми руками...
   О, сердце, если ты...
   Кто бы мог, среди полного волшебных ароматов воздуха, среди истомы влажной ночи, противостоять таким объятиям! Я чувствую, что от моего существа не осталось ничего. Неужели мой голос, мой собственный голос, шепчет эти слова:
   -- Все, что ты захочешь, все, что ты попросишь, я сделаю для тебя... все, все.
   Мои чувства обострились, удесятерились. Моя запрокинутая голова бессильно лежит на маленьком колене, нервном и мягком. Вокруг меня носятся вихри несказанных благоуханий. Мне начинает вдруг казаться, что золотые фонари на потолке раскачиваются, как гигантские кадила.
   Неужели мой голос, мой собственный голос, повторяет эти слова:
   -- Я сделаю все, что ты захочешь.
   Лицо Антинеи приближается к моему. В ее страшно расширенных зрачках я замечаю вдруг странный блеск.
   Немного дальше сверкают молниеносные зрачки Царя Хирама. Возле него стоит маленький золотисто-синий столик из Каруана. А на нем я вижу колокол, которым Антинея призывает к себе своих слуг. Я вижу молоток, которым она только что ударила по этому колоколу, молоток с длинной рукояткой из черного дерева, тяжелый серебряный молоток... Молоток, которым маленький капитан Кен убил Я больше не вижу ничего...

XVII. Девы скал

   Я проснулся в своей комнате. Солнце, стоявшее уже на зените, наполняло ее невыносимым для глаз светом и жарой.
   Первая вещь, которую я увидел, была сорванная с окна штора, лежавшая на полу. В то же мгновенье я начал смутно вспоминать события минувшей ночи.
   Моя голова, словно налитая свинцом, сильно болела.
   Сознание работало неуверенно, а память казалась как бы засоренной. "Я вышел вместе с гепардом, -- это верно. Красный знак на моем пальце доказывает, с какой силой он натягивал державший его шнурок... Мои колени еще в пыли.
   Значит, верно, что я полз вдоль стены зала, в котором белые туареги играли в кости, когда Царь Хирам на них прыгнул...
   А потом?.. Ах, да, Моранж и Антинея... А потом?.."
   Дальше в моей голове было пустое место. А между тем что-то случилось, что-то произошло, чего я не помнил.
   Мною овладело беспокойное чувство. Мне хотелось припомнить все, и, вместе с тем, я боялся это сделать; еще никогда я не испытывал болезненного противоречия.
   "Отсюда до покоев Антинеи -- большое расстояние. Неужели же я спал таким глубоким сном, что, когда меня несли сюда (а меня сюда принесли -- это ясно), я ничего не сознавал?"
   Здесь я прекратил свое расследование. У меня слишком сильно заболела голова.
   -- Надо подышать свежим воздухом, -- пробормотал я. -- Здесь настоящее пекло. Тут, действительно, с ума сойдешь.
   Я ощущал потребность увидеть людей, кого бы то ни было. Машинально я направился в библиотеку.
   Я нашел там Ле-Межа, который радостно, почти восторженно, возился с каким-то предметом. Профессор распаковывал огромный тюк, тщательно зашитый в коричневый холст.
   -- Вы пришли очень кстати, дорогой друг! -- закричал он, увидев меня. -- Мы получили литературу!
   Он суетился с лихорадочным нетерпением. Из распоротого чрева тюка сыпались дождем журналы всевозможных цветов -- синие, зеленые, желтые, темно-красные.
   -- Чудесно, чудесно! -- восклицал профессор, подпрыгивая от счастья. -- Они не очень запоздали. Последний от пятнадцатого октября. Молодец этот Амер, -- надо будет хорошо его поблагодарить.
   Его радость действовала заразительно.
   -- Я говорю о достойном турецком купце в Триполи, принимающем подписку на все интересные журналы мира.
   Он отправляет их через Радамес по назначению, до которого ему очень мало дела. А вот и французские журналы.
   Ле-Меж жадно пробегал их оглавления.
   -- Внутренняя политика: статьи Франсиса Шарма, Анатоля Леруа-Болье и Гассонвиля о путешествии царя в Париж. Вот очерк Авенеля о заработной плате в Средние века. А вот стихи, произведения молодых поэтов -- Фернанда Греда, Эдмона Гарокура. А! рецензия о книге Анри де Кастри об исламе. Вот это будет куда поинтереснее... Пожалуйста, дорогой мой друг, берите все, что вам нравится.
   Радость делает людей учтивыми, а Ле-Меж не только радовался: он словно опьянел от восторга.
   Снаружи тянуло легким свежим ветерком. Я подошел к балюстраде балкона и, опершись на нее, стал просматривать номер "Revue des deux Mondes".
   Я не читал, а лишь перелистывал страницы, кишевшие крохотными черными буквами, которые, от времени до времени, скакали у меня перед глазами, но не на бумаге, а в глубине каменистой котловины, залитой бледно-розовым светом склонявшегося к западу солнца.
   Вдруг мое внимание начало сосредоточиваться. Я почувствовал, что между текстом и лежавшим предо мной ландшафтом устанавливалась какая-то странная связь.
   Над нашими головами сверкало небо, на котором мелькали лишь легкие остатки рассеявшихся туч, напоминавшие белый пепел потухших костров. Солнце освещало огненным кольцом вершины скал, ярко вырисовывая в лазурном воздухе их величественные очертания. Беспредельная грусть и великий покой текли сверху широкой струей на эти пустынные места, как волшебный напиток в глубокую чашу...[Габриель д'Аннунцио: "Девы Скал", в Revue des deux Mondes", от 15 октября 1896 года, с. 807 и следующие. (Прим. автора.)] Я лихорадочно перевернул несколько страниц. Мне показалось, что мои мысли начали проясняться.
   За моей спиной Ле-Меж, погруженный в какой-то журнал, выражал, полными негодования восклицаниями, свое неудовольствие по поводу возмущавшей его статьи.
   Я продолжал чтение.
   Со всех сторон, при ярком свете дня, у наших ног развертывалось великолепное зрелище. Длинная цепь скал, видимая взору до самых дальних ее вершин, во всем ее безотрадном бесплодии, тянулась перед нами наподобие огромного скопления беспорядочно нагроможденных друг на друга гигантских и бесформенных предметов, лежавших тут, на удивление человечеству, безмолвными свидетелями когда-то разыгравшейся здесь борьбы первобытных титанов. Полуразрушенные башни...
   -- Это позор, это скандал! -- повторял профессор.
   ...Полуразрушенные башни, обвалившиеся крепостные стены, обрушившиеся купола, сломанные колоннады, изуродованные колоссы, громадные спины чудовищ, скелеты, титанов -- лежали пред нами необъятной массой, играя своими выступами и провалами и создавая полную величавого трагизма картину. Воздушные дали были так прозрачны...
   -- Какой стыд, какой позор! -- не унимался раздраженный Ле-Меж, ударяя кулаком по столу.
   ...Воздушные дали были так прозрачны, что я легко различал каждый контур, словно перед моими глазами встала, в сильно увеличенном виде, скала, которую, с полным творческой силы жестом, мне показала в окно Виоланта...
   Я вздрогнул и захлопнул журнал. У моих ног, в красном свете заката, я увидел огромную, отвесную, господствовавшую над всем садом скалу, на которую указала мне Антинея в день нашей первой встречи.
   "Вот весь мой горизонт", -- сказала она тогда.
   Тем временем возбуждение Ле-Межа достигло крайних пределов.
   -- Это даже не позор, это -- просто мерзость, гнусность!..
   Мне хотелось его задушить, чтобы не слышать его голоса. Он схватил меня за руку, призывая в свидетели.
   -- Прочитайте это, и вы увидите, даже не будучи специалистом, что эта статья о римской Африке -- образец чудовищного непонимания, беспримерного невежества. И знаете, кем она подписана? Знаете, кто ее написал?
   -- Оставьте меня! -- резко прервал я его.
   -- Она подписана Гастоном Буасье! Да, сударь! Гастоном Буасье, командором ордена Почетного Легиона, профессором Высшей Нормальной Школы, непременным секретарем Французского Института, членом Академии Надписей и Изящной Словесности, -- тем самым Буасье, который в числе других отвергнул когда-то мою тему, тем самым... Несчастный университет, бедная Франция!
   Я его не слушал, снова углубившись в чтение. Капли пота выступили у меня на лбу. Мне казалось, что в мою голову, как в комнату, в которой одно за другим раскрывали окна, влетали обратно воспоминания, точно голуби, возвращавшиеся, хлопая крыльями, в свою голубятню.
   Ее охватила и трясла непреодолимая лихорадка; ее глаза широко раскрылись, как будто страшное видение вдруг наполнило их ужасом.
   -- Антонелло! -- прошептала она.
   И несколько минут не могла произнести ни слова.
   Я смотрел на нее с невыразимым страхом, и душа моя страдала при виде судорожных движений ее дорогих уст. И видение, отражавшееся в ее глазах, перешло в мои, и предо мною снова встало бледное и исхудалое лицо Антонелло, с его быстро мигавшими веками и безумной тревогой, которая, захлеснув вдруг его длинное и худое тело, трясла его, как хрупкий тростник.
   Я закрыл журнал и бросил его на стол.
   -- Да, так оно и есть, -- произнес я.
   Разрезая страницы книги, я пользовался ножом, при помощи которого Ле-Меж вскрывал полученный им тюк; то был короткий кинжал с рукояткой из черного дерева -- обычное вооружение туарегов, носящих его, в виде браслета, на запястьи левой руки.
   Я сунул нож в широкий карман моего фланелевого доломана и направился к двери.
   Я уже переступал порог, когда услышал вдруг за собой голос звавшего меня Ле-Межа.
   -- Господин де Сент-Ави! Господин де Сент-Ави!
   Я обернулся.
   -- Разрешите маленькую справку.
   -- В чем дело?
   -- О, пустяки! Вам известно, что мне поручено составление ярлыков для красного мраморного зала...
   Я подошел к столу.
   -- Я, видите ли, позабыл осведомиться у господина Моранжа, когда он сюда прибыл, о времени и месте его рождения. После того у меня не было случая. Я его больше не видел. И вот, я вынужден теперь прибегнуть к вашему содействию. Можете вы дать мне необходимые сведения?
   -- Могу, -- сказал я совершенно спокойно.
   Он взял из ящика с пустыми ярлыками большой кусок белого картона и обмакнул перо в чернила.
   -- Итак, напишем: "Номер 54... Капитан?.." -- Капитан Жан-Мари-Франсуа Моранж.
   Я начал диктовать, положив одну руку на край стола, и вдруг заметил на моем белом рукаве пятнышко, маленькое пятнышко темно-красного цвета.
   -- "Моранж", -- повторил Ле-Меж, выведя фамилию моего спутника. -- "Родился в...-- В Вильфранше.
   -- "В Вильфракше..." В департаменте Роны? Число?
   -- 14 октября 1859 года.
   -- "14 октября 1859 года". Так. "Умер в Хоггаре 5 января 1897 года". Ну, вот и все. Чрезвычайно вам признателен за вашу любезность.
   -- К вашим услугам, сударь, -- и я с невозмутимым видом вышел из библиотеки.
   С этого момента у меня созрело определенное решение, и только этим обстоятельством, повторяю, объясняется мое беспримерное спокойствие. И все же, расставшись с Ле-Межем, я ощутил потребность в коротком размышлении, прежде чем перейти от решения к его выполнению.
   Некоторое время я блуждал по коридорам. Потом, очутившись неподалеку от своей комнаты, я направился туда.
   Толкнув дверь, я увидел, что в ней стояла, по-прежнему, невыносимая жара. Я сел на диван и погрузился в раздумье.
   Меня стеснял спрятанный у меня в кармане нож. Я вынул его и положил на пол.
   Оружие, с его ромбическим лезвием, имело солидный вид. Между рукояткой и сталью находилось маленькое колечко из рыжеватой кожи.
   Рассматривая кинжал, я вспомнил о серебряном молотке. Мне пришло на память, с какой легкостью я держал его в руке, когда хотел ударить...
   И вдруг -- все подробности разыгравшейся накануне сцены предстали предо мной с поразительной ясностью. Но я даже не вздрогнул. Казалось, что принятое мною решение предать немедленно смерти виновницу преступления давало мне возможность восстановить без малейшего волнения все жестокие детали события.
   Если я раздумывал о своем поступке, то лишь для того, чтобы ему удивиться, а не для того, чтобы вынести себе приговор.
   "Как! -- сказал я себе. -- Я убил Моранжа, который, как и все, был ребенком, стоил стольких страданий своей матери и причинил ей в детстве столько мучительного беспокойства своими болезнями. Я пресек эту жизнь, обративши в прах пирамиду любви, слез и коварства, называемую человеческим существованием! Поистине, какое удивительное приключение!"
   И это было все. Ни страха, ни угрызений, ни того шекспировского ужаса, который бывает после убийства и который еще ныне, несмотря на то, что я стал разочарованным и пресыщенным скептиком, заставляет меня содрогаться, когда я остаюсь ночью один в темной комнате.
   "Ну, -- подумал я, -- пора. С этим делом надо кончить".
   Я поднял кинжал и, прежде чем сунуть его в карман, взмахнул им, как бы для удара. Я остался доволен. Рукоятка оружия крепко сидела в моей руке.
   Я ходил в покои Антинеи всего два раза: в первый -- меня вел туда белый туарег, а во второй -- гепард. Тем не менее, я без труда нашел туда дорогу. Немного не доходя до двери с ярко освещенной круглой форточкой, я наткнулся на туарега.
   -- Пропусти меня, -- приказал я ему. -- Твоя госпожа велела мне притти.
   Страж повиновался, и я прошел мимо него.
   Вскоре до моего слуха донеслось заунывное пение.
   Я глухо различил, вместе с тем, звуки ребазы, однострунной скрипки, любимого инструмента туарегских женщин. Играла Агида, поместившись, по обыкновению, у ног своей госпожи, которую окружали и три других женщины. Танит-Зерги с ними не было...
   То была моя последняя встреча с Антинеей, и потому позволь мне рассказать, какою она мне явилась в тот роковой час.
   Чувствовала ли она опасность, нависшую над ее головой? Хотела ли она встретить ее во всеоружии своих непобедимых чар? Не знаю... Моя память сохранила воспоминание о слабом, хрупком и почти обнаженном, без колец и драгоценностей, теле, которое я прижимал к своей груди прошлой ночью. Теперь же я удивленно отступил назад, увидев пред собою не женщину, а величавую царицу, разукрашенную наподобие языческого идола.
   Могучая роскошь фараонов тяжело давила на тщедушное тело Антинеи. Ее голова была увенчана псхентом богов и царей: огромным убором из чистого золота, на котором национальные камни туарегов -- изумруды -- чертили в разных направлениях ее имя тифинарскими буквами. На ней было священное облачение из красного атласа с вышитыми на нем золотыми лотосами. У ее ног лежал скипетр из черного дерева, заканчивавшийся трезубцем. Ее голые руки обвивали два уреуса, пасти которых доходили ей до подмышек, как бы стремясь там укрыться. Из каждого ушка псхента лилось обильною струею изумрудное ожерелье и, пройдя сначала, наподобие чешуи у кивера, под ее упрямым подбородком, спускалось затем кругами на ее обнаженную шею.
   Увидев меня, Антинея улыбнулась.
   -- Я ждала тебя, -- сказала она просто.
   Я подошел ближе, остановившись прямо перед ней, шагах в четырех от ее трона.
   Она насмешливо на меня посмотрела.
   -- Что это? -- спросила она с величайшим спокойствием.
   Я взглянул по направлению ее вытянутого пальца и заметил торчавшую из моего кармана рукоятку кинжала.
   Я извлек его и крепко зажал в руке, подняв для удара.
   -- Первая из вас, которая двинется с места, будет брошена голой, в шести милях отсюда, среди раскаленной пустыни, -- холодно сказала Антинея своим женщинам, затрепетавшим от страха при виде моего жеста.
   Обратившись затем ко мне, она продолжала:
   -- Этот кинжал, говоря по правде, очень некрасив, да и владеешь ты им, кажется, довольно плохо. Хочешь, я пошлю Сидию в мою комнату за серебряным молотком? В твоих руках он действует лучше, чем этот кинжал.
   -- Антинея, -- глухо произнес я, -- я вас убью.
   -- Говори мне "ты", говори мне "ты"! Ты разговаривал так со мной вчера вечером. Неужели они тебя испугали? -- указала она на женщин, смотревших на меня широко раскрытыми от ужаса глазами.
   Она продолжала:
   -- Ты хочешь меня убить? Но, ведь, ты противоречишь самому себе. Ты хочешь меня убить в ту минуту, когда можешь получить награду за совершенное тобою убийство...
   -- Он... он долго мучился? -- внезапно спросил я, вздрогнув всем телом.
   -- Нет. Я уже сказала тебе, что ты пустил в ход молоток с такой ловкостью, как никогда в жизни.
   -- Как маленький Кен, -- пробормотал я.
   Она удивленно улыбнулась.
   -- А! ты уже знаешь эту историю... Да, как маленький Кен. Но Кен, по крайней мере, был последователен, между тем, как ты... Не понимаю.
   -- И я тоже не совсем понимаю.
   Она посмотрела на меня с веселым любопытством.
   -- Антинея! -- сказал я.
   -- Что?
   -- Я сделал то, о чем ты меня просила. Могу ли я, в свою очередь, обратиться к тебе с просьбой, предложить тебе вопрос?
   -- Говори.
   -- В комнате, где он находился, было темно?
   -- Очень темно. Я должна была подвести тебя к самому .дивану, на котором он спал.
   -- Ты уверена, что он спал?
   -- Уверена.
   -- Он... умер не сразу, неправда ли?
   -- Нет. Я знаю точно, когда он умер: спустя две минуты после того, как ты, нанеся ему удар, убежал с громким криком.
   -- Значит, он не мог, конечно, знать...
   -- Чего?
   -- Что молоток держал... я.
   -- Он мог бы этого, действительно, не знать, -- произнесла Антинея, -- и все же он это знал.
   -- Каким образом?
   -- Он это знал, потому что я ему об этом сказала,проговорила она, вонзая, с великолепным мужеством, свой взор в мои глаза.
   -- И он поверил? -- прошептал я.
   -- Я объяснила ему в двух словах, что произошло, и он узнал тебя по крику, который ты испустил... Если бы это обстоятельство осталось для него скрытым, то все это дело не представляло бы для меня никакого интереса, -- закончила она с презрительной усмешкой.
   Я уже сказал тебе, что только четыре шага отделяли меня от Антинеи. Одним прыжком я очутился возле нее, но прежде чем я успел нанести удар, что-то свалило меня на землю.
   Цар Хирам вцепился мне в горло.
   В то же время я услышал властный и спокойный голос Антинеи: -- Позовите людей!
   Через минуту меня освободили из когтей гепарда. Шестеро туарегов, окружив меня тесным кольцом, пытались меня связать.
   Я человек довольно сильный и очень нервный. В одно мгновенье я вскочил на ноги. Через три секунды один из моих врагов валялся на земле, в десяти футах от меня, сраженный ударом кулака в подбородок, нанесенным по всем правилам бокса, а другой хрипел под моим коленом.
   В этот момент я увидел в последний раз Антинею. Выпрямившись во весь рост и опираясь обеими руками на свой длинный скипетр из черного дерева, она следила с насмешливым интересом за ходом борьбы.
   Вдруг я громко вскрикнул и выпустил свою жертву.
   В моей правой руке что-то треснуло: один из туарегов, схватив ее сзади и дернув с силою к себе, вывихнул мне плечо.
   Я окончательно потерял сознание в коридорах, по которым два белых призрака несли меня связанным так, что я не мог сделать ни малейшего движения.

XVIII. Светляки

   Широким потоком бледный свет луны лился через раскрытый балкон в мою комнату.
   Возле дивана, на котором я лежал, стояла, с правой стороны, худенькая, одетая в белое, фигура.
   -- Это ты, Танит-Зерга? -- пробормотал я.
   Я хотел приподняться, опираясь на локоть, но острая боль обожгла мне плечо. События дня отчетливо встали в моей несчастной, больной голове.
   -- Ах, дитя мое, если бы ты только знала!
   -- Я знаю.-сказала она.
   Я был слаб, как ребенок. Страшное возбуждение, испытанное мною в течение дня, сменилось с наступлением ночи глубоким упадком сил. Меня душили подступавшие к горлу слезы.
   -- Если бы ты знала, если бы ты знала! Увези меня отсюда, милая, увези...
   -- Не говори так громко, -- сказала она. -- За дверью тебя стережет белый туарег.
   -- Увези меня, спаси! -- повторял я.
   -- Я для того сюда и пришла, -- произнесла она.
   Я взглянул на нее. На ней уже не было ее красивой туники из красного шелка: она была одета в простой белый хаик, один конец которого она накинула себе на голову.
   -- И я тоже, -- проговорила она упавшим голосом,и я тоже хочу уйти. Я уж давно хочу уйти отсюда. Я хочу снова увидеть Гао, деревню на берегу реки, голубые молочаи, зеленую воду.
   Помолчав, она продолжала: -- С тех пор, как я здесь, я не переставала думать о том, как бы отсюда уйти. Но я слишком слаба, чтобы пуститься одной по великой Сахаре. До тебя я никому не решалась об этом говорить. Все они думают только о ней... Но ты... ты хотел ее убить.
   У меня вырвался глухой стон.
   -- Ты страдаешь, -- вздохнула она. -- Они сломали тебе РУКУ-- По крайней мере, вывихнули.
   -- Покажи.
   С бесконечной осторожностью она стала водить по моему плечу своими маленькими плоскими руками.
   -- За моей дверью стоит на часах белый туарег, -- сказал я. -- Откуда же ты вошла?
   -- Оттуда, -- ответила она.
   И указала на окно. Черная перпендикулярная линия пересекала посредине белевший в стене лазурный квадрат.
   Танита-Зерга подошла к окну и поднялась на подоконник. В руках у нее сверкнул нож. Она перерезала, насколько могла достать, веревку, конец которой упал с сухим шумом на каменную плиту.
   -- Уйти, уйти, -- сказал я. -- Но как?
   -- Через окно, -- ответила она, дополнив свои слова движением руки.
   Затем она вернулась к моему ложу.
   Я подошел к лазурному просвету и высунулся наружу.
   Лихорадочным взглядом впился я в мрачный колодец, отыскивая глазами невидимые скалы, о которые разбился несчастный Кен.
   -- Через окно? -- произнес я, дрожа. -- Да, ведь, тут двести футов высоты.
   -- В веревке двести пятьдесят, -- возразила она. -- Это хорошая, прочная веревка. Я недавно украла ее в оазисе: ею обвязывали и валили деревья. Она совсем новая.
   -- Спуститься в окно, Танит-Зерга? А мое плечо?
   -- Я спущу тебя! -- ответила она с силой. -- Пощупай мои руки и посмотри, какие они нервные и крепкие. Конечно, я не стану спускать тебя прямо на землю. Я сделаю вот так, взгляни: с каждой стороны окна есть мраморная колонна; обвязав одну из них веревкой и пропустив ее еще раз вокруг другой колонны, я заставлю тебя скользит вниз, почти не чувствуя своей тяжести.
   И прибавила:
   -- И вот еще, посмотри: через каждые десять футов я вывязала по большому узлу; они дадут мне возможность, если силы начнут мне изменять, прерывать от времени до времени спуск.
   -- А ты? -- спросил я.
   -- Когда ты будешь внизу, я привяжу веревку к колонне и спущусь к тебе. Узлы позволят мне отдыхать, если веревка будет слишком резать мне руки. Но ты не бойся: я очень ловкая. В Гао, будучи ребенком, я взбиралась за птенчиками туканов на самые верхушки молочаев. А спускаться-то, ведь, куда легче.
   -- Но когда мы будем внизу, как же мы выйдем? Разве ты знаешь расположение стен и ворот?
   -- Этого никто не знает, кроме Сегейр-бен-Шейха и, может быть, Антинеи, -- ответила она.
   -- Но, в таком случае...
   -- В таком случае, придется воспользоваться верблюдами Сегейр-бен-Шейха, теми, на которых он совершает свои поездки. Я отвязала одного из них, самого сильного, свела его вниз и дала ему много травы, чтобы он молчал и хорошо поел до того, как мы отправимся в путь.
   -- Но...-- заикнулся я еще раз.
   Она топнула ногой.
   -- Что еще?.. Оставайся, если хочешь, если тебе страшно, а я уйду. Я хочу снова увидеть Гао, голубые молочайные стволы, зеленую воду.
   Я почувствовал, что покраснел.
   -- Я пойду с тобой, Танит-Зерга. Лучше умереть среди песков, чем оставаться здесь. Пойдем!
   -- Тише, -- прошептала она. -- Еще не время.
   И она указала рукой на высокие горные отроги, залитые ярким светом луны.
   -- Еще не время, надо подождать. Нас могут заметить. Через час луна скроется за горой, и тогда наступит удобный момент.
   Она села и умолкла, плотно натянув хаик на свое мрачное лицо.
   Мне показалось, что она молилась.
   Вдруг я перестал ее видеть. В комнате стало совершенно темно. Луна исчезла.
   Рука Танит-Зерги опустилась на мое плечо. Маленькая девушка повлекла меня к бездне. Я старался подавить в себе дрожь.
   Внизу, под нами, был сплошной мрак. Очень тихим, но твердым голосом Танит-Зерга мне сказала: -- Готово. Я прикрепила веревку к колонне. Вот петля. Охвати ею свою руку... Ах, тебе больно... Возьми эту подушку. Прижимай ее все время к поврежденному плечу... Это -- кожаная подушка, туго набитая. Старайся держаться лицом к стене. Это избавит тебя от толчков и трения.
   Я уже овладел собой и был совершенно спокоен. Усевшись на краю окна, я спустил ноги в пустоту. Подувший с гор свежий ветер подействовал на меня благотворно.
   Я почувствовал в кармане своей куртки руку Танит Зерги.
   -- Это коробочка. Когда ты достигнешь земли, я должна буду об этом знать, чтобы спуститься, в свою очередь! Ты откроешь коробочку. В ней -- светляки: я увижу, как они полетят, и спущусь сама.
   Она крепко пожала мне руку.
   -- Ну, начинай, -- прошептала она.
   Я повиновался.
   Из этого спуска в двести футов я помню только одно: каждый раз, когда веревка останавливалась, и я оставался висеть, болтая в воздухе ногами и упираясь лицом в совершенно гладкую стену, меня охватывало раздражение.
   "И чего только ждет эта дурочка, -- говорил я самому себе: -- вот уже четверть часа, как я качаюсь в пустоте... Ах, наконец-то... Ну, вот, опять остановка..." Раз или два мне показалось, что я достиг цели. Но то были лишь выступы скалы, и мне приходилось быстро отталкиваться от них ногою... Вдруг я почувствовал, что сижу на земле. Вытянув вперед руки, я нащупал куст и уколол себе шипом палец...
   Путешествие было кончено.
   В ту же секунду меня охватило прежнее нервное состояние.
   Я освободился от подушки и снял петлю. Здоровой рукой я натянул веревку, отвел ее футов на шесть от стены и наступил на нее ногой.
   В то же время, вынув из кармана картонную коробочку, я приподнял крышку.
   Один за другим оттуда вылетели три светящихся кружка и понеслись в темную, как чернила, ночную мглу; я видел, как насекомые поднимались вдоль скалы, как они медленно скользили по ней, отливая бледно-розовым светом. Покружившись, они исчезли друг за другом...
   -- Ты устал, сиди-поручик. Дай-ка я подержу веревку.
   Рядом со мной вырос Сегейр-бен-Шейх.
   Я взглянул на его высокий черный силуэт. По всему моему телу, с головы до ног, пробежала сильная дрожь, но я, тем не менее, еще крепче зажал в своих руках веревку, по которой до меня уже доходили сверху толчки и неровное подергиванье.
   -- Дай сюда, -- властно повторил туарег.
   И вырвал у меня веревку.
   В эту минуту я решительно не знал, что мне делать.
   Рядом со мной стоял высокий мрачный призрак. Что мог я предпринять, -- скажи сам, -- с моим вывихнутым плечом, против этого человека, сила и ловкость которого мне были хорошо известны? Да и зачем? Прочно укрепившись на ногах, он тянул веревку обеими руками, всем своим телом, и я понял, что он справится с этим делом куда лучше меня.
   Над нашими головами послышался легкий шелест. Показалась темная фигурка.
   -- Ну, вот, -- сказал Сегейр-бен-Шейх, хватая в свои могучие объятия маленькую тень и ставя ее на землю, между тем как отпущенная веревка закачалась вдоль стены.
   Узнав туарега, Танит-Зерга застонала.
   Но он грубо зажал ей рот рукою.
   -- Молчи, воровка верблюдов! Молчи, противная мошка!
   Он схватил ее за руку. Потом повернулся ко мне.
   -- Следуйте за мной, -- сказал он повелительным тоном.
   Я повиновался. Во все время короткого пути я слышал, как стучала от ужаса зубами Танит-Зерга.
   Мы дошли до небольшого грота.
   -- Войдите! -- приказал нам туарег.
   Он зажег факел. При красноватом свете огня я заметил великолепного мехари, спокойно жевавшего жвачку.
   -- Девчонка -- не дура, -- сказал Сегейр-бен-Шейх, тыча пальцем в верблюда: -- она сумела выбрать самого красивого и сильного. Но она ничего не понимает.
   Он приблизил факел к животному.
   -- Она ничего не понимает, -- подолжал он. -- Она лишь сумела его оседлать. Ни воды, ни съестных припасов.
   Через три дня, в этот же час, вы лежали бы уже мертвыми на дороге, и на какой дороге!
   Танит-Зерга уже не стучала больше зубами. Глазами, полными страха и надежды, она смотрела на туарега.
   -- Сиди-поручик, -- сказал Сегейр-бен-Шейх, -- подойди сюда, к верблюду, и я тебе объясню.
   Когда я приблизился, он продолжал: -- С каждой стороны находится по меху с водой. Берегите ее насколько возможно, ибо вам придется ехать по ужасным местам. Может быть, что на расстоянии пятисот километров вы не повстречаете ни одного колодца... Там, в этих сумках, -- коробки с консервами; их немного, потому что вода ценнее их. Там же лежит и карабин, -- твой карабин, сиди. Постарайся бить из него только антилоп. А теперь вот что...
   Он развернул свернутую в трубку бумагу и склонил над нею свое закрытое покрывалом лицо. Его глаза улыбались.
   Он посмотрел на меня.
   -- Куда предполагал ты направиться после того, как выбрался бы по ту сторону стен?
   -- В Иделес, чтобы выехать на дорогу, на которой ты встретил меня и капитана, -- ответил я.
   Сегейр-бен-Шейх покачал головой.
   -- Я так и думал, -- пробормотал он.
   И прибавил: -- Еще до захода завтрашнего солнца, и тебя и девчонку поймали бы и убили.
   Помолчав, он продолжал:
   -- На севере находится Хоггар, а он весь подчинен Антинее. Вам надо ехать на юг.
   -- Хорошо, мы поедем на юг, -- сказал я.
   -- Каким же путем?
   -- Через Силет и Тимиссао.
   Туарег опять покачал головой.
   -- Вас будут искать и с этой стороны, -- заметил он: -- это очень хорошая дорога, с колодцами. К тому же известно, что ты ее знаешь. Туареги будут, конечно, поджидать тебя у источников.
   -- Но, в таком случае...
   -- Надо выехать, -- сказал Сегейр-бен-Шейх, -- на дорогу из Тимиссао в Тимбукту, в семистах километрах отсюда, держа путь на Иферуан или, еще лучше, на уэд Телемси.
   Там кончается страна хоггарских туарегов и начинаются владения туарегов-ауэлимиденов.
   Своим тонким упрямым голоском Танит-Зерга воскликнула:
   -- Ауэлимидены перебили моих родных и продали меня в рабство. Я не хочу к ним ехать!
   -- Молчи, противная мошка! -- сурово остановил ее Сегейр-бен-Шейх.
   И продолжал, обращаясь исключительно ко мне:
   -- То, что я сказал, -- верно. Девчонка, конечно, права. Ауэлимидены -- народ свирепый. Но они боятся французов. Многие из них находятся в сношениях с военными властями, расположенными к северу от Нигера. С другой стороны, они воюют с туарегами Хоггара и не станут вас преследовать на их земле. То, что я сказал, -- верно: вам надо выехать на дорогу в Тимбукту, в том месте, где она проникает в страну ауэлимиденов. Там много лесов и источников. Если вы доберетесь до уэда Телемси, вы завершите свое путешествие под сенью цветущих мимоз. К тому же отсюда до Телемси гораздо ближе, чем через Тимиссао. Это -- путь прямой.
   -- Это путь прямой, ты говоришь правду, -- заметил я. -- Но ты знаешь, что он ведет через Танезруфт.
   Туарег сделал нетерпеливое движение.
   -- Сегейр-бен-Шейху это известно, -- сказал он. -- Он знает, что такое Танезруфт. Он объездил всю Сахару и все же дрожит от страха, когда ему приходится проезжать через Танезруфт и южный Тассили. Он знает, что верблюды, которые попадают туда, сбившись с пути, погибают там или дичают, потому что никто не хочет их разыскивать с опасностью для жизни... Но именно покров страха, окружающий эти места, и может вас спасти. К тому же вам надо выбирать: либо гибель от жажды на дорогах Танезруфта, либо насильственная смерть на всяком другом пути.
   И прибавил: -- Конечно, вы можете остаться и здесь.
   -- Мой выбор сделан, Сегейр-бен-Шейх, -- произнес я.
   -- Хорошо, -- продолжал он, снова разворачивая свернутую в трубку бумагу. -- Вот эта черточка обозначает начало и выход из второй земляной ограды, куда я вас отведу. Она кончается у Иферуана. Я отметил колодцы, но ты на них не слишком рассчитывай, потому что многие из них высохли. Следи за тем, чтобы не отклоняться от начертанного здесь пути. Иначе -- смерть... А теперь, садись с девчонкой на верблюда. Четыре ноги производят меньше шума, чем восемь.
   Мы долго шли в глубоком молчании. Сегейр-бен-Шейх шагал впереди, а его мехари послушно плелся за ним. Мы последовательно миновали темный проход, узкое горное ущелье и еще один проход... Повсюду входы и выходы были искусно замаскированы громоздившимися друг на друга скалами и непроходимой чашей кустарников.
   Вдруг сильная струя горячего воздуха ударила нам в лицо. Зловещий красноватый свет блеснул в конце прохода, по которому мы шли. Там начиналась пустыня.
   Сегейр-бен-Шейх остановился.
   -- Слезайте, -- сказал он.
   В скале пел свою песенку родник. Туарег подошел к воде и наполнил ею большой кожаный стакан.
   -- Пейте, -- произнес он, подавая его сначала мне, а потом Танит-Зерге.
   Мы повиновались.
   -- Пейте еще, -- приказал он. -- Тем больше останется воды в ваших мехах. Постарайтесь не испытывать больше жажды до самого захода солнца.
   Он попробовал, крепко ли была стянута подпруга у верблюда.
   -- Теперь все хорошо, -- тихо проговорил он. -- Ну, через два часа начнет светать. К тому времени вы должны исчезнуть из виду.
   В эту критическую минуту мною овладело волнение.
   Я подошел к туарегу и взял его руку.
   -- Сегейр-бен-Шейх, -- произнес я, понизив голос, -- почему ты все это сделал?
   Он отступил на шаг, и я увидел, как сверкнули его глубокие мрачные глаза.
   -- Почему? -- спросил он.
   -- Да, почему?
   -- Пророк, -- важно ответил он, -- разрешает праведнику, один раз на его земном пути, забыть свой долг для чувства жалости. Сегейр-бен-Шейх пользуется этим разрешением ради того, кто спас ему жизнь.
   -- А ты не боишься, -- сказал я, -- что, вернувшись к французам, я раскрою им тайну Антинеи?
   Он покачал головой.
   -- Я этого не боюсь, -- возразил он, и голос его зазвенел иронией. -- Тебе совсем неинтересно, сиди-поручик, чтобы люди твоей страны узнали о том, какой смертью погиб сиди-капитан.
   Я вздрогнул при этом логичном ответе.
   -- Я делаю, может быть, ошибку, -- прибавил туарег, что оставляю в живых девчонку... Но она тебя любит и ничего не будет рассказывать. Ну, поезжайте: день близок.
   Я хотел пожать руку этому странному спасителю, но он снова отступил назад.
   -- Не надо меня благодарить. То, что я делаю, -- это для самого себя, чтобы заслужить расположение бога. Знай, что никогда ничего подобного я уже не сделаю ни для кого другого, ни для тебя.
   Видя, что я поднял руку, желая его успокоить на этот счет, он произнес насмешливым тоном, который звучит еще до сих пор в моих ушах:
   -- Не уверяй меня. То, что я делаю, полезно для меня, а не для тебя.
   Я посмотрел на него, ничего не понимая.
   -- Не для тебя, сиди-поручи, не для тебя, -- сказал он важным голосом, -- ибо ты вернешься, но в тот день уже не рассчитывай на благожелательность Сегейр-бен-Шейха.
   -- Я вернусь? -- пробормотал я, вздрогнув.
   -- Да, ты вернешься, -- повторил туарег.
   Он стоял, как зловещая статуя, у черной скалы.
   -- Да, ты вернешься, -- продолжал он с силою. -- Теперь ты отсюда бежишь, но ты ошибаешься, полагая, что, возвратившись в свой мир, ты будешь смотреть на него теми же глазами, как раньше. Отныне одна мысль будет тебя преследовать повсюду, и настанет день, -- через год, через пять, через десять лет, может быть, -- когда тебя увидят в этом же самом проходе.
   -- Замолчи, Сегейр-бен-Шейх! -- воскликнула дрожащим голосом Танит-Зерга.
   -- Замолчи, противная мошка! -- прикрикнул он на нее.
   И злобно усмехнулся.
   -- Девчонка, видишь ли, боится: она знает, что я говорю правду, так как ей известна история поручика Гельберти.
   -- Поручика Гильберта? -- спросил я, обливаясь потом.
   -- Это был итальянский офицер, встреченный мною восемь лет тому назад между Ратом и Радамесом. Случилось так, что его любовь к Антинее не подавила в нем любви к жизни. Он сделал попытку к бегству, увенчавшуюся успехом, -- не знаю, каким образом, ибо я ему не помогал,и вернулся в свою страну. И вот слушай: ровно через два года, в тот же самый день, отправившись на разведку, я нашел перед северной оградой жалкого, оборванного, наполовину мертвого от голода и усталости, человека, тщетно искавшего вход в оазис. То был вернувшийся в Хоггар поручик Гильберти... В красном мраморном зале он занимает нишу номер 39.
   Туарег тихо засмеялся..
   -- Такова история поручика Гильберти, которую тебе хотелось узнать... Ну, а теперь хватит. Садись на своего верблюда.
   Не говоря ни слова, я повиновался. Танит-Зерга, сидя позади меня, обнимала меня своими маленькими руками.
   Сегейр-бен-Шейх все еще держал за узду дромадера.
   -- Еще одно слово, -- сказал он, указывая рукой на мелькавшую вдали, с южной стороны, черную точку на синеватой линии горизонта. -- Ты видишь этот гур, вон там: вы должны его держаться. Он находится отсюда в тридцати километрах. Вы должны его достигнуть к восходу солнца. После того справься по карте. Следующий пункт вашего пути отмечен на ней знаком. Если ты не будешь отклоняться от указанного направления, то через неделю вы будете в уэде Телемси.
   Верблюд вытянул свою длинную шею, вдыхая в себя доносившийся с юга душный ветер.
   Широким движением туарег отпустил узду животного.
   -- Ну, теперь поезжайте!
   -- Благодарю тебя, Сегейр-бен-Шейх, и прощай! -- сказал я, поворачиваясь на седле.
   Издалека до меня донесся его ответ:
   -- До свидания, поручик Сент-Ави!

XIX. Танезруфт

   В течение первого часа нашего бегства, крупный мехари Сегейр-бен-Шейха вез нас с безумной быстротой. Мы проехали, по крайней мере, миль пять. Напрягая зрение, я направлял животное в сторону указанного мне туарегом гура, гребень которого постепенно увеличивался на начинавшем бледнеть небе.
   От стремительного бега драмодегза ветер со свистом проносился мимо наших ушей. Большие кусты ретема бежали нам навстречу справа и слева, напоминая мрачные, иссохшие скелеты.
   Вдруг, как легкое дуновение, меня коснулся голос Танит-Зерги:
   -- Останови верблюда.
   Сперва я не понял, в чем дело.
   -- Останови верблюда, -- повторила она. И ее пальцы с силою сжали мою руку.
   Я повиновался. Очень неохотно животное замедлило свой бег.
   -- Слушай! -- сказала маленькая девушка.
   Сначала я ничего не мог разобрать. Вслед затем позади меня послышался очень легкий шум, какой-то сухой шелест.
   -- Останови верблюда! -- приказала Танит-Зерга.Но можешь не ставить его на колени.
   В то же мгновенье, какое-то серое тощее существо вспрыгнуло на мехари.
   -- Можешь ехать, -- сказала моя спутница. -- Гале вскочил.
   Драмадер снова помчался вперед.
   Через секунду я почувствовал под своей рукой клок ощетинившейся шерсти. Мангуст отыскал наш след и догнал нас. Я слышал, как медленно затихало частое и прерывистое дыхание славного зверька.
   -- Я счастлива, -- прошептала Танит-Зерга.
   Сегейр-бен-Шейх не ошибся. К восходу солнца мы обогнули гур. Я оглянулся назад: Атакор казался теперь огромной бесформенной массой, утопавшей в ночном тумане, который быстро убегал от рассвета. Уже было невозможно отличить среди безыменных гор ту из них, где Антинея продолжала плести свою сеть страсти и любви.
   Ты знаешь, что такое Танезруфт: это -- плоскогорье, в буквальном смысле этого слова, это -- заброшенная, необитаемая страна, это -- царство голода и жажды. Мы углублялись в ту часть этой пустыни, которую Дюверье называет Южным Тассили и которая фигурирует на карте министерства общественных работ со следующей привлекательной надписью: "Скалистое плато, лишенное воды и растительности, негостеприимное для человека и животных".
   На всем свете нет ни одного места, за исключением некоторых частей Калахари, которое было бы ужаснее этой каменистой пустыни. Да! Сегейр-бен-Шейх рисковал очень немногим, утверждая, что ни одна душа не решится нас преследовать в этом аду.
   Хотя солнце уже взошло, но в воздухе все еще продолжали носиться огромные клочья черного тумана, который упорно не хотел исчезнуть. В моей голове с удивительной бессвязностью метались и сталкивались воспоминания.
   Мне пришла вдруг на ум, слово в слово, следующая фраза: "Дику казалось" что с незапамятных времен, сидя на спине мехари, он только и делал, что рассекал темное пространство". Я тихо засмеялся. "Вот уже несколько часов,подумал я,-г как мне приходится быть в положении то одного, то другого литературного героя. Только что, болтаясь в ста футах над землей, я был Фабрицием из "Парской Чартозы", цепляющимся за свою итальянскую башню. А теперь, восседая на мехари, я -- Дик из "Угасающего света", летающий через пустыню навстречу своим товарищам по оружию". Я опять засмеялся... потом вздрогнул, подумав о минувшей ночи, об Оресте в "Андромахе", который соглашается принести в жертву Пирра... Чем не литературный сюжет...
   Сегейр-бен-Шейх рассчитал, что нам придется ехать неделю до лесистой страны ауэлимиденов, за которой начинаются травянистые степи Судана. Он хорошо знал достог инства своего дромадера. Танит-Зерга немедленно дала ему кличку: "Эль-Меллен" т. е. "Белый", так как на шерсти этого мехари не было ни одного пятнышка. Один раз он пробыл два дня без всякой пищи, срывая лишь то тут то там, ветку камедной акации, серые шипы которой, отвратителные на вид и достигавшие десяти сантиметров в длину, вызывали у меня серьезные опасения за целость пищевода нашего друга. Отмеченные на карте Сегейр-бен-Шейха колодцы были, действительно, на их местах, но мы находили в них лишь горячую желтоватую грязь. Ее хватало для верблюда, и мы, совершая в течение пяти суток чудеса воздержания, опорожнили только один из наших двух мехов.
   С этой минуты мы могли считать себя спасенными.
   В тот день, поблизости от одной из таких илистых луж, мне удалось уложить выстрелом из карабина газель с маленькими прямыми рогами. Танит-Зерга содрала с животного шкуру, выпотрошила его, и мы полакомились превосходным, хорошо прожаренным мясом. В то же время, маленький Гале, пользуясь нашими остановками в часы наибольшей дневной жары и шныряя между скалами, обнаружил в одной из впадин урана, -- крокодила, живущего в песках Сахары, длиною около трех локтей, -- и быстро свернул ему шею. Мангуст наелся до такой степени, что еле мог двигаться. Нам пришлось потратить целую пинту воды, чтобы облегчить ему пищеварение. Но мы сделали это очень охотно, потому что были счастливы. Танит-Зерга мне этого не говорила, но я видел, как она радовалась, убеждаясь, что я перестал думать о женщине в золотом и изумрудном псхенте. И, действительно, в те дни Антинея исчезла из моей памяти. Я думал тогда лишь об отвесных лучах, которых следовало избегать; о мехе из козлиной шкуры, который надо класть на час в углубление скалы, чтобы вода была свежей; о светлом счастье, которое охватывает все существо, когда кожаный стакан, наполненный спасительной жидкостью, приближается к губам... Я могу теперь громко сказать, громче кого бы то ни было: великие страсти, духовные или чувственные -- удел людей, не чувстующих голода, жажды и усталости.
   Было пять часов вечера. Страшный жар убывал. Мы вышли из глубокой впадины в скале, где сделали небольшой привал. Сидя на громадном камне, мы смотрели, как краснел запад.
   Я развернул карту, на которой Сегейр-бен-Шейх обозначил наши переходы вплоть до самой дороги в Судан. Еще раз я с радостью удостоверился в том, что он указал нам правильное направление и что я точно ему следовал.
   -- Послезавтра вечером, -- произнес я, -- мы двинемся к тому пункту нашего маршрута, который приведет нас, на заре следующего дня, к уэду Телемси. Там нам уже не придется больше думать о воде.
   Глаза Танит-Зерги сверкнули на ее исхудалом лице.
   -- А Гао? -- спросила она.
   -- Мы будем на расстоянии одной недели пути от Нигера. А Сегейр-бен-Шейх сказал, что, начиная от Телемси, остальная дорога идет среди цветущих мимоз.
   -- Я знаю плоды мимозы, -- заметила она: -- это маленькие желтые шарики, тающие в руках. Но я предпочитаю цветы каперсовых кустов. Ты поедешь со мною в Гао? Мой отец Сонни-Азкия был убит, как я тебе уже говорила, ауэлимиденами. Но люди моего племени, вероятно, отстроили деревню. Они привыкли к месту. Ты увидишь, как тебя там примут.
   -- Я поеду туда, Танит-Зерга, поеду, обещаю тебе. Но и ты должна мне обещать...
   -- Что? Ах, я догадываюсь. Ты, видно, принимаешь меня за дурочку, если считаешь способной говорить о вещах, могущих причинить огорчение другу.
   С этими словами, она устремила на меня пристальный взгляд. Сильная усталость и лишения облагородили, сделали, казалось, стильным ее смуглое лицо, на котором горели огромные глаза. Я смотрел на нее, убирая карту и компас, при помощи которых я навеки закрепил на бумаге то место, где я понял впервые красоту очей Танит-Зерги...
   Некоторое время мы сидели в глубоком молчании. Наконец, маленькая девушка нарушила его, сказав: -- Скоро ночь. Надо поесть, чтобы снова пуститься как можно скорее в путь.
   Она поднялась и направилась к скале.
   Почти в ту же минуту она меня позвала, и в голосе ее звучали такой страх и ужас, что у меня похолодела кровь!
   -- Иди сюда! О, иди скорее! Посмотри!
   Одним прыжком я очутился возле нее.
   -- Верблюд, -- забормотала она, -- верблюд!
   Я взглянул -- и смертельная дрожь пронизала мое тело.
   За выступом скалы, трясясь в конвульсиях, резко и быстро вздымавших его белые бока, лежал, вытянувшись во всю длину, и издыхал Эль-Меллен.
   Я не стану описывать, с какой лихорадочной поспешностью кинулись мы на помощь животному. Я не мог определить, отчего погибал дромадер. Причина его смерти осталась для меня скрытой навсегда. Так кончают, обыкновенно, свою жизнь все мехари. Это -- самые сильные, и, вместе с тем, самые чувствительные животные. Они могут шесть месяцев подряд, почти без пищи и питья, носиться по самым ужасным пустыням и чувствовать себя очень хорошо. Потом, в один злополучный день, когда они ни в чем не ощущают недостатка, они валятся вдруг на бок и расстаются с вами навек самым простым и неожиданным образом.
   Убедившись, что все усилия спасти Эль-Меллена останутся бесплодными, Танит-Зерга и я поднялись с земли и стали молча смотреть на постепенно затихавшие предсмертные корчи верблюда. Когда он испустил последний вздох, мы почувствовали, что вместе с ним улетела и наша жизнь.
   Первой заговорила Танит-Зерга.
   -- Как далеко мы от Суданской дороги?
   -- Мы находимся в двухстах километрах от уэда Телемси, -- ответил я. -- Если идти на Иферуан, можно выгадать тридцать километров, но на этом переходе колодцы на карте не отмечены.
   -- Тогда необходимо добраться до уэда Телемси, -- сказала она. -- Чтобы сделать двести километров, надо семь дней?
   -- Семь дней, по меньшей мере, Танит-Зерга.
   -- На каком расстоянии находится первый колодец?
   -- В шестидесяти километрах.
   Черты маленькой девушки слегка исказились. Но она быстро подавила свое волнение.
   -- Надо немедленно в путь.
   -- В путь, Танит-Зерга, пешком?
   Она топнула ногой. Ее мужество и твердость привели меня в восторг.
   -- Нам надо немедленно в путь, -- повторила она. -- Но сначала хорошо поедим и напьемся. Накормим и напоим также Гале. Ведь мы не можем захватить с собой все коробки с консервами, а мех с водой так тяжел, что мы не пройдем с ним и десяти километров. Мы нальем немного воды в коробку из-под консервов, после того как выковыряем ее содержимое через маленькую дырочку. Этого нам хватит до привала, который мы сделаем сегодня ночью, пройдя тридцать километров без воды. А завтра утром мы сделаем новый переход в тридцать километров и доберемся до колодца, указанного на бумаге Сегейр-бен-Шейха.
   -- Ах, -- горестно проговорил я,-если бы мое плечо было в порядке, я мог бы взвалить на него мех.
   -- Ничего не поделаешь, -- сказала Танит-Зерга. -- Ты возьмешь карабин и две коробки с консервами. Я понесу две других и еще третью, куда мы нальем воды. А теперь пойдем. Надо двинуться не позже, чем через час, если мы хотим сделать тридцать километров. Ты знаешь, что, когда солнце на небе, скалы становятся такими горячими, что невозможно идти.
   Легко себе представить, в каком печальном молчаний закончился этот час, начало которого застало нас полными надежд и уверенности. Мне кажется, что без этой маленькой девушки я сел бы на камень и предоставил бы себя судьбе.
   Только Гале чувствовал себя счастливым.
   -- Не надо ему давать слишком много есть, -- сказала Танит-Зерга. -- Он не сможет за нами следовать. Кроме того, завтра ему придется поработать. Если он поймает еще одного урана, то уже для нас. Ты бывал в пустыне. Ты знаешь, что первые ночные часы в ней -- ужасны. Когда выплывает луна, огромная и желтая, кажется, что с земли поднимается едкая пыль и несется к небу серыми столбами удушливого тумана. Машинально и беспрерывно двигаешь челюстями, словно хочешь размолоть бесчисленные песчаные крупинки, проникающие в воспаленное горло. Потом, -- должно быть, по привычке, -- наступает состояние покоя, начинает одолевать сонливость. Идешь, ни о чем не думая. Забываешь, что идешь. Надо споткнуться, чтобы прийти в себя. Правда, спотыкаться приходится довольно часто. Но, в конце концов, все это еще терпимо. "Ночь кончается, -- думаешь про себя, -- а за ней привал. Теперь утомление не такое сильное, как в начале пути". Но вот ночь проходит, и наступают самые страшные часы. Умираешь от жажды и дрожишь от холода. Усталость наваливается на тело невыносимой тяжестью. Раздражающий легкий ветерок, предвестник зари, не дает никакого облегчения, скорее -- наоборот. Вот что чувствуют, вот о чем рассказывают люди, которые знают, что через несколько часов их ждет приятный отдых, с пищей и питьем...
   Я мучился невероятно. Каждый толчок болезненно отзывался в моем несчастном плече. Был момент, когда у меня явилось неодолимое желание остановиться и сесть. Я взглянул на Танит-Зергу. Почти закрыв глаза, она шла вперед.
   На ее лице отражались страдание и воля. Я тоже закрыл глаза и продолжал путь.
   Таков был наш первый переход. На рассвете мы остановились в углублении скалы. Вскоре жара заставила нас подняться на ноги и поискать впадину поглубже. Танит-Зерга ничего не ела. Но зато она проглотила залпом свою половину воды из жестянки. Весь день она дремала. Гале вертелся все время вокруг нашей скалы, испуская легкие жалобные крики.
   Я не говорю о втором переходе. Своим ужасом он превосходит всякое воображение. Я выстрадал решительно все, что человеческое существо может вытерпеть в пустыне.
   Но я уже замечал, с бесконечной жалостью, что более сильный, как мужчина, я начинал брать верх над нервами моей маленькой спутницы. Бедное дитя, не произнося ни слова, все шло и шло вперед, опустив на лицо свой хаик и жуя один из его концов. Гале плелся за ней.
   Колодец, к которому мы тащились, был отмечен на карте Сегейр-бен-Шейха словом "Тиссаририн". Оно обозначает двойственное число от "тессарирт", т. е. "два отдельно стоящих дерева".
   Уже занимался день, когда я, наконец, заметил эти два молочая. До них оставалось меньше мили. Я заорал от радости.
   -- Крепись, Танит-Зерга! Вон колодец!
   Она отдернула покрывало, и я увидел ее несчастное, полное страха лицо.
   -- Тем лучше, -- прошептала она. -- Тем лучше, потому что иначе...
   Она не могла докончить.
   Последний километр мы почти бежали. Уже была видна черная дыра -- отверстие колодца.
   Наконец, мы дошли...
   Колодец высох...
   Странное чувство, когда умираешь от жажды. Сначала страдания невыносимы. Потом они ослабевают. Постепенно нервы становятся нечувствительными. В голове начинают роиться, словно москиты, воспоминания о самых незначительных событиях жизни. Мне пришло на память сочинение по истории, которое я писал на вступительном экзамене в Сен-Сирское училище: "Сражение при Маренго". Я упорно повторял: "Я написал тогда, что батарея, обнаруженная Мармоном в тот момент, когда Келлерман скомандовал атаку, состояла из восемнадцати пушек... А между тем, я хорошо помню теперь, что там было только двенадцать.
   Я уверен -- только двенадцать".
   И снова повторил:
   "Двенадцать пушек!"
   И впал в состояние спячки.
   Я очнулся от ощущения, словно мне приложили ко лбу кусок раскаленного железа. Я открыл галаза. Надо мною, низко наклонив ко мне лицо, стояла Танит-Зерга. Чувство ожога мне причинила ее рука.
   -- Вставай, -- сказала она. -- Пойдем.
   -- Идти, Танит-Зерга? Пустыня -- в огне, а солнце -- в зените. Ведь теперь полдень.
   -- Пойдем, -- повторила она.
   Я понял, что она бредила.
   Она стояла, выпрямившись во весь рост; ее хаик соскользнул на землю. На нем, свернувшись в кружок, спал Гале.
   С непокрытой головой, не думая о страшных солнечных лучах, она повторяла:
   -- Пойдем!
   Я пришел немного в себя.
   -- Накрой голову, Танит-Зерга. Накрой голову.
   -- Пойдем, -- снова повторила она. -- Пойдем. Вон -- Гао, совсем близко, я его чувствую. Я хочу увидеть Гао!
   Я заставил ее сесть рядом со мной, в тени скалы.
   Я видел, что она совершенно обессилела. Охватившая меня бесконечная жалость вернула мне рассудок.
   -- Гао вон там, совсем близко, неправда ли? -- спрашивала она.
   И в ее блестящих глазах мелькала мольба.
   -- Да, девочка, да, моя милая девочка... Гао близко. Но, ради бога, ложись. Солнце может тебя убить.
   -- О, Гао, Гао! Я знала, -- твердила она, -- я знала, что увижу Гао.
   Приподнявшись с земли, она уселась, вытянув ноги. Ее маленькие, пылавшие, как огонь, руки стиснули мои пальцы.
   -- Послушай! Я должна тебе объяснить, почему я знала, что снова увижу Гао.
   -- Танит-Зерга, успокойся... Успокойся, моя маленькая девочка...
   -- Нет, я должна тебе объяснить... Это было очень давно, на берегу реки, "где много воды", в Гао... ну, словом, в деревне, где царствовал мой отец... И вот, однажды, в праздничный день, изнутри страны пришел старый колдун, одетый в звериные шкуры и перья, в маске и заостренном колпаке, с кастаньетами в руках и двумя кобрами в мешке.
   На деревенской площади, среди окруживших его кольцом жителей, он проплясал буссадиллу. Я стояла в первом ряду, и так как на мне было ожерелье из розовых турмалинов, то он понял, что перед ним -- дочь одного из сонрайских вождей. И он стал мне говорить о прошлом, о великом Мандингском царстве, которым, правили мои предки, о наших врагах, свирепых кунтах, и о многом другом. Потом он мне сказал...
   "-- Успокойся, девочка.
   "Потом он мне сказал: "Не тревожься. Ты переживешь, может быть, злое время, но зато настанет день, когда ты увидишь, как на горизонте засверкает Гао,. но не подневольный и павший до степени ничтожного негритянского поселка, а великолепный прежний Гао; ты увидишь великую столицу чернокожих, новый, возрожденный Гао, с семибашенной мечетью и четырнадцатью бирюзовыми куполами, с домами и каменными дворами, с водометами и обильно орошенными садами, в которых будут качаться большие, красные и белые цветы... И тот день возвратит тебе свободу и царство".
   Танит-Зерга вскочила на ноги. Над нашими головами, вокруг нас, повсюду кругом, -- солнце трещало над хамадой, накалившейся добела.
   Вдруг девушка протянула вперед руку и испустила страшный крик:
   -- Гао! Вон Гао!
   Я посмотрел, куда она указывала.
   -- Гао, -- повторяла она. -- О, я знала это. Вон деревья и фонтаны, купола и башни, пальмы и большие цветы, красные и белые... Гао!..
   На горизонте, весь в пламени, действительно, вставал, словно чудовищная радуга, фантастический город, громоздя на небе свои многоэтажные разноцветные здания. К пожиравшей нас горячке присоединился жестокий мираж, еще более разжигавший наш внутренний огонь.
   -- Гао! -- закричал я. -- Гао!
   Но в то же мгновенье я испутил другой крик -- ужаса и горя. Я почувствовал, как бессильно разжимались в моей руке худенькие пальцы Танит-Зерги. Я едва успел подхватить девушку, чтобы положить ее на землю и услышать ее последние, еле внятные слова:
   -- "И тот день принесет тебе освобождение. Он возвратит тебе свободу и царство".
   Через несколько часов, при помощи ножа, которым, два дня тому назад, Танит-Зерга потрошила убитую газель, я вырыл для нее в песке, у подножья скалы, где она скончалась, яму для вечного сна.
   Когда все было готово, я захотел взглянуть еще раз на дорогие черты -- и лишился на несколько секунд сознания...
   Я быстро накинул белый хаик на смуглое лицо покойницы и опустил тело в могилу.
   Но я забыл о Гале.
   Все время, пока я был занят своим печальным делом, мангуст не сводил с меня своего взгляда. Когда на хаик посыпались первые горсти песку, он испустил пронзительный вопль. Я посмотрел на него, встретился с его налитыми кровью глазами и почувствовал, что он готов на меня броситься.
   -- Гале! -- позвал я его. умоляющим голосом и хотел погладить.
   Он укусил мне руку и, прыгнув в яму, принялся яростно раскидывать песок.
   Три раза я тщетно пытался его отогнать, но потом понял, что если мне это даже и удастся, то он, все равно, останется на могиле и откопает труп.
   Мой карабин лежал у моих ног. Звук выстрела разбудил громовое эхо беспредельной пустыни. Минуту спустя, Гале обхватив шею своей госпожи, как он это неоднократно делал, также уснул вечным сном.
   Когда на поверхности земли вырос небольшой холмик утоптанного песка, я встал, покачиваясь, на ноги и пошел куда глаза глядят, вглубь пустыни, по направлению на юг.

XX. Круг сомкнулся

   В глубине уэда Мия, в том месте, где завыл шакал в ту ночь, когда Сент-Ави мне сказал, что он убил Моранжа, снова завыл (может быть, тот самый) шакал.
   Я тотчас же почувствовал, что в эту ночь должно свершиться неизбежное...
   Мы сидели в этот вечер, как и прежде, на самодельной веранде, пристроенной сбоку нашей столовой. Известковый пол, перила из крестообразно расположенных круглых палок, четыре балки, поддерживавшие крышу из стеблей гальфы, -- вот и все, к чему сводилось это сооружение.
   Я уже говорил, что с этого балкона открывался широкий вид на пустыню. Окончив свой рассказ, Сент-Ави встал, подошел к барьеру и облокотился на него обеими руками.
   Я последовал за ним.
   -- Что же дальше? -- спросил я.
   Он посмотрел на меня.
   -- Что дальше? Тебе, я думаю, небезызвестен рассказ всех газет о том, как харка [Небольшие отряды конных разведчиков, следящие в Алжире и Марокко за передвижениями и действиями туземных племен.] капитана Эймара нашла меня умирающим от голода и жажды в стране ауэлимиденов и привезла в Тимбукту. Целый месяц я лежал в злой горячке. Я никогда не мог узнать, о чем я говорил в бреду. Ты сам понимаешь, что офицеры в Тимбукту не стали мне это повторять. Когда я им поведал о своих приключениях в той форме, в какой они описаны в отчете об экспедиции Моранжа и Сент-Ави, я понял, видя холодную сдержанность, с какою они слушали мое повествование, что изложенная мною официальная версия значительно разнилась от тех подробностей, о которых я упоминал в своем беспамятстве.
   Но по поводу этого разногласия от меня не потребовали никаких дальнейших объяснений. Было решено считать установленным, что капитан Моранж умер от солнечного удара и был мною погребен на берегу уэда Тархита, в трех переходах от Тимиссао. Все чувствовали, что в моем рассказе были пробелы. Догадывались, без сомнения, о какой-то таинственной драме. Но доказательств не было никаких, а когда убедились окончательно в полной невозможности их получить, то предпочли это дело замять, чтобы не превращать его в бесполезный скандал. Теперь все подробности этой истории тебе известны так же хорошо, как и мне.
   -- А... она? -- робко спросил я.
   На его лице заиграла торжествующая улыбка. Он ликовал, что сумел заглушить во мне мысль и о Моранже, и о своем преступлении и заразить мою душу тем же безумием, которое держало в своих когтях его самого.
   -- Она, -- сказал он, -- она... Вот уже шесть лет, как я о ней ничего не знаю. Но я ее вижу и говорю с ней. Я не перестаю думать о минуте, когда снова предстану перед ней... Я брошусь к ее ногам и воскликну: "Прости меня! Я восстал против твоей власти. Я не знал, что творил. Теперь я знаю... и ты видишь, что, подобно поручику Гильберти, я вернулся к тебе".
   "Все, все вы забудете ради нее: семью, честь, родину", -- говорил старый Ле-Меж. Он -- глупый человек, этот старый Ле-Меж, но его слова -- результат опыта. Он знал, что значила пред лицом Антинеи свободная воля пятидесяти призраков красного мраморного зала.
   "Что же, в сущности, представляет собою эта женщина?" -- спросишь ты, в свою очередь. Да разве я это знаю!
   Да и не все ли мне равно? Какое мне дело до ее прошлого и до ее происхождения. Не все ли мне равно, кто она: подлинная плоть и кровь Бога морей и древних Лагидов [Династия египетских фараонов, царствовавшая с 306 до 30 г. до нашей эры.] или незаконнорожденная дочь польского пьяницы и веселой девицы из квартала Марбеф.
   В те дни, когда я имел слабость ревновать Моранжа, все эти подробности могли интересовать лишь людей культурных, имеющих обыкновение примешивать к обуревающим их страстям свое глупое самолюбие. Но я держал в своих объятиях тело Антинеи. А до всего прочего мне нет никакого дела. Мне все равно, будут ли на свете цветущие поля, мне безразлично будущее человечества...
   Ко всему этому я совершенно равнодушен, ибо я вижу слишком ясно это будущее, ибо я хочу исчезнуть только после того, как познаю вещь, единственно заслуживающую внимания в этом мире: неизмеримую девственную натуру и таинственную любовь...
   "Неизмеримая девственная натура"... Я должен тебе это пояснить. Однажды, в большом многолюдном городе, в зимний день, измазанный сажей, которую извергают черные фабричные трубы и ужасные закоптелые дома предместий, я шел за похоронной процессией. Мы тащились по глубокой грязи. В убогой, недавно выстроенной церкви было холодно и сыро. Кроме двух-трех родственников покойного, с отупевшими от горя лицами, все остальные участники печальной церемонии думали лишь об одном: улизнуть как можно скорее под каким-нибудь предлогом. До кладбища дошли лишь те из провожатых, которые такого предлога не нашли. Я увидел здесь серые стены и изъеденные личинками тисы -- деревья солнца и мрака, столь прекрасные на юге, где они осеняют лазурные холмы. Я увидел поджидавших мертвеца отвратительных могильщиков, в засаленных куртках, с трубками в зубах. Я увидел... Нет, это было ужасно!..
   Возле самой ограды кладбища, в одном из далеких его углов, в глинистой желтой земле, полной камней и щебня, была вырыта яма. Туда опустили умершего, имени которого я теперь не помню.
   Пока покойник скользил в могилу, я смотрел на свои руки: когда-то, среди сотканного из света ландшафта, они сжимали чудные руки Антинеи. Меня охватила глубокая жалость к моей плоти, великий страх перед тем, чем ей грозили эти грязные города. "Неужели, -- думал я, -- это тело, это дивное, это бесподобное тело ждет такой удел? Нет, нет! Клянусь тебе, плоть моя, драгоценнейшее из сокровищ, что я избавлю тебя от этой мерзости, и ты не будешь гнить под казенным номером в навозе пригородного погоста. Твои братья по любви, пятьдесят закованных в орихалк рыцарей, ждут тебя, безмолвные и серьезные, в красном мраморном зале. Ты будешь вместе с ними, -- даю тебе слово".
   "Таинственная любовь"... Стыдиться должен человек, раскрывающий перед всеми тайну своей любви. Сахара окружила Антинею своими непреодолимыми оградами, и потому самые причудливые прихоти этой женщины, в сущности, гораздо целомудреннее и чище наших браков с их бесстыдной публичной роскошью, помолвкой, венчанием и свадебными билетами, извещающими кучку гнусных зубоскалов обоего пола, что в такой-то день и час кому-то будет дано право лишить невинности купленную им грошовую девственницу.
   Вот, кажется, все, что я хотел тебе сказать... Ах, да, еще несколько слов. Я только что упомянул о красном мраморном зале. На юг от Шершела, в древней Кесарии, к западу от речки Мазафран, на холме, выплывающем по утрам из розовых туманов Митиджи, стоит таинственная каменная пирамида. Местные жители зовут его "гробницей христианки". В ней погребего тело прабабки Антинеи -- Клеопатры Селены, дочери Марка-Антония и Клеопатры Египетской.
   Несмотря на то, что этот храм сооружен на пути, по которому проходили завоеватели и разбойники, он все же сохранил вверенное ему сокровище. Никому не удалось вскрыть расписной покой, где лежит, в стеклянном гробу, чудное тело. Но то, что соорудила прабабка, померкнет перед мрачным великолепием ее правнучки. В центре красного мраморного зала, на скале, внутри которой невидимо поет свою жалобную песнь темный источник, приготовлено обширное возвышение. На ней, на орихалковом кресле, с золотым псхентом и уреусом на голове, с трезубцем Нептуна в руке, воссядет удивительная женщина, о которой я тебе рассказал, воссядет в тот день, когда сто двадцать ниш, выдолбленных вокруг ее трона получат каждая свою добровольную и полную жертву.
   Когда я покинул Хоггар, для меня, если ты помнишь, предназначалась ниша номер 55. С тех пор я не переставал заниматься подсчетом и пришел к заключению, что я буду стоять в нише 80-й или 85-й. Но само собой разумеется, что всякий расчет, построенный на такой твердой основе, как каприз женщины, может оказаться неправильным. И я становлюсь с каждым днем все нервнее. Надо поторопиться... да, надо поторопиться.
   -- Надо поторопиться, -- повторил я вслед за ним, как во сне.
   Он поднял голову, и несказанная радость отразилась на его лице. Его руки дрожали от счастья и сжимали мои.
   -- Ты увидишь ее! -- воскликнул он в порыве восторга.
   Словно обезумев, он схватил меня в свои объятия и долго держал на своей груди.
   На нас нахлынула волна неизъяснимого блаженства, и мы, то плача, то смеясь, не переставали повторять:
   -- Надо поторопиться! Скорее, скорее!
   Вдруг налетел свежий ветерок, зашелестевший на крыше стеблями хальфы. Бледно-синеватое небо побледнело еще сильнее и, совершенно неожиданно, раскололось на востоке огромной ярко-желтой трещиной. В немой пустыне вспыхнула заря. Внутри бастионов послышались глухие звуки: рев, мычание и шум цепей. Форт пробуждался.
   В продолжение нескольких секунд мы стояли в глубоком молчании, устремив глаза на юг, на дорогу, которая вела в Темасинин, Эгерию и Хоггар.
   Позади нас раздался стук в дверь столовой. Мы вздрогнули.
   -- Войдите, -- сказал Андрэ де Сент-Ави, и в голосе его зазвучали прежние сухие и жесткие нотки.
   Перед нами стоял старший вахмистр Шатлен.
   -- Что вам нужно от меня в такую рань? -- резко обратился к нему Сент-Ави.
   Унтер-офицер взял под козырек.
   -- Простите, капитан. Сегодня ночью дозор захватил бродившего в окрестностях форта туземца. Впрочем, он и не скрывался. Как только его доставили сюда, он потребовал, чтобы его отвели к начальнику. То было в полночь, и я не хотел вас беспокоить.
   -- Что это за туземец?
   -- Туарег, капитан.
   -- Туарег? Приведи его сюда!
   Шатлен посторонился. За его спиной, в сопровождении одного из наших чернокожих разведчиков, виднелся захваченный дозором человек.
   Он вошел на веранду.
   Пришлец, не меньше шести футов ростом, оказался действительно, туарегом. При свете нарождавшегося дня слабо блестел его черный, с голубым отливом, бурнус. Его глаза сверкали мрачным огнем.
   Когда он приблизился к Сент-Ави, я заметил, что и тот и другой быстро подавили охватившее их волнение.
   Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга.
   Затем, очень спокойным голосом, туарег произнес с поклоном: -- Мир тебе, поручик Сент-Ави.
   И таким же спокойным голосом Андрэ ему ответил: -- Мир тебе, Сегейр-бен-Шейх.

----------------------------------------------

   Первое издание перевода: Атлантида. Роман / Пьер Бенуа (Pierre Benoit); Пер. А. Н. Горлина. С предисл. А. Левинсона. -- Пг.: Гос. изд-во, 1922. -- 269 с. ; 18 см. -- (Всемир. лит. . Новости иностр. лит.)
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

понижение остряка против рамного рельса
Рейтинг@Mail.ru