Бельшовский Альберт
Гёте. Его жизнь и произведения. Том 2

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Goethe. Sein Leben und seine Werke
    I. По возвращении из Италіи
    II. На войне
    III. Произведения, относящаяся к революции
    IV. Гете и философия
    V. Дружба с Шиллером
    VI. Учебные годы Вильгельма Мейстера
    VII. Герман и Доротея
    VIII. С 1707 по 1806 год
    IX. Война
    X. Избирательное сродство
    XI. Пандора
    XII. События жизни с 1808 по 1815 год
    XIII. Марианна фон Виллемер
    XIV. Лирика Гете
    XV. Гете как естествоиспытатель
    XVI. После освободительных войн
    XVII. От 1824 до 1830 года
    XVIII. Годы странствования Вильгельма Мейстера
    XIX. Фауст
    XX. Последнее время жизни и кончина.
    Перевод под редакцией Петра Вейнберга (1908).

А. Бельшовскій.

ГЕТЕ
ЕГО ЖИЗНЬ И ПРОИЗВЕДЕНІЯ.

ПЕРЕВОДЪ ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ

Петра Вейнберга.

ТОМЪ ВТОРОЙ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе Л. Ф. Пантелѣева.
1908.

   

Оглавленіе

   I. По возвращеніи изъ Италіи
   II. На войнѣ
   III. Произведенія, относящіяся къ революціи
   IV. Гете и философія
   V. Дружба съ Шиллеромъ
   VI. Учебные годы Вильгельма Мейстера
   VII. Германъ и Доротея
   VIII. Съ 1707 по 1806 годъ
   IX. Война
   X. Избирательное сродство
   XI. Пандора
   XII. Событія жизни съ 1808 по 1815 годъ
   XIII. Маріанна фонъ Виллемеръ
   XIV. Лирика Гете
   XV. Гете какъ естествоиспытатель
   XVI. Послѣ освободительныхъ войнъ
   XVII. Отъ 1824 до 1830 года
   XVIII. Годы странствованія Вильгельма Мейстера
   XIX. Фаустъ
   XX. Послѣднее время жизни и кончина
   Примѣчанія
   

I. По возвращеніи изъ Италіи.

   Гете возвратился въ Веймаръ. Начать здѣсь снова свою прежнюю жизнь чиновника онъ призналъ невозможнымъ еще въ бытность свою въ Италіи. Всѣ основанія для этой служебной дѣятельности отсутствовали; онъ даже не нуждался въ ней, какъ въ противовѣсѣ своей чрезмѣрной фантазіи, и не нуждался именно съ тѣхъ поръ, какъ сталъ такъ усиленно работать въ области естествознанія. Поэтому еще изъ Рима онъ обращался къ герцогу съ просьбой дать ему по возвращеніи тѣ же льготы, какія ему даны въ качествѣ пребывающаго въ отпуску. "Если вы примете меня въ качествѣ гостя, если позволите мнѣ жить и пользоваться жизнью около васъ, то моя сила, подобно каптированному, открытому и очищенному ключу, можетъ быть съ высоты легко направлена туда, куда вы пожелаете ее направить".
   То, чѣмъ Гете могъ и хотѣлъ служить герцогу и странѣ, должно было быть службой свободной, службой, границы которой онъ предоставилъ установить герцогу, тонко понимавшему его потребности. И дѣйствительно, герцогъ установилъ эти границы такъ, какъ только онъ умѣлъ это сдѣлать. Отъ всѣхъ тягостныхъ постовъ и служебныхъ обязанностей онъ своего друга освободилъ, оставивъ ему лишь почетное положеніе. Гете оставался членомъ совѣта и камеры; при этомъ ему было указано, что въ случаѣ, если онъ пожелаетъ присутствовать въ какомъ-либо засѣданіи, то имѣетъ право занять мѣсто въ креслѣ, предназначенномъ самому герцогу. Постоянныя же и правильныя занятія Гете состояли въ высшемъ надзорѣ за различными художественными и научными учрежденіями, а это именно и были тѣ занятія, которыя не только отвѣчали склонностямъ его, но и оказывались очень часто полезными и въ отношеніи его личныхъ цѣлей. Все это было устроено герцогомъ еще до того, Гете возвратился домой; теперь онъ нашелъ здѣсь самыя благопріятныя для себя условія: положеніе его въ герцогствѣ было сдѣлано настолько высокимъ, насколько это только представлялось возможнымъ, его полномочія, если бы онъ ими хотѣлъ пользоваться, были такъ велики, какъ никогда раньше; и при весьма солидномъ содержаніи у него оставалось достаточно досуга для осуществленія своихъ научныхъ и художественныхъ цѣлей. Даже въ Италіи онъ ничего больше этого не желалъ, и, какъ ни пріятно было для него пребываніе въ Римѣ, однако онъ все же разсчитывалъ, что, благодаря спокойной жизни на родинѣ и близости Іенскаго университета, его работы подвинутся впередъ гораздо быстрѣе и легче, чѣмъ на берегахъ Тибра.
   И, несмотря на все это, несмотря на положеніе, которому могъ бы позавидовать любой нѣмецкій поэтъ и ученый (а нѣкоторые и фактически завидовали), мы видимъ Гете по возвращеніи на родину въ томъ же тяжеломъ настроеніи, въ какомъ онъ находился еще при своемъ отъѣздѣ изъ Италіи. Его Тассова натура видѣла лишь то, что онъ потерялъ, но не то, чѣмъ обладалъ или что вновь пріобрѣлъ. Онъ не можетъ оторваться отъ тѣхъ мыслей, которыя имъ овладѣли въ Римѣ, и разстраиваетъ своихъ друзей въ Веймарѣ постоянными сѣтованіями на небо и землю, на людей и на вещи, на то, что утеряно, я на то, что есть налицо, и явно обнаруживаетъ стремленіе поскорѣе снять покинуть родину. А между тѣмъ его друзья, слушая его іереміады, съ полнымъ нравомъ могли бы возразить ему, что и въ Германіи солнце свѣтитъ и грѣетъ, что и въ ней цвѣтутъ розы, что и въ тѣни липъ и сосенъ можно отдыхать не хуже, чѣмъ въ тѣни кипарисовъ и кедровъ, и что то, чего не достаетъ искусству Германіи, вполнѣ возмѣщается богатствомъ германской наука, и что, наконецъ, они сами -- эти друзья -- должны бы въ его глазахъ имѣть не меньше цѣны, нежели его римскіе друзья.
   Но друзей Гете охладили не столько его сѣтованія, сколько тѣ перемѣны, которыя охватили все его существо. Глубоко вдумываясь во время своего двухлѣтняго пребыванія за границей въ людей, въ природу, исторію и искусство, онъ все больше и больше увеличивалъ разстояніе, уже и прежде отдѣлявшее его отъ окружающихъ.
   Кромѣ того, теперь сократилось въ значительной хѣрѣ и то тѣсное и веселое общеніе какъ въ житейскомъ, такъ и въ научномъ отношеніяхъ, которое еще недавно связывало Гете съ его римскими друзьями, а ранѣе и съ веймарскими; отсутствіе этого фактора дѣлало такое разстояніе еще болѣе замѣтнымъ. Въ силу этого, его отношенія въ друзьяхъ приняли характеръ отношеній человѣка, по своему великодушію раздающаго дары изъ царской сокровищницы, но при этанъ сознающаго все свое духовное надъ одаряемыми превосходство. Каждый, даже тотъ, кто пользовался дружескимъ расположеніемъ его, чувствовалъ, что ему дать ничего нельзя. А удовлетвориться только ролью восхищенныхъ слушателей, приспособляющихся къ своему оракулу, никто не желалъ. И въ вопросахъ чисто матеріальнаго характера положеніе было такимъ же. Гете оказывалъ услуги каждому, но принять услугу отъ кого бы то мы было -- за исключеніемъ развѣ одного только герцога -- онъ не желалъ или не. имѣлъ въ этомъ надобности.
   Далѣе, по мѣрѣ того какъ Гете проникалъ своими мысленнымъ взоромъ въ тайники природы, онъ имъ также проникалъ и въ самого себя. Вслѣдствіе этого, онъ почувствовалъ въ себѣ способность направлять, руководить собою самостоятельно справляться со всѣмъ тѣмъ, что такъ или иначе подавляло его; вотъ почему потребность раскрывать свою душу передъ кѣмъ либо въ немъ совершенно исчезла; онъ могъ и даже стремился къ тому, чтобы впослѣдствіи сдѣлаться вполнѣ объективнымъ въ своихъ отношеніяхъ къ окружающимъ. Онъ даже охотнѣе, чѣмъ въ послѣдніе годы своей веймарской жизни, встрѣчался съ людьми и участвовалъ въ ихъ внѣшней жизни; но, оставаясь, какъ и до этого времени, любезнымъ и готовымъ оказывать своимъ друзьямъ всякую помощь, на какую онъ только былъ способенъ, онъ уже потерялъ тѣ внутреннія проявленія сердечности, которыя только одни и способны привязывать людей.
   Эти новыя отношенія Гете къ прежнимъ друзьямъ лучше всего охарактеризованы Шиллеромъ, проведшимъ зиму 1788--1789 года въ Веймарѣ, при чемъ Гете мало обращалъ на него вниманія. Въ февралѣ 1789 Шиллеръ пишетъ къ Кернеру: "Онъ обладаетъ талантомъ привязывать къ себѣ людей, оказывая ихъ какъ маленькія, такъ и большія услуги; но самъ онъ при этомъ остается вполнѣ свободнымъ. Онъ проявляетъ свое существованіе въ благодѣяніяхъ, но дѣлаетъ это, какъ богъ, нисколько не отдаваясь при этомъ самъ".
   Поэтому приходится признать вполнѣ правильными слова Каролины Гердеръ, которая однажды, несмотря на трогательное вниманіе, какое обнаруживалъ по отношенію къ ней и къ ея дѣтямъ Гете въ отсутствіе ея мужа, отправившагося путешествовать въ Италію, все же считала возможнымъ сказать: "Онъ совершенно же желаетъ быть чѣмъ-либо для своихъ друзей... Для Веймара онъ совершенно не годенъ". А въ другой разъ, по поводу небольшой вечеринки, на которой Гете показывалъ гостямъ различные рисунки, она пишетъ: "Всѣ мы чувствовали себя очень нехорошо". А съ другой стороны можно понять и то, что Гете жаловался на отсутствіе какого бы то ни было участія въ немъ и на то, что его никто не понимаетъ.
   Подобная перемѣна въ Гете должна была глубже всего отразиться на его отношеніяхъ къ г-жѣ фонъ-Штейнъ. Уже со времени пребыванія Гете въ Италіи эти отношенія потеряли свой любовный характеръ; но они могли бы превратиться въ отношенія самой чистой дружбы, если бы вообще любящая женщина была способна безъ всякой борьбы удовлетвориться меньшей степенью привязанности. И если бы самъ Гете болѣе отчетливо сознавалъ тѣ перемѣны, какія произошли въ его чувствахъ къ фонъ-Штейнъ, то онъ не долженъ былъ бы удивляться тому, что она перестала встрѣчать его съ распростертыми объятіями. Но удивительно, что, напѣвая своей подругѣ жалобныя пѣсни о томъ, что онъ потерялъ, покинувъ Италію, онъ въ то же время требовалъ отъ нея, чтобы она испытывала и выражала чувство радости; онъ даже и не догадывался о томъ, въ какой степени ея тяжелое душевное состояніе, ея тихіе, а иногда и рѣзкіе укоры были вызываемы горячею къ нему любовью. Не желая, однако,, еще болѣе ухудшать свое и безъ того дурное настроеніе подъ вліяніемъ чрезмѣрной чувствительности своей подруги, онъ помимо даже своей воли сталъ держать себя вдали отъ нея и избѣгалъ встрѣчъ съ нею съ глазу на глазъ. Такое странное отношеніе естественно могло привести фонъ-Штейнъ къ тому, чтобы у нея наконецъ явился даже вопросъ, можно ли признать хотя бы только дружбою тѣ чувства, которыя питаетъ къ ней- Гете. Въ самомъ дѣлѣ, что должна была она думать, когда на просьбу, ея посѣтить ее въ Кохбергѣ Гете (точно рѣчь шла о какомъ нибудь переходѣ черезъ Альпы) отвѣчаетъ ей 3.1-го августа: "Я до такой степени боюсь неба и земля, что мнѣ право трудно пріѣхать къ тебѣ. Дурная погода дѣлаетъ меня совершенно несчастнымъ, и нигдѣ я себя не чувствую хорошо, кромѣ своей комнатки: здѣсь зажигается каминъ, а тамъ... пусть себѣ дождь льетъ, сколько ему угодно". И когда нѣсколько дней спустя онъ все-таки пріѣзжаетъ, то привозитъ съ собою еще нѣсколько человѣкъ. Или, напримѣръ, какъ могла она себѣ объяснить загадочныя слова, написанныя ей въ письмѣ, отправленномъ въ Кохбергь: "Радуйся своему одиночеству! Пройдетъ немного времени, и я опять получу его, чтобы затѣмъ никогда съ нимъ не разставаться!" Развѣ эти слова не звучали намекомъ на то, что онъ снова хочетъ бѣжать въ Италію, чтобы никогда оттуда не возвратиться? Или еще:, онъ поручаетъ передать ей черезъ посредство ея Фрица по-итальянски слѣдующія слова: "Мои добродѣтели возрастаютъ, а моя добродѣтель падаетъ". И уже спустя шесть недѣль по возвращеніи Гете, когда фонъ-Штейнъ уединилась въ своемъ имѣніи, она могла съ горечью писать: "Гете разстался со мною, какъ совершенно чуждый мнѣ человѣкъ".
   При этомъ вопросъ уже совершенно не касался того, была ли ей извѣстна тайна связи Гете съ Христіаной Вульпіусъ. Разрывъ былъ уже рѣшенъ раньше; открытіе же этой связи, послѣдовавшее, повидимому, лишь въ началѣ 1789 года, только ускорило его. Отправляясь 4-го мая въ Эмсъ на воды, она оставила на имя Гете письмо, въ которомъ высказываетъ все, что у нея накипѣло на сердцѣ, и въ концѣ ставитъ ему требованіе отказаться либо отъ нея, либо -- отъ Христіаны. Въ двухъ отвѣтныхъ своихъ письмахъ Гете, дѣлая ей въ свою очередь нѣкоторые укоры, излагаетъ свою точку зрѣнія, и обращаетъ особенное вниманіе на то, какое значеніе онъ придаетъ ея дружескимъ къ нему отношеніямъ; но при этомъ онъ отклоняетъ ея главное требованіе, указывая на то, что въ отношеніяхъ къ Христіанѣ нѣтъ ничего глубокаго. Повидимому, онъ еще вѣрилъ, что его откровенныя и -- въ первый разъ послѣ возвращенія -- сердечныя объясненія могутъ имѣть какой-либо успѣхъ. Онъ ошибся. Шарлотта фонъ-Штейнъ обрѣзала надорванную связь; немногіе догадывались, съ какой великой скорбью она перенесла это. "Онъ, подобно прекрасной звѣздѣ, упалъ съ моего неба". Такъ писала фонъ-Штейнъ къ Лоттѣ фонъ-Легенфельдъ еще въ концѣ марта, какъ бы предвидя неизбѣжный конецъ отношеніямъ. И эти слова сохранили на всю жизнь для нея свое значеніе. А сердечная боль по оторванномъ, улетѣвшемъ счастіи была тѣмъ острѣе, что, несмотря на "невѣрность" своего возлюбленнаго, фонъ-Штейнъ не была въ состояніи вырвать изъ своего сердца поглощавшее его чувство. Не помогало ей и то, что она старалась рисовать себѣ своего возлюбленнаго въ самыхъ черныхъ краскахъ; любовь не уменьшалась, а только увеличивалась скорбь о его паденіи съ той идеальной высоты, на которой онъ когда-то стоялъ въ ея глазахъ, и объ его душевномъ одиночествѣ рядомъ съ Христіаной. "Меня иногда охватываетъ такая скорбь о немъ, что я готова рыдать" -- говоритъ она въ своемъ письмѣ отъ 27 мая 1791 г.
   Гете гораздо легче переносилъ эту потерю, такъ какъ послѣ рѣзкой перемѣны, въ немъ происшедшей, она для него уже. не могла имѣть столь большого значенія. Этому, кромѣ того, помогали еще разнохарактерныя занятія, страстное увлеченіе поэтической работой (больше всего "Тассо"), разнообразная жизнь и, наконецъ, красивая дѣвушка изъ народа, которую онъ приблизилъ къ себѣ. Но и на его душѣ остались раны, и если даже онѣ довольно быстро залѣчивались, то бывали минуты, когда онѣ начинали сильно жечь. Въ одну изъ такихъ минуть, спустя годъ послѣ разрыва, имъ написаны стихи:
   
   "Только одну я любилъ; та любовь была высшее благо!
   Нѣтъ ея больше! Молчи и утрату покорно снеси!"
   
   Но еще много лѣтъ спустя мы видимъ слѣды наболѣвшихъ ранъ въ томъ, что даже въ поэтическомъ отраженіи онъ избѣгаетъ вспоминать про разгаръ любви своей къ фонъ-Штейнъ. И это сказывается несмотря на то, что между нимъ и его возлюбленною уже давно состоялось примиреніе. Да и невозможно было бы себѣ представить, чтобы двѣ такія, при всѣхъ своихъ человѣческихъ слабостяхъ, высоко прекрасныя личности, столь ясно понимавшія достоинства другъ друга, могли оставаться долгое время въ непріязненныхъ отношеніяхъ. Спустя пять лѣтъ, подъ вліяніемъ супружеской четы Шиллеровъ, между Гете и фонъ-Штейнъ состоялось сближеніе, превратившееся постепенно въ трогательно-нѣжную дружбу. И тутъ наступило время, когда Гете навѣщалъ ежедневно свою подругу, а она почти еженедѣльно заходила къ нему, когда они обмѣнивались письмами и старались оказывать другъ другу разного рода знаки вниманія.
   Итакъ какъ, несмотря на свою болѣзненность, фонъ-Штейнъ дожила до преклонныхъ лѣтъ, то дружба ихъ еще долгое время была согрѣваема нѣжными лучами жизненнаго заката.

-----

   "У тебя только одна соперница; это -- колоссальная голова Юноны", такъ писалъ изъ Рима въ январѣ 1787 г. Гете къ фонъ-Штейнъ. Если бы Юнону замѣнить античностью вообще, то годъ спустя Гете могъ бы сказать своей подругѣ въ болѣе широкомъ и угрожающемъ для нея смыслѣ слѣдующія слова: "Греческая школа еще не исчезла... живи счастливо и да живутъ въ тебѣ прошлые вѣка". А жить счастливо, въ духѣ древнихъ, значитъ -- быть молодымъ и любить: такъ поучаетъ его Амуръ. "Жизнерадостность!-- Пойми меня, какъ слѣдуетъ". И Гете понялъ своего учителя и послѣдовалъ его совѣтамъ. Онъ поддался тѣмъ соблазнамъ, которые изливались чарующей женской красотою и юностью.
   И такъ какъ въ упоеніи этими чарами онъ усматривалъ благодѣтельное средство къ уравновѣшенію ума и чувства, то онъ нисколько не стыдился того, что на глазахъ его прежнихъ друзей въ немъ снова заиграла "животворная студенческая жилка", онъ заглядывалъ въ глазки хорошенькихъ дѣвушекъ; цѣловалъ у нихъ ручки, танцевалъ и говорилъ имъ сотни любезностей. Поэтому казалось совершенно естественнымъ, что когда, спустя четыре недѣли по его возвращеніи, хорошенькая просительница, обладательница темныхъ, красивыхъ и волнистыхъ волосъ, бѣленькой шейки и веселаго свѣженькаго личика, обратилась къ нему въ паркѣ, то онъ предложилъ ей болѣе частыя встрѣчи. Такимъ образомъ Христіана Вульпіусъ, раньше занимавшаяся изготовленіемъ искусственныхъ цвѣтовъ для Бертуховской фабрики, проникла въ его домъ, гдѣ и осталась. Онъ отнесся къ этой у событію прежде всего но художнически, по римски, по древнему: это было пріятное препровожденіе времени послѣ дневныхъ трудовъ и заботъ, безъ всякаго болѣе глубокаго душевнаго содержанія. Ц еще годъ спустя онъ желалъ, какъ то явствуетъ изъ его письма къ фонъ-Штейнъ, чтобы эти отношенія оставались на той же точкѣ "и чтобы не переродились въ нѣчто другое". Онъ проситъ ее помочь ему въ этомъ своей любовью. А такъ какъ она этого сдѣлать не могла, то эти отношенія вскорѣ превратились въ свободный бракъ, въ которомъ чувство удовлетворенія, вызванное присутствіемъ Христіаны, ея красотою, ея естественной веселой натурой, а затѣмъ и привычкамъ ней и, наконецъ -- болѣе всего -- ношеніе сына Августа (25 декабря 1789) создали въ немъ нѣжную привязанность, которую Гете принималъ иногда за настоящую любовь; объ истинной же страстной, захватывающей любви не могло быть и рѣчи. Чтобы убѣдиться въ этомъ, стоитъ только прочесть письма или стихи, адресованные Христіанѣ, и сравнить ихъ съ болѣе ранними или болѣе поздними документами его любовной жизни. И если, несмотря на все это, онъ все же пишетъ Гердеру изъ Венеціи (28 мая 1790): "Я охотно соглашаюсь, что страстно люблю эту дѣвушку", то это можно себѣ объяснить лишь перецѣнкой мгновенно возникшаго чувства тоски по ней или, что еще вѣроятнѣе -- намѣреннымъ желаніемъ особенно подчеркнуть свой интересъ къ положенію Христіаны, чтобы по возможности возбудить къ ней и къ своему маленькому сыну сочувствіе и создать ей подержку въ отсчеты Гердеровъ. Онъ слишкомъ хорошо понималъ, въ какой мѣрѣ Христіана нуждается въ такомъ покровительствѣ. Весь тотъ кругъ, въ которомъ онъ вращался, относился къ ней съ ненавистью и презрѣніемъ. Ей приписывались самыя отвратительныя качества; и какъ разъ именно на жену Гердера падаетъ наибольшая вина въ легковѣрномъ распространеніи дурныхъ слуховъ. И хотя впослѣдствіи мнѣнія о Христіанѣ измѣнялось къ лучшему, все же оно оставалось достаточно низкимъ для того, чтобы сохранить пропасть, раздѣлявшую жену Гете отъ веймарскаго общества.
   Къ сожалѣнію, однако, приходится отмѣтить, что несимпатичное отношеніе къ ней кружка Гетевскихъ друзей не было вполнѣ безосновательнымъ. Ибо хотя Христіана и обладала прекраснымъ характеромъ, но этого одного было мало для закрѣпленія ея отношеній къ обществу; для этого нужны были хоть приблизительно одинаковыя привычки, одинаковое воспитаніе; а какъ въ одномъ, такъ и въ другомъ она очень мало поднялась надъ тѣмъ уровнемъ, на которомъ стояла первоначально. Это обстоятельство заставляетъ догадываться, во-первыхъ, о томъ, какъ сильно Гете долженъ былъ по временамъ чувствовать себя подавленнымъ своими отношеніями къ Христіанѣ, и, во-вторыхъ, почему онъ въ теченіе семнадцати лѣтъ медлилъ съ узаконеніемъ своего брака и даже теперь сдѣлалъ это лишь ноль давленіемъ особыхъ обстоятельствъ, несмотря на то, что, какъ казалось бы, уже одинъ возрастъ его Августа долженъ былъ настоятельно побуждать его къ такому шагу. Кто станетъ перечитывать переписку Гете съ Христіаной, тотъ не можетъ отдѣлаться отъ болѣзненнаго участія къ великому человѣку. Ни одного свободнаго изліянія многообразныхъ идей и чувствъ, занимавшихъ Гете какъ-поэта, ученаго, политика; ни одного слова о своихъ занятіяхъ, ни одного указанія о внутреннемъ содержаніи своихъ обширныхъ личныхъ отношеній, никакого сообщенія о своихъ художественныхъ наброскахъ -- ничего этого въ письмахъ нѣтъ, вся переписка касается только самой обыденной повседневной жизни. "Какъ только поэма (Германъ и Доротея) будетъ закончена", пишетъ къ ней Гете 10 марта 1797 г., "ты получишь и мыло, и еще кое что для того, чтобы и ты вмѣстѣ со мною могла, по своему, порадоваться". Обо всемъ высшемъ Гете молчитъ, такъ какъ ему прекрасно извѣстно, что болѣе тонкія движенія его ума не могутъ найти себѣ отраженія въ душѣ Христіаны. Неспособность Христіаны къ воспріятію всего прекраснаго, волновавшаго его душу, отнимала у него, при постоянной близости жены, настроеніе къ работѣ, и тогда онъ убѣгалъ на цѣлые недѣли и мѣсяцы изъ Веймара, даже въ то время, когда жилъ тамъ Шиллеръ, убѣгалъ въ Іену или въ какое либо другое мѣсто: при этомъ не трудно замѣтить, что для того, чтобы вознаградить Христіану за свое отсутствіе, онъ предоставляетъ ей вести такой образъ жизни, какой ей всего болѣе пріятенъ. Съ другой стороны, онъ не можетъ не чувствовать себя обязаннымъ ей за ту здоровую и дружескую домашнюю обстановку, которую она создала, снявши съ него всѣ хозяйственныя заботы и предоставить ему ту именно свободу, изъ-за боязни лишиться которой онъ долго не рѣшался связывать себя какими бы то ни было крѣпкими узами. Такимъ образомъ, будучи женатымъ, онъ продолжалъ вести свою жизнь такъ же, какъ велъ ее и холостымъ. Его сердце остается свободнымъ и свободно отдается всякимъ склонностямъ. Поэтому въ дальнѣйшемъ мы едва замѣтимъ, что имѣемъ дѣло съ женатымъ человѣкомъ; за эту свободу онъ конечно дорого заплатилъ, навязавъ себѣ духовно жалкую и нерѣдко подавлявшую его семейную обстановку, заставлявшую его съ болью къ сердцѣ думать о своемъ сынѣ.
   Было ли его неудержимое стремленіе къ жизни слѣдствіемъ или причиною того же стремленія къ творчеству -- трудно рѣшить. Одно несомнѣнно: творить -- въ высшемъ смыслѣ этого слова -- значитъ переживать, любить, наслаждаться, бороться и страдать. Вотъ почему въ своемъ "Тассо" Гете могъ ставятъ рядомъ поэта я мученика и написать слѣдующія элегическія строю":
   
   "На головъ его вѣнокъ лавровый --
   Зналъ болѣе страданія, чѣмъ счастья".
   
   Мы же, обязанные той жизненной свободѣ, которою пользовался Гете, тѣмъ, что его лира непрерывно звучала для насъ во всемъ объемѣ своей гаммы, не должны бросать ему въ укоръ тѣ случаи, гдѣ эта свобода принимала не особенно отрадное направленіе; мы должны не порицать, а понимать его, должны прежде всего постигать ту высшую волю судьбы, которая заставляла его для насъ радоваться въ наслажденіяхъ и страдать въ согрѣшеніяхъ.

-----

   То неудовлетворенное чувство, которое охватило Гете по его возвращеніи изъ Италіи, онъ лучше всего преодолѣвалъ погружаясь въ работу. Изъ восьми томовъ его произведеній, которые съ начала 1787 г. стали выходить въ свѣтъ, три еще не были закончены; въ эти три тома должны были войти: "Тассо", "Фаустъ", нѣсколько небольшихъ драматическихъ произведеній и стихотворенія. Томъ стихотвореній былъ уже готовъ осенью 1788 г. Тутъ главная часть работы заключалась только въ подборѣ и редактированіи готовыхъ вещей. Гораздо же труднѣе было закончить "Тассо". Это удалось только лѣтомъ слѣдующаго года. Мысль объ окончаніи "Фауста", лелѣянную имъ еще въ Италіи и уже сдѣлавшуюся достояніемъ публики, онъ совершенно оставилъ и удовлетворился тѣмъ, что, нѣсколько расширивъ "Отрывокъ", приведенный имъ еще изъ Франкфурта, "поставилъ за нимъ многоточіе". Радонъ съ этой дѣятельностью, касавшеюся изданія сочиненій, онъ былъ еще занять обработкою нѣкоторыхъ общихъ главъ своихъ "Итальянскихъ Писемъ" и дневниковъ, опубликованныхъ въ Видандовскемъ "Меркурія"; въ этихъ письмахъ, между прочимъ, помѣщены его замѣчательныя разсужденія о трехъ ступеняхъ художественнаго творчества: "простое подражаніе природѣ, пріемы и стиль". Одинъ изъ отрывковъ -- описаніе римскаго карнавала,-- снабженный рисунками главныхъ масокъ, рѣзанными на мѣди, былъ имъ изданъ отдѣльно. Наконецъ, кромѣ всего этого, онъ работалъ надъ научной задачей, существенныя части которой были имъ намѣчены еще до его путешествія въ Италію; эта задача касалась "метаморфозы растеній". Когда въ январѣ 1790 г. было закончено и это чрезвычайно для него важное сочиненьице, и онъ остался на время свободнымъ отъ захватывающихъ художественныхъ или научныхъ интересовъ, то въ немъ снова проснулось стремленіе покинуть на время тоскливый Веймаръ и уѣхать въ Италію. Тамъ съ осени 1788 года жила герцогиня Амалія, неоднократно предлагавшая ему провести въ ея обществѣ нѣсколько времени. Еще въ сентябрѣ 1789 г. онъ подумывалъ поѣхать къ ней, но, вѣроятно, отложилъ на нѣкоторое время свой планъ, въ виду большого количества накопившейся работы. Теперь онъ снова за него ухватился, хотя герцогиня уже собиралась уѣзжать изъ Италіи. Христіана и маленькій Августъ не могли, конечно, помѣшать ему осуществить это намѣреніе. И вотъ въ срединѣ марта онъ выѣхалъ изъ Веймара и въ концѣ мѣсяца прибылъ въ Венецію, гдѣ, согласно условію, было назначено свиданіе съ герцогиней.
   Но до какой степени отличнымъ отъ прежняго оказалось впечатлѣніе, произведенное на Гете Италіей въ этотъ разъ!.. Въ то время, какъ четыре года назадъ онъ, одушевленный наукой я искусствомъ, исполненный возвышеннаго сознанія, что 10 лѣтъ выполнялъ долгъ, жертвуя сваи силы для блата веймарской государственной жизни, полный вѣры въ то, что дома оставилъ вѣрную сокровищницу дружбы и любви, видѣлъ всякія несовершенства, непріятности и гадости какъ бы покрытыми розовой пеленой, теперь, сдѣлавшись "истиннымъ сыномъ земли", онъ здѣсь видѣлъ все земное во всѣхъ его неприглядныхъ краскахъ, а воспоминаніе о родинѣ вызывало въ его душѣ одни только диссонансы. Ко всему этому присоединилось еще и то, что весна была холодна, равнина По стояла голая, а въ Венеціи часто выпадалъ снѣгъ. Гете могъ убѣдиться, что итальянская весна при извѣстныхъ условіяхъ очень похожа на веймарскую. Въ взрывѣ разочарованія онъ пишетъ герцогу, что его любви къ Италіи нанесенъ смертельный ударъ. Гердерамъ онъ пишетъ, что сталъ "нѣсколько болѣе нетерпимъ къ свинской жизни итальянцевъ", а въ своихъ "Венеціанскихъ Эпиграммахъ" со злостью называетъ венеціанскія лагуны лягушечьимъ болотомъ, а Венецію -- св. Маратомъ въ грязи. И другія темныя пятна, не портившія ему въ предшествующее его пребываніе прекрасной картины, въ этотъ разъ раздражали его.
   
   "Тщетно здѣсь всюду искалъ бы ты честности нашей нѣмецкой;
   Жизнь и движенье вездѣ, лишь порядка ни въ чемъ не видать;
   Всякій здѣсь сохъ по себѣ, недовѣрчивъ къ. другимъ и тщеславенъ;
   Власти пекутся исправно о выгодахъ только своихъ...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Эту-ль Италью когда-то я съ сердцемъ больнымъ покидалъ?"
   
   Для него это было тяжелымъ ударомъ, но ударомъ, который какъ ему, такъ и нѣмцамъ оказалъ уелугу; благодаря ему, Гете окончательно сталъ принадлежать Германія.
   Впрочемъ, въ Венеціи все же еще было достаточно красиваго и пріятнаго-для того, чтобы не дать дурному впечатлѣнію взять верхъ надъ всѣмъ. Такъ какъ, благодаря запозданію герцогини, пребываніе Гете въ Венеціи растянулось почти на восемь недѣль, то онъ имѣлъ возможность предаться за это время всѣмъ интересовавшимъ его занятіямъ; онъ опять увлекся искусствомъ. Первою его экскурсіей была Carità Палладіо, о красотѣ которой онъ прочиталъ цѣлую лекцію своему лакею (замѣтимъ кстати, что и это путешествіе въ сопровожденіи лакея отличаетъ Гете настоящаго времени отъ того идеалиста, какимъ онъ былъ въ свою предыдущую поѣздку 1786 г.). Произведенія древняго искусства по прежнему привлекаютъ его вниманіе; но главный интересъ Гете сосредоточивается на картинахъ художниковъ, которыя были имъ мало изучены въ его предшествующее пребываніе. На первый планъ выступает "единственный" Тиціанъ, затѣмъ Паоло Веронезе и Тинторетто. Но вниманіе онъ удѣляетъ также болѣе, древнимъ мастерамъ до византійскихъ включительно, и эти послѣдніе наводятъ его на весьма тонкія соображенія объ развитіи венеціанской живописи. Онъ различаетъ въ ней четыре эпохи: "сухого монашескаго ханжества, человѣческаго чистаго благочестія, пробудившихся добрыхъ чувствъ бодрой и сильной мужественности и, наконецъ, эпоху внѣшняго, часто безсодержательнаго великолѣпія, соединеннаго съ больцжъ искусствомъ и техническимъ совершенствомъ". Къ этой характеристикѣ, могущей быть распространенною на все итальянское искусство вообще, едва ли можно еще что либо прибавить. Технику живописи Гете научаетъ различными путями, но главнымъ образомъ путемъ наблюденія работъ различныхъ реставраторовъ; отправляясь въ ихъ мастерскія, помѣщавшіяся въ Sau-Giovanniе Paolo, онъ каждый разъ проходилъ мимо памятника Коллеони, работы Верроккіо, но и теперь, какъ и въ первую свою поѣздку, ни однимъ словомъ не упоминаетъ объ этомъ великомъ художественномъ произведеніи. Христіанская пластика остается въ его глазахъ мертвою. Естественными науками Гете занимается на берегу Дидо. И въ то время, какъ здѣсь онъ наблюдаетъ морскую флору и фауну, его слуга приносить ему найденный на еврейскомъ кладбищѣ распавшійся черепъ овцы и этимъ наводитъ его на весьма важное разъясненіе одной изъ метаморфозъ животнаго тѣла. Находка эта убѣждаетъ Гете, что всѣ черепныя кости произошли путемъ развитія позвонковъ, и укрѣпляетъ его въ еще прежде занимавшихъ его соображеніяхъ о постепенномъ облагороживаніи неоформившихся органическихъ массъ. "Эта эпиграмматическая книжка", пишетъ Гете къ Каролинѣ Гердеръ (4-го мая), "будетъ свидѣтельствовать о совершенно другомъ прилежаніи и о совершенно другой лѣни, о другихъ приключеніяхъ и настроеніяхъ". И дѣйствительно, изъ нея мы узнаемъ въ болѣе грубыхъ и яркихъ чертахъ, чѣмъ изъ "Римскихъ Элегій", что благочестивый пилигримъ перваго путешествія за время, протекшее между этимъ путешествіемъ и вторымъ, успѣлъ обратиться въ чувственное чадо, не пренебрегающее даже наслажденіями самыхъ сомнительныхъ трактирчиковъ.
   6-го мая герцогиня пріѣхала въ Венецію и, къ величайшему удовольствію Гете, привезла съ собою двухъ его римскихъ друзей: Генриха Мейера и Бури. Съ ними онъ еще разъ предпринимаетъ экскурсіи по достопримѣчательностямъ Венеціи, а затѣмъ отправляется въ Падую, Виченцу, Верону и Мантую. Въ Падуѣ Гете сухо отмѣчаетъ въ своемъ дневникѣ по поводу церкви Madonna dell'Arena: е Старая живопись -- верхній рядъ вѣроятно работы Мантеньи". Предположеніе о томъ, что здѣсь имѣются произведенія Мантеньи, очевидно интересовало Гете въ гораздо большей мѣрѣ, чѣмъ тотъ фактъ, что главная масса фресковъ принадлежала кисти Джіотто.
   1-го іюня Гете вмѣстѣ съ герцогиней покинулъ Италію; Бури остался въ Мантуѣ; 18-го Гете вернулся въ Веймаръ, и если въ Венеція онъ пѣлъ:
   
   "Міръ и широкъ, и прекрасенъ; но какъ благодаренъ я небу,
   Что есть во владѣньи моемъ небольшой и хорошенькій садъ!
   Ахъ, поскорѣй бы домой! Что садовнику ѣздить по свѣту?
   Садиуъ онъ свой охраняй -- въ этомъ счастье и честь для него"...
   
   а также:
   
   ". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . на сѣверъ
   Неодолимо влечетъ мою душу великій магнитъ", --
   
   то, очевидно, самъ себѣ не отдавалъ отчета въ своихъ чувствахъ. Несмотря на то, что онъ не былъ на родинѣ болѣе трехъ мѣсяцевъ, этотъ огромный магнитъ все-таки оказался не въ состояніи удержать его дольше пяти недѣль: садовникъ снова докинулъ свой маленькій садикъ и отправился въ обширный прекрасный міръ. Приглашеніе герцога заставило его снова пуститься въ путь. Въ то время, какъ Гете былъ въ Италіи, герцогъ поддался своимъ военнымъ склонностямъ и, къ великому огорченію своего ментора, вступилъ въ качествѣ генералъ-маіора въ прусскую армію. Въ этомъ положеніи онъ отправился весною въ Силезію, куда были стянуты прусскія войска, съ цѣлью заставить Австрію отказаться отъ турецкихъ завоеваніи. Благодаря умѣренности и разсудительности Деонольда II, унаслѣдовавшаго въ февралѣ престолъ своего брата, удалось въ скоромъ времени устранить всѣ военныя осложненія.
   Прежде Гете отклонялъ отъ себя даже болѣе настойчивыя приглашенія герцога, и въ настоящемъ случаѣ онъ могъ сдѣлать это дѣло тѣмъ легче, что приглашеніе явилось слѣдствіемъ его же собственныхъ, случайно высказанныхъ мнѣній. По мысли о домашнемъ очагѣ, которыя онъ высказывалъ въ свою бытность въ Венеціи, быстро улетучились, и онъ съ великимъ удовольствіемъ удалился изъ предѣловъ Веймарскаго округа; онъ даже строилъ цланы насчетъ поѣздки вмѣстѣ съ герцогомъ во Франкфуртъ на коронацію. Когда Гете прибылъ въ Силезію, то, благодаря заключенію рейхенбахскаго договора 27 іюля, миръ могъ считаться обезпеченнымъ, и потому онъ могъ совершенно спокойно посвятить свое время изученію страны, найденной имъ "десять разъ интересною". Это мѣсто, вблизи отъ Исполиновыхъ горъ и Эйленгебирге, гдѣ такъ развито прядильное и ткацкое дѣло, Гете сейчасъ же. во прибытіи осмотрѣлъ; затѣмъ онъ отправился вмѣстѣ съ бригадой герцога, имѣвшей лагерь между Фрейбургомъ и Швеиднитцомъ, въ Бреславль, гдѣ въ это время, благодаря присутствію короля, знати и высокихъ военныхъ и гражданскихъ чиновъ, жизнь приняла блестящій характеръ. Во время одного изъ большихъ собраній, устроенныхъ королемъ, оберъ-бергрихтеръ фонъ-Шукманнъ -- впослѣдствіи прусскій министръ внутреннихъ дѣлъ -- обратилъ вниманіе на выдающееся лицо человѣка, одѣтаго въ цвѣтной сюртукъ младшаго чина; человѣкъ этотъ былъ Гете. Самъ Гете изъ множества лицъ, съ которыми онъ здѣсь познакомился, ближе всего сошелся съ фонъ-Шукманномъ, въ которомъ, какъ и въ немъ самомъ, удивительно сочетались эстетическіе интересы съ практическими.
   Шукманнъ такъ тонко охарактеризовалъ то впечатлѣніе, которое онъ вынесъ изъ знакомства съ поэтомъ во время его пребыванія въ Бреславлѣ. что мы считаемъ полезнымъ привести здѣсь его впечатлѣнія. Вотъ что онъ пишетъ своему и Гетевскому пріятелю, капельмейстеру Рейхардту, въ Берлинѣ: "Если съ нимъ (съ Гете) трудно сойтись ближе, то это не зависитъ отъ его воли, а обусловлено его своеобразностью и тѣми трудностями, съ которыми для него сопряжено изложеніе идей и ощущеній, складывающихся въ его существѣ, въ напряженности тѣхъ и другихъ и въ той любви къ нимъ, которая возбуждена въ немъ этой напряженностью. До тѣхъ поръ, нова онъ не убѣжденъ, что его угадываютъ, чувствуютъ, что умѣютъ заглянуть во всѣ щели его духовнаго я,-- до тѣхъ поръ онъ не въ состояніи говорить"... Въ другомъ письмѣ Шукманнъ пишетъ: "Я очень близко и тѣсно съ нимъ сошелся нашелъ въ немъ прекраснаго человѣка. Все то, что я тебѣ писалъ о трудностяхъ, съ которыми связано изложеніе имъ своихъ мыслей и чувствъ -- исчезло, какъ только наши отношенія стали болѣе сердечными, и между нами исчезли всякія условности. Говорить спокойно онъ собственно не можетъ, а между тѣмъ въ разговорахъ съ посторонними, чуждыми ему людьми заставляетъ себя принимать холодный тонъ -- и дѣлаетъ это. конечно, изъ хорошихъ побужденій. Сблизившись же съ человѣкомъ, онъ въ разговорѣ отдается вполнѣ своей натурѣ я высыпаетъ массу идей изъ своей богатой душевной сокровищницы. Я бы сказалъ, что онъ говоритъ такъ, какъ алгебраистъ вычисляетъ, оперируя не числами, а величинами, и его яркое изложеніе никогда не является игрушкой фантазіи; нѣтъ, рисуемыя имъ картины, представляя истинныя изображенія природы вещей, не затемняютъ для слушателя эту природу, а, напротивъ, проясняютъ ее. Таково теперь, послѣ восьмидневнаго его отсутствія, мое мнѣніе о личныхъ особенностяхъ его, мнѣніе нисколько не зависящее отъ той симпатіи, которую онъ сумѣлъ мнѣ внушить. Конечно, всѣ другіе, начиная съ Гарве и кончая Зейдлитцомъ, находятъ, что онъ довольно странно выражается, что его трудно понять, и что онъ полонъ довольно непріятныхъ претензій; и, однако, онъ все же сумѣлъ очень понравиться моей милой матери (тещѣ) тѣмъ, что съ большимъ вниманіемъ выслушивалъ ея разсказы объ удивительныхъ продѣлкахъ внука и о томъ, какъ идетъ ея хозяйство". Изъ этой характеристики, сдѣланной современникомъ, мы можемъ почерпнуть цѣнное указаніе относительно того, насколько духовный міръ Гете разросся за время его пребыванія въ Италіи, и насколько трудно стало для всѣхъ окружавшихъ проникать въ кругъ его идей; вотъ почему, при короткихъ встрѣчахъ съ людьми или ври недостаточно внимательномъ съ ихъ стороны къ нему отношеніи, онъ предпочитаетъ ограничиваться чисто формальными разговорами или полутемными намеками и этимъ производитъ на всѣхъ впечатлѣніе холоднаго, гордаго, чванливаго человѣка. Это впечатлѣніе должно было возрастать по мѣрѣ того, какъ съ годами все ярче и ярче выступала та прирожденная ему манера держать себя съ гордымъ достоинствомъ, которая сказывалась еще въ немъ, когда онъ былъ мальчикомъ.
   Въ Бреславлѣ Гете пробылъ 16 дней -- съ 10-го до 26-го августа. Здѣсь, среди шумнаго общества, онъ продолжалъ обдумывать вопросы о происхожденіи животныхъ, вопросы, первыя мысли е которыхъ у него появились еще въ Венеціи; теперь онъ принялся за письменное изложеніе своихъ идей. Кромѣ того, онъ не желалъ прожить въ Силезіи, не воспользовавшись этимъ обстоятельствомъ для ознакомленія съ наиболѣе интересными мѣстностями этой страны; поэтому, 26 августѣ, онъ внезапно отправился въ графство Глатцъ; но здѣсь онъ не ограничился только осмотромъ самого графства; онъ посѣтилъ песчаниковые лабиринты Гейтейеровъ, спустился въ подобные же богемскіе лабиринты Векельсдорфа и Адерсбаха и затѣмъ уже, черезъ Ландсгутъ, вернулся въ Бреславль.
   Возвратившись, онъ сейчасъ же (2-го сентября) отправляется вмѣстѣ гъ герцогомъ и директоромъ силезскихъ горныхъ заводовъ, графомъ Реденомъ, на горные и металлургическіе заводы Верхней Силезіи. Здѣсь онъ осматривалъ все съ глубочайшимъ вниманіемъ, имѣя въ виду собрать возможно больше наблюденій, которыя могли бы быть примѣнены къ скромной промышленности его родины. Въ Тарновицахъ его утѣшило то обстоятельство, что здѣсь борьба съ водою еще болѣе затруднительна, чѣмъ въ Илысевау, и тѣмъ не менѣе люди не падаютъ духомъ и надѣются на успѣшные результаты. Интересъ къ горному дѣлу увлекъ путешественниковъ еще дальше, и они направились въ Галицію, въ соляныя копи Велички. При этомъ пришлось проѣхать черезъ древнюю столицу Польши -- Краковъ. Затѣмъ путешественники сочли интереснымъ сдѣлать на обратномъ" пути небольшой крюкъ, чтобы попасть въ знаменитыя святыя мѣста Польши -- въ Ченстохове. 10-го сентября они снова прибыли въ Бреславль. Въ это путешествіе Гете въ первый разъ въ жизни вступилъ на славянскія земли, чѣмъ расширилъ свое знакомство съ главными культурными народами Европы. Къ сожалѣнію, объ этомъ своемъ путешествіи онъ не говорилъ ничего ни непосредственно до возвращеніи своемъ, ни впослѣдствіи. Несомнѣнно, что, посѣтивъ въ теченіе шести мѣсяцевъ романскія, германскія и славянскія земли, Гете долженъ былъ ясно, замѣтить ихъ наиболѣе характерныя отличія, и если слѣдующія его слова, сказанныя по доводу путешествія по польскимъ землямъ Верхней Силезіи: "Въ теченіе этихъ восьми дней я наблюдалъ много удивительнаго, хотя въ большинствѣ случаевъ это многое удивительно съ отрицательной стороны", мы понимаемъ правильно, то все, прежде всего бросившееся ему въ глаза, касалось недостатковъ культуры: невѣжества, тупости и низкаго уровня житейскихъ потребностей со всѣми ихъ послѣдствіями. На это указываетъ и заглавный листъ его тарновицскаго альбомнаго стиха: "Вдали отъ образованныхъ людей", который такъ разсердилъ верхнесилезцевъ.
   Возвращаться въ Веймаръ Гете не особенно торопился. Онъ рѣшился еще на девять дней остаться въ Бреславлѣ и затѣмъ, не торопясь, отправился въ Саксонію тою же дорогой, до которой ѣхалъ сюда. Однако теперь онъ углубился нѣсколько дальше въ горы. Поднявшись здѣсь вверхъ, онъ, повидимому, прошелъ вдоль всего гребня Исполиновыхъ и Иверскихъ горъ до Фридеберга, гдѣ спустился внизъ. Приблизительно черезъ недѣлю онъ прибылъ въ "возлюбленный Дрезденъ", гдѣ опять, какъ и при путешествіи въ Бреславль, остановился на восемь дней; общественныя сношенія, богатыя художественныя сокровища и коллекціи скелетовъ животныхъ -- все это удержало его здѣсь на такой срокъ. Чаще всего онъ посѣщалъ домъ аппелляціоннаго совѣтника Кернера, женатаго на Миннѣ Штокъ,-- юной подругѣ его лейпцигской поры. Благородный и тонко образованный Кернеръ пріобрѣлъ уваженіе Гете точно такъ же, какъ раньше Шиллера. И если вначалѣ онъ находилъ Гете холоднымъ, то вскорѣ убѣдился, какимъ сердечнымъ можетъ онъ быть, когда встрѣчается съ человѣкомъ, способнымъ понять его. Для будущаго сближенія Гете съ Шиллеромъ это болѣе близкое общеніе съ Кернеромъ имѣло симптоматическое значеніе. Лишь 6-ю октября мы находимъ Гете въ Веймарѣ. Мысль о поѣздкѣ на коронацію во Франкфуртъ (къ 30-му сентября) онъ оставилъ, такъ какъ герцогъ не могъ своевременно освободиться отъ своихъ дѣлъ въ Силезіи.
   Характерно то, что Гете и въ слѣдующемъ году очень хотѣлъ ори возможности уѣхать изъ Веймара. Уже въ мартѣ онъ пишетъ Генриху Мейеру: "Въ это лѣто я очень рѣдко буду бывать дома". Но неожиданно вдругъ создаются для Гете двѣ новыя задачи, благодаря которымъ ему пришлось остаться. Одна изъ нихъ -- основаніе герцогскаго придворнаго.
   Любительскій театръ, развлекавшій веймарскій дворъ и высшее-общество, совершенно захирѣлъ съ марта 1783 г., т. е. съ того времени, какъ Гете усталъ быть "гроссмейстеромъ обезьянъ". Вмѣсто этого театра въ Веймарѣ стала подвизаться съ января 1784 г. труппа Белломо, все меньше и меньше удовлетворявшая запросамъ двора. Поэтому, когда вначалѣ 1791г. Белломо получилъ приглашеніе въ Грацъ въ Штейермаркѣ, то герцогъ охотно согласился на нарушеніе контракта и рѣшился, при горячей поддержкѣ своей матери, привыкшей еще въ Италіи къ умѣнію цѣнить хорошую сцену устроить собственный театръ. Естественно, что руководителемъ такого театра не могъ быть никто лучше Гете. Нисколько не отягченный своими служебными обязанностями, имѣя въ лицѣ гофкаммерата Кирмса опытнаго помощника, а на случай надобности, и замѣстителя, Гете не уклонился отъ принятія на себя предложенной ему герцогомъ обязанности. При этомъ онъ могъ надѣяться, что, руководя постояннымъ театромъ, можно содѣйствовать успѣхамъ нѣмецкаго драматическаго искусства и даже получить личные новые импульсы къ драматическому творчеству. Такимъ образомъ онъ принялъ на себя "оберъ-дирекцію" театра и оставался на этомъ посту въ теченіе двадцати шести лѣтъ.
   Все, что сдѣлано Гете, въ этой области, заслуживаетъ величайшаго удивленія. Въ его распоряженіи находилась маленькая, плохо обученная труппа, состоявшая изъ двадцати двухъ человѣкъ. Ею онъ долженъ былъ удовлетворять самыя разнообразныя требованія; каждый видъ драматическаго искусства долженъ былъ здѣсь культироваться: комедіи, драмы, трагедіи, большія оперы и оперетты, и рядомъ съ ними, до возможности, даже балетъ долженъ былъ входить въ репертуаръ. При этомъ внѣшняя обстановка была весьма жалкая, и отсутствіе необходимаго "бѣлаго атласнаго" платья могло служить сильнымъ тормозомъ къ постановкѣ той или иной пьесы; однако репертуаръ долженъ былъ быть не только разнообразнымъ, но и, въ виду ограниченнаго круга зрителей, весьма часто обновляемымъ. Несмотря на нее это, артисты и пѣвцы должны были хорошо разучивать свои партія, хорошо играть и хорошо пѣть. И благо, если бы еще вся труппа состояла изъ талантливыхъ людей! Но какимъ образомъ можно было привлечь выдающіяся сценическія дарованія при жалованіи отъ пяти до восьми талеровъ въ недѣлю? Поэтому, если среди исполнителей и оказывался истинный талантъ, это было лишь дѣломъ случая. Къ всему этому, Гете встрѣчалъ еще особенныя затрудненія въ сочетаніи соображеній о достоинствѣ искусства съ соображеніями матеріальнаго успѣха. И несмотря на всѣ эти затрудненія, онъ ихъ одолѣлъ настойчивостью и терпѣніемъ и исподоволь такъ поднялъ качества своей труппы, что въ драматическихъ произведеніяхъ вообще она сравнялась съ лучшими труппами Германіи, а въ читкѣ стиховъ была единственною, обладавшею тѣмъ стилемъ, который Гете, Шиллеръ и многіе другіе изъ болѣе выдающихся современниковъ считали соотвѣтствующимъ этой возвышенной формѣ искусства. Руководящая идея веймарскаго стиля, стремившаяся сочетать естественность съ идеализированною красотою формы (въ смыслѣ греческой пластики), останется и на будущія времена образцомъ для высшихъ риѳмованныхъ драматическихъ произведеній, какъ бы ни отстаивалась для другихъ формъ драмы большая естественность. Тотъ, кто станетъ отвергать веймарскій стиль, какъ таковой, долженъ будетъ удалить со сцены и написанныя ямбомъ драматическія произведенія.
   Но Гете не могъ вести никакого дѣла, чтобы не внести въ него чисто человѣческихъ отношеній; и это одновременно и облегчало, и затрудняло его работу. Въ театральной же его дѣятельности эта черта служила ему значительной подмогой и облегчала задачу. Въ самомъ дѣлѣ: не принимай онъ чисто человѣческаго участія въ каждомъ изъ актеровъ, онъ не могъ бы интересоваться индивидуальными качествами каждаго изъ нихъ, не могъ бы извлечь изъ каждаго актера то наилучшее, что извлечь изъ него было возможно, не могъ бы вызвать въ каждомъ изъ артистовъ такой преданности какъ къ себѣ, такъ и ко всему дѣлу. И затѣмъ, наблюдая постепенно развитіе того или другого взятаго имъ въ школу артиста, онъ испытывалъ глубокую радость, дававшую ему силы къ преодолѣванію тысячи препятствій. Особенное чувство расположенія онъ, конечно, питалъ къ тѣмъ изъ актеровъ, въ которыхъ находилъ прирожденный талантъ; но если съ этимъ талантомъ соединялись еще душевныя и тѣлесныя достоинства, то расположеніе его еще болѣе возрастало. Нѣтъ надобности говорить, что это сочетаніе имѣло въ его глазахъ высшее значеніе въ томъ случаѣ, когда обнаруживалось на лицахъ женскаго персонала труппы. Въ этихъ случаяхъ его интересъ доходилъ до страсти, и ему приходилось остерегаться, чтобы не сдѣлать эту страсть замѣтною, что онъ и исполнялъ съ большой храбростью; несмотря на то, что нѣкоторыя весьма талантливыя и симпатичныя артистки шли на встрѣчу его чувствамъ. "Я забиралъ себя въ руки",-- разсказывалъ онъ уже въ болѣе зрѣломъ возрастѣ,-- "и говорилъ: "Ни шагу дальше!" Я хорошо понималъ свое положеніе и зналъ, чѣмъ я ему обязанъ. Я находился въ положеніи не частнаго лица, а начальника учрежденія, процвѣтаніе котораго для меня имѣло больше значенія, нежели мгновенное наслажденіе. Если бы я пустился въ какія-либо любовныя дѣла, то уподобился бы компасу, который никоимъ образомъ не можетъ давать вѣрныхъ указаній, если сбоку около него находится магнитъ, могущій на него вліять".
   Подобнымъ искушеніямъ онъ подвергся тотчасъ же по вступленіи въ директорство. Въ числѣ пяти артистовъ, оставшихся еще отъ труппы Белломо и вступившихъ въ придворный театръ, находилась едва достигшая тринадцати лѣтъ, но значительно выше своего возраста развитая дѣвушка Христіана Нейманнъ, необыкновенно даровитое и очаровательное созданіе; уже съ десятилѣтняго возраста, когда она впервые появилась на театральныхъ подмосткахъ, ей удалось сдѣлаться любимицей публики. Гете употребилъ всѣ усилія къ тому, чтобы развить ея талантъ до высшихъ ступеней, и труды его увѣнчались блистательными результатами. Къ несчастью этотъ цвѣтокъ быстро увялъ. Выйдя на пятнадцатомъ году замужъ, она умерла въ 1797 г.-- девятнадцати лѣтъ отъ роду. Гете возложилъ на ея могилу неувядаемый лавровый вѣнокъ въ видѣ элегіи "Euphrosyne". Въ этой элегіи онъ влагаетъ въ ея уста слова о томъ, какъ онъ -- "учитель, другъ и отецъ" -- проходилъ съ нею первую крупную роль "Артура" въ Шекспировскомъ "Королѣ Іоаннѣ" (поставленномъ 29 ноября 1791 г.).
   
   "Помнишь ли часъ тотъ, когда но дощатымъ подмосткамъ возвелъ ты
   Въ область искусства меня, тайны его мнѣ открывъ?
   Мальчика видъ я имѣла -- созданье поэта британца
   Я воплощала въ себѣ, имя Артура принявъ;
   Яростно мнѣ ты грозилъ, и межъ тѣмъ отвращалъ поневолѣ
   Взоръ отъ меня, весь въ слезахъ, тронутъ моею игрой.
   Ревностнымъ былъ ты защитникомъ мальчику бѣдному; все же
   Дерзкимъ побѣгомъ своимъ жизни себя онъ лишилъ.
   Страшно разбившись, лежалъ недвижимъ онъ; понесъ его прочь ты.
   Долго у груди твоей мертвой казалася я.
   Но наконецъ я открыла глаза и тебя увидала:
   Ты, наклонясь надо мной, думой казался объятъ.
   Я поднялась, съ благодарностью руки твои цѣловала
   И подставляла уста для поцѣлуя тебѣ;
   И наконецъ я спросила: "Отецъ, отчего ты задумчивъ?
   Или ошиблась я въ чехъ? Прямо мнѣ это скажи!
   Я не жалѣю трудовъ и всегда повторяю охотно
   Все, чему учишь меня, только бъ тебѣ угодить!"
   Но все сильнѣе меня ты въ объятьяхъ сжималъ -- и невольно
   Бѣдное сердце мое страхъ безотчетный объялъ.
   "Нѣтъ, моя милая -- ты мнѣ сказалъ -- какъ сегодня играла,
   Такъ же и завтра играй. Городъ прельстится тобой:
   Всѣхъ ты растрогаешь, какъ я былъ растроганъ тобою,
   Слезы исторгнешь изъ глазъ, ихъ уже не лившихъ давно.
   Но никого такъ печаль не сразитъ, какъ меня, дорогая:
   Даже притворной твоей смертью испуганъ я былъ.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Но я опять успокоенъ; ты снова возстала живая,
   Юности свѣжей опять вижу печать на тебѣ.
   Будь же веселою, мальчикъ притворный, рости всѣмъ на радость,
   Милая дѣва моя, взоръ мой собой весели!
   Бодро стремися впередъ и, природный свой даръ развивая,
   Цѣлямъ искусства служи, будь ему въ жизни вѣрна!
   Будь мнѣ отрадой -- и пусть не умру я, пока совершенства
   Ты не достигнешь вполнѣ, свой разработавъ талантъ!"
   Такъ говорилъ ты -- и въ сердцѣ я рѣчи твои сохранила;
   Словомъ своимъ ты принесъ много мнѣ пользы, отецъ.
   О, какъ охотно потомъ повторяла я рѣчи народу,
   Рѣчи, которыя мнѣ самъ же вложилъ ты въ уста!
   Да, на глазахъ твоихъ я развивалась и жадно стремилась
   Взоромъ тебя отыскать посреди мнѣ внимавшей толпы!.."
   
   Хотя въ этомъ изображеніи взаимныхъ отношеній директора театра и артистовъ далеко не все можетъ относиться ко всѣмъ членамъ труппы, тѣмъ не менѣе здѣсь имѣется достаточно матеріала для того, чтобы понять тайну успѣховъ Гете, несмотря на самыя скудныя внутреннія и внѣшнія средства театра, и объяснить себѣ то терпѣніе, какое проявлялъ онъ на своей тяжелой, часто неблагодарной службѣ директора въ теченіе болѣе нежели четверти столѣтія.
   7-го мая придворный театръ былъ открытъ пьесой Иффланда "Охотники", которой предшествовалъ прологъ, написанный самимъ Гете, гдѣ указывалось на главную цѣль -- создать ансамбль, при которомъ каждый изъ участниковъ въ отдѣльности не станетъ стремиться къ тому, "чтобы украсить свое чело вѣнкомъ", а будетъ служить цѣлому. Поистеченіи мѣсяца, когда вслѣдствіе недостатка времени на подготовку ставились исключительно пьесы Белломовскаго репертуара, театръ, едва только открывшійся, былъ закрытъ, такъ какъ труппа должна была переѣхать въ очень модное тогда купаніе Лаухштедтъ, около Мерзебурга, а оттуда въ Эрфуртъ. И впослѣдствіи веймарская труппа уѣзжала каждое лѣто куда-нибудь на гастроли; это дѣлалось преимущественно въ виду того, чтобы пополнить тощую театральную кассу и облегчить артистовъ, и безъ того лишенныхъ всякаго. отдыха, вслѣдствіе затрудненій, сопряженныхъ съ необходимостью постояннаго обновленія репертуара. Спектакли въ самомъ Веймарѣ открывались обыкновенно лишь съ октября. Такъ было и въ 1791 году. Поэтому у Гете оставалось достаточно времени, чтобы привести въ исполненіе планъ своего путешествія, о которомъ онъ поговаривалъ еще въ мартѣ. Но тутъ онъ былъ охваченъ такимъ интересомъ къ одному вопросу, что не хотѣлъ уѣзжать изъ Веймара, кока не доведетъ его хотя бы до стадіи предварительнаго разрѣшенія.
   Вопросъ, въ такой степени привлекшій вниманіе Гете, касался разработки ученія о свѣтѣ и краск. Уже въ юности, благодаря изученію природы и искусства, Гете обратилъ вниманіе на явленія свѣта и происхожденіе и взаимоотношеніе цвѣтовъ. Блестящія произведенія итальянской живописи, посѣщеніе мастерскихъ пріятелей-художниковъ и собственныя занятія рисованіемъ, а еще болѣе удивительная игра цвѣтовъ южнаго ландшафта -- все это снова сильно возбудило его интересъ къ этому явленію, я среди своихъ разнообразныхъ занятій ойь строилъ разныя "спекуляціи" о цвѣтахъ. Это занятіе гонитъ его домой, потому что ему хочется продолжать свои размышленія о цвѣтахъ, провѣряя ихъ опытомъ. При этомъ онъ не только приходитъ къ убѣжденію, что признаваемое всѣми Ньютоново ученіе о свѣтѣ ошибочно, но создаетъ въ маѣ 1791 г. новую (и, какъ онъ думалъ, болѣе вѣрную) теорію свѣта. Опубликовать свое ученіе теперь же онъ не хотѣлъ, такъ какъ не чувствовалъ еще себя достаточно къ тому подготовленнымъ. Но въ тоже время онъ не считалъ возможнымъ хотя бы одну лишнюю минуту оставлять ученый міръ въ сферѣ Ньютоновыхъ ошибокъ. Поэтому онъ немедленно принялся за описаніе цѣлаго ряда своихъ собственныхъ опытовъ, которые должны были показать мнимыя ошибки Ньютоновыхъ началъ, и оно было выпущено подъ заглавіемъ: "Beiträge zur Optik". Здѣсь, въ двадцати семи таблицахъ, надъ вычерчиваніемъ и отпечатываніемъ которыхъ онъ усиленно работалъ, содержатся наглядныя пособія къ его опытамъ. За этой первою частью его сочиненія по оптикѣ, появившеюся въ октябрѣ 1791 г., къ Пасхѣ вышла и маленькая вторая часть.
   И въ этомъ чисто физическомъ трудѣ также сказывается поэтъ. Вмѣсто того, чтобы, какъ подобаетъ профессіональному ученому, непосредственно излагать физическія основы своихъ опытовъ, Гете въ поэтическихъ выраженіяхъ исходитъ изъ эстетическаго возбужденія, вызываемаго въ насъ красками. Онъ описываетъ благотворное впечатлѣніе, производимое зелеными лугами и лѣсами на человѣка, впечатлѣніе, которое еще усиливается, когда природа одѣвается въ болѣе яркіе цвѣта своего брачнаго наряда и украшаетъ себя цвѣтами. Но это зрѣлище, даваемое сѣверянамъ природою, значительно уступаетъ по красотѣ своей той великолѣпной симфоніи красокъ, которую творитъ итальянскій ландшафтъ. Воспоминаніе объ этомъ послѣднемъ представляется для того, кто видѣлъ такія картины, чѣмъ-то въ родѣ волшебной сказки. И затѣмъ, въ мечтательномъ восторгъ и съ необыкновеннымъ искусствомъ. Гете рисуетъ чарующую прелесть красокъ юга и заканчиваетъ словами: "Я опускаю занавѣсъ надъ этой картиной для того, чтобы она не мѣшала намъ въ томъ спокойномъ наблюденіи, къ которому мы теперь намѣрены приступить".
   Это сочиненіе Гете было очень неблагосклонно принято ученымъ міромъ. Въ немъ никоимъ образомъ не хотѣли видѣть опроверженіе Ньютоновой теоріи, а усматривали лишь недостатки въ отношеніи какъ метода, такъ и научной логичности автора. Но Гете, очень далекій отъ того, чтобы испугаться этого несогласія съ нимъ ученыхъ, несогласія, которое онъ считалъ результатомъ тупого самомнѣнія и ограниченности ученой "клики", обратился къ еще болѣе глубокому изученію вопроса, еще болѣе увеличилъ кругъ своихъ опытовъ, дававшихъ ему все больше и больше увѣренности въ справедливости своихъ воззрѣній. Результаты всѣхъ своихъ изысканій по этому вопросу онъ изложилъ впослѣдствіи въ своемъ знаменитомъ "Ученіи о цвѣтахъ".
   Такимъ образомъ 1791 годъ открылъ для Гете двѣ совершенно различныя арены дѣятельности: съ одной стороны руководительство театромъ, съ другой -- научныя изслѣдованія въ области оптики. И еще большой вопросъ, которая изъ этихъ обѣихъ областей захватывала его интересы въ большей степени.
   Все, къ чему онъ десять лѣтъ тому назадъ такъ стремился, теперь, наконецъ, исполнилось; отрѣшившись отъ всякой политической дѣятельности, онъ могъ всецѣло отдать свой умъ на служеніе наукѣ и искусству. Но такое мирное существованіе длилось для него недолго: совершенно неожиданно онъ былъ унесенъ вихремъ великихъ событій времени.
   

2. На войнѣ.

   Абсолютная монархія Франціи, достигши величайшаго блеска, какой только видѣла современная Еврооа, рухнула и съ мольбою о помощи протягивала руки къ государственнымъ сословіямъ, надъ интересами которыхъ она такъ оскорбительно издѣвалась въ теченіе ста семидесяти няти лѣтъ. 5-го мая 1789 г. сословія собрались въ Версалѣ, но уже спустя нѣсколько недѣль оба высшія сословія -- дворянство и духовенство -- были оттѣснены въ сторону, и вмѣстѣ съ тѣмъ былъ отодвинутъ поставленный правительствомъ вопросъ объ изысканіи источниковъ для полученія денегъ. Представители городского сословія объявили себя національнымъ собраніемъ и задались цѣлью дать странѣ новую форму правленія. За этимъ мирно-революціоннымъ актомъ послѣдовалъ вскорѣ цѣлый рядъ насильственныхъ дѣйствій. Парижскіе граждане вооружились и 14 іюля взяли приступомъ всѣми ненавидимую тюрьму для государственныхъ преступниковъ -- Бастилію. Монархія почувствовала себя какъ бы парализованною и не рѣшалась воспользоваться даже тою силой, которая еще и теперь была въ ея распоряженіи. Дорога революціи была открыта. Всѣ сословныя привилегіи уничтожаются, и создается новое государство на фундаментѣ полнаго равенства всѣхъ, гражданъ. 14-го іюля 1790 г., въ день взятія Бастиліи, во время великолѣпнаго празднества на Марсовомъ полѣ, король, при всеобщемъ ликованіи, присягаетъ новой формѣ правленія. Слезами умиленія и радости покрыты всѣ лица. Наступила, казалось, новая эра всеобщаго примиренія, равенства, братства, свободы, человѣческаго достоинства не только для Франціи, но и для всей Европы, для всего міра.
   
   "Въ эта тревожные дня всѣ народы глаза устремляли
   Къ городу, чти ужъ давно сталъ всемірной столицей, теперь же
   Чудное это названье безспорно заслуживалъ больше,
   Чѣмъ когда либо. Оттуда всякъ черпалъ и умъ, и языкъ, и отвагу.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Станетъ ли кто отрицать, что, когда заблистало впервые
   Новое солнце, у всѣхъ стало биться смѣлѣй и свободнѣй
   Сердце въ груди?...
   
   Такими словами, нѣсколько лѣтъ спустя, охарактеризовалъ Гете первые памятные дни французской революціи, тѣ дни, въ которые трепетъ вдохновенія охватывалъ каждаго, кто только былъ способенъ къ болѣе высокой духовной жизни. Заря, загорѣвшаяся надъ небосклономъ Франціи, предсказывала и сосѣднимъ народамъ приближеніе болѣе счастливыхъ и достойныхъ человѣчества временъ. Волна новыхъ чувствъ проникла и въ Веймаръ, и притомъ съ такой силою, что Кнебель счелъ даже необходимымъ ознакомить членовъ герцогскаго дома съ значеніемъ революціи. Одинъ только Гете не могъ раздѣлять всеобщаго воодушевленія. Въ развитіи этого событія, которое онъ раньше предвидѣлъ, онъ, конечно, ясно видѣлъ справедливую кару за грѣхи монархіи и привилегированныхъ сословій, но, тѣмъ не менѣе, онъ не могъ себѣ представить, какимъ образомъ революціонныя столкновенія съ прежнимъ режимомъ могутъ привести къ хорошимъ и плодотворнымъ результатамъ. U этотъ его скептицизмъ не могъ быть разрушенъ или успокоенъ никакими прекрасными принципами новаго управленія, никакими празднествами согласія и единенія. Онъ хорошо зналъ людей, онъ зналъ, какъ трудно имъ перевоспитать себя, и понималъ, что измѣниться въ однѣ сутки человѣчество не можетъ. Обратная сторона медали дѣйствительно не замедлила вскорѣ обнаружиться: терроръ якобинцевъ, сентябрьскія убійства 1792 г., казнь королевской четы, кровавая анархія, во время которой революція поглощала своихъ собственныхъ сыновъ -- все это подтверждало основательность того тайнаго страха, какой питалъ Гете къ революціи. Но не успѣла она еще проявить своихъ самыхъ страшныхъ чертъ, какъ Гете уже сталъ чувствовать въ ней не отвратительное зрѣлище, а судьбу, которая нарушила мирное теченіе его занятій и творчества и ввергла въ міръ тревогъ и волненій.
   Нѣмецкіе князья не могли конечно равнодушно относиться къ тому, что происходило въ сосѣдней съ ними странѣ; различные интересы -- династическіе, политическіе и матеріальные -- содѣйствовали тому, что князья начали предъявлять Франціи разныя требованія и даже угрожать. Съ другой стороны, французское національное собраніе усмотрѣло въ военныхъ приготовленіяхъ германскихъ державъ и преимущественно Австріи и французскихъ эмигрантовъ въ Германіи такую серьезную опасность для неприкосновенности Франціи, что предъявило державамъ требованіе о пріостановкѣ всякихъ непріязненныхъ съ ихъ стороны мѣропріятій. Когда же на это требованіе былъ полученъ отказъ, то Франція рѣшилась упредить своихъ противниковъ и объявила 20 апрѣля 1792 г. Австріи войну. Объявленіе войны Австріи было равносильно объявленію ея и Пруссіи, такъ какъ послѣдняя въ данномъ случаѣ состояла союзницей австрійской имперіи. А разъ Пруссія должна была явиться участницей войны, то и герцогъ Веймарскій, въ качествѣ начальника прусскаго кирассирскаго полка, долженъ былъ выступить въ походъ. Съ этимъ вмѣстѣ рѣшился и вопросъ о Гете: онъ и въ этотъ разъ долженъ былъ послѣдовать за своимъ высокимъ другомъ на поле брани. Объ этомъ онъ въ то время какъ разъ меньше всего помышлялъ: онъ со страстью продолжалъ работать надъ своими оптическими изслѣдованіями, "сущность свѣтовыхъ и цвѣтовыхъ явленій поглощала всѣ его мыслительныя силы". Но противорѣчить желанію своего великодушнаго покровителя онъ считалъ неприличнымъ. Къ тому же, вознагражденіемъ за то безпокойство, какое ему предстояло, онъ считалъ возможность обогатиться необычайно важнымъ жизненнымъ опытомъ," расширить свой кругозоръ, проникнувъ въ самое сердце высококультурной страны, которую онъ до этого времени зналъ лишь по ея окраинамъ; ему представлялась возможность вблизи ознакомиться съ гнѣздомъ революціи, продѣлать сраженія и осады, вникнуть въ тактику полководцевъ у дипломатовъ -- вообще быть зрителемъ событій, рѣшающихъ судьбу всей Европы. Точно для полноты его удивительной жизни было необходимо ему, человѣку рожденному для мирной жизни, сопровождать войска на войну.
   Такъ какъ прусскія войска медленно собирались къ Рейну и еще медленнѣе двигались впередъ, то для Гете не было надобности выѣзжать изъ Веймара ранѣе 8-го августа, ибо и при этихъ условіяхъ онъ могъ разсчитывать догнать герцога ранѣе открытія военныхъ дѣйствіи. Поэтому онъ рѣшилъ проѣхать ранѣе во Франкфуртъ, чтобы навѣстить свою мать.
   Здѣсь мы затрагиваемъ самое темное мѣсто въ жизни Гете. Безъ малаго тринадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ видѣлъ въ послѣдній разъ свою мать. За это время онъ ѣздилъ и въ Величку и въ Палермо, два раза былъ въ Венеціи, но для того, чтобы навѣстить мать, у него времени не оказывалось. Даже въ 1782 г., когда умеръ его отецъ, онъ не почувствовалъ достаточнаго побужденія пріѣхать къ совсѣмъ осиротѣвшей старушкѣ. Въ концѣ 1784 г. герцогъ, бывшій въ это время въ южной Германіи, пригласилъ его выѣхать къ нему на встрѣчу во Франкфуртъ. Гете уклонился отъ этого. Нѣсколько позже, возвращаясь изъ Италіи, такъ легко и естественно было повидаться съ матерью, и въ письмѣ своемъ изъ Рима Гете далъ ей въ этомъ слово, отправилъ къ ней свои книги и рисунки. Но вдругъ онъ измѣнилъ свои намѣренія. Почему? Вѣдь для него было совершенно не важно -- вернуться въ Веймаръ нѣсколькими днями позже или раньше. Герцогъ ему предоставилъ право остаться Италіи еще на нѣсколько мѣсяцевъ. На обратномъ пути онъ проѣхалъ черезъ Шилюгенъ и Боденское озеро и нашелъ же время, чтобы навѣстить госпожу Шультгсссъ въ Констанцѣ. Оттуда онъ такъ же удобно могъ проѣхать домой черезъ Штутгартъ и Франкфуртъ, какъ и черезъ Аугсбургъ и Нюренбергъ. Къ тому же онъ прекрасно зналъ, какъ тоскуетъ по немъ сердце матери. 1І однако ни теперь, ни въ теченіе слѣдующихъ четырехъ лѣтъ онъ не собрался выполнить то, къ чему его должно было побуждать, если не чувство, то по крайней мѣрѣ приличіе и сознаніе долга. Должны ли мы предполагать, что въ немъ погасла любовь въ матери, и что исполненіе своего долга онъ соразмѣрялъ со своими личными удобствами? Былъ ли онъ именно такимъ эгоистомъ, какимъ его считали многіе изъ его современниковъ и -- еще больше -- представители послѣдующихъ поколѣній? Мы, имѣющіе въ настоящее время больше средствъ, чѣмъ наши предшественники, для проникновенія въ его душевную жизнь, конечно, не присоединимся къ этимъ укоризненнымъ голосамъ; мы постараемся найти объясненіе его загадочному образу дѣйствій въ томъ же, въ чемъ находила это объясненіе та женщина, которой это всего ближе касалось, и которая никогда не выразила ему по этому поводу ни малѣйшаго укора. При этомъ мы не должны упускать изъ виду, что имѣемъ дѣло съ необычайно страстною натурой, которой необходимо было то поддаваться, то бороться, чтобы не получать отъ судьбы самыхъ жестокихъ ударовъ. И то и другое могло играть роль демонической преграды, стоявшей между нимъ и его матерью. До 1786 г.-- и это онъ самъ высказалъ -- его удерживали отъ поѣздки во Франкфуртъ служебная дѣятельность и страсть къ фонъ-Штейнъ. При возвращеніи изъ Италіи въ такомъ же направленіи могла дѣйствовать боязнь быть оторваннымъ отъ Веймара. Возвращеніе туда для него было во многихъ отношеніяхъ богато терніями. Отставка, въ какой почетной формѣ она ни была для него устроена герцогомъ, и въ какой степени она ни содѣйствовала бы его стремленію имѣть досугъ для художественной и научной работы -- все же должна была вызвать въ немъ не мало горькихъ мыслей о будущемъ. Теперь онъ уже не могъ повелѣвать и созидать; люди, которые, когда онъ былъ на высотѣ своего могущества, гнули передъ нимъ спину, могли въ ближайшемъ будущемъ не обращать на него никакого вниманія, могли давать совершенно другое, не симпатичное для него, направленіе цѣлому ряду дѣлъ и учрежденій, созданныхъ или осуществленныхъ имъ лично или по его планамъ. При такихъ условіяхъ каждый отставленный охотно мѣняетъ мѣсто своего жительства. Съ другой стороны онъ, основываясь на любви и довѣріи къ себѣ герцога, могъ ожидать -- и это дѣйствительно сбылось въ нѣкоторой степени -- что, несмотря на все, его все же могли втянуть въ различныя государственныя дѣла, лишать досуга, и онъ, юридически отставленный отъ прежняго своего служебнаго поэта, фактически испытывалъ бы вдвойнѣ и непріятности и затрудненія, связанныя со служебной дѣятельностью. При всемъ этомъ его безпокоили очень упорно ходившіе въ веймарскомъ обществѣ во время его пребыванія въ Италіи разговоры"о. томъ, что, получая такое огромное жалованіе, онъ ничего не дѣлаетъ. Наконецъ, онъ едва ли могъ сомнѣваться и Въ томъ, что его отношенія къ фонъ-Штейнъ -- все равно, примутъ ли они характеръ прежней интимности, или сдѣлаются болѣе холодными -- послужатъ для него источникомъ многихъ тяжелыхъ минутъ. Кромѣ того къ этому присоединялось еще и его отвращеніе къ суровому климату и къ лѣнивой жизни маленькихъ городовъ. Въ какихъ, слѣдовательно, привлекательныхъ краскахъ должно было для него рисоваться переселеніе во Франкфуртъ въ тотъ моментъ, когда на возвращеніе изъ Италіи въ Веймаръ онъ смотрѣлъ, какъ на "горечь смерти". Какія перспективы ожидали его во Франкфуртѣ! Освобожденіе отъ всѣхъ веймарскихъ невзгодъ, прекрасный домъ съ богатыми художественными коллекціями, живая жизнь большого города, плодородная страна, мягкій климатъ. "Какъ я радъ, что Фрицъ видѣлъ рѣку, по которой плаваютъ суда, и но берегамъ которой растутъ деревья, подъ тяжестью плодовъ пригибающіяся къ землѣ!" Такъ писалъ онъ, въ тоскѣ по Франкфуртѣ, когда въ 1785 г. Фрицъ фонъ-Штейнъ посѣтилъ этотъ городъ. И какъ могъ онъ своимъ переселеніемъ во Франкфуртъ осчастливить свою одинокую мать!
   Но, съ другой стороны, при хладнокровномъ размышленіи, для него должно было быть ясно, какую огромную ошибку онъ сдѣлаетъ, отъ какихъ неоцѣнимыхъ преимуществъ откажется, разставшись съ Веймаромъ. А между тѣмъ, могъ ли онъ при своей необычайной воспріимчивости, при своемъ мягкомъ сердцѣ быть увѣреннымъ въ томъ, что, живя около матери подъ вліяніемъ всевозможныхъ льстивыхъ воздѣйствій, онъ не рѣшится на этотъ роковой для себя шагъ? Вѣдь еще въ 1792 г., находясь въ значительно болѣе благопріятныхъ условіяхъ онъ былъ готовъ на это. Если мы теперь представимъ себѣ душевное состояніе поэта, то не только поймемъ, но и оправдаемъ это избѣганіе своего родного города, это стремленіе бѣжать отъ запада какъ въ этомъ году, такъ и въ послѣдующіе, когда онъ столько путешествовалъ. Конечно, для поверхностнаго наблюдателя, не желающаго считаться ни съ чѣмъ, кромѣ голаго факта, Гете представится человѣкомъ, заслуживающимъ обвиненія въ сухомъ эгоизмѣ. И чѣмъ меньше онъ открывалъ даже ближайшимъ къ себѣ людямъ свою внутреннюю жизнь, чѣмъ больше, съ возрастомъ, когда исчезаетъ юношеская податливость, онъ, но избѣжаніе непріятныхъ ударовъ, ради самосохраненія, былъ принужденъ нисколько не соображаться со взглядами другихъ людей, тѣмъ чаще раздавались эти обвиненія по его адресу. Точно, въ самомъ дѣлѣ, онъ хранилъ себя ради себя только, а не ради всего человѣчества, точно онъ не совершилъ бы по отношенію ко всему міру величайшей несправедливости, если бы, руководствуясь общепринятыми точками зрѣнія, поставилъ препоны своей дѣятельности!
   А онъ мало-по-малу приходилъ къ сознанію, что имѣетъ нѣкоторое значеніе для міра. Каждый же геніальный человѣкъ, работающій въ сферѣ своей миссіи, получаетъ внѣшній обликъ эгоиста, такъ какъ, подобно Гете, онъ старается устранить отъ себя все то. что способно ему намѣшать въ его миссіи. И въ то же время подобные геніи-эгоисты способны безъ малѣйшаго колебанія приносить себя въ жертву ради другихъ, если въ этомъ усматриваютъ успѣхъ для своей миссіи. Такимъ мы видѣли Гете на его министерскомъ посту; такимъ же онъ остался и впослѣдствіи. "Его сердце хранитъ источникъ чистѣйшей и горячей любви" -- такъ говоритъ о немъ въ послѣдніе годы такой тонкій знатокъ человѣческой души, какъ Варнгагенъ. "Онъ -- сама любовь" -- говоритъ о немъ простой человѣкъ, горный совѣтникъ въ Ильменау, Маръ. Такимъ же его считала и та, которой это касалось всего ближе -- его мать. Въ ея дупгѣ должно бытъ на долго запечатлѣлись стихи семнадцатилѣтняго сына-поэта:
   
   "Какъ вѣковой утесъ,
   На дно рѣки свой якорь погрузившій,
   Ничто не можетъ сдвинуть съ мѣста,
   Такъ никогда изъ сердца моего
   Любовь къ тебѣ не вылетать, хотя бы
   Жизнь пронеслась по немъ потокомъ бурнымъ,
   Бичуемымъ великой скорбью"..
   
   Этихъ ея глубокимъ пониманіемъ души сына объясняется то обстоятельство, что, когда въ 1788 г. она получила изъ Веймара письмо, въ которомъ ей жалуются, что Гете въ Римѣ совершенно охладѣлъ къ своимъ нѣмцахъ друзьяхъ, то отвѣтила, что этому не вѣритъ. Но, конечно -- "голодный человѣкъ, посаженный къ уставленному яствами столу, не вспомнить ни объ отцѣ, ни о матери, ни о другѣ, ни о своей возлюбленной до тѣхъ поръ, пока не утолить своего голода; но этого никто не поставитъ ему въ вину". И вотъ и въ обсуждаемомъ нами случаѣ съ ея устъ не сорвалось ни одного слова жалобы о видимой пренебрежительности со стороны сына; А такъ какъ Гете отлично зналъ, что со стороны своей матери онъ всегда можетъ ожидать глубокаго пониманія и твердой увѣренности въ его любви, то по отношенію къ ней онъ могъ себя держать гораздо свободнѣе, чѣмъ относительно кого либо другого.
   12 августа онъ прибылъ въ родной городъ и нашелъ здѣсь самую сердечную встрѣчу со стороны матери и старыхъ друзей. Здѣсь онъ предполагалъ пробыть до конца мѣсяца отчасти ради матери, отчасти же, какъ мы это узнаемъ съ его словъ -- для того, чтобы опредѣлить, возможно ли для него продолжительное пребываніе на родинѣ. Однако; уже черезъ девять дней, срокъ, къ которому свелось, благодаря быстрому перемѣщенію прусскихъ войскъ, пребываніе Гете въ родномъ городѣ, онъ "въ самой яркой степени убѣдился, что пребываніе здѣсь для него невозможно". Еще два пріятныхъ дня проводить онъ въ Майнцѣ въ обществѣ Георга Форстера, анатома Земмеринга, писателя Губера и нѣсколькихъ друзей своей молодости и затѣмъ отправляется черезъ Бингенъ въ Триръ, а оттуда черезъ Люксембургъ черезъ французскую границу въ Лонгви, гдѣ нагоняетъ къ 27-му августа находящійся подъ командой герцога полкъ. Въ самомъ Трирѣ и около него онъ приходитъ въ восторгъ, созерцая древнія римскія постройки, Porta nigra и монументъ Игеля, и радуется тому, что германская земля не вполнѣ пуста и не вполнѣ лишена всего "настоящаго".
   Начиная съ Лонгви; Гете долженъ былъ вести свою жизнь, примѣняясь къ условіямъ военнаго времени. Съ этой задачей онъ справился великолѣпно. Его смѣлость; умѣніе переносить невзгоды, ровное и ясное настроеніе при всякихъ положеніяхъ, многосторонняя образованность, находчивость и готовность приходить ко всѣмъ на помощь пріобрѣли ему уваженіе и симпатію въ срѣдѣ какъ Офицерства, такъ и солдатъ. Ни одной минуты онъ не былъ въ томъ ложномъ положеніи, въ какое попадаетъ обыкновенно среди войскъ посторонній зритель, даже пользующійся покровительствомъ высокихъ лицъ или занимающій высокое положеніе. И здѣсь онъ явился не только равнымъ, но даже высшимъ... Въ лагерѣ при Лонгви Гете застаетъ союзныя войска исполненными самыхъ розовыхъ надеждъ и увѣренности въ скорой побѣдѣ надъ врагомъ, хотя и тяготящимися дурной погодою. Юпитера повелителя дождей (lupiter Pinvins) укоряли въ томъ, что и онъ самъ сдѣлался якобинцемъ. Во время частыхъ дневокъ и передышекъ Гете находилъ наилучшее развлеченіе въ занятіяхъ оптикой, которыя онъ, поскольку это было возможно, не прекращалъ и здѣсь, въ походѣ. Когда же войска пришли въ Вердюну -- ближайшей своей цѣли, и когда здѣсь начали усиленно работать баттареи, то Гете, сопровождая ночью принца Рейеса въ его обходѣ позицій, съ большимъ одушевленіемъ излагалъ ему вплоть до разсвѣта главныя черты -- не новыхъ драматическихъ произведеній или романовъ, какъ того ожидалъ принцъ -- а своего новаго ученія о цвѣтахъ. Вердюнъ сдался такъ же скоро, какъ Лонгви, и Гете уже сталъ раздѣлять общее убѣжденіе, что походъ приметъ быстрое и побѣдное теченіе. 2-го сентября онъ пишетъ женѣ: "Дѣло подвигается съ такою быстротою, что я вѣроятно вскорѣ буду опять съ тобою... и навезу тебѣ изъ Парижа всякой всячины". Однако непосредственно за этимъ началось разочарованіе. Вмѣсто того, чтобы быстро двинуться впередъ и окончательно разбить французовъ, пока они не успѣли приготовиться, войско застряло въ Вердюнѣна цѣлыхъ восемь дней, и эта остановка оказалась вдвойнѣ тягостной, и вслѣдствіе скверной погоды и отъ неблагопріятной обстановки, въ какой находились войска. Дурное настроеніе еще больше возросло, когда вмѣсто того, чтобы, прямо пройдя черезъ Аргалы, спуститься въ долину Шампаньи. Войскамъ было предписано сдѣлать большой крюкъ, обогнуть Лѣсистыя горы и такимъ образомъ дать французамъ возможность тамъ укрѣпиться. Однако, въ концѣ концовъ войска перешли на западную сторону горъ, очутились противъ непріятеля и сгорали отъ нетерпѣнія сразиться съ инмъ. Но главнокомандующій, герцогъ Брауншвейгскій въ весьма малой степени удовлетворилъ этому желанію войскъ. Онъ оперировалъ по всѣмъ правиламъ военнаго искусства и считалъ болѣе полезнымъ прежде, чѣмъ вступить въ открытое сраженіе, разстроить непріятельскія позиціи жестокимъ пушечнымъ огнемъ. Канонада состоялась при Вязьма въ памятный день 20-го сентября 1792 г. Гете, которому наскучило оставаться въ хвостѣ, вмѣстѣ съ полкомъ, пожелалъ воспользоваться этимъ случаемъ для того, чтобы познакомиться съ ощущеніемъ пушечной лихорадки; онъ проѣхалъ верхомъ въ ту часть мѣстности, которая всего больше осыпалась снарядами. На пути онъ встрѣтилъ офицеровъ генеральнаго штаба, которые стали его упрашивать вернуться съ ними; но просьбы не помогли, и офицеры, какъ онъ самъ выражается, предоставили его извѣстному его странному упрямству. Исполнивъ свое намѣреніе и изучивъ, подобно тому какъ врачъ научаетъ больного, свое состояніе подъ вліяніемъ боевого огня, Гете не торопясь возвратился къ своимъ. Наступилъ вечеръ, а французы стояли непоколебимо въ томъ же положеніи, въ какомъ были утромъ. Такая безрезультатность первой большой битвы повела за собою необыкновенный упадокъ духа въ арміи. Вѣра въ искусство нѣмецкихъ полководцевъ и въ ничтожество врага пошатнулась. Но и здѣсь, среди всеобщей озабоченности, только одинъ человѣкъ понялъ громадное значеніе истекшаго дня. Когда вечеромъ, въ офицерскомъ кругу, говорили объ истекшемъ днѣ, и Гете былъ приглашенъ высказать свое мнѣніе, то онъ сказалъ: "Съ нынѣшняго дня и съ этого мѣста возникаетъ новая эпоха всемірной исторіи, и вы можете сказать, что присутствовали при ея зарожденіи". Онъ чувствовалъ, что въ тотъ день старая Европа сложила передъ новою свое оружіе.
   Въ ближайшіе затѣмъ девять дней, пока велись переговоры съ непріятелями, армія была снова обречена на бездѣйствіе. Ей предоставлена была борьба съ нуждою, дождемъ и болѣзнями. И нашъ поэтъ, получилъ свою долю въ общихъ невзгодахъ; къ этому присоединилась еще скука, такъ какъ при наличныхъ условіяхъ нельзя было и думать о какихъ либо занятіяхъ или о чемъ-нибудь подобномъ. Однако юморъ не покидалъ его и здѣсь. Такъ, въ это время онъ писалъ герцогинѣ Амаліи, что болѣе дальновидные люди сваливаютъ теперь всю вину на Виланда, такъ какъ онъ превратилъ короля королей въ демократа и временно, по крайней мѣрѣ, отвлекъ его отъ содѣйствія дѣлу, которое поглощало его дядей, двоюродныхъ братьевъ и кумовей; относительно же себя онъ давалъ зарокъ, что, въ случаѣ благополучнаго возвращенія домой, не будетъ жаловаться ни на сосѣдніе дома, загораживающіе ему горизонтъ, ни даже на скуку нѣмецкаго театра, такъ какъ и въ томъ и въ другомъ случаѣ остается все-таки пріятное сознаніе, что находишься подъ крышей. Однако, когда вскорѣ, при обманутыхъ надеждахъ, наступило прискорбное отступленіе войскъ, да еще при отвратительной погодѣ, и когда всѣ невзгоды и лишенія достигли невыносимыхъ предѣловъ, то и Гете потерялъ свое хорошее расположеніе духа. Его спутники говорили, что это былъ единственныя разъ, когда на его лицѣ было написано огорченіе, и когда онъ ихъ не подбодривалъ ни серьезными рѣчами, мы шутками. Медленно подвигалась душевно подавленная нѣмецкая армія назадъ, къ нѣмецкой границѣ. Когда войско подошло къ Маасу и должно было въ своемъ отступленіи перейти черезъ него, то герцогъ Брауншвейгскій подъѣхалъ въ Гете и, между прочимъ, сказалъ ему: "Мнѣ, конечно, очень прискорбно видѣть васъ въ этомъ непріятномъ положеніи, но въ одномъ отношеніи это мнѣ желательно", вашимъ присутствіемъ увеличивается число вдумчивыхъ и заслуживающихъ довѣрія лицъ, способныхъ быть свидѣтелями тому, что мы побѣждены не врагомъ, а стихіями". Войско перешло черезъ Маасъ, а погода -- что казалось почти невозможнымъ -- стала еще хуже, чѣмъ во всѣ предшествовавшіе дни. "Неудобства, даже бѣды возросли до самой крайней степени... я былъ лишенъ самаго необходимаго... и, какъ ни тосковали по клоку соломы, по какой-нибудь дощечкѣ, а въ концѣ концовъ не оставалось ничего другого, какъ ложиться на холодную, сырую землю". Герцогу было непріятно видѣть, что Гете безъ всякой нужды будетъ дальше подвергаться всѣмъ невзгодамъ, и онъ настоялъ на томъ, чтобы поэтъ покинулъ полкъ и отправился въ экипажѣ, имѣвшемъ доставить больныхъ въ Вердюнъ, въ какое либо болѣе спокойное мѣсто. Гете согласился на предложеніе своего высокаго друга и черезъ шесть дней, послѣ цѣлаго ряда приключеній, прибылъ, проѣхавъ Вердюнъ, Этэнъ, Сленкуръ, Лонгіонъ, Лонгви и Арлонъ, въ Люксембургъ 14-го октября. Только здѣсь онъ узналъ, сколь прискорбнымъ оказался результатъ похода: войска не только безславно бѣжали изъ Франціи, но и принуждены были опять сдать всѣ взятыя крѣпости въ руки тѣхъ самыхъ презрѣнныхъ санкюлотовъ, которыхъ- они собирались проглотить живьемъ.- При всемъ своемъ спокойствіи, онъ, получивъ это извѣстіе, былъ охваченъ "чѣмъ-то въ родѣ бѣшенства фурій". "Европа нуждается въ тридцатилѣтней войнѣ для того, чтобы понять, что нужно было бы сдѣлать въ 1792 г." -- такъ писалъ онъ на другой день послѣ своего пріѣзда въ Люксембургъ. Въ Люксембургѣ Гете отдыхалъ шесть дней; это было для него тѣмъ болѣе необходимо; что и онъ не былъ пощаженъ свирѣпствовавшей въ войскахъ эпидеміей кроваваго поноса. Оправившись, онъ двинулся въ Триръ. Здѣсь по пути онъ, больной и разстроенный, снова останавливается передъ монументомъ Игеля, какъ передъ маякомъ, освѣщающимъ мореплавателю ночную тьму. "Никогда, быть можетъ, не ощущалось могущество древняго міра такъ сильно, какъ на этомъ контрастѣ -- памятникѣ, правда, военныхъ временъ, но все же временъ счастливыхъ, побѣдоносныхъ, временъ продолжительнаго благополучія дѣятельныхъ жителей этой мѣстности... Я долго смотрѣлъ на него. Я здѣсь нашелъ кое что, заслуживающее быть отмѣченнымъ, и неохотно покинулъ мѣстность, такъ какъ къ эти минуты тѣмъ сильнѣе чувствовалъ свое жалкое состояніе".
   Въ Трирѣ, гдѣ Гете опять встрѣтился со своимъ герцогомъ, онъ, для полнаго возстановленія своего здоровья, оставался девять дней. Этотъ отдыхъ, благодѣтельно повліявшій на него во многихъ отношеніяхъ, былъ омраченъ печальными извѣстіями: французы подвигались впередъ изъ Ландау и заняли Шпейеръ, Вормсъ, Майнцъ и Франкфуртъ. Можно было ждать, что та же участь въ непродолжительномъ времени постигнетъ и Кобленцъ. Но Кобленцъ оберегался возвратившимися гессенскими и прусскими войсками. Дете отправился туда же, и хотя Кобленцъ былъ по прежнему красивъ и оживленъ, но вызывалъ въ немъ только болѣзненныя мысли о томъ, какъ перемѣнились времена. Какими свѣтлыми вспоминались ему тѣ дни, когда въ черныхъ глазахъ очаровательной Максимиліаны La-Рошъ онъ искалъ цѣлительнаго бальзама противъ полученныхъ въ Ветцларѣ ранъ, или когда, спустя два года, онъ, полный юношескаго избытка силъ, сидѣлъ здѣсь за пріятельской трапезой съ Лафатеромъ и Базедовомъ!
   Герцогъ со своимъ полкомъ приготовились къ переходу черезъ Рейнъ. Гете также хотѣлъ послѣдовать за ними, чтобы, слѣдуя долиной Лана, по возможности скорѣе прибыть на родину. Уже нѣсколько разъ онъ писалъ Христіанѣ, какъ онъ радъ, что скоро снова будетъ съ нею. Но здѣсь, слѣдя за тѣхъ, какъ величественный Рейнъ катитъ свои воды къ его друзьямъ въ Дюссельдорфъ, онъ былъ вдругъ охваченъ "тоской по широкому, вмѣсто тоски по узкому". Кто обратитъ на эти слова вниманіе, тотъ пойметъ, какимъ это образомъ Гете въ теченіе цѣлыхъ двухъ мѣсяцевъ не могъ дать опредѣленнаго отвѣта на полученное имъ въ Трирѣ предложеніе -- принять мѣсто ратогерра во Франкфуртѣ, несмотря на то, что еще въ августѣ онъ самъ пришелъ къ заключенію о невозможности для него жить въ своемъ родномъ городѣ. Онъ спѣшно нанялъ лодку и отправился въ Дюссельдорфъ, гдѣ былъ съ распростертыми объятіями встрѣченъ Фрицохъ Якоби и его семьей, жившими въ окрестностяхъ -- въ Пемпельфортѣ. Такъ какъ здѣсь случайно гостилъ и Гейнзе, то Гете очутился почти въ томъ же кружкѣ, въ которомъ былъ въ 1774 году. Но тутъ онъ почувствовалъ почти то же самое, что испыталъ послѣ своего возвращенія изъ. Италіи въ Веймарѣ: онъ убѣдился, что въ сферѣ умственныхъ интересовъ ушелъ далеко отъ своихъ прежнихъ друзей, что послѣднія его произведенія здѣсь не поняты" и что друзья совершенно не склонны къ усвоенію его философскихъ и естественно-научныхъ идей. Однако все же кое-какія связующія нити здѣсь еще сохранились, и Гете могъ рисовать передъ друзьями въ яркихъ краскахъ красоты южныхъ ландшафтовъ Италіи съ тѣмъ жаромъ, какок его охватывалъ въ лучшія времена юности. Болѣе того: Гете засталъ своихъ друзей настроенными въ итальянскомъ и въ классическомъ духѣ болѣе, чѣмъ самъ онъ былъ настроенъ теперь подъ вліяніемъ связи съ Христіаной, естественнонаучныхъ занятіи и, главнымъ образомъ, тяжелаго похода. Друзья его какъ прежде, такъ и теперь одинаково почитали Софокла; Гете его теперь не переносилъ; они любили его "Ифигенію"; для Гете она стала чужою; они восторгались итальянскими мастерами и ненавидѣли голландцевъ, между тѣмъ какъ Гете именно здѣсь, въ Дюссельдорфѣ, почувствовалъ къ голландцамъ болѣе сильное влеченіе, чѣмъ много лѣтъ раньше. Словомъ, Гете, какъ выразилась Ленхенъ Якоби, одичалъ. Тѣмъ не менѣе, однако, ему были не непріятны эти уклоненія друзей въ сторону* идеальной красоты, онъ чувствовалъ, что удаленіе его отъ этихъ сферъ только временное. Кромѣ того, при всѣхъ несогласіяхъ во мнѣніяхъ и вкусахъ, его глубоко трогало то сердечное чувство привязанности, съ которымъ къ нему относились всѣ члены семьи -- самъ старый вѣрный другъ, его уже созрѣвшія падчерицы Лотхенъ и Ленхенъ, его дочь, сильно напоминавшая свою чудную покойную мать, и полный юношескихъ надеждъ младшій сынъ. Такого благотворнаго чувства Гете уже давно не испытывалъ, онъ наслаждался этой привязанностью въ уютномъ, красиво расположенномъ домѣ, гдѣ, кромѣ Гейнзе, собралось еще нѣсколько побужденныхъ условіями времени гостей съ повышенною духовною жизнью, между прочимъ красивая и остроумная г-жа фонъ Боуденговенъ -- Эгерія курфюрста Майнцскаго, баронъ Граммъ, знаменитый авторъ Correspondance littéraire, прусскій посланникъ фонъ-Домъ съ женою. Къ нимъ присоединилось еще нѣсколько весьма почтенныхъ особъ, прибывшихъ изъ города и окрестностей. Въ такомъ кругу забота о будущемъ не могла господствовать надъ настроеніемъ, и въ собравшемся обществѣ, несмотря на скорбныя событія, царствовало большое оживленіе. Выпадали такіе вечера, когда въ собравшемся кругу смѣхъ не прекращался ни на одну минуту. Съ чувствомъ особаго удовольствія Гете оставался въ этой атмосферѣ теплоты и со дня на день откладывалъ свой отъѣздъ. Четыре недѣли уже прошло, но онъ остался бы и еще долѣе, если бы не пришла вѣсть о быстромъ наступленіи Дюмурье, который со своими войсками началъ уже угрожать Дюссельдорфу. Отъѣздъ для Гете былъ до нѣкоторой степени облегченъ тѣмъ обстоятельствомъ, что. онъ поѣхалъ не прямымъ путемъ на Веймаръ, а сдѣлалъ объѣздъ въ сторону, гдѣ находилась новая притягательная для него станція -- домъ княгини Голицыной въ Мюнстерѣ.
   Княгиня, съ которою Гете познакомился въ 1785 г., во время посѣщенія ею Веймара, была замѣчательная личность. Дочь прусскаго генерала, жена русскаго князя, она постепенно поборола въ себѣ невѣріе я скептицизмъ, отказалась отъ удовольствій суетнаго свѣта и изъ Гааги, гдѣ мужъ ея былъ посланникомъ, удалилась въ тихій Мюнстеръ. Здѣсь она искала удовлетворенія въ религіи, философіи и искусствѣ. Сначала она сдѣлалась послѣдовательницей философіи чувства Гаманна, который послѣдніе дни своей жизни былъ ея гостемъ и даже похороненъ въ ея саду; въ концѣ же концовъ нашла успокоеніе въ католицизмѣ и съ тѣхъ поръ отдалась ему всѣми силами души. Тихая, кроткая, всегда готовая дѣлать добро, терпимо относившаяся ко всякому, въ комъ признавала высшія стремленія, княгиня по своей натурѣ напоминала Клеттемберггъ. Гете сочувствовалъ подобнымъ людямъ; при встрѣчѣ съ ними въ немъ пробуждались мягкія, нѣжныя стороны души, и при всей противоположности воззрѣній онъ могъ обсуждать съ ними серьезные вопросы жизни, не оскорбляя того, что было для нихъ свято. Въ настоящемъ же случаѣ, кромѣ того, созерцаніе произведеній искусства, принадлежавшихъ княгинѣ, и обсужденіе основныхъ эстетическихъ понятій являлось для нихъ той общей почвой, гдѣ всѣ разнорѣчія умолкали, и гдѣ княгиня была лишь вѣрующей слушательницей и ученицей Гете. Точно такъ же и въ болѣе широкомъ кругу лицъ, собиравшихся у княгини, гдѣ въ особенно выдѣлялся главный викарій епископства, баронъ Фюрстенбергъ, Гете умѣлъ затрогивать такія темы, на которыя общество откликалось легко и охотно. Онъ передавалъ имъ тѣ изъ своихъ наблюденій надъ римской жизнію, которыя должны были возбудить сочувствіе въ каждомъ католикѣ, и дѣлалъ это съ такою теплотой, что кружокъ духовныхъ лицъ съ благоговѣніемъ внималъ его словамъ, а одинъ изъ нихъ освѣдомлялся даже, не принадлежитъ ли онъ къ католической церкви. Сама княгиня была пріятно поражена его манерой держать себя и не скрыла, что незадолго до его пріѣзда ей писали о немъ и совѣтовали быть осторожной, такъ какъ онъ умѣетъ притвориться такимъ набожнымъ, что его можно принять за вѣрующаго, даже за католика. Гете возразилъ на это, что набожность не притворство, что онъ дѣйствительно набоженъ, такъ какъ по всему подходитъ съ простымъ, невиннымъ чувствомъ и точно также передаетъ все видѣнное и испытанное имъ; что онъ при этомъ умѣетъ понимать чужое я и относиться къ нему съ уваженіемъ. Гораздо болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ всѣ эти разъясненія, на княгиню производила та глубокая гармонія, которую она усмотрѣла въ натурѣ Гете и которая могла развиться лишь изъ всецѣло проникающей его божественной вѣры. Это внушало ей, по собственнымъ словамъ Гете, безграничное къ нему довѣріе, и она разсталась съ нимъ въ надеждѣ, что они встрѣтятся друзьями если не въ этой жизни, то въ будущей. И тутъ, какъ и въ прежнихъ другихъ случаяхъ, Гете не легко далось разставанье. Въ этомъ домѣ онъ чувствовалъ себя такимъ же счастливымъ, какъ нѣкогда въ безмятежномъ пріютѣ Лафатера, и глубоко жалѣлъ, что ему нельзя продолжить свое пребываніе въ Мюнстерѣ, такъ какъ онъ слишкомъ поторопился заявить о своемъ возвращеніи домой.
   "Слишкомъ поторопился заявить о своемъ возвращеніи домой" -- и это послѣ четырехмѣсячнаго отсутствія и за двѣ недѣли до Рождества! На какія догадки наводятъ эти слова! По крайней мѣрѣ мы должны быть осторожны и не придавать слишкомъ большого значенія тѣмъ выраженіямъ, въ которыхъ Гете высказываетъ свою любовь къ Христіанѣ, свою тоску но ней и т. д. Послѣ долгаго и труднаго пути Гете 16 декабря прибылъ въ Веймаръ.
   Слѣдующіе затѣмъ мѣсяцы принесли ему мало отрады въ виду тѣхъ крайнихъ проявленій революціоннаго духа, которыя обнаружились во Франціи. Въ юные годы поэта привела въ ужасъ казнь Карла I, и онъ надѣялся, что подобныя проявленія народной ярости не могутъ повториться. И вотъ теперь не только повторялось то же самое, но въ еще болѣе ужасномъ видѣ. Людовикъ XVI былъ казненъ 21 января 1793 г. Гете съ тѣмъ болѣе тяжелымъ чувствомъ встрѣтилъ эту страшную для него вѣсть, что его подавляла мысль, какъ легко было спасти короля, если бы тотъ богатый жертвами военный походъ, въ которомъ участвовалъ и онъ, велся съ большею рѣшимостью. Чтобы отвлечь свое вниманіе отъ потрясающихъ міровыхъ событій, Гете снова углубился въ изслѣдованія по оптикѣ и занялся своей забавно-сатирической поэмой "Рейнеке-Лисъ". Но едва онъ окончилъ ее, какъ ему вновь пришлось отправиться на театръ войны. Союзныя войска въ теченіе зимы очистили отъ французовъ уголъ между Наэ (Nahe) и Рейномъ; при этомъ они снова завладѣли Франкфуртомъ и съ наступленіемъ весны готовились къ осадѣ Майнца. Герцогъ не разъ уже выражалъ желаніе видѣть Гете вблизи себя, находя, что поэтъ изъ своего родного города весьма удобно можетъ наблюдать такое замѣчательное событіе, какъ осада Майнца. 12 мая Гете выѣхалъ изъ дому; десять дней онъ пробылъ у матери и затѣмъ прямо направился въ лагерь къ герцогу, такъ какъ не любилъ наблюдать вещи издалека и быть лишь случайнымъ зрителемъ ихъ. Ему казалось гораздо болѣе интереснымъ находиться въ траншеяхъ, на передовыхъ позиціяхъ, рядомъ съ сражающимися, среди свистящихъ вокругъ него пуль и лопающихся гранатъ. Случавшіяся по временамъ ночныя нападенія, пожары, взрывы вносили нѣкоторое разнообразіе въ лагерную жизнь, но было немало и томительно скучныхъ часовъ, съ которыми Гете мирился лишь съ трудомъ. Наконецъ, 23 іюля крѣпость сдалась, и Гете могъ вступить въ опустошенный городъ, гдѣ годъ тому назадъ ему пришлось пережить столько счастливыхъ часовъ. Вмѣстѣ съ нимъ прибылъ и Зёммерингъ, бѣжавшій отъ французовъ во Франкфуртъ, между тѣмъ какъ Георгъ Форстеръ, примкнувшій къ революціонному движенію и работавшій для революціи въ Майнцѣ и его окрестностяхъ, отправился въ Парижъ, и тамъ, среди "безсердечныхъ дьяволовъ" ему пришлось пережить ужаснѣйшее пробужденіе отъ своей мечты о свободѣ и братствѣ народовъ. Какъ ни мало расположенъ былъ Гете къ майнцскимъ клубистамъ, дѣйствовавшемъ заодно въ французами, но чувства человѣчности и рыцарства все-таки не позволяли ему предоставить бѣглецовъ мести возвращавшихся майнцскихъ мигрантовъ. Однажды, когда передъ его окнами толпа угрожала бѣглецамъ-клубистамъ, онъ воспротивился ярости народа и своимъ рѣшительнымъ образомъ дѣйствій спасъ имъ жизнь.
   Во время своего пребыванія ву Майнцѣ Гете побывалъ въ Висбаденѣ, въ Швальбахѣ и затѣмъ, черезъ Манигеймъ и Гейдельбергъ, гдѣ онъ провелъ нѣсколько дней со своимъ зятемъ Шлоссеромъ, отправился во Франкфуртъ и тамъ до 19 августа пробылъ у матери. Этимъ на сей разъ и закончился его походъ и вообще его участіе въ войнѣ. Герцогъ, продолжительное отсутствіе котораго вредно отражалось на дѣлахъ страны, къ зимѣ вышелъ въ отставку, и такимъ образомъ и для Гете прекратились и о коды къ дальнѣйшимъ путешествіямъ.
   Слѣдующіе затѣмъ годы съ внѣшней стороны были спокойнѣе, но внутреннія опасенія продолжали расти; особенно тяжелыя заботы принесъ съ собою 1794 годъ. На долю французовъ выпала новые успѣхи, они почти совсѣмъ оттѣснили союзниковъ съ лѣваго берега Реина до самаго Кельна и непреодолимой силой грозили наводнить уже и правый берегъ рѣки. Всѣ, кому было чѣмъ дорожить, старались спастись сами и спасти наиболѣе цѣнное изъ своего имущества. Фрицъ Якоби бѣжитъ въ Гольштейнъ, Шлоссеръ въ Байрейтъ; мать Гете, но настоянію сына, отправляетъ наиболѣе цѣнныя вещи въ Лангензальцу, сама же, твердо вѣруя въ Провидѣніе, отказывается покинуть Франкфуртъ. Она смѣется надъ трусами, поспѣшившими навострить лыжи; ей санкюлоты не могутъ причинить ни одной безсонной ночи. Многіе изъ друзей и знакомыхъ Гете посылали ему свои сбереженія и драгоцѣнности; другіе имѣли въ виду Веймаръ какъ надежное убѣжище отъ опасности.
   Но не только съ этой стороны революція не переставала безпокоить поэта; она и въ другомъ отношеніи возбуждала въ немъ тревожное чувство. Военные успѣхи сильно подкрѣпляли пропаганду революціонныхъ идей, въ настоящій моментъ не столько въ кругу образованныхъ и имущихъ классовъ, которыхъ охладили варяжскіе ужасы и убійства и страхъ за собственную безопасность, сколько среди низшихъ слоевъ общества, къ которымъ все еще присоединялось немало выдающихся въ духовномъ отношеніи элементовъ. Послѣдніе находились и среди близкихъ къ Гете лицъ, и это выводило его изъ себя: "Нѣкоторые изъ друзей ведутъ себя такъ, что ихъ поступки граничатъ съ безуміемъ" -- писалъ онъ Генриху Мейеру и поздравлялъ его съ тѣмъ, что онъ не видитъ предъ собой отвратительнаго призрака, который, называютъ "геніемъ времени". Около этого же времени (въ августѣ 1794 года) баронъ фонъ-Гагернъ обратился къ лучшимъ умамъ Германіи и прежде всего въ Гете съ призывомъ силою своего пера заставить замолчать жалкую горсть бунтовщиковъ. Онъ звалъ ихъ стать органами новаго союза нѣмецкихъ государей, который бы спасъ родину отъ анархіи. Гете благодарилъ за оказанное ему довѣріе, считалъ, однако, невозможнымъ, чтобы государи и писатели соединились для общаго дѣла; при этомъ онъ добавилъ, что "для ослабленія духа партійности и для достиженія равновѣсія хотя бы въ маленькомъ кругу лицъ онъ какъ писатель сдблалъ немного, какъ частный человѣкъ сдѣлалъ все, что могъ".
   Посмотримъ теперь, въ чемъ выразилась дѣятельность Гете какъ писателя, въ смыслѣ противодѣйствія всеобщей смутѣ.
   

3. Произведенія, относящіяся къ революціи.

   И богатѣйшему духу приходится переживать безплодные годы.
   Изъ тѣхъ твореній Гете, предметомъ которыхъ является французская революція, большинство принадлежитъ къ произведеніямъ безплоднаго времени. Мы должны заняться ими подробнѣе, чѣмъ большинство ихъ сами по себѣ того заслуживаютъ, такъ какъ они чрезвычайно характерны для Гете какъ человѣка и политика.
   "Великій Кофта" (1792 г.) скорѣе по цѣли автора, чѣмъ по выполненію, принадлежитъ бъ произведеніямъ, имѣющимъ отношеніе къ революціи. Сюжетомъ для этой пьесы послужила исторія съ ожерельемъ, жъ которой Гете тотчасъ же увидѣлъ предзнаменованіе близкой революціи; но въ своемъ произведеніи онъ оставилъ въ сторонѣ тотъ историческій фонъ, на которомъ, въ дѣйствительности, это происшествіе разыгрались, вслѣдствіе чего пьеса уже заранѣе была лишена вполнѣ серьезнаго интереса, это -- самая обыкновенная, даже грубоватая -- благодаря выведенному въ ней чародѣю -- комедія интриги; дѣйствующія лица -- добры ли они или злы, умны или глупы -- не имѣютъ ничего характернаго собственно для своего времени; дворъ остается совсѣмъ въ сторонѣ, военные храбры, вѣрны, слѣпо повинуются, отличаются рыцарскимъ духомъ. Добродѣтель легко и быстро торжествуетъ, порокъ опозоренъ и наказанъ. Намъ и въ голову не можетъ прійти, что случай съ ожерельемъ, послужившій фабулой для комедіи, разыгрывается на взрыхленной почвѣ, въ недалекомъ будущемъ грозящей разрушеніемъ трону и государству. Этотъ недостатокъ пьесы чѣмъ болѣе бросается въ глаза, что Гете уже въ 1781 г., слѣдовательно, за четыре года до судебнаго процесса съ ожерельемъ, видѣлъ признакъ разложенія общества въ томъ успѣхѣ, которымъ пользовались блестящія плутни Каліостро, замѣшаннаго и въ исторіи съ ожерельемъ. 22 іюня 1781 г. емъ писалъ Лафатеру: "Что касается таинственныхъ чаръ Каліостро, то я очень недовѣрчиво отношусь ко всѣмъ подобнымъ росказнямъ... Я имѣю основаніе предполагать, утверждать даже, что тутъ цѣлая масса лжи, крадущейся подъ прикрытіемъ мрака... Вѣрь мнѣ, подъ нашъ политическій и нравственный міръ подведены подземные ходы, погреба и клоаки".
   Не указанный нами недостатокъ пьесы легко объяснить, припомнивъ исторію сочиненія ея. Гете былъ въ Италіи, когда приступилъ къ обработкѣ матеріала въ драматической формѣ. Его мрачныя предчувствія исчезли, свойственная ему жизнерадостность отразилась и во взглядѣ на этотъ матеріалъ, вслѣдствіе чего этотъ послѣдній былъ включенъ имъ въ рядъ тѣхъ тысячекратно повторяющихся происшествій, гдѣ хитрые плуты и обманщики дурачатъ влюбленныхъ и простяковъ. Подобный сюжетъ подходилъ больше всего для комической оперы, къ которой Гете всегда чувствовалъ несчастную склонность. Онъ съ большимъ удовольствіемъ принялся за работу и продолжалъ ее затѣмъ и по возвращеніи въ Германію. Техническія трудности и тотъ серьезный тонъ, который произведеніе принимало но мѣрѣ своего развитія, охладили въ немъ желаніе сдѣлатъ изъ этой пьесы оперу. Чтобы однако трудъ его не пропалъ даромъ, и чтобы въ то же время дать новую пьесу театру, директоромъ котораго онъ только что былъ назначенъ, Гете въ 1791 г. быстро передѣлалъ оперу въ нѣсколько растянутую пятиактную комедію въ прозѣ. Для комической оперы сюжетъ и выполненіе его были бы пригодны; для болѣе серьезнаго драматическаго произведенія они слишкомъ незначительны. При постановкѣ на сценѣ пьеса почти вездѣ провалилась. Въ Лейпцигѣ публика во время второго представленія подняла такой шумъ, что ее пришлось снять со сцены. Друзья Гете также неодобрительно отнеслись къ "Великому Кофтѣ": они не узнавали автора "Ифигеніи" и "Торквато Тассо". Совершенно пропала и нравоучительно-политическая цѣль Гете -- предостеречь общество отъ тѣхъ фантазеровъ и обманщиковъ, которые въ ту нору и причиняли такъ много вреда подъ политической одеждой; пропала благодаря неудовлетворительному съ художественной стороны выполненію. Кто счелъ бы себя настолько глупымъ, чтобы, подобно дѣйствующимъ лицамъ пьесы, увѣровать въ чудодѣйственную силу Великаго Кофты только на основаніи таинственныхъ рѣчей и стекляннаго шара, въ которомъ никто, кромѣ молодой дѣвушки, ничего не видитъ. Подобная вѣра требуетъ вѣдь фактовъ. Совсѣмъ иначе поятъ заставляетъ дѣйствовать своего чародѣя Мефисто.
   Если въ "Великомъ Кофтѣ" революція виднѣется еще въ едва замѣтномъ отдаленіи, то въ небольшой одноактной комедіи -- "Генералъ-гражданинъ" (Der Bürergeneral) мы уже ощущаемъ первые пѣнистые брызги ея. Гете написалъ эту пьесу въ апрѣлѣ 1793 г. Пустой болтунъ Шнапсъ, деревенскій цырюльникъ и политикъ, mauvais sujet, нарядившись во французскій мундиръ, случайно попавшій въ его руки, выдаетъ себя передъ простакомъ Мартеномъ за генералъ-гражданина, которому коммиссары клуба якобинцевъ поручили произвести въ деревнѣ революцію; онъ беретъ горшокъ съ молокомъ, какъ символъ помѣстья, завладѣваетъ имъ и къ великой досадѣ крестьянина и еще большей -- его зятя и дочери начинаетъ уплетать молоко. Дѣло доходитъ до драки; на шумъ прибѣгаетъ деревенскій судья и собирается арестовать всѣхъ участниковъ, какъ виновныхъ въ нарушеніи тишины. Но умный и благородный помѣщикъ не допускаетъ до этого. За подобные пустяки не слѣдуетъ наказывать: "Неумѣстныя постановленія, неумѣстныя наказанія только порождаютъ зло. Въ странѣ, гдѣ государь доступенъ всякому, гдѣ всѣ сословія отдаютъ другъ другу должное, гдѣ каждому предоставлена свобода дѣйствія въ его области, гдѣ полезныя знанія и здравыя понятія распространены повсемѣстно, тамъ не могутъ возникать партія. Ко всему происходящему на свѣтѣ тамъ внимательно прислушиваются, но мятежныя настроенія цѣлыхъ націи остаются безъ вліянія на жизнь страны. И въ тиши мы будемъ благодарны за ясное небо, разстилающееся надъ нашими головами въ то время, какъ въ другихъ мѣстахъ необозримыя пространства побиты градомъ злополучныхъ бурь". Этими нравоученіями, къ которымъ присоединяется нѣсколько другихъ, пьеса мирно заканчивается. Слушая ихъ, невольно представляешь себѣ государственнаго министра Гете, который со сцены внушаетъ подданнымъ веймарскаго герцога, въ чемъ ихъ счастье. Если не обращать вниманія на эту нравственную тенденціозность, которую впослѣдствіи санъ Гете не одобрялъ, то нельзя не признать, что пьеса сдѣлана превосходно. Но не слѣдуетъ видѣть въ ней нѣчто большее, чѣмъ то, что она есть на самомъ дѣлѣ -- шутливое высмѣиваніе тѣхъ дурацкихъ революціонныхъ фарсовъ, которые въ тѣ времена нерѣдко продѣлывались въ провинціальной жизни прирейнской Германія. Кто захочетъ видѣть въ пьесѣ попытку изобразить на сценѣ громадныя движенія, вызванныя въ нашемъ отечествѣ французской революціей, долженъ будетъ высказать о ней, какъ это не разъ уже случалось, рѣзко отрицательный приговоръ. Этимъ онъ, однако, окажетъ, автору тяжкую несправедливость. Шутку эту Гете написалъ въ три дня и при этомъ думалъ не столько о поэтическомъ воспроизведенія одного изъ явленій революціи, сколько о томъ, чтобы создать благодарныя роли артистамъ Бекку и Малкельми; и дѣйствительно, на сценѣ въ Веймарѣ пьеса имѣла; большой успѣхъ. Изъ друзей Гете Гердеръ, Якоби, Бертухъ, позднѣе Шиллеръ высказались о ней весьма одобрительно, а Шмллеръ набросалъ даже планъ комедіи въ такомъ же духѣ. Напротивъ того, въ болѣе широкихъ общественныхъ кругахъ всѣ были слишкомъ проникнуты величіемъ идей и серьезностью духа времени, чтобы смѣяться надъ дѣйствительно существующими или вымышленными комичными наростами революціоннаго движенія. Къ тому же выраженныя въ концѣ пьесы сужденія лишь въ очень немногихъ нѣмецкихъ государствахъ могли найти тотъ сочувственный откликъ, на который поэтъ несомнѣнно могъ разсчитывать въ хорошо управляемомъ Веймарѣ.
   Съ гораздо большею глубиной и серьезностью Гете изображаетъ великія событія времени въ "Возмущенныхъ" ("Die Aufgeregte""), пятиактной фрагментарной комедіи, которую онъ, по всей вѣроятности, написалъ осенью 1793 года. Если въ "Генералъ-гражданинѣ" изображена шутовская маскарадная революція, устраиваемая промотавшимся цырульникомъ въ деревнѣ, населеніе которой живетъ среди идиллическаго мира и тишины, то въ "Возмущенныхъ" мы видимъ, какъ революціонныя идеи проникаютъ уже въ массы и ставятъ крестьянство въ опасную оппозицію къ господамъ. Агитаторомъ и здѣсь является цырульникъ, но это не праздношатающійся болтунъ и сплетникъ, какъ Шнапсъ, а человѣкъ, имѣющій свое опредѣленное дѣло и пользующійся всеобщимъ уваженіемъ, почитатель стараго Фрица, и къ его эгоистическимъ побужденіямъ примѣшивается не малая доля убѣжденности и честолюбія, такъ что онъ не производитъ впечатлѣнія чего-то низменнаго и не возбуждаетъ презрѣнія. И не онъ одинъ является въ пьесѣ распространителемъ революціонныхъ идей среди крестьянъ; рядомъ съ нимъ стоитъ гувернеръ графскаго сына, молодой пасторъ, который примкнулъ къ новому направленію, безкорыстно вдохновившись на борьбу за дѣло человѣчности. Крестьяне въ пьесѣ тоже не просто одураченные глупцы, простяки, повторяющіе чужія слова, не понимая ихъ смысла, а люди, имѣющіе серьезное основаніе жаловаться на господъ. Съ другой стороны и среди привилегированныхъ, выведенныхъ въ пьесѣ, мы встрѣчаемъ не только такихъ благородныхъ личностей, какъ помѣщикъ въ "Генералѣ-гражданинѣ", а людей, весьма различныхъ по своимъ свойствамъ. Къ сожалѣнію, однако, столкновеніе обѣихъ партій возникаетъ не на почвѣ широкой принципіальной разности воззрѣній, а изъ-за отдѣльныхъ матеріальныхъ выгодъ и убытковъ; и движеніе захватываетъ не цѣлую страну или народъ, а только три деревни съ горсточкою крестьянъ. Несмотря на это, противоположныя натуры и въ этихъ узкихъ рамкахъ могли бы дойти до ожесточенной, глубоко захватывающей я широко развивающейся борьбы. Но авторъ не допустилъ ихъ до этого, прибѣгнувъ къ излюбленному имъ самимъ способу развитія пьесы. Едва поднялся бурный вихрь, какъ онъ уже, подъ вліяніемъ графини и ея дочери, обратился въ нѣжный зефиръ, принесшій съ собою такое ясное небо, какого уже десятки дѣть не видывали въ тѣхъ краяхъ. Это быстрое гармоническое окончаніе пьесы настолько вполнѣ соотвѣтствовало политическимъ и душевнымъ склонностямъ Гете, насколько было опасно для самаго произведенія. Третій и пятый акты комедіи написаны лишь въ наброскахъ. Причинъ, объясняющихъ намъ, почему Гете не окончилъ эту работу, значительная часть которой была уже сдѣлана имъ, можно найти немало. Прежде всего то обстоятельство, что событія времени далеко опередили изображаемое въ пьесѣ. "Поэтъ не могъ поспѣть за быстро несущимся потокомъ міровой исторіи." Дѣйствительно, возможно ли было, чтобы самъ авторъ, чтобы публика отнеслась, съ интересомъ къ попыткѣ произвести революціонную сумятицу въ нѣмецкой деревнѣ въ то время, какъ по ту сторону Рейна обширное и великое государство содрогалось отъ вулканическихъ изверженій?
   Кто, при такомъ положеніи вещей, намѣревался взять предметомъ ли своего произведенія событія времени, тому, конечно, не слѣдовало покачиваться на слегка взволнованной поверхности нѣмецкаго деревенскаго пруда, онъ долженъ былъ смѣло пуститься въ разъяренное море, бушевавшее въ то время во Франція. И нашъ поэтъ, очевидно, чувствовать это. Но въ ту пору онъ еще избѣгалъ открытаго моря. Онъ оставался въ хорошо знакомомъ береговомъ фарватерѣ, въ Эльзасѣ. Всѣ драмы Гете, относящіяся къ революціи, тенденціозны, но въ ногой, задуманной имъ, характерѣ тенденціи долженъ былъ явиться совсѣмъ инымъ, чѣмъ въ "Возмущенныхъ". Неистовства французскихъ демагоговъ дошли до безумія; и для Гете уже не могло быть рѣчи о "за или противъ", о томъ, чтобы признать за противоположными идеями и интересами извѣстныя права на существованіе; какъ поэтъ и какъ прагматикъ онъ преслѣдовалъ теперь цѣль: изобразить весь позоръ и весь ужасъ революціи.
   Съ этой цѣлью въ концѣ 1793 или въ началѣ 1794 г. Гете набросалъ "Дѣвушку изъ Оберкирха" ("Mädchen von Oberkirch"). Эта пьеса, найденная въ его бумагахъ лишь послѣ смерти, задумана была въ формѣ пятиактной трагедіи. Но и этому произведенію не достаетъ захватывающаго историческаго интереса: лица, являющіяся жертвами революціи, скромны и незамѣтны; на сторонѣ противника на первый планъ выдвинуты не вожаки, а подчиненные элементы, и, кромѣ того, при развитіи дѣйствія высшія политическія соображенія и мотивы не играютъ никакой роли. Получилась семейная трагедія, которая захватываетъ до глубины души, но не даетъ намъ ощутить дыханіе великихъ, хотя и ужасныхъ міровыхъ событій. Мы говоримъ "получилась", хотя всего двѣ сцены написаны авторомъ; остальное существуетъ лишь въ видѣ едва намѣченной схемы. Но, несмотря на это, общіе контуры и характеръ всей пьесы настолько ясны, что позволяютъ намъ составить о ней удовлетворительное представленіе.
   Марія изъ Оберкирха, извѣстная на своей родинѣ какъ прекрасная, добрая дѣвушка, давно уже служитъ въ дворянской семьѣ въ Страсбургѣ, семьѣ, въ которой только графиня и ея племянникъ, баронъ Карлъ, не устрашились бурь революціи. Красота дѣвушки привлекаетъ вниманіе лицъ, захватившихъ въ свои руки власть, и на нее падаетъ выборъ изображать богиню разума при введеніи новаго культа въ Мюнстерѣ. Она согласна, выступить въ этой ненавистной для нея роли только для того, чтобы спасти своихъ господъ. Но въ Мюнстерѣ, вслѣдствіе какого-то случайнаго происшествія, она теряетъ самообладаніе, возмущается противъ навязаннаго ей богохульства и этимъ губитъ и себя и, кажется, графскую семью.
   Не трудно замѣтить, насколько все дѣйствіе замкнуто въ узко-личномъ, семейномъ кругу. Развязка пьесы не вызывается историческимъ процессомъ дѣйствія точно такъ же, какъ и сама не вызываетъ его, не придавая такимъ образомъ случайному, единичному общаго значенія.
   Послѣ того, какъ и въ "Дѣвушкѣ изъ Оберкирха" Гете не удалась попытка художественно воспроизвести мощное общественное движеніе, онъ въ теченіе шести лѣтъ не принимался за этотъ опасный матеріалъ. На событія времени онъ откликался лишь совѣтами и предостереженіями, съ которыми обращался къ нѣмецкой націи то въ открытой, то въ символической формѣ. Открытыя указанія мы находимъ въ "Германѣ и Доротеѣ". Этой поэмой, которая сама по себѣ не имѣетъ ничего общаго съ политической тенденціей, лишь случайно сопровождающей ее, мы займемся особо. Символическія предостереженія содержатся въ "Сказкѣ", которая, будучи внушена современными политическими настроеніями вѣка, должна была дать политическій урокъ современникамъ, хотя въ ней содержаніе временное соединяется съ непреходящимъ, вѣчнымъ. "Сказка" является вѣскимъ заключеніемъ цѣлаго цикла незначительныхъ разсказовъ, соединенныхъ Гете подъ общимъ названіемъ "Бесѣды нѣмецкихъ эмигрантовъ" ("Unterhaltungen deutscher Ausgewanderten"), и относительно которыхъ намъ было бы пріятнѣе, если бы всѣ они, за исключеніемъ "Сказки", совершенно отсутствовали въ твореніяхъ Гете, хотя въ исторіи нѣмецкой новеллы они и не лишены значенія. "Сказка" создалась въ августѣ и сентябрѣ 1795 г., слѣдовательно, послѣ Базельскаго мира, когда Прусское королевство, преслѣдуя лишь свои личные интересы, отказалось отъ участія въ общей борьбѣ противъ революціи и этимъ внесло еще большую рознь и безсиліе въ жизнь Германіи.
   Для того, чтобы понять истинный смыслъ этого произведенія, надо принять во вниманіе упомянутое положеніе вещей; надо вмѣстѣ съ тѣмъ припомнить не разъ повторявшіяся жалобы Гете на отсутствіе въ Германіи чувства общественности, энергіи, политической мудрости, способности жертвовать собою; слѣдуетъ имѣть въ виду заключительную главу "Годовъ ученія", тенденцію "Пандоры", "Годы странствованія", "Фауста"; необходимо, наконецъ, вспомнить, что Гете въ, сентябрѣ 1795 г., по случаю прибытія бѣжавшаго отъ французовъ Дармштадтскаго ландграфа и Майнцскаго курфюрста, цитировалъ стихи прекрасной лиліи:
   
   Ахъ, зачѣмъ храмъ не стоитъ у рѣки!
   Ахъ, зачѣмъ мостъ не построенъ!
   
   и что Шиллеръ 16-го октября, получивъ извѣстіе о томъ, что Гете не послѣдуетъ за герцогомъ на театръ войны, писалъ ему: "Я радъ, что вы остаетесь вдали отъ событій, происходящихъ на Майнѣ. Тѣнь великана не совсѣмъ нѣжно могла бы схватить Васъ". Попробуемъ же передать смыслъ "Сказки" въ томъ видѣ, какъ олъ раскрывается намъ, по главнымъ чертамъ произведенія.
   Молодой король -- геній нѣмецкаго народа, вѣрнѣе, нѣмецкаго народа тогдашней просвѣтительной эры -- посвятилъ себя культу лиліи (лилія -- земной образъ красоты, какимъ онъ является въ искусствѣ и поэзіи, въ прекрасныхъ формахъ общежитій) и черезъ это потерялъ энергію и силу воли. Король и лилія живутъ на двухъ противоположныхъ берегахъ рѣки. Глубоко чувствуя свое жалкое положеніе, молодой король тѣмъ не менѣе только къ тому и стремится, чтобы снова сблизиться съ нею, хотя бы ему пришлось за прикосновеніе къ ней поплатиться жизнью.
   Точно такъ же страдаетъ и прекрасная лилія, несмотря на все поклоненіе, которымъ она окружена. Она тоскуетъ по другой жизни, потому что теперь она разслабляетъ все, на что ни взглянетъ, убиваетъ все, къ чему ни прикоснется. Ея посѣвы не приносятъ плодовъ, которые могли бы послужить въ пищу людямъ, они производятъ только прекрасныя формы для услажденія глаза. И она также тоскуетъ по другому берегу, гдѣ растутъ питающія людей растенія, гдѣ живутъ люди (сама она одинока, и только изрѣдка ее посѣщаетъ кто-нибудь), и гдѣ подъ землею скрыть храмъ, появленіе котораго на поверхности, какъ ей предсказано, принесетъ ей спасеніе.
   Но и на томъ берегу рѣки, гдѣ живетъ король, мало хорошаго. Міръ, изображенный въ лицѣ жены старика, суетливъ, болтливъ, тщеславенъ, старчески слабъ и недалекъ умомъ; отжившее онъ легко несетъ на своихъ плечахъ, тогда какъ все живое и молодое ложится на него тяжкимъ бременемъ. Вмѣсто того, чтобы исправить погрѣшность, употребивъ небольшое усиліе, онъ нагромождаетъ одну ошибку на другую. Есть и среди толпы умные люди -- писатели, изображенные въ видѣ блуждающихъ огоньковъ, но имъ еще не удалось сдѣлать умнымъ и остальной міръ. Толпа не умѣетъ извлекать пользу изъ того золота мудрости, которое они разсыпаютъ передъ нею, да и у нихъ самихъ оно не переходитъ въ плоть и кровь: они берутъ его только для того, чтобы снова отдать, и остаются такими же тощими и худыми, какъ прежде. Всѣ жалуются, всѣмъ не хватаетъ чего-нибудь, всѣхъ гнететъ что-нибудь, и каждый винитъ другого или судьбу въ удручающихъ его несчастіяхъ. Быть можетъ, дѣло пошло бы лучше, если бы идеальное, но изнуряющее царство лиліи могло соединиться съ реальнымъ, поддерживающимъ жизнь людей царствомъ по ту сторону рѣки. Но переправа черезъ рѣку очень плохо устроена, прочнаго моста не существуетъ. Перевозчикъ ѣздить отъ времени до времени, но только за плату и царства красоты, въ царство же красоты каждый долженъ стараться проникнуть съ помощью собственныхъ ногъ. Для этого онъ можетъ воспользоваться тѣнью великана -- политической химеры, смутнаго, сбивчиваго стремленія къ чему-то высшему -- въ сумерки падающею на рѣку, или узкимъ мостомъ, который образуетъ изъ своего тѣла змѣя, перекидываясь въ полдень съ одного берега на другой; эта змѣя -- развивающееся изъ высшей мудрости чувство общественности. Но мостъ кажется опаснымъ, потому что эгоистъ въ самопожертвованіи для общаго блага видитъ опасность для своего я; тѣнь же великана опасна на самомъ дѣлѣ, случается, что она грубо схватываетъ прохожихъ и грабитъ ихъ.
   Такимъ образомъ положеніе вещей остается несовершеннымъ и по ту, и но эту сторону рѣки; въ царствѣ лиліи оно даже значительно ухудшается: своимъ прикосновеніемъ она убиваетъ и своего любимца, пѣвца (канарейку), и молодого короля, стремительно бросившагося къ ней. Лилія горюетъ и жалуется, ея подруги горюютъ вмѣстѣ съ нею. Жалуется и жена старика, прибывшая въ царство лиліи: у нея изсохла рука, послѣ того какъ она опустила ее въ рѣку. Спасителемъ является мужъ старухи, старикъ съ лампой, поддерживающей и питающей все живущее. Это -- самъ Богъ; онъ вступилъ въ бракъ съ міромъ, что вполнѣ соотвѣтствуетъ пантеистическимъ воззрѣніямъ Гете. "Онъ исходитъ изъ міра и идетъ въ міръ". Онъ все знаетъ, всѣмъ управляетъ, всѣми руководить: руководительство его однако заключается въ томъ, что онъ указываетъ людямъ ихъ путь и цѣль. Этой цѣли они должны добиваться сами. Прибывъ къ несчастнымъ въ царство лиліи, онъ говорить имъ: "Дѣйствуя въ одиночку, никто не въ силахъ помочь; помочь можетъ только тотъ, кто въ нужную минуту соединится со многими"; и еще: "Пусть каждый исполняетъ свой долгъ, и отдѣльныя горести исчезнутъ въ общемъ счастіи". Его увѣщанія помогаютъ несчастнымъ; сильнѣе же всего они дѣйствуютъ на мудрую змѣю. Она еще разъ образуетъ своимъ тѣломъ мостъ, по которому, подъ предводительствомъ старика, траурное шествіе переходитъ на ту сторону рѣки, и затѣмъ сама приноситъ себя въ жертву: она раскидается на отдѣльные драгоцѣнные камня, которые исчезаютъ подъ водою. Самопожертвованіе змѣи тотчасъ же возвращаетъ жизнь мертвому королю. Но ему еще многаго недостаетъ, чтобы эта жизнь стала плодотворно!.. Поэтому старикъ ведетъ его въ подземный храмъ, который теперь, послѣ самопожертвованія змѣи, мажетъ подняться изъ глубины. Въ храмѣ сидятъ: золотой король мудрости, серебряный -- сіянія (достоинства, блеска) и желѣзный -- власти (силы, крѣпости). Желѣзный даруетъ ему мечъ, серебряный -- скипетръ, золотой -- возлагаетъ ему на голову вѣнокъ изъ дубовыхъ листьевъ со словами: "Познай высшее!" Только теперь короля наполняетъ истинная жизнь,-- сила, смягчаемая и управляемая мудростью и благородствомъ. Только теперь онъ можетъ воистину радостно отдаться лиліи красоты -- любви. Онъ можетъ обнять ее, не рискуя. быть убитымъ ею. Рядомъ съ тремя металлическими королями въ храмѣ, стоялъ еще четвертый король, въ которомъ безпорядочно сплавились золото, серебро и желѣзо. Теперь, когда образовалось органически сплоченное государство, онъ падаетъ и превращается въ нѣчто среднее между формой и безформенной глыбой. Очевидно онъ изображаетъ Германскую имперію. Великанъ же теряетъ свою силу и превращается въ сіяющую красноватымъ блескамъ статую, тѣнь которой показываетъ часы, въ видѣ не чиселъ, а благородныхъ и значительныхъ образовъ. Все сбивчивое и запутанное, свойственное политическимъ химерамъ, тоже теряетъ смою силу, порождаемое же ими одушевленіе остается и направляется на осуществленіе той или иной благородной я серьезной задачи. Совершилось превращеніе и съ женой старика -- міромъ. Она снова стала молодой и прекрасной, и старикъ обѣщаетъ начать съ ней новое тысячелѣтіе. Возникаетъ еще нѣчто -- чрезвычайно живое. Къ воротахъ храма, стоящаго у берега, примыкаетъ великолѣпный, крѣпкій, широкій мостъ. Драгоцѣнные камни, на которые распалась змѣя, пожертвовавъ собою, превратились въ устои, и на нихъ покоится самъ себя построившій мостъ. "Чти память змѣи", говоритъ старикъ королю, "ты ей обязанъ жизнью, твоимъ же народамъ она даровала мостъ, соединившій оба берега и превратившій ихъ въ оживленныя страны".
   9 ноября 1799 года Наполеонъ избранъ былъ: первымъ консуломъ на десять лѣтъ. Этимъ моментомъ закончился революціонный фазисъ во Франціи. Теперь явилась возможность окинуть спокойнымъ взглядомъ все случившееся. И тотчасъ же въ Гете зрѣетъ рѣшеніе выполнять даже привлекавшую его, но отложенную въ долгій ящикъ работу: набросать общую картину тѣхъ необыкновенныхъ міровыхъ событій, которыя ему. пришлось пережитъ, и такимъ образомъ, съ одной стороны, освободиться отъ гнетущаго его роя мыслей и впечатлѣній, съ другой -- подвести имъ ясный итогъ. Случай помогъ его намѣренію. Девять дней спустя послѣ государственнаго переворота, произведеннаго Наполеономъ, въ руки Гете попадаютъ за годъ передъ тѣмъ появившіеся мемуары мнимой принцессы Стефаніи Луизы Бурбонъ-Конти, которые обнимаютъ эпоху революціи, начиная ея предвѣстниками и кончая ея послѣдними судорожными движеніями. Въ мемуарахъ онъ находитъ подходящій для его цѣли сюжетъ, и уже 6 и 7 декабря имъ заложены краеугольные камни для новой большой драматической постройки -- "Побочная дочь" ("Die natürliche Tochter"). Другія работы заставляютъ его, однако, отложить эту новую; но эта отсрочка, по всей вѣроятности, представлялась поэту желательной, такъ какъ она еще дальше отодвигала прошедшее. Между тѣмъ становилось все яснѣе, какой оборотъ примутъ въ концѣ концовъ политическія событія во Франціи. Въ 1802 году она заключила миръ со всѣми государствами, и Наполеонъ былъ избранъ пожизненныхъ консуломъ. Этанъ для Европы закончилась эпоха революціи и, повидимому, также эпоха республики и войны. Поэтъ съ свободной душою могъ приступить теперь къ своей задачѣ. Въ 1801 и 1802 г. онъ усердно занятъ работой; задуманное имъ произведеніе мало-по-малу разростается и не умѣщается уже въ рамкахъ одной драмы. Имъ намѣчены три послѣдовательныя части, и весной 1803 г. первая изъ нихъ была закончена.
   Разъ ужъ Гете рѣшился взять предметомъ поэтическаго творчества революцію во воемъ ея объемѣ,.онъ долженъ былъ побороть въ себѣ чувство страха передъ чуждымъ и ужаснымъ для него центральнымъ пунктомъ революціи и подойти къ самому краю кратера. И дѣйствительно большая часть происходящаго въ пьесѣ тѣсно связана съ этимъ моментомъ, хотя мѣсто дѣйствія въ точности и не указано.
   Евгенія -- побочная дочь "герцога", дяди короля. Во вниманіе къ положенію ея матери, которая также принадлежитъ въ королевскому дому, существованіе ея скрываютъ, хотя и воспитываютъ по-княжески. Мать умираетъ, и тогда герцогъ, безгранично любящій дочь, хочетъ ввести ее въ большой свѣтъ; поэтому онъ проситъ короля публично признать ее полноправной принцессой. Добрый король, желая этимъ одолженіемъ обязать герцога, своего стариннаго противника, охотно соглашается; въ день своего рожденія онъ намѣренъ исполнить просьбу дяди. Объ этомъ планѣ узнаетъ сынъ герцога. Это -- безпутный, коварный, завистливый "малый, который не мирится съ мыслью, что и его сводная сестра, какъ полноправная принцесса, можетъ разсчитывать на долю наслѣдства послѣ отца. Онъ поручаетъ своему секретарю, жениху гофмейстерины Евгеніи, устроить такъ, чтобы эта незаконная сестра исчезла, прибѣгнувъ, если это потребуется, даже къ убійству. Чтобы спасти горячо любимую питомицу отъ ужасной смерти, гофмейстерина уступаетъ настояніямъ секретаря и соглашается увезти принцессу за океанъ на "острова". Евгенію похищаютъ и привозятъ въ приморскій городъ; она въ отчаяніи отъ постигшей ее судьбы и не хочетъ покидать родину, которая за послѣднее время стада ей вдвое дороже, къ тому же она ясно сознаетъ, что я тамъ, въ знойномъ тропическомъ климатѣ, порождающемъ лихорадки, ей также угрожаетъ смерть -- только болѣе медленная. Гофмейстерина указываетъ своей питомицѣ одинъ только путь къ сохраненію и жизни, и родины: вступить въ бракъ съ человѣкомъ, принадлежащимъ къ буржуазіи, и держать въ глубокой тайнѣ какъ свое происхожденіе, такъ и новое мѣсто своего жительства. Избрать этотъ путь представляется возможнымъ немедленно: "совѣтникъ суда", человѣкъ съ благородной душой, предлагаетъ принцессѣ свою руку. Но она отклоняетъ его предложеніе, такъ какъ не чувствуетъ къ нему взаимности и не хочетъ обречь себя на скромную невидную жизнь горожанки. Разговоръ съ однимъ монахомъ открываетъ Евгеніи значеніе тѣхъ словъ, которыя она уже прежде слышала въ бесѣдѣ своего отца и короля, и ей становится яснымъ, что государству грозитъ близкій переворотъ. Въ ея жилахъ пробуждается кровь героевъ, она надѣется, что въ минуту опасности ей удастся спасти королевскій домъ и отечество; въ виду этой великой цѣли въ душѣ ея умолкаютъ всѣ сомнѣнія, и она соглашается на предложеніе совѣтника. Въ его помѣстьи Евгенія намѣревается жить, скрытая отъ всего міра, цока не пробьетъ и не призоветъ ее часъ опасности. Герцога между тѣмъ извѣстили, что дочь его погибла на охотѣ, вслѣдствіе несчастнаго случая, а трупъ такъ обезображенъ, что видъ его внушаетъ ужасъ. Это послѣднее сообщеніе побуждаетъ глубоко несчастнаго отца отказаться отъ желанія еще разъ взглянуть на дочь, которая, какъ ему передаютъ, похоронена вблизи того мѣста, гдѣ произошло несчастіе. Такимъ образомъ безбожный замыселъ его сына удается.
   Вотъ вкратцѣ содержаніе драмы. Разсмотримъ ее сначала независимо отъ того значенія, которое она имѣетъ какъ отраженіе кануна революціи. Въ "Побочной дочери" Гете возвращается къ возвышенному стилю "Торквато Тассо" и "Ифигеніи"; стихи такъ же ритмично-благозвучны, но языкъ удаляется отъ безыскусственной рѣчи болѣе, чѣмъ въ тѣхъ произведеніяхъ. Мы замѣчаемъ здѣсь уже манеру его старческаго возраста, особенно въ чрезвычайной сжатости выраженій. Духъ поэта расширился, предметы, событія встаютъ передъ нимъ въ ихъ взаимной связи, ему во всемъ объемѣ открывается ихъ многоразличное содержаніе. Но въ распоряженіи расширившагося духа все то же узкое слово, какъ прежде, и устранить, эту узость, замѣнивъ въ стихѣ одно слово цѣлымъ рядомъ отдѣльныхъ словъ, онъ не хочетъ. Такимъ образомъ ему остается одно: содержательно соединивъ, связавъ, нагромоздивъ другъ на друга, тѣсно сдвинувъ все значительное, смѣлымъ образованіемъ новыхъ словъ, опусканіемъ члена, который только безполезно занимаетъ мѣсто и затемняетъ красоту и силу абсолютнаго понятія, создать для духа новую, плотно сотканную словесную одежду. Но и форма во всемъ ея объемѣ должна быть искусствомъ; она не должна заключать въ себѣ ничего обыденно-естественнаго. Естественное какъ въ дѣйствующихъ лицахъ, такъ и въ ихъ языкѣ должно быть выражено въ болѣе возвышенной и благородной формѣ; которая одна можетъ быть названа искусствомъ. Въ этихъ цѣляхъ существующая уже сама по себѣ ритмическая форма усиливается еще музыкальными вспомогательными средствами, какова аллитерація, или стилистическими, каковы антитезы и параллелизмъ. Простыя вещи поэтъ любить художественно облекать въ изысканную форму. Желая, напримѣръ, сказать, что корабль готовится къ отплытію, онъ прибѣгаетъ къ слѣдующему искусственному обороту: "Ужъ въ гавани усердно отплытіе зашевелилось", закатъ солнца онъ изображаетъ нѣкогда отвергнутою миѳологической картиной: "Когда себѣ готовитъ Фебъ огнемъ пылающее ложе".
   Такимъ образомъ поэтъ мѣстами впадаетъ въ странную манерность или, противъ собственной воли, допускаетъ расплывчивость, образующую своеобразный контрастъ съ сжатостью остального изложенія, при которой мысль остается едва высказанной. Но не всегда это многословіе -- дѣйствительное, т. е. такое, котораго, согласно художественнымъ замысламъ автора, слѣдовало бы избѣгать. Такъ, напримѣръ, въ сценѣ съ драгоцѣнностями онъ; вмѣсто того, чтобы сказать коротко: "Дай мнѣ уборъ изъ жемчуга и драгоцѣнныхъ камней", заставляетъ Евгенію выразиться: "Дай мнѣ жемчужинъ кроткій свѣтъ и драгоцѣнныхъ камней блещущую силу". Тутъ нельзя не призвать прекраснаго эффекта, достигаемаго эфою кажущеюся манерностью и расплывчатостью: Евгеніи дается поводъ дольше наслаждаться видомъ великолѣпныхъ драгоцѣнностей, а мы сами какъ бы видимъ нѣжное сіяніе и сверкающіе огни, которые отражаются на лицѣ прелестной дѣвушки, и намъ легче понять, т. е. извинить, ея любопытство и тщеславіе.
   Пусть тотъ, кто- порицаетъ этотъ стиль, припомнитъ, что творенія Шекспира изобилуютъ подобной поэтической риторикой, которая у него только потому менѣе замѣтна, что энергическая обрисовка характеровъ и быстрый ходъ дѣйствія заставляютъ насъ забывать о ней. Этимъ сильно стилизированнымъ языкомъ, рѣзко отличающимся отъ живой, естественной, правдивой рѣчи, Гете открылъ путь для ложнаго пониманія своей драмы. Въ душѣ читателя уже заранѣе подготовляется впечатлѣніе, что лица, говорящія такимъ языкомъ, не могутъ быть настоящими людьми изъ плоти и крови, что это -- просто роскошно задрапированныя тѣни, символическіе типы. Другимъ внѣшнимъ пріемомъ поэтъ еще болѣе помогъ укрѣпленію этого ложнаго взгляда: за исключеніемъ героини, онъ никому изъ дѣйствующихъ лицъ не далъ именъ. Въ драмѣ выведены: король, герцогъ, графъ, гофмейстерина, секретарь, совѣтникъ суда и т. д. Этимъ какъ бы сказано: поэтъ хочетъ изображать не отдѣльныя личности, а типы. Какое заблужденіе! Въ Италіи у Гете несомнѣнно созрѣло убѣжденіе, что художникъ, если только онъ хочетъ достигнуть высшаго въ искусствѣ, всегда долженъ изображать нѣчто типичное, но въ формѣ живыхъ, опредѣленно охарактеризованныхъ личностей. Какимъ образомъ достигается подобное сліяніе, это -- тайна совершеннаго искусства. Гете издавна обладалъ этой тайной, но со времени поѣздки въ Италію онъ сталъ пользоваться ею съ большей опредѣленностью, съ болѣе сознательной силой. Сознавая свою мощь и свои возвышенныя цѣли, онъ могъ сказать себѣ: "Къ чему мнѣ надѣлять моихъ дѣйствующихъ лицъ именами? Они и безъ имени обладаютъ высшей ре, альностью, потому что каждому отдѣльному лицу я далъ содержаніе, имѣющее общее значеніе. Они будутъ жить не одно столѣтіе. Они все снова будутъ возвращаться. Все новые и новые представители этого типа будутъ появляться, и я только затемню ихъ вѣчное значеніе, если дамъ имъ опредѣленное имя".
   И въ самомъ дѣлѣ, если мы дадимъ себѣ трудъ поднять тотъ богатотканный покровъ, въ который поэтъ облекъ человѣческія тѣла, то увидимъ подъ нимъ не застывшія схемы, а очень опредѣленно вычеканенныхъ, цѣльныхъ людей съ горячо пульсирующею жизнью. Болѣе всего это относится къ самой героинѣ пьесы, Евгеніи, которая, наряду съ Адельгейдой въ "Гецѣ фонъ-Берлихингенъ", принадлежитъ, быть можетъ, къ самымъ замѣчательнымъ и интереснымъ женскимъ типамъ, созданнымъ Гете. Это -- возвышенный властный образъ царственной дѣвушки, ослѣпительно прекрасной, съ пылкимъ сердцемъ, смѣлой и отважной. Какъ птица, разсѣкающая воздухъ крыльями, она мчится на конѣ, полная сознаніемъ своей силы, двойной силы центавра, по горамъ и долинамъ, черезъ рѣки и рвы". Въ ней есть что-то напоминающее демоническую самоувѣренность сверхчеловѣка. "Неудержимому покорна и опасность". Увѣренность въ себѣ, сознанье своей силы порождаетъ въ ней, несмотря на ея молодость, стремленіе дѣлить "съ высокими мужами ихъ власть и почетъ, ихъ вліяніе". При возвышенности ея стремленія ей чужда любовь въ видѣ простого сладостнаго волненія чувства. Ей доступенъ только одинъ родъ любви -- любовь къ отечеству, которое для нея, восторженной идеалистки и роялистки, сливается съ королевскимъ домомъ. Если она и вступитъ въ бракъ, то только съ человѣкомъ, который, самъ обладая великой душою, способенъ соединиться съ нею на великое дѣло спасенія родины отъ угрожающей ей опасности; она не можетъ вступить въ союзъ съ человѣкомъ, съ которымъ ей пришлось бы жить тихой домашней жизнью, находя удовлетвореніе гь созвучіи душъ.
   Но при всей своей мужественности, она не Орлеанская Дѣва, собирающаяся заковать себя въ тяжелую броню, она остается ребенкомъ и женщиной и способна испытывать живѣйшую радость при видѣ нарядовъ и драгоцѣнностей. Съ ея дѣтскимъ простодушіемъ гармонируетъ невозмутимая чистота сердца и искренняя вѣра въ живущее, въ каждомъ человѣкѣ добро. При всей своей отвагѣ она тиха и нѣжна; при всей гордости своимъ королевскимъ происхожденіемъ въ ней нѣтъ ни тѣни высокомѣрія; при всей избалованности она умѣетъ быть доброй и благодарной, являясь такимъ образомъ привлекательнѣйшимъ созданіемъ на свѣтѣ.
   И чары музъ не остаются ей чужды. Она обладаетъ милымъ поэтическимъ дарованіемъ и въ порывѣ вдохновенія творитъ легко и быстро: "Вотъ оно ясно стоитъ передо мною, схвачу его, а то оно исчезнетъ".
   Такимъ образомъ тутъ передъ нами чудный, изъ ряда выходящій человѣческій образъ, но -- несмотря на всю его необычность -- всякій пришелъ бы къ убѣжденію, что это -- не произвольный, лишенный содержанія продуктъ фантазіи поэта, а реальное существо, полное глубокой внутренней правды; и если бы только нашлась одаренная умомъ, красотою, талантомъ артистка, которая, не вводясь въ заблужденіе пышнымъ потокомъ словъ, изображала бы Евгенію не съ величавымъ достоинствомъ Ифигеніи и Элеоноры д'Эсте, а такою, какова она на самомъ дѣлѣ -- съ каждымъ движеніемъ мускуловъ, со всѣми малѣйшими проявленіями энергіи, съ огнемъ глазъ, -- воспроизвела бы нсрехь зрителемъ всю эту личность, полную сначала веселой и ясной, потомъ серьезной жизненной силы, полу-амазонку, полу-дитя міра сего, нолу-героини" и полу-звѣзду свѣтскихъ гостиныхъ.
   Не менѣе правдивы и жизненны другія дѣйствующія лица, хотя они и не такъ богато и тщательно отдѣланы авторомъ. Даже такія второстепенныя фигуры, какъ гувернеръ, настоятельница монастыря, монахъ, изображены удивительно отчетливо. Только графъ, съ тѣми немногими стихами, которые вложены въ его уста, остается въ тѣни.
   Не меньшими достоинствами, чѣмъ тѣ, которыя мы видимъ въ созданныхъ поэтомъ личностяхъ, отличается -- въ первыхъ трехъ актахъ -- и самое дѣйствіе пьесы. Оно развивается быстро, въ строгой послѣдовательности и чрезвычайно напряженно; въ то же время мастерски сжато и свободно намѣчается и выясняется дальнѣйшій его ходъ. Конечно, и здѣсь, какъ и въ "Торквато Тассо", надо обладать умѣніемъ или, іи" крайней мѣрѣ, желаньемъ разсмотрѣть и понять тонкій рисунокъ поэта. Въ первомъ актѣ, напримѣръ, противоположность натуръ герцога и короля или герцога и его дочери обрисована множествомъ безконечно тонкихъ штриховъ; кто несклоненъ или неспособенъ прослѣдить за ними, тотъ, вѣроятно, найдетъ этотъ актъ утомительнымъ. Но всякая другая манера рисунка -- при высотѣ положенія дѣйствующихъ лицъ и ихъ образованія -- была бы болѣе низкою ступенью искусства; поэтому и слова Гердера, выразившагося объ "Евгеніи", что она нарисована серебрянымъ карандашомъ, имѣютъ значеніе похвалы -- онъ противополагалъ этотъ пріемъ манерѣ Шиллера брызгать краски жирною кистью. А между тѣмъ впослѣдствіи именно этой чертѣ приписывали слабость всего произведенія, или видѣли въ ней свойство, согласующееся съ мнимой призрачностью выведенныхъ въ драмѣ типовъ. Въ построеніи пьесы можно найти только одинъ недостатокъ; непонятно, почему герцогъ такъ легко отказывается отъ желанія видѣть еще разъ погибшую дочь, трудно себѣ также объяснять, почему его не увѣдомили о несчастій еще до ея погребенія. Зато сколько правды и глубины въ его внезапномъ переходѣ отъ горести къ подъему духа! Онъ въ состояніи сильнѣйшаго отчаянія, онъ проклинаетъ себя и весь міръ, отнынѣ его дни будутъ посвящены скорби но умершей. Священникъ взываетъ къ его честолюбію, къ его обязанностямъ по отношенію къ родинѣ, всѣ надежды которой покоятся на немъ, заклинаетъ его подумать о томъ неизмѣримомъ несчастій, которое онъ. удалившись съ политическаго поприща, призоветъ на головы тысячъ людей; но всѣ его увѣщанія тщетны. Герцогъ остается при своемъ рѣшеніи -- удалиться въ монастырь. Тогда умный прелатъ вызываетъ передъ его очами образъ Евгеніи во всемъ нравственномъ и духовномъ величіи ея. Она, какъ свѣточъ, должна жить въ его душѣ и оберегать его отъ всего низменнаго, дурного, суетнаго; этимъ онъ "дастъ ей жизнь, которую нельзя разрушить, и которую никакая сила не сможетъ исторгнуть". Духовное воскресеніе Евгеніи наэлектризовываетъ убитаго горемъ отца:
   
   "...Ты при мнѣ остался, милый образъ.
   Прекраснымъ, вѣчно юнымъ, неизмѣннымъ!
   Пусть чистый свѣтъ очей твоихъ всегда
   Сіяетъ мнѣ! Витай передо мною,
   Куда бы я свой ни направилъ путь!
   Веди меня сквозь этотъ непривѣтный,
   Тернистый жизни лабиринтъ! Теперь
   Ты для меня ужъ болѣ не мечта;
   Тебя такой же вижу я прекрасной,
   Какой тебя создало божество!
   Ты вѣчности участницею стала,
   А потому навѣки ты моя!..
   
   Читая эти стихи, съ удивленіемъ спрашиваешь себя, какимъ образомъ ихъ могли находить не только "гладкими, какъ мраморъ" -- это бы куда ни шло,-- но и "холодными, какъ мраморъ". И если бы они еще составляли исключеніе! Но нѣтъ, вся драма проникнута тѣмъ же теплымъ, глубокимъ чувствомъ. Мы вообще не знаемъ другого творенія Гете, которое можно было бы поставить на ряду съ этимъ по теплотѣ чувства, хотя оно и не выражено здѣсь такимъ потокомъ страстныхъ словъ, какъ въ "Вертерѣ". Гете надѣлилъ въ этой пьесѣ немалою долею чувства даже холодныя разсудочныя натуры, даже секретаря, дѣйствующаго по правилу: "То, что полезно намъ, есть наше высшее оравой.
   Лучшіе изъ современниковъ Гете вполнѣ признавали высокія достоинства драмы. Карлъ Августъ писалъ поэту послѣ перваго представленія: "Да будешь ты прославленъ и возвеличенъ за крѣпость чреслъ твоихъ". Гердеръ назвалъ драму тихимъ прекраснымъ плодомъ, созрѣвшимъ подъ вліяніемъ величайшаго событія всѣхъ временъ. Шиллеръ очень мѣтко выразился: "Въ ней все искусство, но при этомъ она силою правды проникаетъ въ самую сущность вещей!" Но наибольшій восторгъ она вызвала въ Фихте, который предпочиталъ ее всѣмъ прочимъ твореніямъ Гете, какъ ни высоко онъ ихъ ставилъ. Но его мнѣнію, это "высшее изъ художественныхъ твореній мастера такъ же прозрачно и такъ же неизмѣримо глубоко, какъ свѣтъ; въ каждой изъ своихъ частей оно жизненно сливается въ одно абсолютное цѣлое, и, подобно свѣту, разливается въ безконечности". Большинство образованнаго класса однако не присоединилось къ этимъ одобрительнымъ отзывамъ, не говоря уже о ниже стоящихъ слояхъ общества; и на сценѣ драмѣ никогда не удалось завоевать себѣ прочное положеніе.
   Въ томъ, что драма осталась непризнанной, виноваты не только тяжелая роскошь слога и тонкая, для поверхностнаго взгляда врядъ-ли уловимая обрисовка характеровъ; есть еще другія болѣе серьезныя причины: одна изъ нихъ заключается въ отрывочномъ характерѣ всего произведенія. Дѣйствіе остается не совершеннымъ. На основаніи Первой законченной части трилогіи едва ли можно предвидѣть, какъ сложится судьба главныхъ дѣйствующихъ лицъ. Эта отрывочность сама по себѣ ужъ ослабляетъ интересъ, а Гете еще увеличилъ вызываемое ею чувство неудовлетворенности, безъ нужды растянувъ конецъ пьесы на два акта. Для нихъ у него въ распоряженіи три мотива, изъ которыхъ два болѣе значительны:-- попытки Евгеніи воспользоваться чужой помощью для своего спасенія и ея союзъ съ совѣтникомъ,-- а третій менѣе крупный; предчувствіе мрачнаго будущаго, ожидающаго родину; Изъ этихъ мотивовъ только второй допускаетъ болѣе широкое развитіе; первый же -- въ томъ видѣ, по крайней мѣрѣ, въ какомъ онъ использованъ Гете -- и третій требуютъ самаго сжатаго изложенія. Вмѣсто этого третьему мотиву, для котораго достаточно было бы нѣсколькихъ строкъ, посвящена цѣлая сцена, при чемъ простая цѣль достигается долгимъ, окольнымъ путемъ. Развитію перваго мотива посвященъ почта весь пятый актъ, въ которомъ длинной цѣпью діалоговъ мы все снова и гибка убѣждаемся къ томъ, что намъ уже и безъ того ясно изъ начала четвертаго акта; знакомящаго насъ съ королевскимъ приказомъ, а именно, что судьба Евгеніи безповоротно отдана въ руки гофмейстерины. Другое дѣло, если бы авторъ обманулъ наши ожиданія, если бы онъ заставивъ тѣхъ, къ кому обращены мольбы Евгеніи о спасеніи -- народъ, губернатора, настоятельницу монастыря -- сдѣлать серьезную попытку воспротивиться приказу короля. Но что же происходитъ на дѣлѣ? Стоитъ только гофмейстеринѣ показать бумагу, какъ и губернаторъ, и настоятельница монастыря почти съ комичною поспѣшностью исчезаютъ, остается только толпа праздныхъ зѣвакъ. Это безплодное, однообразное повтореніе все одного и того же мотива не только крайне утомительно, оно прямо противодѣйствуетъ тѣмъ цѣляхъ, которыя авторъ преслѣдовалъ своею драмою.
   Мы подошли этими замѣчаніями къ той точкѣ зрѣнія, съ которой до сихъ поръ не разсматривали эту пьесу, и которая лучше всего объяснить намъ постигшую се неудачу. Можно ли законченную часть "Побочной дочери" признать первой частью тои великой міровой картины, которую Гете хотѣлъ развернуть передъ нами въ своей трилогіи? Врядъ ли у кого-нибудь хватить духу утвердительно отвѣтить на этотъ вопросъ. Для этого нѣтъ рѣшительно никакихъ основаній. Гдѣ въ драмѣ тѣ глубокіе, мощные контрасты, которые разрушили старый режимъ, гдѣ тѣ тяжелыя, ужасныя язвы, которыми страдалъ государственный организмъ Франціи? Гдѣ тѣ рѣзкія черты, которыя отдѣляли короля отъ народа, привилегированные классы отъ безправныхъ? Гдѣ контрастъ между роскошью и довольствомъ съ одной стороны и нищетою съ другой, между тупою церковностью и свободомыслящимъ матеріализмомъ, между чрезмѣрно утонченной образованностью немногихъ и глухимъ невѣжествомъ массъ? Гдѣ авторомъ изображены легкіе нравы и расточительность двора, продажность должностей, подкупность чиновниковъ, денежная нужда государства, система выжиманья налоговъ, неуваженье къ основнымъ законамъ страны, тяжесть барщины и десятины, разорительная власть "мертвой руки", суровость крѣпостного права, опустошенія, производимыя знатными любителями охоты, и сотни другихъ вопіющихъ золъ, которыя какъ къ естественной реакціи привели къ революціи? Гдѣ признаки броженія, которое въ недалекомъ будущемъ должно прорваться наружу? Гдѣ агитаторы въ духѣ Мирабо и Сійэса? Гдѣ тѣ блещущіе остроуміемъ салоны, въ которыхъ создавались мѣткія нигилистическія и радикальныя словца на злобу дня? Гдѣ хотя бы слабый отблескъ того мощнаго духовнаго движенія, которое передъ началомъ революціи охватило всю Францію? Правда, мѣстами упоминается о "рѣзко дикомъ броженіи", но мы не замѣчаемъ никакихъ слѣдовъ его. Мы даже видимъ совсѣмъ обратное. Все быстро и покорно подчиняется волѣ короля. Евгенія,-- жертва замысла, ничего общаго съ политикой неимѣющаго,-- незаконнымъ образомъ ссылается, и на защиту ея не поднимается ни одна рука. Самъ король -- благородный человѣкъ, который хотѣлъ бы, чтобы всѣ до обитателей послѣдней хижины были счастливы; его дядя -- каждому другъ и пользуется большою популярностью. Государство спокойно и благоустроено. Никто не жалуется на какое-либо зло. Эту картину не могутъ измѣнить нѣсколько интригановъ: они встрѣчаются при каждомъ дворѣ, въ каждой странѣ. Если поэтому что либо въ драмѣ остается призрачнымъ и неяснымъ, такъ это мѣстный колоритъ. Нельзя догадаться, что тутъ подразумѣваегся именно государство восьмидесятыхъ годовъ XVIII столѣтія, расположенное между Арденнами о Пиренеями, а не какая-либо другая современная намъ католическая страна.
   Какимъ образомъ въ такихъ условіяхъ могла развиться революція, остается загадочнымъ. Поэтому какъ введеніе къ большому, отражающему революцію произведенію драма ле удалась, и тотъ, кто именно этого будетъ ожидать или требовать отъ нея, испытаетъ чувство глубокой неудовлетворенности. Но, быть можетъ, Гете въ дальнѣйшихъ частяхъ трилогіи наверсталъ бы упущенное имъ? О второй части мы до извѣстной степени можемъ судить по сохранившимся наброскамъ.
   Гофмейстерина бѣжавшая, какъ доложили герцогу, изъ страда передъ его гнѣвомъ, возвращается въ столицу и получаетъ отъ своего мягко настроеннаго господина богатые подарки за свои послѣдніе труды и заботы о его мнимо-погибшей дочери. Секретарь, наоборотъ, медлитъ съ обѣщай ной ей наградой -- со вступленіемъ въ бракъ. Онъ хочетъ сначала выждать выясненія своего положенія при новыхъ наступающихъ условіяхъ. Натянутыя отношенія между королемъ и герцогомъ возобновляются и даже обостряются; это ведетъ къ несогласіямъ и между герцогомъ и графомъ, такъ какъ послѣдній рѣшительно становится на сторону короля. Вотъ содержаніе перваго акта второй части, я мы все еще не идемъ дальше самыхъ первыхъ прелюдій революціи. И во второмъ дѣйствіи дѣло обстоитъ немногихъ лучше. Оно переноситъ насъ въ имѣніе совѣтника суда. Поэтъ рисуетъ неудовлетворенность, порождаемую своеобразнымъ бракомъ, въ основѣ котораго, по требованію Евгсніи, лежатъ братскія отношенія. Въ длинномъ разговорѣ, происходящемъ между обоими супругами, затрагиваются и политическія дѣда. Совѣтникъ суда съ полною надеждою идетъ навстрѣчу поднявшемуся движенію; Евгенія настроена болѣе скептически. Ихъ споръ оканчивается нѣжнымъ обмѣномъ чувствъ, который прерывается приходомъ гостей. Адвокатъ, солдатъ и ремесленникъ являются къ совѣтнику суда, чтобы обсудить съ нимъ дѣло освобожденія угнетеннаго народа. Во время совѣщанія, про которомъ Евгенія не присутствуетъ, мнѣнія раздѣляются, и собравшіеся не Проходятъ ни къ какимъ опредѣленнымъ результатамъ. Несмотря на это, совѣтникъ суда въ общихъ, не обнаруживающихъ истинную цѣль ихъ совѣщанія выраженіяхъ высказываетъ Евгеніи надежду на то, что ихъ все-таки удастся придти къ соглашенію. При угонъ разговоръ опять переходитъ на ихъ взаимныя отношенія. Изъ новыхъ, проникнутыхъ болѣе теплымъ чувствомъ объясненій Евгеніи совѣтникъ съ восторгомъ узнаетъ, что близко время, когда она станетъ его супругой въ полномъ смыслѣ слова. Имъ еще съ большей силой овладѣваетъ желаніе быть достойнымъ ея, и онъ надѣется достигнуть этого, всецѣло отдавшись дѣлу народа. Онъ рисуетъ передъ нею то высокое славное жизненное поприще, которое открывается ему на этомъ пути. Евгенія въ ужасѣ; только теперь ей становится понятной цѣль ихъ совѣщаній, и она объявляетъ, что лишь въ томъ случаѣ онъ заслужитъ ея любовь, если откажется отъ участія въ дѣлѣ мятежниковъ. Въ душѣ совѣтника суда возникаетъ острый разладъ между его политическими убѣжденіями и сердечною скловностью. Требованія долга и совѣсти одерживаютъ побѣду въ этой борьбѣ. Глубоко страдая, онъ разстается съ Евгеніей. Она, убѣдившись въ близкой опасности, со своей стороны всецѣло занята мыслью о томъ, чтобы вернуться въ столицу и всѣ свои силы посвятить борьбѣ за сохраненіе королевской власти. Въ третьемъ актѣ она уже въ столицѣ; намъ однако трудно представить себѣ ходъ дѣйствія въ этомъ актѣ и въ слѣдующемъ по тѣмъ немногимъ замѣткамъ, которыя дошли до насъ. Ясно одно, что революція уже вспыхнула. Въ пятомъ актѣ, болѣе подробно намѣченномъ, мы застаемъ тѣхъ изъ дѣйствующихъ лицъ пьесы, которыя принадлежатъ къ привилегированному классу (графа, гофмейстерину и т. д.). уже въ тюрьмѣ. Ихъ разговорами о прошедшемъ, настоящемъ и будущемъ наполнены ни болѣе ни менѣе, какъ четыре сцены; содержаніемъ этихъ разговоровъ являются ихъ тоска, страхъ, отчаяніе, раскаяніе, взаимныя упреки и, наконецъ, общія восторженныя мечты объ исчезнувшей Евгеніи. Въ то мгновеніе, когда заключенные соединяются въ представленіи ея, она появляется среди нихъ; ей удается добиться отсрочки произнесеннаго надъ ними приговора, по всей вѣроятности, благодаря посредничеству ремесленника, входящаго къ заключеннымъ въ послѣдней сценѣ.
   Въ третьей части, существующей лишь въ весьма скудныхъ наброскахъ, мы постоянно встрѣчаемъ совѣтника суда и его друзей -- адвоката, ремесленника, солдата; среди нихъ неоднократно появляется и Евгенія. Сверхъ этого мы узнаемъ только то, что найденъ сонетъ, въ которомъ Евгенія незадолго до своего возведенія въ санъ полноправной принцессы выражала горячія чувства преданности королю, и который она скрыла въ потайномъ шкафѣ въ стѣнѣ. Сонетъ находятъ какъ разъ въ моментъ наибольшаго смятенія, и это обстоятельство, если и не ведетъ къ спасенію, то все же создаетъ прекрасное мгновеніе.
   Изъ намѣченнаго здѣсь дальнѣйшаго хода дѣйствія трилогіи не трудно убѣдиться, что и двѣ послѣднія части были бы весьма несовершеннымъ отраженіемъ революціонной эпохи во Франціи. И въ нить преимущественно изображалось бы чисто человѣческое, конфликты между супруга", отцомъ и дочерью, близкими родственниками,-- вмѣсто столкновеній народныхъ массъ и великихъ принциповъ. Нѣтъ ни одной сцены, въ которой выведены были бы народъ, парламентъ, клубисты, борьба на улицахъ; нѣтъ даже, какъ въ "Дѣвушкѣ изъ Оберкирха", изображенія революціонныхъ торжествъ, хотя бы, напримѣръ, празднованія взятія Бастиліи, Не затронута также связь между внутренней и внѣшней политикой, однимъ еловомъ, ни въ дѣйствующихъ лицахъ, ни въ событіяхъ нѣтъ и тѣни величія всемірно-историческаго момента. Если мы даже постараемся убѣдить себя, что всѣ пробѣлы въ этомъ смыслѣ были бы восполнены въ едва намѣченныхъ сценахъ второй части и въ почти неизвѣстной намъ третьей,-- все же мы должны будемъ признать, что всему, относящемуся къ исторіи, къ политикѣ, отведено несоразмѣрно мало мѣста сравнительно съ личнымъ, семейнымъ. Чрезвычайно характерно, что наиболѣе значительнымъ лицомъ въ великой картинѣ революціи (такъ же, какъ и въ "Дѣвушкѣ изъ Оберкирха") является женщина, и что въ третьей части, изображающей какъ разъ тотъ моментъ, когда государство, общество, религія, собственность -- все стояло на картѣ, и головы ежедневно падали дюжинами, что въ этой части высшимъ пунктомъ драматическаго развитія является сцена находки сонета. И еще многіе годы спустя поэтъ мысленно любилъ переноситься къ этому задуманному имъ моменту.
   Мы приходимъ такимъ образомъ къ странному выводу, что всѣ попытки поэта художественно овладѣть значительнѣйшимъ изъ пережитыхъ имъ историческихъ событій окончились неудачею. Онъ и самъ высказалъ это въ 1822 г. въ слѣдующихъ выраженіяхъ: "Оглядываясь на многіе прожитые годы, я ясно вижу, что привязанность къ этому необъятному предмету долгое время почти безплодно поглощала мое поэтическое дарованіе". Но Гете не умѣлъ уяснить себѣ причины этой неудачи. Онъ приписывалъ ее то той, то другой случайности. Въ дѣйствительности же главная причина заключалась въ томъ, что онъ былъ противникъ революціи. Пытались объяснить это его консервативнымъ аристократизмомъ; взглядъ поверхностный и односторонній: подобныя ходячія выраженія рѣдко объясняютъ и никогда не исчерпываютъ сущность его натуры. Несомнѣнно, что самый ходъ революціоннаго движенія ускользалъ отъ его пониманія, но невѣрно, будто онъ не понималъ также нрячинъ возникновенія революціи и ея внутренняго права на существованіе. Наоборотъ, это ему было такъ ясно, какъ немногимъ. Францію онъ зналъ ёще со времени Страсбурга, да и въ своей родной странѣ онъ не ралъ имѣлъ возможность убѣдиться въ томъ, что значитъ неограниченная власть государя, устарѣлый сословный строй и наслѣдственныя привилегіи, сколько они приносятъ зла, несмотря на лучшія намѣренія самихъ же привилегированныхъ. Не одно горькое слово вырвалось у него по поводу этого въ минуту недовольства. "Проклятіе за то, что мы высасываемъ лучшіе соки страны, не даетъ расцвѣсть благодатному чувству довольства" (3-го апрѣля 1782 г.). "Бѣдному народу все приходится таскать на себѣ мѣшокъ, и будетъ ли онъ для него слишкомъ тяжелъ съ правой или съ лѣвой стороны, большой разницы это не составитъ" (20-го іюня 1784 г.). "Я вижу, какъ крестьянинъ извлекаетъ изъ земли самое необходимое для себя, и это все же дало бы ему возможность жить безъ заботъ, если бы только онъ потѣлъ для себя одного. Но ты вѣдь знаешь, послѣ того какъ лиственная тля посидитъ на розовомъ кустѣ и насосется досыта, приходятъ муравьи и высасываютъ изъ ея тѣла профильтрованный сокъ. Такъ продолжается дальше; и теперь мы довели дѣло до того, что наверху за день всегда уничтожаютъ больше, чѣмъ внизу за это же время успѣваютъ приготовить" (17-го апрѣля 1782 г.). Со свойственной его натурѣ прямотой Гете не задумался поэтому заявить, что онъ находитъ жалобы французскихъ ораторовъ справедливыми. Въ своихъ "Венеціанскихъ эпиграммахъ" онъ бросаетъ нѣмецкимъ консерваторамъ слѣдующія знаменательныя слова:
   
   "Люди всѣ эти -- безумцы", ты скажешь о ярыхъ трибунахъ,
   Что мы на улицахъ, рынкахъ по Франціи видимъ вездѣ.
   Правда, но мудрое слово порой изречетъ на свободѣ
   Ярый безумецъ, а мудрость рабовъ угнетенныхъ молчитъ!
   
   Въ "Возмущенныхъ" онъ влагаетъ въ уста вернувшейся изъ Парижа графини слѣдующія слова: *Съ тѣхъ поръ, какъ я замѣтила, какъ легко несправедливость нарастаетъ отъ поколѣнія къ поколѣнію, великодушные же поступки въ большинствѣ случаевъ свойственны лишь отдѣльнымъ личностямъ, какъ будто только своекорыстіе передается по наслѣдству; когда я собственными глазами убѣдилась, до какой невѣроятной степени человѣческая природа можетъ быть придавлена и принижена все же не уничтожена и не забита окончательно,-- я твердо рѣшила, что и сама буду стараться избѣгать всякаго поступка, которыя мнѣ покажется не справедливымъ, и среди своихъ, въ обществѣ, при дворѣ, въ городѣ громко буду высказывать свое мнѣніе о подобныхъ поступкахъ!.. Въ то аремя уже существовали и были даже напечатаны тѣ стихи изъ "Фаута", гдѣ говорится о проклятіи отжившихъ законовъ и о пренебреженіи къ правамъ живущихъ. Да и вообще Гете былъ глубоко убѣжденъ, что не народъ, а правительство всегда виновато въ возникновеніи крупныхъ революціонныхъ движеніи. Но признать справедливыми жалобы на французское неустройство еще не значитъ признать право на существованіе и за тѣми средствами, которыми оппозиція думала помочь бѣдѣ.
   Дѣло тутъ еще отнюдь не въ принудительныхъ и насильственныхъ мѣрахъ, не въ мятежахъ и убійствахъ. Гете представлялось уже верхомъ не сообразности -- стереть точно губкой историческія данныя и на пустой доскѣ приняться чертить новое зданіе на основаніи общихъ отвлеченныхъ принциповъ. Гете въ этомъ случаѣ пугало именно то, за что позднѣе Геель въ своей "философіи исторіи" восхвалялъ новое устройство французскаго государства въ слѣдующихъ выраженіяхъ: "На мысли о правѣ" былъ созданъ государственный строй -- и вотъ основаніе, на которомъ теперь все должно покоиться. Съ тѣхъ поръ какъ солнце сіяетъ на небесномъ сводѣ и планеты совершаютъ вокругъ него свой путь, не случаюсь еще, чтобы человѣкъ становился вверхъ ногами, т. е. бралъ за основаніе мысль и на ней созидалъ дѣйствительность". Пугало это Гете потому, что въ качествѣ государственнаго человѣка онъ убѣдился, что жизнеспособныя политическія формы могутъ развиваться и процвѣтать только на жизненно-реальномъ, а не на созданномъ мыслью основаніи. Съ этой точки зрѣнія онъ вполнѣ раздѣлялъ взглядъ, выраженный въ императорскомъ декретѣ отъ 23-го апрѣля 1793 г., согласно которому "желаніе навязать всему человѣческому роду одно общее всѣмъ пониманіе относительно выбора средствъ и путей къ достиженію гражданскаго благополучія" совершенно противорѣчитъ природѣ человѣка.
   Но если само но себѣ уже рисковано и опасно улучшать государственный строй на основаніи общихъ доктринъ, то, разумѣется, еще болѣе сомнительный оборотъ принимаетъ все дѣло, когда проведеніе его въ казнь поручается неопытнымъ или -- что гораздо хуже -- порочнымъ лигамъ. Именно эту сторону подобныхъ движеній, уже и раньше извѣстную Гете изъ исторіи, онъ видѣлъ теперь во Франціи. Кто были руководители? Сначала напыщенные идеологи, потомъ сознательные эгоисты, или же и тѣ и другіе вмѣстѣ, и наконецъ лишь честолюбивые, властолюбивые, лишенные совѣсти демагоги.
   
   "Подъ тридцать лѣтъ распознать бы мечтателя каждаго надо:
   Свѣтомъ и жизнью обманутъ, будетъ навѣрно онъ -- плутъ".
   "Всякій апостолъ свободы бывалъ мнѣ всегда не по сердцу:
   Лучшій изъ нихъ кодъ конецъ произвола и власти желалъ".
   
   Въ стремленіи къ свободѣ, равенству и братству "толпа стала тираномъ толпы". Вмѣсто "разумнаго" закона всѣмъ правила грубая сила. "Грабили, разрушали все, таковъ духъ времени". "Свободу и равенство можно вкушать лишь въ чаду безумія". Движеніе началось борьбою противъ неправыхъ, оно закончилось борьбою противъ правыхъ. "Якобинцы жаждутъ крови каждаго стоящаго за право человѣка".
   Но что еще болѣе возстановило поэта противъ революціи, даже ожесточило его, это -- та реакція, которую она вызвала въ Германіи. Въ то время въ этой странѣ въ области какъ религіи, такъ и политики допущена была извѣстная свобода мысли и дѣйствія, свобода слова и печати. Въ отдѣльныхъ крупныхъ и мелкихъ государствахъ старались и въ практической жизни устранить цѣлый рядъ вредныхъ послѣдствій феодализма. Въ Веймарѣ самъ Гете усердно принялся работать въ этомъ направленіи; затѣмъ его дѣло продолжали герцогъ и его совѣтники. Но тутъ вспыхнула революція, и всюду реформы были пріостановлены, привычная свобода стѣснена; всюду старались не только закрѣпить, оста-; вить нетронутыми существующіе порядки, но и вернуться на старый путь. Всѣ стали нервными, боязливыми, всюду чудилось якобинство, посягательство на престолъ и церковь.
   "Французскія дѣла", писалъ 28-го іюля 1792 г. почтенный сослуживецъ Гете, тайный совѣтникъ Фойгтъ, "снова на многіе годы отдаляли свободу мысли и свободу печати въ Германіи. Каждый государь и властитель насторожѣ и старается уже въ зародышѣ пресѣчь все, что могло бы вредно отразиться на преданности престолу и ма религіи страны". Если въ какой либо странѣ, какъ, напримѣръ, въ Веймарѣ, стоявшіе во главѣ управленія государь и министры не были охвачены всеобщимъ страхомъ, а стремились наоборотъ спокойно продолжать начатое дѣло, то являлись сосѣди и принуждали ихъ принять мѣры противъ якобинства и невѣрія. Едва юристъ Гуфеландъ объявилъ о своемъ намѣреніи прочесть въ Іенѣ лекцію о французской конституціи, какъ уже Саксонское курфюршество забило тревогу. Фихте заставлялъ трепетать отъ страха сакъ это государство, такъ и университетскую страну Гота. Издававшаяся въ Іенѣ "Всеобщая Литературная Газета" (Allgemeine Utteratur-Zeitung), которая немало способствовала значенію академіи и, благодаря приносимымъ ею доходамъ, поддерживала выдающіяся литературныя силы, была запрещена въ Пруссіи. Студенты прониклись мятежнымъ духомъ, и, когда для поддержанія порядка въ Іену присланы были пятьдесятъ человѣкъ"бека, слушатели въ полномъ составѣ переселились въ Эрфуртъ (14-го іюля 1792 г.). Университетъ былъ любимымъ дѣтищемъ Гете, онъ обратилъ на него немало заботъ и стараній; можно себѣ представить потому, какъ глубоко огорчали его подобныя событія, и съ какимъ раздраженіемъ онъ долженъ былъ относиться къ революціи, нарушившей мирный и успѣшный ходъ развитія въ его небольшой странѣ. Какъ будто для того, чтобы еще болѣе усилить въ немъ чувство досады, его ближайшіе и высокообразованные друзья: Гердеръ, Бнебедь, Виландъ и др., вторыхъ герцогскій домъ осыпалъ величайшими милостями, стали на сторону революціи. Все это представлялось Гете весьма трагичнымъ. Онъ спрашивалъ себя: чего хотятъ эти люди? Смогутъ ли они замѣнить донынѣ существовавшій въ Веймарѣ порядокъ вещей такимъ, который хотя отчасти былъ бы лучше? Не безуміе ли даже въ эту страну заносить зародыши разложенія, подрывать собственное существованіе, существованіе коихъ друзей и благополучіе всей страны? Гете находилъ, что не только среди студентовъ -- съ чѣмъ еще легче было примириться,-- но и среди чиновниковъ стало проявляться отсутствіе порядка и дисциплины. Онъ уже и безъ того чувствовалъ себя несчастнымъ, такъ какъ вслѣдствіе различія политическихъ взглядовъ, подъ вліяніемъ "злосчастнаго безплотнаго духа безпартійности" всѣ его дружескія связи порвались.. Неужели же -- думалъ онъ,-- этому духу партійности суждено было разрушить даже милые его сердцу порядки у себя дома.
   Позднѣе Гете извинялъ свое враждебное отношеніе къ революціи тѣмъ, что въ то время еще нельзя было видѣть ея благихъ послѣдствій. "Видѣть" -- правда, но ихъ можно было предвидѣть, и отъ человѣка съ такимъ глубокимъ и проницательнымъ умомъ, какъ у Гете, можно было кидать, что онъ среди всѣхъ отрицательныхъ явленій революціи, среди вязанныхъ съ нею разочарованій, смутъ и ужасовъ сумѣетъ распознать то благодатное сѣмя, которое она несла въ себѣ, и которое поэтому неизбѣжно должно было дать богатые плоды. Вѣдь гораздо болѣе мелкимъ умамъ удалось понять это. Рейнгардъ, въ юности другъ Шиллера, позднѣе другъ Гете, въ бытность свою въ Парижѣ пережилъ всѣ ужасы, происходившіе тамъ до ноября 1791 г., и, несмотря на это, онъ признавалъ революцію гигантскимъ шагомъ въ развитіи человѣческаго духа. Пусть даже Франція падетъ жертвою борьбы, говорилъ онъ, "развѣ это помѣшаетъ принципамъ равенства развиваться на другой, болѣе воспріимчивой почвѣ? Въ храмахъ Божіихъ въ Іерусалимѣ въ настоящее время звучатъ лишь молитвы Корана, но это не помѣшало всей Европѣ признатъ религію креста".
   Почему и Гете такъ же не поддался этой вѣрѣ, не проникся этими надеждами? Въ области политики Гете былъ до мозга костей реалистъ -- вотъ отвѣтъ на этотъ вопросъ. Здѣсь для него только то являлось рѣшающимъ, что можно было непосредственно видѣть и испытать; вообще здѣсь онъ воспринималъ лишь го, что можно было непосредственно перенести въ дѣйствительность, и что подавалось вычисленію на основаніи существующихъ налицо факторовъ. Кромѣ того, за время своей практической дѣятельности Гете утратилъ вѣру въ способность народа къ самопомощи, въ его умѣнье разумнымъ образомъ пользоваться значительной степенью свободы. Во всякомъ случаѣ, управленіе должно быть предоставлено лишь свѣдущимъ людямъ,-- это было его аксіомой до конца жизни. Управлять народомъ такое же искусство, какъ и всякое другое, и ему нужно сначала научиться. Гете забылъ, что самъ онъ, встуоаа на это поприще, не обладалъ ни навыкомъ, ни опытностью въ дѣлахъ правленія, однако это не помѣшало ему достигнуть лучшихъ результатовъ, чѣмъ это удалось его старшимъ сослуживцамъ. Онъ упустилъ также изъ виду, что тѣ формы свободы, которыя не допускаютъ злоупотребленій, ничего не стоять, и что человѣкъ, пользуясь свободой, быстро достигаетъ необходимой для ея разумнаго примѣненія зрѣлости. Въ качествѣ практика Гете также слишкомъ низко оцѣнивалъ нравственное вліяніе, оказываемое общими принципами, лежащими въ основѣ государственнаго устройства, и придавалъ слишкомъ мало значенія тому подъему духа, который вызывается борьбою за политическія идеи. Вообще говоря, мысль, что идеи проникаютъ въ массы, и что вся исторія есть не что иное, какъ развитіе идеи въ народныхъ массахъ, была мало доступна Гете. По его мнѣнію, каждый шагъ впередъ является дѣломъ отдѣльныхъ выдающихся личностей, массы же народныя безцѣльно и безплодно трутся другъ о друга. Поэтому и вся исторія сводилась для нею къ изображенію дѣяній героевъ; то, что вообще называется исторіею, онъ считалъ сплетеніемъ безсмыслицы, скопленіемъ глупости и зла, которыя ничему не могутъ научить человѣка.
   И если принципомъ Гете было также исправленіе, а не ниспроверженіе существующаго, реформа, а не революція, то онъ упускалъ изъ виду, что зданія иногда бываютъ настолько ветхи и плохо построены, что, только принявшись строить заново съ самаго основанія, можно создать что-либо пригодное.
   Съ другой стороны, его поѣздка въ Италію въ девяностыхъ годахъ привела его къ такой односторонней оцѣнкѣ научно-эстетической культуры, что онъ готовъ былъ отказаться отъ всякой реформаторской дѣятельности въ области духа, разъ она мѣшаетъ спокойной работѣ духа. И какимъ образомъ въ этой полной страстей и смятенія Германіи, которую судьба толкнула на путь борьбы и распрей, могъ еще проявляться интересъ къ наукѣ, искусству и литературѣ, стремленіе къ саморазвитію въ области добра и красоты? Что сталось съ идеаломъ Гете, который требовалъ, чтобы каждый отдѣльный человѣкъ стремился къ наиболѣе совершенному развитію личности? Гдѣ его надежда на то, что это усовершенствованіе отдѣльныхъ лицъ вѣрнѣе и лучше приведетъ къ прогрессу цѣлаго общества, чѣмъ всевозможные параграфы конституціи и свода законовъ, чѣмъ всѣ ухищренія политики?
   
   "Въ эти тревожные дни поклоненіе Франціи губитъ
   Всю образованность такъ же, какъ нѣкогда Лютера культъ".
   
   Эпиграмма весьма сомнительнаго достоинства. Выходитъ, что мы должны считать реформацію прискорбнымъ явленіемъ, такъ какъ она нарушила спокойное развитіе образованности. Но развѣ не самое важное здѣсь было то, что реформація открыла дуть истинной, плодотворной цивилизаціи? Пусть даже это совершилось и не совсѣмъ мирно и спокойно. Развѣ Гете, жившій въ такомъ тѣсномъ единеніи съ природою, не зналъ, что весна приходитъ съ грозами, уничтожающими все гнилое, дряхлое, изсохшее, ломающими иной разъ и зеленыя вѣтви? Развѣ онъ забылъ, какъ самъ онъ когда-то вызвалъ бурю, которая привела къ наступленію весны въ жизни нѣмецкаго духа? Но теперь, когда весна и лѣто наступили, ему, конечно, хотѣлось, чтобы плоды созрѣли въ полной тиши и покоѣ.
   Это желаніе въ связи съ тѣмъ, что политическій идеализмъ былъ вообще чуждъ натурѣ Гете, унесло его и позднѣе въ важную эпоху въ такія области, гдѣ онъ не ощущалъ вѣянія духа исторіи. Понятно, что при такомъ направленіи мысли Гете не могъ признать за революціей ни одной хорошей стороны, въ особенности же не могъ оцѣнить ея всемірно-историческаго значенія, которое лишь на одно мгновеніе, какъ молнія, открылось ему вечеромъ въ день канонады при Вальми. Въ немъ напротивъ росла и накоплялась глухая непріязнь къ ужасному историческому событію, и ему доставляло высшее удовлетвореніе дать выходъ своему раздраженію въ творчествѣ.
   Вотъ причина, почему зеркало его творчества, всегда такъ ясно и чисто отражавшее міръ, на этотъ разъ, подобно вогнутому зеркалу, стало давать искаженныя изображенія. Великое историческое событіе приняло видъ отвратительнаго, карикатурнаго и, во всякомъ случаѣ, необъяснимаго явленія. Но стоило бы Гете проникнуть въ самую глубь явленія, добраться до его основъ, какъ оно тотчасъ же превратилось бы въ серьезное, величественное, возбуждающее сочувствіе общественное движеніе, а это перевернуло бы вверхъ дномъ и планъ и тенденцію относящихся къ революціи произведеній его. Здѣсь, повидимому, и кроется истинная, но тайная, имъ самимъ не сознанная причина, побудившая его даже и въ "Побочной дочери", которая должна была дать общую картину революціи, опустить изображеніе политическихъ условій. Отношеніемъ Гете къ революціи объясняется и то, что носителями революціонныхъ идей, за немногими исключеніями, онъ сдѣлалъ пустыхъ, тщеславныхъ сумасбродовъ, эгоистовъ, ищущихъ наслажденій, людей низменныхъ и склонныхъ къ насилію. Все является результатомъ узколичныхъ минутныхъ, случайныхъ, направленныхъ на какую либо ближайшую цѣль страстей; такимъ образомъ въ цѣломъ произведенія его лишены историческихъ чертъ. Это впечатлѣніе еще болѣе усиливается благодаря тому, что-и добродѣтельные персонажа руководятся въ своихъ поступкахъ скорѣе чисто-человѣческими, чѣмъ опредѣленными историко-политическими цѣлями. Здѣсь поэтическія склонности Гете сошлись съ его естественно-научными и философскими воззрѣніями. "Что есть всеобщее?-- Отдѣльный случаи". Когда однажды историкъ Луденъ завелъ рѣчь о судьбѣ человѣчества, Гете возразилъ ему: "Человѣчество? это -- отвлеченное понятіе. Всегда существовали и будутъ существовать только люди". Это направленіе мыслей поэта, заставлявшее его все искать въ индивидуальномъ и только послѣднее изображать, объясняетъ намъ, почему Гете почти совсѣмъ отодвинулъ на задній планъ толпу, такъ удачно выведенную имъ въ "Эгмонтѣ". По собственному выраженію, онъ "до отвращенія пресытился грубыми выходками рынка и черни".
   Такимъ образомъ произведенія эпохи революціи какъ отраженіе революціоннаго движенія не удались. Но они не удались еще и въ другомъ отношеніи. Одни изъ нихъ, какъ "Великій Кофта" и "Генералъ-гражданинъ", незначительны, другія не закончены; немало причинъ способствовало этому: "Великій Кофта" передѣланъ изъ либретто, "Генералъ-гражданинъ" написанъ наскоро и подъ вліяніемъ минутныхъ соображеній, изъ желанія создать подходящія роли для нѣкоторыхъ артистовъ. Въ "Возмущенныхъ" и въ "Дѣвушкѣ изъ Оберкирха" сказалось безпокойное состояніе духа поэта; кромѣ того, событія опередили изображаемое въ этихъ драмахъ. Главная же причина неудачи всѣхъ этихъ произведеній заключалась въ томъ, что ни въ одномъ изъ нихъ нѣтъ самого поэта. Всему, что не переплеталось съ его внутреннимъ міромъ, что не было пересозданіемъ какого либо событія личной жизни, взволновавшаго поэта, суждено было стать дюжиннымъ произведеніемъ идя же остаться голымъ остовомъ.
   

4. Гете и философія.

   Всякій носитъ въ себѣ свою философію. Никому нельзя навязать чуждый его духу способъ мыслить. Такимъ образомъ въ сущности никто не усвоиваетъ какого-либо новаго міросозерцанія; онъ чувствуетъ лишь, какъ то, что уже и раньше жило въ немъ, закрѣпляется, доходитъ до его сознанія, находитъ себѣ подтвержденіе, уясненіе и развитіе. Если это примѣнимо даже къ среднему человѣку, то тѣмъ болѣе это вѣрно относительно такого оригинальнаго и глубокаго ума, какъ Гете. Его міросозерцаніе можно кратко, однимъ словомъ назвать спинозизмомъ. Но онъ былъ приверженцемъ Спинозы еще прежде, чѣмъ познакомился съ философіей послѣдняго.
   
   Уже дѣтей и юношей склонялъ
   Колѣни въ храмѣ онъ предъ алтаремъ богини.
   
   Этой богиней была для него природа. Мальчикъ на ряду съ этимъ вѣрилъ еще и въ личное Божество, Божество, къ сему міру не принадлежащее; но въ душѣ юноши вѣра эта начала исчезать. Двадцати лѣтъ онъ пишетъ въ своемъ дневникѣ: "Дѣйствовать независимо отъ Бога и природы трудно и опасно. Вѣдь Бога мы дознаемъ только черезъ природу. Все, что есть, необходимо принадлежитъ къ существу Бога, такъ какъ Богъ есть единственно сущее". Записывая эти слова, такъ тѣсно соприкасающіяся съ ученіемъ Спинозы, въ заключительной фразѣ передающія даже суть его, Гете все еще однако открещивается отъ голландскаго философа, котораго онъ зналъ только въ искаженномъ наложеніи по словарю Бэйля. Но вотъ лѣтомъ 1773 года Гете удается добраться до самого источника, и его охватываетъ глубокій энтузіазмъ къ философу и его ученію; съ тѣхъ поръ онъ остается ему вѣренъ до конца. Спиноза все болѣе и болѣе привлекаетъ его къ себѣ, становится его "прибѣжищемъ" въ минуты тревоги и унынія; Спиноза его постоянный спутникъ, его "господинъ и учитель", и еще долгое время спустя, уже старикомъ, Гете называетъ Спинозу "необыкновеннымъ человѣкомъ" и говоритъ, что онъ, вмѣстѣ съ Линнеемъ и Шекспиромъ, имѣлъ на него самое большое вліяніе.
   Три основныхъ воззрѣнія были у Гете общими со Спинозой: представленія объ единствѣ, о божественности и о необходимости вселенной и всего существующаго. Единство и божественность міра не нуждались для него въ доказательствахъ. Онъ чувствовалъ, онъ созерцалъ ихъ. Внутренняя жизнь природы, пылающая святыхъ огнемъ, открывается ему сама собою. Онъ видитъ, какъ непостижимыя силы въ земныхъ глубинахъ переплетаются въ своей творческой дѣятельности. Чудныя, полныя жизни созданія безконечнаго міра носятся въ его душѣ. И когда передъ нимъ проходятъ безчисленные образы, братья его, живущіе въ тиши кустовъ, въ воздухѣ, въ водѣ,-- тогда онъ чувствуетъ црисутствіе Всемогущаго, вѣянье Вселюбящаго, тогда онъ постигаетъ душу свою какъ зеркало, отражающее безконечнаго Бога. Такихъ образомъ единство природы и Бога становилось ему очевиднымъ на себѣ самомъ; и въ этомъ отношеніи онъ также является совершеннымъ воплощеніемъ "бури и натиска", философомъ котораго долженъ былъ сдѣлаться Спиноза. Гете имѣлъ полное право сказать, что способность видѣть Бога въ природѣ и природу въ Богѣ ему прирождена, и что она составляетъ основу всего его существованія. (Annalen 1811 г., писано въ 1823 г., годомъ раньше, или годомъ позже). Божественное хотя и являетъ себя повсюду, но только въ человѣкѣ -- и притомъ въ каждомъ, хотя и въ различной степени,-- оно доходитъ до самосознанія; поэтому для Гете вполнѣ послѣдовательно "слова человѣка суть слова Бога". (Письмо къ Пфеннингеру 26-го апрѣля 1774 г.). "И говорило божество, когда казалось мнѣ, что говорю я самъ; когда же думалъ я, что рѣчи божества внимаю,-- то -- богамъ я говорилъ". (Прометей) {"Когда мы говорамъ, что человѣческій духъ постигаетъ то или иное, то мы этимъ выражаемъ лишь то, что Богъ имѣетъ ту или иную идею" (Спиноза, Этика, II, 11).}. "Какъ сыны Божіи поклоняемся мы ему въ самихъ себѣ и во всѣхъ его дѣтяхъ". (Лафатеру, 22-го іюня 1781 г.). "Не я говорилъ о ней (о природѣ); нѣтъ, и истинное и ложное -- все говорила она сама". ("Природа" 1783 г.). "Чѣмъ болѣе ты чувствуешь себя человѣкомъ, тѣмъ ближе ты къ богамъ". ("Ксеніи" No 260). Такимъ образомъ благоговѣйное чувство къ себѣ самому сдѣлалось для него въ концѣ концовъ самымъ высшимъ изъ всѣхъ родовъ благоговѣнія.
   Это всебожество для Гете нѣчто совершенно безличное -- какъ оно и не можетъ быть инымъ при отожествленіи Бога и міра, -- хотя ему какъ поэту и человѣку и приходилось не разъ говорить о Богѣ какъ о личномъ существѣ, говорить подъ вліяніемъ сохранившихся въ немъ отзвуковъ дѣтскаго чувства и вслѣдствіе безсилія человѣческаго языка для опредѣленія понятія всебожества -- безсилія, которое онъ въ поэтической формѣ выразилъ въ "Фаустѣ". Вѣдь и Спиноза тоже говоритъ объ опредѣленіяхъ Всевышняго, о гласѣ Божіемъ. Гете настолько далекъ отъ этого пониманія Бога какъ отдѣльной личности, что такъ же, какъ и Спиноза, видитъ въ этомъ даже умаленіе достоинства Божія. И въ этомъ отношеніи ему кажется даже, что онъ находится въ полномъ согласіи съ библіей или, по крайней мѣрѣ, съ новымъ завѣтомъ, въ особенности же съ Христомъ. Еще въ 1770 г. Гете къ цитированнымъ выше словамъ присовокупляетъ: "Это не противорѣчитъ священному писанію"; а въ 1774 г. онъ пишетъ Лафатеру, что никто не высказывался о Божествѣ такъ сходно со Спасителемъ, какъ Спиноза. Когда же Фрицъ Якоби въ своемъ сочиненія "Объ ученіи Спинозы" назвалъ Спинозу атеистомъ, Гете съ особенною настойчивостью подчеркивалъ, что для него Спиноза самый вѣрующій (theiseimus) изъ вѣрующихъ и болѣе, чѣмъ кто-либо, христіанинъ. Гете вообще приходилъ въ сильное раздраженіе, когда кто-либо понималъ христіанство какъ раздѣльное существованіе Бога и природы; въ такихъ случаяхъ онъ скорѣе становился на сторону язычниковъ и вмѣстѣ съ эфесскимъ золотыхъ дѣлъ мастеромъ восклицалъ: "Велика Діана Эфесская".
   Тотъ, для кого Богъ и природа -- одно, и кто въ то же время признаетъ въ природѣ вѣчный закономѣрный порядокъ, какъ это признавали Гете и Спиноза,-- тотъ неизбѣжно долженъ прійти и къ третьему основному положенію пантеистическаго міровоззрѣнія: къ необходимости всего существующаго. Въ этой необходимости пантеистическое міросозерцаніе я видитъ божественный разумъ, который именно потому и божествененъ, что онъ дѣйствуетъ по вѣчнымъ, неизмѣннымъ, сущности Бога присущимъ законамъ, т. е. дѣйствуетъ съ абсолютной истиной и мудростью. Если бы мы вычеркнули изъ существованія вселенной и изъ мірового порядка необходимость, то этимъ самымъ мы должны были бы признать, что Богъ можетъ совершать что-либо противное разуму. Вслѣдствіе этой божественной необходимости, управляющей міромъ,-- необходимости, которую Гете, подъ первымъ впечатлѣніемъ изученія Спинозы, символически такъ величественно символизировалъ въ "Прометеѣ",-- не можетъ и въ области человѣческаго существовать никакая свобода воли въ смыслѣ абсолютнаго произвола. Это также уже съ давнихъ поръ уяснилъ себѣ Гете. Уже въ 1771 г. въ статьѣ о Шекспирѣ онъ говорить о "мнимой свободѣ нашего хотѣнія". И въ этомъ вопросѣ опять таки. Гете добылъ уясненіе изъ собственнаго внутренняго міра. Онъ чувствовалъ, что его я опредѣленно обусловлено, что все его существо, всѣ дѣла и поступки подчинены непреодолимой силѣ. "Словно бичуемые невидимыми духами, солнечные кони времени мчатъ легкую колесницу нашей судьбы", говорится въ "Эгмонтѣ"; въ первоначальномъ наброскѣ tФауста" мы "встрѣчаемъ ту же мысль: "Ты правъ и главнымъ образомъ потому, что я долженъ". "Законамъ природы повинуются даже тогда, когда противятся имъ; заодно съ природой дѣйствуютъ даже тогда, когда хотятъ дѣйствовать противъ нея". ("Природа" 1783). "По тому закону, по которому ты появился, ты долженъ и существовать; отъ самого себя не сможешь ты уйти". "Условіе, и законъ, и всяческая воля есть лишь хотѣніе въ силу того, что мы должны; а передъ волей умолкаетъ произволъ"...
   
   "Но въ душѣ человѣка порою бореніе духа
   Рвется за этотъ кругъ перейти и вѣчныя формы
   Хочетъ по волѣ своей измѣнить. Но тщетны попытки!"
   ("Метаморфоза животныхъ").
   
   Когда Гете занялся ученіемъ о цвѣтахъ, онъ сказалъ: "Снова геній привелъ меня, какъ того пророка съ горшкомъ киселя, туда, куда я не намѣревался попасть". Эта безусловная необходимость, которой подчинено было все его существо, даже и для другихъ выступала настолько ярко, что Фрицъ Якоби называлъ его одержимымъ, которому почти вовсе не дано дѣйствовать по своему произволу; и эта же черта лежитъ и въ понятіи демоническаго начала. Шиллеру также было вполнѣ ясно, что Гете могъ быть только послѣдователемъ Спинозы, что даже онъ разрушилъ бы свою прекрасную наивную натуру, если бы вздумалъ, обратиться къ философіи свободы. Безъ сомнѣнія, основываясь на этомъ, онъ и говорилъ Гете, что Кантъ ничего не сможетъ дать ему, и не совѣтовалъ ему приниматься за изученіе Кантовской философіи.
   Но нигдѣ законъ необходимости не. обнаруживался для Гете съ такою ясностью, какъ въ искусствѣ, которое всѣ мы привыкли считать за свободнѣйшее дѣяніе человѣка Мало того: чѣмъ совершеннѣе было произведеніе искусства, тѣхъ явственнѣе выступала передъ нимъ эта необходимость. Въ незначительныхъ по своему достоинству произведеніяхъ искусства, по его мнѣнію, еще обнаруживается произволъ, т. е. недостатокъ способности познавать и чувствовать божественное въ природѣ и въ насъ самихъ; въ болѣе же совершенныхъ произведеніяхъ, наоборотъ, ясно выступаетъ невозможность уклониться отъ него, но мѣрѣ того, какъ познаваніе и чувствованіе становятся довлѣющими (адекватными). "Здѣсь все произвольное, вымышленное рушится, здѣсь существуетъ только необходимость, Богъ". "Въ насъ творитъ здѣсь Богъ-Природа. Во всѣхъ насъ, хотя и безсознательно, живетъ эта вѣра. Когда мы хотимъ отозваться о великомъ произведеніи искусства съ высшей похвалой, то говоримъ: чувствуется, что оно должно быть такимъ, каково оно есть". Поэтому и собственное поэтическое дарованіе Гете разсматривалъ "совершенно, какъ природу", и чтобы уяснить эту точку зрѣнія, онъ начинаетъ шестнадцатую книгу "Правды я поэзіи" изложеніемъ ученія Спинозы о законѣ необходимости.
   Изъ того, что дѣйствующее но вѣчнымъ законамъ божество совершенно, Спиноза заключаетъ, что и бытіе также должно быть совершенно. Это положеніе Гете также вполнѣ усвоилъ себѣ. "Бытіе и совершенство -- одно", такъ начинаетъ онъ одну статью, написанную имъ въ теченіе 1784--1786 г. Этою предпосылкою Спиноза устраняетъ изъ міра всѣ конечныя цѣли или конечныя причины (causae finales). Ибо если все существующее необходимо и вполнѣ вытекаетъ изъ природы Бога, то никакая опредѣленная цѣль не можетъ быть причиной міра или цѣлью его существованія. Съ этимъ Гете въ особенности былъ согласенъ. Ему конечныя цѣли доставили немало мученій. Въ восемнадцатомъ столѣтіи ихъ самымъ плоскимъ образомъ пускали въ ходъ въ геологіи и въ философіи, при изученіи искусства и природы. Все было телеологически подчинено понятію полезно-цѣлесообразнаго, т. е. тѣмъ близорукимъ представленіямъ, въ которыя, сообразно требованіямъ момента, для человѣка укладывались и цѣль и связь явленій. Этими произвольными и ограниченными понятіями цѣли опредѣлялась причина, сущность всякой вещи, и ими же измѣрялась цѣнность и даже право на существованіе отдѣльнаго явленія. Подобные взгляды не могли удовлетворить Гете ни въ одной области и менѣе всего -- въ области искусства и природы. Онъ называетъ ихъ "абсурдомъ" и еще въ преклонномъ возрастѣ благодаритъ Спинозу за то, что тотъ съ давнихъ поръ "укрѣпилъ" его въ ненависти къ нимъ. Для Гете всякое твореніе природы, всякое произведеніе искусства носитъ въ себѣ свое совершенство и само собою является цѣлью. "Каждое живое существо есть цѣль для самого себя, совершеннымъ выходитъ оно изъ лона природы", сказано въ "Метаморфозѣ животныхъ". А о произведеніяхъ искусства Гете выражается такъ: "Мы боремся за то, что произведеніе искусства совершенно само по себѣ. Они же (противники) имѣютъ въ виду его дѣйствіе на внѣшній міръ, о которомъ истинный художникъ думаетъ такъ же мало, какъ природа, когда она творитъ льва или колибри". Природа и искусство слишкомъ велики, чтобы имѣть въ виду какія-либо цѣли, да это имъ и не нужно, ибо взаимоотношенія имѣются повсюду, а взаимоотношенія и суть жизнь. (Письмо къ Цельтеру, 29 яив. 1830 г.).
   Съ помощью понятія цѣли были перенесены на міръ и понятія совершенства и несовершенства, и такимъ образомъ создались законные масштабы достоинствъ: совершенный и несовершенный, добрый и злой, прекрасный и дурной, право и неправота, грѣхъ и заслуга. Но пусть даже мы станемъ внѣ необходимаго и совершеннаго мірового порядка -- все-таки, даже съ ограниченной человѣческой точки зрѣнія всякая вещь и всякій поступокъ бываютъ хороши или дурны не сами но себѣ, а по тѣмъ взаимоотношеніямъ, въ которыя мы ихъ ставимъ; поэтому одно и то же можетъ быть названо и хорошимъ и дурнымъ. И въ этихъ воззрѣніяхъ Гете также вполнѣ сходился съ Спинозой. Вѣдь "буря и натискъ", которыхъ онъ вмѣстѣ съ другими выпустилъ на просторъ, и были борьбой противъ традиціонныхъ эстетическихъ и моральныхъ оцѣнокъ, были возстановленіемъ природы, не вѣдающей ни добраго, ни злого, но въ которой все имѣетъ свое право на существованіе. Поэтому и "Вертеръ", наиболѣе яркое выраженіе періода "бури и натиска", сдѣлался сплошнымъ протестомъ противъ обычной оцѣнки человѣческихъ поступковъ и распредѣленія ихъ по ходячимъ категоріямъ. А такъ какъ люди воспринимаютъ вещи не такими, каковы онѣ сами по себѣ, а оцѣниваютъ ихъ достоинство и сущность по субъективному масштабу, то это ведетъ къ недоразумѣніямъ, ошибкамъ, пререканіямъ. Такимъ образомъ, людей раздѣляютъ не самыя вещи, а "Imaginationes", какъ назвалъ ихъ Спиноза, т. е. воображаемое нами относительно вещей, -- "Eidola", призраки, какъ назвалъ ихъ англійскій философъ Бэконъ. Въ эхомъ взглядѣ Гете часто находилъ успокоеніе. Когда онъ въ сношеніяхъ съ людьми наталкивался на противорѣчіе, на упорное нежеланіе признать истину и т. п., то говорилъ себѣ, что тугъ снова замѣшался Eidol, и отходилъ въ сторону. Но какимъ же путемъ добиться счастья въ этомъ божественно необходимомъ и человѣчески-запутанномъ мірѣ? Спиноза говоритъ въ"дномъ мѣстѣ, что счастье заключается въ способности человѣка сохранять свое бытіе сообразно съ законами своей природы, т. е., въ переводѣ на языкъ Гете: "Лишь въ индивидуальности дѣти земли находятъ свое высшее счастье". Тутъ однако сейчасъ же возникаетъ вопросъ: какимъ же образомъ сохранить свое я, свою индивидуальность? Значитъ ли это -- въ ослѣпленіи животной алчностью присвоивать себѣ все, что соотвѣтствуетъ личнымъ влеченіямъ даннаго момента? Угожденіе подобной алчности не доведетъ ли человѣка до безсилія, до изнеможенія? Удовлетворяя своимъ потребностямъ, не наталкивается ли онъ на противоположныя стремленія другихъ людей, и эта борьба не способствуемъ ли ограниченію бытія человѣка больше, чѣмъ его развитію, и разрушенію -- вмѣсто его сохраненія? А когда наступаетъ такой результатъ, человѣкъ вступаетъ въ сдѣлку съ міромъ, появляется тупое прозябаніе ніи пессимизмъ, которому въ этомъ въ высшей степени реальномъ прекрасномъ мірѣ все представляется суетнымъ. И вотъ мы отказываемся отъ сохраненія своей индивидуальности, ничего не получая взамѣнъ ея. или же холодно тѣшимъ себя ея призракомъ. Такъ какимъ же путемъ вамъ въ дѣйствительности сохранить наше бытіе? "Всякое бытіе", отвѣчаетъ на это Спиноза, "поддерживается лишь съ помощью законовъ, составляющихъ его сущность". Эти законы суть не что иное, какъ законы разума, составляющаго лишь часть божественнаго разума. Если мы, слѣдовательно, дѣйствительно хотимъ сохранить наше бытіе, то стремленія наши должны быть направлены на познаваніе божественнаго разума, управляющаго міровымъ порядкомъ. Тогда мы будемъ стараться достигнуть лишь того, что въ предѣлахъ этого мірового порядка имѣетъ истинную цѣнность, содержитъ въ себѣ истинное бытіе, прочное благо, а не нѣчто призрачное, мгновенное, преходящее или же противорѣчащее законамъ разума. "Мнѣ хотѣлось бы заниматься только тѣмъ", писалъ Гете изъ Италіи, "что представляетъ изъ себя прочныя отношенія, и, такимъ образомъ, согласно ученію Спинозы, снискать своему духу вѣчность". Такая жизнь по заповѣди познаннаго нами божественнаго разума, такая всецѣлая преданность непреходящимъ благамъ міра заключаетъ въ себѣ не только отреченіе отъ столь пріятнаго въ данныя моментъ потворства минутнымъ, преходящимъ вожделѣніямъ, не только способность побороть свои страсти; для сохраненія бытія, которое достигается ляпъ путемъ осуществленія высшихъ задачъ, нерѣдко требуется большее -- воздержаніе отъ участія въ движеніяхъ времени, отъ воздѣйствія и одобренія настоящаго. Это -- высшій пунктъ отреченія, и къ нему, какъ нѣкогда Спиноза, обращалъ свои взоры и Гете.
   Чѣмъ труднѣе подобное отреченіе въ началѣ, тѣмъ сладостнѣе оно впослѣдствіи; ибо человѣку очень скоро становится яснымъ, до какой степени онъ освободился отъ тираннической, капризной власти міра своихъ собственныхъ страстей, отъ страданій, разочарованій, борьбы и безплодныхъ стремленій, взамѣнъ этого получая душевный миръ и спокойствіе, внутреннюю свободу, способность работать для вѣчнаго, однимъ словомъ, всѣ условія для сохраненія своей индивидуальности въ ея благороднѣйшихъ, лучшихъ, слѣдовательно, самыхъ существенныхъ частяхъ, во всей широтѣ ея сущности; теперь ему открыты всѣ условія, способствующія полному и совершенному развитію ея, и въ этомъ онъ находитъ высочайшее счастье. Но какъ бы ясно Гете ни сознавалъ, а по временамъ и испытывалъ это счастье отреченія, все же онъ оставался пылкимъ сыномъ міра сего,-- оставался и долженъ былъ имъ оставаться, чтобы быть великимъ поэтомъ и путемъ заблужденій и проступковъ идти къ мудрости. И до послѣднихъ дней своей жизни онъ снова и снова поддавался страстямъ и ради минутнаго наслажденія забывалъ вѣчное. Однако съ каждымъ разомъ все легче и вѣрнѣе удавалось ему снова находить путь къ вѣчному...
   Въ "блаженномъ томленіи" по самоотреченью онъ летитъ, какъ бабочка, въ божественное пламя, чтобы въ немъ сжечь земного, преходящаго человѣка и вызвать на свѣтъ человѣка вѣчности. "И пока -- говоритъ поэтъ -- не совершилось съ тобою это превращеніе, это "умри я воскресни!" -- ты остаешься не чѣмъ инымъ, какъ мрачнымъ гостемъ на темной землѣ".
   "Я долженъ былъ отречься отъ своей жизни, чтобы достигнуть бытія" (Къ Шубарту, 9 іюля 1820). "Отъ силы, связующей всѣ существа, освобождаетъ себя человѣкъ, одерживающій побѣду надъ самимъ собою".
   Вотъ нѣсколько глубокомысленныхъ замѣчаній Гете, освѣщающихъ намъ его взглядъ на отреченіе. Далѣе мы еще встрѣтимся съ этимъ жизненнымъ мотивомъ въ иной формѣ и въ болѣе разработанномъ видѣ.
   Отреченіе, котораго требуетъ Сннвоза, не имѣетъ въ себѣ ничего монашескаго, оно не заставляетъ человѣка отвернуться отъ міра. Въ мірѣ есть много радостей, которыя не только не препятствуютъ достиженію непреходящихъ благъ, или, что для Спинозы одно и то же, дознанію вѣчнаго, но даже содѣйствуютъ ему до тѣхъ поръ, дока не становятся сами себѣ цѣлью. Ибо они вызываютъ чувства удовольствія, а чувства эти частью непосредственно, частью при посредствѣ тѣла повышаютъ способность человѣческаго духа къ дознанію Бога. "Мудрецъэ, говоритъ Спиноза, "умѣетъ поэтому находмть наслажденіе въ окружающемъ его мірѣ. Ему доставляютъ удовольствіе умѣренная и пріятная пища и питье задахъ и красота зеленѣющихъ растеній, украшенія, гимнастическія игры, театръ и т. п.". Можно бы подумать, что, говоря это, Спиноза предчувствовалъ Гете. "Истинные люди всѣхъ временъ являются предвозвѣстниками другъ друга", говоритъ Гете въ ученіи о цвѣтахъ. И въ "Завѣщаніи" онъ тоже замѣчаетъ совершенно въ духѣ Спинозы:
   
   "Средь изобилья будь умѣренъ,
   Повсюду разуму будь вѣренъ,
   Гдѣ въ жизни радость суждена..."
   
   Съ другой стороны всякій, живущій по заповѣдямъ разума, долженъ, по мнѣнію Спинозы, избѣгать аффектовъ неудовольствія, каковы: ненависть, зависть, страхъ, печаль; ибо они стѣсняютъ, задерживаютъ дѣятельность духа, направленную къ познанію вѣчнаго. Девизъ мудреца долженъ быть: "хорошія дѣла и радостное настроеніе".
   Нѣтъ надобности доказывать, насколько и въ этихъ словахъ Спинозы выражается житейская философія Гете. Но еще и въ иномъ отношеніи требуемое Cumbosob отреченіе вовсе не заключаетъ въ себѣ требованіе бѣгства изъ міра. Точно въ предвѣдѣніи эпохи Руссо, онъ совершенно опредѣленно объявляетъ себя противникомъ пессимистовъ (Melancholici), восхваляющихъ некультурную сельскую жизнь вдали отъ іюдеб. Тѣ, которыми руководитъ разумъ, знаютъ, что для человѣка нѣтъ въ мірѣ ничего полезнѣе, какъ человѣкъ, ибо онъ наиболѣе приближается въ его природѣ; среди же людей, въ свою очередь, наиболѣе полезенъ тотъ, кто подчиняется велѣніямъ разума. Такимъ образомъ разумный человѣкъ для поддержанія я сохраненія своего бытія будетъ стараться возможно большее число людей привести къ познанію разума. Самое надежное ручательство въ томъ, что для него возможно существованіе, согласное съ требованіями разума, что для него достижимо жизненное счастье, найдетъ онъ въ подобномъ же существованіи я въ подобномъ же счастьѣ другихъ людей. И такимъ образомъ, благодаря тому, что разумный человѣкъ будетъ стараться благотворно дѣйствовать а своихъ ближнихъ, человѣкъ для человѣка становится богомъ.
   
   Будь человѣкъ благороденъ,
   Милостивъ и добръ!
   Слава неизвѣстнымъ
   Высшимъ, съ ними
   Сходнымъ существамъ!
   Имъ человѣкъ будь подобенъ;
   Его примѣръ насъ
   Вѣрить имъ пусть учитъ.
   
   Такъ говоритъ Гете въ неправильно толковавшемся многими стихотвореніи "Божественное^, которое не только не противорѣчитъ воззрѣніямъ Спинозы, а наоборотъ, находится съ ними въ полнѣйшемъ согласіи.
   Но вѣдь способности человѣческія ограничены. Мы не въ силахъ сообразовать съ требованіями разума все. что внѣ насъ, и даже то, что находится въ насъ самихъ; мы не можемъ устранить всѣ противоположныя теченія. Но возникающіе отсюда аффекты неудовольствія мы смиряемъ мыслью объ ограниченности нашихъ силъ, главнымъ же образомъ познаваніемъ тѣхъ условій, вслѣдствіе которыхъ неизбѣжно возникаютъ эти мѣшающія намъ вліянія. "Мы создаемъ себѣ такія понятія", говоритъ Гете совершенно въ духѣ своего философа, "которыя неразрушимы, которыя не устраняются, а наоборотъ, подтверждаются созерцаніемъ преходящаго" (Поэзія и Правда). Гете къ атомъ отношеніи часто находилъ поддержку въ поэзіи, которая, какъ это свойственно истинному искусству, единичное явленіе переноситъ въ область закономѣрнаго. Этотъ объясняются его на первый взглядъ нѣсколько странныя слова, что онъ "превращалъ въ стихотвореніе все, что его радовало, мучило, вообще все, что привлекало его вниманіе -- съ тою цѣлью, чтобы съ одной стороны исправить свои понятія о внѣшнихъ предметахъ, съ другой -- достичь внутренняго успокоенія". "Аффектъ, который есть страсть (страданіе), перестаетъ быть страстью, лишь только мы составимъ себѣ о немъ ясное и опредѣленное представленіе" (Спиноза, Этика, V, предл. 3). Слѣдуя по этому пути, свободный, т. е. освободившійся отъ господства страстей, человѣкъ, homo liber Спинозы, достигаетъ той высшей точки зрѣнія, съ которой онъ уже болѣе не осмѣиваетъ или не оплакиваетъ вещей, а старается понимать ихъ. Къ этому же съ юныхъ лѣтъ стремился и Гете. Отсюда происходила и вызывавшая порицаніе Мерка склонность его "вѣчно все допускать", его снисходительное, терпѣливое изученіе самыхъ различныхъ индивидуальностей, его благожелательное объясненіе и пониманіе того, что мы осуждаемъ въ дюдяхъ какъ ошибка, недостатки, проступки.
   Кромѣ этого общаго согласія съ великими основными положеніями Спинозы, было еще немало отдѣльныхъ пунктовъ, которые дѣлали Гете приверженцемъ этого мыслителя. Мы приведемъ изъ нихъ только два. Спиноза различаетъ три рода познанія. Самый низшій основывается на неприведенныхъ еще въ порядокъ, разрозненныхъ опытахъ и на воспроизведеніи ихъ и установленіи между ними связи съ помощью памяти и создаетъ только мнѣнія и шаткія представленія. Второй родъ познанія -- дѣло мышленія; онъ даетъ ясныя и адекватныя понятія. Третій покоится на непосредственномъ созерцаніи истины; его Спиноаа называетъ cognitio intoitiva, созерцательное знаніе. "Этотъ родъ познанія переходить отъ адэкватной идеи о подлинной сущности нѣкоторыхъ атрибутовъ Бога къ совершенному познанію сущности вещей". положеніе произвело на Гете глубочайшее впечатлѣніе. Вѣдь онъ самъ былъ такимъ человѣкомъ созерцанія и въ низшемъ и въ высшемъ смыслѣ слова, и эта мысль явилась для него поэтому какъ бы подтвержденіемъ его собственнаго міровоззрѣнія. 5-го мая 17а6 г. онъ писалъ Фрицу Якоби, возраженія котораго постоянно только развивали все больше и больше его спинозизмъ: "Эти немногія слова даютъ мнѣ мужество посвятить всю мою жизнь изученію такихъ вещей, которыя могутъ быть доступны мнѣ, и объ essentia formal" которыхъ я могу надѣяться составитъ себѣ адэкватную идею". Уже въ то время, благодаря своему открытію межчелюстной кости и метаморфозы растеній, онъ узналъ на опытѣ, что, какъ онъ выражается позднѣе, "всякое изобрѣтеніе, всякое открытіе есть примѣненіе къ дѣлу того самобытнаго чувства истины, которое въ тиши давно уже выработалось и вдругъ, съ быстротою молніи, приводитъ человѣка къ плодотворному познанію. Это -- берущее свое начало внутри человѣка и затѣмъ, развиваясь, переходящее на предметы внѣшняго міра откровеніе, которое позволяетъ человѣку предчувствовать свое богоподобіе. Это -- синтезъ міра и духа, дающій намъ блаженнѣйшую увѣренность въ вѣчной гармоніи бытія".
   Другое прочно запечатлѣвшееся въ душѣ Гете положеніе Спинозы гласитъ: "Кто любитъ Бога, не можетъ требовать, чтобы и Богъ въ свою очередь любилъ его". Эти странныя слова, увѣряетъ насъ поэтъ, со всѣми посылками, на которыхъ они основываются, со всѣми слѣдствіями, которыя изъ нихъ вытекаютъ, цѣликомъ заполонили его мышленіе при первомъ же знакомствѣ со Спинозой. А посылки эти слѣдующія: "Кто ясно и отчетливо познаетъ себя и свои аффекты, тотъ любитъ Бога, и при томъ тѣмъ болѣе, чѣмъ болѣе онъ познаетъ свои аффекты"" Это потому, что познаніе дѣлается возможнымъ только путемъ познанія божественнаго міропорядка; познаніе же влечетъ за собою освобожденіе отъ связаннаго съ аффектомъ страданія. "Любовь къ Богу болѣе всего другого должна занимать духъ". "Богъ свободенъ отъ всѣхъ страстей, отъ всякаго аффекта удовольствія и неудовольствія". Потому Богъ никого не любитъ и никого не ненавидитъ. Ибо любовь есть аффектъ удовольствія, ненависть -- аффектъ неудовольствія, сопровождаемый представленіемъ о внѣшней причинѣ {Любовь Бога къ людямъ Спиноза вводитъ въ свою философію, но инымъ путемъ, а именно при посредствѣ радости Бога, вызываемой въ немъ своимъ безконечнымъ совершенствомъ. Причиной этой любви является, слѣдовательно, самъ Богъ; человѣкъ же ощущаетъ ее только чрезъ посредство своей любви къ Богу. (V, 85).}. Такимъ образомъ желаніе человѣка, чтобы Богъ платилъ и ему любовью, равносильно желанію, чтобы Богъ не былъ Богомъ. Не трудно догадаться, что именно въ этихъ положеніяхъ привлекало Гете. Бѣдъ и онъ, благодаря познанію своихъ аффектовъ, не разъ освобождался, выражаясь поэтически, отъ демоновъ, отъ бѣса и снова находилъ путь къ Богу и любовь къ Нему. За свою любовь къ Богу онъ ожидалъ и требовалъ взаимности и отъ Бога; это можно заключить хотя бы изъ его полушутливыхъ словъ, обращенныхъ къ Клеттенбергъ: "Богу слѣдовало бы охотнѣе приходить на помощь своимъ вѣрнымъ". И вотъ передъ нихъ величественно встаетъ строгое слово Спинозы: "Кто любитъ Бога; не можетъ требовать, чтобы и Богъ, въ свою очередь, любилъ его". И это серьезное слово вполнѣ совпало съ его собственнымъ обычнымъ отношеніемъ къ людямъ, -- отношеніемъ, вытекавшимъ изъ прирожденнаго ему безкорыстія. Здѣсь онъ проявлялъ любовь, не требуя взаимности, и позднѣйшія слова Филины: "Если я люблю тебя, -- какое тебѣ дѣло до этого?" -- вырвалась у него прямо изъ сердца. Теперь слова Спинозы заставили его задуматься надъ самимъ собою и перенести на свое отношеніе къ Богу то безкорыстіе, которое онъ выказывалъ въ сношеніяхъ съ людьми, и которое даже доставляло ему высочайшую радость; они привели его къ сознанію, что любовь Бога проявляется не въ видѣ особыхъ доказательствъ этой любви къ тому или иному человѣку, а скорѣе въ томъ, что Богъ надѣлилъ человѣка способностью познавать Его и черезъ это достигать спокойствія, мира, ясности, мудрости, блаженства. Можно утверждать, что отнынѣ Гете сталъ совсѣмъ иначе смотрѣть на свое отношеніе въ Богу, что теперь всѣ молитвы его къ Богу были лишь моленіями о познаніи, о мудрости, слѣдовательно, требованіями, обращенными къ самому себѣ. И намъ становится понятнымъ, почему Гете по поводу своего знакомства съ "Этикой" Спинозы говоритъ, что тутъ взорамъ его открылась свободная и величественная перспектива чувственнаго и нравственнаго міра, и что онъ никогда до тѣхъ поръ не думалъ, чтобы возможно было видѣть міръ съ такою ясностью. Тутъ нашелъ онъ способъ для развитія своей причудливой натуры, котораго до сихъ поръ тщетно искалъ повсюду. Такимъ образомъ ученіе Спинозы должно было сдѣлать Гете страстнымъ ученикомъ, самымъ рѣшительнымъ почитателемъ этого философа. Страсть его съ годами ослабѣла, но ученикомъ Спинозы онъ остался до конца жизни, хотя и не продолжалъ каждое слово учителя считать священнымъ и позволялъ себѣ нѣкоторыя изъ положеній Спинозы подвергать дальнѣйшей разработкѣ, другимъ -- придавать болѣе широкій смыслъ. Спиноза далъ Гете возможность сохранить свою индивидуальность въ высшемъ значеніи этого слова.
   Но здѣсь именно и находится тотъ пунктъ, который въ свою очередь самымъ опредѣленнымъ и рѣшительнымъ образомъ отдѣлялъ Гете отъ Спинозы -- признаніе индивидуальности и какъ ея правъ на существованіе, такъ и ея цѣнности. Правда, въ системѣ Спинозы не вполнѣ отсутствуютъ индивидуалистическіе элементы, но они въ значительной степени заслонены пантеистической тенденціей поглощенія всего конечнаго безконечнымъ: передъ Богомъ и въ Богѣ теряетъ всякую самостоятельность міръ, а вмѣстѣ съ нимъ -- и всякое отдѣльное существо въ мірѣ, всякій человѣческій индивидуумъ. Въ этомъ отношеніи дополненіемъ философіи Спинозы являлась философія Лейбница, и по мѣрѣ того, какъ вырастала своеобразная индивидуальность Гете, какъ онъ развивался и превращался въ мощную личность, все болѣе и болѣе склонялся онъ къ монадологіи Лейбница. Это былъ путь прямо противоположный тому, которымъ шелъ Лессингъ, который, но свидѣтельству Якоби, двинулся отъ Лейбница и въ концѣ концовъ пришелъ къ Всеединому Спинозы. И вотъ позднѣе, въ особенности до отношенію къ чело: вѣку, Гете охотно говоритъ о монадахъ, или, но Аристотелевскому выраженію, объ энтелехіяхъ, при чемъ ему особенно цѣнной представляете* лежащая въ нихъ идея силы и активности, Но до какой степени тѣсно понятіе это было связано съ индивидуализмомъ Гете, это яснѣе всего доказывается примѣненіемъ его къ идеѣ личнаго безсмертія. Энтелехіи суть силы, сущность ихъ -- дѣятельность, поэтому онѣ -- вѣчны. Общее положеніе: "Бытіе вѣчно, ни одно существо не можетъ распасться въ ничто", Гете тотчасъ же переводить на личную почву: "Если я до конца моей жизни наложусь въ неустанной дѣятельности, то природа обязана указать мнѣ иную форму существованія, разъ теперешняя не въ состояніи болѣе удерживать въ себѣ мой духъ". Но не всѣ мы безсмертны одинаково, мѣра нашей вѣчности зависитъ отъ степени нашей индивидуальности: "Для того, чтобы проявиться въ будущемъ крупною энтелехіей, необходимо быть энтелехіею вообще". Къ этому позднѣе присоединялась еще идея цѣли, которая уже съ самаго начала заключалась и въ монадѣ Лейбница, и въ энтелехіи Аристотеля. Онѣ послужили и для Гете средствомъ для болѣе глубокаго и тонкаго пониманья цѣлесообразности, существующей въ органической природѣ. Такимъ образомъ въ умѣ его совершилось своеобразное соединеніе пантеизма съ индивидуализмомъ, Спинозы съ Лейбницемъ. Но индивидуализмъ все же былъ лишь позднѣе присоединившимся, вноснымъ элементомъ, основу же мышленія Гете по прежнему составлялъ спинозизмъ.
   Въ промежутокъ времени съ 1784 по 1786 г., Гете во второй разъ обратился къ изученію Спинозы и еще глубже и основательнѣе, чѣмъ въ свои юношескіе годы, проникся его философіею. Въ эти и въ слѣдующіе затѣмъ итальянскіе годы міросозерцаніе его во всѣхъ существенныхъ своихъ пунктахъ установилось прочно и окончательно. къ концу этой эпохи, когда Гете возвратился въ Веймаръ, онъ уже въ достаточной мѣрѣ изучилъ людей, природу, искусство, государство, церковь, чтобы всѣ отдѣльныя существенныя части соединить для себя въ одно всеобнимающее общее представленіе и не дозволять уже новымъ ученіямъ я фактамъ сбивать или колебать его новое міровоззрѣніе. По этому уже заранѣе можно было предвидѣть, что сорокалѣтняго поэта, представлявшаго собой при своемъ возвращеніи изъ Италіи самую значительную въ духовномъ отношеніи величину Европы, никто не въ состояніи будетъ столкнуть съ однажды усвоенной имъ точки зрѣнія, что это не удастся даже величайшему мыслителю, дѣйствовавшему на ряду съ нимъ въ Германіи,-- Канту. Уже семь лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ появилось составившее эпоху твореніе Канта -- "Критика чистаго разума", а Гете до сихъ поръ не познакомился съ нимъ. Въ годъ его возвращенія изъ Италіи вышла изъ печати "Критика практическаго разума", а два года спустя, на пасхѣ 1790 года -- "Критика силы сужденія". На родинѣ Гете засталъ всѣхъ занятыми Кантомъ, всѣ дебаты, касающіеся области духа, вращались около Кенигсбергскаго философа, какъ около центральнаго пункта. Близкая въ Веймару Іена зятемъ Виланда, Рейнгольдомъ, превращена была въ главный лагерь кантіанства. Тамошній теологъ и оріенталистъ Паулусъ въ 1790 году жаловался, что скоро даже къ грамматикѣ восточныхъ языковъ придется примѣнять философію Канта, если не хочешь, чтобы тебя сочли устарѣвшимъ и выбросили за бортъ. Не въ духѣ Гете было сворачивать съ дороги передъ какимъ-либо крупнымъ продуктивнымъ явленіемъ, если бы даже онъ и имѣлъ основаніе опасаться, что оно доставитъ ему какія либо непріятныя ощущенія. Точно такъ же не въ его натурѣ было подходить къ подобнымъ явленіямъ, какъ это дѣлалъ Гердеръ, съ злобнымъ чувствомъ и выхватывать изъ нихъ только то, во что безъ труда можно было вонзить свое противорѣчіе. Гете, напротивъ того, принялся за творенія Канта съ полнымъ спокойствіемъ, какъ за изученіе какихъ-либо явленій природы, и, въ противоположность Гердеру, вычитывалъ изъ нихъ только то, что на самомъ дѣлѣ, или хотя повидимому, подходило къ его индивидуальности и могло послужить ему на пользу. О большемъ уже потому не могло быть рѣчи, что Бантъ и не даетъ, и не желаетъ давать какое либо связное міросозерцаніе. Его первая и важнѣйшая задача -- изслѣдовать, что мы можемъ знать. Онъ выслѣживаетъ тѣ пути, которыми идетъ наше познаніе при образованіи представленій, понятій, сужденій и идей, и приходить къ заключенію, что мы никогда не познаемъ вещей an sich, а познаемъ лишь ихъ явленіе, и что тѣ идеи, при помощи которыхъ нашъ разумъ стремится къ конечному объединенію разсудочныхъ понятій, лежатъ внѣ опыта, что въ особенности идеи души, міра и бога, къ которымъ мы хотѣли бы свести все наше опытное знаніе, какъ предметы теоретическаго познанія суть не что иное, какъ "софистикаціи" нашего разума, для которыхъ не могутъ быть придуманы никакія доказательства. Такъ гласитъ критика "чистаго разума". Правда, идеи бога, свободы и безсмертія оживаютъ вновь какъ требованія "практическаго разума", но какъ таковыя онѣ обладаютъ реальностью только для интеллигибельнаго, т. е. принадлежащаго нравственному міру человѣка. Какимъ образомъ связаны между собою вещь an sich и ея явленіе, интеллигибельный человѣкъ и человѣкъ эмпирическій (живущій и дѣйствующій въ чувственномъ мірѣ), Богъ и природа, царство свободы и царство необходимости,-- обо всемъ этомъ Кантъ высказываетъ лишь случайныя предположенія и догадки, при чемъ постоянно подчеркиваетъ, что для нашего разума нѣтъ никакой возможности сказать объ этомъ что-либо опредѣленное. Гете былъ правъ поэтому, когда въ отвѣтъ Виктору Кузену назвалъ философію Канта скорѣе методомъ, чѣмъ системой. Но его отношеніе къ Канту отъ этого только выиграло. Если бы Кантъ привелъ свои воззрѣнія въ связную и хорошо расчлененную систему, то поэтъ испугался бы той громадной пропасти, которая при этомъ должна была разверзнуться между нимъ и Кантомъ, и много хорошаго, что могъ дать ему Кантъ, было бы имъ погребено въ ней. Ибо по существу своему отличный отъ природы и поставленный выше нея Богъ Канта какъ постулатъ практическаго разума, затѣмъ разложеніе міра на субъективный -- кажущійся и на непознаваемый для насъ -- дѣйствительный міръ; раздвоеніе человѣка на нравственно безусловно свободнаго и на чувственно-скованаго -- все это было такъ же далеко отъ воззрѣній Гете, какъ небо отъ земли. Оно осуждало, отвергало какъ тяжкое заблужденіе всѣ его чувства, мысли, воззрѣнія, его способъ воспринимать и познавать міръ, дѣйствовать въ немъ; оно налагало на его натуру, здоровьемъ которой онъ такъ гордился, клеймо извращенности. Но тѣмъ какъ это внутреннее противорѣчіе, благодаря Кантовскому способу изложенія, дошло до сознанія Гете лишь въ весьма ослабленномъ видѣ, то и отрицательное отношеніе его къ философіи Канта выразилось въ весьма мягкой формѣ. 23 ноября 1801 года, послѣ того какъ онъ уже болѣе десяти лѣтъ занимался изученіемъ Канта и находился въ постоянномъ общеніи съ кантіанцами, онъ пишетъ Якоби: "Когда эта философія главнымъ образомъ налегаетъ на раздѣленіе, я не могу съ нею справиться и думаю, что имѣю право сказать, что по временамъ она мнѣ вредила, такъ какъ нарушала мой естественный ходъ. Въ тѣхъ же случаяхъ, когда она соединяетъ, или, вѣрнѣе, когда она повышаетъ и укрѣпляетъ наше первоначальное ощущеніе, что мы и природа составляемъ одно цѣлое, когда она превращаетъ его въ глубокое и спокойное созерцаніе, въ непрестанномъ синкризисѣ (соединеніи) и діакризисѣ (раздѣленіи) котораго мы чувствуемъ божественную жизнь, хотя намъ самимъ она и недоступна,-- тогда я радостно иду навстрѣчу ученію Банта".
   Такимъ образомъ Гете, вопреки всей кантовской критикѣ, но-прежнему остается старымъ спинозистомъ, а ученіе Спинозы для него -- вообще философіей. "Тотъ, чья голова не въ состояніи вмѣстить, что духъ і матерія, душа и тѣло, мысль и протяженіе -- были, есть и будутъ необходимыми парными составными частями (ингредіенціями) вселенной, что обѣ онѣ требуютъ для себя одинаковыхъ правъ, а поэтому обѣ могутъ быть разсматриваемы какъ намѣстники Бога... тому слѣдовало бы уже давно отказаться отъ работы мысли и заниматься свѣтской болтовней",-- пишетъ онъ въ 1812 году Якоби, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что этими словами онъ произноситъ приговоръ и надъ Бантомъ. Ибо Банту не приходитъ на умъ духъ и матерію признавать равноправными и равноцѣнными формами явленія одной и той же субстанціи, какъ это дѣлаетъ Гете въ согласіи со Спинозой. Гете упорно хочетъ сохранить нераздѣльность своего существованія, онъ хочетъ создать себѣ возможность подойти къ самому объекту, чего никогда не сможетъ достигнуть критико-идеалистическая философія. "Идеалистъ можетъ сколько угодно отмахиваться отъ вещей въ себѣ (an sich) -- не успѣетъ онъ и оглянуться, какъ натолкнется на вещи внѣ себя". Эти слова, конечно, не опровергаютъ Банта, но все же они уясняютъ точку зрѣнія Гете.
   Душа, міръ, Богъ для него въ высшей степени реальныя вещи, не нуждающіяся ни въ какихъ доказательствахъ. Міръ и Богъ для него совпадаютъ другъ съ другомъ, міровое божество открывается ему ежедневно въ его собственной душѣ. Поэтому и Богъ представляется ему въ иной формѣ, а не какъ требованіе интеллигибельнаго человѣка, тѣмъ болѣе, что Богъ этотъ очень плохо позаботился бы о свободномъ, по своему произволу дѣйствующемъ человѣкѣ. Вѣдь, по ученію Банта, онъ посѣялъ въ этомъ человѣкѣ расположеніе столько же къ добру, сколько и къ злу и выборъ между тѣмъ и другимъ предоставилъ его собственной свободѣ и отвѣтственности. Нотамъ какъ склонность ко злу съ самаго начала вложена въ человѣка какъ элементъ болѣе сильный, то обращенье на путь добра для него несправедливо затруднено. Это былъ единственный пунктъ въ ученіи Банта, приводившій Гете въ гнѣвное раздраженіе. "Свободную волю, дерзающую, исходя изъ природы, дѣйствовать противъ нея же", онъ могъ бы еще ему простить; но то, что Бантъ въ человѣческую природу вложилъ коренное зло, представлялось ученику Руссо и Спинозы прегрѣшеніемъ философа передъ самимъ собою, и онъ обвинялъ Канта, что "признаніе коренного зла является позорнымъ пятномъ, которымъ самъ онъ преступно запятналъ свою философскую мантію". (7 іюня 1793 г.).
   Симпатичнѣе была для Гете положительная сторона Кантовской этики: категорическій императивъ, призывающій человѣка къ безусловному исполненію долга и считающій добродѣтельными и нравственными лишь тѣ поступки, которые цѣликомъ и исключительно вытекаютъ изъ уваженія къ нравственному закону. Хотя въ этой этикѣ и было нѣчто "черезчуръ суровое", и она лишала нравственную дѣятельность всей ея теплоты и прелести,-- все же Гете радовался тому, что она явилась противовѣсомъ той разслабленной и изнѣженной морали, которая повсюду въ Германіи была въ ходу, начиная субъективизмомъ "періода бури и натиска" и кончая индивидуалистическими притязаніями на счастье романтизма,-- морали, власти которой и самъ Гете по временамъ подпадалъ ("Моему сердечку ни въ чемъ нѣтъ отказа"). Съ другой стороны, хотя Гете прямо нигдѣ и не высказывается въ этомъ смыслѣ, но несомнѣнно, что ему какъ противнику революціи должно было доставить громадное удовлетвореніе то, что Кантъ съ желѣзной серьезностью напоминалъ человѣку объ его долгѣ въ то время, какъ всѣ кричали лишь о правахъ. но какъ бы сочувственно Гете ни относился къ категорическому императиву Канта, однако и здѣсь между ними была глубокая рознь: нравственные идеалы Гете покоились на совершенно иныхъ основаніяхъ.
   Напротивъ того, въ другой области было связующее звено, самымъ прочнымъ образомъ приковывавшее Гете къ великому преобразователю философіи. Кантовская теорія познанія, какъ ни мало удовлетворяла она Гете въ своихъ заключительныхъ выводахъ, произвела на него тѣмъ не менѣе глубокое впечатлѣніе. До сихъ поръ дѣятельность его на научной почвѣ отличалась извѣстною наивностью, онъ довѣрялъ своему разуму и чувствамъ и то, что открывалось ему въ наблюдаемыхъ имъ вещахъ, высказывалъ, не спрашивая себя, сколько онъ при этомъ въ свои воззрѣнія и сужденія вносилъ самого себя, и дѣйствительно ли онъ изслѣдовалъ вещи со всѣхъ сторонъ, съ которыхъ ихъ можетъ разсматривать разумъ. И вотъ Кантъ обратилъ его вниманіе на первичныя присущія нашему духу формы, въ которыхъ мы воспринимаемъ и понимаемъ вещи, и такимъ образомъ далъ ему въ руки средство контроля надъ точностью и полнотой своего чисто предметнаго, всецѣло отдающагося объекту мышленія. Цѣнность этого Гете признавалъ съ благодарностью. 17 октября 1796 г. онъ пишетъ Якоби: "Ты теперь уже не нашелъ бы во мнѣ того закоренѣлаго реалиста, какимъ я былъ раньше. Мнѣ принесло большую пользу то, что я ближе познакомился съ другими родами мышленія, которые, хотя и не могутъ сдѣлаться моими, но дополненіе къ моей односторонности крайне необходимы мнѣ для практическаго употребленія". И позднѣе онъ признавался, что эта критика собственнаго научнаго мышленія, при которой помогъ ему Кантъ, привела его къ болѣе свободному, широкому и сознательному взгляду на вещи. Значеніе Байтовой теоріи познанія сдѣлалось ему особенно ясно, когда онъ увидалъ, какъ Кантъ съ ея помощью пришелъ въ естественныхъ наукахъ къ самымъ плодотворнымъ, весьма сочувственно встрѣченнымъ Гете ученіямъ. Такъ Бантъ въ "Метафизическихъ основахъ естествознанія" на основаніи своихъ чисто раціональныхъ, независимыхъ отъ опыта изслѣдованій пришелъ къ выводу, что сила притяженія и отталкиванья должна принадлежать къ сущности матеріи, и къ этому присоединилъ замѣчаніе, что этими свойствами матеріи безконечное ея разнообразіе (динамическая натурфилософія) объясняется лучше, чѣмъ гипотезой о различной формѣ абсолютно непроницаемыхъ атомовъ (механическая натурфилософія). Эти ученія Банта послужили для Гете самымъ лучшимъ подтвержденіемъ его собственнаго, уже давно сложившагося въ немъ воззрѣнія о первичной полярности всѣхъ существъ, которая въ качествѣ великой движущей силы природы проникаетъ собой и оживляетъ безконечное многообразіе ея явленій; и ему была пріятна явившаяся возможность, опираясь на авторитетъ Канта, и впредь защищать и развивать это воззрѣніе.
   Еще больше радости, чѣмъ подтвержденіе его пониманія полярности, поэту доставило то мѣсто въ "Критикѣ силы сужденія", гдѣ Бантъ весьма остроумно и подробно доказываетъ, что произведеніямъ искусства и природы самимъ по себѣ чужда какая либо цѣль, что искусство даже прямо таки исключаетъ цѣли, потому что наслажденіе имъ должно быть безкорыстно. Хотя Бантъ такимъ образомъ и подтвердилъ высказанное Спинозой отрицаніе всѣхъ внѣшнихъ цѣлей, однако въ томъ же сочиненіи онъ развиваетъ ученіе о внутренней цѣлесообразности произведеніи искусства и органической природы, идя, слѣдовательно, далѣе Спинозы и своимъ собственнымъ путемъ. Въ искусствѣ эта цѣлесообразность проявляется субъективно, какъ форма цѣлесообразности предмета, чувствуемая и созерцаемая нами при отсутствіи понятія о цѣли; въ органическихъ существахъ -- объективно, какъ цѣлесообразное отношеніе цѣлаго къ частямъ и частей въ цѣлому, или, другими словами, какъ основа ихъ возникновенія и какъ условіе ихъ существованія. Именно такая же мысль руководила Гете при его изслѣдованіяхъ органической природы. Но скоро и здѣсь онъ уклонился отъ Канта и ушелъ дальше его. Отыскивая первичное растеніе и первичное животное, Гете прежде всего обращалъ вниманіе только на отдѣльные виды растеній и животныхъ; для нихъ нужно было отыскать типъ и прообразъ, по которому они сформировались и изъ котораго развились. Но когда далѣе Гете относительно этого прообраза говоритъ, что онъ "и сейчасъ еще путемъ размноженія ежедневно развивается и преобразуется", то этимъ воззрѣніемъ онъ во всякомъ случаѣ очень близко подходитъ къ мысли о громадномъ общемъ рядѣ живыхъ существъ, развивающемся изъ первичной органической формы. Эту "археологію природы" Кантъ назвалъ похвальнымъ, но въ то же время и "рискованнымъ предпріятіемъ разума", такъ какъ опытъ не даетъ для него достаточной точки опоры. Это не могло испугать Гете и помѣшать ему пуститься по-своему на рискованное предпріятіе. Онъ ухватился за другія мѣста, гдѣ Кантъ какъ бы признаетъ за нимъ право на такой рискъ. Одно изъ такихъ мѣстъ гласило: "Мы можемъ себѣ представить разсудокъ, который, такъ какъ онъ не дискурсивенъ подобно нашему, а интуитивенъ, двигается отъ синтетически-общаго, отъ созерцанія цѣлаго какъ такового къ отдѣльному, т. е. отъ цѣлаго къ частямъ.-- При этомъ вовсе нѣтъ надобности доказывать, что такой Intellectua archelypus возможенъ; достаточно доказать, что сопоставленіе нашего дискурсивнаго, нуждающагося въ образахъ разсудка (Intellectus ectypue), и случайности такого свойства приводитъ насъ къ идеѣ Intellectus archetypus, и что идея эта не содержитъ въ себѣ противорѣчія". Это мѣсто Гете перетолковываетъ по-своему, говоря: "Повидимому, авторъ намекаетъ здѣсь на божественный разсудокъ; однако, если въ области нравственнаго вѣра въ Бога, добродѣтель (вѣрнѣе, свобода) и безсмертіе поднимаютъ насъ въ высшія сферы и приближаютъ къ Первому Существу, то и въ области интеллектуальнаго должно бы случаться то же самое, и путемъ созерцанія вѣчно творящей природы мы должны бы были сдѣлаться достойными духовнаго участія въ ея творчествѣ".
   Такимъ образомъ, съ помощью сальтомортале, которое Гете облегчилъ себѣ неопредѣленнымъ понятіемъ "сдѣлаться достойными", онъ снова вернулся отъ Кантовскаго интуитивнаго божественнаго разсудка; допущеннаго тѣмъ лишь въ видѣ гипотезы, къ созерцательному знанію человѣка, къ scientia intuitiva Спинозы, которую Кантъ отклонилъ какъ пустое умствованіе. Ни на какомъ другомъ примѣрѣ нельзя съ такою ясностью видѣть, какъ мало Кантовская философія перешла въ плоть и кровь Гете, и какъ онъ даже въ Кантѣ находилъ своего Спинозу, или, другими словами, выискивалъ въ немъ то, что на самомъ дѣлѣ или повидимому согласовалось съ давно уже выношенными имъ представленіями. И здѣсь тоже снова ясно выступаетъ его мощная индивидуальность, которая или отбрасывала все чуждое ей, или насильно амальгамировала его съ собою. Самъ онъ о философіи Канта выразился, что старался если не проникнуть въ нее, то, по крайней мѣрѣ, по возможности извлечь изъ нея для себя пользу. Понятно поэтому, что его способъ усвоиванья философіи Канта находилъ мало сочувствія у кантіанцевъ, и что не одинъ изъ нихъ съ улыбкой удивленія признавался ему, что его слова, конечно, представляютъ изъ себя аналогію Кантовскому образу мыслей, но аналогію странную!
   Въ этимъ кантіанцамъ, которымъ Гете былъ такъ же чуждъ, какъ и они ему, принадлежалъ впереди всѣхъ Фихте. Его философія, въ которой природа отсутствуетъ, неизбѣжно должна была оттолкнуть отъ себя Гете, восторженнаго поклонника природы. Да и лично Фихте былъ ему несимпатиченъ, какъ это показываетъ положеніе, принятое имъ въ спорѣ объ Фнхтевскомъ атеизмѣ. Только въ "Годахъ странствованія" (Wanderjabre), при изображеніи педагогической провинціи, Гете соприкасается съ мыслью о соціальномъ воспитаніи, высказанною Фихте въ его "Рѣчахъ къ нѣмецкой націи".
   Много ближе стоялъ Гете къ Шеллингу. Они познакомились какъ разъ въ то время, когда въ Шеллингѣ совершился его переходъ отъ Фихте къ Спинозѣ. Исходя изъ этихъ новыхъ основныхъ положеній, Шеллингъ со своими натурфилософскими воззрѣніями на половинѣ пути встрѣтился съ Гете; кромѣ того и "Природа" Шеллинга была "natura naiurans" Спинозы въ томъ живомъ смыслѣ, въ какомъ Гете, почитавшій ее, какъ мать, съ набожною довѣрчивостью отдавался ей. Точно такъ же и монистическая идея всеприсутствія жизни въ природѣ вполнѣ соотвѣтствовала воззрѣніямъ Гете. Даже остроумная, но научно ничтожная игра смутными аналогіями, которою съ удовольствіемъ занималась натурфилософія Шеллинга, нѣсколько мгновеній импонировала Гете. Но особенную радость доставило ему проведеніе Шеллингомъ параллели между творчествомъ природы и творчествомъ искусства: какъ нѣкогда кантовская "Критика силы сужденія", такъ и теперь Шеллингъ и его рѣчь, "Объ отношеніи изобразительныхъ искусствъ къ природѣ" (1807) нашли въ немъ полнѣйшее сочувствіе.
   Съ Гегелемъ дѣло обстояло иначе. Сначала Гете оттолкнула его безформенность, такъ что онъ выразился: "о Гегелѣ я ничего и слышать не хочу". Лично однако Гете пользовался позднѣе его расположеніемъ и въ одномъ письмѣ, писанномъ въ маѣ 1824 г., называетъ отношеніе къ нему Гегеля "однимъ изъ самыхъ лучшихъ цвѣтковъ своей все болѣе и болѣе развивающейся душевной весны". При личномъ знакомствѣ оба еще больше сблизились, и Гете научился лучше понимать и правильнѣе цѣнить Гегелевскую философію. Точками взаимнаго пониманія и соглашенія для обоихъ были уваженіе къ дѣйствительности и такъ усердно подчеркиваемая въ противоположность романтическому субъективизму объективность. Однако и здѣсь между ними существовало различіе: интересъ Гегеля былъ направленъ на историческій міръ, природа не была для него "идеею въ иной формѣ ея бытія" и поэтому имѣла въ его глазахъ второстепенное значеніе. Гете, напротивъ, по-прежнему былъ преданъ изученію природы, "при которомъ мы имѣемъ дѣло съ безконечной и вѣчной истиной". Такимъ образомъ, въ концѣ концовъ Гете изо всѣхъ философоіЬ" ближе всего все-таки стоитъ къ Спинозѣ и его пантеистическому міровоззрѣнію, а затѣмъ, въ нѣкоторомъ отдаленіи -- къ Шеллингу и его натурфилософіи. Если же онъ при всемъ томъ называетъ Канта "превосходнѣйшимъ", "ученіе котораго оказалось способнымъ производить продолжительное дѣйствіе и глубже всего проникло въ нашу нѣмецкую культуру", то это доказываетъ только, до какой степени объективно и исторически правильно былъ онъ способенъ судить; ибо отъ него не ускользнуло и то, что Кантъ "никогда не обращалъ на него вниманія".
   Но какъ бы опредѣленно ни отклонялъ Гете Кантовское ученіе въ цѣломъ, воспринимая изъ него лишь частности и находя поощреніе для себя лишь въ отдѣльныхъ частяхъ, уже одно то, что онъ вообще съ нимъ познакомился, и что случилось это какъ разъ въ теченіе 1789--1794 годовъ, было чрезвычайно важно въ виду новыхъ, въ высшей степени значительныхъ отношеній, которымъ онъ теперь шелъ навстрѣчу.
   

5. Дружба съ Шиллеромъ.

   Въ то время какъ Гете тридцать восьмой день своего рожденія проводилъ въ Италіи, въ Римѣ, на родинѣ, въ его окруженномъ садомъ домѣ день этотъ праздновали за бутылкой рейнвейна Кнебель и... Шиллеръ. "Врядъ ли онъ тамъ въ Италіи могъ предполагать, что я нахожусь въ числѣ его гостей", писалъ Шиллеръ Кернеру на другой день послѣ этого, "но чудны пути, которыми ведетъ насъ судьба". И дѣйствительно, необыченъ былъ тотъ путь, который привелъ къ сближенію этихъ двухъ людей. Когда въ концѣ 1780 г. Шиллеръ вышелъ изъ школы въ жизнь, никому, конечно, и въ голову не могло прійти, что вюртембергскій полковой врачъ и веймарскій министръ, авторъ "Разбойниковъ" и творецъ "Ифигеніи" станутъ когда либо въ болѣе близкія отношенія другъ къ другу. Уже одно то, что они жили такъ далеко другъ отъ друга, было въ высшей степени неблагопріятно для ихъ сближенія.
   Но вотъ столкновеніе между службою и поэтическимъ призваніемъ заставляетъ Шидлера бѣжать изъ Штутгарта. Онъ остается однако въ южной Германіи, и, сдѣлавшись театральнымъ поэтомъ въ Маингеймѣ, повидимому, снова приковываетъ себя къ опредѣленному мѣсту. Но скоро враждебныя обстоятельства гонятъ его и оттуда, и онъ принужденъ покинуть устья Неккара. Куда же направится онъ теперь? Въ сѣверную Германію, въ Лейпцигъ и Дрезденъ; туда влекли его лично ему совершенно незнакомые, но съ восторгомъ встрѣчавшіе его поэтическія произведенія Христіанъ Готфридъ Кернеръ и другъ послѣдняго Губеръ. Такимъ образомъ географическое разстояніе, отдѣлявшее Шиллера отъ Гете, уже значительно уменьшилось; вскорѣ между ними протянулись и дальнѣйшія связующія нити. Кернеръ, гостепріимствомъ котораго прежде всего пришлось воспользоваться Шидлеру, при его прибытіи былъ женихомъ, а вскорѣ затѣмъ сталъ супругомъ Минны Штокъ, дочери того гравера, въ семьѣ котораго Гете нѣкогда провелъ столько пріятныхъ и поучительныхъ часовъ. Благодаря этому стеченію обстоятельствъ и Шиллеръ ощутилъ на себѣ до извѣстной степени то дыханіе жизни, которое исходило отъ личности Гете. Въ продолженіе двухъ лѣтъ Шиллеръ оставался въ Саксоніи; затѣмъ судьба повлекла его далѣе. Онъ не могъ жить наполовину поддержкой Кернера, наполовину долгами. Ему нужны были опредѣленныя средства къ существованію. И вотъ взоръ его какъ бы самъ собою останавливается на Веймарѣ. Быть можетъ, и ему удастся въ этомъ прославленномъ жилищѣ музъ добиться сноснаго жизненнаго положенія. Вѣдь еще раньше необыкновенный случай свелъ его въ Дармштадтѣ съ Карломъ Августомъ и доставилъ ему званіе веймарскаго совѣтника.
   21 іюля 1787 года онъ пріѣзжаетъ въ Веймаръ. Веймарскому небу не достаетъ его самой блестящей звѣзды -- Гете въ Италіи. Время для сближенія двухъ поэтовъ еще не настало. Но Шиллеръ видитъ здѣсь великаго человѣка въ тысячѣ разнообразныхъ отраженій. "Духъ Гете формируетъ по своему всѣхъ, кто принадлежитъ къ его кругу". "Его любятъ и имъ восхищаются не только какъ писателемъ, но еще гораздо болѣе какъ человѣкомъ". "Во всемъ, чѣмъ бы онъ ни былъ, онъ весь, и, подобно Юлію Цезарю, онъ въ одно и то же время умѣетъ быть многимъ". Вотъ кое-что изъ того, что Шиллеръ слышитъ о Гете вскорѣ послѣ своего пріѣзда въ городъ на Ильмѣ. Автора "Геца" и "Вертера" онъ чтилъ и раньше, но что Гете не только поэтъ, а также выдающійся государственный человѣкъ, естествоиспытатель, знатокъ искусства и прежде всего необыкновенный человѣкъ;-- это становится ему яснымъ только въ Веймарѣ. Отсутствующій вырастаетъ въ его глазахъ въ какого то гиганта. Геніальный поэтъ развивается въ необычайную, всѣхъ и вся превышающую, всеобъемлющую индивидуальность. Это вдвойнѣ побуждаетъ Шиллера остаться пока въ Веймарѣ.
   Во время его путешествія по Тюрингіи, въ Рудольштадтѣ судьба сводить поэта съ семействомъ Ленгефельдъ; знакомство съ обѣими дочерьми Шарлоттой и Каролиной продолжается и въ Веймарѣ, куда онѣ пріѣзжаютъ гостить на довольно продолжительное время. Знакомство переходитъ въ дружбу, затѣмъ въ любовь. Окрестности Рудольштадта представляются Шиллеру восхитительнымъ мѣстопребываніемъ на лѣто. Вовая связующая нить между нимъ и Гете присоединяется къ прежнимъ. Сестры Ленгефельдъ, наѣзжавшія по временамъ въ Веймаръ, въ качествѣ юныхъ подругъ г-жи фонъ-Штейнъ и какъ члены веймарскаго общества не разъ приходили въ близкое соприкосновеніе съ Гете и отъ всего сердца примкнули къ кругу тѣхъ лицъ, которыя съ восторженнымъ удивленіемъ взирали на поэта. Теперь онѣ явились прелестнымъ связующимъ звеномъ, которому суждено было впервые свести вмѣстѣ обоихъ поэтовъ.
   18 іюня 1788 года Гете вернулся въ Веймаръ. Шиллеръ находился въ это время въ Фолькштедтѣ близъ Рудольштадта и сгоралъ отъ нетерпѣнія увидѣть его; любовь удерживала его однако въ Фолькштедтѣ. Но вотъ Гете пріѣзжаетъ въ близлежащій Кохбергъ къ г-жѣ фонъ-Штейнъ, а оттуда вмѣстѣ съ нею, г-жою фонъ-IIIардтъ и Каролиною Гердеръ посѣщаетъ уважаемое имъ семейство Ленгефельдъ. Шиллеръ проводитъ съ нимъ почти цѣлый день, и хотя всѣ окружающіе ищутъ общества Гете, и время проходитъ въ простой болтовнѣ объ Италіи, для Шиллера все же вполнѣ подтверждается та "великая идея", которую онъ составилъ себѣ о Гете на основаніи веймарскихъ наблюденіи и разсказовъ. Но именно это подтвержденіе его представленій о Гете почти совсѣмъ отяимаетъ у него надежду когда либо удостоиться болѣе тѣснаго общенія съ нимъ. Съ другой стороны это усиливаетъ въ немъ желаніе добиться, по крайней мѣрѣ, значительнаго вниманія со стороны этого замѣчательнаго человѣка. Въ серединѣ ноября Шиллеръ возвращается въ Веймаръ. Нѣсколько недѣль спустя, онъ какъ авторъ "Исторіи отпаденія Нидерландовъ" получаетъ предложеніе занять профессорскую ка"сдру по исторіи при Іенскомъ университетѣ. Это даетъ ему поводъ посѣтить Гете, попечителя университета. Тотъ дружески ободряетъ колеблющагося, указываетъ ему, что уча -- и самъ учишься, и вообще проявляетъ "большое участіе ко всему, что, по его мнѣнію, должно было способствовать счастью Шиллера". Самъ того не подозрѣвая, Гете старается такимъ образомъ прочными нитями удержать вблизи себя того, кому со временемъ суждено было сдѣлаться его самымъ близкимъ и цѣннымъ товарищемъ.
   Сначала, во время переговоровъ относительно Іенской профессуры, Шиллеръ еще могъ питать надежду, что это поведетъ къ дальнѣйшему сближенію съ Гете, но ему пришлось испытать горькое разочарованіе. Въ теченіе пяти мѣсяцевъ, которые онъ провелъ еще въ Веймарѣ послѣ своего назначенія. Гете не обращалъ на него ни малѣйшаго вниманія. Тогда въ душѣ Шиллера начинаетъ шевелиться затаенная обида. Вѣдь въ концѣ концовъ онъ все же далеко не ничтожество! Четыре выдающихся поэтическихъ произведенія: "Разбойники", "Фіеско", "Коварство я Любовь", "Донъ-Карлосъ" наряду со многими другими, болѣе мелкими, но все же не лишенными значенія, онъ уже подарилъ нѣмецкому народу. Многіе изъ лучшихъ умовъ Германіи изъявляли ему свое одобреніе и уваженіе, и только одинъ Гете совершенно не замѣчаетъ его! Шиллеръ, значитъ, для него только начинающій историкъ, котораго можно ободрить, дать ему должность, а затѣмъ предоставить его самому себѣ и совсѣмъ забыть о немъ? Вѣдь имѣлъ же онъ право ставить себя на одну доску хотя бы съ романистомъ и эстетикомъ Морицомъ, который въ ту зиму въ теченіе двухъ мѣсяцевъ жилъ у Гете въ качествѣ гостя, и съ которымъ Гете постоянно поддерживалъ самый оживленный обмѣнъ мыслей. Какъ же Шиллеръ примирить это съ тѣмъ, что онъ раньше слышалъ о добротѣ и привѣтливости этого человѣка? Конечно, тутъ не могло быть и рѣчи о высокомѣріи, равнодушіи или даже зависти къ юному возвышающемуся сопернику. Но что же это въ такомъ случаѣ? Гете хочетъ, чтобы люди были ему обязаны, а самъ желаетъ оставаться свободнымъ,-- такъ разрѣшаетъ Шиллеръ свои недоумѣнія;-- онъ проявляетъ свое существованіе благодѣяніями, но только, какъ богъ, не отдавая при этомъ себя самого. "Это представляется мнѣ послѣдовательнымъ и планомѣрнымъ образомъ дѣйствія, цѣликомъ разсчитаннымъ на то, чтобы доставить высшее наслажденіе себялюбію".
   Образъ дѣйствія Гете дѣйствительно былъ послѣдователенъ и планомѣренъ, но при полномъ отсутствіи себялюбія, даже и въ томъ высокомъ смыслѣ, какой придаетъ этому слову Шиллеръ. Это была скорѣе величественная борьба за сохраненіе своей индивидуальности въ возвышенномъ смыслѣ Спинозы. Въ то время Шиллеръ въ такой же мѣрѣ помѣшалъ бы этому сохраненію индивидуальности, въ какой позднѣе онъ способствовалъ ему. Но не только Шиллеръ" а и другіе люди, гораздо менѣе, чѣмъ онъ, заслуживавшіе извиненіе за свой фальшивый взглядъ на Гете, заблуждались въ этомъ отношеніи, и заблужденіе ихъ было гораздо сильнѣе. Удивительная смѣсь чувствъ наполняетъ теперь душу Шиллера. Онъ не можетъ отдѣлаться отъ очарованія, производимаго въ немъ личностью Гете, и въ то же время не въ силахъ побѣдить непріязнь къ нему, потому что тотъ, какъ олимпіецъ, смотритъ поверхъ него и довольствуется самимъ собою. "Я могъ бы умертвить его духъ и затѣмъ снова отъ всего сердца полюбить его". "Онъ вызываетъ во мнѣ ощущеніе, едва ли отличающееся отъ того чувства, которое Брутъ и Кассій должны были питать въ Цезарю". Такъ какъ онъ не можетъ приблизиться къ этому человѣку, идти съ нимъ рука объ руку, то вполнѣ послѣдовательно Гете дѣлается для него личностью, "стоящею на его пути".-- Въ февралѣ 1790 года Шиллеръ вступаетъ въ бракъ съ Шарлоттой фонъ-Ленгефельдъ; такимъ образомъ построился, повидимому, тотъ прочный мостъ, который долженъ былъ бы соединить обоихъ. Но и тутъ Шиллеру пришлось разочароваться. Въ первый же разъ, какъ Гете снова пріѣхалъ въ Іену, онъ, конечно, не могъ не посѣтить Шиллера. Но при этомъ свиданіи, состоявшемся 31 октября, оба они лишь пришли къ сознанію, что совершенно не подходятъ другъ къ другу. Проходятъ еще три года, а они остаются все такими же чужими, какъ въ первый день знакомства.
   Задача соединить ихъ казалась неразрѣшимой. Трудно представить себѣ противоположность рѣзче тѣхъ, которыя существовали между этими обоими людьми. Исходнымъ пунктомъ въ развитіи Гете были науки духа, но потомъ онъ все болѣе и болѣе склонялся къ изученію природы. Шиллеръ, исходя изъ естественныхъ наукъ, все болѣе и болѣе погружался въ сферу духа. Въ то самое время, какъ Шиллеръ жалѣетъ (15 апрѣля 1786 г.), что онъ только теперь, а не десять лѣтъ тому назадъ, принялся за изученіе исторіи, Гете называетъ себя счастливымъ благодаря тому, что Богъ благословилъ его "физикой" (наукой о природѣ) (5 мая 1786 года). И между тѣмъ какъ Шиллеръ думалъ, что если бы онъ изучалъ исторію раньше, то былъ бы теперь совсѣмъ другимъ человѣкомъ,-- Гете, наоборотъ, никогда не приходилось испытывать на себѣ вліянія историческихъ наукъ. Еще сильнѣе, чѣмъ исторія, Шиллера привлекала философія. Философскія умозрѣнія были его страстью; ими проникнута вся его духовная работа даже въ позднѣйшее время, когда онъ уже смотрѣлъ на философію глазами скептика. Наоборотъ, духовная жизнь Гете никогда не исходила изъ умозрѣнія, и человѣкъ, которому метафизика вошла въ плоть и кровь, который склоненъ былъ заниматься умозрѣніями, представлялся Гете достойнымъ сожалѣнія. Свою философію Гете вынесъ изъ созерцанія природы и міра; выводы, къ которымъ привело его это созерцаніе, согласовались съ ученіемъ Спинозы, и поэтому, но только поэтому, онъ былъ его послѣдователемъ. Соотвѣтственно этой противоположности, духъ Шиллера всегда работаетъ діалектически, духъ Гете -- созерцательно. Отсюда и громадное различіе ихъ произведеній: Шиллеръ, стремящійся воплотить продуманное, всегда субъективенъ; Гете, старающійся дать духовный образъ тому, что онъ созерцаетъ, всегда объективенъ. У Шиллера передъ нами сами собою выступаютъ идеи, и поэтому его называютъ идеалистомъ. У Гете мы прежде всего имѣемъ дѣло съ предметами (отчего его причисляютъ къ реалистамъ) -- и уже изъ этихъ предметовъ мы должны извлечь идею. Тотъ, кто главнымъ образомъ хочетъ дѣйствовать идеями, стремится къ возможно большей силѣ словеснаго воспроизведенія ихъ и будетъ поэтому пользоваться всѣмъ, что только можетъ дать ему искусство рѣчи. Наоборотъ, тотъ, кто изображаетъ предметы, будетъ стараться изображать ихъ возможно яснѣе, реторика ему не только не нужна, но даже опасна. Творчество Шиллера исходить изъ мысли, поэтому оно имѣетъ много путей для своего осуществленія; размышленіе заставляетъ его избрать тотъ или иной, смотря по ихъ цѣлесообразности; поэтъ дѣйствуетъ въ этомъ случаѣ, какъ шахматный игрокъ. Творчество Гете исходитъ отъ образа, поэтому въ его распоряженіи сначала всегда лишь одинъ путь, тотъ, который ведетъ къ созерцаемому имъ образу; путь этотъ можетъ идти не прямо, а изгибами, но покинуть его и избрать другой возможно лишь въ томъ случаѣ, когда мѣняется самый образъ. Пойдемъ далѣе. Шиллеръ, чтобы сдѣлать живыми свои, созданныя мыслью лица, долженъ заставить дѣйствовать ихъ какъ можно энергичнѣе. Гете нужно нарисовать самую сущность созерцаемыхъ имъ лицъ. Поэтому у Шиллера насъ прежде всего интересуетъ, какъ поступаютъ выведенныя имъ лица; у Гете -- каковы они. Гете часто грѣшитъ тѣмъ, что за обрисовкой бытія забываетъ о дѣйствій; поэтому его мужчины легко пріобрѣтаютъ отпечатокъ женственности, въ то время, какъ въ женщинахъ Шиллера, наоборотъ, есть что-то мужское; кромѣ того, у него и мужчины и женщины, если только они не призваны энергично дѣйствовать, носятъ въ себѣ нѣчто призрачное. Гете можетъ изображать только то, что онъ видѣлъ: "Никогда и не рѣшился бы приняться за изображеніе такого предмета (котораго онъ не видалъ), ибо мнѣ не доставало бы непосредственнаго созерцанія". Шиллеръ отваживается на это смѣлое предпріятіе, недостатокъ созерцанія онъ дополняетъ своей энергичной фантазіей, и ему это удается съ изумительными успѣхомъ.
   Творенія Гете вырастаютъ сами собою; онъ не имѣетъ надъ ни" повелѣвающей власти. "Стихи владѣютъ мною,-- не я ими". Шиллеръ творитъ сильной сознательной рукой, и за какой бы онъ матеріалъ ни брался, подчиняетъ его своей волѣ. Онъ повелѣваетъ поэзіей. Творенія Гете, наоборотъ,-- никто не сознавалъ этого съ такою ясностью, какъ именно Шиллеръ -- подчинены той внутренней необходимости, которою полна вся природа; свобода Шиллера какъ человѣка и поэта создаетъ произведенія искусства.
   Прослѣдимъ еще немного далѣе контрасты между этими обоими великими людьми. Шиллеръ къ сокровищамъ своей мысли приходитъ путемъ логическихъ выводовъ; поэтому онъ можетъ всегда быть ясенъ. Гете всѣмъ, что есть у него лучшаго, обязанъ интуиціи, подобному молніи прозрѣнію. Онъ прежде всего схватываетъ конецъ; и ему трудно указать предшествующія звенья, на которыхъ это конечное покоится; поэтому его мотивировка часто темна и одностороння. Шиллеръ благодаря ясности мыслей и изложенія, которая у него прекрасно соединяется съ идеалистическимъ воодушевленіемъ, сдѣлался учителемъ, воспитателемъ, проповѣдникомъ своего народа; Гете благодаря своему глубокому прозрѣванію сталъ его пророкомъ и ясновидцемъ. Шиллеръ всякому понятенъ, всякаго онъ привлекаетъ и увлекаетъ за собою. Гете влечетъ въ себѣ только воспріимчивыхъ, и только посвященному онъ вполнѣ понятенъ. Ему нужны посредники. И лишь послѣ того, какъ они вѣками будутъ дѣлать свое дѣло, Гете пріобрѣтетъ ту популярность, которая на долю Шиллера выпала съ самаго начала.
   Если бы даже стремленіе предпочитать царство мысли дѣйствительности не лежало въ натурѣ Шиллера, сама судьба заставила бы его сдѣлать это. Дѣйствительность была къ нему далеко неблагосклонна. Долгіе годы держала она его взаперти, въ узкой атмосферѣ военной школы, потомъ заставила его испытать на себѣ деспотизмъ властолюбиваго государя, потомъ преслѣдовала нуждой и болѣзнью. За то насколько прекраснѣе и свободнѣе было царство мысли! Здѣсь онъ былъ властелиномъ, отсюда онъ могъ побѣждать враждебную ему дѣйствительность во всякой формѣ, даже въ формѣ собственныхъ тѣлесныхъ страданій. Какимъ избавленіемъ для подобной натуры должна была служить философія Канта, которая дѣлаетъ человѣка творцомъ міра явленій, ибо этотъ міръ существуетъ только благодаря формамъ его познанія, которая въ сферѣ нравственнаго даруетъ ему верховную власть, а природу дѣлаетъ его служанкой и надѣляетъ духъ его силою для укрощенія ея строптивости. Но какая громадная разница съ Гете, который почитаетъ природу, какъ любящую мать, чувствуетъ свое единеніе съ нею и изъ этого единенія черпаетъ и свою мудрость и свое счастье!
   Это принципіальное различіе еще болѣе усиливалось разницей въ опытѣ и знаніяхъ. Гете знакома была средняя Европа отъ Шалона до Кракова, онъ зналъ Тироль, Швейцарію, Савойю и Италію, Средиземное море и Адріатику. Неаполитанскій лацарони, швейцарскій пастухъ, тюрнигенскій крестьянинъ, французскій лавочникъ, горнозаводскій рабочій Верхней Силезіи -- все это были хорошо знакомыя ему фигуры. Онъ поддерживалъ сношенія съ необозримымъ рядомъ выдающихся умовъ и высокопоставленныхъ лицъ. Свѣтскіе и духовные князья, государственные кужи, полководцы, художники, поэты, философы и ученые принадлежали къ тому обширному кругу лицъ, съ которыми Гете приходилъ въ соприкосновеніе. Онъ обладалъ неизмѣримыми сокровищами наблюденій въ области природы и искусства, самъ былъ художникомъ, правителемъ, администраторомъ, видѣлъ войну и миръ.-- Что могъ противопоставить ему Шидлеръ? Онъ велъ скромную жизнь литератора, прибылъ изъ Швабіи въ Саксонію, приходилъ въ соприкосновеніе съ небольшимъ числомъ среднихъ умовъ, а въ мірѣ пластическихъ искусствъ и даже въ мірѣ природы чувствовалъ себя чужимъ. Все это самъ Шиллеръ чрезвычайно живо ощущалъ, когда, послѣ первой же встрѣчи съ Гете, писалъ: сОнъ превосходить меня не столько годами, сколько жизненнымъ опытомъ и саморазвитіемъ, онъ такъ далеко ушелъ впередъ въ сравненіи со мною, что наши пути никогда не встрѣтятся".
   Въ довершеніе всего, какъ будто все должно было соединиться, чтобы подтвердить на дѣлѣ эту безнадежность Шиллера. Гете питалъ величайшее нерасположеніе къ его произведеніяхъ, типомъ которыхъ для него были "Разбойники". Въ то самое время, какъ онъ радовался, что стряхнулъ съ себя все дикое и безформенное "періода бури и натиска", оно снова выступало передъ нимъ у Шиллера, но въ гораздо болѣе рѣзкой формѣ. И между тѣмъ какъ онъ думалъ, что своими болѣе возвышенными и благородными художественными произведеніями открылъ путь для развитія болѣе чистаго вкуса, Шиллеръ портилъ ему все дѣло и дикими, рѣзкими порожденіями отжившей эпохи снискивалъ громадный успѣхъ, успѣхъ не только въ массѣ публики, не только у "дикихъ студентовъ", но и у "образованной придворной дамы". Мало того, въ Бреславлѣ Гете пришлось видѣть, какъ "Разбойниковъ" играли передъ партеромъ, наполненнымъ владѣтельными князьями. Какое горе для поэта, душа котораго, преисполнившись въ Италіи чистѣйшаго созерцанія, произвела на свѣтъ "Ифигенію" и "Тассо". "Я думалъ, что всѣ мои старанія безвозвратно погибли; все, что я развилъ въ себѣ, путь, способъ, который я избралъ для этого,-- все, какъ мнѣ казалось, было устранено и парализовано".
   Разразившаяся французская революція должна была еще болѣе возстановить Гете противъ Шиллеровскихъ произведеній. Теперь онъ осуждалъ и отвергалъ ихъ не только съ эстетической, но и съ политической точки зрѣнія. Это возстаніе противъ порядка и закона, эти неясныя мечты о свободѣ, которыя выступаютъ даже и въ облагороженномъ "Донъ-Карлосѣ",-- все это могло только еще болѣе усилить всеобщее революціонное опьяненіе. Когда же Шиллеръ за своихъ "Разбойниковъ" въ 1792 г. получилъ права французскаго гражданства, то это только еще болѣе подтвердило опасенія Гете. Французскій citoyen при Іенскомъ университетѣ -- только этого еще не доставало! 11о мнѣнію Гете, въ Іенѣ и безъ того слишкомъ пахло Парижемъ. Чтобы онъ, Веймарскій государственный министръ, вступилъ въ дружбу съ этимъ citoyen -- какъ того желалъ хотя бы Дальбергь -- представлялось ему, конечно, самой нелѣпой выдумкой. "Антиподы духа отдѣлены другъ отъ друга большимъ разстояніемъ, чѣмъ земной діаметръ", говоритъ онъ въ отвѣтъ на попытку, имѣвшую цѣлью ихъ сближеніе.
   А тѣмъ не менѣе -- въ то время, когда противоположность между ними, казалось, достигла апогея, въ тиши совершалось уже въ значительной степени приближеніе ихъ другъ къ другу. Шиллеръ окончательно отрѣшился отъ натурализма юныхъ лѣтъ, и въ немъ пробудилось стремленіе къ идеализирующему искусству Гете. Процессъ этого переворота съ достаточною ясностью выступаетъ уже въ "Донъ-Карлосѣ", и если бы тотъ отвлеченный паемъ, съ которымъ Шидлеръ говорить о свободѣ, и который проходитъ черезъ все произведеніе, не лишилъ. Гете возможности судить безпристрастно, то онъ, конечно, долженъ бы былъ признать совершившееся превращеніе и признать его съ чувствомъ удовлетворенія. Въ слѣдующіе затѣмъ годы перемѣна, происходившая въ душѣ Шиллера, еще болѣе усилилась. Эллинизмъ Веймарскихъ героевъ открылъ ему греческій міръ красоты -- "Ифигенія" Гете представлялась ему возрожденіемъ античнаго искусства -- и тотчасъ же онъ съ пылкимъ усердіемъ бросается изучать древнихъ. Только ихъ хочетъ онъ читать въ теченіе ближайшихъ двухъ лѣтъ, какъ пишетъ онъ въ одномъ письмѣ отъ 20 августа 1788 года. Только они доставляютъ ему истинное наслажденіе. "Въ то же время они мнѣ въ высшей степени необходимы, чтобы очистить мой вкусъ, который подъ вліяніемъ мелочности, вычурности и страсти къ остротамъ далеко удалился отъ правдивой простоты". Такихъ образомъ, благодаря изученію древнихъ, онъ пережилъ свою Италію. Происшедшій въ немъ переворотъ гораздо болѣе отразился на его воззрѣніяхъ, чѣмъ на его произведеніяхъ, которыя въ концѣ концовъ все же были и должны были остаться продуктомъ его совсѣмъ не греческаго темперамента. Но пониманіе просто-красиваго, спокойно-объективнаго, чувственно-радостнаго въ полной мѣрѣ открылось ему. Онъ приходитъ въ болѣе тѣсное соприкосновеніе съ пластическимъ искусствомъ и природою. Вслѣдъ за эстетическимъ послѣдовалъ переворотъ и въ его политическихъ воззрѣніяхъ. Донынѣ его лозунгомъ было: долой тиранновъ! Поэтому и французская революція нашла радостный откликъ въ его душѣ, а французскій конвентъ представлялся ему судомъ разума. Онъ даже далеко не прочь, въ виду дарованныхъ ему правъ французскаго гражданства, сложить свою скромную палатку въ Іенѣ и въ поискахъ лучшаго отправиться въ Парижъ. Но послѣ казни короля его тотчасъ же и надолго отбросило въ совершенно противоположную сторону. Онъ чувствуетъ отвращеніе къ "живодерамъ" (8 февраля 1793 г.). Правда, онъ и теперь признаетъ гражданскую и политическую свободу достойнѣйшею цѣлью всѣхъ стремленій, но надежда добиться ея или, по крайней мѣрѣ, приблизиться къ ней отнята у него на цѣлыя столѣтія. Въ настоящемъ онъ становится строгимъ аристократомъ. Простой народъ дѣлается въ его глазахъ вѣчнымъ слѣпцомъ, которому опасно давать въ руки божественный факелъ свѣта. Онъ, подобно Гете, требуетъ, чтобы прежде, чѣмъ давать гражданамъ конституцію, создали годныхъ для конституціи гражданъ. Путь къ этому онъ видитъ -- опять таки совсѣмъ въ духѣ Гете -- въ эстетическомъ воспитаніи человѣка. Эти взгляды онъ развилъ въ себѣ въ теченіе 1793--1794 года и остался имъ вѣренъ: я не въ "Вильгельмѣ Теллѣ", а въ Demetrius онъ высказываетъ свои политическія воззрѣнія въ. ихъ конечной формѣ. И Гете хорошо зналъ, что говорилъ, когда утверждалъ, что Шиллеръ гораздо болѣе аристократъ, чѣмъ онъ.
   Но, несмотря на большое сходство въ ихъ эстетическихъ и политическихъ воззрѣніяхъ, противоположности между ними все еще оставались достаточно велики. Не всегда однако противоположности разъединяютъ. Наоборотъ. Онѣ могутъ и соединять: въ томъ случаѣ, напримѣръ, когда онѣ взаимно дополняютъ другъ друга иди, еще болѣе, когда служатъ постояннымъ толчкомъ-для работы мысли у обоихъ противниковъ, когда ведутъ къ плодотворнымъ взаимнымъ столкновеніямъ, къ обоюдной провѣркѣ. При этомъ, впрочемъ, все зависитъ отъ характера противниковъ. Только тотъ, у кого эти противоположныя черты проявляются широко и свободно, безъ, мелочности, кто умѣетъ принимать въ. соображеніе и. уважать точку зрѣнія противника, какъ бы далека ни была она отъ его собственной, кто безъ зависти готовъ признать сильныя стороны другого,-- только тотъ можетъ содѣйствовать благодѣтельному вліянію контрастовъ. У Гете всѣ эти условія были налицо, у Шиллера ихъ покамѣсть еще не было. Перемѣна въ этомъ смыслѣ произошла въ немъ лишь въ 1790--94 г., когда подъ вліяніемъ его чуткой, нѣжной, тонкочувствующей жены и вслѣдствіе долгой и тяжелой болѣзни во всемъ его существѣ произошло чудное просвѣтлѣніе. Все безпокойное, рѣзкое, угловатое, приближающееся къ низменному, его склонность впадать въ крайности,-- все это спало съ него, и онъ развился въ ту спокойную, возвышенную, аристократическую личность, которую всѣ мы дочитаемъ въ немъ. Кромѣ того идеальныя стремленія его духа придавали ему особую черту величія; онъ какъ будто чувствовалъ, что ему недолго осталось жить въ этомъ мірѣ, и поэтому душа его всегда съ двойной силою обращена къ самому высокому. По словамъ Гете, онъ всегда держалъ въ своей власти свою могучую идеальную энергію. "Онъ былъ бы великъ въ государственномъ совѣтѣ, но такъ же великъ онъ былъ и за чайнымъ столомъ. Ничто не стѣсняло, не суживало его, ничто не отвлекало полетъ его мыслей". Кто видѣлъ эту высокую, худощавую фигуру съ блѣднымъ неземнымъ лицомъ, съ кроткими глазами, тотъ невольно проникался чувствомъ благоговѣнія. Оно еще усиливалось, когда въ разговорѣ его исхудалыя щеки покрывались румянцемъ, когда его охватывало
   
   То мужество, что поздно или рано
   Тупой толпы сопротивленье сложитъ,
   Та вѣра, что паря все выше, выше,
   То смѣло борется, то терпѣливо ждетъ,
   Чтобы добро могло расти и крѣпнуть,
   Чтобъ для добра желанный день насталъ.
   
   Можно было предвидѣть, что теперь, при первой же встрѣчѣ съ Шиллеромъ, Гете почувствуетъ неудержимое влеченіе къ нему" Несмотря на тѣ различія, которыя еще существовали между ними, и которыя никогда не могли быть совсѣмъ сглажены, чисто человѣческая натура Шиллера должна была побѣдить. Этотъ моментъ насталъ лѣтомъ въ 1794 г., когда Шиллеръ вернулся въ Іену послѣ девятимѣсячнаго пребыванія въ Швабіи для поправленія своего разстроеннаго здоровья. Они встрѣтились на засѣданіи Іенскаго общества естествоиспытателей и случайно вышли вмѣстѣ. Разговоръ зашелъ о только что слышанномъ докладѣ, и Шиллеръ замѣтилъ, что этотъ пріемъ раздробленія природы на мелкія части никоимъ образомъ не можетъ произвести благопріятное впечатлѣніе на не посвященнаго, даже если онъ далеко не прочь заинтересоваться предметомъ. "Я возразилъ ему на это", разсказываетъ. Гете, "что. даже я посвященному отъ такого способа, пожалуй, дѣлается не но себѣ, и что есть, конечно, и другой способъ подходить къ природѣ: разсматривать ее не разрозненно и не въ отдѣльности, а какъ нѣчто живое и дѣятельное, и, изображая природу, исходить отъ цѣлаго и затѣмъ уже переходить къ частностямъ... Мы подошли къ его дому, мнѣ не хотѣлось прерывать нашъ разговоръ, и я зашелъ къ нему и съ увлеченіемъ сталъ излагать метаморфозу растеній, пытаясь нѣсколькими характерными штрихами нарисовать ему символическое растеніе. Онъ слушалъ и смотрѣлъ на все это съ большимъ интересомъ, съ несомнѣннымъ пониманіемъ дѣла. Однако, когда"я кончилъ, онъ покачалъ головою и сказалъ: "Это не опытъ, это идея". Въ данномъ случаѣ весьма цѣннымъ оказалось то, что Гете удалось за это время освоиться съ ходомъ мыслей Кантовской философіи. Не будь этого, онъ, конечно, совсѣмъ не понялъ бы всего, что еще имѣлъ возразить ему Шиллеръ,-- такъ какъ споръ ихъ продолжался еще нѣкоторое время. Теперь же Гете могъ успокоиться на томъ, что для каждаго, кто разлагаетъ міръ на познаваемый нами міръ явленій и не дознаваемый міръ въ себѣ, идеи, конечно, могутъ носить лишь характеръ порожденныхъ разумомъ образовъ, при помощи которыхъ разумъ устанавливаетъ закономѣрный порядокъ явленій; этимъ однако ничуть не разрѣшится вопросъ для того, кто думаетъ, что міръ открывается ему самъ въ себѣ; для него, конечно, опытъ и идеи могутъ быть вполнѣ тождественны.
   Если при обсужденіи этой темы Кантъ помогъ понять точку зрѣнія, противника, то при разсмотрѣніи слѣдующей, къ которой перешелъ разговоръ, онъ тотчасъ же создалъ для обоихъ бесѣдующихъ общую почву. Рѣчь зашла объ искусствѣ и о теоріи искусства. Здѣсь оба они могли исходить отъ Канта. Его опредѣленіе, что красота, какой бы цѣлесообразной она намъ ни представлялась, не должна служить никакой цѣли, а должна быть предметомъ совершенно свободнаго наслажденія, и что лишь въ этомъ случаѣ она можетъ возбуждать въ насъ то чувство наслажденія, которое является результатомъ свободной игры нашихъ душевныхъ силъ,-- это опредѣленіе давно уже стало символомъ вѣры Гете, хотя и не вполнѣ ясно разработаннымъ; къ нему же "Критика силы сужденія" привела и Шиллера. Но Шиллера Кантовское чисто субъективное опредѣленіе красоты такъ же мало удовлетворило, какъ не удовлетворило оно -- взятое само по себѣ -- и Гете; Шиллеръ старался дополнить его, придать ему болѣе объективный характеръ, приведя его въ связь съ прежнимъ ученіемъ о совершенствѣ. Въ письмахъ къ Кернеру, относящихся еще къ 1793 году, онъ развиваетъ свои мысли, исходя, хотя и не вполнѣ опредѣленно, изъ признаваемой Кантомъ внутренней цѣлесообразности, которая, помимо всякаго представленія о цѣли, открывается намъ въ каждомъ предметѣ, вызывающемъ въ насъ ощущеніе прекраснаго. Эта внутренняя цѣлесообразность, или, иначе, эта цѣлесообразность изнутри предмета наружу равносильна самоопредѣленію или свободѣ. Поэтому и красота есть свобода во внѣшнемъ проявленіи. Отсюда для Шиллера выводъ, что всякая "техника всегда есть нѣчто чуждое, если только она не возникаетъ изъ самого предмета, не составляетъ одно цѣлое со всѣмъ существованіемъ послѣдняго, если она не выходитъ изнутри, а наоборотъ, вступаетъ внутрь извнѣ, если она не связана съ предметомъ какъ нѣчто необходимое, не врождена, а придана ему и, слѣдовательно, представляетъ изъ себя нѣчто случайное". Поэтому и стиль, высшая степень искусства, заключается въ совершенной независимости изложенія отъ всякихъ субъективныхъ и объективно-случайныхъ опредѣленій, иначе, стиль состоитъ въ чистой объективности. Если же особенности изображаемаго предмета претерпѣваютъ измѣненіе подъ вліяніемъ духовной натуры художника, то это уже будетъ манера.
   Такимъ образомъ воззрѣнія Шиллера на сущность красоты удивительно совпали со взглядами Гете. Гете въ красотѣ видѣлъ правду или типичное въ явленіи, ври чемъ свобода явленія въ томъ смыслѣ, какъ ее понимаетъ Шиллеръ, была для него нѣчто само собою понятное. Поэтому и стиль онъ можетъ опредѣлить лишь какъ способность изображать самую сущность вещей; слѣдовательно,-- говоря языкомъ Шиллера,-- какъ чистую объективность. Вслѣдствіе этого величайшее произведеніе искусства для него то же, что и произведеніе природы,-- нѣчто необходимое, божественное.
   Между тѣмъ какъ загляды Гете создались на основаніи отдѣльныхъ конкретныхъ наблюденій изъ области природы и искусства, наблюденій, нашедшихъ себѣ опять таки подтвержденіе и подкрѣпленіе въ его представленіи о Всебожествѣ, которымъ проникнуты и человѣкъ и природа,-- а Шиллеръ, наоборотъ, вывелъ свои воззрѣнія изъ абстрактныхъ эстетическихъ теорій, путемъ діалектическаго изслѣдованія понятій свободы и совершенства, поэтому Шиллеръ былъ вполнѣ правъ, когда говорилъ, что это неожиданное согласіе во взглядахъ тѣмъ болѣе интересно, что оно развилось изъ въ высшей степени различныхъ точекъ зрѣнія. Радость, что они пришли къ соглашенію въ такихъ важныхъ основныхъ вопросахъ, была болѣе чѣмъ достаточна, чтобы уничтожить легкій осадокъ неудовольствія, который въ противномъ случаѣ могъ остаться въ душѣ Гете подъ вліяніемъ скептическаго отношенія Шиллера къ первобытному растенію. Какъ мыслитель и какъ человѣкъ Шиллеръ предсталъ въ его глазахъ въ самомъ привлекательномъ свѣтѣ.
   Но Шидлеръ не хотѣлъ предоставить случаю дальнѣйшее упроченіе завязавшихся между ними отношеній. Онъ сдѣлалъ рѣшительный шагъ, чтобы и послѣдніе остатки льда, накопившагося между ними за истекшіе годы, могли растаять. Послѣ его шестилѣтней строгой, упорной сдержанности онъ, конечно, могъ быть увѣренъ, что его шагъ не будетъ ложно истолкованъ. Въ письмѣ, проникнутомъ теплымъ чувствомъ, онъ признался Гете, съ какимъ восхищеніемъ давно уже слѣдитъ за постепеннымъ развитіемъ жизни его духа, и, скромно поставивъ себя на второй планъ, съ такимъ глубокимъ и вѣрнымъ пониманіемъ охарактеризовалъ дѣятельность и самую сущность Гетевскаго генія, что Гете былъ взволнованъ до глубины души. "Къ предстоящему на этой недѣлѣ дню моего рожденія для меня не могло быть подарка болѣе пріятнаго, чѣмъ Ваше письмо",-- пишетъ онъ въ отвѣтъ Шиллеру и многозначительно прибавляетъ, что и для него началась новая эпоха послѣ тѣхъ дней, которые они провели вмѣстѣ въ Іенѣ. Такимъ образомъ союзъ былъ заключенъ -- самый прекрасный, самый чистый изъ всѣхъ, которые когда-либо существовали между двумя великими мужами и соперниками;
   Различныя обстоятельства способствовали усиленію той сердечности, которая и безъ того должна была отличать ихъ дружбу, благодаря взаимному благотворному вліянію. Немаловажную роль при этомъ играло все увеличивавшееся одиночество Гете въ Веймарѣ. Старый кружокъ друзей распался. Годы измѣнили и Гете и его друзей, но каждый изъ нить предъявлялъ къ другому прежнія требованія, и такъ какъ они не могли быть- исполнены, то недовольство, словно какое-то привидѣніе, Поселилось въ ихъ нѣкогда дружномъ кружкѣ. Гердеръ и Карлъ Августъ оставались еще у Гете. Но скоро и между Гердеромъ и имъ произошелъ глубокій разладъ. Въ 1788 году герцогъ, чтобы удержать Гердера въ Веймарѣ, обѣщалъ ему выплачивать извѣстную сумму на воспитаніе его дѣтей. Гердеръ въ теченіе многихъ лѣтъ не требовалъ этихъ денегъ. Вдругъ онъ заявляетъ о своемъ желаніи получить всю накопившуюся за это время сумму. Гете, бывшій посредникомъ въ этомъ дѣлѣ, по многимъ причинамъ не могъ одобритъ подобный образъ дѣйствій и этимъ навлекъ на себя самыя ожесточенныя нападки со стороны Гердера и его жены. Все. было забыто,-- все то доброе, хорошее, что онъ сдѣлалъ для нихъ въ теченіе долгихъ лѣтъ, и что сами они не разъ признавали въ хвалебныхъ выраженіяхъ; Теперь онъ былъ лишь дурнымъ, безсердечнымъ, измѣннически покидающимъ своихъ друзей человѣкомъ. Гете уже и раньше испыталъ немало горькихъ минутъ изъ-за измѣнчиваго нрава Гердера и Каролины, но ихъ теперешнее поведеніе по отношенію къ нему превзошло всѣ его ожиданія. "Какими глазами я долженъ смотрѣть на ваши горячія, страстныя нападки", писалъ Гете Каролинѣ, которая вела корреспонденцію отъ имени своего мужа, "на ваше заблужденіе, что право всецѣло на вашей сторонѣ, на ваше самомнѣніе, какъ будто никто, кромѣ васъ, и понятія не имѣетъ о томъ, что такое честь, совѣсть, чувство,-- какими глазами я долженъ смотрѣть на все это, вы, вѣроятно, можете себѣ на мгновеніе представить. Я позволяю вамъ ненавидѣть меня, какъ любого театральнаго злодѣя; но, прошу васъ, не думайте, что въ пятомъ актѣ я раскаюсь... Я не буду читать отвѣта на это письмо... Я прекрасно знаю, что тому, отъ кого требуютъ невозможнаго, не будутъ благодарны за то возможное, что онъ дѣлаетъ, но это не должно удержать меня: я сдѣлаю для васъ и для вашихъ все,, что только въ моихъ силахъ". Онъ исполнилъ свое обѣщаніе. Въ непоколебимомъ великодушіи, онъ смягчилъ герцога, глубоко оскорбленнаго поведеніемъ Гердера, и удовлетворительнымъ образомъ уладилъ ихъ счеты. Но Гердеръ и его семья по-прежнему продолжали злобиться на Гете. Какое горе видѣть, что этой дружбѣ, которая въ теченіе четверти столѣтія была такъ глубоко плодотворна для обоихъ, при которой каждый изъ нихъ столько давалъ другому, столько бралъ отъ него,-- что этой дружбѣ суждено было такъ мелочно кончиться!
   Не разрывъ, но во всякомъ случаѣ замѣтное охлажденіе произошло также между Гете и Карломъ-Августомъ. Это были единственныя отношенія, которыя не пострадали послѣ итальянскаго путешествія; наоборотъ, Карлъ-Августъ какъ будто еще сильнѣе привязался къ Гете послѣ его возвращенія въ Веймаръ, а общая походная жизнь въ Силезіи, во Франціи, подъ Майнцемъ сблизила ихъ и какъ товарищей по войнѣ. Но понемногу связь эта ослабѣла. Такъ какъ Гете удалился отъ всѣхъ государственныхъ дѣлъ, съ другой же стороны и самъ Карлъ-Августь становился все самостоятельнѣе, то онъ все рѣже сталъ прибѣгать къ его совѣту, даже и въ тѣхъ случаяхъ, когда Гете ожидалъ этого. Кромѣ того, теперь онъ по временамъ сталъ принимать тонъ государя, чего до сихъ поръ никогда не случалось. Поводомъ къ этому, повидимому, послужили театральныя дѣла, которыя въ 1796 году до такой Степени раздражили Гете, что въ письмѣ къ Кирмсу онъ говорилъ: "За всѣ наши старанія мы ни сверху, ни снизу не можемъ ожидать и тѣни благодарности, и, говоря по правдѣ, я съ каждымъ днемъ все болѣе убѣждаюсь, что положеніе, въ особенности для меня, становится совсѣмъ не подходящимъ". Разумѣется, что въ тотъ самый моментъ, когда Карлъ-Августъ далъ Гете почувствовать государя, поэтъ рѣшилъ и обходиться съ нимъ какъ съ таковымъ. Изъ его писемъ исчезаетъ прежняя сердечность и задушевность. Онъ настраиваетъ ихъ на дружески-почтительный, сдержанный тонъ, а въ 1798 году вмѣсто прежняго простого "Вы" мы встрѣчаемъ въ нихъ даже "Ваша Свѣтлость". Карлъ-Августъ, который безъ сомнѣнія не сознавалъ, что временами держитъ себя съ Гете слишкомъ по-княжески, объяснялъ происшедшую перемѣну причудливостью, яко бы развившеюся съ годами въ характерѣ Гете, и шутя замѣчалъ Кнебелю, что Гете становится просто до смѣшного торжествененъ; онъ же, со своей стороны, держался прежняго тона. Но наряду съ другими герцогъ не могъ не чувствовать, что Гете все болѣе уходитъ въ себя, и вотъ и этотъ превосходный человѣкъ, который въ теченіе долгихъ дѣть имѣлъ возможность такъ глубоко заглядывать въ сердце Гете, видаетъ въ ошибку и считаетъ своего друга эгоистомъ. Если только Гете почувствовалъ и нанялъ, что Карлъ Августъ такъ думаетъ теперь о немъ, то это должно было причинить ему не меньшую боль, чѣмъ разрывъ съ Гердеромъ. Здѣсь снова передъ нами тотъ трагизмъ, который проходятъ черезъ всю жизнь Гете, на первый взглядъ казавшуюся такой лучезарной.
   Чѣмъ болѣе веймарскій кружокъ друзей переставалъ существовать для Гете, тѣмъ тѣснѣе становилась его связь съ Шиллеромъ, тѣмъ радостнѣе онъ старался привлечь его къ себѣ. Швабскій поэтъ далъ ему гораздо больше, чѣмъ онъ могъ ожидать. Онъ замѣнилъ ему почти все утраченное. Новое, теплое дуновеніе пронеслось надъ нивой его жизни. Въ Италіи было кинуто въ землю богатое сѣмя, но на родинѣ скоро наступила зима и все погребла подъ глубокимъ снѣжнымъ Покровомъ. Солнце творческой энергіи Шиллера заставило снѣгъ растаять и принесло съ собою весну, подъ дѣйствіемъ которой, но собственному признанію Гете, "все весело принялось пускать ростки одинъ возлѣ другого, и изъ распустившихся сѣмянъ и почекъ появились молодые побѣги". Шидлеръ обладалъ въ высшей степени энергичной, быстро идущей впередъ натурой. Такъ же, какъ и самого себя, онъ понуждалъ Гете къ непрерывной работѣ. Своимъ интересомъ, поощреніемъ, подзадориваньемъ, ободреніемъ, своими указаніями и толкованіями онъ исторгъ у него поразительно много прекраснѣйшихъ и содержательнѣйшихъ твореній. Такую плодовитость, какъ въ этотъ періодъ, мы встрѣчаемъ лишь въ лучшіе годы юности Гете. Драма, эпосъ, лирика, серьезныя, веселыя, сатирическія стихотворенія смѣняютъ другъ друга. Возвышенное и прекрасное, простое и низменное -- все удается ему сразу, въ одинъ присѣсть. До какой бы струны онъ ни дотронулся, она звучитъ водными тонами. Вдохновлявшее его сочувствіе Шиллера не ограничивалось одною областью поэзіи. На научныя работы Гете онъ также оказывалъ самое благотворное вліяніе. Даже относительно ученія о цвѣтахъ Гете сообщаетъ, что Шиллеръ быстро схватилъ существенные пункты, уяснилъ себѣ, въ чемъ дѣло, и затѣмъ каждый разъ, когда Гете медлилъ, попавъ на излюбленный созерцательный путь, тотъ своей размышляющей умозрительной энергіей понуждалъ его спѣшить и, такимъ образомъ, какъ бы силою влекъ его къ ц123;ли. "Какъ много пользы принесетъ мнѣ ваше участіе, въ этомъ вы сами скоро убѣдитесь, когда, при болѣе близкомъ знакомствѣ, откроете во мнѣ извѣстное отсутствіе ясности и склонность колебаться -- черты, которыя я никакъ не могу побѣдить въ себѣ" (27 августа 1794 г.). Эта надежда, явившаяся у Гете тотчасъ же послѣ перваго болѣе близкаго обмѣна мыслей, исполнилась, и при томъ въ такой мѣрѣ, которая далеко превзошла всѣ его ожиданія. Мы уже раньше упоминали о независимой отъ матеріи силѣ духа Шиллера, котораго, но словамъ Гете, ничто не стѣсняло, не суживало, ничто не могло отвлечь отъ полета его мыслей. И дѣйствительно, ночь ли, день ли, зима или лѣто, дождь или солнце, какъ дѣло обстоитъ съ политикой, со знакомствами, съ условіями общежитія, съ ѣдой и питьемъ, жилищемъ и одеждой -- все это на дѣятельность шиллеровскаго духа не оказывало почти никакого вліянія; мало того, до извѣстной степени даже его физическое состояніе было для него довольно безразлично. И рядомъ съ нимъ Гете, который до такой степени зависѣлъ отъ природы, что санъ же называлъ себя прямо-таки барометромъ, и на котораго безчисленные предметы, люди, событія оказывали вліяніе, такъ что, если только они являлись препятствіемъ на его пути, ему всегда нуженъ былъ сильный толчокъ, чтобы освободить свой духъ. Легко вообразить себѣ, какъ сильно шиллеровски духъ, оставлявшій позади себя все, что сковываетъ насъ, словно то не дѣйствительность, а лишь пустой призракъ,-- какъ сильно долженъ онъ былъ, электризовать Гете, до такой степени зависѣвшаго отъ внѣшняго міра. Какимъ освѣженьемъ, какою энергіею былъ онъ неоднократно обязанъ своему другу! Когда онъ довѣрялъ себя уносившимъ его крыльямъ этого духа, ему должно было казаться, что воздушный шаръ мчитъ его отъ тягостной земной суеты въ эфирныя пространства, гдѣ геній его можетъ на свободѣ развернуться. Благодаря именно дружбѣ съ Шиллеромъ онъ легко справился съ тѣми безпокойными измѣнчивыми вѣяніями времени, которыя характеризуютъ десятилѣтній періодъ ихъ совмѣстной жизни.
   Уже одной притягательной силы Шиллера было бы достаточно, чтобы заставить Гете часто и подолгу бывать въ Іенѣ. Но не только это влекло его туда, въ маленькій университетскій городокъ. Къ Іенѣ перешла теперь та роль, которая нѣкогда принадлежала Веймару. Она стала центромъ духовной жизни Германіи. "Здѣсь почти по всѣмъ отраслямъ идетъ такая оживленная литературная работа, что, если прислушаешься къ ней, просто голова кружится" (Гете 2 марта 1797).
   Если мы "живемъ взоромъ длинный рядъ замѣчательныхъ мужей, жившихъ въ Іенѣ въ періодъ времени отъ 1794 до 1805 года, и къ нимъ присоединимъ еще Гете, который почти ежегодно проводилъ тамъ нѣсколько мѣсяцевъ, то съ увѣренностью можемъ сказать, что ни одинъ городъ въ мірѣ, за исключеніемъ развѣ Аѳинъ въ эпоху Перикла, но видѣлъ въ своихъ стѣнахъ такое множество выдающихся творческихъ духовныхъ силъ. Гете, Шиллеръ, Фихте, Шеллингъ, Гегель, братья Вильгельмъ и Александръ Гумбольдты, Августъ-Вильгельмъ и Фридрихъ Шлегели, Брентано, Тикъ, Фоссъ,-- что и гдѣ могло сравняться съ этимъ кружкомъ! Они превратили (ему въ мѣсто процвѣтанія Классицизма, въ родину романтики я послѣ-кантовской философіи. На ряду съ ними Гете привлекали и нѣкоторые недюжинные спеціалисты-ученые, каковы: анатомъ Лодеръ, ботаникъ Батшъ, юристъ и медикъ Гуфеланды, теологи Паулусъ и Грисбахъ, философъ Нитгамнеръ; сношенія и совмѣстная работа съ ними приносили ему также немалую пользу. Прелестнымъ украшеніемъ въ этомъ серьезномъ мужскомъ обществѣ являлись Доротея и Каролина Шлегель, Каролина Вольцогенъ, Каролина Паулусъ, Софія Меро,-- любовныя, умныя, полныя темперамента женщины. Большинство членовъ этого кружка были еще молоды, очень молоды, и во все; что они воспринимали къ чему стремились, за что боролись,-- во все они вносили свойственные юности пылъ и рвеніе. Здѣсь Гете снова охватилъ тотъ подъемъ духа, который онъ испытывалъ въ "періодъ натиска и бури" и затѣмъ еще разъ, позднѣе, въ Римѣ. Здѣсь никто не предъявлялъ къ нему никакихъ требованій, какъ въ теперешнемъ Веймарѣ; ему были благодарны за то, что онъ давалъ, ему удивлялись и считали счастьемъ видѣть его, соприкасаться съ нимъ. Неудивительно, что здѣсь, гдѣ и. природа была богаче и привлекательнѣе, чѣмъ въ Веймарѣ, Гете ежегодно на болѣе продолжителѣное время устраивался по-домашнему и не оставилъ этой привычки и послѣ того, какъ Шиллеръ переселился въ Веймаръ.
   Когда Гете и Шиллеръ соединились вмѣстѣ для мирной работы духа, они, конечно, не думали, что скоро имъ придется вмѣстѣ выступить и на борьбу. Въ прежніе годы оба они не прочь были навести ударъ противникамъ -- 4Пяллеръ скорѣе мимоходомъ, Гете -- съ завѣдомою цѣлью сразить врата. Но съ годами у обоихъ боевой пылъ остылъ. Они спокойно шли по своему великому пути, имѣя въ виду лишь обработку своихъ твореній и развитіе и совершенствованіе собственнаго духа. Мало по малу однако въ Гете накопилось немалое количество раздраженія, стремившагося выйти наружу. Оно зародилось не на Парнасѣ,-- хотя холодный пріемъ, который масса оказала "Ифигеніи", "Тассо" и отрывкамъ изъ "Фауста", и задѣлъ автора за живое;-- оно исходило изъ области науки и политики. Мы уже раньше-говорили,-что Гете, избравъ орудіемъ драму, старался парализовать отклики французской революціи въ Германіи. Попытки эти не увѣнчались успѣхомъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ рушились и его надежды на то внутреннее успокоеніе, котораго онъ думалъ добиться этимъ путемъ. Чтобы избавиться отъ тяжелаго настроенія, возбуждаемаго въ немъ политическими дѣдами, онъ перекочевалъ въ область эпоса и въ "Рейнеке-Лисѣ" старался забыть распри людей, отразивъ ихъ въ веселомъ зеркалѣ животнаго міра. Но съ теченіемъ времени тяжелое, гнетущее чувство все усиливалось. "Проклятые" санкюлоты-французы одерживали одну побѣду за другой, они снова заняли весь лѣвый берегъ Рейна, въ 1795 г. перешли черезъ Рейнъ и въ слѣдующемъ году угрожали нѣмецкимъ областямъ вплоть до самой Тюрингіи. И при такомъ положеніи дѣлъ въ Германіи находилось немало образованныхъ людей, которые, вмѣсто того, чтобы постараться соединить народъ и государей для дружной борьбы противъ врага, продолжали говорить и писать о свободѣ и равенствѣ и возстановляли подданныхъ противъ ихъ властителей; Такимъ образомъ государства были потрясены внутри прежде, чѣмъ врагу удавалось нанести имъ ударъ извнѣ. Надо было снова попытаться болѣе острымъ оружіемъ положить конецъ проискамъ этихъ людей. Но не это одно раздражало Гете: онъ былъ въ высшей степени оскорбленъ встрѣчею, оказанною его научнымъ работамъ, въ особенности его статьямъ, относящимся къ ученію о цвѣтахъ. Ихъ или вовсе не замѣчали, или смотрѣли на нихъ свысока, какъ на работу дилеттанта, и дружески давали ему понять, чтобы онъ лучше не брался не за свое дѣло. Противъ этихъ политическихъ и научныхъ враговъ имъ еще раньше, въ "венеціанскихъ эпиграммахъ" было заложено нѣсколько минъ; къ нимъ онъ присоединилъ теперь новыя и взорвалъ ихъ въ концѣ 1795 года. Прежде чѣмъ онѣ были разряжены, онъ нанесъ сильный ударъ литературному вражескому лагерю. Онъ всегда думалъ, что подарилъ нѣмцамъ не одно прекрасное произведеніе и немало способствовалъ тому, что нѣмецкая литература завяла мѣсто на ряду съ лучшими современными литературами другихъ народовъ; что нѣмецкой рѣчи онъ придалъ такую красоту и силу, какими она не обладала до него. Думалось ему также, что и творенія Лессинга, Виланда, Гердера, Шиллера были какъ по содержанію, такъ и по формѣ таковы, что нѣмецкій народъ смѣло могъ ими гордиться. И что же! Вдругъ въ одной берлинской газетѣ (въ мартѣ 1795 г.) какой-то мелкій писака высказываетъ сожалѣніе, что нѣмецкая проза такъ бѣдна прекрасными классическими произведеніями! Правда, рѣчь тутъ шла только о произведеніяхъ въ прозѣ, и будь другія времена, Гете, быть можетъ, нашелъ бы этотъ приговоръ не такимъ уже несправедливымъ, или же упомянулъ бы о немъ лишь мелькомъ съ улыбкой; но теперь, въ туманѣ политической атмосферы подобное сужденіе представилось ему въ высшей степени опаснымъ. Это была та же революція, только перенесенная въ область литературы. Онъ и Шиллеръ, Гердеръ и Виландъ -- всѣ должны были подать въ отставку, чтобы грубость и тупоуміе могли широко разсѣсться на ихъ мѣстахъ. Гете тотчасъ же хватается за перо и пишетъ вѣское возраженіе. "Вѣроятно, наши читатели не безъ негодованія прочтутъ указанное мѣсто въ названномъ листкѣ," -- говоритъ онъ -- "они сумѣютъ отнестись критически къ притязаніямъ невѣждъ во что бы то ни стало пролѣзть въ среду лучшихъ людей, мало того, вытѣснить ихъ и занять ихъ мѣсто, и сумѣютъ покарать это санкюлотство въ истинномъ смыслѣ слова". Далѣе въ своей статьѣ онъ чрезвычайно вѣрно объясняетъ, какъ трудно именно для нѣмца произвести что-либо классическое; но, несмотря на это, нѣмецкая литература достигла уже значительныхъ успѣховъ, и каждый справедливый, бодро смотрящій на вещи нѣмецъ долженъ будетъ признать, что писатели его родины сумѣли завоевать себѣ нечетное мѣсто; конечно, и публику не введетъ въ заблужденіе мелочное, придирчивое критиканство; людей же. занимающихся имъ, слѣдуетъ удалять изъ общества. И такъ горе тому, кто посмѣетъ говорить объ отсутствіи классическихъ произведеній въ нѣмецкой прозѣ! Статья была озаглавлена "Литературное санкюлотство". Но едва былъ пораженъ одинъ противникъ, какъ новые мятежники выступили противъ Іено-Веймарскаго верховенства. Появились неблагопріятные отзывы о "Horen", которыя Шиллеръ, при сотрудничествѣ главнымъ образомъ Гете и другихъ наиболѣе выдающихся силъ, издавалъ съ начала 1795 года. Критика была не такая ужъ злостная,-- въ особенности, если принять ко вниманіе, что она исходила изъ лагеря соперниковъ, -- и не такая несправедливая, такъ какъ лишь немногія статьи въ "Horen" были достойны тѣхъ громкихъ именъ, коими онѣ были подписаны. Тѣмъ не менѣе Гете она сильно раздражила, и онъ предложилъ Шиллеру учинить жестокое возмездіе. Тотъ старался успокоить его: "Надо еще обсудить, стоитъ ли вообще отвѣчать на подобныя дошостя. Мнѣ бы лучше хотѣлось придумать средство сдѣлать вполнѣ очевиднымъ свое равнодушіе къ этимъ выходкамъ". (1 ноября 1795 г.). Но Гете не хочетъ уступить, еще многое другое накопилось у него на душѣ, и ему необходимо высказаться. Вскорѣ непріятельскій лагерь увеличился: къ знамени санкюлотовъ присоединилось весьма несходное съ нимъ знамя святошъ, которымъ было ненавистно господство Іено-Веймарскаго кружка какъ сборища язычниковъ. Фрицъ Штольбергъ, нѣкогда ненавидѣвшій тиранновъ, бывшій другъ Гете, теперь большой консерваторъ и ревнитель вѣры, въ предисловіи къ переводу діалоговъ Платона задѣлъ, какъ казалось Гете, его и Шиллера, назвавъ ихъ крещенными язычниками и отказавъ имъ, отрицающимъ необходимость и силу божественной помощи и молитвы, въ способности "познавать Бога въ сердцѣ своемъ".
   Гете, сознававшаго, что каждый камень способенъ приводить его къ познанію Бога, страшно возмутила эта ограниченность благочестія, и такъ какъ Штодьбергъ уже и раньше провинился, стараясь опровергнуть міросозерцаніе, высказанное Шиллеромъ въ "Богахъ Греціи", и ставя античное искусство ниже христіанскаго, то Гете и рѣшается "хорошенько напуститься на него и пробрать его". Заодно со Штольбергомъ онъ надѣется нанести ударъ несправедливости и безразсудству всей этой "ограниченной компаніи", къ которой присоединился и его зять. При просмотрѣ своихъ научныхъ работъ его охватываетъ новое возмущеніе противъ ученой касты, которая или замалчиваетъ, или упорно отвергаетъ его ученіе о цвѣтахъ. Онъ хочетъ, онъ долженъ объявить имъ войну. Небольшой походъ, предпринятый имъ въ "Венеціанскихъ эпиграммахъ", слишкомъ незначителенъ. Ему нужно разбить ихъ на голову, чтобы эти люда хорошенько были наказаны за "свое упорство и замалчиваніе". Снова Шиллеръ пытается успокоить его, хладнокровно высказывая справедливое замѣчаніе, что "такъ всегда было, такъ будетъ и впредь" (23 ноября 1795 г.). Но въ виду того, что Гете настаиваетъ на своемъ намѣреніи, а начинать борьбу въ одиночку не хочетъ, Шиллеръ, который и самъ въ достаточной мѣрѣ раздраженъ неуспѣхомъ "Horen" и нѣкоторыми лично противъ него направленными нападками, рѣшается вмѣстѣ съ нимъ выетувить въ походъ и, со свойственною ему остротою и ясностью мысли, вырабатываетъ еще болѣе энергичный и опредѣленный планъ военныхъ дѣйствій. Обоимъ казалось слишкомъ мелочнымъ подвергнуть бичеванію только тѣхъ лицъ, которыя лично ихъ уязвили и оскорбили. Напротивъ, рѣшено было, что личные счеты явятся лишь отдѣльнымъ звеномъ большой цѣпи. Борьба должна была захватить весьма широкіе крути. Нелѣпыя толкованія, независимо отъ того, относились ли они къ области политики или литературы, философіи или теологіи, науки или искусства, затѣмъ шаткость убѣжденій, безхарактерность, пошлость -- все это должно было быть предано суду. А чтобы сдѣлать наказаніе болѣе ощутительнымъ, подсудимыхъ обозначали такъ, что ихъ безъ труда можно было узнать, а зачастую ихъ называли прямо по имени.
   Изъ прежнихъ друзей Гете были возведены на эшафотъ оба брата Штольберги, Лафатеръ, Юнгъ-Штиллингъ и пасторъ Эвальдъ, которому нѣкогда, ко дню его свадьбы, онъ пропѣлъ свою прекрасную пѣсню "la allen gutes Standen". Всѣ они была казнены за свою узкую, по мнѣнію Гете, нетерпимую правовѣрность; Лафатеръ, кромѣ того -- за преднамѣренность, за самодовольство и самообманъ, которыми насквозь проникнута была его пророческой миссіи, Изъ теперешнихъ друзей, если талью можно обозначать этимъ словомъ неполную дружбу, къ козлищамъ былъ причисленъ Рейхгарть, счастливый композиторъ многихъ пѣсенъ Гете. Онъ поплатился головой не столько за свое нахальство, сколько за то, что пропагандировалъ идеи французской революціи. Но самые частые удары посылались на стараго берлинскаго врага Николаи, хотя онъ давно уже потерялъ свое вліяніе. Но это давно была благодарная цѣль, и Николаи какъ представитель плоской прозаичности, которая безсмысленно становилась въ оппозицію въ нѣмецкимъ классикамъ, являлся вѣчнымъ типомъ. Къ сожалѣнію, осмѣянъ былъ старикъ Глеймъ; слегка поцарапали даже Клопштока и Виланда. Въ общемъ, на ряду съ цѣлыми группами, приблизительно восьмидесяти отдѣльнымъ лицамъ пришлось испытать на себя гнѣвъ Діоскуровъ. Впрочемъ, надѣляли не все только ударами: украшались также вѣнками, конечно, очень немногіе, да и то половина изъ нихъ были умершіе: Ліессингъ и Шекспиръ, Кантъ и Фоссъ; послѣднему присудили вѣнокъ за его "Луизу".
   Формой избрали двустишіе, какимъ, написаны античныя эпиграммы, и которымъ Гете уже и раньше съ успѣхомъ пользовался. Свои эпиграммы авторы съ здоровымъ юморомъ назвали однимъ общимъ именемъ "Ксеній" (подарки другу) въ подражаніе Марціалу; печатать ихъ предполагалось въ Шиллеровскомъ "Альманахѣ музъ". Съ большимъ удовольствіемъ оба поэта въ теченіе семи мѣсяцевъ подготовляли свой сатирическій фейерверкъ, который осенью 1796 г. тысячью огненныхъ шаровъ и ракетъ взлетѣлъ на воздухъ передъ глазами растерявшейся Германія. Да, блестящій фейерверкъ и... больше ничего. Онъ вспыхнулъ, потухъ, и все осталось по старому. Тѣ явленія, противъ которыхъ боролись оба Діоскура, были симптомами крупныхъ умственныхъ движеній и направленій. Ихъ можно вытѣснить не бумажными стрѣлами, а только болѣе сильнымъ встрѣчнымъ теченіемъ. Не менѣе трудно излѣчить эпиграммами отъ пошлости и безвкусицы какъ и опровергнуть Ньютоновское ученіе о цвѣтахъ и заставить уважать научные труды поэта.
   Число противниковъ не уменьшилось, а скорѣе увеличилось. Новыя умственныя теченія породили новыхъ враговъ, а за то, что авторы "Ксеній" острія своихъ копій направили противъ опредѣленныхъ личностей, имъ пришлось самимъ немало поплатиться: и старые и новые противники, полемизируя, придавали своимъ уколамъ въ высшей степени личный характеръ. Никогда раньше Гете не приходилось выносить такія ожесточенныя нападки, какъ въ тѣ десятилѣтія его жизни, которыя слѣдовали за "Ксеніями". Злая критика не пощадила его частной жизни, добрались даже до его наружности, до его манеры держать себя, и только очень постепенно до сознанія молодого поколѣнія дошло, что литературная метла не только подняла пыль столбомъ, но и вымела соръ.
   Самъ Гете очень скоро послѣ появленія "Ксеній" понялъ, что не зависимо отъ ихъ производительности или непроизводительности, о чемъ онъ, конечно, не могъ судить за краткостью времени, онѣ не соотвѣтствовали ни высокому положенію, занимаемому имъ и Шиллеромъ, ни ихъ высокому призванію.; Въ одномъ письмѣ къ Шиллеру онъ называлъ "Ксеніи" безумно-смѣлымъ предпріятіемъ и высказываетъ мнѣніе, что отнынѣ онъ и его другъ должны посвятить свои силы только на созданіе великихъ и достойныхъ произведеній искусства, а ихъ Протеевская натура, къ посрамленію всѣхъ противниковъ, должна принимать лишь благородные и прекрасные образы. Однако по мѣрѣ того, какъ одно пошлое, грубое возраженіе слѣдовало за другимъ, въ Гете снова начинаетъ шевелиться Мефистофель, и онъ хочетъ еще разъ хорошенько пробрать противниковъ, чтобъ ужъ "разсердить ихъ до самаго дна". На этотъ разъ "подарокъ другу" предполагалось преподнести въ легкихъ, вольныхъ нериѳмованныхъ стихахъ по случаю вечеринки наканунѣ золотой свадьбы Оберона. Шутка эта должна была появиться въ слѣдующемъ "Альманахѣ музъ". Но Шиллеръ, руководимый вѣрнымъ чувствомъ мѣры, не соглашается помѣстить ее. Онъ хочетъ положить конемъ полемикѣ. Но Гете такъ влюбленъ въ свой веселый маскарадъ, что не желаетъ отказаться отъ него; онъ расширяетъ его. и даетъ ему прочное пристанище къ "Фаустѣ". Тамъ онъ появляется только одиннадцать лѣтъ спустя, когда всѣ выведенныя лица какъ для автора, такъ и для читателя имѣли значеніе только типовъ. Впрочемъ, свою жажду борьбы онъ уже удовлетворилъ, написавъ небольшую аристофановскую комедію, и теперь, облегчивъ свою душу, онъ могъ удалиться вмѣстѣ съ Шиллеромъ на тѣ гордыя высоты духа, откуда отнынѣ они съ молчаливымъ презрѣніемъ или веселымъ лицомъ станутъ смотрѣть на волнующихся тамъ внизу карликовъ. Эта манера держать себя, единственно достойная, царей міра: поэзіи, никому не доставила столько удовольствія, какъ госпожѣ Айѣ, и ея дѣльными словами, которыя звучатъ какъ дополнительная критика большой части "Ксеній", умѣстно будетъ закончить эту главу. Въ апрѣлѣ 1804 г. она писала сыну: "Оба вы съ Шиллеромъ доставляете мнѣ невыразимое удовольствіе тѣмъ, что ни однимъ словомъ не откликаетесь на все это шумливое пустословіе рецензентовъ, на всю эту болтовню старыхъ бабъ. Это великолѣпно съ вашей стороны... Продолжайте и дальше такъ держать себя. Ваши творенія будутъ жить вѣчно, а эти жалкія, негодныя бумажки рвутся, когда до нихъ.-- Точка".
   

6. Учебные годы Вильгельма Мейстера.

   Меркъ и другіе друзья Гете не разъ говорили ему: "То, что ты переживаешь, лучше, чѣмъ то, что ты пишешь". Въ "Вертерѣ" онъ описалъ пережитое имъ и достигъ громаднаго успѣха. Какъ это должно было побуждать его и далѣе дѣлиться своею жизнью съ читателемъ! Это желаніе еще усилилось благодаря тому страстному интересу, съ которымъ весь свѣтъ слѣдилъ за авторомъ "Вертера". Развѣ онъ не въ правѣ былъ ожидать, что разсказъ этого автора о томъ, какъ онъ сдѣлался поэтомъ, будетъ всѣми встрѣченъ съ радостью и благодарностью? Развѣ онъ не въ правѣ былъ надѣяться, что такого рода изображеніе удовлетворятъ не только временному, личному интересу, но будетъ имѣть и болѣе постоянное, общее значеніе, слѣдовательно, явится цѣннымъ и въ художественномъ отношеніи? Уже и теперь онъ въ достаточной мѣрѣ на опытѣ извѣдалъ то, что нѣсколькими годами позднѣе высказалъ такъ ясно и опредѣленно: насколько символична его жизнь, насколько все переживаемое имъ является лишь болѣе яркимъ и сильнымъ отраженіемъ того, что тысячи другихъ людей переживаютъ въ той же или въ нѣсколько иной формѣ. Этимъ объяснялось и сужденіе его друзей объ его жизни и произведеніяхъ, и успѣхъ какъ разъ того изъ нихъ, которое въ первой своей части было самымъ вѣрнымъ снимкомъ съ дѣйствительности. Словомъ, послѣ "Вертера" Гете болѣе, чѣмъ когда-либо, проникся сознаніемъ поэтической цѣнности своей жизни. Ему хотѣлось бы увѣковѣчить въ литературныхъ памятникахъ все, что онъ переживалъ, и не прежнимъ путемъ -- вливая въ чужіе сюжеты собственное жизненное содержаніе, а при помощи вполнѣ непосредственнаго изображенія.
   Тотчасъ до прибытіи въ Веймаръ онъ обѣщаетъ своимъ друзьямъ описать послѣдній годъ жизни во Франкфуртѣ, коли они имъ интересуются. А когда проходить нѣсколько мѣсяцевъ на новой родинѣ, онъ высказываетъ желаніе описать и то, что случилось за эти мѣсяцы. "Это былъ бы лакомый кусочекъ для порядочнаго человѣка" (19-го февраля 1776 г.). Но онъ спокойно; могъ отложить до норы до времени изображеніе такихъ отдѣльныхъ моментовъ, потому что имѣлъ основаніе надѣяться, что они пригодятся для одного болѣе крупнаго цѣлаго; весьма вѣроятно, что уже тогда имъ было начато, или, по крайней мѣрѣ, намѣчено обширное произведеніе, имѣющее характеръ мемуаровъ. Вскорѣ послѣ появленія "Бергера", 21 ноября 1774 г. онъ писалъ разсердившимся на него Кестнеру и его женѣ: "Ровно черезъ годъ, начиная, съ нынѣшняго дня, я обѣщаю вамъ самымъ милымъ, единственнымъ, задушевнымъ способомъ загладить все, что можетъ еще возбуждать подозрѣнія, вызывать ложное толкованіе въ сплетничающей публикѣ, разсѣять все это, какъ чистый сѣверный вѣтеръ разгоняетъ туманы и испаренія". Но какимъ же инымъ путемъ думалъ онъ достигнуть этого, какъ не посредствомъ автобіографическаго романа, въ которомъ чистыми, прекрасными тонами зазвучала бы гармоническая развязка его отношеніи къ Кестнеру и Лоттѣ? И вотъ, годомъ позднѣе писецъ Гете, Филиппъ Зейдель, сообщаетъ одному изъ своихъ друзей: "Я занятъ переписываніемъ романа, сочиненнаго моимъ господиномъ. Сейчасъ я дошелъ до мѣста, приводящаго меня въ невыразимый восторгъ, и не могу побороть въ себѣ желаніе написать тебѣ, хоть меня и очень торопятъ скорѣе кончить работу". Возможно ли, чтобы этотъ романъ исчезъ безслѣдно, возможно ли, чтобы онъ не имѣлъ отношенія къ тому, о которомъ Гете говорятъ въ письмѣ къ Кестнеру и Лоттѣ? Кромѣ того: развѣ мы не имѣемъ основаніе предполагать существованіе связующихъ нитей между обѣщаннымъ въ 1774 г., отчасти выполненнымъ въ 1775 г. романомъ и, наконецъ, "Вильгельмомъ Мейстеромъ", начало котораго несомнѣнно уже существовало въ 1776 г.? Въ октябрѣ 1776 г. написаны были "Брать и сестра", и кто же усомнится въ томъ, что чета влюбленныхъ, названная Вильгельмомъ и Маріанною, не соотвѣтствуетъ тѣмъ же лицамъ, выведеннымъ въ первой книгѣ "Вильгельма Мейстера"? Тѣ же имена, то же общественное положеніе: въ обоихъ произведеніяхъ Вильгельмъ -- купецъ. 16 февраля 1777 г. у Гете помѣчено: "диктовалъ изъ "Вильгельма Мейстера"; такъ не въ нравѣ ли мы заключить на основаніи этихъ словъ, что начало [романа относится, по крайней мѣрѣ, къ 1776 г.? А кто убѣжденъ въ этомъ и въ то же время знаетъ, что бурный 1776 г. оставлялъ мало времени для литературнаго труда, тему не легко будетъ отказаться отъ предположенія, что основаніе большому роману положено еще во Франкфуртѣ.
   Возможно, что по первоначальному замыслу Гете "Вильгельмъ Мейстеръ" долженъ былъ представлять просто исторію его жизни, безъ всякой тенденціи. Хотя позднѣе, при обработкѣ этого сюжета, онъ я преслѣдовалъ совершенно опредѣленныя цѣли, это не помѣшало ему однако слѣдующимъ образомъ высказаться о законченномъ уже нроязведеніи: "Думаю, что богатая, разнообразная жизнь, которая проходить передъ нашими глазами, и сама по себѣ, безъ всякой ясно выраженной тенденціи представляетъ нѣчто цѣнное". Вѣроятнѣе всего однако, что уже благодаря извѣстному подбору фактовъ и событій жизни автора -- а дать простую хронику у него, какъ у художника и человѣка страстнаго и молодого, конечно, не могло быть намѣренія -- его произведеніе пріобрѣтало опредѣленную тенденцію. Кто въ молодые годы оглядывается на пройденный путь, тотъ въ этомъ взглядѣ на прошлое старается найти увѣренность, поддержку для будущаго, онъ ищетъ тамъ подтвержденіе самыхъ тайныхъ и самыхъ глубокихъ и дорогихъ своихъ стремленій. Вертеръ погибъ... но почему же не погибъ поэтъ, надѣлившій Бергера основными чертами своей натуры? потому что вѣра въ свое поэтическое призваніе поддерживала его во всѣхъ невзгодахъ жизни. Во имѣла ли эта вѣра прочное основаніе? Дѣйствительно ли онъ призванъ былъ быть поэтомъ, какъ самъ онъ вѣрилъ, какъ изобразилъ, рисуя поэтическую миссію Ганса Сакса?-- Оба эти вопроса неотступно занимали молодого Гете, и какъ разъ успѣхъ "Вертера" явился самымъ счастливымъ отвѣтомъ на нихъ. Какая же заманчивая перспектива для него -- изобразитъ себѣ и міру ходъ этой миссіи и въ этомъ разсказѣ почерпнуть я для самою себя царственное сознаніе своей побѣды!
   Такимъ образомъ, изъ внутренней потребности, изъ нетерпѣливыхъ ожиданій публики и изъ увѣренности въ художественномъ успѣхѣ сложилось весьма сильное побужденіе, которое, какъ мы думаемъ, и дало жизнь "Вильгельму Мейстеру". Имя, избранное Гете для того, чтобы замаскировать себя, было весьма знаменательно. "Вильгельмъ" было вмя того великаго британца, котораго Гете прославлялъ какъ "Will of all Wille", и который яркой звѣздой сіялъ и передъ нимъ и передъ его поэтическимъ двойникомъ; а словомъ "Мейстеръ" (мастеръ) уже заранѣе отмѣченъ человѣкъ, котораго муза поцѣловала въ чело, и призваніе котораго заключается лишь въ томъ, чтобы вѣрно и ревностно развивать въ себѣ дарованное ему отъ природы мастерство и проявлять его, несмотря на всѣ препятствія и затрудненія. "Ты будешь мастеромъ", любовно и тихо шепнулъ геній молодому поэту. Вольфгангъ Гете превратился въ Вильгельма Мейстера, юристъ -- въ типичнаго дѣлового человѣка, въ купца. Но Гете замаскировался еще болѣе, не столько, можетъ быть, ради сохраненія пріятнаго инкогнито, сколько въ виду тѣхъ выгодъ, которыя въ художественномъ отношеніи представляло подобное положеніе. Жизненной цѣлью его героя, въ лицѣ котораго онъ вывелъ самого себя, является не поэзія, а драматическое искусство; поэтому и самое произведеніе первоначально носило названіе "Театральная миссія Вильгельма Мейстера", а заглавіе "Ученическіе годы" появилось уже въ позднѣйшее время. Но потребность въ лицѣ героя воспроизвести свои собственныя страданія какъ поэта, свою борьбу, свои идеалы, и притомъ совершенно непосредственно, безъ всякаго символизма, который никогда не выражаетъ цѣликомъ всей правды,-- эта потребность съ такой неудержимой силой говорила въ Гете, что онъ не могъ не надѣлить Вильгельма на ряду съ драматическимъ талантомъ и любовью въ театру необыкновеннымъ поэтическимъ дарованіемъ и стремленіемъ къ поэзіи. Это, разумѣется, въ значительной мѣрѣ должно было нарушитъ экономію всего произведенія. Такимъ образомъ во времени переселенія въ Веймаръ основныя черты романа были, уже намѣчены. Но тутъ дѣла приняли неожиданный оборотъ. Гете дѣйствительно вступилъ на подмостки, но не на театральные, а на политическіе и пытался здѣсь сыграть свою роль. Въ этихъ выраженіяхъ самъ онъ любилъ говорить о своей служебной дѣятельности. Заглавіе пріобрѣло еще болѣе соотвѣтствующій всей картинѣ смыслъ, но задача его жизни, а-вмѣстѣ съ нею и его автобіографическій романъ были отодвинуты на задній планъ. Поэтическое призваніе, въ которое вѣрилъ ГеТе, было теперь забыто; оно представлялось ему заблужденіемъ или правдой лишь на половину. но какъ же обстояло дѣло съ новымъ призваніемъ, съ призваніемъ въ государственной дѣятельносги? Было ли оно правдой, или опять таки заблужденіемъ? Сначала онъ вѣритъ въ его истинность, потомъ въ немъ пробуждается сознаніе своей ошибки, и наконецъ это сознаніе переходитъ въ полную увѣренность. Но что скрывается за этой ошибкой, этого онъ еще не уяснилъ себѣ, когда въ 1786 г. переѣзжалъ Альпы. Поэтому и рока въ, въ которомъ, подъ видомъ драматическаго призванія Вильгельма, символически изображено было политическое призваніе Гете, пока долженъ былъ остановиться на половинѣ -- на заблужденіи; онъ кончался описаніемъ артистической дѣятельности Вильгельма. И въ самомъ дѣлѣ, въ теченіе цѣлыхъ десяти лѣтъ, съ 1776 по 17В6 р. романъ не подвигался далѣе! Лишь опытъ собственной жизни могъ указать Гете, какъ сложится продолженіе. Даже въ концѣ своего пребыванія въ Италіи онъ еще далекъ былъ отъ просвѣтленія. Онъ впалъ въ новую ошибку, вообразивъ, что его призваніе заключается въ живописи. Лишь послѣ того, какъ и это заблужденіе разсѣялось, насталъ конецъ всякимъ колебаніямъ и сомнѣніямъ. Съ больше# увѣренностью, тѣмъ когда-либо раньше, онъ Созналъ, что онъ -- поэтъ, и лишь какъ поэтъ хочетъ онъ жить отнынѣ. Но одновременно съ этимъ онъ созналъ и высокую цѣну своихъ заблужденій. Онъ никогда не достигъ бы такихъ результатовъ въ дѣлѣ саморазвитія, если бы шелъ прямымъ путемъ. Сознавая это, сознавая, что его стремленія къ политической дѣятельности и къ живописи были ошибкой, онъ предпочитаетъ Теперь и драматическое призваніе Вильгельма изобразить въ видѣ ошибки И не дозволить ему, какъ предполагалъ раньше, довести свою артистическую миссію до побѣдоноснаго конца. Если по его первоначальному замыслу артистъ, вопреки всѣмъ препятствіямъ и заблужденіямъ, долженъ былъ въ концѣ концовъ добиться возможности выполнить свою артистическую миссію, то теперь онъ задумалъ путемъ заблужденій и препятствій довести человѣка до общаго гармоническаго развитія. Призваніе, миссія обращается въ годы ученія. Всесторонне развитой. человѣкъ заступаетъ мѣсто такого, который лишь на опредѣленномъ поприщѣ можетъ приносить польеу.. Передъ мастерствомъ общечеловѣческимъ стушевывается мастерство призванія.
   Хотя высота, до которой поднялся планъ, далеко превышала кульминаціонный пунктъ прежняго, но это еще не было послѣднимъ пунктомъ. Общечеловѣческое мастерство само по себѣ -- лишь покоящаяся сила. Своей полной цѣны оно достигаетъ только тогда, когда претворяется въ дѣло, въ дѣло для человѣчества. Этимъ намѣчена была конечная цѣль романа, та высшая точка, достигнуть которой по старому плану не было никакой надежды. Какъ только Гете понялъ ошибочность своихъ прежнихъ стремленій и уяснилъ себѣ свой дальнѣйшій жизненный путь, для него явилась возможность снова приняться за "Вильгельма Мейстера". Онъ могъ теперь закончить годы ученья и свои и Вильгельма. И вотъ въ февралѣ 1788 г., тогда какъ до сихъ поръ онъ не высказывался опредѣленнымъ образомъ, мы слышимъ отъ него слѣдующія слова: "Я знаю одно: какъ только закончены будутъ всѣ восемь томовъ (въ то время издавалось полное собраніе его сочиненій), я тотчасъ же принимаюсь за Вильгельма". Въ концѣ 1789 г. послѣдній, восьмой томъ вышелъ изъ печати. Но Тутъ неоредвидѣнно работа снова была отодвинута на задній планъ, благодаря поѣздкѣ въ Венецію и въ Силезію, французской революціи, походу во Францію, осадѣ Майнца, естественнонаучнымъ изслѣдованіямъ. Наступаетъ 1794 г., а романъ все не подвигается впередъ. Тогда Гете прибѣгаетъ къ рѣшительному средству: онъ продаетъ романъ книготорговцу Унгеру, чтобы заставить себя въ опредѣленному сроку окончить работу. Сначала потребовалось наскоро, на спѣхъ проредактировать первую половину, т. е. первыя четыре книги романа. Но только этимъ дѣло, повидимому, и ограничилось; было весьма сомнительно, чтобы средство, къ которому прибѣгнулъ Гете, заставило его заново переработать романъ. къ счастью, за это время заключенъ былъ союзъ съ Шиллеромъ, и его живое, горячее сочувствіе, тотъ восторгъ, съ которымъ онъ встрѣчалъ каждую законченную часть романа, его указанія, поощренія, тѣ требованія, которыя онъ предъявлялъ Гете, толкали послѣдняго впередъ и не позволяли ему запускать работу. 11 февраля 1795 г. онъ закончилъ четвертую книгу романа; 18-го онъ пишетъ своему другу: "Благодаря тому бодрому настроенію, которое возбудилъ во мнѣ нашъ послѣдній разговоръ, я уже набросалъ схему пятой и шестой книги". Но пятая книга, являвшаяся переходомъ отъ старой постройки къ новой, давалась ему съ большимъ трудомъ. Чтобы дать созрѣть этой работъ, онъ откладываетъ ее на время и сначала принимается за шестую книгу: "Исповѣдь прекрасной души"..Но вотъ въ іюлѣ и пятая книга доведена до желаннаго конца, а въ половинѣ слѣдующаго года готово и все многоэтажное зданіе. Въ дикой жаждѣ брани куя свои смертоносныя "Ксеніи",.онъ одновременно съ этимъ работаетъ надъ самыми мирными, нѣжными, эѳирными страницами своего Вильгельма. Такія противорѣчія могъ вмѣщать въ себѣ только его всеобъемлющій духъ.
   Переработка первой части романа была, конечно, не малымъ трудомъ. Чтобы слить старый и новый планъ въ одно цѣлое, требовалось самое сосредоточенное вниманіе. Такъ какъ это свойство вообще не присуще поэтамъ и менѣе всего было въ натурѣ Гете, то и неудивительно, что мы постоянно наталкиваемся на скачки и неровности. Въ самомъ началѣ романа пришлось сдѣлать громадный пропускъ. Мы знаемъ отъ Гердера, "что Гете по первоначальному плану исторію жизни своего героя велъ съ самаго дѣтства, такъ что ко времени его встрѣчи съ Маріанною Вильгельмъ для насъ уже старый знакомый. Просвѣтленное художественное чувство Гете не могло удовлетвориться прямолинейновосходящимъ и черезчуръ растянутымъ изображеніемъ незрѣлыхъ, а потому и несвободныхъ періодовъ жизни Вильгельма. Онъ сосредочиваетъ все дѣйствіе романа на годахъ зрѣлости, на годахъ самосознанія и начинаетъ его въ тотъ моментъ, когда Вильгельмъ приходить жъ самостоятельному рѣшенію въ дѣлѣ устроенія своей судьбы. Конечно, поэту жаль было совершенно пожертвовать милой его сердцу исторіей юности. Онъ нашелъ нужнымъ спасти отъ громадной общей могилы, въ которой онъ похоронилъ всю первую часть романа, то мѣсто, гдѣ разсказывается о занятіяхъ мальчика кукольнымъ театромъ и объ его попыткахъ самому выступать на сценѣ; мѣсто это должно было объяснить непреодолимое влеченіе Вильгельма къ театру. Йо, несмотря на всѣ ухищренія, къ которымъ авторъ прибѣгаетъ, чтобы не дать читателю замѣтить растянутость этихъ юношескихъ воспоминаній Вильгельма, передаваемыхъ послѣднимъ съ большою теплотою, Гете въ концѣ концовъ самъ же произнесъ надъ ними самый веселый и безпощадный приговоръ, заставивъ Маріанну тихо заснуть подъ разсказы ея возлюбленнаго. За исключеніемъ этого мѣста, первая книга романа въ ея новомъ видѣ полна жизни и драматизма, несмотря на то, что поэтъ, на ряду съ изложеніемъ хода дѣйствій, подготовляетъ читателя къ дальнѣйшимъ событіямъ.
   Драматическая артистка Маріанна, красавица и любимица публики, возвращается послѣ представленія домой и находитъ тамъ свертокъ отъ своего возлюбленнаго, Норберга, на время уѣхавшаго. Заключающіеся въ сверткѣ подари, которые приводятъ въ восторгъ ея сводничающую служанку Варвару, вызываютъ въ ней самыя сильныя и самыя противорѣчивыя ощущенія. За послѣднее время Норбергъ, ея блестящій щедрый возлюбленный, пересталъ существовать для нея, и она чувствуетъ глубокое и сильное теченіе къ Вильгельму. Но Норбергъ богатъ, Вильгельму же отецъ даетъ денегъ въ обрѣзъ, а у актрисы потребностей немало. Черезъ двѣ недѣли Норбергъ вернется -- каково будетъ ея рѣшеніе? Конфликтъ между Вильгельмомъ и Маріанной подготовленъ; тутъ же намѣчается и еще конфликтъ, въ которомъ Вильгельмъ является заинтересованнымъ лицомъ. Отецъ его недоволенъ тѣмъ, что сынъ слишкомъ часто посѣщаетъ театръ. По его мнѣнію, это -- совершенно безполезное занятіе. "Но развѣ полезно только то. что непосредственно приноситъ деньга?" возражаетъ Вильгельмъ въ раздраженіи. Въ виду такого настроенія сына отецъ хочетъ запретить ему посѣщеніе театра. Идеализмъ сына наталкивается на утилитаризмъ отца; потребности въ свободѣ; понятной у двадцати двухлѣтняго сына, противополагается жесткая, узкосердечная опека отца. Во рознь между отцомъ и сыномъ еще гораздо глубже, какъ намъ скоро придется убѣдиться. Дѣятельность купца, насильно навязанная Вильгельму отцомъ, возбуждаетъ въ немъ глубокое отвращеніе. Его идеалъ съ раннихъ лѣтъ -- драматическое искусство и поэзія. Ко всему атому нарывчатому матеріалу присоединяется еще чувство Вильгельма къ Маріаннѣ, всецѣло наполняющее его душу. Чувство Вильгельма серьснью, и оно вполнѣ послѣдовательно приводятъ его къ рѣшенію жениться на Маріаннѣ. Во, конечно, онъ не можетъ надѣяться получить согласіе отца на подобную женитьбу. Въ виду этого въ душѣ его зрѣетъ рѣшеніе бѣжать. Бѣгство должно доставить ему свободу, влюбленную и возможность отдаться своему призванію. Отецъ самъ же и облегчаетъ ему его намѣренія. Для того, чтобы усовершенствоваться въ коммерческомъ дѣлѣ, Вильгельмъ, по желанію отца долженъ отправиться въ большую дѣловую поѣздку. Изъ этой поѣздки Вильгельмъ не разсчитываетъ болѣе вернуться. По видимому, въ самомъ непродолжительномъ времени должны разрѣшиться всѣ намѣченные конфликты между Маріанной и Норбергомъ, Маріанной и Вильгельмомъ, Вильгельмомъ и отцомъ. Ускорить развязку вполнѣ соотвѣтствовало бы цѣлямъ автора, если бы дѣло шло о драмѣ или о повѣсти; для романиста такой быстрый конецъ невыгоденъ. Романистъ не торопится замкнуть кольцо, [наоборотъ, онъ старается расширить его. Его задача -- изображать не кратковременные, напряженные моменты въ жизни одного или нѣсколькихъ лицъ, а долгій ходъ, жизни многихъ въ. ея послѣдовательномъ развитіи. Ему нужны не только дѣйствія, но и положенія, не только люди, но и предметы, вещи. Его цѣль дать не картину душевной жизни одного или немногихъ лицъ, а картину міровую. Не въ его расчетахъ стремительно, во весь духъ мчать читатели къ развязкѣ -- при большихъ размѣрахъ романа тотъ въ такомъ случаѣ удалъ бы но дорогѣ бездыханнымъ; наоборотъ, послѣ каждаго возбужденія онъ хочетъ дать ему минуты отдыха. Читатель долженъ быть заинтересованъ, вниманіе его -- напряжено, но одновременно съ этимъ онъ долженъ чувствовать себя спокойно и привольно.
   Съ вѣрнымъ художественнымъ чувствомъ Гете затягиваетъ развязку какъ разъ въ тотъ моментъ, когда, казалось бы, все должно было разрѣшима. Занесеніе задумано и выполнено съ такимъ искусствомъ, что мы съ удовольствіемъ останавливаемся на этомъ моментѣ, даже если бы онъ и не былъ органически сказалъ съ остальнымъ романомъ.
   Самое начало этого отсрочивающаго развязку эпизода весьма удачно. Вильгельму для его дѣловой поѣздки нужда лошадь. И отецъ Вильгельма и его компаньонъ достаточно богаты для того, чтобы безъ долгихъ проволочекъ купить ему ее; но какъ люди дѣловые, практическіе оба въ концѣ своего разговора,-- въ которомъ они стоять передъ нами, словно отраженные въ зеркалѣ,-- рѣшаются болѣе выгоднымъ путемъ пріобрѣсти Вильгельму лошадь. Мелочной торговецъ въ Г., который не въ состоянія уплатятъ свой долгъ, долженъ вмѣсто этого отдать лошадь, а Вильгельму дается порученіе привести ее. Вильгельмъ застаетъ семью лавочника въ величайшемъ смятеніи. Ихъ дочь бѣжала съ актеромъ Мелиною. Власти подняты на ноги, чтобы догнать бѣглецовъ. Вильгельмъ получаетъ лошадь и на другой день, погруженный въ свои думы, отправляется въ обратный путъ. На границѣ страны онъ встрѣчаетъ крестьянскую повозку, и въ ней на охапкѣ соломы сидятъ несчастные бѣглецы -- при чемъ Мелина въ кандалахъ -- охраняемые комично-страшными городскими стражниками. Впереди, верхомъ ѣдетъ безобразная фигура городского писаря, который съ торжественнымъ видомъ и съ соблюденіемъ всевозможныхъ формальностей передаетъ арестованныхъ въ руки актуарія и неуклюжихъ стражниковъ сосѣдней страны. Вильгельмъ охваченъ глубокимъ состраданіемъ къ несчастной влюбленной парочкѣ, онъ забываетъ о цѣли своего путешествія, спѣшить въ ближайшее мѣстечко къ уѣздному судьѣ, чтобы расположить его въ пользу пойманныхъ бѣглецовъ, и присутствуетъ при допросѣ. Во время допроса бѣдный судья попадаетъ въ очень затруднительное положеніе, и замѣшательство его все растетъ, такъ какъ показанія дѣвушки, воодушевленной чистымъ, благороднымъ чувствомъ, представляютъ совершенно неподходящій для внесенія въ протоколъ матеріалъ. Вильгельму становится все мучительнѣе присутствовать при допросѣ; онъ видитъ, какъ самыя интимныя вещи грубо и безцеремонно обсуждаются присутствующими, онъ страдаетъ за дѣвушку и настоятельно просятъ судью поскорѣе положить конецъ этому тягостному положенію. Вѣдь и безъ того все такъ ясно, что большаго и требовать нельзя. Судья уступаетъ его настояніямъ; обоихъ преступниковъ снова отводятъ подъ арестъ, а на слѣдующее утро рѣшено препроводить ихъ въ городъ. Вильгельмъ намѣренъ вернуться вмѣстѣ съ яими. чтобы добиться отъ родителей дѣвушки согласія на ея бракъ съ Мелиной. Пока онъ остается въ домѣ, гдѣ заключены несчастные, и старается ободрить Мелину. Онъ сообщаетъ ему о своемъ рѣшеніи быть посредникомъ между нимъ и родителями дѣвушки и предлагаетъ позаботиться о томъ, чтобы снова доставить ему мѣсто при какой-нибудь группѣ. Мелина благодаритъ, объясняетъ ему однако, что онъ, если возможно, предпочелъ бы не возвращаться болѣе на театральные подмостки, ибо служба въ театрѣ требуетъ такой толстой шнуры, какъ у медвѣдя, котораго водятъ на цѣпи въ обществѣ обезьянъ и собакъ, надѣляютъ колотушками и заставляютъ плясать подъ звуки волынки на потѣху червя и дѣтей.
   Вильгельмъ слушаетъ его, и ему кажется, что онъ упалъ съ облаковъ на землю. Такъ вотъ каковъ его идеалъ! Но скоро онъ разъясняетъ себѣ возникшее было недоумѣніе: если Мелина и осуждаетъ дѣятельность актера,-то вина лежитъ не въ самой дѣятельности, а въ Мединѣ, который принялся за это дѣло какъ за простое ремесло. Вильгельмъ понялъ натуру Мелины; это не вліяетъ, однако, на его рѣшеніе на слѣдующее же утро отправиться къ родителямъ невѣсты, чтобы замолвить доброе слово за бѣглецовъ. Его посредничество имѣетъ успѣхъ, и онъ съ спокойнымъ сердцемъ возвращается къ прерванному путешествію.
   Какъ много мы узнаемъ изъ приведеннаго эпизода! Благодаря ему, мы проникаемъ взоромъ въ раздробленную, закоснѣлую въ чинопочитаніи Германію, которая налагала на своихъ гражданъ тѣсныя, жесткія и смѣшныя путы; я намъ становится и съ этой стороны понятнымъ стремленіе Вильгельма въ такой міръ, въ которомъ хотя бы но виду возможно было болѣе свободное, болѣе достойное человѣка существованіе. Одновременно съ этимъ передъ нами съ двухъ совершенно различныхъ сторонъ ярко обнаруживается идеализмъ Вильгельма. Состраданіе къ несчастнымъ заставляетъ его безъ всякихъ колебаній отложить свои собственныя ближайшія дѣда, отвлекаетъ его отъ исполненія своего непосредственнаго долга. Съ другой стороны, то возвышенное представленіе, которое связано у него съ мыслью о сценѣ, о задачахъ артиста, нисколько не ослабѣваетъ подъ вліяніемъ расхолаживающихъ словъ опытнаго въ этомъ дѣлѣ человѣка. Въ виду этихъ цѣлей эпизода, намъ представляется совершенно второстепеннымъ то обстоятельство, что онъ ведетъ къ знакомству Вильгельма съ Мелиной и его женой, знакомству, которое въ позднѣйшей жизни Вильгельма не лишено будетъ извѣстнаго значенія. Наконецъ, еще одно благодѣтельное послѣдствіе эпизода. Своей рыцарской добротой Вильгельмъ совершенно завоевалъ наше сердце, и поэтому мы не только не отвлечены отъ главнаго хода дѣйствія, а наоборотъ, съ усилившимся интересомъ возвращаемся къ нему.
   За время отсутствія Вильгельма Норбергь вернулся, и мы склонны ожидать, что конфликтъ между Вильгельмомъ и Маріанной теперь же разрѣшится. Но авторъ медлить съ развязкой, и онъ вполнѣ правъ. Приближающаяся катастрофа должна положить конецъ не только любви Вильгельма; вмѣстѣ съ нею рушится и планъ бѣгства и вообще всѣ его планы о будущемъ; она глубоко потрясаетъ все его существованіе. Въ виду этого необходимо было заставить насъ почувствовать, насколько его любовь довѣрчива, какъ она горяча и возвышена. До сихъ поръ мы почти не имѣли возможности убѣдиться въ силѣ любви Вильгельма хотя удобный случай къ тому, даже понудительный поводъ, представлялся не разъ; авторъ умышленно избѣгалъ этой задачи, откладывая ее до момента, непосредственно предшествующаго катастрофѣ, ибо только въ отъ моментъ онъ могъ разсчитывать на полный аффектъ. Зато теперь онъ всю силу своего искусства прилагаетъ къ выполненію этой задачи.
   Прежде всего онъ, при трехъ различныхъ случаяхъ, показываетъ намъ, какъ тверда и непоколебима вѣра Вильгельма въ Маріанну. Другъ его, молодой Вернеръ, вмѣстѣ съ нимъ занятый въ торговомъ дѣлѣ ихъ отцовъ, свѣтскій человѣкъ, трезво и ясно смотрящій на вещи, слышалъ объ отношеніяхъ Маріанны къ Норбергу и настойчиво предостерегалъ Вильгельма. Его слова безуспѣшны. Все, что говорятъ противъ Маріанны,-- злая ложь и заблужденіе. Маріанна не хочетъ понять его намековъ на женитьбу, и онъ видитъ въ этомъ прекраснѣйшее доказательство ея скромной, безкорыстной любви къ нему. Когда, вечеромъ въ пень катастрофы Вильгельмъ приходить къ ней, полный любви и ожиданія, она, ссылаясь на нездоровье, заставляетъ его удалиться,-- и онъ послушно, ничего не подозрѣвая уходитъ. Ничто не можетъ ослабить, поколебать его довѣріе къ ней.
   Это довѣріе, эта вѣра развилась изъ сознанія, что онъ и Маріанна составляютъ одно, что въ любви къ ней -- вся его жизнь, что въ ней -- все его счастье и въ настоящемъ, и въ будущемъ. Письмо Вильгельма, въ которомъ онъ, въ день катастрофы, проситъ ея руки, должно обнаружить передъ читателемъ всю силу и высоту его страсти. "Возьми ее, эту руку! Возьми еще и это лишнее доказательство моей любви! Мы испытали всѣ радости ея, но новое блаженство принесетъ намъ подтвержденіе мысли о ея прочности... О, моя возлюбленная! есть ли еще другой человѣкъ на свѣтѣ, которому въ такой же мѣрѣ дано осуществлены всѣхъ его желаній! Сонъ бѣжитъ моихъ глазъ, словно вѣчная утренняя заря сіяетъ передо мною твое счастье, твоя любовь... Слушая біеніе твоего сердца, я чувствовалъ твою любовь, и во всемъ блескѣ возстала передо иною мысль, что настанетъ время, и мы съ тобою явимся, какъ два добрыхъ духа, къ людямъ, и откроются ихъ сердца; мы коснемся ихъ душъ, и имъ доступно станетъ небесное блаженство..."
   Эта исповѣдь представляется поэту еще недостаточной для его цѣлей. Любовь а страсть Вильгельма гораздо непосредственнѣе должна обнаружиться передъ нами. Авторъ могъ бы вставить любовную сцену, но онъ пренебрегаетъ этимъ средствомъ; онъ избираетъ другой нутъ, путь, какая найти можетъ только геній. Въ тотъ вечеръ, когда Вильгельмъ приходитъ къ Маріаннѣ, чтобы передать ей свое письмо, и когда она настаиваетъ, чтобы онъ удалился, онъ быстро хватаетъ ея шарфъ -- онъ хочетъ имѣть хотъ что-нибудь, напоминающее ему близость любимой дѣвушки. Затѣмъ онъ возвращается домой, въ свою комнату. Но и одиночество, и общество людей ему одинаково невыносимы. Онъ снова бросается изъ дому, мечется взадъ и впередъ во улицамъ. Какой-то незнакомецъ проситъ его указать ему гостинницу. Вильгельмъ отводитъ его туда и принимаетъ его приглашеніе выпить съ винъ стаканъ пунша. Между ними завязывается разговоръ, изъ котораго Вильгельмъ узнаетъ, что незнакомецъ какъ разъ то лицо, которое нѣкогда способствовало продажѣ художественныхъ коллекцій его дѣдушки. Вильгельмъ десятилѣтнимъ мальчикомъ съ тяжелымъ сердцемъ присутствовалъ при томъ, какъ выносили изъ дому прекрасныя собранія картинъ, мрамора, бронзы, монетъ, драгоцѣнныхъ рѣзныхъ камней. "Это было первое горе въ моей жизни". Но то была воля отца, находившаго, что лучше помѣстить деньги въ торговыя предпріятія. Особенно ясно въ памяти Вильгельма сохранилась картина, на которой изображенъ больной королевскій сынъ, умирающій отъ любви къ невѣстѣ своего отца. "Какъ я жалѣлъ, о, какъ я жалѣю и теперь этого юношу, который долженъ скрывать отъ всѣхъ сладостныя влеченія сердца, прекраснѣйшее наслѣдіе, дарованное намъ природою" долженъ затаить въ своей груди тотъ огонь, который могъ бы согрѣть, оживить и его и другихъ, и который теперь всепожирающимъ пламенемъ охватилъ изсушилъ его душу".
   Какой пророческой угрозой звучатъ эти слова! Они какъ бы предвѣщаютъ Вильгельму его собственную судьбу. Но не ради этого Гете вставилъ эпизодъ съ незнакомцемъ,-- эпизодъ, который въ критическій моментъ, когда все близится къ развязкѣ, возбуждаетъ въ насъ лишь чувство нетерпѣнія и недовольства. Конечно, и не для того сдѣлано это, чтобы показать намъ недостатокъ художественнаго чувства въ отцѣ и раннюю склонность Вильгельма къ искусству. Авторъ могъ бы сдѣлать это и въ другомъ мѣстѣ, тѣмъ болѣе, что по позднѣйшему плану многое въ жизни Вильгельма связывается съ этою склонностью. Авторомъ руководили совсѣмъ иныя соображенія. Въ разговорѣ Вильгельмъ упоминаетъ слово "судьба". Его собесѣдникъ ловятъ его на этомъ говоритъ: "Къ сожалѣнію, я опять слышу слово судьба въ устахъ молодого человѣка, находящагося какъ разъ въ томъ возрастѣ, когда мы любимъ своя пылкія склонности приписывать волѣ высшихъ существъ".
   Эти слова должны были заставить Вильгельма призадуматься. Вѣдь въ своей любви къ Маріанмѣ онъ видѣлъ "указаніе судьбы" вырваться изъ "стоячей, вяло идущей мѣщанской жизни". И развѣ онъ не приписывалъ также волѣ свыше свое страстное влеченіе въ театру! Если Вильгельмъ послѣ этого расхолаживающаго серьезнаго разговора тотчасъ же снова чувствуетъ себя во власти любовнаго упоенія, то этимъ поэтъ даетъ намъ такое яркое представленіе о силѣ охватившей его страсти, что какимъ-либо другимъ средствомъ, конечно, не удалось бы достигнуть подобнаго же эффекта. И тутъ, по вашему мнѣнію, нужно искать причину, побудившую Гете вставятъ эпизодъ съ незнакомцемъ. Кромѣ того онъ представлялъ еще одну выгоду: въ разговорахъ съ незнакомцемъ прошло немало времена, и было уже совершенно темно, когда Вильгельмъ, котораго ночь должна была настигнуть внѣ дома, снова очутился на улицѣ.
   Разставшись съ незнакомцемъ, Вильгельмъ не идетъ домой, а остается на улицѣ. Онъ встрѣчаетъ странствующихъ музыкантовъ, нанимаетъ ихъ и ведетъ къ дому Маріанны. Какой контрастъ! Музыка, которую благородный, возвышенно-настроенный юноша приноситъ, какъ дань, своей возлюбленной, услаждаетъ слухъ другого любовника ея, самаго обыкновеннаго, пользующагося жизнью свѣтскаго человѣка, котораго она держатъ въ эту минуту въ своихъ объятіяхъ. И въ то время какъ тамъ наверху этотъ человѣкъ съ грубою чувственностью наслаждается ея благорасположеніемъ, которое до сихъ поръ принадлежало Вильгельму, душу этого послѣдняго, подъ вліяніемъ музыки, наполняютъ самые нѣжные звуки любви, и они, подобно ѳиміаму въ честь возлюбленной, возносятся въ ней... "И вдали другъ отъ друга мы вмѣстѣ -- насъ соединяютъ эти мелодіи, какъ на какомъ бы то ни было разстояніи соединяетъ насъ нѣжнѣйшее чувство любви.. Ахъ! два любящихъ сердца подобны двумъ магнитамъ: всякое движеніе одного передается другому, ибо въ обоихъ дѣйствуетъ одна и та же сила"... Онъ умолкаетъ, подымается со скамьи, на которой лежалъ, обнимаетъ стволъ дерева, украшающаго площадь передъ домомъ Маріанны, освѣжаетъ свою пылающую щеку, прижимаясь къ его ворѣ. Потомъ онъ цѣлуетъ нормъ дома, на который ступала ея нога, кольцо входной двери, до которой дотрогивалась ея рука. И снова онъ опускается на скамью. Онъ не можетъ оторвать своихъ мыслей отъ возлюбленной. Эти мысли такъ нѣжны, "какъ духи вечернихъ сумерекъ... Любовь пробѣгала трепещущей рукой по всѣмъ струнамъ его души; казалось, что музыка небесныхъ сферъ, раздававшаяся тамъ въ вышинѣ, замолкла и прислушивалась къ тихимъ мелодіямъ его сердца". Наконецъ онъ рѣшается вернуться домой. Онъ доходятъ до угла улицы и еще разъ оборачивается: ему хочется еще разъ взглянуть хоть на тотъ домъ, гдѣ живетъ возлюбленная.. Вдругъ ему кажется, что дверь отворяется и пропускаетъ мужскую фигуру, вскорѣ исчезающую во мракѣ ночи. Онъ останавливается въ оцѣпенѣніи. Онъ не знаетъ, вѣрить ли своимъ глазамъ. Быть можетъ, онъ ошибся?.. И только съ наступленіемъ утра -- тонкая черта -- ужасные призраки покидаютъ его душу. Потомъ онъ медленно возвращается домой. Ночной призракъ не смущаетъ его болѣе, онъ почти спокоенъ и, чтобы отогнать отъ себя послѣднюю тѣнь мучительныхъ сомнѣній, беретъ въ руки шарфъ Маріанны и подноситъ его къ губамъ. Въ эту минуту изъ складокъ выпадаетъ записка Норберга. Она открываетъ Вильгельму любовную связь этого человѣка съ Маріанной, а его самого характеризуетъ какъ любящаго жизненный комфортъ и наслажденія человѣка самаго дюжиннаго пошиба. И ему-то Вильгельмъ долженъ былъ уступить свое мѣсто!-- Гете ни однимъ словомъ не изображаетъ непосредственнаго дѣйствія, произведеннаго на Вильгельма письмомъ; но мы ясно видимъ, какъ онъ, съ злосчастной запиской въ рукахъ, уничтоженный падаетъ на полъ.
   Этимъ заканчивается первая книга, въ которой превосходно соединены чарующая мягкость Вертеровскаго времени съ твердыми линіями вынесеннаго изъ Италіи искусства характеристики.
   Ознакомившись съ художественно-выполненными отдѣльными частями фундамента, мы при разборѣ послѣдующихъ книгъ мотамъ быть кратки. Вильгельмъ глубоко потрясенъ. Онъ чувствуетъ, что все его существованіе разбито. Его постигаетъ тяжелая болѣзнь; оправившись отъ нея, онъ прощается и со своею любовью и со своими мечтами о счастьи быть артистомъ, поэтомъ. Онъ хочетъ, чтобы ничто не напоминало ему даже объ этихъ идеальныхъ картинахъ, и который сжигаетъ всѣ документальныя доказательства любви, присоединивъ къ нимъ и дорогихъ свидѣтелей своей любви: свои стихотворные опыты. Своему другу, Вернеру, который хочетъ спасти его стихи отъ ранней смерти, Вильгельмъ объясняетъ, что онъ рѣшился бросить занятіе, къ которому не призванъ; по его мнѣнію, Вернеръ глубоко ошибается, если думаетъ, что можно создавать поэтическое произведеніе урывками, въ немногіе, съ трудомъ отвоеванные часы. "Нѣтъ, поэтъ долженъ всецѣло принадлежать себѣ, долженъ всецѣло жить въ своихъ любимыхъ образахъ. Онъ, такъ щедро одаренный небомъ, таящій въ своей груди сокровище, которое само собой растетъ и увеличивается, долженъ жить со своими драгоцѣнностями такъ, чтобы и извнѣ ничто не нарушало его тихаго блаженства, котораго тщетно добивается богачъ со своими нагроможденными сокровищами. Взгляни на людей, на ихъ погоню за счастьемъ, за наслажденіями! Всѣ ихъ желанья, силы, деньги неустанно стремятся къ одной цѣли. Къ чему же? къ тому, что поэту даровано отъ природы: къ наслажденію міромъ, въ отклику на свои чувства въ другихъ, къ гармоническому сліянію со многими, часто несоединимыми вещами". "Если человѣкъ міра сего влачить свои дни въ губительной меланхоліи вслѣдствіе какой-нибудь невознаградимой утраты, или съ неудержимой радостью идетъ навстрѣчу своей судьбѣ, то воспріимчивая, легко подвижная душа поэта, подобно солнцу, совершаетъ свой путь отъ ночи къ дню и съ тихими переходами настраиваетъ свою арфу на радость и скорбь. Въ тайникахъ его сердца зарождается и цвѣтетъ прекрасный цвѣтокъ мудрости; и вида другіе грезятъ на яву, и чудовищные образы держать въ мучительномъ страхѣ ихъ душу, поэтъ на яву переживаетъ сонъ жизни, и самое необычайное въ его судьбѣ ему является въ одно и то же время прошедшимъ и будущимъ. И такимъ образомъ поэтъ въ одно и то же время учитель, пророкъ, другъ боговъ и людей".
   Въ такихъ тонахъ Вильгельмъ долго еще фантазируетъ передъ другомъ. Слушая его, мы удивлены не менѣе Вернера, хотя и въ другомъ смыслѣ. Ибо кто говоритъ такимъ образомъ, тотъ чувствуетъ себя не актеромъ, а прежде всего поэтомъ, для котораго призваніе поэта есть нѣчто такое высокое, великое, святое, что на ряду съ нимъ стушевывается всякое другое призваніе, даже актерское. И все же, по замыслу автора. Вильгельмъ долженъ стремиться къ дѣятельности актера, долженъ отдаться ей, словно подчиняясь непреодолимой власти природы. Съ какой мощью разорванъ въ этомъ мѣстѣ искусственно-натянутый покровъ возросшею въ груди поэта силою, таившеюся въ основѣ романа!-- Но, заставляя своего героя отъ вдохновенныхъ рѣчей о поэзіи перейти къ жалобамъ "разбитой любви и лишь гораздо позднѣе, при совершенно жмыхъ обстоятельствахъ снова пробуждая въ немъ влеченіе къ призванію артиста, авторъ едва ли и самъ замѣчаетъ, какъ далеко онъ временами уклоняется отъ намѣченной имъ композиціи.
   Чтобы вырвать изъ своей души послѣдніе слѣды идеалистическихъ стремленій, Вильгельмъ съ какой-то злобой, своего рода ожесточеніемъ всецѣло уходить въ коммерческія дѣла; енъ усерднѣе, чѣмъ кто либо, работаетъ въ конторѣ и на биржѣ. Какимъ же образомъ жми Вильгельмъ снова попадаетъ на сцену? Авторъ принужденъ начать сначала. Но теперь, при совершенно измѣнившемся положеніи вещей переходъ этотъ долженъ совершиться тихо, медленно, неумышленно. А какъ разъ благодаря тому, что Вильгельмъ совершенно неумышленно снова попадаетъ въ театральный міръ, его характеръ и можетъ наиболѣе ясно и разнообразно развиться и образоваться, да вѣдь согласно новому плану романъ и долженъ былъ принять образовательный характеръ.
   Проходятъ три года. Надо дать прежнимъ горестнымъ чувствамъ въ груди Вильгельма поблекнуть, прежде чѣмъ душа его станетъ воспріимчива къ новымъ впечатлѣніямъ. По истеченія этого срока фирма Вернеръ и Мейстеръ вторично принимаетъ рѣшеніе отправить Вильгельма въ дѣловое путешествіе. Въ пути Вильгельмъ попадаетъ въ промышленное мѣстечко -- фабричные рабочіе устроили тамъ спектакль; онъ пріѣзжаетъ въ небольшой городокъ и застаетъ тамъ театральную труппу; онъ предпринимаетъ прогулку на мельницу -- странствующіе рудокопы разыгрываютъ тамъ небольшую сценку. И не успѣваетъ онъ опомниться, какъ въ немъ снова заговорила его прежняя любовь къ театру. Можно бы поставить автору въ упрекъ, что онъ въ дѣлѣ возвращенія Вильгельма къ драматическому искусству слишкомъ большую роль отводитъ случаю. Но онъ черпалъ изъ самой глубины человѣческой сущности. По изреченію Гераклита: Ἦϑος ἀνϑρώπῳ δαίμων: "судьба человѣка лежитъ въ его характерѣ". Тотъ, въ чьей душѣ живетъ опредѣленная страсть, сильный, своеобразный интересъ къ чему-нибудь, тотъ всюду найдетъ пищу для удовлетворенія своихъ стремленій. Однако Вильгельмъ пока далекъ отъ мысли, что ага встрѣчи не останутся безъ вліянія на его дальнѣйшую жизнь. Онъ думаетъ лишь о томъ, чтобы, окончивъ свое дѣловое путешествіе, вернуться домой какъ вѣрный своему долгу сынъ и служащій фирмы. Нужно создать особую притягательную силу, которая удержала бы его въ новомъ мірѣ. Онъ посѣщаетъ театръ, бываетъ въ обществѣ актеровъ, но этого недостаточно. Нѣкоторые изъ актеровъ,-- напримѣръ, легкомысленная, привѣтливая, миловидная Филина, Лаэртъ, здоровая, честная натура, жена Мели вы, умная и воспріимчивая,-- привлекаютъ его и какъ люди; ласкою, нѣжною вкрадчивостью они еще болѣе привязываютъ его къ себѣ, образуютъ вокругъ него атмосферу, въ которой онъ чувствуетъ себя тепло и привольно. Тутъ ему снова представляется случаи сыграть роль добраго генія въ жизни Мелины и его жены, и это ведетъ къ образованію дальнѣйшихъ связующихъ нитей между нимъ и этимъ міромъ. У Мелины есть возможность пріобрѣсти за дешевую цѣну декораціи и костюмы, оставшіеся послѣ запутавшейся въ долгахъ директрисы; съ помощью этихъ вещей онъ могъ бы составить труппу изъ лишенныхъ въ настоящій моментъ заработка и случайно собравшихся вмѣстѣ актеровъ; они давали бы представленія, и это и ему и имъ обезпечило бы существованіе; нужно только, чтобы Вильгельмъ далъ взаймы требуемую сумму. Имѣя возможность быть благодѣтелемъ столькихъ лицъ, Вильгельмъ беретъ изъ собранныхъ имъ дѣловыхъ суммъ триста талеровъ и даетъ ихъ въ долгъ Мелинѣ. Теперь онъ не только какъ человѣкъ, но и какъ заинтересованное въ предпріятіи лицо хочетъ выждать, какой оборотъ приметъ дѣло, и готовъ помочь, новому возникшему обществу и совѣтомъ и дѣломъ. Втайнѣ онъ уже успѣлъ сдѣлаться ихъ директоромъ, режиссеромъ, драматургомъ, состоя въ то же время служащимъ фирмы Вернеръ и Мейстеръ. Прелесть театральной и авторской дѣятельности, финансовая заинтересованность въ предпріятіи, нѣжность женскаго персонала, дружба мужского -- все это образуетъ, повидимому, довольно крѣпкія сѣти, чтобы удержать колеблющагося Вильгельма. Но авторъ пускаетъ въ ходъ еще болѣе сильные магниты. Онъ приближаетъ къ нему два чудныхъ существа, съ волшебной силой дѣйствующія на Вильгельма: молодую, едва вышедшую изъ дѣтства дѣвушку, Миньону, и почтеннаго старца, арфиста. Миньону Вильгельмъ вырвалъ изъ рукъ канатныхъ плясуновъ, хозяинъ которыхъ жестоко истязалъ ребенка, и съ этого момента чернокудрое, нѣжное, стройное дитя Италіи, душа котораго горитъ тихи въ огнемъ, всѣмъ сердцемъ привязалось къ Вильгельму. И когда Вильгельмъ, пробуждаясь словно отъ сна, отъ той праздной, беззаботной жизни, въ которую онъ цопалъ, говоритъ Миньонѣ о своемъ рѣшеніи вернуться домой, она въ судорогахъ извивается передъ нимъ и въ невыразимомъ горѣ проливаетъ цѣлые потоки слезъ. Мягкое сердце Вильгельма не можетъ устоять противъ итого взрыва скорбя;, онъ клянется Миньонѣ, что не покинетъ ея, что она будетъ его ребенкомъ. "Кроткой радостью засіяло ея лицо.-- Мои отецъ! Ты не покинешь меня, ты будешь моимъ отцомъ! Я -- твои ребенокъ! -- У дверей раздались нѣжные звуки арфы: старикъ приносилъ своему другу, словно вечернюю жертву, свои лучшія, задушевнѣйшія пѣсни, а тотъ, все крѣпче сжимая въ своихъ объятіяхъ ребенка, испытывалъ самое чистое, самое неописуемое счастье".
   Эта сцена, которую Гете нарисовалъ съ особенной любовью и тщательностью, съ потрясающей силой во всѣхъ ея градаціяхъ, по всей вѣроятности,-- та, о которой онъ признавался позднѣе г-жѣ фонъ-Штейнъ, что, когда она возникала передъ нимъ во всѣхъ подробностяхъ, онъ горько плакалъ. Не простымъ лишеннымъ болѣе серьезныхъ основаніи произволомъ поэта, не желаніемъ мелодраматично закончить трогательную сцену должны мы считать то, что авторъ приводитъ арфиста съ его умиротворяющими душу пѣснями къ дверямъ Вильгельма. Человѣка этого онъ уже съ самаго начала надѣлилъ таинственнымъ даромъ провидѣнія, сообщающимъ ему силу въ нужную минуту словомъ и звуками волновать я облегчать душу Вильгельма. Уже послѣ первой пѣсни, которую тогь слышитъ изъ устъ старика, онъ едва удерживается отъ желанія броситься ему на шею; выслушавъ вторую пѣснь, онъ призываетъ его какъ спасительнаго генія-хранителя, голосъ котораго оживляетъ и благословляетъ его. Въ минуту раздраженія и безпокойства онъ подкрадывается къ дверямъ комнаты арфиста. Онъ слышитъ пѣсню: "Кто не вкушалъ съ слезами хлѣба" и чувствуетъ, что тяжесть, давившая его, спала съ его души. Онъ оросить его нѣтъ еще; за пѣніемъ слѣдуетъ разговоръ. "И на все, что юноша говорилъ ему", сообщаетъ намъ авторъ, "старикъ отвѣчалъ съ полнѣйшимъ единомысліемъ, затрогивая струны, возбуждавшія въ Вильгельмѣ родственныя ощущенія и открывавшія самое широкое поле фантазіи". Вильгельмъ испытываеть невыразимое желаніе разгадать таинственнаго старика и принимаетъ рѣшеніе -- хотя и не высказываетъ его -- охранять бѣднаго арфиста такъ же какъ и Миньону отъ всѣхъ превратностей жестокаго свѣта.
   Въ лицѣ Миньоны и старика арфиста Гете вводить въ свой романъ тѣ таинственныя силы, которыя недоступны познанію и опредѣленію человѣка и знаменательно вліяютъ на его судьбу. Одна изъ этихъ силъ исходитъ изъ насъ самихъ, она лежитъ въ самыхъ глубокихъ тайникахъ нашей души -- здѣсь ея воплощеніемъ является Миньона; другая сила лежитъ внѣ васъ, имѣя своими проводниками Богомъ благословенныхъ духовъ, и самымъ высшимъ, самымъ истиннымъ представителемъ этой силы является поэтъ -- здѣсь старикъ-арфистъ. Дѣйствительно, этотъ арфистъ есть въ то же время и авторъ своихъ пѣсенъ, онъ -- "пѣвецъ" въ древнемъ смыслѣ этого слова. Эти оба образа были безусловно необходимы для романа. Такой богатый и тонкій духъ, какъ духъ Вильгельма, для своего полнаго развитія долженъ былъ испытать подчиненіе не только видимымъ и осязаемымъ, легко доступнымъ нашему пониманію элементамъ.
   Несмотря, однако, на весь интересъ, который возбуждали въ немъ и самое дѣло, и лица, трудно было предположить, чтобы онъ надолго остался съ актерами въ этомъ маленькомъ городкѣ. Все предпріятіе не могло не оставаться тамъ на очень низкомъ уровнѣ. Поэтому авторъ прибѣгаетъ къ новому средству, чтобы удержать Вильгельма въ театральномъ мірѣ. Живущій по сосѣдству графъ, желая какъ можно лучше принять принца, который въ скоромъ времени долженъ посѣтить его, приглашаетъ труппу Мелины. Это сразу ставитъ ее на болѣе высокую ступень; теперь и самъ Вильгельмъ можетъ выступить на сценѣ; кромѣ того, это открываетъ ему доступъ въ большой свѣтъ, который давно уже возбуждаетъ его удивленіе; ему представляется возможность ближе узнать этотъ міръ, развиться подъ его вліяніемъ. Въ довершеніе всего, къ цѣлому ряду силъ, отвлекающихъ Вильгельма отъ дома и прежней дѣятельности, присоединяется еще одна: при приглашеніи труппы вмѣстѣ съ графомъ присутствуетъ и его красивая, прелестная супруга, неописуемому обаянію которой Вильгельмъ тотчасъ подпадаетъ. Ея появленіе заставляетъ его отбросить послѣднія колебанія. Вмѣстѣ съ труппой онъ отправляется въ замокъ, совершенно еще не помышляя о разрывѣ съ прежнею жизнью. Мы же со своей стороны убѣждены, что теперь его переходъ къ артистической дѣятельности -- дѣло рѣшеное. Изъ его характера выросла, органически развилась, помимо его воли и содѣйствія, его судьба.
   Въ замкѣ Вильгельмъ чувствуетъ себя въ своей средѣ. Онъ можетъ играть на сценѣ, писать стихи, подробно обсуждать занимающіе его эстетическіе вопросы съ такими высокоразвитыми и знающими свѣтъ людьми, какъ баронъ и майоръ Ярно, любимецъ принца; можетъ бывать въ кругу людей, занимающихъ выдающееся положеніе въ свѣтѣ и въ арміи и получившихъ самое утонченное воспитаніе. По духу онъ принадлежитъ къ аристократіи, и сама аристократія молча признаетъ это, съ нимъ однимъ изъ всей труппы обращаясь какъ съ равнымъ и открывая ему доступъ въ свой кругъ. Женщины и здѣсь, какъ и всюду, выказываютъ ему особенное расположеніе, и если въ Вильгельмѣ большинство женщинъ пробуждаетъ симпатію къ себѣ, то онъ эту симпатію возбуждаетъ во всѣхъ нихъ. То, что Гете въ 1781 г. писалъ о себѣ госпожѣ фонъ-Штейнъ. "Я былъ и навсегда останусь любимцемъ женщинъ" -- въ полной мѣрѣ примѣнимо и въ Вильгельму. Баронесса относится къ нему съ сердечностью, не лишенной чувственной похоти, а въ сердцѣ благородной, прекрасной и страдающей отъ несчастнаго супружества графиня онъ зажигаетъ горячую любовь, которая, несмотря на все самообладаніе и покорность судьбѣ этой женщины, прорывается наружу въ минуту разлуки.
   Но, кромѣ драматическаго искусства, общенія съ большимъ свѣтомъ, женской любви, на долю Вильгельма выпадаютъ во время пребыванія его въ замкѣ еще другія "учебныя средства". Ярно знакомитъ его съ Шекспиромъ, и Вильгельму кажется, что передъ нимъ раскрытъ не только міръ знати, но весь міръ вообще во всемъ его мощномъ движеніи и во всѣхъ его самыхъ тайныхъ пружинахъ. Въ замкѣ онъ встрѣчается со многими людьми, дѣятельность которыхъ захватываетъ болѣе или менѣе широкіе круги; я если уже сношеніе съ ними заставляетъ его почувствовать, какъ узка и бѣдна была его жизнь до сихъ поръ, какъ сопливо и вяло она протекала, то взглядъ въ Шекспировскій міръ дѣлаетъ это чувство еще интенсивнѣе. Ему хочется броситься въ пучину судебъ, чтобы скорѣе узнать міръ, ему хочется быть дѣятельнымъ въ этомъ мірѣ, хочется внести въ него свою лепту. Становится очевиднымъ, что на ряду съ призваніемъ артиста въ немъ живетъ стремленіе къ болѣе высокимъ цѣлямъ. Но знакомство съ Шекспиромъ порождаетъ въ немъ и какъ актерѣ новый идеалъ: представленіе его мощныхъ драмъ на сценѣ. Мы уже заранѣе чувствуемъ, что онъ не успокоится, пока не осуществитъ этой цѣли.
   Такимъ образомъ жизнь Вильгельма получаетъ новое содержаніе. Подавленный, унылый конторщикъ торговой фирмы сдѣлался свободнымъ, жизнерадостнымъ человѣкомъ, который полонъ или, вѣрнѣе, снова воловъ прекрасными идеалами. Опаснымъ остается только одно: хватаясь за новую фазу, онъ черезчуръ даетъ волю своему воображенію. Этотъ новый Вильгельмъ вовсе не раздумываетъ о томъ, послѣдовать ли ему и далѣе за актерами, или нѣтъ,-- для него несомнѣнно, что онъ долженъ послѣдовать, хотя въ то же самое время онъ продолжаетъ поддерживать въ себѣ иллюзію о возвращеніи домой, о возможности этого возвращенія. Конечно, и ближайшее будущее рисуется ему въ ложномъ свѣтѣ. Съ граціозно глубокимъ юморомъ поэтъ рисуетъ намъ новаго человѣка, какимъ является Вильгельмъ, когда онъ внезапно начинаетъ раздумывать надъ двоимъ костюмомъ и принимаетъ рѣшеніе облечься въ новое, имъ самимъ придуманное, фантастично-романтическое одѣяніе. Буржуазно-нормальный, аккуратно разсчитывающій человѣкъ совлеченъ съ него. И до тѣхъ поръ, пока продолжается прелесть настоящаго положенія, при которомъ онъ винтъ себя предводителемъ небольшой колоніи, странствующей въ прекрасное время года среди прекрасной мѣстности, онъ съ самыми пріятными чувствами слѣдуетъ за труппой. Но что будетъ, когда общество снова разобьетъ гдѣ-нибудь свою кочевую палатку и принуждено будетъ въ какомъ-нибудь маленькомъ мѣстечкѣ передъ плохой публикой разыгрывать совершенно ничтожныя и по содержанію и въ художественномъ отношеніи пьесы. Не окажется ли тогда все его соучастіе въ предпріятіи актеровъ смѣшной и глупой выходкой? При живости и впечатлительности натуры Вильгельма это открытіе съ непреодолимой силой должно будетъ снова вернуть его на его прежній жизненный путь купца.
   Чтобы не довести дѣло до этого момента и такимъ образомъ не затруднить чрезмѣрно дальнѣйшее развитіе романа, авторъ уже заранѣе разлучаетъ Вильгельма съ труппой, прибѣгая -- почти въ буквальномъ смыслѣ слова -- къ сальто-мортале. На эту странствующую труппу нападаютъ разбойники и отнимаютъ у нея все ея достояніе. Изъ всѣхъ членовъ труппы только Вильгельмъ и Лаэртъ оказываютъ храброе сопротивленіе. Вильгельмъ тяжело раненъ. Въ то время, какъ онъ безпомощно лежитъ на полѣ, къ мѣсту происшествія приближается компанія какихъ-то знатныхъ господъ верхами и въ экипажахъ. Къ нему подъѣзжаетъ верхомъ прекрасная дама съ нѣжными, благородными, кроткими и полными состраданія чертами лица. Никогда еще Вильгельмъ не видѣлъ ничего болѣе возвышеннаго и привлекательнаго. Она освѣдомляется о состояніи его здоровья, подзываетъ своего врача, поручаетъ ему перевязать Вильгельма и на прощанье прикрываетъ его теплымъ плащомъ. "Онъ открываетъ ротъ, чтобы пролепетать нѣсколько словъ благодарности, но въ эту минуту ея присутствіе, сильно волнующее его. страннымъ образомъ дѣйствуетъ на его и безъ того уже ослабленные и утомленные нервы: ему начинаетъ казаться, что лицо ея окружено лучезарнымъ вѣнцомъ, и весь образъ ея распространяетъ вокругъ себя блескъ и сіяніе... Святая исчезла изъ его глазъ, и онъ опустился на землю и впалъ въ безпамятство". Послѣ этого Вильгельма переносятъ въ село, къ священнику; нѣсколько недѣль спустя онъ выздоравливаетъ. Его нерпой мыслью, послѣ того какъ онъ столько времени потратилъ даромъ, было не возвращеніе къ серьезной дѣятельности, будь то дѣятельность артиста или купца, а желанье во что бы то ни стало розыскахъ прекрасную амазонку, свою спасительницу. Снова берутъ верхъ идеалистически-мечтательныя черты, свойственныя его натурѣ, а тѣ серьезныя рѣшенія, къ которымъ онъ пришелъ подъ вліяніемъ Шекспира и своего пребыванія въ замкѣ, начинаютъ улетучиваться, лишь послѣ того, какъ всѣ старанія узнать имя и родину знатной семьи, даже спеціально предпринятое съ этой цѣлью развѣдочное путешествіе старика арфиста, остаются безуспѣшными, Вильгельмъ обращается къ серьезнымъ жизненнымъ задачамъ.
   Отъ театральнаго поприща онъ, повидимому, отказался. Правда, онъ вмѣстѣ съ оставшимися у него жить Миньоной и арфистомъ отправляется къ театральному директору Серло, съ которымъ состоитъ въ дружескихъ отношеніяхъ, и который завѣдываетъ постояннымъ театромъ въ большомъ городѣ; но путешествіе это предпринято Вильгельмомъ съ единственной цѣлью лично ходатайствовать за членовъ несчастнаго кружка, потраться устроить ихъ при театрѣ Серло. Кромѣ того, и его торговыя дѣла требуютъ его присутствія въ этомъ городѣ. Едва пріѣхавъ на мѣсто, онъ начинаетъ рисовать Серло свои мечты о постановкѣ Шекспировскихъ драмъ на сценѣ, долженствующей составить въ Германіи эпоху. Страсть къ театру съ прежней силой овладѣваетъ имъ, а близость одной изъ лучшихъ германскихъ сценъ побуждаетъ его теперь же и окончательно рѣшить, переходить ли онъ на артистическое поприще, или нѣтъ. Если бы дѣло зависѣло только отъ него, рѣшеніе, по всей вѣроятности, заставило бы себя еще долго ждать. Разъ нѣтъ налицо какихъ-либо исключительныхъ условій, то лишь сила извнѣ можетъ побудить Вильгельма съ его тихой, созерцательной натурой, съ его неясными стремленіями, принять то или другое рѣшеніе. Въ настоящемъ случаѣ Серло торопитъ его, настаиваетъ. Серло еще раньше имѣлъ возможность оцѣнить его артистическій талантъ, теперь онъ узналъ его какъ способнаго драматурга и режиссера и предлагаетъ ему вступить въ его труппу въ качествѣ актера и режиссера. Вильгельмъ все еще колеблется, хотя это дало бы ему возможность осуществить мечту своей юности, удовлетворить свое самое сильное стремленіе. Въ ту минуту, когда онъ готовъ отказаться отъ профессіи купца, отъ семьи, отъ домашняго очага, все это прошлое совершенно неожиданно рисуется ему въ невыразимо привлекательномъ свѣтѣ. Несмотря на это для насъ несомнѣнно, что въ концѣ концовъ Вильгельмъ приметъ предложеніе Серло. Но авторъ хочетъ ускорить дѣло: отецъ Вильгельма умираетъ, его сестра выходитъ замужъ за Вернера; послѣдній намѣренъ продать домъ тестя, а вырученныя отъ продажи деньги предлагаетъ Вильгельму употребить на торговыя предпріятія и этимъ путемъ добиться, подобно ему, спокойнаго счастья филистера; онъ въ самыхъ яркихъ краскахъ изображаетъ своему пріятелю всѣ прелести жизни, основанной на туго-набитомъ денежномъ мѣшкѣ. Очень тонкая въ психологическомъ отношеніи подробность, что идеальная картина купечески-буржуазнаго счастья, набросанная Вернеромъ, оказываетъ на рѣшеніе Вильгельма гораздо болѣе сильное вліяніе, чѣмъ сознаніе, что отчій домъ опустѣлъ, власть отца не тяготѣетъ болѣе надъ нимъ, а въ матеріальномъ отношеніи онъ, благодаря оставшемуся послѣ отца состоянію, ни отъ кого не зависитъ. Эта картина будущности тотчасъ же уничтожаетъ то. слабое сіяніе, которымъ онъ только что старался окружить дѣловую жизнь купца, и, словно страшась какого-то привидѣнія, онъ спѣшитъ привязать себя къ театру. Онъ ставитъ только два -- очень характерныхъ для него -- условія: во-первыхъ, чтобы вмѣстѣ съ нимъ приняты были въ труппу и всѣ члены Мелиновскаго кружка, и, во-вторыхъ, чтобы Гамлетъ былъ поставленъ сообразно его указаніямъ. На первое условіе Серло согласился уже раньше; противъ второго онъ также ничего не имѣетъ. Представленіе Гамлета сходитъ вполнѣ удачно. Вильгельмъ съ большимъ успѣхомъ играетъ датскаго принца, которому такъ же трудно, какъ и ему самому, принять какое-либо рѣшеніе, и на котораго онъ вообще такъ сильно похожъ.
   По первоначальному плану романа этотъ успѣхъ долженъ былъ прочно привязать Вильгельма къ театру и ускорить окончательную развязку произведенія. Вильгельму оставалось бы только изъ режиссера сдѣлаться директоромъ театра и своей дѣятельностью открыть перспективу, что онъ дѣйствительно создастъ новую эпоху въ жизни нѣмецкаго театра. Его театральная миссія на этомъ заканчивалась.
   По новому же плану герой романа долженъ бросить театръ, и заставить его свернуть съ этого пути не представляло большихъ затрудненій. Сначала совмѣстная работа директора, режиссера и всѣхъ остальныхъ членовъ товарищества шла вполнѣ дружно и приносила прекрасные результаты; всѣ были воодушевлены успѣхомъ, который выпадалъ на ихъ долю, члены же, прежней труппы Мелины кромѣ того радовались, что они снова матеріально обезпечены, и за это были полны благодарности къ Вильгельму. Но мало по малу возникли различныя несогласія, пререканія, появилась зависть, небрежное отношеніе къ дѣлу. Это парализовало жизнерадостную дѣятельность Вильгельма. Кромѣ того, ему все ощутительнѣе становилась связанная со всякимъ искусствомъ механическая сторона его, и очень скоро дѣятельность артиста превратилась въ его глазахъ въ простое ремесло, которое менѣе всякаго другого заслуживаетъ траты времени и силъ. Теперь онъ стоялъ на той же точкѣ зрѣнія, какъ нѣкогда Мелина, взгляды котораго на искусство привели его тогда въ такое негодованіе. Цѣль его жизни, когда-то сіявшая передъ нимъ блестящей звѣздой, оказалась безобразнымъ, отвратительнымъ призракомъ. Что же дальше? Вильгельмъ, конечно, еще не порываетъ съ театромъ; но внутренняя связь съ нимъ уже исчезла, и мы ожидаемъ, что теперь, когда онъ охладѣлъ къ этой дѣятельности, въ душѣ его съ новой силой вспыхнетъ тоска и стремленіе къ поэзіи. Вѣдь сомнѣнія его въ своихъ поэтическихъ дарованіяхъ -- и безъ того не особенно глубокія -- давно уже исчезли, особенно послѣ того одобренія, которое и старыя и новыя произведенія изъ его поэтической мастерской заслуживали въ замкѣ, въ кругу лицъ съ развитымъ литературнымъ вкусомъ. къ нашему удивленію, однако никакого перехода къ поэтической работѣ не происходитъ. Не проявляетъ Вильгельмъ также никакой склонности къ какой-либо иной опредѣленной дѣятельности -- будь то на поприщѣ ли науки, искусства или практической жизни. Въ немъ говоритъ теперь лишь смутное стремленіе къ общему гармоническому развитію своей личности, при чемъ однако ему совершенно не ясенъ тотъ путь, которымъ онъ можетъ достигнуть этого. Онъ близокъ къ тому, чтобы вести праздную жизнь созерцателя, человѣка образованнаго и нравственнаго, но въ то же время пессимиста и мизантропа. Опасность тѣмъ болѣе велика, что думать о кускѣ хлѣба ему не приходится. Чтобы тотъ богатый образовательный капиталъ, который собранъ въ этомъ человѣкѣ, могъ принести плоды, могъ быть употребленъ съ пользою, Вильгельму необходимо воспитать себя къ твердой, послѣдовательной, преслѣдующей опредѣленную цѣль дѣятельности,-- лучше всего практической; его жизнь несомнѣнно должна свернуть на другой путь. Съ этой цѣлью авторъ заставляетъ Вильгельма на нѣсколько недѣль покинуть городъ и опостылѣвшій ему театръ. Поводомъ для этого является необходимость выполнить взятый на себя долгъ дружбы. Сестра Серло, Аврелія, нѣсколько лѣтъ тому назадъ была близка съ однихъ дворяниномъ. Онъ покинулъ ее, и съ тѣхъ поръ глубокая тоска снѣдала ея сердце. На смертномъ одрѣ она проситъ Вильгельма, который сталъ ея другомъ и довѣреннымъ, доставить измѣннику письмо. Вильгельмъ соглашается исполнить ея просьбу и верхомъ отправляется въ путь.
   Какъ разъ передъ смертью Авреліи и передъ своимъ отъѣздомъ Вильгельмъ прочелъ одну рукопись, озаглавленную: "Исповѣдь прекрасной души". Чтеніе сыграло уже однажды крупную роль въ его жизни -- то было чтеніе Шекспира. Оно поставило предъ нимъ артистическій идеалъ -- сценическое представленіе Шекспировскихъ драмъ, и идеалъ жизненный -- способность дѣйствовать энергично. Идеалъ артистическій осуществился, не принеся съ собою тѣхъ великихъ послѣдствій, которыхъ ожидалъ Вильгельмъ. Жизненный идеалъ онъ утратилъ подъ вліяніемъ совмѣстнаго дѣйствія своихъ природныхъ склонностей и всего пережитаго имъ. Какое же значеніе въ его жизни будетъ имѣть чтеніе "Исповѣди"? По замысламъ автора оно должно быть немаловажно, такъ какъ "Исповѣдь" помѣщена не въ пересказѣ, а цѣликомъ, безъ пропусковъ. О чемъ же въ ней идетъ рѣчь?
   "Прекрасная душа" -- дочь высокообразованнаго отца изъ дворянскаго рода. Въ восьмилѣтнемъ возрастѣ у нея дѣлается сильное кровотеченіе изъ легкихъ, которое на девять мѣсяцевъ привязываетъ ее къ кровати. Благодаря этому, жизнь чувства и воображенія съ необычайной силой развивается въ ея душѣ. Дѣвочка обращаетъ взоры къ Богу, и у нея устанавливается тѣсное общеніе съ "невидимымъ другомъ". Двѣнадцати лѣтъ она влюбляется въ сына гофмаршала. Эта любовь такъ же, какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ болѣзнь, заставляетъ ее уйти въ себя и еще болѣе сближаетъ ее съ Богомъ. Въ блаженномъ сознаніи своей любви и своей тѣсной связи съ высшимъ существомъ, она уходитъ въ себя и избѣгаетъ шумныхъ удовольствій. Но ея возлюбленный мальчикъ заболѣваетъ и умираетъ, несмотря на молитвы, которыя Филлисъ -- такъ называетъ она себя -- возсылаетъ къ небу. Она подростаеть. здоровье ея крѣпнетъ, и подъ вліяніемъ природы и требованій общества она перестаетъ уклоняться отъ жизни. Бракосочетаніе принца, его вступленіе на престолъ сопровождаются многочисленными празднествами, Филлисъ увлечена вихремъ свѣтскихъ развлеченій, и чувство къ невидимому другу почти погасло въ ея душѣ. Она знакомится съ молодымъ и прекраснымъ человѣкомъ -- Нарциссомъ. Ихъ влечетъ другъ къ другу, и то чувство, которое они таятъ въ себѣ, прорывается при кровавомъ столкновеніи Нарцисса съ однимъ капитаномъ. Послѣ своего выздоровленія Нарциссъ проситъ руки Филлисъ и получаетъ ея согласіе. Любовь, положеніе невѣсты, серьезныя побочныя обстоятельства, пораненіе жениха, его неудачи по службѣ,-- все это снова оживило Бога въ душѣ Филлисъ. Снова она повѣряетъ Ему всѣ свои надежды и страхи, горести и радости, и ей удается этимъ путемъ достигать все большей ясности и спокойствія духа. Но бываютъ минуты, когда она и у Бога не находитъ утѣшенія; стараясь доискаться причины этого, она открываетъ, что такое состояніе является въ тѣхъ случаяхъ, когда ея душа не прямо обращена къ Богу. Такъ какъ очевидно, что это уклоненіе происходитъ подъ вліяніемъ пустыхъ; извлеченій и недостойныхъ занятій, то она рѣшаетъ избѣгать танцевъ, игръ и другихъ свѣтскихъ удовольствій, словомъ, всего, что препятствуетъ ея общенію съ Богомъ. Напрасно и женихъ, и семейные стараются повліять на нее въ обратномъ смыслѣ. Она остается ори своемъ рѣшенія и готова лучше отказаться отъ жениха, чѣмъ утратить свое душевное спокойствіе. Въ этомъ счастливомъ состояніи она проводить десять лѣтъ, и ни возобновившееся опасное кровотеченіе изъ легкихъ, ни оставшаяся послѣ него физическая слабость, ни тяжелыя страданія ея родителей. которыя для матери, послѣ долгихъ лѣтъ борьбы, оканчиваются смертью,-- ничто не можетъ смутить ясность ея души, исполненной божественной вѣры. Но ея благочестивые друзья, строгіе піэтисты, считаютъ ея спасеніе еще далеко непрочнымъ. По ихъ мнѣнію, спасенію души долженъ предшествовать глубокій страхъ вередъ грѣхомъ; подъ вліяніемъ его человѣкъ, сокрушенный и уничтоженный, предчувствуетъ всѣ муки адовы, и лишь послѣ этого вѣра въ милосердіе Божіе помогаетъ ему постепенно подняться и достигнуть блаженства. Но, несмотря на самое тщательное и боязливое разслѣдованіе, Филлисъ не находить грѣха въ своей душѣ; поэтому не появляется и страхъ, первое условіе для очищенія сердца. Около этого времени она знакомится съ Фило; это -- высокопоставленный, религіозный, съ твердымъ характеромъ, человѣкъ, обладающій выдающимися знаніями и способностями; онъ раскрываетъ передъ нею и пружины, которыя двигаютъ общество, и свой собственный внутренній міръ. При этомъ она съ невыразимой скорбью узнаетъ, что этотъ превосходный, благочестивый человѣкъ не всегда свободенъ отъ грѣховныхъ поступковъ и помысловъ. "Развѣ я лучше его?" въ испугѣ спрашиваетъ себя Филлисъ. Быть можетъ, только случайность или чья-то благодѣтельная рука спасли ее отъ грѣха, склонность же ко всякаго рода грѣху и преступленію живетъ въ ней такъ же, какъ и въ другихъ? Къ сожалѣнію, ей приходится отвѣтить на этотъ вопросъ утвердительно. Страхъ смѣняется сердечнымъ сокрушеніемъ, и она боязливо ищетъ въ своей душѣ вѣры въ спасеніе черезъ Христа. Со слезами обращается она къ Богу и молитъ о вѣрѣ, и тутъ ее охватываетъ чувство непосредственной близости къ распятому на крестѣ Богочеловѣку, которое сопровождается небывалымъ подъемомъ духа. Въ это мгновеніе она чувствуетъ, что прежняя душевная ясность вернулась къ ней, и что чувство это стало и болѣя возвышеннымъ, и болѣе устойчивымъ. Такъ какъ ученіе гернгутеровъ наиболѣе соотвѣтствуетъ ея воззрѣніямъ, то она вступаетъ въ эту секту, принимаетъ участіе въ ихъ молитвенныхъ собраніяхъ, укрѣи- ляетъ свою душу ихъ стихами, пѣснопѣніями и картинами и даже сама слагаетъ стихи.
   На этомъ мѣстѣ мы остановимся, и мы въ правѣ сдѣлать это, такъ какъ все остальное, что содержится въ "Исповѣди" -- разсказъ о пребываніи Филлисъ въ замкѣ ея дяди и т. u.-- не имѣетъ большого значенія въ ея жизни. Ея дальнѣйшее развитіе идетъ по разъ намѣченному пути, она сохраняетъ свое душевное спокойствіе, и мы уже заранѣе можемъ предвидѣть, что оно не покинетъ ея до самой смерти.
   Все, что разсказано въ "Исповѣди", до посѣщенія замка, представляетъ исторію жизни умершей пріятельницы Гете, Сусанны фонъ Клеттенбергъ. Подъ именемъ Нарцисса изображенъ баронъ Оленшлагеръ, не разъ занимавшій должность бургомистра во Франкфуртѣ; подъ именемъ Фило выведенъ Карлъ-Фридрихъ фонъ Мозеръ, бывшій позднѣе министромъ въ Гессенъ-Дармштадтѣ и съ 1751 до 1766 года жившій во Франкфуртѣ, занимая постъ посланника. Отъ самого Гете мы знаемъ, что "Исповѣдь" составлена имъ на основаніи писемъ и раньше еще записанныхъ разговоровъ и наблюденій; такимъ путемъ ему удалось создать это чудо и въ стилистическомъ и въ психологическомъ отношеніи. Онъ воспроизвелъ то впечатлѣніе, которое Клеттенбергь въ различные періоды своей жизни должна была оказывать на окружающихъ. То, что слѣдуетъ въ разсказѣ за вступленіемъ прекрасной души въ секту гернгутеровъ, за исключеніемъ немногихъ строкъ, составляетъ самостоятельное измышленіе автора.
   Такъ какъ эта добавочная часть "Исповѣди" не имѣла ничего необходимаго для исторіи развитія прекрасной души, то своимъ существованіемъ она, очевидно, обязана той роди, которую должна играть въ организмѣ романа. Возможно ли однако допустить, чтобы и біографическая часть, занимающая столько страницъ въ "Исповѣди", не имѣла никакого отношенія въ ходу романа? Возможно ли, чтобы она служила столбомъ къ которому поэту удобно было прислонить послѣднюю, добавочную часть "Исповѣди", и который онъ въ честь госпожи Клеттенбергь и ради своей дружбы къ ней превратилъ въ монументальную колонну? Это было бы допустимо, если бы дѣло шло о "Годахъ странствія"; но, когда Гете писалъ "Годы ученія", онъ былъ еще слишкомъ художникомъ, чтобы такимъ объемистымъ постороннимъ тѣломъ нарушить стройное зданіе романа.
   Вильгельмъ, взявъ у одного врача рукопись, содержащую "Исповѣдь", воспользовался ею, чтобы возстановить гармонію и равновѣсіе въ душѣ Авреліи, умиротворить и смягчить ея сердце. Но въ такого рода помощи нуждался онъ самъ. У него за плечами было безрадостное, полное разочарованіями и бѣдное событіями прошлое. Онъ былъ купцомъ, но жизнь и занятія купца не радовали его. Онъ сдѣлался актеромъ, ожидая, что эта дѣятельность дастъ ему полное удовлетвореніе, но скоро ему и изъ этой чаши вмѣсто сладкаго вина пришлось отвѣдать горькой полыни. Его первая горячая любовь умерла страшно обезображенная. При прощаніи съ графиней взаимная склонность заставила обоихъ, помимо ихъ воли, броситься въ объятія другъ къ другу, и вотъ теперь онъ узнаетъ, что благородная женщина, въ сознаніи своей вины, дала волю больному воображенію и впала въ меланхолію. Мелинѣ онъ помогъ добыть себѣ жену, дважды помогъ ему устроиться матеріально, но тотъ отплатилъ ему черной неблагодарностью. Арфистъ, котораго онъ такъ почиталъ, который умѣлъ будить его душу и доставлять ей облегченіе, сошелъ съ ума. Другъ его, Серло, изъ мелочныхъ, эгоистическихъ побужденіи сталъ отдаляться отъ него. Съ его пріятельницей Авреліей братъ обращался сурово, любовникъ покинулъ ее. Смерть, освободивъ Аврелію отъ давившей ее земной тяготы, въ то же время лишила Вильгельма подруги и наложила на него обязанность выполнить грустное порученіе. За этимъ выполненіемъ онъ не видѣлъ предъ собою никакого опредѣленнаго пути, никакой опредѣленной цѣли. На его попеченіи остались Миньона и сынъ Авреліи, Феликсъ, но онъ самъ не зналъ, что ожидаетъ его въ будущемъ. Н позади и впереди себя онъ видѣлъ лишь "безконечную пустоту".
   Въ такомъ удрученномъ, подавленномъ состояніи духа такая натура, какъ Вильгельмова, скорѣе всего могла найти поідержку въ религіи. До смхъ поръ ему не приходилось испытывать на себѣ вліянія этой важной образовательной силы. У автора романа не могло быть и мысли о томъ, чтобы вовсе исключить ее изъ хода развитія своего героя. Но религія сильнѣе всего дѣйствуетъ на человѣка, когда онъ познаетъ ее на живомъ примѣрѣ, а не въ видѣ ученія. Поэтому чтеніе рукописи должно было заставить Вильгельма пройти тотъ жизненный путь, который пройденъ былъ прекрасной, благочестивой душой; Вильгельмъ долженъ былъ ощутить на себѣ то небесное дыханіе, которое нѣкогда, въ печальные дни и годы, такъ благотворно подѣйствовало на самого автора и наполняло его сердце терпѣніемъ, миромъ, надеждою и вѣрою. Раненая душа Вильгельма, прежде чѣмъ перейти къ новой и, по замыслу автора, болѣе возвышенной дѣятельности, должна была сначала излѣчиться. Но чѣмъ вѣрнѣе можно было ожидать отъ чтенія "Исповѣди" одного результата -- душевнаго успокоенія и излѣченія, тѣмъ сомнительнѣе представлялось осуществленіе другого -- перехода къ дѣятельности. Ибо, ощущая благодѣтельный бальзамъ жизни въ Богѣ или, лучше сказать, въ чистомъ идеалѣ, Вильгельмъ легко могъ впасть въ искушеніе предаться такому же идеалистическому, но созерцательно-бездѣятельному саморазвитію и самоцроевѣтленію, въ какое впала и "прекрасная душа". Его натура и безъ того была склонна къ чистѣйшему погруженію въ самого себя, а вся окружающая обстановка могла только сильно способствовать такому удаленію въ свой собственный внутренній міръ,-- въ особенности теперь, когда онъ обладалъ независимымъ состояніемъ и съ ненавистью смотрѣть на театральное поприще. Чтобы избѣгнуть этой опасности, чтобы благодѣтельное вліяніе "Исповѣди" не купить цѣною парализующаго дѣйствія ея, нужно было присоединить къ ней критическое дополненіе. аго сдѣлано авторомъ такъ легко и, повидимому, ненамѣренно, что лишь весьма немногіе понимаютъ значеніе этого добавленія.
   Богатый дядя "прекрасной души", человѣкъ большихъ достоинствъ, съ развитымъ художественнымъ вкусомъ, устраиваетъ свадьбу сестры Филлисъ; Филлисъ при этомъ впервые посѣщаетъ его замокъ и впервые испытываетъ на себѣ вліяніе искусства и научается цѣнить его. Она слышитъ прекрасную, художественно исполняемую музыку и чувствуетъ, что эти звуки проникаютъ въ самую глубину человѣческой души, затрагиваютъ ея лучшія струны.-Она созерцаетъ картинную галерею, расположенную въ историческомъ порядкѣ, и видитъ въ ней какъ бы аналогію съ процессомъ нравственнаго развитія человѣка. Она не скрываетъ отъ дяди радость, возбужденную въ ней этими впечатлѣніями, а тотъ пользуется случаемъ и разъясняетъ ей, что добро заключается совсѣмъ не въ томъ, чтобы одиноко, уйдя въ самого себя, стремиться къ нравственному самоусовершенствованію; что, напротивъ, тотъ, чей духъ ищетъ нравственной культуры, долженъ позаботиться и о болѣе тонкомъ развитіи своихъ внѣшнихъ чувствъ, иначе ему легко грозятъ опасность соскользнуть съ той нравственной высоты, на которой онъ находится, отдаться соблазнамъ безпорядочнаго воображенія и, занимаясь безвкусными пустяками или чѣмъ-нибудь еще худшимъ, унизить свою возвышенную натуру.
   Далѣе дядя разъясняетъ ей, что человѣкъ, являющійся творцомъ столь прекрасныхъ, возвышающихъ душу произведеній, не можетъ быть такъ грѣховенъ и испорченъ, какъ это думаютъ набожныя души. Напротивъ, именно вѣра въ то, что Богъ принялъ образъ человѣка, должна привести носъ къ заключенію, что въ человѣческой природѣ не можетъ лежать никакого противорѣчія съ природой Божества. Иначе какимъ образомъ Создатель могъ такъ тѣсно соединитъ въ себѣ человѣка съ Богомъ? Правда, часто вамъ приходится испытывать, насколько мы далеки отъ Божества, но и тутъ гораздо лучше и полезнѣе постараться отыскать въ себѣ черты, дѣлающія насъ подобными Богу, чѣмъ постоянно слѣдить за слабостями и недостатками своей природы.
   Все это звучитъ какъ непосредственная критика прекрасной души, и такъ она и понимаетъ эти слова. Вильгельмъ легко могъ не обратить вниманія на эти разсужденія, какъ и всякій другой читатель, къ которому они не имѣютъ никакого отношенія. Но дядя предается дальнѣйшимъ размышленіямъ, и они не могутъ не задѣть Вильгельма за живое. Мы приведемъ изъ нихъ нѣкоторыя основныя положенія: "Величайшая заслуга человѣка состоитъ въ томъ, чтобы онъ какъ можно болѣе самъ опредѣлялъ обстоятельства и какъ можно менѣе дозволялъ имъ руководить собою... Я уважаю человѣка, который ясно сознаетъ, чего онъ хочетъ, неотступно идетъ къ своей цѣла, знаетъ средства, ведущія къ ней, умѣетъ взяться за нихъ и пользоваться ими... Большинство бѣдствій и того, что называютъ зломъ, возникаетъ, единственно вслѣдствіе того, что люди слишкомъ небрежны при отыскиваніи и опредѣленіи своей жизненной цѣли, если же они и уяснили себѣ ее, то такъ же небрежно работаютъ для ея достиженія... Рѣшительность и послѣдовательность въ дѣйствіяхъ -- вотъ, по моему, черты наиболѣе достойныя уваженія въ человѣкѣ... Когда я знакомлюсь съ человѣкомъ, то прежде всего спрашиваю: чѣмъ онъ занимается, и какъ, и въ какой послѣдовательности? Въ зависимости отъ отвѣтовъ на эти вопросы опредѣляется и мой интересъ къ человѣку".
   Съ какимъ чувствомъ долженъ былъ Вильгельмъ читать эти слова? Онъ не могъ отрицать, что они глубоко справедливы. Но въ такомъ случаѣ какими глазами долженъ онъ смотрѣть на самого себя? Онъ всегда ставилъ свои поступки въ зависимость отъ обстоятельствъ. Рѣдко ему ясны были его цѣли и средства, необходимыя для ихъ достиженія. Если же онъ и сознавалъ ихъ болѣе или менѣе отчетливо, то никогда съ достаточною твердостью и послѣдовательностью не работалъ надъ тѣмъ, за что брался. Онъ позволялъ играть собою, какъ мячикомъ; слабовольный и уступчивый, онъ постоянно давалъ выбивать себя изъ колеи, подъ вліяніемъ то призрака, ласкавшаго его воображеніе, то какихъ-либо неблагопріятныхъ обстоятельствъ. И если бы онъ былъ поставленъ въ необходимость отвѣтить на послѣдній вопросъ, то ему оставалось только со стыдомъ опустить глаза. Даже сравнивая себя со слабой, больной женщиной, къ которой обращены слова дяди, онъ не могъ не признаться, что сравненіе получается далеко не въ его пользу. Она, какъ бы то ни было, всегда знала, чего хотѣла, и преслѣдовала свои намѣренія съ упорной настойчивостью, даже съ самоотверженіемъ. И несмотря на его, какъ ни велико было чувство удивленія, возбуждаемое всѣмъ ея поведеніемъ, какъ ни привлекателенъ былъ тотъ душевный миръ, котораго ей удалось добиться,-- Вильгельмъ съ другой стороны не могъ не видѣть, что ею не создано ничего, что бы пережило ее. Многаго она смогла достигнуть для себя, ничего -- для другихъ. Едва она умерла, какъ ея существованіе погасло, точно догорѣвшая свѣча. Вся ея жизнь, всѣ дѣла были не что иное, какъ благороднѣйшій и утонченнѣйшій эгоизмъ. Но почему же такъ?-- потому что она ни въ чемъ не проявила своей дѣятельности, не создала ничего объективнаго, а занята была лишь собственнымъ саморазвитіемъ; потому что она вела не дѣятельную, а созерцательную жизнь. Но ей такая обращенная на себя самоё жизнь была простительна: она была женщина, она была больна и слаба. А онъ мужчина и человѣкъ сильный и здоровый. Такъ развѣ и его существованіе не исчезнетъ такъ же безслѣдно, какъ существованье "прекрасной души", если онъ будетъ продолжать жить попрежнему? Добиться всесторонняго физическаго и духовнаго развитія, прежде же всего стремиться къ нравственному самоусовершенствованію -- это, разумѣется, была прекрасная цѣль, и онъ, конечно, былъ вполнѣ правъ, когда писалъ Вернеру, побуждавшему его приняться за практическую дѣятельность: "Какой толкъ для меня фабриковать хорошее желѣзо, когда въ моей душѣ все полно шлакомъ и накипью? Какая польза привести въ порядокъ какое-нибудь имѣнье, когда я съ самимъ собою поладить не могу?". Какой толкъ, можно бы однако возразить на это, отъ пріобрѣтеннаго золота, если изъ него не дѣлаютъ никакого употребленія? И развѣ нельзя было соединить одно съ другимъ? Развѣ этимъ путемъ не вѣрнѣе и легче было бы достигнуть цѣли, чѣмъ временнымъ разъединеніемъ обоихъ дѣлъ, разъединеніемъ, при которомъ до второго, пожалуй, и очередь нмкогда не дойдетъ? Да развѣ и внутренній разладъ не легче было излѣчить такого рода соединеніемъ? Творецъ "Вильгельма Мейстера", повидимому, и самъ такъ смотрѣлъ на дѣло: "Какимъ путемъ познать самого себя? Самосозерцаніемъ -- ни въ какомъ случаѣ, а лишь поступками. Попробуй исполнять свой долгъ, и ты сейчасъ же узнаешь цѣну себѣ". А затѣмъ -- развѣ путь вѣчнаго самосозерцанія, въ концѣ концовъ, не долженъ привести человѣка къ пропасти? Развѣ, слѣдуя по этому пути, человѣкъ не доходитъ до опаснѣйшаго самообмана, до спиритуализаціи своего существованія, при которой онъ чувствуетъ себя какимъ-то безтѣлеснымъ, уже ничѣмъ не связаннымъ съ землею духомъ? И поэтому развѣ не правъ былъ старикъ врачъ, умный другъ дяди, предостерегавшій "прекрасную душу", указывавшій ей, что этимъ путемъ человѣкъ подрываетъ самую основу своего существованія, и съ особеннымъ подчеркиваніемъ прибавившій: "Быть дѣятельнымъ -- вотъ первѣйшее назначеніе вѣка!". Могъ ли кто нибудь обвинятъ дядю и аббата за то, что они, при всемъ уваженіи своемъ къ "прекрасной душѣ", отдаляли отъ сношеній съ нею отданныхъ на воспитаніе къ нимъ ея племянниковъ и племянницъ? И не долженъ ли былъ Вильгельмъ тоже сказать себѣ, что1 имѣй онъ дѣтей, и ихъ точно такъ же слѣдовало бы удалить отъ него? Чему они могли научиться отъ него, мечтателя, слоняющагося безъ цѣли, безъ дѣла, вѣчно колеблющагося, нерѣшительнаго, такъ чрезмѣрно занятаго своимъ я? Пожалуй, не пора ли ему также разстаться съ Миньоной? Вѣдь онъ самъ сознавался, что съ жестокою небрежностью относился до сихъ поръ къ ея образованію.
   Такимъ образомъ "Исповѣдь" со всѣхъ своихъ сторонъ должна повліять на Вильгельма. Сначала она вливаетъ въ его душу спокойствіе и надежду, затѣмъ побуждаетъ его оріентироваться въ своей собственной душѣ и въ окружающемъ его мірѣ, призываетъ его въ самоограниченію, къ энергіи, къ дѣятельности. Она намѣчаетъ мотивы для конца романа, и Гете съ полнымъ правомъ могъ сказать: "Книга "Исповѣди" обращаетъ нашъ взоръ впередъ и назадъ, и, ограничивая, она одновременно наставляетъ насъ и руководитъ нами".
   Въ прекрасномъ символическомъ изображеніи Гете передаетъ намъ впечатлѣніе, которое эта "Исповѣдь" произвела на Вильгельма. Весна во всей своей красѣ; гроза и буря только что миновали, и великолѣпная радуга сіяетъ надъ всѣмъ пейзажемъ. "Исповѣдь" подѣйствовала на Вильгельма такъ же, какъ близость Ифигеніи -- на Ореста. И тамъ мы тоже встрѣчаемъ картину грозы и радуги. "Земля испаряетъ живительное благоуханіе и зоветъ меня на свои равнины, зоветъ къ радостямъ жизни и къ великому подвигу". Въ душѣ Вильгельма это же чувство звучитъ мягче и неопредѣленнѣе: "Насъ трогаетъ разсказъ о всякомъ добромъ дѣлѣ, насъ трогаетъ созерцаніе всякаго гармоническаго предмета; мы чувствуемъ при этомъ, что мы не совсѣмъ на чужбинѣ, намъ кажется, что недалека та родина, къ которой нетерпѣливо стремится лучшая, самая задушевная часть нашего я". Это -- родина людей идеалистически настроенныхъ и дѣятельныхъ. Къ нимъ Вильгельмъ приближается теперь. Они выступаютъ въ "Исповѣди", которая такимъ образомъ не является, какъ; до сихъ поръ, только урокомъ жизни, магнитной иглой, направляющей дальнѣйшій ходъ романа, но и выведенными въ ней лицами связана съ остальнымъ романомъ. Съ "прекрасной душой" достигнуть этого было уже невозможно: она той порой умерла; но судьба сводитъ его съ четырьмя дѣтьми ея умершей сестры: двумя сыновьями -- Лотаріо и Фридрихомъ, и двумя дочерьми -- Наталіей и ея младшей сестрой, не названной по имени. Фридриха и младшую племянницу мы уже знаемъ. Фридрихъ -- пылкій и необузданный малый, но съ добрымъ сердцемъ, бродитъ по свѣту; на время онъ присоединяется къ кружку Мелины. Не названная по имени племянница -- жена того графа, который пригласилъ къ себѣ въ замокъ актеровъ и держалъ ихъ у себя довольно долгое время. Съ Лотаріо и Наталіей намъ еще предстоитъ познакомиться, впрочемъ и имъ уже приходилось мелькомъ играть нѣкоторую роль въ дѣйствій романа. Съ врачомъ мы познакомились у постели Авреліи и въ домѣ того священника, на попеченіи котораго находился старикъ арфистъ. Аббатъ -- тотъ самый незнакомецъ, съ которымъ Вильгельмъ въ первой книгѣ романа разговариваетъ въ гостинницѣ, и съ которымъ и позднѣе онъ не разъ сталкивается на своемъ жизненномъ пути. Такимъ образомъ и съ внѣшней стороны Гете могъ сказать объ "Исповѣди", что она одновременно заставляетъ насъ и оглядываться назадъ и смотрѣть впередъ.
   Читая рукопись, Вильгельмъ и не подозрѣваетъ, какъ близко онъ уже соприкасался съ семьею "прекрасной души", и какъ въ будущемъ онъ еще болѣе тѣсно будетъ связанъ съ нею. Такая глубокая и возвышенная натура, какова натура Вильгельма -- въ этомъ и заключается тайныя смыслъ, связывающій "Исповѣдь" съ остальнымъ романомъ -- можетъ испытать самое тонкое и самое рѣшительное вліяніе, самое высшее счастье лишь въ кругу лицъ, которыя своими усиліями достигли той высокой степени внутренняго совершенства, на которой стояли "прекрасныя души" восемнадцатаго столѣтія.
   "Поворотъ отъ бездѣятельнаго, разбрасывающагося на всѣ стороны, вѣчно колеблющагося саморазвитія къ ограниченной, цѣлесообразной, и возвышенной дѣятельности, отъ безпокойнаго исканія удовлетворенія въ голубой дали къ такому душевному состоянію, при которомъ человѣкъ чувствуетъ себя удовлетвореннымъ на отведенномъ ему судьбою клочкѣ; земли, отъ плановъ и замысловъ, направленныхъ исключительно на соб ственное я, къ дѣятельности, распространяющейся одновременно и на это я и на другихъ людей, -- этотъ поворотъ, къ которому подготовляетъ чтеніе "Исповѣди", совершается подъ вліяніемъ живого примѣра.
   Сначала Вильгельмъ попадаетъ въ имѣніе Лотаріо. Лотаріо и есть тотъ возлюбленный Авреліи, покинувшій ее. Вильгельмъ приготовилъ великолѣпную обвинительную рѣчь, съ которой онъ собирается обратиться къ нему, но при видѣ Лотаріо и его образа жизни онъ чувствуетъ себя обезоруженнымъ. Онъ встрѣчаетъ въ немъ личность съ прекрасными задатками, путемъ опыта и самовоспитанія достигшую полнаго развитія. Страстная любовь временами могла вовлекать его въ заблужденіе, но до вины она никогда не доводила его. Онъ покинулъ Аврелію, потому что его любовь къ этой эксцентричной актрисѣ потухла, а разъ чувство умерло, онъ уже не могъ притворяться и лицемѣрить. Ни въ чемъ другомъ онъ не могъ себя упрекнуть по отношенію къ ней. Феликсъ не былъ ни его сыномъ, ни сыномъ Авреліи. Это былъ чужой ребенокъ, взятый ею на воспитаніе.
   Лотаріо тѣмъ болѣе способенъ былъ служить живымъ примѣромъ для Вильгельма, что онъ прошелъ путь весьма сходнаго съ нимъ развитія. Въ былые годы его также влекло въ даль, и онъ думалъ, что дома не можетъ принести никакой пользы. Поступокъ, не окруженный тысячью опасностей, представлялся ему ничтожнымъ и недостойнымъ. Такимъ образомъ онъ успѣлъ побывать въ Америкѣ и затѣмъ вернулся назадъ, чтобы сказать себѣ въ своемъ домѣ, въ своемъ саду: Америка или здѣсь, или нигдѣ. То необыкновенное, выдающееся, чего онъ искалъ, онъ сумѣлъ найти въ исполненіи своихъ повседневныхъ обязанностей въ ограниченномъ кругу дѣятельности. Онъ превосходно устроилъ свое имѣніе и могъ бы удовлетвориться этимъ. Но онъ ищетъ удовлетворенія не только въ своемъ личномъ благѣ. Его рабочіе, его крестьяне должны имѣть свою долю въ томъ доходѣ, который онъ получаетъ. "Не всегда теряешь, отказывая себѣ въ чемъ-либо. Развѣ я извлекаю изъ своихъ имѣній не больше пользы, чѣмъ получалъ мой отецъ? Развѣ мои доходы не будутъ возрастать все выше? И неужели мнѣ слѣдуетъ одному пользоваться этой все увеличивающейся прибылью? Не обязанъ ли я и того, кто работаетъ со мною и для меня, сдѣлать участникомъ тѣхъ выгодъ, которыхъ мы добились благодаря болѣе обширнымъ познаніямъ, благодаря тому, что теперь наступаетъ время прогресса?" Этотъ великодушный, дальновидный взглядъ, высказанный въ пору зарожденія соціально-политическихъ стремленій слѣдующихъ столѣтій, остается не одними словами, онъ переходитъ въ дѣло тутъ же, на глазахъ Вильгельма: Лотаріо передъ судомъ отказывается въ пользу своихъ работниковъ отъ нѣкоторыхъ правъ и выгодъ и укрѣпляетъ свой отказъ документами Вильгельмъ съ безмолвнымъ удивленіемъ смотритъ на этотъ поступокъ. Въ практической дѣятельности Лотаріо нѣтъ и слѣда того узкаго, бездушнаго филистерства, которымъ отличается дѣятельность Вернера. Здѣсь чувствуется возвышенный, творческій духъ, имѣющій въ виду общее благо и долженствовавшій возбудить живѣйшую симпатію въ идеалистѣ.
   Но Вильгельму предстоитъ почувствовать себя еще глубже пристыженнымъ, встрѣтиться съ еще болѣе основательнымъ поученіемъ. Лотаріо -- дѣятельный мужчина. Вильгельму суждено испытать теперь, какъ далеко онъ отсталъ отъ дѣятельной женщины. Онъ пріѣзжаетъ къ Терезѣ. Тереза -- полная противоположность "прекрасной души". Насколько та -- вся созерцаніе, настолько эта -- вся энергія и дѣятельность. Она еще молода, но занимаетъ одинокое положеніе въ свѣтѣ. У нея небольшое помѣстье и домикъ, въ которомъ все блеститъ отъ чистоты и порядка. Ея дѣятельная натура не удовлетворяется образцовымъ веденіемъ хозяйства въ имѣніи и заботами по дому. Она еще взяла дѣтей на воспитаніе и на ряду съ этимъ наблюдаетъ за управленіемъ большого сосѣдняго имѣнія, владѣлецъ котораго боленъ. Разговоръ заходитъ о неровныхъ бракахъ. Она говоритъ, что для нея существуетъ одинъ лишь родъ неровнаго брака -- тотъ, при которомъ ей приходилось бы быть праздной и нести на себѣ представительство. Несмотря на весьма прискорбный жизненный опытъ, она весела и бодра, благодаря своей плодотворной работѣ. Чтеніе книгъ у нея не въ большомъ почетѣ. Она читаетъ въ книгѣ міра, Передъ нами возстаетъ образъ Вертеровской Лотты. Немало горя выпало въ жизни на ея долю; между прочимъ она была помолвлена съ Лотаріо, но непреодолимое препятствіе разъединило ихъ. Несмотря на это, она не предается горестнымъ воспоминаніямъ; это совсѣмъ не въ ея натурѣ: она и смотритъ и идетъ всегда впередъ. Ея образъ приводить Вильгельма въ восторгъ. Какъ ярко выступаетъ ясность и опредѣленность ея натуры изъ сравненіи съ его сумрачностью, его склонностью къ сомнѣніямъ и колебаніямъ! Какая разница между раздробленіемъ его силъ и ея дѣловою сосредоточенностью! Все болѣе и болѣе приближается его рѣшеніе направить свою жизнь по новой колеѣ. Оно еще болѣе закрѣпляется послѣ его вторичнаго посѣщенія замка Лотаріо, и Вильгельмъ возвращается въ городъ, чтобы окончательно распроститься съ театромъ и въ то же время позаботиться о Миньонѣ и Феликсѣ.
   По пріѣздѣ въ городъ онъ въ старой служанкѣ Авреліи узнаетъ Варвару. Чтобы объяснить намъ, почему это случилось только теперь, авторъ прибѣгаетъ къ сильной натяжкѣ. Варвара открываетъ ему, что Феликсъ совсѣмъ не ребенокъ Авреліи, а сынъ его и Маріанны. Маріанна, по ея словамъ, осталась ему вѣрна до самой снерти. Въ ту несчастную ночь, которая повергла Вильгельма въ отчаянье, другой возлюбленный Маріанны, правда, былъ въ ея жилищѣ, но она съ непреодолимой силой удалила его изъ своей комнаты и заперлась; потомъ онъ еще нѣсколько часовъ просидѣлъ у Варвары. Да и послѣ этого Маріанна не возобновляла болѣе сношеній съ Норбергомъ. Въ доказательство старуха показываетъ Вильгельму письма Маріанны и листки изъ ея дневника, краснорѣчиво свидѣтельствующія объ ея чистотѣ, объ ея горячей и горестной любви къ нему. Вильгельмъ потрясенъ до глубины души и въ то же время счастливъ, что въ Феликсѣ, къ которому онъ давно чувствовалъ тайное влеченіе, онъ пріобрѣтаетъ сына. Теперь ничто не удерживаетъ его болѣе, и онъ можетъ вступить на новый жизненный путь. Но пока онъ устроитъ себѣ дѣятельное, на твердомъ основаніи покоящееся существованіе, дѣти должны быть отданы на воспитаніе въ лучшія руки -- въ руки Терезы. Вильгельмъ снова отправляется въ замокъ Лотаріо. Онъ хочетъ вступить въ союзъ съ этими людьми, чтобы съ ихъ помощью достигнуть "чистой и вѣрной дѣятельности".
   Совершившійся въ Вильгельмѣ переворотъ долженъ быть отмѣченъ для него самого и съ внѣшней стороны. Ого -- странная прихоть автора, но она можетъ быть объяснена пристрастіемъ тогдашней эпохи ко всякаго рода гуманитарнымъ тайнымъ обществамъ со всѣми ихъ степенями я формулами.
   По этому поводу мы узнаемъ, что Лотаріо и его друзья образуютъ такой тайный союзъ, имѣющій цѣлью руководить хорошими, но заблуждающимися людьми Союзники давно уже признали таковымъ Вильгельма; поэтому и Ярно, а еще чаще аббатъ то въ томъ, то въ иномъ видѣ появлялись на его жизненномъ пути, предостерегали и направляли его. і)та игра въ промыслъ -- довольно неудачная выдумка автора. Такъ какъ она не имѣла успѣха, то намъ остается непонятною ея цѣль, а увѣнчайся она успѣхомъ, Вильгельмъ представился бы какой-то маріонеткой, которую дергаютъ за веревочку. Теперь Вильгельмъ достигъ поворотнаго пункта, на которомъ его могутъ признать свободнымъ отъ опеки. Его ведутъ въ башню и тамъ съ разными театральными церемоніями вручаютъ дипломъ. Ему дозволяютъ предложить одинъ вопросъ. Вильгельмъ, замѣтившій, что союзу открыты многія тайны, спрашиваетъ, дѣйствительно ли Феликсъ его сынъ. "Хвала тебѣ за этотъ вопросъ!"... восклицаетъ аббатъ: "Феликсъ твой сынъ... Хвала тебѣ, юноша! годы ученья для тебя кончились, природа оправдала тебя!"
   "Природа оправдала тебя!" Природа, чувство отца побудили Вильгельма спросить о другихъ прежде, чѣмъ спросить о себѣ. Онъ явственно вступилъ въ жизнь ради другихъ, и зато природа оправдала его.
   Вильгельмъ намѣренъ пріобрѣсти себѣ землю и поселиться вблизи друзей, которыхъ онъ такъ высоко цѣнитъ. Случай благопріятствуетъ ему въ этомъ. По сосѣдству продается нѣсколько имѣній, которыя Лотаріо въ компаніи съ иностраннымъ торговымъ домомъ собирается купить. Въ качествѣ представителя названнаго торговаго дома въ замкѣ неожиданно появляется Вернеръ, и такимъ образомъ покупка и раздѣлъ имѣній между Вильгельмомъ и Лотаріо осуществляется безъ дальнѣйшихъ затрудненіи. Авторъ пользуется присутствіемъ Вернера, чтобы провести параллель между наружностью обоихъ друзей, которые уже цѣлые годы не видались другъ съ другомъ. Это сравненіе прелестно выполнено имъ. Оба друга удивлены происшедшей въ нихъ перемѣной. Вернеръ похудѣлъ, черты лица заострились, носъ сталъ длиннѣе, на головѣ у него лысина, голосъ громкій, рѣзкій и кричащій; грудь впала, плечи выпятились впередъ, щеки безцвѣтныя. Онъ -- типъ окостенѣлаго денежнаго человѣка. Ему противопоставленъ Вильгельмъ. Его глаза глубже сидятъ въ орбитахъ, лобъ сталъ шире, носъ тоньше, выраженіе рта мягче; густая шапка волосъ покрываетъ его голову. Ясно, что авторъ всецѣло на сторонѣ идеалиста. Онъ даетъ намъ понять, что этотъ стремящійся къ возвышеннымъ цѣлямъ человѣкъ, при всей неясности своихъ мечтанія, при всѣхъ ошибкахъ и заблужденіяхъ, идя въ потемкахъ, ощупью, въ томъ, что касается его внутренняго развитія, все же непрерывно шелъ впередъ. Одновременно съ этимъ авторъ приводить небольшую черту, указывающую, что этотъ идеалистъ уже не прежній мечтатель и фантазеръ, что въ немъ совершился благодѣтельный и неизбѣжный переворотъ къ сознательной, преслѣдующей опредѣленную цѣль, дѣятельной жизни, что онъ, такимъ образомъ, сталъ членомъ нормальнаго гражданскаго общества. Вильгельмъ не носитъ уже больше того фантазическаго костюма въ который онъ облачился послѣ отъѣзда изъ замка; онъ одѣтъ такъ, же, какъ и всѣ. Послѣднимъ символомъ его ничѣмъ неограниченнаго идеализма являются лишь свободно издающія на плечи кудри, и Вернеръ не упускаетъ случая внушить ему, что онъ долженъ заплетать ихъ въ косу -- только тогда онъ будетъ похожъ на человѣка.
   Ведя за руку Феликса, котораго друзья Вильгельма тайно привезли въ замокъ и въ концѣ оправдательнаго приговора направили навстрѣчу отцу, Вильгельмъ осматриваетъ пріобрѣтенныя имѣнія. "Онъ не смотрѣлъ больше на міръ, какъ перелетная птица. Все, что онъ собирался завести, должно вырасти на глазахъ сына, все, что онъ хотѣлъ устроить, должно хватить для нѣсколькихъ поколѣній". Но ему предстоитъ еще крѣпче пустить корни въ землю, дать своему существованію еще болѣе прочные устои съ помощью брака. Заботы о Миньонѣ и Феликсѣ сами собою наводятъ его на эту мысль. "Довольно тратить попусту и свои и чужіе годы; возьми себя въ руки и подумай о своихъ обязанностяхъ и къ себѣ самому и къ этимъ славнымъ созданіямъ, которыхъ природа и склонность такъ тѣсно связали съ твоею жизнью". Долго раздумывать ему не приводится. Уже послѣ перваго посѣщенія Терезы онъ ясно почувствовалъ, какимъ счастьемъ должна бы быть жизнь рядомъ съ этой вполнѣ ясной, дѣятельной натурой. Онъ быстро рѣшается и предлагаетъ Терезѣ свою руку.
   Ея согласіемъ авторъ могъ бы закончить романъ. Поставленныя задачи были разрѣшены. Въ будущемъ Вильгельмъ рисовался бы намъ, подобно Фаусту, достигшимъ ясности, неутомимо дѣятельнымъ на своемъ новомъ пріобрѣтенномъ имъ владѣніи, стремящимся извлечь изъ земли болѣе богатые плоды, работающимъ на пользу своей семьи и всѣхъ окружающихъ его людей, на пользу общины, на пользу страны, отдающимъ міру накопленную въ себѣ силу. Если бы въ Терезѣ недоставало чего-либо, чтобы дать ему прочное счастье, то вѣдь ничто не мѣшало поэту превратить ее въ своего рода Наталію. Но онъ не хотѣлъ этого; въ лицѣ Терезы онъ хотѣлъ изобразить полнѣйшую противоположность "прекрасной душѣ" и Вильгельму, чтобы подготовить появленіе Наталіи какъ прекрасной средины, вѣнца всѣхъ выведенныхъ въ романѣ лицъ. При такой обработкѣ матеріала онъ и заставляетъ Вильгельма, охваченнаго черезчуръ сильной реакціей противъ своего прежняго я, снова впасть въ ошибку -- что, впрочемъ, является вполнѣ вѣроятнымъ.-- Такъ какъ кромѣ этого предстояло рѣшить судьбу арфиста и Миньоны, и авторъ кромѣ того преслѣдовалъ нѣкоторыя побочныя цѣли, то онъ присоединилъ къ роману еще одну, восьмую, книгу, или, вѣрнѣе, восьмую книгу за исключеніемъ первой главы. Но при выполненіи этой задачи онъ даетъ полную волю процессу своего сочинительства, по поводу каждаго эпизода, каждой мелочи пускается въ такія подробности, что въ концѣ концовъ восьмая книга, несмотря на то, что дѣйствіе въ ней почти вовсе не подвигается впередъ, по размѣрахъ своимъ становится чуть не вдвое обпир- 1 нѣе каждой изъ предшествующихъ. Авторъ словно теряетъ нити романа, повторяется, прибѣгаетъ къ неудачнымъ вставкамъ, запутывается въ: противорѣчіяхъ, озадачиваетъ насъ событіями, на приближеніе которыхъ; едва намекаетъ, и пускаетъ въ ходъ такія натяжки и пріемы, какіе мы совершенно не привыкли видѣть въ его искусныхъ рукахъ.
   Уже одинъ тотъ пріемъ, къ которому онъ прибѣгаетъ, чтобы свести Вильгельма съ Наталіей, чрезвычайно натянутъ и полонъ противорѣчій. Миньона, которую Вильгельмъ отправилъ къ Терезѣ, вдругъ очутилась у Наталіи, и эта послѣдняя проситъ іотаріо прислать Вильгельма, такъ какъ дѣвочка, повидимому, сильно тоскуетъ. Вильгельмъ отправляется къ! Наталіи, не зная еще, что въ ней онъ найдетъ свою амазонку, а въ ея заикѣ -- замокъ дяди, о которомъ идетъ рѣчь въ "Исповѣди прекрасной, души". Цѣлая масса свѣта исходитъ отъ образа Наталіи еще задолго до ея появленія въ романѣ, а чтобы мы не забыли о ней, авторъ все снова и снова возвращается къ ней. Изъ устъ благородной тетки, "прекрасной души", мы слышимъ самыя горячія похвалы Наталіи, бывшей тогда еще ребенкомъ. Съ не меньшей похвалой отзываются о ней и такія прекрасныя, выдающіяся личности, какъ "Іотаріо и Тереза. Тереза, не предчувствуя того значенія, которое будутъ имѣть ея слова, говоритъ: "Когда вы узнаете мою чудную пріятельницу, для васъ откроется новая жизнь: ея красота, ея доброта дѣлаютъ ее достойной поклоненія цѣлаго свѣта". По мнѣнію іотаріо, его сестра скорѣе заслуживаетъ названія "прекрасной души", чѣмъ ихъ высокочтимая, благородная тетка. Тотъ лучезарный вѣнецъ, въ которомъ она представилась Вильгельму въ первый же разъ, когда онъ увидалъ ее, былъ, слѣдовательно, не простой продуктъ его возбужденнаго воображенія. Гете умышленно поставилъ ее такъ высоко. Въ ея лицѣ онъ, по собственному признанію, хотѣлъ изобразить "христіанство въ его чистѣйшемъ видѣ", послѣ того какъ въ лицѣ "прекрасной души" онъ далъ намъ одностороннее неясное проявленіе его. Наталія связана съ Богомъ, обладаетъ чистотою сердца, душевнымъ миромъ, но все это дано ей отъ природы безъ всякой "системы", безъ разговоровъ съ Богомъ въ припадкахъ духовидѣнія, безъ боязливаго разслѣдованія своего внутренняго міра, безъ приступовъ сердечнаго сокрушенія или экстаза и безъ упражненій въ дѣлахъ благочестія. Міръ не мѣшаетъ ея связи съ Богомъ, наоборотъ, онъ укрѣпляетъ ее; ея любовь къ Богу проявляется въ дѣятельной любви къ міру. Въ ней полно я гармонично слились умственное и нравственное развитіе и полезная дѣятельность, мягкость чувства и ясность ума, способность воспринимать вещи и съ ихъ эстетической, и съ практической стороны, способность подыматься до возвышеннаго и всеобщаго и привязанность къ повседневному, единичному, нужному вотъ въ эту минуту. Потребности дня не заставляютъ ее забывать о требованіяхъ вѣчности, и наоборотъ. Такимъ образомъ въ ея натурѣ нѣтъ ни односторонности Терезы, ни односторонности "прекрасной души". Она -- совершенная личность. У автора нѣтъ болѣе возможности развить передъ нами ея характеръ во всей его полнотѣ; поэтому и образъ Наталіи не такъ живо представляется нашему воображенію, какъ образъ Ифигеніи, къ которой она ближе всего подходитъ. Передъ нами спокойная, нѣжно чувствующая, умная, занятая достойнымъ дѣломъ женщина. Относительно всѣхъ остальныхъ болѣе глубокихъ, болѣе возвышенныхъ чертъ ея натуры мы должны вѣрить автору на слово.
   Мы не сомнѣваемся, что при встрѣчѣ съ Наталіей Вильгельмъ будетъ охваченъ пылкой любовью къ ней, и что его чувство къ Терезѣ представится ему ошибкой. Это, разумѣется, и случилось. Одновременно съ этимъ происходитъ и еще одна перемѣна. Препятствіе, раздѣлявшее Лотаріо и Терезу, оказывается устраненнымъ, и Лотаріо, который еще ничего не знаетъ о помолвкѣ Вильгельма съ Терезою, снова проситъ ея руки. Въ сердцѣ Наталіи въ свою очередь зарождается невольное влеченіе къ Вильгельму. Но при благородствѣ всѣхъ заинтересованныхъ лицъ, никто не хочетъ лишить другого его счастья, и никто не дѣлаетъ рѣшительнаго шага. Наталія ничѣмъ, даже выраженіемъ лица не выдаетъ того, что въ ней происходитъ. Такимъ образомъ завязывается своеобразная, чрезвычайно растянутая авторомъ интрига. Мало по молу онъ соединяетъ всѣхъ участниковъ ея въ замкѣ Наталіи. Когда Тереза, пріѣхавъ въ замокъ, съ горячими поцѣлуями бросается въ объятія Вильгельма какъ своего жениха, Миньона, пораженная ударомъ, падаетъ на землю мертвая. Ея больное уже съ давнихъ поръ сердце не выноситъ этого зрѣлища. Ей устраиваютъ погребеніе при чрезвычайно романтической обстановкѣ. Подобно тому, какъ романтизму отведено мѣсто въ замкѣ Лотаріо залою въ башнѣ, въ замкѣ Наталіи романтическій элементъ представленъ залою прошлаго. Эта комната должна служить мѣстомъ погребенія; она устроена съ этой цѣлью дядею съ соблюденіемъ всѣхъ требованій искусства, и онъ же первый и похороненъ въ ней. На его гробницѣ сдѣлана надпись, въ которой цѣликомъ вылилась вся радостная привязанность Гете къ земной жизни: "Стремись жить!" При погребеніи присутствуетъ проѣздомъ черезъ Германію и маркизъ Чипріани, старый другъ дяди. По распятію, вкрапленному на рукѣ Миньоны, онъ узнаетъ свою племянницу, которую всѣ считали погибшей. Насъ посвящаютъ въ страшныя, наводящія ужасъ семейныя тайны, и мы узнаемъ не только происхожденіе и родину Миньоны, но и судьбу арфиста, который оказывается братомъ маркиза и отцомъ Миньоны. И онъ появляется въ замкѣ выздоровѣвшимъ.
   Но недолго ему наслаждаться яснымъ днемъ. Онъ думаетъ, что по недосмотру отравилъ Феликса, и въ отчаяніи перерѣзываетъ себѣ горло. Ударъ за ударомъ сыплется на голову Вильгельма. Какъ разъ въ тотъ моментъ, когда счастье, повидимому, уже близко, оно снова исчезаетъ въ туманной дали. Ему такъ хорошо было въ домѣ Наталіи. Въ ея замкѣ искусство впервые предстало передъ нимъ во всемъ великолѣпіи. Совсѣмъ иначе, чѣмъ на "прекрасную душу", подѣйствовало на него пребываніе въ замкѣ. Ему кажется, что онъ вступилъ на священнѣйшее мѣсто на землѣ, что онъ вознесся надъ самимъ собою; онъ чувствовалъ себя въ иномъ, громадномъ мірѣ, чувствовалъ, словно небо открылось ему. И съ какимъ волненіемъ онъ долженъ былъ созерцать часть произведеній искусства, ту часть, которая нѣкогда принадлежала его дѣдушкѣ. Какъ часто онъ еще мальчикомъ, задумавшись, стоялъ передъ этими картинами! Съ какою грустью онъ смотрѣлъ на нихъ позднѣе, когда ихъ уносили изъ дому и увезли куда-то далеко! Снова смотрѣлъ на него со стѣны больной королевичъ, умирающій отъ любви, и снова ему казалось, что онъ похожъ на него, снова ему казалось, что единственное, спасеніе для него -- бѣгство.
   Тутъ авторъ пускаетъ въ ходъ свое всемогущество. Фридрихъ, веселый бѣлокурый Фридрихъ какъ разъ во время появляется въ замкѣ. Онъ подслушиваетъ разговоръ Наталіи съ аббатомъ, въ которомъ она признается въ своей любви къ Вильгельму, и съ буйной шаловливостью соединяетъ обоихъ. Всѣ грустныя событія изъ далекаго и близкаго прошлаго преданы забвенію, и въ груди Вильгельма живетъ одно лишь чувство -- что ему досталось въ удѣлъ "высшее счастье".
   Но придется ли ему наслаждаться этимъ блаженствомъ?-- Маркизъ, тронутый отеческою заботливостью, которою Вильгельмъ окружалъ Миньону, и приглашаетъ его посѣтить помѣстья на Лаго Маджіоре, принадлежащій ему и его брату, для того, чтобы Вильгельмъ сблизился съ ними получилъ. изъ ихъ рукъ наслѣдственное имѣніе Миньоны. Вильгельмъ, котораго уже давно тянетъ въ южныя страны, согласенъ предпринять это путешествіе.
   Можетъ ли насъ удовлетворить подобный конецъ? Въ такомъ ли положеніи ожидаемъ мы увидѣть Вильгельма въ заключеніе большого романа? Вильгельмъ предъявлялъ чрезмѣрныя требованія къ нашему терпѣнію. Это постоянное разбрасыванье себя, постоянныя колебанія, охлажденіе къ горячо желаемой дѣятельности, лишь только онъ узнавалъ тягостныя стороны ея, это предоставленіе хода своей жизни на произволъ судьбы, эта вѣчная смѣна одного сердечнаго влеченія другимъ,-- все это, несмотря на прекрасныя черты характера, которыя мы и сами имѣли возможность замѣтить въ немъ, и о которыхъ слышали изъ устъ другихъ, все это, въ концѣ концовъ, все болѣе и болѣе ослабляетъ наши симпатіи къ нему, а вмѣстѣ съ тѣмъ и интересъ къ его судьбѣ. Наконецъ, въ концѣ седьмой и въ началѣ восьмой книги онъ, послѣ долгаго шатанья безъ всякаго дѣла, съ однимъ лишь ненасытнымъ стремленіемъ къ развитію, познаетъ цѣну постоянной, послѣдовательной, опредѣленной извѣстными границами творческой дѣятельности. Мы облегченно вздыхаемъ и готовы радостно привѣтствовать его. Онъ сдѣлался помѣщикомъ, и мы надѣемся, что скоро увидимъ его за созидающимъ трудомъ. Но мы жестоко обмануты въ своихъ ожиданіяхъ. Снова онъ цѣлыя недѣли проводитъ въ праздности въ замкѣ Наталіи, занятый лишь своими я чужими сердечными дѣлами,-- т. е. въ дѣятельности, которой онъ и безъ того уже въ теченіе столькихъ лѣтъ посвящалъ гораздо больше времени, чѣмъ бы слѣдовало. Однако мы еще не совсѣмъ утратили надежду и ждемъ конца романа. Тамъ, думается намъ, нашему взору снова откроются тѣ перспективы, которыя мелькнули было въ началѣ книги. Но насъ постигаетъ новое и теперь уже окончательное разочарованіе. Вмѣсто того, чтобы, вступивъ на новое жизненное поприще, направить всѣ свои силы къ серьезной, цѣлесообразной дѣятельности,-- чѣмъ, повидимому, должно было бы завершиться развитіе героя,-- Вильгельмъ вдругъ отправляется путешествовать и, что еще ухудшаетъ дѣло, беретъ съ собою Феликса. Подобное окончаніе романа лишаетъ насъ послѣдней надежды на то, что этотъ человѣкъ когда-либо вернется къ постоянной, плодотворной работѣ. Всѣ еще ранѣе возвѣщенныя имъ прекрасныя намѣренія представляются намъ теперь только пустыми фразами, которыми онъ обманывалъ самого себя. Мы теперь убѣждены, что въ его лицѣ, какъ это и раньше уже не разъ казалось намъ, мы воистину имѣемъ дѣло съ изнѣженнымъ, совершенно не мужскимъ характеромъ. Прошлое такимъ образомъ утрачиваетъ все свое значеніе, а романъ лишается мотивированнаго конца. Если мы однако спросимъ себя, что побудило Гете пригнуть книзу золотой шпицъ романа, такъ многообѣщающе сіявшій передъ нами, то отвѣтить на этотъ вопросъ совсѣмъ не трудно. Когда онъ писалъ послѣднюю книгу, ему пришла въ голову мысль о продолженіи, мысль о "Годахъ странствія", а для этого онъ считалъ нужнымъ намѣтить связующія звенья; въ числѣ ихъ было и отправленіе Вильгельма и Феликса въ путешествіе. Кромѣ того авторъ, вѣроятно, думалъ, что достаточно проблему рѣшить теоретически, если поворотъ въ воззрѣніяхъ Вильгельма будетъ высказанъ.
   По отношенію къ большинству читателей изъ современниковъ Гете онъ въ этомъ случаѣ не ошибся въ расчетѣ, какъ и вообще они не возмущались постоянною пассивностью Вильгельма. И это находилось въ связи съ тѣми требованіями, которыя во второй половинѣ столѣтія предъявляли къ образцовому роману. Гете,-- какъ бы въ защиту противъ требованій своей собственной мужественной натуры и будущаго, болѣе мужественнаго вѣка,-- самъ въ короткихъ словахъ выразилъ въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ" теорію романа, по которой романъ главнымъ образомъ долженъ изображать настроенія и событія; драма -- характеры и дѣйствія. По этому герой романа долженъ быть пассивенъ, или, по крайней мѣрѣ, дѣятельность его должна проявляться лишь въ слабой степени; отъ героя драмы, наоборотъ, требуются дѣла и поступки.
   Теорію, проводимую въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ", Гете заимствовалъ не столько у англійскихъ писателей -- Ричардсона, Гольдсмита и Фильдинга,-- на которыхъ онъ ссылается въ вышеприведенномъ мѣстѣ, сколько изъ двухъ знаменитыхъ нѣмецкихъ произведеній: своего "Вертера" и Виландовскаго "Агаоона". Къ обоимъ она въ самомъ дѣлѣ примѣнима. Но "Вертеръ" -- строго цѣлостная психологическая картина, узкія рамки которой ставятъ совершенно иныя требованія, чѣмъ большой романъ; Виландовскій же многорѣчивый, растянутый "Агаѳонъ", съ его безконечными, щеголяющими остроуміемъ разговорами, скорѣе способенъ бы оттолкнуть отъ себя, чѣмъ побудить къ подражанію. Но восемнадцатое столѣтіе судило иначе. Даже Лессингъ былъ въ восторгъ отъ "Агаѳона": по его мнѣнію, это -- первый и единственный романъ, способный удовлетворить человѣка мыслящаго съ развитымъ классическимъ вкусомъ. Подобныя сужденія легко объясняются дѣйствіемъ контрастовъ. Послѣ того,; какъ цѣлыя столѣтія питалось такой грубой пищей, какъ романы, исключительно основанные на интригѣ, описывающіе одни похожденія и приключенія, романы, въ которыхъ совершается много осязательнаго, но совершенно отсутствуетъ психологія,-- послѣ этого читатели, разумѣется. наслаждались произведеніями, которыя преслѣдуютъ одну цѣль -- дать (исторію души", служить "образовательнымъ романомъ" (Bildungsroman). "Я преклоняюсь", пишетъ такой тонкообразованный человѣкъ, какъ Бланкенбургъ, въ своихъ "Этюдахъ о романѣ" (1774), "передъ голой человѣческой природой, важнѣйшими составными частями которой являются ясный умъ и чистое сердце. Намъ должны показать человѣка такъ, чтобы мы прежде всего увидѣли въ немъ эти черты, а затѣмъ уже нужно дать вамъ возможность уяснить себѣ, какимъ путемъ онъ сдѣлался ихъ обладателемъ". Однако вслѣдствіе такой односторонности взгляда совсѣмъ забывали о психическомъ значеніи поступка. Герой развивалъ въ себѣ свою "человѣческую природу", свою душу почти исключительно путемъ созерцанія и воспріятія. Онъ, словно галька, позволялъ волнамъ судьбы оттачивать и округлять себя.
   Но врядъ ли кто-либо болѣе, чѣмъ Гете, былъ проникнутъ не только этическимъ значеніемъ поступка, но и его громадной образовательной цѣнностью. Познаніе этой истины и служило вѣдь той цѣлью, которую онъ поставилъ Вильгельму. Но именно потому, что онъ хотѣлъ сначала довести то до этого познанія, онъ и могъ пока исключить поступки изъ его развитія; такимъ образомъ исторія жизни его героя удовлетворяла и требованіямъ теоріи и вкусу лучшихъ современниковъ. Но этимъ объясняется пассивность героя "лишь до первой главы восьмой книги, и мы не можемъ понять, почему Вильгельмъ и послѣ того, какъ онъ вполнѣ проникся новымъ жизненнымъ принципомъ, все же въ теченіе цѣлой длинной книги только и занятъ, что чувствами и настроеніями. Очевидно, авторомъ руководила какая-то сознательная или безсознательная цѣль, и если намъ удастся добраться до нея, то мы вообще уяснимъ себѣ тотъ сокровеннѣйшій. Фундаментъ, на которомъ покоится это произведеніе рукъ человѣческихъ.
   Гете какъ-то назвалъ Вильгельма своимъ возлюбленнымъ двойникомъ. Его двойникомъ? Не вѣрнѣе ли было бы назвать эту личность его антиподомъ? Гдѣ въ Вильгельмѣ радостная энергія, настойчивость, сила воли, сознаніе своего долга, ясность, знаніе свѣта, которыя присущи были Гете? Не правильнѣе ли признать его двойниками дядю, сходство котораго съ Гете подмѣтилъ еще Шиллеръ, и Лотаріо, въ уста котораго поэтъ вложилъ свой собственный строгій девизъ, повелѣвающій человѣку быть вѣрнымъ своему долгу я исполнять выбранную имъ или предназначенную ему судьбою задачу: "то, что мы ищемъ, -- или здѣсь, или нигдѣ?" -- Конечно, это такъ. Но тѣмъ не менѣе и Вильгельмъ тоже во многихъ отношеніяхъ самъ Гете. Мягкость, способность всецѣло отдаваться своему увлеченію, созерцательность, смутность, своего рода сомнамбулизмъ, фантастичность -- всѣ эти свойства Вильгельма несомнѣнно существовали и въ Гете, и они были необходимыми составными частями въ натурѣ поэта. Однако было бы въ высшей степени опасно, если бы эти составныя части взяли верхъ надъ остальными, если бы ихъ сладостной власти подчинились другіе факторы. Поэтъ чувствовалъ эту опасность и, по своему обыкновенію, прибѣгнулъ къ творчеству, чтобы этимъ путемъ освободиться отъ всего, что въ жизни давило его, и, изображая въ преувеличенномъ видѣ нѣкоторыя черты своей натуры, этимъ самымъ съ особенною силою толкнуть себя въ противоположную сторону. Какъ ни прекрасно было это домашнее средство, чтобы парализовать свои ошибки и недостатки, все же одному творчеству не подъ силу было бы справиться съ ними, если бы на подмогу ему не являлись средства, доставляемыя самою жизнью. Такими средствами противъ смутнаго фантазерства были для Гете его практическая, въ особенности служебная дѣятельность и занятія естественными науками. Не безъ умысла Гете держитъ поэтому Вильгельма Мейстера, послѣ того какъ тотъ окончательно распростился съ комерческимъ дѣломъ, вдали отъ всякой практической дѣятельности и отъ естественныхъ наукъ, онъ даже не позволяетъ ему заинтересоваться природой. Когда Вильгельмъ осматриваетъ замокъ дяди, онъ находитъ тамъ и библіотеку, и естественноисторическія коллекціи и физическій кабинетъ. "Онъ чувствовалъ себя совсѣмъ чуждымъ при видѣ всѣхъ этихъ предметовъ", замѣчаетъ авторъ. Когда онъ гуляетъ съ Феликсомъ по саду, и ребенокъ разспрашиваетъ его о разныхъ растеніяхъ, -- какъ ихъ зовутъ, и къ чему они, -- Вильгельмъ приходитъ въ большое смущеніе. Теперь только онъ замѣтилъ, "какъ мало интереса онъ проявлялъ къ вещамъ, находящимся внѣ его".
   Если мы, такимъ образомъ, примемъ во вниманіе личныя потребности автора и на основаніи ихъ постараемся уяснить себѣ характеръ Вильгельма, то онъ явится намъ вполнѣ понятнымъ во всѣхъ направленіяхъ. Односторонность натуры Вильгельма благотворно вліяла на автора; поэтому-то онъ до послѣдняго момента и не разстается съ нею. То субъективно-пріятное ощущеніе, которое онъ испытывалъ при этомъ, вводило его въ заблужденіе и не давало замѣтить того объективно-непріятнаго впечатлѣнія, которое должна произвести на читателя бездѣятельность Вильгельма въ теченіе всего романа до самаго его конца и даже еще далѣе. Заблужденіе это поддерживалось вкусомъ времени, на что нами уже было указано выше. Однако и тогда уже находились люди, которыхъ отталкивала слабохарактерность Вильгельма; напримѣръ, Вильгельмъ фонъ-Гумбольдтъ.
   Гете называетъ Вильгельма не просто своимъ двойникомъ, а своимъ возлюбленнымъ двойникомъ. Называть его такъ онъ уже потому имѣлъ основаніе, что Вильгельмъ дѣйствовалъ на него освободительно. Но не только поэтому: при всѣхъ своихъ недостаткахъ и заблужденіяхъ, Вильгельмъ все же чистый и безконечно-добрый человѣкъ, и его стремленіе къ всестороннему развитію, при всей его неясности и неумѣлости, имѣло въ себѣ нѣчто такое, что неизбѣжно должно было трогать Гете (позднѣе онъ какъ-то назвалъ его запросто, но-студенчески е бѣднымъ псомъ"), какъ трогаетъ и насъ, когда мы только съ этой стороны смотримъ на него. Мы видимъ въ немъ тогда представителя тѣхъ чистонѣмецкихъ, глубокихъ, робкихъ натуръ, которыя нашли себѣ уже классическое выраженіе въ нашей литературѣ въ Парсивалѣ и Симилициссимусѣ. Но разъ Вильгельмъ труднымъ путемъ добирается до ясности, до способности дѣйствовать, то весь романъ, благодаря этому, превращается въ антиципацію хода развитія самого нѣмецкаго народа. Это и могло случиться, ибо Гете представляетъ собою геній нѣмецкаго народа.
   Произведеніе, взятое въ его цѣломъ, вызвало чрезвычайно различныя сужденія. Вообще одобрительные отзывы преобладали, хотя Гете въ это время пріобрѣлъ себѣ немало враговъ своими "Ксеніями". Съ особеннымъ восторгомъ романъ встрѣченъ былъ Іенскимъ кружкомъ: Шиллеромъ и братьями Шлегель. Шиллеръ, который въ перепискѣ съ Гете все еще соблюдалъ извѣстную сдержанность, вызывавшуюся разницей и лѣтъ и общественнаго положенія, равно какъ и манерою Гете держать себя на почтительномъ разстояніи,-- Шиллеръ, прочитавъ весь романъ цѣликомъ, былъ не въ силахъ болѣе скрывать свои чувства и въ письмѣ къ Гете называетъ его своимъ "возлюбленнымъ другомъ". Онъ почитаетъ особеннымъ счастьемъ своей жизни, что ему удалось еще дожить до окончанія этого произведенія, что оно совпало съ тѣмъ періодомъ, когда его силы еще. стремятся къ дѣятельности, е Не могу описать вамъ, до какой степени меня взволновали правда, красота жизни, простота и въ то же время полнота этого творенія. Правда, мое душевное состояніе еще неспокойно, но мое волненіе утихнетъ, когда я вполнѣ овладѣю прочитаннымъ, и это будетъ важнымъ поворотнымъ пунктомъ въ развитіи моего духа. Этотъ кризисъ будетъ вызванъ дѣйствіемъ прекраснаго, одного лишь прекраснаго; безпокойство же происходитъ только отъ того, что разумъ не поспѣваетъ за ощущеніями. Теперь я вполнѣ понялъ сказанное вами однажды мнѣ, что собственно только правда и красота способны трогать васъ, часто до слезъ. Спокойное и глубокое, ясное и все же непостижимое, какъ сама природа, -- вотъ каково впечатлѣніе производимое вашимъ романомъ на меня, вотъ какимъ онъ стоитъ предо мною, и все, даже малѣйшая подробность, указываетъ на прекрасную ровность духа, породившаго цѣлое". Кернеру онъ написалъ коротко и сильно: "Въ сравненіи съ Гете я есмь и буду поэтическая дрянь (poetischer Lump)" (27 іюня 1796 г.).
   Фридрихъ Шлегель въ "Атенеумѣ", издававшемся имъ вмѣстѣ съ братомъ, назвалъ романъ "попросту новой и единственной книгой", которую можно отнести только къ наивысшимъ понятіямъ. Чувство возмущается противъ того, чтобы обсуждать это божественное растеніе по всѣмъ правиламъ художественной критики. Все такъ задумано и такъ высказано, какъ это доступно только тому, кто одновременно и божественный поэтъ и совершенный художникъ, даже тончайшія черты второстепенныхъ образованіи какъ бы живутъ своею жизнью, надѣлены собственнымъ самостоятельнымъ существованіемъ. Новалисъ сначала высказался въ томъ же смыслѣ, какъ и его другъ, но позднѣе онъ назвалъ романъ вполнѣ прозаическимъ и современнымъ произведеніемъ. "Романтическое въ немъ погибло такъ же, какъ и поэзія природы и все чудесное. Книга занимается исключительно обыкновенными человѣческими дѣлами, природа и мистицизмъ въ ней забыты. Это поэтизированная исторія изъ бюргерской и семейной жизни, которая ко всему чудесному совершенно опредѣленно относится какъ къ поэтическому вымыслу и фантазерству".
   То, въ чемъ Новалисъ видитъ недостатки произведенія, въ нашихъ глазахъ является, наоборотъ, его большимъ преимуществомъ. Гете не послѣдовалъ за Виландомъ и Гейнзе ни въ воображаемый греческій міръ, ни въ фантастическій міръ фей; онъ не переносится подобно романтикамъ въ туманные, но прославленные средніе вѣка, не прибѣгаетъ къ сказочнымъ чудесамъ или въ чудесамъ христіанской мистики: онъ остается вѣренъ себѣ въ Вильгельмѣ Мейстерѣ, какъ и въ Вертерѣ и не покидаетъ родной почвы и современности, изображая всѣмъ знакомый міръ средняго класса, не впадая при этомъ однако въ пошлость и въ филистерство (какъ Гермесъ и Николаи). Это мы ставимъ ему въ большую заслугу. Мало того, мы бы хотѣли, чтобы онъ былъ еще немного болѣе реалистъ, или прозаикъ, мы бы желали видѣть еще больше простоты; онъ могъ бы обойтись въ своемъ романѣ безъ тайнаго союза, безъ залы прошлаго въ заикѣ дяди, могъ бы выпустить странно-скорбныя подробности изъ первоначальной исторіи Миньоны и арфиста и т. п. Хорошо бы также было, если бы онъ точнѣе опредѣлилъ мѣсто дѣйствія романа; дѣйствительно, нельзя не удивляться, что онъ, всегда такой точный въ этомъ отношеніи, здѣсь совершенно не подумалъ объ этомъ. Большой городъ, въ которомъ дѣйствуетъ Серло со своею труппою, названъ просто "оживленнымъ торговымъ городомъ", родной городъ Вильгельма совсѣмъ не охарактеризованъ; точно такъ же чрезвычайно рѣдко попадаются описанія природы. Чувствуется, что все вниманіе автора сосредоточено на людяхъ..
   Зато люди охарактеризованы необычайно тщательно. По пластической осязаемости на ряду съ ними могутъ быть поставлены развѣ только фигуры изъ "Германа и Доротеи". Но человѣческіе образы въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ" гораздо богаче и сложнѣе; сообразно съ этимъ слѣдуетъ признать, что и искусство изображенія въ романѣ выше, чѣмъ въ эпической поэмѣ. Въ полномъ сознаніи своей творческой силы, въ пріятной увѣренности, что широкія рамки романа не ставятъ автору никакихъ преградъ, Гете съ блаженнымъ упоеніемъ предается своей работѣ. Можно подумать, что каждое новое созданіе оживляетъ его творческую силу и доставляетъ новыя наслажденія поэту: на ряду съ главными дѣйствующими лицами тянется почти необозримый рядъ второстепенныхъ фигуръ, и каждая изъ нихъ такъ богато отдѣлана, какъ будто бы авторъ именно къ ней относился съ особенной любовью. Цѣлая галерея человѣческихъ образовъ, начиная съ такихъ трезвыхъ, живущихъ однимъ расчетомъ натуръ, какъ Вернеръ и Мелина, и кончая погруженными въ себя мечтателями въ родѣ Вильгельма и старика арфиста, начиная съ привѣтливой плутовки и грѣшницы Филины и такой ясной, рѣшительной, вполнѣ здоровой натуры, какова Тереза, и кончая святой "прекрасной душой" и мирной Миньоной. Врядъ ли въ романѣ отсутствуетъ хоть одинъ оттѣнокъ изъ многообразнаго міра людей. Если бы кто-либо съ дѣтства жилъ на одномъ изъ уединенныхъ острововъ Тихаго Океана и не прочелъ къ своей жизни ничего иного, кромѣ е Вильгельма Мейстера", то и тогда онъ въ достаточной мѣрѣ узналъ бы людей. Лица, выведенныя въ романѣ, волны жизненной правды; ни про одно изъ нихъ нельзя сказать, чтобы оно было абсолютно дурнымъ; нѣтъ также и абсолютно хорошихъ, за исключеніемъ Наталіи. Самыя дурныя все же обладаютъ хоть какой-нибудь добродѣтелью; въ самыхъ прекрасныхъ намъ всегда еще удается найти какую-нибудь слабость, которая сближаетъ ихъ съ нами.
   Ни въ одномъ изъ остальныхъ произведеній Гете не обнаруживается такъ ярко его умѣнье наблюдать людей, его способность послѣдовательно, до мелочей, исходя изъ самой сущности данной личности, выводить каждый самый незначительный поступокъ, каждое мелькомъ брошенное слово. Сколько такихъ мѣткихъ штриховъ употреблено авторомъ, чтобы придать жизненность образу Филины! Какъ ярко выступаетъ ея добродушіе и въ то же время легкомысліе, когда она, во время прогулки, каждому нищему бросаетъ деньги; когда же всѣ деньги вышли, она какой-то бѣдной дѣвушкѣ кидаетъ свою соломенную шляпу, отарой женщинѣ -- свой шарфъ. Какъ ясно обнаруживается ея доходящая иногда до цинизма смѣлость и въ то же время самоотверженность, когда она заботливо ухаживаетъ за раненымъ Вильгельмомъ и со смѣхомъ кричитъ ему, желающему сдѣлаться отъ нея: "Разъ я люблю тебя, тебѣ-то что за дѣло до этого". Какъ бросается въ глаза ея насмѣшливая дерзость и своенравіе, ея злорадство и чисто дѣтское пристрастіе къ лакомствамъ, когда она, послѣ нападенія разбойниковъ, при которомъ только ея сундукъ былъ пощаженъ ими, спокойно сидитъ на немъ, ничего не отвѣчая на обращаемыя къ ней со всѣхъ сторонъ колкости, играетъ своими замками и щелкаетъ орѣхи, которыми полны ея карманы. Какъ ясенъ намъ становится и образъ, когда она не сходитъ съ лѣстницы, какъ всѣ люди, а съ пѣніемъ, пощелкивая каблуками, сбѣгаетъ съ нея. Но едва ли не наибольшихъ своихъ тріумфовъ достигаетъ авторъ при изображеніи простого, средняго человѣка, котораго, вообще говоря, онъ охотно оставляетъ въ сторонѣ, какъ не заслуживающаго особаго вниманія. Образцомъ такого средняго человѣка является Мелина -- вѣжливый, предупредительный. очень милый въ обращеніи, если кто-либо нуженъ ему или можетъ пригодиться въ будущемъ; добродушно-безразличный, если дѣло не связано съ его интересами, и злой и лукавый ненавистникъ, чуть только затрагиваютъ его личную выгоду или только становятся ему на пути. Только изрѣдка авторъ впадаетъ въ ошибки, такъ, напримѣръ, когда старая сводничающая служанка Маріанны и Авреліи, Варвара, вспоминаетъ положеніе Маріанны послѣ разрыва съ Вильгельмомъ и затѣмъ ея смерть, авторъ заставляетъ старуху говорить не только самымъ изысканнымъ нѣмецкимъ языкомъ (это со времени Италіи принадлежало къ его стилистическимъ принципамъ), но и съ психологическою проницательностью и нравственнымъ паѳосомъ моралиста, совсѣмъ не совмѣстимы съ ея характеромъ. Въ этомъ случаѣ огонь поэта сжегъ ту маску, подъ прикрытіемъ которой онъ говорилъ.-- При всей своей общечеловѣчности выведенныя въ романѣ лица вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, вполнѣ нѣмецкіе типы конца восемнадцатаго столѣтія; въ особенности же самъ герой романа является вѣрнымъ отраженіемъ гуманнаго прекраснодушія той эпохи, прекраснодушія, пылавшаго любовью къ добру и красотѣ, стремившагося къ благороднѣйшей гуманности и въ то же время не преслѣдовавшаго никакой опредѣленной цѣли, а особенно не умѣвшаго серьезно и твердо взяться за какую-либо практическую дѣятельность.
   Романъ и по формѣ носитъ на себѣ отпечатокъ времени. Всѣ другія болѣе крупныя поэтическія произведенія Гете, какъ бы имѣя въ виду будущія времена, далеко опередили по формѣ свою эпоху и, благодаря своему независящему отъ времени содержанію, и теперь еще вызываютъ впечатлѣніе новизны и свѣжести. Этого нельзя сказать о "Вильгельмѣ Мейстерѣ". Въ немъ Гете придерживался введеннаго Руссо педантическаго пріема, какъ будто авторъ простой издатель найденныхъ имъ рукописей, мемуаровъ, писемъ и т. д. Эта же фикція соблюдена была имъ и въ "Вертерѣ", но тамъ онъ лишь изрѣдка заставлялъ издателя вставлять свое слово; здѣсь же онъ постоянно и безъ всякой нужды и пользы прерываетъ повѣствованіе; часто онъ прибѣгаетъ къ совершенно излишнимъ вставкамъ и добавленіямъ, которыя только докучаютъ и мѣшаютъ намъ. Иной разъ они невольно вызываютъ у насъ улыбку; напримѣръ, когда авторъ совершенно простодушно заявляетъ: "О дѣйствіи, произведенномъ Исповѣдью", читатель лучше всего сможетъ судить, когда онъ ознакомится со слѣдующею книгою"; или: "Лотаріо и Ярно заняты были чрезвычайно важнымъ разговоромъ, съ содержаніемъ котораго мы охотно познакомили бы нашихъ читателей, если бы событія не понуждали насъ такъ спѣшить". Очень странно звучитъ для насъ, когда онъ объявляетъ о чемъ-нибудь, имѣющемъ случиться въ будущемъ, тѣмъ изъ читателей, "которыхъ это можетъ интересовать". Самое сносное еще, когда онъ выступаетъ въ качествѣ критика, который произноситъ свой одобрительный или неодобрительный приговоръ, или въ качествѣ хора, выражающаго свои чувства по поводу того или иного событія. Поддержать въ читателѣ иллюзію, что авторъ является простымъ пересказчикомъ найденныхъ имъ источниковъ, чрезвычайно трудно: въ такомъ случаѣ пришлось бы допустить, что въ его распоряженіи находилась цѣлая груда мемуаровъ, но даже и тогда онъ не смогъ бы заимствовать изъ нихъ все высказанное и переданное имъ. И, дѣйствительно, онъ не разъ забываетъ о своей роли; напримѣръ, хотя бы въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ выставляетъ себя свидѣтелемъ, собственными ушами слышавшимъ происходившій разговоръ, и замѣчаетъ: "Мы рискуемъ впасть въ многословіе, и все же намъ не удастся передать всю прелесть той странной бесѣды, которую нашъ другъ велъ съ удивительнымъ незнакомцемъ". Съ другой стороны онъ оправдываетъ свое молчаніе незнаніемъ. Но все равно: является ли онъ передъ нами въ качествѣ издателя, знающаго только то, что стоить въ попавшихъ въ его руки бумагахъ, или же въ качествѣ поэта, подслушивающаго тайный ростъ сѣмянъ,-- все равно: иллюзія, что мы имѣемъ дѣло съ дѣйствительно бывшимъ, нарушена. Конечно, только въ насъ такая манера писать вызываетъ непріятное чувство. Восемнадцатое столѣтіе, отчасти и девятнадцатое, любило ее. Читателю нравилось, что авторъ лично обращается къ нему и, при случаѣ, вступаетъ съ нимъ въ разговоры. Даже Шиллеръ признается, что въ юности ему не нравились драмы Шекспира, такъ какъ въ каждомъ произведеніи онъ привыкъ прежде всего отыскивать самого, знакомиться съ его сердцемъ, вмѣстѣ съ нимъ размышлять объ изображаемыхъ имъ предметахъ, въ драмахъ же Шекспира авторъ неуловимъ и совершенно не желаетъ дать отвѣтъ читателю.
   Другой недостатокъ техники, который, однако, также совершенно незамѣтенъ былъ для современниковъ, заключался въ чрезмѣрномъ употребленіи прямыхъ характеристикъ. Въ наше время это удобство, противорѣчащее требованіямъ высшаго искусства, врядъ ли позволитъ себѣ даже романистъ средней руки, и это ясно доказываетъ намъ, насколько развился романъ со времени восемнадцатаго столѣтія. Онъ дѣйствительно сталъ продуктомъ творчества, чистымъ произведеніемъ искусства, тогда какъ прежде онъ былъ еще на половину назидательной книгой, представлялъ изъ себя не истинный эпосъ, а "псевдоэпосъ", самъ же романистъ былъ не поэтомъ, а только "своднымъ братомъ поэта". Съ этой точки зрѣнія надо судить и о композиціи "Вильгельма Мейстера" и въ цѣломъ и въ частностяхъ. При такомъ взглядѣ уже не покажутся поразительными и назидательныя вставки. Пусть даже форма, техника романа устарѣли, но содержаніе его вѣчно, и вѣчно оно будетъ преодолѣвать свою форму.
   

7. Германъ и Доротея.

   "Учебные годы" еще не были закончены Гете, а онъ уже обдумывалъ новое эпическое произведеніе: "Германа и Доротею".
   Довольно трудно удовлетворительнымъ образомъ объяснить исторію возникновенія этой поэмы. Обыкновенно она передается такъ: Гете случайно напалъ на разсказъ изъ исторіи зальцбургскихъ выходцевъ, которые въ 1732'г. за свою приверженность къ протестантству изгнаны были архіепископомъ изъ своего отечества. Разсказъ поправился Гете, и онъ превратилъ его въ эпическое стихотвореніе, перенеся событія въ болѣе позднѣйшую, современную ему эпоху революціонныхъ войнъ, когда нѣмцы бѣжали, спасаясь отъ французовъ.
   Въ "Полной исторіи эмиграціи" Геккинга разсказъ этотъ съ незначительными сокращеніями гласитъ такъ:
   Когда зальцбургскіе выходцы добрались до Эгтингенской области, сынъ богатаго горожанина изъ Альтмюля подошелъ къ одной дѣвушкѣ, бывшей въ числѣ другихъ бѣглецовъ, и спросилъ ее, какъ ей нравятся здѣшніе края? Дѣвушка отвѣтила ему: "Здѣсь отлично, господинъ". Онъ предложилъ ей поступить служанкой въ домъ его родителей. Дѣвушка охотно согласилась на это. Отецъ его не разъ уже уговаривалъ сына жениться, но до сихъ поръ сынъ никакъ не могъ рѣшиться на этотъ шагъ;. теперь же, когда выше названные выходцы проходили по ихъ мѣстамъ, и когда онъ увидѣлъ эту дѣвушку, она понравилась ему. Онъ пошелъ къ отцу, напомнилъ ему, какъ часто тотъ понуждалъ его жениться, и открылъ ему при этомъ, что, вотъ, теперь онъ наконецъ нашелъ себѣ невѣсту. Отецъ спросилъ: "Кто же она такая?" Онъ отвѣтилъ ему, что она -- зальцбургская горожанка и такъ пришлась ему по душѣ, что, если отецъ не позволитъ ему взять ее въ жены, никогда ни на комъ другомъ онъ не женится. Отецъ вмѣстѣ со своими друзьями и учителемъ слова Божія, за которымъ послали нарочно по этому случаю, долго, но напрасно убѣждалъ сына выкинуть свое намѣреніе изъ головы. Наконецъ онъ принужденъ былъ уступить. Тогда сынъ представилъ ему зальцбургскую дѣвушку. Дѣвушка ничего не подозрѣвала и думала, что ее берутъ въ служанки. Отецъ же, со своей стороны, былъ увѣренъ, что сынъ уже открылъ свое сердце дѣвушкѣ. Поэтому онъ и обратился къ ней съ вопросомъ, какъ ей нравится его сынъ, и что она думаетъ о выходъ за него за-мужъ. Такъ какъ она не подозрѣвала истины, то и подумала, что надъ нею насмѣхаются. Поэтому она и начала свой отвѣтъ съ того, что попросила не издѣваться надъ нею. Ее желали имѣть служанкой, и для этого она и послѣдовала за ихъ сыномъ. Если они возьмутъ ее, она постарается служить вѣрно и усердно, чтобы не даромъ ѣсть ихъ хлѣбъ, но издѣваться надъ собою она не позволитъ. Отецъ повторилъ однако, что онъ вовсе не шутить, а сынъ, въ свою очередь, открылъ ей истинную причину, побудившую его привести ее въ домъ своего отца, а именно: что онъ чувствуетъ сердечное влеченіе жениться на ней. Дѣвушка взглянула на него, помолчала немного и потомъ сказала: если это не шутки, что онъ хочетъ имѣть ее своей женой, то она согласна и обѣщаетъ беречь его, какъ зеницу ока. Сынъ протянулъ ей залогъ любви, она же выхватила спрятанный у ней на груди кошелекъ, въ которомъ было двѣсти дукатовъ, и сказала, что и она, въ свою очередь, хочетъ теперь же отдать ему свое приданое. Помолвка такимъ образомъ совершена была правильно.
   Несомнѣнно, что Гете зналъ этотъ разсказъ, и что онъ воспользовался имъ для своей поэмы, и все же онъ упорно молчалъ объ этомъ даже и послѣ того, какъ въ печати на разсказъ указывали какъ на источникъ "Германа и Доротеи". Сходство слишкомъ велико, чтобы могли еще оставаться какія-либо сомнѣнія. Но объясняетъ ли оно намъ возникновеніе поэмы? Гете прочелъ разсказъ, нашелъ его годнымъ какъ эпическій матеріалъ, но развѣ этого было достаточно для того, чтобы претворить его въ то, чудное поэтическое твореніе, которое своею юношескою свѣжестью восхищаетъ уже не одно поколѣніе? Развѣ Гете принадлежалъ къ тѣмъ тысячамъ крупныхъ и мелкихъ поэтовъ, которымъ для ихъ творчества достаточно того, что сюжетъ подходитъ, которымъ все равно, взятъ ли онъ изъ книги, или изъ. Жизни, была ли то чужая жизнь, или ихъ собственная? Развѣ Гете не былъ въ высшей степени поэтомъ лишь тѣдъ событій, которыя самъ онъ переживалъ, событій, которыя возбуждали въ немъ не просто интересъ зрителя, а глубоко захватывали его, подымали въ его душѣ цѣлую бурю? И развѣ какъ разъ поэтому творчество не было для него избавленіемъ, успокоеніемъ, просвѣтленіемъ? Развѣ оно не помогало, ему покончить съ пережитымъ, подвести ему итогъ? Вѣдь самъ онъ въ разные моменты своей жизни вполнѣ опредѣленно указывалъ на это. Въ 1775 г. онъ писалъ относительно своихъ работъ, что всѣ онѣ содержать; хранимыя имъ радости и печали его жизни. Въ 1787 г. онъ слѣдующими словами охарактеризовалъ первые четыре тома своихъ сочиненіи появившіеся въ печати: "Въ нихъ нѣтъ ни одной буквы, которая бы не была пережита, прочувствована, съ наслажденіемъ ли, или съ страданіемъ, которая бы не стояла въ связи съ тѣмъ, что было пережито". Въ 1811 г. въ своей автобіографіи онъ называетъ свои произведенія отрывками изъ большой исповѣди, которую онъ хочетъ дополнить, описавъ всю свою жизнь. Въ 1823 г. онъ говоритъ Эккерману: "Всѣ мои стихи сочинены на какой-либо случай, всѣ они порождены дѣйствительно бывшимъ,-- вотъ то основаніе и та почва, на которой они создались". Въ 1830 г. онъ говоритъ тому же лицу: "Въ моей поэзіи нѣтъ вымысла, нѣтъ притворства. Только то, что я переживалъ, что глубоко затрогивало меня, что заставляло меня горѣть, какъ въ огнѣ,-- только это я могъ претворять въ стихи, могъ высказывать". Таковы же отзывы и тѣхъ изъ его современниковъ, которые близко знали и жизнь, и творческую дѣятельность Гете. Упомянемъ лишь о Гердерѣ и о Виландѣ. Отзывъ Гердера былъ уже приведенъ раньше, и мы можемъ поэтому ограничиться слѣдующимъ замѣчаніемъ, высказаннымъ Виландомъ въ 1794 г. Въ разговорѣ съ Беттигеромъ онъ сожалѣлъ, что не помнитъ почти ни одного изъ своихъ произведеній. Совсѣмъ иное дѣло Гете,-- тотъ почти дословно знаетъ все, что написалъ: "ибо всѣ его творенія суть эманаціи его собственнаго я". Этими словами Виландъ ясно подчеркнулъ различіе между поэтомъ Гете и поэтомъ Виландомъ или какимъ бы то ни было другимъ. "Эманація его собственнаго я", т. е. то, что пережито имъ, что рвется наружу, что хочетъ быть воплощено въ поэтическихъ образахъ. Произведенія другихъ поэтовъ могли создаваться и этимъ и инымъ путемъ.
   Въ подтвержденіе приведенныхъ выше словъ и самого поэта и его ближайшихъ друзей, лучше другихъ понимавшихъ его натуру, мы можемъ привести длинный рядъ созрѣвшихъ такимъ путемъ произведеній, рядъ, возникающій передъ нашими глазами, когда мы говоримъ о Гете, возникавшій и передъ его умственнымъ окомъ, когда онъ говорилъ о своихъ твореніяхъ: "Причуды влюбленнаго", "Совиновники", "Гецъ". "Блавиго", "Стелла", "Братъ и сестра", "Эгмонтъ", "Ифигенія", "Тассо", "Фаустъ", "Вертеръ". "Вильгельмъ Мейстеръ", "Сродство душъ", не говоря уже о всей обширной лирикѣ. Правда, иногда у Гете являлось желаніе приняться за обработку такого матеріала, который привлекалъ его вниманіе или въ силу своихъ поэтическихъ достоинствъ, или въ силу своего идейнаго содержанія, или же по тому отношенію, которое онъ имѣлъ къ событіямъ времени. Но судьба этихъ попытокъ лишь подтверждаетъ тотъ законъ, которому подчиненъ былъ Гете. Всѣ онѣ существуютъ или въ водѣ отрывковъ, какъ: "Сократъ", "Магометъ", "Цезарь", "Эльпеноръ", "Вѣчный жидъ", "Тайны", "Возмущенные", "Дѣвушка изъ Оберкирха", "Побочная дочь", "Ахиллеида", "Пандора",-- или же онѣ обратились въ нѣчто безцвѣтное, призрачное, незначительное, какъ, напримѣръ, его пьесы съ пѣніемъ, "Великій Кофта", "Генералъ-гражданинъ" и др. Кровь сердца, которая должна была оживить ихъ, очень скоро изсякла, или же вовсе не перешла въ нихъ
   Можно ли допустить, что въ цѣпи этихъ явленіи "Германъ и Доротея" составляютъ исключеніе? Можно ли допустить, что чтеніе породило эту поэму, которая доведена была до конца, отъ которой вѣетъ такой же полной жизнью, такимъ же теплымъ чувствомъ, какъ и отъ остальныхъ произведеній поэта, создавшихся подъ вліяніемъ пережитаго имъ? Если такъ, то мы должны признать простою случайностью то, что Гете матеріалъ для своихъ законченныхъ твореній черпалъ изъ собственной жизни; мы должны признать, что это было далеко не неизбѣжнымъ послѣдствіемъ извѣстнаго стеченія обстоятельствъ, благодаря которому то, что поэтъ самъ переживалъ, почти всегда представлялось ему болѣе подходящимъ сюжетомъ, чѣмъ то, что онъ находилъ въ книгахъ они въ жизни другихъ людей. Представленіе, которое составилось у насъ о Гете на основаніи всего вышесказаннаго, противорѣчить такому предположенію. И мы тѣмъ болѣе въ правѣ утверждать это, что и самъ Гете ставилъ "Германа и Доротею" въ связь со своею жизнью. Посылая поэму своей цюрихской пріятельницѣ, В. Шультэссъ, онъ писалъ ей: "Я вложилъ туда, какъ и всегда, весь текущій доходъ моего существованія". Конечно, говоря эти слова, онъ не имѣлъ въ виду ту степень искусства и житейской мудрости, которыхъ онъ достигъ, -- это разумѣется само собою и не нуждается въ особомъ подчеркиваніи -- онъ, очевидно, хотѣлъ указать ими, что и эта поэма создалась подъ вліяніемъ того осадка, который остался въ его душѣ отъ всего пережитаго за послѣднее время. Словами "какъ и всегда" Гете и "Германа и Доротею" ставитъ на ряду съ тѣми изъ своихъ произведеній, связь которыхъ съ его жизнью для насъ несомнѣнна: на нее въ достаточной мѣрѣ указываютъ и слова Гете, да и сами его творенія. Послѣднія приведенныя нами слова свидѣтельствуютъ о томъ же, о чемъ и цитированное выше замѣчаніе, относящееся къ 1775 г., и, наконецъ, слова, сказанныя имъ въ "Кампаніи во Франціи": "Мое творчество всегда шло рука объ руку съ моею жизнью". Поэтому онъ и прибавляетъ: доходъ". Этимъ онъ хочетъ сказать, что въ "Германѣ и Доротеѣ" переработано все пережитое имъ со времени окончательной концепціи его послѣдняго произведенія, "Вильгельма Мейстера", т. е. съ лѣта 1794 г. и до осени 1796 г.
   Что же Гете пережилъ за это время? Самымъ выдающимся событіемъ была дружба съ Шиллеромъ; но она не вздымала волнъ въ душѣ поэта, которыя могли бы заставить его искать успокоенія въ творчествѣ. Ничто, казалось, не возмущало его жизнь въ эти годы, она протекала въ тихомъ кругу, то въ Веймарѣ, то въ Іенѣ, и изъ этого круга онъ почти не выходилъ. Зато въ другихъ мѣстахъ было далеко неспокойно. Гроза войны продолжала бушевать и по ту и по сю сторону Рейна; много семей и отдѣльныхъ лицъ, хорошо знакомыхъ поэту, съ которыми онъ находился въ самыхъ близкихъ, дружескихъ отношеніяхъ, принуждены были покинуть насиженныя мѣста и искать мира и покоя въ болѣе отдаленныхъ мѣстностяхъ Германіи.
   Собственно только на долю одного изъ этихъ многихъ лицъ выпала особенно странная, сопряженная съ необычайными опасностями судьба, и этимъ лицомъ была та, которая ближе всѣхъ стояла къ поэту: прелестная невѣста его юности, Лили. Ея судьба съ нѣкоторыхъ поръ должна была возбуждать въ немъ живѣйшее участіе. Вслѣдствіе богатства и виднаго положенія ея мужа, ихъ дому особенно угрожала буря революціи. Старая пріятельница ея матери, госпожа Дельфъ, жившая въ Гейдельбергѣ, еще въ 1792 г. высказала ей свои опасенія по поводу этого и совѣтовала обсудить, не лучше ли ей будетъ перебраться въ болѣе безопасныя мѣста. Но Лили съ большою рѣшимостью отвергла это предложеніе: "Je ne puis et ne dois pas céder aux instance? qu'on me fait; il est des circonstances dans la vie où le devoir doit remporter sur toutes les antres considérations, et où il faut réprimer toute pusillanimité poor animer et fortifier son courage". {"Я не могу и не должна уступать тѣмъ настойчивымъ просьбамъ, съ которыми ко мнѣ обращаются; въ жизни бываютъ обстоятельства, когда всѣ другія соображенія должны быть подчинены долгу, и когда надо побѣдить въ себѣ всякое малодушіе для оживленія и укрѣпленія бодрости духа".} Она писала, что готова раздѣлить судьбу своего мужа "quelque malheureux qu'il puisse être" (какъ бы несчастна она ни была). Положеніе же господина фонъ-Тюркгейма, дѣйствительно, становилось все болѣе и болѣе критическимъ. Избранный довѣріемъ своихъ согражданъ въ городскіе головы Страсбурга, онъ какъ консерваторъ и аристократъ мѣшалъ парижскимъ революціоннымъ кругамъ, стоявшимъ у власти. Поэтому очень скоро его смѣстили и изгнали изъ Страсбурга. Чтобы въ качествѣ эмигранта не подвергать опасности и личность и имущество свое, онъ остается во Франціи и удаляется въ небольшое принадлежащее ему помѣстье Посдорфъ въ Лотарингіи. Это случилось въ концѣ 1793 года. Семью мѣсяцами позднѣе Гете былъ въ Гейдельбергѣ и провелъ нѣсколько дней у г-жи Дельфъ. Отъ нея онъ узналъ о судьбѣ, постигшей Лили, и, конечно, превратности жизни, выпавшія на ея долю, и мужество, проявленное его бывшей невѣстой, должны были немало взволновать его. Приблизительно около полугода господина фонъ-Тюркгсима оставляли болѣе или менѣе въ покоѣ въ его убѣжищѣ, а потомъ онъ снова показался опаснымъ парижскимъ террористахъ, и въ началѣ іюля 1794 г. его приказано было арестовать. Тюркгейхъ, своевременно предупрежденный объ этомъ, бѣжалъ на нѣмецкую границу и, благополучно достигнувъ ея, просилъ передать своей женѣ, чтобы и она послѣдовала за нимъ. Лили, не желая возбуждать подозрѣніи и опасаясь въ то же время, что ее вмѣстѣ со всѣми дѣтьми задержатъ какъ заложниковъ ея бѣжавшаго супруга, переодѣлась крестьянкой и съ пятью дѣтьми, неся младшаго на спинѣ, въ шесть часовъ вечера пустилась въ путь. Они шли всю ночь и на другое утро, въ девять часовъ, достигли Саарбрюккена. Къ ея изумленію городъ оказался занятымъ французами; правда, она не навлекла на себя ихъ подозрѣнія, но, привлеченные ея красотою, они начали настойчиво приставать къ ней и поставили ее въ весьма затруднительное положеніе. Съ чувствомъ нравственнаго превосходства отвѣчала она на ихъ дерзкія выходки, прошла мѣстечко и, не подвергаясь дальнѣйшимъ опасностямъ, достигла нѣмецкихъ передовыхъ постовъ. Нѣсколькими лицами позднѣе она уже была въ Гейдельбергѣ и ненадолго остановилась отдохнуть у своего оостоянво жившаго тамъ брата и у г-жи Дельфъ. Пробывъ нѣсколько недѣль во Франкфуртѣ, въ концѣ августа вся семья перебралась въ Эрлангенъ; тамъ она прожили цѣлый годъ. Въ Эрлангенѣ Лили познакомилась съ графиней Генріэттой фонъ-Эглофштейнъ, близко стоявшей къ Веймару. Послѣднее обстоятельство побудило ее разсказать графинѣ о своихъ прежнихъ отношеніяхъ къ Гете и признаться ей, что она и до сихъ поръ горячо и благоговѣйно чтитъ память о немъ, какъ о творцѣ ея духовнаго существованія; ей было бы пріятно, добавила Дили, если бы Гете узналъ, гь какимъ теплымъ и благодарнымъ чувствомъ она постоянно вспоминаетъ объ этомъ. Приблизительно то же Лили высказала и г-жѣ В. Шультэетъ. съ которою она въ сентябрѣ 1795 г. встрѣтилась въ Цюрихѣ. "Передайте ему мой поклонъ", сказала ей Лини, "я съ радостью храню тотъ чистый образъ, который встаетъ передо мною при воспоминаніи о немъ. и который самъ онъ заложилъ въ мою душу всѣхъ своимъ поведеніемъ по отношенію ко мнѣ. И что бы мнѣ ни говорили о немъ, этотъ образъ я сохраню въ своей душѣ непомраченнымъ". И г-жа фонъ-Эглофштейнъ и г-жа Шультэссъ передали Гете слова Лили и съ восторгомъ отзывались о томъ впечатлѣніи, которое она произвела на нихъ. Отзывъ графини, взятый изъ позднѣйшей эпохи ея жизни, является лишь отголоскомъ тѣхъ чувствъ, которыя въ ней вызвало свиданіе съ Лили. По ея словамъ, при взглядѣ на Лили,.въ ея душѣ возставалъ образъ Нф и геніи, идеала благороднѣйшей женственности. Поэтому она уже въ преклонномъ возрастѣ "съ глубоко взволнованной душой" вспоминала о часахъ, проведенныхъ вмѣстѣ съ Лили. Быть можетъ, иной подумаетъ, что подъ вліяніемъ долгихъ лѣтъ, образъ Лили предсталъ въ воображеніи Эглофштейнъ окруженный особымъ сіяніемъ. Но вотъ другой отзывъ, отзывъ строгой, размѣренной швейцарки, который противорѣчивъ подобному предположенію. Нѣсколько недѣль спустя послѣ посѣщенія Лили, передавая Гете ея поклонъ, она пишетъ ему: "Я въ первый разъ видѣла Лизу Тюркгеймъ и провела съ нею нѣсколько прекрасныхъ, мирныхъ часовъ... кажется, мнѣ никогда еще ни съ кѣмъ не приходилось съ перваго же разу чувствовать себя до такой степени дома, какъ съ нею..... Ахъ! страданія и удары судьбы сильно отразились на ея здоровья, но это только повысило ея бодрость духа, только укрѣпило ея душевныя силы... Если добрые духи охраняютъ и направляютъ смертныхъ на ихъ пути, то, конечно, ее -- прежде всѣхъ... Мнѣ было такъ хорошо съ нею, какъ будто я читала твою "Ифигенію".
   Можно себѣ представить, какъ эти сообщенія взволновали мягкую душу Гете. Въ 1779 г. онъ посѣтилъ семью Лили, пользовавшуюся, невидимому. надежнымъ, прочнымъ, даже блестящимъ положеніемъ; жизнь ея протекала спокойно. И вотъ теперь революція, уже принесшая съ собою столько бѣдъ, и ее повергла въ несчастье, превративъ въ преслѣдуемую и лишенную достоянія изгнанницу. Ему казалось тогда, что Лили вполнѣ счастлива, что у нея есть все, что нужно, и съ какимъ удовольствіемъ, хотя и не безъ легкой горечи, онъ увѣрялъ себя въ этомъ! И вотъ теперь онъ узнаетъ, что это была ошибка, что разлука съ нимъ оставила въ ея жизни незаполнимую пустоту, но что она мужественно борется, не даетъ воли чувству и живетъ только ради долга.
   Его въ особенности должно было тронуть, что она вполнѣ ясно и съ искренней благодарностью признавала то, чѣмъ была обязана ему. Насколько же свободнѣе и выше она судила о немъ, чѣмъ многія другія лица, къ которымъ онъ относился съ такимъ уваженіемъ, которыхъ ставилъ такъ высоко! Онъ могъ гордиться, что сѣмя, посѣянное имъ, такъ чудно взошло. "Я съ радостью и гордостью объявилъ бы всему свѣту, какъ сильно я любилъ ее". (Эккерману, 5-го марта 1830 г.). Это дѣйствительно было "доходомъ" въ его жизни. Въ образѣ Стеллы Лили исчезла съ его горизонта, и вотъ она снова появляется на немъ, представъ въ глазахъ его друзей въ образѣ Ифигеніи. Восьми десятилѣтнимъ старцемъ онъ въ отвѣтъ на похвалы, съ которыми Сорэ отзывался о внучкѣ Лили, сказалъ ему: "Когда Вы съ такимъ участіемъ говорите объ этой милой молодой дѣвушкѣ, всѣ прежнія воспоминанія возстаютъ въ моей душѣ. Я снова, точно живую, вижу передъ собою прелестную Лили, и мнѣ кажется, что я снова ощущаю вѣяніе ея близости, дѣлавшее меня такимъ счастливымъ". Насколько сильнѣе онъ долженъ былъ ощущать это вѣяніе, когда сама Лили какъ бы приблизилась къ нему, благодаря многозначительнымъ письмамъ Шультэссъ и Эглофштейнъ. Это чувство пока не могло выразиться иначе, какъ подъ покровомъ творчества. Но, когда, двѣнадцать лѣтъ спустя, письмо Лили позволило ему высказаться непосредственно, оно прорвалось открыто и во всей своей силѣ. Въ декабрѣ 1807 г. онъ пишетъ Лили: "Позвольте мнѣ сказать Вамъ, что я былъ безконечно радъ, снова увидавъ послѣ столь долгаго времени нѣсколько строкъ, написанныхъ Вашей милой рукой; тысячу разъ цѣлую ее въ воспоминаніе тѣхъ дней, которые принадлежатъ къ счастливѣйшимъ въ моей жизни. Живите счастливо и спокойно послѣ столькихъ внѣшнихъ горестей и испытаній, которыя были ниспосланы Вамъ, и которыя не разъ побуждали меня думать о твердости и о неизмѣнномъ величіи Вашего духа... Навѣки обязанный Вамъ Гете". Къ письму была приложена печать, изображающая амура въ львиной шкурѣ и съ палицею.
   Пробужденію нѣжнаго чувства въ душѣ Гете въ высшей степени благопріятствовало то обстоятельство, что послѣ разрыва съ г-жею фонъ-Штейнъ сердце его было свободно, да и вообще въ Веймарѣ послѣ его возвращенія изъ Италіи старый кружокъ друзей не выказывалъ ему ни прежней теплоты, ни -- еще того менѣе -- прежняго пониманія. Всѣ они были недовольны имъ. Понятно, что взоры его, помимо его воли, обращались ко временамъ юности, которыя возставали передъ нимъ прекраснѣе, чѣмъ когда либо. По вѣнцомъ его далекихъ воспоминаній было все пережитое имъ съ Лили. Оно убѣждало Гете въ томъ, что и любовь въ его тогдашней жизни была не пустой забавой, а была плодотворна, чиста и полна содержанія. Та тихая грусть, которую вызывали въ немъ эти мысли и воспоминанія, звучитъ въ посвященіи къ "Фаусту", напнеапномъ имъ въ іюнѣ 1797 г. послѣ окончанія "Германа и Доротеи".
   
   И первая любовь, и дружба -- все звучало
   Такъ сильно, такъ полно тогда...
   Старинною, полузабытой пѣснью
   Оно доносится теперь издалека.
   И снова въ сердцѣ боль, и жизни путь безцѣльны?!
   Томитъ. И вспоминаются они,
   Далекіе друзья, обманутые счастьемъ
   И пережившіе свои мечты.
   Для нихъ я пѣлъ, и пѣсни тѣ звучали
   И находили откликъ въ ихъ душѣ.
   Для нихъ и пѣлъ. Увы! друзья далеко,
   А пѣсни новыя..... къ чему теперь онѣ?
   Толпою чуждою я окруженъ. Ихъ одобренья
   Боюсь. Не радуетъ оно меня;
   Есть люди близкіе, но ихъ по свѣту
   Разсѣяла, развѣяла судьба.
   Душа охвачена тоской давно-забытой,
   Ее влечетъ въ безмолвный міръ, тѣней.
   Какъ арфы стонъ, чуть слышно, тихо
   И пѣснь моя несется вслѣдъ за ней.
   Я весь дрожу. Слеза катится на слезою,
   Суровая душа печалью смягчена.
   Все настоящее мнѣ кажется далекимъ,
   А прошлое переживаю снова я...
   
   Еще искреннѣе, еще опредѣленнѣе тоска Гете выражена въ одномъ письмѣ, написанномъ имъ двумя годами позднѣе родственнику Лили, Іогапыу Георгу д'Орвиль, бывшему свидѣтелемъ и участникомъ незабвенныхъ оффенбаховскихъ дней: "Нельзя пріобрѣсти себѣ братьевъ и сестеръ, когда отецъ съ матерью уже померли; но не менѣе трудно пріобрѣсти себѣ такихъ друзей, какими были друзья юности -- подобная дружба создается подъ вліяніемъ ранняго, молодого чувства, которому нѣтъ возврата. Въ старости у насъ еще остались убѣжденія, осталась возможность выбора, но сладостная неизбѣжность юности потеряна для насъ навѣки". Полные прелести возставали передъ нимъ дни его молодости, и не только въ воспоминаніи, но и въ лицѣ живыхъ свидѣтелей ея, въ лицѣ самой Лили, горячо-любимой имъ, прекрасной невѣсты его юности. Понятно, что онъ испытывалъ живѣйшую потребность навѣки удержать этотъ золотой образъ, путемъ творчества превратить въ дѣйствительность то, что было утрачено имъ. Ему необходимо было вылить въ нѣчто живое свое страстное желаніе перенестись на крыльяхъ поэзіи въ дни своей юности и прославить свой союзъ съ Лили, который въ дѣйствительности не былъ осуществленъ, и который въ болѣе раннемъ поэтическомъ опытѣ, въ "Стеллѣ", нашелъ себѣ лишь весьма неудовлетворительное выраженіе.
   Быть можетъ, что какъ разъ въ это время, когда грудь его вздымалась подъ вліяніемъ счастливыхъ воспоминаній прошлаго и радостныхъ впечатлѣній настоящаго, ему пришелъ на память разсказъ о Зальцбургской дѣвушкѣ; возможно также, что только теперь онъ ваервые познакомился съ нимъ, случайно натолкнувшись на него. Какъ бы то ни было, разсказъ этотъ представился ему вполнѣ подходящей формой, въ которую онъ могъ влить и свои юношескія воспоминанія, и судьбу Ляли, и событія времени, сплавивъ затѣмъ все это въ одно прекрасное цѣлое. Даръ Гете соединять въ одно прошлое и настоящее и ощущать ихъ какъ нѣчто нераздѣльное, даръ,-- о которомъ самъ онъ разсказываетъ вамъ въ "Поэзіи и правдѣ", и который обнаружился ко многихъ и крупныхъ и мелкихъ произведеніяхъ его, -- оказалъ ему прекрасную услугу при созданіи "Германа и Доротеи": 1775 и 1795 гг. слиты въ поэмѣ воедино. Себя Гете изобразилъ подъ видомъ Германа, своихъ родителей -- такими, какими онъ помнилъ ихъ въ 1775 г.-- подъ видомъ трактирщика и его жены. Лили выведена имъ подъ именемъ Доротеи; онъ ваялъ дѣвическій образъ Лили и перенесъ его въ эпоху революціи, надѣливъ болѣе зрѣлыми чертами, проявленными ею въ это время {Самъ Гете признался позднѣе, что Доротея списана имъ съ живого образца (Письмо къ Антоніи Брентано, 6 іюля 1815 г.). Возможно ли, чтобы это было лицо, не игравшее никакой роли въ его жизни? Если же наше предположеніе справедливо, то кто же иной, кромѣ Лили, и безъ того рисовавшейся его воображенію въ видѣ спасающейся бѣгствомъ за-рейнской крестьянки, могъ послужатъ ему моделью?-- Что хозяйка списана съ его матери, въ этомъ опять-таки самъ онъ признался еще до появленія поэмы, подъ вліяніемъ охватившаго его радостнаго настроенія. (Письмо къ матери отъ 17 іюня 1797 г. Зап. Гетевск. общества. 4, 183).}.
   Тѣ выгоды, которыя онъ здѣсь, какъ и всегда, извлекъ изъ перенесенія своей жизни въ поэзію, имѣли и свою дурную сторону. Безъ величайшаго вниманія, которое, разумѣется, не свойственно работающему въ пылу вдохновенія поэту, невозможно было избѣжать тѣхъ мелкихъ трещинъ, которыя напоминаютъ о неоднородныхъ составныхъ частяхъ амальгамы. Временами мы будемъ наталкиваться на нихъ, и онѣ явятся подтвержденіемъ нашего взгляда на исторію возникновенія поэмы.
   Если мы ясно представимъ себѣ, какимъ путемъ она создавалась, то намъ станетъ вполнѣ понятнымъ, почему Гете не противорѣчилъ, но и но выражалъ своего согласія, когда указывали на источникъ поэмы, и почему въ старыхъ годахъ онъ говорилъ, что "Германъ и Доротея" -- почти единственное изъ его крупныхъ произведеній, которое еще доставляетъ ему радость, и чтеніе котораго никогда не оставляетъ его холоднымъ и безучастнымъ. Слишкомъ горестныя воспоминанія связаны были у него съ большинствомъ другихъ его твореній. Достаточно вспомнить, какъ старательно онъ избѣгалъ "Ифигеніи" и "Тассо".
   Гете принялся за поэму въ концѣ 1794 г. Это какъ разъ совпадаетъ съ тѣмъ временемъ, когда до него дошли первыя извѣстія о судьбѣ Лили, и когда ему переданы были ей признанія. Произведеніе сначала задумано было имъ въ формѣ драмы, и драматическая концепція тамъ и сямъ и теперь еще проглядываетъ въ поэмѣ. Потомъ онъ отдалъ предпочтеніе эпической формѣ, болѣе соотвѣтствовавшей и самому матеріалу и зрѣлымъ годамъ поэта. Пока "Вильгельмъ Мейстеръ" не былъ законченъ, онъ не принимался за отдѣлку поэмы. Только въ августѣ 1796 г., сдѣлавъ послѣдніе заключительные штрихи въ романѣ, онъ берется за "Германа и Доротею", и поэма растетъ съ поразительной быстротой. Съ 11-го по 19-ое сентября, въ Іенѣ, на глазахъ удивленнаго Шиллера Гете созданы почти двѣ трети всего произведенія, онъ писалъ по сто пятьдесятъ стиховъ ежедневно. Потомъ наступаетъ довольно продолжительный перерывъ; однако, въ серединѣ марта слѣдующаго года поэма -- опять-таки въ Іенѣ -- закончена. До іюня онъ еще занять болѣе тщательной отдѣлкой ея. Въ октябрѣ она появляется въ печати.
   Гете отнесъ время дѣйствія поэмы къ августу 1795 г., это позволило ему мѣстомъ ея дѣйствія избрать лежащую недалеко отъ Рейна, но еще не тронутую войною мѣстность, въ которой въ изобиліи произрастаютъ виноградники, фруктовыя деревья, хлѣба, которую рѣка, холмы и горы дѣлаютъ особенно живописной и красивой. Привлекательность всей окружающей обстановки налагаетъ особую прелесть на разыгрывающіяся среди нея сцены. Чѣмъ невозмутимѣе тотъ миръ, чѣмъ богаче тѣ дары природы, которыми наслаждается этотъ уголокъ земли, тѣмъ сильнѣе контрастъ съ пострадавшими отъ войны областями, съ бѣдняками, принужденными искать спасенія въ бѣгствѣ, тѣмъ живѣе въ насъ желаніе, чтобы этотъ благодатный уголокъ былъ пощаженъ фуріей войны. Вѣроятно, въ воображеніи поэта рисовалась долина Неккара выше Гейдльберга. Страсбургъ, Маннгеймъ и Франкфуртъ -- вотъ тѣ болѣе крупные города, которые отецъ совѣтуетъ Герману посѣтить. Долина полна извилинъ, всюду разбросаны плодородные холмы, а вдали, "по ту сторону" возвышаются горы. Вѣдь и для бѣжавшей изъ Франціи Лили Гейдельбергъ былъ первымъ мѣстомъ отдохновенія.
   Чтобы придать эпосу идиллическій характеръ, или, вѣрнѣе, чтобы сдѣлать его ближе къ природѣ, поэтъ переносить насъ въ простую обстановку, въ ту обстановку, въ которой "близкій къ природѣ человѣкъ воспитывается еще по-человѣчески". Не нанеся ущерба правдоподобія* всего разсказа, онъ могъ бы мѣстомъ дѣйствія поэмы избрать деревня", какъ это сдѣлалъ Фоссъ въ своей "Луизѣ", служившей Гете образцомъ и поощрявшей его къ работѣ. Но съ вѣрнымъ чутьемъ онъ остановился на маленькомъ городкѣ, какъ это изображено и въ приведенномъ выше разсказѣ объ эмиграціи. Это представляло ту выгоду, что съ изображеніемъ деревенской простоты и земледѣльческаго труда можно было соединить картину городской жизни съ ея болѣе разнообразными занятіями и типами людей. У поэта явилась возможность на ряду съ пасторомъ и трактирщикомъ вывести аптекаря и купца, отвести извѣстную роль музыкѣ и архитектурѣ, участію въ городской администраціи, вообще изобразить болѣе развитыя формы общежитія:
   Такимъ образомъ создалась чрезвычайно благопріятная внѣшняя обстановка для эпоса.
   Поэма сразу начинается вполнѣ драматично. Ни время, ни мѣсто не указаны; нѣтъ также обращенія къ музѣ, нѣтъ даже эпическаго пріема, имѣющаго цѣлью познакомить насъ съ говорящимъ. Поэма прямо начинается словами хозяина трактира "Золотого Льва", которыя съ достаточною ясностью и полнотою знакомятъ насъ съ положеніемъ. Очень жарко: на небѣ ни облачка; города словно вымеръ; всѣ жители устремились къ дорогѣ, которая тянется на разстояніи часа ходьбы отъ города, всѣ хотятъ видѣть бѣглецовъ, земляковъ съ лѣваго берега Рейма, спасающихся отъ французовъ. Трактирщикъ и его жена остались дома. Они отправили своего сына, Германа, съ цѣлой повозкой, нагруженной одеждой и съѣстными припасами; такимъ образомъ, они исполнили свои обязанности но отношенію къ ближнему и, въ то же время, удовлетворить своей потребности въ покоѣ и комфортѣ. Мало-по-малу горожане возвращаются. Среди нихъ мы видимъ и богатаго купца; онъ проѣзжаетъ с" своими дочерьми въ изящной коляскѣ, при чемъ въ головѣ трактирщика, повидимому, возникаютъ какія-то старыя, связанныя другъ съ другомъ мысли и представленія. Вскорѣ появляются и аптекарь и пасторъ. Оба, въ качествѣ близкихъ друзей хозяина и его жены, присаживаются на скамеечку. Аптекарь тотчасъ же начинаетъ осуждать легкомысліе и любопытство людей, заставившее ихъ тащиться Богъ знаетъ какую даль, но мы при этомъ склонны подозрѣвать, что тѣ же побужденія и его самого выманили изъ дому. Его порицанія вызываютъ возраженія со стороны пастора. Серьезно и съ глубокимъ пониманіемъ защищаетъ онъ эти влеченія, которыя "добрая мать природа" заложила въ душу человѣка. Его выступленіе въ поэмѣ особенно подчеркивается. Остальныхъ дѣйствующихъ лицъ авторъ характеризуетъ поступками и словами, ему же онъ -- ни сколько не заботясь о правилахъ искусства -- посвящаетъ подробное описаніе. Онъ обозначаетъ его возрастъ: "юноша, уже приближающійся къ зрѣлому возрасту"; онъ падѣдясть его благородствомъ души и пониманіемъ, званіемъ жизни и людей, Священнаго Писанія и лучшихъ сочиненій свѣтскихъ писателей. Вѣроятно, поэтъ выдвинулъ и болѣе ярко обрисовалъ фигуру пастора, главнымъ образомъ, изъ желанія уже заранѣе заставить читателя отнестись съ особеннымъ вниманіемъ къ той житейской мудрости, которая вложена въ его уста. Такимъ путемъ ему удалось подчеркнуть первыя же слова пастора, заключающія въ себѣ отрицаніе ученія о грѣховности человѣческой природы, ученія, которое, къ немалой досадѣ Гете, незадолго передъ тѣмъ (въ 1793 г.) нашло себѣ сильную поддержку въ доктринѣ Канта о коренномъ злѣ ("vom radikalen Bösen"). Вниманіемъ хозяйки достойному пастору, конечно, не удалось завладѣть. Ей навѣрно никогда и въ голову не приходило смотрѣть на природу, какъ на нѣчто злое; она сама слишкомъ чувствуетъ свою нераздѣльность съ природой, чтобы понимать подобный взглядъ. Поэтому, не прибавивъ ни слова къ замѣчанію пастора, она коротко и нетерпѣливо проситъ разсказать ей, что они видѣли тамъ. Ея любознательности удовлетворяетъ аптекарь; на его долю выпадаетъ роль изобразить всѣ подробности, роль, которая не соотвѣтствовала бы достоинству пастора, всегда имѣющаго въ виду лишь общее. Къ тому же болтливый аптекарь, вѣроятно, только и ожидалъ случая, чтобы вытрясти весь мѣшокъ своихъ жалостныхъ впечатлѣній. Съ хозяина но горло довольно и первыхъ изліяніи, онъ старается ирервать продолженіе ихъ или. по крайней мѣрѣ, подкрѣпиться для нихъ чѣмъ-нибудь; поэтому онъ приглашаетъ друзей войти въ домъ и тамъ, въ прохладѣ за стаканчикомъ стараго вина отогнать отъ себя мрачныя мысли.
   
   Весело пѣло стекло у хозяина и у пастора,
   Только третій сидѣлъ неподвижно задумчивъ надъ чашей 1).
   1) Всѣ выдержки изъ "Германа и Доротеи" по переводу А. Фета.
   
   Мы удивлены. Мы скорѣе склонны видѣть аптекаря на мѣстѣ пастора, но этимъ мы только показали бы, насколько мы далеки отъ мастерства Гете. Аптекарь -- эгоистъ и реалистъ, онъ привязанъ къ преходящимъ благамъ. Судьба выходцевъ, какъ въ зеркалѣ, показала ему собственную угрожающую ему судьбу. Натура хозяина немногимъ разнится отъ натуры аптекаря въ томъ, что касается любви къ матеріальнымъ благамъ, но онъ умѣетъ и любитъ жить и умѣетъ одолѣвать временныя тревоги и заботы. Пастору же вѣра и житейская мудрость не позволяютъ терять бодрость духа. Хозяинъ, сродный по духу аптекарю, тотчасъ же угадываетъ его мрачныя мысли и сначала старается разогнать ихъ указаніемъ на помощь Божію, которая такъ чудно выразилась во время пожара въ ихъ городѣ. Но вскорѣ онъ прибѣгаетъ къ болѣе осязательнымъ доказательствамъ: онъ восхваляетъ Рейнъ, какъ неприступный ровъ, напоминаетъ наконецъ, что вѣдь все говоритъ о близкомъ заключеніи мира. Живыми красками изображаетъ онъ торжество по случаю мира и присоединяетъ пожеланіе, чтобы колоколъ мира возвѣстилъ ему и свадьбу его сына! Въ эту минуту Германъ съ грохотомъ въѣзжаетъ въ ворота: онъ вернулся со е вбей поѣздки самаритянина.
   Вторая пѣснь. Пасторъ тотчасъ же замѣчаетъ въ немъ большую перемѣну: никогда еще онъ не видѣлъ его такимъ бодрымъ и радостнымъ. Германъ съ полнымъ спокойствіемъ встрѣчаетъ испытующіе взоры и намеки пастора. Мы сразу чувствуемъ, что имѣемъ дѣло съ сильнымъ характеромъ. Просто и съ большою теплотою Германъ разсказываетъ обо всемъ, что онъ видѣлъ: какъ онъ смотрѣлъ вслѣдъ бѣглецамъ, какъ какая-то дѣвушка, умѣло управлявшая повозкой, въ которую запряжены были волы, попросила у него бѣлья для женщины и ея новорожденнаго ребенка, лежавшихъ тутъ же на соломѣ, и какъ онъ рѣшился отдать ей не только старое полотно, но и вообще все, что онъ привезъ съ собою, чтобы она распорядилась этимъ, какъ знаетъ, сама распредѣливъ всѣ вещі между нуждающимися: "вѣдь ты раздашь ихъ толково, а мнѣ пришлось бы раздавать на удачу". Ничѣмъ Германъ не обнаруживаетъ зародившуюся въ его душѣ склонность. То, что онъ всѣ вещи передалъ Доротеѣ, достаточно объяснено и обосновано. Несмотря на это, его разсказъ уже пробудилъ въ насъ интересъ къ дѣвушкѣ. Мы слышимъ, какъ она заботлива, сострадательна и въ то же время разсудительна; какъ она "спокойно", слѣдовательно, несмотря на всю нужду и опасность, съ достоинствомъ подошла къ повозкѣ Германа, прося у него помощи.-- Слушая разсказъ юноши, аптекарь высказываетъ свою радость, что онъ холостякъ. "Въ одиночку легче спастись отъ бѣды". Этими замѣчаніями аптекаря поэтъ пользуется съ большою естественностью! непринужденностью, чтобы заставить Германа обнаружить тѣ чувства, которыя заронили въ его сердце событія нынѣшней поѣздки, и которыя до сихъ поръ оставались скрытыми. Онъ очень убѣжденно протестуетъ противъ высказанныхъ аптекаремъ взглядовъ. И въ счастьи и въ несчастьи нехорошо, когда у человѣка только и заботы, что о себѣ самомъ. Какъ разъ въ такія времена охрана мужчины болѣе, чѣмъ когда либо, нужна дѣвушкѣ, и онъ именно теперь особенно охотно рѣшился бы на женитьбу. Мать быстро вступаетъ въ разговоръ и отъ всего сердца одобряетъ намѣреніе сына, вѣдь и они съ отцомъ протянули другъ другу руки въ знакъ согласія быть мужемъ и женою послѣ большого пожара, уничтожившаго городъ, на развалинахъ домовъ своихъ отцовъ. Отецъ, со своей стороны, съ удовольствіемъ слышитъ, что сынъ, до сихъ поръ избѣгавшій Дѣвушекъ, заговорилъ о женитьбѣ; но то, что мать, желая поддержать намѣреніе сына, приводитъ свой собственный примѣръ, не совсѣмъ-то соотвѣтствуетъ его брачной политикѣ. Поэтому онъ старается до нѣкоторой степени ограничить примѣнимость ея словъ; трудно, говоритъ онъ, всегда начинать сначала, особенно теперь, когда съ каждымъ днемъ все дорожаетъ. Къ тому же къ бѣдной мужъ, въ концѣ концовъ, будетъ относиться съ пренебреженіемъ: "онъ и обращается, какъ со служанкой, съ той, которая, точно служанка, вошла въ домъ съ узелочкомъ". И чтобы у Германа не оставалось сомнѣній насчетъ тайнаго смысла его словъ, онъ безъ дальнѣйшихъ оговорокъ предлагаетъ ему посвататься къ дочери богатаго купца, того самаго, о которомъ упоминалось въ началѣ поэмы, какъ онъ проѣхалъ въ коляскѣ со своими дочерьми.
   "Тогда сынъ скромно возражаетъ на настоянія отца".-- Какъ онъ ни возмущенъ черствыми, неблагородными словами отца, сыновняя почтительность заставляетъ его быть сдержаннымъ и не позволяетъ ему переступать извѣстныхъ границъ Германъ признается, что раньше, дѣйствительно, подумывалъ объ одной изъ дочерей, но онъ слышалъ отъ нихъ одни только порицанія и насмѣшки за то, что онъ не такъ элегантенъ, какъ купчики ("Handelsbübchen"); въ послѣдній разъ онѣ подняли его на смѣхъ за его полное незнакомство съ "Волшебной флейтой"; поэтому онъ поклялся, что никогда больше не переступитъ порога ихъ дома. Отвѣтъ сына вызываетъ гнѣвную вспышку со стороны отца. По его словамъ, ему уже давно досадно, что сынъ, повидимому, не стремится къ чему-нибудь болѣе высокому, чѣмъ жизнь простого работника, прекрасно чувствующаго себя въ конюшнѣ да въ полѣ. Но пусть онъ и не думаетъ ввести въ его домъ въ качествѣ невѣстки деревенскую дѣвушку. Нѣтъ, отцу нужна образованная невѣстка, которая и на фортепіано умѣла бы играть, и умѣла бы но воскресеньямъ собрать вокругъ себя лучшихъ людей города -- вотъ, какъ у сосѣда напротивъ. Сынъ по-прежнему остается сдержанъ и почтителенъ, хотя слова отца должны были глубоко оскорбить и раздражить его. Онъ молчитъ, потому что въ томъ возбужденномъ состояніи, въ которомъ онъ въ настоящую минуту находится, онъ не въ силахъ отвѣтить отцу надлежащимъ образомъ, "тихо нажавъ дверную ручку", выходитъ онъ изъ комнаты не съ чувствомъ ожесточенной злобы, а съ тихой грустью. Его сыновняя почтительность -- не показная видимость.
   Конфликтъ намѣченъ чрезвычайно рѣзко еще прежде, чѣмъ обнаружилась любовь Германа къ "пришедшей изъ-за Рейна дѣвушкѣ".
   Третья пѣснь. Уходъ сына нѣсколько успокаиваетъ хозяина, и онъ пускается въ болѣе общія разсужденія, стараясь объяснить, почему именно онъ недоволенъ сыномъ. По его мнѣнію, нужно итти впередъ, и сынъ долженъ перегнать отца, онъ же боится, что будетъ какъ разъ наоборотъ, что сынъ его и того не достигнетъ, чего достигъ отецъ, ибо онъ не замѣчаетъ въ Германѣ стремленія добиваться чего-нибудь. Теперь ужъ мать не можетъ дольше сдерживаться. "Я не позволю бранить моего Германа", звучитъ ея вѣское слово. Придетъ время, и онъ будетъ образцомъ для другихъ горожанъ и крестьянъ, но надо дать ему развернуться, отецъ же своими ежедневными порицаніями отнимаетъ у него всякую бодрость духа. Онъ все хочетъ пересоздать его по своему, а нужно ростить дѣтей, сообразуясь съ тѣми дарами, которыми надѣлилъ ихъ Господь Богъ. Отчитавъ хорошенько мужа, она вышла изъ комнаты; она спѣшитъ разыскать сына, чтобы успокоить его. Хозяинъ, прекрасно чувствуя справедливость ея словъ, яко бы съ добродушнымъ видомъ отступаетъ, ворча при этомъ, что женщины, словно ребята,-- имъ бы все хвалить да по головкѣ гладить. Аптекарь, смотря на вещи съ денежной точки зрѣнія, вполнѣ становится на сторону хозяина.
   Четвертая пѣснь. Поэтъ заставляетъ мать искать сына на всѣхъ его любимыхъ мѣстахъ -- на скамьѣ передъ домомъ, въ конюшнѣ, въ саду, въ виноградникѣ, въ полѣ; это даетъ ему возможность нарисовать полную и разнообразную картину ихъ богатства и довольства. И чѣмъ ярче картава этого довольства -- особенно теперь, въ благодатную лѣтнюю пору -- тѣмъ сильнѣе должно подѣйствовать на насъ рѣшеніе Германа, о которомъ мы вскорѣ услышимъ. Мать находитъ наконецъ Германа на вершинѣ широкаго холма, подымающагося позади сада, подъ грушевымъ деревомъ. Мѣсто съ тонкимъ художественнымъ чутьемъ выбрано авторомъ. Кто такъ горестно взволнованъ, такъ глубоко чувствуетъ, какъ Германъ, у того является потребность съ тихихъ высотъ, откуда открывается широкій видъ, взглянуть на міръ, унестись въ безконечную даль, забыть о себѣ, какъ объ отдѣльной личности. Для Германа тайная притягательная сила этого мѣста еще увеличивается благодаря тому, что его мысли и безъ того стремятся вдаль, въ чужую сторону, и что съ этого холма видны тѣ мѣстности, по которымъ лежитъ путь любимой имъ дѣвушки. Въ ту минуту, когда мать подходить къ нему сзади и дотрогивается до его плеча, у него глаза полны слезъ. Онъ хочетъ скрыть отъ матери свое огорченіе, но ужъ слишкомъ поздно: отъ нея не укрылись его слезы, и она спрашиваетъ о причинѣ ихъ. Онъ ни словомъ не упоминаетъ о тяжкихъ оскорбленіяхъ и угрозахъ отца и какъ причину своихъ слезъ указываетъ на то чувство состраданія, которое въ немъ возбудилъ видъ изгнанниковъ-земляковъ, ихъ нужда и несчастья, свидѣтелемъ которыхъ онъ былъ сегодня. Все это заставляетъ его рѣшиться примкнуть къ войскамъ, чтобы защищать отечество отъ страшнаго врага; потоки и горы лишь-ненадолго удержать его наступленіе.
   
   Право, если бы намъ молодежь всю сильную нашу
   Тамъ на границѣ поставить и ждать непріятеля смѣло,
   О, не пришлось бы топтать имъ нашу чудесную землю,
   Въ нашихъ глазахъ истреблять и плоды и обильную жатву...
                                                                                ...прямо отсюда
   Въ городъ ближайшій пойду и тамъ посвящу эту руку
   И эту грудь молодую на службу отчизнѣ любимой.
   
   Только при послѣднихъ словахъ онъ упоминаетъ объ наиболѣе обидномъ упрекѣ отца и коротко прибавляетъ -- пусть тогда отецъ говоритъ, что чувство чести не живетъ въ его груди, что онъ не стремится ни къ чему высшему. Мать не совсѣмъ-то вѣрить словамъ сына. Никогда еще онъ не выражалъ подобныхъ мыслей; поэтому она настаиваетъ, проситъ не скрывать отъ нея, что у него на душѣ. Сынъ возражаетъ, однако, что мать ошибается, что онъ говоритъ вполнѣ серьезно, хотя его рѣшеніе и вызвано столько же отчаяніемъ, сколько любовью къ родинѣ. Въ отвѣтъ на ея неотступную просьбу открыть ей свое сердце, онъ не говоритъ ни слова и только, въ порывѣ скорби, обнимаетъ мать. И тутъ мы узнаемъ Гете, прототипъ Германа, въ которомъ такъ странно соединялись мужественность и мягкость сердца. Искренне и нѣжно говоритъ Германъ о той любви и уваженіи, съ которыми онъ всегда относился къ отцу съ матерью, и, несмотря на это, онъ видитъ отъ отца только порицаніе и обиду. Отецъ становится старъ; Герману предстоитъ быть наслѣдникомъ богатаго имѣнія, но это не радуетъ его, и, безсознательно перескочивъ съ чувства досады, вызываемаго въ немъ обращеніемъ, отца, на главную причину своей горести, онъ говоритъ:
   
   Но, когда я на домъ посмотрю и увижу окошко
   То изъ каморки моей, подъ самою крышей, невольно
   Мнѣ на память приходитъ время, въ которое тамъ я
   Долго мѣсяца ждалъ по ночамъ или ранняго солнца,
   Крѣпкаго сна на короткое время бывало довольно.
   Ахъ! какимъ одиночествомъ вѣяли въ эти минуты
   Комната, садъ и холмовъ далеко убѣгавшіе скаты!
   Все предо мною лежало пустынно, и ждалъ я подруги.
   
   Если ужъ комнатка подъ крышей, откуда Германъ, полный смутной тоски, любовался луною и солнцемъ, напоминаетъ намъ жизнь самого поэта, то это сходство увеличивается еще болѣе указаніемъ на возрастъ Германа. Судя по нѣкоторымъ прежнимъ указаніямъ {"... тотъ страшный пожаръ, который разрушилъ нашъ городъ на двадцать лѣтъ передъ этимъ" (Прим. переводч.).}, мы могли предположить, что ему лѣтъ девятнадцать; теперь же мы убѣждаемся, что ему по крайней мѣрѣ двадцать пять, двадцать шесть лѣтъ. Это какъ разъ возрастъ поэта, когда онъ въ 1775 г. былъ женихомъ Лили.
   Мать тотчасъ же угадываетъ, что тоска по супругѣ направлена на вполнѣ опредѣленное лицо -- на "дѣвушку изгнанницу". Германъ не отрицаетъ этого, но въ виду выраженныхъ отцомъ желаній онъ совсѣмъ не надѣется на его согласіе и просить мать не удерживать его, позволить ему послѣдовать туда, куда его влечетъ отчаяніе. Но она и слышать не хочетъ объ этомъ, онъ долженъ вмѣстѣ съ нею пойти въ домъ и сказать отцу доброе слово, вѣдь "онъ же отецъ", можетъ требовать этого отъ сына. Онъ былъ возбужденъ подъ вліяніемъ вина, а теперь, подъ вечеръ, когда: у: него не "шумитъ болѣе въ головѣ, онъ будетъ гораздо мягче настроенъ; къ тому же и пасторъ поддержитъ ихъ.
   
   Такъ говорила она и взяла, подымался съ камня,
   За руку сына, который охотно послѣдовалъ.
   
   Послѣдней характерной чертой заканчивается эта превосходно написанная сцена между матерью и сыномъ, сцена, которую Гете, со слезами на глазахъ, еще въ рукописи прочелъ въ домѣ Шиллера.
   Пятая и шестая пѣснь. Какъ мать и предполагала, пасторъ и аптекарь сидятъ еще, оживленно разговаривая, у ея мужа. Теперь за пасторомъ очередь выступить на первый планъ. Онъ, которому сразу бросилась въ глаза происшедшая въ Германѣ перемѣна, давно уже понялъ, чѣмъ именно взволнована душа юноши, и теперь умно направляетъ свою рѣчь такъ, чтобы она служила поддержкой для послѣдняго. Конечно, хорошо, когда человѣкъ ищетъ новыхъ путей, но и склонность держаться за старое оказывается похвальной добродѣтелью; въ особенности же подходитъ этотъ спокойный терпѣли вы и складъ ума сельскому хозяину. Деревья и животныя вырастаютъ не за одинъ день, да и земля не каждый годъ измѣняетъ свой видъ. Въ безпокойной, завистливой натурѣ горожанъ, въ особенности женщинъ, тоже скрывается немалая опасность.
   
   Благословите поэтому тихія склонности сына,
   Также супругу его. если ровню себѣ изберетъ онъ.
   
   Не успѣлъ пасторъ окончить своихъ словъ, какъ въ комнату входятъ мать, ведя сына за руку. Она приводитъ отцу на память, какъ часто они говорили съ нимъ о женитьбѣ Гернана и выражали желаніе, чтобы онъ самъ выбралъ себѣ невѣсту и съ живымъ я радостнымъ чувствомъ относился къ избранной имъ дѣвушкѣ. Ихъ желаніе исполнено: онъ выбралъ, послушавшись голоса сердцами выборъ его палъ на ту дѣвушку, которую онъ встрѣтилъ въ поѣздѣ бѣглецовъ. Коротко и сильно, почти повелительно она добавляетъ:
   
   Благослови ихъ, иль онъ поклялся, что останется холостъ.
   
   Германъ не давалъ такой клятвы, но мать, чисто по-женски, считаетъ себя въ правѣ вывести подобное заключеніе изъ его словъ и высказать его теперь. Это гораздо сильнѣе должно подѣйствовать на отца, чѣмъ намѣреніе Германа отправиться на воину: послѣднее только разсердило бы старика, и онъ все равно не повѣрилъ бы ему: Слова матери, наоборотъ, должны казаться ему вполнѣ правдоподобными, и въ нихъ ему слышится угроза, что родъ его прекратится. Однако, онъ пока сердито молчитъ, ни на что не рѣшаясь, и хранитъ это молчаніе и послѣ того, какъ Германъ тепло и убѣжденно присоединяется къ просьбѣ матери:
   
   Батюшка, сынъ подхватилъ, вы на ней позвольте жениться,
   Сердце избрало ее; она вамъ достойной невѣсткой Будетъ.
   
   Тутъ, какъ и слѣдовало ожидать, пасторъ приходитъ на помощь. Прежде чѣмъ начать рѣчь, онъ подымается со своего мѣста, и поэтъ не забываетъ отмѣтить эту мелочь. Доводы его умны и убѣдительны. По его словамъ, рѣшаетъ всегда моментъ, даже и послѣ долгихъ обсужденій. Отца не должно страшить то, что его давнишнее желаніе таи, внезапно готово осуществиться:
   
                                                                          Явленіе, точно,
   Приняло образъ иной, я не образъ вашихъ желаній.
   Часто за нашимъ желаньемъ мы цѣли желанья не вторимъ:
   Свыше снисходятъ дары, облеченные въ собственный образъ.
   
   Къ этимъ соображеніямъ онъ присоединяетъ самыя горячія похвалы характеру Германа; по его словамъ, онъ добрыя, любящій, разумныя сынъ; онъ обладаетъ чистымъ сердцемъ и всегда стремился лишь къ тому, что соотвѣтствуетъ его натурѣ; надо думать, что и теперь выборъ его сдѣланъ вѣрно, и дѣвушка, которую онъ хочетъ имѣть своей женой, подходитъ къ нему. Любовь сдѣлала ею вполнѣ мужчиной. "Судьба его рѣшена". Но и послѣ этой рѣчи отецъ продолжаетъ молчать. Ему слишкомъ трудно рѣшиться. Аптекарь спѣшитъ воспользоваться этимъ моментомъ. Его давно уже безпокоитъ мысль, что въ порывѣ благородныхъ чувствъ надѣлаютъ глупостей, и что въ дружественномъ ему домѣ совершится такое важное дѣло безъ всякаго содѣйствія съ его стороны; поэтому онъ подаетъ совѣтъ -- спѣшить, да съ оглядкой; по его мнѣнію, слѣдуетъ отправиться къ бѣглецамъ и разспросить ихъ о дѣвушкѣ, и онъ предлагаетъ для этого дѣла свои услуги. Германъ усердно поддерживаетъ его. но ему не хотѣлось бы цѣликомъ поручить дѣло хитрому аптекарю, и онъ проситъ и пастора принять участіе въ поѣздкѣ. Отцу, который все еще молчитъ, онъ краснорѣчиво и убѣдительно расхваливаетъ дѣвушку и со своей стороны ссылается на поступокъ самого отца, на благословенный союзъ, заключенный имъ послѣ большого пожара въ городѣ. Наконецъ и у отца развязывается языкъ. Въ длинныя разсужденія онъ, однако, не пускается, а просто-на-просто ворчитъ немного на жену, на сына, говоритъ, что онъ уже предвидитъ и слезы, и упрямство, которыя испортятъ ему жизнь, и затѣмъ съ видимымъ удовольствіемъ хватается за тотъ золотой мостъ отступленія, который ему построили, предложивъ отправить послами пастора и аптекаря.
   Чтобы не придавать эпосу черезчуръ драматичный характеръ и. въ то же время, доставить читателю нѣкоторое отдохновеніе послѣ столькихъ волненій, поэтъ нѣсколько замедляетъ дальнѣйшій ходъ дѣйствія. Онъ вставляетъ цѣлый рядъ жанровыхъ картинъ, описаній природы и разговоровъ болѣе общаго характера.
   Германъ самъ отвозитъ обоихъ друзей дома въ ту деревню, въ которой бѣглецы остановились на ночлегъ. Онъ подробно описываетъ имъ Доротею, самъ же съ повозкой остается въ тѣни липъ, у колодца, передъ деревней. Прежде чѣмъ развѣдчики находятъ Доротею, они встрѣчаются съ судьею той общины, къ которой принадлежитъ дѣвушка, и пасторъ вступаетъ съ нимъ въ подробный разговоръ. Аптекарю подъ конецъ становится скучно, и онъ отправляется одинъ разыскивать дѣвушку; пасторъ же не безъ пользы продолжалъ разговоръ, который незамѣтнымъ образомъ переходить на Доротею. Судья разсказываетъ о совершенномъ ею подвигѣ, спасшемъ и ее и ея сотоварокъ отъ насилія необузданныхъ солдатъ. Между тѣмъ аптекарь дѣйствительно нашелъ Доротею. Онъ сообщаетъ объ этомъ пастору, и, когда они показываютъ ее судьѣ, тотъ подтверждаетъ, что это и есть та самая дѣвушка, о которой онъ только что разсказывалъ, и которая вообще заслуживаетъ всяческой похвалы. При этомъ онъ упоминаетъ и о той благородной твердости духа, съ которой она несетъ утрату своего жениха, нашедшаго смерть въ Парижѣ на эшафотѣ. Обѣ эти черты напоминаютъ судьбу Лили. На пастора Доротея произвела самое благопріятное впечатлѣніе, и ему не нужны были и похвалы судьи, чтобы убѣдиться въ ея высокихъ качествахъ: ибо въ такомъ совершенномъ тѣлѣ должна жить такая же и душа. Онъ спѣшитъ къ Герману, чтобы обрадовать его доброй вѣстью. Но, къ его удивленію, Германъ не показываетъ и признаковъ радости. Ему вдругъ пришла въ голову подавляющая мысль, ne помолвлена ли уже Доротея. Пастору и аптекарю не трудно было бы успокоить Германа, передавъ ему то, что они слышали отъ судьи о смерти перваго жениха Доротеи, но, къ нашему изумленію, они молчать объ этомъ. Пасторъ въ отвѣтъ на его опасенія не говоритъ ни слова, аптекарь же пожимаетъ плечами и совѣтуетъ юношѣ самому попытать счастья у дѣвушки.
   Оба держать себя такъ, какъ будто они ничего не знаютъ объ ея прежней помолвкѣ. Позднѣе мы еще разъ встрѣтимся съ подобнымъ же отношеніемъ ихъ къ этому вопросу. Германъ съ радостью принимаетъ ихъ предложеніе самой у посвататься за Доротею, онъ хочетъ узнать свою судьбу изъ ея устъ. Обоихъ друзей своего отца онъ вмѣстѣ съ повозкой отсылаетъ домой, говоря, что онъ вернется пѣшкомъ. Такимъ образомъ Гете даетъ возможность обоимъ любящимъ остаться наединѣ и подготовляетъ цѣлый рядъ превосходныхъ сценъ.
   Съ самаго начала седьмой пѣсни сильными, полными звуками поэтъ вызываетъ въ насъ настроеніе этихъ сценъ. Человѣкъ, отличающійся такою глубиною чувства, обуреваемый столькими разнообразными мыслями, какъ Германъ, неспособенъ тотчасъ же сдѣлать рѣшительный шагъ. Онъ долго стоитъ молча и неподвижнымъ взглядомъ слѣдитъ за пылью отъ удаляющейся повозки. Пыль улеглась. Онъ взглядываетъ на тропинку, вьющуюся среди полей кверху, къ грушевому дереву; быть можетъ, онъ еще сегодня вечеромъ пойдетъ по ней вмѣстѣ съ любимой имъ дѣвушкой. Словно во снѣ, ему рисуется образъ дѣвушки, идущей по тропинкѣ. Онъ заставляетъ себя очнуться отъ этого видѣнія, оборачивается и дѣйствительно видитъ передъ собою Доротею. Она съ кувшинами пришла къ колодцу за водой. Между ними завязывается безразличный разговоръ. Онъ спрашиваетъ, зачѣмъ она такъ далеко ходить за водой; она подробно объясняетъ ему. Они вмѣстѣ спускаются по ступенямъ, и онъ помогаетъ ей зачерпнуть воды:
   
   И на лазури небесной они увидали свой образъ,
   Въ зеркалѣ чистомъ они, колыхаясь, кивали другъ другу.
   
   Смущенное молчаніе. "Дай мнѣ напиться", вотъ все, что Германъ въ силахъ вымолвить. Снова молчаніе. Доротея могла бы теперь вернуться домой, но се словно что держитъ на мѣстѣ. Она вмѣстѣ съ Германомъ садится на камни, на край колодца, и спрашиваетъ его, какимъ образомъ онъ очутился здѣсь безъ повозки и лошадей. Вопросъ довольно трудный. Германъ молчитъ нѣкоторое время; онъ все еще колеблется, несмотря на ту ласковую улыбку, которою они обмѣнялись, когда видѣли свое отраженіе въ водѣ колодца. Онъ еще разъ взглянулъ ей въ глаза и "почувствовалъ себя спокойнѣе и смѣлѣе". Но тутъ имъ снова овладѣваетъ сомнѣніе: изъ ея очей не смотритъ, любовь, и поэтому онъ не осмѣливается заговорить съ нею о любви. Онъ разсказываетъ ей о своихъ родителяхъ, объ ихъ большомъ хозяйствѣ, и о томъ, что мать желала бы имѣть въ домѣ дѣвушку, которая, какъ дочь, помогала бы ей по хозяйству. Онъ говоритъ, что расхваливалъ ее своимъ домашнимъ, и теперь приходитъ, чтобы передать ей желаніе родителей. Тутъ онъ замолкаетъ, языкъ окончательно не повинуется ему; онъ и все предыдущее высказалъ съ трудомъ, запинаясь. Доротея, видя его смущеніе, приходитъ къ нему на помощь: "Не бойтесь сказать остальное --
   
   Я не обижусь, напротивъ, слушаю васъ благодарно.
   Прямо и все говорите: я слова не стану пугаться.
   Вы хотѣли нанять меня служанкою къ домъ свой,
   Батюшкѣ вашему съ матушкой въ помощь при общемъ хозяйствѣ.
   
   Она готова послѣдовать за нихъ; нехорошо, когда дѣвушка, совсѣмъ одинокая, странствуетъ по свѣту. Германъ съ радостью внимаетъ ея словамъ; онъ не разъясняетъ возникшаго недоразумѣнія, рѣшившись сдѣлать это послѣ, по приходѣ домой, и тогда уже посвататься къ ней. Тамъ ему послужатъ опорой родители и большое хозяйство, тамъ у него явится и больше смѣлости, и больше надежды на успѣхъ, тамъ у него хватитъ духу заговорить съ нею даже о роковомъ кольцѣ, которое онъ замѣтилъ у нея на пальцѣ.-- Оба встаютъ и, точно случайно, еще разъ наклоняются надъ прозрачной водой колодца и еще разъ видятъ въ ней свои просвѣтленныя лица -- "и сладкое влеченіе охватило ихъ". Такъ заканчивается сцена у колодца. Говорить что либо въ ея похвалу значило бы только разрушать ея очарованіе.
   Германъ и Доротея идутъ въ деревню. Изображено трогательное прощанѣе дѣвушки съ семьею родильницы, съ друзьями и знакомыми. Въ яркомъ свѣтѣ передъ нами выступаютъ та любовь и уваженіе, которыми она окружена; мы видимъ, какъ всѣ цѣвятъ ее. Уже время итти, она готова слѣдовать за Германомъ, но
   
   Тутъ со слезами и крикомъ ей дѣти вцѣпилися въ платье,
   Мать вторую никакъ они отпустить не хотѣли.
   
   Дѣтей успокоиваютъ ложными обѣщаніями, и Герману съ трудомъ удается вырвать ее изъ послѣднихъ объятій, и долго еще ей вслѣдъ машутъ платками. При чтеніи этой сцены Гете также не могъ удержаться отъ слезъ.
   Восьмая пѣснь. Германъ и Доротея пускаются въ обратный путь. На западѣ солнце заходитъ, окруженное мрачными грозовыми тучами; на востокѣ подымается полная, блестящая луна. Они идутъ одни среди волнующихся нивъ, въ тѣни грушеваго дерева, въ тѣни виноградниковъ, сквозь листву которыхъ льется мягкій лунный свѣтъ. Эта романтичная вечерняя обстановка легко могла бы соблазнить поэта, она такъ подходитъ для любовныхъ признаній, для шопота любви.
   По Гете пренебрегаетъ подобными дешевыми эффектами, имѣя въ виду высшую правду, которая требуетъ еще сдержанности со стороны обоихъ влюбленныхъ; кромѣ того, это помѣшало бы задуманной имъ развязкѣ, которая должна произойти въ заключительной пѣсни поэмы. Несмотря на это, мы сквозь тѣ почти безразличныя слова, которыми они обмѣниваются, сквозь то молчаніе, въ которое они временами погружаются, сквозь все ихъ обращенье другъ съ другомъ ясно чувствуемъ горячую, глубокую любовь, волнующую ихъ сердца. О любви не сказано ни слова, а, несмотря на это, вся восьмая пѣснь звучитъ, какъ самая пламенная пѣснь любви. И въ концѣ ея мы ясно чувствуемъ, что оба они увѣрены во взаимной любви. Помимо тѣхъ немногихъ, неясныхъ намековъ, которыми они обмѣнялись, они чувствовали, что сердца ихъ звучали согласно за то время, пока они были вмѣстѣ; они чувствовали это, благодаря тону невидимому току, котораго не назовешь словами, и который соединяетъ людей, чувствующихъ влеченіе другъ къ другу. Превосходно то, какъ обнаруживается сыновняя любовь Германа, когда онъ, въ отвѣтъ на разспросы Доротеи, описываетъ ей родителей и мягко и нѣжно оправдываетъ свою откровенность тѣмъ довѣріемъ, которое ему внушаетъ дѣвушка. Превосходно указаніе автора, что Германъ радъ былъ, что стоитъ въ тѣни грушеваго дерева, когда Доротея обратилась къ нему съ щекотливымъ вопросомъ, какъ она должна себя вести по отношенію къ нему. Отвѣчая ей, онъ хватаетъ ее за руку, чувствуетъ кольцо на пальцѣ и не можетъ выговорить ничего, крохѣ: "Пусть тебѣ сердце подскажетъ, слѣдуй ему лишь свободно во всемъ". Превосходна картина спуска съ горы среди виноградниковъ, когда грозовыя тучи затемняютъ свѣтъ мѣсяца, и Доротея оступается, едва не падаетъ, ступая по шаткимъ каменнымъ ступенямъ. Германъ поддерживаетъ ее, чувствуетъ ее у себя на груди, но, чистый и цѣломудренный, онъ остается "неподвиженъ, какъ мраморная статуя, и не смѣетъ крѣпче прижать ее къ себѣ". Невольно вспоминается Вертеръ, котораго охватилъ страхъ, когда m видѣлъ во снѣ, что обнимаетъ Лотгу.
   Приближающаяся гроза и то, что Доротея оступилась и ушибла себѣ ногу, какъ бы символически говоритъ намъ о томъ, что счастливой развязкѣ все еще угрожаютъ различныя опасности.
   Какъ ни превосходна эта пѣснь, все же въ ней есть одинъ недостатокъ: Доротея ни единымъ словомъ, ни единой чертою не выказываетъ себя крестьянкою. А поводовъ къ тому представлялось немало. Германъ показываетъ ей поля, виноградники, говоритъ о предстоящей жатвѣ. Они проходятъ по фруктовому саду, по огороду. Было бы естественно, если бы она проявила интересъ къ тому, что видитъ, показала бы, что она понимаетъ въ сельскомъ хозяйствѣ; пусть даже не словами,-- хотя и она. какъ Германъ, заводя разговоръ о безразличныхъ вещахъ, старается сладить съ овладѣвшимъ ею сладостнымъ смущеніемъ -- пусть это будетъ какой-нибудь жестъ, чисто инстинктивный, вызываемый многолѣтней привычкой къ извѣстнаго рода дѣду, жестъ, къ которому особенно охотно прибѣгаютъ, когда хотятъ скрыть внутреннее безпокойство и волненіе. Совсѣмъ иначе ведетъ себя хозяйка дома. Хотя она и полна безпокойства за сына, это не мѣшаетъ ей однако, проходя по саду, наскоро поправить колья, подпирающіе плодовыя деревья, снять кое-гдѣ гусеницъ съ капустныхъ листьевъ. Доротея же вообще нигдѣ въ поэмѣ не является намъ въ видѣ крестьянки. То, что она правитъ запряженной волами повозкой, слишкомъ незначительная черта, чтобы о ней стоило говорить. Другія низменныя работы, которыя она исполняетъ, вызваны необходимостью и не имѣютъ ничего общаго съ ея званіемъ крестьянки. А между тѣмъ поэту особенно легко было бы обрисовать ее съ этой стороны въ то время, когда она выражаетъ свое согласіе поступить къ нимъ въ домъ служанкой. Въ восьмой пѣсни, при упоминаніи о вѣжливомъ обращеніи, Доротея подробно распространяется о томъ, какъ она съ дѣтства уже научилась всему, "что внѣшне краситъ человѣка"; тутъ же она могла бы высказать и свое близкое знакомство съ отдѣльными сельскохозяйственными работами. Мысль охарактеризовать ее именно съ этой стороны тѣмъ легче должна бы придти въ голову автору, что въ разсказѣ, послужившемъ ему источникомъ, на это есть указанія. Тамъ -- совсѣмъ такъ, какъ оно бываетъ въ жизни,-- отмѣчено: "послѣ того она разсказала ему про всю ту крестьянскую работу, которую умѣетъ дѣлать; сказала, что умѣетъ задать корма скоту, умѣетъ доить коровъ, работать на полѣ, убирать сѣно и еще многое другое". Гете не воспользовался ни этими указаніями, ни собственными наблюденіями, чтобы хоть чѣмъ нибудь обозначить крестьянское званіе дѣвушки; это можно объяснить тѣмъ, что онъ, по всей вѣроятности, такъ всецѣло былъ поглощенъ живымъ образцомъ, съ котораго списана Доротея, что совсѣмъ упустилъ изъ виду то, чего необходимо требовала поэтическая маска, за которою онъ скрылъ свою модель. Мы уже не въ первый разъ замѣчаемъ въ немъ эту черту.
   Обратимся къ послѣдней пѣсни. Съ тѣмъ же искусствомъ, какъ и въ послѣднемъ дѣйствіи "Ифигеніи", гдѣ, казалось бы, все стремится къ легкой и быстрой развязкѣ, съ тѣмъ же искусствомъ Гете и здѣсь завязываетъ новые узлы и снова принуждаетъ читателя напряженно слѣдить за ходомъ дѣйствія. Онъ заставляетъ влюбленныхъ замѣшкаться, чтобы дать Доротеѣ время перевязать ушибленную ногу, самъ же быстро переноситъ насъ въ комнату трактира, гдѣ друзья дома уже успѣли за это время отдать родителямъ отчетъ въ своемъ посольствѣ. Мать въ сальномъ безпокойствѣ постоянно выбѣгаетъ изъ комнаты, посматриваетъ на тучи, обложившія небо, на дорогу -- не покажется ли на ней Германъ, и своими опасеніями и нетерпѣніемъ только раздражаетъ отца. Вдругъ дверь отворяется, и статная парочка входитъ въ комнату, е Дверь почти была слишкомъ низка для ихъ высокихъ фигуръ". Германъ представляетъ дѣвушку родителямъ и поспѣшно шепчетъ на ухо пастору, чтобы тотъ помогъ ему выйти изъ затрудненія: дѣвушка думаетъ, что ее наняли въ служанки. Но прежде, чѣмъ пасторъ имѣетъ возможность выказать свое умѣнье, отецъ уже создалъ критическое положеніе: онъ хвалить вкусъ сына и безтактно, съ донынѣ не выказываемою имъ отцовской гордостью прибавляетъ, что дѣвушкѣ, вѣроятно, не составило особаго труда послѣдовать за его сыномъ.
   Доротея чувствуетъ себя глубоко оскорбленной, она вспыхиваетъ яркимъ румянцемъ, на глазахъ у нея выступаютъ слезы, и она горько жалуется, что ее, бѣдную, находящуюся на чужбинѣ, встрѣчаютъ такими насмѣшками. Послѣ того, какъ недоразумѣніе уже привело къ бѣдѣ, пасторъ находить болѣе полезнымъ не разъяснять его тотчасъ же, а воспользоваться имъ для дальнѣйшаго испытанія Доротеи и того, что происходитъ въ ея душѣ. Поэтому онъ порицаетъ ее за то, что она такъ близко принимаетъ къ сердцу, простую шутку, и говорить, что при тарой чувствительности, ко всякой обидѣ она врядъ ли годна быть служанкою. Онъ вѣрно разсчиталъ дѣйствіе своихъ словъ. Доротея не въ силахъ болѣе сдерживать своихъ чувствъ, она говорить, что упрекъ пастора не заслуженъ ею, если она и приняла такъ близко къ сердцу сказанныя хозяиномъ слова, то это случилось не отъ чрезмѣрной обидчивости, а потому, что она почувствовала глубокое расположеніе въ сыну и въ тиши надѣялась усердныхъ исполненіемъ своихъ обязанностей заслужить его любовь. Насмѣшка показала ей существующую между ними незаполнимую пропасть, и теперь она не въ силахъ болѣе выносить его близости, несмотря на бурю, громъ и дождь -- гроза за это время успѣла разыграться -- она хочетъ снова вернуться къ изгнанникамъ, въ деревню. Съ этими словами Доротея рѣшительно идетъ къ двери. Кто не постарался точнѣе отдать себѣ отчетъ въ натурѣ хозяина, тотъ, конечно, склоненъ ожидать, что онъ, по крайней мѣрѣ, теперь постарается исправить свою ошибку и объяснить Доротеѣ, что онъ и не думалъ смѣяться надъ нею. Но это не соотвѣтствовало бы ни его характеру, ни тому, какъ онъ съ самаго начала отнесся къ проекту Германа о женитьбѣ. Онъ былъ бы далеко не прочь, если бы еще въ послѣдній мигъ все дѣло разстроилось. Въ концѣ концовъ, несмотря на его податливость, ему же еще выходятъ непріятности; поэтому онъ предпочитаетъ заупрямиться, встаетъ и со словака: "Я иду спать" собирается выйти изъ комнаты. Его заявленіе служитъ небольшимъ комическимъ интермеццо во всей этой трогательной сценѣ, оно даетъ намъ возможность нѣсколько отдохнуть отъ волненія. Мать обѣими руками удерживаетъ Доротею, сынъ -- отца, и, подстрекаемый поведеніемъ пастора, онъ теперь ощущаетъ въ своей душѣ смѣлость разъяснить недоразумѣніе и признаться дѣвушкѣ въ своей любви.
   
   Дѣвушка, сильно растрогана, юношѣ въ очи глядѣла,
   Не избѣгая объятій его лобзаній...
   
   Отецъ, которому теперь все, казалось бы, должно было быть ясно, не дѣлаетъ ни малѣйшаго шага, чтобы исправить свой промахъ и достойнымъ образомъ привѣтствовать будущую невѣстку. Поэтъ однако слишкомъ высоко ставитъ достоинство отца и благородство души Доротеи, чтобы допустить проявленіе робости и сдержанности со стороны дѣвушки. Наоборотъ, онъ заставляетъ ее безъ дальнихъ словъ подойти въ отцу, съ "полной задушевности граціей" поклониться ему, поцѣловать у него руку и прелестно и привѣтливо попросить прощенія за ту непріятность, которую она ему причинила.
   
                          Къ чему обязалась служанка усердно
   Вамъ съ любовью услуживать, дочь исполнить готова.
   
   Старикъ не въ силахъ противостоять ея нѣжности и великодушію. Онъ обнимаетъ невѣстку, "стараясь скрыть". Тоасъ и отецъ Гете одновременно встаютъ передъ нами. Мать не ждетъ, пока Доротея и къ ней подойдетъ съ поцѣлуемъ; она сама первая идетъ ей Навстрѣчу, отъ души цѣлуетъ ее и пожимаетъ ей руки. "И молча стояли обѣ плачущія женщины".
   Поэма, повидимому, закончена. Все разрѣшилось самымъ счастливымъ образомъ. Но, несмотря на всю душевную глубину, на все величіе заключительной сцены, Гете не хотѣлось такъ по-просту, по семейному закончить поэму. Онъ предполагалъ въ заключеніе снова связать ее съ крупными движеніями и идеями времени, которыя рѣшающимъ образомъ повліяли на судьбу Доротеи; такимъ образомъ въ перспективѣ вмѣсто жизни отдѣльныхъ лицъ передъ нами выступала бы жизнь массъ, а вмѣсто ограниченнаго только настоящимъ момента на широкомъ фонѣ вырисовывалось бы безпредѣльное будущее. Этимъ путемъ разрѣшена была бы и та политическая и патріотическая задача, которая давно уже занимала поэта.
   Чтобы достигнуть этого, онъ передъ самымъ концомъ воздвигаетъ новыя затрудненія; прообразомъ для нихъ, какъ намъ кажется, послужила судьба Лили; но то, что онъ воспользовался имъ и воспользовался именно такимъ образомъ, составляетъ его громадную заслугу. Доротея, какъ мы знаемъ, была уже разъ помолвлена. Лили была помолвлена два раза, прежде чѣмъ вступила въ бракъ съ господиномъ фонъ-Тюркгеймомъ: кромѣ Гете, женихомъ ея былъ нѣки г. Бернаръ. Въ этой вторичной помолвкѣ ее принудила семья вскорѣ послѣ того, какъ ея отношенія съ Гете порвались. Бернаръ однако еще до женитьбы потерялъ свое состояніе, бѣжалъ изъ Германіи и погибъ на о. Ямайкѣ. Съ другой стороны господину фонъ-Тюркгейму не разъ угрожала гильотина. Всѣ эти черты Гете соединилъ въ лицѣ перваго жениха Доротеи. Трудно предположить, чтобы первая помолвка героини была самостоятельнымъ измышленіемъ поэта, чтобы онъ не наведенъ былъ на нее какими нибудь побочными явленіями.
   Когда пасторъ, чтобы формально закрѣпить помолвку, надѣваетъ на палецъ Доротеѣ кольцо матери, онъ съ изумленіемъ замѣчаетъ, что на ея рукѣ уже блеститъ кольцо, и спрашиваетъ ее, развѣ это уже ея вторая помолвка? Его удивленіе со своей стороны въ насъ вызываетъ удивленіе, такъ какъ мы знаемъ, что пасторъ уже достаточно освѣдомленъ объ этой первой помолвкѣ. Вмѣсто того, чтобы и здѣсь, и въ ранѣе упомянутомъ мѣстѣ подыскивать объясненія этому кажущемуся незнанію извѣстнаго, ему факта и прибѣгать къ различнымъ ухищреніямъ, гораздо естественнѣе будетъ предположить, что Гете, описавъ разговоръ судья съ пасторомъ, вскорѣ измѣнилъ планъ поэмы, это же сообщеніе забылъ зачеркнуть. Гете былъ весьма своеобразный редакторъ. Онъ всегда редактировалъ съ одномъ открытымъ и однимъ закрытымъ глазомъ. Открытъ у него былъ глазъ для всего того, на что. уже заранѣе было обращено его вниманіе, закрытъ -- для всего остального. Поэтому у него нѣтъ ночтя ни одного произведенія, въ которомъ не встрѣчались бы поразительныя неточности, противорѣчія, недосмотры, въ позднѣйшія времена распространявшіеся даже на имена.
   Воспоминаніе о первой помолвкѣ -- прекрасный случай дли автора поднять и характеръ Доротеи и весь уровень поэмы до высшей точки. Ни однимъ словомъ она, въ присутствіи своего новаго жениха, не уменьшаетъ высокихъ достоинствъ прежняго, потеряннаго ею, не скрываетъ также ту полную грусти память, которую она хранитъ объ этомъ благородномъ человѣкѣ въ своей душѣ. Она изображаетъ его воодушевленіе новыми идеями свободы, которыя благодаря перевороту во Франціи стали удѣломъ всѣхъ, описываетъ его горячее стремленіе быть дѣятельнымъ членомъ новаго государства, его готовность мужественно встрѣтить всякую опасность, его пониманіе, что въ такой великій моментъ человѣкъ не долженъ принадлежать себѣ, а долженъ служить цѣлому, и что онъ ради служенія этому цѣлому обязанъ разстаться и съ порогомъ родного дома, и съ собственностью, и даже съ возлюбленной. Онъ хорошо видѣлъ, что сначала все пошло назадъ, все погрузилось въ хаосъ и во мракъ, но онъ надѣялся, что изъ этого хаоса мало по малу образуется новый міръ...
   
   Сердце свое ты храни для меня; и, если сойдемся
   Мы на развалинахъ міра, тогда обновленными будемъ
   Существами, которымъ судьба не предпишетъ закона.
   
   Тотъ, кто изо дня въ день видитъ, какъ и жизнь и достояніе -- все поставлено на карту, тотъ перестаетъ ощущать свою зависимость отъ судьбы. Поэтому онъ предостерегалъ и свою возлюбленную, уча ее не цѣнить слишкомъ высоко ни жизнь, ни всѣ блага міра сего; и если новыя мѣста привлекутъ ее, новыя связи завяжутся у нея. пусть она лишь легко касается ногою земли, но пусть для нея каждый день будетъ святъ, пусть она всегда будетъ дѣятельна и полна чистой любви къ живущимъ. Вспоминая эти послѣднія мудрыя слова, Доротея, взволнованная, прижимается къ Герману.
   Разсказъ Доротеи сразу переноситъ насъ изъ тѣсной комнатки трактира на широкую арену міра, на которой, на ряду со многими другими великими контрастами, борются за верховенство и либеральный и консервативный идеализмъ. Принципу безкорыстно и самоотверженно стремящагося впередъ идеализма поэтъ отдаетъ справедливость въ лицѣ перваго жениха Доротеи, и въ той манерѣ, съ которою онъ говорить о немъ устами Доротеи, мы ощущаемъ собственную, болѣе высшую точку зрѣнія поэта, которую ему удалось занять по отношенію къ революціи. Но и консервативному идеализму должна быть отдана справедливость. Прекрасенъ и великъ былъ идеализмъ этого юноши, съ восторгомъ отдававшагося новой идеѣ. Но къ чему онъ привелъ ори господствующемъ порядкѣ вещей? Развѣ онъ не палъ жертвою въ рукахъ порочныхъ властителей, прикрывавшихся щитомъ великихъ идеи? Развѣ правильно было разстаться съ возлюбленной, покинуть все свое состояніе, чтобы устремиться въ погоню за химерой, за несбыточнымъ осуществленіемъ абстрактныхъ идей? Развѣ правильно было такъ низко оцѣнивать тѣ блага, на которыхъ прежде всего покоится вся наша культура, чтобы тѣхъ высотамъ благамъ доставить безпочвенное существованіе? Развѣ правильно было не желать быть привязаннымъ къ опредѣленному мѣсту изъ страха испытывать все новыя горести, вслѣдствіе постоянныхъ перемѣнъ, сопряженныхъ съ утратою земныхъ благъ?
   Въ противоположность этому Германъ является представителемъ консервативнаго принципа. Онъ, наоборотъ, крѣпко держится за свое достояніе, которое понимаетъ въ самомъ широкомъ смыслѣ: собственность, жена, отецъ съ матерью. Богъ и законъ. Онъ хочетъ, чтобы глубокіе корни привязывали его къ землѣ, онъ хочетъ стоять твердо:
   
   Тотъ, кто въ смутное время самъ колеблется духомъ,
   Зло умножаетъ и средства даетъ ему разрастаться;
   Кто же не зыблемъ въ душѣ, тотъ собственный міръ созидаетъ.
   
   Но, какъ намъ кажется,-- дѣло въ томъ, что поэтъ не могъ и не хотѣлъ высказываться иначе, какъ намеками и чрезвычайно осторожно, какъ намъ кажется, Германъ не совсѣмъ отрицательно относится къ этому ужасному движенію, которое такъ глубоко потрясло Германію. Только нѣмцу "не пристало", говоритъ онъ съ мягкимъ выраженіемъ, поддерживать это движеніе. Его задачей скорѣе будетъ поставить ему преграду, чтобы -- осмѣлимся добавить отъ себя -- отвести вздувшіеся горные потоки, полные камнями и иломъ, и съ помощью созданной плотины превратить ихъ въ ясное, прозрачное озеро. Чтобы довести эту задачу до полнаго сознанія нѣмцевъ, Германъ, въ заключеніе, долженъ былъ обратиться съ призывомъ къ своимъ землякамъ. Такъ же, какъ самъ онъ готовъ отдать свою жизнь за тѣ блага, которыя онъ считаетъ высшими -- и въ этомъ отношеніи онъ, по готовности жертвовать собою, не уступаетъ первому жениху Доротеи -- такъ пусть поступаетъ и каждый въ Германіи. "Тогда силѣ противопоставлена была бы сила, и всѣ мы радостно могли бы привѣтствовать миръ". Этими словами Германъ собственно повторяетъ тѣ патріотическія, мужественныя мысли, которыя высказаны были имъ раньше, въ сценѣ подъ грушевымъ деревомъ. Но прежде онѣ отчасти подсказаны были скорбью о томъ, что, какъ ему казалось, утрачено имъ; теперь же въ нихъ звучитъ радость обладанія. "Теперь мое -- болѣе мое, чѣмъ когда-либо!" Такимъ путемъ поэтъ умно и искусно касается того мудраго сцѣпленія, которое заставляетъ насъ отъ эгоизма перейти къ готовому на самопожертвованіе духу общественности.
   Вся поэма, начавшаяся такъ запросто, по-семейному, въ концѣ звучитъ величественными патетическими тонами. Съ тихаго рынка маленькаго городка, гдѣ на скамьѣ, передъ домомъ сидятъ старики, мы попадаемъ на сцену міра, отъ стараго ситцеваго пожертвованнаго изгнанникамъ шлафрока, который трактирщикъ на прощанье почтилъ напутственнымъ словомъ и слезою, поэтъ переноситъ насъ къ возвышеннѣйшимъ идеямъ, волнующимъ человѣчество. Этимъ драматизмомъ поэма рѣзко отличается отъ своей непосредственной предшественницы, Фоссовой "Луизы", съ которой ее постоянно сравнивали и въ то время, и позднѣе. Тамъ царитъ нѣчто мирно-бездѣятельное, она проникнута милой, нѣжной. музыкой и дѣйствительно представляетъ идиллію, тогда какъ поэма Гете только по простотѣ всей обстановки заслуживаетъ этого названія, дѣйствіе же ея развивается чрезвычайно оживленно и временами подымается до трагизма. Гете вовсе и не стремился къ тому безмятежному покою, который характеризуетъ настоящую идиллію; согласно требованіямъ классической эстетики, онъ избѣгалъ продолжительныхъ однообразныхъ настроеній. Движеніе и покой должны были постоянно смѣняться, переплетаться другъ съ другомъ. Онъ не хочетъ, чтобы читатель задремалъ, убаюканный, но и не хочетъ, чтобы онъ испытывалъ чрезмѣрныя волненія.
   Для достиженія этой цѣли онъ прибѣгаетъ къ разнообразнымъ пріемамъ. Что касается языка, то онъ, съ помощью размѣреннаго стиха, направляетъ драматическій потокъ въ эпически-спокойное русло. Въ томъ же направленіи дѣйствуютъ и замедляющія ходъ дѣйствія вставки. Но прекраснѣйшее равновѣсіе поэмѣ придаетъ своеобразное сліяніе и сплетеніе контрастовъ.
   Возьмемъ начало: въ городѣ царятъ такіе покой и тишина, что можно, кажется, уелыхать жужжаніе мухи; всюду довольство, уютность и приволье, какъ будто весь свѣтъ наслаждается небеснымъ миромъ. Но тотчасъ же, подъ впечатлѣніемъ разговора, передъ нами встаютъ совершенно иныя картины: мы видимъ смятенный, взволнованный поѣздъ бѣглецовъ, видимъ ихъ несчастье, слышимъ ихъ крики и стоны, и передъ нашимъ умственнымъ окомъ и ухомъ воскресаютъ война и революція. Возьмемъ еще примѣръ: подъ грушевымъ деревомъ разыгрывается страстная сцена между матерью и сыномъ, а вокругъ вся природа объята тихимъ послѣобѣденнымъ сномъ, золотистые плоды неподвижно висятъ на мѣткахъ, слегка колышутся стебли колосьевъ, а въ туманной дали виднѣются синія горы. Или въ сценѣ у молодца: насъ охватываетъ невозмутимѣйшая тишина, вѣтеръ едва шевелить листьями старой липы, просвѣчивающими въ лучахъ заходящаго солнца, но въ сердцахъ вздымаются мощныя волны, и это скрытое отъ глазъ волненіе волшебной силой передается и намъ. Съ не менѣе прекраснымъ сліяніемъ контрастовъ встрѣчаемся мы и въ сценѣ, изображающей возвращеніе обоихъ любящихъ допой. И въ послѣдней пѣсни -- отмѣтимъ еще только этотъ изъ многочисленныхъ примѣровъ -- бурѣ въ сердцахъ и бурѣ въ природѣ противополагается небольшая комнатка въ трактирѣ, въ которой чувствуешь себя такъ тепло и уютно, и этотъ контрастъ опять таки благотворно дѣйствуетъ на читателя. Перейдемъ отъ отдѣльныхъ чертъ къ общему фону поэмы: и тутъ мы видимъ то же цѣлебное соединеніе покоя и движенія. Мы на рубежѣ двухъ столѣтій: одного пассивнаго, мирно-настроеннаго, любящаго покой и удобства, веселье и пустыя забавы, другого-въ высшей степени активнаго, торопящагося дѣйствовать, воинственнаго, строгаго и серьезнаго. И въ то время, какъ первая картина располагаетъ насъ къ удобству и лѣни, къ веселымъ наслажденіямъ,-- вторая призываетъ къ напряженной дѣятельности, къ энергическому хотѣнію. Во всемъ до мелочей -- до садоводства, до мебели, до одежды -- поэтъ проводитъ эту игру контрастовъ. И ситцевый шлафрокъ, принужденный спасаться бѣгствомъ передъ сюртукомъ и бекешей, является самымъ веселымъ символомъ великаго переворота тѣхъ временъ.
   Если Гете но окончаніи поэмы писалъ Шиллеру: "Всѣ тѣ выгодные пріемы, къ которымъ я прибѣгалъ, заимствованы мною у изобразительныхъ искусствъ", то сюда несомнѣнно слѣдуетъ отнести и это постоянное сліяніе покоя и движенія. Не подлежитъ также сомнѣнію, что подъ изобразительнымъ искусствомъ онъ разумѣлъ пластическое искусство древнихъ, которое какъ разъ въ этомъ отношеніи достигло своихъ величайшихъ тріумфовъ. И, конечно, онъ имѣлъ въ виду этихъ древнихъ, когда писалъ о той высшей инстанціи, на судъ которой должна быть отдана его поэма, своему другу, Гейнриху Мейеру, который уже нѣсколько мѣсяцевъ снова жилъ въ созерцаніи ихъ произведеній: "Весь вопросъ къ томъ, распознаете ли Вы подъ современнымъ костюмомъ настоящихъ, правдивыхъ людей съ соразмѣрными формами тѣла". Онъ спокойно могъ ожидать отвѣта на свой вопросъ, ибо онъ создалъ настоящихъ живыхъ людей, цѣльныхъ, съ совершенно опредѣленной индивидуальностью. но такъ какъ при этой индивидуализаціи объ избѣгалъ всѣхъ педантичныхъ пріемовъ, свойственныхъ натурализму, то ему и удалось отдѣльнымъ лицамъ придать болѣе общій характеръ. Пасторъ, хозяинъ и хозяйка типичны для того сословія, къ которому они принадлежатъ; аптекарь -- типъ холостяка. Кромѣ того, хозяинъ и хозяйка -- типы отца и матери, хотя, къ чести отцовъ, мы должны допустить, что за трактирщикомъ скрывается меньшее число отцовъ, чѣмъ за его женой -- матерей; наконецъ, оба они, на ряду съ аптекаремъ, типичные обыватели маленькаго провинціальнаго городка. Германъ и Доротея -- не типы въ томъ смыслѣ, что они не являются представителями опредѣленно отграниченнаго внѣшними признаками класса людей. Никто не признаетъ въ Германѣ типа крестьянскаго сына изъ достаточной семьи, хотя именно въ качествѣ такового, а не въ качествѣ сына трактирщика, онъ представленъ въ поэмѣ; никто также не приметъ Доротею за лучше воспитанную, сравнительно съ другими, крестьянскую дѣвушку. Если бы кто-нибудь и принялъ ихъ за таковыхъ, введенный въ обманъ поэтическою маскою,-- то достаточно представить ихъ себѣ съ ихъ рѣчами на сценѣ, чтобы тотчасъ же убѣдиться въ своей ошибкѣ. Они совсѣмъ другого рода типы, типы людей, отличающихся величіемъ души, людей, которые не связаны ни опредѣленнымъ родомъ занятій, ни рожденіемъ, ни мѣстомъ, ни чѣмъ либо подобнымъ, которые и въ мысляхъ и въ чувствахъ своихъ свободны отъ подобныхъ узъ. Такихъ людей, которые во всѣ времена рѣдки, но все же во всѣ времена встрѣчаются, Гете и хотѣлъ ввести въ свою поэму и достойнымъ образомъ снарядить ихъ на цѣлыя столѣтія. Уже характеръ пастора былъ задуманъ въ этомъ направленіи, но его духовному содержанію недоставало необходимой для всего произведенія поэзіи; лишь парочка влюбленныхъ могла внести въ поэму этотъ элементъ. Ему предстоялъ выборъ: или пожертвовать лучшими фигурами своей поэмы въ пользу того мѣщанско-крестьянскаго круга, который былъ такъ удачно избранъ имъ, или же нѣсколько измѣнить ради этихъ фигуръ точныя линіи названнаго круга; онъ не колеблясь избралъ послѣднее. Какъ опытный художникъ, онъ нѣсколькими мазками кисти скрылъ эту неправильность линій и удовольствовался этимъ. И тотъ, кто не ставитъ выше всего внѣшнюю точность и правдивость, конечно, присоединится къ нему.
   Къ тому же мы знаемъ, что съ самаго начала побуждало поэта поднять обоихъ любящихъ выше той среды, въ которую они поставлены жизнью. Ему нужно было доставить удовлетвореніе той внутренней потребности, которая заставила его взяться за эту поэму, ему нужно было въ лицѣ Германа и Доротеи изобразить себя и Дели. Никогда еще Гете не давалъ болѣе вѣрнаго и болѣе полнаго изображенія себя-такимъ, каковъ онъ былъ въ молодые годы при нормальнымъ условіяхъ. Эта мягкость, кротость, нѣжность характера, это внимательное, почтительное отношеніе къ другому и на ряду съ этимъ твердость, мужество, возмущеніе всякой несправедливостью, всякой безстыдной дерзостью (здѣсь это проявилось по отношенію къ его сотоварищамъ по школѣ, поднимавшимъ на смѣхъ его отца), упорное стремленіе достигнуть того, что соотвѣтствуетъ требованіямъ его натуры, разсудительность, чистота сердца, готовность отдать себя за общее дѣло, глубина чувства, живая любовь къ природѣ и способность понимать ее, живая фантазія,-- все это -- черты въ одинаковой степени свойственныя и натурѣ Германа и натурѣ Гете.
   Не менѣе точно и Доротея соотвѣтствуетъ своему прототипу. Достаточно указать на приведенное выше мнѣніе о ней другихъ лицъ, на ея собственныя слова и на слова Гете объ ея неизмѣнномъ величіи духа. Мы безъ труда могли бы увеличить число подобныхъ отзывовъ.
   О "Германѣ и Доротеѣ" можно сказать то же, что Гете сказалъ о фигурахъ въ "Іери и Бетели": "благородные образы облечены здѣсь въ крестьянское платье".
   Лица поэмы, не только взятыя въ отдѣльности, но и въ ихъ взаимной связи -- какъ семья,-- имѣютъ болѣе общее значеніе. Въ поэмѣ отражена семейная жизнь нѣмецкихъ горожанъ. Здѣсь мы опять имѣемъ возможность убѣдиться, съ какимъ вѣрнымъ тактомъ поэтъ именно изъ этихъ слоевъ общества взялъ дѣйствующихъ лицъ своей поэмы. Если бы онъ взялъ чиновничью, дворянскую или, наконецъ, пасторскую семью, какъ это сдѣлалъ Фоссъ въ своей "Луизѣ", ему бы никогда не удалось создать нѣчто такое, что имѣло бы болѣе общее, болѣе прочное значеніе. Ничего общаго онъ не достигъ бы потому, что сфера дѣйствія была бы черезчуръ узка; ничего прочнаго потому, что положеніе чиновника или дворянина съ тѣхъ поръ уже сильно измѣнилось, тогда какъ положеніе независимаго, ни на кого, кромѣ какъ на себя, не опирающагося горожанина, каковъ трактирщикъ, врядъ ли такъ скоро можетъ измѣниться. Вѣдь онъ живетъ въ городѣ, пользующемся уже всѣми нравами самоуправленія, и дѣятельно участвуетъ въ послѣднемъ. Вѣроятно, Гете имѣлъ при этомъ въ виду небольшой имперскій городъ въ родѣ Фридберга вблизи Франкфурта или въ родѣ Вецлара.
   Тотъ основной нравственный тонъ, который присущъ семьѣ трактирщика, къ счастью, и понынѣ еще является типичнымъ для нѣмецкой семьи. Но въ одномъ отношеніи тонъ этотъ взять Гете значительно выше средняго -- тамъ, гдѣ характеризуются отношенія сына къ родителямъ, въ особенности къ отцу. Они рисуются намъ далеко не въ томъ розовомъ свѣтѣ, какъ, напримѣръ, въ Фоссовой "Луизѣ"; но, рѣзко подчеркнувъ противоположность характеровъ отца и сына, поэтъ тѣмъ легче могъ дать сыну возможность выказать всю свою сыновнюю любовь и почтительность. Въ этомъ смыслѣ поэма стоитъ такъ высоко, что ее можно назвать пѣснью пѣсней, прославляющихъ дѣтскую любовь и дѣтскую преданность. На это способенъ былъ только одинъ человѣкъ, человѣкъ, о которомъ Циммерманъ въ 1775 г. писалъ г-жѣ фонъ-Штеинъ: "Ахъ, если бы вы видѣли великаго человѣка съ его отцомъ и матерью, онъ представился бы вамъ самымъ скромнымъ, самымъ любящимъ изъ всѣхъ сыновей, я вамъ трудно было бы смотрѣть на него иначе, какъ глазами любви".
   Если мы отдадимъ себѣ отчетъ во всѣхъ этихъ свойствахъ поэмы, то должны будемъ согласиться съ Беттигеромъ, что она удовлетворяетъ всѣмъ условіямъ, необходимымъ для того, чтобы сдѣлать ее "народной поэмой": ея красоты "одинаково сильно должны подѣйствовать на людей всѣхъ классовъ и всѣхъ состояній". Но, къ сожалѣнію, размѣръ стиха -- совсѣмъ не соотвѣтствующій духу нѣмецкаго языка гекзаметръ -- помѣшалъ достиженію этой великой цѣли. Несмотря на это она, сравнительно съ "Вертеромъ", прочно завоевала болѣе широкіе слои общества такъ же, какъ и первая часть "Фауста". Успѣхъ поэмы, которымъ она была встрѣчена при своемъ появленіи, былъ необыкновенный; онъ былъ бы всеобщій, если бы Гете своими "Ксеніями" не нажилъ себѣ столько ожесточенныхъ противниковъ. Но ему не трудно было сносить ихъ пересуды и критиканство, ибо какъ разъ наиболѣе способные къ вѣрному сужденію наиболѣе восхищались поэмой: Вильгельмъ фонъ-Гумбольдтъ, Августъ Вильгельмъ Шлегель, Шиллеръ. Мы не будемъ ничего цитировать ни изъ длиннаго письма Вильгельма фонъ-Гумбольдта, которое вылилось у него подъ впечатлѣніемъ поэмы, ни изъ длинной рецензіи Шлегеля; ограничимся лишь нѣсколькими словами Шиллера, которыя яркими штрихами характеризуютъ намъ и самое произведеніе, и его творца. 21 іюля 1797 г. онъ писалъ Гейнриху Мейеру: "Его поэму Вы читали; Вы должны будете признать, что она является верхомъ и его искусства и всего современнаго искусства вообще... Всѣ мы, остальные, съ великимъ трудомъ принуждены собирать, провѣрять, взвѣшивать, чтобы медленно произвести нѣчто сносное, ему же достаточно тихо потрясти дерево, и прекраснѣйшіе плоды, тяжелые и спѣлые, падаютъ къ его ногамъ. Невѣроятно, съ какою легкостью онъ теперь на самомъ себѣ пожинаетъ плоды своего умѣлаго пользованья жизнью, своихъ непрестанныхъ заботъ о саморазвитіи; какъ значительны и увѣрены всѣ его шаги, и какъ ясное пониманіе и самого себя и внѣ его лежащихъ предметовъ спасаетъ его отъ всякихъ напрасныхъ стараній, отъ всякаго хожденья ощупью, въ потемкахъ".
   

8. Съ 1797 по 1806 годъ.

   Германъ и Доротея были окончены. Что-же дальше? Дѣла нашлось бы немало и въ области поэзіи и въ области науки. Но мысли поэта влекли его въ Италію. Онъ. сросся душою съ этой страной, и такъ же, какъ на любимый предметъ глядишь и не можешь до-сыта наглядѣться, такъ и онъ не наглядѣлся еще на Италію. Въ его знаніи страны все еще были большіе пробѣлы, и онъ испытывалъ живѣйшее желаніе пополнить ихъ. На этотъ разъ Гете въ большомъ произведеніи задумалъ дать и себѣ, и міру полную картину Италіи. Главнымъ содержаніемъ новаго творенія должно было быть развитіе искусства. При глубинѣ, съ которой Гете подходилъ къ задачѣ, ему для вѣрнаго пониманія и изображенія тѣхъ основъ, на которыхъ это развитіе покоилось, необходимо было включить въ свой трудъ точное геологическое, физическое и топографическое описаніе страны и исторію обработки почвы, которая, въ свою очередь, должна была быть дополнена политической исторіей. Такимъ образомъ, ко всѣхъ этихъ направленіяхъ предстояло произвести изслѣдованія. Это былъ грандіозный планъ, который никогда -- ни раньше, ни послѣ -- не былъ осуществленъ по исторіи искусства какой-либо страны.
   Еще лѣтомъ 1795 г. Гете въ самомъ недалекомъ будущемъ намѣревался предпринять путешествіе въ Италію. Чтобы извлечь изъ него какъ можно больше пользы, онъ предполагалъ отправиться туда вмѣстѣ со своимъ римскимъ учителемъ и другомъ, художникомъ Гейнрихомъ Мейеромъ, который съ ноября 1791 г. жилъ у него въ домѣ, какъ членъ семьи. Немного найдется людей, которыхъ бы Гете такъ любилъ и цѣнилъ, какъ этого превосходнаго швейцарца; дружескія отношенія ихъ продолжались, не ослабѣвая, болѣе четырехъ десятилѣтій, -- достаточная побудительная причина для насъ, чтобы желать ближе познакомиться съ нимъ.
   Гейнрихъ Мейеръ (род. въ 1760 г.) принадлежалъ къ тѣмъ крѣпкимъ, словно изъ одного куска созданнымъ натурамъ, которымъ чуждо фразерство, въ которыхъ, и по ихъ тяжелой массивной фигурѣ, и по ихъ прямотѣ и неразговорчивости, сразу можно узнать потомковъ честнаго пастушескаго и земледѣльческаго народа. Подобныя натуры были какъ нельзя болѣе по душѣ Гете. Къ этимъ основнымъ чертамъ у Мейера присоединялось немало другихъ прекрасныхъ чертъ: онъ обладалъ здравымъ умомъ, большою долею такта, неутомимымъ стремленіемъ къ образованію, чрезвычайной воспріимчивостью ко всему прекрасному, сухимъ, мѣткимъ юморомъ и несокрушимымъ спокойствіемъ духа; на ряду съ этимъ глубокая вравдивость и гармонія были присущи его натурѣ. Гете выдѣляетъ его поэтому, называя "превосходнымъ человѣкомъ" ("herrlicher Mensch"). Но еще болѣе, чѣмъ человѣка, онъ, быть можетъ, цѣнилъ въ венъ знатока искусства. Онъ приписывалъ ему пониманіе всего, что было создано въ области искусства за цѣлыя тысячелѣтія. По ею мнѣнію, Мейеръ всякое произведеніе искусства видѣлъ насквозь; взглядъ его ничѣмъ нельзя было обмануть, -- онъ тотчасъ же и всюду отыскивалъ самое существенное, то, что имѣло рѣшающее значеніе. Относительно же того, что именно является существеннымъ и рѣшающимъ въ искусствѣ съ точки зрѣнія абсолютной эстетики, и съ точки зрѣнія развитія искусства, между ними мало по малу установилось такое полное согласіе во мнѣніяхъ, что въ старости у нихъ зачастую дѣло вовсе не доходило до преній. Довольные, они тогда часами сидѣли другъ противъ друга и только но временамъ, изъ какого-нибудь отрывочнаго замѣчанія убѣждались въ томъ, что думаютъ одно и то же. Въ глазахъ Гете, Мейеръ имѣлъ еще тѣмъ большую цѣну, что онъ превосходно понималъ и чувствовалъ его поэтическія произведенія. Но этого мало: при случаѣ онъ былъ и превосходнымъ сотрудникомъ его. Это мы, къ нашему удивленію, открыли, ознакомившись съ архивомъ Гете, при чемъ, между прочимъ выяснилось, что въ "Годахъ странствованія" проникнутое тонкимъ чувствомъ описаніе возвращенія рыночныхъ торговцевъ домой, по озеру, всецѣло вылилось изъ-подъ пера Мейера. Гете, разумѣется, прилагалъ всѣ старанія, чтобы прочно привязать къ себѣ этого выдающагося человѣка. Онъ выхлопоталъ ему стипендію отъ герцога, затѣмъ доставилъ ему мѣсто учителя и директора Веймарской рисовальной школы. Гете находилъ высокое наслажденіе въ томъ, чтобы "вмѣстѣ съ такой выдающейся натурой стремиться къ однимъ я тѣмъ же сокровищамъ, стараться одинаковымъ образомъ сохранить и переработать ихъ". Но не только для себя хотѣлось ему удержать Мейера; онъ преслѣдовалъ болѣе высокую цѣль: ему хотѣлось въ союзѣ съ нимъ очистить и направить жизнь нѣмецкаго искусства.
   Сужденія другихъ современниковъ, болѣе или менѣе близко знавшихъ Мейера, немногимъ разнится отъ отзывовъ о немъ Гете. Особенно высоко ставилъ его Шиллеръ, вложившій въ уста греческаго генія слѣдующія обращенныя къ художнику слова;
   
   Геній безмолвенъ для тысячъ другихъ, что глухи сердцами.
   Съ другомъ, съ роднымъ, вотъ съ тобой онъ по душѣ говоритъ.
   
   Вмѣстѣ съ этимъ человѣкомъ, слѣдовательно, Гете собирался совершить путешествіе въ Италію; но неспокойныя времена и неоконченный "Вильгельмъ Мейстеръ" помѣшали поэту тронуться въ путь осенью 1795 года, какъ онъ предполагалъ; поэтому онъ рѣшилъ послать впередъ Мейера, чтобы тотъ за это время произвелъ, по крайней мѣрѣ, нѣкоторыя подготовительныя работы по исторія искусства Италіи. Санъ Гете едва ли могъ надѣяться въ скоромъ времени присоединиться къ своему другу. 1796 годъ былъ очень воинствененъ и для Германіи, для Италіи, и путешествіе сопряжено было съ немалыми опасностями я затрудненіями, даже если бы Гете выдалъ себя за Веймарскаго уроженца. Только весною 1797 г., когда въ Германіи заключенъ былъ миръ, да и въ Италіи также война, повидимому, стала близиться къ концу, Гете серьезно могъ приняться за сборы въ путь. Фрицу Бури, своему молодому римскому другу, онъ уже высказываетъ надежду, что скоро опять обниметъ его на священной землѣ. Но тутъ снова пришлось отложить путешествіе вслѣдствіе отсутствія герцога, продолжавшагося нѣсколько мѣсяцевъ. Эта отсрочка послужила однако на пользу поэтической производительности Гете,-- не даромъ то было время дружбы съ Шиллеромъ. Изъ-подъ его пера быстро выходитъ цѣлый рядъ небольшихъ произведеній: "Ученикъ чародѣя", "Новый Павзій и его цвѣточница", "Искатель кладовъ", "Коринѳская невѣста", "Богъ и баядерка", "Миньонѣ", "Посвященіе" къ Фаусту,-- все это съ такою легкостью, съ такимъ совершенствомъ, что намъ невольно снова приходятъ на память слова Шиллера о тѣхъ прекрасныхъ плодахъ, которые падаютъ съ дерева жизни Гете, лишь только онъ тихонько потрясетъ его.
   Наконецъ въ концѣ іюля Гете могъ тронуться въ путь. Теперь его ближайшей цѣлью была однако лишь Швейцарія. Дѣло въ томъ, что Мейеръ за это время успѣлъ вернуться къ себѣ на родину, въ Стефу, на Цюрихскомъ озерѣ, такъ какъ въ Италіи онъ заболѣлъ. Хотя онъ до своего выздоровленія и не предполагалъ возвращаться туда, у Гете все же оставалась надежда, что, оправившись, Мейеръ переберется съ нихъ черезъ Альпы; если же нѣтъ, то вѣдь ничто не мѣшало ему и одному добраться до земли обѣтованной. Такъ какъ Гете не могъ предвидѣть, какъ долго на этотъ разъ продлится его отсутствіе, и что ожидаетъ его впереди за этотъ долгій срокъ, то онъ и сдѣлалъ духовное завѣщаніе въ пользу Христіаны и своего сына и сжегъ большую часть своей корреспонденціи, хранившейся у него начиная съ 1772 г., опасаясь, какъ бы она не попала въ непризванныя руки. Руководясь подобными же соображеніями, онъ нашелъ нужнымъ познакомить Христіану и Августа со своею матерью. Для этого онъ взялъ ихъ съ собою во Франкфуртъ, куда всѣ они и прибыли 3-го августа. Самъ Гете оставался въ родномъ городѣ три недѣли, домашнихъ же своихъ уже четыре дня спустя отправилъ обратно, несмотря на то, что совѣтница приняла ихъ самымъ сердечнымъ образомъ; вѣроятно, въ кругу многочисленныхъ родныхъ, друзей и знакомыхъ его стѣсняла его незаконная связь.
   Путевыя замѣтки съ самаго начала велись съ величайшей основательностью. Все, что могло понадобиться для Италія, онъ старался сдѣлать еще въ пути, насколько то позволяли остановки. Но въ жизни Германіи и Швейцаріи ему гораздо интереснѣе было схватить тогдашнее время ихъ существованія, чѣмъ стараться понять ихъ историческія судьбы, Состояніе почвы, земледѣліе, торговля, ремесла, искусство, наука, политика, формы общежитія и многое другое -- все это было включено въ кругъ его наблюденій, все это онъ тщательно заносилъ въ свой путевой журналъ, которыя еще дома былъ намѣченъ имъ по обширной хорошо обдуманной схемѣ. Сюда онъ вшивалъ вообще все, что казалось ему интереснымъ: газеты, еженедѣльныя изданія, отрывки изъ проповѣдей, всевозможныя постановленія, театральныя афиши, прейсъ-куранты, словомъ, все печатное, что попадалось подъ руку. Онъ тотчасъ же записываетъ тѣ выводы, къ которымъ приходитъ путемъ наблюденія и чтенія, обсуждаетъ ихъ затѣмъ съ компетентными людьми и новый добытый имъ опытъ и указанія опять-таки заносить въ свой журналъ. "Такимъ образомъ получается матеріалъ", довольный, пишетъ онъ изъ Франкфурта, "который въ будущемъ можетъ очень пригодиться мнѣ какъ внѣшняя и внутренняя исторія страны. Если у меня, при моихъ познаніяхъ по этому вопросу и при моемъ навыкѣ къ такого рода работѣ, не пропадетъ охота продолжать это ремесло въ теченіе нѣкотораго времени, то мнѣ удастся собрать немалое количество матеріаловъ". Особенно цѣнными представлялись ему извѣстія о французскихъ войскахъ, съ которыми за послѣдніе два года во Франкфуртѣ успѣли въ достаточной мѣрѣ ознакомиться. Какъ продолжала развиваться республиканская армія начиная съ 1792 і 1793 г.У Правда, онъ немало слышалъ о суровости ихъ реквизиція, о непосильныхъ поборахъ и вымогательствахъ, но съ другой стороны слышалъ и о серьезности замкнутости ихъ молодыхъ генераловъ, о томъ порядкѣ и той дѣятельной работѣ, которыя царили въ ихъ канцеляріяхъ, о единодушія среди солдатъ. "о живомъ стремленіи всѣхъ къ одной цѣли". Послѣ этихъ сообщеній у него не остается сомнѣнія въ томъ, что "въ арміяхъ подобнаго рода должна дѣйствовать совсѣмъ своеобразная энергія и какая-то особая сита". Успѣхи эрцгерцога Карла, который въ быстромъ рядѣ побѣдъ въ теченіе немногихъ мѣсяцевъ отбросилъ французовъ отъ Рааба за Рейнъ, не могли ввести Гете въ заблужденіе, ибо еще большіе успѣхи молодого Бонапарта въ Италіи достаточно ясно показывали, куда при борьбѣ старой и новой Европы склонится въ концѣ концовъ чаша вѣсовъ.
   На этотъ разъ Гете было очень тяжело разставаться съ Франкфуртомъ. Прелесть я плодородіе мѣстности, оживленныя международный сношенія, общеніе съ анатомомъ Земмернигомъ, прекрасная опера, разнообразныя сокровища искусства, привязанность старыхъ друзей, любовь, матери -- все это были крѣпкія цѣпи, привязывавшія его къ мѣсту. Почти всѣ эти факторы и раньше были на-лицо, но, казалось, что только теперь онъ впервые съ совершенно свободной душой могъ наслаждаться всѣми этими преимуществами, какъ будто съ перемѣной жилища -- мать продала и покинула отцовскій домъ -- и отношеніе его къ родному городу измѣнилось. Никакія воспоминанія не тяготили его душу, никакія желанія не рисовались ему въ будущемъ. Мысль, къ которой онъ склонялся еще въ 1792 г., избрать Франкфуртъ своимъ постояннымъ мѣстомъ жительства, была имъ теперь окончательно оставлена "Прощаніе съ доброй матерью не обошлось безъ волненія, потому что впервые послѣ столь долгаго времени мы снова немного попривыкли другъ къ другу". Такъ онъ въ сдержанныхъ выраженіяхъ, чтобы не возобновлять въ себѣ горестнаго чувства, нѣсколько дней послѣ отъѣзда говоритъ о прощаніи съ матерью. Словно какое-то предчувствіе лежало на этомъ прощаніи: ни матери, ни сыну не удалось больше свидѣться.
   25-го августа Гете отправился въ дальнѣйшій путь. Сначала онъ прибылъ въ Гейдельбергъ; положеніе этого города между покрытыми лѣсомъ высотами съ одной стороны и плодородной равниной съ другой, съ рисующейся въ глубинѣ синей цѣпью горъ показалось ему идеальнымъ. Отсюда онъ черезъ Гейльброннъ, гдѣ вблизи темницы Геца одиноко провелъ свой день рожденья, проѣхалъ въ Штутгартъ. Тамъ онъ проводитъ восемь дней и завязываетъ болѣе близкія сношенія съ Данневеромъ, которыя и какъ человѣкъ и какъ художникъ пришелся ему очень по душѣ, съ архитекторомъ Тура, котораго ему позднѣе удалось привлечь въ Веймаръ для постройки дворца, съ композиторомъ Цумштагомъ и любителемъ искусства Раппомъ. Затѣмъ онъ ѣдетъ дальше въ Тюбингенъ и проводить съ недѣлю у Котты, впослѣдствіи издателя его произведеній, а въ тѣ времена издателя "Горъ" ("Horen"). Въ Тюбингенѣ онъ, къ своему немалому удовольствію, убѣждается, что тамошній университетъ, несмотря на большія денежныя издержки, далеко отсталъ отъ Іенскаго. Лучшіе люди Швабіи привлечены были въ Іену: Шиллеръ, Шеллингъ, Гегель, Паулусъ. Еще четыре дня проводитъ онъ въ пути, изъ которыхъ одинъ посвященъ посѣщенію Рейнскаго водопада близъ Шаффгауэена, и затѣмъ прибываетъ въ Цюрихъ, гдѣ онъ пока останавливается лишь на самое короткое время, такъ какъ спѣшитъ въ Стафу къ своему возлюбленному Мейеру, чтобы вмѣстѣ съ нимъ въ тиши и покоѣ ознакомиться съ его итальянскими впечатлѣніями и наблюденіями, обсудить, разсмотрѣть все добытое и созданное имъ въ Италіи. Послѣ того, какъ они цѣлую недѣлю пробыли мѣстѣ, и первая жажда была удовлетворена, Гете рѣшилъ воспользоваться благопріятнымъ еще временемъ года и посѣтить люцернское озеро Готтардъ, "старыхъ друзей, которые въ прежнія времена имѣли такую власть надъ нимъ". Вмѣстѣ съ Мейеромъ они избираютъ тотъ же путь, по которому Гете въ 1775 г. шелъ съ Пассавантомъ: черезъ Рихтерспиль и Эонзидельнъ въ Швицъ. Но у сорокавосьмилѣтняго мужа крылья ужъ не такъ легки, какъ у двадцатишестилѣтняго юноши. Онъ жалуется плохую горную дорогу, спускающуюся къ Швицу, и у насъ получается впечатлѣніе, что въ Швицъ онъ приходить усталый и раздосадованный. Въ 1775 г. объ этой же дорогѣ у него въ дневникѣ отмѣчено: "Въ десять часовъ ночи въ Швицѣ. И усталъ и веселъ отъ секачки по горамъ. Полны жажды, полны смѣха. Дурачились и веселились полночи".
   Однако, дальнѣйшій путь становится лучше, и наслажденіе въ общей суммѣ больше. Риги остается въ сторонѣ. Путешественники прямо направляются къ Бруннену и оттуда на лодкѣ во Флюэленъ, затѣмъ по Готтардской дорогѣ до перевала и тѣмъ же путемъ обратно. Видъ мѣстности близъ Фирнальдштедскаго озера и по Готтардской дорогѣ, освященныхъ знаніемъ о Теллѣ, наводитъ Гете на мысль о поэмѣ, въ которой Гесслеръ долженъ былъ быть изображенъ любящимъ хорошо пожить тиранномъ, а Телль -- типомъ тѣхъ простыхъ, сильныхъ, живущихъ своею жизнью натуръ, какими въ глазахъ Гете были тѣ проводники, съ которыми онъ въ 1779 г. совершилъ переходъ черезъ Фурку. На возвратномъ пути, "среди безформенныхъ горъ", Гете настигла вѣетъ о смерти Христіаны Нейманъ; элегіи "Евфросина", которую онъ, глубоко взволнованный, посвятилъ ей, является вѣчнымъ воспоминаніемъ и объ умершей и о тои величественной природѣ, среди которой застала его эта грустная вѣсть.
   Изъ Флюэлена путники направляются въ Беккенридъ, Стансъ, Кюеснахть и черезъ Цугъ снова возвращаются на Цюрихское озеро близъ Горгена. Все время ихъ прогулки, продолжавшейся одиннадцать дней, стояла прекрасная осенняя погода. Снова Гете на время устраивается въ Стефѣ; мѣстоположеніе и богатая культура этого мѣстечка приводятъ его въ восхищеніе. Мейеръ неутомимо описываетъ ему древнія и новыя произведенія искусства, разъясненіямъ по этому вопросу нѣтъ конца. Прибытіе въ цѣлости и сохранности ящика, содержащаго копію, сдѣланную Мейеромъ съ "Альдобрандиніевской свадьбы", радостно волнуетъ обоихъ и является веселымъ интермеццо въ ихъ жизни. Копія эта и донынѣ служитъ украшеніемъ жилища Гете. Онъ ликуетъ, что ящикъ не попался въ руки Бонапарту, власть котораго распространилась широко и далеко. Здѣсь впервые въ письмахъ Гете встрѣчаемъ мня того человѣка, который впослѣдствіи дѣйствовалъ на него съ такой чарующей силой.
   Мало-по-малу подошла вторая половина октября, и надо было рѣшать: оставаться или ѣхать, продолжать ли путь или возвратиться обратно. Гете былъ далеко не прочь остаться на зиму въ Стэфѣ, а весною отправиться въ Италію или -- во Францію. Республиканская Франція временъ директоріи пріобрѣла довѣріе поэта, и ему хотѣлось посмотрѣть, какъ тамъ идетъ жизнь при новыхъ порядкахъ. Но заботы о домѣ направляютъ его мысли въ другую сторону. Онъ недостаточно полагается на Христіану и не можетъ быть спокоенъ ни за сына, ни за домъ. Къ тому же и въ вѣрности Христіаны онъ не вполнѣ увѣренъ. Не даромъ онъ изъ Стэфы и раньше еще писалъ и просилъ, свою хорошенькую легкомысленную возлюбленную не строить такъ много глазокъ. Мученія ревности въ концѣ "Алексиса и Доры" (1796 г.) вылились изъ сердца самого поэта.
   Мейеръ, со своей стороны, поддерживалъ Гете въ его рѣшеніи вернуться на родину. Онъ едва оправился отъ болѣзни и, конечно, не испытывалъ особаго желанія снова отправиться въ прекрасную, но неудобную. нездоровую и -- въ настоящее время -- такую безпокойную Италію. Путешествіе во Францію также представляло для него надо привлекательнаго. къ тому же онъ вполнѣ раздѣлялъ точку зрѣнія Шиллера, а тотъ просилъ его уговорить друга вернуться на родину. "Вы, конечно, согласитесь со иною", писалъ ему Шиллеръ, "что, достигнувъ той высоты, на которой Гете стоитъ въ настоящее время, онъ гораздо болѣе долженъ думать о томъ, чтобы дать выраженіе той прекрасной формѣ, въ которую ему удалось вылить свое я, чѣмъ отправляться на поиски новаго матеріала... Если одному изъ тысячи, стремящихся къ той же самой цѣли, удалось достигнуть ея и создать изъ себя прекрасное, совершенное цѣлое, то онъ долженъ, по моему мнѣнію, стараться дать выраженіе ему всѣми возможными способами; это -- лучшее, что онъ можетъ сдѣлать, ибо, какъ бы далеко онъ ни ушелъ еще впередъ, ничего высшаго онъ все равно не сможетъ дать;-- долженъ признаться поэтому, что все, чего онъ, преслѣдуя извѣстныя цѣли, достигнетъ при болѣе продолжительномъ пребываніи въ Италіи,-- все это для его высшей и ближайшей цѣли мнѣ будетъ казаться потеряннымъ". Мы, конечно, можемъ только присоединиться къ мнѣнію Шиллера. Если бы Гете пожелалъ осуществить намѣченныя цѣли, Италія несомнѣнно на многіе годы привязала бы его къ себѣ; а затѣмъ по возвращеніи его силы въ теченіе долгаго времени опять уходили бы на обработку матеріала. Сямъ онъ впослѣдствіи судилъ, повидимому, такъ же, какъ Шиллеръ, потому что никогда, даже и въ проектѣ, не возвращался болѣе къ мысли о новомъ путешествіи на полуостровъ.
   Такъ какъ Гете пришлось отказаться отъ Италіи, то для него было двойнымъ утѣшеніемъ то, что онъ могъ, по крайней мѣрѣ, взять съ собою Мойера, это говорящее зеркало страны. Сначала они на нѣсколько дней остановились въ Цюрихѣ, который Гете на пути изъ Германіи посѣтилъ лишь мелькомъ. Но насколько любезно на этотъ разъ принятъ былъ Гете Франкфуртомъ, настолько неласково встрѣтилъ его прелестный городъ на Лимматѣ. Оба дома, которые были ему особенно близки тамъ,-- домъ Лафатера и домъ Шультэссъ,-- стали ему теперь чужими. Доступъ въ домъ Лафатера онъ самъ, твердо и рѣшительно, закрылъ себѣ; двери дома Шультэссъ закрылись передъ нимъ противъ его воли. Ему казалось, что онъ не измѣнился по отношенію къ своей умной, глубокой, тонко-чувствующей пріятельницѣ, но она ясно ощущала разницу между прежде и теперь. То, что бросилось въ глаза всѣмъ старымъ друзьямъ Гете по возвращеніи его изъ Италіи, почувствовала и она -- что онъ не съ прежней беззавѣтной полнотою и теплотою чувства отдается друзьямъ. Объясненія не улучшили, а только ухудшили дѣло; такимъ образомъ медленно порвалась и эта прекрасная, чистая связь, какъ еще незадолго до разрыва В. Шультэссъ называла ихъ отношенія (25 іюля 1797 г.). на возвратномъ пути Гете до Штутгарта доѣхалъ той же дорогой; затѣмъ онъ свернулъ на Нюренбергъ, гдѣ пробылъ десять дней. Къ сожалѣнію, мы почти ничего не знаемъ объ его пребываніи тамъ. Общество Кнебеля, который былъ въ то время въ Нюренбергѣ, и пословъ франконскаго округа, многочисленные произведенія искусства и памятники древности,-- все это отнимало у Гете столько времени, что онъ совсѣмъ запустилъ и свою корреспонденцію, и свой дневникъ. Въ дневникѣ мы на эти дни находимъ лишь перечень лицъ, участвовавшихъ за table d'hыt'омъ въ гостинницѣ "Краснаго Пѣтуха"; имена ихъ добросовѣстно занесены слугою Гете, -- нашу любознательность эти записи, разумѣется, мало удовлетворяютъ.!
   15-го ноября Гете покинулъ Нюренбергъ и 20-го снова прибылъ въ Веймаръ.
   Гете проводить теперь девять спокойныхъ лѣтъ, въ теченіе которыхъ въ жизни его съ внѣшней стороны не происходить ни одной достойной упоминанія перемѣны. У него не завязывается никакой любовной связи, домашнія и служебныя отношенія остаются все тѣ же, болѣе продолжительнаго путешествія онъ не предпринимаетъ; онъ только часто уѣзжаетъ въ Іену. Въ Іенѣ ему легче дышется, тамъ, на свободѣ онъ можетъ лучше работать. Въ немъ становится замѣтной склонность къ жизненнымъ удобствамъ, къ домосѣдству, что далеко не благопріятнымъ образомъ дѣйствуетъ на его здоровье. Онъ мало ходить пѣшкомъ, верхомъ вовсе не ѣздитъ. Онъ предпочитаетъ теперь выѣзжать и, поддаваясь этой склонности, заводитъ себѣ экипажъ. Къ чертамъ, характеризующимъ этотъ періодъ жизни и рисующимъ намъ Гете-олимпійца съ человѣческой стороны, относится посѣщеніе конной ярмарки въ Буттштэдтѣ, гдѣ онъ покупаетъ себѣ лошадей.
   Склонность къ комфорту проявляется однако лишь въ томъ, что касается тѣла. Духъ Гете работаетъ неутомимо и находится въ безконечно-разнообразной напряженной дѣятельности; возможно даже, что потребность физическаго покоя является лишь слѣдствіемъ чрезвычайно напряженной работы духа. Дѣятельность Гете за это время носитъ преимущественно практическій и научный характеръ. Съ большимъ рвеніемъ посвящаетъ онъ свои силы театру, вдохновляемый сочувствіемъ и глубокимъ пониманіемъ Шиллера; ему хочется достойнымъ образомъ поставить на сценѣ драматическія творенія своего друга, созрѣвшія за эти плодотворные годы и дѣло это онъ близко принимаетъ къ сердцу. Онъ кочетъ, чтобы театръ его былъ силенъ со стороны художественнаго стиля, презирающаго соотвѣтствіе будничное дѣйствительности; побуждаемый этимъ желаніемъ, увлекаемый разсказами Вильгельма фонъ-Гумбольдта о парижскомъ сценическомъ искусствѣ, онъ старается обработать Вольтера для веймарской сцены; мало того, Гете нускается въ смѣлые театральные эксперименты съ Теренціемъ, съ итальянскими и испанскими авторами, дѣлаетъ различныя попытки въ романтическомъ духѣ. Даже такія слабыя оперныя либретто, какъ "Волшебная флейта", привлекаютъ его, въ значительной степени благодаря своей нереалистической формѣ стиля, и побуждаютъ стараться улучшить и расширить ихъ. Чтобы заранѣе подготовить артистовъ, которые удовлетворяли бы его требованіямъ, онъ въ 1803 г. открываетъ театральную школу для воспитанниковъ юношескаго возраста; школа эта, директоромъ и единственнымъ учителемъ которой является самъ Гете, вскорѣ насчитываетъ до двѣнадцати учениковъ. Въ 1708 г. онъ перестраиваетъ веймарскій театръ съ цѣлью расширить его и приспособить къ тѣмъ большимъ требованіямъ, которымъ онъ долженъ былъ удовлетворять въ виду поднятія въ немъ сценическаго искусства; для филіальной сцены въ Даухштэдтѣ онъ строитъ особое, совсѣмъ новое, прилично обставленное помѣщеніе. Но въ кругѣ его дѣятельности, имѣвшее отношеніе къ департаменту строительной техники, первое мѣсто занимаютъ заботы о постройкѣ дворца. Предпринятыя въ 1791 г., работы но постройкѣ шли особенно энергично начиная съ 1798 г.; въ 1803 г. онѣ были наконецъ закончены. При этомъ случаѣ Гете снова пришлось испытать всю тяжесть своихъ дарованій. Его технически-художественное пониманіе сдѣлало его. несмотря на присутствіе всевозможныхъ архитекторовъ, душою всего предпріятія, и въ концѣ концовъ ему пришлось имѣть дѣло съ каждымъ столяромъ, съ каждымъ штукатуромъ. И такъ какъ у него всегда подъ вліяніемъ одного какого-нибудь дѣла пробуждался интересъ къ другому, связанному съ нимъ, то и здѣсь его вниманіе привлекли соціальныя неустройства, на которыя ему пришлось при этомъ натолкнуться. Такъ, напримѣръ, при наймѣ подмастерьевъ онъ старался обходить мастерокъ, ибо послѣдніе удерживали не малую часть ихъ заработка въ видѣ возмездія за посредничество.
   Другая сторона практической дѣятельности Гете была направлена на поднятіе искусства. Онъ собиралъ деньги на учрежденіе премій, вмѣстѣ съ Мейеромъ назначалъ темы на соисканіе ихъ, и доставленныя работы выставлялъ на ряду съ другими произведеніями современныхъ ему художниковъ. Такимъ обрядомъ онъ съ немалыми хлопотами и непріятіостями съ 1799 по 1805 годъ устроилъ въ маленькомъ Веймарѣ семь художественныхъ выставокъ.
   Заботы объ Іенскомъ университетъ открывали дальнѣйшее поле ли его дѣятельности. Стараніе сохранить выдающіяся силы и привлечь новыя, устройство при университетѣ естественно-научныхъ музеевъ и болѣе обширной библіотеки, снабженіе всѣмъ необходимымъ и поднятіе производительной способности другихъ связанныхъ съ университетамъ учрежденій, наконецъ, поддержка журналовъ, издаваемыхъ іенскинъ міромъ ученыхъ,-- все это отнимало у него въ то время особенно много силъ.
   На ряду съ этимъ было немало и мелкихъ дѣлъ и хлопотъ, стоявшихъ въ связи съ порученнымъ ему высшимъ надзоромъ за искусствами и науками и съ его отношеніями къ герцогу. Какъ будто изъ желанія еще увеличить число своихъ дѣлъ и заботъ, онъ въ 1798 г. пріобрѣлъ бѣлое помѣстье Оберросла. "Мнѣ, конечно, никогда не придетъ въ голову самому управлять имъ", пишетъ онъ Кнебелю вскорѣ послѣ покупки, "но, если я хочу только ясно узнать, чѣмъ собственно я обладаю, я долженъ пуститься и въ таинственную область сельскаго хозяйства". Чтобы изучить эту таинственную область, возвести необходимыя постройки, ввести различныя улучшенія, уладить затрудненія со своими арендаторами, Гете цѣлые дни и недѣли проводить въ имѣніи, да и дона посвящаетъ заботамъ о немъ немало драгоцѣнныхъ часовъ, которые могли бы быть употреблены на болѣе важныя задачи. Въ концѣ концовъ, въ достаточной мѣрѣ вкусивъ всѣ прелести, связанныя съ веденіемъ сельскаго хозяйства, онъ потерялъ всякую охоту быть помѣщикомъ и былъ радъ, когда въ 1803 г. ему удалось наконецъ отдѣлаться отъ этой таинственной области.
   Какъ ни обширна была описанная практическая дѣятельность Гете, она далеко уступала его дѣятельности на научномъ поприщѣ. Главнымъ образомъ, онъ посвящалъ свои силы естественнымъ наукамъ, которыя: попрежнему оставались его тайной возлюбленной, какъ онъ однажды, въ Страсбургѣ, выразился о химіи. Онъ неутомимо продолжалъ заниматься ботаникой, зоологіей, сравнительной анатоміей, физикой, химіей и астрономіей. Статья "Объ одной коллекціи больной слоновой кости" и планъ; большого стихотворенія о природѣ, относящагося къ этому времени, даютъ намъ приблизительное понятіе о томъ, какіе разнообразные круги, начиная съ самаго спеціальнаго и кончая самымъ общимъ, захватывала его дѣятельность. Но львиная доля въ естественно-научныхъ занятіяхъ: принадлежала его ученію о цвѣтахъ. Въ статьяхъ по оптикѣ (1791 и 1792 г.) онъ началъ оспаривать ученіе Ньютона о свѣтѣ, но возраженія его не имѣли успѣха у спеціалистовъ. Надо было повторить свое нападеніе, давъ ему болѣе широкое основаніе, и одновременно съ этимъ изложить свою собственную теорію, которая въ тотъ разъ осталась невысказанною. Съ этою цѣлью онъ предпринялъ длинный рядъ опытовъ, собралъ массу наблюденіи и пересмотрѣлъ всю литературу по этому вопросу до самой глубокой древности, чтобы и въ свидѣтельствахъ старыхъ греческихъ изслѣдователей почерпнуть матеріалъ для своего новаго ученія о цвѣтахъ. Подъ вліяніемъ постоянныхъ понужденіи Шиллера, котораго Гете удалось заинтересовать своей теоріей, онъ съ началомъ новаго столѣтія приступилъ къ сортировкѣ и обработкѣ громаднаго собраннаго имъ матеріала. Ему удалось настолько подвинуть свою работу, что къ 1806 г. первая, дидактическая, часть труда была совершенно закончена, а обѣ остальныя, полемическая и историческая, были разработаны въ основныхъ своихъ чертахъ. Историческая часть представляла обширную исторію наукъ (таково было, и мнѣніе Шлегеля), вѣрнѣе, умственнаго развитія вообще. Весь трудъ, когда онъ въ 1810 г., снабженный многочисленными таблицами, появился въ печати, обнималъ два тома, состоявшіе приблизительно изъ 1500 печатныхъ страницъ.
   Естественныя науки невольно натолкнули Гете на философію природы. Въ тѣ времена наука о природѣ съ одной стороны все болѣе и болѣе вдавалась въ точное изученіе частностей, съ другой -- она все болѣе и болѣе старалась постигнуть послѣднюю глубочайшую связь вещей и такимъ образомъ превратилась въ философію природы. И какъ разъ въ Іенѣ это превращеніе самымъ рѣшительнымъ образомъ совершилось въ рукахъ молодого, высокоодареннаго Шеллинга. Въ Гете уже отъ природы была заложена натурфилософская закваска. Воззрѣнія Шеллинга на природу двигались до тому же пантеистическому пути, что и взгляды Гете, поэтому послѣдній очень скоро почувствовалъ свою связь съ молодымъ философомъ ("ноя склонность къ Вашему ученію несомнѣнна", шкалъ онъ ему) и вмѣстѣ съ нимъ не разъ усердно обсуждалъ свое "Введеніе въ философію природы". Написанное имъ въ то время стихотвореніе "Міровая душа",-- какъ онъ озаглавилъ его позднѣе,-- аналогично съ Шеллинговскимъ произведеніемъ, носящимъ то же названіе, и въ мірѣ поэзіи является небольшимъ памятникомъ тѣхъ дней. Задуманное имъ большое стихотвореніе о природѣ было бы, вѣроятно, болѣе величественнымъ монументомъ.
   Съ такою же живостью и страстью, какъ естественными науками, хотя и съ меньшею затратою времени, Гете занимался въ эту эпоху наукою объ искусствѣ. Жизнь нѣмецкаго искусства шла вяло и лишена была глубины. И въ теоріи, въ практикѣ шли ощупью, неувѣренно. Винкельманъ обладалъ глубокимъ и вѣрнымъ чутьемъ, но ему не удалось дать ясное выраженіе тому, что было вѣрно понято имъ: Лессингъ, съ яснымъ, блестящимъ умомъ, отличался односторонностью; оба были чаще невѣрно поняты, чѣмъ дѣйствительно поняты. Большинство удовлетворялось плоскими фразами о блаженномъ созерцаніи красоты, являвшимися откликами Менгса и Баттё, или смутнымъ натурализмомъ, къ которому въ качествѣ новой составной части присоединилась романтическая чувствительность. "Такое пустословіе въ принципахъ искусства", писалъ Гете по своемъ возвращеніи изъ Швейцаріи Шиллеру (25 ноября 179? г.) -- и онъ былъ вполнѣ правъ,-- "какое теперь въ ходу, вѣроятно, никогда еще не существовало на свѣтѣ". Онъ попытался поэтому въ союзѣ съ Мейеромъ ввести нѣкоторыя преобразованія и въ наукѣ и въ практикѣ искусства. Объ его попыткахъ учрежденія премій и устройства художественныхъ выставокъ мы уже слышали. Здѣсь мы имѣемъ въ виду лишь его дѣятельность, относящуюся къ теоріи искусства. Для проведенія своихъ взглядовъ ихъ созданъ былъ особый журналъ, называвшійся "Пропилеи", а когда журналъ этотъ, не встрѣтивъ достаточнаго сочувствія, два года спустя прекратился, Гете продолжалъ работать въ прежнемъ направленіи къ "Іенской Литературной Газетѣ" -- отчасти собственною рукою, отчасти рукою Мейера.
   Старанія Гете произвести реформу въ жизни нѣмецкаго искусства ее рАзъ подвергались насмѣшкамъ; ихъ объявляли ничтожными и тщетными и восхваляли, какъ счастье, ихъ неуспѣхъ, такъ какъ Гете будто бы пытался втиснуть нѣмецкое искусство въ классическій шаблонъ и, извративъ благородныя, спокойныя линіи красоты, бывшія идеаломъ Винкельмана, въ нѣчто слабо-угодливое, старался изгнать изъ нѣмецкаго искусства всѣ характерныя, индивидуальныя, національныя черты.
   Что дѣятельность Гете на этомъ поприщѣ имѣла лишь скромный непосредственный успѣхъ, это вѣрно. Причина лежала съ одной стороны въ неподготовленности общества, съ другой -- въ характерѣ той эпохи. Общество, любителей искусства и самихъ художниковъ, Гете, быть можетъ, удалось бы мало-по-малу воспитать, но черты времени не въ его силахъ было измѣнить, если бы даже онъ обладалъ и еще большею духовною мощью. Это было время религіозно-патріотическихъ увлеченій, которыя облекшись въ средневѣково-туманную, символическую одежду. Ни религіозное, ни національное, взятыя сами по себѣ, не возбуждали никакихъ нападокъ со стороны Гете; но религіозное, по его мнѣнію, не должно было погружаться въ мистицизмъ, національное не должно было исключать общечеловѣческаго, т. е. не должно было быть патріотизмомъ въ дурномъ смыслѣ слова. Ему, разумѣется, никогда также не приходило въ голову стараться замѣнить германскій міръ греческимъ, превративъ нѣмцевъ въ подражателей грековъ и лишивъ ихъ, такимъ образомъ, ихъ индивидуальности. Подобная вещь для ученика Гердера была немыслима. Онъ совсѣмъ не это имѣлъ въ виду: онъ хотѣлъ, чтобы греческое искусство оказало вліяніе на нѣмецкихъ художниковъ и содѣйствовало поднятію ихъ индивидуальности; онъ хотѣлъ, чтобы каждый испыталъ на себѣ это вліяніе, какъ испыталъ его онъ самъ, какъ нѣкогда испытали его художники эпохи возрожденія. Нѣмецкіе художники должны были научиться у грековъ творчеству, отличающемуся большей свободою духа, болѣе высшей жизнью, легкостью, граціей -- и, прибавимъ отъ себя, болѣе совершенной техникой,-- но творчество ихъ должно было исходить изъ собственной индивидуальности. "Пусть каждый будетъ грекомъ по-своему, но пусть онъ будетъ имъ!" Такъ Гете какъ-то позднѣе мѣтко формулировалъ свой художественный символъ вѣры. Эти слова указываютъ также на значеніе характернаго въ искусствѣ, значеніе, не разъ подчеркиваемое имъ и въ ту эпоху (1788-- 1810 г), которую считаютъ эпохою высшаго развитія его увлеченія классицизмомъ, его поклоненія прекрасной формѣ; въ ту же эпоху онъ не перестаетъ тепло, даже съ восторгомъ относиться къ многочисленнымъ произведеніямъ искусства, которыя преимущественно заслуживаютъ названія характерныхъ. Въ 1792 г. въ Дюссельдорфѣ онъ возстаетъ противъ тѣхъ, кто не хочетъ ставить голландскихъ мастеровъ на ряду съ итальянцами; въ 1797 г. онъ порицаетъ ложное пониманіе идеи красоты и божественнаго покоя и хвалитъ Гирта, занимающагося теоріею искусства, за то, что онъ указалъ на характерное и на страстное какъ на матеріалъ для искусства (письмо къ Мейеру, 14 іюля 1797 г.). Въ 1799 г. онъ въ "Собирателѣ" признаетъ, что мастерамъ, ищущимъ характернаго въ искусствѣ (den Charakteristikern), должно принадлежать первое мѣсто среди художниковъ. Въ 1803 г. онъ вмѣстѣ съ Мейеромъ, при разсмотрѣніи присланныхъ для художественной выставки произведеніи, выражаетъ свое удовлетвореніе по поводу того, что потребность въ характерномъ изображеніи, повидимому, снова ощущается болѣе или менѣе повсемѣстно. Въ томъ же году онъ говоритъ, что, когда всѣ силі тратятся на форму, это служитъ признакомъ жалкаго состояніи искусства. Въ 1805 г. онъ восхищается "Архіепископомъ Эрнстомъ" Петра Фишера въ Магдебургомъ соборѣ. Въ 1807 г. онъ соглашается со взглядами, выраженными въ одной изъ рѣчей Шеллинга, которая была энергичнымъ протестомъ противъ "бездарнаго подражанія прекраснымъ формамъ", а также противъ "изнѣженнаго, безхарактернаго" и "безсильно-идеальнаго" искусства. Въ 1808 г. онъ съ восторгомъ отзывается о рисункахъ Альбрехта Дюрера изъ христіанской миѳологіи, а въ 1805 хочетъ назначить на будущій годъ темой на соисканіе преміи торгующую на рынкѣ торговку à la Rubens, чтобы побудить художниковъ, постоянно занятыхъ изображеніемъ возносящихся къ небу фигуръ на золотомъ фонѣ, обратить свои взоры на простую, здоровую жизнь. Насколько свободнѣе и шире, сравнительно съ Винкельманомъ и Лессингомъ, были взгляды Гете на искусство, показываетъ его, направленное противъ Гирта, замѣчаніе: послѣдній забываетъ, по словамъ Гете, что высказанныя Лессингомъ, Винкельманомъ, имъ и еще многими другими воззрѣнія, взятыя вмѣстѣ, служатъ лишь къ тому, чтобы опредѣлить границы искусства (письмо къ Шиллеру, 5 іюля 1797 г.).;
   Для Гете вообще не существовало и не могло существовать противоположенія характеристичнаго прекрасному, ибо первое представлялось ему необходимымъ элементомъ второго. По его воззрѣніямъ, прекрасное есть лишь пріятнодѣйствующее на чувство воплощеніе правды; а то, что не характерно, не можетъ быть правдивымъ. Конечно, въ простомъ списываніи дѣйствительности онъ не йогъ еще видѣть истинное и характерное; наоборотъ: при подобномъ списываніи всякаго рода побочныя и случайныя явленія часто затемняютъ правдивое и характерное. Еще того менѣе могъ онъ видѣть во всякой безобразной гримасѣ, въ отвратительномъ, деревянномъ, угловатомъ,-- во всемъ, что является слѣдствіемъ несовершенной, тяжеловѣсной техники,-- что-либо характерное въ смыслѣ истиннаго искусства и возводить, такимъ образомъ, недостатки прежнихъ столѣтій въ ихъ достоинства. Кто будетъ требовать отъ него этого, тотъ пусть считаетъ его врагомъ характернаго въ искусствѣ.
   Гете обладалъ слишкомъ универсальнымъ умомъ и слишкомъ широко смотрѣлъ на искусство, чтобы не понимать самыхъ различныхъ способовъ изображенія, разъ только эти способы соотвѣтствовали изображаемому -- чему, напримѣръ, по его мнѣнію, котораго онъ долгое время придерживался, не удовлетворяли памятники готической архитектуры -- и разъ они носили на себѣ печать самостоятельнаго творчества. Эти воззрѣнія прекраснѣе, чѣмъ гдѣ-либо, изложены имъ въ статьѣ, помѣщенной въ "Пропилеяхъ" и озаглавленной: "Собиратель и его близкіе" ("Der Sammler uod die Seinigen"). Эта статья и разговоръ "О правдѣ и правдоподобіи произведеній искусства" надолго сохранятъ свое значеніе, и объ ихъ дѣйствіи въ весьма недалекомъ будущемъ, быть можетъ, перестанутъ судить по результатамъ, непосредственно связаннымъ съ даннымъ моментомъ.
   Мы не можемъ подробнѣе излагать здѣсь все, что было сдѣлано Гете для науки объ искусствѣ. Несомнѣнно одно, что каждый писатель по исторіи искусства, даже и тотъ, который возстаетъ противъ его взглядовъ, опирается на него.
   "Мою жизнь, такую спокойную снаружи, все съ большею силою влечетъ впередъ. Тѣ многочисленныя нити наукъ, искусствъ и практическихъ дѣлъ, которыя были завязаны ивою въ прежніе годы, сближаются все тѣснѣе". Въ такихъ словахъ Гете рисуетъ намъ свою жизнь въ 1800 г., и мы уже успѣли убѣдиться въ томъ, что его изображеніе соотвѣтствуетъ дѣйствительности. Но въ картинѣ кипѣвшаго вокругъ него водоворота, отвлекавшаго его отъ поэзіи, Гете забылъ одно: общежительность. Гете былъ натурой общительной въ собственномъ смыслѣ этого слова; у него была потребность высказаться уже но одному тому, что въ разговорѣ онъ многое уяснялъ себѣ, и мысль его работала энергичнѣе; нерѣдко во время бесѣды у него рождались самыя блестящія мысли. Понятно, для такого рода сношеній ему нужны были люди, которые стояли бы съ нимъ приблизительно на одномъ уровнѣ, люди, которые могли сочувствовать ему и понимать его или, по крайней мѣрѣ, любили и умѣли слушать его. Этого онъ уже не встрѣчалъ болѣе со стороны своихъ прежнихъ Веймарскихъ друзей. Виландъ принадлежалъ къ пережитой эпохѣ, а Гердеръ намѣренно выказывалъ Гете непріязнь. Гете надѣялся, что конфирмація Августа, которая поручена была имъ Гердеру въ іюнѣ 1802 г., поведетъ къ возобновленію между ними дружескихъ отношеній, но онъ ошибся. Каждый разговоръ кончался разногласіемъ, и когда лѣтомъ 1803 г. оба снова какъ-то сошлись вмѣстѣ, Гердеръ позволилъ себѣ но отношенію Гете "такую безобразную выходку", что тотъ только взглянулъ на него большими, испуганными глазами и молча оборвалъ разговоръ. Это было ихъ послѣднее свиданіе. Въ декабрѣ того же года Гердеръ умеръ:
   Кнебель, хотя и не обладалъ достаточнымъ развитіемъ, но оставался все тѣмъ жe старымъ поклонникомъ Гете; помимо этого и интересъ его къ естественнымъ наукамъ поддерживалъ между ними крѣпкую связь. Въ 1797 г., рѣшившись асениться на "Рудель", онъ докинулъ Веймаръ и поселился въ Ильменау, а въ 1804 г. переѣхалъ въ Іену, гдѣ Гете снова сталъ часто видѣться съ этимъ чудакомъ и оригиналомъ.
   Въ Веймарѣ мѣсто прежнихъ друзей и сотрудниковъ заступили: Шиллеръ, переселившійся туда въ концѣ 1799 г., Генрихъ Мейеръ и съ 1803 года -- Римеръ, домашній учитель Августа, молодой, хорошо образованный филологъ, попавшій къ Гете изъ дома Вильгельма фонъ Гумбольдта въ Римѣ. 9то была подчиненная натура, но прекрасная звуковая доска; онъ былъ хорошимъ помощникомъ Гете въ его литературныхъ работахъ. Римеръ, силезецъ, и Мейеръ, швейцарецъ, принадлежали къ числу домашнихъ Гете и составляли его постоянное общество. Кромѣ того, дочти каждый день приносилъ съ собою гостей; посѣщенія эти относились то къ директору театровъ, то къ любителю искусства, то къ министру, то къ поэту, то къ естествоиспытателю, но больше и чаще всего къ великому и славному человѣку. Среди посѣтителей выдаются полная ума и темперамента госпожа, которая въ 1804 г. болѣе двухъ мѣсяцевъ пробыла въ Веймарѣ, геніальный историкъ Іоганнъ фонъ Мюллеръ, берлинскій композиторъ Цельтеръ и филологъ изъ Галле Фридрихъ Августъ Вольфъ. Съ обоими послѣдними у Гете завязались близкія и прочныя отношенія.
   Насколько велико было значеніе этого выдающагося изслѣдователя древностей въ умственной жизни Гете, настолько же серьезно было вліяніе Цельтера на жизнь чувства. Гете чрезвычайно нравилась крѣпкая, прямая, самодѣльная натура этого человѣка, который сообразно своимъ обоимъ столь противоположнымъ занятіямъ -- мастера каменныхъ работъ (Maurermeister) и музыканта,-- чуднымъ образомъ умѣлъ соединить въ себѣ силу и нѣжность, который умѣлъ такъ тонко чувствовать, но при этомъ никогда не впадалъ въ сантиментальность, который, несмотря на свое высокое развитіе, былъ совершенно чуждъ паренія въ эѳирѣ и всегда умѣлъ сохранить твердую почву подъ ногами; та частенько рѣзкая ясность, съ которою онъ выражался, дѣйствовала освѣжающимъ образомъ; съ теплымъ сердцемъ, прямолинейно шелъ онъ по своему жизненному пути, умѣлъ оцѣнить по достоинству и жизнь и дѣятельность поэта и удачно перелагалъ на музыку его пѣсни.-'Весь онъ представлялся Гете типомъ превосходнаго, цѣльнаго человѣка, совсѣмъ не подходившаго къ хилому, сантиментальному характеру, преобладавшему еще въ началѣ девятнадцатаго столѣтія. "Эта глубокочеетная, сильная, прекрасная натура должна была родиться въ суровыя времена назъ и кардиналовъ", писалъ онъ въ августѣ 1804 г. Шиллеру, очевидно, имѣя при этомъ въ виду людей энохи возрожденія, такихъ здоровыхъ малыхъ, какъ Челлини, записки котораго только что были переведены имъ съ чувствомъ живѣйшаго здороваго удовлетворенія. Еще съ большей похвалой отзывается Гете о Цельтерѣ годомъ позднѣе, въ письмѣ къ герцогу: "Если бы пригодность ко всему хорошему (Tüchtigkeit) исчезла изъ міра, ее можно было бы снова возстановить черезъ него". Цельтера можно бы назвать натурой, родственной Генриху Мейеру, съ тою лишь разницею, что онъ дѣятельнѣе, оригинальнѣе, разносторонніе того. Поэтому Гете еще тѣснѣе сблизился съ нимъ, чѣмъ съ Мейеромъ, -- а этимъ много сказано. Въ старые годы Гете Цельтеръ былъ лицомъ, пользовавшимся, собственно говоря, наибольшемъ довѣріемъ поэта, и Гете, увѣрившись въ прочности ихъ отношеній, предложилъ ему перейти на братское "ты". Онъ былъ единственный человѣкъ, котораго Гете во вторую половину своей жизни почтилъ этимъ отличіемъ. Но отношенію къ Цельтеру, какъ и по отношенію ко многимъ другихъ, Гете выказалъ себя безподобнымъ мастеромъ проникать въ человѣческую душу. Послѣ перваго болѣе продолжительнаго посѣщенія Веймара въ 1803 г. закаленный жизнью сорокапятилѣтній человѣкъ пишетъ поэту: "Въ теченіе многихъ лѣтъ я съ усиліемъ скрывалъ то, что происходитъ въ глубинѣ моей души, отъ своихъ ближайшихъ сосѣдей, а Вы, живя вдали, сняли этотъ покровъ".
   Не такія близкія, но все же оживленныя отношенія Гете поддерживалъ съ членами упомянутаго выше іенскаго кружка и съ немалымъ числомъ дамъ и мужчинъ изъ веймарскаго общества. Онъ еще увеличилъ кругъ своихъ знакомствъ, часто приглашая къ себѣ лучшихъ членовъ театральной труппы; а въ 1801 г. онъ основалъ кружокъ дамъ и мужчинъ, собиравшихся у него каждую среду; драгоцѣнными плодами этихъ собраній были, между прочимъ, "Пѣсни въ дружескомъ кругу". Этотъ кружокъ, звѣздою котораго была графиня Генріетта фонъ-Штейнъ, вскорѣ распался, такъ какъ Гете, повидимому, придалъ бесѣдамъ черезчуръ высокій гонъ. Тогда онъ разъ въ недѣлю сталъ собирать у себя избранный кружокъ дамъ, которымъ онъ сначала читалъ лекціи объ искусствѣ, позднѣе -- объ естественныхъ наукахъ; главнымъ образомъ, онъ излагалъ имъ ученіе о цвѣтахъ.
   Наиболѣе яркую картину всей пестроты его тогдашнихъ занятій и интересовъ даютъ намъ записи въ его дневникѣ. Въ Веймарѣ у него даже на эти короткія замѣтки едва хватало времени, во время же его посѣщенія Іены записи велись усерднѣе, поэтому мы и возьмемъ для примѣра одинъ изъ іенскихъ дней. 7-ое мая 1799 г. въ дневникѣ помѣчено:
   "Утромъ немного гулялъ, потомъ -- схема для седьмого письма "Собирателя". Около 10 ч. профессоръ Геттлинѣ по поводу сахара изъ свекловицы. Въ 11 ч. ѣздили на прогулку съ господиномъ надворнымъ совѣтникомъ Шиллеромъ въ сторону Лобеды, потомъ въ садъ къ Фойгту. Наблюдалъ прохожденіе Меркурія черезъ солнце. Вечеромъ у господина надворнаго совѣтника Шиллера, а передъ тѣмъ отправка корреспонденціи въ Веймаръ. Господину профессору Мейеру по поводу художественнаго объявленія для Котты во "Всеобщую Газету". Вульоіусу: сообщилъ, чтобы на время праздниковъ прислали сюда лошадей. Господину придворножу камеральному совѣтнику Кирмсу: назначеніе роли перваго охотника въ "Лагерѣ Валленштейна". Запросъ о Серенѣ. Возвращеніе рр"
   Двумя днями позднѣе въ дневникѣ помѣчено:
   "Господину тайному совѣтнику Фойгту. Дворцовая постройка, pro memoria о штукатурѣ Гофнанѣ. Проф. Мейеру: отправка назадъ корректуры: о штукатурѣ Гофманѣ. Придворному камеральному совѣтнику Кирмсу: новое распредѣленіе ролей въ "Лагерѣ Валленштейна" и т. д.
   При такомъ наплывѣ жизни, службы, искусства и науки поэзіи, конечно, приходилось довольствоваться ролью Замарашки. Гете жалуется на это. "Бѣдной поэзіи", замѣчаетъ онъ въ ноябрѣ 1800 г., "снова грозитъ опасность быть оттѣсненной философами, естествоиспытателями и прочей компаніей..." Однако о томъ, чтобы измѣнить подобное положеніе вещей, Гете не помышляетъ, хотя со времени поѣздки въ Италію онъ ясно сознаетъ, что поэзія -- его истинное призваніе. Онъ не разсуждаетъ себя; онъ послушно слѣдуетъ побужденіямъ своего инстинкта и его не покидаетъ смутное чувство, что это не останется безъ благихъ послѣдствій и для главнаго его призванія,-- онъ можетъ быть увѣренъ, что его геній во время призоветъ его.
   Такимъ образомъ въ длинный десятилѣтній промежутокъ времени имъ создано чрезвычайно немногое въ мірѣ поэзіи; до конца не доведено ничего, кромѣ нѣсколькихъ лирическихъ стихотвореній и нѣсколькихъ небольшихъ праздничныхъ пьесъ. Все новые отрывки присоединяются къ старымъ; таковы, напримѣръ, "Побочная дочь" и "Ахиллеида", въ которой въ широкихъ рамкахъ поэтъ задумалъ изобразить смерть Ахиллеса. Въ законченномъ видѣ эта поэма составила бы пару къ "Ифигеніи", представляя античный матеріалъ, проникнуть" современнымъ духомъ. Обреченному рокомъ герою просвѣтленною представляется смерть, я въ кроткомъ смиреніи передъ волею рока онъ съ особенною полнотой ощущаетъ свою творческую силу. Развитіе цѣлаго мы, конечно, можемъ только предполагать, ибо лишь первая пѣснь поэмы была закончена Гете: это -- превосходный отрывокъ, сіяющій мягкимъ свѣтомъ глубочайшаго чувства. Изъ "Фауста" закончена была, по крайней мѣрѣ, первая часть; изъ второй части, которую онъ мечталъ окончить еще лѣтомъ 1799 г., имъ набросана была лишь трагедія "Елена" Даже о продолженіи "Вильгельма Мейстера" онъ только "подумывалъ..."
   Вели мы, сдѣлавъ этотъ общій обзоръ жизни Гете за десятилѣтіе съ 1797 по 1806 г., захотимъ этотъ же періодъ времени разсматривать, какъ лѣтописецъ, но годамъ,-- то мы лишь въ новомъ столѣтіи, которое въ Веймарѣ, какъ и вездѣ, начинали считать съ 1801 года, встрѣчаемъ событія, достойныя упоминанія. Всѣ они далеко не радостнаго характера. Гете вступилъ въ новое столѣтіе, которое онъ привѣтствовалъ праздничнымъ представленіемъ "Палеофронъ и Неотерпа", въ плохомъ состояніи и духа и тѣла. Его тяжелое психическое настроеніе Шиллеръ приводилъ въ связь съ "злополучными условіями домашней жизни", угнетавшими поэта, и за это объясненіе, повидимому, говорить то обстоятельство, что въ 1800 г. Гете даже рождественскіе праздники провелъ въ Іенѣ, вдали отъ Христіаны и своего одиннадцатилѣтняго сына. Хотя тяжелое психическое состояніе уже само по себѣ могло вызвать у Гете серьезное разстройство его физическихъ функцій, но сюда еще присоединились непосредственныя вліянія. Онъ схватилъ простуду въ негостепріимномъ замкѣ, въ которомъ обыкновенно останавливался, когда пріѣзжалъ въ Іену. Такимъ образомъ и физическія, и психическія причины сломили его способность сопротивляться и свалили его въ началѣ января на ложе болѣзни. Болѣзнь сразу разыгралась съ необычайной силой, онъ долгое время лежалъ безъ сознанія, и жизнь его была въ крайней опасности. За эти дни его старые веймарскіе друзья, герцогъ и г-жа фонъ Штейнъ, особенно ясно почувствовали, до какой степени они срослись съ нимъ. "Я не подозрѣвала", писала г-жа фонъ Штейнъ 12 января своему еыну Фрицу, бывшему нѣкогда воспитанникомъ поэта, "что нашъ прежній другъ еще такъ дорогъ мнѣ, что та тяжелая болѣзнь, которою онъ боленъ вотъ уже девятый день, такъ глубоко встревожитъ меня... Шиллеръ съ женой и я пролили уже немало слезъ надъ нимъ за эти дни".
   Герцогъ, со своей энергичной, бодрой манерой дѣйствовать, взялъ на себя главный надзоръ за уходомъ и лѣченіемъ дорогого паціента. Не довѣряя въ достаточной мѣрѣ Веймарскимъ врачамъ, онъ вызвалъ изъ Іены профессора Штарка, и его вмѣшательству Гете приписываетъ поворотъ къ лучшему, наступившій 13-го января. Да и въ другихъ мѣстахъ большая опасность, угрохавшая Гете, заставила замолкнуть тѣ чувства непріязни и отчужденія, которыя подъ вліяніемъ различныхъ причинъ -- и не всегда помимо вины самого поэта -- свили себѣ гнѣздо въ сердцахъ многихъ людей. Самый яркій и наиболѣе тронувшій Гете примѣръ такого забвенія прошлаго далъ капельмейстеръ Рейхардтъ, съ которымъ въ "Ксеніяхъ" сыграли плохую штуку.
   Мать узнала о болѣзни лишь послѣ того, какъ самое опасное уже миновало; ее извѣстили, когда надежда на выздоровленіе была несомнѣнна. Съ чувствомъ благодарности за то, что Богъ снова вбилъ гвозди и снова натянулъ веревки, воздѣла она руки къ небу и хила блаженной надеждой, "что ея Вольфгангъ своими прекрасными, темными глазами снова будитъ радостно созерцать Божій міръ". Встрѣтившись двумя годами позднѣе съ герцоговъ, она отъ всей души поблагодарила и его за заботы о сынѣ. "Онъ возразилъ мнѣ, совсѣмъ растроганный",-- извѣщаетъ она сына:-- "То же самое и онъ сдѣлалъ по отношенію ко мнѣ: вотъ уже тридцать лѣтъ, какъ мы идемъ вмѣстѣ и вмѣстѣ несемъ жизнь". Связь между этими обоими людьми могла быть ослаблена на время, но никогда она не могла быть норвана.
   Гете довольно быстро поднялся на ноги, но выздоровленіе его шло очень медленно. Даже и поѣздка лѣтомъ въ Пирмонтъ не вернула ему его прежняго здоровья. Главнымъ образомъ осталось сильное нервное раздраженіе, которое въ оба слѣдующіе года выражалось по временамъ въ тяжелой формѣ. Такъ въ январѣ 1802 г., просматривая рецензію Беттигера о представленіи Шлегелевскаго "Іона", которая должна была появиться въ журналѣ, модъ Бертуха, онъ приходитъ въ такое раздраженіе, что по адресу Беттигера летятъ самыя ужасныя бранныя слова, а Бертуху онъ грозитъ немедленно обратиться къ содѣйствію самого герцога и "пустить въ ходъ все, что только возможно", если онъ до четырехъ часовъ пополудни не согласится отказаться отъ напечатанія рецензіи въ своемъ журналѣ. Только этимъ нервнымъ состояніемъ духа можетъ быть объяснено и то, какъ онъ велъ себя двумя мѣсяцами позднѣе, когда Коцебу предполагалъ устроить празднество въ честь Шиллера; правда, все торжество, по замыслу Коцебу, должно было носить характеръ демонстраціи, направленной противъ самого Гете. Вмѣсто того, чтобы сохранить величавую сдержанность или, еще лучше, оказать любезную поддержку подобному предпріятію и, такимъ образомъ, отнять у него его тенденціозный характеръ, а отъ себя отстранить подозрѣніе въ зависти или даже въ боязни,-- вмѣсто итого Гете, какъ бы желая доставить Коцебу удовольствіе, разстраиваетъ чествованіе Шиллера, пользуясь для этой цѣли а тѣмъ высокимъ положеніемъ, которое онъ занималъ, и тѣми могущественными средствами, которыя были въ его распоряженіи. Вели бы торжество состоялось, это никогда бы не повело къ такимъ неблагопріятнымъ результатамъ для самого Гете, какъ его собственный образъ дѣйствія въ этомъ дѣлѣ. Само по себѣ вполнѣ справедливымъ, но все же разросшимся до болѣзненныхъ размѣровъ, было и то возбужденное состояніе, въ которое въ слѣдующемъ году повергла его участь Іенскаго университета.
   Шесть самыхъ выдающихся и дѣятельныхъ профессоровъ: оба брата Гуфеланды, Лодеръ, Паулусъ, Шеллингъ и Шюцъ, кромѣ того, многоученый Эрихъ,-- покинули университетъ, слѣдуя болѣе выгодныхъ приглашеніямъ со стороны. Но печальнѣе всего было то, что одновременно съ Шюцемъ должна была выселиться и "Всеобщая Литературная Газета", редакторомъ которой онъ состоялъ; отнынѣ ее предполагалось издавать въ Галле. За перенесеніе газеты Пруссія заплатила Шюцу десять тысячъ талеровъ. Этотъ журналъ, удѣлявшій мѣсто всѣмъ отраслямъ знанія и насчитывавшій сотня сотрудниковъ, пользовался необыкновеннымъ вліяніемъ въ мірѣ ученыхъ, и Гете не безъ основанія отзывался о немъ какъ о журналѣ, "извѣстномъ всему свѣту". На него опиралось умственное преобладаніе Іены; одновременно съ этимъ, какъ уже было упомянуто раньше, журналъ доставлялъ немалые доходы профессорамъ, сотрудничавшимъ въ немъ, и такимъ образомъ вознаграждалъ ихъ за скудость ихъ окладовъ. Утрата "Литературной Газеты" оказывалась поэтому ударомъ, который университетъ врядъ ли въ состояніи былъ перенести. Гете, видя, какая опасность угрожаетъ его любимому дѣтищу, стремится отразить ударъ и выказываетъ при этомъ лихорадочную дѣятельность. Тотчасъ же, въ августѣ 1803 г. онъ дѣлаетъ необходимые шаги для созданія новой "Литературной Газеты" на мѣсто прежней, покинувшей Іену. Въ своемъ возбужденіи онъ прибѣгаетъ ко всѣмъ средствамъ, которыя попадаются ему подъ руку, лишь бы они вели къ цѣли; и, къ его немалому удовлетворенію, въ тотъ моментъ, когда старый журналъ распростился съ Іеною, новый могъ уже появиться въ прежнемъ, полномъ содержанія видѣ (1-го января 1804 г.). Журналъ носилъ названіе "Іенской Всеобщей Литературной Газеты" и, такимъ образомъ, заявлялъ притязанія быть истиннымъ преемникомъ прежняго изданія. Второстепенными дѣлами по редакціи завѣдывалъ филологъ Эйхштедтъ, главнымъ же редакторомъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ былъ самъ Гете; на это уходило у него много драгоцѣннаго времени. Подавленный отнимавшей" него немало силъ борьбою за сохраненіе процвѣтанія Іены, борьбою, дѣйствительный успѣхъ которой былъ еще далеко неясенъ въ концѣ 1803 года; мучимый сомнѣніями, правъ ли онъ, отвлекая такимъ образомъ свои силы отъ собственныхъ работъ, недовольный состояніемъ своего здоровья. Гете въ мрачные декабрьскіе дни впалъ въ истинно непритворное Вертеровское настроеніе. Въ отвѣтъ на заявленіе, что госпожа Сталь прибыла въ Веймаръ и ожидаетъ его возвращенія, онъ 20 декабря пишетъ; "Она пріѣзжаетъ въ самое непріятное для меня время въ году, время, когда я вполнѣ понимаю, какъ Генрихъ III могъ приказать разстрѣлять герцога Гиза только потому, что стояла убійственная погода, и когда я завидую Гердеру, слыша объ его похоронахъ".
   Мучительное состояніе вскорѣ послѣ Новаго года разрѣшилось новой болѣзнью, отъ которой Гете снова лишь отчасти оправился. Но онъ сталъ мягче. Мысли его обратились къ вѣчному, все временное предстало вередъ нимъ въ своемъ ограниченномъ значеніи, къ тому же мало-по-малу выясняется успѣхъ его заботъ объ Іенскомъ университетѣ, да и условія его домашней жизни замѣтно улучшаются. Въ зависимости отъ этой болѣе уютной домашней температуры онъ въ 1804 г. проводитъ въ Веймарѣ такъ много времени, какъ давно уже не проводилъ, начиная съ самаго 1789 г.,-- и это несмотря на то, что ему гораздо удобнѣе было бы вести Литературную Газету, находясь въ Іенѣ. Его поэтическое дарованіе. однако, словно парализовано. Онъ, который прежде даже въ самые безплодные годы имѣлъ власть надъ своею поэзіею, когда того требовали торжественные случаи, онъ теперь не въ состояніи ничѣмъ почтятъ въѣздъ наслѣдной принцессы, прелестной и даровитой великой княжны Маріи Павловны. Его мѣсто заступаетъ Шиллеръ,-- хотя и онъ также боленъ,-- и быстро сочиняетъ полную глубокаго смысла праздничную пьесу "Привѣтъ искусствъ". 12-го ноября пьеса эта была представлена на сценѣ.
   
   И такъ свершалось! Но странѣ родимой
   Носился мирный звонъ, и благодать
   Явилась съ новымъ счастьемъ: въ честь любимой
   Младой четы успѣлъ онъ гимнъ создать.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Вдругъ въ полночь звонъ я слышу погребальный,
   Глухой, медлительный растетъ все звукъ.
   Возможно ль? Этой вѣсти смыслъ печальный:
   Угасъ онъ, всѣхъ надеждъ опора, другъ? *)
   *) Переводъ А. Попова.
   
   9-го мая 1805 г. "великій другъ" скончался послѣ долгихъ страданіи. За послѣдніе мѣсяцы оба поэта мало видѣлись другъ съ другомъ. За время съ января и до марта Гете пришлось перенести нѣсколько тяжелыхъ возвратовъ своея болѣзни. Едва онъ нѣсколько оправился, какъ умеръ Шиллеръ. Гете былъ глубоко угнетенъ. "Я думалъ, что утрачу собственную жизнь и вмѣсто этого утратилъ друга и въ немъ половину своего существованія" (Письмо къ Цельтеру). Этими немногими словами сказано все. Чтобы хоть мысленно приблизиться къ другу, онъ рѣшилъ окончить "Димитрія Самозванца", оставшагося послѣ Шиллера въ видѣ отрывка. По его попытка не удалась, не удалось ему также въ обширномъ аллегорически-драматическомъ произведеніи справить по умершемъ величественную тризну. Только въ "Эпилогѣ къ Колоколу" ему посчастливилось широкими, глубоко прочувствованными штрихами обрисовать друга и его вдохновенную дѣятельность и въ мощныхъ звукахъ видитъ и свою собственную скорбь и скорбь всей родины. На ряду съ этимъ чествованіемъ памяти усопшаго всякое другое было излишнимъ: пусть даже оно было бы болѣе пространнымъ, оно не могло бы быть болѣе дѣйствительнымъ.
   Въ іюнѣ, когда рана еще не успѣла зажить и болѣла, Гете посѣтилъ Фридрихъ Августъ Вольфъ, на двѣ недѣли пріѣхавшій къ нему изъ Галле, и въ этомъ поэтъ увидѣлъ попеченіе расположеннаго къ нему генія. Вмѣстѣ съ Вольфомъ онъ забылся среди веселыхъ полей греческой древности, и античный міръ, уже не разъ въ жизни бывшій для него живительнымъ источникомъ, и теперь не утратилъ своей освѣжающей, дающей забвеніе силы. Дѣйствіе умнаго, живого слова Вольфа, вызвавшаго передъ его глазами древній міръ, усиливалось еще благодаря присутствію его молодой дочери, которая "во всей прелести свѣжей юности соперничала съ весной".
   Послѣ этого свиданія съ Вольфомъ скорбящаго поэта влекло снова, какъ можно скорѣе, соединиться съ нимъ. Онъ избираетъ мѣстомъ для своего лѣтняго отдыха Лаухштэдтъ, въ двухъ часахъ разстоянія отъ Вольфа, и слѣдующими многозначительными словами извѣщаетъ его о своемъ скоромъ прибытіи: "Въ среду 3-го іюля я снова буду вблизи Васъ чувствовать себя словно въ южной странѣ". Послѣ этого Гете посѣщаетъ Вольфа въ Галле, на двѣ недѣли отправляется путешествовать съ нимъ по Гарцу и затѣмъ снова на болѣе продолжительный срокъ возвращается въ Лаухштздтъ, гдѣ часто видитъ у себя въ качествѣ гостя Вольфа. "Я никогда не забуду ксе то добро, которое Вы оказали мнѣ", пишетъ онъ Вольфу въ концѣ своего пребыванія (5-го сентября), "а за то, что Вы были такъ терпѣливы съ больнымъ, который лишь съ трудомъ поправлялся, я буду Вамъ вѣчно благодаренъ".
   1805 годъ шелъ къ концу, сопровождаемый грозными предзнаменованіями. Въ Тюрингенѣ всюду были прусскія войска. Въ первые мѣсяцы слѣдующаго 1806 г. движеніе войскъ усилилось. Веймаръ по временамъ бывалъ наполненъ солдатами. Несмотря на это всѣ продолжали беззаботно жить изо дня въ день. На сѣверѣ Германіи уже давно все шло такъ мирно,-- почему бы этому положенію вещей не продолжаться и впредь? Гете былъ, правда, не такъ беззаботенъ, но положеніе было все же не настолько угрожающимъ, чтобы заставить его отказаться отъ поѣздки на воды, въ Карлсбадъ, куда онъ отправился въ концѣ іюня по настойчивому совѣту врачей. Онъ остается тамъ весь іюль и достигаетъ прекрасныхъ результатовъ. Послѣ пяти лѣтъ болѣзни и постояннаго недомоганія къ нему вполнѣ вернулось его прежнее здоровье, а вмѣстѣ съ нимъ и его юморъ, и его душевное равновѣсіе, и его спокойное, властное умѣніе управлять обстоятельствами. Какъ разъ во время и кстати.
   

9. Война.

   Въ теченіе послѣдняго десятилѣтія Европа содрогалась подъ мощными ударами войны. Молодой генералъ Наполеонъ Бонапартъ направилъ на внѣшнія цѣли силы своего народа, тратившіяся революціей на самоистребленіе, и одерживалъ побѣду за побѣдой. Тщетно вооруженная Европа поднялась противъ него до Урала и Босфора. Несогласія и неумѣлость предводителей лишали союзниковъ, несмотря на все численное превосходство ихъ силъ, всякаго прочнаго успѣха. Въ 1805 г. три великія державы -- Австрія, Россія и Англія -- еще разъ соединились, чтобы нанести рѣшительный ударъ Франціи, гдѣ за это время генералъ и консулъ Бонапартъ успѣлъ уже возвыситься до сана императора. Но и на этотъ разъ побѣда не измѣнила французскимъ знаменамъ. Французскія войско заняли старинный стольный городъ императоровъ на Дунаѣ, и послѣ пораженія при Аустерлицѣ (2 декабря) восточные государи склонились передъ западнымъ. Во время всѣхъ этихъ войнъ, которыя мало по малу отчасти отдали во власть Франціи, отчасти поставили въ зависимость отъ нея и Италію, и Голландію, и Швейцарію, и лѣвый берегъ Рейна, Пруссія оставалась спокойнымъ зрителемъ. Ей, какъ и большинству нѣмецкихъ государствъ, выгодно было поддерживать съ Франціею дружелюбныя отношенія. Благодаря этому дружественному нейтралитету ей такъ же, какъ и Баваріи, Вюртембергу, Бадену, Геесенъ-Дармштадту, Нассау и другимъ, удалось значительно расширить свои владѣнія на счетъ земель, принадлежавшихъ церкви и вольнымъ имперскимъ городамъ; такимъ образомъ она была щедро вознаграждена за потери на лѣвомъ берегу Рейна. Въ послѣднюю войну нейтралитетъ западныхъ и южныхъ германскихъ государствъ превратился въ союзничество, которое снова принесло имъ немалыя выгоды. Правда, въ началѣ войны Пруссія была сильно раздражена тѣмъ, что границы ея въ Ансбахской области были нарушены французскими войсками; въ виду этого она двинула свои полки черезъ Тюрмигенъ до самаго Байрейта. Но прежде чѣмъ она приняла смѣлое и твердое рѣшеніе, миръ былъ заключенъ, и снова она, повидимому, вознаграждена была за свою сдержанность, получивъ взамѣнъ небольшихъ уступовъ крупный подарокъ: Ганноверъ. Но, въ концѣ концовъ, въ руководящихъ кругахъ Пруссіи все же пробудилось сознаніе, что Наполеонъ только обманываетъ и намѣренно удерживаетъ ихъ, чтобы, изолировавъ Пруссію, нанести ей пораженіе и распространить и на нее свое господство. Эта опасность приняла угрожающіе размѣры, когда Наполеонъ лѣтомъ 1806 г. основалъ Рейнскій союзъ изъ южныхъ и западныхъ германскихъ государствъ и объявилъ надъ нимъ свой протекторатъ, и когда онъ, несмотря на заключеніе мира, оставилъ свое войско въ южной Германіи. Пруссія увидала, что ей угрожаетъ, и рѣшилась на войну. 9-го августа объявлена была мобилизація.
   Курфюршество Саксонское и Тюрингенскія государства слѣдовали той же политикѣ нейтралитета, что и Пруссія, и подобно ей наслаждались спокойствіемъ, Нельзя сказать, чтобы эта политика была особенно по душѣ Гете. Онъ не сомнѣвался, что, если бы всѣ нѣмецкія государства соединились я энергично и дружно повели борьбу, они должны были бы одержать побѣду надъ революціоннымъ противникомъ. Въ этомъ смыслѣ онъ и обратился съ воззваніемъ къ германской націи въ "Германѣ и Доротеѣ". Но при тогдашнемъ положеніи вещей воззваніе его не могло имѣть успѣха. И вмѣсто того, чтобы, при разрозненности и слабости нѣмецкихъ государствъ, терзать другъ друга въ безпочвенномъ патріотизмѣ, было, конечно, гораздо полезнѣе стараться обезпечить себѣ миръ и подъ его охраною стремиться къ осуществленію высшихъ культурныхъ задачъ. Къ тому же надежды на успѣхъ въ виду демоническаго всепобѣждающаго генія Наполеона становились все меньше. Оставалось одно: предоставить своему естественному теченію то, чего нельзя было измѣнить.
   За время пребыванія Гете въ Карлсбадѣ положеніе вещей еще болѣе обострилось, но это почти не оказало никакого вліянія на его хорошее расположеніе духа; ему пришлось только нѣсколько ускорить свой отъѣздъ. 4-го августа онъ покидаетъ Карлсбадъ. 6-го въ Гофѣ его настигаетъ извѣстіе объ образованіи Реннскаго союза, которымъ окончательно закрѣплено было распаденіе Священной римской имперіи нѣмецкой націи. Исчезновеніе этого призрака не могло взволновать Гете: еще тридцать лѣтъ тому назадъ его удивляло, что этотъ призракъ все еще держится. 7-го онъ иронически заноситъ въ свой дневникъ: "Ссора между слугою и кучеромъ на козлахъ; она взволновала насъ больше, чѣмъ распаденіе римской имперіи". Однако, скоро ему пришлось обратить болѣе серьезное вниманіе на тѣ послѣдствія, которыя имѣло образованіе Рейнскаго союза. Война между Пруссіей и Франціею стала теперь неизбѣжна, и она должна была увлечь за собою и Веймаръ; для Карла Августа, какъ для патріота, прусскаго генерала, племянника прусскаго главнокомандующаго, герцога Фердинанда Брауншвейгскаго, и государя страны, всецѣло лежавшей въ сферѣ прусскаго вліянія, не могло быть иного выбора. Гете не ожидалъ ничего хорошаго отъ этой войны; и хотя онъ и имѣть 24 сентября въ главной квартирѣ въ Нидерроссла "многозначительный разговоръ" съ герцогомъ, дѣло шло, конечно, лишь о тѣхъ мѣрахъ, къ которымъ слѣдовало прибѣгнуть на случай несчастья. По всей вѣроятности, онъ тогда далъ герцогу совѣтъ не держаться, въ преувеличенномъ понятіи о вѣрности, за Пруссію послѣ могущаго быть пораженія, а постараться съ честью отдѣлиться отъ нея и такимъ образомъ отвести уничтожающій ударъ молніи и отъ своего дома, и отъ своей страны. Когда послѣ несчастной битвы при Заальфельдѣ (10-го октября) стало несомнѣннымъ, что рѣшительное сраженіе между противниками произойдетъ недалека отъ Веймара, весь дворъ, за исключеніемъ герцогини Луизы, бѣжалъ оттуда. Бѣжали и многіе другіе. Гете остался на своемъ посту и даже не подумалъ о томъ, чтобы спрятать въ безопасное мѣсто свои бумаги и художественныя сокровища.
   Утромъ 14-го, въ день битвы при Іенѣ, въ Веймарѣ слышна была пушечная пальба. Послѣ обѣда, когда черезъ городъ торопливо промчались пруссаки, всѣмъ стало ясно, чѣмъ кончилось сраженіе. Вскорѣ послѣ этого французскія войска завяли городъ и, усталыя, голодныя, жадныя къ добычѣ, расположились по домамъ на постой. Въ домъ Гете позади шестнадцать эльзасскихъ гусаровъ, которые вели себя довольно смирно. Однако, ночью въ домъ ворвались еще два стрѣлка, потребовали хозяина и заставили его пить съ собою; позднѣе, когда всѣ, повидимому, заснули, они ворвались въ спальню Гете и, вѣроятно, съ цѣлью вынудить у него деньги и драгоцѣнности, грозили убить его. Въ минуту опасности Христіана позвала на помощь одного изъ тѣхъ многихъ веймарскихъ жителей, которые искали убѣжища въ домѣ Гете, и имъ соединенными силами удалось выпроводить обоихъ мародеровъ изъ комнаты. Утромъ маршалъ Ней прибылъ на нѣсколько часовъ въ домъ Гете и далъ ему охранную стражу. Мѣсто Нея вскорѣ застудили генералъ Викторъ и маршалы Ланнъ и Ожеро. Викторъ и Ожеро дали еще особыя предписанія относительно охраны Гете, при чемъ Ожеро опредѣлилъ Гете какъ "homme recommandable cUibs toutes les acceptions du mot" ("человѣка достойнаго уваженія въ полномъ смыслѣ этого слова"). Рано утромъ семнадцатаго и эти офицеры покинули его домъ, но за это время комендантомъ города былъ назначенъ генералъ Іенцель, родомъ изъ Пфальца; онъ учился въ Іенѣ и былъ поклонникомъ Гете. Вскорѣ послѣ своего пріѣзда онъ обратился къ Гете со слѣдующими строками: "Генералъ-адъютантъ императорскаго штаба проситъ господина надворнаго совѣтника Гете быть совершенно покойнымъ. Нижеподписавшійся комендантъ города Веймара по просьбѣ маршала Ланна и изъ уваженія къ великому Гете приметъ всѣ мѣры къ тому, чтобы господинъ Гете и домъ его не подвергались никакой опасности". Онъ добросовѣстно исполнилъ свое обѣщаніе. 18-го онъ назначилъ на постой въ домъ Гете пріятнѣйшаго врага, господина Денона, генеральнаго инспектора искусствъ и Парижскаго музея, съ которымъ Гете подружился еще въ Италіи. Гость пробылъ нѣсколько дней и заказалъ сдѣлать медальоны съ изображеніемъ головы Гете и Виланда.
   Такимъ образомъ положеніе Гете постѣ первыхъ волненій и страховъ стало вполнѣ сноснымъ; не такъ милостива была судьба къ большинству его друзей и знакомыхъ, имъ приходилось немало терпѣть отъ грабежей и грубости побѣдителей. Отъ нужды онъ спасалъ ихъ, насколько хватало силъ, хотя и санъ онъ, имѣя сорокъ человѣкъ на постоѣ, былъ въ довольно стѣсненномъ положеніи. "Скажите мнѣ, дорогой мой", пишетъ онъ въ адресованной на имя Мейера запискѣ, "чѣмъ могу служитъ вамъ? Охотно пришлю сюртукъ, жилетъ, рубашку. Не нужно ли Вамъ чего изъ съѣстныхъ припасовъ?" Крайне озабочивало его положеніе іенскихъ друзей, ибо городъ сильно пострадалъ отъ непріятеля. Освѣдомившись объ ихъ судьбѣ, онъ каждому изъ нихъ старался помочь прямо, или чрезъ посредство третьяго лица -- поддержкой, ободреніемъ, совѣтомъ. Кромѣ того, онъ настойчиво хлопоталъ у Денона, послѣдовавшаго за главной императорской квартирой, о спасеніи университета; при этомъ, съ цѣлью лично заинтересовать Денона въ этомъ дѣлѣ, онъ особенно подчеркиваетъ, что вмѣстѣ съ университетомъ для него потеряна тридцатилѣтняя работа, ибо, пишетъ онъ, "les institutions de Iena étaient en partie mon ouvrage" ("Іенскія учрежденія -- отчасти дѣло моихъ рукъ"). Но судьба Іены и, можно прибавить, судьба самого Гете были тѣсно связаны съ судьбою всего герцогства.
   Французскій императоръ былъ полонъ гнѣва противъ Карла Августа. "Гдѣ герцогъ?" властно обратился онъ къ герцогинѣ, едва вступивъ во дворецъ. "Тамъ, гдвъму велитъ быть его долгъ", отвѣтила она съ спокойнымъ величіемъ. Мрачный, поспѣшилъ императоръ въ свою комнату. На слѣдующій день герцогиня въ убѣдительной и сильной рѣчи изобразила императору положеніе ея супруга и всей страны и добилась отъ него слѣдующаго заявленія: "Вы спасли вашего супруга. Я прощаю его, но только ради васъ."
   Карлъ Августъ, вмѣстѣ со своимъ корпусомъ отступившій на границу, предоставилъ королю рѣшить, можетъ ли онъ теперь съ честью покинуть прусскую службу. Отставка была ему дана въ самой лестной формѣ, и такимъ образомъ можно было начать переговоры о мирѣ. 15-го декабря они были закончены. Веймаръ долженъ былъ присоединиться къ Рейнскому союзу и обязался нести военную службу и уплатить два милліона двѣсти тысячъ франковъ контрибуціи -- сумма громадная для такой страны.. Карлъ Августъ, нѣмецъ и патріотъ по своимъ убѣжденіямъ, долженъ былъ подчиниться поставленнымъ условіямъ, хотя сердце его и обливалось кровью.
   Подъ вліяніемъ нужды и опасности часто въ одну минуту созрѣваютъ рѣшенія, которыя иначе откладывались бы еще на цѣлые годы. Такъ было и съ Гете. Онъ уже давно обдумывалъ свое намѣреніе превратить бракъ съ Христіаной, бывшій для него дѣломъ совѣсти, въ законныя. Уже мысль о судьбѣ Августа должна была побудить его къ тому, но еще болѣе благодарность къ Христіанѣ, которая въ послѣдніе годы съ большимъ самоотверженіемъ и заботливостью ходила за нимъ. Послѣ послѣдней продолжительной болѣзни онъ въ августѣ 1805 года особенно сердечно благодарилъ ее за ея любовь и вѣрность, при чемъ прибавилъ: "Пусть тебѣ всегда живется хорошо за это; я же со своей стороны, пока живъ, надѣюсь способствовать этому, чѣмъ только могу". Ближайшее, чѣмъ онъ могъ бы способствовать этому, былъ, разумѣется, законный бракъ. Несмотря на это, опять проходитъ еще больше года, а онъ не дѣлаетъ ни шага въ этомъ направленіи. Не трудно угадать, какія тяжелыя сомнѣнія ему приходилось побороть въ себѣ, но вѣдь, въ концѣ концовъ, ихъ нужно было побороть. И когда пушечныя ядра перелетали черезъ крышу его дома, и зарево отъ горящихъ домовъ освѣщало его квартиру, а необузданные солдаты угрожали его жизни, тогда онъ сразу отбросилъ всѣ сомнѣнія и заявилъ главному совѣтнику консисторіи Гюнтеру о своемъ рѣшеніи "признать вполнѣ и передъ всѣмъ обществомъ своею женою ту женщину, которая перенесла съ нимъ эти часы испытаній". 19-го октября бракъ былъ "заключенъ. Обручальныя кольца онъ многозначительно велѣлъ помѣтить 14-ымъ числомъ. Такъ Христіана стала его признанной женой, и отнынѣ онъ не только самъ относился къ ней съ тѣмъ почтеніемъ, которое соотвѣтствовало ея новому положенію, но и слѣдилъ за тѣмъ, чтобы и другіе поступали такъ же. Разумѣется, Христіана, вполнѣ сознавая всю недостаточность своего свѣтскаго воспитанія и духовнаго развитія вообще, облегчала ему эту задачу, скромно стараясь оставаться въ тѣни.
   Кдва затихла надъ Веймаромъ военная гроза, какъ Гете уже энергично принялся за прерванныя занятія, стараясь возобновить правильный ходъ дѣлъ въ подвѣдомственныхъ ему учрежденіяхъ, въ особенности заботилъ его Іенскій университетъ, рисовальное училище и Веймарскій театръ. Лекціи въ университетѣ начались уже 3-го ноября, хотя и лица и вещи были въ самомъ жалкомъ положенія. Однако дѣла скоро поправились. Несчастье университета въ Галле, который былъ закрытъ Наполеономъ, послужило Іенскому университету на пользу, такъ какъ многіе студенты перешли въ него оттуда. Занятія въ рисовальной школѣ начались подъ дирекціей Мейера 5-го ноября. Прежній директоръ ея, старый добрякъ Браусъ, болѣе тридцати лѣтъ бывшій вѣрнымъ другомъ и дѣятельнымъ помощникомъ Гете, умеръ отъ насиліи французскихъ солдатъ.
   Двери театра открылись уже на второй день Рождества, хотя въ Веймарѣ, повидимому, мало у кого было охоты посѣщать его. Герцогъ все еще былъ за границей. Освободившись отъ командованіи войсками, онъ отправился въ Берлинъ и оставался тамъ въ ожиданіи конца мирныхъ переговоровъ, собираясь затѣмъ послѣдовать за императоромъ въ Варшаву, такъ какъ ему давно уже нужно было лично съѣздить къ послѣднему на поклонъ. До этого, однако, дѣло не дошло, и въ концѣ января, послѣ четырехмѣсячной полной тяжелыхъ испытаній разлуки, онъ вернулся въ свою страну.
   

10. Избирательное сродство.

   Въ герцогствѣ насталъ миръ, и все же въ немъ чувствовалась война. Контрибуція и частые постой солдатъ тяжело ложились на населеніе, а вдали на чужбинѣ Веймарскій баталіонъ егерей долженъ былъ принимать участіе въ бояхъ французскаго императора. Въ виду всего этого, въ странѣ царило подавленное настроеніе. Дальнѣйшимъ ударомъ, постигшимъ Веймаръ, была смерть герцогини Амаліи, скончавшейся 10-п" апрѣля въ новомъ 1807 году. Ужасы, тревоги и заботы военныхъ мѣсяцевъ и тягость новаго положенія -- быть въ вассальной зависимости отъ Наполеона, сломили силу и стойкость этой выдающейся женщины. Она не могла забыть, что она -- племянница Фридриха Великаго и Брауншвейгская принцесса. "Она покинула родную землю", пишетъ Гете "казавшуюся ей потрясенной до глубины основъ, совсѣмъ разоренной даже, она покинула ее на горе всѣмъ, мнѣ же на особую скорбь". Богатое содержаніемъ, проникнутое теплымъ чувствомъ послѣднее прости, которое онъ посвятилъ ей, было прочтено со всѣхъ церковныхъ каѳедръ страны.
   Усиленной работой и оживленнымъ общеніемъ Гете старался побѣдить все то тяжелое, что ему пришлось пережить и перечувствовать въ послѣднее время, и на это старанье ушла добрая половина тѣхъ силъ, которыя ему удалось пріобрѣсти за послѣдній годъ. Очень скоро онъ почувствовалъ живѣйшее желаніе повторить Карлсбадское лѣченіе. Уже въ серединѣ мая онъ собрался въ путь. На первой же остановкѣ, въ Іенѣ, онъ принялся за продолженіе Вильгельма Мейстера -- работа, о которой онъ давно уже размышлялъ, и которая не терпѣла отлагательства; она сразу должна была перенести его въ совсѣмъ иной міръ, чѣмъ тотъ, который окружалъ его. По пріѣздѣ въ Карлсбадъ онъ чувствуетъ себя глубоко счастливымъ, ибо тамъ даже и съ внѣшней стороны не ощущалось болѣе никакихъ слѣдовъ военной грозы. "Не могу выразить тебѣ", пишетъ онъ своей женѣ вскорѣ послѣ пріѣзда, "какими счастливыми мы оба (Гете и Римеръ) чувствуемъ себя, проведя только эти немногіе часы по-своему, въ мирной странѣ, среди добрыхъ людей. Душа уже почти выздоровѣла, а тѣло, конечно, тоже скоро послѣдуетъ ея примѣру". Надежды его оправдались, и такъ какъ одновременно съ этимъ и поэтическая работа успѣшно подвигалась впередъ, и нашлось отмѣнно пріятное и интересное общество, то Гете и старался продолжить это живительно дѣйствовавшее на него пребываніе и съ недѣли на недѣлю откладывалъ свой отъѣздъ. Такимъ образомъ наступилъ и четвертый мѣсяцъ, и только 6-го сентября Гете наконецъ неохотно пускается въ обратный путь. Въ Веймарѣ за это время бодрость духа повысилась. Миръ съ Пруссіею былъ заключенъ; Веймарскіе егеря получили позволеніе покинуть траншеи у Кольберга и вернуться домой; вернулась въ замокъ на Ильмѣ и наслѣдная принцесса, Марія Павловна, которая дольше всѣхъ оставалась вдали отъ Веймарской резиденціи, подчиненной власти французскаго коменданта, такъ что Гете могъ теперь открыть зимній театральный сезонъ прологомъ, написаннымъ на "Счастливое возсоединеніе герцогской семьи".
   Съ наступившимъ всеобщимъ успокоеніемъ возобновились и тѣ разнообразныя требованія и соблазны, которые до войны такъ часто отвлекали поэта отъ его важнѣйшихъ работъ. Въ виду этого онъ 11-го ноября отправляется въ Іену, чтобы тамъ безъ помѣхи предаться творчеству. Онъ находить тамъ то, чего искалъ, и тѣмъ не менѣе не чувствуетъ себя счастливымъ. Онъ избѣгаетъ общества и все же не можетъ обойтись безъ него. "Здѣсь такъ тихо, что даже мнѣ, который ради тишины и перебрался сюда, становится не по себѣ отъ излишка тишины", признается онъ министру фонъ Фойгту. "Вечера здѣсь почти невыносимо длинны", жалуется онъ госпожѣ фонъ Штейнъ. Конечно, старая Іена съ ея множествомъ умныхъ, выдающихся, дѣятельныхъ людей не существовала болѣе: "Я сижу здѣсь на развалинахъ Іены", гласитъ одно изъ его замѣчаній, относящихся къ этому времени. Но все же тамъ было нѣсколько семей, знакомствомъ съ которыми онъ очень дорожилъ, и которыя помогали ему справляться съ длинными вечерами. Такова была семья Квобеля и домъ книгопродавца Фроммана. Послѣдній съ 1798 г. поселился въ Іенѣ. Онъ самъ былъ цѣльнымъ, серьезнымъ, разносторонне образованнымъ человѣкомъ; жена его -- милая, недюжинная женщина и ихъ прелестная пріемная дочь, Минна Герцлибъ {Собственное ея имя было Вильгельмина. Въ семьѣ Фроммана ее обыкновенно называли Минхенъ, такъ называлъ ее и Гете. Она сама сокращенно звала себя Минна, и это имя позднѣе и вошло въ общее употребленіе.}, стройная, мечтательная роза. У нихъ Гете часто и охотно бывалъ и въ прежнія свои посѣщенія Іены и теперь -- первое время по своемъ пріѣздѣ туда. Вскорѣ, однако, онъ замѣтнымъ образомъ сталъ избѣгать ихъ дома; это сопровождалось жалобами, которыя мы только что слышали. Проходитъ недѣли двѣ, и снова онъ часто проводитъ время въ ихъ милой семьѣ -- чаще, чѣмъ когда-либо раньше,-- и снова онъ вполнѣ радостенъ и доволенъ. Какъ объяснить себѣ эту странную измѣнчивость его поведенія? Она объясняется тѣмъ обаяніемъ, которое оказывала на него личность Минны. Чувство къ ней давно уже закралось въ его сердце, и по мѣрѣ того, какъ она росла, и ея красота, прелесть и душевная нѣжность увеличивались,-- по мѣрѣ этого росла и его склонность къ ней. "Я началъ любить ее", признавался онъ Цельтеру въ 1813 г., "когда она была восьмилѣтнимъ ребенкомъ, а когда ей пошелъ шестнадцатый годъ, я полюбилъ ее больше, чѣмъ то было нужно". Гете ошибается въ опредѣленіи ея возраста. Ей было приблизительно десять лѣтъ, когда онъ познакомился съ нею, и восемнадцать, когда его любовь къ ней достигла своей высшей точки. "Я любилъ ее больше, чѣмъ то было нужно", т. е.. больше, чѣмъ было полезно и для моего спокойствія и, быть можетъ, для спокойствія самой Минны. Въ предчувствіи приближающейся опасности онъ старался "благоразумно забыть о ней". Почти весь этотъ годъ онъ избѣгалъ посѣщать Іену. Когда же въ ноябрѣ онъ волей неволей принужденъ былъ перебраться туда, близость первыхъ же дней показала ему, какъ опасны для него частыя посѣщенія семьи Фроимана; онъ начинаетъ бывать у нихъ не чаще, чѣмъ того требуетъ вѣжливость. Чѣмъ больше его при этомъ томить тоска, тѣмъ длиннѣе кажутся ему вечера, даже и тогда, когда онъ проводить ихъ не одинъ, а въ интересномъ домѣ Кнебеля, или съ майоромъ фонъ Гендерихомъ, къ которому онъ относился весьма сочувственно.
   Но тутъ побочное обстоятельство положило конецъ соблюдаемой имъ осторожности. Вечеромъ 1-го декабря прибылъ Захарій Вернеръ, который стадъ знаменитымъ человѣкомъ благодаря своимъ драмамъ "Сыны долины", "Крестъ на Балтійскомъ морѣ", особенно же благодаря "Мартину Лютеру или освященію силы". Безобразный фаунъ, но пылкій, геніальный и увлекательный, Вернеръ былъ безусловнымъ поклонникомъ Гете, за которымъ и послѣдовалъ въ Іену. 3-го декабря Гете ввелъ его въ семью Фромхана. Чрезвычайно живой человѣкъ, онъ тотчасъ же завелъ оживленную поэтическую игру, состоявшую въ тонъ, что онъ экспромптомъ сочинялъ лирическія стихотворенія въ излюбленной въ тѣ времена формѣ сонетовъ въ честь и славу присутствующихъ дамъ. Гете, Ринеръ, Квебель и кто только въ ихъ обществѣ умѣлъ слагать стихи, не захотѣли отстать отъ него; такимъ образомъ разгорѣлось настоящее состязаніе пѣвцовъ сонетовъ. Ежедневныя собранія, на которыхъ Вернеръ вначалѣ настаивалъ болѣе, чѣмъ Гете, подняли въ душѣ послѣдняго всю его нѣжность къ Миннѣ, возвысившуюся подъ вліяніемъ поэтической игры до неподдѣльно искренней страсти.
   
   Прекрасный другъ! А ты сравни поэта
   Съ саперомъ: пусть по правиламъ науки
   Проводитъ мины онъ пороховыя;
   
   И все-таки -- сильнѣй его стихія;
   Въ мигъ грянетъ взрывъ, и вверхъ, не взвидя свѣта,
   Взлетитъ онъ самъ и съ нимъ его всѣ штуки *).
   ) Переводъ Н. Холодковскаго.
   
   "Присутствіе сына долины", пишетъ онъ 14-го декабря Мейеру, "составило вполнѣ своеобразную эпоху". Комментаріемъ къ этимъ словамъ служить сонетъ "Эпоха":
   
   Изъ всѣхъ дней года пятница страстная
   Огнемъ начертана въ душѣ Петрарки;
   Филипповъ день -- мой свѣточъ яркій,
   А годъ седьмой -- моя эпоха золотая.
   
   Не началъ я, а только продолжаю
   Любить; давно ужъ искры страсти жаркой
   Таились, разумъ заглушалъ пылъ яркій,
   Теперь я вновь любовью къ ней пылаю.
   
   Любовь Петрарки беззавѣтной страстью
   Была, жестокой мукой безъ награды,
   Для сердца вѣчно пятница страстная.
   
   Филипповъ день, да будешь ты днемъ счастья,
   Пришествія владычицы, отрады,
   Восторга, вѣчно радостнымъ днемъ мая! *).
   *) Переводъ А. Попова.
   
   Къ счастью внѣшняя сила положила конецъ продолженію опасно" "Эпохи". 18-го Гете долженъ былъ вернуться въ Веймаръ. и, лишь только для него прекратилась близость любимой имъ дѣвушки, къ нему вернулось и прежнее его самообладаніе. Минна облегчала ему это тѣмъ, что принимала его призванія съ спокойной благосклонностью. Возможно, что она видѣла въ нихъ не болѣе, сакъ выраженіе отеческой привязанности, усиленной фантазіей поэта. къ тому-же ея сердце, благодаря юношеской любви, было застраховано отъ всякаго болѣе сильнаго искушенія. нь маѣ слѣдующаго года она покинула Іену и не возвращалась туда въ теченіе четырехъ лѣтъ; такимъ образомъ даже дальнѣйшая игра въ пѣвцовъ любви утратила всякую почву. Если даже любовное пламя предрождественскаго времени 1807 г. и быстро потухло и лишь подъ золою продолжало еще тлѣть нѣкоторое время, то все же оно оставило по себѣ блестящіе и прочные слѣды въ поэзіи. Оно породило не только цѣлый букетъ превосходныхъ сонетовъ; помимо этихъ маленькихъ, хотя и въ высшей степени благоуханныхъ цвѣтовъ, оно дало дыханіе жизни большому, полному глубокаго смысла произведенію.
   То было "Избирательное сродство". Проблема, поставленная Гете въ этомъ романѣ, давно уже занимала его, но своимъ поэтическимъ развитіемъ она обязана была тому опыту, который самъ Гете вынесъ изъ своей брачной жизни. Мы довольно точно, даже по календарю, можемъ опредѣлить часъ рожденья новаго романа. Сначала "Избирательное сродство" должно было войти какъ составная часть въ "Годы странствованія". Большой основной мотивъ "Годовъ странствованія" -- самоотреченіе -- Гете намѣревался разработать символически въ цѣломъ рядѣ небольшихъ разсказовъ (сказокъ, новеллъ). Онъ принялся за нихъ лѣтомъ 1807 г. набросалъ "Новую Мелузину", "Странствующую сумасшедшую", "Человѣка пятидесяти лѣтъ" и просто какъ вставку для развлеченія читателя "Опасный закладъ". Въ августѣ онъ отложилъ работу. Когда же въ ноябрѣ онъ отправился въ Іену, чтобы тамъ безъ помѣхи предаться творчеству, онъ не имѣлъ въ виду снова приняться за эти разсказы, онъ хотѣлъ лишь на ряду съ "Ученіемъ о цвѣтахъ" довести до конца намѣченную имъ за это время "Пандору". И дѣйствительно, Гете прилежно засѣлъ за работу; но она еще далеко не была закончена, когда, къ немалому нашему удивленію, мы находимъ въ его дневникѣ замѣтку отъ 9-го декабря: "Новеллы къ годамъ странствованія Вильгельма Мейстера". Дальше о нихъ ни слова болѣе, и только 11-го апрѣля 1808 г. мы снова наталкиваемся на нихъ въ слѣдующей формѣ: "Набрасывалъ маленькіе разсказы (новеллы), главнымъ образомъ, Избирательное сродство и Человѣка пятидесяти лѣтъ". Все это позволяетъ намъ заключить, что утромъ 9-го декабря, когда онъ, какъ добросовѣстно отмѣчено въ его дневникѣ, долго оставался въ постели, -- передъ нимъ, подъ непосредственнымъ впечатлѣніемъ послѣднихъ вечеровъ, живо вырисовались "основныя черты" Избирательнаго сродства какъ поэтическаго произведенія. Послѣ первой концепціи онъ спокойно предоставляетъ задуманную вещь скрытому внутреннему созрѣванію. Этотъ незамѣтный для глаза процессъ быстро подвигается впередъ. На бумагѣ имъ набросана лишь схема, а онъ, несмотря на это, 1, то мая 1809 года въ состояніи уже разсказать Мейеру всю первую половину романа. Въ началѣ іюня, въ Карлсбадѣ, онъ приступаетъ къ письменному изложенію "Избирательнаго сродства", и дѣло такъ гладко подвигается впередъ, что, несмотря на довольно продолжительные перерывы, 30-го іюля работа окончена.
   Впрочемъ, объ окончаніи работы нельзя говорить, пока рукопись лежитъ еще въ его письменномъ столѣ. Онъ снова принимается обдумывать романъ и находитъ въ немъ немало пробѣловъ. Въ ту пору онъ не въ состояніи пополнить ихъ: внутренняя работа должна опять предшествовать внѣшней и сдѣлать свое дѣло. Такимъ образомъ готово-неготовое произведеніе лежитъ въ теченіе восьми мѣсяцевъ. Въ апрѣлѣ 1809 года онъ снова серьезно приступаетъ къ работѣ, и, если уже въ первой своей редакціи произведеніе переступило границы новеллы, которую въ видѣ вставки можно было бы вплести въ "Годы странствованія", то при вторичной обработкѣ оно и вовсе перестало удовлетворять указаннымъ требованіямъ: оно разросталось все больше и больше. Кромѣ того Гете неудобно было откладывать дѣло до того времени, когда, въ неопредѣленномъ будущемъ, "Годы странствованія" увидятъ свѣтъ Божій. Онъ хотѣлъ избавить себя отъ этой вещи, чтобы вмѣстѣ съ тѣмъ освободиться и отъ собственныхъ горестныхъ ощущеній. Поэтому онъ лѣтомъ всѣ свои силы сосредоточиваетъ на названной работѣ, а чтобы подчинить себя вмѣстѣ съ этимъ нѣкоторой внѣшней власти, онъ проситъ своего издателя Вотту назначить срокъ появленія романа ярмарку Святого Михаила. Четыре мѣсяца проводитъ онъ въ Іенѣ въ добровольномъ одиночествѣ и работаетъ надъ романомъ. Онъ работаетъ страстно, напряженно. Никто не долженъ мѣшать ему. Онъ настойчиво и повторно проситъ свою жену не посѣщать его и постараться избавить его и отъ посѣщеній другихъ лицъ. Даже Августъ, послѣ полуторагодового ученія въ Гейдельбергѣ вернувшійся на родину, не смѣетъ пріѣхать къ отцу. Только когда, 4-го октября, послѣдній печатный листъ былъ прокорректированъ, онъ вернулся и къ семьѣ, и къ веймарскому обществу.
   То дѣйствіе, котораго онъ ожидалъ для самого себя отъ окончанія работы, осуществилось, конечно, не вполнѣ; и это потому, что Гете хотѣ;лось еще продлить сладостную грусть смягченной боли. "Всякій долженъ признать въ этомъ романѣ рану глубокой страсти, которая, заживая, боится закрыться, сердце, которое боится излѣчиться". Такъ пишетъ онъ самъ въ своихъ "Анналахъ". 11 мы слышимъ, какъ эта грусть еще тихо звучитъ, когда въ 1815 году, во время поѣздки изъ Карлсруэ въ Гейдельбергъ Гете, лишь только взошли звѣзды, начинаетъ фантазировать своему юному другу, Сюльпису Буассерэ, не подозрѣвавшему реально! подкладки романа, о своемъ отношеніи къ Оттиліи: какъ онъ любилъ ее, и какъ она сдѣлала его несчастнымъ. "Его рѣчи подъ конецъ звучала какимъ-то загадочнымъ предчувствіемъ"...
   Ядромъ романа служитъ все пережитое Гете съ Минной Герцлибъ, но вокругъ этого ядра расположилось многое другое, что было пережито я передумано имъ, и о чемъ онъ мечталъ. О святой Оттиліи онъ составилъ себѣ представленіе еще въ бытность свою страсбургскимъ студентомъ, при посѣщеніи горы, названной ея именемъ (Odilieаberg); образъ святой глубоко запечатлѣлся въ его душѣ, и теперь онъ, казалось, слился для него съ образомъ Минны. Избирательное сродство нѣкогда соединило его съ госпожею фонъ Штейнъ. Въ натурфилософіи и въ естественныхъ наукахъ магнетизмъ возвысили до степени центральной силы, которой пытались объяснить и нравственно-духовное притяженіе въ жизни людей. Самъ Гете зимою 1806--1806 года читалъ лекціи о гальванизмѣ. Всѣ ли элементы сложились и привели къ созданію своеобразнаго тѣла -- "Избирательнаго сродства".
   Во время своей юности баронъ Эдуардъ любилъ прекрасную, кроткую, умную Шарлотту. Оба они были знатнаго происхожденія, но у Шарлотты не было состоянія, и родителямъ Эдуарда удалось настоять на томъ, чтобы онъ отказался отъ нея и женился на нелюбимой, но богатой женщинѣ. Шарлоттѣ со своей стороны пришлось подчиняться власти обстоятельствъ и желанію родителей и согласиться на замужество съ состоятельнымъ и уважаемымъ ею человѣкомъ, къ которому она однако не питала особенной склонности. Послѣ этого прошло лѣтъ шестнадцать, семнадцать. За это время оба они овдовѣли и сдѣлались свободны. Эдуардъ давно уже потерялъ жену, Шарлотта овдовѣла лишь за годъ до начала разеааза, какъ разъ въ то время, когда Эдуардъ послѣ продолжительнаго путешествія вернулся на родину. Въ Эдуардѣ пробудилась старая юношеская любовь, и онъ предлагаетъ Шарлоттѣ свою руку. Она Колеблется. Она считаетъ себя слишкомъ старой для него: красота ея поблекла, и она думаетъ, что съ болѣе молодой женой Эдуардъ будетъ счастливѣе. Поэтому она знакомитъ его съ прекрасной, горячо любимой ею племянницей, которая, послѣ смерти своей матери, воспитывалась въ домѣ Шарлотты, какъ дочь. Но на Эдуарда эта дѣвушка не производитъ никакого впечатлѣнія. Онъ снова и настойчиво умоляетъ Шарлотту отдать ему свою руку, и она, наконецъ, соглашается. Послѣ свадьбы Эдуардъ удаляется съ нею въ свое имѣніе, и тамъ мы и застаемъ его въ началѣ романа, какъ онъ ранней весною весело прививаетъ деревья въ саду, въ то время какъ Шарлотта занята болѣе серьезнымъ дѣломъ -- переустройствомъ парка. Различіе занятій -- и по роду, и по ихъ значительности, символично для обоихъ. Медовый мѣсяцъ едва миновалъ, и все же душа Эдуарда, повидимому, не всецѣло полна Шарлоттой. Эдуардъ, очевидно, обманулся въ своихъ чувствахъ. То, что онъ принялъ за горячій порывъ любви, было скорѣе романическимъ представленіемъ о рыцарской вѣрности -- съ одной стороны, съ другой -- своего рода упорствомъ, часто встрѣчающимся у дѣтей, которыя во что бы то ни стала требуютъ того, что они вбили себѣ въ голову. Эдуардъ еще самъ не сознаетъ этого, но для насъ первый симптомъ уже налицо: онъ предлагаетъ Шарлоттѣ пригласить къ нимъ въ замокъ своего друга, капитана. Правда, по его словамъ, онъ хочетъ этого не ради себя, а исключительно ради капитана, ибо тотъ тоскуетъ, не находя подходящей для себя дѣятельности, а Эдуардъ въ состояніи предложить ему занятіе по душѣ въ своихъ помѣстьяхъ. Но мы чувствуемъ, что болѣе глубокой причиной его желанія является тоска по обществу. Шарлотта, которая давно уже знакома съ капитаномъ, очень цѣнитъ его и прекрасно сознаетъ ту пользу, которую имъ принесутъ его разностороннія познанія, хотя бы при землемѣрныхъ работахъ по имѣнію, тѣмъ не менѣе она высказывается противъ приглашенія капитана, ибо присутствіе третьяго лица легко можетъ помѣшать ея счастью. Она напоминаетъ Эдуарду, какъ самъ онъ послѣ свадьбы выражалъ желаніе, чтобы они, соединившись вмѣстѣ, первое время могли пожить только для себя. Ради этого она помѣстила въ пансіонъ свою единственную дочь Луціану и свою милую племянницу Оттилію. Оставлять тамъ Оттилію ей особенно тяжело, такъ какъ дѣвушка не встрѣчаетъ пониманья ни со стороны Луціаны, ни со стороны начальницы заведенія. Но, разъ она отказалась отъ Оттиліи, и Эдуардъ долженъ отказаться отъ капитана. Вѣдь и безъ того имъ предстоитъ немало работы; въ пріятныхъ развлеченіяхъ, доставляемыхъ воспоминаніями, чтеніемъ, музыкой, у нихъ также нѣтъ недостатка -- можно ни опасаться, что они въ скоромъ времени соскучатся? Со всѣмъ этимъ Эдуардъ согласенъ, но онъ не представляетъ себѣ, какимъ образомъ ихъ прекрасная, уютная жизнь можетъ пострадать отъ пріѣзда капитана. Онъ скорѣе склоненъ думать, что она только выиграетъ отъ присутствія его друга, однако, пока онъ отказывается отъ своего желанія. Но тутъ приходитъ письмо отъ капитана, въ которомъ тотъ извѣщаетъ, что собирается принять одно изъ предлагаемыхъ ему мѣстъ. Тогда Эдуардъ такъ горячо упрашиваетъ Шарлотту, что она не въ силахъ долѣе отказывать ему, она даже соглашается присоединить свою просьбу къ просьбѣ мужа. Въ припискѣ къ его письму она нечаянно дѣлаетъ безобразное чернильное пятно -- недобрый знакъ, тѣмъ болѣе, что при ея осмотрительности съ ней это вообще не часто случается. Предзнаменованія вообще играютъ большую роль въ романѣ. Мы съ нетерпѣніемъ ожидаемъ введенія новаго элемента.
   Капитанъ пріѣзжаетъ. Ближайшимъ послѣдствіемъ его пріѣзда оказывается то, что Шарлотта болѣе одинока, чѣмъ прежде, такъ какъ оба друга очень много времени проводятъ вмѣстѣ. Только до вечерамъ маленькое общество всегда бываетъ неразлучно. Капиталъ, чрезвычайно интересуясь естественными науками, наводитъ разговоръ на физику я химію; они даже принимаются за чтеніе книгъ по этимъ предметамъ. Разъ вечеромъ, ври чтеніи книги но химіи, имъ повелось выраженіе: избирательное сродство. Этотъ терминъ непонятенъ Шарлоттѣ, поэтому капитанъ берется разъяснить ей его: если два сложныя тѣла приведены въ соприкосновеніе другъ съ другомъ, при чемъ ихъ составныя части находятся въ болѣе близкомъ химическомъ сродствѣ, чѣмъ въ обоихъ первоначальныхъ соединеніяхъ, то соединенія эти распадаются, какъ бы по свободному выбору, составныя части ихъ образуютъ новыя соединенія. Такъ, напримѣръ, соединенія AB и CD въ подобномъ случаѣ распались бы и перешли въ соединенія AD и ВС. Эдуардъ, всегда скорый на слово и рѣдко отдающій себѣ отчетъ въ значеніи сказаннаго, тотчасъ же въ шутку примѣняетъ къ дѣлу объясненія капитана. Шарлотта, по его словамъ, представляетъ А, онъ самъ -- В. которое капитанъ C старается до извѣстной степени отвлечь отъ нея; поэтому ей слѣдуетъ позаботиться о D, съ которымъ бы она могла соединиться, а это D -- безъ сомнѣнія не кто иной, какъ ея племянница Оттилія. Шарлотта не можетъ признать сравненіе вполнѣ подходящимъ, но пользуется случаемъ, чтобы объявить и ему и капитану, что она дѣйствительно пришла къ рѣшенію взять Оттилію изъ пансіона.
   Для Оттиліи жизнь въ пансіонѣ была сплошной цѣпью униженій. Неспособная къ легкому и скорому усваиванью предмета, она въ ученьи подвигалась впередъ медленно и не умѣла ясно и быстро отвѣчать на вопросы. Ея домашнія добродѣтели и глубина ея натуры мало принимались тамъ во вниманіе. Она оставалась одной изъ самыхъ плохихъ ученицъ, и начальница пансіона въ каждомъ письмѣ, говоря объ Оттиліи, вздыхаетъ и жалуется. Луціану, наоборотъ, она хвалитъ свыше хѣры. По всѣмъ предметамъ та идетъ первою и только что опять блестяще выдержала годовыя испытанія. Совсѣмъ иначе отзывается объ Оттиліи помощникъ начальницы. Онъ вполнѣ признаетъ блестящія способности Луціаны, но принужденъ присовокупить, что она очень надменна и пользуется своими наградами и свидѣтельствами, чтобы какъ можно больнѣе оскорбить Оттилію, въ которой она инстинктивно чувствуетъ совершенно противоположную себѣ натуру; вообще она часто даетъ почувствовать Оттиліи свое превосходство. Далѣе онъ рисуетъ въ высшей степени симпатичный образъ Оттиліи, и мы догадываемся, что пансіонерка занимаетъ далеко не послѣднее мѣсто въ его сердцѣ.
   Оттилія появляется въ замкѣ. Послѣ перваго же свиданія Эдуардъ замѣчаетъ Шарлоттѣ: "Очень милая дѣвушка и пріятная собесѣдница".-- "Пріятная собесѣдница?" восклицаетъ Шарлотта, -- "да вѣдь она и рта не раскрыла за весь вечеръ".-- "Въ самомъ дѣлѣ?" удивленно спрашиваетъ Эдуардъ. Это первый, чрезвычайно тонко придуманный авторомъ симптомъ той притягательной силы, которую Оттилія оказываетъ на Эдуарда. Влеченіе его къ ней вскорѣ усиливается, и намъ становится яснымъ, что, если Эдуардъ до свадьбы съ Шарлоттой совсѣмъ не замѣчалъ Оттиліи, такъ только потому, что онъ всецѣло и упрямо ушелъ въ свое ближайшее желаніе.-- Впрочемъ, пока отношенія между всѣми четырьмя лицами остаются вполнѣ невинными. Какъ-то само собою сдѣлалось такъ, что Шарлотта теперь больше бываетъ съ капитаномъ, Эдуардъ -- съ Оттиліей. Эдуардъ отнимаетъ теперь меньше времени у капитана, и послѣдній можетъ посвятить свой досугъ любимому занятію Шарлотты -- разбивкѣ парка. Оттилія и Эдуардъ находятъ себѣ дѣло въ саду, а по вечерамъ они вмѣстѣ занимаются музыкой. При этомъ бросается въ глаза, какъ удивительно Оттилія сумѣла приспособиться къ фальшивой игрѣ Эдуарда на флейтѣ. Такъ какъ всѣ чувствуютъ себя хорошо и уютна, то ихъ совмѣстная жизнь становится еще болѣе веселой и пріятной, чѣмъ раньше. Этому немало содѣйствуетъ появленіе Оттиліи въ замкѣ и вообще ея дѣятельность. Она быстро поняла, вѣрнѣе, почувствовала весь порядокъ дома, и чѣмъ ближе она знакомилась со всѣмъ, тѣмъ охотнѣе принималась за дѣло, тѣмъ быстрѣе понимала каждый взглядъ, каждое движеніе, угадывала со звука, съ полуслова. Тихая и внимательная, всегда спокойно-дѣятельная, она обладала очень ровнымъ характеромъ. Она садилась, вставала, выходила изъ комнаты и снова возвращалась въ нее -- и въ этомъ вѣчномъ движеніи не было ни тѣни суетливости, наоборотъ, оно было пріятно, а ея ангелоподобная красота какъ бы озаряла все кроткимъ солнечнымъ сіяніемъ.
   На первыхъ порахъ опасенія Шарлотты о нежелательномъ вмѣшательствѣ третьихъ лицъ кажутся опровергнутыми и довольно основательно. Но мало по малу въ отношенія дѣйствующихъ лицъ закрадывается страсть. Взаимная склонность принимаетъ опасные размѣры, въ особенности у Оттиліи и Эдуарда. Оттилія становится для него какимъ-то геніемъ-хранителемъ; ея присутствіе дѣлаетъ его счастливымъ, когда же ея нѣтъ, онъ страдаетъ. Оттилія также не можетъ болѣе скрывать отъ себя, что Эдуардъ -- красивый, добрый, сердечный, еще въ дѣтствѣ такъ нравившійся ей и относящійся съ полнымъ пониманіемъ и участіемъ ко всему, что ее занимаетъ,-- становится ей все ближе и ближе. Пока однако никто не переходитъ за границы дозволеннаго. Приближается день рожденія Шарлотты. Его рѣшено отпраздновать закладкою новаго дома на горѣ, но ту сторону долины, дома, который въ будущемъ долженъ служить имъ какъ лѣтнее мѣстопребываніе, такъ какъ съ этого мѣста открывается широкій видъ, а вблизи расположены нѣсколько маленькихъ озеръ. На слѣдующій день послѣ торжества обитателей замка посѣщаетъ ихъ старый другъ, чудакъ Миттлеръ. Онъ нѣкогда былъ священникомъ, теперь же пріобрѣлъ себѣ неподалеку небольшое имѣнье и занялся хозяйствомъ, не отказываясь, однако, отъ своего прежняго искусства: улаживать семейные раздоры. Здѣсь, повидимому, нѣтъ подходящаго поля для его дѣятельности. Онъ и пріѣхалъ только для того, чтобы заднимъ числомъ поздравить Шарлотту со днемъ ея рожденія. Но тутъ онъ слышитъ, что ожидаютъ еще гостей: графа и баронессу, наканунѣ извѣстившихъ о своемъ пріѣздѣ; это заставляетъ его тотчасъ же снова собраться къ путь: онъ не выноситъ этихъ лицъ. Она развелась съ мужемъ и поддерживаетъ связь съ графомъ, который со своей стороны женатъ; общество терпитъ эту связь, лишь бы то было не въ томъ мѣстѣ, гдѣ графъ живетъ, не у всѣхъ на виду. "Берегитесь!" восклицаетъ Миттлеръ, обращаясь къ своимъ друзьямъ,-- сони приносятъ съ собою одно несчастье". И онъ произноситъ пламенную рѣчь въ похвалу брака, рѣчь, которая -- подобно тому дѣйствію во второй части Фауста, гдѣ выведена Елена,-- является кульминаціоннымъ пунктомъ всего романа. "Кто посягаетъ на бракъ", восклицаетъ Миттлеръ, "кто словомъ или дѣломъ подрываетъ эту основу всякаго нравственнаго общества, тотъ будетъ имѣть дѣло со мною... Бракъ приноситъ столько счастья, что отдѣльные несчастные моменты нельзя и въ соображеніе принимать. Да и можно ли говорить о несчастьѣ? Просто на человѣка по временамъ нападаетъ нетерпѣніе, и тогда ему угодно считать себя несчастнымъ. Надо только переждать этотъ моментъ и будешь прославлять какъ счастье, что то, что существовало такъ долго, осталось еще не поколебленнымъ... Въ горести и въ радости человѣкъ поставленъ такъ высоко, что невозможно измѣрить то, чѣмъ оба супруга обязаны другъ другу. Ихъ взаимный долгъ необъятенъ, только въ вѣчности они могутъ уплатить его. Правда, по временамъ бракъ кажется вамъ чѣмъ-то неудобнымъ, съ этимъ я согласенъ, но это-то и хорошо. Развѣ мы не соединены такимъ же бракомъ съ совѣстью, отъ которой часто мы непрочь были бы избавиться, такъ какъ никогда мужъ и жена не могутъ стать до такой степени неудобны другъ для друга, какъ она неудобна для насъ?"
   Едва Миттлеръ докончилъ свою рѣчь, какъ передъ нимъ встаетъ совершенно противоположная ей картина. Во дворъ съ грохотомъ въѣзжаютъ экипажи, изъ которыхъ выходятъ графъ и баронесса. За обѣдомъ разговоръ случайно заходитъ о женитьбѣ, о бракѣ; оба говорятъ объ этомъ въ шутливомъ гонѣ какъ вѣтренные свѣтскіе люди, для которыхъ стѣсненія налагаемыя бракомъ нѣчто совсѣмъ непонятное да и неудобное. Шарлоттѣ съ трудомъ удается дать разговору иной оборотъ. Въ теченіе дня графъ имѣетъ возможность ближе познакомиться съ капитаномъ и составляетъ себѣ очень выгодное мнѣніе объ его способностяхъ; онъ рѣшается тотчасъ же рекомендовать его одному знатному фугу, которому какъ разъ нуженъ такого рода человѣкъ. Эта вѣсть, сакъ громомъ, поразила Шарлотту. Оставшись одна, она разражается слезами и только тутъ ясно сознаетъ, какіе глубокіе корни пустило въ;я сердцѣ чувство къ этому превосходному человѣку. Гости остаются еще на ночь, и поэтъ съ ослѣпительнымъ искусствомъ рисуетъ намъ вліяніе на Эдуарда искусителя-графа и въ нѣжной супружеской сценѣ умѣетъ заставить почувствовать насъ то отчужденіе, которое возникло между Эдуардомъ и Шарлоттою.
   Легкомысленные гости уѣхали. Эдуардъ, Шарлотта и капитанъ вмѣстѣ отправляются на прогулку, между тѣмъ какъ Оттилія остается дома, занятая списываньемъ какого-то документа для Эдуарда, -- работа эта не терпитъ отлагательства. Дойдя до средняго изъ озеръ, гуляющіе садятся въ лодку и собираются отчалить; но тутъ Эдуардъ, котораго влечетъ къ Оттиліи, быстро выскакиваетъ на берегъ и,-- на-скоро извинившись, спѣшитъ домой. Темнѣетъ. Капитанъ, плохо знакомый съ фарватеромъ, наѣзжаетъ на мель. Къ счастью мѣсто неглубокое, и ему не трудна нл рукахъ перевести Шарлотту на берегъ. Онъ опускаетъ ее на траву, и ея руки, словно подчиняясь какой-то силѣ, еще на мгновеніе обвиваютъ его шею; чувство беретъ верхъ надъ этимъ сильнымъ волею человѣкахъ, и онъ горячо цѣлуетъ ее въ губы. Но тотчасъ же онъ овладѣваетъ собою и, упавъ къ ногамъ Шарлотты, проситъ у нея прощенія. И Шарлотта, хотя въ душѣ она взволнована еще болѣе его, дѣлаетъ надъ собою страшное усиліе и пріобрѣтаетъ наружное спокойствіе. Проникнутая строгимъ чувствомъ нравственности, она замѣчаетъ: е Эта минута должна составить эпоху въ нашей жизни, и противъ этого мы безсильны; но отъ насъ зависитъ сдѣлать ее достойною насъ. Вы должны удалиться". Молча возвращаются они оба въ замокъ. Въ замкѣ между тѣхъ разыгралась подобная же сцена. Оттилія, покончивъ съ работой, передаетъ копію Эдуарду. Съ удивленіемъ онъ замѣчаетъ, какъ своеобразный почеркъ Оттиліи постепенно измѣняется и въ концѣ рукописи переходитъ въ его почеркъ. "Да вѣдь это -- моя рука!" восклицаетъ онъ въ восторгъ. Оттилія молчитъ и только смотрятъ на него глубоко радостнымъ взглядомъ. "Ты любишь меня! Оттилія, ты любишь меня!" и они заключаютъ другъ друга въ объятія. Возвращеніе Шарлотты и капитана разъединяетъ любящихъ.
   Вечеромъ всѣ стараются поскорѣе уйти къ себѣ въ комнату, только Эдуардъ бродитъ вокругъ замка; ночь теплая и лунная; онъ садится на ступени террассы подъ окнами Оттиліи и наконецъ засыпаетъ -- совсѣмъ какъ Вильгельмъ Мейстеръ проводитъ ночь вередъ домомъ Маріанны, и какъ самъ Гете въ тѣ времена, когда онъ былъ женихомъ, и когда онъ разъ, послѣ вечерней прогулки съ Лили, не въ силахъ былъ оставаться въ комнатѣ: она казалась ему слишкомъ тѣсной, и онъ провелъ ночь подъ открытымъ небомъ, пока утро не заставило его снова вернуться къ возлюбленной. Страсть Эдуарда не знаетъ болѣе границъ. Оттилія для него все. Онъ полонъ одной мыслью -- обладать ею. Совѣсть его молвитъ. Онъ замѣтилъ, что глубокая сердечная склонность влечетъ Шарлотту къ капитану, и это дѣлаетъ его счастливымъ. Онъ надѣется, что легко будетъ устроить разводъ, и, увѣривъ Оттилію, что и Шарлотта желаетъ этого, онъ успокаиваетъ сердце невинной, неопытной дѣвушки и убаюкиваетъ ее прекраснѣйшими мечтами.
   Лѣто подходитъ къ концу. Въ день рожденія Оттиліи предполагалось торжественно отпраздновать окончаніе работъ до постройкѣ того дома, который былъ заложенъ въ день рожденія Шарлотты. Съ наступленіемъ темноты на среднемъ изъ прудовъ предполагалось сжечь фейерверкъ. Масса народу собралась на торжество, и всѣ стѣснились на берегу; вдругъ отъ берега оторвалось нѣсколько глыбъ земли, и нѣкоторые изъ зрителей упали въ воду. Взрослымъ безъ труда удалось спастись, только какой-то мальчикъ началъ тонуть, и капитану лишь замертво удалось вытащить его на берегъ. Капитанъ и Шарлотта спѣшатъ отнести его въ замокъ, чтобы тамъ, если возможно, вернуть его къ жизни. Толпа разошлась, разстроенная случившимся несчастьемъ. Остается одинъ Эдуардъ и почти насильно удерживаетъ и Оттилію. Она должна видѣть фейерверкъ, который былъ приготовленъ единственно для нея, и который теперь, по приказанію Эдуарда, зажигаютъ. Жуткое впечатлѣніе производитъ эта сцена, когда ракеты, римскія свѣчи и солнечныя колеса шипятъ, хлопаютъ и взвиваются передъ одинокой парой на берегу злосчастнаго озера. Но врядъ ли что-либо другое можетъ такъ ярко освѣтить почти безумную любовь Эдуарда къ Оттиліи, какъ это упорное желаніе, чтобы пуетое зрѣлище было исполнено. Насъ удивляетъ только, что безтактное, безсердечное даже приказаніе Эдуарда не производитъ отталкивающаго впечатлѣнія на чуткую душу Оттиліи. Правда, ей непріятенъ шумъ и трескъ огненнаго зрѣлища, но на ея чувство къ Эдуарду это не оказываетъ никакого вліянія. Быть можетъ, позднѣе намъ удается найти причину этого.
   Когда несчастнаго мальчика вернули къ жизни, и всѣ въ замкѣ успокоились, капитанъ объявляетъ Шарлоттѣ о своемъ скоромъ отъѣздѣ: онъ рѣшждея принять то мѣсто, которое выхлопоталъ ему графъ. На слѣдующее же утро онъ уѣзжаетъ. Шарлотта съ большою твердостью переноситъ его отъѣздъ. Въ письмѣ графа говорится о надеждахъ на подходящую партію, и Шарлотта смотритъ на это какъ на рѣшенное дѣло и отказывается отъ дорогого друга "вполнѣ и навсегда".
   При такомъ душевномъ состояніи ей не трудно заставить себя откровенно поговорить съ Эдуардомъ объ его страсти къ Оттиліи и постараться убѣдить его, что для возстановленія душевнаго мира у всѣхъ нихъ будетъ самое лучшее, если Оттилія покинетъ домъ. Эдуардъ не внемлетъ голосу разсудка, напротивъ, его приводитъ въ ужасъ мысль, что Оттилія снова очутится среди чужихъ людей, которые, быть можетъ, не поймутъ ея и заставятъ страдать. Чтобы добиться отсрочки рѣшенія и, какъ ему кажется, спасти Оттилію, онъ въ письмѣ къ Шарлоттѣ извѣщаетъ ее о своемъ рѣшеніи удалиться и взамѣнъ этого требуетъ отъ нея, чтобы она не пыталась устроить Оттилію у чужихъ людей. Внѣ родного помѣстья она принадлежитъ ему, и онъ овладѣетъ ею. Если же Шарлотта уважить его желанія, то онъ постарается не противиться исцѣленію, когда оно станетъ возможнымъ. Послѣднее онъ написалъ, самъ не вѣря въ его осуществленіе, и, запечатавъ инсьмо, тотчасъ же уѣхалъ.
   Обѣ женщины остаются однѣ. Насколько Эдуардъ уступаетъ капитану въ твердости духа, настолько же Оттилія уступаетъ въ этомъ отношеніи Шарлоттѣ. Только въ Эдуардѣ, только черезъ него познала она впервые и жизнь и радость. До него ея жизнь была чѣмъ-то мертвымъ, сѣрымъ, пустымъ. Поэтому послѣ его исчезновенія она чувствуетъ себя словно разбитой. Когда она одна, ей всего легче. Одинокія прогулки пѣшкомъ или въ лодкѣ, всегда съ книгою въ рукѣ, чтобы унестись въ міръ фантазіи и тамъ снова свидѣться съ Эдуардомъ, помогаютъ ей отчасти справляться со своимъ горемъ. Наоборотъ, она избѣгаетъ дѣятельности, такъ благотворно дѣйствующей на душу каждаго.-- Между тѣмъ старый примиритель Миттлеръ узналъ о разладѣ, происшедшемъ между Эдуардомъ и Шарлоттою, и старается разыскать Эдуарда, чтобы попытаться возстановить между ними согласіе. Онъ безъ труда находитъ его на скромномъ хуторѣ, недалеко отъ главнаго его помѣстья. Но Эдуардъ по-прежнему, настаиваетъ на обладаніи Оттиліею, и если Миттлеръ дѣйствительно хочетъ сдѣлать ему добро, пусть онъ уговорить Шарлотту дать разводъ. Миттлеръ принимаетъ на себя это порученіе, чтобы выиграть время и узнать настроеніе женщинъ. Онъ пріѣзжаетъ въ замокъ и узнаетъ отъ Шарлотты, что она ожидаетъ рожденія ребенка. Миттлеръ считаетъ, что его миссія окончена благодаря этому: по его опыту, подобный фактъ вполнѣ достаточенъ, чтобы исцѣлить всякій разладъ между супругами. Какъ сильно онъ ошибается! Онъ судить по среднему человѣку, котораго хорошо знаетъ, страсть же Эдуарда далеко превышаетъ среднюю мѣрку. Эдуардъ не чувствуетъ ни тѣни радости, получивъ это извѣстіе; наоборотъ, онъ всѣ себя, ибо теперь разводъ съ Шарлоттой и обладаніе Оттиліею становится дѣломъ болѣе труднымъ, быть можетъ, невозможнымъ. Чтобы найти выходъ изъ своего мучительнаго положенія, онъ рѣшается итти на войну. Если онъ погибнетъ, тѣмъ лучше для него: тогда и онъ и всѣ будутъ свободны. Оттилія ничего не знаетъ объ его рѣшеніи; она узнаетъ только о надеждахъ и ожиданіяхъ Шарлотты и покоряется своей судьбѣ, какъ жертва, готовая на закланіе. Для нравственно-свободнаго самоотреченія и у нея еще не хватаетъ силы.
   Этимъ кончается первая книга.
   Во второй книгѣ насъ съ самаго начала поражаетъ совсѣмъ иной тонъ -- спокойный и привольный. Поэтъ часто вступаетъ въ бесѣду съ читателемъ, посвящаетъ много времени и мѣста обрисовкѣ второстепенныхъ лицъ, вставляетъ различные эпизоды, разсказы, отрывки изъ дневника, которые весьма слабо связаны или даже вовсе не находятся въ связи съ дѣйствіемъ романа. Главнымъ образомъ это относится къ первымъ одиннадцати главамъ, и по нимъ не трудно замѣтить, мѣстами даже можно доказать, что за исключеніемъ небольшого отдѣла, всѣ они вошли въ составъ романа лишь при вторичной его обработкѣ -- для заполненія мѣста. Что же побудило къ этому поэта? Ему нужно было время; время, чтобы дать Эдуарду возможность вернуться съ войны, а ребенку Эдуарда и Шарлотты появиться на свѣтъ. Время нужно было также и для того, чтобы успѣть разрушить здоровье Оттиліи подъ вліяніемъ долгаго горя. Онъ не хотѣлъ прибѣгать къ часто употребляемому, но плохому средству: просто на просто объявить читателю, что- столько-то времени прошло послѣ описанныхъ событій. Художественной натурѣ всегда захочется возбудить въ читателѣ чувство, что между той или другой частью развитія дѣйствительно прошелъ немалый промежутокъ времени; возбудить же подобное чувство можно только, прибѣгая къ разнаго рода средствамъ, замедляющимъ ходъ главнаго дѣйствія. Такія средства должны были, съ одной стороны, смягчить чрезмѣрное возбужденіе, котораго наша классическая эстетика избѣгала повсюду, въ особенности же въ романѣ, съ другой -- они достигали того, что трагическій потрясающій исходъ дѣйствія заставалъ душу читателя отдохнувшей, нашедшей себѣ опору въ житейской мудрости. Этой житейской мудрости поэтъ поучаетъ насъ главнымъ образомъ черезъ дневникъ Оттиліи; онъ мало заботится о томъ, что для ея дневника она не совсѣмъ-то подходитъ. Онъ находитъ выходъ изъ затрудненія и сообщаетъ намъ, что Оттилія заносила въ свой дневникъ не только собственныя, но и чужія мысли. Если, такихъ образомъ, замедленія главнаго хода дѣйствія и находятъ себѣ глубокое оправданіе, мы все же не можемъ не пожалѣть, что они и вставлены и исполнены недостаточно художественно. Сначала поэтъ выдвигаетъ на первый планъ молодого архитектора, котораго пригласили для того, чтобы работы по разбивкѣ парка и по отдѣлкѣ лѣтняго дома исполнены были съ большимъ искусствомъ. Чарующій образъ Оттиліи привлекаетъ его такъ же, какъ привлекъ онъ Эдуарда и учителя пансіона; Оттилія со своей стороны выказываетъ расположеніе къ нему, и, такъ какъ они часто сходятся за общей работой -- возстановленіемъ живописи въ старой церкви,-- передъ нами уже обрисовывается вдали новая завязка, которая, быть можетъ, приведетъ въ разрѣшенію старой. Мы съ облегченіемъ вздыхаемъ. Между тѣмъ время идетъ, приближается зима. Она казалась бы безконечной одинокимъ обитателямъ замка, если бы пріѣздъ не внесъ нѣкоторое разнообразіе въ ихъ жизнь. Послѣ выхода изъ пансіона она поселилась у одной родственницы и вступила въ большой свѣтъ. Ея блестящія качества обезпечили ей успѣхъ въ обществѣ, и очень скоро состоялась ея помолвка. Теперь она пріѣхала къ матери, чтобы представить ей своего жениха.
   Для обрисовки характера Шарлотты весьма многозначительно, какъ холодны ея отношенія къ дочери, между тѣмъ какъ къ своей племянницѣ она выказываетъ такую искреннюю любовь. Помолвка дочери состоялась вдали отъ матери, да и по пріѣздѣ въ замокъ Луціана остается ея чужой. Натуры матери и дочери составляютъ два противоположныхъ полюса.
   Кромѣ жениха, двоюродной бабушки и нѣсколькихъ подругъ и друзей, Луціана привозитъ съ собою цѣлую толпу лакеевъ и горничныхъ, цѣлые возы сундуковъ, ящиковъ, коробокъ. У каждаго дня своя богатая программа, вся окрестность вовлечена въ эту шумную жизнь. Общество и дома и въ гостяхъ безъ передышки занято балами, обѣдами, музыкальными развлеченіями, живыми картинами, охотой. При этомъ Луціана не терпитъ, чтобы Оттилія подъ какимъ бы то ни было предлогомъ уклонялась отъ участія въ этомъ безумномъ вихрѣ удовольствій. Ей доставляетъ какое-то жестокое наслажденіе таскать за собою дѣвушку, насильно толкать ее въ этотъ шумный міръ. Въ теченіе двухъ мѣсяцевъ бушуетъ дикая ватага; наконецъ они покидаютъ замокъ. Пріѣздъ Луціаны доставилъ немало хлопотъ, даже непріятностей, Оттилію къ тому же онъ заставилъ пережить немало оскорбленій, но все же онъ внесъ разнообразіе и дѣятельность въ жизнь замка и на время отвлекъ его обитательницъ отъ постояннаго сосредоточиванья все на однѣхъ и тѣхъ же мысляхъ.
   Вскорѣ послѣ этого и архитекторъ покидаетъ замокъ. Изъ поведеніи Оттиліи онъ не можетъ почерпнуть для себя надеждъ. Она расположена къ нему, его общество кажется ей интереснымъ, но въ ней не шевелится ничего похожаго на любовь. Мѣсто архитектора заступаетъ учитель изъ пансіона. Это -- третья изъ побочныхъ фигуръ, выступающая изъ мрака на свѣтъ. Учитель пріѣхалъ не безъ умысла: ему предстоитъ взять на себя завѣдываніе пансіономъ, и для этого ему нужна жена -- помощница. Сердце его давно уже избрало Оттилію. Но смѣетъ ли онъ надѣяться? Онъ не рѣшается открыть свою тайну самой Оттиліи, но съ Шарлоттой онъ болѣе откровененъ и сообщаетъ ей свои намѣренія. Она подаетъ ему надежду въ будущемъ.
   Зима подходитъ къ концу. Появляется первая зелень. Шарлотта разрѣшается отъ бремени сыномъ. Ребенокъ рожденъ отъ лжи, и въ знакъ этого онъ похожъ на Оттилію и капитана. Какъ порожденіе лжи онъ осужденъ на смерть, ибо только правда имѣетъ право на дѣйствительное существованіе. Вина въ его смерти должна пасть на тѣхъ, кто не сумѣлъ пересилить себя и тѣмъ искупить свою вину въ полномъ внутренней лжи существованіи этого ребенка, т. е. на Оттилію и Эдуарда.-- Такова приблизительно, должно быть, была та натурфилософско-этическая схема, которую Гете набросалъ для заключительныхъ главъ романа.
   Предзнаменованіемъ того проклятія, которое тяготѣетъ надъ невиннымъ ребенкомъ, служить смерть старика-священника во время его крещенія. Оттилія смотритъ на него съ близкимъ къ зависти чувствомъ: "Жизнь ея души была убита -- къ чему заботиться о жизни тѣла?". Несмотря на это, маленькое существо какъ будто принесло ей благословеніе, съ нимъ для нея словно новая жизнь началась. Она любитъ ребенка и беретъ на себя уходъ за нимъ. Когда она, въ прекрасные весенніе дни, носитъ его въ саду или въ паркѣ и, любуясь на богатыя владѣнія, думаетъ о томъ, сколько радости они могли бы принести юному наслѣднику, если бы онъ росъ на глазахъ соединенныхъ любовью родителей, тогда ей становится яснымъ, что ея любовь къ Эдуарду, чтобы быть совершенной, должна стать вполнѣ безкорыстной. И ей кажется, что она способна отказаться отъ возлюбленнаго, отъ возможности когда либо снова свидѣться съ нимъ.
   Она ошибается въ самой себѣ. Оттилія совсѣмъ особенное, всецѣло опредѣляемое природою существо, и, чтобы противостоять этой власти природы, нужны совсѣмъ иныя нравственныя силы, чѣмъ тѣ, которыми она надѣлена. Гете прибѣгаетъ къ своеобразному способу, чтобы какъ можно яснѣе показать намъ эту зависимость Оттиліи отъ природы и вмѣстѣ съ тѣмъ заранѣе сдѣлать для насъ понятнымъ тотъ путь, по которому идетъ дальнѣйшее развитіе этой въ сущности столь благородной натуры. Онъ заставляетъ случай привести въ замокъ Шарлотты одного лорда и его спутника, которому между прочимъ предстоитъ разсказать безсмертную новеллу о "странныхъ дѣтяхъ двухъ сосѣдей". Спутникъ лорда принадлежитъ къ тѣмъ натурфилософамъ своего времени, которые убѣждены въ чудесномъ взаимодѣйствіи между неорганической природой и нѣкоторыми своеобразно организованными людьми, и которымъ удалось укрѣпить въ себѣ это убѣжденіе благодаря наблюденіямъ, произведеннымъ въ теченіе 1806--1807 года надъ маленькимъ итальянцемъ-феноменомъ, Кампетти. Оттилія замѣтила, что всякій разъ, когда ей приходится идти по одной дорожкѣ въ паркѣ, у нея дѣлается головная боль. Англичанинъ изслѣдуетъ шурфомъ эту дорожку и находитъ несомнѣнные слѣды каменнаго угля. Послѣ этого онъ проектъ позволенія произвести надъ нею опытъ съ маятникомъ, который дѣлали и съ Кампетти, и маятникъ тотчасъ же начинаетъ качаться, тогда какъ въ рукахъ Шарлотты онъ не выходилъ изъ состоянія покоя. Магнетическіе флюиды, на которыхъ Месмеръ основывалъ свое ученіе, безпрепятственно проходили черезъ Оттилію; у Шарлотты они задерживались благодаря ея нравственной силѣ. Послѣ этихъ эпизодическихъ частей романа развитіе его снова съ большей живостью и прямолинейностью идетъ впередъ.
   Эдуардъ живъ и невредимъ вернулся съ войны, въ которой онъ съ безумной храбростью подвергалъ себя всевозможнымъ опасностямъ. Онъ видитъ въ этомъ предопредѣленіе свыше, и тѣмъ съ большей силой овладѣваютъ имъ прежнія желанія. Онъ приглашаетъ въ себѣ капитана и проситъ его взять на себя переговоры о разводѣ съ Шарлоттой. Все, что капитанъ имѣетъ возразить ему, не оказываетъ на него ни малѣйшаго вліянія. Эдуардъ предвидитъ одно несчастье, если положеніе вещей не измѣнится; если же все усвоится по его желаніямъ, это будетъ счастье" для всѣхъ: капитанъ и Шарлотта, онъ и Оттилія составятъ счастливыя пары; да и для его новорожденнаго сына будетъ самое лучшее, если его будутъ воспитывать капитанъ и Шарлотта. Въ концѣ концовъ капитанъ ничего болѣе не можетъ возразить Эдуарду, тѣмъ болѣе, что и собственныя его желанія еще не совсѣмъ заглохли, и, уступая страстнымъ мольбамъ Эдуарда, онъ хочетъ попытаться- переговорить съ Шарлоттою. Эдуардъ такъ увѣренъ въ благополучномъ исходѣ и въ то же время съ такимъ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ожидаетъ отвѣта Шарлотты, что онъ проситъ капитана извѣстить его объ ея согласіи нѣсколькими пушечными выстрѣлами или -- если къ тому времени уже стемнѣетъ -- пустить нѣсколько ракетъ. Въ ближайшей къ родному помѣстью деревнѣ Эдуардъ будетъ ждать условныхъ сигналовъ. Капитанъ не застаетъ Шарлотты дома: она уѣхала въ гости по сосѣдству. Между тѣмъ Эдуардъ не въ силахъ справиться со своимъ нетерпѣніемъ. Уединенными тропинками пробирается онъ въ паркъ, окружающій замокъ, идетъ все дальше и дальше и наконецъ доходить до средняго озера и видитъ тамъ на берегу Оттилію съ ребенкомъ Онъ бросается къ ней и падаетъ къ ея ногамъ. Между ними происходить страстно-взволнованная, горячая любовная сцена; Оттилія не въ силахъ побороть охватившія ее чувства, и впервые она обмѣнивается съ нимъ "несомнѣнно свободными поцѣлуями". Но вслѣдъ за тѣмъ она боязливо умоляетъ его удалиться. Эдуардъ слѣдуетъ ея приказанію. Между тѣхъ наступилъ вечеръ; солнце зашло; Оттилія спѣшитъ съ ребенкомъ домой и, чтобы сократить путь, хочетъ сѣсть въ лодку и переѣхать черезъ озеро вмѣсто того, чтобы итти пѣшкомъ. Въ большомъ волненіи, съ ребенкомъ на рукахъ, и съ книгой въ рукѣ, она, отталкиваясь весломъ отъ берега, теряетъ равновѣсіе и падаетъ въ лодку; ребенокъ выскользаетъ у нея изъ рукъ и исчезаетъ подъ водою. Ей удается схватить его за платье и вытащить изъ воды -- но его нѣжная жизнь уже угасла. Шарлотта возвращается домой и застаетъ ребенка мертвымъ. Глубокая скорбь охватываетъ ея душу. Оттилія, словно мертвая, въ какомъ-то оцѣпенѣніи лежитъ на полу. Шарлотта кладетъ ея голову къ себѣ на колѣни. Она думаетъ, что дѣвушка заснула, истомившись отъ напряженія и горя. Уже поздно; ночь наступила. Въ замкѣ появляется капитанъ и проситъ провести его къ Шарлоттѣ. Она тихо спрашиваетъ его о цѣли его прихода. Онъ объясняетъ Шарлоттѣ, что привело его сюда, въ замокъ, и съ глубоко-серьезною, кроткою рѣшимостью она изъявляетъ свое согласіе на разводъ. "Мнѣ слѣдовало бы раньше согласиться на это: своихъ колебаніемъ я убила ребенка". А другу своему она не можетъ подать никакой надежды. Капитанъ приноситъ извѣстіе Эдуарду. Вѣсть о смерти ребенка уже раньше дошла до него и не возбудила въ немъ ничего, крохѣ чувства удовлетворенія, что и это препятствіе теперь устранено. Узнавъ о рѣшеніи Шарлотты, онъ спѣшитъ въ ближайшій городъ, чтобы сейчасъ же приступить къ хлопотамъ о разводѣ. Что онъ не имѣетъ никакого представленія о душевномъ состояніи Оттиліи, это понятно. Онъ почти вовсе не обладаетъ способностью заражаться чувствомъ другого и всегда все видитъ въ томъ свѣтѣ, какъ это соотвѣтствуетъ его желаніямъ. Но, что Оттилія, при ея удивительной чуткости и силѣ чувства, не ощущаетъ, какъ нѣчто мучительное, почти грубый эгоизмъ ослѣпленнаго страстью Эдуарда и многія другія тяжелыя черты его характера, это намъ въ теперешнемъ случаѣ еще труднѣе понять, чѣмъ раньше въ сценѣ съ фейерверкомъ.
   Оттилія слышала разговоръ между Шарлоттой и капитаномъ. Но только послѣ его ухода она выходитъ изъ охватившаго ее оцѣпенѣнія. "Я сошла со своего пути", объясняетъ она своей горячо любимой теткѣ, "Богу угодно было ужаснымъ способомъ открыть мнѣ глава на мое преступленіе. Никогда я не буду принадлежать Эдуарду!" Пусть тетка возьметъ назадъ свое согласіе на разводъ, проситъ ее Оттилія, иначе она въ темъ же озерѣ, въ которомъ утонулъ ребенокъ, искупить свое преступленіе. Шарлотта уступаетъ ея мольбамъ, надѣясь въ глубинѣ сердца, что время измѣнитъ ея душевное состояніе, и что ея дорогая племянница въ совмѣстной жизни съ Эдуардомъ найдетъ то счастье, въ которомъ ея самой судьба отказала. Но Оттилія остается непоколебимой. Въ глубинѣ души она дала клятву полнаго отреченія, и только въ этомъ рѣшеніи она находитъ примиреніе съ самой собой. Это душевное состояніе даетъ ей силы продолжать жить съ Шарлоттой и чувствовать себя съ мею такъ же непринужденно, какъ прежде. Но мало по малу у нея все таки является желаніе перемѣны мѣста: всѣ эти знакомыя мѣста такъ полны грустныхъ воспоминаній. Къ тому же Оттилія стремится къ самоотверженной, плодотворной дѣятельности: она надѣется этимъ путемъ лучше всего освободиться отъ ужаснаго бремени, тяготѣющаго на ея совѣсти. Такой дѣятельностью ей представляется воспитаніе дѣтей, и съ этой цѣлью она хочетъ возвратиться въ пансіонъ. На вопросъ Шарлотты, увѣрена ли она, что и при личномъ свиданіи съ Эдуардомъ ея рѣшеніе ле поколеблется, Оттилія не задумываясь даетъ ей слово даже не вступать съ нимъ въ разговоръ, если бы они встрѣтились. Шарлотта извѣщаетъ Эдуарда о рѣшеніи своей племянницы, чтобы онъ не подумалъ, что Оттилія удалена ею, и не предпринялъ попытки, какъ нѣкогда угрохалъ, насильно овладѣть дѣвушкою.
   Миттлеръ отправляется посломъ отъ Шарлотты къ Эдуарду, а Оттилія въ тотъ же день выѣзжаетъ изъ замка. Такъ какъ ей предстояло болѣе одного дня быть въ пути, то она должна была остановиться на ночь въ гостинницѣ. Узнавъ объ отъѣздѣ Оттиліи, Эдуардъ только о томъ и думаетъ, чтобы видѣть ее, поговорить съ нею. Онъ наводитъ справки, въ какой гостинницѣ она остановится, и отправляется туда верхомъ. Въ полномъ пылкой страсти письмѣ, которое онъ кладетъ въ приготовленную для нея комнату, онъ снова заклинаетъ ее принадлежать ему. Оттилія пріѣзжаетъ въ гостинницу и, прочитавъ письмо, откладываетъ его въ сторону; Эдуарда же она умоляющемъ и въ то же время властнымъ жестомъ принуждаетъ покинуть ея комнату. На слѣдующее утро Эдуардъ снова подходитъ къ ней и еще разъ съ любовью спрашиваетъ, хочетъ ли она принадлежать ему. Она отрицательно капаетъ головою, приказываетъ однако кучеру ѣхать обратно въ замокъ. Эдуардъ верхомъ слѣдуетъ за нею. Войдя въ домъ, Оттилія съ силою схватываетъ руки обоихъ супруговъ, соединяетъ ихъ и убѣгаетъ къ себѣ въ комнату. Теперь Оттилія совершаетъ роковую ошибку. Она не возобновляетъ поѣздки въ пансіонъ, а остается въ заикѣ. Правда, она по прежнему упорно молчитъ и не измѣняетъ своего рѣшенія, но, живя въ одномъ домѣ съ Эдуардомъ, она не можетъ не подходить къ нему, не садиться съ нимъ рядомъ, не заглядывать къ нему въ книгу, когда онъ читаетъ, не аккомпанировать ему, когда онъ играетъ на флейтѣ. Въ виду этого Эдуардъ болѣе чѣмъ когда либо полонъ надеждъ. Онъ вѣритъ, что нужно только терпѣливо переждать это время, а тамъ все устроится. Онъ глубоко ошибается. Власть, оказываемая его присутствіемъ на Оттилію по-прежнему сильна, но нравственная сила дѣвушки служитъ противовѣсомъ его вліянію, и вся ея воля направлена теперь не только на то, чтобы не измѣнить своему рѣшенію отречься отъ него, но и на то, чтобы окончательно покончить съ этой жизнью" Она пыталась начать новую жизнь, думала о дѣятельности въ пансіонѣ. Но Эдуардъ сталъ на ея пути, и ей представляется, что новая жизнь для нея невозможна болѣе. Она страстно желаетъ умереть и отказывается отъ нищи и питья. Чтобы дѣлать это незамѣтно, она попросила позволенія обѣдать у себя въ комнатѣ. Мало по малу силы ея таютъ, но этого почти не замѣчаютъ, потому что, являясь въ общество, она страшнымъ усиліемъ воли превозмогаетъ свою слабость.
   Миттлеръ пріѣзжаетъ въ гости къ своимъ друзьямъ, разговоръ заходитъ о десяти заповѣдяхъ, и Миттлеръ выражаетъ неудовольствіе, что большинство изъ нихъ носитъ отрицательный характеръ. Насколько прекраснѣе звучала бы шестая заповѣдь, если бы она гласила: "Имѣй уваженіе къ брачному союзу; если ты встрѣчаешь любящихъ другъ друга супруговъ, радуйся ихъ счастью и принимай въ немъ участіе, словно бы ты радовался ясному дню. Если ихъ отношенія чѣмъ-нибудь омрачатся, старайся уяснить, въ чемъ дѣло; старайся смягчить, успокоить ихъ, сдѣлать для нихъ очевидными ихъ взаимныя выгоды; съ полнымъ безкорыстіемъ содѣйствуй благу другихъ, заставь почувствовать ихъ, сколько счастья даетъ исполненіе долга, въ особенности же того долга, который неразрывными узами связываетъ мужа и жену". Въ то время какъ Меттлеръ разъясняетъ такимъ образомъ шестую заповѣдь, Оттилія, блѣдная, поднимается съ мѣста и выходитъ изъ комнаты. Вскорѣ послѣ этого Нанни, деревенская дѣвушка, сильно и искренне привязавшаяся къ Оттиліи, вбѣгаетъ въ комнату съ крикомъ: "Барышня умираетъ!" Всѣ спѣшатъ къ ней наверхъ. Блѣдная, какъ смерть, сидитъ она на софѣ и на всѣ вопросы отвѣчаетъ жестами. Только разъ еще она открываетъ уста, чтобы сказать стоящему возлѣ нея на колѣняхъ Эдуарду: "Обѣщай мнѣ жить". Онъ даетъ ей это обѣщаніе, но она его уже не слышитъ, она почила навѣки.
   Далѣе описывается выносъ тѣла Оттиліи. Эту сцену и все, что непосредственно связано съ нею, Гете снабдилъ различными, для него въ высшей степени странными, сантиментальными, бьющими на эфектъ подробностями, совсѣмъ въ сущности излишними для завершенія романа. Оттилію хоронятъ въ открытомъ гробу. Нанни изъ верхняго этажа дома видитъ траурное шествіе, ей кажется, что ея любимая госпожа киваетъ ей головою. Взволнованная, она наклоняется и падаетъ внизъ. Разбившуюся, повидимому, на смерть дѣвушку поднимаютъ и наклоняютъ надъ трупомъ. И тотчасъ же она встаетъ на ноги исцѣленная. Она никому не хочетъ уступить права остаться на ночь въ часовнѣ у гроба, который остается открытымъ. Тутъ входитъ прибывшій издалека архитекторъ Поэть пространно сообщаетъ намъ его ощущенія. И вотъ Нанни, деревенская дѣвушка, съ такою силою, правдивостью и краснорѣчіемъ говоритъ ему, убитому горемъ, объ усопшей, что онъ, утѣшенный, покидаетъ церковь. Въ слѣдующіе затѣмъ дни ко гробу стекается много народу. Послѣ случая съ Нанни трупъ Оттилія считаютъ чудотворнымъ. Старикъ слабые, больные, матери со своими дѣтьми тѣснятся у гроба, чтобы испытать на себѣ чудотворную силу святой. Все это происходить въ протестантской церкви и протестантской странѣ. Гете сполна отдалъ дань католичествующему романтизму. "Даже величайшій человѣкъ всегда связанъ со своимъ вѣкомъ какою-либо слабостью",-- вотъ слова, которыя онъ заставляетъ Отгилію записать въ свой дневникъ.
   Что же сталось съ Эдуардомъ?-- Со смертью Оттиліи онъ не находитъ, на что опереться въ жизни и,-- при той зависимости, въ которой его натура, по идеѣ автора, находится отъ Оттиліи -- онъ не умѣетъ или не можетъ сдѣлать ничего лучшаго, какъ послѣдовать за нею, онъ даже избираетъ для этого тотъ же самый путь, т. е. воздержаніе отъ пищи. Ему это дается не легко. "Ужасная задача", признается ему однажды капитану, "подражать неподражаемому. Для всего, даже для мученичества нужна особая способность". Въ концѣ концовъ ему это все же удается: его находятъ мертвымъ. Трупъ его хоронятъ рядомъ съ Оттиліею.
   "Такъ любящіе покоятся другъ возлѣ друга. Миръ царитъ надъ мѣстомъ ихъ успокоенія, свѣтлые, родные лики ангеловъ взираютъ на нихъ со свода усыпальницы. Какъ радостна будетъ та минута, когда они вмѣстѣ пробудятся къ жизни вѣчной!"
   Съ глубокимъ волненіемъ слѣдили мы за судьбою четырехъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ. Но при всей силѣ впечатлѣнія въ насъ пробуждается какое-то противорѣчіе, которое къ концу романа заявляетъ о себѣ все громче и громче и нарушаетъ чистоту" нашихъ ощущеніи, которыя отъ скорби ведутъ насъ къ подъему духа. Это чувство противорѣчія охватываетъ насъ въ особенности съ той поры, когда Оттилія возвращается обратно въ замокъ. То, что она отказывается отъ своего путешествія, чтобы свести вмѣстѣ Эдуарда и Шарлотту,-- возвышенная и прекрасная мысль, достойная просвѣтленной Оттиліи. Но зачѣмъ она послѣ этого остается въ замкѣ? Въ письмѣ она мистически объясняетъ это тѣмъ, что какой-то злой демонъ возымѣлъ власть надъ нею. Мы знаемъ, что подъ этимъ подразумѣвается: это -- та магическая сила, которую оказываетъ на нее близость Эдуарда. Но въ состояніи ли мы представить себѣ ее такой безграничной? Пока въ Оттиліи еще неясно сознаніе своей вины, пока душа ея еще не охвачена раскаяніемъ и угрызеніями совѣсти и не приведена въ необходимости самоотреченія, пока она путемъ самоотреченія не поднялась до свободной нравственной личности,-- до тѣхъ поръ мы еще можемъ вѣрить въ непреодолимость этой притягательной силы, но потомъ она намъ представляется уже мало правдоподобной. Кто настолько силенъ нравственно, что можетъ долгое время оставаться вблизи любимаго человѣка, не нарушая молчанія; кто настолько силенъ, что способенъ навсегда отречься отъ него, несмотря на то, что единственное лицо, которое могло воспротивиться этому союзу, дало свое полное согласіе на него; кто, несмотря на непосредственную близость любимаго человѣка, чувствуетъ въ себѣ достаточную силу, чтобы съ совершенно яснымъ сознаніемъ итти отъ жизни къ смерти, т. е. навѣки разлучиться съ возлюбленнымъ,-- тотъ, конечно, долженъ обладать и тѣмъ количествомъ силы, которое необходимо для того, чтобы, перемѣнивъ мѣсто, удалиться отъ возлюбленнаго и такимъ образомъ продолжить начатое дѣло -- соединеніе обоихъ супруговъ. Мы тѣмъ болѣе склонны ожидать этого, что съ перемѣною мѣста для Оттиліи становится возможной та дѣятельность, искупительное, очистительное и благодатное вліяніе которой она такъ глубоко чувствуетъ. Свое рѣшеніе посвятить себя воспитанію юношества она считаетъ чѣмъ-то святымъ, которое, быть можетъ, дастъ ей возможность отвратить ужасное зло и отъ себя и отъ другихъ. Она уже заранѣе ощущаетъ то счастье, которое найдетъ въ этомъ дѣлѣ. "Съ какимъ яснымъ чувствомъ буду я смотрѣть на смущеніе этихъ молодыхъ побѣговъ; ихъ дѣтскія горести заставятъ меня улыбнуться, и тихо и незамѣтно я постараюсь вывести ихъ изъ всѣхъ ихъ маленькихъ заблужденій". Наконецъ Оттилія же высказываетъ слѣдующее глубокое и правдивое слово: "Когда люди будутъ видѣть меня радостной за моей работой, неутомимой при исполненіи моихъ обязанностей, тогда я смогу вынести взоры всякаго, потому что у меня не будетъ причины бояться взора Божьяго".
   Возможно ли, чтобы дѣвушка, достигшая подобной высоты пониманія, такъ безъ всякаго сопротивленія подчинилась притягательной силѣ человѣка, разъ она на внутреннюю связь съ нимъ давно уже смотритъ какъ на грѣхъ; возможно ли, чтобы она позволила ему отвлечь себя отъ прямого, плодотворнаго, обѣщающаго ей блаженство пути? Если же, дѣйствительно, ясное, прямое теченіе ея мыслей, ея здоровыхъ нравственныхъ стремленій на минуту было прервано подъ демоническимъ вліяніемъ сильной страсти, то развѣ оно не должно было тотчасъ же снова возстановиться; развѣ оно не должно было снова привести ее въ ясному сознанію опасности, даже преступности своего пребыванія въ замкѣ; развѣ не тѣмъ безпощаднѣе удары совѣсти должны были бы тогда заставить ее покинуть замокъ? Развѣ теперь она не становится снова виновной и при томъ теперь-то виновной не безсознательно? А что нравственная сила не заснула въ ней, это доказываетъ ея добровольная смерть. Можетъ ли она надѣяться смертью искупить свою вину? Поэтъ какъ будто отвѣчаетъ на этотъ вопросъ утвердительно. Онъ заставляетъ ее -- вѣроятно, въ намять святой Оттиліи -- умереть святою, и народная вѣря приписываетъ ей чудеса.
   Но, быть можетъ, ходъ мыслей Оттиліи былъ нѣсколько иной. Быть можетъ, она убѣдила себя, что своею смертью она скорѣе вернетъ Эдуарда Шарлоттѣ, и возвращеніе это будетъ прочнѣе, чѣмъ если она удалится въ пансіонъ. И, смотря на себя какъ на осужденную на смерть, она поддалась своей слабости, заставляющей ее постоянно искать близости Эдуарда. Но, если она умерла только для того, чтобы ускорить окончательное соединеніе Эдуарда и Шарлотты, поэтъ, конечно, намекнулъ бы, долженъ былъ намекнуть намъ на это, ибо -- вопреки строгимъ требованіямъ современной намъ техники романа -- онъ довольно часто сообщаетъ намъ мысли и чувства дѣйствующихъ лицъ, побуждающія ихъ къ тѣмъ или инымъ поступкамъ. Но онъ не только не дѣлаетъ этого, а, наоборотъ, даетъ намъ совсѣмъ другого рода указанія. Правда, желаніе способствовать соединенію обоихъ супруговъ и въ моментъ смерти было послѣднимъ побужденіемъ Оттиліи, но оно не было ближайшимъ;-- если бы она была увѣрена въ себѣ, она постаралась бы избѣгнуть смерти и, согласно своему первоначальному намѣренію, отдаться искупительной, освящающей дѣятельности. Вѣдь она и безъ того не была увѣрена, къ какому рѣшенію ея смерть приведетъ Эдуарда. Иначе, зачѣмъ ей было брать съ него обѣщаніе, что онъ будетъ жить? Но она не знала, во что и сама она можетъ быть вовлечена, если ея земное существованіе продолжится. Новая встрѣча съ Эдуардомъ показала ей, что демонически-сладостная власть не утратила еще своей силы, и послѣ итого для лея, какъ для второй Эмиліи Галотги, единственнымъ спасеніемъ оказывается смерть. Что именно таковъ былъ ходъ мыслей поэта, самъ онъ вскорѣ послѣ окончанія романа достаточно ясно подчеркнулъ въ разговорѣ съ Ринеромъ: "Чувственное должно одержать, но оно должно быть наказано нравственной природой, которая смертью охраняетъ свою свободу... Поэтому Оттилія да и Эдуардъ также должны умертвить свою плоть, послѣ того какъ они дали волю своему влеченію".
   Но именно это-то намъ и трудно понять, что поэтъ послѣ всего совершившагося все еще предполагаетъ такое всемогущество любовныхъ побужденій въ такой благородной и достигшей такой нравственной высоты натурѣ, какъ у Оттиліи. Мы пойдемъ даже далѣе. Мы сомнѣваемся, чтобы и въ предшествующихъ концу романа стадіяхъ притягательная сила, приписываемая поэтомъ Эдуарду, могла быть такъ велика. Что молодая, запуганная дѣвушка, выйдя изъ пансіона и впервые испытавъ на себѣ страстную любовь, преданность, обожаніе со стороны человѣка, который представляется ей красивымъ, добрымъ, благороднымъ, прямодушнымъ и благотворительнымъ,-- горячо и отъ всей души отвѣчаетъ на эту любовь, которая словно озолотила для нея весь міръ, это вполнѣ понятно. И Шарлотта въ дни своей юности любила Эдуарда и впослѣдствіи, наполовину заблуждаясь относительно него, вышла за него замужъ. Эта любовь надъ Шарлоттой очень скоро утрачиваетъ свою власть: въ душѣ Оттиліи она остается непоколебленной даже и послѣ того, какъ она имѣла случай убѣдиться въ прихотливости, безтактности, грубости и ребячливости своего возлюбленнаго, даже и послѣ того, какъ еі пришлось пережить сцену съ фейерверкомъ, видѣть его бѣшенство, когда онъ узналъ, что критикуютъ его игру на флейтѣ; узнать о выказанномъ имъ безсердечіи при извѣстіи о смерти своего сына, узнать объ его неделикатномъ порученіи капитану дать пушечный выстрѣлъ и т. о. Цѣлыя недѣли и мѣсяцы она имѣетъ возможность наблюдать Эдуарда, съ его ограниченными стремленіями, съ его умѣреннымъ талантомъ и рядомъ съ капитаномъ и со своей теткой, въ сравненіи съ которыми Эдуардъ кажется совсѣмъ маленькой фигурой -- и все это нисколько не уменьшаетъ ея любви къ нему. Если бы еще онъ былъ виртуозомъ въ какомъ-либо искусствѣ и, какъ таковой, умѣлъ плѣнять сердца, умѣлъ бы сочинять пламенные стихи, увлекательно пѣть, трогать своей игрой, или, по крайней хѣрѣ, какъ Фернандо, который, правда, выше его, но которому онъ все же приходится роднымъ братомъ, умѣлъ бы прелестно, съ чувствомъ излить цѣлый міръ скорби на грудь Оттиліи. Но даже и этого нѣтъ! Все должно быть объяснено его красотой, которая даже не такъ ужъ обольстительна и которая относится больше къ временамъ его юности; она такъ властно дѣйствуетъ на Оттилію, по натурѣ своей совсѣмъ не чувственную, на Оттилію, которая послѣ первыхъ же суровыхъ ударовъ судьбы искренне обращается къ своей духовной, сверхчувственной, неземной родинѣ. Это невѣроятно! Здѣсь такъ же, какъ и въ "Стеллѣ", кроется какое-то противорѣчіе. Нужно было либо Эдуарда сдѣлать болѣе крупной фигурой, либо поставить ниже Оттилію.
   На все это, однако, можно возразить; подобная загадочная связь между мужчиной и женщиной все же встрѣчается въ жизни. Возможно. Пумъ въ жизни мы, дѣйствительно, наталкиваемся по временамъ на такое ненормальное явленіе, но тогда мы пожимаемъ плечами и говоримъ: "Это что-то непонятное". Примѣнить подобное же объясненіе къ поэтическому произведенію значитъ вынести ему самый безпощадный приговоръ. Въ поэтическомъ произведеніи мы хотимъ понимать и мы должны понимать. Поэтъ -- творецъ. Онъ творитъ души, и онъ можетъ и долженъ обнаружить передъ нами тѣ нити, которыя связываютъ ихъ другъ съ другомъ. Вся сила, все очарованіе поэзіи и основывается на томъ, что она освѣщаетъ намъ загадочныя глубины жизни.
   Здѣсь Гете не сдѣлалъ этого; онъ не воспользовался своимъ творческомъ правомъ. Онъ просто показалъ намъ чудо. Оттилія и Эдуардъ самой природой предназначены другъ для друга, какъ два вещества, обладающія химическимъ сродствомъ. Если бы одного изъ нихъ, говоритъ авторъ, описывая послѣдніе дни жизни Оттиліи, удержать въ одномъ концѣ замка, то "другой неумышленно, самъ собою, началъ бы мало по малу приближаться къ нему". "Оттилія не могла избѣжать блаженной необходимости". "Это были не два человѣка (когда они сойдутся вмѣстѣ), а одинъ, наслаждающійся безсознательнымъ, но полнымъ довольствомъ". Одинъ человѣкъ! Связанные въ силу законовъ природы! Поэтому-то и Оттилія не можетъ покинуть замокъ. Этимъ же объясняется и странное, удивительное явленіе, что Оттилія страдаетъ головною болью съ лѣвой, Эдуардъ -- съ правой стороны. Поэтому-то и сундукъ съ красивыми уборами и нарядами, который Эдуардъ подарилъ ей въ день рожденія. утѣшаетъ и подкрѣпляетъ Оттилію. Она бросается на него, соединивъ руки Эдуарда и Шарлотты; незадолго до смерти она открываетъ его и выбираетъ одно изъ хранящихся въ немъ драгоцѣнныхъ платьевъ -- оно должно служить ей похороннымъ уборомъ! Магнетическая сила Эдуарда сообщилась даже сундуку, до котораго онъ дотрогивался. Одна изъ неудачнѣйшихъ идей, къ которымъ авторъ прибѣгаетъ для доказательства принимаемой имъ принудительной силы природы.
   Какъ-то разъ, въ разговорѣ съ Эккерманомъ. Гете сказалъ, что "Избирательное сродство" -- единственное изъ его болѣе крупныхъ произведеній, гдѣ онъ сознательно проводилъ совершенно опредѣленную идею. Эта работа по опредѣленному плану, какъ мы уже видѣли, неблагопріятно отразилась на всемъ произведеніи; причина заключается въ томъ, что идея романа, которую мы простыми словами можемъ нагнать борьбою между долгомъ и влеченіемъ, -- что эта идея была втиснута въ естественно-научную формулу, для разрѣшенія которой Гете пришлось прибѣгнуть къ темнымъ силамъ природы. Эта же формула избирательнаго сродства заставила его придать роману излишне-схематическое развитіе. Чтобы избѣжать скудости изображенія, онъ вывелъ не три дѣйствующихъ лица, а создалъ двѣ пары, изъ которыхъ одна должна была представить побѣду долга надъ влеченіемъ, другая, наоборотъ, побѣду влеченія надъ долгомъ. Эта вторая пара неизбѣжно должна была погибнуть; здѣсь только путемъ смерти нравственной. свободѣ удается восторжествовать надъ принудительною силою природы. Эта сила увлекаетъ Оттилію въ могилу. Мы должны признать, однако, что, какъ ни сильно было до тѣхъ поръ влеченіе природы, Оттилія при выборѣ смерти все же остается нраветвенно-свободной.
   Можно ли сказать то же самое объ Эдуардѣ? По смыслу автора -- да, и самъ онъ отвѣчаетъ на этотъ вопросъ утвердительно. Но можетъ ли быть рѣчь о нравственной свободѣ у Эдуарда, когда онъ вслѣдъ за Оттиліею сходитъ въ могилу? Мы скорѣе склонны видѣть въ этомъ нравственную немощь, т. е. опять таки принудительную силу природы. Но, разъ ужъ Эдуардъ слѣдуетъ за Оттиліею въ могилу, къ чему было поэту въ заключительныхъ строкахъ упоминать о воскресеніи мертвыхъ, которое будто бы приведетъ къ счастливому соединенію любящихъ, къ чему было упоминать объ этимъ, вмѣсто того, чтобы оставить въ читателѣ, правда, ужасное, но въ то же время и возвышающее душу, строгое впечатлѣніе смерти? Какъ простъ и великъ въ сравненіи съ этимъ конецъ въ "Вертерѣ". И здѣсь мы должны приписать хилому, романтическому духу времени этотъ художественно-слабый внутренне-неправдивыя конецъ романа. Онъ внутренне-неправдивъ, потому что ни самъ поэтъ, ни Оттилія,-- какъ о томъ свидѣтельствуетъ ея дневникъ,-- не вѣруютъ въ тѣлесное воскресенье. Онъ слабъ въ художественномъ отношеніи, потому что оставляетъ въ читателѣ отталкивающіе впечатлѣніе, что въ будущей жизни Оттилія соединится съ совсѣмъ недостойнымъ ея Эдуардомъ, тогда какъ намъ хотѣлось бы надѣяться, что за гробомъ принудительная сила природы утратитъ свою власть, и Оттилія, наконецъ, увидитъ Эдуарда въ истинномъ свѣтѣ.

-----

   Однако, всѣ недостатки произведенія въ сравненіи съ цѣлымъ все же представляются лишь мелочью.
   Несмотря на нихъ, "Избирательное сродство" остается одинъ изъ высшихъ твореній Гете. Рисуя событіе изъ жизни высшаго общества, онъ самыми простыми средствами достигаетъ величайшаго эффекта. Онъ заставляетъ насъ прожить полтора года въ имѣніи. Мы видимъ четырехъ дѣйствующихъ лицъ, которыхъ можно бы почти назвать "неинтересными"; мы присутствуемъ при ихъ ежедневныхъ занятіяхъ, они разговариваютъ, гуляютъ, занимаются музыкой, читаютъ. Ничего необыкновеннаго не случается. Пріѣзжаютъ и уѣзжаютъ гости, празднуютъ день рожденія, строятъ домъ. Никакія болѣе крупныя событія или обстоятельства извнѣ не оказываютъ своего вліянія на ходъ дѣйствія: ни шумъ и суета большого города, ни какая-либо интрига большого свѣта, ни величіе блескъ двора, ни театральная жизнь. Даже воина, на которую отправляется Эдуардъ, остается въ туманѣ, на далекомъ горизонтѣ. И все же съ самыхъ первыхъ страницъ наше сочувствіе въ высшей степени возбуждено, хотя намъ приходится слѣдить за душевной игрою лишь немногихъ выведенныхъ лицъ. Въ этомъ отношеніи произведеніе является совершеннѣйшимъ образцомъ новеллы, отвѣчающей требованіямъ современной эстетики. Оно нарисовано замѣчательно спокойнымъ, тонкимъ карандашомъ; чувствуется та же спокойная, тонкая работа, что и въ "Тассо", къ которому по своей нѣжной глубокой духовности романъ болѣе всего приближается. Нѣтъ ни торопливаго забѣганія впередъ, ни рѣзкихъ скачковъ; все идетъ такъ, какъ оно бываетъ въ природѣ: медленный органическій ростъ и медленное увяданіе. Въ ровныхъ, мягкихъ переходахъ усиливаются и затихаютъ тоны. Правда, по временамъ какъ бы внезапно обнаруживаются результаты развитія того или иного момента, но это лишь для участниковъ его, а не для насъ, потому что мы уже къ нему подготовлены цѣлой массой отдѣльныхъ чертъ, разбросанныхъ какъ бы ненамѣренно, спроста, и поражающихъ и восхищающихъ насъ своей правдивостью и изяществомъ.
   То же самое нужно сказать и обо всемъ внѣшнемъ, чему суждено играть роль въ романѣ: оно уже заранѣе намѣчается въ самой невинной на взглядъ связи. Все исполненное предчувствія удивительно распространяется на весь романъ. Озеро, на берегу котораго Эдуардъ въ юности насадилъ платаны и тополя, становится роковымъ, ужасъ наводящимъ мѣстомъ. Въ день рожденія Шарлотты Оттилія, въ отвѣтъ на приглашеніе Эдуарда, опускаетъ въ камень ори закладкѣ новаго зданія шейную золотую цѣпочку, на которой она носила портретъ своего отца. Она хоронитъ свое чистое, какъ золото, прошедшее. Въ слѣдующій за этимъ событіемъ день Миттлеръ произносятъ свою сильную рѣчь о значеніи и неразрывности брачнаго союза. Между тѣмъ какъ день рожденія Шарлотты прошелъ ясно и радостно, день рожденія Оттиліи омрачается несчастнымъ случаемъ. Тѣ астры, которыя Оттилія посадила на вторую весну, послужили вѣнкомъ на голову умершей; часовня, которую она мѣстѣ съ архитекторомъ украшала живописью, стала для нея мѣстомъ вѣчнаго успокоенія и т. д. Благодаря этимъ средствамъ и на все блестящее и радостное ложится какая-то тѣнь, весь романъ звучитъ въ однородномъ элегическомъ тонѣ, и наши мысли невольно обращаются отъ настоящаго къ будущему, отъ единичнаго къ общему. Что для насъ значатъ надгробный вѣнокъ? Когда мы однако вспомнимъ, что цвѣты, изъ которыхъ онъ сплетенъ, нѣкогда посѣяны были самой умершей, намъ невольно приходитъ на умъ общая всѣмъ людямъ участь -- ходить ощупью, въ потемкахъ, не знать, пожнемъ ли мы то, что посѣяли, не знать, скорбь или радость расцвѣтетъ изъ нашихъ посѣвовъ.
   Съ удивительнымъ тактомъ поэтъ выбралъ главныя фигуры романа. Онъ могъ бы, напримѣръ, сдѣлать всѣхъ четверыхъ моложе, но тогда у Шарлотты и у капитала труднѣе было бы мотивировать ихъ побѣду надъ собою, пришлось бы изобразить болѣе сильную борьбу, разнаго рода катастрофы и осложненія, и романъ утратилъ бы свой характеръ покоя и простоты. Съ другой стороны и стихійная сила страсти у Эдуарда выступила бы въ такомъ случаѣ менѣе ярко. Кромѣ того различіе возрастовъ и само по себѣ придавало роману большій интересъ. Простая красота произведенія пострадала бы, конечно, и въ томъ случаѣ, если бы противопоставлены были двѣ пары супруговъ, потому что это также повело бы къ умноженію и осложненію совершающихся въ романѣ переворотовъ, и все произведеніе лишено было бы той особой прелести, которую ему придаетъ дѣвическая неопытность Оттиліи. При дифференцировкѣ характеровъ нужно было прежде всего придать имъ соотвѣтствующую постепенность въ томъ, что касается нравственной силы и ясности духа. Это исполнено поэтомъ чрезвычайно умно. Выше всѣхъ стоитъ Шарлотта. Она превосходитъ остальныхъ нравственной силой. Такова и должна быть женщина, вѣдь нравственность есть тотъ элементъ, который служитъ ей основаніемъ. Ближе всѣхъ къ іей, хотя не на одинаковой съ нею высотѣ, стоитъ капитанъ. Онъ равенъ ей по ясности духа, онъ ниже ея въ томъ, что касается истинной житейской мудрости, ибо послѣдняя является не столько продуктомъ опытности и умѣнья ясно мыслить и здраво смотрѣть на вещи, сколько результатомъ врожденнаго нравственнаго чувства. Имъ противопоставлена Оттилія, молодая и благородная, но скрыто-страстная, лишь путемъ страданій доходящая до нѣкоторой степени ясности и способности къ самоотреченію, не свободному однако отъ колебаній и нерѣшительности. Рядомъ съ нею стоить Эдуардъ, онъ много старше ея, но жизненный опытъ не привелъ его ни къ ясности, ни къ умѣнью сдерживать свои страсти, свои желанія; онъ не дозрѣлъ до этого; лишенный всякой прочной нравственной опоры, онъ является въ нашихъ глазахъ большимъ ребенкомъ. Вокругъ этихъ лицъ, появляясь лишь временно, группируются архитекторъ и учитель пансіона, Луціана и Нанни, графъ и баронесса,-- всѣ они служатъ или отраженіемъ мл контрастомъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ; при помощи ихъ достигается то полная гармонія, то дисгармонія, заставляющая рѣзче выступать главныя фигуры.
   Не малую прелесть придаетъ роману и то, что происходящія въ немъ событія тамъ же, какъ въ "Вертерѣ", идутъ рука объ руку съ жизнью природы. Стоитъ ранняя весна, когда Эдуардъ и Шарлотта переживаютъ свой медовый мѣсяцъ; лѣто во всемъ разгарѣ, когда любовь Шарлотты и капитана, Оттиліи и Эдуарда достигаетъ своего высшаго пункта; осенью будущее надвигается на нихъ, словно безплодная зима. Снова наступаетъ весна и съ нею вмѣстѣ рожденіе ребенка, приносящее съ собою новыя надежды. Но лѣто обмануло весеннія надежды, и, когда листья опадаютъ. Оттилію опускаютъ въ могилу. И не только времена года сопровождаютъ гармоничнымъ аккордомъ развитіе дѣйствія, но и то или иное время дня, погода, окружающая природа, утро и вечеръ, солнце и мѣсяцъ, скалы и кустарники, луга и воды.
   При всей страстности, которая проходитъ черезъ все произведеніе, оно оставляетъ въ насъ впечатлѣніе удивительнаго покоя. Этому въ немалой степени способствуетъ стиль романа, который держитъ бурный потокъ въ тяекахъ и предаетъ ему спокойно-равномѣрное теченіе. Стиль все время остается одинаковъ -- одинаково высокъ и одинаково покоенъ. И, хотя эта однообразная высота стиля по временамъ приходится намъ я не особенно но душѣ, его равномѣрный покой дѣйствуетъ за то тѣмъ благотворнѣе. Слѣдуя своему принципу стиля, поэтъ достигъ того, что и прозаическое произведеніе, подобно "Ифигеніи", "Тассо" и "Герману и Доротеѣ", производитъ на насъ впечатлѣніе греческаго произведенія искусства. Романъ можно бы сравнить съ группой Ніобеи: скорбь въ тискахъ мраморнаго покоя.
   Обратимся ко внутреннему содержанію романа. Въ этическомъ отношеніи онъ стоитъ на такой высотѣ, какую только можно себѣ вообразить; романъ является какъ бы символистическимъ подтвержденіемъ категорическаго императива Канта или требованія Спинозы, чтобы человѣкъ путемъ преодолѣнія своихъ страстей возвысился до "homo liber" -- до дѣйствительно свободнаго человѣка. Этика романа не оставляетъ намъ выбора: кто не слѣдуетъ нравственному закону, тотъ долженъ погибнуть. Конечно, нелегко повиноваться ему, когда природа противится его власти. Но природа не непреодолима. Это утѣшеніе Гете доставилъ своимъ идеалистически настроеннымъ современникамъ, которыхъ, подъ вліяніемъ давленія, оказываемаго на умы мистической натурфилософіей, месмеризмомъ, сомнамбулизмомъ и великимъ открытіемъ гальванизма, начинала страшить таинственная власть природы. Природа не непреодолима въ тѣхъ случаяхъ, когда она побуждаетъ человѣка преступить нравственный законъ. А кто въ себѣ самомъ не находитъ силы побороть свою природу, тотъ долженъ призвать на помощь все, въ чемъ только онъ можетъ найти поддержку: религію, науку, искусство, трудъ,-- "тяжкаго долга ежедневное подтвержденіе". Оттилія сдѣлала попытку въ этомъ направленіи, но затѣмъ отступила, Эдуардъ же вообще не пробовалъ бороться.
   Обще-этическое основное содержаніе романа заключается въ борьбѣ за святость и достоинство брака. Ни въ одномъ другомъ произведеніи мы не встрѣчаемъ такого восторженнаго прославленія брака, какъ въ "Избирательномъ сродствѣ", и только близорукимъ, тупоумнымъ зрителямъ во какому-то странному недоразумѣнію романъ могъ представляться безнравственнымъ. "Бракъ -- основа всякаго нравственнаго общества, начало и вѣнецъ всякой культуры. Человѣка грубаго онъ смягчаетъ, а образованнѣйшему даетъ наилучшую возможность доказать свою снисходительность. Бракъ долженъ быть нерасторжимымъ союзомъ. Никогда не можетъ быть достаточныхъ основаній для развода". Эти слова не простыя фразы, вложенныя въ уста Миттлера, ревностнаго проповѣдника нравственности -- въ нихъ звучитъ собственное убѣжденіе Гете, и весь романъ всецѣло покоится на нихъ. Въ "Избирательномъ сродствѣ" даже мысленное нарушеніе брака наказано. Не всегда взгляды Гете на бракъ были такъ возвышенны и строги, хотя онъ всегда относился къ этому вопросу серьезно и съ уваженіемъ; позднѣе онъ также выказывалъ въ этомъ дѣлѣ большую снисходительность, особенно въ томъ, что касалось расторжимости брама въ особыхъ случаяхъ. Но въ принципѣ онъ и въ болѣе преклонномъ возрастѣ защищалъ все тѣ же воззрѣнія. Самъ онъ разсказывалъ, какъ Рейнгардъ, главный придворный проповѣдникъ въ Дрезденѣ, часто удивлялся строгости его принциповъ въ томъ, что касается брака, тогда какъ ко всему остальному онъ умѣлъ отнестись такъ снисходительно. Врядъ ли мы ошибемся, если предположимъ, что какъ разъ годы болѣзни Гете (съ 1801 по 1806 г.), когда ему, благодаря вѣрнымъ заботамъ Христіаны, пришлось испытать, какъ неизмѣримо великъ взаимный долгъ супруговъ, усилили его уваженіе къ браку до глубокаго и прочнаго благоговѣнія. Внѣшнимъ признакомъ этого является разсказъ младшаго Фосса о томъ, какъ Гете въ февралѣ 1804 г. читалъ вслухъ "Луизу" и, дойдя до описанія вѣнчанія, не могъ сдержать слезъ и съ такою задушевностью воскликнулъ: "Священное мѣсто!" что всѣ были потрясены.
   Во у Гете было еще особое основаніе, побуждавшее его въ "Избирательномъ сродствѣ" и путемъ образовъ и прямо словами поставить такъ высоко святость брака. Онъ хотѣлъ произвести извѣстное дѣйствіе г звалъ, что для этого необходимо выразить свои воззрѣнія въ крайней формѣ. Онъ хотѣлъ противопоставятъ мощный оплотъ тому шаткому представленію о бракѣ, которое въ теченіе болѣе чѣмъ одного поколѣнія успѣло укореняться въ высшихъ слояхъ націи и пріобрѣло права гражданства и въ жизни и въ литературѣ; благодаря романтизму оно достигло особаго развитія и опасности. Первымъ, что, быть можетъ, побудило Гете къ его проповѣди, была статья Фридриха Шлегеля -- вѣтренная. но обманчиво-глубокомысленная -- при помощи которой онъ пытался въ "Атенеумѣ" (1798 г.) дать теорію, оправдывающую способъ дѣйствія въ жизни романтиковъ. "Почти всѣ браки, сказано тамъ, суть браки лишь съ лѣвой стороны, или, вѣрнѣе, предварительныя попытки, отдаленныя приближенія къ тому дѣйствительному браку, истинная сущность котораго заключается въ томъ, что нѣсколько человѣкъ должны составить одно лицо... Уже по этому одному произволъ въ данномъ случаѣ долженъ бы былъ быть возможно менѣе ограниченъ; ему, конечно, тоже должно принадлежать слово, когда предстоитъ рѣшить, хочетъ ли кто-либо остаться отдѣльной особью, или составить неотъемлемую часть совокупной личности. Поэтому трудно угадать, что, дѣйствительно имѣющее основаніе, можно было бы возразить противъ брака à quatre". На это легкомысленное пустословіе, но съ притязаніями на яко бы философскую глубину "Избирательное средство" даетъ основательный, словно высѣченный въ гранитѣ отвѣтъ. Гете зналъ очень хорошо, что этимъ отвѣтомъ онъ бичевалъ самого себя. И онъ порою поддавался духу времени и собственной страсти,-- въ послѣдній разъ по отношенію къ Миннѣ Герцлибъ,-- поддавался настолько, что переступалъ тѣ границы, которыхъ требовало уваженіе къ браку. Но именно это самобичеваніе и оказывалось для него прямо-таки желаннымъ. И, чтобы оно было, какъ можно безпощаднѣе. Гете слабую часть своего "я" изобразилъ въ каррикатурномъ видѣ въ лицѣ Эдуарда, сильными же сторонами своей натуры надѣлилъ капитана, хотя и этотъ послѣдній незамѣтно опирается на Шарлотту. Шарлотта является такимъ же достойнымъ памятникомъ госпожѣ фонъ-Штейнъ, какъ и Ифигенія, Элеонора д'Эсте и Наталія. Самобичеваніе за прошлое было въ то же время предостереженіемъ для будущаго, вѣдь и въ немъ онъ нуждался. Хотя поэтъ, окончивъ "Избирательное сродство", вступилъ уже въ седьмой десятокъ, но онъ еще далеко не утратилъ ни своего обаянія, ни своей воспламеняемости и ни изнутри ни извнѣ не былъ застрахованъ отъ соблазновъ. Вскорѣ послѣ появленія романа въ печати Гете изъ Іены писалъ госпожѣ фонъ-Штеінъ (11 мая 1810 г.): "Я прожилъ это время, правда, безъ горестей и, по ученію Эпикура, не имѣю поэтому основанія жаловаться ни на что, но все же скучная вещь это постоянное взвѣшиваніе нашего физическаго и нравственнаго поведенія". Не трудно угадать, что ему снова приходится стараться о сохраненіи душевнаго равновѣсія по отношенію къ какому-то прелестному женскому существу. На этотъ разъ дѣло идетъ не о Миннѣ -- она была далеко въ Цюллихау, а, по всей вѣроятности, о прелестной Сильвіи фонъ Цигезаръ, которая жила по сосѣдству въ Дракендорфѣ.
   Чѣмъ болѣе Гете пріобрѣтаетъ власть надъ самимъ собою, тѣмъ менѣе доступна нашему взгляду та борьба, которая терзала его душу. Но мы можемъ догадываться о ней.
   
   Мощный взоръ свой изощри,
   Загляни мнѣ въ грудь: любовной
   Нѣги раны, вотъ, смотри,
   Раны жизни, козней полной 1).
   1) Пер. А. Попова.
   
   Учись самоотреченью! Съ этимъ возгласомъ поэтъ обращается къ намъ въ "Западно-восточномъ диванѣ", чтобы дать намъ представленіе о томъ, какой суровой борьбой была его жизнь. Онъ боролся и побѣдилъ. Онъ умерщвлялъ себя и воскресъ въ жизни. Онъ узналъ, что передъ тѣмъ, кто способенъ на самоотреченіе, открываются врата жизни, передъ тѣмъ же, кто отдается влеченію страстей,-- врата смерти. То, чему онъ самъ научился, онъ хотѣлъ передать другимъ. Поэтому въ старости вѣнцомъ всѣхъ крупныхъ произведеній Гете является требованіе самоотреченія, не празднаго, а дѣятельнаго самоотреченія.
   

XI. Пандора.

   Вернемся къ эпохѣ рожденія "Избирательнаго сродства". Кровь еще сочилась изъ ранъ, нанесенныхъ войною родному герцогству, средней и сѣверной Германіи. Вся родная страна находилась подъ владычествомъ французовъ и прислушивалась къ волѣ французскаго императора, не. увѣренная, не вздумается ли ему снова сильной, властной рукой посягнуть на судьбу отдѣльныхъ земель и личностей. Насталъ суровый, жестокій вѣкъ. Миръ, тишина, гармонія, красота исчезли изъ жизни. Вернутся ли они когда-либо снова? Такъ, жалуясь, спрашивали себя люди; больше всѣхъ жаловался, спрашивалъ и съ тоскою обращалъ взоры къ небу многочисленный классъ образованныхъ, сравнительно мало занятыхъ людей нашей родной страны, которые считали свои привольныя художественныя и научныя наслажденія надежно обезпеченными, а теперь такъ внезапно и такъ жестоко были разбужены отъ своего чуднаго, полнаго грезъ существованія.
   Пандора, прелестная богиня, носительница всего прекраснаго, докинула ихъ, и въ утѣшеніе имъ Гете пропѣлъ свою "Пѣснь о возвращеніи Пандоры" (таково было первоначальное заглавіе). Но въ этой пѣсни онъ преслѣдовалъ болѣе широкія, болѣе общія цѣли. Красота не могла бы исчезнуть изъ жизни этихъ людей, если бы они имѣли о ней истинное понятіе. Раскрыть красоту во всей ея великой сущности -- такова должна была быть главная задача поэта. Въ такомъ случаѣ и пѣснь о возвращеніи Пандоры становилась не просто прелестнымъ, исполненнымъ надежды сновидѣніемъ, которымъ поэтъ обманывалъ тоскующихъ, но и вѣчно укрѣпляющимъ и очищающимъ символическимъ выраженіемъ обѣтованія для всѣхъ, кто въ будущемъ приблизился бы къ этому творенію и, проникшись его содержаніемъ, понесъ его дальше въ жизнь. Гете пѣлъ свою возвышенную пѣснь другимъ, но въ то-же время онъ пѣлъ ее и себѣ самому. Правда, онъ уже съ раннихъ лѣтъ обладалъ полнымъ пониманіемъ сущности красоты, но нерѣдко онъ позволялъ образу ея омрачаться -- то подъ вліяніемъ страсти, то подъ вліяніемъ обстоятельствъ; и только тогда онъ опять обрѣталъ ея возвышающую душу силу, когда путемъ борьбы ему удавалось заново добиться ясности созерцанія. Съ обстоятельствами ему не трудно было справляться, но страсть омрачала чистый свѣтъ красоты и уничтожала такимъ образомъ и ея освящающее дѣйствіе. Такъ было и теперь: любовь къ Миннѣ Герцлибъ серьезно поколебала его душевное равновѣсіе. "Пандора" была той пѣснью, которую онъ пѣлъ, чтобы стряхнуть съ себя все смутное и опасное, что таилось въ этой любви. Заставивъ поэта перенестись мыслью къ первобытной сущности красоты, "Пандора" очистила его любовь и превратила ее въ тихую сладостную грусть и въ дѣятельное.
   Такимъ образомъ въ теченіе 1807 года у Гете накопилось немало побудительныхъ причинъ, которыя должны были привести его въ созданію такого произведенія, какъ "Пандора". Благопріятный случаи далъ ямъ опредѣленную форму и направленіе. Двое молодыхъ друзей Гете, Лео фонъ Бенкендорфъ и докторъ Штолль, предприняли изданіе новаго журнала подъ названіемъ "Прометей"; журналъ имѣлъ цѣлью "способствовать преуспѣянію человѣческой красоты на землѣ".
   Они упросили поэта дать что-нибудь для новаго изданія. Такимъ образомъ миѳъ о Прометеѣ естественно явился той формой, въ которую Гете могъ излить назрѣвшіе въ его душѣ мотивы. Въ то же самое время (конецъ октября 1807 года), какъ молодые друзья Гете обратились къ нему со своей просьбой, онъ получилъ отъ Шеллинга его торжественную рѣчь, въ которой тотъ ясно и съ глубокимъ пониманіемъ дѣла до нѣкоторой степени уяснялъ самому поэту его воззрѣнія на сущность красоты въ ихъ взаимной связи. Такимъ образомъ новое произведеніе, слово" рѣка изъ богатаго и чистаго источника, быстро могло пробиться наружу. Уже 11-го ноября, по дорогѣ въ Гену, Гете сообщалъ Римеру планъ "Пандоры". Ісиская атмосфера могла только способствовать росту драмы. Съ 21-го ноября по 2-е декабря Гете особенно усердно работаетъ надъ нею: это были какъ разъ тѣ дни, когда онъ держался вдали отъ любимой имъ дѣвушки, почти не видѣлся съ нею и поэтому особенно хорошо могъ перенестись въ душу тоскующаго но Пандорѣ Эпиметея. Перми" декабря пріѣзжаетъ Вернеръ, и страстная любовь Гете снова вспыхиваетъ яркимъ пламененъ. Спокойная работа нарушена; онъ, правда, нѣсколько разъ дѣлаетъ попытки вернуться къ ней, но только въ маѣ слѣдующаго года въ Карлсбадѣ онъ снова принимается за "Пандору", доводить ее до извѣстнаго мѣста и на немъ останавливается. Въ этомъ незаконченномъ видѣ мы обладаемъ "Пандорой" и понынѣ. Гете прерываетъ ее въ томъ мѣстѣ, гдѣ возвѣщается возвращеніе Пандоры, гдѣ оно совсѣмъ уже близко. Онъ такъ и оставляетъ поэму въ видѣ фрагмента и обращается къ "Избирательному сродству", которое все настойчивѣе стучится къ нему въ двери. Поскольку "Пандора" по своему содержанію имѣла отношеніе въ личной жизни поэта, она была закончена имъ; чисто дидактическая сторона возбуждала въ немъ лишь слабый интересъ. Да и для тогдашняго времени центръ тяжести цѣликомъ лежалъ въ первой части. Судя по тому, какъ Гете прерываетъ "Пандору", и что онъ говоритъ въ заключеніе, мы въ правѣ думать, что онъ уже тогда почти отказался отъ мысли о продолженіи.
   "Пандора" заставила Гете вступить въ ту область, взяться за тотъ матеріалъ, который съ ранней юности былъ особенно милъ и дорогъ ему, и который онъ, въ зависимости отъ воззрѣній и потребностей даннаго момента своей жизни, все снова и снова видоизмѣнялъ. Юношу привлекалъ героизмъ титана, противящагося въ сознаніи своей творческой силы самимъ богамъ. Зрѣлый мужъ, по слѣдамъ Эсхила, отваживается приблизиться къ "скованному" и "освобожденному" Прометею. Сохранившіеся наброски, по своей незначительности, не позволяютъ намъ,.конечно, составить ясное представленіе о предполагаемомъ развитіи дѣйствія. Въ драпѣ 1773 г. Гете, вопреки древнему миѳу" дѣлаетъ Пандору дочерью Прометея; въ "Пандорѣ" 1807 г. онъ снова приближается къ древнему оказанію, изображаетъ свою героиню въ видѣ богини, е"ь шедшей къ людямъ съ неба, и заставляетъ Эриметня принять ее въ саой домъ. Въ обоихъ случаяхъ, однако, онъ уклоняется отъ античной характеристики Пандоры, какъ прекрасной, но приносящей человѣчеству всяческое зло женщины. Правда, т Пандора Гете прекрасна, но красота можетъ лишь укрѣплять, возвышать, освящать человѣчество:
   Пандора -- символъ красоты, самъ поэтъ говоритъ намъ это, но красоты въ томъ широкомъ смыслѣ слова, въ которомъ онъ его понималъ, Для Гете красота -- проявленіе истины, мірового закона, идеи, сущности вещей. Всѣ эти выраженія онъ неперемѣнно употребляетъ. Но что есть истина, или законъ, "проявляющійся съ величайшею свободою, подчиненный лишь собственнымъ условіямъ", что есть идея, "вѣчная и единая", что -- сущность вещей? Что это, какъ не Богъ? И, дѣйствительно, таково глубочайшее убѣжденіе Гете: красота есть проявленіе Бога. Онъ только не любить употреблять это величайшее изъ словъ, опасаясь, что большинство будетъ подразумѣвать подъ нимъ нѣчто отличное отъ того, что подразумѣваетъ онъ самъ. Но при видѣ образцовыхъ произведеній греческаго искусства у него въ восторгъ невольно вырывается признаніе: "Эта высокія произведенія искусства суть вмѣстѣ съ тѣмъ высочайшія произведенія природы, созданныя людьми по истиннымъ, естественнымъ законамъ... въ нихъ необходимость, въ нихъ". Поэтому и Эпиметей самымъ рѣшительнымъ образомъ оспариваетъ указаніе на то, что Пандора была созданіемъ Гефеста, второстепеннаго божества. Онъ утверждаетъ, что это -- сказки и небылицы. Она сестра Зевеса и, подобно ему, происходитъ отъ Урана, слѣдовательно, такое же высшее божество, такъ и онъ. Этой возвышенной сущностью объясняется и то. что появленіе Пандоры, несмотря на всю прелесть, окружающую ея образъ, "почти наводить ужасъ".
   Такъ какъ Пандора есть само божество и въ качествѣ олицетворенія первопрекраснаго открываетъ людямъ не только красоту, но и правду, и закономѣрность, то она въ одинаковой степени оказывается и матерью наукъ, которыя умомъ ищутъ истину, и матерью искусствъ, которыя чувственно изображаютъ ее {Въ природѣ и то и другое покоится въ одной почкѣ: истина обнаруживается намъ въ видѣ красоты, и. наоборотъ, красота открываетъ намъ истину. "Прекрасное есть проявленіе тайныхъ законовъ природы, которые иначе остались бы для васъ на вѣки сокрытыми". (Нареченіи, No 197).}. Кто хочетъ въ искусствѣ или въ наукѣ достигнуть чего-либо вѣчнаго, тотъ долженъ пробить себѣ дорогу къ истинѣ. Дѣлая это, онъ приближается къ Богу. Поэтому всякій, по мнѣнію Гете, кто обладаетъ (это "обладаетъ" въ самомъ точномъ и сильномъ смыслѣ) наукою и искусствомъ, обладаетъ въ то-же время и религіею. Съ другой стороны, всякаго, кто созерцаетъ красоту (истину), охватываетъ благоговѣніе. Онъ чувствуетъ свое единеніе и съ самимъ собою и съ міромъ. Сообразно съ этимъ и въ наброскѣ, намѣчающемъ продолженіе "Пандоры", послѣ возвращенія богини на землю стоятъ слова: "красота, благочестіе, покой".
   Кто не способенъ испытывать на себѣ освящающее вліяніе искусства и науки, кто, служа имъ, не въ силахъ отбросить всякіе себялюбивые помыслы, забыть свое "я",-- тотъ создаетъ лишь такія произведенія, которыя приносятъ пользу ихъ автору, но не человѣчеству, которыя имѣютъ временное, а не вѣчное значеніе, которыя лишь кажутся истиной и красотой, но не обладаютъ ихъ сущностью. Нравственно-доброе неразрывно связано съ истиною и красотою.
   Сообразно съ этимъ и Пандора въ одинаковой мѣрѣ является какъ представительницею нравственно-добраго, такъ и представительницею истины и красоты. Она ведетъ къ вѣчной красотѣ и къ вѣчному добру. Только любовь и добро находятъ въ ней откликъ. Вмѣстѣ съ наукою и искусствомъ она приноситъ на землю страхъ Божій и служеніе Богу. Другими словами, она приноситъ всякую высшую культуру, всякую истинную красоту жизни.
   Всякая красота человѣческаго существованія есть даръ боговъ; но они ее не даруютъ, а лишь показываютъ намъ. Чтобы обладать красотою, мы должны сами добиться ея, а добиться возможно лишь въ томъ случаѣ, если мы, по своему духовному складу, достойны ея. Вотъ основной мотивъ той части "Пандоры", которая доведена Гете до конца.
   Пандора нисходитъ на землю. Прометей отказывается принять ее. Ему не нужна ни красота, ни отвлеченная наука, ни философія, ни религія. Ему нужны сила, водя, дѣло. Ибо міръ построенъ на трудѣ и на остріи меча. Ремесленники и воины -- вотъ милые его сердцу товарища, которыхъ онъ со свойственной ему титанической энергіей ведетъ къ опредѣленной цѣли. Совсѣмъ не таковъ его братъ, Эпиметей. Помыслы его всецѣло направлены на идеалы жизни; все преходящее, осязаемое, видимое, все просто лишь цѣлесообразное не удовлетворяетъ его. Онъ жаждетъ красоты, ему нужна любовь, онъ склоненъ предаваться мечтамъ. Ему можно дать весь міръ въ обладаніе, и это не удовлетворитъ его, если міръ не будетъ наполненъ любовью и красотой, и если ему не дано будетъ созерцать ихъ взаимную связь. Поэтому онъ съ радостью принимаетъ богиню, которая, повидимому, принесетъ ему эти желанные дары, и вступаетъ съ нею въ бракъ. Пандора принесла съ собою сосудъ, изъ котораго выпорхнули разные прелестные божественные образы. Эонметей не хватается за нихъ; вѣдь у него есть Пандора, которая дороже, выше для него, чѣмъ всѣ эти призраки. Но такъ же, какъ ошибается народъ, думая, что, стоитъ только погнаться за этими воздушными образами, и схватишь ихъ, такъ ошибается и Эпиметей относительно Пандоры. Вмѣсто того, чтобы привязать ее къ себѣ дѣлами, онъ только отдается наслажденію ею. Онъ типъ того бездѣятельнаго, мечтательнаго искателя красоты, которыми такъ богата была Германія, типъ, уже обрисованный Гете въ лицѣ Вильгельма Мейстера: нѣжность и чистота чувства, способность воспламеняться всѣмъ возвышеннымъ и прекраснымъ, но при этомъ умѣнье лишь воспринимать, а не созидать что-либо, невозможность покинуть рамки своего "я", чувство полнаго удовлетворенія, когда это "я" утопаетъ въ утонченнѣйшихъ наслажденіяхъ. Этимъ путемъ нельзя взаправду добиться истинныхъ благъ красоты. Поэтому и Пандора, послѣ короткаго супружества, снова возносится на небо. Жизнь Эпиметея утрачиваетъ съ этой минуты всякое содержаніе, и онъ вполнѣ послѣдовательно впадаетъ въ пессимизмъ. "Лучше, если бы меня всегда окружала вѣчная ночь!" "Не для того они (лучи Геліоеа) созданы, чтобы освѣщать пути людей". Прометей своимъ примѣромъ призываетъ брата къ тому же, къ чему Гете нѣкогда призывалъ Фрица Якоби: онъ совѣтовалъ ему взглянуть на свои руки, которыя Богъ надѣлилъ силою и всяческимъ искусствомъ. Однако все напрасно. Мягкосердечный Эпиметей предается воспоминаніямъ, безплодно мечтаетъ о прошедшемъ, бодрствуетъ ночью и слитъ днемъ. А между тѣмъ Пандора не покинула его совсѣмъ одинокимъ. Онъ слишкомъ благородный матеріалъ, который стоило сохранить богамъ. Она оставила ему дочь:, что значитъ попеченіе, жертвованіе собою во имя любви къ другимъ. Быть можетъ, она научитъ Эпимется выйти изъ рамокъ своего "я", отдаться дѣду, дѣлу служенія другимъ, -- такъ же, какъ Вильгельму Мейстеру привелось научиться этому на своемъ Феликсѣ. Однако пока незамѣтно никакихъ признаковъ подобно! перемѣны, несмотря на то, что со времени исчезновенія Пандоры прошло уже полъ-жизни человѣческой: Эпимелея успѣла вырости и превратиться изъ ребенка въ дѣвушку. Эпиметей остается все тѣмъ же: по прежнему взоры его обращены исключительно на свое "я", и лишь въ воспоминаніяхъ находитъ онъ и муку я отраду. Онъ такъ погруженъ въ самого себя, что и не замѣтилъ, какъ Эпиметея вступила въ любовный союзъ съ Филеросомъ, сыномъ Прометея. Ночью Филеросъ часто прокрадывается къ ея хижинѣ, и мы застаемъ его здѣсь я передъ разсвѣтомъ того дня, которымъ начинается драма. Эпиметей сталкивается съ нимъ, но тотъ просить не удерживать его на пути къ неназываемой имъ возлюбленной, и Эпиметей оставляетъ его и, далекія отъ какихъ-либо подозрѣній, опускается на свое ложе. Въ тотъ моментъ, когда Эпиметей, утомленной долгою, безсонною ночью, наконецъ засыпаетъ, Прометей, бодро выходитъ на новую работу. Въ своемъ нетерпѣніи приняться за трудъ, онъ не ждетъ, пока взойдетъ солнце. Если Геліосъ еще не свѣтитъ ему, такъ его замѣнитъ факелъ:
   
   День -- раньше дня! Ты стоишь чести божеской
   Затѣмъ, что трудъ нашъ лучшій, плодотворнѣйшій
   Довлѣетъ утру 1).
   1) Переводъ "Пандоры" Н. Холодковскаго.
   
   Такъ онъ говорить совершенно въ духѣ Гете, для котораго утренняя работа всегда была самой любимой и самой плодотворной. Прометей призываетъ своихъ кузнецовъ стать на работу. Правда, трудъ ихъ чисто механическій, дѣловой, но этотъ трудъ полезенъ и приносить Прометею радость. Онъ полезенъ не только ему и его рабочимъ, а и всѣмъ; вѣдь все, что производится, независимо отъ води и намѣреній производителя, всѣмъ идетъ на пользу. Въ этомъ отношеніи трудъ, самъ по себѣ, заключаетъ въ себѣ нѣчто соціальное. Но вѣдь Прометей но складу мыслей и является соціальной натурой. Онъ хочетъ быть полезнымъ другимъ и охотно дѣлится съ ними произведеніями своего труда. Такъ онъ надѣляетъ идущихъ мимо пастуховъ инструментами, оружіемъ -- для обороны, свирѣлями -- для удовольствія. Онъ радуется, что пастухи, довольные, мирно продолжаютъ свой путь. Но онъ знаетъ, что не миръ, а борьба, вѣчная борьба составляетъ удѣлъ людей. Поэтому онъ и призываетъ своихъ кузнецовъ прежде всего остального копать. "Если сдѣлано то сдѣлано вами все". Мы слышимъ отзвуки наполеоновскихъ временъ въ этихъ словахъ. Выйдя на работу, Прометей замѣчаетъ спящаго брата" Онъ смотритъ на него взглядомъ полнымъ любви, и это возвышаетъ въ нашихъ глазахъ образъ Прометея. Этотъ суровый человѣкъ труда, для котораго оружіе является высшей, конечной инстанціей, все же обладаетъ мягкимъ сердцемъ, и можно ожидать, что отъ этого корня разовьется чудный, совершенный побѣгъ. Онъ не можетъ одобрить поведенія брата, но онъ знаетъ его благородную, устремленную къ небу душу и поэтому съ искреннимъ состраданіемъ относится въ его унынію, къ его задумчивости, которыя онъ пока, не зная истинной причины ихъ, объясняетъ лишь неумѣньемъ мечтателя приспособиться къ жизни. Впрочемъ, въ страданіяхъ брата онъ видитъ воспитательный элементъ:
   
   "Терпѣть должны мы, дѣйствуя ль, или страдая!"
   
   Едва Прометей успѣлъ удалиться, какъ Эпиметеи вскакиваетъ, разбуженный душу раздирающимъ крикомъ Эпиметей о помощи. Филеросъ преслѣдуетъ ее съ поднятымъ теноромъ и ранитъ въ затылокъ. Эпиметей зоветъ на помощь. Тотчасъ же является Прометей и желѣзной рукою схватываетъ сына. Онъ возмущенъ, что Филеросъ прибѣгъ къ оружію въ мирной странѣ, гдѣ рѣшающій голосъ принадлежитъ закону. Онъ осуждаетъ сына, не пытаясь даже узнать, что привело его къ подобному поступку. Самоуправство и насиліе налицо, а они сами по себѣ являются преступленіемъ. Однако отецъ предоставляетъ сыну самому избрать себѣ наказаніе, и это служить прекраснымъ доказательствомъ той степени нравственной культуры, которая уже достигнута обоими. Прометей освобождаетъ сына со словами: е Раскаяніе и наказаніе въ твоихъ рукахъ". Только теперь Филеросъ имѣетъ возможность сказать что-либо въ свою защиту. Онъ оправдываетъ свой поступокъ тѣмъ, что уличилъ возлюбленную въ измѣнѣ и за эту измѣну наказалъ ее. Теперь же, разъ онъ потерялъ ее, ничто болѣе не привязываетъ его къ жизни, и ему остается одно: искать смерти. Съ этими словами онъ стремглавъ убѣгаетъ. Прометей, очевидно, въ послѣднихъ словахъ сына видитъ лишь выраженіе крайняго горестнаго возбужденія, отъ котораго до поступковъ еще далеко; поэтому онъ и не пытается удержать его. Тутъ Эпимелея объясняетъ отцу и дядѣ, что послужило причиною обвиненія Филероса. Въ пѣсни, полной увлекательной силы и чувства, она разсказываетъ начало своей любви и. событія послѣдней ночи. Она разсказываетъ, какъ дерзкій пастухъ прокрался въ садовую калитку, которую она оставила отворенной въ ожиданія Филероса, какъ онъ схватилъ ее, сопротивляющуюся, какъ разъ въ то мгновеніе, когда Филеросъ проникъ въ садъ. Не слушая ничего, Филеросъ тотчасъ же въ бѣшенствѣ бросается на пастуха, затѣмъ, убивъ его, кидается къ ней. Съ лихорадочною торопливостью разсказываетъ Эпимелея, какъ все произошло, и затѣмъ поспѣшно удаляется, снѣдаемая скорбью. Личность Эпимелеи гораздо болѣе, чѣмъ самый разсказъ, приковываетъ въ себѣ вниманіе Прометея. Поэтому онъ, прежде чѣмъ высказать свое сужденіе о происшедшемъ, спрашиваетъ, кто она такая, и тугъ только узнаетъ (что въ высшей степени неправдоподобно), что Эпиметей въ тѣ давно прошедшія времена не только принялъ Пандору въ свои домъ, но и соединился съ нею бракомъ, и что Эпимелея ихъ дочь. Эпиметей скрылъ это отъ брата, чтобъ избѣжать раздора съ нимъ. Между обоими завязывается длинный, оживленный разговоръ, въ которомъ Эпиметей изображаетъ брату истинную цѣну того величія, той красоты Пандоры, которыя открылись Прометею лишь съ внѣшней стороны: онъ рисуетъ ему ея внутреннюю красоту, въ силу которой она дѣйствительно оказывается величайшимъ благомъ, богиней, соединяющей въ себѣ все возвышенное. Прометей, сначала не одобряющій скорби брата, мало по малу все лучше начинаетъ понимать его. Вдохновенные гимны Эпиметея, его искренній трогательный разсказъ о томъ счастьѣ, которое ему давала его любовь къ Пандорѣ, разсказъ о послѣднемъ прощаніи съ нею -- все это не оставляетъ Прометея холоднымъ. Но, когда Эпиметей все болѣе и болѣе логруясается въ свои скорбныя воспоминанія, онъ призываетъ его успокоиться, совладать съ собою ("взглядъ старца затуманился слезою") и въ дѣлѣ искать спасенія, вѣдь его дона, его лѣса охвачены пожаромъ. Товарищи убитаго пастуха, желая отмстить за смерть его, ворвались во владѣнія Эпиметея и бросили зажженный факелъ въ его строенія. Тутъ намъ становится особенно очевиднымъ, что ни счастье, ни горе не научили Эпиметея побѣждать себя, забывать о самомъ себѣ:
   
   "Что потерять могу я, коль Пандоры нѣтъ?!
   Пусть все горитъ! Постройки вновь воздвигнутся
   Еще прекраснѣй.
   
   Всѣ его помыслы направлены на собственную скорбь. Онъ не думаетъ о своихъ людяхъ, о томъ, что они, быть можетъ, останутся безпріютными, что ихъ жизни и здоровью угрожаетъ опасность; даже объ Энимелеѣ онъ не думаетъ. Совсѣмъ не такова его дочь. И она такъ же -- даже еще въ большей степени, чѣмъ отецъ, -- не дорожитъ ни жизнью, ни имуществомъ; но она энергично призываетъ идти спасать людей, призываетъ не столько изъ сознанія той вины, которую она, ни въ чемъ неповинная, приписываетъ себѣ, сколько изъ врожденнаго чувства общественности. Къ своему личному благу она можетъ оставаться безучастно!, но не къ благу другихъ людей. Она не забываетъ о немъ даже въ виду своей собственной смерти, которой она ищетъ, бросаясь въ огонь. Эпиметей, наоборотъ, только тогда приходитъ наконецъ въ себя, когда онъ видитъ Эпимелею, охваченную пламенемъ. Тутъ только онъ переходитъ къ дѣлу и идетъ спасать дочь и свои домъ. Между тѣмъ и Прометей со своими воинами спѣшитъ въ мѣсту несчастья:-- "Подайте руку помощи сосѣду!" -- приказываетъ онъ, подавляетъ возстаніе и тушитъ пожаръ.
   Зарево пожара блѣднѣетъ, но небо снова вспыхиваетъ алымъ пламенемъ. Эосъ, утренняя заря, поднимается изъ моря и возвѣщаетъ наступленіе новаго дня. Вслѣдъ за нею является Филеросъ. Онъ бросился со скалы въ море, но въ волнахъ его охватило "присущее всему живому, чистое, непобѣдимое стремленіе къ жизни", и, словно заново рожденный, онъ бодро плыветъ къ берегу, чтобы вернуться къ жизни. Рыбаки и виноградари принимаютъ его за Вакха и устраиваютъ ему торжественную встрѣчу. Окруженный ими, онъ вступаетъ на берегъ. Въ объятіяхъ смерти онъ вкусилъ вина жизни и теперь можетъ преподать его другимъ. Навстрѣчу ему идетъ Эпимелея, спасенная изъ пламени. "Высокій праздникъ дня, всеобщее торжество приближается", возвѣщаетъ Эосъ Прометею. Но послѣдняго это мало радуетъ. Онъ не любитъ праздниковъ.-- Дѣло -- вотъ сущій праздникъ истинныхъ мужей". И когда Эосъ возвѣщаетъ затѣмъ о тѣхъ новыхъ дарахъ, которые въ этотъ торжественный день будутъ и не посланы съ небесъ на землю, Прометей только еще болѣе раздражается. Человѣческій родъ, но его мнѣнію, достаточно надѣленъ всѣмъ необходимымъ; нужно только, чтобы онъ умѣлъ разумно пользоваться тѣмъ, что ему дано. Но онъ живетъ безпечно, какъ ребенокъ, не думая о томъ, что будетъ завтра. "Пусть бы они (люди) больше размышляли о прошедшемъ и, работая надъ настоящимъ, больше бы держались за него",-- вотъ это было бы хорошо, этого онъ желалъ бы. Ему въ отвѣть Эосъ говоритъ слѣдующія многозначительныя слова и затѣмъ разстается съ нимъ.
   
   Величаво начали вы дѣло,
   Вы, титаны, но его доводятъ
   До конца -- до Красоты и Блага
   Вѣковѣчныхъ -- боги, только боги.
   
   Этими словами и заканчивается отрывокъ, или, какъ мы можемъ повторить вслѣдъ за Гете, первая часть драмы. Изъ сохранившихся скудныхъ набросковъ, намѣчающихъ ея продолженіе, мы можемъ заключить, что наступающій день вернетъ Пандору міру. Черезъ нее онъ вступить на путь, ведущій къ вѣчному добру и въ вѣчной красотѣ.
   Но что же случилось? Что заставляетъ Пандору вернуться къ человѣчеству? Конечно, не Эпиметей причина того, что это благословеніе нисходитъ на землю. Правда, онъ узналъ цѣну дѣламъ, поступкамъ. Онъ понялъ, что тоскою и мечтаніями ничему не поможешь, что, оставаясь бездѣятельнымъ, подвергаешься опасности потерять и самое высшее, самое дорогое, что у тебя есть въ жизни, и что именно путемъ дѣла, путемъ творческой работы человѣкъ долженъ выйти за предѣлы своего "я". Но эта новая, едва проясняющаяся передъ нимъ истина, почти не успѣвшая еще перейти въ сознательные поступки, сана по себѣ не можетъ служить достаточнымъ основаніемъ для наступленія новаго дня, для наступленія эпохи добра и красоты, развитія искусствъ и наукъ, эпохи благочестія, выражающагося въ самоотверженной любви къ ближнему и въ способности творчески вдохновляться всѣмъ возвышеннымъ. Конечно, не Прометей виновникъ наступленія новой эры. Правда, онъ дѣятеленъ, онъ способенъ любить ближняго, онъ даже обладаетъ въ зародышѣ пониманіемъ идеальнаго, но въ жизни, на дѣлѣ онъ недоступенъ ничему идеальному и упрямо замывается отъ него. Одному не достаетъ энергія и чувства общественности, другому -- жажды красоты.
   Въ новомъ поколѣніи должна лежать причина возвращенія Пандоры на землю, ему должна принадлежать заслуга этого. Такъ оно и есть на самомъ дѣлѣ. Въ дѣтяхъ побѣждена односторонность отцовъ. Въ особенности это относится къ Филеросу. стоящему во главѣ молодого поколѣнія. Филеросъ по своей натурѣ прямо предназначенъ быть носителемъ новой культуры, признающей нѣчто высшее, чѣмъ простую пользу. Онъ обладаетъ всѣми необходимыми для этого дарованіями: энергіею и рѣшимостью отца -- съ одной стороны, съ другой -- способностью вдохновляться всѣмъ прекраснымъ, способностью, отличающею его дядю. На эту послѣднюю черту указываетъ и самое имя его: "другъ Эроса" -- не шаловливаго покровителя чувственной любви, а того бога, который пробуждаетъ любовь къ первопрекрасному, открывается ли оно намъ въ отдѣльной личности, или во всеобщности, въ искусствѣ, или въ наукѣ, въ государствѣ или въ обществѣ,-- того бога, который порождаетъ въ насъ страстное стремленіе творческой работой служить этой красотѣ, -- того Эрма, котораго изобразилъ намъ Платонъ, и который является истиннымъ братомъ Гетевской Пандоры.
   Тоже можно сжевать и "бъ Эпимелеѣ. И въ нея мы видимъ многообѣщающее соединеніе энергіи съ тонкимъ чувствомъ прекраснаго. Но оба они должны "начала пройти чрезъ высшее испытаніе, должны доказать, что она готовы всецѣло пожертвовать своимъ "я" ради идеальнаго блага. И они блестяще выдерживаютъ это испытаніе. Оба ради сохраненія душевной чистоты набираютъ смерть и этимъ возвращаютъ себя къ жизни. Они отказываются отъ жизни, чтобы достигнуть бытія, они умираютъ, чтобы снова возродиться. Только послѣ того, какъ это совершилось, послѣ того, какъ они соединились, и такимъ образомъ осуществился союзъ чистыхъ, самоотверженныхъ людей, вдохновенныхъ, радостно-дѣятельныхъ, стремящихся ко весну идеальному,-- только послѣ этого возможно наступленіе новаго дня:
   
   Съединясь любовью, оба бодро
   Въ міръ вступаютъ. Ихъ благословляя,
   Съ кеба сходитъ Слово съ нимъ и Дѣло,
   Даръ чудесный, даръ никѣмъ нежданный!
   
   Во какъ ни достойны Филеросъ и Эпимелея новой эры красоты, семи по себѣ и они не въ состояніи были бы создать ее изъ ничего, словно волшебствомъ. Они скорѣе наслѣдники накопившихся исподволь богатствъ. Стремленія и труды старшаго поколѣнія, трудолюбиваго поколѣнія Прометея, не пропали даромъ. Всякій трудъ, если даже онъ имѣетъ къ виду исключительно только полезное, всегда ведетъ въ то же время къ развитію науки и искусства, и на этихъ несомнѣнныхъ и особенно подчеркиваемыхъ Гете, въ его схемѣ, представителяхъ божественно-прекраснаго онъ останавливается какъ на конечномъ пунктѣ. Трудъ развиваетъ науку благодаря стремленію человѣка произвести полезное какъ можно быстрѣе и цѣлесообразнѣе; онъ развиваетъ искусство благодаря врожденной потребности человѣка сдѣлать полезное въ то же время и пріятнымъ и благодаря постоянно дѣлаемому наблюденію, что красивое въ большинствѣ случаевъ бываетъ и самымъ цѣлесообразнымъ. Такимъ образомъ продукты труда совершенствуются подъ вліяніемъ тѣхъ стремленій человѣка, которыя толкаютъ его за предѣлы непосредственно-практическаго и физически-пригоднаго.
   Пандора какъ мудрая воспитательница людей пробудила въ нихъ подобныя стремленія: изъ того сосуда, который она принесла съ собою, поднимаются образы любовнаго счастья, богатства, власти, почета, вліянія. Въ погонѣ за ними человѣкъ все болѣе и болѣе овладѣваетъ искусствами я науками. Если къ этимъ смутнымъ, своекорыстнымъ стремленіямъ, къ этой созидательной работѣ массы присоединяется сознательно направленный на истинно-идеальное умъ ея руководителей, -- въ данномъ случаѣ Филероса и Эпимелей,-- то и науки и искусства являются во всей своей чистотѣ. Совсѣмъ не требуется, чтобы они были принесены на землю какимъ-либо божествомъ. И именно такъ поэтъ съ глубокимъ пониманіемъ и намѣтилъ дальнѣйшій ходъ драмы. Сосудъ, въ которомъ содержатся тѣ низшіе кумиры: счастье любви, власть и т. п., приноситъ на землю Пандора. Второй же сосудъ, названный кписеле, сосудъ, заключающій въ себѣ науки и искусства, приплываетъ самъ собою съ наступленіемъ новаго дня, еще до появленія Пандоры.
   Сообразно съ развитіемъ драмы теперь уже не Эниметей, а Филеросъ противопоставляется Прометею. Филеросъ, читаемъ мы въ схемѣ продолженія "Пандоры", радостно привѣтствуетъ приплывающій сосудъ; для Прометея, напротивъ, онъ является нежеланнымъ даромъ. Прометей предугадываетъ, что въ этомъ сосудѣ содержатся тѣ самые дары боговъ, о которыхъ говорила Эосъ; онъ помнить, какое смятеніе произвели среди людей тѣ первые небесные дары, которые Пандора принесла на землю, какъ они отвлекли людей отъ серьезнаго труда. Дурнымъ предзнаменованіемъ кажется ему и то, что таинственный ковчегъ, подплывая, закрываетъ собою еще низко стоящее солнце. Поэтому онъ по что бы то ни стало хочетъ избавиться отъ этого ковчега и въ этомъ смыслѣ и отдаетъ распоряженіе, своимъ воинамъ. Война враждебна музахъ. Не помогаютъ и предсказанія Эпимелей, называющей сосудъ вмѣстилищемъ всяческаго блага и красоты.
   Такимъ образомъ едва человѣчество добилось искусствъ и наукъ, какъ имъ уже угрожаетъ опасность быть истребленными войною. Совершенно такъ же и современники Гете опасались, что всякая высшая культура погибнетъ подъ вліяніемъ наполеоновскихъ войнъ. Въ такую критическую минуту помощи можно ожидать только отъ самого божества. Является Пандора, и одного ея появленія достаточно, чтобы обезоружить сторонниковъ насилія. Красота, благочестіе, покой нисходятъ вмѣстѣ съ нею на землю; Филеросъ, Эпиметей, Эпинелея радостно привѣтствуютъ ихъ, Прометей же продолжаетъ упорно бороться противъ нихъ. Но перейдетъ ли онъ въ концѣ концовъ на сторону Пандоры, убѣжденный братомъ и дѣтьми, или же будетъ продолжать свою борьбу,-- все равно: его дружина покинула его, и онъ во всякомъ случаѣ побѣжденъ. Кинселе открывается теперь само собою. Оно представляетъ собою храмъ, въ которомъ на престолахъ возсѣдаютъ боги наукъ и искусствъ. Чтобы служить имъ, образуется особое сословіе жрецовъ, и во главѣ его становятся Филеросъ и Эпимелея.
   Совсѣмъ уже разсвѣло. Геліосъ соединяетъ свои лучи съ блескомъ даровъ-Пандоры, И въ этомъ двойномъ сіяніи къ Эпиметею снова возвращается его юность. Послѣ того какъ люди по своему духовному складу, по своимъ дѣламъ стали достойны обладать Пандорой, даже сдѣлали ее предметомъ религіознаго служенія, -- послѣ этого богиня снова можетъ вознестись на небо. И только въ томъ случаѣ ей предстоитъ опять сойти на землю, если подъ вліяніемъ какихъ либо причинъ человѣчество снова лишится ея даровъ. Стараго друга Эпиметея. который, повидимому, все болѣе отрѣшается отъ бездѣятельныхъ мечтаній и переходитъ къ дѣятельнымъ поступкамъ, богиня возноситъ съ собою въ эѳирныя пространства.
   Вотъ въ какомъ видѣ приблизительно намъ представляется дальнѣйшее развитіе драматической мысли въ "Пандорѣ". Хотя она и аллегорическое произведеніе, однако это не мѣшаетъ ей быть въ высшей степени жизненнымъ, мѣстами страстно-увлекательнымъ цѣлымъ. Дѣйствующія лица не закостюмированныя отвлеченности, а люди съ теплой кровью, каждый со своей самостоятельной жизнью. Только обѣ богини, Эосъ и Пандора, сохранили на себѣ отпечатокъ той блѣдности, которою отличаются и олицетворяемыя ими идеи. Но, желая создать и создавъ въ дѣйствительности драму, которая сама по себѣ приковываетъ наше вниманіе, Гете долженъ былъ по временамъ поступаться необходимой послѣдовательностью мысли ради послѣдовательности дѣйствія. Тѣмъ не менѣе въ основныхъ своихъ чертахъ ходъ мыслей поэта, какъ намъ кажется, вполнѣ ясенъ.
   Въ началѣ главы мы назвали драму пѣснью, и мы были правы, назвавъ ее такъ: она и въ самомъ дѣлѣ пѣснь, составленная изъ цѣлаго ряда пѣсней, проникнутыхъ драматическимъ огнемъ. Нѣкоторыя изъ нихъ и по формѣ представляютъ изъ себя истинныя пѣсни. Такова, напримѣръ, чудная баллада, въ которой Эпимелея разсказываетъ о своей любви, и которая начинается слѣдующимъ вступленіемъ:
   
   Неуклонно дружно и согласно
   Свѣтятъ вѣчно звѣзды золотыя,
   Ярко блещетъ мѣсяцъ надъ горами,
   Вѣтерокъ въ кустахъ такъ нѣжно вѣетъ,
   Съ вѣтеркомъ тамъ дышетъ Филомела,
   Съ нею нѣжно дышетъ грудь младая,
   Пробудясь отъ сладкихъ сновъ весеннихъ...
   Звѣздный блескъ и мѣсяца сіянье,
   Тѣни горъ, я грохотъ водопада
   Безконечны, счастье лишь конечно.
   Чу! пастухъ къ устамъ своимъ искусно
   Прижимаетъ тонкій листъ древесный,
   На зарѣ ужъ онъ распространяетъ
   Рѣзкій звукъ полуденной цикады...
                                                   Я внимаю:
   Кто бы могъ гулять уже такъ рано?
   Кто поетъ тамъ съ лирой златострунной?
   Дѣва хочетъ знать и вотъ, открывши
   Дверь слегка, она готова слушать...
   
   Затѣмъ элегія, въ которой Эпиметей какъ будто переживаетъ снова всю горечь разставанья:
   
   Кто осужденъ на разлуку съ прекрасной --
   Пусть онъ бѣжитъ, отвращая свой взоръ,
   Если онъ взглянетъ на милую страстно --
   Къ ней, ахъ, все къ ней онъ стремится съ тѣхъ поръ.
   
   Если бы эти пѣсни поставить рядомъ съ остальными пѣснями Гете, то онѣ своимъ блескомъ и страстью затмили бы, пожалуй, своихъ болѣе скромныхъ и тихихъ сестеръ, и послѣднимъ, какъ болѣе безцвѣтнымъ и холоднымъ, грозила бы опасность остаться въ тѣни. Можно только удивляться, какимъ избыткомъ поэтической силы обладалъ Гете. Кажется, будто всѣ эти въ высшей степени искусныя сочетанія словъ, образы, мысли, ощущенія, риѳмы сами собою, свободной волной нахлынули въ его душу. Искусство классической формы можетъ праздновать въ "Пандорѣ" свой высшій тріумфъ, оно озаряетъ все произведеніе какихъ-то почти непостижимымъ блескомъ.
   Если мы теперь представимъ себѣ, что одновременно съ "Пандорой" Гете создалъ цѣлый циклъ сонетовъ и "Избирательное сродство", то намъ невольно придутъ на нанять его слова, что геніальныя натуры переживаютъ не одну молодость. Онъ переживалъ ее обыкновенно подъ вліяніемъ любви. Но лишь самоотреченіе дѣлало для него любовь дѣйствительно плодотворной: не въ буряхъ страсти его творческая сила достигала своей высшей степени, а лишь послѣ того, какъ буря эта утихала, и отъ страсти оставалась только идеальная сущность ея, чистое пламя которой не пожираетъ душу, а лишь расплавляетъ благородную руду, заложенную въ ея глубинахъ.
   Въ первомъ сонетѣ говорится:
   
   И озеро, смиряясь, утихаетъ,
   И звѣзды, отраженьемъ въ немъ блистая,
   Прибою внемлютъ, плеску жизни новой:
   

XII. Событія жизни съ 1808 по 1813 годъ.

   Гете побѣдилъ самого себя въ своей страсти къ Миннѣ Герцлибъ, и милая, богатая чувствомъ дѣвушка стала для него съ тѣхъ поръ звѣздой, красотою которой онъ любовался издали. Страсть умолкла,-- ни безпокойства, ни раскаянія; съ свободной, радостной душою могъ онъ теперь жить дальше. Такимъ мы и находимъ его въ 1808 году. Главнымъ событіемъ этого года является продолжительное пребываніе Гете въ Карлсбадѣ, гдѣ присутствіе молодыхъ женщинъ и дѣвушекъ, окружавшихъ поэта и съ восторгомъ взиравшихъ на него,
   
   Какъ лавочка торговца ювелира
   Сверкаетъ разноцвѣтными огнями,
   Такъ окруженъ блестящими очами
   Прелестныхъ дѣвушекъ почти сѣдой поэтъ,--
   
   гдѣ стремленіе къ творчеству, успѣшность работы и прекрасное физическое самочувствіе, -- все способствовало тому, чтобы поддерживать въ межъ прекраснѣйшее расположеніе духа. "Я чувствую себя здѣсь очень счастливымъ", признается онъ въ одномъ письмѣ. "Здѣсь очень много сошлось такого, что напоминаетъ намъ (ему и Бури) прежнія (римскія) времена: жаркая погода и мое веселое настроеніе, какого онъ не привыкъ видѣть во мнѣ за этотъ промежутокъ времени", читаемъ мы въ другомъ письмѣ.
   Къ сожалѣнію, возвращеніе въ Веймаръ не было такъ же радостно, какъ весна и лѣто въ Карлсбадѣ.
   Едва Гете вступилъ въ свой празднично убранный домъ, какъ получилъ извѣстіе о смерти матери. Она умерла 13-го сентября на семьдесятъ восьмомъ году отъ рожденія. По словамъ шурина Гете, Вульпіуса, онъ былъ глубоко потрясенъ этимъ извѣстіемъ. Одиннадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ въ послѣдній разъ видѣлся съ горячо любимою матерью. Тревоги войны, болѣзни, поѣздки на воды все время держали его вдали отъ нея. Сама мать вполнѣ признавала эти препятствія и за всѣ эти годы ни единымъ звукомъ не: пожаловалась на разлуку съ сыномъ. Мало того, боясь причинить ему какія-либо затрудненія или безпокойства, она скрывала свою тоску по немъ и ни единымъ словомъ не выдала себя. Она была счастлива, если знала, что онъ счастливъ, что онъ творитъ прекрасныя произведенія, и что люди хорошо говорятъ о немъ. Къ тому же у нея былъ ея Богъ, на котораго она полагалась во всѣхъ превратностяхъ жизни, у нея было много друзей и пріятельницъ, которые носили госпожу совѣтницу на рукахъ, и у нея. были ея великія духовныя сокровища, которыя часто заставляли ее желать одиночества. Она отдавалась тогда своей фантазіи, своимъ созерцательнымъ, глубокимъ, но свѣтлымъ размышленіямъ о вещахъ; она вспоминала и въ умѣ повторяла наизусть творенія своего сына, и не замѣчала, какъ пролетали часы. "Снимать ярмо съ души", такъ она называла эти чудныя бесѣды съ самой собой. "Мои друзья никогда бы не поняли", писала она по поводу этого, "что такая женщина, какъ я, можетъ проводить подобнымъ образомъ свои одинокіе часы. Ихъ души цѣлый день не знаютъ ярма надъ собою, что очень замѣтно по ихъ разговорамъ; поэтому они и понятія не имѣютъ о томъ, что значитъ снимать ярмо". Торжественнѣйшіе часы ея жизни принадлежали сыну, и ей доставляло особенное удовольствіе съ материнской гордостью разсказывать маленькому другу дома Беттинѣ о дѣтскихъ и юношескихъ годахъ ея Вольфа; и въ воспріимчивомъ сердцѣ ея слушательницы, обладавшей богатой фантазіей, разсказы эти пустили немало причудливыхъ ростковъ. Послѣдней большой радостью матери было письмо сына, въ которомъ онъ сообщалъ, какъ хорошо ему живется въ Карлсбадѣ. "Твое письмо оживило а глубоко порадовало меня. Да, да! еще насаждаютъ виноградники на горахъ Самаріи -- насаждаютъ и ноютъ! Каждый разъ, когда о тебѣ приходятъ хорошія вѣсти, въ моемъ сердцѣ оживаютъ всѣ хранимыя тамъ обѣтованія". Въ концѣ того же письма она такъ высказывается о первомъ томѣ новаго полнаго собранія сочиненій Гете, томѣ, содержавшемъ мелкія стихотворенія: "Я не разстаюсь съ нимъ. Если бы я захотѣла перечислить тебѣ все, что меня восхищаетъ до небесъ, мнѣ пришлось бы списать тебѣ весь томъ... Люби по-прежнему твою счастливую и вѣрную мать". Тѣ же звуки слышатся я въ послѣднемъ дошедшемъ до насъ письмѣ ея къ сыну (отъ 1-го іюля). "Я получила твои сочиненія. Всѣ восемь томовъ въ настоящее время у переплетчика и будутъ переплетены въ сафьянный корешокъ, наилучшимъ образомъ, какъ оно и подобаетъ, такимъ мастерскимъ произведеніямъ. Твое милое письмецо отъ 22-го іюня было для меня опять радостнымъ, любезнымъ, великолѣпнымъ явленіемъ". Тѣлесные недуги не мучили ее; она оставалась бодрой, веселой, подвижной: вплоть до своей послѣдней болѣзни. Когда она захворала, она запретила извѣщать о томъ сына; когда же почувствовала приближеніе смерти, то со свойственною ей оригинальной манерой, спокойно и точно -- какъ будто дѣло шло о какомъ-нибудь вечерѣ, который она собиралась дать въ недалекомъ будущемъ,-- распорядилась своими похоронами. Она даже не забыла строго-на-строго наказать, чтобы въ поминальный пирогъ не пожалѣли положить побольше изюму, потому что "этого она всю свою жизнь терпѣть не могла".
   Какъ ни велика была скорбь Гете о смерти матери, однако не въ его натурѣ было всецѣло предаваться чувству горести; къ тому же и современныя событія не дозволяли этого. Тотчасъ же по возвращеніи въ Веймаръ онъ былъ охваченъ "шумомъ и гуломъ придворнаго и мірового вихря",-- то была тревожная, шумливая прелюдія къ конгрессу государей, созванному французскимъ императоромъ въ Эрфуртъ. Въ связи съ этимъ конгрессомъ и въ Веймарѣ ожидался пріѣздъ русскаго императора и, по всей вѣроятности, и французскаго также въ сопровожденіи блестящей свиты. Для Веймара очень многое зависѣло отъ предстоящаго свиданія императоровъ, и всѣ напряженно ожидали тѣхъ политическихъ событій и тѣхъ празднествъ, которыя связаны были съ наступающими многознаменательными днями.
   За послѣднее время отношеніе французскаго правительства къ Веймару было далеко недружелюбное. Герцога не безъ основанія считали тайнымъ врагомъ французскаго владычества, и нѣкоторые изъ его поступковъ возбудили подозрѣніе въ томъ, что онъ хочетъ сдѣлать Веймаръ очагомъ антифранцузскаго движенія въ предѣлахъ самого Рейнскаго союза. Такъ, напримѣръ, онъ принялъ на государственную и на дворцовую службу въ Веймарѣ прусскихъ офицеровъ, получившихъ отставку, а генералу Блюхеру далъ въ займы четыре тысячи талеровъ. Въ Эрфуртѣ,-- который Франція удержала за собою послѣ паденія Пруссіи, чтобы имѣть надежный наблюдательный пунктъ въ самомъ сердцѣ Германіи, -- французскія власти еще весною поручили Фальку, совѣтнику при посольствѣ, передать герцогу свое неудовольствіе и предостеречь его. Фалькъ не преминулъ сообщить объ этомъ и Гете и привелъ его въ сильнѣйшее раздраженіе. Должно быть, это было 9-го мая, потому что подъ этимъ числомъ въ дневникѣ отмѣчено: "Вечеромъ Мейеръ и Фалькъ: о французскихъ притязаніяхъ и несправедливостяхъ". Въ отвѣтъ Фальку Гете воскликнулъ: "Чего же хотятъ французы? То, что герцогъ помогаетъ раненымъ прусскимъ офицерамъ, у которыхъ отняли ихъ жалованье, но онъ послѣ сраженія при Любекѣ далъ въ займы Блюхеру, выказавшему столько геройства, четыре тысячи талеровъ, -- это вы называете заговоромъ? Это вы хотите истолковать въ дурную сторону? Предположимъ, что сегодня или завтра вашу великую армію постигнетъ неудача. Какими глазами императоръ втянулъ бы на того генерала или фельдмаршала, который поступалъ бы тонъ въ течь такъ же, какъ поступаетъ въ данномъ случаѣ нашъ герцогъ? Говорю вамъ, что герцогу слѣдуетъ поступать именно такъ, какъ онъ поступаетъ! Онъ долженъ такъ поступать! Онъ былъ бы глубоко неправъ, если бы когда-либо измѣнилъ свои образъ дѣйствій. Пусть даже онъ изъ-за этого потеряетъ страну и народъ, скипетръ и корону, какъ его предокъ, несчастный Іоаннъ,-- все же онъ ни на іоту не долженъ, не смѣетъ отступить отъ своей благородной точки зрѣнія, отъ того, что предписываетъ въ подобныхъ случаяхъ долгъ государя и человѣка". По словамъ Фалька, Гете, въ своемъ возбужденіи, говорилъ еще многое другое, будто бы высказывалъ между прочимъ намѣреніе сложить пѣснь о позорѣ Германіи, которая его государя, если его лишать короны, снова возведетъ на престолъ, французскаго же низвергнетъ, и т. п. Однако на все это слѣдуетъ, кажется, смотрѣть, какъ на позднѣйшія прикрасы самого автора.
   Какъ бы то ни было, между Веймаромъ и французами существовала нѣкоторая натянутость, которая, при нѣкоторыхъ обстоятельствахъ, могла сдѣлать положеніе очень опаснымъ. Но, такъ какъ русскій императоръ былъ братомъ наслѣдной принцессы, а Наполеонъ въ тогдашнее время имѣлъ всѣ основанія къ тому, чтобы сообразоваться съ желаніями царя, то къ предстоящему конгрессу и можно было относиться съ нѣкоторымъ довѣріемъ. 24-го сентября прибылъ великій князь Константинъ, а на другой день императоръ Александръ, оба они уже 27-го отправились дальше въ Эрфуртъ, куда за ними послѣдовалъ и герцогъ. Кромѣ обоихъ императоровъ, въ Эрфуртѣ собрались еще четверо королей, тридцать четыре владѣтельныхъ князей и принцевъ и великое множество придворныхъ, генераловъ и министровъ. Чрезвычайно оживленная жизнь наполнила маленькій городокъ; съ художественной стороны ей придавали особую привлекательность представленія артистовъ Théâtre franèais съ знаменитымъ Тальмою во главѣ. А за завѣсою шумныхъ торжествъ оба императора вели переговоры о судьбахъ Виропы.
   Герцогъ, конечно, еще заранѣе убѣждалъ Гете также пріѣхать въ Эрфуртъ. Но Гете, по словамъ тайнаго совѣтника (впослѣдствіи канцлера) фонъ Мюллера, находившагося въ свитѣ герцога, "слѣдуя своимъ оригинальнымъ взглядамъ", держался въ сторонѣ. Только послѣ того, какъ герцогъ особенно настоятельно повторилъ свое приглашеніе, Гете уступилъ желанію своего государя и 21-го сентября отправился въ Эрфуртъ, на блестящій конгрессъ князей. Его око поэта, его художественные интересы нашли себѣ тамъ богатую пищу. Международная сутолока, участниками которой были столь могущественныя, славныя или, во крайней мѣрѣ, высокопоставленныя лица, разыгрывалась на хорошо знакомомъ ему фонѣ. Какъ часто онъ въ семидесятыхъ годахъ бывалъ въ тихомъ Эрфуртѣ въ качествѣ гостя намѣстника фонъ-Дальберга. Сколько веселыхъ и серьезныхъ часовъ ему пришлось тамъ пережить! Но въ тѣ времена все было такъ незначительно, такъ ограничено, такъ тихо и спокойно! Всемірная исторія, а въ особенности нѣмецкая исторія, плелась еще въ истоптанныхъ туфляхъ. Теперь она шла окрыленнымъ, твердымъ, грохочущимъ шагомъ. И поэтъ лучше всего могъ уяснять себѣ великій ходъ событій и тѣ огромныя измѣненія, которыя онъ повлекъ за собою въ картѣ Европы, увидѣвъ теперь въ этой давно знакомой ему рамкѣ новую картину: центральной, господствовавшей надо всѣмъ остальнымъ фигурой ея былъ бывшій французскій поручикъ артиллеріи. На конгрессѣ присутствовалъ и старый покровитель Гете, Дальбергь, въ качествѣ князя-примаса Германіи и властелина Франкфурта. Свободный имперскій городъ, повидимому, былъ навѣки похороненъ. "Давно знакомое помѣщеніе и совсѣмъ новое населеніе" (Das allbekannte Lokal und nenes Personal) -- этими короткими, шутливыми словами Гете въ наброскѣ, изображающемъ Эрфуртскіе дни, сжато выразилъ свои глубокія впечатлѣнія.
   На ряду съ игрою актеровъ на міровой сценѣ, Гете доставляла необыкновенное наслажденіе игра настоящихъ актеровъ, артистовъ Парижскаго театра. "Было въ высшей степени интересно слушать", разсказываетъ Мюллеръ, "какъ онъ послѣ каждаго представленія еще цѣлыми часами обсуждалъ у герцога особенности французскихъ трагиковъ и драматическихъ артистовъ. При этомъ онъ всегда бывалъ чрезвычайно взволновавъ, полонъ огня я увлекательно краснорѣчивъ". Разбирая игру французовъ, Гете, конечно, проводилъ сравненія и съ Веймарской сценой я не въ невыгодѣ послѣдней. Вѣдь вполнѣ признавая тѣ достойные удивленія результаты, которыхъ достигли французы, Гете все же не могъ не замѣтить ихъ манеры впадать въ преувеличеніе, манеры, обратившейся у нихъ въ стиль.
   Когда Наполеонъ 1-го октября черезъ министра Нарэ узналъ, что Гете находится въ Эрфуртѣ, онъ, несмотря на массу нахлынувшихъ на него со всѣхъ сторонъ дѣлъ и обязанностей, на слѣдующій же день, въ 11 часовъ утра, назначилъ ему аудіенцію. Такимъ образомъ оба величавшихъ мужа Европы должны были стать лицомъ въ лицу; оба были властелинами міра, оба обладали сверхчеловѣческой силой, но въ одномъ изъ нихъ она проявлялась въ формѣ тихой, благотворно дѣйствующей красоты и мудрости, сдерживаемой чувствомъ божественной мѣры, отчасти врожденнымъ, отчасти постоянно укрѣпляемымъ путемъ строгаго самовоспитанія; въ другомъ эта сила изливалась свободно -- то въ видѣ разрушительной вулканической дѣятельности, то въ видѣ мощной и насильно созидающей творческой работы. Когда Гете вошелъ, французскій императоръ долго, внимательнымъ взглядомъ смотрѣлъ на него и затѣмъ въ удивленіи воскликнулъ: "Voila (или: tous êtes) uh homme!" (Что за человѣкъ!) Поэтъ не былъ для него чужимъ -- онъ составилъ себѣ самое лестное представленіе объ авторѣ "Вертера", котораго перечелъ семь разъ. Но живой Гете, какимъ онъ увидѣлъ его передъ гобою, превзошелъ, повидимому, всѣ его ожиданія. Онъ не сразу завелъ разговоръ о "Вертерѣ", а сначала освѣдомился о драмахъ Гете. По поводу этого присутствовавшій на аудіенціи Дарю упомянулъ, что Гете между прочимъ перевелъ и Вольтерова "Магомета". "Это -- неудачная вещь", возразилъ императоръ и затѣмъ очень подробно принялся доказывать, какъ неумѣстно, что властитель міра изображаетъ самого себя въ такомъ невыгодномъ свѣтѣ. Послѣ этого разговоръ перешелъ на "Вертера", и Гете тутъ только узналъ, что и Наполеонъ принадлежитъ къ числу его читателей. Императоръ сдѣлалъ нѣсколько весьма остроумныхъ замѣчаній, между прочимъ указалъ на го. что Гете ослабилъ впечатлѣніе необычайно сильной любви Вертера, выставивъ поводомъ къ его самоубійству, помимо любви, еще и оскорбленное честолюбіе. Затѣмъ онъ упомянулъ и еще объ одномъ мѣстѣ (Гете никогда не обозначалъ точнѣе, о какомъ именно, поэтому его трудно угадать) и сказалъ: "Зачѣмъ Вы сдѣлали это? это неестественно". И онъ подробно и "совершенно вѣрно" обосновалъ свой упрекъ. "Я слушалъ г то съ веселымъ лицомъ", разсказываетъ Гете въ своемъ краткомъ, не полномъ наброскѣ, передающемъ ихъ разговоръ, "и съ довольной улыбкой отвѣтилъ, что, хотя я и не припомню, чтобы еще кто-либо сдѣлалъ мнѣ подобный же упрекъ, однако нахожу его вполнѣ справедливымъ и признаю, что въ этомъ мѣстѣ дѣйствительно чувствуется нѣкоторая ложь. Но, прибавилъ я, быть можетъ, автору можно простить, что онъ прибѣгаетъ къ такому не. легко обнаруживаемому пріему съ цѣлью вызвать извѣстный аффектъ, котораго онъ простымъ, естественнымъ путемъ не могъ бы достигнуть. Императоръ, повидимому, удовлетворился этимъ отвѣтомъ, вернулся къ драмѣ и сдѣлалъ нѣсколько весьма важныхъ замѣчаній, по которымъ можно было судить, что онъ съ величайшимъ вниманіемъ, точно уголовный судья, слѣдитъ за. серьезнымъ театромъ и яри этомъ очень глубоко чувствуетъ уклоненіе французскихъ трагиковъ отъ природы и правды. Между прочимъ, онъ неодобрительно отозвался о трагедіяхъ, построенныхъ на идеѣ фатализма. По его мнѣнію, онѣ принадлежатъ болѣе темнымъ временамъ. "Что значитъ въ наше время судьба?" воскликнулъ онъ. "Политика -- вотъ судьба!" Тутъ онъ на время прервалъ себя, чтобы переговорить съ Дарю и Сультомъ о политическихъ дѣлахъ. Затѣмъ онъ снова обратился къ Гете, разспрашивалъ объ его личныхъ обстоятельствахъ, о членахъ Веймарскаго дома и т. д. "Я отвѣчалъ ему непринужденнымъ образомъ. Казалось, онъ былъ доволенъ моими отвѣтами; онъ только переводилъ ихъ на свой языкъ, и у него все звучало нѣсколько рѣшительнѣе, чѣмъ какъ я считалъ возможнымъ выразиться." Императоръ былъ въ прекраснѣйшемъ расположеніи духа, осыпалъ Гете похвалами и своими шутками заставилъ его громко разсмѣяться, такъ что Гете счелъ даже нужнымъ извиниться. Послѣ аудіенціи, продолжавшейся около часа, Наполеонъ отпустилъ его.
   Вскорѣ однако представился случай для вторичнаго разговора. Наполеонъ пожелалъ быть принятымъ у Веймарскаго герцога 6-го октября и, чтобы придать своему посѣщенію больше торжественности, онъ послалъ французскихъ артистовъ, которые на Гетевской сценѣ -- совпаденіе, о которомъ Гете никогда не могъ и мечтать -- должны были представить "Смерть Цезаря", трагедію Вольтера. При словахъ Цезаря:
   
   Je sais combattre, vaincre et ne sais point punir.
   Allons, n'écoutons point ni soupèons, ni vengeance,
   Sur l'univers soumis régnons sans violence,-- *)
   *) Я умѣю сражаться, побѣждать, но не умѣю наказывать. Оставимъ подозрѣнія, оставимъ чувство мести мирно будемъ править покоренной вселенной.
   
   весь театръ былъ охваченъ глубокимъ волненіемъ. Одни видѣли въ этихъ словахъ портретъ Наполеона, другіе хотѣли бы его видѣть. Послѣ театра былъ балъ. Наполеонъ тотчасъ же подозвалъ къ себѣ Гете и по поводу только что бывшаго представленія замѣтилъ, что серьезная драма должна бы быть школой государей и народовъ, ибо она въ извѣстномъ смыслѣ стоитъ выше истеріи... "Вы должны бы были вообразить смерть Цезаря и болѣе величественными чертами, чѣмъ Вольтеръ. Слѣдовало бы показать міру, какъ Цезарь осчастливилъ бы его, если бы ему дали время осуществятъ свои возвышенныя идеи. Пріѣзжайте въ Парижъ, я непремѣнно требую этого отъ Васъ. Тамъ Вы встрѣтите болѣе широкое міровоззрѣніе, тамъ Вы найдете чрезвычайно богатый матеріалъ дли вашихъ произведеній".
   Виланда императоръ не обошелъ своимъ вниманіемъ. Онъ долго очень умно и мѣтко -- бесѣдовалъ съ нимъ о политическихъ вопросахъ, объ исторіи Тацита, которая, по его мнѣнію, была произведеніемъ прикрашеннымъ, съ узкимъ кругозоромъ и неудовлетворительнымъ въ психологическомъ отношеніи, о распространенія христіанства греками и о самомъ христіанствѣ, которое онъ назвалъ лучшей изъ всѣхъ философій, ибо оно въ равной мѣрѣ обезпечиваетъ и счастье государствъ, и счастье отдѣльныхъ лицъ. Нѣсколькими днями позднѣе оба поэта получили орденъ почетнаго легіона. Къ самой странѣ императоръ также выказалъ себя чрезвычайно милостивымъ. Онъ освободилъ Веймарскій контингентъ отъ похода въ Испанію, а Іенѣ, въ вознагражденіе за понесенные городомъ во время бывшаго тамъ сраженія убытки, назначилъ триста тысячъ франковъ. Трудно рѣшить, насколько поведеніе Наполеона обусловливалось желаніемъ сообразоваться съ императоромъ Александромъ, насколько оно было результатомъ расчета на то, что впечатлѣніе, произведенное на первыхъ писателей націи, неизбѣжно должно распространиться на самую націю, и насколько наконецъ тутъ играли роль и искреннія удивленіе и симпатія, несомнѣнно относившіяся и къ герцогинѣ. Самое вѣроятное, что всѣ эти побудительныя причины дѣйствовали одновременно.
   Какъ бы то ни было, Веймаръ чувствовалъ себя на высотѣ блаженства. Іакое внезапное возвышеніе послѣ двухъ лѣтъ, полныхъ горя, такой блескъ послѣ всѣхъ перенесенныхъ несчастій,-- это превосходило всякія ожиданія. А какія перспективы рисовались въ будущемъ: Наполеонъ -- другъ страны, другъ музъ! Казалось, что Веймаръ, словно Фениксъ, возрождается изъ пламени. "Наполеонъ -- нашъ святой", писалъ министръ фонъ-Фойгтъ вскорѣ послѣ этихъ дней торжествъ.
   По-своему и Гете принималъ участіе во всеобщемъ восторгъ. Онъ еще раньше составилъ себѣ очень высокое представленіе о геніи Наполеона. Но, что этотъ геній выкажетъ себя передъ нимъ съ такой привлекательной и богатой стороны, этого онъ все же не ожидалъ, и это необычайно повысило его выгодное представленіе объ индивидуальности Наполеона. Завоеватель міра, предъ которымъ склонялись государи Европы, говорилъ и съ нимъ и съ Виландомъ, какъ съ равными себѣ. "Я никогда не встрѣчалъ болѣе простого, "покойнаго" мягкаго и непритязательнаго человѣка", высказался о немъ Виландъ. Въ его рѣчахъ чувствовался не полководецъ, не государственный мухъ, а литературныя критикъ, историкъ, философъ. И сколько остроумія, изящества, оригинальности) Онъ все умѣлъ схватить и обдумать на-лету. Какой геніальный умъ! Гете выразился о немъ въ письмѣ къ Буассеро (8-го августа 1818 г.): "Величайшій умъ, какой когда либо видѣлъ міръ". И вотъ теперь это необычайно крупная личность предстала передъ, мимъ и въ такой всеобъемлющей формѣ сумѣла выразить ему свое уваженіе. "Вотъ -- человѣкъ!" сказалъ Наполеонъ при видѣ Гете. Болѣе вѣрной и полной оцѣнки своей личности, чѣмъ та, которая заключалась въ этихъ словахъ и сказана была этими устами, Гете не могъ требовать. И дѣйствительно, но словамъ Гете, Наполеонъ поставилъ точку надъ і его жизни. Коттѣ Гете писалъ:. "Я. охотно готовъ признаться въ томъ, что въ жизни моей не могло бы случиться ничего болѣе высокаго и отраднаго, чѣмъ мои встрѣчи, и именно такая встрѣча, съ французскимъ императоромъ. Не буду входить въ подробности происходившей между нами бесѣды, скажу только одно, что никуда еще лицо, выше меня по положенію, не принимало меня подобнымъ образомъ: онъ съ особеннымъ довѣріемъ такъ сказать приблизилъ меня къ себѣ и достаточно ясно далъ мнѣ помять, что по натурѣ своей я ему по-плечу". По словамъ Гете, онъ вынесъ успокоительное впечатлѣніе, что, гдѣ бы ему ни пришлось встрѣтиться съ императоромъ, онъ всегда найдетъ въ немъ милостиво и дружески расположеннаго къ нему покровителя.
   А это представлялось Гете весьма желательнымъ, и не только ради себя. Бодро, съ обновленными силами продолжаетъ онъ свою дѣятельность, которая въ слѣдующемъ (1869) году главнымъ образомъ выражалась въ работѣ надъ "Избирательнымъ сродствомъ". Чтобы не прерывать себя при передѣлкѣ этого романа и въ то же время избѣжать тѣхъ безпокойствъ и непріятностей, которыя легко могли постигнуть посѣтителя богемскихъ минеральныхъ водъ,-- вслѣдствіе возникшей между Франціею и Австріею войны,-- Гете въ этомъ году отказался отъ обычной поѣздки въ Карлсбадъ. Свой шестидесятый день рожденія онъ въ полной тиши и уединеніи отпраздновалъ въ Іенѣ. Это число понуждаетъ его приступить къ новой задуманной имъ съ нѣкотораго времени работѣ -- къ своему жизнеописанію. Тотчасъ же до окончаніи "Избирательнаго средства" онъ принимается за подготовительныя къ этому большому произведенію работы. Однако оно не можетъ быстро подвигаться впередъ, пока другой великій трудъ, "Ученіе о цвѣтахъ"", не будетъ законченъ. Послѣднее удается ему слѣдующею весною (1810) -- послѣ двадцатилѣтнихъ трудовъ.
   Облегченно вздохнувъ, онъ въ серединѣ мая предпринимаетъ свою обычную поѣздку на воды. Почти три мѣсяца онъ проводитъ въ Карлсбадѣ; тамъ онъ находитъ довольно многочисленное общество выдающихся мужчинъ и женщинъ и проводитъ въ кругу ихъ немало пріятныхъ часовъ. Среди дамъ выдѣляется юная императрица австрійская, которая, словно новая звѣзда, восходитъ на его небѣ. Изъ Карлсбада Гете переселяется въ Теплицъ и тамъ продѣлываетъ еще шестинедѣльное лѣченіе. Его сосѣдомъ къ гостинницѣ "Золотого Корабля" оказывается брать Наполеона, Людовикъ, бывшій король Голландіи, только что отказавшійся отъ престола. Оба они быстро сближаются и каждый день бываютъ вмѣстѣ. Гете отзывается о немъ, какъ о чрезвычайно привлекательномъ, нѣжномъ, почти женственномъ существѣ, въ высшей степени обладавшемъ душевной мягкостью, сердечной добротой и религіозностью безъ малѣйшаго фанатизма. По словамъ Гете, послѣ каждой встрѣчи съ нимъ нельзя было не чувствовать себя лучшимъ человѣкомъ. Гете понималъ, что эта мягкая, изящная натура не могла ужиться со своимъ желѣзнымъ братомъ и предпочла отказаться отъ богатѣй терніями голландской вороны и, удалившись отъ дѣлъ, вести скромную жизнь частнаго человѣка. Во всякомъ случаѣ то было странное предопредѣленіе судьбы, что Гете пришлось столкнуться въ жизни еще съ однимъ членомъ Наполеоновской семьи, который при томъ такъ же съ самымъ теплымъ сочувствіемъ относился къ его поэзіи, что Гете и этого Наполеона научился высоко цѣнить, хотя и совсѣмъ съ иной стороны.
   Изъ Теплица поэтъ направился въ Дрезденъ, гдѣ онъ не бывалъ уже много годовъ, и гдѣ онъ снова могъ насладиться несравненными собраніями художественныхъ произведеній. Тамъ онъ встрѣтилъ небольшой кружокъ іенскихъ друзей: книгопродавца Фроманна съ женой и невѣсткой, Бетти Вессельгофтъ, художницу Луизу Зейдлеръ, подругу Минны Герцлибъ, и профессора Зеебека. Кромѣ того, тамъ были Іоганна Шопенгауеръ изъ Веймара, изъ Берлина -- Генріетта Герцъ и Шлейермахеръ; относительно послѣднихъ лицъ мы не знаемъ, какое впечатлѣніе унесъ о нихъ Гете. Далѣе онъ встрѣтилъ тамъ Сару фонъ Гротусъ, которая на ряду со своей умной сестрой, Маріанной фонъ-Эйбенбергъ, уже довольно продолжительное время находилась въ болѣе или менѣе близкихъ сношеніяхъ съ поэтомъ. "Извѣстіе объ его пріѣздѣ", разсказываетъ Луиза Зейдлеръ, "какъ молніей поразило собравшихся друзей. Однажды утромъ, когда я работала въ галлереѣ, разнеслась вѣсть: "Онъ здѣсь! онъ здѣсь въ галлереѣ!" Бетти Вессельгофтъ замѣтила: "Не знаю, слѣдуетъ ли вамъ идти ему навстрѣчу; мнѣ думается, лучше будетъ, если мы подождемъ его здѣсь". Но, когда величественная фигура царя поэзіи, который, несмотря на свои шестьдесятъ слишкомъ дѣть, былъ въ полномъ блескѣ мужской красоты, показалась въ самомъ концѣ галлереи, она, забывъ свои слова, быстро полетѣла къ нему навстрѣчу". Все было точно сорокъ лѣтъ тому назадъ.
   Послѣ десятидневнаго пребыванія въ Дрезденѣ Гете посѣтилъ Фрейбергъ, гдѣ его вниманіе привлекало горное дѣло, затѣмъ Хемницъ, гдѣ онъ осматривалъ новую механическую прядильню, и Лебихау близъ Альтенберга; здѣсь онъ посвятилъ два дня герцогинѣ Курляндской и наконецъ 3-го октября снова вернулся въ Веймаръ..
   Дома театральныя дѣла вскорѣ стали поглощать у него очень иного времени. Ожидались гастроли знаменитаго пѣвца Бриззи, и нужно было подготовиться къ итальянскимъ спектаклямъ. Это навело Гете на мысль попытаться ввести въ свой репертуаръ Кальдерона. Прежде всего предполагалось поставить на сценѣ "Непоколебимаго Принца". Примѣръ благочестиваго испанца увлекъ Гете, и онъ тоже сдѣлалъ попытку, вскорѣ впрочемъ оставленную, написать "трагедію изъ временъ христіанства"; въ ней онъ въ безпокойныхъ рискахъ, но со спокойно взвѣшивающимъ разсудкомъ изображалъ глубоко-трогательный эпизодъ изъ эпохи борьбы новой религіи со старыми богами. Къ театральнымъ занятіямъ присоединился еще долгъ дружбы: Филиппъ Гаккертъ, одинъ изъ его итальянскихъ друзей, котораго онъ высоко цѣнилъ какъ пейзажиста, завѣщалъ ему передъ смертью свои бумаги, чтобы онъ собралъ и обработалъ ихъ въ біографическій памятникъ.
   Эта главнымъ образомъ редакціонная работа завела Гете въ хорошо знакомую ему область. Нѣсколькими годами ранѣе въ статьѣ "Винкельманнъ и его вѣкъ" онъ съ неудержимымъ вдохновеніемъ и пыломъ выразилъ свое восхищеніе античнымъ міромъ и идеальными основными линіями греческой пластики и воспроизвелъ образъ возродившагося язычника, конгеніальному оку котораго открылась исторія античнаго искусства; но не только это: Гете съ удивительной легкостью сумѣлъ нарисовать образъ великаго ученаго и писателя въ рамкѣ тѣхъ временныхъ и мѣстныхъ условій, среди которыхъ онъ жилъ, и благодаря которымъ намъ только и становится вполнѣ понятной сущность его натуры. И вотъ теперь, когда записки Гаккерта навели Гете на мысль стать своимъ собственнымъ біографомъ, исполненіе и этой задачи съ не могъ себѣ представятъ иначе, какъ изображая свои юные годы въ связи съ мѣстами условіями, съ условіями той эпохи, среди которой онъ выросъ, въ связи съ политическими, соціальными и, прежде всего, литературными теченіями, имѣвшими вліяніе на его развитіе. Онъ чувствовалъ потребность не только изобразить, но понять самого себя во всей своей личной и исторической обусловленности и необходимости. Ему приходилось серьезно заниматься, работая надъ своимъ жизнеописаніемъ, и работа его настолько успѣшно подвигалась впередъ, что начиная съ 1810 года онъ въ теченіе трехъ лѣтъ подъ рядъ ежегодно заканчивалъ по одному тому. Онъ создалъ совершенное художественное произведеніе, написанное въ то же время съ величайшею тщательностью и правдивостью, хотя онъ -- "достаточно скромно", какъ самъ выражается,-- и озаглавилъ его "Поэзія и правда": Гете хорошо сознавалъ, что человѣкъ и въ настоящемъ и еще гораздо болѣе того въ своихъ воспоминаніяхъ о прошедшемъ моделируетъ внѣшній міръ сообразно съ особенностями своей натуры. Такое заглавіе оправдывалось еще и тѣмъ, прибавимъ отъ себя, что Гете во имя высшей правды долженъ былъ оставитъ въ сторонѣ все второстепенное, все же существенное и характерное собрать во-едино и освѣтить яркимъ свѣтомъ.
   Въ серединѣ мая 1811 г. Гете снова оправляется въ Карлсбадъ, но остается тамъ всего шесть недѣль, такъ какъ его жена сопровождала его и стѣсняла его свободу въ обществѣ. Зато въ слѣдующемъ, 1812 г., пребываніе Гете на водахъ было тѣмъ продолжительнѣе. Сначала онъ провелъ девять недѣль въ Карлсбадскихъ горахъ, гдѣ встрѣтился съ австрійскомъ императоромъ и съ его дочерью, императрицей французскою. Какъ быстро шла жизнь во времена Наполеона! Три года тому назадъ императоръ Францъ и Наполеонъ сражались другъ съ другомъ на залитыхъ кровью поляхъ, а годомъ позднѣе дочь австрійскаго императора сдѣлалась супругой владыки Франціи. Съ другой стороны: четыре года тому назадъ міръ былъ свидѣтелемъ тѣсной дружбы Наполеона съ царемъ, а теперь Наполеонъ шелъ на него войною, шелъ навстрѣчу своей погибели. Гете, на долю котораго выпала роль привѣтствовать высокихъ гостей отъ имени Карлсбадскихъ гражданъ, воспользовался этимъ случаемъ и заключилъ свое привѣтственное стихотвореніе, въ которомъ онъ между прочимъ прославлялъ супруга императрицы, призывомъ къ миру. Для этого требовалось нѣкоторое мужество. Государю, отправляющемусмя въ походъ, врядъ ли можетъ понравиться, когда его, а не его противника призываютъ къ миру. Къ тому же Наполеонъ еще особенно торжественно заявлялъ о своемъ миролюбіи и всю вину слагалъ на царя. Но стихотвореніе Гете едва ли когда попалось ему на глаза; да и высокія особы держались въ строгомъ отдаленіи отъ поэта, котораго они, вѣроятно, знали только по наслышкѣ.
   Совсѣмъ не то было въ Теплицѣ, гдѣ Гете встрѣтился съ австрійской императрицей. Она лучше, тѣмъ ея августѣйшій супругъ и августѣйшая падчерица, знала, что значитъ Гете. Еще при первой ихъ встрѣчѣ, два года тому назадъ, она дала ему понять, какъ высоко цѣнитъ его; то же самое, только въ большей степени, повторилось и теперь. Императрица ввела его въ свои интимный кружокъ, и почти дня не проходило, чтобы Гете не проводилъ среди знати нѣсколькихъ часовъ, одушевленныхъ тонкой, граціозной, остроумной бесѣдой. Въ отвѣтъ на шутливо предложенный кѣмъ-то въ разговорѣ вопросъ, кому слѣдуетъ первому признаться въ любви -- мужчинѣ или женщинѣ, Гете написалъ небольшую комедію "Закладъ", которая, несмотря на свой малый объемъ, заключаетъ въ себѣ одну изъ самыхъ умныхъ и изящныхъ попытокъ объяснить психологію обоихъ половъ. Вмѣстѣ съ нѣсколькими приближенными императрицы Гегге пытался поставить передъ нею на сценѣ названную вещицу. Четыре недѣли прошло въ этихъ оставленныхъ дружескихъ бесѣдахъ, и за это время веселая и живая императрица, сочувственно относившаяся ко всему, что задѣвало человѣческія струны въ душѣ, вполнѣ успѣла выказать свою чудную индивидуальность. Исходившее отъ нея обаяніе на ряду съ той необычайной благосклонностью, которую она выказывала поэту, привели его въ состояніе какого-то опьяненія. Ему чудилось, что въ ней ему открывается одинъ изъ возвышеннѣйшихъ первообразовъ человѣчества. "Переживая на склонѣ дней своихъ подобное явленіе", писалъ онъ изъ Карлсбада графу Рейнгарду, "испытываешь пріятное чувство, точно ты умираешь при восходѣ солнца и еще разъ и внутреннимъ и внѣшнимъ окомъ своимъ несомнѣнно убѣждаешься въ томъ, что природа вѣчно продуктивна, въ самыхъ глубинахъ своихъ полна божественной жизни, вѣрна своимъ типамъ и не подвержена старости". Прошло три мѣсяца послѣ того, какъ Гете разстался съ императрицей, и онъ пишетъ прелестной графинѣ О`Доннель, одной изъ ея придворныхъ дамъ: "Съ нѣкотораго времени и, хотя и неохотно и съ трудомъ, отучился говорить о нашей обожаемой, потому что самые прекрасные люда, вообще говоря доступные всему высокому, тугъ не могли воздержаться и увѣряли меня, что я говорю восторженно, тогда какъ мнѣ казалось, что мои слова -- одна голая проза. Возможно, конечно, что какъ иной {Журданъ въ Мольеровомъ "Мѣщанинѣ во дворянствѣ". Переводч.} не зналъ, что говоритъ прозой, такъ и я безсознательно говорилъ поэтично. Но пусть даже я былъ бы всѣми признаннымъ лунатикомъ, все же я не хочу быть разбуженнымъ и поэтому держусь вдали отъ тѣхъ людей, которые, видя одну обыденщину, думаютъ, что они видятъ истину". Въ Теплицѣ Гете привелось узнать и Бетговена, который черезъ Варнгагена выразилъ ему свое благоговѣйное уваженіе. Въ Карлсбадѣ оба великіе мужа снова встрѣтились; но, къ сожалѣнію, болѣе глубокое пониманіе значенія Бетговена какъ композитора навсегда осталось недоступнымъ для Гете. Въ одномъ изъ писемъ къ Цельтеру онъ отзывается о немъ, какъ о "совершенно необузданной личности".
   Годъ закончился серьезно, неожиданно серьезно. Гете, среди своей разсѣянной и въ то жг время богатой трудами жизни на водахъ, внимательно прислушивался къ извѣстіямъ, доходившимъ съ далекаго востока. Въ прежнія времена онъ въ своемъ дневникѣ почти вовсе не касался тѣхъ великихъ военныхъ событій, которыя уже въ теченіе двадцати лѣтъ потрясали міръ; теперь же онъ отмѣчаетъ: "Извѣстіе объ успѣхахъ Наполеона". "Извѣстіе о переходѣ черезъ Западную Двину". "Газеты, сообщающія о взятіи Смоленска". Позднѣе, въ Веймарѣ, подъ 29 сентября стоитъ: "Извѣстіе о взятіи Москвы". Затѣмъ -- большая пауза. Носятся смутные слухи, что съ великой арміею дѣло неблагополучно. Вдругъ 15-го декабря секретарь французскаго посольства является къ Геіе и сообщаетъ ему, что императоръ только что на самихъ прослѣдовалъ черезъ городъ и освѣдомлялся о немъ въ то время, пока перепрягали лошадей. Французскій посланникъ, пропустившій императора при проѣздѣ его черезъ Веймаръ, спѣшитъ за нимъ слѣдомъ и догоняетъ его въ Эрфуртѣ. И здѣсь снова Наполеонъ не забываетъ послать славному германскому поэту свой "искренній привѣтъ". Карлъ Августъ первый узнаетъ объ этомъ отъ посланника и, передавая Гете поклонъ императора, прибавляетъ: "Какъ видишь, и небо и адъ дѣлаютъ тебѣ глазки". Но какъ разъ тѣ выраженія почитанія, которыя съ обѣихъ сторонъ выпадали на долю поэта, и обостряли для него то критическое положеніе, которое наступило теперь для Германіи.
   Уничтоженіе великой арміи на снѣжныхъ поляхъ Россіи повлекло за собою великолѣпное бурное возстаніе всего прусскаго народа на борьбу противъ чужеземнаго ига. Въ ней съ воодушевленіемъ приняли участіе многіе и не пруссаки -- отчасти украдкой, отчасти открыто, и словомъ и дѣломъ. Гете не принадлежалъ къ ихъ числу. Онъ оставался холоденъ, относился даже отрицательно къ возникшему движенію.
   Настоящее положеніе вещей не возбуждало въ немъ ни скорби, ни -- еще того менѣе -- негодованія. Онъ могъ себѣ представить болѣе идеальное, но чтобы теперешнее было ужъ такъ плохо, хуже, чѣмъ прежде бывшее,-- съ этимъ онъ никакъ не могъ согласиться. Напротивъ. Онъ въ правѣ былъ сказать себѣ: многое въ Германіи измѣнилось къ лучшему подъ вліяніемъ Наполеона. Вмѣсто безчисленнаго множества нежизнеспособныхъ, крохотныхъ, раздробленныхъ владѣній, оказалось небольшое число болѣе крупныхъ, болѣе округленныхъ, жизнеспособныхъ и работоспособныхъ государствъ. Въ нихъ и администрація, и законодательство, и дѣло народнаго просвѣщенія -- все было преобразовано на болѣе современный ладъ, все было построено на болѣе справедливыхъ началахъ. Въ тѣхъ владѣніяхъ, которыми правили нѣмецкіе государи, не могло быть и рѣчи о какой либо опасности, угрожающей духу нѣмецкаго народа. Тамъ же, гдѣ во главѣ правленія стояли французы, какъ, напримѣръ, въ Вестфальскомъ королевствѣ, пока тоже не изъ-за чего было тревожиться. Разъ только подданные вымазывали повиновеніе, имъ позволяли жить по-своему. Такъ Ганноверъ былъ причисленъ къ Англіи, Шлезвигъ-Гольштейнъ -- къ Даніи, Передняя Померанія -- къ Швеціи; однако это не помѣшало этимъ областямъ остаться вполнѣ нѣмецкими. Что касается Эльзаса, то Гете по собственному опыту зналъ, что на нѣмецкихъ нравахъ страны, несмотря на ея столѣтнюю принадлежность къ Франціи, едва замѣтно отразилось чужеземное вліяніе. Король Іеронимъ, избравшій своей резиденціей Кассель, конечно, прибылъ не для того, чтобы оскорблять національное чувство. Братъ его далъ ему чрезвычайно умныя и либеральныя инструкціи, сущность которыхъ сводилась къ тому, что лишь довѣріе и любовь подданныхъ могутъ служить прочной опорой его престола. Для наблюденія за братомъ Наполеонъ назначилъ графа Рейнгарда, человѣка чрезвычайно благороднаго образа мыслей и при томъ нѣмца до мозга костей, друга и почитателя Шиллера и Гете. Библіотекаремъ Іеронима сдѣлался основатель нѣмецкаго языковѣдѣнія и нѣмецкой археологіи, Яковъ Гриммъ, котораго Гете съ этой стороны узналъ какъ разъ во время владычества французовъ. Завѣдыванье народнымъ образованіемъ взялъ на себя Іоганнъ фонъ Мюллеръ, близкій другъ Гете, родомъ изъ нѣмецкой Швейцаріи. То, что нѣкоторые министры и высшіе чиновники были французы, Гете могъ объяснить себѣ какъ временную мѣру, которая будетъ отмѣнена, лишь только король освоится съ нѣмецкимъ языкомъ, къ изученію котораго онъ прилагалъ нѣкоторое стараніе. Правда, Іеронимъ велъ безпутный, легкомысленный образъ жизни; но въ этомъ обвиняли и многихъ нѣмецкихъ государей. Въ концѣ концовъ онъ все же не былъ такимъ бездушнымъ, жестокосердымъ, ограниченнымъ и скупымъ человѣкомъ, какъ его предшественникъ, паденію котораго, -- по выраженію такого основательнаго ненавистника Наполеона, какимъ былъ его современникъ Шлоссеръ,-- "радовались всѣ люди да, вѣроятно, и ангелы въ небесахъ".
   Вообще Наполеонъ, его маршалы и посланники всюду открыто показывали, какъ высоко они цѣнятъ нѣмецкую литературу и науку. Маю того, Наполеонъ даже призналъ въ этой области первенство нѣмцевъ надъ французами и настойчиво приглашалъ Гете пріѣхать въ Парижъ и явиться тамъ до извѣстной степени реформаторомъ литературнаго вкуса. Развѣ все это не могло навести Гете на мысль, что положеніе вещей, нѣкогда существовавшее въ Пруссіи временъ Фридриха Великаго, теперь можетъ повториться, но какъ разъ въ обратномъ смыслѣ: Наполеонъ пожелаетъ окружить себя нѣмецкими воэтами и учеными подобно тому, какъ Фридрихъ Великій нѣкогда окружалъ себя французами? Развѣ нѣмецкая литература не достигла той высокой степени развитія, которая оправдывала бы это обратное соотношеніе? Быть можетъ, Наполеонъ самимъ Провидѣніемъ предназначенъ былъ распространить во всемъ цивилизованномъ мірѣ нѣмецкую литературу такъ же, какъ и здоровыя идеи революціи.
   Было ли достаточное основаніе съ такимъ пессимизмомъ смотрѣть на настоящее положеніе вещей, считать его настолько невыносимымъ, чтобы хвататься за оружіе? Оправдывалось ли это тѣмъ, что Наполеонъ и его должностныя лица энергично Подавляли всякую оппозицію? Но когда же въ Германіи оппозиціонные элементы были свободны отъ преслѣдованій правительства? Судьба Шубарта, Векерлина и другихъ бьш еще свѣжа въ памяти всѣхъ. Да развѣ самому Веймару мало приходилось терпѣть изъ-за жалобъ, подымавшихся сосѣдними государствами противъ ученій іенскихъ профессоровъ? Не только политическая, "якобинская", но и религіозная, "атеистическая", пропаганда ставилась имъ въ вину, и противъ нея предпринимались походы. Вслѣдствіе этихъ гоненій Іенѣ пришлось потерять Фихте, Литературная Газета въ Пруссіи была запрещена, и лишь съ трудомъ удавалось отразить много другихъ затрудненій и непріятностей. Правда, тягости Войны ложились очень тяжелымъ бременемъ на населеніе. Не развѣ можно было уменьшить ихъ, противопоставляя войну войнѣ? И развѣ ужъ такъ неосновательна была надежда, что Наполеонъ, сразивъ Россію, даруетъ, наконецъ, миръ всѣмъ народамъ?
   Менѣе всего Гете могъ понять тѣхъ, кто жаловался на утрату нѣмецкой отчизны. Слушая подобныя жалобы, онъ не на шутку раздражался. Еще 27-го іюля 1807 года онъ писалъ: "Когда люди горько оплакиваютъ какое-то цѣлое, которое они будто бы утратили, я котораго между тѣмъ ни одинъ человѣкъ въ Германія во всю свою жизнь не видалъ и ужъ конечно никогда раньуле не тужилъ о немъ, то я долженъ сдерживать свое нетерпѣніе, чтобы не быть невѣжливымъ или не выказать себя эгоистомъ". Если мы во всему сказанному присоединимъ еще и тѣ въ высшей степени пріятныя впечатлѣнія, которыя Гете вынесъ отъ знакомства съ французскими главарями, -- а кто же, хоть отчасти, не поддается подобнымъ вліяніямъ -- то мы легко сможемъ объяснить себѣ, почему онъ не могъ чистосердечно и радостно привѣтствовать возстаніе 1818 года.
   Во, если бы даже его чувства и были сходны съ чувствами тѣхъ, кто теперь хватался за оружіе, чтобы свергнуть иго Наполеона, все же онъ не могъ бы одобрить борьбы за свободу при тѣхъ условіяхъ, которыя были налицо въ началѣ 1813 года; но могъ нотой простои причинѣ, что не вѣрилъ въ успѣхъ. Въ Россіи Наполеонъ былъ побѣжденъ не оружіемъ, а стихіями. Его военный геній все еще продолжалъ царить даже надо всей вооруженной Европой. Онъ казался непобѣдимымъ. Россіи въ союзѣ съ Австріей, Англіей, Турціей, Неаполемъ и другими государствами не удалось взять верхъ надъ нимъ. Чего же она могла ожидать отъ союза съ бѣдной, маленькой Пруссіей, съ Пруссіей, которой въ 1806 г. пришлось пережить такое плачевное пораженіе! Воодушевленіе не могло замѣнить тактики и стратегіи, пушекъ и штыковъ, провіанта и амуниціи. Да и надолго ли этого воодушевленія хватить при всѣхъ лишеніяхъ, тягостяхъ и кровопролитныхъ ужасахъ войны? "Воодушевленіе нельзя запасти въ прокъ на нѣсколько лѣтъ, какъ селедки", говорилъ реалистъ въ политикѣ Гете. Если же возстаніе не достигнетъ цѣли, какія неисчислимыя бѣдствія оно навлечетъ на всѣ тѣ страны и на тѣхъ отдѣльныхъ лицъ, которыя принимали въ немъ участіе!
   Даже и въ томъ случаѣ, если бы Гете вѣрилъ въ успѣхъ, онъ все же не могъ отъ всего сердца сочувствовать борьбѣ за свободу. Вѣдь онъ спрашивалъ себя: что же дальше? Наступитъ другое положеніе вещей -- будетъ ли оно лучше теперешняго? Владычество французовъ будетъ свергнуто, но не замѣнитъ ли его другое -- прусское, австрійское или русское? Въ такомъ смыслѣ онъ и выразился въ письмѣ къ профессору Лудену позднею осенью 1813 года, когда счастливый исходъ борьбы былъ почти внѣ всякаго сомнѣнія; онъ писалъ: "Что же достигнуто? Вы говорите: свобода. Быть можетъ, вѣрнѣе было бы назвать это освобожденіемъ, именно освобожденіемъ не отъ ига иноземцевъ вообще, а отъ одного иноземнаго ига. Правда, французовъ я не вижу болѣе, не вижу и итальянцевъ, за то я вижу казаковъ, банкировъ, кроатовъ, венгровъ, кашубовъ, замландцевъ, коричневыхъ и другихъ гусаровъ". Мы, въ особенности мы, пруссаки, удивлены, что Гете и на прусское господство смотрѣлъ какъ на иноземное. Но мы забываемъ, что Пруссія, вслѣдствіе раздѣловъ Польши, стала наполовину польской страной, что центръ ея тяжести лежалъ у береговъ Вислы, что Варшава и Бѣлостокъ были прусскими городами, и что какъ разъ ври успѣшности борьбы можно было предполагать, что Пруссія будетъ возстановлена въ своихъ прежнихъ владѣніяхъ. Тѣ изъ прусскихъ земель, которыя и до Тильзитскаго міра лежали къ западу отъ Эльбы, были лишь незначительными осколками. Не забудемъ, что даже и въ наши времена земли къ востоку отъ Эльбы въ глазахъ южныхъ и западныхъ нѣмцевъ все еще продолжаютъ носить славянскую окраску, несмотря на то, что большая часть польскихъ владѣній снова отдѣлилась.
   Трудно было Гете повѣрить и въ то, чтобы прусское господство менѣе суровымъ образомъ, чѣмъ французскій протекторатъ, отразилось на всѣхъ остальныхъ нѣмецкихъ государствахъ. У него еще не изгладилось изъ памяти, какъ Прусскій король въ 1778 г. просто на просто послалъ своихъ гусаровъ въ герцогство, чтобы произвести тамъ рекрутскій наборъ. Да и позднѣе прусское правительство вело себя по отношенію къ Веймару далеко не дружески, несмотря на близкую родственную и служебную связь съ герцогомъ и несмотря на ту поддержку, которую Веймаръ оказывалъ Пруссіи въ дѣлахъ политики.
   Да и могъ ли Гете надѣяться, что прусское господство послужить на пользу высшей культурѣ, литературѣ, искусству, наукѣ! Въ Берлинъ до 1810 года не существовало университета, не было картинной галлереи, не было болѣе или менѣе значительнаго естественно-историческаго музея. Умственный уровень Берлина опредѣлялся для Гете примѣрно Николаи и еще недавно Коцебу и Меркелемъ, которые въ своемъ "Чистосердечномъ" ("Freimüthiser") вели ожесточенную борьбу противъ Гете. Фридрихъ Великій покровительствовалъ однимъ французикъ, француза онъ сдѣлавъ и резидентомъ академіи, фрмцуза назначилъ библіотекаремъ, а Гетевскаго "Гетца" пригвоздилъ гь позорному столбу, назвавъ его пресквернымъ произведеніемъ. Въ царствованіе Фридриха Вильгельма II всѣми возможный средствами старались задержать (развитіе свободной науки. Канту насилу удалось избѣжать отрѣшенія отъ должности. При Фридрихѣ Вильгельмѣ III Пруссія старалась до нѣкоторой степени наверстать потерянное, но Гете вынесъ впечатлѣніе, что это дѣлалось слишкомъ безпощаднымъ образомъ: хвалясь своими деньгами, Пруссія съ помощью ихъ насильно пересаживала къ себѣ ту культуру, о которой съ такой любовью пеклись въ другихъ мѣстахъ, и которая уже успѣла пустить тамъ глубокіе корни. Такъ Пруссіи удалось купить Іенскую Литературную газету и перенести ее въ Галле, удалось сманить нѣсколько іенскихъ профессоровъ, и немногаго недоставало, чтобы и Шиллеръ, которому предложено было высокое денежное вознагражденіе, переселился изъ Веймара въ Берлинъ. Вѣроятно, и многое другое, чего мы не знаемъ, произошло между Берлиномъ и Веймаромъ. Довольно того одного, что у Гете мало по малу развилось сильнѣйшее нерасположеніе къ Пруссіи. Еще въ 1780 г. въ "Птицахъ" онъ говоритъ "о когтяхъ чернаго орла, которые тотъ держитъ всегда на-готовъ". Въ октябрѣ 1809 года онъ пишетъ Цельтеру: "Веймаръ и Іена -- вотъ два мѣстечка, все еще хранимыя Богомъ, хотя благородные пруссаки уже давно не прочь были бы такъ инымъ способомъ смести ихъ съ лица". Его настроеніе конечно не могло смягчить и то обстоятельство, что прусская королевская чета, при своихъ неоднократныхъ посѣщеніяхъ Веймара, не оказала ему ни малѣйшаго вниманія.
   Могъ ли Гете послѣ всего сказаннаго радостно привѣтствовать эту войну? Вѣдь она, въ случаѣ благопріятнаго исхода, доставляла еще большее преобладаніе, чѣмъ прежде, Прусскому государству.
   И пусть бы еще дѣло ограничилось пруссаками, но кто стоялъ за ними? Лишь въ наименьшей своей части нѣмецкая, въ большей же -- славянско-венгерская Австрія, лежавшая въ оковахъ застывшей церковности, и деспотическая, мертвая духомъ, наполовину азіатская Россія. Пророческимъ окомъ Гете указывалъ Лудену на грозившую оттуда опасность. "Мы уже издавна привыкли только на западъ обращать свои взоры и только оттуда ожидать опасности, но вѣдь земля распространяется еще далеко и на востокъ". Какъ точно сбылись опасенія Гете! Пятьдесятъ лѣтъ подъ-рядъ Германія находилась во власти Россіи и Австріи.
   А, несмотря на все это, правы были тѣ неопытные мужи и юноши, которые съ радостно бьющимся сердцемъ хватались за оружіе и свѣтло смотрѣли въ глаза будущему,-- а опытный Гете былъ неправъ. Въ жизни народовъ бываютъ моменты, когда мудрецы становится глупцами, а глупцы мудрыми; когда не разсудку, не холодному вмѣшиванью, не вычисленію реальныхъ факторовъ, а единственно чувству принадлежитъ рѣшающее слово. И такимъ моментомъ былъ 1813 годъ. Всѣ чувствовали, что вслѣдствіе того нравственнаго урона, который потерпѣлъ Наполеонъ, его мощь, его вѣра въ самого себя послѣ уничтоженія великой арміи въ Россіи, всякія соображенія и расчеты, основаны ли они на прошедшемъ, или же на настоящемъ, оказываются недѣйствительными. Всѣ чувствовали далѣе, что именно отъ ига Наполеона слѣдуетъ прежде всего освободить Германію: если оно и не было тягостнѣе, то оно было опаснѣе всякаго другого. Опаснѣе въ виду геніальности поработителя, въ виду той чарующей силы, которою обладали французскій языкъ и культура, въ виду сирены Парижа со всей его прелестью и обаяніемъ, его научными и художественными сокровищами. Австрія и Россія -- Пруссія въ счетъ не шла, вѣдь ея нѣмецкое призваніе все же чувствовалось всѣмъ. Австрія и Россія могли заковать Германію въ цѣпи, эти цѣпи могли давить, могли натирать раны, а душа нѣмецкаго народнаго тѣла все же оставалась нетронутой. Между тѣмъ французское господство грозило лишить нѣмецкій народъ его внутренней индивидуальности, грозило сломить его своеобразное развитіе и превратить его просто въ боковую вѣтвь французскаго.
   Какъ бы Наполеонъ и подвластныя ему лица ни выкалывали своего преклоненія передъ нѣмецкой литературой, все же они безсильны была измѣнить что-либо въ этомъ дѣлѣ. Французская нація въ массѣ своей осталась бы недоступной для нѣмецкаго духа, и перевѣсъ мало по малу оказался бы на ея сторонѣ. Этого Гете не распозналъ; не понялъ онъ также и того мощнаго, скрытаго процесса, который, начиная съ 1807 года, совершался въ Пруссіи и повелъ къ ея умственному, нравственному и военному усиленію. Онъ смотрѣлъ на вещи изъ Веймара, а на какой бы высотѣ ни находился человѣкъ, все же его кругозоръ опредѣляется и ограничивается тѣмъ мѣстомъ, на которомъ онъ стоитъ.
   Но, какихъ бы взглядовъ ни придерживался Гете, его поведеніе не могло быть инымъ, чѣмъ оно было. Онъ не могъ ни въ прозѣ, ни въ поэзіи, ни словомъ, ни дѣломъ поддерживать возникшее движеніе. Ради самого себя, ради герцогства, наконецъ, ради нѣмецкаго дѣла онъ долженъ былъ соблюдать крайнюю сдержанность. Веймаръ до конца октября 1813 г. находился во власти французовъ, и жерла Эрфуртскихъ пушекъ смотрѣли на него. Вслѣдствіе неудавшагося похода, велѣствіе возстанія Пруссіи, раздраженіе и недовѣрчивость французовъ достигли высшей степени. Ѳви зорко слѣдили за каждымъ подозрительнымъ шагомъ и, не говоря уже объ открытомъ сопротивлевш или подстрекательствѣ, наказывали безпощадно по одному только подозрѣнію. Въ апрѣлѣ ихъ удалось перехватить само по себѣ невинное, но шифрованное письмо веймарскаго совѣтника правленія фонъ Фойгта (сына министра) и камергера фонъ Шпигеля. Авторы письма тотчасъ же были арестованы, препровождены въ Эрфуртъ и приговорены къ разстрѣлянію. Іену Наполеонъ хотѣлъ сжечь за то, что нѣсколько іенскихъ студентовъ, переодѣвшись казаками, напугали французскія войска. Только благодаря чрезвычайно смѣлому и искусному вмѣшательству тайнаго совѣтника фонъ Мюллера, сумѣвшаго повліять на Наполеона, и благодаря паломничеству, уподобившемуся Каноссѣ, герцога, въ душѣ проклинавшаго французовъ, оба несчастія удалось предотвратить. Какую опасность навлекъ бы Гете, если бы онъ тогда открыто выступилъ врагомъ французовъ! Чѣмъ выше онъ стоялъ, тѣмъ опаснѣе былъ его примѣръ; чѣмъ большую дружбу выказывалъ ему Наполеонъ, тѣмъ гнуснѣе показалась бы теперь императору измѣна Гете. Поступая такъ, Гете рисковалъ бы. не только своею судьбою, но и судьбою герцогства и подалъ бы поводъ къ примѣненію самыхъ жестокихъ мѣръ для подавленія возстанія во всей Германіи. Да и на случай несчастья Гете долженъ былъ сохранить себя невредимымъ. Если кто либо послѣ вторичнаго пораженія Германіи могъ еще склонить императора къ сохраненію нѣмецкой національности, то это, конечно, былъ Гете.
   Современникамъ Гете, понимавшимъ положеніе, и въ голову не приходило требовать отъ него, чтобы онъ выступилъ открыто. Подобныя требованія возникли лишь впослѣдствіи; тогда же, наоборотъ, всѣ желали только одного, чтобы Гете среди всей неурядицы того времени сохранилъ ясность и спокойствіе духа, необходимыя для продолженія его безсмертной, далеко выступающей за предѣлы преходящей поры дѣятельности, въ которой ему не было замѣстители. Эта дѣятельность ощущалась всѣми, какъ нѣчто глубоко-патріотическое, и не только потому, что она зародилась отъ чисто-нѣмецкихъ корней, такъ что даже такой слѣпо возгоравшійся за все нѣмецкое врагъ романскихъ народовъ, какимъ былъ Янъ (Jahn), называетъ (въ 1810 г.) Гете самымъ нѣмецкимъ изъ нѣмецкихъ поэтовъ,-- не только поэтому, но и благодаря той бодрости и силѣ, которую она вливала въ душу каждаго нѣмца. Фуке, поэтъ и въ то же время офицеръ прусскаго кирасирскаго полка, оглядываясь на промежутокъ времени, протекшій отъ 1806 до 1813 года, писалъ: "Я испытывалъ живѣйшую радость при мысли, что великій поэтъ безмятежно продолжаетъ свою достойную жизнь среди готоваго рушиться -- какъ казалось тогда -- міра". Шеллингъ такъ высказывается объ этомъ времени: "Германію нельзя было назвать осиротѣвшей, обѣднѣвшей; при всей своей слабости, про всѣхъ внутреннихъ неурядицахъ, она оставалась великой, богатой и мощной духомъ, пока живъ былъ Гете". Кнебель 4-го апрѣля 1813 г. пишетъ поэту: "Я надѣюсь и желаю, чтобы переживаемыя нами бури не нарушили спокойствія твоего духа и не потревожили бы тебя въ твоихъ работахъ. Я очень часто думаю теперь о тебѣ -- какъ объ единственномъ, который но духу стоитъ такъ много выше нашего вѣка". Можно подумать, что Эрнстъ Морицъ Арндтъ, одинъ изъ самыхъ ревностныхъ работниковъ въ дѣлѣ возстанія нѣмецкаго народа, прочелъ это письмо, ибо онъ въ историческомъ календарѣ на 1814 г. между прочимъ пишетъ слѣдующее: "... но были люди, возвышавшіеся надо всѣми, и одинъ изъ нихъ стоялъ такъ высоко, что казался божественнымъ чудомъ. То былъ Гете, поэтъ, рожденный не нашимъ вѣкомъ -- съ одной стороны онъ былъ отраженіемъ нѣмецкаго прошлаго, съ другой -- олицетворялъ собою будущее Германіи". Какія прекрасныя и глубокія слова!
   Такимъ образомъ, Гете былъ для своихъ соотечественниковъ тѣмъ мощнымъ стволомъ, который помогаетъ расти въ высь обвивающемуся вокругъ него растенію; онъ былъ колонной, къ сіяющему вѣнцу которое они съ восторгомъ подымали взоры. Только черезъ него лучшіе изъ сыновъ Германіи и чувствовали всю цѣну своей національности. И въ этомъ смыслѣ онъ больше, чѣмъ всякія воинственныя пѣсни, рѣчи и летучіе листки, способствовалъ тому, чтобы не дрогнула рука борцовъ за освобожденіе. Въ лицѣ Гете такъ благородію и такъ богато воплотился духъ нѣмецкаго народа, что о недостаткѣ патріотизма въ немъ не могло быть и рѣчи; но не было недостатка и въ непосредственныхъ, активныхъ проявленіяхъ его національнаго чувства. Вскорѣ послѣ разразившейся надъ Германіей катастрофы его весьма серьезно занимала мысль создать лирическую и историко-религіозную книгу, своего рода, "Гомера нѣмцевъ", книгу, которая помогла бы нѣмецкому народу, несмотря на политическій гнетъ, сохранить сознаніе своей національности. И всякій, кому поэтъ открывалъ свою душу, могъ убѣдиться въ томъ, съ какой неудержимой силой проявлялась его глубокая любовь къ родинѣ. Во время своей знаменательной бесѣды съ Луденомъ, въ ноябрѣ 1813 года, Гете сказалъ: "Сравненіе нѣмецкаго народа (такого безпомощнаго, такого опустившагося въ политическомъ отношеніи) съ другими народами возбуждаетъ въ насъ тягостныя чувства, но я всячески стараюсь добавиться отъ нихъ; въ наукѣ и въ искусствѣ я и нашелъ тѣ крылья, которыя помогаютъ мнѣ подняться духомъ. Наука и искусство принадлежать всему міру, и передъ ними исчезаютъ грани, раздѣляющія національности. Но утѣшеніе, доставляемое ими, все же довольно жалкое утѣшеніе, неспособное замѣнить гордаго сознанія, что ты принадлежишь къ великому, сильному народу, котораго всѣ уважаютъ и всѣ боятся. Такимъ же плохимъ утѣшеніемъ оказывается и вѣра въ будущее Германіи; эта вѣра во мнѣ такъ же сильна, какъ и въ васъ. Да, нѣмецкій народъ обѣщаетъ имѣть будущее, онъ имѣетъ его. Нѣмецкій народъ еще не исполнилъ своего призванія. Если бы у нѣмцевъ не было иной задачи, кромѣ разрушенія Римской имперіи и созданія и устроенія новаго міра, они бы уже давно погибли. Разъ они, несмотря на это, все же продолжаютъ существовать и проявляютъ столько силы, столько жизнеспособности, то они, по моему глубокому убѣжденію, должны еще имѣть великое будущее. И назначеніе, которое имъ предстоитъ исполнить, будетъ настолько же выше огромнаго дѣла разрушенія Римской имперіи и образованія среднихъ вѣковъ, насколько выше стоитъ теперь ихъ образованность".
   Луденъ заключаетъ свой разсказъ слѣдующимъ замѣчаніемъ: "Въ эту минуту я живѣйшимъ образомъ убѣдился, что глубоко заблуждаются тѣ люди, которые обвиняютъ Гете въ отсутствія любви къ родинѣ, въ отсутствіи національнаго чувства, обвиняютъ въ томъ, что онъ не вѣритъ въ нашъ народъ, что честь и позоръ, счастье и горе Германіи не трогаютъ его...." Со слезами на глазахъ Луденъ разстался съ великимъ человѣкомъ.
   1813 годъ, послѣ всего изложеннаго, не могъ быть радостнымъ для Гете. Ее всему прочему, его постоянно угнетало и ближайшее настоящее: крайне напряженное положеніе Веймара, находившагося какъ разъ между двухъ огней; сраженія, происходившія вокругъ города и угрожавшія чрезвычайно цѣнному имуществу Гете, пріобрѣтенію долгихъ лѣтъ жизни: вѣчные постои со всѣми сопровождающими ихъ безпокойствами, эпидеміи и многое другое. Первые мѣсяцы года прошли еще сносно: но въ апрѣлѣ горизонтъ быстро омрачился. Веймарскій батальонъ былъ ваять въ плѣнъ пруссаками; пруссаки и русскіе заняли холмы близъ Веймара; со дня на день могло разыграться сраженіе между ними и надвигавшимися съ запада французами. Вслѣдствіе той пассивности, съ которой Гете приходилось выжидать событій -- и только, его душевное состояніе стало такимъ мрачнымъ -- по мнѣнію госпожи фонъ Штейнъ, онъ даже впалъ въ меланхолію -- что домашніе усердно убѣждали его уѣхать изъ Веймара, отправиться на воды въ Теплицъ. И это онъ особенно женѣ своей доставилъ въ великую заслугу, такъ какъ у нея вполнѣ естественно должно было быть желаніе обезпечить себѣ его поддержку въ виду грозившей бѣды. Гете уступилъ настояніямъ домашнихъ и 17 то апрѣля, послѣ того, какъ его художественныя сокровища да, вѣроятно, и важнѣйшія рукописи были вынесены изъ дому и зарыты въ землю, покинулъ Веймаръ. Какъ разъ во-время! Уже на слѣдующій день пушечныя ядра со свистомъ пролетали надъ городомъ, а на улицахъ раздавался трескъ ружейной пальбы. Во направленію къ востоку все было еще спокойно, хотя больное количество собранныхъ тамъ войскъ и говорило о близости войны. Дрезденъ былъ полонъ русскими и прусскими войсками. Вблизи кучки казаковъ Гете увидѣлъ верблюда и задумчиво разсматривалъ этотъ "признакъ Азіи". Онъ не скрылъ своего безнадежнаго взгляда отъ старика Бернера, сынъ котораго, Теодоръ, вступилъ въ добровольческій отрядъ Люцова, и отъ Эрнста Морица Арндта, котораго онъ засталъ въ его домѣ: "О, вы славные!" воскликнулъ онъ, "потрясайте своими цѣпями, вамъ все равно не сокрушить ихъ -- этотъ человѣкъ слишкомъ великъ для васъ". Какъ мало слова Гете могли ввести Арндта въ заблужденіе относительно en" патріотизма, мы уже слышали.
   Въ Теплицѣ Гете пробылъ болѣе трехъ мѣсяцевъ. Тамъ онъ нашелъ тотъ покой, котораго искалъ, и воспользовался имъ, чтобы закончить III томъ "Поэзіи и Правды", первостепенную работу, чисто патріотическую, даже и въ обычномъ смыслѣ слова. Вѣдь это былъ какъ разъ хоть томъ, въ которомъ онъ съ юношескимъ жаромъ изображаетъ намъ Эльзасъ со всею его тихой прелестью какъ нѣмецкую страну, изображаетъ полный побѣднаго торжества подъемъ нѣмецкаго духа, отличавшій представителей "бури и натиска", а на ряду съ этимъ французскую духовную жизнь выставляетъ чѣмъ-то холоднымъ и исторически-дряхлымъ. Если онъ своимъ словомъ здѣсь, въ Германіи, оживилъ надежды, то тамъ возбудилъ страстныя ожиданія. Несомнѣнно одно, что, если бы въ году Эльзасъ не былъ возвращенъ изъ стратегическихъ соображеній, то этого возвращенія потребовала бы та любовь, которую Гете сумѣлъ зажечь въ сердцахъ къ прекрасной странѣ между зеленымъ Рейномъ и синими Вогезами.
   Кромѣ радости, которую ему доставляла работа. Гете на этотъ разъ не нашелъ въ Теплицѣ ничего освѣжающаго душу. Всѣ интересы собравшагося на водахъ общества направлены были на войну, разговоръ шелъ только о военныхъ событіяхъ, объ опасеніяхъ і надеждахъ, связанныхъ, съ войною. Для Гете не было ничего непріятнѣе, какъ это пережевываніе перенесенныхъ ужасовъ и эти безплодные толки о политикѣ. Съ юморомъ, напоминающимъ юморъ висѣльника, онъ пишетъ графинѣ О'Доннель: "Теплицъ "представляетъ собою въ настоящее время своего рода чистилище, въ которомъ наполовину проклятыя души только терзаютъ другъ друга, думая, что онѣ развлекаются".
   10-го августа Гете покинулъ Теплицъ. Въ Дрезденѣ ему снова пришлось сдѣлать своеобразныя наблюденія. Городъ былъ теперь занять французами, и тогда какъ въ апрѣлѣ добрые граждане иллюминаціей и одѣтыми въ бѣлое дѣвушками привѣтствовали прусскаго короля русскаго императора, теперь они иллюминаціей же и фейерверкомъ чествовали Наполеона.
   Приближались рѣшающіе октябрьскіе дни, внушавшіе столь многоразличныя опасенія; чтобы побѣдить тревожное чувство, Гете старался погрузиться въ исторію и поэзію востока и въ сравнительную анатомію. Во время битвы подъ Лейпцигомъ онъ, словно въ предчувствіи грядущаго, написалъ въ эпилогѣ къ трагедіи Дика "Графъ Эссексъ" слѣдующіе стихи:
   
   Кто бъ ни былъ человѣкъ,
   Въ послѣдній ризъ познать
   И счастіе, и жизни мигъ
   Послѣдній испытать --
   Ему дано судьбой.
   
   Два дня спустя послѣ битвы нотокъ войны нахлынулъ и въ Веймаръ. Французы старались прикрыть свое отступленіе, союзныя войска преслѣдовали ихъ, и вслѣдствіе итого Веймаръ и его окрестности въ теченіе 21 то и 22-го октября снова стали театромъ различныхъ сраженій. 30-го октября Гете въ одномъ письмѣ пишетъ: "Если вы представите, себѣ, что мы въ теченіе сорока восьми часовъ испытали всю скалу впечатлѣній -- отъ самыхъ ужасныхъ до самыхъ низменныхъ, то вы навѣрно съ участіемъ помянете своего друга". И непосредственно слѣдующіе затѣмъ недѣли и мѣсяцы далеко еще нельзя было назвать пріятными. Союзники осадили Эрфуртъ, и на все это время Веймаръ былъ превращенъ въ лазаретъ для осаднаго войска. Изъ лазаретовъ болѣзни -- дизентерія и тифъ -- переносились на все населеніе. Не превращались также массовые постои, которые иной разъ приводили въ домъ очень непріятныхъ гостей. Новое затрудненіе возникло для Гете, когда Августъ записался въ отрядъ добровольцевъ, созванный по повелѣнію герцога въ декабрѣ того же года. Гете не могъ обойтись безъ сына. Римеръ съ 1812 г. находился при гимназіи. Поступившаго на его мѣсто Іона (John) лѣтомъ пришлось снова отпустить въ виду его болѣзненности; подходящаго замѣстителя ему пока не было. Такимъ образомъ Августъ былъ едиственнымъ человѣкомъ, который умѣлъ разобраться въ коллекціяхъ отца, въ его книгахъ, письмахъ, рукописяхъ, документахъ, въ дѣлахъ во управленію имуществомъ, -- единственнымъ, которому Гете могъ вполнѣ довѣриться. Въ вида этого Гете напрямикъ объявилъ министру фонъ Фойгту, что безъ поддержки Августа его положеніе въ настоящій моментъ было бы невыносимымъ, даже болѣе того -- самое существовавъ его стало бы совсѣмъ невозможнымъ. Поэтому онъ просить герцога не отпускать Августа, служившаго по гражданскому вѣдомству. Герцогъ безъ дальнѣйшихъ околичностей согласился на просьбу Гете, но не такъ посмотрѣло на дѣло общество: оно немало злословило по этому поводу. Ни одинъ владѣтельный князь, ни одинъ министръ не отпустилъ бы на добровольческую службу своего секретаря, разъ послѣдній былъ бы ему необходимъ. Развѣ Гете, первый человѣкъ націи, какъ о немъ выразился въ 1814 году Ифландъ, не заслуживалъ подобнаго же вниманія?
   Герцогъ въ качествѣ русскаго генерала и командира нѣмецкаго союзнаго корпуса отправился въ новомъ году къ берегамъ Рейна, а вскорѣ и дальше -- за Рейнъ. Германія была теперь свободна и отъ враговъ, и отъ войны, и это давало, наконецъ, возможность съ облегченіемъ вздохнуть.
   9-го апрѣля въ Веймаръ пришло извѣстіе о взятіи Парижа. "Праздничная пальба цѣлый день", отмѣчено въ дневникѣ Гете. Въ маѣ у" ему изъ Берлина пришло предложеніе написать праздничное драматическое представленіе на возвращеніе прусскаго короля. Такимъ образомъ создалось "Пробужденіе Эпименида". Гете могъ только аллегорически исполнить поставленную ему задачу. Но всякая аллегорія имѣетъ въ себѣ нѣчто холодное; чтобы отъ нея повѣяло большимъ тепломъ, въ данномъ случаѣ оставалось одно: возможно тѣснѣе сблизить ее съ историческими событіями и въ то же время придать ей паѳосъ торжествующихъ побѣду и свободу фанфаръ. Первое Гете упустилъ изъ виду, второе было не въ его власти. Въ довершеніе всего ему пришла въ голову неудачная мысль вставить аллегорическое дѣйствіе между засыланіемъ и пробужденіемъ Эпименида, и этимъ онъ сдѣлалъ все произведеніе еще болѣе неудобоваримымъ. Правда, для него лично это было выгодно, ибо давало ему возможность въ лицѣ Энименида и обвинить {Но я стыжусь минутъ покоя,
   Стыжусь, что съ вами не страдалъ:
   Величіе души средъ боя
   Вы обрѣли, я -- ниже сталъ.} и въ то же время оправдать себя за ту бодрую покорность судьбѣ, за то спокойствіе, съ которыми онъ переносилъ господство иноземцевъ -- оправдать, такъ какъ эти черты сохранили ему "чистоту чувства" и ясный взглядъ на будущее.
   Этимъ результатомъ и мы также можемъ и должны быть довольны: не будемъ требовать отъ виноградной дозы, чтобы на ней росли и яблоки.
   

XIII. Маріанна фонъ Виллемеръ.

   Во время бурь воины Гете все болѣе и болѣе уносился мыслью на востокъ. Тамъ, въ этихъ столь далекихъ отъ европейскаго міра азіатскихъ странахъ, бывшихъ колыбелью человѣчества, онъ надѣялся снова обрѣсти ясную цѣльность своего бытія, омраченнаго и какъ бы разбившагося на части подъ вліяніемъ тревогъ послѣдняго времени. Самый ходъ міровыхъ событій невольно заставлялъ тогда всѣхъ обращать свои взоры на востокъ. Точно во времена крестовыхъ походовъ, западъ подъ знаменами Наполеона проникъ на востокъ, и возвышенности Сиріи снова обагрились кровью западныхъ народовъ. А тамъ еще разъ почти всѣ народы запада, соединившись, двинулись хоть и не въ самую Азію, все же близко къ ея вратамъ -- къ Москвѣ. И такъ же, какъ и послѣ крестовыхъ доходовъ, только гораздо быстрѣе, хлынула обратная волна, и восточныя полчища наводнили весь западъ Европы. Въ Сенѣ мусульманскіе всадники поили своихъ коней, а въ Веймарской гимназіи совершалось богослуженіе но обрядамъ ислама. Это тѣсное соприкосновеніе между востокомъ и западомъ, бывшее слѣдствіемъ войны, распространилось и на область мирнаго развитія. Стремленіе на востокъ стало общимъ вѣяньемъ времени, Потребность научнаго изслѣдованія совпала съ фантастической тоской но тѣмъ чарамъ, которыя востокъ сулилъ жизни чувства, съ желаніемъ забыться въ его туманной, призрачной атмосферѣ, гдѣ новая, философія, религія и жизнь сливались и переплетались другъ съ другомъ.
   Не остался въ сторонѣ отъ этого движенія и Гете, хотя въ основѣ ею стремленій на востокъ лежала и иная точка зрѣнія и иные непосредственные импульсы, чѣмъ тѣ, которыми руководилось большинство. Самый ходъ его развитія давно уже безмолвно требовалъ, чтобы онъ узнать и этотъ чуждый ему міръ. Объ европейскихъ странахъ и ихъ духовной жизни онъ успѣлъ составить себѣ ясное представленіе; горизонты же Азіи, за исключеніемъ того маленькаго уголка, въ который позволяла заглянуть библія, до сихъ поръ были или совсѣмъ закрыты для нею. или, по крайней мѣрѣ, рисовались ему словно подернутые дымкой. А между тѣмъ столь многое въ религіи и въ исторіи, въ искусствѣ и въ поэзіи напоминало объ этихъ замѣчательныхъ странахъ, которыя такъ рано и такъ быстро вознеслись на высокую степень культуры, чтобы потомъ навѣки погрузиться въ нѣмое оцѣпенѣніе. Гете широко задумалъ планъ своего изслѣдованія: до самыхъ береговъ Тихаго океана попытался онъ проникнуть, желая вполнѣ постигнуть тѣ существенныя черты, которыя составляютъ особенность сосѣдняго континента. Но Китай и Индія не смогли удержать его. Первый представлялся ему черезчуръ голымъ, вторая -- чудовищно запутанной. Зато Персіи удалось на болѣе продолжительное время привязать къ себѣ поэта. Правда, это культурная область приблизилась къ нему въ лицѣ самаго привлекательнаго изъ своихъ представителей, въ лицѣ Гафиза, прославленнаго поэта XIII столѣтія. Въ теченіе 1812--1813 года появился Гаммеровскій переводъ собранія ею пѣсенъ, его "Дивана", и Гете достаточно было прочесть предисловіе, чтобы новѣйшемъ образомъ заинтересоваться жизнью и поэзіей своего восточнаго собрата. Пѣвецъ Шираса предсталъ вредъ нимъ, словно живое подобіе его самого. Быть можетъ, раньше, во обратѣ перса онъ уже жилъ на землѣ? Онъ находитъ у Гафта ту же привязанность къ земнымъ радостямъ и ту же любовь къ небу, ту же простоту и глубину, пращу и прямоту, ту же пылкую страстность и, наконецъ, ту же искренность и не подчиняющуюся никакимъ ограниченіямъ извнѣ воспріимчивость ко всему человѣческому. Развѣ не подходило къ нему и то, что персы называли своего поэта истолкователемъ тайнъ и приписывала ему мистическій языкъ? Его стихи, говорили они, до внѣшности своей просты и лишены прикрасъ, но они обладаютъ высшимъ совершенствомъ и полны глубокаго смысла, ибо стремятся познать истину. Развѣ и Гете, подобно Гафизу, не пользовался любовью и низшихъ, и высшихъ? Развѣ и ему тоже не суждено было покорить покорителя, всевластнаго Тимура? Развѣ не сумѣлъ и онъ также среди всеобщаго разрушенія сохранить ту ясность духа, которая позволила ему и послѣ пронесшейся грозы пѣть свои пѣсни такъ же, какъ онъ пѣлъ ихъ раньше, въ мирныя времена, въ привычныхъ условіяхъ?-- Такимъ образомъ Гафизъ сталъ для Гете любимымъ братомъ изъ давнихъ временъ, и у него естественно возникло желаніе пойти по родственнымъ ему восточнымъ слѣдамъ и попытаться противопоставить восточному Дивану западный. Послѣднему впрочемъ предстояло сдѣлаться западно-восточнымъ, ибо западный поэтъ сумѣлъ слать воедино западныя воззрѣнія и формы съ восточными. Онъ смѣло могъ надѣтъ на себя маску персидскаго пѣвца, не рискуя при этомъ ни на іоту поступиться собственной, ясно выраженной личностью. Внутренне замаскировавшись такимъ образомъ, Гете въ іюлѣ 1814 года предпринимаетъ путешествіе, къ берегамъ Рейна и Майна. Первымъ лаконическимъ словомъ его путевого дневника было "Гафизъ".
   Гете давно уже стремился опять поглядѣть на любимыя родныя мѣстъ во всемъ ихъ богатствѣ и изобиліи, въ ихъ болѣе пестромъ, красивомъ нарядѣ. Но политика и врачи все время направляли его путь на востокъ. Теперь, когда Германія вмѣстѣ со всей Европой наслаждалась безмятежнымъ миромъ, ничто уже не могло служить ему препятствіемъ; онъ уговорилъ врачей назначить ему Висбаденъ и 25-го іюля катилъ уже по направленію къ Рейну.
   Онъ. чувствуетъ себя безконечно счастливымъ, такимъ же счастливымъ, какъ въ тѣ времена, когда онъ спѣшилъ къ благодатнымъ нолямъ Италіи. Онъ какъ бы предчувствуетъ новую жизнь, новую любовь, и въ подтвержденіе его предчувствій при выѣздѣ изъ Веймара передъ нимъ въ туманѣ встаетъ радуга,-- "правда, блѣдная, но все же радуга"...
   
   Не печалься, бодрый старецъ,
   Раньше срока не грусти,
   Хоть и сѣдъ уже твой волосъ,
   Все же вновь полюбишь
   
   Съ сѣдиной дѣло обстояло ужъ не такъ плохо, какъ поэтъ писалъ ради риѳмы: она едва начинала пробиваться сквозь его густые темные волосы.
   Поэтъ продолжаетъ свой путь; онъ проѣзжаетъ черезъ Эрфуртъ, гдѣ старые знакомые, сидящія въ лавочкахъ женщины привѣтливо киваютъ ему головой -- "и меня вездѣ встрѣчали послѣ долгихъ лѣтъ, какъ друга". На слѣдующій день передъ нимъ высится Вартбургъ съ окружающая его лѣсами. Въ душѣ Гете пробуждаются воспоминанія о тѣхъ временахъ, когда онъ здѣсь носился словно буря, охотился, страдалъ и любилъ:
   
   И мнѣ вспомнилось былое,
   Какъ страдалъ я и любилъ.
   И какъ струны моей лиры
   Лучъ востока золотилъ;
   
   Бодро, звучно раздавалась
   Пѣснь охотника въ лѣсу.
   Освѣжала и будила,
   Зажигала грудь мою.
   
   Въ Гюнфельдѣ онъ смѣшивается съ толпою посѣтителей ярмарки. Ему кажется, что къ нему вернулась его юность, что онъ снова сдѣлало ученикомъ Лафатера. И вотъ онъ пускаетъ въ ходъ свое физіогномическое искусство и начинаетъ изслѣдовать лица солдатъ и служанокъ, горожанъ и крестьянъ, какъ самъ онъ потомъ забавна изобразилъ этотъ эпизодъ въ "Гюнфельдской ярмаркѣ". Между прочимъ вернувшаяся къ нему юношеская сила проявляется и въ томъ также, что всякое, даже и маленькое событіе его жизни превращается для него въ пѣснь.
   На четвертый день послѣ отъѣзда изъ Веймара Гете пріѣзжаетъ въ свои родной городъ, отъ Котораго въ теченіе семнадцати лѣтъ его отдѣляли непреодолимыя, какъ казалось, препятствія, и къ которому за послѣдніе годы, когда Гете писалъ исторію своей юности, онъ успѣлъ привязаться съ новою силой. Почти съ такою же торжественностью извѣщаетъ онъ о своемъ пріѣздѣ туда, какъ нѣкогда извѣщалъ о пріѣздѣ въ Венеціи.
   Итакъ я въѣхалъ во Франкфуртъ въ пятницу вечеромъ, 28-го". Этими словами начинается его письмо къ женѣ. Однако на первый разъ Гете пробылъ тамъ лишь короткое время. Онъ предполагалъ лишь впослѣдствіи, по окончаніи Висбаденскаго лѣченія на свободѣ осмотрѣться среди родныхъ мѣстъ. Уже на второй день по пріѣздѣ онъ отправляется къ дальнѣйшій путь.
   Ахъ, эти чудныя, южныя картины, ихъ "благословенный просторъ долей, ихъ зеленые, отражающіеся въ рѣкѣ луга, ихъ уходящія въ даль, покрытыя виноградниками равнины"... какимъ счастьемъ повѣяло за него отъ этихъ мѣстъ! Даже родная пыль, какъ признакъ юга, доставила ему такую же радость, какъ нѣкогда по дорогѣ изъ Боцена въ Тріенть,
   
   Я средь сѣверныхъ тумановъ
   Пыли долго не видалъ,
   Зато въ жаркихъ, южныхъ странахъ
   Ее до сыта узнать.
   
   Приближается гроза. Падаютъ дождевыя капли, "прибиваютъ къ землѣ поднятыя вѣтромъ облака пыли" и --
   
   Всюду жизнь тотчасъ родятся.
   Зеленѣетъ все, цвѣтетъ,
   Сокровенное, святое
   Созиданіе идетъ.
   
   При такихъ благопріятныхъ предзнаменованіяхъ Гете пріѣзжаетъ въ Висбаденъ. Тамъ онъ застаетъ своего добраго, честнаго Целугера и вмѣстѣ съ нимъ и съ горнымъ совѣтникомъ Бракеромъ, превосходнымъ минералистомъ и пріятнымъ собесѣдникомъ, проводитъ пять чудныхъ недѣль. Большое разнообразіе вносятъ въ лѣченіе частыя прогулки къ Рейну. Величественное теченіе этой рѣки, красота и богатство ея береговъ все снова и снова восхищаютъ и привлекаютъ къ себѣ Гете. Въ одну изъ какихъ прогулокъ онъ посѣщаетъ часовню св. Роха повыше Бингена, немало потерпѣвшую отъ неистовствъ воины; теперь она оправилась отъ поврежденій, и ей предстояло быть заново освященной. Торжество освященія было въ то же время своего рода, праздникомъ мира, на который стеклась многотысячная толпа; дни страданій надолго разлучили обитателей обоихъ береговъ Рейна, и только теперь они снова радостно могли свидѣться другъ съ другомъ. Большое наслажденіе доставило Гете это зрѣлище, развертывавшееся передъ его главами средь яснаго дня, на лонѣ чудной природы. Его настолько растрогало простодушное благочестіе деревенскаго люда, настолько заинтересовала судьба часовни и ея святого, что онъ тотчасъ же занялся описаніемъ праздника съ исторической стороны и яркими, живыми красками попытался изобразить людей, природу, всю обстановку торжества. Мало того, дома онъ набросалъ эскизъ запрестольнаго образа, который потомъ. былъ исполненъ Генрихомъ Мейеромъ и Луизой Зейдлеръ и въ 1816 году принесенъ въ даръ часовнѣ.
   Гете въ роли иконописца! Этихъ звуковъ еще не доставало, въ его регистрѣ! Но и здѣсь, онъ остался вѣренъ самому себѣ. Онъ не сталъ изображать страсти мученика, его религіозный восторгъ, его изможденное тѣло, его кончину. Онъ выбралъ простое и трогательное происшествіе: красивый юноша съ кроткими и ласковыми чертами лица (святой Рохъ) веселымъ странникомъ покидаетъ замокъ отцовъ и радостно раздаетъ свое золото и драгоцѣнности окружающимъ его дѣтямъ.
   1-го сентября Гете, принявъ приглашеніе супружеской четы Брентано, отправляется гостить въ ихъ помѣстье на Рейнѣ, въ Винкелѣ. Одного изъ супруговъ, Франца Брентано, Гете зналъ еще ребенкомъ; онъ былъ старшимъ изъ тѣхъ пятерыхъ дѣтей, которыя перешли на попеченіе Максимиліаны отъ первой жены Петра Брентано. Послѣ смерти отца онъ сдѣлался наслѣдникомъ его торговаго дѣла и сталъ главою большой семьи. Это былъ превосходный человѣкъ, къ которому Гете относился съ полнымъ уваженіемъ. Супруга его Антонія, очень милая и разносторонне образованная женщина, была дочерью австрійскаго государственнаго дѣятеля и любителя коллекціонера художественныхъ произведеній, Биркенштока; съ нею Гете познакомился въ Карлсбадѣ въ 1812 году. Восемь чудныхъ дней провелъ онъ у нихъ въ помѣстьи, совершая прогулки во всѣ уголки, во всѣ концы Прирейнской области (Рейнгау). Въ воспоминаніе этихъ дней господа Брентано; опираясь на строфу Клопштока, написала въ его альбомъ: "Здѣсь природа, обильной струей изливая свои живительные дары на холмы и долины, на мгновеніе остановилась, здѣсь и Вамъ угодно было провести восемь прекрасныхъ дней, и Ваше присутствіе было тѣмъ солнечнымъ лучомъ, который довершилъ для меня прелесть картины".
   Еще на нѣсколько дней вернулся Гете въ Висбаденъ, а затѣмъ 12-го сентября перебрался во Франкфуртъ. На этотъ разъ онъ имѣлъ случай убѣдиться, что пророкъ и въ своемъ отечествѣ начинаетъ значить кое-что. Въ "Почтамтскихъ Вѣдомостяхъ" появилась замѣтка, въ почтительномъ тонѣ извѣщавшая объ его пріѣздѣ: "Его Превосходительство тайный совѣтникъ герцога Саксенъ-Веймарскаго, господинъ фонъ Гете, величайшій и самый старшій изъ находящихся еще въ живыхъ корифеемъ вашей литературы, прибылъ вчера изъ Висбадена въ свой родной городъ, который въ теченіе двадцати лѣтъ былъ лишенъ удовольствія пользоваться его присутствіемъ".
   Во Франкфуртѣ Гете остановился у Фрица Шлоссера, сына Іеронима и племянника Георга Шлоссера, зятя поэта. Здѣсь такъ же, какъ въ Винкелѣ, онъ воспользовался гостепріимствомъ уже второго поколѣнія старшее успѣло сойти въ могилу. Сыновья Іеронима, Фрицъ и Христіанъ, занимавшіе видное положеніе въ городѣ, наслѣдовали отъ родителей чувство благоговѣйнаго уваженія къ Гете. "Звѣзда Гете", выразился впослѣдствіи Фрицъ, "съ самаго дѣтства всегда одинаково блестяще сіяла надъ нашими головами". Супругѣ его, тоже франкфуртской уроженкѣ, только теперь привелось ближе узнать поэта, и послѣ этого знакомства она настолько стала раздѣлять чувства своего мужа, что, когда впослѣдствіи, по смерти Гете, посторонніе говорили что-нибудь противъ него, она всегда коротко обрывала разговоръ словами: "Вы его не знали".
   Гете чрезвычайно хорошо и свободно чувствовалъ себя въ домѣ Шлоссеровъ, хотя между нимъ и его хозяевами и открылась широкая пропасть. Оба брата, натуры глубокія, съ сильно развитою жизнью чувства, охвачены были романтическими вѣяньями времени, благоговѣніемъ передъ единствомъ и красотою среднихъ вѣковъ и вмѣстѣ съ тѣмъ особымъ преклоненіемъ передъ католической церковью. На Христіанѣ уже обнаружились послѣдствія этого направленія, и онъ вернулся въ лоно старой церкви. Фрицъ и его жена были какъ разъ наканунѣ этого шага. Конечно, ихъ новыя воззрѣнія не могли остаться тайною для Гете, но ему ли было осуждать ихъ! Самъ онъ только что въ "Поэзіи и Правдѣ" умѣлъ найти столько хорошихъ сторонъ къ ученіи о семи таинствахъ; въ "Избирательномъ сродствѣ" онъ съ несомнѣннымъ чувствомъ личнаго удовольствія ввелъ въ протестантскую церковь и мѣстность католически убранство и вѣру въ чудеса, а часовнѣ св. Роха недавно еще обѣщалъ запрестольный образъ" Могъ ли онъ послѣ этого поставить въ вину Шлоссеровской семьѣ подобный шагъ, проистекавшій къ тому же изъ чистѣйшихъ душевныхъ побужденій. И, какъ на мало былъ онъ подготовленъ къ этому именно въ ихъ семьѣ, принадлежавшей къ строго протестантскому Франкфурту, все же онъ давно уже зналъ, что піэтизмъ во Франкфуртѣ принялъ направленіе, которое съ извѣстной необходимостью должно было приводить къ католичеству. Вѣдь я его милая христіанка Кдеттенбергъ въ сдѣланной имъ характеристикѣ едва ли чѣмъ отличается отъ истинной католички.
   Кругъ католическихъ и католичествующихъ друзей Гете во Франкфуртѣ увеличился еще однимъ членомъ -- Сульпиціемъ Буассерэ, родомъ изъ Кельна. Для Гете онъ не былъ совершенно новымъ лицомъ: еще въ Веймарѣ въ 1811 г. онъ познакомился съ этимъ молодымъ человѣкомъ, который очень понравился ему. Сульпицій вмѣстѣ со своимъ братомъ Мельхіоромъ были наслѣдниками большого торговаго дома. Свои крупные доходы они употребляли самымъ достойнымъ образомъ. Увлеченные потокомъ времени, они тоже были полны восхищенія средними вѣками, а ихъ религія только поддерживала въ нихъ это направленіе. Оно главнымъ образомъ сказывалось у нихъ въ живѣйшемъ интересѣ къ средневѣковому, въ особенности нижне-рейнскому строительному искусству и живописи. Сульпицій, наиболѣе выдающійся изъ братьевъ, съ истиннымъ благоговѣніемъ погружался въ изученіе развалинъ Кельнскаго собора и въ цѣломъ рядѣ тщательно исполненныхъ рисунковъ старался показать всю красоту и величіе этого зданія, думая такимъ путемъ вести Пропаганду въ пользу готики и побудить закончить это высокое произведеніе зодчества. Если бы ему удалось расположить въ пользу своего предпріятія Гете, все дѣло сразу мощно подвинулось бы впередъ. Правда, это казалось почти невозможнымъ въ виду той рѣшительности, съ которою Гете десять лѣтъ тому назадъ въ предисловія къ Винкельмановскимъ письмамъ передъ всѣмъ міромъ призналъ себя сторонникомъ античнаго искусства. Но Сулыищій все же рѣшилъ попытаться. Онъ послалъ Гете часть своихъ рисунковъ, а затѣмъ и самъ явился къ нему. И дѣйствительно, благодаря тому глубокому, тонкому пониманію, которое онъ вложилъ въ объясненія своихъ рисунковъ, ему удалось настолько излѣчить отъ отвращенія къ готикѣ стараго поэта, сначала сопротивлявшагося и рычавшаго, какъ подстрѣленный медвѣдь, что Гете, призналъ ее по крайней мѣрѣ исторически значительнымъ явленіемъ, къ которому слѣдуетъ отнестись съ подобающимъ вниманіемъ. Но на ряду съ интересомъ къ дѣлу Буасеерэ удалось своей искренностью и теплотой, своей скромное независимостью сужденій пробудить въ олимпійцѣ интересъ и къ самому себѣ. Въ началѣ нѣсколько чопорный и застегнутый на всѣ пуговицы тайный совѣтникъ разстался съ нимъ какъ съ другомъ, сердечно обнявъ его на прощанье, и вскорѣ въ "Поэзіи и правдѣ" по поводу Страсбургскаго собора теплымъ словомъ помянулъ его старанія. Самымъ пламеннымъ желаніемъ Буассерэ было теперь, чтобы Гете осмотрѣлъ ихъ галлерею, въ которой они вмѣстѣ съ братомъ и другомъ своимъ Бертрамомъ собрали произведенія старыхъ нижне-рейнскихъ и нидерландскихъ мастеровъ. Переселясь въ 1810 году въ Гейдельбергъ, они перевели туда и галлерею.
   Теперь наконецъ желаніе Буасеерэ казалось близко къ осуществленію, и Сульпицій пріѣхалъ во Франкфуртъ, чтобы пригласить высокаго покровителя въ Гейдельбергъ, въ принадлежавшій ему и его брату домъ. 24-го сентября Гете прибылъ туда и цѣлыхъ двѣ недѣли гостить у Буассерэ. Послѣобѣденное время и вечера онъ проводилъ въ обществъ своихъ многочисленныхъ гейдельбергскихъ друзей; къ нимъ принадлежали Фоссъ, Паулусъ. Тибо, г-жа Гумбольдтъ и, многіе другіе. Все же утро до самаго обѣда было посвящено художественнымъ сокровищамъ Буассере. Гете съ невѣроятнымъ упорствомъ погрузился въ изученіе ихъ, желая составить себѣ ясное, прочное представленіе объ этой до сихъ поръ чуждой ему области искусства. Каждый день въ восемь часовъ утра онъ уже былъ въ залѣ и до самаго обѣда не трогался съ мѣста. Каждую картину онъ разсматривалъ порознь, приказывая ставить ее передъ собою на мольбертѣ, чтобы не развлекаться видомъ ея сосѣдокъ на стѣнѣ. Его удивленіе росло со дня на день. "Ахъ, дѣти", не разъ восклицалъ онъ, "до чего мы глупы, нѣтъ, до чего мы глупы. Мы воображаемъ себѣ, что ваша бабушка не была также хороша собой! То были молодцы не намъ чета, чортъ побери! Это чего-нибудь да стоитъ, это нужно хвалить и хвалить!" Оба Буассерэ были совершенно счастливы отъ такого успѣха, и Сульпицій, сіяющій, объявилъ, что ему удалось-таки заставить стараго языческаго царя поклониться нѣмецкому младенцу Христу. Но, если онъ этимъ хотѣлъ сказать, что Гете научился цѣнить старо-нѣмецкое искусство если не выше, то по крайней мѣрѣ наравнѣ съ греческимъ, тогда онъ очень ошибался.
   Когда Гете на возвратномъ пути во Франкфуртъ остановился въ Дармштадтѣ и бродилъ тамъ среди гипсовыхъ слѣпковъ съ античныхъ произведеній, между которыми были и фризы Партенона, то старо-германское искусство снова сильно отступило въ тѣнь. А по пріѣздѣ домой онъ сдѣлалъ слѣдующее признаніе Кнебелю: "Я пировалъ и за столомъ Гомера и за столомъ Нибелунговъ и нашелъ, что мнѣ лично болѣе всего соотвѣтствуетъ широкая и глубокая, вѣчно живая природа -- произведенія греческихъ поэтовъ и ваятелей".
   11-го октября Гете снова пріѣзжаетъ во Франкфуртъ. Несмотря на позднее время года и на то, что онъ уже раньше былъ здѣсь и довольно долго, Гете все же проводитъ еще девять дней въ стѣнамъ родного города. Очевидно, какой-то магнитъ притягивалъ его туда. Этимъ магнитомъ была молодая жена банкира и тайнаго совѣтника Іогана Іакова Виллемера, впослѣдствіи получившаго дворянство. Онъ былъ всего одиннадцатью годами моложе Гете, и они давно уже были знакомы другъ съ другомъ, состояли даже въ дружескихъ отношеніяхъ. Виллемеръ вполнѣ заслуживалъ уваженія и дружбы поэта, потому что и по талантамъ и по характеру это была личность выше средняго уровня. Не стѣсняясь своими служебными дѣлами, онъ проявлялъ свою дѣятельность въ самыхъ разнообразныхъ сферахъ и всюду учился, всюду стремился достигнуть чего-нибудь. Онъ пробовалъ свои силы въ поэзіи, былъ филантропомъ, педагогомъ, сельскимъ хозяиномъ, политикомъ, членомъ франкфуртской театральной дирекціи, критикомъ. Въ 1800 году онъ пришить къ себѣ въ дохъ миловидную актрису и танцовщицу, Маріанну Юнгъ, родомъ изъ Линца въ Австріи. Онъ хотѣлъ уберечь ее отъ опасностей театральной жизни и хотя и не могъ предложить шестнадцатилѣтней дѣвушкѣ мать, такъ какъ былъ вдовцомъ, но въ лицѣ его двухъ младшихъ дочерей она наша сестеръ, съ которыми могла вмѣстѣ жить и учиться. Маріанна, богато одаренная въ духовномъ отношеніи, со своимъ милымъ, открытымъ, обрамленнымъ темными кудрями личикомъ вскорѣ стала звѣздою дома. Это была вполнѣ простодушная и въ то же время чрезвычайно изящная натура. Въ ней не было ничего дѣланнаго, ничего преднамѣреннаго, и при всей сердечности, живости и веселости въ ней чувствовалось нѣчто скромное и сдержанное, что придавало всему ея существу счастливую гармонію. Глубина ея чувствъ и мыслей становилась еще привлекательнѣе благодаря той чудной граціи, съ которыми они проявлялись. И такъ какъ она на все смотрѣла яснымъ и чистыхъ взглядомъ, то ея высокое поэтическое дарованіе, въ довершеніе всѣхъ другихъ даровъ ниспосланное ей богами, и порождало такія произведенія, которыя трудно было отличить отъ выросшихъ на той же почвѣ строфъ Гете, даже болѣе того, они блистали среди нихъ, какъ жемчужины.
   Большое значеніе для гостепріимнаго дома Виллемеровъ имѣли и выдающіеся свѣтскіе таланты Маріанны. Въ ея манерѣ держать себя была какая-то пріятная увѣренность, за которую она получила отъ Гете прозваніе "маленькаго Блюхера", и которая помогала ей давать тонъ, занять всякое общество. Ея выразительное пѣніе оказывалось при этомъ лучшимъ способомъ оживить бесѣду. Послѣ выхода замужъ младшей дочери Виллейера это рѣдкое созданіе сдѣлалось единственной спутницей его жизни. Весьма естественно, что пріемный отецъ вскорѣ превратился въ ея возлюбленнаго, а въ 1814 г. сталъ ея супругомъ.
   Когда Гете въ сентябрѣ пріѣхалъ во Франкфуртъ, она была еще не замужемъ и жила не въ самомъ городѣ, а въ его окрестностяхъ, на "Дубильной мельницѣ ", хорошенькомъ помѣстьи на верхнемъ Майнѣ. Кажется, она сразу произвела на Гете сильное впечатлѣніе. Онъ нашелъ въ ней многія черты своихъ прежнихъ возлюбленныхъ: Лотты, Лили, г-жи фонъ Штейнъ. А ея имя, все ея существо, отчасти и судьба также напомнила ему два прелестнѣйшихъ женскихъ образа изъ его произведеній: Маріанну въ "Братѣ и сестрѣ" и Маріанну въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ"; къ нимъ, оставаясь нѣсколько въ тѣни, присоединялись еще фигуры Миньоны Баядерки. Глядя на нее, Гете, вѣроятно, часто погружался въ воспоминанія о быломъ и въ тиши удивлялся возвращенію давно похороненныхъ образовъ. А сама Маріанна? могло ли появленіе Гете не взволновать ея душу! Послѣ перваго же раза, когда Гете былъ въ ихъ домѣ, старшая овдовѣвшая дочь Виллемера, Розетта Штедель, писала въ свой дневникъ: "Это -- человѣкъ, котораго нельзя не полюбить чисто дѣтскою любовью, которому хотѣлось бы вполнѣ довѣриться". Не слышимъ ли мы того же самаго призванія и изъ устъ самой Маріанны, въ посланномъ ею вслѣдъ Гете въ Веймаръ стихотвореніи: "Стоитъ разъ тебя увидѣть, чтобъ и полюбить"...-- Такимъ образомъ Гете на возвратномъ пути изъ Гейдельберга явился въ домъ Виллемеровъ уже въ роли любящаго и любимаго. На это время въ судьбѣ Маріанны совершилась та перемѣна, которую заранѣе можно было предвидѣть: 27-го сентября она стала женою Виллемера. Но, какъ Гете дипломатично выразился въ письмѣ къ Христіанѣ, "она осталась такой же милой и доброй, какъ и прежде". Въ переводѣ на болѣе ясный нѣмецкій языкъ это значитъ: она встрѣтила меня съ тою же любовью, какую выказывала мнѣ дѣвушкой, и мнѣ было невыразимо пріятно убѣдиться въ этомъ. Гете посѣтилъ ее на другой же день по пріѣздѣ во Франкфуртъ, 12-го октября. 14-го онъ снова проводитъ большую часть дня у нихъ въ дому. "Намъ было очень весело, и мы долго не расходились -- больше мнѣ нечего разсказать о происшествіяхъ этого дня" (письмо въ Христіанѣ отъ 16-го октября). Вечеръ 18-го числа Гете опять проводить у Виллемеровъ; все общество любуется съ ихъ башни на Мюльбергѣ огнями, зажженными повсюду на холмахъ въ память первой годовщины битвы при Лейпцигѣ. И этотъ вечеръ, вѣроятно, имѣлъ свою особую прелесть, потому что и въ позднѣйшіе годы Гете часто вспоминалъ о венъ. На слѣдующій день они снова видятся. Наконецъ настаетъ послѣдній день пребыванія Гете во Франкфуртѣ, утромъ онъ дѣлаетъ прощальный визитъ Виллемерамъ, а послѣ обѣда отправляется въ обратный путь, къ "вѣчнымъ сѣвернымъ туманамъ". Предчувствіе, при выѣздѣ изъ Веймара шептавшее поэту: "все же вновь полюбишь ты" -- не обмануло его.
   Въ теченіе зимы Гете особенно любилъ мечтать о томъ, какъ онъ. лишь только настанетъ лѣто, снова отправится къ чуднымъ берегамъ Ренна и Майна, гдѣ оставилъ столько дорогихъ друзей. Всѣ они посылали ему вслѣдъ "до свиданья! до свиданья!" А Маріанна пѣла ему:
   
   Ростомъ я не велика,
   "Милой крошкой ты меня
   Звалъ и впредь зови такъ, милый.
   Навѣкъ сдѣлаешь счастливой
   
   "Западно-восточный диванъ" могъ теперь мощно расти по всѣмъ направленіяхъ: любовь Гете къ Маріаннѣ явилась тѣмъ центральнымъ пунктомъ, котораго ему недоставало; сама же Маріанна стала для него искомой Зюлейкой. Поэтому онъ отбрасываетъ названіе "милая крошка", какъ слишкомъ незначительное и слишкомъ нѣмецкое для поэзіи востока, и отвѣчаетъ Маріаннѣ:
   
   Тебя, кого столь долго ждать мнѣ
   Пришлось, за взоръ очей горящихъ
   Любовью, счастье мнѣ сулящихъ,
   Я буду въ пѣсняхъ прославлять,
   Всегда Зюлейкой буду звать 1).
   1) Пер. А. Попова.
   
   Самъ Гете принимаетъ имя Гатема, что значитъ: щедро дающій и берущій; вѣдь онъ, любящій, хочетъ и давать и брать.
   Въ то время какъ Гете строилъ свои чудные планы относительно лѣта, вдругъ, совсѣмъ неожиданно снова подымается Тимуръ-Наполеонъ и грозитъ разрушить всѣ его намѣренія; если даже война и ограничится предѣлами Франціи, все же она наводнить войсками берега Рейна, и это нарушить всю гармонію настроенія. Гете началъ уже колебаться и подумывать о своей обычной поѣздкѣ на богемскія воды. Въ концѣ концовъ однако надежда на то, что какой-нибудь добрый геній поможетъ любящимъ, взяла верхъ, и Гете снова предпринимаетъ странствованія къ берегамъ Рейна. Вѣра въ бога любви не обманула его: еще во время Висбаденскаго лѣченія, продолжавшагося съ конца мая до второй половины іюля, военная гроза успѣла пронестись и утихнуть, политическіе горизонты прояснились, и Гете вполнѣ могъ насладиться концомъ лѣта на берегахъ Рейна.
   Въ началѣ іюля Гете за нассаускимъ придворнымъ столомъ встрѣтился съ министромъ фонъ Штейномъ, и тотъ пригласилъ его въ свой родовой замокъ Нассау. Такъ какъ Гете собирался подробнѣе изучить геологическое строеніе Таунуса, а затѣмъ побывать въ Кёльнѣ, то это приглашеніе какъ нельзя болѣе совпадало съ его намѣреніями. Съ 21-го по 23-е онъ изучаетъ Таунусъ, а 24-го пріѣзжаетъ въ замокъ Нассау. Когда Штейнъ услыхалъ объ его намѣреніи посѣтить Кёльнъ, онъ тотчасъ же рѣшилъ ѣхать туда вмѣстѣ съ нимъ. Оба, отчасти съ экипажѣ, отчасти въ лодкѣ, отправляются внизъ по Рейну и, какъ мы знаемъ отъ Арндта, и все время этой прогулки прекрасно умѣютъ ладить другъ съ другомъ. Горячаго, неподатливаго Штейна, конечно, никто еще не видалъ такимъ мягкимъ и кроткимъ. Какая разница въ сравненіи съ 1774 г., когда дитя міра сего совершало этотъ же путь съ обоими пророками! И какой еще большій контрастъ въ сравненіи съ 1792 г., когда Гете, одинокій, почти ночью, въ утлой лодочкѣ, равнодушно проѣзжалъ мимо Кёльна съ его соборомъ!
   На этотъ разъ онъ ѣхалъ въ Кёльнъ спеціально ради собора: онъ хотѣлъ собственными глазами ознакомиться съ тѣмъ, что ему открыли рисунки Буаесёрэ, и посмотрѣть, не сможетъ ли онъ оказать свое содѣйствіе въ дѣлъ окончанія этого архитектурнаго памятника. Онъ очень внимательно осмотрѣлъ соборъ -- внутри и снаружи, верхнія и нижнія его части -- и составилъ себѣ высокое мнѣніе о немъ. Свои впечатлѣнія Гете наложилъ въ "Путешествіи по Рейну, Майну и Неккару". Не слѣдуетъ, однако, упускать изъ виду, что, если онъ въ этой статьѣ съ особеннымъ подчеркиваньемъ говоритъ о соборѣ, какъ о чудѣ, геніально и въ то же время вполнѣ разумно задуманномъ, совершенномъ по исполненію и съ художественной и съ технической стороны, то это дѣлалось имъ главнымъ образомъ въ агитаціонныхъ цѣляхъ; чтобы побудить окончить постройку собора.
   На ряду съ соборомъ онъ обратилъ вниманіе и на средневѣковыя картины, которыхъ въ 1774 г. совсѣмъ не замѣтилъ. Снова онъ съ особенной теплотой упоминаетъ о картинѣ Лебрюна, изображающей семью Маха; но тотъ безпредѣльный восторгъ, который сорокъ лѣтъ тому назадъ при видѣ этой картавы наполнилъ его душу, онъ едва еще можетъ воскреситъ въ своей памяти.
   Послѣ двухдневнаго пребыванія въ Кёльнѣ Гете и Штейнъ отправляются въ обратный путь, при чемъ они ненадолго останавливаются въ Боннѣ, Нейвидѣ и Кобленцѣ. Погода благопріятствуетъ имъ, и Гете съ восхищеніемъ любуется чудными картинами природы. Красоту природы Гете въ старости чувствовалъ, вѣроятно, еще сильнѣе, чѣмъ въ юные годы; по крайней мѣрѣ, у его спутника получилось впечатлѣніе, что Рейнъ и Майнъ являются истинной родиной поэта, и не только потому, что тамъ онъ впервые увидѣлъ свѣтъ. Зимой Штейнъ, подъ вліяніемъ этого чувства, вмѣстѣ съ Антоніей Брентано строилъ различные планы, какъ бы имъ навсегда переселить Гете въ эти края. Въ Кобленцѣ Гете встрѣтился съ Гёрресомъ, который тогда еще не былъ нерядовымъ борцомъ нѣмецкихъ ультрамонтановъ, а стоялъ во главѣ романтической демократіи. Штейнъ пользовался его органомъ "Рейнскимъ Меркуріемъ", чтобы знакомить общество со своими проектами государственнаго устройства. По окончаніи поѣздки Гете еще нѣсколько дней проводитъ у Штейна въ замкѣ Нассау. Жаль, что ни въ письмахъ, ни гдѣ либо въ другомъ мѣстѣ онъ не описываетъ своего пребываніи тамъ. Судя по скуднымъ замѣткамъ его дневника, они очень оживленно и своеобразно проводили время. Гете встрѣтилъ у Штейна немало выдающихся и по талантамъ и по положенію въ свѣтѣ личностей, между прочими Эйхгорна и Моца; оба были впослѣдствіи прусскими министрами и участвовали въ основаніи таможеннаго союза. Въ замкѣ Штейна собрался въ нѣкоторомъ родѣ конгрессъ главныхъ представителей нѣмецкаго объединенія на конституціонной почвѣ. Трудно сказать, какое положеніе, при своемъ политическомъ пессимизмѣ, замялъ по отношенію къ нимъ Гете. Со Штейномъ, несмотря на тотъ обѣтъ умѣренности, который наложилъ на себя этотъ государственный дѣятель, дѣло, кажется, не обошлось безъ столкновеній и настолько крупныхъ, что только искры летѣли. По крайней мѣрѣ, въ дневникѣ Гете послѣ словъ: "Въ саду съ господиномъ Штейномъ и дамами" стоитъ совсѣмъ необычная и многоговорящая замѣтка: "Разговаривали и спорили". Ихъ дружба, впрочемъ, нисколько не пострадала отъ этого. Оба великихъ мужа уже понимали другъ друга.
   31-го іюля Гете вернулся въ Висбаденъ и оставался тамъ до 10-го августа, посвятивъ одинъ день осмотру римскихъ древностей въ Майнцѣ. Послѣднюю недѣлю въ Висбаденѣ онъ проводитъ въ обществѣ своего милаго Буаесерэ и наконецъ 12-го августа вмѣстѣ съ нимъ направляется во Франкфуртъ, или, вѣрнѣе сказать, на "Дубильную мельницу". На этотъ разъ онъ пріѣзжаетъ уже гостемъ Виллемеровъ, что характеризуетъ тѣ болѣе близкія отношенія, которыя за послѣдній годъ завязались между нимъ супругами Виллемеръ. Гете могъ не колеблясь принять ихъ любезное приглашеніе: онъ чувствовалъ себя твердымъ въ самоотреченіи и ожидалъ того же отъ Маріанны. Почему же въ такомъ случаѣ не отдаться наслажденію тѣми прекрасными, возвышающими душу мгновеніями, которыя проистекаютъ отъ созвучія душъ, отъ встрѣчи двухъ родственныхъ, богато одаренныхъ натуръ. Чудные, ни съ чѣмъ несравнимые дни пережилъ Гете тамъ, среди деревенской тиши, у береговъ широкаго Майна, отливавшаго золотомъ въ лучахъ заходящаго солнца. Какъ разъ сорокъ лѣтъ тому назадъ совсѣмъ недалеко отъ этихъ мѣстъ, лишь немного выше по теченію рѣки, Гете въ садахъ и террасахъ Бернарда и д'Орвиля проводилъ время вездѣ Лили! Теперь онъ былъ уже почти старикъ, а все же счастливѣе, чѣмъ тогда: исчезли эти бурные порывы, то возносившіе его на небеса, то низвергавшіе въ пропасть ада; ровная ясность души наполняла все его существо и доставляла ему ощущеніе блаженнѣйшаго успокоенія. Съ чувствомъ глубокаго удовлетворенія могъ онъ смотрѣть на этотъ долгій промежутокъ времени. Въ тѣ времена, среди всѣхъ испытываемыхъ мнѣ страданій, онъ поклялся, что скрытыя въ тайникахъ его души силы вѣчно будутъ посвящены святой любви; вѣдь его не покидала надежда, что духъ чистоты, который и есть сама любовь, поможетъ ему освободить душу отъ всѣхъ постороннихъ примѣсей. И надежда его сбылась. Проникнутый этой чистой силой, онъ воспринялъ новую посланную ему судьбой любовь и черезъ нее стремился достигнуть еще вышей степени просвѣтленія. Любовь благородной женской души была для него отраженіемъ любви Бога. Это высокое пониманіе любви приближаетъ Гете въ восточнымъ и западнымъ мистикамъ; оно заставило его сказать о книгѣ Зюлейки: "Подъ покровамъ земной любви скрываются какъ будто болѣе высокія соотношенія".
   Нѣтъ никакого основанія предполагать, что и Маріанна не чувство вала себя во власти той же чистой силы, и это охватившее ихъ обоихъ чувство находило себѣ откликъ въ душѣ самого Виллемера. Онъ вѣдь очень хорошо зналъ, что тѣ пламенные поцѣлуи и объятія, которыми оба обмѣнивались въ своихъ любовныхъ пѣсняхъ, были лишь плодомъ фантазіи, и что истинной основой ихъ стихотвореній являлось чистое чувство взаимнаго восхищенія и только. Что именно его жена пробудила въ Гете подобное чувство, этимъ онъ могъ только гордиться. Если же и Маріанна въ сваю очередь восхищалась Гете, то въ правѣ ли онъ былъ осуждать ее за это? Развѣ всѣ отъ мала до велика -- мужчины и женщины, старики и дѣти -- не были влюблены въ этого великаго человѣка, такого простого и добраго? Развѣ и самъ онъ не испытывалъ того же? Поэтому Виллемеръ не только не могъ смотрѣть косо на отношенія Маріанны и Гете, но даже всячески старался содѣйствовать сближенію обоихъ. Понятно, для этого нужно было обладать не малымъ благородствомъ души, и Гете вполнѣ признавалъ въ немъ эту черту, которая глубоко трогала и удивляла его. Разъ какъ-то послѣ того, какъ Виллемеръ посѣтилъ его въ Веймарѣ, Гете писалъ Маріаннѣ: "При взглядѣ на его лицо, такое искреннее и честное, я особенно живо ощутилъ все то, что онъ такъ охотно и съ такимъ благородствомъ готовъ даровать намъ".
   Если мѣстность воскрешала въ душѣ Гете образъ Лили, то своеобразность этой любви напоминала ему Лотту.
   Гете предполагалъ пробыть на "Дубильной мельницѣ" дней восемь; но жизнь тамъ имѣла для него столько прелести, что онъ не въ силахъ былъ такъ скоро разстаться съ Вуллемерами. Прохладная терраса, тѣнистый садъ, лѣсъ невдалекѣ, видъ на рѣку у горы при этомъ самое широкое и непринужденное гостепріимство, главное же, то привлекательное общество, которое онъ тамъ нашелъ -- все это заставляло его все снова и снова отстрачивать свой отъѣздъ. Особенно хороши была вечера, когда мягкій, наполненный благоуханіями воздухъ наполнялъ и домъ и садъ, Гете читалъ что-нибудь вслухъ, а Маріанна пѣла. Сознательно или нѣтъ, не она всегда выбирала пѣсни, имѣвшія отношеніе къ тому, что они переживали: "Пѣснь Миньоны", "Лѣсъ и долины снова полны", "Бога и баядерку" и др. Когда она во второй розъ спѣла эту балладу, Гете выразилъ желаніе, чтобы она никогда больше не повторяла ея. Въ глубинѣ души онъ содрогался при мысли, что фабула стихотворенія почти точно передавала судьбу, грозившую самой Маріаннѣ. Она же, съ невиннымъ сердцемъ, по всей вѣроятности, совсѣмъ иначе истолковала себѣ эту балладу: ей представлялся Магаде-Гете, изъ земной юдоли вознесшій ея душу на небесную высоту. И это заставляло ее вложить столько чувства въ свое пѣніе, что еще много мѣсяцевъ спустя Гете вдохновлялся, разсказывая Цельтеру, какъ она пѣла эту пѣснь.
   Незамѣтно пролетѣли пять недѣль такого нѣжно-страстнаго, волшебнаго существованія. Пора было подумать объ разлукѣ. Правда, они разставались еще не окончательно. Гете предполагалъ на нѣкоторое время съѣздить въ Гейдельбергъ, чтобы еще подробнѣе изучить картинную галлерею Буассерэ, а на возвратномъ пути домой собирался снова побывать во Франкфуртѣ. Какъ бы то ни было, все же это было разставаніе, конецъ чуднаго времени, которое никогда, быть можетъ, не повторится. Если въ прошлую зиму лишь водъ вліяніемъ разлуки слова вылились въ пѣснь, то теперь уже при одномъ приближеніи ея полилось Поэтическое вдохновеніе. 12-го сентября начинается длинный рядъ пѣсенъ, которыми любящіе обмѣнивались другъ гь другомъ. Въ страстной, красиво сотканной пѣснѣ Гете разсказываетъ о воровкѣ-судьбѣ, укравшей у него послѣдній запасъ любви. Маріанна пылко и въ то же время плутовски отвѣчаетъ ему, что его любовь добавила ей такое высокое счастье, что у нея нѣтъ никакого желанія бранить воровку-судьбу. Болѣе торжественными звуками полна пѣснь любви, вылившаяся въ послѣдній вечеръ, который Гете проводилъ на мельницѣ (17-е сент.). Зюлейкѣ снилось, что кольцо, подаренное ей Гатемомъ, упало въ Евфратъ. "Что означаетъ этотъ сонъ?)" спрашиваетъ она Гатема.
   
   "Милый другъ, его значенье
   Объяснитъ не трудно мнѣ.
   Съ моремъ дожа обрученье
   Я разсказывалъ тебѣ...
   Но, ужъ связанный вѣнчаньемъ.
   Съ этой рощей и рѣкой,
   До послѣдняго лобзанья
   Навсегда останусь твой" 1).
   1) Перев. Н. Холодковскаго.
   
   До самой ночи оставались они вмѣстѣ. Гете, при чудномъ лунномъ свѣтѣ, декламировалъ пѣсни Зюлейки, и настроеніе становилось все болѣе и болѣе страстнымъ. На другой день маленькая женщина усердно торопить отъѣздомъ. Близость Гете дѣлаетъ для нея атмосферу слишкомъ знойной, вдали же другъ отъ друга безо всякихъ опасеній можно было снова дозволить себѣ большую свободу. Они придумали новый, изящный способъ выражать другъ другу свои чувства: рѣшено было обозначать страницы и стихи въ Гаммеровскомъ переводѣ Гафиза; указывались только числа, и это давало возможность высказываться съ большей смѣлостью, чѣмъ даже въ пѣсняхъ. Уже 21-го Гете получилъ отъ Маріанны такое шифрованное письмо, и въ тотъ же день отвѣтилъ на него двумя пѣснями.. Одна изъ нихъ является вдохновеннымъ гимномъ, въ которомъ въ свободныхъ ритмахъ, шумя и волнуясь, несется потокъ чувствъ и образовъ.
   
   Лишь нѣсколько звуковъ оттуда:
   Когда ты, Зюлейка,
   И счастьемъ безмѣрно
   Даришь и страсть свою,
   Какъ мячъ, бросаешь мнѣ...
   О, что за дивный мигъ
   А я принесъ лишь
   Жемчужины пѣсень,
   Что выбросилъ мощный
   Прибой любви твоей мнѣ
   На берегъ унылый
   Безплодной жизни...1).
   1) Пер. А. Попова.
   
   Каждый день приноситъ теперь новыя пѣсни, вѣдь "гдѣ бъ онъ ни былъ, куда-бы ни пошелъ -- всюду Зюіенка, все ею полно". Снова арканъ пламенемъ вспыхиваютъ ихъ чувства, благодаря неожиданному свиданію. 23-го Виллемеръ пріѣзжаетъ съ Маріанной въ Гейдельбергъ. Дорогою она старалась успокоить свое летѣвшее навстрѣчу другу сердце пѣсней, самой прекрасной, какая когда-либо вылилась изъ устъ нѣмецкой поэтессы:
   
   Что бы значило движенье?
   Вѣсть веселую съ востока?
   Утоляетъ дуновенье
   Въ сердцѣ боль отъ ранъ глубокихъ,
   
   Съ пылью ласково играетъ,
   Пыль клубится, насѣкомыхъ
   Рой проворный загоняетъ
   Подъ охрану лозъ зеленыхъ,
   
   Солнца зной слегка смягчаетъ,
   На холмахъ и на полянахъ
   Быстро гроздья обнимаетъ,
   Гонитъ жаръ съ ланитъ румяныхъ,
   
   Нѣжно шепчетъ мнѣ привѣты
   Друга, радости свиданья
   Сулитъ: мракъ не скроетъ этой
   Дали, сбудется желанье.
   
   Ну, неся же дальше сирымъ
   И печальнымъ ты отраду.
   Скоро свижуся я съ милымъ
   Тамъ, гдѣ пышутъ стѣнъ громады.
   
   Ахъ! изъ устъ его лишь вѣсти
   Радость, жизнь и упованье
   Въ душу мнѣ вливаютъ, вмѣстѣ
   Съ нимъ живу его дыханьемъ 1).
   1) Перев. А. Попова.
   
   Восторженно привѣтствуетъ поэтъ свою Зюдейку:
   
   Какъ?! Опять въ моихъ объятьяхъ?!
   Что за счастье! Ты горишь
   Ярче звѣздъ всѣхъ безъ изъятья,
   А разлукой ночь творишь
   
   Безъ просвѣта, бездну горя,
   Радость свѣтлая моя!
   Этихъ мукъ разлуки море
   И сейчасъ страшитъ меня 1).
   1) Пер. А. Попова.
   
   Вечеромъ въ день ихъ пріѣзда было полнолуніе, и они условливаются при каждомъ новомъ полнолуніи вспоминать другъ друга. Слѣдующій вечеръ снова прощальный. Онъ прошелъ, повидимому, такъ же, какъ: вечеръ на Lago Maggiore, описанный въ "Годахъ странствія" -- "полонъ вздоховъ, полонъ счастья". Утромъ 26-го милая супружеская чета уѣзжаетъ. Изъ души Маріанны вырывается глубоко-прочувствованная пѣснь къ западному вѣтру:."О, западъ, съ влажными крылами, какъ я завидую тебѣ!" Эту пѣснь смѣло можно поставить на ряду съ пѣснью къ восточному вѣтру. Гете, оставшись въ Гейдельбергѣ, предается размышленіямъ о томъ, нашелъ ли онъ свое "я" въ Маріаннѣ, или же онъ потерялъ его. Свои сомнѣнія онъ выразилъ въ глубокомъ по мысли поэтическомъ разговорѣ между Зюлейкой и Гатехомъ. Вотъ первыя вложенныя въ уста Зюлейки строфы:
   
   И народъ, и рабы и властители
   Признавали во всѣ времена:
   Выше счастіи нѣтъ для дѣтей земли.
   Какъ сберечь, сохранить свое я.
   
   Жизнь возможной становится всякая,
   Лишь бы ты не утратилъ себя,
   Лишь бы ты оставался, чѣмъ раньше былъ,--
   Вся другая бѣда не страшна.
   
   Многіе видятъ въ этихъ словахъ символъ вѣры самого Гете. Врядъ ли они вполнѣ правы.. Дѣйствительно, Гете держался того взгляда,.что мы лишь въ томъ случаѣ можемъ быть счастливы, если сумѣемъ сохранять самую основу нашей личности -- То, что оказывается дѣйствительно цѣннымъ и единственно существеннымъ въ ней. Но это достигается не тѣмъ, что мы неподвижно застываемъ на одной точкѣ и замыкаемся въ своемъ "я"; наоборотъ: мы должны открывать его другимъ, поступаться шгь ради другихъ. Самое высокое наслажденіе своей личностью мы испытываемъ въ другомъ и черезъ другого. Поэтому Гатемъ и отвѣчаетъ своей Зюлейкѣ:
   
   Можетъ быть! Такое мнѣнье
   Есть; мой взглядъ совсѣмъ иной,
   Счастье все безъ исключенья
   Лишь въ любви твоей одной.
   
   Если любишь беззавѣтно,
   Я какъ личность живъ и цѣлъ:
   Отвернулась -- незамѣтно
   Въ мигъ исчезнуть я успѣлъ 1).
   1) Перев. А. Попова.
   
   На слѣдующій день Гете еще разъ возвращается къ этой же темѣ. Видъ разрѣзного листа Gingo biloba, который, хотя я раздѣленъ на отдѣльныя части, все же составляетъ одно цѣлое, наводятъ его на мысль о "скрытой въ немъ тайнѣ, возвышающей душу познавшаго ее".
   Въ нѣжной, полной благоуханія поэзіи открывалась ежу склонность Маріанны, и словно волшебный жезлъ коснулся его: чѣмъ сильнѣе разгорается его любовь, тѣмъ меньше чувствуетъ онъ на сбояхъ плечахъ брома прожитыхъ лѣтъ. Онъ снова переживаетъ чудную пору юности. Правда, у него нѣтъ уже темныхъ кудрей, какъ у его возлюбленной, поетъ онъ въ пѣснѣ, голосъ его сѣлъ, но сердце --
   
                                         прежнее осталось,
   Юной страстью все кипитъ;
   Этны верхъ въ снѣгахъ, въ туманахъ,
   Въ нѣдрахъ лавы жаръ бурлитъ.
   Краше ты всѣхъ зорь румяныхъ,
   Ярче снѣговыхъ вершинъ,
   Вновь повѣяли и нѣга
   На меня, и зной кручинъ 1).
   (Гейдельбергъ, 30-го сентября).
   1) Перев. А. Попова.
   
   Въ Гейдельбергѣ Гете проводить время въ тѣхъ же занятіяхъ и въ обществѣ тѣхъ же лицъ, что и въ прошломъ году. Кромѣ Виллемеровъ къ нему на два дня пріѣзжаетъ еще герцогъ, пробывшій довольно продолжительное время на берегахъ Рейна. Онъ выражаетъ желаніе, чтобы Гете, прежде чѣмъ ѣхать обратно, побывалъ въ Карлсруэ и осмотрѣлъ тамъ минералогическій кабинетъ Гмедина и отобранные для герцога экземпляры. Позднѣе герцогъ предполагалъ еще разъ съѣхаться съ Гете во Франкфуртѣ.
   Въ Карлсруэ Гете пробылъ всего два дня. Свиданье съ жившимъ тамъ другомъ юности Юнгомъ Штиллингомъ доставило ему мало радости. Штиллингъ застылъ въ безсмысленной набожности и въ довершеніе всего сдѣлался очень тщеславенъ. Оба они, нѣкогда соединенные узами тѣсное дружбы, почувствовали себя теперь чужими другъ другу. Гораздо болѣе благопріятное впечатлѣніе произвелъ на Гете Гебель, алеманскіе стихи котораго онъ давно уже научился цѣнить.
   Пребываніе въ Карлсруэ получило бы дли Гете особую прелесть, если бы ему удалось, какъ онъ надѣялся, свидѣться тамъ съ Лили. Въ Карлсруэ жили ея родные, къ которымъ она иногда пріѣзжала гостить изъ Эльзаса. Пребываніе на "Дубильной мельницѣ", а затѣмъ въ Гейдельбергѣ съ удивительной живостью воскресило въ его душѣ образъ Лили, и еще но дорогѣ въ Карлсруэ онъ подробно разсказалъ Буассерэ всю исторію своей любви, изъ которой до сихъ поръ лишь немногіе знала кое-что. Но его надежды встрѣтиться съ Лили въ Карлсруэ не оправдались. Ему вообще не суждено было еще разъ увидѣть невѣсту своей юности. Она умерла 6 мая 1817 г. въ Эльзасѣ, окруженная глубокимъ уваженіемъ родныхъ, знакомыхъ и всей своей семьи. "Предвѣчный отецъ, въ минуту милости своей даровавшій мнѣ въ спутницы эту прекрасную душу и черезъ нее излившій на меня столько благодати, отозвалъ къ себѣ мою малую Лили", такъ писалъ супругъ Лили ея брату.
   Вспомнилъ ли Гете въ Карлсруэ другую возлюбленную своей юности, Фридерику, жившую въ этихъ же прирейнскихъ краяхъ? Если бы онъ захотѣлъ разыскать ее, ему пришлось бы поклониться могилѣ. И могила эта была совсѣмъ недалеко отъ него, на Баденской, на нѣмецкой землѣ. Много горя выпало на ея долю, но наконецъ она нашла тихое пристанище у своего зятя, пастора Маркса, и жила сначала въ Дирсбургѣ, а потомъ въ Мейзенгеймѣ (между Ларонъ и Оффенбургомъ). Тамъ она и умерла 3-го апрѣля 1813 г.-- тоже всѣми любимая, всѣми почитаемая. Гете никогда не отдавалъ своего сердца недостойной.
   Многое поднялось со дна души у Гете подъ вліяніемъ этихъ воспоминаній, и на возвратномъ пути разговоръ всецѣло былъ посвященъ прошедшему. Вспомнилъ онъ и о Миннѣ-Оттиліи. На слѣдующее утро онъ объявилъ Буассерэ свое рѣшеніе не ѣхать во Франкфуртъ, а вернуться прямо домой черезъ Вюрцбургъ и вернуться тотчасъ же. Онъ ссылался на нездоровье, на нежеланье встрѣтиться съ герцогомъ и его любовницей, оперной пѣвицей, Каролиной Ягеманъ. Его молодымъ друзьямъ съ трудомъ удалось уговорить его хоть на день отложить свой отъѣздъ, чтобъ отдохнуть немного. Затѣмъ онъ прощается съ Гейдельбергомъ -- "тяжелое, печальное прощаніе". Сульпицій провожаетъ его до Вюрцбурга. По мѣрѣ того, какъ Гете удаляется отъ Гейдельберга, а вмѣстѣ съ тѣмъ и отъ ведущей во Франкфуртъ дороги, у него становится все спокойнѣе на душѣ. Буассерэ объясняетъ это тѣмъ, что Гете чувствовалъ себя теперь въ безопасности отъ непріятнаго свиданія съ герцогомъ и Ягеманъ. Но, если мы прочтемъ слѣдующее письмо, написанное имъ Виллемеру еще изъ Гейдельберга, то мы иначе объяснимъ себѣ его душевное состояніе: "Что я, дорогой, уважаемый другъ, мысленно все еще съ Вами и Вашими счастливыми домашними; что еще съ большей живостью, чѣмъ во время моего пребыванія у Васъ, передъ моими глазами стоятъ рощи, Вами насажденныя. Вашъ такъ легко и все же такъ прочно построенный домъ; что все снова я вспоминаю Вашу доброту, любовь, вниманье, все то радостное, что мнѣ пришлось пережить у Васъ -- это, конечно, Вы и сами чувствуете, такъ какъ навѣрно я еще не изгнанъ изъ Вашей памяти, и Вы встрѣчаете меня всюду подъ сѣнью Вашихъ деревъ. Ужъ сотни разъ я старался представить себѣ, когда, гдѣ и какъ мнѣ удается снова свидѣться съ Вами, вѣдь еще до вчерашняго дня я предполагалъ провести со своимъ государемъ прекрасные дни на берегахъ Рейна и Майна, и, быть можетъ, мнѣ удалось бы снова на Мюльбергъ отпраздновать блестящее торжество годовщины. Но вышло иначе! Я спѣшу черезъ. Вюрцбургъ домой, успокоенный единственно тѣмъ, что безъ своеволія, безъ сопротивленія я иду по предначертанному мнѣ пути, и тѣмъ чище будетъ моя тоска по тѣмъ, кого я покинулъ".
   Гете хотѣлъ разстаться во-время, чтобы разставанье было чистымъ. Тѣни Лили и Фридерики дали ему силы принять это быстрое и твердое рѣшеніе. Такъ мы объясняемъ себѣ внезапный поворотъ съ запада на востокъ. Во время пути его все сильнѣе охватываетъ радостное чувство свободы, такъ что въ Мейннигенѣ, куда онъ пріѣзжаетъ 10-го октября, онъ уже можетъ снова шутить въ стихахъ съ милой обитательницей "Дубильной мельницы". Въ одномъ изъ этихъ стихотвореній дѣвушки, которымъ Гатемъ раньше выражалъ свою склонность, требуютъ у не" объясненія, почему онъ теперь всей душой предался одной Зюлейсѣ. Вѣдь и онѣ тоже хороши собой. Гатемъ признаетъ это и восхваляетъ красоту каждой изъ нихъ отдѣльно. Мы уже видимъ ихъ сіяющія удовольствіемъ лица, какъ вдругъ онъ озадачиваетъ ихъ, неожиданно объявляя, что Зюлейка одна обладаетъ всѣми этими прелестями вмѣстѣ. Когда же дѣвушки послѣ этого пускаютъ въ ходъ свой послѣдній козырь и спрашиваютъ его, такъ же ли Зюлейка владѣетъ пѣснью, какъ онѣ, Гатемъ, высоко поднявъ голову, отвѣчаетъ имъ:
   
   Вамъ ли въ тотъ тайникъ проникнуть?
   Пѣсня такъ у ней и льется,
   Вѣсть о пережитомъ ею.
   Нѣтъ, межъ вами не найдется,
   Кто бъ сравнялся въ пѣснѣ съ нею! 1).
   1) Пер. А. Попова.
   
   Этими пѣснями, къ которымъ въ Веймарѣ присоединились еще другія, Гете хотѣлъ и себѣ и друзьямъ позолотить грусть разлуки.
   Въ новомъ году Гете постигло большое горе. 6-го іюня 1816 г. послѣ тяжелыхъ страданій умерла его жена. Онъ многое потерялъ въ ней. Въ дня бѣдствій и болѣзней, въ дни тяжелыхъ испытаній она была ему вѣрной и мужественной помощницей. Отъ мелкихъ тягостей повседневной жизни она тоже всегда старалась освободить его. И хотя она и могла принимать лишь ограниченное участіе въ его высшемъ духовномъ бытіи, все же она была ему спутницей жизни, которая своимъ веселымъ нравомъ, своей естественностью пріятно оживляла его домъ. Скорбь о потерѣ жены, чувство глубокой благодарности къ ней, воспоминанье о тѣхъ несправедливыхъ обидахъ, которыя ей приходилось ради него терпѣть отъ людей, и, наконецъ, невольное желаніе самымъ явнымъ образомъ показать этимъ людямъ, чѣмъ она была для него,-- все это въ день смерти вылилась изъ его переполненной души въ слѣдующихъ стихахъ:
   
   Напрасно пытаешься, солнце,
   Сквозь мрачныя тучи прорваться!
   Одно лишь осталось мнѣ въ жизни --
   Печали о ней предаваться.
   
   Приближалась середина лѣта, и Гете начиналъ подумывать о томъ, на какія воды ему въ этомъ году ѣхать лѣчиться. Для результата лѣченья было безразлично, отправится ли онъ въ Висбаденъ, въ Теплицъ, или еще въ какой-нибудь курортъ. Любовь къ Рейну, къ тамошнимъ друзьямъ, къ Маріаннѣ властно влекла его на западъ. Но могъ ли онъ позволить себѣ это? Тутъ Цельтеръ положилъ конецъ его колебаніямъ. Онъ самъ ѣхалъ въ Висбаденъ и взялъ со своего друга обѣщаніе, что и тотъ послѣдуетъ за нимъ. Вскорѣ однако Гете измѣнилъ свое рѣшеніе: ему не хотѣлось снова ѣхать по опасному пути черезъ Франкфуртъ, гдѣ онъ былъ бы такъ близко къ Маріаннѣ. Намѣренія посѣтить Рейнъ онъ не измѣнилъ, но намѣтилъ другую цѣль для своего путешествія -- Баденъ-Баденъ; и попасть туда предполагалъ не черезъ Франкфуртъ, а черезъ Вюрцбургъ. 20-го іюля они вмѣстѣ съ Мейеромъ пустились въ путь. Всего въ разстояніи двухъ часовъ отъ Веймара экипажъ опрокинулся, и Мейеръ ранилъ себѣ лобъ. Гете привезъ его обратно въ Веймаръ и отказался отъ дальнѣйшаго путешествія. Этотъ несчастный случай сталъ для него зловѣщимъ предзнаменованіемъ. Несмотря на сильнѣйшія и многократныя искушенія {Для доказательства приведемъ лишь одинъ изъ многихъ примѣровъ. Въ іюлѣ 1819 г. Гете писалъ Виллмеру: "Какимъ блаженствомъ было бы для меня снова свидѣться съ дорогими, искренне любимыми друзьями у веселыхъ привѣтныхъ береговъ Майна и снова отдать въ залогъ остатокъ жизни!"
   Здѣсь нелишнимъ будетъ замѣтить, что Гете въ первые годы послѣ того, какъ они разстались, за весьма немногими исключеніями обращался въ своихъ письмахъ къ обоимъ супругамъ или даже къ одному Виллемеру, хотя съ ихъ стороны переписку вела одна Маріанна.} и въ немъ самомъ и извнѣ, онъ никогда больше не предпринималъ путешествія къ берегамъ Рейна, въ свою нѣмецкую Италію. А такъ какъ и Маріанна не пріѣзжала въ Тюрингенъ, то Гете и не пришлось больше свидѣться съ нею. Но до самой смерти онъ поддерживалъ съ нею полную нѣжности переписку, и по временамъ, въ стихахъ, его чувство къ ней неожиданно прорывалось съ прежнимъ пыломъ. Пѣснямъ Маріанны онъ оказалъ высочайшую честь, включивъ ихъ въ свой "Западно-восточный Диванъ". Когда въ концѣ 1818 г. Гете послалъ ей корректурные листы, содержавшіе книгу Зюлейки, она написала ему въ отвѣть: "Я была поражена, растрогана: я плакала, вспоминая счастливое прошлое".
   

XIV. Лирика Гете.

   Приступая въ разбору лирики Гете, мы подходимъ къ центральному пункту его творчества вообще. Самъ онъ по тому, какъ зарождались и какъ удавались ему его пѣсни, яснѣе всего сознавалъ свое поэтическое дарованіе. Съ раннихъ поръ оно было для него чѣмъ-то чудеснымъ загадочнымъ. Онъ не обдумывалъ заранѣе своихъ пѣсенъ, онѣ рождались сами собою, помимо, часто даже противъ его воли. Иной разъ онѣ являлись совсѣмъ готовыми, законченными; иной разъ вередъ нимъ мелькало лишь начало, рисовались лишь общія очертанія пѣсни, но при этомъ его неудержимо влекло закончить ее. Даже среди ночи воздушные поэтическіе образы посѣщали его и исчезали такъ же быстро, какъ и появлялись, если ему не удавалось тотчасъ же схватить ихъ.
   Цѣлыми годами, даже десятками лѣтъ какой-либо матеріалъ могъ покаяться въ немъ -- внезапно онъ принималъ форму пѣсни. Одно изъ переживаній терялось безслѣдно, словно рѣка въ пескахъ; другое, быть можетъ, менѣе значительное, изъ глубины его души въ образѣ пѣсни всплывало на поверхность къ новому, вѣчному бытію. Безсознательность его поэтическаго творчества заходила такъ далеко, что даже такіе мотивы, на которые ни жизнь, ни чтеніе не могли его навести, которые не были также плодомъ его фантазіи, внезапно представлялись ему въ формѣ пѣсни. То были вдохновенія въ полнѣйшемъ смыслѣ слова, и онъ имѣлъ полное право сказать: "Не я создавалъ свои пѣсни, онѣ создавали меня", "пѣсни держали меня въ своей власти", "что-то пѣло во мнѣ". Безо всякой фразы могъ онъ примѣнитъ къ себѣ слова своего "Пѣвца": "Пѣснь моя подобна пѣсни птицы".
   Что же это была за таинственная сила, вмѣстилищемъ которой онъ сдѣлался,-- сила, рождавшая нетолько риѳмы и ритмы, но и высокія художественныя произведенія, показывавшія жизнь прозрачной, какъ кристаллъ, и убаюкивавшія поэта своимъ гармоніями?
   Самъ Гете охотно занимался этимъ вопросомъ, но изъ стыдливости чувства, изъ боязни, какъ бы это не навлекло на него видимости самообожанія, онъ скорѣе описывалъ поэтическую силу, чѣмъ объяснялъ ея сущность, ея исконную причину. Когда Гете писалъ послѣдній томъ своей автобіографіи, онъ чувствовалъ потребность дать и другимъ болѣе обстоятельный отчетъ въ своихъ мысляхъ по этому вопросу. Но и тутъ онъ не пошелъ дальше намековъ -- довольно отрывочныхъ и малопонятныхъ. Онъ подробно говорить тамъ о философіи Спинозы, о томъ, что она научила его понимать вселенную какъ необходимое цѣлое, что она дала ему миръ и ясность духа, сдѣлала его способнымъ къ самоотреченію. Далѣе онъ, къ нашему удивленію, продолжаетъ: все это изложено имъ съ единственной цѣлью сдѣлать понятнымъ то, что онъ намѣренъ теперь сказать о своемъ поэтическомъ дарованіи. Послѣднее однако онъ рисуетъ намъ лишь съ одной стороны: какъ принудительную силу, что и заставляло его смотрѣть на свое поэтическое дарованіе какъ на силу природы. Но, такъ какъ эта сила не всегда была дѣятельна, то онъ и считалъ справедливымъ въ промежуткахъ стараться использовать другія свои силы, посвящая ихъ дѣламъ міра сего. Связать эти разсужденія съ ученіями Спинозы Гете предоставляетъ читателю. Попытаемся сдѣлать это, при чемъ мы конечно будемъ объяснять Спинозу такъ, какъ Гете понималъ его.
   Для Спинозы міръ есть воплощеніе Бога. Но хотя всѣ части этого тѣла и оказываются необходимыми членами божественнаго цѣлаго, все же онѣ не равномѣрно проникнуты Богомъ. Лишь чисто-божественныя -- существенны, вѣчны и находятся во взаимномъ согласіи; менѣе божественныя суть измѣнчивыя, преходящія явленія; онѣ подобны игрѣ волнъ, набѣгающихъ, тѣснящихъ другъ друга на поверхности моря, неподвижнаго въ своихъ глубинахъ {Духъ земли характеризуетъ себя словами: "Вѣчное море".}.
   Въ этой картинѣ міра Гете нашелъ себя, свою собственную двойственную натуру. Чисто-божественныя существенныя части ея принадлежали поэту; человѣкъ же повседневной, дѣловой, свѣтской жизни составлялъ въ немъ нѣчто случайное, тускло-земное. Поэтому и міръ представлялся ему такимъ яснымъ и гармоничнымъ, и такой глубокій покой снисходилъ въ его душу, когда онъ созерцалъ его чистымъ божественнымъ окомъ какъ поэтъ, какъ существенная часть Божества. Наоборотъ, когда онъ какъ обыкновенный сынъ земли омраченнымъ взоромъ смотрѣлъ на міръ, послѣдній представлялся ему запутаннымъ и противорѣчивымъ. Поэтому и поэтическое дарованіе его проявлялось въ видѣ силы, которая дѣйствовала сама собою и властно увѣренно находила свой путь; тогда какъ въ иныхъ случаяхъ онъ подходилъ къ жизни неувѣренно, сомнѣваясь и заблуждаясь.
   Поэтому я самоотреченіе давалось ему легче, чѣмъ другимъ, и если не тотчасъ же, то впослѣдствіи всегда дѣйствовало на него благотворно и въ цѣломъ и въ частностяхъ. Вѣдь онъ отрекался лишь отъ призрачнаго, преходящаго, чтобы тѣмъ чище сохранить свою истинную сущность -- свой поэтическій геній. Однако его отреченіе не было равносильно отказу отъ міра: поэту такъ же, какъ и Богу, нуженъ міръ, чтобы достигнуть полноты совершенства. Міръ для него и пища и вмѣстѣ съ тѣнь задача.
   Итакъ, когда поэтъ открываетъ въ мірѣ ясность и гармонію, онъ созерцаетъ истину. И это была новая, изумительная черта, которую Гете открылъ въ себѣ: лишь только что-либо пережитое имъ претворилось въ его душѣ къ поэтическое произведеніе, оно являлось предъ нимъ просвѣтленнымъ, очищеннымъ, и ему становилось понятнымъ его содержаніе, его связь со всѣмъ остальнымъ. Тогда во временномъ онъ видѣлъ вѣчное, въ маломъ -- великое, въ узкомъ -- обширное, въ случайномъ -- необходимое. Благодаря этому частность утрачивала свое ничтожное маловажное значеніе и не стояла уже изолированной: "Живое поэтическое созерцаніе какого-либо ограниченнаго состоянія", говоритъ самъ Гете по поводу этого, "возводитъ частность на степень хотя и ограниченнаго, но безпредѣльнаго общаго, такъ что въ маленькомъ пространствѣ намъ какъ бы открывается весь міръ". Частность становилась образцомъ для тысячи однородныхъ и подобіемъ для тысячи ехидныхъ предметовъ и случаевъ; она принимала характеръ чего-то типичнаго, символическаго. Если мы примемъ въ соображеніе эту способность Гете познавать истину путемъ поэтическаго созерцанія, то намъ станетъ вполнѣ понятнымъ его признаніе, которое въ первый моментъ настолько озадачиваетъ насъ, что мы склонны видѣть въ немъ приверженца школы Готшеда; по словамъ, Гете, онъ прибѣгалъ къ поэтическому творчеству не только съ цѣлью найти въ немъ успокоеніе, но и для того, чтобы исправить свои понятія о вещахъ.
   Поэтическій энтузіазмъ въ первоначальномъ смыслѣ этого слова, на которому оно значитъ быть преисполненнымъ Бога {Въ этомъ же смыслѣ Гете и лирику называетъ восторженно-взволнованно (enthueiastiech-autgeregte). Достойно вниманія то мѣсто, гдѣ намъ встрѣчается это обозначеніе. Гете пытается опредѣлить всѣ три рода поэзіи. Драматической и эпической поэзіи онъ даетъ объективное опредѣленіе -- онъ различаетъ ихъ, смотря по тому, разсказывается ли о какомъ-либо событіи, какъ о чемъ-то прошедшемъ, или же оно развертывается передъ нашими глазами въ настоящемъ. О лирикѣ, наоборотъ, Гете судить субъективно, исходя изъ состоянія поэта. Поэтому и лирику онъ видитъ всюду, гдѣ выступаетъ извѣстное душевное состояніе поэта.}, надѣлялъ Гете силой пророка, подымалъ его на высоту, съ которой ему ясно, въ полномъ порядкѣ виденъ былъ весь лабиринтъ міровой жизни. къ одному изъ своихъ писемъ Гете пишетъ: "Какимъ яснымъ представляется мнѣ міръ съ тѣхъ поръ, какъ мнѣ нечего болѣе искать въ немъ". Этими" словами онъ выразилъ свое благоговѣйное чувство къ госпожѣ фонъ Штейнъ, но они могутъ быть отнесены я къ музѣ поэта, которая видно-чемъ и безъ того являлась ему въ образѣ его возлюбленной. Изъ рукъ истины принимаетъ онъ такимъ образомъ покровъ поэтическаго творчества и въ ней же обращается со словами:
   
   Я заблуждался -- и имѣлъ товарищей немало;
   Позналъ тебя -- и сталъ почти одинъ.
   
   Въ царствѣ истины человѣкъ бываетъ обыкновенно очень одинокъ. Въ прологъ въ Фаусту поэтъ ставитъ "стремленіе къ истинѣ" условіемъ поэтическаго творчества. Съ этой точки зрѣнія и смыслъ словъ: "Стихи создавали меня, не я -- ихъ" становится намъ вполнѣ ясенъ. Стихи, открывая поэту истину, помогали ему развить въ себѣ свою возвышенную сущность.
   Какъ поэтъ, Гете божественной душой видѣлъ міръ, ощущалъ, признавалъ, переживалъ его. Это не мѣшаетъ ему однако изображать и себя и міръ лишь съ нормальной стороны, такъ что каждый найдетъ себя въ мірѣ поэта. Едва ли у кого либо такъ ярко, какъ у Гете, проявлялось таинственное свойство великихъ геніевъ чудеснымъ образомъ соединять въ себѣ геніальность съ нормальностью, исключительное съ общечеловѣческимъ. Несмотря на то, что онъ стоить неизмѣримо выше средняго человѣка, въ его натурѣ лежитъ нѣчто вполнѣ нормальное. Онъ можетъ въ болѣе высокой степени, болѣе пылко испытывать то или иное чувство, но это чувство пробуждается у него лишь тамъ, гдѣ оно пробудилось бы и у другихъ, менѣе выдающихся сыновъ земля. То же можно сказать и объ его мысляхъ: онѣ почти всегда отличаются большей глубиною, чѣмъ у другихъ, но по своему направлено" онѣ не отклоняются отъ нормальной линіи. Понятно поэтому, что и переживаетъ онъ лишь то, что переживаетъ или могъ бы переживать всякій нормальный человѣкъ. Поэтъ въ немъ не только не уменьшаетъ, но даже увеличиваетъ эту нормальность человѣка: достигается это съ одной стороны подборомъ именно тѣхъ чертъ, которыя характерны для какой-либо картины или пережитаго событія, я удаленіемъ всего наноснаго, съ другой -- сдержанностью выраженія. Послѣдній моментъ имѣетъ особенно важное значеніе въ тѣхъ случаяхъ, когда поэтъ выражаетъ свою страсть Правда, мы знаемъ, что страсть его развивалась лишь на нормальной почвѣ, но вслѣдствіе той силы, которой она достигала, она легко могла принять характеръ чего-то ненормальнаго. Тугъ и являлась на помощь муза и "укрощала" божественной рукой "всякую волну жизни".
   Совсѣмъ обратное явленіе встрѣчаемъ мы у многихъ другихъ поэтовъ, а именно у полугеніевъ. Имъ свойственно нѣчто причудливое, кривое, болѣзненное, они легко впадаютъ въ крайности. Эта природная склонность или заставляетъ ихъ переживать и сочинять такія вещи, которыя не легко встрѣчаются въ жизни другихъ смертныхъ, или же подъ вліяніемъ ея всѣ ихъ вымыслы, все, что они переживаютъ, сопровождается у нихъ такими мыслями и ощущеніями, которыя никогда или только въ исключительныхъ случаяхъ могутъ зародиться въ мозгу другихъ людей. На нихъ процессъ творчества дѣйствуетъ не успокаивающимъ, а раздражающимъ образомъ, такъ что даже нормальный матеріалъ, нормальныя мысли и чувства выражаются у нихъ въ чрезмѣрно-возбужденной формѣ. Приведемъ лишь одинъ примѣръ въ поясненіе нашей мысли, онъ будетъ вполнѣ достаточенъ. Гейне любилъ, конечно, не сильнѣе, чѣмъ Гете; врядъ ли даже эта страсть достигала у него когда-либо такой же высоты, какъ у Гете. А между тѣмъ выраженіе его страсти, какъ ню видно изъ приводимыхъ ниже стиховъ, превышаетъ все, что Гете пѣлъ въ пылу любви.
   
   ...Изъ лѣсовъ Норвегіи
   Я вырву высочайшую сосну
   И погружу ее въ пылающій зѣвъ Этны.
   И этимъ исполинскимъ огненнымъ перомъ
   Я начертаю на темномъ сводѣ неба:
   "Агнеса, я люблю тебя!"
   Каждую ночь будетъ пылать тамъ наверху
   Яркимъ пламенемъ вѣчная надпись,
   И поколѣнія сыновъ и внуковъ
   Съ восторгомъ прочтутъ небесныя слова:
   "Агнеса, я люблю тебя!"
   
   Подобныя стихотворенія, лишь отчасти отвѣчающія истинѣ, съ геніально-преувеличенными мыслями, съ красивой мощью рѣчи, вызываютъ въ насъ чувство удивленія; они могутъ плѣнять, очаровывать насъ, но они не проникаютъ въ самую глубь нашей души, не срастаются съ нею; они не становятся тѣми дѣятельными составными частями нашей духовной жизни, которыя временами всплываютъ на поверхность, чтобы своимъ благотворнымъ вліяніемъ освѣтить намъ наше личное бытіе, поддержать, укрѣпить насъ. Подобные стихи никогда не возбуждаютъ въ насъ того чувства, которое, какъ бы отъ лица всѣхъ, выразилъ однажды Феликсъ Мендельезонъ: когда читаешь Гете, часто кажется, будто то же самое ори сходныхъ обстоятельствахъ уже приходило тебѣ на умъ, и Гете лишь случайно выразилъ это. Какъ далеко заходить эта общепримѣнимость, это благотворное дѣйствіе Гетевской поэзіи, каждый, конечно, сумѣетъ подкрѣнить доводами изъ собственнаго опыта. Но здѣсь все же не лишнимъ будетъ привести одинъ замѣчательный въ литературѣ примѣръ.
   12-го февраля 1776 г. поэтъ по совершенно особенному поводу со склоновъ Эттереберга обращался къ небу со слѣдующими стихами:
   
   Ты, небесный, ты, святой,
   Всѣ печали утоляющій,
   Изнуренному борьбой
   Облегченье посылающій,
   Утомителенъ мой путь,
   Край далекъ обѣтованный,
   Миръ чарующій, желанный,
   Снизойди въ больную грудь! 1).
   1) Пер. А. Попова.
   
   Эти стихи, въ видѣ вечерней молитвы, Песталоцци влагаетъ въ уста швейцарской крестьянки съ ея дѣтьми, и они и тамъ кажутся настолько подходящими, что глубоко трогаютъ насъ.
   Общепрімѣнимость Гетевской лирики выступала бы еще ярче, встрѣчалась бы еще чаще, если бы Гете, по свойственной ему привычкѣ, не связывалъ такъ тѣсно своихъ стихотвореній съ личными переживаньями. Эта привычка вытекала изъ знакомой уже намъ необходимости. Эпосъ и драма,-- гдѣ поэтъ, изображая пережитое имъ въ видѣ связной картины, долженъ былъ до нѣкоторой степени снова отдѣлитъ его отъ себя, -- только выигрывали отъ этого. Иное дѣло въ лирикѣ, гдѣ переживаемое непосредственно -- безъ превращенья въ картину -- переходитъ въ стихи. Здѣсь наряду съ блестящими преимуществами, о которыхъ рѣчь еще впереди, названное свойство имѣетъ и немало невыгодныхъ сторонъ. Стихи, вызванные совершенно особенными обстоятельствами, настолько тѣсно связаны съ личными отношеніями поэта, съ мѣстомъ, съ временемъ, что для не освѣдомленнаго читателя они становятся малопонятными. Этотъ недостатокъ ощущался еще при жизни Гете, и самъ поэтъ подымаетъ голосъ въ свою защиту. Онъ признаетъ справедливость упрека:
   
   Стой, что стекла росписныя;
   Взгляни сквозь нихъ съ базара въ церковь,
   Какъ темно въ ней я неуютно...
   Но --
   Войдя благоговѣйно въ храмъ
   Съ молитвой, мигомъ озарятся
   Убранство, свѣтъ по образамъ
   Польется. Важное таятся
   Вліянье въ зрѣлищѣ такомъ 1).
   1) Переводъ М. Михайлова.
   
   Въ этомъ все дѣло. Мы должны проникнуть въ-самую глубь Гетенскихъ стиховъ, взглянуть на нихъ изнутри, постараться прослѣдить процессъ ихъ кристаллизаціи, при которомъ дѣйствовали совмѣстно и судьбы жизни и міросозерцаніе поэтами тогда они предстанутъ предъ нами во всемъ своемъ блескѣ. Это относится даже и къ тѣмъ стихотвореніямъ, которыя съ перваго же раза смотрятъ на насъ яснымъ, свѣтлымъ взглядомъ. И они имѣютъ свой скрытый индивидуальный корень, который еще болѣе возвышаетъ ихъ прелесть и цѣну, когда нашъ удается обнаружить его.
   Многіе найдутъ, что наслажденіе, доставляемое стихотвореніемъ, достигается, въ такомъ случаѣ слишкомъ труднымъ путемъ. Но они не должны забывать, что, какое бы сильное впечатлѣніе ни производило на насъ великое произведеніе искусства,-- а въ таковымъ часто принадлежатъ самыя маленькія стихотворенія Гете -- никогда оно не открывается намъ съ перваго же разу во всей своей красотѣ и во всемъ значеніи.
   Такимъ образомъ, смыслъ и содержаніе какого-либо Гетевскаго стихотворенія въ тонъ случаѣ становятся намъ наиболѣе понятными, когда намъ удается возстановить его исторію. Поступая такъ, мы можемъ, хотя бы лишь сквозь щели, заглянуть въ мастерскую поэта, гдѣ вашему взору открываются въ высшей степени привлекательныя картины. Мы видимъ, что большая часть его пѣсенъ, вызванныхъ какимъ-либо. простымъ неводомъ, быстро вырастаютъ и достигаютъ расцвѣта. Другія -- составляющія меньшинство -- тоже быстро даютъ всходы, но затѣмъ останавливаются въ своемъ развитіи, пока не явится какой-либо новый толчокъ, который побудитъ ихъ къ дальнѣйшему развитію. Наконецъ третья часть пѣсенъ проходитъ цѣлый рядъ превращеній: то измѣняется лишь внѣшняя оболочка пѣсни, то самое направленіе, мысли. Наиболѣе поучительны пѣсни второго рода. Прослѣдимъ на нѣкоторыхъ изъ нихъ ихъ развитіе. Прежде всего возьмемъ "Путешествіе на Гарцъ зимою".
   Утромъ 29-го ноября 1777 г. поэтъ, одинокій, верхомъ, ѣдетъ по направленію къ Гарцу. Высоко надъ его головой средь пасмурныхъ снѣговыхъ тучъ парить коршунъ. Такъ и все, что на этомъ одинокомъ пути запечатлѣется въ его освобожденной душѣ, въ образѣ пѣсни должно царить высоко надъ земной жизнью. Первая строфа пѣсни сформировалась. Во время своего путешествія поэтъ намѣренъ посѣтить одного молодого человѣка, Плессинга {См. томъ I, стр. 286.}, одержимаго недугомъ самоистязанія. Невольно ему приходитъ на умъ противоположность ихъ положеній. Это сравненіе находятъ себѣ выраженіе во второй строфѣ. Онъ ѣдетъ дальше и наслѣдующій день встрѣчаетъ на своемъ пути уютно расположенный городокъ; видъ его даетъ жизнь новой строфѣ. Такъ пѣснь постепенно растетъ все время подъ вліяніемъ того, что поэтъ переживаетъ, иной разъ и подъ вліяніемъ какой-либо побочной, внезапно зародившейся мысли. Съ восхожденіемъ на Брокенъ, на двѣнадцатый день пути, она достигаетъ наконецъ своего высшаго и вмѣстѣ съ тѣмъ конечнаго пункта.
   Уже сама композиція пѣсни достаточно свидѣтельствуетъ о томъ что она не была позднѣйшей сводкой путевыхъ впечатлѣній и настроеній; въ этапъ убѣждаютъ насъ и замѣтка изъ дневниковъ и различныя сообщенія, относящіяся къ тому времени. Она сложилась подъ непосредственнымъ впечатлѣніемъ, и каждая изъ ея частей въ отдѣльности была записана поэтомъ. Несмотря на это, благодаря силѣ художественнаго инстинкта Гете, пѣснь не страдаетъ отсутствіемъ единства: оно лишь нѣсколько нарушено небольшимъ отступленіемъ, въ которомъ упоминается объ отправившихся на охоту друзьяхъ. Пѣснь говорить намъ все о той же великой темѣ: о счастіи любви къ людямъ, о несчастіи ненависти къ нимъ. А Брокенъ, который въ заключительныхъ стихахъ смотритъ внизъ изъ облаковъ "на царства міра сего со всѣмъ ихъ великолѣпіемъ", Брокенъ возвышается передъ нами, словно символъ Божества, одинаково раздающаго свои дары счастливымъ и несчастнымъ.
   Совершенно такъ же, какъ "Путешествіе на Гарцъ", повидимому, сложилось и стихотвореніе "Свиданіе и разлука". Разница только въ тамъ что въ первомъ изъ названныхъ произведеній цѣпь состоитъ изъ многихъ звеньевъ, во второмъ -- лишь изъ трехъ. До и здѣсь каждая отдѣльная часть образовалась подъ непосредственнымъ впечатлѣніемъ минуты. Это обнаруживаетъ ужъ самый ритмъ пѣсни, о томъ же свидѣтельствуетъ и чисто внѣшнее обстоятельство: въ посмертныхъ бумагахъ Фридерики найдены лишь первые десять стиховъ безъ расчлененія на строфы.
   Весьма своеобразнымъ примѣромъ можетъ служить стихотвореніе "Ильменау". Обширная средняя часть,-- видѣніе, въ которомъ передъ глазами поэта встаетъ картина ночного лагеря въ лѣсу, раскинутаго герцогомъ и его спутниками,-- по всей вѣроятности, сложилась еще въ 1776 г., подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ видѣннаго поэтомъ. Затѣмъ стихи лежатъ нетронутыми въ теченіе семи лѣтъ, пока они, въ видѣ вставки, не были включены въ другое стихотвореніе, которое Гете посвятилъ герцогу.
   Разобранныя нами пѣсни вырастали, какъ мы видѣли, постепенно, подъ вліяніемъ цѣлаго ряда впечатлѣній, и ростъ ихъ продолжался цѣлыми днями, даже годами. Иной разъ, наоборотъ, процессъ этотъ требуетъ лишь нѣсколькихъ часовъ, но характеръ его остается все тотже: никогда пѣснь не создается у письменнаго стола, путемъ позднѣйшей обработки многоразличныхъ шіечатдѣній; она неизмѣнно является результатомъ непосредственнаго воспріятія, творчества, связыванья во-едино. Такъ "Пѣснь странника во время бури" сложилась подъ вліяніемъ отдѣльныхъ импульсовъ во время путешествія пѣшкомъ. "Дядюшку Кроноса" Гете напѣвалъ себѣ подъ носъ въ почтовой каретѣ. Въ стихотвореніи "На озерѣ" онъ облекаетъ въ поэтическую форму и повѣряетъ своему дневнику тѣ картины, которыя попадались ему на Глаза, тѣ чувства, которыя просились ему въ душу во время поѣздки на лодкѣ. То же можно сказать и о стихотвореніи "Къ восходящей лунѣ", изъ гораздо болѣе поздняго времени: въ немъ чувства поэта смѣняются въ гармоніи съ быстро мѣняющимися картинами луны на слегка облачномъ небѣ.
   Такое постепенное образованіе пѣсни изъ нѣсколькихъ мотивовъ, не одновременно, не заранѣе уже находящихся въ душѣ поэта, а лишь мало по малу возникающихъ въ ней, зачастую идетъ еще и инымъ путемъ. Первый мотивъ сакъ по себѣ оказывается недостаточнымъ, чтобы дать поэтическій ростокъ: къ нему присоединяется второй, третій, четвертый, и вотъ всѣ они получаютъ жизнь, соединяются другъ съ другомъ, и результатомъ этого соединенія является поэтическій плодъ. Съ внѣшней стороны передъ нами тогда лишь одинъ или, можетъ быть, два творческихъ акта: но имъ соотвѣтствуетъ цѣлый рядъ внутреннихъ. Примѣромъ этого рода можетъ служить "Пѣснь къ мѣсяцу", которая имѣетъ нѣкоторое отношеніе и къ путешествію на Гарцъ.
   16-го января 1778 года Кристель фонъ Ласбергь, молодая дѣвушка изъ веймарскаго придворнаго круга, недалеко отъ загороднаго дома Гете покончила съ собою, бросившись въ Альмъ,-- какъ говорили, съ томикомъ "Вертера" въ карманѣ. Поводомъ къ самоубійству была несчастная любовь. Гете былъ глубоко потрясенъ этимъ случаемъ; "въ теченіе нѣсколькихъ дней онъ былъ полонъ тихой скорби, и сцена смерти не выходила у него изъ головы". Эти мысли, словно привидѣніе, приковывали къ рѣкѣ его всегда такое подвижное, такое пылкое сердце. Проходятъ недѣли, а онъ все не можетъ отдѣлаться отъ гнетущаго чувства, которое еще усиливается вслѣдствіе того, что госпожа фонъ Штейнъ замкнулась отъ него. Но вотъ съ началомъ новаго мѣсяца возлюбленная снова открываетъ ему свою душу, и счастливый ея обладаніемъ онъ охотно подмѣчаетъ свое "неизмѣнное, чистое отчужденіе отъ людей". Прогулка съ любимой женщиной при лунномъ свѣтѣ служитъ заключительнымъ аккордомъ этого прекраснаго, чистаго настроенія, и его душа чувствуетъ себя наконецъ снова вполнѣ свободной отъ гнета и напряженія послѣднихъ недѣль. Первыя четыре строфы "Пѣсни къ мѣсяцу" въ ея первоначальномъ видѣ {Первоначальный текстъ въ переводѣ прозой гласитъ: "Ты снова тихо наполняешь милую долину туманнымъ блескомъ и наконецъ-то хоть разъ совсѣмъ снимаешь гнетъ съ моей души. Ты, смягчая свой свѣтъ, распростираешь его по моему дугу, словно кроткій взглядъ возлюбленной озираетъ мою судьбу. Вы приворожили, словно привидѣніе, мое пылающее сердце,-- а ты знаешь, какъ оно подвижно,-- къ рѣкѣ, когда она въ жуткую зимнюю ночь вздувается, неся съ собой смерть, а среди вешней роскоши струится по почкамъ. Блаженъ, кто безъ ненависти замыкается отъ свѣта, кто прижимаетъ къ груди мужа и наслаждается съ нимъ тѣмъ, что, не сознаваемое человѣкомъ или даже пренебрегаемое имъ, ночью бродить по лабиринту груди". Для сравненія приложенъ и переводъ В. А. Жуковскаго съ окончательной редакціи.
   
   Снова лѣсъ и долъ покрылъ
   Блескъ туманный твой;
   Онъ мнѣ душу растворялъ
   Сладкой тишиной.
   
   Ты блеснулъ -- и просвѣтлѣлъ
   Тихо темный лугъ:
   Такъ улыбкой нашъ удѣлъ
   Озаряетъ другъ.
   
   Скорбь и радость давнихъ лѣтъ
   Отозвались мнѣ --
   И минувшаго привѣтъ
   Слышу въ тишинѣ.
   
   Лейся, мой ручей, стремись!
   Жизнь ужъ отцвѣла.
   Такъ надежды пронеслись,
   Такъ любовь ушла.
   
   Ахъ, то было и моимъ,
   Чѣмъ такъ сладко жить,
   То, чего, разставшись съ нимъ,
   Вѣчно не забыть!
   
   Лейся, лейся, мой ручей,
   И журчанье струй
   Съ одинокою моей
   Лирой согласуй.
   
   Счастливъ, кто отъ хлада лѣтъ
   Сердце охранилъ;
   Кто безъ ненависти свѣтъ
   Бросилъ и забылъ;
   
   Кто дѣлить съ душой родной
   Въ тайнѣ отъ людей,
   То, что презрѣно толпой
   Или чуждо ей.} кристаллизуются.
   е нѣсколько дней. 22-го февраля его посѣщаетъ Плессингъ, который былъ "полонъ ненависти къ людямъ отъ избытка любви." и халъ одиноко, въ озлобленномъ отчужденіи отъ людей.
   Подъ впечатлѣніемъ этого посѣщенія слагаются послѣднія двѣ строфы, въ которыхъ поэтъ обращается къ Плессингу, къ госпожѣ фонъ Штейнъ и къ себѣ самому; въ нихъ, кромѣ того, снова звучитъ воспоминаніе о Бристоль фонъ Ласбергь, которой не суждено было познать съ любимымъ человѣкомъ то лучшее, что можетъ дать жизнь.
   Если грустный конецъ Кристель фонъ Ласбергь былъ однимъ изъ тѣхъ корней, изъ которыхъ выросла "Пѣснь къ мѣсяцу", то другое стихотвореніе всецѣло обязано жизнью этому печальному случаю. Мы имѣемъ въ виду "Рыбака", изображающаго стихійную притягательную силу воды. Въ тѣ дни, когда Гете съ киркой и лопатой въ рукахъ работалъ въ саду, чтобы превратить одинъ изъ уголковъ парка въ памятникъ по погибшей, онъ писалъ госпожѣ фонъ Штейнъ: "Мы работали до самой ночи, подъ конецъ еще я одинъ до самаго часа ея смерти". Зная меланхолическія настроенія госпожи фонъ Штейнъ, онъ предостерегаетъ ее, не совѣтуетъ ей спускаться къ рѣкѣ, вѣдь "эта манящая грусть имѣетъ въ себѣ нѣчто опасно-притягательное, какъ и сама вода, и отблескъ звѣздъ, сіяющихъ и тамъ въ вышвпѣ я внизу, влечетъ насъ къ себѣ:
   
   Тебя не манитъ глубина небесъ
   Съ прозрачно влажной синевой?
   Тебя не манить вѣчныя пучины,
   Когда, склонясь, стоишь ты надъ водой?
   
   Здѣсь одинъ и тотъ же случай послужилъ импульсомъ къ созданію двухъ пѣсенъ совершенно различнаго характера; и это не только потому, что фактъ самъ по себѣ былъ достаточно содержателенъ, чтобы вызвать разнородныя настроенія, образы, мысли, но и вслѣдствіе того, что. гармоническая душа Гете требовала, чтобы одна картина была дополнена другой, противоположной ей. Пагубной волшебной силѣ воды, въ волнахъ которой сверкаетъ обманчивый призракъ луны, противопоставляется цѣлебная сила истиннаго небеснаго свѣтила, которое обливаетъ своимъ мягкимъ свѣтомъ рощи и долины.
   "Пѣснь къ мѣсяцу" служитъ переходной ступенью къ тому классу стихотвореній, которыя претерпѣвали болѣе или менѣе значительныя превращенія. Пѣснь эта не была издана Гете въ ея первоначальномъ видѣ, по всей вѣроятности, потому, что представлялась ему черезчуръ жесткой и малопонятной. Въ 1789 году она въ новой обработкѣ появилась въ печати. Начало и конецъ пѣсни остались почти въ томъ же видѣ (наиболѣе важное измѣненіе мы находимъ во второй строфѣ: въ ней вмѣсто "возлюбленной" стоитъ "друга"); за то средняя часть значительно разрослась, и все, что имѣло отношеніе къ самоубійству молодой Ласбергъ, уничтожено. Новый мотивъ вводится въ пѣснь, становится основнымъ, и съ нимъ въ высшей степени искусно переплетаются прежніе. Все стихотвореніе превращается въ жалобную пѣснь женщины, покинутой ея возлюбленнымъ; душа ея находитъ облегченіе при видѣ освѣщенныхъ луннымъ сіяніемъ мѣстъ, полныхъ сладостно-мучительныхъ воспоминаній. Въ послѣднихъ строфахъ эти воспоминанія достигаютъ своего апогея, но самая сущность ихъ уже ранѣе выражена въ стихахъ: "Все же я владѣла тѣмъ, что такъ красятъ жизнь".
   Мы имѣемъ основаніе предполагать, что эта новая пѣснь вылилась у Гете въ Италіи, какъ бы изъ души госпожи фонъ Штейнъ, въ то время, когда онъ узналъ, что она объясняла себѣ его тайное бѣгство, его упорное молчаніе, какъ измѣну, какъ окончательный разрывъ съ нею. Эта пѣснь освободила Гете отъ того мучительнаго чувства, въ которое его повергла скорбь возлюбленной; онъ думалъ въ то же время, что, пославъ ей это самообвиненіе, въ которомъ звучитъ такое глубокое пониманье ея горя, ему удастся облегчить и ея страданія. Но для недовѣрчивой, глубоко обманутой въ своихъ ожиданіяхъ женщины это было недостаточнымъ выраженіемъ ея ощущеній. Она усилила и жалобы, и обвиненія, и въ этомъ измѣненномъ видѣ пѣснь найдена была въ ея бумагахъ.
   Знаменитая пѣснь къ Фридерикѣ "Маленькіе цвѣты, маленькіе люты" можетъ служить примѣромъ менѣе рѣзваго, но все же значительнаго превращенія. Въ своемъ первоначальномъ видѣ она тоже никогда не была напечатана: поэтъ вычеркнулъ изъ нея цѣлую строфу:
   
   Schicksal, segne diese Triebe,
   Lass mich ihr und lass sie mein.
   Lass das Lehen unserer Liebe
   Doch kein Rosen leben sein 1).
   1) Судьба, благослови эти влеченья, пусть живу а для нея, она для меня и пусть жизнь нашей любви не будетъ столь же коротка, какъ жизнь розы.
   
   Затѣмъ второй стихъ послѣдней строфы: "Дай руку милую твою" онъ измѣнилъ въ "свободно протяни мнѣ руку". Въ другомъ мѣстѣ слово "поцѣлуй" замѣнилъ "взглядомъ" и такимъ образомъ смягчилъ весь характеръ стихотворенія и превратилъ его изъ пѣсни любви, въ которой влюбленный, тоскуя, мечтаетъ о вѣчномъ союзѣ, въ проникнутую теплымъ чувствомъ пѣснь въ честь возлюбленной, въ которой поклонникъ не требуетъ ничего, кромѣ прочной дружбы -- совсѣмъ въ духѣ XVIII столѣтія. Двѣ побудительныя причины заставили его сдѣлать эти измѣненія: съ одной стороны психическая потребность, желаніе, чтобы этотъ документъ былъ вѣрнымъ отраженіемъ того чувства, въ которое превратилась его юношеская любовь; съ другой -- художественный инстинктъ, въ силу котораго онъ старался избѣжать повторенія сходныхъ мыслей и сравненій въ послѣднихъ двухъ строфахъ.
   Обыкновенно подобныя передѣлки, которыя, какъ въ "Пѣсни къ мѣсяцу", не обусловливаются возникновеніемъ новыхъ личныхъ мотивовъ, дѣлаютъ стихотвореніе менѣе индивидуальнымъ и ослабляютъ его связь съ пережитымъ моментомъ. Благодаря этому произведеніе становится много понятнѣе, но теряетъ немалую долю присущей ему прелести. Такъ, напримѣръ, въ "Свиданіи и разлукѣ" второй стихъ: "Скорѣе прочь! помчался вихремъ, какъ герой на поле битвы!" -- такой характерный для юнаго Гете, съ неудержимымъ пыломъ устремляющагося въ Зезенгеймъ -- замѣненъ болѣе безцвѣтнымъ оборотомъ: "едва подумалъ -- и уже осуществилъ". Затѣмъ въ "Вечерней пѣсни охотника", написанной въ Веймарѣ и являющейся отголоскомъ его любви къ Лили, слѣдующая строфа, дышащая фаусто-орестовскимъ настроеніемъ:
   
   На бѣломъ свѣтѣ
   Не найдешь,
   Гдѣ можно отдохнуть,
   На волъ, дома ли живешь,
   Тоска гнететъ все грудь 1).
   1) Пер. А. Попова.
   
   замѣнена новой, въ которой передъ нами несчастный влюбленный и только:
   
   Тоска и зло сдавили грудь...
   Я исходилъ весь свѣтъ:
   Къ востоку путь, на западъ путь,
   Къ тебѣ дороги нѣтъ 1).
   1) Переводъ М. Михайлова.
   
   Часто и замѣна отдѣльныхъ словъ другими, сдѣланная въ цѣляхъ общепонятности, уничтожаетъ много прекрасныхъ, интересныхъ чертъ. Такъ въ стихотвореніи "Блаженство", написанномъ въ 1775 г. и вызванномъ скорбью о разрывѣ съ Лили, первоначально стояло: "Не высыхайте слезы святой любви". Это же самое выраженіе имъ употреблено и въ письмѣ къ Августѣ Штольбергъ, относящемся къ тому же времени. Позднѣе, опасаясь, что читатель не пойметъ, почему для него любовь -- нѣчто святое, Гете вмѣсто "святой" поставилъ "вѣчной любви". Въ "Ночной пѣсни странника" (отъ 12-го февраля 1776 г.) онъ вмѣсто "всякую радость и страданіе" поставилъ "всякую скорбь и страданіе". Въ пѣсни "Ограниченіе", одномъ изъ драгоцѣннѣйшихъ памятниковъ первыхъ годовъ его веймарской жизни, онъ многое измѣнилъ во вниманье къ Карлу Августу, но и помимо этихъ соображеній онъ, напримѣръ, ослабилъ выраженіе: "окутанъ чистой мглой", которое такъ вѣрно. передаетъ, хотя и идущія ощупью, въ потемкахъ, но все же такія чистыя стремленія. молодого Гете и герцога,-- замѣнивъ его простымъ и врядъ ли болѣе понятнымъ "окуталъ".
   Мы уже имѣли случай подчеркнуть внутреннюю и внѣшнюю правду Гетевскихъ стиховъ. Внѣшняя правда заключается въ томъ, что въ нихъ отразились дѣйствительныя переживанья поэта; внутренняя -- въ томъ, что всѣ эти переживанья носятъ нормальный, типическій характеръ, и что ихъ типическая цѣнность еще увеличивается благодаря очистительной художественной работѣ. И эта ихъ правда является громаднымъ шагомъ впередъ сравнительно съ прошедшимъ. Если мы оставимъ въ сторонѣ несчастнаго Іоганна Христіана Гюнтера и затѣмъ Клопштока, лирика котораго въ существенныхъ своихъ чертахъ все же представляетъ лирику мысли (Gedankenlyrik), то всѣ остальныя лирическія произведенія, имѣвшія притязанія на принадлежность въ литературѣ, какъ и вообще вся поэзія до Гете, вполнѣ заслуживаютъ свое названіе "прекрасной науки". Поэзія эта сама дала себѣ такое мѣткое опредѣленіе. Въ тѣ времена читали и плохіе и хорошіе образцы лирической поэзіи у древнихъ и у французовъ, старались усвоить себѣ тѣ же обороты рѣчи, тѣ же литературные пріемы и затѣмъ, овладѣвъ этой наукой, склеивали слащаво-чувствительныя пѣсни. "Нами руководитъ сочиненное чувство", выразился молодой Гете о тогдашнемъ состояніи нѣмецкой литературы, "наше воображеніе работаетъ съ холоднымъ сердцемъ". Христіанъ Феликсъ Вейсъ, сочинявшій анакреонтическіе стихи, и не подозрѣвалъ, бѣдняга, насколько онъ смѣялся надъ самимъ собою, когда въ сознаніи своей невинности увѣрялъ:
   
   Всегда подъ розами въ бесѣдкѣ,
   Съ бокаломъ- чуднаго вина --
   Въ мечтахъ, а наяву конторка,
   Стаканъ съ водою изъ ключа.
   
   Это пустое и жалкое стихоплетство противорѣчило самымъ основнымъ чертамъ натуры Гете, и онъ порвалъ съ нимъ, еще будучи лейпцигскимъ студентомъ, хотя по временамъ ему и случалось еще приноситъ жертвы моднымъ кумирамъ и появляться въ парикѣ и съ прицѣпленной сбоку шпагой. Но ученія Гердера и народная поэзія помогли Гете сбросить послѣдніе остатки той скорлупы, которая держала въ неволѣ его геніи. И когда вскорѣ послѣ страсбургскаго періода его жизни онъ обращается къ генію родины съ мольбою, чтобы онъ даровалъ Германіи юношу, въ пѣсняхъ котораго звучала бы правда и живая красота, а не подобные пестрымъ мыльнымъ пузырямъ идеалы, наполнявшіе въ то время сотни нѣмецкихъ пѣснопѣній,-- когда изъ устъ его вырывается эта мольба, онъ уже знаетъ, что этотъ избранникъ-юноша -- онъ самъ. Въ то время имъ уже пропѣты были: "Свиданіе и разлука", "Майская пѣснь", "Дикая розочка", "Странникъ", "Пѣснь странника во время бури", "Пѣснь освященія скалы", "Элизіумъ" и "Утренняя пѣснь странника". Вскорѣ къ нимъ присоединились еще "Орелъ и голубка", "Пѣснь Магомета", "Прометей", "Ганимедъ", "Дядюшка Кроносъ", "Вечерняя пѣснь художника" и многія другія то бурныя, то спокойныя изліянія его юношескихъ лѣтъ.
   Передъ этимъ мощнымъ дыханьемъ разсыпался прахомъ старый, слащавый, призрачный міръ съ его пастухами и пастушками, исчезли Хлои и Филлисы, Даметы и Филинты, чтобы дать мѣсто дѣйствительной жизни и живымъ людямъ, смѣло выхваченнымъ изъ мірской сумятицы. Здѣсь не было вымышленныхъ любовниковъ, вымышленныхъ возлюбленныхъ -- иногда только, чтобы прикрыть какимъ-нибудь именемъ дѣйствительно существующее лицо поэтъ рылся въ старомъ ящикѣ для бутафоріи -- здѣсь не было сочиненныхъ положеній,-- развѣ что дѣйствительно бывшее преображалось въ картину,-- здѣсь не было "сочиненныхъ чувствъ". Мы тщетно будемъ искать у Гете, смертельнаго врага пустословія, звонкихъ фразъ. Мы можемъ постучать по любому изъ тѣхъ сотенъ большихъ и малыхъ пластическихъ образовъ, которые заключены въ его лирическомъ пантеонѣ,-- ни одинъ изъ нихъ не издастъ звука пустотѣлой фигуры. Наоборотъ, о большинствѣ можно сказать, что ихъ металлъ слишкомъ плотнаго состава. Лирическія формы едва могли вмѣстить ту массу металла, которою поэтъ наполнялъ ихъ, и эта плотность состава съ годами еще увеличивается. Благодаря этому избытку поэтическихъ богатствъ, многія изъ Гетевскихъ пѣсенъ какъ бы окутаны мракомъ или, по крайней мѣрѣ, полусвѣтомъ сумерекъ, что, какъ мы уже раньше видѣли, вызывается еще и индивидуальной обусловленностью Гетевской лирики. И снова намъ невольно приходитъ на умъ сравненіе съ живописью на стеклѣ.
   Выше мы говорили, что въ стихотвореніяхъ Гете отразилась типическая правда; этимъ самымъ мы выразили также, что по своему идейному содержанію они представляютъ собою нѣчто правдивое и неподдѣльное. Но не всякая мысль, выражающая правду, должна непремѣнно отличаться и глубиною. Правда же Гетевскихъ стиховъ такова, что позволяетъ намъ заглянуть въ самыя глубины человѣческой души и міровыхъ загадокъ.
   Для примѣра мы будемъ брать совсѣмъ короткія лирическія стихіи творенія: значительность содержанія въ нихъ выступаетъ особенно ярко.
   Возьмемъ "Блаженство грусти", стихотвореніе, состоящее всего изъ шести отрокъ;
   
   Не высыхаете, не высыхайте,
             Слезы вѣчной любви!
   Ахъ, и едва осушенному оку
             Мертвъ и пустыненъ кажется міръ!
   Не высыхайте, не высыхайте.
             Слезы несчастной любви 1).
   1) Пер. М. Михайлова.
   
   Въ какія глубины позволяютъ намъ заглянуть эти немногія строю! Безъ страданія не бываетъ истиннаго, высокаго счастья. Поэтому и счастье истинной любви должно быть сопряжено со страданіемъ, со слезами. Истинная любовь -- отъ Бога, она составляетъ часть всепроникающей божественной любви. Поэтому она и названа вѣчной, или, какъ стояло въ первоначальномъ наброскѣ, святой. Если бы слезы этой люби высохли, это было бы знакомъ, что сама любовь отцвѣла и завяла. Безъ любви же міръ представляется мертвой пустыней, безъ любви -- онъ бездушный, шумящій механизмъ. Поэтому и самъ Богъ чувствовалъ себя одинокимъ, какъ Гете позднѣе изобразилъ въ одномъ изъ прекраснѣйшихъ стихотвореній своего "Дивана", нова не послалъ въ міръ любовь. Такое міровоззрѣніе не знаетъ несчастной любви; поэтому и заключительныя стихъ первоначально говорилъ только о "вѣчной" любви. Вѣдь и въ слезахъ несчастной любви всегда еще есть доля счастья. Онѣ создаютъ даже еще болѣе тѣсное единеніе въ воспріятіяхъ съ остальныхъ міромъ, чѣмъ слезы счастливой любви. И подъ вліяніемъ того же самаго состоянія, которое породило эту маленькую пѣснь,-- когда любовь Гете къ Лили стала уже несчастной, -- онъ писалъ: "Сквозь самыя жгучія слезы любви я смотрѣлъ на луну, на міръ, и все кругомъ казалось одухотвореннымъ". Въ этомъ смыслѣ послѣдній стихъ означаетъ повышеніе чувства, и Гете не безъ умысла доставилъ "несчастной любви" въ заключительныхъ строкахъ, являющихся повтореніемъ двухъ первыхъ.
   Истинная любовь имѣетъ въ себѣ нѣчто во всѣхъ отношеніяхъ оплодотворяющее. Она не только создаетъ болѣе тѣсное единеніе съ міромъ, она вообще дѣлаетъ человѣка благороднѣе, чище. Она вытѣсняетъ все грубое, жесткое, неблагородное, растапливаетъ себялюбіе въ "зимнихъ лощинахъ", ибо она есть "сама чистота", и способствуетъ свободному и радостному росту добра въ человѣкѣ. Подъ вліяніемъ этого же душевнаго состоянія Гете тогда же нависалъ "Осеннее чувство". Виноградъ, обвивающій его окно, орошенъ слезами вѣчно животворящей любви, поэтому и пѣснь начинается словами:
   
   Тучнѣй зеленѣйте.
   Виноградныя лозы,
   Веберамъ къ окну моему!
   Полнѣй наливайтесь,
   Густые гроздья, и зрѣйте
   Быстрѣе, пышнѣе! 1)
   1) Переводъ М. Михайлова.
   
   Маленькая осенняя картина сразу переноситъ насъ къ самой плодотворной основѣ нравственнаго міра.
   И тутъ снова намъ приходить на умъ "Пѣснь въ мѣсяцу", которая въ своей заключительной строфѣ называетъ счастливымъ того, кто замыкается съ любимымъ человѣкомъ отъ остального міра -- но не для изнѣженнаго самонаслажденія. Поэтому и прибавлено: "безъ ненависти". Это не значитъ: равнодушно, это значитъ: сохранивъ любовь въ міру и твердое намѣреніе быть постоянно дѣятельнымъ въ немъ. Еще яснѣе эта мысль выражена въ слѣдующихъ затѣмъ стихахъ:
   
   Кто дѣлитъ съ душой родной
             Въ тайнѣ отъ людей,
   То, что презрѣно толпой.
             Или чуждо ей 1).
   1) Переводъ В. А. Жуковскаго.
   
   Слѣдовательно, только съ цѣлью познать то лучшее, что живетъ въ человѣкѣ, и такимъ образомъ укрѣпить силы своего духа для жизненной работы, отдѣльная личность можетъ и даже должна по временамъ удаляться отъ міра. Вѣдь міръ съ его шумной и поверхностной сутолокой мѣшаетъ пробужденію этого лучшаго. Лишь въ тиши и съ одинаково чувствующей душой оно поднимается изъ глубины на поверхность. Оно блуждаетъ во мракѣ -- въ лабиринтѣ человѣческой груди, и человѣкъ не сознаетъ его, не думаетъ о немъ. Эти слова не туманная реторика, которой такъ охотно занимаются поверхностные умы, чтобы выдать неясную мысль за глубокую; это, подобно "лабиринтовымъ пещерамъ" Маріенбадской элегій въ ея первоначальномъ видѣ, чрезвычайно яркая и выразительная картина лабиринтовыхъ переплетеній нашихъ душевныхъ силъ, которыя наши психологи лишь съ трудомъ и искусственно отдѣляютъ другъ отъ друга.
   Прибавимъ еще одну маленькую пѣснь въ приведеннымъ выше примѣрамъ. Она состоитъ лишь изъ четырехъ строкъ и вложена въ уста Зюлейки. Начинается она съ чисто внѣшняго. Зюлейка стоитъ передъ зеркаломъ и любуется собою: "Зеркало говорить мнѣ, что я хороша!" Тутъ она слышитъ насмѣшливые голоса: "Состаришься и ты, не избѣжишь судьбы". Пускай, но: "Все вѣдь вѣчно передъ Богомъ". Если для васъ такъ же, какъ и для этого зеркала, моя красота нѣчто преходящее, то передъ Богомъ она вѣчна. Ибо она, какъ и все въ мірѣ, исходящій отъ него лучъ; поэтому: "Во мнѣ любите Его на это мгновеніе",-- на то мгновеніе, по крайней мѣрѣ, въ теченіе котораго продолжается мой красота. Такимъ образомъ эта крошечная пѣсенка отъ взгляда въ зеркало переносить насъ къ вѣчному, къ высшему. На чрезвычайно тѣсномъ пространствѣ поэтъ развиваетъ передъ нами быстро подымающіяся къ высь мысли, и все же у него хватаетъ еще мѣста и для того, чтобы показать намъ Зюлейку во всей ея красотѣ, глубинѣ и смиреніи.
   Къ болѣе низшему классу лирики настроенія причисляются застольныя пѣсни. Но сколько серьезнаго, будящаго мысль Гете сумѣлъ внести и въ этотъ веселый родъ поэзіи! Вѣрнымъ друзьямъ, сидящимъ вмѣстѣ съ нимъ за кубкомъ, онъ лишь въ томъ случаѣ обѣщаетъ отпущеніе грѣховъ, если они неотступно будутъ стремиться къ тому, чтобы "отучиться отъ всего половинчатаго и смѣло жить полной жизнью, жить добромъ и красотой" ("Генеральная Исповѣдь" 1804 г.). Онъ совѣтуетъ смѣло взглянуть въ глаза ничтожеству міра, это значитъ у него отречься отъ всего въ мірѣ, чтобы тѣмъ вѣрнѣе завладѣть имъ ("Vomias! vamtaium vamtas!" 1806 г.). Онъ обѣщаетъ добровольное содѣйствіе людей тому, кто полонъ снисхожденья къ нимъ и беретъ ихъ тюбики, каковы они есть ("Offne Tafel" 1813 г.). Онъ прославляетъ рѣшительный, честный, радостный поступокъ и проклинаетъ вѣчное стенанье и кряхтѣніе или напускную скорбь о ничтожествѣ и порочности міра ("Отчетъ" 1810 г.). Зато дѣльнымъ людямъ, людямъ, у которыхъ голова всегда на мѣстѣ, онъ обѣщаетъ не только часы веселья, когда имъ радостно прозвучитъ "Bibamus", но и часы болѣе высокаго счастья, когда облака, заволакивающія міръ, разсѣются, и среди нихъ въ сіяніи покажется Божество ("Ergo bibamus" 1810 г.). И веселыя пары собирающагося по средамъ кружка, расходятся послѣ священнаго пиршества, разсѣеваются въ безпредѣльной вселенной, какъ общежительныя монады, порождая новые міры ("Міровая душа" 1803 г.). И вся эта житейская мудрость, звучащая серьезнымъ призывомъ, полная глубокаго смысла, излагается не въ формѣ чего-то педантичнаго, навязчиваго, тяжеловѣснаго, а граціозно, плавно, шутливо, даже задорно, благодаря чему вполнѣ, сохраняется своеобразный характеръ застольной пѣсни. Гете съ полнымъ правомъ могъ измѣнитъ пословицу древнихъ "Pro patria est, dum ludere videmnr" въ "Pro deo est".
   Отъ лирики чувствъ и настроеній мы еще требуемъ извѣстной глубины мысли; отъ повѣствовательной -- нѣтъ. Произведеніе можетъ насъ вполнѣ удовлетворять, глубоко захватывать, даже приводить въ восторгъ, если само событіе, разсказываемое поэтомъ, изображено ярко и сильно;. Сюда принадлежать баллады; подъ именемъ послѣднихъ мы понимаемъ всѣ повѣствовательныя стихотворенія, въ которыхъ идейное содержаніе или совсѣмъ отсутствуетъ, или оно незначительно, и которыя тѣмъ ее менѣе должны быть причислены къ высокимъ произведеніямъ искусства. Таковы Бюргеровскаи "Ленора", "Кубокъ" Шиллера, "Проклятіе пѣвца" Уланда, Гейневскій "Валтасаръ" и наконецъ у- самого Гете "Алексисъ и Дира".
   Но высшую художественную цѣну имѣютъ все же тѣ произведенія, въ которыхъ значительное внутреннее содержаніе соединено съ изображеніемъ глубоко захватывающаго насъ дѣйствія. Подобныхъ балладъ у Гете найдется больше, чѣмъ у кого-либо изъ другихъ поэтовъ. И именно благодаря тому, что заключенная къ нихъ идея или всецѣло, или все же главнымъ образомъ выражена въ картинѣ, и картина эта производитъ на насъ впечатлѣніе накинутаго покрывала, сквозь которое просвѣчиваетъ какъ бы предчувствуемая нами основная мысль,-- именно благодаря этому баллады Гете обладаютъ совсѣмъ особой волшебной прелестью. Она еще увеличивается вслѣдствіе того, что покрывало соткано поэтомъ изъ чудной ткани. Онъ сознавалъ, что глубочайшія движенія человѣческой души скрыты въ сказаніяхъ и миѳахъ народовъ, гдѣ надземныя водоемныя силы и стихіи принимаютъ участіе въ судьбѣ обыкновенныхъ смертныхъ, поэтому онъ съ тонкимъ художественнымъ чувствомъ добывалъ изъ глубины этихъ рудниковъ матеріалъ для своихъ балладъ. Сюда, между прочимъ, принадлежитъ и "Коринѳская невѣста" (1797 г.).
   Поэтъ рисуетъ намъ послѣдствія всемірноисторическаго событія, столкновенія христіанства съ язычествомъ, ври чемъ дѣйствіе происходитъ въ самой маленькой и все же самой важной части человѣчества -- въ кругу семьи. Это столкновеніе служитъ однако вообще символомъ борьбы, проистекающей отъ различія вѣры, различія взглядовъ, убѣжденій, относятся ли они къ Богу, къ государству, къ обществу, съ сословію, къ семьѣ, или же къ отдѣльному лицу, съ которымъ случайно или по доброй волѣ приходится вести совмѣстную жизнь. Мы видимъ, какъ охотно эгоизмъ (въ данномъ случаѣ больной матери) заставляетъ вѣру служитъ себѣ, предаваясь пріятному самообману, что жертвы, требуемыя ради себя, послужатъ чему-то общему, послужатъ доброму дѣлу. Мы видикъ борьбу между вѣчно справедливыми требованіями природы и ограниченными постановленіями и ложными представленія!" людей: мы видомъ безпредѣльную силу любви, которая и но ту сторону могилы соединяетъ любящихъ, мы видомъ, какъ каждый изъ нихъ привлекаетъ съ себѣ другого,-- сначала живой умершую, вливая въ нее жизнь, потомъ умершая живого, отнимая у него эту жизнь. Во эта совмѣстная смерть оказывается лишь пробужденіемъ въ новой жизни, воскресеніемъ въ мірѣ добрыхъ старыхъ боговъ, которые не исчезли и никогда не исчезнутъ, ибо въ нихъ воплотились законы природы.
   Въ "Коринѳской невѣстѣ" Гете изобразилъ столкновеніе христіанства съ язычествомъ на греческой почвѣ, въ "Первой Вальпургіевой ночи" (1799 г.) -- на своей родной почвѣ, и здѣсь единственной его цѣлью было изображеніе контраста; поэтому обѣ религіи и противопоставлены другъ другу въ ихъ характерныхъ, рѣзкихъ чертахъ.
   Передъ нами чрезвычайно оживленная ночная картина. Язычники собрались для майскаго торжества на вершинѣ горы, и въ то время, какъ они съ факелами и пѣніемъ приближаются къ Отцу вселенной, христіанскіе воины подстерегаютъ и преслѣдуютъ ихъ, какъ опасныхъ дикихъ звѣрей. Язычники пугаютъ христіанъ діаволомъ, котораго тѣ выдумали, и мирно оканчиваютъ свое священное торжество.
   Гете освѣтилъ яркимъ свѣтомъ язычество, на христіанство же набросилъ густую тѣнь. Конечно, онъ подразумѣвалъ не то христіанство, которое проповѣдывалъ Христосъ, а то узкое, ошибочное міросозерцаніе, которое смотритъ на природу какъ на нѣчто враждебное Богу, какъ на царство діавола; язычество же -- такъ, какъ Гете его понималъ,-- наоборотъ, вѣритъ, что черезъ природу Богъ открываетъ себя людямъ. Въ балладѣ христіане выставлены жестокими; они преслѣдуютъ людей иной вѣры, потому что они чувствуютъ, что эти созданія діавола мѣшаютъ ихъ вѣрѣ: въ то же время они трусливы, ибо природа, какъ дѣло рукъ сатаны, внушаетъ имъ трепетъ. Язычники, наоборотъ, мягкосердечны; для нихъ всякое живое существо -- твореніе Божіе; оно можетъ причинить вредъ жизни, но не вѣрѣ другого существа; поэтому они лишь отражаютъ нападающихъ, тогда какъ тѣ набиваютъ и мирно живущихъ. Они не боятся того, что естественно. Діаволъ не можетъ внушить имъ страха, потому что нигдѣ въ природѣ они не находятъ его. Христіане считаютъ, что ихъ вѣра во всей полнотѣ открыта имъ черезъ Божественное откровеніе и потому совершенна; язычники же думаютъ, что ихъ вѣра хотя гама но себѣ и истинна, но еще несовершенна, ибо Богъ-природа лишь постепенно открываетъ себя людямъ. До они надѣются, что, какъ огонь очищается отъ дыма, такъ и ихъ вѣра то временемъ освободится отъ всего омрачающаго ее.
   
   Искоренятъ обрядъ вашъ древній,
   Но свѣта твоего лишить не могутъ.
   
   Въ третій разъ Гете приступаетъ къ той же темѣ догматической и естественной религіи, ограничиваясь однако лишь послѣдними противоположными чертами, въ легендѣ "Велика Діана Эфесская" (1812 г.), гдѣ эфесскій ремесленникъ предпочитаетъ создавать образъ Божій но тѣмъ подобіяхъ его, которыя существуютъ въ природѣ, чѣмъ по представленіямъ, сложившимся "тамъ, въ черепѣ у человѣка".
   Мы вмѣстѣ съ поэтомъ измѣрили большія пространства, чтобы убѣдиться въ глубинѣ мысли его балладъ: мы перенеслись изъ Греціи въ Германію и оттуда въ Малую Азію. Будемъ продолжать нашъ осмотръ и наслѣдуемъ за нимъ до водъ Инда и Ганга -- далекой родины "Паріи" и "Бога и баядерки". Въ страны, бывшія колыбелью индогерманцевъ, перенесъ онъ глубочайшія по мысли картины, въ которыхъ отразилось его представленіе о Ботѣ, Самымъ полнымъ образомъ оно выражено въ "Паріи". Поэтому онъ и носилъ въ себѣ этотъ матеріалъ въ теченіе сорока лѣтъ и лишь въ 1824 г. рѣшался "словами оторвать его отъ своей души".
   Основную мысль этой баллады, быть можетъ, можно выразить слѣдующимъ образомъ: массы людскія стремятся къ Богу, тоскуютъ по немъ, но сами не въ силахъ найти его. Имъ нужны посредника, и этими посредниками являются геніи человѣчества. Они обладаютъ двойственной натурой: "головою обитая въ небѣ, они чувствуютъ всю силу влекущей внизъ къ себѣ земли". Ото двойственность оказывается необходимость", которая создалась по волѣ Бога -- "такъ самъ Брама захотѣлъ". Ибо лишь черезъ посредство земной своей чаага эти избранники могутъ возвѣстятъ Бѣгу о всѣхъ слабостяхъ и порокахъ человѣческихъ и внушить ему жалость и состраданіе ко всѣмъ труждающимся и обремененнымъ. Все это въ пламенной рѣчи высказываетъ индусская посредница между Богомъ и людьми, супруга брамина, благородная голова которой покоится на туловищѣ преступницы. Она кончаетъ свою рѣчь словами: "Что я чувствую, что мыслю,-- я какъ тайну сохраню". Чрезвычайно неожиданное заключеніе. Казалось бы, она высказала все, что думала и чувствовала о своемъ положеніи, посредницы; и вдругъ мы узнаемъ, что послѣднее слово не сказано ею, что самыя сокровенныя мысли чувства ея остались тайною. Не удастся ли намъ приподнять покрывало съ этой тайны?--
   Супруга брамина говорила о Богѣ какъ о чемъ-то внѣ ея находящемся. Втайнѣ же она думаетъ, что Богъ живетъ лишь внутри ея самой, живетъ въ самомъ высокомъ смыслѣ этого слова. И она не только думаетъ, она и чувствуетъ это; даже болѣе того: она такъ думаетъ именно потому, что чувствуетъ. Но она считаетъ за лучшее держать эти мысли и чувства при себѣ, вѣдь масса ужаснется имъ, какъ кощунственному самовозвеличенію, и жрица въ глазахъ народа сдѣлается не заступницей предъ Богомъ, а богоотступницей.-- Намъ становится понятнымъ" почему Гете цѣлые десятки лѣтъ, какъ "тихое сокровище", берегъ и лелѣялъ эту "въ высшей степени значительную притчу".
   "Богъ и баядерка" (1797) служитъ до нѣкоторой степени прелюдіей, въ которой ясно звучатъ тѣ же основные мотивы, что и въ "Паріи". Магаде, владыка земли, принимаетъ образъ человѣка, ибо иначе онъ не можетъ быть Богомъ: "Чтобы миловать, чтобы карать, оНЪ долженъ окомъ человѣка на человѣчество взирать". Праведникамъ онъ не нуженъ, онъ нуженъ грѣшникамъ. Поэтому онъ сближается съ грѣшницей, внушаетъ ей любовь къ себѣ, которая сильнѣе самой смерти, и очищаетъ ее этимъ отъ тѣхъ пороковъ, въ которыхъ она погрязла. Просвѣтленная, она вмѣстѣ съ нимъ возносится на небо.
   Въ избранныхъ нами примѣрахъ поэтъ или самъ приподнималъ символическое покрывало, или же онъ дѣлалъ ткань его настолько легкой и прозрачной, что намъ нетрудно было угадать- скрытый за нимъ смыслъ. Но есть у Гете и другія баллады, окутанныя такимъ густымъ покровомъ, что мы ничего не видимъ сквозь него, мы ничего не въ состояніи различить, мы склонны даже думать, что здѣсь вообще и рѣчи быть не можетъ о какомъ-либо покровѣ, а просто то, что мы видимъ, и есть все, что поэтъ хотѣлъ сказать намъ. Къ этому роду балладъ принадлежать, на первый взглядъ, "Свадебная пѣснь" (1802 г.) и "Баллада объ изгнанномъ и возвратившемся графѣ" (1816 г.). Но мы тотчасъ же начинаемъ сомнѣваться, лишь только узнаемъ, что Гете обѣ эти баллады ставить рядомъ съ "Коринѳской невѣстой", "Богомъ и баядеркой" и "Паріей", что онъ, по собственному признанію, цѣлые десятки лѣтъ носилъ въ себѣ тотъ матеріалъ, который послужилъ къ созданію этихъ пѣсенъ, и что онъ хранилъ его въ глубинѣ души живымъ и дѣйственнымъ (wirksam). "Моимъ прекраснѣйшимъ достояніемъ было", говорить онъ, "часто возобновлять силой воображенія эти драгоцѣнныя картины".
   Послѣ этого признанія у насъ не остается сомнѣнія въ томъ, что и названныя баллады служили символами для глубже лежащихъ мыслей, которыя подъ вліяніемъ различныхъ переживаній все снова и снова воскресали въ умѣ Гете и давали ему внутреннее успокоеніе и просвѣтлѣніе. Уже одно то, что онъ такъ долго и съ такою нѣжностью хранилъ эти темы, говоритъ въ пользу высказаннаго взгляда. Вѣдь еслибы онѣ ничего не "нашли для него, онъ подъ вліяніемъ минутнаго увлеченія быстро обработалъ бы ихъ, или, что еще вѣроятнѣе, совсѣмъ отложилъ бы ихъ въ сторону. Попытаемся поэтому понять смыслъ этихъ балладъ.
   Что мы видимъ въ "Свадебной пѣсни"?-- Какой-то графъ послѣ долгаго отсутствія возвращается въ свой замокъ и находитъ его пустыхъ я заброшеннымъ. Слуги разбѣжались, имущество расхищено, по комнатамъ гуляетъ вѣтеръ. Это его ничуть не приводитъ въ смущеніе, онъ остается добръ и веселъ, съ удовольствіемъ укладывается спать и какъ милостивый важный баринъ позволяетъ посѣщающимъ его во снѣ карликамъ хозяйничать въ замкѣ, какъ имъ вздумается. Они празднуютъ свадьбу, и замокъ при этомъ наполняется богатствомъ и блескомъ. "И весь этотъ маленькій сказочный міръ позднѣй на яву повторился" (Uid was er, so artig, im kteinen geeebn, erfahr er, genoss er im grosses")". Графъ принадлежитъ къ тѣмъ дѣльнымъ, жизнеспособныхъ личностямъ, которые такъ любилъ Гете, и черты которыхъ онъ старался разнить въ себѣ самомъ. Не жаловаться, не горевать, если случилось несчастье, а бодро и радостно приняться за возстановленіе разрушеннаго и, если возможно, еще подѣлиться съ другими тѣмъ немногимъ, что у тебя осталось. Тогда можешь разсчитывать на то, что въ твоимъ сильнымъ рукамъ присоединятся еще и руки товарищей, и утраченное отстанетъ еще прекраснѣе, чѣмъ оно было раньше. "Такъ дѣло шло раньше -- идетъ и теперь".
   Таковъ смыслъ итого стихотворенія, въ которомъ звучитъ любимый мотивъ поэта.
   "Балладу объ изгнанномъ и возвратившемся графѣ", сюжетъ которой Гете пытался обратить въ форму драмы въ "Львиномъ престолѣ" ("Löweistahl"), можно назвать гимномъ въ честь великихъ благодѣтелей, "рыцарей духа" человѣчества. Къ ихъ числу принадлежитъ и графъ. Онъ -- возвратившійся на землю Христосъ, сшедшій съ небесъ Магаде. И дѣти лучше всѣхъ понимаютъ его. "О, ты добрый!" съ этими словами они при первой же встрѣчѣ обращаются къ графу, не смотря на его нищенскую одежду. Ничто не въ силахъ поколебать его любовь, его доброту: ни испытанія суровой судьбы, ни несправедливость жестокосердыхъ людей, которые здѣсь представлены въ лицѣ князя, его зятя. Наоборотъ, несчастья, страданія, лишенія дѣлаютъ его какъ будто еще болѣе добрымъ и кроткимъ. Онъ не колеблясь отдаетъ свою дочь, свое драгоцѣннѣйшее сокровище, и не требуетъ, чтобы князь, его зять, вмѣстѣ съ нею принялъ и его въ свой домъ; онъ остается въ нищетѣ и несчастій, такъ какъ чувствуетъ, что такъ будетъ лучше для дочери, и "съ радостью несетъ свой крестъ". Цѣлые годы онъ проводитъ вдали отъ дочери и внуковъ и только тогда появляется снова и открываетъ, кто онъ, когда онъ всѣхъ ихъ можетъ осчастливить -- и праведныхъ и неправедныхъ. "Святыя звѣзды" освѣщаютъ ему путь. Онъ провозвѣстникъ "кроткихъ законовъ", онъ снимаетъ "печати съ сокровищъ" и доказываетъ этимъ, что онъ изъ законный владѣтель.
   Нужно ли еще объяснять "мораль" этой притчи?-- Параллельнымъ къ ней произведеніемъ служатъ заживо погребенные и вновь воскресшіе "Семь святыхъ отроковъ" въ "Западно-восточномъ Диванѣ". И ихъ избраннымъ, Ямблика, тоже "удостовѣряетъ свою личность" тѣмъ, что открываетъ новому поколѣнію сокровища, которыя были замуравлены вмѣстѣ съ нами. "И какъ праотецъ стоялъ Ямблика, блистая красотой, въ избыткѣ юныхъ силъ". Такіе благодѣтели человѣчества остаются вѣчно юными.
   "Вѣрный Эккартъ" (1813 г.), повидимому, представляетъ лишь переложенную въ стихи дѣтскую сказку, къ которой поэтъ отъ себя присовокупилъ нравоученіе: молчанье -- золото. Но и здѣсь скрыто болѣе, чѣмъ поэтъ, боявшійся обременить невинную обращенную къ дѣтямъ пѣсенку черезчуръ тяжелой и многорѣчивой моралью, хочетъ увѣрить насъ. Центръ тяжести лежитъ не въ молчаніи, а въ угощеніи злыхъ духовъ, которые, благодаря оказанной имъ дружеской услугѣ, стали добрыми. Золото же молчанья точнѣе имѣетъ тотъ смыслъ, что о посѣщеніи добрыхъ духовъ не слѣдуетъ разглашать, а то ихъ спугнешь, и кружки изсякнутъ. Высказыванье ведетъ къ опасной убыли добра -- и это не только въ этическомъ, но и въ поэтическомъ отношеніи. Гете достаточно часто приходилось испытывать это на самомъ себѣ. Стоило ему проболтаться о внушеніяхъ добрыхъ духовъ, о своихъ предположеніяхъ и планахъ, какъ они тотчасъ же останавливались въ своемъ ростѣ, и имъ грозила опасность засохнуть.
   Въ заключеніе возьмемъ двѣ изъ знаменитѣйшихъ балладъ Гете "Лѣсного Царя" и "Ѳульскаго короля" и постараемся объяснить глубокій символическій смыслъ этихъ стихотвореній.
   Символика "Лѣсного Царя" (1781г., въ печати появился въ 178 г.) рисуетъ нашъ власть низшихъ боговъ надъ слабыми духомъ людьми, къ которымъ они приближаются, принявъ обольстительный видъ. Слабые духомъ представлены въ лицѣ больного ребенка. Вертеръ, словно больному ребенку, давалъ волю своему сердечку и дошелъ до самоубійства. О Ленцѣ Гете въ 1776 г. писалъ, что онъ среди нихъ словно больной ребенокъ, и два года спустя тотъ не разъ покушался на самоубійство. Кристель фонъ Ласбергъ, покончившую съ собою въ обстановкѣ, сильно напоминающей обстановку "Лѣсного Царя", Гете, вѣроятно, тоже считалъ больнымъ ребенкомъ. Когда въ 1779 г. во второмъ томѣ Гердеровскаго "Собранія народныхъ пѣсенъ" появилась "Дочь Лѣсного царя", эта датская баллада, по всей вѣроятности, представилась Гете картиной, соотвѣтствовавшей покоившемуся въ немъ мотиву. Рыцаря Олафа онъ превратилъ въ больного ребенка, а дочь Лѣсного царя, казавшуюся ему слишкомъ нѣжной до мрачныхъ духовъ земли, въ самого Лѣсного Царя. Вся баллада служитъ параллелью къ "Рыбаку", и Гете конечно не безъ умысла поставить ихъ рядомъ въ собранія своихъ стихотвореній. Это же сознаніе сходства обѣ. ихъ балладъ заставило есо, по всей вѣроятности" вложить "Лѣсного Цари" въ уста рыбачкѣ (въ "Рыбачкѣ", пьесѣ съ пѣніемъ), которая съ досады на своего жениха не прочь была бы броситься въ воду. Рыбачка конечно совсѣмъ не больное дитя, наоборотъ вполнѣ здоровое, но именно это и служитъ намъ указаніемъ, что Гете желалъ еще шире распространить символическое содержаніе своей баллады.
   Во избѣжаніе недоразумѣній замѣтимъ тутъ же, что мы нѣсколько произвольно говорили о больныхъ дѣтяхъ. Въ самой пѣснѣ говорится лишь вообще о ребенкѣ, котораго мы безъ сомнѣнія -- даже и въ Гетевскомъ смыслѣ -- можемъ представлять. себѣ больнымъ. Но за больнымъ ребенкомъ стоитъ ребенокъ вообще. Большинство людей такія -- здоровыя -- дѣти. Они видятъ вещи не такими, каковы онѣ на самомъ дѣлѣ, а какъ онѣ мерещатся имъ подъ вліяніемъ ихъ воображенія, не сдерживаемаго ни строгой нравственностью, ни объективностью. Это воображеніе особенно легко возбуждается, когда люди по тому или иному поводу подпадаютъ чувству страха. Тутъ ужъ они всюду видятъ привидѣній и злыхъ духовъ. За примѣромъ недалеко ходить: рыбакъ Никласъ въ "Рыбачкѣ", здоровый дѣтина, чуждый всякой сантиментальности, уписываетъ себѣ свои хлѣбъ и попиваетъ водку; это не мѣшаетъ ему однако, когда его обуялъ страхъ за его Дортхенъ, слышать крики, тогда какъ все тихо кругомъ, и мучить себя предчувствіями, злыми духами, которые вскорѣ, какъ призраки, разсѣиваются въ воздухѣ. Люди -- такіе же Никласы. Они, не умирая, лишаются жизни, поддаваясь своимъ фантазіямъ. Такимъ образомъ внутреннюю правду пѣсни слѣдуетъ брать шире: она говоритъ намъ вообще о дѣтяхъ среди людей.
   "Ѳульскій король" (между 1771 и 1774 г.). Исходной точкой для объясненія этой баллады можетъ служить священный золотой кубокъ. Кубокъ -- это сладостно-грустное воспоминаніе, остающееся въ нашей дулѣ послѣ какого-либо. крупнаго переживанья. Символомъ такого переживанья Гете (основываясь на собственномъ опытѣ) избралъ здѣсь горячую, полную глубокаго значенія любовь. Любовь эта принадлежитъ прошедшему: возлюбленная уже умерла. Но воспоминаніе пережитаго чувства сладостно и драгоцѣнно, ибо вызываетъ чудныя картины передъ глазами, приводитъ на память возвышенное стремленіе къ нравственно-доброму, которое любящій подъ вліяніемъ любви испытывалъ и раньше и въ послѣдующей своей жизни. Поэтому оно и оказывается самымъ драгоцѣннымъ, что у короля есть въ жизни. Оно полно скорби и свято, ибо напоминаетъ объ исчезнувшемъ времени, о дорогой умершей, о благородной, чистой, освященной страданьями личности. Поэтому у короля всегда навертываются слезы на глаза, когда онъ беретъ въ руки кубокъ. Подобныя воспоминанія не оставляютъ въ наслѣдство -- они вмѣстѣ съ нами погружаются въ океанъ, волны котораго омываютъ нашу жизнь.
   Къ правдѣ, неподдѣльности, самобытности и глубинѣ присоединяется еще одно драгоцѣнное преимущество Гетевскихъ стихотвореній: ихъ сердечность. "Внутренняя теплота, душевная теплота -- центральный пунктъ!" Съ этимъ властнымъ, въ лапидарныхъ риѳмахъ выраженнымъ призывомъ пылкій юноша обратился къ холодному вѣку. Его геніемъ былъ Фебъ-Аполлонъ, солнце, наполняющее-человѣка естественной теплотой, а не дядюшка Броміусъ, Бахусъ, къ помощи котораго многіе прибѣгаютъ, чтобы искусственно разгорячить себя. "Кого ты не покидаешь, геній, тотъ и въ снѣжную метель окутанъ тепломъ!" (Пѣснь странника во время бури). "Ты, вездѣсущая любовь, пламенѣешь во мнѣ!" (Утренняя пѣснь странника). "Я чувствую, что дѣлаетъ человѣка поэтомъ: сердца полное, совсѣмъ полное однимъ чувствомъ" (Францъ въ Гетцѣ). Отъ полноты этого горячаго сердца Гете и создавалъ свои стихотворенія, и поэтому это всѣхъ нихъ на насъ вѣетъ теплымъ живительнымъ дыханіемъ сердечности. Этой сердечностью проникнута не только собственно лирика, поэзія Чувства, но и лирика мысли, и баллады, что насъ гораздо болѣе приводитъ въ изумленіе.
   Правда, и другіе поэты возвышенно я вдохновенно умѣли излагать, свои мысли -- Клопштокъ и Шиллеръ прежде всего приходятъ намъ на умъ -- но все же въ ихъ стихотвореніяхъ въ сравненіи съ Гете чувствуется нѣчто холодное. Чѣмъ это объяснить? По вдохновенному полету мысли Гете скорѣе отсталъ отъ нихъ. Когда Клопштокъ или Шиллеръ обращаются къ вамъ, намъ кажется, что мы слышимъ проповѣдниковъ или философовъ, которые хотятъ подѣйствовать на насъ и, чтобы достигнуть наиболѣе благороднаго воздѣйствія, облекаютъ свои мысли въ поэтическую форму. Не то у Гете: онъ не старается произвести впечатлѣніе и не думаетъ о другихъ.
   Мы чувствуемъ, что его поэзія мысли не есть- результатъ, или, по крайней мѣрѣ, не есть только результатъ умозрительнаго духа, какъ у Шиллера, или же нѣсколько туманнаго экстаза, какъ у Клопштока: она представляетъ собою выводъ дорого оплаченной и радостями и страданьями жизни, которую поэтъ достигалъ всею душою, и разумомъ, и разсудкомъ, и сердцемъ, и глазами. Отсюда та глубокая, сердечная теплота, которая исходитъ отъ Гетевскихъ стихотвореній, та страстная образность, которая оживляетъ ихъ. Мы чувствуемъ, что поэтъ и послѣ рожденія своихъ твореній не разстался съ ними. Мы чувствуемъ, что онъ непосредственно присутствуетъ тутъ же со своимъ любящимъ сердцемъ, что личная связь между нимъ и его твореніями не порвалась. И эта черта проходитъ черезъ поэзію мысли всѣхъ эпохъ его творчества: "Пѣснь странника во время бури", "Пѣснь Магомета", "Границы человѣчества", "Божественное", "Proomion", "Міровая душа", "Единое и все", "Завѣщаніе", "Возсоединеніе", "Блаженная тоска" -- вотъ вѣнецъ и типъ всѣхъ остальныхъ.
   Менѣе поразительной представляется намъ та сердечность, которою отличается повѣствовательная поэзія Гете. Если только поэтъ возвышается надъ дюжиннымъ риѳмоплетомъ, онъ не можетъ не принимать участія въ изображаемыхъ имъ событіяхъ, и это участіе непремѣнно пробьется наружу. Большинство поэтовъ и стремится дѣйствительно ясно подчеркнуть свои личныя душевныя движенія, сопутствующія изображаемому. И, несмотря на это, какъ немногіе изъ нихъ умѣютъ вызвать въ насъ то теплое чувство, которымъ вѣетъ отъ балладъ Гете! Найдется ли баллада, которая хотя бы по своей сердечности могла сравниться съ "Коринѳской невѣстой" или съ "Богомъ и баядеркой"?
   Но кто же изъ поэтовъ обладалъ душевной теплотой Гете, и кто умѣлъ такъ проявлять ее? Вѣдь его темы были для него не просто фабулами, которыя можно было съ успѣхомъ выразить въ строфахъ; онѣ были для него сосудами, въ которыхъ онъ хранилъ свои глубоко-волнующія сердце переживанья.
   Такъ "Дикая розочка" и "Невѣрный мальчикъ" -- оба стихотворенія представляютъ подражанія народнымъ пѣснямъ, которыя Гете собиралъ въ Эльзасѣ для Гердера -- являются вѣрнымъ отраженіемъ чувства, испытаннаго поэтомъ при разставаніи съ Фридерикой. Въ "Рыбакѣ" (1778 г.) выразилось исто-вертеровское настроеніе и конечно не одинъ разъ охватывавшее его страстное желаніе въ прохладныхъ, отражающихъ небо волнахъ найти спасеніе отъ пожирающаго его земного огня и воскреснуть въ жизни истинной. Въ "Находкѣ" (26 авг. 1813 г.) съ простодушной сердечностью иносказательно изображена его первая встрѣча съ Христіаной. "Алексисъ и Дора" (1796 г.) представляетъ чудный отголосокъ той нѣжной взаимной склонности, которая возникла между нимъ и прекрасной миланкой, и такъ же, какъ это изображено въ стихотвореніи, обнаружилась лишь въ минуту разставанья. "Пѣвецъ" (1783 г.) при дворѣ короля послужилъ типичной формой для выраженія того, что самъ поэтъ ощущалъ и испытывалъ въ минуты творчества.
   У "Коринѳской невѣсты" двойная личная подкладка: въ болѣе узкомъ смыслѣ импульсомъ послужилъ разладъ между Гете и благочестивыми кружками "у Балтійскаго моря" -- Штольбергами въ Эйтинѣ и Реймарусовскимъ чайнымъ кружкомъ въ Гамбургѣ съ принадлежащими къ ихъ же партіи Фрицонъ Якоби и Шлоссеромъ, слѣдовательно, ближайшими друзьями и родными поэта. Незадолго до появленія названнаго стихотворенія они прозвали Гете язычникомъ; въ Эйтинѣ сверхъ того сожгли его "Вильгельма Мейстера" какъ безнравственное произведеніе. Вдобавокъ ко всему онъ за послѣдніе годы тяжело чувствовалъ на себѣ послѣдствія религіозныхъ предразсудковъ, переходящихъ отъ одного лица къ другому, этого крайне ограниченнаго, до тла опустошающаго душу безумія. Ложное представленіе о Гете возникло у Гердеровъ и госпожи фонъ Штейнъ, и тысячекратно доказанная "любовь и вѣрность была вырвана, какъ зловредная сорная трава".
   Общая противоположность религіозныхъ убѣжденій у него и у нападавшихъ на него "христіанъ" помогла созрѣть еще одному плоду: "Первой Вальпургіевой ночи". Гете -- тотъ "одинъ изъ друидовъ", который жалѣетъ, что ему лишь ночью дано воспѣвать Отца вселенной, и утѣшаетъ себя тѣмъ, что:
   
   Смѣняетъ день
   Ночную тѣнь,
   Лишь только сердце чистое тебѣ приносишь.
   
   Третье стихотвореніе, разрабатывающее ту же тему, "Велика Діана Эфесская", выросло въ видѣ возраженія на статью Якоби: "О божественныхъ вещахъ и объ ихъ божественномъ откровеніи". (1811 г.).
   Далѣе личный поводъ достаточно ясно выступаетъ въ "Богѣ и баядеркѣ". Здѣсь подъ поэтическимъ покровомъ обрисованы отношенія между Гете и Христіаной, на которую веймарское общество -- "хоръ, безжалостно увеличивающій нужду ея сердца" -- смотрѣло, какъ на баядерку. Другое стихотвореніе "Парія", также заимствованное изъ міра индійскихъ сказаній и представленій, въ главныхъ своихъ чертахъ окончено было лѣтомъ 1816 г. Въ немъ, повидимому, изображена въ преувеличенно-кровавомъ свѣтѣ возможная судьба Маріанны Виллемеръ, которая при видѣ Гете такъ же, какъ жена брамина при видѣ божественнаго юноши, впервые ощутила "глубочайшую внутреннюю жизнь". "Парія" должна была укрѣпить поэта въ его намѣреніи не видѣться болѣе съ Маріанной -- когда-то онъ такъ же въ гибели Эгмонта искалъ спасенія отъ самого себя.
   Въ основѣ "Ученика чародѣя" (1797 г.) на ряду съ наблюденіями надъ міромъ лежитъ не одинъ личный опытъ. Въ этомъ стихотвореніи Гете въ равной мѣрѣ и ученикъ, опрометчиво вызывающій духовъ, и мастеръ, властно загоняющій ихъ въ уголъ. Въ Страсбургѣ, во Франкфуртѣ, въ Веймарѣ онъ помогъ вырваться на волю бурнымъ стремленіямъ и порывамъ, и изъ посѣяннаго имъ зерна съ дерзкой необузданностью юности теперь быстро всходила и росла въ высь романтика. Какъ двадцать лѣтъ тону назадъ, такъ и теперь онъ долженъ былъ пустить въ ходъ всѣ свои силы мастера, чтобы справиться съ этими осаждавшими его со всѣхъ сторонъ духами, освободиться отъ нихъ и загнать ихъ въ предназначенные имъ предѣлы. Но еще и въ другомъ, указанномъ въ "Учебныхъ годахъ", смыслѣ это стихотвореніе оказывается картиной лично пережитаго. Чтеніе, размышленіе и жизнь создали въ душѣ ученика-Гете тысячи образовъ, которые кружились вокругъ него, манили къ себѣ, тѣснили другъ друга и пробуждали "тысячи ощущеній и способностей". То были единичныя силы его великаго духа, бурно стремившіяся вырваться наружу и требовавшія дѣятельности для себя. Отъ этой наполнявшей его толпы его всегда спасало одно и то же волшебное слово мастера: ограниченіе. Вильгельмъ-ученикъ и Вильгельмъ-мастеръ соединены здѣсь въ одномъ лицѣ.
   Не будемъ далѣе разбирать баллады Гете со стороны ихъ личнаго содержанія, тѣмъ болѣе, что оно и не всегда достаточно прозрачно. Но, судя по указаніямъ самого Гете, лишь немногія изъ нихъ лишены личной основы. Мы не станемъ, напримѣръ, сомнѣваться въ томъ, что и сеульскаго короля" можно привести въ связь съ жизнью Гете, или, точнѣе, съ Зезенгеймской трагической идилліей. Мы поймемъ въ такомъ случаѣ, почему Гете, упоминая въ своей автобіографіи объ этомъ стихотвореніи и о "Невѣрномъ мальчикѣ", говорить, что въ тѣ времена, лѣтомъ 1774 г., когда онъ читалъ ихъ вслухъ у Фрица Якоби, они еще слишкомъ близки были его сердцу и только изрѣдка въ особенно симпатичномъ ему кругу лицъ срывались съ его устъ.
   Продолжая искать элементы красоты въ стихотвореніяхъ Гете, мы натолкнемся на полную прелести область контрастовъ. Мы имѣемъ здѣсь въ виду не тѣ контрасты, которые зависятъ отъ искусства изображенія, а контрасты содержанія. Этого рода контрасты часто отсутствуютъ у другихъ поэтовъ, да и въ народной пѣснѣ также. Обыкновенно въ стихотвореніи звучитъ -- то съ меньшей, то съ большей силой -- лишь одинъ тонъ: горе или радость, миръ, довольство судьбой, или страстное желаніе, надежда и т. д. У Гете наоборотъ самые разнообразные тоны въ чудныхъ сочетаніяхъ несутся навстрѣчу другъ другу: покой душевный и страсть, радость и скорбь, счастье и страданье, ненависть и любовь, отреченіе и вожделѣніе, вина и невинность, вина и искупленіе, упадокъ и бодрость духа, слабость и сила воли, мечта и дѣйствительность, разсудокъ и фантазія, жажда жизни и могущество судьбы, искусство и жизнь, мастерство и дилетантство, простодушіе и чувствительность, природа и культура, ограниченность и міровая ширь, юность и старость, жизнь и смерть, настоящее и прошедшее, христіанство и язычество, Богъ и человѣкъ, Богъ и міръ... и какъ еще зовутся всѣ тѣ контрасты, которые волнуютъ грудь человѣчества. Зачастую нѣсколько контрастовъ соединяются вмѣстѣ, и все стихотвореніе бьется, благодаря этому, ускореннымъ пульсомъ и получаетъ болѣе глубокій смыслъ. Ограничимся лишь нѣсколькими примѣрами. Въ "Коринѳской невѣстѣ" изображено столкновеніе христіанства и язычества, счастья и страданія любви, отреченія и вожделѣнія, жизни и смерти; въ "Странникѣ" -- передъ нами природа и культура, простодушіе и чувствительность, умѣнье довольствоваться малымъ и стремленіе вырваться на просторъ; или въ XV римской элегіи -- сѣверъ и югъ, прошедшее и настоящее, судьба отдѣльнаго человѣка и всемірная исторія. Всѣ эти мотивы чудно переплетаются другъ съ другомъ и звучать то захватывающими, то возвышающими душу, то ласковыми, то серьезными, то веселыми симфоніями.. Даже въ самыхъ маленькихъ стихотвореніяхъ нерѣдко дѣйствуетъ нѣсколько контрастовъ: такъ въ вышеприведенномъ коротенькомъ четверостишіи, вложенномъ въ уста Зюлейки, сталкиваются мигъ и вѣчность, отдѣльная личность и Богъ, юность и старость. Иной разъ контрастъ выраженъ лишь намекомъ; такъ въ пѣснѣ "Горныя вершины спятъ во тьмѣ ночной" (6 сент. 1780 г.), гдѣ только въ заключительномъ стихѣ слова "подожди" и "немного" показываютъ намъ, что это чье-то взволнованное сердце старается убаюкать себя.
   Особенно красиво и рельефно выступаютъ контрасты на фонѣ параллельныхъ имъ контрастовъ въ природѣ. Такъ въ "Швейцарскихъ Альпахъ" юности противопоставлена бурая вершина горы, старости -- снѣжная. Въ "Эвфрозинѣ" ночь сопровождаетъ жалобу умершей, а наступленіе утра возвѣщаетъ новую жизнь. Въ Дорибургской "Пѣснѣ къ лунѣ" (1828 г.) скорбь и блаженство смѣняются такъ же, какъ картины мѣсяца, то заволакиваемаго облаками, то ярко сіяющаго на небѣ.
   Когда мы выше говорили о симфоніяхъ, образуемыхъ контрастами, мы тѣмъ самымъ уже выразили, что поэтъ не оставляетъ въ насъ впечатлѣнія контраста, что противоположныя картины не исключаютъ, а наоборотъ, дополняютъ одна другую,-- однимъ словомъ, что онъ умѣетъ превращать въ гармонію кажущуюся дисгармонію и міра и собственной личности. Онъ стоитъ на достаточно высокой дозорной башнѣ, чтобы съ нея видѣть въ винѣ -- невиновность, въ скорби -- счастье, въ счастьи -- нѣчто скорбное, въ одиночествѣ -- обиліе, въ простотѣ -- богатство, въ отреченіи -- пріобрѣтеніе, въ грѣхѣ -- спасеніе; чтобы уловить созвучіе въ ненависти и любви, въ разлукѣ и свиданіи, въ жизни и смерти, въ Богѣ и мірѣ и въ тысячѣ другихъ противоположныхъ образовъ. Въ "Годахъ ученія" онъ по этому изъ собственной груди говорить о поэтѣ, какъ о существѣ, получившемъ отъ природы даръ гармоническаго сочетанія многихъ, часто несовмѣстимыхъ вещей; въ то время, какъ человѣкъ міра сего или влачитъ свои дни въ уныніи, сокрушаясь о какой-либо тяжкой потерѣ, или же съ неудержимой беззаботностью идетъ навстрѣчу своей судьбѣ, слѣдовательно, постоянно отдается одному изъ двухъ противоположныхъ теченій,-- душа поэта подобна странствующему солнцу: день въ ней смѣняется ночью, и съ мягкими переходами настраиваетъ она свою арфу то на веселый, то на скорбный тонъ; такимъ образомъ она гармонично соединяетъ въ себѣ контрасты. Еще яснѣе поэтъ обрисованъ въ прологѣ къ "Фаусту":
   
   Скажите, что ему стихіи покоряетъ?
   Не мощный ли аккордъ, который вылетаетъ
   Изъ груди творческой, объемлющей весь свѣтъ?
   Вотъ парки блѣдныя движеньемъ равнодушнымъ
   Свиваютъ нить свою веретеномъ послушнымъ,
   И все живущее несется и шумитъ --
   И безконечный міръ въ хаосъ нестройный слитъ;
   Кто жизни выяснитъ неясное стремленье,
   Кто стройно выразитъ нестройной жизни ходъ,
   Хаосъ разрозненный къ единству призоветъ
   И согласитъ въ аккордъ торжественнаго 1).
   1) Переводъ Н. Холодковскаго.
   
   И если мы спросимъ, что же составляетъ глубочайшую основу этого возвышеннаго дара поэта, или, скажемъ тутъ же, Гете, то мы должны будемъ признать, что основа эта та же, на которой покоится и неподдѣльная художественная правда его поэзіи: это -- священная сила, позволяющая ему видѣть міръ какъ единое божественное цѣлое, въ которомъ каждый тонъ, каждый цвѣтъ составляютъ необходимый элементъ; и стоить только взять этотъ элементъ въ его общемъ значеніи, въ его тѣсной связи съ другими элементами, чтобы онъ зазвучалъ чудными аккордами. Исходя изъ этого воззрѣнія на міръ, поэтъ превращаетъ безпорядочный, лишенный жизни хаосъ въ прекрасный, стройный, одушевленный жизнью космосъ. Отсюда та великая веселость духа, то мягкое теплое сіяніе, которое лежитъ на его стихотвореніяхъ. И такъ же, какъ онъ побѣждаетъ въ своихъ твореніяхъ горе, скорбь, мученья при помощи сіяющаго ему солнца,-- такъ изгоняетъ онъ эти же чувства и изъ нашего сердца. Гейне, который былъ такъ непохожъ на него, который такъ часто на прощанье оставляетъ въ насъ впечатлѣніе рѣзкаго диссонанса, мѣтко и прекрасно выставилъ веселость духа какъ самый вѣрный признакъ Гете:
   
   Это Вольфгангъ нашъ, рѣшилъ я,
   Ясный блескъ очей завидя.
   ("Атта Тролль").
   
   Но все то прекрасное, возвышенное и глубокое, что скрыто въ стихотвореніяхъ Гете, лишь благодаря его искусству изображенія проявляется съ полной силой. Оно выражается -- мелочей мы касаться не будемъ -- столько же въ удивительной тонкости, съ которою поэтъ обнажаетъ передъ нами движенія человѣческаго сердца, сколько и въ томъ настроеніи, которое онъ умѣетъ придать и каждой частности, и цѣлому; въ нѣжности очертаній и колорита, заставляющей его избѣгать всего угловатаго, жесткаго; въ искусномъ пользованіи контрастами, благодаря чему каждый отдѣльный тонъ выступаетъ особенно ярко; въ сжатой живости, съ которой то или иное положеніе раскрывается и развивается передъ нашими глазами, и наконецъ въ той увѣренной объективности, съ которой онъ развертываетъ передъ нами свои картины.
   Остановимся ненадолго на послѣдней чертѣ. Существуетъ два рода объективности. Одна предлагаетъ намъ ясные, опредѣленные факты, которые мы легко можемъ охватить разсудкомъ въ ихъ взаимной внѣшней связи; этого рода объективностью отличаются, напримѣръ, всѣ стихотворенія Уланда. Другая -- облекаетъ эти факты въ пластическіе образы, такъ что они становятся какъ бы доступны нашему глазу. Стихотвореніямъ Гете свойственны оба рода объективности, хотя ему и грозила опасность изъ-за первой утратить вторую. Опасность эта проистекала не отъ излишней сжатости изображенія, какъ, напримѣръ, въ "Балладѣ объ изгнанномъ и возвратившемся графѣ", и не отъ черезчуръ тѣсной связи съ личными переживаньями поэта, какъ въ "Путешествіи на Гарцъ", а отъ наклонности Гете къ символизму. Быть можетъ, въ лицѣ Гете мы имѣемъ величайшаго символиста изъ всѣхъ когда-либо жившихъ поэтовъ. Каждый отдѣльный случаи въ его собственной жизни, въ природѣ, въ исторіи представлялся ему символомъ, подобіемъ чего-то другого, болѣе широкаго, болѣе возвышеннаго, болѣе общаго. Вслѣдствіе этого онъ и въ свои стихотворенія, которыя вѣдь были лишь отраженіемъ его внутренняго міра, влагалъ символическое содержаніе. Можно даже утверждать, что только тогда его влекло облечь въ поэтическую форму какой-либо матерьялъ, когда послѣднему можно было придать болѣе глубокое символическое значеніе. Это относится и къ его субъективнымъ стихотвореніямъ, въ которыхъ, повидимому, выразилось лишь опредѣленное душевное состояніе. Онъ съ полнымъ правомъ могъ сказать о нихъ, что каждое таитъ въ себѣ зерно болѣе или менѣе значительнаго плода. Счастливѣйшимъ противовѣсомъ этой наклонности къ символизаціи была однако потребность опредѣленнаго, яснаго созерцанія. И тогда какъ у другихъ символистовъ уже скромное символическое содержаніе превращаетъ всю ихъ поэзію въ колеблющіеся, блѣдные, туманные образы, творенія Гете на-ряду съ глубочайшимъ содержаніемъ блещутъ яркими красками и отличаются твердымъ чувствомъ мѣры.
   Тогда какъ у другихъ, вслѣдствіе символизма, изображаемое событіе превращается въ блѣдную аллегорію и утрачиваетъ всякій интересъ, если эта аллегорія почему-либо непонятна, -- у Гете событіе имѣетъ совершенно самостоятельное значеніе и независимо отъ символическаго смысла, который можетъ оставаться и непонятнымъ для насъ, въ высокой степени будитъ мысль и волнуетъ душу. Легко понять причину этого различія. Другіе отвлеченнымъ, дедуктивнымъ путемъ доходятъ до извѣстной мысли, Тете -- конкретнымъ, индуктивнымъ. Чѣмъ яснѣе онъ видѣлъ вещь, тѣмъ яснѣе для него становился тотъ внутренній смыслъ, который въ ней скрытъ; а такъ какъ и само поэтическое творчество было для него процессомъ, ведущимъ къ уясненію и просвѣтленію, то онъ и старался прежде всего, чтобы все изображаемое имъ въ поэзіи, изображена было* какъ можно яснѣе. Подъ вліяніемъ этого стремленія слово представлялось ему, чѣмъ старше онъ становился, все болѣе несовершенныхъ орудіемъ. "Я хотѣлъ бы совсѣмъ отучиться отъ привычки говорить"... сказалъ онъ однажды въ позднѣйшіе годы ..."въ словахъ есть что-та ненужное, праздное, нелѣпое... Я хотѣлъ бы говорить, подобно природѣ, только одними рисунками". Онъ обезцѣнивалъ однако силу своего слова. Подъ его перомъ слова чудесно превращались въ линіи и краски, въ картины и пластическіе образы, такъ что иной художникъ или ваятель -- вспомнимъ хотя бы "Миньону" -- могъ бы позавидовать его "словамъ". То требованіе, которое Гете предъявляетъ къ поэту: "Твори, художникъ, образами, не словами, лишь дуновенію да будетъ подобенъ твой стихъ!" -- это требованіе самъ онъ великолѣпно умѣлъ исполнять, наиболѣе блестящимъ образомъ при изображеніи природы. Онъ уже съ раннихъ лѣтъ называетъ себя ея сыномъ, другомъ, возлюбленнымъ; онъ умѣетъ созерцать и чувствовать ея характерныя черты, ея сокровеннѣйшую жизнь я творчество. Онъ умѣлъ понимать ее и вести съ нею задушевные разговоры наединѣ, приближался ли онъ въ ней въ подъ или въ саду, въ лѣсахъ или въ пещерахъ, въ ласковыхъ долинахъ или на снѣгомъ покрытыхъ вершинахъ. "Вся природа, каждая былинка говорила съ нимъ!" Мы уже не разъ имѣли случай восхищаться его картинами природы, но все же онѣ наиболѣе достойны удивленія въ лирикѣ, гдѣ недостатокъ мѣста заставляетъ поэта создавать высочайшее съ самыми ограниченными средствами. Немногими чертами, часто однимъ только штрихомъ ("Лѣсъ и долины снова полны тихимъ туманнымъ сіяньемъ") онъ рисуетъ вамъ небо и землю, море и горы, ручьи и стремнины, луга и лѣса, передавая намъ разнообразныя настроенія воздуха, дня, времени года, и это съ такою отчетливостью, что мы словно видимъ, словно осязаемъ ихъ. Мы не будемъ вызывать передъ глаза эти картины: онѣ живы въ памяти каждаго, кто знакомъ съ Гете. Приведемъ только для примѣра нѣсколько мѣстъ, изображающихъ человѣческое тѣло, такъ какъ на такого рода описанія обыкновенно обращаютъ мало вниманія. Въ "Поэтическомъ призваніи Ганса Сакса" онъ такъ изображаетъ "прелестную дѣвушку":
   
   Склонившись головой, очей
   Смеживъ рѣсницы, дѣва въ тѣнь укрылась,
   И будто міръ исчезъ для ней...
   У ней въ колѣняхъ много розъ душистыхъ...
   Вотъ такъ, въ себя погружена,
   Сидитъ предчувствіемъ полна1).
   1) Пер. А. Попова.
   
   Кто изъ другихъ поэтовъ далъ намъ такой многоговорящій образъ тихой, полной предчувствія дѣвушки въ пору расцвѣта? Иди возьмемъ реалистическій портретъ въ "Посѣщеніи": возлюбленная, заснувшая за работой на софѣ:
   
   Въ молодыхъ рукахъ ея вязанье
   Мирно вмѣстѣ съ спицами лежало.
   Я присѣлъ къ ней и, любуясь ею,
   Разбудить ли, нѣтъ ли, началъ думать...
   На устахъ ея царила вѣрность,
   На щекахъ любовь къ родному крову,
   А невинность сердца молодого
   Въ глубинѣ груди ея таилась.
   Умащенъ божественнымъ бальзамомъ
   Каждый членъ лежалъ непринужденно 1).
   1) Переводъ Н. Гербеля.
   
   Или его описаніе спящаго ребенка въ "Странникѣ":
   
   Какъ тихо дышетъ онъ,
   Исполненный небеснаго здоровья.
   
   Или то мѣсто въ стихотвореніи "Ночь въ полнолуніе", гдѣ онъ описываетъ движеніе губъ, жаждущихъ поцѣлуя и все же лишь исподтишка полусознательно шепчущихъ свое страстное желаніе:
   
   Милая! что означаетъ
   Лепетъ твой? Иль въ превкушеньи
   Ты къ устамъ подносишь кубокъ,
   Или въ томномъ упоеньи
   Поцѣлуя жажду выражаетъ
   Этимъ пара чудныхъ губокъ? 1).
   1) Переводъ А. Попова.
   
   Или обрисованное всего тремя словами горячее объятіе любящихъ въ "Коринѳской невѣстѣ":
   
        Wechaelhauch and Kuss!
        Lie be sübe flues!
   О, какимъ огнемъ
   Мы горимъ вдвоемъ! 1)
   1) Переводъ А. Толстого.
   
   Мы однако гораздо лучше поймемъ тѣ силы, изъ которыхъ слагается Гетевское искусство изображенія, если разсмотримъ ихъ не въ отдѣльности, не обособленными отъ тѣхъ организмовъ, которымъ онѣ принадлежатъ, а въ ихъ связномъ, живомъ взаимодѣйствіи. Возьмемъ для образца стихотвореніе "На озерѣ"; въ немъ мало идейнаго содержанія, мало дѣйствія, и такъ же, какъ пѣснь Миньоны "Ты знаешь край"..... оно принадлежитъ къ лирикѣ настроенія. Оно очень живо и необычно начинается съ "и". ("И свѣжую пищу, новую кровь я впитываю въ себя изъ свободнаго міра"). Ото "и" сразу переноситъ насъ въ опредѣленное положеніе. Изъ цѣлой цѣпи ощущеній выдѣляется одно, главное. Поэтъ среди свободнаго міра, онъ впитываетъ въ себя свѣжую пищу, новую кровь. Эти слова намекаютъ на другой, противоположный мотивъ: въ его жизненномъ питаніи произошелъ застой. "Какъ ласкова, какъ добра природа, держащая меня на своей груди". И тутъ вамъ слышится тихій намекъ на контрастъ между природой и людьми, на груди которыхъ поэтъ страдалъ; мы чувствуемъ, что свободный міръ противополагается не только тѣснотѣ города, но и какому-то внутреннему порабощенію. Далѣе поэтъ точнѣе опредѣляетъ тотъ "свободный міръ", среди котораго находится. ("Волна въ тактъ весламъ баюкаетъ нашъ челнъ, несетъ его вверхъ по теченію, и горы, окутанныя облаками, стремящіяся къ небесамъ, движутся вамъ навстрѣчу"). Онъ находится на водѣ, вода эта ограничена горами необычайной высоты, судя по словамъ "wolkig" (окутанъ облаками) и "himmelan" (стремящійся къ небу). Это достаточно ясно даетъ намъ понять, что мы находимся у подножія Альпъ.
   Въ широкихъ штрихахъ пейзажъ обрисованъ. Но поэтъ сообщаетъ намъ еще одну подробность: "волна" баюкаетъ челнъ, сказано у него; отсюда мы заключаемъ, что вода неспокойна. Движеніе воды усиливаетъ въ насъ впечатлѣніе той свѣжести въ природѣ, которую испытываетъ на себѣ поэтъ. Волна несетъ вверхъ по теченію. Это вверхъ взято не произвольно, а имѣетъ вполнѣ опредѣленный смыслъ. Мы должны находиться на рѣкѣ или на озерѣ, черезъ которое протекаетъ рѣка, и подниматься вверхъ по теченію. Кромѣ того челнъ названъ нашимъ: поэтъ, слѣдовательно, не одинъ. Описаніе пейзажа вноситъ новые контрасты чисто внѣшняго характера, пріятно волнующіе наше воображеніе: вода и горы, низменное и высокое, движущееся и спокойное. Драматическій перерывъ. Поѣздка не описывается далѣе: око поэта углубляется въ самого себя. Отзвукомъ этой перемѣны содержанія является и перемѣна ритма. (Глаза, мои глава, зачѣмъ вы опускаетесь? Золотыя грезы, вы снова возвращаетесь?) -- Что это за грезы? Судя по тому, что онѣ золотыя, и что онѣ властно охватываютъ -- среди веселой поѣздки -- врядъ ли это можетъ быть что либо иное, чѣмъ грезы любви. Но, несмотря на ихъ золотой отблескъ, онѣ должны причинять ему боль, ибо онъ отгоняетъ ихъ отъ себя. ("Прочь греза, хоть ты и золотая"). Наше предположеніе, что какое-то внутреннее порабощеніе заставляло его страдать, подтверждается: "и здѣсь есть и любовь, и жизнь". То, на что уже намекало слово "нашъ", опредѣляется еще точнѣе: поэтъ не одинъ, онъ въ миломъ обществѣ, но врядъ ли это общество новой возлюбленной. Грезы о покинутой имъ не были бы такими золотыми, а новую любовь онъ не опредѣлилъ бы такъ коротко, однимъ единственнымъ словомъ. Съ нимъ лишь друзья. Новы! оборотъ: мы опять возвращаемся къ внѣшнему, къ природѣ, но такъ какъ словомъ "жизнь" создалась извѣстная связь, то размѣръ стиха лишь слегка видоизмѣняется. Золоту гревы выше противопоставлено было золото дружбы; теперь ему противопоставляется золото пейзажа, блещущее въ глаза поэту. ("На волнѣ сверкаютъ тысячи колеблющихся звѣздъ"). Пейзажъ залитъ яркимъ солнечнымъ свѣтомъ, и послѣдній нельзя представить лучше и выразительнѣе, чѣмъ этимъ однимъ штрихомъ. Тысячи сверкающихъ звѣздъ. Изъ этого мы заключаемъ, что передъ нами вирокое водное пространство, что волны озера, а не рѣки, баюкаютъ поэта. Снова смѣлымъ штрихомъ очерчены рисующіяся въ отдаленіи величественныя горы. Картина горъ нѣсколько измѣнилась сравнительно съ прежнимъ. Облака порѣдѣли. (Кругомъ насъ нѣжные туманы поглощаютъ громоздящуюся башнями даль). "Türmende" (вздымающуюся башнями): къ впечатлѣнію высоты присоединяется еще и представленіе о формѣ горъ. ("Утренній вѣтерокъ облетаетъ вокругъ затѣненнаго залива"). Здѣсь Morgenwind значитъ не восточный вѣтеръ, а вѣтеръ предполуденнаго времени. Этимъ намекается на утреннее настроеніе. Онъ "облетаетъ вокругъ" -- мягкимъ дуновеніемъ проносится вокругъ залива и тихо шевелитъ листьями деревьевъ, осѣняющихъ заливъ. Упоминаніе о заливѣ показываетъ, что мы недалеко отъ берега, возвѣщаетъ близкое окончаніе поѣздки, а вмѣстѣ съ тѣмъ и пѣсни. Послѣдняя заканчивается одной изъ подробностей картины залива: ("И въ озерѣ отражается зрѣющій плодъ").
   Вся третья часть пѣсни написана совершенно объективно, ничѣмъ авторъ не выражаетъ своего настроенія, и все же оно ясно чувствуется нами. Уже возвращеніемъ къ природѣ поэтъ подавляетъ внутреннее волненіе, вызванное средней частью, а послѣднимъ штрихомъ онъ чрезвычайно удачно и внутреннее и внѣшнее движеніе приводитъ въ состояніе полнаго покоя. Въ защищенномъ заливѣ волны улеглись, и въ водѣ, словно въ зеркалѣ, отражается полный надежды образъ: зрѣющій плодъ. Этимъ послѣднимъ штрихомъ въ мимоходомъ пропѣтую пѣсенку вплетается болѣе глубокій символизмъ.
   Мы попытались обрисовать красоты этой маленькой пѣсни. Но всѣ онѣ вмѣстѣ взятыя все еще не вполнѣ объясняютъ ту волшебную притягательную силу, съ которой она дѣйствуетъ на насъ. Недостаетъ еще чего-то, что не высказано нами. И это что-то.-- музыка пѣсни. Чѣмъ она объясняется? Размѣромъ стиха? Конечно, и отъ него многое зависитъ: своими переходами отъ одного ритма и темпа къ другому онъ ласково приспособляется къ мѣняющемуся содержанію. Рнома тоже вноситъ свою долю прелести. Но что ни риѳма, ни размѣръ стиха не имѣютъ ни здѣсь, ни въ другихъ Гетевскихъ стихотвореніяхъ, плѣняющихъ насъ своею благозвучностью, рѣшающаго значенія, это легко доказать Гетевской прозой, гдѣ встрѣчаются отрывки, обладающіе почти такой же музыкальной прелестью. И если относительно прозы его литературныхъ произведеній намъ могутъ возразить, что онъ намѣренно приблизилъ ее къ стихотворной формѣ рѣчи, то укажемъ хотя бы на его письма. Въ нихъ поэтъ ужъ менѣе всего разсчитывалъ на художественный эффектъ, а между тѣмъ ихъ съ гораздо большимъ правомъ, чѣмъ это кажется на первый взглядъ, можно отнести сюда, вѣдь на самомъ дѣлѣ не малая доля Гетевской лирики содержится въ его письмахъ. Мы уже не разъ вплетали въ наше изложеніе такія письма и отрывки изъ писемъ, которые заслуживаютъ названіе стихотвореній въ прозѣ. Приведемъ здѣсь еще одно письмо, относящееся къ той эпохѣ его жизни, къ которой мы теперь приближаемся. Оно и по своему содержанію можетъ бросить свѣтъ на нѣкоторыя изъ вершинъ Гетевскаго духа, которыя открылись намъ при разсмотрѣніи его лирики. Письмо писано въ 1823 г. къ его далекой подругѣ юности, графинѣ Августѣ Штольбергъ, которая въ ту пору была уже старушкой съ бѣлоснѣжными волосами, вдовой графа Бернсторфа. Послѣ цѣлые десятки лѣтъ продолжавшагося молчанія, она, озабоченная спасеніемъ души Гете, снова взялась за перо и въ трогательномъ, но полномъ глубокаго непониманья его твореній и его дѣятельности посланіи умоляла его. отрѣшиться отъ мірской суеты и "обратить и сердце и взоры свои къ вѣчному". На это Гете отвѣтилъ ей {См. нѣмецкій текстъ въ примѣчаніяхъ.}: "Снова получить наконецъ нѣсколько строкъ самой дружеской памяти отъ хорошо знакомой сердцу, но никогда не видѣнной глазами дорогой подруги раннихъ лѣтъ было для меня высокорадостно и трогательно... Прожить долго значитъ пережить очень многое -- пережить любимыхъ, ненавистныхъ, безразличныхъ для насъ людей, пережить королевства, столичные города, даже лѣса и деревья, которыя въ юности мы сами же сажали и сѣяли. Мы переживаемъ самихъ себя и проникаемся глубокой благодарностью, если на нашу долю остаются хотя бы нѣкоторые дары тѣла и духа. Мы миримся со всѣмъ этимъ преходящимъ; если только вѣчное каждую минуту стоитъ у насъ передъ глазами, то скоротечность времени не причиняетъ намъ страданій. Намѣренія мои по отношенію къ себѣ и по отношенія къ другимъ всегда исходили отъ чистаго сердца, и при всей мірской суетѣ взоры мои всегда были обращены къ высшему. Вы и всѣ ваши поступали такъ же. Будемъ же дѣйствовать все въ томъ же направленіи, пока намъ свѣтитъ день, а тамъ и для другихъ засіяетъ солнце и поможетъ имъ проявить себя, между тѣмъ какъ мы будемъ уже озарены болѣе яркимъ свѣтомъ. Итакъ не станемъ печалиться о будущемъ! Въ домѣ отца нашего обители многи суть, и если онъ здѣсь на землѣ пріуготовилъ намъ столь радостныя селенія, то и тамъ онъ не оставитъ насъ обоихъ своимъ попеченіемъ. Быть можетъ, тогда удастся то, чего мы были лишены донынѣ: удастся воочію узнать другъ друга и еще глубже полюбить. Вспоминайте обо мнѣ съ чувствомъ успокоенія и вѣрной дружбы".
   Нельзя не признать, что изъ этого письма навстрѣчу намъ несется нѣжная музыка. Но такъ какъ здѣсь нѣтъ ни риѳмы, ни стихотворнаго размѣра, то мы снова задаемъ тотъ же вопросъ: откуда же родятся эти мелодіи, которыя чудно и таинственно звучатъ и въ Гетевской поэзіи и въ столь многихъ мѣстахъ его прозы? Зависитъ ли это отъ звукового впечатлѣнія выбранныхъ словъ? Въ этомъ отношеніи обыкновенно сильно обманываются. Какъ мало такихъ звуковыхъ сочетаній, которыя пріятно поражали бы нашъ слухъ! Большинство изъ нихъ для насъ безразлично, очень многія -- неблагозвучны. Чтобы убѣдиться въ этомъ, стоить лишь произносить одно слово за другимъ изъ вышеприведеннаго письма и спросить себя: которое же изъ нихъ благозвучно? Или можно подвергнуть подобному же испытанію слова въ высшей степени музыкальныхъ стиховъ. Обладаютъ ли, напримѣръ, сами по себѣ какой-либо музыкальной прелестью слова: "Welle" (волна), "bliuken" (сверкаютъ), "tansend" (тысяча), "schwebende" (колеблющіеся), "Sterne" (звѣзды), или "füllest (наполняешь), "wieder" (опять), "Busch" (роща), "Tal" (долина), "still" (тихо), "Nebelglanz" (туманное сіяніе)? Конечно, нѣтъ. Не самый звукъ словъ, слѣдовательно, производитъ на насъ впечатлѣніе мелодіи, а ихъ значеніе: значеніе отдѣльныхъ словъ и -- еще болѣе -- ихъ сочетаній. Они вызываютъ въ насъ представленія, образы и мысли, которыя дѣйствуютъ на нашъ слухъ, какъ нѣжная гармонія. И въ этомъ главная причина Гетевской музыки словъ.
   Если мы спросимъ, почему именно Гстевекая поэзія и проза особенно выдѣляются своею музыкальностью, то на это мы снова должны будемъ отвѣтить: потому, что онъ обладалъ величайшей гармоніей духа, которая все умѣла привести въ порядокъ и согласіе. Эта гармонія духа въ лирикѣ блестяще проявляется одновременно и въ гармоніи*глаза и въ гармоніи настроенія. Такъ какъ существенный элементъ музыкальности Гетевскаго языка есть нѣчто чисто духовное, можно сказать, метафизическое, то понятно, почему композиторамъ такъ трудно облечь эту музыку языка въ матеріальную форму. Они должны вложить въ свою творческую работу подобную же гармонію, иначе они не достигнутъ успѣха. Гармонія Гетевскаго духа, облекаясь въ слова, находитъ себѣ соотвѣтствующее выраженіе съ одной стороны путемъ подбора словъ, Wortwahl (сила и мягкость, чувственная мотъ выраженія), съ другой -- путемъ ритма, Wortfall, который въ прозѣ проявляется въ ритмичномъ построеніи предложенія. Въ поэзіи въ качествѣ вспомогательныхъ элементовъ присоединяются еще строеніе стиха и строѳы, затѣмъ риѳмы и изрѣдка аллитерація.
   Богатство формъ, къ которымъ Гете прибѣгаетъ при построеніи стиха и строфы, приблизительно соотвѣтствуетъ богатству темъ и настроеній, развертываемыхъ передъ нами его лирикой. Онъ испробовалъ всѣ самыя употребительныя формы, созданныя нѣмецкой литературой съ XVI по XVIII вѣкъ, затѣмъ перешелъ къ древнему, а тамъ и къ романскому {Стансы, сонеты, терцины.} стихосложенію, и, наконецъ, сдѣлалъ своими данниками и ритмы, выработанные въ поэзіи востока. Но всѣ заимствованныя и всѣ новыя созданныя имъ формы онъ свободно видоизмѣнялъ, смотря ни дуХу языка и по требованіямъ самого стихотворенія. Онъ не терпѣлъ на себѣ оковъ и предпочиталъ строить плохіе, по мнѣнію учителей метрики, стихи и неправильныя строфы, чѣмъ насиловать языкъ, поэтическій матерымъ и настроеніе. Вѣдь форма не была для него чѣмъ-то такимъ, что можно извнѣ прилѣпить къ пѣснѣ; она вытекала изъ внутренней необходимости, вырастала изъ самой природы пѣсни. Такъ же, какъ дерево не растетъ безъ коры, такъ и пѣсня не росла въ немъ безъ ритма. "Тактъ какъ бы безсознательно рождается изъ поэтическаго настроенія. Если бы намъ пришло въ голову раздумывать надъ нимъ въ то время, какъ мы создаемъ стихотвореніе, то мы сошли бы съ ума и ничего толково то на свѣтъ не произвели бы" (Письмо къ Эккерману, апрѣль 1829 г.). Могло даже и такъ случиться, что ритмъ былъ уже налицо, прежде чѣмъ образовался текстъ. Такъ въ "Годахъ странствованія" Гете какъ бы отъ лица Вильгельма Мейстера разсказываетъ: "Часто мнѣ чудится, что какой-то тайный геній шепчетъ мнѣ на ухо что-то ритмическое, такъ что я, во время ходьбы всегда въ тактъ подвигаюсь впередъ, и при этомъ мнѣ слышатся тихіе звуки, сопровождающіе какую-либо пѣснь, которая въ томъ или иномъ образѣ послушно встаетъ предо мною".
   Именно поэтому его чистѣйшія лирическія стихотворенія и мыслимы лишь въ той формѣ, въ которой онъ далъ ихъ намъ. Если бы мы вздумали выразить ихъ въ иной формѣ, намъ казалось бы, что мы уничтожаемъ самую сущность ихъ.
   Какъ ни велико богатство формъ, какъ ни необъятно богатство мотивовъ, -- а мы еще принуждены были оставить незатронутыми цѣлыя обширныя группы, напримѣръ, юмористически-сатирическую, -- все же насъ не покидаетъ чувство, что богатство это могло бы быть еще больше, могло быть безконечно. Мы чувствуемъ, что, если и есть пробѣлы, они объясняются только ограниченностью человѣческой жизни и человѣческихъ силъ. Пробѣлы эти обусловливаются отчасти внѣшнею необходимостью, отчасти случаемъ. Совсѣмъ не то въ дѣлѣ настроеній. Здѣсь отдѣльные пробѣлы являются слѣдствіемъ внутренней необходимости, слѣдствіемъ духовной организаціи Гете. Гетевской лирикѣ недостаетъ уютно-мирныхъ, смиренно-набожныхъ и специфически патріотическихъ тоновъ, послѣднихъ въ двойномъ смыслѣ: мы не встрѣчаемъ у него ни интимнѣйшихъ настроеній нѣмецкаго пейзажа и скромной нѣмецкой жизни, ни политически-патріотическаго воодушевленія. Подобнаго рода настроеніямъ охотно отдавались Фоссъ, Гёльти, младшій Штольбергь, Уландъ, Эйхендорфъ, Шенкендорфъ, Мёрике и другіе; они же отразились въ картинахъ Людвига Рихтера и Швинда. Эти недостатки представляютъ оборотную сторону преимуществъ Гетевской лирики. Гете былъ слишкомъ гражданинъ всего міра, чтобы сжиться и глубоко проникнуться поэзіею чердачковъ и уголковъ нѣмецкаго дома, взятою обособлено отъ остального міра,-- это отразилось даже въ "Германѣ и Доротеѣ". Натура его была слишкомъ полна Бога, полна энергіи, чтобы искать утѣшенія и благочестиваго настроенія гдѣ-либо, кромѣ какъ въ самомъ себѣ и въ дѣятельности. Онъ былъ слишкомъ огненно-подвижной силой, чтобы въ мечтательномъ полузабытьи растить въ себѣ, какъ господствующій мотивъ поэтическаго цѣлаго, задумчиво-мирныя картины, отличающія жизнь маленькаго круга или ограниченнаго извѣстными предѣлами индивидуума. Поэтому нигдѣ въ его пѣсняхъ не встрѣчается тотъ глубокій, полный покой, которымъ проникнута народная пѣсня. Какъ мы уже имѣли случай убѣдиться, въ пѣсни Гете всегда выступаетъ какой-нибудь контрастъ. Вѣдь онъ и творилъ для того, чтобы путемъ примиренія контрастовъ достигнуть гармоніи.
   И если народная пѣсня плѣняетъ насъ тѣмъ, что въ ней словно слышится пѣсенка и растущаго на пашнѣ дерева, и тихо скользящаго по лугу ручья, и окаймленнаго камышами гладкаго пруда, и мечтательной, пестрѣющей цвѣтами лужайки,-- то въ пѣсняхъ Гете раздаются напѣвы шумящаго лѣса, волнующагося озера, стремящагося вдаль потока, сверкающей въ лучахъ солнца и оживленной полетомъ жаворонка нивы.
   Итакъ инымъ индивидуальностямъ, иному настроенію наша болѣе спокойная народная лирика ближе; другимъ опять таки болѣе соотвѣтствуетъ чрезмѣрно-возбужденное, сдобренное болѣе сильными приправами искусство. Но не только большинство, а и самые достойные, самые зрѣлые, въ такія минуты, когда ихъ влечетъ уйти отъ сумятицы тусклой повседневной жизни, подняться въ высь, гдѣ воздухъ чище,-- въ такія минуты они, словно стосковавшись, возьмутся за стихотворенія Гете и съ чувствомъ глубокаго успокоенія, примиренія съ міромъ и заново обрѣтенной бодрости духа отложатъ ихъ въ сторону. И возвращаясь къ нимъ, мы все снова и снова будемъ убѣждаться въ томъ, что они каждый разъ затрагиваютъ въ насъ новыя струны, открываютъ намъ новыя перспективы, обнаруживаютъ передъ нами новыя глубины. Такъ для каждаго, по мѣрѣ того, какъ его жизнь подвигается впередъ, растетъ и значеніе Гетевской поэзіи. Это относятся и къ отдѣльному лицу и во всѣмъ вообще. Въ настоящее время лирика Гете оказывается неизмѣримо болѣе мощной силой въ духовной жизни націи, чѣмъ сто лѣтъ тому назадъ, и не нужно особенной смѣлости, чтобы предсказать, что надежда поэта, высказанная имъ въ одну изъ задушевнѣйшихъ минуть его жизни, осуществится:
   
   Возлѣ райскихъ вратъ порхаютъ,
   Даровать имъ умоляютъ
   Жизнь навѣки въ бѣломъ свѣтѣ
   Мысли лучшія поэта.
   

XV. Гете какъ естествоиспытатель.

   Личность Гете не имѣетъ себѣ подобной, и это зиждется на послѣдней причинѣ -- на тѣсной гармоніи, существовавшей между его естественно-научными изысканіями и его жизнью какъ художника. Оба направленія его творчества, и художественное, и естественно-научное, бьютъ изъ одного и того же ключа, находятся въ живомъ взаимодѣйствіи и проникаютъ другъ друга. Только ставъ на эту точку зрѣнія, мы поймемъ, почему болѣе чѣмъ пятьдесятъ лѣтъ этой драгоцѣнной жизни почти безъ всякаго перерыва были посвящены естественнымъ наукамъ. Гете самъ разсказываетъ о тѣхъ поводахъ, которые наводили его на тѣ или иныя естественно-научныя занятія, но можно съ полной увѣренностью утверждать, что поводы эти были случайны и сами но себѣ не имѣли опредѣляющаго значенія, или, лучше сказать, что Гете при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ сдѣлался бы естествоиспытателемъ, такъ какъ въ изученію природы онъ пришелъ по собственному влеченію и ему одному свойственнымъ образомъ. Вѣдь уже въ самую раннюю эпоху своей жизни, какъ онъ сообщаетъ намъ въ "Поэзіи и правдѣ", онъ чувствовалъ влеченіе къ изученію природы. А что это не вымыселъ, а правда, мы убѣждаемся изъ того, что юный другъ свободныхъ искусствъ и изящной словесности, студентъ юридическаго факультета уже въ Лейпцигѣ, а затѣмъ еще болѣе въ Страсбургѣ усерднѣе всего слушалъ естественно-научныя лекціи, занимался анатоміей и даже посѣщалъ клинику и курсъ родовспомогательнаго искусства. Кромѣ одушевлявшей его безграничной жажды знанія, это влеченіе поддерживалось въ немъ и тѣмъ кругомъ, въ которомъ онъ вращался, и который и въ Лейнцигѣ и въ Страсбургѣ, главнымъ образомъ состоялъ изъ медиковъ. И онъ былъ тѣмъ прилежнѣе въ этихъ занятіяхъ, что стремился сохранить за собою то уваженіе довѣріе, которое онъ съ самаго же начала пріобрѣлъ у своей страсбургской "компаніи" ("Societal") своими "удивительными предварительными познаніями или, вѣрнѣе, сверхъ-познаніями".
   Эти занятія сдѣлали его способныхъ къ совмѣстной работѣ съ Лафатеромъ надъ его "Физіогномическими очерками", а это въ томъ отношенія имѣло на Гете большое вліяніе, давшее направленіе его дѣятельности, что снова ввело его въ ту область знанія, въ которой ему предстояло сдѣлать открытія самаго фундаментальнаго значенія, а именно въ анатомію и особенно въ остеологію. Лафатеръ настаивалъ на томъ, что въ физіогномикѣ главнымъ образомъ Должно принимать во вниманіе твердыя части организаціи, костныя образованія. Это же убѣжденіе высказываетъ и Гете въ своихъ статьяхъ о "Черепахъ животныхъ" (1776), говоря, что на различій череповъ яснѣе всего можно видѣть, "что кости составляютъ какъ бы фундаментъ органическаго образованія и обнимаютъ собою особенности существа. Подвижныя части формируются сообразно съ ними, точнѣе сказать, вмѣстѣ съ ними, и дѣлаютъ свое дѣло лишь постольку, поскольку позволяютъ имъ это твердыя части".
   
   Въ кожѣ нѣтъ ничего,
   Чего бы не было въ кости.
   
   Безъ этихъ предварительныхъ занятій врядъ ли было бы возможно, чтобы даже и Гете, который могъ "въ теченіе немногихъ дней обнять многое", за одну недѣлю настолько овладѣлъ остеологіей и міологіей; которыя Лодеръ началъ демонстрировать ему въ Іенѣ въ концѣ Октября 1781 года, что вскорѣ послѣ этого онъ изъ ученика превратился въ учителя и могъ въ рисовальной школѣ читать лекціи о строеніи человѣческаго скелета. Въ этихъ занятіяхъ имъ руководили, Чудя по этому, прежде всего художественные интересы и цѣли. Но чѣмъ глубже онъ проникалъ въ подлежащій изученію матерьялъ, чѣмъ болѣе освоивался съ этой областью знанія, благодаря устному и письменному общенію съ ученѣйшими анатомами своего-времени -- поощряемый въ особенности Меркомъ, который хотя и былъ лишь дилетантомъ, но превосходно зналъ остеологію, пользовался глубокимъ уваженіемъ спеціалистовъ-ученыхъ и, какъ и самъ Гете, былъ страстнымъ и счастливымъ коллекціонеромъ -- тѣмъ болѣе остеологія захватывала нашего поэта съ чисто научной стороны. Весной 1784 г., вѣроятно 27-го марта, ему удалось сдѣлать Въ этой области открытіе одной Косточки, существованіе которой у человѣка оспаривалось; и онъ ощущаетъ по этому поводу такую радость, что у него "все нутро приходить въ движеніе". А Гердеру онъ тогда же пишетъ: "Согласно евангельскому наставленію, я долженъ самымъ спѣшнымъ образомъ оповѣстить тебя о томъ счастіи, которое мнѣ выпало на долю. Я нашелъ -- не золото и не серебро -- но нѣчто такое, что доставляетъ мнѣ невыразимую радость, os intermaxillare у человѣка!"
   Неужели эта косточка была достойна такой восторженной радости? Отвѣть на этотъ вопросъ можетъ быть данъ, и внутренняя цѣнность, которую ято открытіе имѣло для Гете, можетъ быть понята лишь въ томъ случаѣ, если, разсматривая его, мы примемъ во вниманіе всю совокупность воззрѣній Гете на природу.
   Уже въ страсбургскіе времена, быть можетъ, даже и еще раньше Гете ощутилъ вѣяніе Спинозовскаго генія, не непосредственно отъ самого его, а черезъ родственнаго ему по духу Джіордано Бруно. Онъ не хочетъ -- такъ замѣчаетъ онъ въ своихъ "Эфемеридахъ" -- отдѣлять Бога отъ природы, онъ желалъ бы, наоборотъ, связать Бога съ міромъ. Ибо все, что есть, необходимо принадлежитъ къ существу Бога, такъ какъ Богъ есть едиственно дѣйствительное и обнимаетъ собою все. Эти пантеистическія наклонности проявлялись у Гете, когда онъ еще былъ мальчикомъ, а именно въ томъ способѣ, какимъ онъ старался непосредственно приблизиться "къ великому Богу природы" и поклоняться ему въ природѣ и черезъ природу. Юный жрецъ воздвигаетъ ему алтарь изъ лучшихъ экземпляровъ коллекціи минераловъ, этихъ "представителей природы", и послѣ того, какъ солнце взойдетъ на небо, съ помощью зажигательнаго стекла возжигаетъ жертвенное пламя распространяющихъ благоуханіе курительныхъ свѣчей.
   Когда уже въ позднѣйшіе годы, Гете разсказывалъ о своемъ первомъ знакомствѣ съ "Этикой" Спинозы, онъ не могъ себѣ отдать отчета, что онъ вычиталъ изъ этого, произведенія, и что онъ вложилъ туда своего; но послѣ приведеннаго выше факта не подлежитъ, конечно, никакому сомнѣнію, что идея единства, вселенной, которая, какъ онъ находилъ, была высказана у Спинозы со всепроницающей остротою разума, связанной съ безграничнѣйшимъ безкорыстіемъ и чистѣйшей человѣчностью; что эта идея съ перваго же мгновенія отдала его во власть того мудреца, который поднялся "до самой высшей точки мышленія". Все существо Гете было полно этой идеей, и онъ нашелъ здѣсь самого себя въ "необходимомъ избирательномъ сродствѣ" и нашелъ обоснованіе склонности своего духа созерцать идею единства въ природѣ, взятой въ совокупности,-- во вселенной; здѣсь пріобрѣлъ онъ научную, сознательную увѣренность въ своемъ собственномъ пониманіи природы:
   
   Вѣчное единое
   Многочастно открывается.
   
   Въ сравненіи съ этимъ всеединствомъ единство органическаго міра представляетъ частный случай. Но одно дѣло понять эту мысль въ ея всеобщности, другое -- съ послѣдовательностью самой природы помнить о ней при всякомъ единичномъ явленіи, всегда думать о ней, какъ бы вслѣдъ за природой, и въ каждомъ единичномъ явленіи созерцать проявленіе присущаго ему закона. Величественное пониманіе природы Гете и покоятся какъ разъ на томъ, что онъ, сообразно особенности своего духа, не могъ не видѣть въ каждомъ единичномъ случаѣ вмѣстѣ съ тѣмъ и общее. Каждое изъ ея твореній, говорится въ чудномъ гимнѣ "Природа", имѣеть свою собственную сущность, каждое изъ ея явленій имѣетъ изолированнѣйшее понятіе, и несмотря на это все составляетъ одно. Такимъ образомъ, Гете всюду искалъ дѣйствительности Въ высшемъ смыслѣ слова; не дѣйствительности голаго явленія, а дѣйствительности какъ осуществленія закона. И этотъ способъ созерцанія природы вытекаетъ изъ самой глубины его существа. Мыслительная способность Гете -- по удачному выраженію Гейнрота, на которое все снова и снова приходится указывать -- была дѣятельна предметно; подъ этимъ слѣдуетъ подразумѣвать, что его мышленіе не отдѣлялось отъ предметовъ, что "элементы предметовъ, наглядныя представленія входятъ въ составъ мышленія и самымъ тѣснѣйшимъ образомъ проникнуты имъ". Въ душѣ его они дѣлаются какъ бы свѣтомъ, который, отражаясь наружу, своими лучами освѣщаетъ предметы.
   
   Если можешь, созерцай,
   Внутрь себя все собирай,
   Послѣ внѣ то отразится,
   Вотъ какъ надобно учиться 1).
   1) Переводъ А. Попова.
   
   И если Гете, исходя изъ опыта, возвысился до того воззрѣнія, согласно которому мірѣ высшихъ животныхъ вплоть до человѣка сформированъ по одному и тому же плану, то ему должно было представляться невозможнымъ, чтобы природа, хотя бы даже въ одномъ только случаѣ, оказалась не вѣрна себѣ. Однимъ внѣшнимъ впечатлѣніемъ, которое само собою возникаетъ у каждаго наблюдателя; онъ удовлетвориться не могъ, ему нужно было съ полной серьезностью отнестись къ мысли "о самомъ близкомъ родствѣ человѣка, съ животными". Только съ такого наблюдательнаго, пункта глазу поэта удалось увидѣть то, чего не видѣли другіе, пріобрѣвшіе въ подобныхъ наблюденіяхъ и изслѣдованіяхъ навыкъ и опытъ въ теченіе цѣлой жизни. Мыслимо ли, чтобы у человѣка, обладающаго рѣзцами,-- не было той кости; въ которую они вставлены! И несмотря на это анатомы и выдающіеся ученые того времени упорно отрицали существованіе межчелюстной кости у человѣка; мало того: ихъ предубѣжденіе заходило даже такъ далеко, что они -- правда, не отдавая себѣ отчета въ общемъ законѣ -- доказывали, послѣдовательность костнаго строенія на животныхъ, у которыхъ, хотя и не было рѣзцовъ въ верхней челюсти, межчелюстная кость все же существовала; а человѣкъ, обладающій рѣзцами, былъ, но ихъ имѣнію, лишенъ той кости, которая держитъ ихъ.
   Гете, наоборотъ, слишкомъ глубоко заглянулъ въ устройство животнаго міра и въ творческую дѣятельность природы; поэтому у него не могло оставаться сомнѣнія въ томъ, что природа никогда не отступаетъ отъ своихъ великихъ, основныхъ положеній. Онъ видѣлъ, какъ она, располагая немногими основными, положеніями, умѣетъ тѣмъ не менѣе быть безконечно разнообразной, и удивлялся ея искусству. Въ томъ для него и заключается "великая свобододѣятельность (Freitätigkeit) природы, что она въ одномъ случаѣ, нѣкоторые органы скрываетъ, другіе показываетъ съ величайшей очевидностью, въ другомъ -- дѣйствуетъ, въ совершенно противоположномъ смыслѣ, и какъ то, такъ и другое одинаково въ ея власти". Межчелюстная кость, была блестящимъ примѣромъ, на которомъ Гете впервые могъ иллюстрировать свобододѣятельность природы; нѣсколькими годами позднѣе онъ сдѣлалъ то же на метаморфозѣ растеній. Въ своемъ "Specimen'ѣ", какъ онъ въ письмѣ къ Мерку отъ 19-го декабря 1784 г. называетъ свою небольшую статью о межчелюстной кости -- а она и дѣйствительно представляетъ изъ себя specimen, образенъ научнаго изложенія -- Гете не только доказываетъ существованіе этой кости у человѣка, но и показываетъ, какъ различна она, устроена, смотря до внѣшнему виду животныхъ, смотря по строенію зубовъ, по роду пищи; у однихъ она выдается впередъ, у другихъ втянута внутрь и, наконецъ, у благороднѣйшаго изъ твореній, у человѣка, она "стыдливо, прячется, какъ бы изъ боязни обнаружить животную прожорливость".
   
   Всюду мѣняются способы жизни, согласно устройству,
   Всюду устройство мѣняется, способу жизни согласно 1).
   1) Пер. Н. Холодковскаго.
   
   Не легко, однако, было сдѣлать это открытіе; иначе вѣдь, оно и не могло бы цѣлыя, столѣтія оставаться спорнымъ вопросомъ. Трудность найти истину заключалась въ томъ, что у череповъ взрослыхъ кость совсѣмъ срослась съ другими, и лишь у молодыхъ внимательному наблюдателю сбоку, удается замѣтить швы. Гете пришелъ къ своему открытію путемъ сравненія череповъ и человѣка въ разномъ возрастѣ" и въ этомъ методѣ сравненія, который не держится за внѣшнее, а старается проникнутъ въ строеніе, въ структуру изслѣдуемыхъ образованій, лежитъ дальнѣйшее существенное значеніе открытія Гете. Кость эта не могла отсутствовать, она должна была находиться налицо -- этого требовала гармонія цѣлаго. Такъ нѣкогда страсбургскому студенту при созерцаніи мощнаго произведенія зодчества открылся первоначальный замыселъ художника закончить башню пятиконечнымъ вѣнцомъ!
   Гете вполнѣ сознавалъ, что его изслѣдованіе представляетъ нѣчто типичное для науки, что оно есть выраженіе великаго принципа, идеи послѣдовательности остеологическаго, проходящей черезъ всѣ формы, что такимъ образомъ указывается путь для болѣе глубокаго пониманія устройства животнаго міра, открываются болѣе широкія перспективы на великое цѣлое природы. Какъ удобно перейти, пишетъ онъ Мерку, отъ этой, отдѣльной косточки къ остальной сравнительной остеологіи, это ты конечно и самъ понимаешь; съ теченіемъ времени оно будетъ становиться все очевиднѣе. "Тогда, можно, было бы больше входить въ подробности и путемъ точнаго, послѣдовательнаго сравненія нѣсколькихъ животныхъ переходить отъ простѣйшаго къ болѣе сложному, отъ малаго и ограниченнаго въ огромному и обширному".
   Еще и съ другой стороны этотъ предметъ интересовалъ Гете. Прославленнѣйшіе анатомы его времени -- Блуменбахъ, Бамперъ, Зёммеррингъ -- въ мнимомъ отсутствіи межчелюстной кости видѣли единственный признакъ, отличающій человѣка отъ обезьяны, и именно поэтому тотъ старый опорный вопросъ снова живо затронулъ умы. Въ противоположность приведенному только что имѣнно Гете высказываетъ убѣжденіе, что различіе мощу человѣкомъ и животнымъ заключается, отнюдь не въ какой-либо частности. "Гармонія цѣлаго дѣлаетъ каждое твореніе тѣмъ, что оно есть, и человѣкъ въ такой же мѣрѣ человѣкъ строеніемъ и природой своей верхней челюсти, какъ и строеніемъ и природой послѣдняго сустава маленькаго пальца на ногѣ. И всякое твореніе опять-таки есть лишь опредѣленный оттѣнокъ" тонъ одной великой гармоніи, которую тоже слѣдуетъ научать въ ея совокупности; иначе всякая частность становится, лишь мертвой буквой. Съ этой точки зрѣнія и написана эта маленькая статья, и въ этомъ собственно и заключается скрытый въ ней интересъ". Гете посчастливилось доказать, что уже у обезьянъ въ иныхъ случаяхъ межчелюстная кость встрѣчается настолько сросшейся, что внѣшній шовъ едва замѣтенъ для глаза.
   Однако, всѣ старанія Гете убѣдить спеціалиста въ-ученыхъ въ своемъ открытіи окончились неудачей; только учитель его Лодеръ составить исключеніе. На первыхъ норахъ поэту не суждено было "легитимроваться" со своей диссертаціей у "docto corpore" анатомовъ. 19-го декабря 1784 г. статья его была отправлена сначала въ Дармштадтъ Мерку, затѣмъ въ Кассель Зёммеррингу и наконецъ въ Ставоренъ, въ Голландію, гдѣ Бамперъ, прославленнѣйшій анатомъ своего времени, получилъ ее, вслѣдствіе того, что она послана была съ оказіей, лишь въ серединѣ сентября 1785 г., т. е. три четверти года спустя. Въ высшей степени трудные, но ясные рисунки изслѣдованныхъ"Гете череповъ должны были наглядно представить различное строеніе кости, вставленной между обѣими половинами верхней челюсти, у различныхъ животныхъ и показать существованіе ея у человѣка; они показывали также немало случаевъ, гдѣ кость эта и у животныхъ отчасти или же совсѣмъ срослась съ сосѣдними. Авторъ статьи не былъ названъ, и Камперъ съ полной неподкупностью подвергъ работу подробному разсмотрѣнію, заново изслѣдовалъ человѣческіе черепа различнаго возраста, но остался при томъ убѣжденіи, что у человѣка межчелюстная кость отсутствуетъ. Въ остальномъ онъ подтвердилъ всѣ наблюденія Гете, между прочимъ и существованіе этой кости у моржа, у котораго ее, вслѣдствіе ея сдавленной, обезображенной формы, также не распознали, и у котораго также отрицали существованіе рѣзцовъ. Гете находитъ, что у моржа, судя по строенію межчелюстной кости, должно быть четыре рѣзца. Бамперъ и это замѣчаніе находитъ справедливымъ, относительно же межчелюстной кости онъ пишетъ Мерку: "Votre ami, je suppose Mr. Goethe, noHs а mis ei train et à l'eiaraen d'an os, qui serait resté inconnu dans le morse, si nous n'arions pas en ces éclaircissements",-- но то, что было для Гете важнѣе всего остального, онъ упорно отрицаетъ: "L'os inter maxillaire h'existe pas dans l'homme" {"Вашъ другъ, г. Гете, какъ я предполагаю, заставилъ насъ изслѣдовать кость, которая у моржа осталась бы неизвѣстной, если бы не его разъясненія... у человѣка межчелюстной кости не существуетъ".}. А отъ Зёммерринга Гете получилъ, какъ онъ сообщаетъ Мерку, "весьма поверхностное письмо. Онъ хочетъ даже разубѣдить меня. Ого!"
   Такія противорѣчивыя мнѣнія ученыхъ анатомовъ отбили у Гете охоту опубликовать свою статью. Лодеръ въ своемъ руководствѣ по анатоміи въ изданіи 1788 г. познакомилъ научный міръ съ открытіемъ Гете; мало по малу и Зёммеррингъ и Блуменбахъ дали убѣдить себя, но прошло почти сорокъ лѣтъ, пока открытіе Гете получило полное признаніе. Самъ онъ лишь въ 1820 г. помѣстилъ свою маленькую статью, снабдивъ ее значительными дополненіями, въ выпускахъ "Естествознанія" ("Zar Natunrissensehaft"), и лишь за годъ до его смерти на его долю выпала поздняя радость снова видѣть ее вмѣстѣсъ рисунками напечатанной въ трудахъ императорской академіи естествоиспытателей. (Kaiserlich Leopoldinisch-Karolinische Akademie der Naturforscher).
   Гете, однако, не далъ сбить себя съ толку; онъ еще раньше зналъ, что находится на вѣрномъ пути, на истинномъ пути природы, по изреченію Гердера, и что отнынѣ ничто не будетъ для него потеряно. Его естественно-научная дѣятельность расширяется со дня на день, но главнымъ образомъ царство растеній втянуло его въ свой заколдованный кругъ. Тотчасъ же но пріѣздѣ въ Веймаръ въ немъ пробуждается интересъ къ міру растеній, отчасти вызванный его служебными обязанностями. Въ свободной мастерской природы, въ поляхъ и лугахъ, въ лѣсахъ и лощинахъ нужно искать начало его ученыхъ занятій, которыя нашли себѣ богатую пищу благодаря герцогскимъ садамъ и потребности Гете и свой садъ украсить собственными силами. Уже въ 1778 году мы видимъ его занятымъ наблюденіями надъ мхами; лишь позднѣе онъ обращается къ книгамъ, которыя на первыхъ порахъ ничему не могутъ его научить, изъ которыхъ онъ умѣетъ извлечь пользу лишь послѣ того, какъ самъ онъ въ достаточной мѣрѣ осмотрѣлся среди природы и подслушалъ кое-что изъ ея творческой работы. Съ 1785 г. міръ растеній совсѣмъ овладѣлъ Гете. Скоро онъ и въ ботаникѣ "пришелъ къ недурнымъ открытіяхъ и комбинаціямъ, которыя многое объясняютъ и приводятъ въ порядокъ". Но не открытіе частностей было его цѣлью: онъ здѣсь, какъ и всюду, стремился найти общій основной законъ, подъ который можно подвести отдѣльныя явленія. На это направлена была возгорѣвшаяся въ немъ "продуктивная страсть" къ естественнымъ наукамъ. Съ непреодолимой силой тѣснится къ нему пестрая толпа "тихочарующихъ дѣтей природы", и если до сихъ порть они радовали лишь его внѣшнія чувства, теперь они овладѣваютъ его умомъ, его душою. Вѣдь все, что ему удавалось увидѣть въ природѣ, пріобрѣтало для него, какъ самъ онъ много разъ высказывалъ, характеръ чего-то пережитаго! Вѣдь внѣшній и внутренній міръ тѣснѣйшимъ образомъ связаны у него, "онъ никогда не отдѣлялъ одинъ отъ другого"; и въ этомъ единосущія и въ томъ, какъ онъ умѣетъ "соединять продуктивное съ историческимъ", лежитъ неисчерпаемая прелесть изложеній его познаванія природы, до отношенію. къ которымъ ему приходилось испытывать тоже, что и по отношенію къ своимъ стихотвореніямъ: "Не я создавалъ ихъ, они создавали Женя". Такъ онъ 9-го іюля 1786 г. широтъ своей пріятельницѣ: "Міръ растеній снова неистовствуетъ въ моей душѣ, я ни на минуту не могу отдѣлаться отъ него, зато и дѣлаю недурныя успѣхи. А днемъ позднѣе: "Больше всего радуетъ меня въ настоящее время растеніе; оно преслѣдуетъ меня, а этимъ-то путемъ человѣкъ и освоивается настоящимъ образомъ съ тѣмъ или инымъ. Все само собою напрашивается мнѣ на мысль, я больше не раздумываю надъ нимъ, оно само идетъ мнѣ навстрѣчу, и огромный міръ упрощается въ моей душѣ, такъ что скоро я смогу прочесть какъ, по книгѣ труднѣйшую задачу".
   Это предчувствіе метаморфозы, которая въ "то время представлялась ему въ чувственной формѣ какого-то сверхчувственнаго прарастенія", сопровождало его въ его путешествія за Альпы. Въ отличающейся богатствомъ формъ Италіи онъ, увидѣлъ неисчерпаемое изобиліе и разнообразіе той самой явками, которую на его сѣверной родинѣ можно было встрѣтить лишь разобщенной и въ тѣснотѣ теплицъ; здѣсь все это тѣснилось, свѣжо и радостно росло вмѣстѣ подъ открытымъ небомъ. Здѣсь онъ нашелъ все болѣе развитымъ, болѣе распустившимся; и многое, что тамъ онъ лишь подозрѣвалъ и описывалъ съ микроскопомъ, здѣсь онъ увидѣлъ. простымъ глазомъ съ несомнѣнной очевидностью. Растеніе такъ мощно захватило его, что не разъ вытѣсняло его поэтическія грезы. Въ Палермо онъ идетъ въ общественный садъ, чтобы обдумать дальнѣйшій планъ Навзикаи, но мысли, возбужденныя въ немъ богатствомъ окружающихъ его растеній, нарушатъ его поэтическое намѣреніе: "Садъ Алкиноя исчезъ, міровой садъ, открылся взорамъ". Въ этомъ міровомъ саду Гете наглядѣлся и надумался довольно; теперь онъ могъ сорвать созрѣвшій плодъ. Право, не безъ труда достался онъ ему; объ этомъ самъ Гете заявляетъ въ позднѣйшіе годы: "Какой длинный рядъ наглядныхъ представленій и размышленій пришлось мнѣ пройти, восклицаетъ онъ, прежде чѣмъ для меня выявилась идея; метаморфозы растеній!" Но разъ ужъ это случилось, дальнѣйшее развитіе шло изнутри, и въ Сициліи, у цѣли своего "бѣгства", идея метаморфозы растеній съ полной ясностью возстаетъ въ его душѣ и въ мысляхъ и "одухотворяетъ" его пребываніе въ Неаполѣ и Сициліи.
   Въ своей маленькой статьѣ, появившейся въ 1790 г. и озаглавленной "Попытка объяснить метаморфозу растеній", въ этомъ эпосѣ возникновенія высшихъ растеній, какъ мѣтко назвалъ ее Альфредъ Кирхгофъ, Гете открылъ научному міру мысль, обладающую непреходящей творческой силой. Онъ хотѣлъ "свести многоразличныя отдѣльныя явленія чуднаго мірового сада мы одному общему простому принципу", и. можно смѣло сказать, что нашъ поэтъ первый возвелъ ботанику, а вмѣстѣ съ нею и зоологію на степень истинной науки. До него эти отрасли знанія, состояли исключительно, въ основанномъ на опытѣ описаніи, въ собираніи и приведеніи въ порядокъ, въ распознаваніи и раздѣленіи. Самое растеніе -- ограничимся указаніемъ на одну ботанику, разсматривалось въ его совокупности, и каждый органъ его разсматривался: какъ нѣчто готовое и различное отъ всѣхъ остальныхъ, Гете занимался сравнительной анатоміей, сравнительной остеологіей, ему суждено было сдѣлать прекрасныя открытія въ этой области; не было ли вполнѣ естественно, что онъ занялся сравнительной ботаникой, лишь только, заинтересовался міромъ растеній, что онъ подвергъ сравнительнымъ наблюденіямъ какъ различныя растенія между собою, такъ и отдѣльные органы одного и того же растенія? Ему нужно было подслушать возникновеніе и ростъ растенія, "его развитіе, начиная сѣменемъ и кончая новымъ образованіемъ послѣдняго" (§ 84), и его геніальный взглядъ открылъ, что сѣменодоли, стеблевые листья, чащелистики, лепестки, тычинки, однимъ словомъ, чтобъ употребить принятый въ современной наукѣ терминъ, что всѣ добавочныя образованія, или боковые органы растительной оси суть лишь преобразованные или превращенные листья, что, слѣдовательно всѣ эти образованія у высшаго растенія -- а Гетевское ученіе о метаморфозѣ только ихъ и имѣетъ въ ряду -- могутъ быть сведены къ одному основному органу, который Гете называетъ листомъ. Такъ какъ онъ привыкъ разсматривать всякое проявленіе природы въ связи съ остальными и былъ убѣжденъ, что только этимъ путемъ можно вывѣдать у нея ея тайны, то онъ и обратилъ свое вниманіе на уклоняющіяся отъ нормы образованія, на своего рода, уродства, каковы, напримѣръ, махровые цвѣты, у которыхъ, вмѣсто тычинокъ и пыльниковъ развиваются лепестки, слѣдовательно, лепестокъ вырастаетъ тамъ, гдѣ при обыкновенныхъ условіяхъ должна бы развиться тычинка. Отсюда онъ вывелъ заключеніе о внутреннемъ родствѣ этихъ органовъ, объ ихъ одинаковомъ происхожденіи, и одинаковой образовательной основѣ. Подобныя явленія неправильной, или, обратной метаморфозы служили ему для изысканія нормальнаго хода развитія растенія.
   Въ листѣ, какъ основномъ органѣ,. Гете впрочемъ, видѣлъ не послѣднюю простѣйшую основу растенія. Онъ выбралъ это названіе за неимѣніемъ лучшаго; современная наука замѣнила его терминомъ листовой органъ. Чтобы добраться до начала жизни, необходимо было знаніе элементарнаго организма, клѣтки, а оно далось лишь съ усовершенствованіемъ микроскопа. Но геній Гете ясно и въ высшей степени живо предчувствовалъ это, на что указываютъ слѣдующія слова поэта: "Каждое живое существо есть множество, а не нѣчто единичное; даже если оно представляется намъ въ видѣ особи, оно все же остается собраніемъ живыхъ самостоятельныхъ существъ, которыя въ идеѣ, въ основѣ равны между собою, въ проявленіяхъ же могутъ оставаться равными и сходными, могутъ и дѣлаться различными и несходными. Эти существа отчасти съ самаго начала уже связаны между собою, отчасти они встрѣчаются и соединяются другъ съ другомъ. Они сходятся и расходятся и проявляютъ такимъ образомъ безконечную производительность, выражающуюся всевозможными способами и во всѣхъ направленіяхъ".
   У Гете былъ предшественникъ въ ученіи о метаморфозѣ растеній, Каспаръ Фридрихъ Вольфъ, высказавшій ту же мысль, что всѣ боковые органы высшаго растенія суть видоизмѣненные листья; но онъ скорѣе съ помощью микроскопа подглядѣлъ то, что Поэтъ увидѣлъ духовнымъ окомъ. Однако работа Вольфа осталась совсѣмъ неизвѣстной и ему и всей Германіи, и Гете былъ однимъ изъ первыхъ, указавшимъ на заслуги Вольфа и съ чувствомъ радостной признательности назвавшимъ его "превосходнымъ подготовительнымъ работникомъ" ("treffficher Vorarbeiter"). Но способъ представленія Вольфа былъ однако въ томъ отношеніи совсѣмъ непригоденъ, что нормальный ходъ развитія растенія до достиженія имъ полнаго роста онъ приписывалъ, противно здравому смыслу, какъ замѣчаетъ Гете, регрессивному процессу. На самомъ дѣлѣ ученіе о метаморфозѣ досталось наукѣ Въ наслѣдство отъ Гете. Но и тутъ опять-таки прошли десятилѣтія, пока оно дѣйствительно сдѣлалось достояніемъ науки. Невнимательное, даже отрицательное отношеніе, равнодушіе, непониманіе, несправедливая оцѣнка -- такова была судьба, выпавшая на долю "ботаническому сочиненьицу", и Рейхенбахъ вполнѣ справедливо выразился о поэтѣ (1828 г.): "Ещё юношей вывѣдалъ онъ тайну Дріады, но міръ его понялъ, лишь когда старцемъ онъ сталъ". Это-то и составляетъ трагическую черту въ жизни нашего поэта, что ему такъ долго отказывали въ справедливой оцѣнкѣ, которой онъ такъ жаждалъ именно для своихъ научныхъ работъ. Вѣроятно, иго и удержало его отъ намѣренія написать "вторую статью о метаморфозѣ растеній", отъ которой сохранился лишь коротенькій отрывокъ. Когда Гете лѣтомъ 1831 г. переслалъ французской академіи черезъ своего единомышленника, Жоффруа де Сентъ-Илера, французскій переводъ своей "Метаморфозы", предпринятый Сора подъ его руководствомъ, этотъ ученый въ своемъ докладѣ по этому поводу замѣчаетъ: "Когда Гете въ 1790 г. выступилъ со своей работой, на нее обратили мало вниманія, склонны были даже считать ее заблужденіемъ, И дѣйствительно въ основѣ ея лежала ошибка, но такая, на которую способенъ лишь геній. А именно Гете въ томъ отношеніи былъ неправъ, что онъ обнародовалъ свою ученую работу почти на полъ-столѣтіе раньше, чѣмъ появились ботаники, которые въ состояніи были изучить и понять ее".
   Но мы все же весьма недостаточно оцѣнили бы эту маленькую статью, если бы не увидали въ ней ничего, кромѣ доказательства тождественности всѣхъ тѣхъ образованій, которыя мы понимаемъ подъ именемъ боковыхъ органовъ оси растенія. Въ основѣ ея лежитъ неизмѣримо болѣе великая, возвышенная и обширная мысль, зародышъ которой содержится уже въ первой научной работѣ Гете, и это есть идея эволюціи. Никогда еще науки, изучавшія органическій міръ, не испытывали такого мощнаго толчка, какъ тотъ, который дала имъ"та мысль; она была призвана, словно по мановенію волшебнаго жезла, пробудить ихъ отъ долгаго оцѣпѣненія въ бодрой цвѣтущей жизни. Въ статьѣ объ Іоахимѣ Юнгіусѣ Гете указываетъ на Бэкона Веруламскаго, который "распознаваніе и точное описаніе распознаннаго" считалъ "истиннымъ естествознаніемъ", и далѣе говорить: "Убѣжденіе, что все должно существовать готовымъ и налицо, если только отнестись къ нему съ достаточнымъ вниманіемъ, совсѣмъ отуманило это столѣтіе... и такимъ образомъ этотъ способъ мышленія, какъ самый естественный и удобный, изъ семнадцатаго столѣтія перешелъ въ восемнадцатое, изъ восемнадцатаго въ девятнадцатое"... Въ лицѣ Линнея этотъ способъ созерцанія природы нашелъ своего совершеннаго, безподобнаго систематика, который не выказывалъ стремленія доискаться до внутренней связи цѣлаго и врядъ ли даже предугадывалъ, что лишь въ изслѣдованіи, образованія организма заключено достоинство науки. Школа Линнея, благодаря всепобѣждающему таланту ея основателя, сначала господствовала въ научномъ мірѣ; она видѣла всю свою задачу въ дальнѣйшемъ развитіи, дополненіи и комментированіи систематики и все. глубже погружалась въ застывшее, овладѣвшее всѣми умами представленіе, которое можетъ быть выражено словами: "Ничто не можетъ возникнуть, кромѣ того, что уже существуетъ". Согласно этому представленію, все растеніе, напримѣръ, уже готовое, заранѣе сформированное заключено было въ маленькомъ видѣ въ сѣмени. Такимъ образомъ развитія не существовало, а существовало лишь развертываніе, и въ наукѣ упорно придерживались этой теоріи включенія зародыша, этого ученія о реформаціи, несмотря на то, что оно съ логической необходимостью приводило къ нелѣпому заключенію, что въ зародышѣ растенія какого либо вида уже съ самаго начала искони предобразованы, о реформированы всѣ позднѣйшія поколѣнія; и это представленіе дѣйствительно нашло себѣ яркое выраженіе въ Галлеровскомъ "Nil noviter generari". Этой мнимой смерти Гете понятіемъ развитія противопоставилъ животворящую жизнь. Развитіе вѣдь и значитъ плодотворное созиданіе многоразличнаго изъ единаго, а онъ зналъ, что въ органическомъ мірѣ нѣтъ ничего неизмѣннаго, покоящагося, законченнаго, что наоборотъ все въ немъ находится въ постоянномъ движеніи. То, что образовано, тотчасъ же снова преобразовывается, и, если мы хотимъ нѣкоторымъ образомъ дойти до живого созерцанія природы, мы должны и сами сохранить себя такими же подвижными и способными къ образованію, какъ и сама природа, подающая вамъ въ этомъ примѣръ. Понятіе эволюціи было молніей, разсѣкшей окутывавшій столѣтіе туманъ и облившей міръ жизни цѣлымъ потокомъ свѣта. Метаморфоза растеній представляетъ лишь частный случай примѣненія идеи развитія, она показываетъ прогрессивное развитіе и превращеніе основного органа во все болѣе совершенные и полезные для жизни органы, чтобы въ концѣ концовъ дойти до высшей степени органической дѣятельности: путемъ воспроизведенія и рожденія отдѣлять и освобождать отъ органическаго цѣлаго особи. Въ концѣ концовъ Гете отождествляетъ понятіе метаморфозы съ понятіемъ развитія вообще, въ этомъ смыслѣ онъ и опредѣляетъ первое какъ ἓν καὶ πᾶν, и эта охватывающая весь органическій міръ мысль служила ему путеводной нитью въ лабиринтѣ послѣдняго еще прежде, чѣмъ онъ дошелъ до того частнаго случая ея примѣненія, который нашелъ себѣ выраженіе въ метаморфозѣ. Ничего другого онъ не можетъ подразумѣвать, когда 6 іюля 1786 г. пишетъ подругѣ: "Цвѣты снова дали мнѣ замѣтить весьма интересныя свойства, скоро совсѣмъ свѣтло и ясно встанетъ передо мною весь живой". То же понятіе развитія, лежащее въ основѣ метаморфозы, онъ несомнѣнно имѣетъ въ виду, когда 17 мая 1787 г. пишетъ изъ Неаполя: "Этотъ же самый законъ долженъ найти себѣ примѣненіе и ко всему остальному живому міру".
   Но только послѣ того, какъ открытіе метаморфозы растеній доставило ему наглядное величественное доказательство идея развитія, только послѣ того, какъ онъ узналъ истинную исторію растенія, его послѣдовательное развитіе, начиная съ первыхъ невидныхъ частей и до законченнаго растенія -- "долговая исторія вѣдь вообще не ограничивается перечисленіемъ случившагося, а излагаетъ, какъ это случившееся образуется и развивается одно изъ другого" -- только послѣ этого онъ ногъ въ духѣ истиннаго изслѣдователя поставить идею развитія какъ высшій научный принципъ. И съ тѣхъ поръ Гете не умѣетъ созерцать природу и изучать ее иначе, какъ генетически, и это представляется ему самымъ возвышеннымъ способомъ. Недаромъ одинъ изъ нашихъ величайшихъ естествоиспытателей прямо высказываетъ, что Гете основалъ генетическій методъ въ его всеобщности. Самый способъ его мышленія есть генетическій. И это насъ приводить къ такому пункту, съ котораго намъ открывается возможность лучше понять поэта-естествоиспытателя; эта попытка должна обосновать высказанное нами въ началѣ главы.
   Для исторіи своихъ ученыхъ занятій ботаникою Гете написалъ слѣдующее вступительное къ его итальянскимъ наблюденіямъ надъ растеніями замѣчаніе, которое однако не было слово въ слово включено въ окончательную редакцію: "Въ тотъ годъ я отважился предпринять путешествіе въ Италію, поставивъ себѣ трудную задачу разрѣшить не одну изъ тѣхъ загадокъ, которыя тяготѣли на моемъ существованіи. Наблюденія надъ растеніями сами собою овладѣли моимъ умомъ". При ближайшемъ разсмотрѣніи однако тѣ загадки, которыя Гете отправился разгадывать, могутъ быть сведены къ одной единственной задачѣ: найти послѣдній вѣнецъ для своего зданія природы, подъ небомъ Италіи добиться полнаго пониманія природы, увидѣть свои предчувствія возвысившимися до степени достовѣрности. Для него, повидимому, ни на мгновеніе не было тайной, что вмѣстѣ съ этимъ онъ пріобрѣтетъ и глубочайшее пониманіе искусства, что, завершилъ свое познаваніе природы, онъ достигнетъ полнаго художественнаго самосознанія, вѣдь это же познаніе впервые дало ему ключъ къ вратамъ познанія искусства. Намъ становится понятнымъ поэтому то, что онъ уже 11-го ноября 1786 г. пишетъ госпожѣ фонъ Штейнъ: "Ты знаешь мою старую манеру; какъ я подхожу къ природѣ, такъ подхожу и къ Риму, и ужъ онъ подымается мнѣ навстрѣчу..." И еще отъ 20-го декабря: "Какъ я смотрѣлъ на природу, такъ теперь смотрю и на искусство, и пріобрѣтаю при этомъ то, къ чему такъ долго стремился: болѣе совершенное понятіе о томъ высшемъ, что создали люди, и моя душа и съ этой стороны все болѣе развивается, и передъ нею открывается все большій просторъ". Наконецъ, 29-го декабря онъ пишетъ Гердеру: "Теперь для меня, милый, старый другъ, и зодчество, и ваяніе, и живопись то же, что минералогія, ботаника и зоологія. И я теперь крѣпко схватилъ искусства! уже не выпущу ихъ изъ рукъ; я вѣдь навѣрно знаю, что гоняюсь не за призракомъ".
   Такимъ образомъ Гете уже съ самаго начала ясно сознавалъ, что высшему совершенству въ искусствѣ вполнѣ отвѣчаетъ глубочайшее пониманіе природы; и не только это, но и то, что къ побѣдѣ надъ искусствомъ ведетъ тотъ же путь, которымъ онъ шелъ до сихъ поръ, чтобы, побѣдить природу, "наконецъ, что, примѣняя искусство, мы только тогда сможемъ состязаться съ природой, когда мы хотя до нѣкоторой степени переймемъ у нея тотъ способъ, который она употребляетъ при образованіи своихъ твореній". Какъ же подходить къ дѣлу природа, какимъ инымъ путемъ, какъ не путемъ эволюціи, идетъ она, создавая "живое образованіе, являющееся образцомъ для всякаго искусственнаго?" Такимъ образомъ на высшей ступени развитія создавшееся, существующее собственно не само по себѣ является предметомъ искусства, а лишь постольку, поскольку въ немъ ощущается вѣяніе возникновенія, развитія, живой подвижности, и разсматривается отношеніе частей другъ къ другу и къ цѣлому. "Человѣка нельзя понять однимъ разсматриваньемъ его, поверхности; нужно обнажить то, что находится внутри него, нужно отдѣлить другъ отъ друга его части, замѣтить ихъ связь, знать ихъ различія, разобраться въ дѣйствіи и противодѣйствіи, запечатлѣть въ своемъ умѣ все скрытое, покоящееся, самое основаніе явленія,-- если дѣйствительно хочешь увидѣть и перенять то, что жилыми волнами движется передъ нашими глазами въ видѣ прекраснаго и нераздѣльнаго цѣлаго". И это имѣетъ силу не только для человѣческаго образу этого "Non plus ultra всякаго человѣческаго знанія и дѣланія", этой "альфы и омеги всѣхъ извѣстныхъ намъ вещей"; но и тотъ художникъ, который захочетъ, напримѣръ, изобразить цвѣты или плоды, "будетъ тѣмъ выше, "тѣмъ рѣшительнѣе, если, въ добавокъ къ своему таланту, онъ еще и свѣдущъ въ ботаникѣ; если онъ, начиная съ самаго корня, понимаетъ вліяніе различныхъ частей на успѣшный ростъ растенія, изъ назначеніе и взаимодѣйствіе, если онъ обдумаетъ и отдастъ себѣ отчетъ въ послѣдовательномъ развитіи листьевъ, цвѣтовъ, оплодотворенія и новаго зародыша".
   Когда писались эти слова, метаморфоза растеній уже открылась поэту, онъ съ радостью, съ восторгомъ даже ухватился за эту идею и всюду, слѣдовательно, и въ искусствѣ также примѣнялъ ее. Но болѣе чѣмъ годъ тому назадъ у него еще не было этой увѣренности по отношенію къ высочайшему въ искусствѣ, къ античнымъ произведеніямъ; у него было лишь живое предчувствіе того представленія, которое позднѣе владѣло его художественнымъ и научнымъ сознаніемъ и удовлетворяло его, представленія, что природа и искусство суть лишь два проявленія одной и той же сущности. Въ то время онъ только еще былъ на пути къ тому, "чтобы доискаться, какъ поступали эти несравненные художники, развивая изъ человѣческаго образа кругъ божественнаго творчества, который вполнѣ законченъ, и въ которомъ неотсутствуетъ ни основной характеръ, ни переходы и связующія. Я предполагаю, что они поступали по тѣмъ же, по которымъ поступаетъ природа, и на слѣдъ которыхъ я стараюсь напасть. Но есть тутъ и еще что-то, чего я не умѣю выразить". Когда же Гете побывалъ въ Сициліи и затѣмъ снова вернулся въ Римъ, это уже не было больше предположеніемъ, это уже стало для него "яйцомъ Колумба"; онъ не только нашелъ слѣдъ, онъ нашелъ "главный ключъ", и теперь онъ зналъ, какъ это выразить. "Эти высокія художественныя произведенія суть вмѣстѣ съ тѣмъ и высочайшія произведенія природы, созданныя людьми по непреложнымъ, естественнымъ законамъ. Все произвольное, воображаемое рушится; то, что есть въ нихъ, это -- необходимость, это -- Богъ". Теперь онъ могъ съ тѣмъ большей радостью заглянуть въ бездну искусства, что глазъ его привыкъ къ безднамъ природы.
   Художественная философія Гете всецѣло покоится такимъ образомъ на тѣхъ законахъ, которые онъ подслушалъ у природы. Великіе принципы господствованія надъ природой, идея единства и идея развитія, перенесенные на искусство, представляютъ собою типичное и индивидуальную свободу, имѣющую цѣлью развитіе и поддержаніе личности -- величайшаго блага дѣтей земли. Соединеніе обоихъ обусловливаетъ внутреннее единство и вѣрность природѣ, отличающія творенія его музы, и налагаетъ на нихъ печать вѣчности. Въ значительной степени и ради искусства онъ всегда "очень серьезно принималъ все, что касается великихъ вѣчныхъ соотношеній природы". И самая вершина художественнаго откровенія, прекрасное, лишь тогда возстаетъ передъ нами, "когда мы созерцаемъ закономѣрную жизнь въ ея величайшей дѣятельности и совершенствѣ, это въ насъ возбуждаетъ стремленіе къ воспроизведенію, и мы чувствуемъ себя какъ бы перенесенными на высшую ступень жизни и дѣятельности. Такимъ образомъ искусство воспроизводить то, что оно получило отъ природы, такъ какъ оно не подражатель природы, а ея "достойнѣйшій истолкователь", къ которому съ страстною тоскою стремится тотъ, передъ кѣмъ природа начинаетъ раскрывать свои тайны. Такимъ образомъ искусство становится какъ бы пробнымъ камнемъ открытыхъ законовъ природы, съ другой стороны, оно въ свою очередь способно открывать ихъ. Эта божественная искра и есть прекрасное. Ибо "прекрасное есть обнаруженіе тайныхъ законовъ природы, которые безъ его появленія остались бы для насъ навѣки скрытыми!"
   Философское оправданіе и обоснованіе своего пониманія взаимоотношеній природы и искусства Гете нашелъ въ Кантовской "Критикѣ силы сужденія", которой онъ именно благодаря этому обязанъ былъ въ высшей степей и радостной эпохой своей жизни. Онъ радъ былъ почерпнуть оттуда, что поэтическое искусство и сравнительное естествознаніе находятся въ самомъ близкомъ родствѣ другъ съ другомъ, потому что оба они подчиняются одной и той же силѣ сужденія; здѣсь онъ увидѣлъ исполненнымъ собственное требованіе, чтобы къ произведенію искусства подходили такъ же, какъ къ произведенію природы и наоборотъ; и чтобы цѣнность каждаго различалась изъ него самого и разсматривалась сама по себѣ. И такъ же, какъ въ каждомъ отдѣльномъ произведеніи искусства искусство всегда должно проявляться цѣликомъ, такъ и въ каждомъ отдѣльномъ существѣ, по мнѣнію Гетё, надлежало созерцать цѣликомъ всю творческую работу природы, надлежало разсматривать каждую частность въ ея отношеніи къ цѣлому.
   
   Насладиться если хочешь цѣлымъ,
   Цѣлое сумѣй найти и въ самомъ маломъ.
   
   Этимъ Гете сталъ на такую точку зрѣнія, съ которой онъ опятъ-таки далеко опередилъ свое время. Вѣдь если цѣнность каждаго существа должна развиваться изъ самой себя, должна разсматриваться сама по себѣ, то и "каждое созданіе должно быть цѣлью самого себя, и не можетъ быть объяснено существованіемъ внѣшнихъ цѣлей, еще того вѣрнѣе подчиненіемъ цѣлямъ человѣка; который все еще, несмотря на Коперника, продолжалъ считать себя центромъ вселенной. Этот телеологическій способъ представленія владѣлъ, однако, міромъ естествоиспытателей и препятствовалъ научному пониманію органической природы и успѣхамъ научныхъ изслѣдованій. Въ энергичномъ отрицаніи телеологіи нашъ поэтъ стоялъ почти совсѣмъ одиноко. Его философъ учитель давно уже съ обычной проницательностью раскрылъ антропоморфизмъ конечныхъ причинъ и объяснилъ, "что всѣ конечныя причины суть человѣческія измышленія". Гете безусловно придерживался того же мнѣнія. Чрезвычайно многочисленны его замѣчанія о научной несостоятельности телеологіи какъ объясняющаго принципа; послѣ него осталось даже небольшое разсужденіе: "Einleitung zu einer allgemeinen Vergleichungslehre" (Введеніе къ общему ученію о сравнительномъ методѣ), написанное исключительно на эту тему. И одной изъ причинъ той радостной эпохи жизни, которую доставила ему кантовская "Критика силы сужденія", было и то, что его нерасположеніе къ конечнымъ причинамъ получило теперь оправданіе и обоснованіе. Въ связи съ этимъ стояло и его нежеланіе допустить, чтобы всякое отклоненіе отъ нормы разсматривалось какъ нѣчто патологическое. Онъ такъ строго объективенъ въ своихъ воззрѣніяхъ на природу, что неоднократно указываетъ на относительность тактъ понятій, какъ тѣлесные недостатки, неправильности развитія, уродства, искаженность, недоразвитіе, и совѣтуетъ быть осторожнымъ въ употребленіи этихъ словъ. Вѣдь всё совершается по простому закону метаморфозы, "которая своей дѣятельной силой создаетъ передъ нами и симметричное и причудливое, и плодотворное и безплодное, понятное и непостижимое". Онъ хотѣлъ бы, чтобы хорошенько прониклись той истиной, что мы лишь въ томъ случаѣ можемъ дойти до полноты воззрѣнія, если будемъ разсматривать всегда одновременно и нормальное и ненормальное въ ихъ взаимодѣйствіи и взаимныхъ переходахъ. Вѣдь пониманіе этого привело его къ открытію метаморфозы растеній.
   Разработать тѣ идеи объ образованіи и преобразованіи органическихъ существъ, которыя по возвращеніи изъ Италіи въ гораздо болѣе полномъ видѣ предстали предъ Гете, чѣмъ до поѣздки туда,-- вотъ та мысль, которая неотступно занимала его, несмотря на всю, суету послѣдующихъ лѣтъ. Ближайшимъ плодомъ его ученыхъ занятій была метаморфоза растеній. Отозванный вскорѣ затѣмъ въ лагерь въ Силезію, онъ въ Бреславлѣ главнымъ образомъ занимался сравнительной анатоміей. "Среди всей этой толкотни", пишетъ онъ 31-го августа 1790 г. Фридриху фонъ Штейну изъ Ландсгута, "я принялся за составленіе своей статьи о животныхъ". У него были многообъемлюшіе планы. Работы, изданныя имъ самимъ еще при жизни, въ связи съ тѣми многочисленными подготовительными работами изъ области ботаники и сравнительной анатоміи, которыя извлечены были на свѣтъ Божій изъ его архива, показываютъ, что онъ носился съ мыслью составить общую теорію изученія органической природы, въ которой ни одна отрасль послѣдней не была бы оставлена безъ вниманія. "Versuch über die Gestalt der Tiere" (опытъ морфологіи животныхъ) попытка объяснить строеніе тѣла животныхъ, та самая маленькая "статья", о которой Гете говорить въ нѣкоторыхъ изъ своихъ писемъ, относящихся къ 1790 и 1791 гг., какъ кажется, сохранилась и была имъ использована для позднѣйшихъ работъ; но то. о чемъ "въ юношеской отвагѣ онъ не разъ мечталъ какъ объ одномъ цѣльномъ трудѣ", осталось лишь въ видѣ очерковъ, въ видѣ собранія отрывковъ. Не разъ ему думалось, что онъ былъ близокъ къ тому, чтобъ издать изъ: въ 1807 г. все было уже подготовлено, и онъ писалъ введенія и предисловія къ этимъ "многолѣтнимъ очеркамъ". Но ихъ снова пришлось отложить въ сторону, и лишь въ 1820 г. началось изданіе его анатомическихъ работъ и вмѣстѣ съ тѣмъ перепечатыванье метаморфозы и другихъ статей по ботаникѣ подъ общимъ заглавіемъ:". Этимъ
   Гете создалъ не только названіе для науки, но и самую науку. Онъ былъ основателемъ научной морфологіи, онъ прямо и ясно заявляетъ, что подъ именемъ морфологіи устанавливаетъ новую науку, новую не по предмету, а по взгляду и методу. Что онъ подъ этимъ подразумѣваетъ, объ этомъ намъ послѣ изложенныхъ выше разъясненій нечего распространяться. Морфологія должна содержать ученіе о формѣ, объ образованіи и преобразованіи органическихъ тѣлъ. Вѣдь форма есть нѣчто подвижное, развивающееся, преходящее. Ученіе о формѣ есть ученіе о превращеніи. Ученіе о метаморфозѣ, добавляетъ онъ къ этимъ брошеннымъ въ видѣ афоризмовъ фразамъ, есть ключъ ко всѣмъ знаменіямъ природы. Морфологія образуетъ поэтому фокусъ, къ которому, какъ лучи вогнутаго зеркала, стремятся остальныя науки органической природы. Этамъ возвышеннымъ истолкованіемъ Гете сдѣлалъ морфологію основою и вмѣстѣ съ тѣмъ цѣлью всѣхъ біологическихъ наукъ; ея конечнымъ побѣгомъ является эмбріологія.
   Множество разрозненныхъ, мало-по-малу накопленныхъ свѣдѣній должно было произвести путаницу въ біологическихъ наукахъ, въ томъ числѣ и въ сравнительной анатоміи. Недоставало путеводной нити, которая помогла бы не только съ внѣшней стороны, но и со стороны внутренняго содержанія разсматривать эти науки въ ихъ соотношеніи, недоставало руководящей идеи, которой ихъ можно бы было подчинить. Тогда Гете въ составленной въ 1795 г. работѣ "Первый набросокъ общаго введенія въ сравнительную анатомію, на основаніи остеологіи" предложилъ установить "анатомическій типъ, общій образъ, который содержалъ бы въ себѣ по возможности формы всѣхъ безъ исключенія животныхъ". Въ своей всеобщности тни обнимаетъ весь міръ животныхъ, точно такъ же и міръ растеній подчиненъ особому "растительному" типу. Особенно пригоднымъ является установленіе типа для высшихъ животныхъ или также для отдѣльнаго класса животныхъ. Этотъ типъ находится путемъ отвлеченія отъ эмпирически добытаго знанія частей животнаго, хотя и различныхъ по виду, но одинаковыхъ по образовательному началу. Гете неоднократно даетъ типу названіе Протея, котораго мы должны "умѣть прослѣдить во всей его измѣнчивости", вѣдь измѣнчивостью этого типа можно "объяснить сплошь всѣ тѣ виды и роды, которые намъ извѣстны". И тѣмъ не менѣе типъ есть нѣчто неизмѣнное, непреходящій элементъ въ смѣнѣ и превращеніи формъ. "Большую трудность представляетъ", сказано въ одномъ отрывкѣ, ставшемъ извѣстнымъ благодаря Веймарскому изданію, "установить въ общихъ чертахъ типъ цѣлаго класса, такъ, чтобы онъ подходилъ къ каждому роду и виду; природа только благодаря тому и можетъ производить свои genera и species, что типъ, предписанный ей вѣчной необходимостью, является такимъ Протеемъ, который ускользаетъ отъ самыхъ проницательныхъ сравнительныхъ наблюденій и можетъ быть схваченъ лишь отчасти и то всегда лишь въ противорѣчіяхъ".
   Что же подразумѣвать подъ типомъ? Много спорили о томъ, представляетъ ли онъ лишь общій образъ, схему, идеальныя основныя черты, или же онъ заключаетъ въ себѣ понятіе и основной формы. Приведеніе этого въ извѣстность потому считалось важнымъ, что отъ этого зависѣло рѣшеніе вопроса, признавалъ ли Гете постоянство видовъ, или же былъ сторонникомъ теоріи происхожденія видовъ. При недостаточности отведеннаго намъ мѣста невозможно входить въ подробное разсмотрѣніе этого вопроса, но намъ кажется, что самый духъ Гетевскихъ воззрѣній на природу позволяетъ вывести безошибочное заключеніе объ его отношеніи въ теоріи происхожденія видовъ.
   Гете признается, что послѣ Шекспира и Спинозы наибольшее вліяніе на него имѣлъ Линней, но не потому, что онъ былъ ему родственъ по духу, какъ тѣ, а какъ разъ вслѣдствіе того духа противорѣчія, который онъ въ немъ возбуждалъ, вслѣдствіе того разлада, который онъ вызывалъ въ его душѣ. То, что Линней "насильственно старался отдѣлить другъ отъ друга, должно было, согласно глубочайшей потребности моего существа, стремиться къ соединенію". И вотъ въ Линнеевскихъ "Fundamenta" такъ же, какъ и въ его "Philosophia botanica", принадлежавшей къ числу "ежедневныхъ занятій" Гете, передъ послѣднимъ во всей его упорной непреклонности всталъ догматъ постоянства видовъ: Species tot sont, quoi di versas formas ab initio produiit Infinitum Ens; quae formae, secnndnm generationis militas leges, produxere plures at sibi semper similes {Видовъ столько, сколько различныхъ формъ Безконечное Существо произвело въ самомъ началѣ; сообразно присущимъ имъ законамъ рожденія, эти формы произвели много другихъ, но всегда подобныхъ себѣ.}. Въ противоположность Линнею, систематизирующему, регистрирующему, раздѣляющему родъ отъ рода и видъ отъ вида, какъ нѣчто неизмѣнное, "существовавшее уже со временъ Адама", -- нашъ поэтъ признается: "Неразрѣшимой представлялась мнѣ задача съ точностью обозначить роды и подчинить имъ виды". По его мнѣнію, дѣйствительно опредѣлить роды и виды можно, лишь производя всѣ формы растенія отъ какой-нибудь одной. Онъ убѣжденъ, что окружающія насъ растительныя формы не представляютъ нѣчто уже съ самаго начала опредѣленное и установленное; наоборотъ, на ряду съ упрямой родовой и видовой неподатливостью онѣ надѣлены счастливой подвижностью и чтобы приспособляться къ тѣмъ разнообразнымъ условіямъ, которыя вліяютъ на нихъ на земномъ шарѣ, и образовываться и преобразовываться въ зависимости отъ послѣднихъ; такимъ образомъ "родъ можетъ перейти въ видъ, видъ въ разновидность, а послѣдняя, подъ вліяніемъ другихъ условій, опять таки измѣняться до безконечности... наиболѣе отдаленные все-таки обладаютъ ясно выраженнымъ родствомъ".
   
   Созданное преобразуетъ
   Живая сила вѣчно вновь,
   И въ немъ застой не торжествуетъ...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Движенье вѣчно въ мірозданьи.
   Премѣны, преобразованья,
   Покоя мигъ -- обманъ одинъ.
   
   Въ этомъ отношеніи Гете, мыслившій природу единою, не могъ конечно дѣлать никакого различія между животными и растеніями. Напротивъ, онъ понималъ, что, "если разсматривать растенія и животныя въ ихъ наиболѣе несовершенномъ видѣ, они едва отличаются другъ отъ друга. Одна жизненная точка; неподвижная, подвижная или полуподвижная -- вотъ то, что едва замѣтно для нашихъ чувствъ... (Одно только мы можемъ сказать, что творенія, постепенно возникающія въ видѣ растеній и животныхъ изъ родственныхъ, почти неразличимыхъ, другъ отъ друга формъ, совершенствуются по двумъ противоположнымъ направленіямъ, такъ что въ концѣ концовъ растеніе въ деревѣ, долговѣчномъ и неподвижномъ, животное -- въ человѣкѣ, обладающемъ высшей степенью подвижности и свободы, достигаютъ своей славы".
   Впрочемъ Гете не думаетъ, чтобы человѣкомъ непремѣнно заканчивался творческій процессъ. "Кто знаетъ", высказался онъ однажды, "не есть ли и весь человѣкъ опять-таки лишь попытка дометнуть до болѣе высокой цѣли?" Съ другой стороны онъ неоднократно. указываетъ на общій съ животными корень человѣческаго происхожденья. Такъ, напримѣръ, упоминая о полостяхъ, существующихъ въ черепѣ человѣка, о лобныхъ полостяхъ, онъ говоритъ: "Вопросъ зачѣмъ? здѣсь немного къ чему приведетъ; зато вопросъ какимъ образомъ? научаетъ меня, что эти полости представляютъ остатки животнаго черепа, которые у такихъ болѣе низшихъ организацій встрѣчаются развитыми въ большей мѣрѣ, и которые у человѣка, несмотря на достигнутую имъ высоту, еще не совсѣмъ исчезли".
   Если мы сопоставимъ общія замѣчанія Гете о превращеніи органическихъ существъ съ его воззрѣніями на отдѣльныя породы животныхъ, изложенными, напримѣръ, въ статьяхъ "Лѣнивцы и толстокожіе" или "Скелеты грызуновъ", то мы не можемъ не придти къ заключенію, что Гете дѣйствительно признавалъ кровное и племенное родство родовъ и видовъ. Въ особенности интересно указать на замѣчаніе Гете, сдѣланное имъ въ статьѣ "Ископаемый быкъ" по поводу найденныхъ костей ископаемаго, изъ которыхъ удалось возстановить скелетъ большого быка давно исчезнувшаго вида: "Во всякомъ случаѣ", прибавляетъ онъ, "это древнее созданіе можно разсматривать какъ широко распространенную, (исчезнувшую съ лица земли основную, потомками которой слѣдуетъ считать обыкновеннаго и индійскаго быка".. Убѣжденіе, что Гете былъ сторонникомъ теоріи происхожденія видовъ, невольно овладѣваетъ нами и въ томъ случаѣ, если мы додумаемъ до конца его открытіе межчелюстной кости, идею, руководившую имъ при этомъ, и тѣ мысли, которыя онъ при всякомъ удобномъ случаѣ высказываетъ по этому поводу.
   Да наконецъ и все его міросозерцаніе вообще не оставляло ему никакого другого выбора. Въ этомъ отношеніи вѣдь могутъ быть лишь два возможныя представленія: или виды возникли путемъ одного творческаго акта въ существенныхъ своихъ чертахъ такими, каковы они есть; или они развились изъ одной или немногихъ первобытныхъ формъ до того разнообразія, которое наполняетъ землю. Но одного творческаго акта было бы недостаточно. Палеонтологическія данныя, которыя были знакомы Гете, и истинную цѣну которыхъ онъ понималъ, свидѣтельствуютъ о томъ, что безчисленныя поколѣнія прежнихъ періодовъ вымерли, "не могли увѣковѣчить себя живымъ размноженіемъ"; а такъ какъ мы достовѣрно знаемъ, что живущіе нынѣ виды въ то время не существовали, то и всякій, кто не признаетъ все новые и новые акты творчества, долженъ прямо таки съ логическою необходимостью вывести заключеніе, что нынѣ живущіе виды родственны вымершимъ.
   Но есть и еще одинъ великій принципъ, принадлежащій къ идейному достоянію Гете и заставляющій насъ смотрѣть на него какъ на сторонника теоріи происхожденія видовъ и такимъ образомъ предшественника Дарвина. Природа не дѣлаетъ скачковъ, это -- древнее изреченіе, которое часто повторяется на словахъ, но которое прежде мало принималось во вниманіе, что доказываетъ хотя бы теорія катастрофъ. Гете впервые возвысилъ его до степени принципа изслѣдованія и въ широкомъ смыслѣ примѣнилъ его и къ тому вопросу, о которомъ здѣсь идетъ рѣчь: "Природа лишь въ извѣстномъ порядкѣ можетъ дойти до того, что она хочетъ создать. Она не дѣлаетъ скачковъ. Она не могла бы, напримѣръ, создать лошадь, если бы послѣдней не предшествовали всѣ остальныя животныя, по которымъ природа, какъ по лѣстницѣ, поднимается до строенія лошади".
   Гете называетъ это принципомъ непрерывности. Послѣдній выраженъ имъ въ утвердительной формѣ и лежитъ въ основѣ всѣхъ его естественно-научныхъ изслѣдованій; онъ не знаетъ иной нормы для дѣятельности природы, какъ въ смыслѣ непрерывности; и его геологическія воззрѣнія также всецѣло покоятся на принципѣ непрерывности. "Я продолжаю заниматься наблюденіями надъ растеніями и животными", пишетъ онъ Шиллеру 30-го іюля 1796 г., "и они идутъ у меня очень удачно. Я нахожу, что, если хорошенько усвоить принципъ непрерывности и умѣло пользоваться имъ, тогда для органическихъ существъ ничего болѣе и не нужно ни при открытіяхъ, ни при самомъ изложеніи предмета". А 10-го августа онъ пишетъ: "Я болѣе чѣмъ когда либо убѣжденъ, что съ помощью понятія непрерывности прекрасно можно подойти ко всей органической природѣ". Гете доказалъ этимъ, что обладаетъ истинно математическимъ умомъ; и, если онъ всюду разыскиваетъ переходы, это оказывается лишь инымъ выраженіемъ того же направленія мыслей. Оно заставляло его, какъ самъ онъ признается, разсматривать всѣ явленія природы въ извѣстномъ порядкѣ развитія и внимательно слѣдить за всѣми переходами и въ прогрессивномъ и въ регрессивномъ смыслѣ. Мы уже слышали, какъ онъ прославлялъ произведенія пластическаго искусства у древнихъ за то, что въ нихъ не отсутствуютъ переходы (см. выше, стр. 385). "Какая пропасть", восклицаетъ онъ въ своей первой естественно-научной работѣ, "лежитъ между os infermaxillare черепахи и слона! И все же можно поставить между ними цѣлый рядъ формъ, который соединитъ ихъ". Возможно ли допустить послѣ этого, что Гете, который такъ широко бралъ понятіе развитія, въ вопросѣ о жизни растительнаго и животнаго міра въ его совокупности могъ найти удовлетвореніе въ признаніи изолированныхъ процессовъ?
   Съ различныхъ сторонъ признавалось, что Гете по крайней мѣрѣ въ концѣ своей жизни вполнѣ уяснилъ себѣ мысль о происхожденіи видовъ и въ послѣдней своей работѣ, въ разсужденіи по поводу памятнаго спора между Кювье и Жоффруа Сентъ-Илеръ даетъ этой мысли выраженіе тѣмъ, что безусловно становится на сторону послѣдняго. Но, если это и вѣрно,не менѣе вѣрно и то, что уже давнымъ давно эти идеи были его достояніемъ; объ этомъ свидѣтельствуютъ его же собственныя слова: "Это событіе имѣетъ для меня совершенно невѣроятную цѣну; я въ правѣ ликовать, что мы дожили наконецъ до полной побѣды того дѣла, которому я посвятилъ свою, и которое въ значительной степени является и моимъ дѣломъ". Вѣдь говоритъ же онъ по поводу Гердеровскихъ "Идей въ исторіи человѣчества", въ которыхъ отчасти отразился и его духъ: "Наши ежедневные разговоры велись на тему о началѣ началъ земли-воды и о развивающихся на нихъ съ древнѣйшихъ временъ органическихъ существахъ. Мы постоянно обсуждали начало началъ и его непрестанное дальнѣйшее развитіе, и наше научное достояніе ежедневно все болѣе выяснялось и обогащалось благодаря обмѣну мыслями и спорамъ".
   Измѣненіе я превращеніе видовъ Гете объясняетъ тѣми же причинами, которыя признаетъ и современная теорія эволюціи: приспособленіемъ, употребленіемъ и неупотребленіемъ органовъ, наслѣдственностью. Даже для ходячаго выраженія "борьбы за существованіе", не только въ смыслѣ борьбы организмовъ съ окружающей ихъ природой, но и въ смыслѣ соперничества организмовъ между собою за условія существованія и происходящей отсюда побѣды однихъ и пораженія другихъ, Гете находитъ мѣткія слова: "Все, что возникаетъ, ищетъ для себя простора и стремится къ долговѣчности; поэтому оно отнимаетъ мѣсто у другого и сокращаетъ продолжительность его существованія". И въ уста Прометея, творца людей, который долженъ знать это, поэтъ влагаетъ слѣдующія слова:
   
   Идите жъ съ миромъ,-- но не всюду будетъ миръ:
   Затѣмъ, что люди такъ же, какъ животныя,
   Но образу которыхъ я творилъ людей,
   Достичь стараясь лучшаго, враждуютъ всѣ
   Другъ съ другомъ, въ одиночку или общиной,
   Пока одни другихъ не покорятъ совсѣмъ 1).
   1) Переводъ Н. Холодковскаго.
   
   Но не только въ соотношеніяхъ внѣшняго міра лежатъ образующія и преобразующія силы; прежде всего онѣ скрыты въ самихъ организмахъ. Что тѣхъ законовъ, которые правятъ неорганической природой и дѣйствуютъ въ ней, недостаточно для природы органической -- это могло отрицать только время, которое, въ видѣ крайней реакціи, должно было ополчиться противъ трансцендентальныхъ фантазій и сумасбродствъ недавняго прошедшаго. Въ настоящее время паука все болѣе и болѣе приближается къ воззрѣніямъ Гете, признавшаго законы образованія. Дѣйствующая въ органической природѣ "образовательная сила" ограничена однако взаимодѣйствіемъ частей, служащимъ ей противовѣсомъ.
   
   Но въ душѣ человѣка порою бореніе духа
   Рвется за этотъ кругъ перейти и вѣчныя формы
   Хочетъ по волѣ своей измѣнить.
   Но тщетны попытки 1).
   1) Переводъ Н. Холодковскаго.
   
   Здѣсь и находятся предѣлы органической. природы, и въ принципѣ взаимодѣйствія частей Гете снова выдвинулъ руководящую идею, на которую онъ неотступно указываетъ, и которая вполнѣ стала достояніемъ науки. Но, ограничивая измѣнчивость организма, взаимодѣйствіе частей тѣмъ самымъ и служитъ образовательнымъ и преобразовательнымъ факторомъ, потому что "самое образованіе какъ въ своемъ основномъ направленіи, такъ и въ своихъ отклоненіяхъ создается и опредѣляется взаимнымъ вліяніемъ частей". Гете неоднократно въ различной формѣ высказываетъ мысль, что экономная природа составила себѣ роспись, бюджетъ, согласно которому при всей измѣнчивости формъ никому нельзя дать чего-либо, что не было бы отнято у другого. Не есть ли это высшее выраженіе принципа сохраненія энергіи?
   Изъ открытій, обогатившихъ морфологію, слѣдуетъ упомянуть здѣсь еще объ одномъ, о такъ называемой позвоночной теоріи черепа. Вслѣдъ за тщательной и точной разработкой метаморфозы растеній 1790 г. осчастливилъ Гете, какъ самъ онъ выражается, тѣмъ, что открылъ ему новыя и радостныя перспективы и на животную организацію. 9го была идея аналогичная первой, но относящаяся къ міру высшихъ животныхъ и заключавшаяся въ томъ, что черепъ представляетъ видоизмѣненную часть позвоночнаго столба. Позвоночный характеръ затылочныхъ костей Гете еще раньше распозналъ; во время же его пребыванія въ Венеціи въ 1790 г. онъ случайно напалъ на мысль, что и лицевыя кости также происходятъ отъ позвонковъ. Хотя послѣднее и оказалось ошибкой, и хотя Гете и не сталъ затѣмъ подробнѣе разсматривать вопросъ о позвоночномъ характерѣ затылочныхъ костей, который самъ по себѣ признается наукою, все же самая мысль эта оказала въ высшей степени плодотворное вліяніе на изслѣдованіе костей головы.
   Самая ранняя научная дѣятельность Гете принадлежитъ минералогіи и геологіи. Вскорѣ по пріѣздѣ въ Веймаръ Гете во время своихъ разъѣздовъ по Тюрингену, "жизнью въ горныхъ оврагахъ, пещерахъ, лѣсахъ, прудахъ, подъ водопадами, среди обитателей подземнаго міра", подготовилъ себя къ серьезнымъ занятіямъ наукой, къ которымъ присоединился еще и практическій интересъ, когда возникъ проектъ поднять старое горное производство въ Ильменау; предпріятіе это поручено было Гете, и онъ потратилъ на него немало трудовъ и заботъ. Вскорѣ онъ и этимъ наукамъ -- минералогіи и геологіи -- "отдался съ полной страстью". На минералогію онъ смотритъ, однако, какъ на науку вспомогательную къ геологіи, которую называетъ костнымъ строеніемъ земли; "все мое благо исходитъ отъ геологіи", пишетъ онъ графу Штернбергу и добавляетъ, что онъ уже многіе годы идетъ этимъ путемъ. Въ особенности его интересовала земная кора въ окрестностяхъ его милаго Карлсбада и вообще въ Богеміи; изслѣдованіе ея съ самаго начала его знакомства съ этой мѣстностью и до конца жизни сильно занимало нашего поэта. Вообще онъ неизмѣнно придерживался рано пріобрѣтеннаго имъ взгляда, что гранитъ, о которомъ онъ оставилъ намъ высокопоэтическую статью, есть основной слой земли.
   Въ то время, когда Гете углубился въ изученіе этой науки, геологи раздѣлены были на два враждебныхъ лагеря: нептунистовъ и вулканистовъ. "Проклятый застѣнокъ "новаго мірозданія" послѣднихъ, несовмѣстимый съ его понятіемъ о непрерывности, возбуждалъ въ немъ такія сильныя вспышки гнѣва и породилъ столько полныхъ ѣдкой сатиры стиховъ -- въ особенности во второй части Фауста,-- что Гете причислили къ нептунистамъ въ виду его неоднократныхъ признаній, что все насильственное, всякіе скачки противны его натурѣ -- и соотвѣтствуютъ природѣ -- что онъ питаетъ "отвращеніе къ насильственнымъ толкованіямъ". При этомъ смѣшиваютъ однако вулканистовъ съ вулканизмомъ. Не участіе вулканическихъ силъ вообще при образованіи земной поверхности отрицалъ Гете -- вѣдь самъ же онъ, напримѣръ, признавалъ, по крайней мѣрѣ, первоначальное вулканическое происхожденіе Каммерберга при Эгерѣ, которому посвятилъ нѣсколько работъ -- онъ выступилъ войною противъ преувеличеній крайнихъ вулканистовъ, по мнѣнію которыхъ даже большія горныя цѣпи, каковы Пиренеи и Апеннины, могли внезапно и сразу подняться изъ огненно-жидкихъ нѣдръ земли. Гете вовсе не былъ безусловнымъ нептунистомъ. Ничто не внушало ему большаго страха, какъ глубоко-вкоренившіяся ученія какой-либо "школы". "Міросозерцаніе всѣхъ подобныхъ теоретиковъ, умъ которыхъ способенъ работать исключительно въ одномъ направленіи, потеряло свою непосредственность, и предметы не представляются имъ уже во всей своей чистотѣ". Врядъ ли Гете съ большимъ правомъ можно причислять въ сторонникамъ ученія нептунистовъ, чѣмъ и большинство теперешнихъ геологовъ, приписывающихъ водѣ болѣе глубокое и болѣе обширное дѣйствіе на образованіе земной поверхности, чѣмъ огню. Мы не ошибаемся, если скажемъ, что руководящіе принципы Гете и въ геологіи были тѣ же, до которыхъ дошла новѣйшая наука, и которые можно формулировать такъ, что всѣ извѣстныя намъ силы, всѣ еще и нынѣ дѣйствующія причины въ различной степени и различнымъ образомъ должны быть принимаемы въ соображеніе при объясненіи образованія земной поверхности. "Однимъ изъ величайшихъ правъ и полномочій природы", говоритъ Гете, "является возможность достигать однѣхъ и тѣхъ же цѣлей различными средствами, вызывать одни и тѣ же явленія сочетаніемъ различныхъ условій". Тѣ же самыя силы, которыя дѣйствовали въ прошедшемъ, продолжаютъ дѣйствовать и теперь. Онъ думаетъ, что "природа и въ настоящее время способна создавать драгоцѣнные камни неизвѣстной намъ породы". Изъ приведеннаго выше принципа слѣдуетъ, что природа, "даже дѣйствуя спокойно и медленно, въ силахъ создать нѣчто необычайное", а тѣ безчисленныя тысячелѣтія, которыя нужны для этого геологіи, фантазія нашего поэта охотно предоставляетъ "свободно дѣйствующей природѣ" даже и въ дѣлѣ мѣстныхъ преобразованій. Примѣръ такого спокойнаго способа объясненія онъ между прочимъ даетъ намъ къ "Луизенбургѣ при Александерсбадѣ". Его спокойному созерцанію природы соотвѣтствовала и его склонность объяснять все скорѣе химическими, чѣмъ механическими причинами; дѣйствіемъ химическихъ и электрическихъ силъ объясняетъ онъ высокую температуру внутри земли, и температуру теплыхъ источниковъ онъ также приписываетъ химическимъ причинамъ. Въ этомъ отношеніи Гете далеко не стоитъ одинокимъ; сходныхъ взглядовъ придерживается. напримѣръ, реформаторъ современной геологіи, Чарльзъ Ляйелль.
   Какой широкій, свободный взглядъ Гете обнаруживаетъ и въ геологіи это доказывается тѣмъ, что онъ предугадалъ то значеніе, которое должна пріобрѣсти наука объ ископаемыхъ, тогда только что начавшая развиваться. 27-го октября 1782 г. онъ пишетъ Мерку: "Всѣ эти обломки костей, о которыхъ ты говоришь, и которые находятся всюду въ верхнемъ песчаномъ слоѣ земли, относятся, по моему глубокому убѣжденію, къ новѣйшей эпохѣ, которая однако въ сравненіи съ нашимъ обычнымъ лѣтоисчисленіемъ все же страшно стара. Море въ ту эпоху уже отступило, но рѣки текли еще широкими потоками... Слоны и носороги водились въ то время у насъ на обнажившихся горахъ, и ихъ останки легко могли быть смыты лѣсными потоками и снесены въ широкія долины рѣкъ или на равнины прежнихъ морей, гдѣ они, въ большей или меньшей степени окаменѣвъ, сохранились до нашихъ дней, и гдѣ мы теперь и выкапываемъ ихъ плугомъ или находимъ благодаря какой-либо иной случайности... Скоро наступитъ время, когда окаменѣлости не будутъ уже разбрасывать, какъ попало, а будутъ распредѣлять ихъ соотвѣтственно эпохамъ земли". Это -- воистину пророческія слова, вполнѣ осуществившіяся въ наукѣ. Въ особенности окаменѣлости служатъ превосходными вспомогательными средствами въ геологіи при распознаваніи и опредѣленіи различныхъ слоевъ горныхъ породъ; по нимъ же систематизируютъ и геологическія эпохи. Такимъ образомъ Гете былъ дѣйствительно первымъ, поскольку имѣются налицо историческіе документы, понявшимъ высокое значеніе для геологіи этихъ каменныхъ свидѣтелей древнѣйшихъ временъ, и въ этомъ отношеніи его взгляды образуютъ противоположность взглядамъ Вернеровской школы, которая упорно отрицала это. Судя по всему, Гете былъ также первымъ, высказавшимъ взглядъ, что швейцарскіе глетчеры въ давно прошедшую эпоху доходили до самаго женевскаго озера; этимъ онъ пытался объяснить существованіе тѣхъ длинныхъ рядовъ камней ("Gonffrelinien"), которые вблизи Тойона, напримѣръ, "встрѣчаясь массами, приводятъ насъ въ изумленіе". Несомнѣнно, что онъ также первый съ полной опредѣленностью неоднократно выражалъ мысль, въ реальности которой былъ убѣжденъ, что существовала "эпоха большого холода", т. е.-- ледниковый періодъ, который, какъ извѣстно, играетъ такую большую роль я въ геологіи, и въ палеонтологіи. Въ виду всего этого и въ исторіи геологіи нашему поэту принадлежитъ выдающееся мѣсто.
   То, что написано Гете по геологіи,-- въ печати его работы, за исключеніемъ нѣсколькихъ статей, напечатанныхъ въ теченіе 1807--1809 гг., начинаютъ появляться лишь съ 1820 г.-- составляетъ лишь небольшую часть того, что онъ намѣревался написать. Геологія была для него не конечной цѣлью въ дѣлѣ изученія земли; исходя изъ нея, онъ замышлялъ написать ни болѣе ни менѣе какъ "общую исторію природы", своего рода Космосъ. Дошедшая до насъ схема, несмотря на всѣ пробѣлы, показываетъ, какъ широко былъ задуманъ планъ этого сочиненія. Къ нему, по всей вѣроятности, относятся нѣкоторые еще раньше высказанные Гете намеки; такъ 5-го октября 1784 г. онъ пишетъ подругѣ: "Я объяснилъ ему (Фрицу) двѣ первыя эпохи образованія земли по моей новой системѣ"; или 8-го сентября 1786 г. съ Бренкера: "Я кое-что пріобрѣлъ для своего созданія міра, но не совсѣмъ новое и неожиданное".
   Менѣе счастливъ, чѣмъ въ своихъ идеяхъ и работахъ, относящихся къ тремъ царствамъ природы, Гете былъ въ метеорологіи. Его интересъ къ этой, тогда едва лишь зарождавшейся наукѣ, былъ великъ; быть можетъ тутъ оказала нѣкоторое вліяніе его крайняя чувствительность во всѣхъ перемѣнамъ въ состояніи атмосферы. Онъ въ необычайной степени страдалъ отъ ненастной погоды и принадлежалъ въ концѣ концовъ къ тѣхъ "немногимъ людямъ", которые "непосредственно ощущаютъ стояніе барометра". Онъ окружалъ себя барометрами и термометрами и повидимому уже рано началъ заниматься сравнительнымъ изученіемъ погоды. Такъ, находясь въ Римѣ, онъ проситъ прислать себѣ изъ "Музея наблюденія надъ погодою" доктора Сивера въ Обервеймарѣ выписку о состояніи погоды въ Веймарѣ за время своего отсутствія. Однако понять весь комплексъ метеорологическихъ данныхъ, выраженныхъ въ таблицахъ знаками и числами, и вообще принять въ этомъ дѣлѣ какое-либо участи было, какъ самъ Гете признается, совсѣмъ не по его натурѣ. Только когда онъ познакомился съ научной терминологіей Говарда (1815 г.), ироду манной тѣмъ для обозначенія облаковъ, по всей вѣроятности, раньше всего привлекшихъ вниманіе поэта, онъ пріобрѣлъ, какъ ему казалось, твердую точку опоры и съ радостью схватился за эту путеводную нить. Онъ принялся сравнивать форму облаковъ съ показаніями барометра, и ему удалось въ концѣ концовъ на основаніи послѣдняго угадывать видъ облаковъ. И дѣйствительно по мѣрѣ своего развитія метеорологія удѣляла все большее вниманіе и придавала все большее значеніе этимъ эфемернымъ образованіямъ въ связи со всѣми остальными атмосферическими явленіями. Гете вставилъ новое звено въ терминологію Говарда, сохранившуюся до нашихъ дней, онъ обогатилъ ее названіемъ "Paries", стѣна; терминъ этотъ принятъ былъ въ многотомный "Учебникъ метеорологіи" (1831 г.) Кэмца, но не перешелъ въ новѣйшіе учебники. Ни малѣйшаго успѣха не имѣла гипотеза Гете для объясненія колебаній воздушнаго давленія, отъ которыхъ существеннымъ образомъ и зависитъ состояніе погоды. Онъ допускаетъ, что сила тяготѣнія земли не есть величина постоянная, а есть нѣчто измѣнчивое, пульсирующее, вслѣдствіе чего и притяженіе, оказываемое землей на атмосферу, а слѣдовательно и давленіе послѣдней то увеличивается, то уменьшается. Эту гипотезу, которую Гете впервые высказалъ въ своемъ "Итальянскомъ путешествіи" въ 1816 г. и затѣмъ неоднократно повторялъ въ своихъ статьяхъ по метеорологіи отъ 1820.г.,-- трудно совмѣстить съ нашими представленіями по физикѣ.
   Несмотря на все это, труды Гете и въ этой области не пропали даромъ; если метеорологія за это время сдѣлала такіе необыкновенные успѣхи, то она немало обязана ими той сѣти метеорологическихъ станцій, которая все больше и больше распространяется по земному шару, и тутъ по всей справедливости слѣдуетъ вспомнить и объ участіи нашего поэта въ дѣлѣ сооруженія цѣлаго ряда метеорологическихъ станцій въ великомъ герцогствѣ Веймарскомъ; между прочимъ имъ же самимъ была выработана и инструкція для наблюденій на этихъ станціяхъ. Когда Берлинская академія въ 1823 г. предприняла устройство метеорологическихъ наблюденій, она обратилась и къ соотвѣтственнымъ учрежденіямъ въ Веймарѣ съ приглашеніемъ принять участіе въ этомъ дѣлѣ, и Гете письменно выразилъ тогда мысль, что и на моряхъ на извѣстныхъ разстояніяхъ слѣдовало бы организовать соотвѣтственныя наблюденія.
   Твореніемъ всей жизни Гете въ высшемъ смыслѣ слова было его "Ученіе о цвѣтахъ" (Farbenlehre). Объемъ его работъ по этому предмету значительно превышаетъ всѣ другія его статьи по естествознанію, взятыя вмѣстѣ. Ни одно твореніе своего духа онъ не окружалъ такой глубокой любовью: онъ ставилъ его, насколько намъ извѣстно, гораздо выше своихъ поэтическихъ, произведеній; ни одному онъ не посвятилъ столько стараній, столько упорнаго труда. Въ 1791 и 1792 гг. появились первые два выпуска Статей по оптикѣ, и послѣ этого потребовалось не менѣе восемнадцати лѣтъ неослабной, многотрудной дѣятельности, въ которой онъ находилъ преданнѣйшее участіе и поддержку со стороны Шиллера, "Незамѣнимаго",-- пока, наконецъ, было закончено печатаніе двухтомнаго главнаго труда; и до поздней старости онъ съ юношески свѣжей энергіей слѣдилъ за появленіемъ каждаго новаго выпуска и старался связать его съ главной частью. И когда онъ, наконецъ, держалъ въ рукахъ весь этотъ трудъ, который, какъ "неоплатный долгъ", тяготѣлъ на немъ, онъ признался, что не раскаивается въ томъ, что "пожертвовалъ столько времени этой работѣ. Я дошелъ благодаря ей до такой умственной культуры, которую инымъ путемъ мнѣ врядъ ли удалось бы пріобрѣсти". Но не только для самого себя, а и для міра науки и искусства Гете создалъ этимъ твореніемъ новую культуру, и это, несмотря на то заблужденіе, которое въ немъ содержится. Тѣ возраженія и нападки, которыя пришлось испытать творенію Гете, относятся не къ самимъ опытамъ, правильность которыхъ никогда не оспаривалась, и разнообразіе которыхъ не находить себѣ подобнаго въ наукѣ,-- а къ ихъ физическому истолкованію. Однако, это заблужденіе не задержало развитія науки, истины же не только содѣйствовали ему, но сами легли въ основаніе новой науки, физіологической оптики, творцомъ которой слѣдуетъ считать нашего поэта. Онъ впервые открылъ вамъ смыслъ цѣлой сферы человѣческихъ ощущеній, на которую прежде едва ли обращали вниманіе. До него врядъ ли пытались найти закономѣрность въ дѣятельности глаза по отношенію къ свѣту и цвѣту. Гете первый выразилъ въ закономѣрной формулѣ явленія безцвѣтнаго и цвѣтового слѣда, послѣдовательнаго и одновременнаго контраста. Описаніе этихъ нѣжныхъ явленій, ихъ возникновенія и постепеннаго исчезновенія, которому онъ далъ названіе замираніе звука ("Abklingen"), вѣрно передающее нѣжность явленія, ученіе о цвѣтныхъ тѣняхъ, которому онъ посвятилъ еще особую статью, и многіе другіе отдѣльные факты изъ области зрительныхъ явленій образуютъ первый отдѣлъ "Дидактической части" всего творенія и озаглавлены имъ: "Физіологическіе цвѣта". Основная мысль такова: проявленіе жизни глаза заключается въ тамъ, что онъ требуетъ свѣтлаго, лапъ только ему предложено темное, и наоборотъ -- темнаго, когда передъ гамъ находится свѣтлое (§ 38); однимъ словомъ, что онъ, лишь только ему предложенъ одинъ какой-нибудь цвѣтъ, требуетъ противоположнаго цвѣта. Такъ желтый цвѣтъ требуетъ фіолетоваго, оранжевый -- ея ни го, пурпуровый -- зеленаго и наоборотъ (§ 50). Эти требуемые цвѣта суть продукты самого глаза, они вполнѣ составляютъ его собственность, и имъ не соотвѣтствуетъ ничего подобнаго во внѣшнемъ мірѣ. Нахожденіемъ этой закономѣрности Гете проникаетъ въ новѣйшую физіологію цвѣтовъ, все болѣе и болѣе вытѣсняющую теорію Юнгъ-Гельмгольца. Въ основѣ ея лежать законъ антагонистовъ-цвѣтовъ, по которому существуетъ четыре основныхъ ощущенія, распредѣляющихся попарно: желтое и синее -- и красное и зеленое; сверхъ того, еще черно-бѣлое ощущеніе, установленное и Гете. Только цвѣта у него мѣстами обозначены по иному, что конечно имѣетъ свое основаніе въ извѣстномъ различіи пониманія, но сущность дѣла, какъ мы увидимъ изъ дальнѣйшаго, остается все та же.
   Гете вполнѣ сознавалъ значеніе физіологическихъ цвѣтовъ; въ первомъ же параграфѣ онъ говоритъ намъ, что они "служатъ основаніемъ всему ученію"; съ другой стороны, они же помогаютъ намъ понять и причину того заблужденія, въ которое впалъ Гете въ области физическихъ цвѣтовъ; къ послѣднимъ въ качествѣ третьей группы присоединяются химическіе цвѣта.
   Міръ цвѣтовъ привлекъ Гете не только благодаря той волшебной прелести, которую онъ придаетъ природѣ; самъ онъ часто признавался, что исходной точкой для него послужилъ колоритъ въ живописи, онъ хотѣлъ найти законъ художественной гармоніи, гармоніи цвѣтовъ, и среди великолѣпія цвѣтовъ итальянской природы и художественныхъ храмовъ Рима эта потребность приняла размѣры страсти. Задача художника вѣдь заключается не въ томъ, чтобы точно передать цвѣтъ предметовъ природы и по качеству и по степени его; да художникъ никоимъ образомъ и не въ состояніи былъ бы сдѣлать это, онъ стремится лишь вызвать то же впечатлѣніе, которое цвѣта производятъ на глазъ зрителя. Достаточно извѣстна та роль, которую играетъ способъ распредѣленія свѣта и тѣни въ произведеніяхъ живописи; онъ не только способствуетъ достиженію иллюзіи пластичности, но и служитъ однимъ изъ моментовъ, опредѣляющихъ цвѣтовой тонъ, разлитый по всей картинѣ. Передать отношеніе свѣтовыхъ различій составляетъ одну изъ главныхъ задачъ живописца. Обусловленный имѣющимися въ его распоряженіи красками и тѣмъ освѣщеніемъ, при которомъ обыкновенно смотрятъ на картины, художникъ долженъ, напримѣръ, при изображеніи простыхъ предметовъ пейзажа, гдѣ это отношеніе выступаетъ яснѣе всего, къ свѣтовымъ частямъ прибавлять, какъ замѣчаетъ Гете, желтый и желто-красный свѣтъ, къ тѣневымъ -- синій и сине-красный. Этому контрасту свѣта и тѣни соотвѣтствуетъ такимъ образомъ контрастъ теплыхъ и холодныхъ красокъ -- ходячее выраженіе на языкѣ художниковъ, которымъ они обозначаютъ дѣйствіе цвѣтовъ на зрителя. Мы склонны думать поэтому, что именно созерцаніе художественныхъ произведеній привело Гете къ его основному воззрѣнію, что цвѣтъ, съ физической точки зрѣнія, происходитъ отъ взаимодѣйствія свѣта и тьмы, свѣтлаго и темнаго, свѣта и не-свѣта, и что въ концѣ концовъ существуетъ лишь два чистыхъ цвѣта: желтый и синій. Но такъ какъ свѣтъ и не-свѣтъ въ сущности не что иное, какъ свѣтъ, то въ смыслѣ Гете отсюда и слѣдуетъ, что цвѣтъ возникаетъ изъ ослабленія, умѣренія свѣта (§ 312). И подтвержденіе этого взгляда онъ опять-таки увидалъ въ такъ живо изображенномъ имъ физіологическомъ явленіи, заключающемся въ томъ, что отзвукъ ослѣпительно яркаго безцвѣтнаго изображенія сопровождается цвѣтовыми явленіями, если съ этого предмета перевести глазъ на темное мѣсто въ пространствѣ. Ибо здѣсь глазъ производитъ цвѣта изъ самого себя, единственно вслѣдствіе ослабленія того впечатлѣнія, которое онъ получилъ благодаря яркому свѣту.
   Такъ какъ уменьшеніе, ослабленіе свѣта само по себѣ ведетъ лишь къ возникновенію тѣни, то во внѣшнемъ мірѣ должна существовать еще специфическая причина, создающая извѣстный цвѣтъ, и эту причину Гете видитъ въ мутной средѣ. Если сквозь какую-либо мутную среду смотрѣть на яркій безцвѣтный свѣтъ, то послѣдній представляется намъ желтымъ, а при усиленіи мутности переходитъ въ желто-красный и рубиново-красный. "Если, наоборотъ, сквозь мутную, освѣщенную падающимъ сверху свѣтомъ среду смотрѣть на что-либо темное, то намъ представляется синій цвѣтъ, который становится все свѣтлѣе и блѣднѣе по мѣрѣ увеличенія мутности среды, и наоборотъ становится все темнѣе и насыщеннѣе но мѣрѣ увеличенія прозрачности среды, и при достиженіи наименьшей степени равномѣрной мути ощущается глазомъ въ видѣ прекраснѣйшаго фіолетоваго цвѣта" (§ 150 f.). Величественнѣйшій примѣръ дѣйствія, оказываемаго мутными средами, дала Гете атмосфера и синева неба, и въ свое время онъ былъ, пожалуй, единственнымъ человѣкомъ, который имѣлъ вѣрный, въ новѣйшее время вновь подтвердившійся взглядъ на этотъ предметъ. А, какое большое значеніе имѣетъ для живописи воздушная перспектива, художественное изображеніе воздушнаго свѣта, который, смотря по степени мутности воздуха, отличается такими разнообразными переходами и показываетъ намъ и самые предметы къ такихъ разнообразныхъ тонкихъ нюансахъ! Въ Италіи Гете не упускалъ случая "созерцать атмосферическіе цвѣта во всемъ ихъ великолѣпіи, при чемъ рѣзко бросается въ глаза самая явная постепенность воздушной перспективы, синева дали и синева близкихъ тѣней". Въ своемъ "Ученіи о цвѣтахъ" Гете не разъ высказываетъ мысль, что воздушная перспектива покоится на ученіи о мутныхъ средахъ. Небо, отдаленные предметы, близкія тѣни представляются намъ синими. Одновременно съ этимъ все свѣтящееся и освѣщенное представляется намъ во всѣхъ оттѣнкахъ отъ желтаго до пурпуроваго (§ 872). Гете понялъ также связь между законами цвѣтовъ, вызываемыхъ мутными средами, и отношеніемъ грунта къ краскамъ въ произведеніяхъ живописи (§ 172); требовалось лишь обобщеніе, чтобы явленія, вызываемыя мутными средами, назвать "перкоявленіемъ" ("Urphänomen") въ ученіи о цвѣтахъ. Ибо мутной мы вѣдь можемъ назвать всякую среду, такъ какъ абсолютно прозрачной мы не знаемъ; съ "эмпирической точки зрѣнія самое прозрачное уже является первой ступенью мутнаго" (§ 148). Итакъ Гете почти на каждой страницѣ повторяетъ намъ, что "все ученіе о цвѣтахъ покоится на чистомъ понятіи мутнаго", и это первоявленіе образуетъ его основной и краеугольный камень. Однако, если мы и не склонны видѣть въ этомъ послѣднее слово опыта, если мы и не можемъ признать за нимъ характеръ чего-то "неподдающагося изслѣдованію", все же не слѣдуетъ забывать, что Гете первый заставилъ внимательнѣе отнестись къ этимъ явленіямъ я болѣе подробно заняться ихъ изслѣдованіемъ, и что его наблюденія по этому вопросу сами по себѣ имѣютъ прочное значеніе.
   Послѣ всего вышесказаннаго вполнѣ естественно, что и цвѣта спектра, т. е. цвѣта, возникающіе при преломленіи лучей бѣлаго или безцвѣтнаго свѣта призмой, Гете сводилъ къ тому же принципу, и въ этомъ заключается главный пунктъ различія его ученія отъ ученія Ньютона, которое онъ въ теченіе всей своей жизни оспаривалъ со страстностью, доходившей до самыхъ несправедливыхъ обвиненій. Этой борьбѣ посвящена "Полемическая часть" ученія о цвѣтахъ. Ньютонъ на основаніи своихъ опытовъ принужденъ заключить, что цвѣта спектра вызываются не особымъ свойствомъ призмы, а происходятъ отъ самого свѣта, который состоитъ изъ различныхъ родовъ свѣта, ощущаемыхъ нами въ видѣ такихъ же различныхъ цвѣтовъ и отличающихся другъ отъ друга исключительно только своею преломляемостью. Гете наоборотъ приписываетъ веществу призмы, поскольку оно служитъ мутной средою, специфическое вліяніе; кромѣ того ему приходится для объясненія явленіи спектра прибѣгать еще къ помощи различныхъ гипотезъ, трудно допустимыхъ съ физической точки зрѣнія. По Ньютону, какъ уже сказано выше, цвѣта происходятъ отъ свѣта, они содержатся въ немъ, и бѣлый свѣтъ составленъ, слѣдовательно, изъ различныхъ родовъ свѣта, изъ которыхъ каждый, какъ часть цѣлаго, темнѣе, чѣмъ самый свѣтъ. Можетъ ли быть болѣе нескладное заблужденіе, возражаетъ на это Гете, какъ утвержденіе, что ясный, чистый, вѣчно неомраченный свѣтъ состоитъ изъ темныхъ свѣтовыхъ лучей? Вѣрнѣе будетъ считать свѣтъ "самой простой, самой неразложимой и однородной сущностью, какую мы знаемъ". Это соотвѣтствуетъ и нашему ощущенію; различная же преломляемость есть заблужденіе.-- Ньютонъ указываетъ на то, что, если какую-нибудь отдѣльную часть спектра, слѣдовательно, одинъ изъ родовъ свѣта пропустить черезъ вторую призму, онъ хотя и преломляется снова, значитъ, появляется на выше или ниже лежащемъ мѣстѣ -- но не измѣняетъ своего цвѣта. Гете оспариваетъ это, онъ и послѣ вторичнаго преломленія находитъ разноцвѣтные края и каймы. Очевидно, онъ никогда не имѣлъ передъ глазами чистаго спектра, это и не удивительно, вѣдь лишь въ половинѣ прошлаго столѣтія Гельмгольцу удалось вполнѣ отдѣлить цвѣта спектра и показать ихъ неизмѣняемость при преломленіи. Достигается это лишь комбинаціей призмъ и сферическихъ стеколъ. Опыты этого рода Гете предполагалъ сообщить въ дополнительной части къ своему ученію о цвѣтахъ, которая, однако, такъ и не появилась въ печати, хотя Гете и изложилъ предметъ письменно и даже послалъ статью по этому вопросу фонъ Геннингу (1822 г.); судьба послѣдней осталась однако неизвѣстной.
   Въ связи съ отсутствіемъ чистаго спектра стоитъ, вѣроятно, и то, что Гете считалъ зеленый цвѣтъ не простымъ, а составленнымъ изъ двухъ цвѣтовъ: желтаго и синяго, взятыхъ въ самомъ чистомъ видѣ; на самомъ же дѣлѣ изъ этихъ чистыхъ спектральныхъ цвѣтовъ не удается составить зеленаго цвѣта. Если цвѣтные виды свѣта, которые намъ даетъ спектръ солнечнаго свѣта, дѣйствительно заключены въ послѣднемъ, то соединившись снова, они должны опять-таки дать безцвѣтное (бѣлое) изображеніе. Гете не отрицаетъ, что, если полученный на экранѣ спектръ наблюдать сквозь призму на извѣстномъ разстояніи, глазъ снова видитъ "совершенно бѣлое" или безцвѣтное изображеніе; не оспариваетъ и то, что это самое явленіе происходитъ при соединеніи въ одной точкѣ желтаго и сине-краснаго или же синяго и желто-краснаго цвѣтовъ спектра. Но причину этихъ явленій онъ видитъ не въ томъ, что эти цвѣта смѣшиваются, соединяются, а наоборотъ въ томъ, что они, какъ онъ чрезвычайно часто подчеркиваетъ, взаимно, нейтрализуются. Этимъ Гете снова высказываетъ мысль, принадлежащую къ основнымъ въ новѣйшей физіологіи цвѣтовъ, согласно которой желтый и синій, красный и зеленый цвѣта, какъ антагонисты -- но Гете противоположные или требующіе другъ друга цвѣта -- не смѣшиваются, а вѣрнѣе, взаимно уничтожаются въ человѣческомъ глазѣ. Вѣдь Гетевское "Ученіе о цвѣтахъ" только тогда и становится вполнѣ понятнымъ, если его читать съ самаго начала и до конца съ физіологической точки зрѣнія.
   По ученію Ньютона, цвѣта призматическаго спектра слѣдуютъ другъ за другомъ въ порядкѣ ихъ преломляемости; по мнѣнію Гете, призма показываетъ противоположные цвѣта. "На этомъ принципѣ покоится все", сказано уже въ "Статьяхъ по оптикѣ" (Beitrüge zur Optik, § 55); слѣдовательно, не только физіологическая часть "Ученія о цвѣтахъ" построена на этой противоположности цвѣтовъ, но и все его содержаніе въ совокупности. Уже въ своей небольшой статьѣ "О цвѣтныхъ тѣняхъ", написанной въ 1792 г., Гете указываетъ рѣзко характеризующимъ его точку зрѣнія образомъ на "сходство съ призматическими опытами" въ "Статьяхъ по оптикѣ" и выражаетъ надежду, что "ученіе о цвѣтныхъ тѣняхъ можно будетъ привести въ непосредственную связь съ ученіемъ о цвѣтахъ вообще во всей его совокупности, и что оно немало послужитъ къ уясненію и вѣрному пониманію послѣдняго". Изъ сдѣланнаго въ этомъ мѣстѣ замѣчанія, что при цвѣтныхъ тѣняхъ мы находимъ эти противоположности цвѣтовъ продуктивно осуществленнымъ, благодаря тому, что цвѣта "взаимно производятъ другъ друга", мы могла бы склониться въ заключенію, что Гете сначала напалъ на мысль, о противоположности призматическихъ цвѣтовъ, а потомъ уже пришелъ къ мысли о физіологической противоположности. Если мы однако примемъ въ соображеніе тотъ путь, который привелъ Гете къ ученію о цвѣтахъ, и ту цѣль, которую онъ при этомъ преслѣдовалъ; если мы вспомнимъ, что уже въ ранней юности одно явленіе цвѣтной тѣни привлекло къ себѣ его вниманіе, что въ Италіи онъ имѣлъ случай любоваться прекраснѣйшими тѣнями зелено-морского цвѣта, когда во время сирокко при заходѣ солнца небо окрашивалось въ багряный цвѣтъ,-- то мы скорѣе склонны будемъ признать первенство за открытіемъ физіологической противоположности и допустить, что Гете такъ сказать объектировалъ эту противоположность и такимъ путемъ дошелъ до мысли свести къ ней и физическіе цвѣта. Поэтому намъ и не хотѣлось бы вѣрить, что, когда Гете взглянулъ сквозь призму нетерпѣливаго Бюттнера на обширную бѣлую плоскость и увидѣлъ то, что онъ и долженъ былъ увидать на ученію Ньютона, а именно лишь окрашенные съ одной стороны въ желто-красный, съ другой -- въ сине-красный цвѣтъ края въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ темное соприкасалось со свѣтлымъ,-- то онъ и въ самомъ дѣлѣ тотчасъ же, "словно повинуясь инстинкту", громко сказалъ самому себѣ, что ученіе Ньютона невѣрно. Напротивъ того, его взглядъ на природу и возникновеніе цвѣта уже находился совсѣмъ вблизи порога сознанія, и Гете теперь объективно увидѣлъ передъ собою физіологическую противоположность. Не помогло уже отнынѣ и наблюденіе, что узкая бѣлая плоскость сквозь призму дѣйствительно представляется разложенной на цвѣта.
   Съ занятой нами точки зрѣнія падаетъ неожиданный свѣтъ на одно мѣсто въ письмѣ Гете къ Шиллеру отъ 15-го ноября 1796 года: "Наблюденія надъ природою чрезвычайно радуютъ меня. Кажется страннымъ и все же это естественно, что въ концѣ-концовъ должно получиться своего рода субъективное цѣлое. Собственно говоря, это будетъ, если хотите, міръ глаза, исчерпываемый формой и цвѣтомъ. Вѣдь если я достаточно внимателенъ, я очень скупо пользуюсь другими чувствами какъ вспомогательными средствами, и всѣ разсужденія превращаются въ своего рода изображеніе". Такъ міръ глаза округляется въ ученіи о цвѣтахъ, и конецъ сливается съ началомъ въ одинъ кругъ. Здѣсь положено основаніе для отысканія основною закона всякой гармоніи цвѣтовъ и лишь слегка указано на него (§ 61), тамъ, въ великолѣпной главѣ о чувственно-нравственномъ дѣйствіи цвѣта, эстетическое содержаніе которой еще далеко не исчерпано, законъ этотъ изложенъ и прослѣженъ во всѣхъ его развѣтвленіяхъ, здѣсь находимъ вторичное указаніе на начало и такимъ образомъ неизбѣжно приходимъ къ выводу, что гармонію слѣдуетъ отыскивать въ глазу человѣка. Такъ физіологическіе цвѣта и вообще ихъ нравственное и эстетическое дѣйствіе помогли Гете найти счастливый обратный путь къ искусству.
   Когда въ 1828 г. статья Гете "Природа" была спасена отъ забвенія, онъ признался, что эти воззрѣнія вполнѣ согласуются съ тѣми представленіями, до которыхъ доросъ его духъ во время составленія статьи, но ему не доставало "пониманія двухъ великихъ пружинъ, дѣйствующихъ во всей природѣ: понятія полярности и постепеннаго усиленія". Этимъ принципамъ подчинено и ученіе о цвѣтахъ, они вполнѣ вошли въ обиходъ автора открытія межчелюстной кости и метаморфозы растеній. Исходя изъ понятія полярности, Гете охотно разсматриваетъ все, что входить въ кругъ дѣйствія природы; онъ высказываетъ его безконечно часто и въ безконечно разнообразныхъ выраженіяхъ всюду, но особенно въ ученій о цвѣтахъ, гдѣ это понятіе появляется подъ видомъ активнаго и пассивнаго, плюса и минуса; ни къ одному образу онъ не прибѣгаетъ такъ часто, какъ къ картинѣ систолы и діастолы, вдыханія и выдыханія, представляющимъ противоположные полюсы. "Это вѣчная формула жизни, которая и здѣсь находитъ себѣ выраженіе" (§ 38). Оба полюса вмѣстѣ составляютъ совокупность, единицу. Уже въ "Статьяхъ по оптикѣ" онъ оба основныхъ цвѣта, желтый и синій, называетъ полюсами. При увеличеніи мутности среды, вызывающей желтый цвѣтъ, послѣдній постепенно усиливается и наконецъ переходитъ въ рубиново-красный; синій же при увеличеніи прозрачности среды-въ фіолетовый (ср. выше стр. 402). Желтый и синій цвѣта, смѣшанные въ ихъ чистѣйшемъ состояніи, даютъ зеленый цвѣтъ; въ болѣе интенсивномъ состояніи, усиленные до желто-краснаго и сине-краснаго цвѣта, они при смѣшеніи даютъ пурпуровый цвѣтъ. Этихъ и замыкается Гетевскій кругъ цвѣтовъ.
   Какъ символъ исторіи всѣхъ наукъ Гете намѣревался разработать историческую часть ученія о цвѣтахъ, и хотя въ концѣ концовъ онъ и далъ ей скромное заглавіе "Матеріаловъ къ исторіи ученія о цвѣтахъ", все же и современники и потомки съ восхищеніемъ, съ живѣйшимъ восторгомъ почувствовали, что онъ вполнѣ достигъ той высокой цѣли, которую поставилъ себѣ. Уже въ "бѣгломъ наброскѣ къ исторіи ученія о цвѣтахъ", который Гете 20-го января 1798 г. послалъ Шиллеру, послѣдній нашелъ много важныхъ основныхъ чертъ общей исторіи науки и человѣческаго мышленія. Носители свѣта, Гете ведетъ насъ черезъ тысячелѣтія и помогаетъ намъ вслушаться въ тѣ бесѣды, которыя всемогущій ведетъ съ великими давно прошедшихъ временъ. Чаще всего рисуетъ онъ намъ личности на историческомъ фонѣ ихъ времени, чтобы сдѣлать ихъ доступнѣе пониманію. Какъ удается ему, мастеру, немногими чертами обрисовать духовную сущность Платона и Аристотеля, словно волшебствомъ, вызвать передъ нашими глазами ихъ образъ! Какими глубокими, мудрыми историко-философскими размышленіями заполняетъ онъ "пробѣлы"! И кто другой когда-либо вѣрнѣе и прекраснѣе говорилъ о библіи, чѣмъ Гете въ своей исторіи ученія о цвѣтахъ! Духъ истинной, глубокой человѣчности господствуетъ въ ней всюду, пишетъ ему Кнебель (10-го августа 1810 г.); все въ ней -- ради самого дѣда, а не для виду, не ради другихъ какихъ-нибудь цѣлей, и она затихаетъ примирительнымъ аккордомъ и по отношенію къ тѣни Ньютона.
   Исполненіемъ всѣхъ этихъ работъ не исчерпывалась естественно-научная дѣятельность Гете. Въ качествѣ "добровольца", уча другихъ, онъ также будилъ любовь къ естественнымъ наукамъ и способствовала распространенію естественно-научныхъ знаній. И въ веймарскомъ придворномъ кругу, и въ кругу друзей онъ неоднократно читалъ лекціи почти но всѣмъ отраслямъ естествознанія, между прочимъ и по физикѣ, и схематическіе наброски нѣкоторыхъ изъ этихъ лекцій сохранились до нашего времени. Лекція Гете не могли не имѣть вліянія на его научныя работы, потому что каждый разъ, когда онъ читалъ, онъ "оставался въ выигрышѣ; въ то время, какъ я говорилъ, мнѣ обыкновенно открывались новыя перспективы, и въ потокѣ рѣчи я вѣрнѣе всего нападалъ на открытія". До сихъ поръ еще не въ достаточной мѣрѣ оцѣнено то вліяніе, которое Гете оказалъ на созданіе естественно-научныхъ музеевъ и кабинетовъ, и это не только въ Веймарскомъ герцогствѣ, гдѣ онъ съ успѣхомъ старался о томъ, чтобы расширить существующіе, всячески способствовать ихъ дальнѣйшему развитію и кромѣ того устраивать новые; онъ и вообще иного послужилъ этому дѣду тѣмъ, что и устно и письменно постоянно указывалъ на важность подобныхъ музеевъ въ дѣлѣ преподаванія и изученія естественныхъ наукъ. £ели въ наше время само собою разумѣется, что каждое естественно-научное учебное заведеніе имѣетъ свой музей, то вполнѣ справедливо будетъ вспомнить, что начало этому въ большой мѣрѣ положено Гете. И если въ настоящее время академіи и ученыя общества соединяются для совмѣстной дѣятельности, то и въ этомъ слѣдуетъ видѣть осуществленіе мыслей и желаній, не разъ высказывавшихся Гете. Наука обязана ему неизмѣримо большимъ, чѣмъ тѣ открытія -- какъ бы фундаментальны они ни были -- которыя онъ сдѣлалъ въ отдѣльныхъ ея отрасляхъ. £го способъ излагать предметъ, тѣ мысли, которыя онъ попутно высказываетъ,-- все это были ферменты, побуждавшіе все къ новому и новому творчеству и все расширявшіе сферу своего вліянія. Достаточно вспомнить хотя бы свидѣтельство Іоганна Мюллера, который говоритъ, что безъ многолѣтняго изученія Гетевекагд "Ученія о центахъ" въ связи съ созерцаніемъ самихъ явленій, по всей вѣроятности, никогда не появилось бы его сочиненіе "Къ сравнительной физіологіи органа зрѣнія". Въ сочиненіи же этомъ содержится не болѣе и не менѣе, какъ законъ о специфической энергіи органовъ чувствъ, служащій основаніемъ всей физіологіи. И дѣйствительно зародышъ этого закона самымъ несомнѣннымъ образомъ находится въ физіологической части "Ученія о цвѣтахъ". Не менѣе жизнеспособныя сѣмена неизвѣстными путями проникли въ науку и изъ бесѣдъ Гете. По поводу того будящаго мысль вліянія, которое имѣло составленіе Гердеровскихъ "Идей къ исторіи человѣчества", Гете замѣчаетъ: "Быть можетъ, не будетъ несправедливымъ притязаніемъ воображать себѣ, что многое, берущее оттуда свое начало и путемъ устной передачи проникшее въ научный міръ, приносить теперь плоды, которыми мы наслаждаемся, хотя и не всегда умѣемъ назвать тотъ садъ, откуда получены черепки". Несомнѣнно къ устнымъ бесѣдамъ съ Гете относятся свидѣтельство Александра Гумбольдта послѣ его возвращенія изъ Америки: "Всюду меня наполняло это чувство... подъ возвышеннымъ вліяніемъ Гетевскихъ воззрѣній на природу, мнѣ казалось, что я надѣленъ какъ бы новыми органами!"
   Такъ геній Гете живетъ не только въ тѣхъ наукахъ, къ которымъ онъ стоялъ ближе всего. Вѣяніе его духа мы могли бы ощутить и во всѣхъ другихъ, если бы только всегда въ состояніи были отдать себѣ отчетъ въ достигнутой нами умственной культурѣ, источникомъ которой онъ былъ. Мы имѣемъ въ виду методъ, который одинъ только можетъ прочно повести къ большимъ успѣхамъ, и который зиждется на соединеніи индукціи и дедукціи, анализа и синтеза, опыта и идеи, или какъ тамъ еще гласятъ всѣ эти противоположныя техническія выраженія изъ области теоріи познанія. Намъ кажется само собою понятнымъ, что къ дѣлѣ изслѣдованія мы употребляемъ обѣ эти противоположныя функціи разсудка, что мы идемъ обоими путями для достиженія одной и той же цѣли. Но, если бы и всегда, если бы и во времена Гете дѣло обстояло такъ же, тогда онъ навѣрное не сталъ бы въ стократныхъ повтореніяхъ на разные лады указывать и неустанно подчеркивать необходимость этого соединенія. И дѣйствительно мы знаемъ, что ходъ науки не разъ задерживался вслѣдствіе того, что то одна, то другая функція познавательной способности брала перевѣсъ. Поэтому Гете все снова и снова (Повторяетъ, что "лишь обѣ вмѣстѣ, какъ выдыханіе и вдыханіе, составляютъ жизнь наукъ. "Удары маятника правятъ временемъ, взаимодѣйствіе идеи и опыта правитъ нравственнымъ и научнымъ міромъ". Онъ предостерегаетъ также изслѣдователя отъ того, чтобы "упорно держаться за одинъ какой-нибудь способъ объясненія"; онъ требуетъ "основательности въ наблюденіи, подвижности въ способѣ представленія".
   Это -- правила, которыя въ настоящее время сдѣлались общимъ достояніемъ въ дѣлѣ изслѣдованія, и золотую цѣну которымъ мы какъ разъ теперь, въ періодъ сильнаго развитія естественныхъ наукъ, все снова и снова познаемъ. Намъ почти ежедневно приходится, такъ сказать, переучиваться, и представленія, которыя сегодня кажутся прочно обоснованными, завтра должны уступать мѣсто другимъ. Для насъ звучитъ почти тривіально, когда Гете учитъ, что при преслѣдованіи какой-либо научной цѣли одинаково вредно исключительно и безусловно слушаться или опыта, или идеи; что идея, понятіе могутъ служить лишь основаніемъ для наблюденія, могутъ содѣйствовать опыту, благопріятствовать отысканію и открытію научной истины. Въ наше время едва ли кто сомнѣвается въ томъ, что безъ руководящей идеи изслѣдованіе легко превращается въ неувѣренное исканіе ощупью и ведетъ къ разбрасыванью. Но въ то время, когда Гете писалъ эти слова, состояніе наукъ, занимающихся органической природой, съ одной стороны показывало признаки оцѣпенѣнія, съ другой -- фантастическихъ умозрѣній. Мы уже достаточно ясно показали, какимъ образомъ Гете пробудилъ науку отъ оцѣпенѣнія; на мѣсто же фантастическаго онъ поставилъ идейное, идею, пріобрѣтенную на основаніи опыта и путемъ созерцанія. Вѣдь идея и опытъ не противоположности, взаимно уничтожающія другъ друга; идея, по взгляду Гете, есть результатъ опыта, понятіе же онъ обозначаетъ, какъ сумму опыта. Такимъ образомъ Гете, котораго многіе, лишь поверхностно знакомые съ его индивидуальностью, причисляютъ къ безславнымъ натурфилософахъ, никогда не покидаетъ твердой почвы реальнаго, какъ бы высоко онъ -- по истинѣ непобѣдимый Антей -- ни возносился мыслью въ эѳиръ идей. Въ знаменитомъ разговорѣ съ Шиллеромъ о метаморфозѣ растеній, который положилъ начало несравненному дружескому союзу обоихъ поэтовъ, Гете, нѣсколькими штрихами пера обрисовавшій "символическое растеніе" своему собесѣднику, на возраженіе Шиллера, что "это -- не опытъ, это -- идея", отвѣтилъ, что ему очень пріятно имѣть такія идеи, которыя онъ можетъ даже видѣть глазами. Онъ имѣлъ полное основаніе отвѣтить такъ, вѣдь онъ обладалъ способностью видѣть идейное въ реальномъ. И хотя "символическое растеніе" представляется намъ чѣмъ-то страннымъ, хотя Гете неоднократно признается, что онъ способенъ выражаться лишь символически, онъ въ то же время не оставляетъ у насъ сомнѣнія въ томъ, какъ это слѣдуетъ понимать: "истинная символика та, при которой частное выражаетъ болѣе общее не въ видѣ грезы или призрака, а какъ живое, мгновенное откровеніе не поддающагося изслѣдованію". Чтобы высоты науки стали доступны человѣку, нужно "всѣ проявленія человѣческой сущности, чувственность и разумъ, силу воображенія и разсудокъ развить и привести къ одному опредѣленному единству". Въ наше время никто конечно не сомнѣвается въ томъ, что нельзя представить себѣ крупнаго естествоиспытателя лишеннымъ силы воображенія, какъ говоритъ Гете, не той силы воображенія, которая теряется въ туманной дали и рисуетъ себѣ несуществующія вещи, а той, которая не покидаетъ твердой почвы, не покидаетъ земли и, прилагая масштабъ дѣйствительнаго и познаннаго, идетъ къ предчувствуемымъ, предполагаемымъ вещамъ.
   Способъ мышленія Гете идейный, дающій ему возможность видѣть вѣчное въ преходящемъ, видѣть вещи, какъ Спиноза, sub specie acterni. Поэтому и изслѣдованіе природы было болѣе чѣмъ въ одномъ смыслѣ близкое для него дѣло, его преданность этому дѣлу вытекала изъ естественной необходимости, была проявленіемъ религіознаго исканія. Въ Снинозовскомъ Deus sire natura онъ лишь снова обрѣлъ свой собственный чистый, глубокій, прирожденный ему способъ созерцанія, который неизмѣнно училъ его видѣть Бога въ природѣ, природу въ Богѣ. Конечно человѣку надлежитъ признавать существованіе неподдающагося изслѣдованію, но своему изслѣдованію онъ не долженъ ставить предѣловъ, а непостижимое долженъ довести до такихъ узкихъ границъ, которыя бы давали ему чувство удовлетворенія и заставили бы его охотно признать себя побѣжденнымъ. Гете потому такъ легко было читать книгу природы, какъ самъ онъ пишетъ своей пріятельницѣ, что у него не было никакой системы, и онъ не искалъ ничего, кромѣ истины ради нея самой. Истина же равнозначна съ божественнымъ, и кто усвоилъ себѣ сущность истины, поскольку ея познаніе доступно человѣку,
   
   Кто наукой, искусствомъ владѣетъ,
   У того религія есть.
   
   Изслѣдованіе природы спасало Гете отъ волненій страсти, отъ огорченій, причиняемыхъ ему и людьми и обстоятельствами; въ немъ онъ искалъ и находилъ "спасенье и отраду", и благодаря своему идейному способу мышленія онъ умѣлъ, "возвышаясь духомъ до безконечнаго, укрощать то временное безпокойство, которое причиняло ему конечное". "Мое душевное состояніе", пишетъ онъ Кнебелю два года спустя по возвращеніи изъ Италіи, "болѣе, чѣмъ когда либо, влечетъ меня къ естественнымъ наукамъ", и послѣдовательность природы служитъ ему прекраснымъ утѣшеніемъ противъ непослѣдовательности людей. Вѣдь природа для него "великая, добрая мать", и то, что Шиллеръ въ своей статьѣ "О привлекательности и достоинствѣ" въ такихъ суровыхъ выраженіяхъ отозвался о природѣ, долго отталкивало отъ него Гете. Правда, природа въ дѣлила его всѣми орудіями и чувственными и духовными, чтобы понимать ее, онъ чувствовалъ, что его влечетъ къ ней, какъ къ другу, "это чувство выражено имъ въ благодарственномъ гимнѣ Фауста:
   
   Могучій духъ, ты все мнѣ, все доставилъ,
   О чемъ просилъ я. Не напрасно мнѣ
   Свой ликъ явилъ ты въ пламенномъ сіяньи.
   Ты далъ мнѣ въ царство чудную природу,
   Обнять ее, вкусить мнѣ силу далъ;
   Не хладное познанье далъ ты мнѣ,
   Дозволилъ ты въ ея святую грудь,
   Какъ въ сердце друга, бросить взглядъ глубокій 1).
   1) Переводъ Н. Холодковскаго.
   
   Въ этомъ исполненномъ любви погруженіи въ природу и мы принимаемъ живѣйшее, прекраснѣйшее участіе. Его путевыя описанія, его поэтическія прославленія природы впервые пробудили любовь къ природѣ, заставили понять величественныя красоты высокихъ горъ, волшебнаго міра глетчеровъ, и мы идемъ по его стопамъ, когда чувствуемъ, что насъ влечетъ въ эти области.
   Въ одномъ лишь недавно сдѣлавшемся извѣстнымъ отрывкѣ Гете приводить четыре рода изслѣдователей, къ самому послѣднему принадлежать всеобъемлющіе ("die Umfasseoden"). Они, "которыхъ съ гордымъ чувствомъ можно было бы назвать создающими, въ высшей степени продуктивны; исходя изъ идеи, они тѣмъ самымъ уже выражаютъ единство цѣлаго, а тамъ въ извѣстной степени ужъ дѣло природы покориться этой идеѣ". Нѣсколькими строками дальше брошены слова: "Производительная сила воображенія съ возможной степенью реальности". Такимъ образомъ Гете какъ художникъ и въ то же время изслѣдователь, какъ возсоздатель (Nacherschaffender), стоитъ лицомъ въ лицу съ природой. Глазомъ изслѣдователя и въ то же время художественно старается онъ охватить ея творенія. Въ наше время поэтъ въ Гете едва ли можетъ быть помѣхой для признанія въ немъ естествоиспытателя. "Научная сила воображенія" стала общеупотребительнымъ выраженіемъ; творческій талантъ въ наукѣ особенно охотно ставятъ въ параллель съ художественныхъ творчествомъ, и математики охотно называютъ себя художниками. Извѣстная доля созерцательной способности художника должна быть присуща изслѣдователю, замѣчаетъ Гельмгольцъ. "Проявленія человѣческой сущности", слившіяся въ Гете во-едино, дѣлаютъ его великимъ, не имѣющимъ себѣ подобнаго. Его "богиня", вѣчно-подвижная, вѣчно-новая чудная дочь Юпитера -- не фантастическая, а "точная чувственная сила воображенія". Такимъ образомъ онъ могъ сдѣлаться поэтомъ-естествоиспытателемъ, высочайшимъ живымъ доказательствомъ того, что поэзію и науку нельзя разсматривать, "какъ величайшихъ противниковъ", что "наука развилась изъ поэзіи", и "наука совмѣстима съ поэзіей". И для насъ всегда будетъ фактомъ въ высшей степени привлекательнымъ, возбуждающихъ насъ все къ новымъ изслѣдованіямъ и имѣющимъ глубокое значеніе въ дѣлѣ познанія человѣческой природы то, что въ одномъ изъ наиболѣе выдающихся ея явленій оба откровенія человѣческаго духа соединились въ такомъ совершенствѣ.
   

XVI. Послѣ освободительныхъ войнъ.

   Миръ и тишина царила въ Германіи и Европѣ послѣ болѣе чѣмъ двадцать лѣтъ продолжавшихся войнъ и потрясеній. Изъ эпохи революціи Германія вышла совершенно новымъ государственнымъ организмомъ. Къ рѣшительнымъ перемѣнамъ во внутреннемъ строѣ присоединились не менѣе значительныя внѣшнія измѣненія. Многія сотни маленькихъ областей были поглощены болѣе крупными. То, что еще не было достигнуто главной резолюціей имперскихъ депутатовъ въ '1803 г., прежними и позднѣйшими мирными договорами и приказами Наполеона, то было довершено теперь Вѣнскимъ конгрессомъ 1815 г. Герцогство Веймарское при новомъ распредѣленіи земель не осталось обиженнымъ; наоборотъ, въ награду за патріотическій образъ дѣйствій герцога и за тѣ тяжелыя жертвы, которыя выпали на долю страны во время войнъ, она была увеличена вдвое и получила титулъ великаго герцогства. Карлъ Августъ, всегда готовый дѣлиться съ другими, поспѣшилъ позаботиться о томъ, чтобы возвышеніе и увеличеніе его государства отразилось и на судьбѣ важнѣйшихъ его совѣтниковъ. Въ новомъ государственномъ министерствѣ,.въ которое превратился прежній тайный совѣтъ, Гете былъ назначенъ первымъ министромъ, хотя на его обязанности и лежалъ теперь лишь главный надзоръ за учрежденіями, имѣвшими непосредственное отношеніе къ наукѣ и искусству. Жалованье его было увеличено до трехъ тысячъ талеровъ -- сумма весьма значительная для того времени и для Веймара. Такъ какъ онъ, но милости своего государя, владѣлъ еще сверхъ того двумя домами съ обширными садами, то и можно утверждать, что Карлъ Августъ съ внѣшней стороны такъ хорошо обставилъ жизнь престарѣлаго поэта, что лучшаго трудно было и желать.
   Великій герцогъ, принявъ свои новый санъ и новыя владѣнія, постарался лояльно сдержать слово, которымъ "Вѣнскій союзный актъ" обезпечилъ каждому нѣмецкому государству "сословную конституцію". Онъ даровалъ странѣ вполнѣ современную, проникнутую духомъ свободомыслія конституцію. Свободно избранные представители всѣхъ сословій, слѣдовательно, и горожане и крестьяне также, должны были отнынѣ принимать участіе и въ дѣлахъ законодательныхъ, и въ дѣлахъ управленія. Когда новые представители страны 7-го апрѣля 1816 г. торжественно приносили присягу великому герцогу, Гете ближе всѣхъ стоялъ къ трону. Онъ вѣроятно очень странно чувствовалъ себя во время этого торжества. Онъ присутствовалъ при актѣ, къ которому въ глубинѣ души относился отрицательно. Онъ неизмѣнно придерживался своего прежняго убѣжденія, что политика есть искусство, которому, какъ и всякому другому, слѣдуетъ сначала научиться; что поэтому такъ называемые народные представители въ своемъ громадномъ большинствѣ ничего въ этомъ искусствѣ не понимаютъ, и что отъ многоголоваго собранія, въ которомъ рѣшаетъ большинство, вообще ничего разумнаго ожидать нельзя. Сверхъ того, онъ лично долженъ былъ содрогаться отъ возмущенія при мысли, что на будущія времена онъ обязанъ будетъ давать отчетъ какому-нибудь фабриканту чулочныхъ издѣлій изъ Апольды или бургомистру изъ Бюргеля, или старостѣ изъ Штюцербаха о мѣрахъ, принятыхъ имъ, напр., въ цѣляхъ преуспѣянія іенскаго университета или веймарской художественной школы. Онъ могъ еще надѣяться, что, несмотря на весь этотъ новый конституціонный строй, старыя испытанныя государственныя власти смогутъ проявить свое вліяніе; вѣдь и самъ онъ, вопреки существованію ландтага, самодержавно охранялъ свои права. Но конституціей обезпечена была полная свобода печати, а. съ этимъ онъ никакъ не могъ примириться. Въ рукахъ политически-неопытныхъ, близорукихъ, юркихъ, дѣятельныхъ и при этомъ искусныхъ въ писательскомъ дѣлѣ людей, которыхъ такъ много было въ Веймарѣ и Іенѣ, это острое орудіе въ такое время къ тому же, когда въ остальной Германіи свободное слово было или ограничено, или совсѣмъ подавлено, должно было неминуемо надѣлать бѣдъ, внести въ страну внутреннюю смуту и подвергнуть ее опасности извнѣ. Въ маленькой странѣ журналы росли, какъ грибы. Въ одной Іенѣ ихъ издавалось пять: "Немезида" и "Конституціонный архивъ" профессора Лудена, "Изида" профессора Окена, "Летучіе листки нѣмецкаго бурша" профессора Фриса и "Другъ народа" Людвига Виланда, сына поэта; въ Веймарѣ -- оппозиціонный листокъ. Гете радъ бы былъ совсѣмъ отвернуться отъ этихъ бумажныхъ страшилищъ. Когда ему представлены были первые зловредные плоды, онъ съ досадой замѣтилъ своему товарищу Фойгту, что при такой широкой свободѣ печати ему все-таки должна остаться свобода не-чтенія. Съ какой-то ироніей свобода печати прежде всего напала на ту конституцію, которая ее же произвела на свѣтъ. Овенъ въ своей "Изидѣ" очень рѣзко критиковалъ веймарскіе основные законы, которые всюду въ великомъ герцогствѣ да и во всей Германіи приняты были съ большимъ воодушевленіемъ и радостью. Этимъ онъ возбудилъ сильный гнѣвъ великаго герцога, и тотъ попросилъ Гете высказать свое мнѣніе, что именно предпринять противъ Окена. Отвѣтъ Гете вполнѣ соотвѣтствовалъ его образу мыслей: строгость -- къ дѣлу, снисходительность -- къ лицу. Журналъ слѣдуетъ прекратить, Окена же никоимъ образомъ не преслѣдовать. Даже дисциплинарный выговоръ онъ считалъ несовмѣстимымъ съ достоинствомъ ученаго и университетскаго профессора. На прекращеніе журнала великій герцогъ, послѣ того какъ онъ всего лишь съ полгода тому назадъ объявилъ свободу печати, не пожелалъ согласиться; самому лицу, послѣ высказаннаго Гете мнѣнія, онъ тоже не хотѣлъ вредить; поэтому онъ предпочелъ подавить свой гнѣвъ и оставить все дѣло безъ послѣдствій. Скоро, однако, положеніе вещей обострилось.
   Послѣ освободительныхъ воинъ глубокое чувство недовольства угнетало всѣхъ стремящихся впередъ друзей родины, не хотѣвшихъ, какъ Гете, спокойно выжидать хода историческихъ событіи. Броженіе сильнѣе всего было въ груди той части молодежи, которая, полная восторженныхъ надеждъ на будущее, принимала участіе въ войнѣ или, по крайней мѣрѣ, пережила ее. Они мечтали о томъ, какъ на политыхъ кровью раввинахъ прекраснѣйшимъ цвѣткомъ взойдетъ могущественная, независимая, объединенная на почвѣ свободы "Германія. И вотъ все оказалось пустымъ обманомъ. Въ отдѣльныхъ государствахъ -- бездушная опека и угнетеніе, вся же Германія подчинена господству полу-чуждой Австріи и совсѣмъ чуждой варварской Россіи. Вышло такъ, какъ предсказывалъ Гете, и онъ вполнѣ раздѣлялъ раздраженіе молодежи противъ верховнаго господства иноземцевъ. Поселился же, словно ему на зло, недалеко отъ дверей его дома въ Веймарѣ ненавистный Коцебу, русскій агентъ и сыщикъ, старанія котораго уже много лѣтъ были направлены къ тому, чтобы унизить Гете и его высокое искусство. Приближалась третья годовщина битвы подъ Лейпцигомъ и трехсотлѣтній юбилей реформаціи. Оба торжества нѣмецкое студенчество, по почину іенскаго, собиралось праздновать совмѣстно въ Вартбургъ. Около пятисотъ "буршей" собралось подъ предводительствомъ любимѣйшихъ іенскихъ профессоровъ, и благочестивыми, вдохновенными рѣчами, которыя должны были поднять ихъ до болѣе высокаго бытія и укрѣпить для продолженія борьбы за свободу, честь, добродѣтель и родину, они отпраздновали оба великіе въ памяти народа дня. Торжество закончилось аутодафе, устроеннымъ конечно лишь частью собравшихся; при этомъ преданъ былъ пламени цѣлый рядъ сочиненій, содержаніе или авторъ которыхъ были особенно ненавистны юношеству. Этотъ праздникъ на ряду съ искаженными и преувеличенными сообщеніями о рѣчахъ и еще того болѣе поднимавшееся къ небу пламя карательнаго костра привели въ ужасъ консервативные круги Германіи. Гете, хотя и былъ въ то время болѣе консерваторомъ, чѣмъ кто-либо, не могъ увидать ни въ рѣчахъ, самихъ по себѣ, ни въ кострѣ ничего дурного. Послѣдній долженъ былъ напомнить ему, какъ самъ онъ въ молодые годы уничтожалъ тѣ картины и статьи, которыя были ему особенно противны, разстрѣливая ихъ, разрывая, пригвождая съ яростнымъ крикомъ: "Этому ужъ не подняться болѣе!" А что сожженныя сочиненія способны были кьювать подобное же чувство отвращенія у молодежи, этого онъ не могъ скрыть отъ себя. Вѣдь даже ему, старику, доставило особенную радость то, что на горящемъ кострѣ покончила свое грѣшное существованіе и "Нѣмецкая исторія" Коцебу. Онъ не могъ удержаться и въ нѣсколькихъ строкахъ далъ волю своему чувству удовлетворенія по поводу этого:
   
   Довольно долго унижать
   Ты все высокое старался,
   А подлость мерзкую сравнять
   Почти съ всевышнимъ покушался...
   
   Вотъ молодежь сошлась сюда
   И всѣмъ соборомъ присудила
   Отметать, предать огню тебя,
   И небу это -- дымъ кадила 1).
   1) Переводъ А. Попова.
   
   Что же касается рѣчей, то и здѣсь также духъ, которымъ онѣ были проникнуты, вызвалъ его полное сочувствіе. "Что можетъ быть прекраснѣе того", сказалъ онъ госпожѣ Фромманъ, "когда юношество со всѣхъ сторонъ свѣта собирается, чтобы крѣпче соединиться во имя добра?" Вообще все идеальное направленіе мыслей, зародившееся въ средѣ учащейся молодежи и удерживавшее ее отъ безобразныхъ попоекъ и буйства и отъ еще болѣе пагубныхъ вещей, было ему въ высшей степени по душѣ. Только отъ политики, отъ вмѣшательства въ практическую жизнь молодые люди, вслѣдствіе своего незнанія дѣла, должны были держаться въ сторонѣ. Когда одинъ изъ юныхъ ораторовъ съ горящими глазами принялся излагать ему свои политическія воззрѣнія, Гете готовъ былъ обнять его и сказать: "Милый мальчикъ, да не будь же такимъ глупцомъ!"
   Именно это-то и безпокоило его, несмотря на все то доброе и благородное, что пускало кругомъ него ростки: его тревожила политическая близорукость, которой, по его мнѣнію, великій герцогъ и его министры страдали не менѣе, чѣмъ іенскіе профессора и студенты. Онъ былъ единственнымъ въ Веймарѣ, который предвидѣлъ послѣдствія Вартбургскаго торжества и поэтому сильно сожалѣлъ о томъ, что оно было разрѣшено. И вотъ теперь со всѣхъ сторонъ градомъ посыпались жалобы, увидѣли заговоръ, возстаніе, а Веймарское правительство, которое допустило все что, даже способствовало торжеству, предоставивъ въ распоряженіе Вартбургъ, стали обвинять въ соучастіи. Прусскій государственный канцлеръ фонъ Гарденбергъ и австрійскій посолъ въ Берлинѣ графъ Зичи самолично явились въ Веймаръ, чтобы выразить свой протестъ противъ тамошняго революціоннаго образа дѣйствій. За спиной Пруссіи и Австріи жаловались и волновались Россія и Франція. Великое герцогство оказалось въ критическомъ положеніи. Карлъ Августъ переносилъ это съ юморомъ висѣльника. Онъ писалъ Гете: "Чувство тошноты, возбуждаемое всей этой безвкусицей, которая отъ частаго повторенія и безконечнаго жеванья и пережевыванья, пріобрѣтаетъ наконецъ положительно дурной вкусъ, -- вотъ отъ чего не такъ-то скоро удастся избавиться". Гете серьезнѣе отнесся къ дѣлу: "Положеніе вещей такъ волнуетъ меня, чтл я избѣгаю всякаго общества".
   Гарденбергъ уже въ Веймарѣ далъ убѣдить себя въ добрыхъ намѣреніяхъ правительства и въ относительной безопасности профессорская и студенческаго движенія; графъ Зичи отправился еще въ Іену, чтобы заглянуть въ самый кратеръ. Послѣ того, какъ Гете далъ ему тамъ жаропонижающихъ порошковъ, и онъ также уѣхалъ съ успокоеннымъ чувствомъ. Какъ бы то ни было, недовѣріе и боязливость въ правительствахъ уже проснулись, а университетскія горячія головы тоже ужъ нельзя было охладить, наоборотъ, онѣ еще болѣе разгорячились подъ вліяніемъ тѣхъ запрещеній, выговоровъ и наказаній, которые считались необходимыми въ интересахъ общественнаго спокойствія. И какъ будто для того, чтобы самыя дурныя предсказанія пессимистовъ оправдались, въ мартѣ 1819 г. іенскій студентъ Зандъ, прилежный, серьезный человѣкъ, но политическій фанатикъ, убилъ Коцебу какъ измѣнника родинѣ, клеветника и отравителя. Тогда Германскій союзъ, въ который обратилась прежняя имперія, рѣшилъ предпринять цѣлый рядъ суровыхъ мѣръ противъ всѣхъ профессоровъ и студентовъ, которые угрожали общественному спокойствію и порядку. Въ Майнцѣ учреждена была центральная комиссія, которая должна была слѣдить за кознями демагоговъ: для всѣхъ изданій, объемомъ менѣе двадцати листовъ, введена была цензура. Еще прежде, чѣмъ Германскій союзъ принялъ эти рѣшенія, въ Веймарѣ сдѣланъ былъ самый необходимый для тогдашней поры шагъ: "Изида" Окена, которая болѣе всего раздувала огонь, была запрещена, а самъ Окенъ уволенъ отъ должности. Это конечно мало улучшило положеніе Веймара по отношенію къ великимъ державамъ. Пруссія и Россія наложили на Іену опалу и запретили своимъ подданнымъ посѣщать іенскій университетъ.
   Какъ подѣйствовали на Гете политическія событія, которыя повсюду вызвали столько ужаснаго, гнуснаго, недостойнаго, въ частности и его возлюбленному университету, достигшему послѣ войнъ новаго расцвѣта, нанесли тяжелый ударъ,-- это лучше всего видно изъ его же словъ: онъ называлъ счастливымъ министра фонъ Фойгта, умершаго 22 марта 1819 г., такъ какъ тому не пришлось уже узнать объ убійствѣ Коцебу, не пришлось также испытать то сильное движеніе, которое вслѣдъ за этимъ охватило Германію. Достойно примѣчанія и то обстоятельство, что теперь Гете при изданіи своихъ сочиненій соблюдалъ еще большую осторожность, чѣмъ раньше. Когда въ этомъ же самомъ году страннымъ окольнымъ путемъ до Гете дошелъ его драматическій отрывокъ "Прометей", который онъ считалъ потеряннымъ, онъ, посылая копію съ него Цельтеру, убѣдительно просилъ послѣдняго по возможности держать эту вещь подъ спудомъ, чтобъ она какъ-нибудь не попала въ печать. "Она явилась бы желаннымъ Евангеліемъ для нашей революціонной молодежи, а высокія комиссіи въ Берлинѣ и Майнцѣ сдѣлали бы строгое лицо при видѣ моихъ юношескихъ мечтаній". Онъ считалъ нужнымъ принять эту предосторожность, несмотря на то, что главная и самая опасная часть драмы, монологъ Прометея, въ которомъ тотъ возстаетъ противъ олимпійскихъ боговъ, уже съ 1785 г. была въ печати.
   Гете говорить здѣсь о своихъ юношескихъ мечтаніяхъ. Но онъ и старикомъ вовсе не такъ ужъ чуждъ былъ того духа, которымъ вѣетъ отъ его драмы. Помимо того, что онъ остался вѣренъ прежнему пантеистическому міровоззрѣнію, хотя оно и выражалось теперь въ иной формѣ,-- въ немъ и жажда борьбы, и готовность вызвать на бой противника едва ли замѣтно уменьшились. Онъ вовсе не былъ реакціонеромъ: "Я вполнѣ согласенъ съ ихъ (монархистовъ) основнымъ положеніемъ -- сохранять существующее, предотвращать революціонное.-- не согласенъ только съ тѣми средствами, которыя они употребляютъ для достиженія этой цѣли. Дѣло именно въ томъ, что они призываютъ на помощь глупость и темноту, я же -- разумъ и свѣтъ". Точно такъ же не былъ онъ и квіетистомъ, человѣкомъ, боязливо ищущимъ покоя и съ наслажденіемъ предающимся покою, какимъ его считали многіе изъ его современниковъ, въ особенности изъ молодого поколѣнія. Внутри его все клокотало попрежнему, и каждый день его порывало разразиться противъ всего низкаго, вреднаго, ложнаго, болѣзненнаго. Это достаточно ясно доказываетъ и никогда не прерывавшаяся цѣпь насмѣшливыхъ и серьезныхъ нападеній и въ стихахъ и въ прозѣ, доказываютъ и его разговоры и письма. Только ради самосохраненія и ради сохраненія общественнаго порядка онъ ограничивалъ себя нѣкоторыми предѣлами.
   Такъ и приближеніе юбилея реформаціи сильно возбудило въ немъ жажду борьбы: въ одномъ стихотвореніи, написанномъ на 31-ое октября 1817 г., онъ не хочетъ "терять, не использовавъ ея, дарованную Богомъ силу"; напротивъ, онъ собирается, "какъ всегда, протестовать въ искусствѣ и въ наукѣ". Правда, только въ искусствѣ и въ наукѣ, но онъ, конечно, говорилъ себѣ, что онѣ высшія проявленія человѣческаго духа, и что, если въ этихъ областяхъ послѣдній сохранять здоровымъ, тогда и въ другихъ онъ самъ собою дастъ лишь здоровый и добрый плодъ. То вредное явленіе, противъ котораго онъ прежде всего выступилъ въ походъ въ юбилейный годъ реформаціи,-- вѣдь оно породило вызвавшую столько жалобъ реакцію въ Германіи и въ Европѣ,-- была романтика съ ея возвратомъ къ среднимъ вѣкамъ, гдѣ она думала найти наиболѣе глубокое и неподдѣльное проявленіе христіанства, религіи и германскаго духа. Это и побудило его въ то время, въ сообществѣ со своимъ другомъ Мейеромъ, выпустить противъ романтики рѣшительный манифестъ -- въ статьѣ "Новогерманское религіозно-патріотическое искусство".
   Отношеніе Гете къ романтикѣ не во всѣ эпохи его долгой жизни было одинаковымъ. Въ самомъ началѣ оно было дружескимъ, одно мгновеніе оно походило даже на товарищество по оружію. Оба брата Шлегели въ девяностыхъ годахъ стояли на одной почвѣ съ Гете въ его преклоненіи передъ греками, а его "Вильгельмъ Мейстеръ" послужилъ основаніемъ ^ія возведенія романтической теоріи объ истинно "поэтическомъ". "Французская революція, Фихтевское "Ученіе о наукѣ" и Гетевскіи "Вильгельмъ Мейстеръ" -- вотъ величайшія тенденціи вѣка". "Кто надлежащимъ образомъ охарактеризовалъ бы его, тотъ этимъ самымъ, собственно говоря, выразилъ бы, что теперь своевременно въ поэзіи; онъ могъ бы послѣ этого во всемъ, что касается поэтической критики, удалиться на покой" -- такъ возвѣстилъ Фридрихъ Шлегель. Его братъ, Августъ Вильгельмъ, называетъ Гете "возстановителемъ поэзіи, "первые снова пробудившихъ ее отъ долгаго сна". Новалисъ объявилъ его "истиннымъ намѣстникомъ духа поэзіи на землѣ". Во самой чуткой почитательницей и пророчицей Гетевскаго генія съ раннихъ поръ была Каролина Шлегель, остроумная Эгерія романтическаго кружка въ Іенѣ, она же -- опасная дама Люциферъ, какъ называлъ Шиллеръ этого жесточайшаго врага своего. Отношеніе къ нему очень скоро омрачилось, но это только еще болѣе побуждало романтиковъ, какъ противоположность Шиллеру, выдвигать Гете и поднимать его на щитъ. И Гете., со своей стороны, долгое время держался за нихъ и пытался, насколько это возможно, быть посредникомъ между ними и Шиллеромъ. Борьба романтическаго Атенея противъ пошлости вѣка радовала его, вѣдь онъ видѣлъ къ ней продолженіе кротики "Ксеній". Онъ ставилъ на Веймарской сценѣ ихъ неудачныя драмы, "Іона" Августа Вильгельма Шлегеля и "Аларкоса" Фридриха Шлегеля, и выказывалъ живѣйшій интересъ къ ихъ универсалистическимъ литературнымъ стремленіямъ, захватившимъ на западѣ Кальдерона, а на востокъ распространившимся до самой Индіи. Гете со своей стороны пріобщилъ сюда еще новыя области. Китай -- для себя, Персію -- въ "Завадно-восточномъ диванѣ" -- для міра.
   Холоднѣе, чѣмъ къ обоимъ братьямъ Шлегелямъ, Гете относился къ Тику, и все же въ глазахъ Гете какъ розъ та изъ его драмъ заслужила благосклонность, которая была наиболѣе романтичной изъ всѣхъ, а именно "Женевьева", въ яркихъ краскахъ изображавшая все волшебное великолѣпіе среднихъ вѣковъ. Гете "опьяняло", какъ самъ онъ признавался, "богатство тоновъ этой missa solemnis, въ которой всѣ народы Европы прославляютъ святую Женевьеву". По настроенію поэзія сказочнаго міра Тика была не такъ ужъ чужда лирикѣ Гете,* въ особенности его балладамъ. Вполнѣ близокъ былъ ему однако Шеллингъ, философъ романтической школы, дружескія отношенія къ которому, какъ мы уже знаемъ, покоились на глубокомъ внутреннемъ родствѣ ихъ пантеистическаго пониманія природы.
   И со вторымъ поколѣніемъ романтиковъ,-- которые, конечно, стояли * совсѣмъ въ иныхъ отношеніяхъ къ Гете, бывшему много старше ихъ, и съ совсѣмъ инымъ чувствомъ взирали на него, чѣмъ Шеллингъ, Тикъ и братья Шлегели, -- у поэта установилась нѣкоторая связь, и нашлось немало точекъ соприкосновенія. Онъ радостно привѣтствовалъ "Волшебный рогъ мальчика" (Des Knaben Wunderhorn), это собраніе народныхъ пѣсенъ, изданное Арнимомъ и Брентано, и охотно принялъ ихъ посвященіе. Вѣдь и его собственная лирика зародилась изъ народной пѣсни, и теперь ему почувствовалось что-то родное, вспомнилось Гердеровское собраніе пѣсенъ, правда, составленное въ болѣе космополитическомъ духѣ. Даже Захаріи Вермеру удалось на мгновеніе ослѣпить его; двѣ изъ его драмъ онъ поставилъ на Веймарской сценѣ, а съ самимъ авторомъ въ домѣ Фроммановъ состязался въ сочиненіи сонетовъ {См. стр. 231.} -- до тѣхъ поръ мало привычной для него формы стихосложенія.
   Но ближе всѣхъ къ нему сумѣла подойти Беттина Брентано. Внучка Софіи Ларошъ, дочь нѣкогда любимой имъ Максимиліаны, молодая пріятельница госпожи Айи, она принесла съ собою немало картинъ прежнихъ веселыхъ дней; немало милыхъ тѣней первой любви и дружбы возстало передъ нимъ, когда въ іюнѣ 1807 г. она явилась въ Веймаръ на поклоненіе поэту. Въ своей книгѣ, посвященной прославленію его памяти и появившейся въ 1835 г. подъ названіемъ "Переписка Гете съ ребенкомъ", она, правда, въ черезчуръ выгодномъ для себя свѣтѣ изобразила свои отношенія къ поэту; она, напримѣръ, отнесла на свои счетъ даже послѣдній изъ вышеупомянутыхъ семнадцати сонетовъ, "шараду", написанную на имя "Герцлибъ". Но все же то восторженное удивленіе, съ которымъ она приблизилась къ поэту со своей чисто женственной и въ то же время зачастую юношески-дерзкой манерой, не могло не произвести на него впечатлѣнія. Беттина дѣйствительно сдѣлалась его славнымъ ребенкомъ, его милой маленькой пріятельницей, письма и привѣтливый образъ которой нѣкоторое время сопутствовали ему въ жизни и проникли даже въ его поэтическія произведенія.
   Ко всѣмъ этимъ личнымъ отношеніямъ дружескаго характера присоединилось, наконецъ, еще и то многоразличное вліяніе, которое романтика оказывала на Гете какъ на поэта. Что ею онъ обращенъ былъ къ сонету, объ этомъ мы уже упоминали, упоминали также и о томъ, что она дала толчокъ къ созданію "Западно-восточнаго дивана", который, конечно, тотчасъ же оставилъ ее далеко за собою. Прямо романтиченъ конецъ "Избирательнаго сродства", къ сожалѣнію, также и конецъ "Фауста", во второй части котораго вообще много чуждаго и страннаго, указывающаго на романтическую манеру и на дурныя привычки романтической школы.
   И несмотря на все это, разъединяющаго было больше, чѣмъ общаго и соединяющаго. Уже съ внѣшней стороны характерно то, что -- за исключеніемъ развѣ одного Шеллинга -- личныя дружескія отношенія Гете къ представителямъ романтики всѣ безъ изъятія разстроились, привели въ концѣ концовъ къ разногласію и разрыву.-Въ этомъ обнаружились, однако, лишь глубже лежащія различія по существу. Ихъ разгоряченная субъективность заставила его особенно ясно сознать свою классическую объективность, ихъ капризное отсутствіе формы -- его тонко развитое чувство стиля. А ихъ прославленіе "божественной лѣни" не могло порадовать такого трудолюбиваго человѣка, какимъ былъ Гете. Ихъ легкомысленной игрѣ въ супружество à quatre онъ въ "Избирательномъ сродствѣ" почти торжественно и съ умышленной рѣзкостью противопоставилъ святость и неразрывность этихъ нравственныхъ узъ. А подъ впечатлѣніемъ "патологическаго", которое онъ увидалъ въ Генрихѣ фонъ Клейстѣ, ему разъ навсегда стало ясно, что "классицизмъ -- здоровое, романтизмъ -- больное явленіе", какъ самъ онъ впослѣдствіи коротко и рѣзко формулировалъ свои взглядъ. Этотъ обвинительный приговоръ, какъ извѣстно, распространился и на Уланда. Но поводомъ къ разрыву еще раньше послужили взгляды на искусство Тика и Вакенродера, изложенные ими въ "Странствованіяхъ Франца Штернбальда" и въ "Сердечныхъ изліяніяхъ одного любящаго искусство монаха", взгляды, сторонниками которыхъ вскорѣ признали себя и оба брата Шлегели. Правда, въ юношескіе годы Гете выказалъ полное пониманіе и нѣмецкой манеры и нѣмецкаго искусства, и чудный готическій памятникъ Эрвина въ Страсбургѣ возбудилъ въ немъ восторгъ и ликованіе. Но послѣ этого онъ побывалъ въ Италіи, и тамъ въ немъ совершился рѣшительный поворотъ къ античному искусству. Онъ сталъ прямо-таки "язычникомъ" въ своихъ воззрѣніяхъ на искусство, и обломки греческихъ храмовъ сдѣлались его "реликвіями". Романтика шла обратнымъ путемъ. Она начала съ античнаго; но въ ея выставляемой на показъ "бѣшеной погонѣ за объективностью" съ самаго начала скрывалось нѣчто чрезмѣрно разгоряченное и вполнѣ субъективное; ея преклоненіе передъ греческимъ міромъ было патологической "грекоманіей". Поэтому романтики круто повернули и вскорѣ нашли свой идеалъ уже не у грековъ, а въ среднихъ вѣкахъ; въ нихъ видѣли они источникъ обновленія для жизни націи, и не только для искусства, но и для церкви, для государства, для политики и для религіи. Начали еще довольно сносно, по-протестантски, съ Дюрера; но, когда вслѣдъ затѣмъ обратились къ прерафаэлитамъ, очень скоро послышались жалобы на безплодную, разсудочную пустоту реформаціи, и въ концѣ концовъ стали восхвалять времена XIII вѣка какъ единственныя истинно-христіанскія. На средневѣковыхъ картинахъ нравились строгія, худощавыя фигуры въ ихъ наивныхъ одѣяніяхъ, нравилась добродушно-ребячливая простота и ограниченность въ выраженіи лицъ. Въ средневѣковой религіи восхваляли любовь къ святой, дивно-прекрасной царицѣ христіанства, которая своей божественной силой готова снасти каждаго вѣрующаго отъ ужаснѣйшихъ опасностей. Такъ въ искусствѣ было нровезглашено "назарянство", а въ жизни Фридрихъ Шлегель и вслѣдъ за нимъ и многіе другіе приверженцы романтической школы сдѣлались католиками.
   Это противорѣчило столько же художественному вкусу Гете, сколько и его "рѣзко выраженному язычеству". Поэтому онъ еще въ 1805 г., послѣ различныхъ признаковъ, указывавшихъ на близость разрыва, писалъ: сКакъ только у меня выберется хоть сколько-нибудь времени и настроеніе для этого, я разъ навсегда постараюсь изобразить сущность новокатолическаго направленія въ искусствѣ", вѣдь "мирнымъ путемъ съ подобными людьми все равно ни къ чему не придешь -- они только еще безсовѣстнѣе распространяются". Публично протестуетъ онъ противъ "фразъ новокатолической сантиментальности и противъ klosl erbruder'изирующаго sternbald'изирующаго безчинства". Въ своемъ "Винкельманѣ" онъ еще разъ особенно настойчиво объявляетъ себя сторонникомъ классицизма. При этомъ онъ, однако, вовсе не былъ слѣпъ и глухъ въ средневѣковой поэзіи и искусству: онъ радовался народнымъ пѣснямъ въ "Волшебномъ рогѣ мальчика", радовался также здоровы" и силѣ "Нибелунговъ"; наконецъ, какъ мы уже видѣли, братьямъ Буассерэ удалось даже возбудить въ немъ живой интересъ въ Кёльнскому собору и старогерманскимъ художникамъ. То ликованіе, которое въ кругу романтиковъ вызвало это обращеніе "стараго язычника", длилось конечно очень недолгое время. Тотчасъ же вслѣдъ за этимъ Гете въ своемъ журналѣ "Искусство и древній міръ" ("Kunst und Altertum") снова отвернулся отъ среднихъ вѣковъ и въ 1818 году еще разъ поставилъ своимъ идеаломъ образованія и своимъ художественнымъ символомъ вѣры слѣдующія слова: "Пусть каждый на свой ладъ будетъ грекомъ, но пусть онъ будетъ имъ!" "
   Но не только классицизмъ, въ такой же мѣрѣ, а пожалуй даже еще болѣе протестантизмъ въ немъ реагировалъ и протестовалъ противъ этихъ католичествующихъ тенденцій и романтическаго пристрастія къ среднимъ вѣкамъ. Даже въ такихъ книгахъ, которыя, повидимому, не имѣли никакого отношенія къ этимъ предметамъ, какъ, напримѣръ, въ книгѣ Фридриха Шлегеля "Объ языкѣ и мудрости индусовъ" (1808 г.), Гете усматривалъ эту противную для него манеру. "Всѣ предметы, о которыхъ онъ (Шлегель) трактуетъ въ этой книгѣ, употребляются имъ въ сущности лишь какъ вспомогательныя средства, чтобы мало по халу придать общественной мысля извѣстное направленіе, а себя выставить въ почетномъ свѣтѣ, апостоломъ стариннаго ученія". Мало того, по его мнѣнію, эта книга "весьма искусно, тайкомъ снова вводитъ въ хорошее общество самого діавола съ его бабушкой и со всей ихъ вѣчно смрадной челядью". Весьма рѣшительно выразилъ онъ свое неодобреніе по поводу перехода Фридриха Шлегеля въ лоно католической церкви, "вѣдь никогда еще не бывало такого необыкновеннаго случая, чтобы при высшемъ свѣтѣ разума, разсудка и пониманія міровыхъ отношеній превосходный и достигшій высшей степени развитія талантъ соблазнился желаніемъ задрапироваться, разыграть изъ себя какое-то пугало". Въ противоположность этому онъ прямо заявляетъ, что "приблизиться къ протестантизму -- вотъ стремленіе всѣхъ, кто хочетъ отличаться отъ черня". Намъ становится понятнымъ поэтому, почему онъ въ юбилейный годъ реформаціи въ противоположность этому новокатолическому духу такъ рѣшительно призналъ себя протестантомъ и высказался, что "высшая почесть, какую мы можемъ оказать нашему Лютеру, состоитъ въ томъ, чтобы серьезно и съ силою всенародно заявлять и неоднократно повторять то, что мы считаемъ справедливымъ и соотвѣтствующимъ потребностямъ націи и вѣка".
   Даже по отношенію къ Шеллингу, когда зимой 1816/17 года возникъ вопросъ о вторичномъ призваніи его въ Іену, Гете въ ту пору счелъ необходимымъ на дѣлѣ доказать свой протестантскій образъ мыслей. Никто лучше его не могъ оцѣнить этого значительнаго, глубокаго ума человѣка. Но воззрѣнія философа, нѣкогда такъ гармонировавшія съ воззрѣніями самого Гете, приняли за это время мистическое, прямо таки католичествующее направленіе. Поэтому Гете весьма опредѣленно заявилъ, что для подобнаго человѣка въ Іенѣ нѣтъ мѣста. По его мнѣнію, было бы очень комично, писалъ онъ министру фонъ Фойгту, благосклонно относившемуся къ призванію Шеллинга, если бы къ празднованію трехсотлѣтія "нашего дѣйствительно огромнаго протестантскаго пріобрѣтенія намъ пришлось увидѣть, какъ подъ новой мистико-пантеистической формой опятъ вводится побѣжденное нами старье". Подъ дѣйствительно огромнымъ протестантскимъ пріобрѣтеніемъ онъ прежде всего подразумѣвалъ освобожденіе разума и вновь пріобрѣтенную для "христіанскаго человѣка" свободу въ дѣлахъ мысли и вѣры. Поэтому и въ кантатѣ, сочиненной къ юбилейному торжеству реформаціи, онъ не захотѣлъ прославить достойное памяти дѣяніе Лютера иначе, какъ многозначительнымъ противопоставленіемъ ветхаго и новаго завѣта, закона и свободы, которая съ помощью вѣры и любви становится закономъ, какъ самъ онъ въ поясненіе добавляетъ. Онъ хотѣлъ дать понять, что католическая церковь пребываетъ еще на почвѣ ветхаго завѣта, а если и удалилась отъ него, то только въ томъ отношеніи, что соединила его съ язычествомъ, съ многобожіемъ. Такимъ образомъ онъ въ стихотвореніи на 31-е октября 1817 г. въ правѣ былъ смотрѣть на себя и на себѣ подобныхъ, какъ на "проповѣдниковъ", какъ на истинныхъ послѣдователей Лютера, продолжающихъ его борьбу противъ обскурантовъ и папистовъ: "Пусть ксендзъ замышляетъ, подкрадывается, пасторъ стоитъ на стражѣ".
   И мы вполнѣ поймемъ въ виду этого, что Варнгагенъ фонъ Энзе, принимавшій участіе въ освободительныхъ войнахъ и принадлежавшій теперь къ либеральной партіи,-- послѣ одного разговора съ Гете, о нѣмецкомъ и свободолюбивомъ образѣ мыслей котораго судили такъ несправедливо, -- удивленный, писалъ своему другу, прусскому статскому совѣтнику Штегеману: "Гете не нѣмецкій патріотъ? Да въ его груди съ раннихъ норъ сосредоточилась вся свобода Германіи и сдѣлалась всѣмъ намъ на пользу -- чего мы однако никогда не умѣли достаточно цѣнить -- образцомъ, примѣромъ, основаніемъ для нашего развитія. Тѣнь этого дерева осѣняетъ насъ всѣхъ. Никогда еще болѣе глубокіе и сильные корни не проникали въ нашу родную почву, никогда еще сосуды, болѣе мощные и неутомимые, не впитывали соки изъ ея животворныхъ нѣдръ. Наше бранелюбивое юношество и то возвышенное настроеніе, которое дѣйствовало въ немъ, право, имѣютъ гораздо болѣе отношенія къ духу, чѣмъ къ какому либо иному, приписывающему себѣ особый заслуги въ этомъ дѣлѣ". Эти слова Варнгагена справедливо противопоставляютъ Гете политически реакціоннымъ направленіямъ романтики, усвоеннымъ ею благодаря Новалису и Генцу. Они доказываютъ въ то же время, какъ этого либерально мыслящаго и проникнутаго патріотическими чувствами человѣка не отпугнуло и то, что Гете избѣгалъ національнаго паѳоса романтики. Вѣдь самъ онъ какъ разъ въ эту пору былъ однимъ изъ наиболѣе крупныхъ національныхъ сокровищъ нѣмецкаго народа. Свободу же Гете понималъ, какъ это совершенно вѣрно схватилъ Варнгагенъ, въ высшемъ смыслѣ, въ смыслѣ самоосвобожденія человѣка къ разумному бытію. Въ этомъ онъ видѣлъ самую настоящую, самую прекрасную задачу нѣмца, я надъ ней самъ онъ въ теченіе всей своей долгой жизни работалъ изо всѣхъ силъ. Такимъ образомъ онъ по своему добивался свободы для Германіи, которая ему немалымъ обязана въ этомъ отношеніи. А все то, что въ видѣ тиранніи, узости, тупоумія становилось ему на пути въ этой дѣятельное!", онъ соединялъ въ одномъ понятіи -- поповства, или еще чаще и охотнѣе -- филистерства. И при взглядѣ на эту дѣятельность онъ, въ сознаніи собственнаго достоинства, по всей справедливости могъ поставить себя на ряду съ величайшими освободителями Германіи, на ряду съ Лютеромъ и Блюхеромъ.
   
   Поставьте памятникъ и мнѣ.
   Какъ Блюхеру: отъ галловъ васъ
   Избавилъ Блюхеръ въ войнѣ,
   А я отъ филистимлянъ спасъ! 1)
   1) Пер. А. Попова.
   
   Но Гете только въ томъ случаѣ могъ проявлять себя какъ освободитель, когда самъ онъ оставался свободенъ и все болѣе и болѣе сбрасывалъ съ себя тѣ тысячи узъ, которыя опутываютъ другихъ людей. Это духовное самоосвобожденіе надѣляло его необычайной невозмутимостью при всякаго рода внѣшнихъ воздѣйствіяхъ. Правда, случалось иной разъ, что онъ на мгновеніе утрачивалъ ее, но въ слѣдующій же моментъ она снова возвращалась къ нему, въ особенности теперь, въ старости. И это было неизмѣримымъ пріобрѣтеніемъ и для него, и для насъ. Вѣдь при той высокой впечатлительности, которою онъ обладалъ и долженъ былъ обладать какъ великій поэтъ, ему грозила бы преждевременная гибель, если бы не это дававшее ему свободу душевное равновѣсіе.
   Какъ разъ 1817 г. принесъ ему немало суровыхъ испытаній. О бурѣ реакціи, грозныя волны которой въ концѣ года заливали веймарскій государственный корабль, мы уже слышали. Ему лично еще большее зло принесло начало года. Его полныя любви попеченія о веймарскомъ театрѣ не оградили его отъ оскорбительной неблагодарности. За тѣ долгіе годы, въ теченіе которыхъ онъ управлялъ веймарской сценой, она принесла ему немало непріятностей. Но, поскольку причиною послѣднихъ были актеры, музыканты, авторы, публика, финансовыя затрудненія, неблагопріятныя времена, огорченіе не задѣвало самой глубины его души. Онъ мирился со всѣмъ этимъ, какъ мирятся съ дурной погодой. Совсѣмъ иное чувство возбуждали въ немъ тѣ столкновенія, которыя отъ времени до времени возникали изъ-за театра между нимъ и его государемъ. Столкновенія эти особенно усилились съ тѣхъ поръ, какъ Каролина Ягеханъ, красивая и превосходная актриса и пѣвица, сдѣлалась фавориткой герцога и пожелала по своему вести театръ. Еще въ 1808 году по этому поводу между ними произошло такое бурное столкновеніе, что Гете просилъ уволить его отъ дѣлъ. Раздоръ удалось уладить, но натянутость въ отношеніяхъ, вслѣдствіе тайнаго вліянія Лгеманъ, осталась. Натянутость эта въ апрѣлѣ 1817 г. разрѣшилась взрывомъ. Одинъ актеръ, Карстенъ, разъѣзжалъ въ то время со своихъ дрессированнымъ пуделемъ и выводилъ его передъ публикой на сцену въ передѣланной съ французскаго мелодрамѣ "Собака Обри де Мондидье". Онъ обратился къ Гете за разрѣшеніемъ поставить эту пьесу съ пуделемъ и на веймарской сценѣ. Гете, видя въ этомъ униженіе сцены, наотрѣзъ отказалъ ему въ его просьбѣ. Актеръ обратился тогда къ великому герцогу, а послѣдній, страстный любитель собакъ, далъ понять свое желаніе, чтобы на предложеніе актера послѣдовало согласіе. Когда Гете, несмотря на это, продолжалъ настаивать на отказѣ, великій герцогъ приказалъ, чтобы представленіе состоялось. Гете, глубоко оскорбленный тѣмъ, что на его протестъ не обращаютъ вниманія, удалился въ Іену и предоставилъ постановку на сцену этой пьесы другимъ членамъ театральнаго вѣдомства. Вѣроятно, тутъ же онъ высказалъ и свое намѣреніе подать въ отставку. Въ немъ однако жила надежда, что примиреніе еще возможно, и что великій герцогъ уступитъ и откажется отъ представленія. Онъ ошибся; представленіе дѣйствительно состоялось 12-го апрѣля, и прежде, чѣмъ Гете успѣлъ сдѣлать рѣшительный шагъ, великій герцогъ, какъ говорятъ, особенно подстрекаемый къ тому Ягеманъ, 13-го апрѣля предписалъ уводить его отъ должности на томъ основаніи, что дошедшія до него свѣдѣнія убѣдили его въ томъ, что Гете желаетъ быть освобожденнымъ отъ дѣлъ придворнаго театральнаго управленія. О своемъ распоряженіи онъ тотчасъ же увѣдомилъ театральное управленіе и такимъ образомъ сдѣлалъ его неотмѣнимымъ. Такъ Гете былъ вытолкнутъ со службы.
   Ко многому Гете въ качествѣ мудреца и ясновидца былъ подготовленъ, но, что его двадцатишестидѣтняя, покрытая неувядаемой славой дѣятельность во главѣ веймарскаго театра закончится такимъ унизительнымъ и оскорбительнымъ для него образомъ,-- это конечно никогда не входило въ область даже самыхъ смутныхъ его предположеній. Карлъ Августъ, обладавшій прекрасной но существу натурой, очень скоро почувствовалъ, до какой несправедливости онъ дошелъ въ своей горячности. Онъ оправился къ Гете, который былъ еще въ Іенѣ, и примирилъ его съ собою, при чемъ не обошлось безъ сердечныхъ объятій. Если распоряженіе объ отставкѣ и нельзя уже было отмѣнить, то все же Гете могъ съ честью вернуться къ остальнымъ своимъ служебнымъ дѣдамъ; главное же -- дружескія отношенія между государемъ и министромъ могли продолжаться.
   Какъ бы горестно Гете ни былъ потрясенъ тѣми обстоятельствами, въ силу которыхъ ему пришлось разстаться съ театромъ -- а рана еще много лѣтъ спустя такъ болѣла, что въ запискахъ Гете ни единымъ словомъ не упоминаетъ объ этомъ событіи -- самое событіе онъ могъ только привѣтствовать. Учрежденіе это доставляло ему все менѣе и менѣе радости; это была какая-то безпрерывная тягота, съ большими сценами нельзя было болѣе конкурировать -- въ истекшемъ году онъ потерялъ свои лучшія силы, супруговъ Вольфъ, перешедшихъ въ Берлинъ,-- а разыскивать все новыя силы и заниматься ихъ воспитаніемъ, для этого онъ былъ уже слишкомъ старъ. Къ тому же его миссія была исполнена. Онъ создалъ въ Веймарѣ стиль для возвышенной драмы, и этотъ стиль переняли лучшія нѣмецкія сцены и старались развить дальше. Онъ могъ теперь предоставить веймарскую сцену ея судьбѣ, а то драгоцѣнное время и то ясное настроеніе, которое она отнимала у него, онъ могъ отдать болѣе великимъ задачамъ, которыя ему предстояло еще разрѣшить. То было совсѣмъ странное стеченіе обстоятельствъ: самыя безрадостныя событія, каковы, напримѣръ, союзныя постановленія 1819 года и его увольненіе въ 1817 г., принесли ему желанный покой. Общественныя и служебныя отношенія отнынѣ не причиняютъ ему болѣе никакихъ непріятностей. Тѣ плоды, которые еще висѣли на его жизненномъ деревѣ, могли чудно дозрѣть среди тихой, теплой осени.

-----

   28-го августа 1819 года Гете праздновалъ свой семидесятый годъ рожденія. Онъ и на этотъ разъ, какъ всегда, постарался избѣжать всякой торжественности и провелъ этотъ день въ тиши, на пути въ Карлсбадъ. И въ остальной Германіи, за исключеніемъ Франкфурта на Майнѣ, этотъ день, обозначившій такой значительный періодъ въ жизни великаго поэта, прошелъ незамѣтно. Политическія нестроенія свинцомъ лежали у всѣхъ на душѣ. Какъ разъ въ это время въ Карлсбадѣ представители нѣмецкихъ государствъ трудились надъ тѣмъ, чтобы еще болѣе подрѣзать крылья душѣ нѣмецкаго народа. Это называлось сдерживать революціонный духъ. Засѣданія происходили подъ предсѣдательствомъ всемогущаго австрійскаго министра князя Меттерниха. Ему Гете и сдѣлалъ свой первый визитъ. Этимъ онъ не только исполнилъ простой долгъ вѣжливости по отношенію къ князю, котораго онъ и раньше зналъ, -- онъ хотѣлъ въ то же время воспользоваться случаемъ и болѣе доброжелательно настроить государственнаго мужа и по отношенію къ Веймару, который тотъ охотно вычеркнулъ бы изъ состава нѣмецкихъ государствъ, и но отношенію къ самому великому герцогу, котораго Меттернихъ насмѣшливо называлъ просто "старымъ буршемъ". "Я нашелъ въ немъ, какъ и всегда, милостиваго господина", сообщаетъ Гете въ своихъ запискахъ. Это значитъ: мнѣ удалось достигнуть своей цѣли.
   Въ 1820 г. Гете снова продѣлалъ курсъ лѣченія въ Карлсбадѣ, но, какъ кажется, остался не вполнѣ доволенъ его результатами, и въ слѣдующемъ за тѣмъ году (1821 г.) рѣшился въ виду этого испробовать цѣлебныя воды вновь возродившагося Маріенбада. Онъ встрѣтился тамъ съ госпожей фонъ Левецовъ, красивой вдовой съ тремя прелестными дочерьми: Ульрикой, Амаліей и Бертой. Въ прежнія времена мать приводила его въ такое восхищеніе, что онъ сравнивалъ ее съ Пандорой; теперь старшая дочь обладала въ его глазахъ необычайной привлекательностью. Правда, ей было всего семнадцать лѣтъ, но самыя молоденькія были какъ разъ по душѣ старику.
   
   Старый, позабыть пора
             Чары дѣвичьи!
   Прежде Катина краса.
             А теперь-то чьи
             Ласки нѣжныя твои
   Услаждаютъ дни? 1)
   1) Переводъ А. Попова.
   
   Такъ онъ въ тѣ времена шутилъ надъ самимъ собою. Были ли тому причиной хорошіе результаты Маріенбадскихъ водъ, или же тутъ повліяла тоска по милому личику Ульрики, но на слѣдующее лѣто мы снова находимъ его у тамошняго источника въ обществѣ Левецовской семьи. То, что годъ тому назадъ было пріятнымъ препровожденіемъ времени, на этотъ разъ превращается въ глубокое, серьезное чувство, которое затѣмъ вырастаетъ въ страсть. Слѣдующее лѣто (1823 г.) они въ третій разъ проводятъ вмѣстѣ -- и любовь мощнымъ пламенемъ вспыхиваетъ въ сердцѣ старика. Русые кудри и голубые глаза, девятнадцатилѣтній возрастъ, наивная беззаботность, веселость, ясность духа, доброта и сердечность молодой дѣвушки, которая по мѣсту своего воспитанія была эльзаска, страсбургская жительница,-- все это заставляло поэта видѣть въ Ульрикѣ вновь воскресшую Фридерику. "Повторное отраженіе" -- это оптическое явленіе не одинъ разъ въ жизни поэта становилось дѣйствительностью. И развѣ самъ онъ подъ волшебнымъ вліяніемъ этого нѣжнаго цвѣтка не былъ пробужденъ къ новому бытію? Развѣ не вернулась къ нему снова его молодость? Вѣдь началъ же онъ даже снова находить удовольствіе въ танцахъ! Онъ принимаетъ участіе въ танцевальныхъ вечерахъ и на этотъ разъ и день своего рожденія встрѣчаетъ танцами -- семьдесятъ четвертый день! Да и кто бы могъ подумать, что этотъ человѣкъ съ легкимъ румянцемъ на лицѣ, съ пламеннымъ взорохъ, съ густыми, едва сѣдѣющими, темнорусыми волосами, съ эластичной походкой, съ прямой осанкой, такъ живо и граціозно умѣющій болтать, идя по залѣ подъ руку съ молоденькой дѣвушкой -- что этотъ человѣкъ дѣйствительно семидесяти-четырехлѣтній старецъ! Развѣ онъ не въ нравѣ былъ надѣяться, что, если онъ заключитъ прочный союзъ съ юностью, обновленіе это -- наперекоръ природѣ -- продолжится до тѣхъ поръ, пока демонъ смерти не увлечетъ его въ могилу? И почему бы Ульрикѣ не согласиться на этотъ союзъ, почему бы ей не отвѣчать на его любовь взаимностью? Вѣдь онъ не могъ не замѣтить, какъ всѣ молодыя дѣвушки льнули къ нему, какъ прояснялось ихъ лицо, когда онъ приближался къ нимъ, какъ онѣ были милы съ нимъ, какъ охотно баловали его и давали себя баловать.
   
   Я сюда, она за мной.
   Никому и не въ доменъ:
   Нашъ уютный уголокъ
   Храмомъ сталъ любви святой. 1)
   1) Переводъ А. Попова.
   
   А какъ бы это утреннее солнышко позолотило его домъ тамъ въ Веймарѣ! Правда, послѣ смерти Христіаны домъ его не осиротѣлъ. Вскорѣ послѣ ея кончины онъ женилъ сына на Оттиліи фонъ Погвишъ; она была безприданницей, дочерью разведенной со своимъ мужемъ придворной дамы. Въ лицѣ сына Оттилія скорѣе вышла замужъ за отца, на котораго она смотрѣла съ нѣжнымъ удивленіемъ. Это была женщина съ темпераментомъ, веселая, умная, оригинальная, и, о чемъ бы ни зашелъ разговоръ, она оказывалась лучшимъ собесѣдникомъ для Гете. За это время она дала жизнь двумъ сыновьямъ, и Гете искренно любилъ внуковъ, доставлявшихъ ему много радости. Такимъ образомъ въ домѣ было больше движенія и разнообразія, чѣмъ при жизни Христіаны. Но бракъ Августа и Оттиліи очень скоро сталъ несчастнымъ. Обѣ натуры не подходили другъ къ другу, и каждая въ сильномъ стремленіи къ свободѣ шла своимъ путемъ, Августъ -- наклоннымъ, отъ котораго отецъ хотѣлъ спасти его женитьбой. Между супругами происходили частыя несогласія, и имъ даже въ присутствіи отца не всегда удавалось владѣть собою. Въ одномъ изъ маріенбадскихъ писемъ, желая исподоволь подготовить дѣтей къ своимъ намѣреніямъ, Гете очень нѣжно и мягко выражаетъ это слѣдующими словами: "Совмѣстная жизнь такихъ добрыхъ и разумныхъ людей; какъ мы, иной разъ, къ моему отчаянію, совсѣмъ не хотѣла ладиться. Не доставало третьяго или четвертаго лица, которое замкнуло бы крутъ". Письмо подписано: "въ прекраснѣйшемъ смыслѣ слова любящій" отецъ.
   Но, какъ ни велики были надежды престарѣлаго поэта на согласіе Ульрики, самъ онъ не могъ и не хотѣлъ дѣлать ей предложенія. Нашелся высокій посредникъ въ лицѣ присутствовавшаго въ Маріенбадѣ великаго герцога. Онъ открылъ матери желаніе Гете. У послѣдней конечно не могло быть сомнѣній относительно чувствъ Ульрики, но она сочла своимъ долгомъ постучаться въ сердце дочери и получила отрицательный или, по крайней мѣрѣ, уклончивый отвѣтъ, который былъ равносиленъ отказу. Громадная разница между простой близостью къ этому знаменитому, превосходному человѣку, такъ ясно показывавшему ей свою склонность, близостью, дѣлавшей ее гордой и счастливой и заставлявшей ее принимать отъ него ласки и отвѣчать на нихъ,-- и выходомъ замужъ. Юность требуетъ юности; и самый прославленный, самый геніальный, самый достойный любви старикъ не сможетъ тягаться со скромнымъ, застѣнчивымъ, безвѣстнымъ юношей, для котораго возлюбленная составляетъ весь міръ, который сливается съ нею во-едино и въ согласномъ біеніи сердца, то ликуя; то жалуясь, то страдая, то наслаждаясь, живетъ съ нею одной жизнью. Во вниманье къ высокому свату и къ превосходному жениху, вѣроятно, не желая также, чтобы столь значительныя и прекрасныя отношенія были чѣмъ нибудь омрачены, госпожа фонъ Левецовъ превратила откровенный или замаскированный отказъ Ульрики въ отвѣтъ, дающій мѣсто надеждѣ и отсрочивающій окончательное рѣшеніе. Такимъ образомъ маріенбадскіе дни, къ которымъ присоединился еще цѣлый рядъ карлсбадскихъ, закончились вполнѣ гармонично. Гете не легко далось разставанье. Разставаться съ любимымъ человѣкомъ всегда тяжело; у него же, который долженъ былъ опасаться, что ему не суждено будетъ снова свидѣться -- въ силу ли судьбы, напоминавшей старику о близости смерти, или же по неразгаданной волѣ возлюбленной,-- у него боль разставанья достигла мучительной остроты. Съ горькимъ, обиднымъ чувствомъ возвращался Гете домой. Но, если человѣкъ замолкаетъ въ своей мукѣ, поэту Богъ далъ высказать, какъ онъ страдаетъ. И такъ онъ излилъ свою скорбь въ глубоко-прочувствованныхъ строфахъ, которыя позднѣе сдѣлались извѣстны подъ именемъ Маріенбадской элегіи (Вторая часть "Трилогіи страсти"). Онъ смягчилъ свою скорбь тѣмъ, что облекъ ее въ слово; смягчилъ ее, кромѣ того, и тѣмъ, что вмѣстѣ со скорбной жалобой еще разъ, какъ можно живѣе, вызвалъ передъ собою образъ возлюбленной и счастье минувшихъ дней.
   
   Она меня въ воротахъ поджидала,
   Росло мое блаженство постепенно,
   И, даже распрощавшись, вновь догнала
   Меня, поцѣловала. Неизмѣнно,
   Начертанъ огневыми письменами.
   Сіяетъ образъ милой яркими чертами...
   
   Далеко я теперь! Зачѣмъ былое
   Въ минуту эту вспомнилось? Не знаю;
   Въ прекрасной грезѣ стало и благое
   Лишь въ тягость мнѣ: ея я избѣгаю.
   Томитъ меня тоска неодолимо,
   Одна отрада-плачъ неутолимый 1).
   1) Переводъ А. Попова.
   
   Дома, куда онъ прибылъ 17-го сентября, его ожидала новая тяжелая минута. Онъ долженъ былъ открыто сообщить дѣтямъ о своихъ намѣреніяхъ. Оттилія была больна и не высказывалась; тѣмъ опредѣленнѣе зато высказался Августъ. Правда, и онъ питалъ къ отцу глубочайшее уваженіе, но, что тотъ въ свои преклонные годы,-- послѣ того какъ весной ему съ великимъ трудомъ удалось избѣгнуть смерти, -- собирается вступить въ бракъ съ совсѣмъ молоденькой дѣвушкой, это было нѣчто такое, чего онъ никакъ не могъ примирить со всегдашней разсудительностью и мудростью отца. Это казалось ему болѣзненной причудой, фантазіей, заблужденіемъ, къ которому и слѣдовало отнестись безъ обиняковъ, какъ къ таковому. Сюда еще присоединялась мысль, что эта женитьба грозитъ его настоящему и -- еще того болѣе -- его будущему существованію, мысль, которая невольно должна была обострять его возбужденное сопротивленіе. Сестра Оттиліи, жившая вмѣстѣ въ домѣ и думавшая такъ же, какъ онъ, ничуть не способствовала его успокоенію. Такимъ образомъ столкновеніе было какъ нельзя болѣе сильно. Канцлеръ фонъ Мюллеръ, одно изъ самыхъ близкихъ довѣренныхъ лицъ Гете въ послѣднія пятнадцать лѣтъ его жизни, въ письмѣ, относящемся къ тому времени (отъ 25 сентября 1823 г.), называетъ поведеніе Августа жестокимъ и безсердечнымъ. По его словамъ, это -- какой-то сумасшедшій, который во отношенію къ отцу разыгрываетъ обиженнаго. Сюда присоединяется еще рѣзкая односторонность Ульрики (сестры Оттиліи) и ея безсодержательная наивность. Все это мало. способствуетъ тему, чтобы кризисъ прошелъ тихо и бережно. Въ томъ же родѣ отзывается и Шарлотта Шиллеръ. Можно себѣ представить, какъ страдало мягкое сердце старика, въ которомъ еще не зажила рана разлуки, отъ этихъ грубыхъ толчковъ и ударовъ его домашнихъ. "По временамъ", пишетъ канцлеръ фонъ Мюллеръ въ томъ же самомъ письмѣ, "онъ бываетъ крайне разстроенъ и угнетенъ".
   Такой сильный отпоръ заставляетъ, однако, Гете призадуматься. Онъ начинаетъ сомнѣваться, принесетъ ли осуществленіе его мечты счастье ему и его возлюбленной, и рѣшаетъ отречься отъ нея. "Я знаю", замѣчаетъ онъ недѣлю спустя фонъ Мюллеру, "что я справлюсь со склонностью къ Ульрикѣ фонъ Левецовъ,-- я знаю это, но мнѣ придется еще немало поработать". Однако, подобное рѣшеніе легче было принять, чѣмъ исполнить. Еще разъ въ немъ произошелъ поворотъ къ прежнему. Тотъ отпоръ, который его самоотреченіе вызвало въ глубинахъ его души, снова поднялъ въ немъ всякаго рода соображенія и заставилъ его задать себѣ вопросъ, дѣйствительно ли нужна его жертва, и не слишкомъ ли дорогой цѣной -- цѣной собственной гибели -- онъ заплатитъ за нее. Вѣдь была же эта тяжелая внутренняя и внѣшняя борьба причиною того, что въ ноябрѣ онъ снова серьезно заболѣлъ. И во время этой болѣзни самымъ дѣйствительнымъ цѣлебнымъ средствомъ, къ которому онъ все снова и снова простиралъ руки, была Маріенбадская элегія, этотъ скорбно-сладостный отблескъ чудно-прекрасныхъ лѣтнихъ дней. Не было ли дѣйствіе этого цѣлебнаго средства указаніемъ на то, куда именно ему слѣдуетъ направить свой путь въ цѣляхъ самосохраненія? И дѣйствительно, къ концу года мы видимъ его свободнымъ отъ всякихъ мыслей о самоотреченіи, робко и радостно заглядывающимъ въ новый годъ. Вечеромъ наканунѣ новаго года онъ многозначительно пишетъ госпожѣ фонъ Левецовъ: "Новый стѣнной календарь на 1824 г. стоитъ передъ мною; двѣнадцать мѣсяцевъ на немъ глядятъ хотя и опрятно, но совершенно безразлично. Тщетно спрашиваю я себя, какіе дни окрасятся для меня въ красный, какіе въ мрачный цвѣтъ; пока вся таблица еще чиста, а между тѣмъ въ головѣ роятся желанія и надежды. Пусть мои совпадутъ съ вашими! Пусть ничто! ничто! не станетъ на нуги къ ихъ удачѣ, въ ихъ осуществленію! Въ часы задушевной бесѣды вы скажите другъ другу все то, что гораздо подробнѣе можно было бы сказать, гуляя взадъ и впередъ по террасѣ" {Передъ домомъ въ Маріенбадѣ.}. Подъ вліяніемъ этого полнаго радостныхъ надеждъ ожиданія Гете въ своемъ стихотвореніи "Къ Вертеру" (Первая часть "Трилогіи страсти"), которое онъ написалъ въ мартѣ 1824 года въ двадцатипятилѣтнему юбилейному изданію этого произведенія,-- Гете въ названномъ стихотвореніи говоритъ, что тѣнь Вертера встрѣчается ему на вновь украсившихся цвѣтами лугахъ. Въ другомъ письмѣ въ госпожѣ фонъ Левецовъ, писанномъ въ апрѣлѣ, намъ уже слышится біеніе его сердца? несущагося навстрѣчу новому свиданію: "Вспоминайте обо мнѣ съ вашими милыми дѣтьми и позвольте мнѣ надѣяться, что, пріѣхавъ съ прежними чувствами, я буду желаннымъ гостемъ для милыхъ друзей на томъ же старомъ мѣстечкѣ. А пока красивый кубокъ остается повѣреннымъ моихъ мыслей, черты милаго имени приближаются къ моимъ устамъ, и 28 августа, если бы оно не было такъ далеко, могло бы сулить мнѣ самыя радостныя перспективы. Мы дружно чокаемся и такъ далѣе. Неизмѣнный Гете".
   Наступаетъ лѣто. Семья Левецовъ проводить его на этотъ разъ въ Дрезденѣ. Гете самымъ дружескимъ образомъ приглашаютъ пріѣхать. Онъ отлично могъ бы черезъ столицу Саксоніи проѣхать на богемскія воды. Но онъ остается дома -- несмотря на полныя страстной тоски письма. Онъ окончательно отрекся. Было ли это отреченіе вынужденнымъ, вслѣдствіе послѣдовавшаго за это время недвусмысленнаго "нѣтъ" Ульрики (говорятъ, что великій герцогъ еще разъ запросилъ госпожу фонъ Левецовъ) или же самъ Гете, еще разъ взвѣсивъ все, вполнѣ свободно пришелъ къ нему,-- это неизвѣстно. Во всякомъ случаѣ послѣ окончательнаго отказа всякая новая встрѣча могла принести лишь зло. Гете не пришлось больше свидѣться съ госпожой фонъ Левецовъ и ея дочерьми. Онъ только отъ времени до времени обмѣнивался съ ними дружескими письмами и такимъ путемъ поддерживалъ связь съ дорогой для него семьей. Ульрика такъ же, какъ и Фридерика, не вышла замужъ. Она уже въ наше время -- 13-го ноября 1899 г.-- въ глубокой старости умерла въ своемъ имѣніи Тржиблицъ въ Чехіи. Она производила крайне отрадное впечатлѣніе на каждаго, кто приближался къ ней.
   Гете принужденъ былъ отгонять отъ себя всякую мысль объ Ульрикѣ, и тогда снова передъ нимъ ярче выступилъ образъ прекрасной хозяйки Дубильной мельницы, и въ сношеніяхъ, въ дружеской перепискѣ съ нею его требовавшее любви сердце нашло себѣ покой.
   

XVII. Отъ 1824--1830 г.

   Пути на востокъ и на западъ сдѣлались для Гете какъ бы огненными тропами, на которыя онъ не рѣшался ступить ногой. Поэтому онъ вообще избѣгаетъ теперь всякихъ путешествій. Мало того, съ какимъ-то упрямствомъ онъ долгое время не выѣзжаетъ даже за предѣлы веймарскаго городского округа. Такъ онъ въ теченіе четырехъ лѣтъ ни разу не посѣщаетъ даже Іены, гдѣ прежде ежегодно проводилъ цѣлыя недѣли и мѣсяцы, хотя учрежденія, во главѣ которыхъ онъ стоялъ, требовали его частаго присутствія. Правда, съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ освобожденъ отъ театральныхъ дѣлъ, а при дворѣ появлялся лишь въ исключительныхъ случаяхъ, и Веймаръ сталъ для него болѣе покойнымъ мѣстопребываніемъ.
   Такъ какъ онъ и помимо этого нигдѣ не бываетъ и, внѣ своего дома, не принимаетъ участія ни въ какихъ собраніяхъ, то для него его домъ становится его міромъ, его замкомъ, его резиденціей, или, какъ онъ любилъ -- хотя и не совсѣмъ вѣрно -- выражаться: его монастыремъ. Не совсѣмъ вѣрно, потому что въ стѣнахъ этого монастыря цвѣла богатѣйшая жизнь. Ничто въ этихъ комнатахъ не было мертвымъ, все говорило, все напоминало о чемъ-нибудь -- хранилось ли оно въ папкахъ, въ шкапахъ, въ выдвижныхъ ящикахъ, или висѣло въ видѣ украшенія на стѣнахъ. Тутъ была цѣлая масса гравюръ, офортовъ, рисунковъ, автографовъ, всевозможныхъ монетъ, медалей, майоликъ, слѣпковъ, цѣлыя коллекціи минераловъ, растеній, ископаемыхъ {Около 4,000.}, скелетовъ,-- маленькій художественный и естественно-научный музей, мало по малу собранный имъ, который онъ и теперь еще съ пламеннымъ рвеніемъ продолжалъ увеличивать. Хорошій рисунокъ, интересная окаменѣлость на цѣлые дни могли сдѣлать его счастливымъ. Многочисленные всюду разставленные предметы искусства придавали комнатамъ отпечатокъ чего-то незауряднаго. Они заставляли совсѣмъ забывать о простой меблировкѣ, о недостаткахъ архитектуры. Только въ одной комнатѣ не было никакихъ художественныхъ украшеній -- въ его рабочей комнатѣ. Здѣсь онъ даже еще значительно упростилъ ту скромную обстановку, которая отличала остальныя его комнаты. Ни занавѣсей, ни дивана, ни ковра, не было даже удобнаго кресла,-- ничего, кромѣ жесткой, угловатой, неуклюжей дубовой мебели, разставленной у голыхъ стѣнъ. Онъ не хотѣлъ, чтобы какое-либо художественное произведеніе отвлекало его отъ его мыслей, онъ не хотѣлъ никакого комфорта, ничего, что дѣлало бы комнату болѣе уютной и приводило бы его въ вялое, менѣе дѣятельное настроеніе. Въ этой голой комнатѣ онъ проводилъ въ непрерывной, напряженной работѣ все предобѣденное время, начинавшееся у него рано, въ пять, шесть часовъ. Чаще всего онъ расхаживалъ вокругъ большого стола, диктуя своему писцу самыя разнообразныя вещи: романы, статьи, автобіографическіе отрывки, письма, и все это лилось такимъ потокомъ, что писецъ съ трудомъ поспѣвалъ за нимъ. Разумѣется, все это заранѣе было обдумано и намѣчено имъ въ послѣобѣденное время или вечеромъ предыдущаго дня, или же рано утромъ въ этотъ же день до. восьми часовъ, когда являлся одинъ изъ его писцовъ. У него ихъ было цѣлыхъ четверо. Главныя обязанности возложены были на Іона и Шухардта; послѣдній былъ человѣкъ не лишенный научнаго образованія, впослѣдствіи онъ даже сдѣлался директоромъ Веймарскаго музея художественныхъ произведеніи. На ряду съ ними обязанности писца исполнялъ его слуга, Фридрихъ, и секретарь библіотеки, Крейтеръ. Помощниками болѣе высокаго ранга являлись Римеръ и Эккерманъ; первый, какъ мы уже знаемъ, еще съ начала вѣка принадлежалъ къ числу домашнихъ Гете, послѣдній -- лишь съ лѣта 1823 года.
   Іоганнъ Петеръ Эккерманъ, родомъ съ сѣверной окраины Люнебургской равнины, былъ сыномъочень бѣдныхъ родителей и въ молодости своей былъ коробейникомъ, собиралъ дрова, насъ скотину. Мало по малу въ немъ пробудилось пониманіе болѣе высокаго міра, и, горячо интересуясь искусствомъ и литературой, онъ сталъ пробовать свои силы и въ рисованіи, и въ поэзіи, и въ критикѣ, пока, наконецъ, неудержимо привлеченный звѣздою Гете, онъ, тридцати лѣтъ отъ роду, не отправился пѣшкомъ изъ Ганновера въ Веймаръ. Здѣсь ему удалось добиться свиданья съ боготворимымъ человѣкомъ, ласково принявшимъ его стихотворенія. Гете тотчасъ же сумѣлъ оцѣнить способности этого одареннаго тонкой чувствительностью и тонкимъ пониманіемъ человѣка и оставилъ его у себя. Покладистое, вдумчивое дитя природы, Эккерманъ служилъ счастливымъ дополненіемъ словно въ броню закованной книжной учености Римера, онъ умѣлъ вдохновляться едва нарождавшимися, едва утрачивавшими характеръ эскиза поэтическими произведеніями Гете, которыя неизмѣнно находили вѣрный отзвукъ въ его душѣ. Этотъ молодой адептъ умѣлъ ставить мастеру требованія въ его же духѣ и затѣмъ ласково выманивать у него требуемое. Кромѣ того, онъ обладалъ даромъ втягивать своего великаго покровителя въ оживленную бесѣду и заставлять его среди разговора извлекать изъ богатой сокровищницы своей души сверкающія драгоцѣнности, которыхъ не выразишь письменнымъ словомъ. Въ своей безграничной преданности Гете Эккерманъ внималъ его рѣчамъ, какъ откровеніямъ какого-то божества, и чрезвычайно вѣрно схватывалъ ихъ; онъ съ такою точностью передалъ это въ своемъ дневникѣ, что не только мы, потомки, сумѣвшіе глубже заглянуть въ натуру Гете, проникнуть въ міръ его идей, ощущаемъ несомнѣнную неподдѣльность опубликованныхъ впослѣдствіи Эккерманомъ "Бесѣдъ съ Гете", но и лица, лично знавшія поэта, увѣряли, что, когда читаешь Эккермана, кажется, будто слышишь самого Гете.
   На ряду съ Эккерманомъ и Римеромъ у Гете были и еще помощники: по художественно-научному вѣдомству его старый другъ Мейеръ; по службѣ, въ дѣлахъ главнаго надзора за художественными и научными учрежденіями страны ему помогалъ сынъ, который вообще оказывалъ отцу разнообразныя услуги; наконецъ, въ естественно-научныхъ трудахъ и въ заботѣ о. коллекціяхъ Гете нерѣдко находилъ поддержку со стороны Сорэ, воспитателя наслѣднаго великаго герцога Карла Александра, приглашеннаго въ 1822 г. изъ Женевы. Этимъ штабомъ писцовъ, помощниковъ и референдаріевъ еще не исчерпывался кругъ лицъ, принадлежавшихъ къ числу его домашнихъ. Сюда слѣдуетъ еще отнести канцлера фонъ Мюллера, главнаго директора строительнаго вѣдомства Кудрэ, а съ половины 1826 г. доктора Фогеля, домашняго врача Гете. Одинъ или нѣсколько членовъ этого кружка обыкновенно оставались у него обѣдать. Эккерманъ въ большинствѣ случаевъ приходилъ среди дня, Римеръ -- вечеромъ, чтобы помогать ему работать въ послѣобѣденное время.
   Не говоря уже объ этой многоголовой коллегіи помощниковъ и друзей дома, всякое монастырское уединеніе исключалось еще и тѣмъ большимъ числомъ посѣтителей, которые изо дня въ день стекались къ дверямъ знаменитаго дома. Въ опредѣленный день, разъ въ недѣлю, являлась великая герцогиня Луиза. Другой день въ недѣлѣ былъ посвященъ визиту Маріи Павловны, наслѣдной великой герцогини. Вмѣстѣ съ ними или отдѣльно пріѣзжали принцессы Августа (впослѣдствіи императрица Германская) и Марія (впослѣдствіи супруга принца Карла Прусскаго); имъ Гете сообщалъ обо всемъ, что было новаго въ литературѣ и искусствѣ. Часы для посѣщеній великаго герцога и двухъ его сыновей, наслѣднаго герцога (приходившаго особенно часто) и герцога Бернгарда,-- не были опредѣлены. Затѣмъ слѣдовалъ большой кружокъ веймарскихъ и іенскихъ знакомыхъ и вообще лицъ, имѣвшихъ то или иное отношеніе къ поэту, и, наконецъ, необозримый рядъ иностранныхъ гостей со всего цивилизованнаго міра; среди нихъ не отсутствовали и великіе міра сего. Вѣдь для современниковъ онъ былъ уже не авторъ "Вертера" и "Фауста", а высшій представитель духовной жизни вообще, ея патровъ. Съ бьющимся сердцемъ предпринимали священно-мірское паломничество къ Гете. Одно сознаніе, что видѣлъ его, смотрѣлъ въ его глаза, одно воспоминанье объ этомъ на долгіе годы озаряло сіяньемъ жизнь многихъ и многихъ людей. Впереди всѣхъ стояло молодое поколѣніе, стремившееся выразить поэту свой благоговѣйныя восторгъ. Вѣдь не отказалъ же самый геніальный ея представитель, Байронъ, въ принесеніи литературной присяги своему "ленному господину". И если великій человѣкъ и не принималъ каждаго безвѣстнаго писателя, каждаго незрѣлаго студента или какую-нибудь звену берлинскаго мясника, хотѣвшую выразить ему,-- какъ автору "Колокола",-- свое глубокопрочувствованное удивленіе, то все же доступность его была очень велика. И если бъ онъ только могъ слушаться своего сердца, то онъ впустилъ бы къ себѣ каждаго любопытнаго, который терпѣливо ожидалъ на улицѣ, у дверей его дома, не удастся ли ему увидѣть знаменитаго человѣка:
   
   Что стоять они, нейдутъ?
   Есть ворота, есть и дверь,
   Пусть они. въ мой домъ войдутъ.
   Теплый ждетъ привѣтъ, повѣрь! 1)
   1) Переводъ А. Попова.
   
   Еще больше приходилось ему жертвовать и временемъ и силами, когда какіе-либо важные пріѣзжіе гости затягивали свое пребываніе въ Веймарѣ и болѣе одного раза отнимали у него время. Нерѣдко, конечно, случалось и такъ, что санъ онъ удерживалъ уже собиравшихся уѣзжать, въ особенности если то были артисты, какъ, напримѣръ, Шимановская, вдохновившая его къ полному глубокаго чувства стихотворенію, и Феликсъ Мендельезонъ, или же друзья, какъ Цельтеръ, Буассерэ, Вильгельмъ Гумбольдтъ, графъ Рейнгардъ, статскій совѣтникъ Шульцъ и др. Для иного человѣка, менѣе бодраго, менѣе воспріимчиваго и менѣе продуктивнаго, такая жизнь была бы слишкомъ шумной, слишкомъ разнообразной, слишкомъ разносторонне напряженной. Его, наоборотъ, подобная жизнь поддерживала молодымъ. Разсматривать со знатоками свои коллекціи, бесѣдовать за хорошо уставленнымъ столомъ съ глубоко мыслящими и глубоко чувствующими людьми объ искусствѣ, о наукѣ, о жизни, слушать домашній концертъ въ избранномъ кругу дамъ и мужчинъ,-- все это доставляло ему совсѣмъ отмѣнное, освѣжающее душу наслажденіе.
   На ряду съ этимъ были у него и свои тихія идиллическія радости, доставляемыя не одинокимъ углубленіемъ въ свои коллекціи или въ чтеніе какой-либо книги -- этого рода занятія всегда нѣсколько возбуждающе дѣйствовали на его умъ, тотчасъ же уносившійся вдаль -- а обществомъ его маленькихъ внуковъ, Вальтера и Вольфганга (род. 1818 и 1820 г.). Особенно любилъ онъ младшаго, названнаго Вольфгангомъ въ честь дѣда; ему онъ далъ то же ласкательное имя "Вёльфхенъ", которымъ нѣкогда называлъ его отецъ. Въ восьми-девятилѣтнемъ возрастѣ Вёльфхенъ становится главнымъ дѣйствующимъ лицомъ въ его дневникахъ. "Вечеромъ Вёльфхенъ; очень милъ и ласковъ, когда нужно достигнуть своей цѣли". "Позднѣе Вёльфхенъ, который усѣлся подлѣ меня и читалъ. Я разсматривалъ съ нимъ картинки его дѣтской книги". "Вечеромъ Вёльфхенъ; до-чиста опорожнилъ нѣсколько выдвижныхъ ящиковъ и вообще игралъ очень мило". Добавленіе "очень мило" заставляетъ насъ предполагать, что могло быть и иначе; а если мы прочтемъ слѣдующую разсказанную Сорэ сцену, то мы склонны даже будемъ подозрѣвать, что тутъ немало виноватъ былъ и самъ большой Вольфгангъ, и, быть можетъ, мы вмѣстѣ съ докторомъ въ "Вертерѣ" начнемъ ворчать, что онъ балуетъ дѣтей. Сорэ сообщаетъ: "Вечеромъ на нѣсколько минутъ у Гете. Я нашелъ его въ обществѣ его внука Вольфа и графини Каролины Эглофштейнъ, его близкой пріятельницы. Вольфъ доставлялъ своему милому дѣдушкѣ немало хлопотъ. Онъ карабкался по немъ, взбирался то на одно, то въ другое плечо" Гете терпѣлъ все съ величайшей нѣжностью какъ ни неудобенъ былъ его старымъ плечамъ вѣсъ десятилѣтняго мальчика. "Милый Вольфъ", сказала графиня, "да не мучай же такъ ужасно своего добраго дѣдушку! Вѣдь онъ, должно быть, совсѣмъ утомленъ отъ твоей тяжести".-- "Это ровно ничего не значитъ", возразилъ Вольфъ, "мы скоро пойдемъ спать, и тогда у дѣдушки будетъ довольно времени, чтобы вполнѣ отдохнуть отъ этого утомленія".-- "Вы видите", вставилъ Гете, "что любовь всегда носить нѣсколько дерзкій характеръ".
   Мать дѣтей, Оттилія, умѣла сдѣлать домъ для старика пріятнымъ, уютнымъ, придать ему изящество и блескъ. Ея граціозность, любезность, веселость, ея живость также придавала всему именно тотъ отпечатокъ, какого желалъ Гете. А когда "милая дочка" приласкается къ нему поцѣлуетъ его, старику становилось и еще теплѣе на душѣ. Минуты разногласія, вызываемыя несходствомъ характеровъ обоихъ супруговъ, становились для Гете все менѣе ощутительными; онѣ все болѣе и болѣе стушевывались благодаря подрастающимъ внукамъ, почта все время проводившимъ вблизи него.
   Мы говорили здѣсь о Гете какъ о старикѣ, какъ о дѣдушкѣ. Но, хотя его щеки мало-по-малу и начинали блекнуть, его волосы сѣдѣть,-- все же онъ оставался вѣчно юнымъ. Эта юность все снова и снова приводила въ изумленіе не только чужихъ, но -- что значитъ гораздо больше -- и его домашнихъ. "Весь его обливъ выражалъ веселость, силу, юность", пишетъ Эккерманъ въ 1823 г. "Онъ стоялъ, словно Аполлонъ, со своей несокрушимой юностью души" (онъ же въ маѣ 1825 г.). "Онъ говорилъ громкимъ голосомъ, драматически выразительно", разсказываетъ Шухардтъ, "и я иной разъ вздрагивалъ, когда онъ, диктуя мнѣ изъ "Годовъ странствованія", съ силой, съ паѳосомъ изображалъ дѣйствующихъ лицъ". Но яснѣе, чѣмъ въ этихъ отзывахъ, рисующихъ намъ Гете лишь въ общихъ чертахъ и главнымъ образомъ съ внѣшней стороны, его душевная юность открывается намъ въ дошедшихъ до насъ его разговорахъ. Какъ онъ умѣетъ весело шутить, сколько игриваго юмора онъ вкладываетъ даже въ серьезное, какъ онъ замаскировывается, по-мефистофелевски подсмѣивается, шумитъ, горячится, и все это -- если передъ нимъ близкія лица -- такимъ сильнымъ слогомъ, словно бы онъ былъ еще лейпцигскимъ студентомъ или возращеннымъ самой природой самобытнымъ геніемъ періода бури и натиска. Прислушаемся на нѣсколько мгновеній къ его рѣчамъ: онѣ дадутъ намъ почувствовать не только его моложавость.
   "Вонъ Зёммеррингъ умеръ", замѣчаетъ онъ въ мартѣ 1830 г. Сорэ, "едва дотянувъ до какихъ-то несчастныхъ семидесяти пяти лѣтъ. Что за хламъ эти люди, не хватаетъ у нихъ храбрости выдержать подольше! То ли дѣло мой другъ Бентамъ, этотъ въ высшей степени радикальный болванъ: онъ держится молодцомъ, а вѣдь онъ еще нѣсколькими недѣлями старше меня". Сорэ пытается защитить Бентама противъ обвиненія въ радикализмѣ. По его мнѣнію, въ Англіи и самъ Гете сдѣлался бы своего рода радикаломъ и сталъ бы воевать противъ злоупотребленій администраціи. "За кого вы меня принимаете!" возражаетъ Гете, "я долженъ, по вашему, развѣдывать о злоупотребленіяхъ, да еще раскрывать ихъ, предавать гласности, я, который въ Англіи жилъ бы отъ этихъ злоупотребленій? Если бы я родился въ Англіи, я былъ бы богатымъ герцогомъ или, вѣрнѣе, епископомъ съ ежегоднымъ доходомъ въ тридцать тысячъ фунтовъ стерлинговъ". Сорэ замѣтилъ въ отвѣть на это, что могло бы быть и иначе, если бы ему въ лоттереѣ жизни пришлось вытянуть пустой билетъ. "Вы думаете, что я въ состояніи былъ бы сдѣлать подобную глупость и вытащить пустой билетъ?.. Да я бы и въ риѳмахъ и въ прозѣ такъ долго и такъ усердно лицемѣрилъ и лгалъ, что ужъ мои тридцать тысячъ фунтовъ годового дохода отъ меня не ушли бы"...
   Разъ какъ-то канцлеръ фонъ Мюллеръ привелъ изреченіе какого-то писателя, сказавшаго, что "юморъ есть не что иное, какъ остроуміе сердца". Гете страшно взбѣсило выраженіе: "ее что иное". "Такъ", кричалъ онъ, "и Цицеронъ нѣкогда сказалъ: дружба есть не что наоет какъ... и т. д. Ахъ ты, оселъ, простофиля, болванъ неизлѣчимый! ты бѣжишь въ Грецію, чтобы набраться тамъ мудрости, и ничего болѣе умнаго не можешь найти, кромѣ этой нелѣпой фразы".
   Въ другой разъ (въ іюнѣ 1830 г.) Мюллеръ говорилъ съ нимъ о религіи и о критикѣ библіи. "Человѣчество находится въ настоящее время въ религіозномъ кризисѣ", замѣтилъ Гете. "Съ тѣхъ поръ, какъ люди начали сознавать, сколько имъ насказано глупостей и небылицъ, съ тѣхъ поръ, какъ они начали вѣрить, что апостолы и святые были такіе же молодцы, какъ Клопштокъ, Лессингъ, да и всѣ мы остальные с--ы с--ы, съ этихъ поръ въ ихъ головахъ должны, разумѣется, скрещиваться удивительныя мысли".
   Кроткій, миролюбивый Буассерэ посѣщаетъ Гете въ 1826 г. Разговоръ заходитъ о символизмѣ, пользовавшемся тогда большою славою въ искусствѣ. "Я за пластичность", внезапно разражается Гете, "я старался уяснить себѣ и міръ и природу, и вдругъ являются эти молодцы, напускаютъ туману, показываютъ мнѣ предметы то въ дали, то въ подавляющей близи, словно Ombres chinoises (китайскія тѣни),-- да ну ихъ къ чорту!"
   На слѣдующій день Буассерэ снова у своего уважаемаго покровителя. "Поношеніе", отмѣчаетъ онъ въ своемъ дневникѣ, "начинается сызнова". Парижъ, жизнь партій въ Германіи и во Франціи, прихоти князей, испорченность вкуса, всякаго рода блажь, поповство во Франціи и страсть къ раскрытію и преслѣдованію всякаго рода ереси въ Германіи, филэллинизмъ въ качествѣ личины для направленія совсѣмъ иного рода и т. д., надо всѣмъ этимъ зло насмѣхается Гете. "Пока я слушалъ всѣ эти язвительныя рѣчи", продолжаетъ Буассерэ, "мнѣ подъ конецъ начало казаться, что я нахожусь на Блоксбергѣ. Я говорю это старику. "Ну что же", замѣчаетъ онъ, "намъ еще рано спускаться внизъ; пока мы не перебрали по косточкамъ весь міръ, приходится ужъ продолжать разговоръ обо всей этой честной компаніи".
   Такой же веселый оборотъ придаетъ онъ однажды разговору съ канцлеромъ Мюллеромъ: "Кто хочетъ со мною знаться, долженъ иной разъ переносить мое грубіянство", замѣчаетъ онъ и затѣмъ, видя, что Мейеръ молча присутствуетъ при разговорѣ, съ плутовскимъ видомъ добавляетъ: "Старикъ Мейеръ уменъ, очень уменъ; онъ только не высказывается, не противорѣчивъ мнѣ, вотъ въ чемъ бѣда. Я увѣренъ, что въ глубинѣ души онъ еще въ десятеро болѣе меня склоненъ браниться и считаетъ еще, что я куда какъ слабъ".
   Не всегда, однако, юморъ сглаживаетъ бушующія волны. Онъ измѣняетъ ему, когда оскорблено его нравственное чувство и не только какимъ-либо отсутствующимъ лицомъ, но и самимъ собесѣдникомъ. Такъ, напримѣръ, когда Мюллеръ однажды не безъ удовольствія показалъ ему злую эпиграмму на одного изъ членовъ веймарскаго общества, Гете вспылилъ: "Такимъ злораднымъ, нескромнымъ стихоплетствомъ только враговъ себѣ наживешь и лишь себѣ самому отравишь и настроеніе и жизнь. Я готовъ лучше повѣситься, чѣмъ вѣчно отрицать, вѣчно быть въ оппозиціи, вѣчно быть готовымъ къ нападкамъ на слабости и недостатки моихъ собратьевъ, моихъ ближнихъ. Вы еще страшно молоды и легкомысленны, если одобряете подобныя выходки". Если не юморъ, то любовь умѣла побѣждать въ подобныхъ случаяхъ натянутость минуты, любовь къ людямъ и въ частности къ тому человѣку, который стоялъ передъ нимъ. Такъ случилось и во время этого разговора; Гете становился все "благосклоннѣе", и Мюллеръ въ концѣ концовъ "былъ очень радъ", какъ самъ онъ добавляетъ въ заключеніе своей замѣтки, "что своимъ сообщеніемъ вызвалъ этотъ взрывъ".
   Эти бурныя, горячія, прихотливыя, сатирическія, гнѣвныя изліянія были совершенно такъ же, какъ во дни его юности, глубокой потребностью для его переполненной чувствомъ души. "Словно гроза", замѣчаетъ однажды канцлеръ фонъ Мюллеръ (въ мартѣ 1823 г.), "онъ съ помощью духовныхъ молніи и раскатовъ грома старался. освободиться отъ бывшаго въ немъ избытка силъ". Казалось, этотъ избытокъ силъ еще увеличился по сравненію съ годами юности -- столько же благодаря увеличившемуся знанію вещей и способности вѣрнаго и болѣе глубокаго ихъ пониманія, сколько и благодаря болѣе усиленной дѣятельности и способности воспринимать. Эту дѣятельность свою самъ Гете въ 1828 г., когда ему шелъ семьдесятъ девятый годъ, называетъ безграничной, почти смѣшной.
   Если мы попытаемся нарисовать картину этой дѣятельности, то намъ, по всей справедливости, слѣдуетъ начать съ поэзіи, вѣдь прежде всего онъ все же былъ поэтъ. Правда, поэтическое вдохновеніе не лилось уже такой обильной, свободной струей, какъ въ юные годы, но занимавшая его поэтическая работа была такъ обширна, какъ никогда, и требовала отъ него тѣмъ большей энергіи а напряженія, что при ослабѣвшей легкости творчества трудность самыхъ темъ лишь увеличилась: онъ главнымъ образомъ былъ занять въ это время "Годами странствованія" и второю частью "Фауста". Неутомимо исправляя и передѣлывая, онъ тогда же въ своей "Новеллѣ" (1828 г.) сумѣлъ найти совершенную форіф для выраженія давно набросаннаго имъ эпическаго произведенія "Охота": то эпически пространная, то полная придворнаго блеска, проникнутая то трогательной нѣжностью, то торжественнѣйшей важностью -- повѣсть ага, разсказывающая намъ о жизни звѣрей и придворныхъ, съ глубокимъ смысломъ исчерпываетъ свое символическое содержаніе. Съ трепетомъ предчувствуемъ мы побѣду благочестивой, мужественной любви надъ дикой силой и вѣримъ, что это не чудо, не нѣчто необычайное, а вѣчный законъ.
   На ряду съ этими чисто поэтическими твореніями Гете продолжали занимать его автобіографическія работы. У него конечно, уже не хватало времени на то, чтобы придать имъ художественную форму, какъ первымъ томамъ своей автобіографіи. Непосредственная свѣжесть писемъ, но могущая ввести въ заблужденіе ясность дневниковъ, съ помощью которыхъ Гете составилъ свое "Итальянское путешествіе" и описаніе революціонныхъ войнъ,-- вотъ что придаетъ этимъ произведеніямъ прочное значеніе, а не сила изображенія, достигаемая позднѣйшей обработкой. Даже уже четвертая часть "Поэзіи и правды" почти не пытается соединить въ одну картину отдѣльные біографическіе факты, а тѣ слабо связанныя другъ съ другомъ лѣтописныя замѣтки, которыя Гете велъ вплоть до 1822 г., и его переписка съ Шиллеромъ суть лишь матеріалы, да онѣ и не хотятъ представлять ничего большаго. Все дѣло теперь заключалось въ томъ, чтобы наскоро постараться записать сколь возможно больше изъ этой замѣчательной жизни.
   Въ добавокъ во всему Гете съ 1826 г. несъ бремя новаго изданія полнаго собранія своихъ сочиненій, а постоянная забота объ издаваемомъ сообща съ Мейеромъ журналѣ "Искусство и древній міръ" доставляла ему тѣмъ больше хлопотъ, что теперь онъ и всемірной литературѣ удѣлялъ въ журналѣ свое критическое вниманіе. Уже однѣхъ этихъ работъ было бы достаточно, чтобы исчерпать силы и болѣе молодого человѣка; ему же хватало нѣсколькихъ утреннихъ часовъ, чтобы исполнить эту часть своего дневного урока. Далѣе на очереди стояли служебныя дѣла.
   Отъ большинства отраслей управленія, которыя прежде лежали на немъ тяжкимъ бременемъ, Гете былъ освобожденъ, но главное завѣдыванье образовательными упрежденіями, которое было сохранено за никъ, приняло теперь несравненно большіе размѣры; другими же дѣлами онъ занимался добровольно, интересуясь ими но старой привычкѣ. Такъ нѣкогда онъ завѣдывалъ дворцовыми постройками и проведеніемъ дорогъ и съ тѣхъ поръ все еще считалъ себя главою строительнаго вѣдомства, такъ что въ великомъ герцогствѣ ни одно шоссе не могло быть проложено, ни одна церковь, школа, даже простая сторожевая будка не могли быть построены безъ того, чтобы Гете не приказалъ показать себѣ соотвѣтственные планы.
   Вслѣдъ за поэтомъ и должностнымъ лицомъ заявлялъ о своихъ правахъ ученый. Здѣсь его трудовое бремя въ огромной мѣрѣ увеличилось вслѣдствіе быстраго успѣха наукъ. Такъ какъ этотъ процессъ совершается почти во всѣ времена безостановочно, то мы обыкновенно видимъ, что даже тѣ ученые, которые работаютъ по какой-нибудь одной спеціальности, съ годами все болѣе и болѣе суживаются. У Гете этого и въ мысляхъ не было; наоборотъ, ту большую область, въ которой онъ, работая самостоятельно, вліялъ на развитіе науки, онъ въ старости еще болѣе расширилъ, прибавивъ къ ней еще новую научную отрасль: метеорологію.
   Сюда присоединялись далѣе пріобрѣтенія въ мірѣ искусства, художественное творчество, художественныя воззрѣнія въ важнѣйшихъ европейскихъ культурныхъ странахъ, которыя тоже требовали въ себѣ вниманія. Даже и въ тѣхъ областяхъ, въ которыхъ Гете самъ не работалъ, онъ, какъ широко смотрящій на вещи ученый и какъ образованный человѣкъ, старался слѣдить за ходомъ науки: философія, теологія, исторія, географія, народное хозяйство постоянно входили въ кругъ его ученыхъ занятій. Въ такой же мѣрѣ, какъ науки, необычайно расширилась и область изящной литературы. Во всѣхъ культурныхъ странахъ проявилась неслыханная производительность, и между отдѣльными литературами существовала такая тѣсная связь, что и на самомъ дѣлѣ можно было говорить о всемірной литературѣ. Познакомиться съ нею въ ея главнѣйшихъ проявленіяхъ имѣло для Гете большую прелесть и было въ то же время требованіемъ долга. Байронъ, Манцони, Беранже, Викторъ Гюго, Карлейль, Вальтеръ Скоттъ,-- ограничимся именами хоть нѣкоторыхъ изъ иностранныхъ писателей -- ко всѣмъ имъ Гете отнесся съ полнымъ вниманіемъ, и, какъ онъ ни открещивался хотя бы отъ "Notre Dame de Paris" Виктора Гюго, все же онъ прочелъ ее до конца. И въ томъ, что онъ не относился отрицательно къ новымъ направленіямъ также сказывалась его молодость.
   Совершенно спокойно и хладнокровно, какъ будто онъ не высказываетъ ничего особеннаго, Гете въ іюлѣ 1830 года пишетъ Буаесерэ: "Я теперь имѣю въ виду главные пункты въ жизни искусства, литературы и наукъ. Въ особенности занимаютъ меня Берлинъ, Вѣна, Мюнхенъ и Миланъ; въ своемъ родѣ также и Парижъ, Лондонъ и Эдинбургъ". Но искусствомъ, литературой и наукой все еще не ограничивался кругъ его интересовъ, они захватывали еще и непосредственную практическую жизнь. Съ особенно напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ онъ за постройками каналовъ, гаваней и туннелей, которыхъ властно требовали все болѣе развивающіяся сношенія между людьми, все болѣе увеличивающаяся потребность человѣчества сокращать разстоянія. О туннелѣ, проложенномъ подъ Темзою, о каналѣ, проведенномъ изъ озера Эри, о новой гавани въ Бременѣ Гете съ помощью точныхъ рисунковъ, разрѣзовъ, описаній старался составить себѣ возможно болѣе ясное представленіе о предметѣ; онъ старался представить себѣ всѣ трудности, всѣ вспомогательныя средства. Другіе крупные проекты въ мірѣ путей сообщенія, какъ, напримѣръ, Панамскій, Суэзскій, Накарагмаскій, Рейно-Дунайскій каналы занимали его, по крайней мѣрѣ, въ мысляхъ и возбуждали въ немъ такой живой, такой страстный интересъ, что ради нихъ онъ, по собственнымъ словамъ, не прочь былъ бы прожить еще съ полстолѣтія. Далѣе шла политика: греческая война за освобожденіе, борьба партій во Франціи и въ Англіи, политическія движенія въ Германіи -- за всѣмъ этимъ онъ слѣдилъ съ живѣйшимъ вниманіемъ. Нѣмецкіе, французскіе, англійскіе и итальянскіе газеты и журналы правильно получались въ его домѣ, и хотя иной разъ -- за недосугомъ, или досадуя на то, что за множествомъ ничтожнаго, помѣщаемаго въ журналахъ, не доберешься до достойнаго вниманія, и сознавая въ то же время, что все важное онъ все равно узнаетъ благодаря своимъ личнымъ сношеніямъ,-- Гете на цѣлые недѣли, даже мѣсяцы изгонялъ чтеніе журналовъ, въ концѣ концовъ онъ все же снова возвращался къ нимъ и старался даже по возможности наверстать пропущенное. Вѣдь онъ сознавалъ, что, если онъ хочетъ донять чужія страны, онъ долженъ принимать въ соображеніе и незначительныя проявленія ихъ жизни.
   При его огромной жаждѣ знанія -- сонъ стремится дальше и дальше, все хочетъ учиться и учиться!" восклицаетъ, однажды изумленныя Эккерманъ -- и при многоразличіи его интересовъ для Гете было почти повседневнымъ явленіемъ, что въ теченіе дня, съ утра и до вечера, онъ пробѣгалъ тысячелѣтія. Если, напримѣръ, до обѣда онъ читалъ въ газетахъ о преніяхъ въ парижскомъ парламентѣ, затѣмъ принимался за жизнеописаніе Наполеона Вальтеръ Скотта или Бурьена, далѣе изучалъ какой-нибудь рисунокъ Рембрандта, потомъ погружался въ созерцаніе медали Магомета II, потомъ читалъ статью Вилльмена о драмахъ Хрозвиты и главу изъ римской исторіи Нибура, потомъ разсматривалъ слѣпки съ какой-нибудь греческой скульптурной работы, а подъ конецъ еще изслѣдовалъ зубъ слона, найденный въ Веймарскомъ известковомъ туфѣ,-- то передъ его глазами вереницей проходили цѣлыя тысячи, даже сотни тысячъ лѣтъ. Онъ могъ поэтому сказать о себѣ, что живетъ въ тысячелѣтіяхъ, и при такомъ существованіи, охватывавшемъ неизмѣримые вѣка, ему странно было слышать о какихъ-либо статуяхъ и монументахъ, вѣдь въ умѣ онъ уже видѣлъ ихъ разрушенными и стертыми съ лица земли...
   Но благодаря тому, что онъ своимъ умственнымъ окомъ окидывалъ весь взволнованный океанъ исторіи, видѣлъ такимъ образомъ взаимную связь вещей и сознавалъ, какъ мало значитъ сегодняшній день,-- благодаря этому ему удавалось сохранять спокойствіе духа передъ лицомъ важнѣйшихъ событій своего времени; если же это спокойствіе и бывало на мгновеніе поколеблено, то оно все же быстро возвращалось къ нему. Событія, которыя надолго оставляли отзвукъ въ душѣ другихъ, были для него въ концѣ концовъ лишь мимолетными "фантасмагорическими облавами"; если же въ основѣ ихъ лежало нѣчто болѣе устойчивое, то все же онъ видѣлъ въ нихъ всегда лишь подчиненныя естественнымъ законамъ явленія, часто повторяющіяся въ исторіи, наступленіе и ходъ которыхъ не должны волновать знающаго. Съ этой широкой точки зрѣнія Гете смотрѣлъ и на самого себя и на свою дѣятельность. Ему удалось вплести въ цѣпь историческаго развитія и появленіе собственной личности и составить себѣ о немъ "понятіе". Благодаря этому, онъ сталъ для самого себя историческимъ лицомъ, какъ самъ онъ откровенно признался Вильгельму Гумбольдту. И это также было для него источникомъ глубокаго успокоенія, въ которомъ онъ при своей постоянной юношески сильной воспріимчивости и возбудимости нуждался болѣе, чѣмъ кто-либо другой.
   Но, понявъ себя въ великой міровой связи, онъ получилъ нѣчто еще большее, чѣмъ спокойствіе. Онъ понялъ, что его способъ воздѣйствія на окружающій міръ долженъ зиждиться на добротѣ и чистотѣ душевной. Государь, государственный мужъ, полководецъ, партійный вождь, которые дѣйствуютъ, исходя изъ опредѣленнаго момента, опредѣленнаго положенія, которые служатъ опредѣленныхъ практическимъ цѣляхъ, могутъ съ помощью порочныхъ силъ достигнуть великаго. Онъ же, поэтъ, стремившійся развить духъ человѣка до болѣе высокаго пониманія бытія, независимо отъ времени и мѣста, ногъ творить лишь тогда, если самъ обладалъ доброй и чистой душой. "Нужно быть чѣмъ-нибудь, чтобы сдѣлать что-либо", говоритъ онъ о поэтѣ. "Сдѣлать" тутъ взято въ высшемъ смыслѣ слова. И вотъ мы видимъ, что онъ еще сознательнѣе, еще тверже, еще увѣреннѣе, чѣмъ въ молодые годы, старается развить въ себѣ добраго, чистаго человѣка. Это движеніе впередъ, въ идеалу было такъ очевидно, что, когда Беттина въ 1824 г., послѣ тринадцатилѣтняго промежутка времени, снова увидѣлась съ нимъ, она объявила, что его геній отчасти превратился въ доброту. Эта доброта и чистота еще въ гораздо большей степени, чѣмъ раньше, надѣляла его силой возвышать людей, поднимать ихъ и умственно и нравственно надъ самими собою. Онъ освобождаетъ въ нихъ все лучшее, все прекрасное, набавляетъ ихъ отъ всего темнаго и низменнаго. Онъ освящаетъ ихъ такъ же, какъ Ифигенія освятила Ореста. Мы съ глубокимъ волненіемъ читаемъ, какъ статскій совѣтникъ Шульцъ въ 1824 г. пишетъ о возвратившемся изъ Веймара скульпторѣ Раухѣ: "Раухъ былъ у меня вечеромъ въ томъ повышенномъ душевномъ состояніи, которое я замѣчалъ и у другихъ, возвращавшимся отъ васъ, которое я знаю и изъ собственнаго опыта. Это -- своего рода просвѣтлѣніе или, скорѣе, освященіе". Съ тѣмъ же чувствомъ читаемъ мы и отзывъ молодого Грильпарцера, который въ качествѣ совсѣмъ посторонняго лица приблизился къ Гете: "Сначала онъ показался мнѣ Юпитеромъ, потомъ отцомъ".
   Для Гете это добытое долгимъ трудомъ просвѣтленіе самого себя было величайшимъ счастьемъ его старости. Когда онъ теперь оглядывался назадъ, ему казалось, что солнце его міро-пониманія и самопознанія раньше стояло низко надъ горизонтомъ. Раньше была зима или лишь предчувствіе весны. Если онъ въ тѣ давно минувшія времена и творилъ добро и доказывалъ на дѣлѣ чистоту своихъ намѣреній, то это совершалось въ силу счастливаго инстинкта, сквозь который проглядывалъ прирожденный разумъ, или же подъ благотворнымъ вліяніемъ другихъ, любящихъ его или любимыхъ имъ лицъ. Въ тѣхъ случаяхъ, когда инстинктъ дремалъ, а благотворнаго вліянія любви не было, Гете кидалъ въ ошибки. Но вотъ теперь,-- когда солнце стояло высоко,-- разумъ {"Правда, я поздно сталъ разумнымъ, но все же я сталъ имъ", сказалъ онъ полушутя, полусерьезно въ іюнѣ 1830 г. канцлеру фонъ Мюллеру.} его освободился отъ ледяной коры и могъ выработать божественныя, существенныя черты его натуры, его истинную, неподдѣльную, вѣчную личность, могъ заставить его микрокосмъ -- цѣль его страстныхъ стремленій -- "вращаться вокругъ чистаго центра и сдѣлать его достойнымъ предъ лицомъ безконечнаго". Только теперь онъ осмѣливается поэтому съ особеннымъ трогательнымъ удареніемъ говорить о своей "душевной веснѣ". Красоту и великолѣпіе этой весны ничто не могло уже болѣе омрачить; даже самое тяжкое искушеніе -- облака ѳиміама, возносившіяся къ нему изъ безчисленныхъ кадильницъ -- было безсильно противъ нея. Пусть слава его въ чудно звучащей симфоніи, мощные аккорды которой заглушали карканье отдѣльныхъ недовольныхъ и непонятливыхъ, гремѣла отъ Миссиссипи до Волги, пусть его стократно и устно и письменно прославляли, какъ божество, существованье котораго осчастливливаетъ міръ,-- онъ оставался все тѣмъ же простымъ человѣкомъ. И не потому, что онъ не сознавалъ себѣ цѣну и считалъ пустымъ звукомъ всѣ эти хвалебные гимны, которые хоромъ пѣлись въ честь его; онъ просто понималъ, что то, что прославляютъ въ немъ, ему даровано особой милостью судьбы, развившей его сущность -- при пылкомъ стремленіи къ идеалу съ его стороны -- именно такъ, а не иначе. И такъ же, какъ въ 1830 году, когда онъ высказалъ мнѣніе, что онъ, быть можетъ, единственный христіанинъ въ смыслѣ Христовомъ, такъ и теперь онъ со смиренной гордостью могъ назвать себя "смиреннѣйшимъ" изъ всѣхъ.
   Этимъ высокимъ человѣческимъ свойствомъ, а не его твореніями объясняется та всепокоряющая, дарующая счастье власть, которую онъ имѣлъ надъ своими современниками. Если послѣ всего, что намъ уже извѣстно въ этомъ отношеніи, потребовалось бы еще доказательство, то пусть оно всходитъ отъ Вильгельма Гумбольдта, который самъ былъ однимъ изъ лучшихъ и просвѣщеннѣйшихъ людей своего времени. Девять дней спустя послѣ смерти Гете онъ высказалъ мнѣніе, что Гете безо всякаго намѣренія, такъ сказать безсознательно, единственно тѣмъ, что онъ существовалъ, оказывалъ то мощное вліяніе, которое является его характерной чертой. "И это было нѣчто отличное отъ его духовнаго творчества какъ мыслителя и поэта. Это объясняется его великой и единственной индивидуальностью".

-----

   Если мы теперь снова перейдемъ къ хроникѣ жизни Гете, то изъ внѣшнихъ событій намъ остается отмѣтить лишь немногое. Какъ это обыкновенно бываетъ со стариками, ему приходилось только праздновать юбилеи и провожать въ могилу другихъ. И тѣ и другія событія оказывались для него сильными потрясеніями, и мы понимаемъ, почему онъ, восьмидесятилѣтній старецъ, молилъ боговъ о посильныхъ страданіяхъ и умѣренныхъ радостяхъ (Вильгельму Гумбольдту, 1-го марта 1829 года).
   Сначала шли юбилеи. 3-го сентября 1825 г. исполнилось ровно пятьдесятъ лѣтъ со дня восшествія на престолъ Карла Августа; 7-го ноября было пятидесятилѣтіе пріѣзда Гете въ Веймаръ. Оба мужа при взглядѣ на этотъ значительный періодъ времени съ полной силой почувствовали, какъ безконечно много добраго, великаго и прекраснаго дала ихъ совмѣстная жизнь и дѣятельность. На ряду съ этимъ всѣ временныя столкновенія, несогласія, недоразумѣнія погрузились въ море забвенія. То были мимолетныя тѣни, которыми несущіяся мимо тучки омрачали освѣщенную солнцемъ землю. Къ юбилею правленія Карла Августа Гете назвалъ себя самымъ осчастливленнымъ изъ слугъ своего государя. А такъ какъ онъ былъ самымъ осчастливленнымъ, то онъ хотѣлъ быть и первымъ, чтобы принести поздравленіе, своему государю. Уже въ шесть часовъ утра онъ отправился въ августѣйшему юбиляру въ римскій домъ, лежавшій въ уединенномъ мѣстѣ въ паркѣ. Когда Гете вошелъ, великій герцогъ протянулъ обѣ руки навстрѣчу своему возлюбленному другу юности, воспитателю, наперснику, министру и поэту. Гете схватилъ ихъ и охваченный глубокимъ волненіемъ могъ только произнести слова: "До послѣдняго издыханія вмѣстѣ". Мысли обоихъ улетѣли въ тѣмъ днямъ, когда въ избыткѣ юношеской жизнерадостности заключенъ былъ ихъ союзъ. "О восемнадцать лѣтъ и Ильменау!" воскликнулъ великій герцогъ, до словамъ немногихъ очевидцевъ. И съ величайшей живостью послѣ нѣкоторыхъ воспоминаній изъ тѣхъ временъ онъ прибавилъ: "Помянемъ однако съ благодарностью, что и сейчасъ для насъ еще не утратило значенія то, что нѣкогда намъ пропѣли въ Тифуртѣ:
   
   "Nur Loft und Licht
   Und Freundeslieb' --
   Ermüde uicht,
   Wem dies noch blieb" 1).
   1) Пусть не знаютъ устали свѣтъ да воздухъ, да любовь друга, кому еще удалось ихъ сохранить.
   
   Онъ обнялъ Гете, и бесѣда ихъ продолжалась тихо, неслышно для другихъ.
   Наступило 7-ое ноября. 11о волѣ Карла Августа день этотъ предполагалось праздновать не только какъ пятидесятилѣтіе пріѣзда Гете въ Веймаръ, но и какъ пятидесятилѣтній юбилей его служебной дѣятельности -- и это было самой блестящей почестью, какую, великій герцогъ по истеченіи полустолѣтія могъ еще оказать франкфуртскому гостю. "Ибо", такъ замѣчаетъ онъ въ предписаніи, обращенномъ къ канцлеру фонъ Мюллеру, "Гете не только съ момента принесенія присяги (при поступленіи на службу 11-го іюня 1776 г.), а уже съ перваго момента своего пребыванія здѣсь началъ работать и создавать на благо и во славу Веймара". Повторяя этотъ же отзывъ въ поздравительномъ письмѣ къ Гете, онъ далѣе продолжаетъ: "Пятидесятое возвращеніе этого дня я съ чувствомъ живѣйшаго удовольствія признаю поэтому юбилейнымъ торжествомъ служенія перваго слуги моего государства, друга юности,: который съ неизмѣнной вѣрностью, расположеніемъ и постоянствомъ былъ донынѣ моимъ спутникомъ во всѣхъ превратностяхъ жизни, предусмотрительному совѣту, живому участію и неизмѣнно благожелательнымъ услугамъ котораго я обязанъ счастливымъ исходомъ важнѣйшихъ предпріятій, и то, что мнѣ удалось навсегда привлечь его на нашу сторону, я считаю однимъ изъ величайшихъ украшеній моего правленія". Чтобы это признаніе его заслугъ, выраженное въ поздравительномъ письмѣ, сдѣлать въ то же время извѣстнымъ всему населенію, великій герцогъ приказалъ обнародовать его во всеобщее свѣдѣніе. Когда Гете узналъ объ этомъ, онъ со слезами воскликнулъ: "Я узнаю его!" Кромѣ того Карлъ Августъ прислалъ ему медаль, отчеканенную въ память юбилейнаго торжества для современниковъ и потомства. Наконецъ онъ выпустилъ роскошное изданіе Ифигеніи, которая была въ его глазахъ совершеннѣйшимъ твореніемъ поэта и вмѣстѣ съ тѣмъ благороднѣйшимъ отпечаткомъ его генія. Вечеромъ драма представлена была въ театрѣ. Ей предшествовалъ прологъ, во время котораго на сценѣ увѣнчанъ былъ бюстъ Гете:
   
   "И самому въ высокую награду
   Чело мы осѣнимъ вѣнкомъ на вѣки".
   
   Но еще ярче, чѣмъ изъ приведенныхъ фактовъ, глубоко искреннее чувство благодарности и благоговѣйнаго удивленія княжескаго дома просвѣчивало въ словахъ, въ выраженіи лица -- въ особенности во время долгаго посѣщенія, которымъ великогерцогская чета удостоила юбиляра. "Почести, оказанныя великимъ герцогомъ и его высокой супругой", сообщаетъ канцлеръ фонъ Мюллеръ Фрицу Шлоссеру, "были безмѣрны". Празднованіе этого дня веймарскими гражданами и іенскимъ университетомъ носило такой же величественный, соотвѣтствующій заслугамъ Гете характеръ.
   Самъ онъ записалъ въ свой дневникъ лишь два многоговорящихъ слова:
   "Торжественнѣйшій день".
   То была вечерняя заря, еще разъ облившая своимъ чуднымъ багрянымъ свѣтомъ союзъ Карла Августа и Гете. Близилась ночь, и для младшаго она наступила скорѣе, чѣмъ для старшаго.
   Прошло около двухъ съ половиною лѣтъ послѣ дня золотого юбилея Гете, и вотъ 14-го іюня 1828 года смерть тихо и внезапно отозвала его царственнаго друга и повелителя. Смерть его соотвѣтствовала жизни. Рѣшительный, мужественный человѣкъ умеръ, стоя у открытаго окна. Это былъ жестокій ударъ для Гете. "Въ сущности, все же никто не зналъ его въ такомъ совершенствѣ, какъ я", сказалъ онъ Эккерману. "Онъ былъ однимъ изъ величайшихъ государей, которыми когда либо обладала Германія". "Еще какое нибудь дрянное столѣтьишко, и какъ бы онъ на такомъ высокомъ посту подвинулъ впередъ свое время". "Въ немъ было много божественнаго. Онъ былъ одушевленъ благороднѣйшимъ благоволеніемъ, чистѣйшей любовью къ людямъ. Онъ готовъ былъ осчастливить все человѣчество". Въ этомъ смыслѣ Гете писалъ Сульпицію Буассерэ: "Оставшіяся послѣ благороднаго государя дѣйствительно близкія ему лица не знаютъ отнынѣ иного долга, иной надежды, кромѣ какъ и далѣе продолжать жить ради его прекрасныхъ, всеобщихъ цѣлей". Но Гете трудно было побороть скорбь. Было немалымъ лишеніемъ сознавать, что этого выдающагося, благожелательнаго, дѣятельнаго государя нѣтъ болѣе возлѣ него, и тщетно искать глазами друга своихъ поэтическихъ твореній, изслѣдованій, любимыхъ занятій, хранителя тысячи общихъ, богатыхъ содержаніемъ воспоминаній. Въ своей великой скорби Гете въ первые дни не чувствовалъ себя даже въ силахъ лично или письменно выразить великой герцогинѣ Луизѣ свое сочувствіе. Лишь недѣлю спустя ему удалось написать нѣсколько строкъ. "И это немногое", сообщаетъ онъ Сорэ, принадлежавшему къ числу приближенныхъ герцогини, "стоило мнѣ немало", вѣдь я боюсь касаться словами до того, что невыносимо для чувства".
   Ему предстояло еще самое мрачное -- погребеніе Карла Августа; оно должно было состояться лишь 9-го іюля. "Чтобы при горестнѣйшемъ внутреннемъ состояніи пощадить по крайней мѣрѣ свои внѣшнія чувства", онъ непростъ позволеніе удалиться въ замокъ Дорнбургъ. Позволеніе это дано было ему съ величайшей готовностью. И вотъ онъ покинулъ свою веймарскую келью, изъ которой не выходилъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, и переселился на довольно продолжительное время въ Дорибургъ. Въ высоко расположенномъ, окруженномъ цвѣтами и виноградниками замкѣ, изъ котораго открывался веселый и далекій видъ на долину Заалы и на горы, Гете такъ понравилось, что онъ болѣе чѣмъ на два мѣсяца продолжилъ свое пребываніе тамъ. Мѣстечко, радовавшее глазъ каждаго посѣтителя, послѣ грустныхъ веймарскихъ впечатлѣній представлялось ему "въ еще болѣе яркихъ краскахъ, словно радуга на темно-сѣромъ фонѣ". Часто онъ просыпался еще до наступленія дня и лежалъ у открытаго окна, любуясь великолѣпіемъ трехъ стоявшихъ на небѣ планетъ и наслаждаясь все увеличивающимся блескомъ утренней зари. Когда земля въ этой торжественной красотѣ лежала еще такая тихая и чистая, онъ особенно живо ощущалъ слова Гомера о "священномъ утрѣ". Почти весь день онъ проводилъ затѣмъ на вольномъ воздухѣ, наблюдая главнымъ образомъ растенія и атмосферическія явленія. Вѣдь ботаника и метеорологія были здѣсь его любимыми занятіями. По поводу новой теоріи винодѣлія онъ велъ "тихую бесѣду съ усиками виноградныхъ лозъ, подававшими ему хорошія мысли". Въ этомъ живительномъ общеніи съ природою, въ веселомъ нагорномъ замкѣ, въ тепломъ лѣтнемъ воздухѣ снова забило ключомъ его лирическое вдохновеніе. Семидесятидевятилѣтній старецъ создавалъ пѣсни, даже пѣснь любви, и такую, которой могъ бы гордиться и молодой Гете. Кроткое свѣтило луны соединяло его съ послѣдней любовью, которую онъ еще нѣжно поддерживалъ, съ Маріанной фонъ Виллемеръ. При каждомъ полнолуніи они хотѣли вспоминать другъ друга. И когда 25-го августа луна поднялась изъ темныхъ облаковъ и въ чудномъ сіяніи* взошла на голубомъ ночномъ небѣ, онъ радостно привѣтствовалъ ее, дававшую ему прочную увѣренность во взаимной любви Маріанны:
   
   "Ты порукой мнѣ, что любитъ
   Милая меня въ разлукѣ дальней.
   Озаряй свой путь яснѣе,
   Лей же, лей свой свѣтъ печальный!
   Сердце съ болью все быстрѣе
   Бьется, ночь даритъ мнѣ счастье" 1).
   1) Переводъ А. Попова.
   
   Онъ былъ достаточно нѣженъ и благоразуменъ, чтобы въ пересланной Маріаннѣ копіи замѣнить "съ болью все быстрѣе" менѣе поэтическимъ, но зато и менѣе волнующимъ "быстрѣе, быстрѣе".
   Успокоенный и подкрѣпленный онъ 11-го сентября вернулся обратно въ Веймаръ. Тамъ его ожидала пріятная неожиданность. Въ комнатѣ, прилегавшей къ его рабочему кабинету, онъ нашелъ большіе стѣнные часы, нѣкогда показывавшіе ему время въ отцовскомъ домѣ. Послѣ смерти матери они перешли въ чужія руки и затѣмъ были куплены великимъ герцогомъ Мекленбургъ-Стрелицкимъ съ цѣлью доставить радость поэту.
   "Долго жить значить многихъ пережить", такъ выразился однажды Гете; онъ могъ бы тоже сказать: "значитъ -- многихъ похоронить". И это онъ болѣе чѣмъ достаточно испыталъ на своемъ долгомъ жизненномъ пути. Еще раньше Карла Августа 6-го января 1827 года скончалась горячо любимая спутница значительной эпохи его жизни, Шарлотта фонъ Штейнъ. Отношеніе обоихъ въ позднѣйшіе годы было какъ нельзя болѣе чисто и гармонично, свободно отъ всякой примѣси того горькаго, что имъ пришлось пережить. Смерть жены Гете какъ съ внѣшней, такъ и съ внутренней стороны уничтожила и первое и послѣднее, что ихъ разъединяло. Періодъ жизни съ 1776 по 1786 г. снова возсталъ передъ Гете въ прежнемъ блескѣ, и въ память его онъ еще въ 1820 г. отдалъ Шарлоттѣ высочайшую и прекраснѣйшую дань преклоненія. Онъ прославляетъ ее подъ ея прежнимъ поэтическимъ именемъ "Лиды" и ставитъ рядомъ съ Шекспиромъ:
   
   Лишь единую любилъ я,
   Одного поэта чтилъ я,
   Умъ и сердце услаждалъ.
   Лида счастіемъ манила *
   Близкимъ, Вильямъ, какъ свѣтило,
   Въ звѣздной дали мнѣ сіялъ.
   Дни тѣ, ночи миновали,
   Но они меня создали,
   Съ ними я поэтомъ сталъ 1).
   1) Переводъ А. Попова.
   
   Въ отвѣть на ея послѣднее поздравленіе ко дню его рожденія въ 1826 г. онъ съ ясно ощущаемымъ трепетнымъ волненіемъ пишетъ: "Видѣть, что расположеніе и любовь живущихъ другъ съ другомъ въ непосредственной связи сохранились въ теченіе столь долгаго времени, есть наивысшее, что можетъ быть дано человѣку".
   Кончина Шарлотты фонъ Штейнъ не могла быть неожиданностью для Гете, вѣдь она уже значительно переступила восьмой десятокъ и сдѣлалась слабой и хилой. Несмотря на это ея смерть должна была вызвать въ немъ глубокое потрясеніе. Н именно вслѣдствіе этого онъ старательно избѣгалъ устно или письменно высказываться кому бы то ни было по поводу совершившагося.
   1830 годъ принесъ престарѣлому поэту еще двѣ тяжелыя потери. Сначала -- кончину великой герцогини Луизы. Онъ стоялъ къ ней ближе во вторую половину своей веймарской жизни, чѣмъ въ первую. Онъ удивлялся ея благородному, полному самоотверженія духу, умѣвшему заглушать въ самомъ началѣ тѣ мелочныя несогласія и столкновенія, которыя такъ часты были въ началѣ; онъ удивлялся тому мужеству и такту, которые она проявила въ страшные октябрьскіе дни 1806 года; онъ почиталъ ее какъ свою покровительницу, старавшуюся сгладить всякій разладъ и натянутость между нимъ и Кардомъ Августомъ или другими силами въ герцогствѣ, напримѣръ, ландтагомъ; онъ любилъ ее за ея высоко-человѣчный образъ мыслей, который она выказала и по отношенію къ его браку; онъ любилъ ее какъ глубоко-преданную ученицу своего духа. И вотъ теперь и эта выдающаяся женщина сошла въ могилу. Снова опустѣло мѣсто въ его ближайшемъ кругу. Домашніе его были озабочены, какъ приметъ Гете извѣстіе объ ея кончинѣ, послѣдовавшей 14-го февраля. "Въ теченіе болѣе чѣмъ пятидесяти лѣтъ, говорилъ я себѣ", разсказываетъ Эккерманъ, "онъ былъ связанъ съ этой государыней; онъ пользовался ея особой милостью и благоволеніемъ, и смерть ея должна глубоко взволновать его. Съ этими мыслями вошелъ я къ нему въ комнату... Онъ сидѣлъ (уже извѣщенный объ ея кончинѣ) за столомъ со своей невѣсткой и внуками... всѣ колокола въ городѣ начали звонить; госпожа Гете взглянула на меня, и мы заговорили громче, чтобы звуки погребальныхъ колоколовъ не коснулись его души и не потрясли ее. Вѣдь мы думали, что онъ чувствуетъ, какъ мы. Но онъ чувствовалъ не такъ, какъ мы, совсѣмъ по иному было въ его душѣ. Онъ сидѣлъ передъ нами, словно существо высшаго порядка, недоступное земнымъ страданіямъ". Онъ переживалъ свой божественный часъ.
   Самому жестокому испытанію его душевныя силы подверглись позднею осенью того же года. Смерть похитила у него единственнаго сына. Несмотря на всю любовь и уваженіе, которое Августъ питалъ къ отцу, онъ съ теченіемъ времени доставлялъ ему все болѣе огорченій и все менѣе радостей. И когда Гете писалъ о самомъ себѣ въ 1827 г., что къ высочайшему счастью, которымъ онъ наслаждается, и которое могло бы побудить его превозноситься, примѣшивается еще очень много умѣряющаго, то къ этому умѣряющему прежде всего остального несомнѣнно относилось состояніе его сына. Августъ, обладавшій недурными способностями, былъ все же недостаточно одаренъ, чтобы совершить что либо великое, и въ то же время недостаточно непритязателенъ, чтобы довольствоваться малымъ, напримѣръ, своей службой совѣтника казенной палаты или своими обязанностями адъютанта при отцѣ. Онъ жаждалъ болѣе значительной дѣятельности, и это тѣ тѣмъ большей силой, что его постоянно грызло чувство, что всюду онъ имѣетъ дѣну лишь какъ сынъ своего отца. Проистекавшее отсюда чувство глубокой неудовлетворенности еще усиливалось вслѣдствіе его несчастнаго, не знающаго любви брака и его горячаго эксцентричнаго характера. Этотъ характеръ заставилъ его ухватиться за опаснѣйшее средство, чтобы заглушить свою внутреннюю разорванность: онъ далъ полнѣйшую волю своей врожденной склонности къ чувственнымъ наслажденіямъ. Подъ совмѣстнымъ дѣйствіемъ такихъ враждебныхъ силъ онъ опустился и физически и духовно. Онъ видѣлъ и чувствовалъ свое паденіе и жаждалъ какого либо событія, которое вырвало бы его изъ той жизненной колеи, по которой онъ шелъ до сихъ поръ. Путешествіе въ Италію, которое свѣтлой нитью протянулось черезъ всю угрюмую жизнь дѣда, которое заставило отца пережить и духовное и тѣлесное возрожденіе, представлялось Августу подобнымъ событіемъ. Гете далъ свое согласіе, но со слабыми надеждами на успѣхъ. Онъ зналъ, что у сына дѣло обстояло совсѣмъ иначе, чѣмъ у него и у отца. "Главное -- это учиться владѣть самимъ собою", такова была его путевая инструкція Эккерману, который долженъ былъ сопровождать Августа. 2-го апрѣля оба отправились въ путь. Сначала поѣхали во Франкфуртъ, затѣмъ вверхъ по Рейну въ Швейцарію, черезъ Симплонъ въ верхнюю Италію, которую они тщательно объѣздили, и оттуда дальше въ Геную. Здѣсь Эккерманъ, который ужъ давно чувствовалъ себя нездоровымъ, принужденъ былъ разстаться съ Августомъ. Августъ одинъ отправился во Флоренцію, потомъ въ Ливорно и дальше -- въ знакъ того, что настали новыя времена -- на пароходѣ въ Неаполь. Его письма оттуда, по словамъ отца, указывали уже на болѣзненную экзальтацію. Не успѣлъ онъ пробыть и нѣсколькихъ дней въ Римѣ, куда отправился напослѣдокъ, какъ заболѣлъ скарлатиной, подъ дѣйствіемъ которой его разстроенный организмъ окончательно сломился. Онъ умеръ въ ночь съ 26-го на 27-ое октября. "Patri antevertens", "предшествуя отцу", такъ гласить трогательная и лаконическая надгробная надпись. 10-го ноября вѣсть о кончинѣ Августа прибыла въ Веймаръ. Гете наружно сохранилъ полное присутствіе духа, но тѣмъ сильнѣе бушевала скорбь въ его душѣ. Мы знаемъ это изъ его собственныхъ устъ, которыя открывались въ письмахъ къ близкимъ. Но, если бы даже онъ и не признавался въ этомъ, для насъ это было бы ясно по многимъ признакамъ. Однимъ изъ самыхъ замѣчательныхъ была та боязнь, съ которой онъ избѣгалъ словъ "смерть" и "умереть", когда рѣчь заходила объ Августѣ. Своей невѣсткѣ онъ передалъ извѣстіе о смерти въ формѣ: "Августъ не вернется болѣе". Цельтеру онъ два раза сообщаетъ, объ "отсутствіи" своего сына {Мѣста эти такъ замѣчательны, что мы приводимъ ихъ здѣсь дословно: "Отсутствіе моего сына угнетало меня во многихъ отношеніяхъ очень сильно и непріятно; я ухватился поэтому за работу, которая могла бы совершенно поглотить меня".
   "Съ отсутствіемъ моего сына я долженъ мало по малу примириться; навязанная судьбой попытка еще разъ быть отцомъ семейства недурно удается мнѣ".}, а еще какъ-то онъ прикрылъ ужасный фактъ мягкимъ оборотомъ: "Онъ свернулъ съ пути, чтобъ отдохнуть у пирамиды Цестія". Въ его домѣ никто не смѣлъ упоминать о кончинѣ Августа. Но нужно было не только оберегать рану отъ прикосновенія, но и излѣчить ее. "Здѣсь только великое понятіе долга можетъ поддержать; духъ хочетъ, и тѣло должно" -- вотъ его выраженія изъ первыхъ дней скорби. И вотъ онъ собралъ всѣ свои силы, чтобы въ усиленной работѣ забыть о своемъ горѣ. И дѣйствительно ему удалось смягчить его такимъ образомъ. Но насильственное подавленіе естественныхъ чувствъ, какъ и всегда, отомстило за себя и на этотъ разъ тѣмъ тяжелѣе, чѣмъ большихъ усилій оно стоило старику. 26-го ноября у него сдѣлалось необычайно сильное кровоизліяніе изъ легкихъ. Всякій другой въ его возрастѣ не пережилъ бы приладка. Но его здоровая натура, поддерживаемая мощнымъ духовнымъ пламенемъ, которому не давалъ угаснуть незаконченный "Фаустъ", побѣдила и этотъ приступъ удивительно быстро и счастливо. "Фаустъ", а вмѣстѣ съ нимъ и жизнь Гете не должны были остаться отрывками.

-----

   За два года до "Фауста" Гете закончилъ "Годы странствованія". Это было не случайнымъ совпаденіемъ, а внутренней необходимостью. Вѣдь "Годы странствованія" были произведеніемъ, предшествующимъ "Фаусту" и параллельнымъ ему. Они представляютъ собою поэму "Фауста" въ стадіи куколки. Поэтому, разсмотрѣвъ сначала "Годы странствованія", мы проложимъ себѣ путь къ "Фаусту".
   

XVIII. Годы странствованія Вильгельма Мейстера.

   12-го іюля 1796 г. Гете сообщилъ Шиллеру свое рѣшеніе продолжатъ "Годы ученія". Такъ какъ нѣмецкій подмастерье по окончаніи годовъ ученья отправляется странствовать, то заглавіе для продолженія романа опредѣлилось само собою. Чтобы облегчить себѣ переходъ къ этому продолженію и подготовить къ нему читателя, Гете въ "Годахъ ученія" многое оставилъ незаконченнымъ въ качествѣ зацѣпленій. Эти зацѣпленія носятъ исключительно внутренній характеръ и заключаются въ указаніяхъ на дальнѣйшее развитіе опредѣленнаго ряда мыслей. Съ внѣшней стороны единственнымъ связующимъ мотивомъ, впослѣдствіи имѣющимъ лишь эпизодическое значеніе, оказывается замышляемое Вильгельмомъ путешествіе на родину Миньоны. Внутренніе мотивы -- отчасти педагогическіе: противоположность между свободными принципами воспитанія аббата и болѣе строгими принципами Наталіи осталась непримиренной, и было прямо обѣщано читателю при иномъ случаѣ болѣе подробно сообщить о методѣ воспитанія Наталіи, -- отчасти нравственно-общественно-политическіе: преобразованіе общества башни въ міровой союзъ, въ филантропическій міровой союзъ труда. Изъ этихъ намѣчающихъ дальнѣйшее развитіе романа указаній мы видимъ, что Гете съ самаго начала намѣревался дать "Годамъ странствованія" то общее содержаніе, которое онъ дѣйствительно и далъ имъ болѣе чѣмъ тридцать лѣтъ спустя. Повидимому, довольно рано выяснилъ онъ себѣ и самый характеръ исполненія. "Годамъ странствованія" предполагалось. дать совсѣмъ иную форму, чѣмъ "Годамъ ученія". Это должна была быть не цѣльная замкнутая въ себѣ самой картина, а рядъ фризоподобныхъ картинъ, соединенныхъ между собою обильными дидактическими переплетеніями. Этотъ характеръ композиціи ясно проглядываетъ въ работѣ, относящейся къ 1807 г., когда Гете серьезно принялся за "Годы странствованія". 17-го мая онъ торжественно отмѣчаетъ: "Утромъ въ половинѣ седьмого началъ диктовать первую главу "Годовъ странствованія Вильгельма Мейстера". Во второй половинѣ мая, въ іюнѣ и затѣмъ въ августѣ онъ въ быстрой послѣдовательности обрабатываетъ "Исторію св. Іосифа", обнимающую четыре первыя главы, затѣмъ "Новую Мелузину", "Опасный закладъ", "Мужчину пятидесяти лѣтъ", "Исторію орѣховаго цвѣта дѣвушки" (уже въ то время названной имъ "Находиной") и "Безумную странницу" -- все въ большей или меньшей степени самостоятельныя вещи. 5-го августа онъ заканчиваетъ ихъ и затѣмъ въ слѣдующіе дни "обдумываетъ романическіе мотивы къ "Годамъ странствованія". То, что онъ говоритъ о романическихъ мотивахъ, доказываетъ намъ, что на ряду съ этимъ онъ уже тогда имѣлъ въ виду и чисто дидактическіе мотивы. Обдумыванье новеллистическихъ -- мы охотнѣе употребляемъ это выраженіе -- составныхъ частей въ ту пору не дало новаго плода. За то жизнь въ концѣ года принесла ему великолѣпный, зрѣлый плодъ. Въ немъ вспыхиваетъ несчастная страсть къ Миннѣ Герцлибъ, но онъ долженъ отречься отъ нея. Пережитое, будучи преобразовано въ поэтическое произведеніе, своимъ мотивомъ самоотреченія какъ нельзя болѣе подходитъ къ "Годамъ странствованія", и Гете рѣшается включить въ нихъ это страстное поэтическое отраженіе пережитаго. Но подъ его перомъ оно такъ мощно разрастается, что не вмѣщается въ рамки "Годовъ странствованія", а кровь его такъ горяча, что пыломъ своимъ погубила бы своихъ болѣе холодныхъ сосѣдей, дѣтей фантазіи и житейской мудрости. Поэтому онъ выдѣляетъ его въ самостоятельное произведеніе подъ именемъ "Избирательнаго сродства".
   Въ апрѣлѣ 1810 г. Гете снова серьезно принимается за продолженіе "Годовъ странствованія". Въ маѣ онъ пишетъ госпожѣ Шиллеръ, что въ день св. Михаила пріятельницы принуждены будутъ снова пуститься въ странствованіе со старымъ Вильгельмомъ, и на пути имъ встрѣтится немало и земныхъ, и небесныхъ святыхъ. Въ теченіе лѣта Гете дѣйствительно довольно прилежно занять работой, но затѣмъ о ней снова ничего не слышно. Повидимому, онъ натолкнулся на такія затрудненія, съ которыми въ то время не смогъ справиться. Эта отсрочка не была для него, быть можетъ, чѣмъ-то нежелательнымъ. "Годы странствованія" были такимъ удобнымъ складочныхъ мѣстомъ для разнообразнѣйшихъ волновавшихъ его вопросовъ жизни и времени, что ему, вѣроятно, было очень пріятно, какъ можно дольше сохранять ихъ для собственнаго пользованія. Такъ проходятъ долгія десять лѣтъ. За это время Гете успѣлъ сдѣлаться семидесятилѣтнимъ старикомъ. Пора было подумать и о томъ, чтобы сложить жатву въ амбаръ. Онъ снова принимается за упорно не поддающійся ему матеріалъ и составляетъ наконецъ одинъ томъ, который онъ -- въ качествѣ "первой части" "Годовъ странствованія" -- въ 1821 г. и посылаетъ въ свѣтъ. Этой первой части, кромѣ вводнаго разсказа о Макаріи, важнаго окончанія новеллы объ "орѣховаго цвѣта дѣвушкѣ" и кое-чего другого, совсѣмъ недостаетъ соціально-политическаго элемента позднѣйшей полной редакціи. Мы въ правѣ заключить, что все это Гете сохранилъ для второй части. Онъ обладалъ удивительнымъ инстинктомъ въ томъ, что именно дать, и что отложить въ сторону. Слѣдующее десятилѣтіе было какъ разъ полно новыми соціально-политическими теоріями и движеніями. На нихъ Гете могъ испытать и расширить собственныя идеи. Фурье издаетъ свое сочиненіе о хозяйственно-земледѣльческихъ товариществахъ (1822 г.); графъ Сенъ-Симонъ -- свою "Промышленную систему" (1822 г.), "Катехизисъ рабочихъ" (1824 г.) и "Новое христіанство" (1825 г.); шотландскій фабрикантъ и другъ народа Робертъ Овенъ устраиваетъ въ Индіанѣ свою коммунистическую колонію New-Harmony (1824 г.); "Новые принципы народнаго хозяйства" женевца Сисмонди (появились въ 1819 г.), обращаютъ на себя вниманіе и въ 1827 г. выходятъ вторымъ изданіемъ; наконецъ для лучшаго распространенія и болѣе успѣшной пропаганды Бентамовской философіи полезнаго въ Лондонѣ основывается Westminster-Review (1824 г.). При взглядѣ на эти тѣснящіяся соціально-политическія изслѣдованія и опыты Гете 17-го февраля 1827 года говоритъ Сульпицію Буассерэ, что теперь онъ понимаетъ, почему до сихъ поръ ему не давалось окончаніе "Годовъ странствованія". Въ 1825 г. онъ снова берется за нихъ, и они медленно и постепенно подвигаются впередъ. Лишь осенью 1828 г. дѣло пошло быстрѣе. Гете отказался отъ мысли составить вторую часть къ имѣвшейся уже налицо первой. Онъ предпочитаетъ распустить то, что уже было сдѣлано, и вплести его въ совершенно новую ткань. Наконецъ въ февралѣ 1829 г., когда ему шелъ восьмидесятый годъ, это большое твореніе послѣ долгихъ трудовъ и вздоховъ какъ будто готово -- однако и теперь еще не совсѣмъ. Въ печати его постигла странная судьба. Въ своей новой обработкѣ оно оказалось такимъ обширнымъ, что Гете пришлось занять имъ цѣлыхъ три тома полнаго собранія своихъ сочиненій, которыя какъ разъ въ то время выходили въ свѣтъ. Однако, когда печатался второй томъ, оказалось, что и онъ самъ и третій томъ въ сравненіи съ остальными выйдутъ слишкомъ тонкими. Какъ тутъ быть? Гете и какъ поэтъ и какъ министръ былъ человѣкомъ рѣшительнымъ и не пришелъ въ замѣшательство. Онъ передалъ своему вѣрному Эккерману двѣ связки рукописей, содержавшихъ изреченія объ искусствѣ, природѣ и жизни, и поручилъ ему выбрать оттуда столько, сколько требовалось для заполненія обоихъ томовъ. Въ концѣ концовъ изреченія въ такой же, а можетъ быть, даже и въ большей степени были умѣстны въ романѣ, какъ и новеллы: "Кто же измѣнникъ?" и "Мужчина пятидесяти лѣтъ". Эккерманъ взялся за предложенную ему задачу и составилъ двѣ большія группы, которыя подъ заглавіемъ "Размышленія въ духѣ странниковъ" и "Изъ архива Макаріи" я были помѣщены въ концѣ второго и третьяго тома. Какъ будто для того, чтобы сдѣлать это странное добавленіе еще болѣе страннымъ, къ каждой группѣ было присоединено стихотвореніе; къ первой: "Завѣщаніе", ко второй: "На черепъ Шиллера" съ загадочнымъ заключительнымъ словомъ: "должно быть продолжено". Публика по поводу этихъ привитыхъ дичковъ въ недоумѣніи безпомощно качала головой, а старикъ посмѣивался и говорилъ, что никто вѣдь не мѣшаетъ Эккерману въ слѣдующемъ изданіи снова удалить эти добавленія. Это и случилось на самомъ дѣлѣ, такъ что въ настоящее время мы имѣемъ передъ собою это произведеніе измѣненное согласно послѣдней волѣ поэта, но это не послѣдняя редакція романа.
   Эта заключительная фаза въ развитіи "Годовъ странствованія" въ достаточной мѣрѣ показываетъ намъ, какую свободу предоставилъ себѣ поэтъ въ дѣлѣ композиціи. Мало по малу онъ все болѣе расширялъ эту свободу. Первоначально въ романъ, какъ мы въ правѣ предполагать, долженъ былъ быть включенъ цѣлый рядъ повѣстей, по содержанію своему чуждыхъ собственно тѣлу самого романа, но по смыслу находящихся съ нимъ въ кровномъ родствѣ. Повѣсти эти должны были служить иллюстраціями къ основнымъ мыслямъ романа, картинами, усиливающими дѣйствіе мысли. Кромѣ того, въ планы Гете навѣрное входило сдѣлать изъ каждой отдѣльной вещи законченное цѣлое. Эту чисто художественную точку зрѣнія Гете покидалъ съ теченіемъ времени, по мѣрѣ того, какъ работа подвигалась впередъ: отчасти онъ включалъ такія вещи, единственное значеніе которыхъ состояло въ томъ, чтобы доставить пріятный перерывъ среди дидактическихъ вставокъ романа, отчасти совершенно неожиданно обрывалъ разсказъ и оставлялъ его или въ видѣ руины, или же кое-какъ покрывалъ его нѣсколькими досками. Онъ и самъ вполнѣ признавалъ этотъ раздробленный характеръ своего удивительнаго творенія и называлъ его поэтому аггрегатомъ, комплексомъ, коллективомъ. Но онъ не былъ недороденъ этимъ. И эта форма, какъ я все, сдѣлалась для него въ концѣ концовъ подобіемъ и довольно вѣрнымъ, какъ ему казалось. "Эта книжечка то же самое, что и сама жизнь", пишетъ онъ 23-го ноября 182+ г. Рохлицу, "въ комплексѣ цѣлаго находишь и необходимое и случайное, и преднамѣренное и незаконченное, одно удалось, другое нѣтъ, и это придаетъ ему характеръ безконечности, которой нельзя вполнѣ выразить понятными и разумными словами, нельзя и исчерпать ими". Намъ трудно освоиться съ такого рода символикой, и въ насъ это излюбленное поэтомъ спаиванье и сковывай ье совсѣмъ разнородныхъ тѣлъ и обломковъ возбуждаетъ чувство досады, и это чувство еще усиливается вслѣдствіе невѣроятной небрежности редакціи. Если ужъ олимпійцы небрежны, такъ съ олимпійскимъ величіемъ. Послѣ того, какъ поэтъ отказался отъ мысли дать въ этомъ романѣ художественное произведеніе, онъ и вообще пересталъ обращать вниманіе на сколько-нибудь тщательную обработку со стороны структуры. Онъ повторяется, противорѣчитъ себѣ, путаетъ имена; ведя разсказъ отъ себя непосредственно, переходить отъ перваго лица къ третьему и, наоборотъ, отъ третьяго снова къ первому; онъ совсѣмъ не заботится о связи мѣста и времени, вычеркиваетъ то слишкомъ много, то слишкомъ мало; даетъ обѣщанія и не исполняетъ ихъ и т. д. Но чѣмъ меньше вниманья онъ обращаетъ на внѣшнее, тѣмъ болѣе заботится о внутреннемъ. Н никакая прихоть композиціи, никакая редакціонная погрѣшность не должна насъ удержать отъ желанія проникнуть въ это внутреннее и извлечь тѣ сокровища, которыя скрыты тамъ* Путь будетъ для насъ значительно легче, разъ мы ужъ заранѣе подготовлены къ его изгибахъ и неровностямъ, и разъ мы видимъ цѣль не въ развитіи событій, а въ развитіи идей. Тогда и отдѣльныя поэтическія мѣста засверкаютъ передъ нами, словно звѣзды, о которыхъ вѣдь тоже не спрашиваютъ, какую роль онѣ играютъ въ міровой системѣ.
   Двѣ большія основныя мысли проходятъ черезъ "Годы странствованія": трудъ и отреченіе. Подъ отреченіемъ разумѣется многое; отреченіе обозначаетъ ограниченіе, сосредоточеніе. Человѣкъ долженъ ограничить свои стремленія и на этой одной ограниченной области сосредоточить всѣ свои силы. Отреченіе подразумѣваетъ побѣду надъ страстями, отказъ отъ разнообразныхъ и прирожденныхъ и пріобрѣтенныхъ преимуществъ, правъ, владѣній. Отреченіе человѣка инстинкта превращаетъ въ человѣка разума; человѣка, у котораго на первомъ планѣ его "я" -- въ человѣка общественнаго, эгоиста -- въ альтруиста. Оно такъ глубоко проникаетъ въ человѣческое бытіе, въ его развитіе, что для Гете на ряду съ трудомъ оно было главнѣйшимъ жизненнымъ принципомъ; поэтому онъ и своему роману, который долженъ былъ выяснить основы здоровой индивидуальной и общественной жизни, далъ еще добавочное названіе: "Опекающіеся".
   Чтобы имѣть возможность развивать названныя выше основныя мысли во всей ихъ глубинѣ и полнотѣ, Гете оставляетъ безъ вниманія результатъ "Годовъ ученія", заключавшійся въ томъ, что Вильгельмъ уже дошелъ до ограниченія, до опредѣленной творческой дѣятельности. Онъ рисуетъ (то намъ все тѣмъ же неустановившимся человѣкомъ, гоняющимся за въ высшей степени общимъ образовательнымъ идеаломъ, человѣкомъ, не имѣющимъ ни опредѣленнаго призванія, ни опредѣленной цѣли, кромѣ развѣ той, чтобы наслаждаться возлѣ Наталіи своимъ счастьемъ и утонченно-изящнымъ привольемъ. И какъ разъ поэтому, что онъ еще все тотъ же, тайное общество башни, которое подъ руководствомъ Лотаріо и аббата собирается преобразоваться въ міровой союзъ, посылаетъ Вильгельма странствовать. Оно отрываетъ его отъ Наталіи въ минуту величайшаго счастья, дабы научить его самоотреченію. Нигдѣ онъ не долженъ останавливаться долѣе трехъ дней, дабы вѣчная смѣна привела его къ устойчивости. Онъ не долженъ жаловаться -- сама мудрая Наталія запретила ему это -- дабы не тратить силъ на безплодное растравливанье своихъ ранъ. Съ членами союза, гдѣ бы онъ ихъ ни встрѣтилъ, онъ не долженъ говорить ни о прошедшемъ, ни о будущемъ, а всегда лишь о настоящемъ, дабы ни раскаяніе, ни мечты не тревожили его, дабы онъ могъ сосредоточить на требованіяхъ дня полную ясность мышленія и ничѣмъ не сломленную силу воли.
   Вильгельмъ странствуетъ со своимъ Феликсомъ по Альпамъ, переходитъ то на ту, то на другую сторону горъ. Его странствованія, какъ и самая жизнь, не имѣютъ опредѣленной цѣли. Во время одного перехода онъ встрѣчается съ семьею ремесленника. Мать съ груднымъ ребенкомъ ѣдетъ на ослѣ; отецъ и два мальчика необыкновенной красоты идутъ пѣшкомъ. Вильгельму кажется, что передъ нимъ Святое семейство. Онъ посѣщаетъ этихъ людей, которые живутъ внизу, въ долинѣ, въ домѣ, когда-то бывшемъ монастыремъ, и приходитъ въ восхищеніе отъ той идилліи, которая открывается ему тамъ, и которую Гете рисуетъ нѣжными, мягкими, задушевными красками Фра-Анжелико. Передъ нимъ полное глубокаго мира, дѣятельное, скромное, здоровое, нравственное существованіе. Это -- увертюра въ "Годамъ странствованія", значительная по своимъ мотивамъ, дающимъ тонъ цѣлому, и еще болѣе значительная по своему контрасту съ "Годами ученія". Куда Гете приводилъ своего Вильгельма въ "Годахъ ученія"? Въ гостинницы и замки, къ актерамъ и въ среду знати. Одни жили въ иллюзіи и отъ иллюзіи же существовали; существованіе другихъ зависитъ отъ наслѣдственныхъ богатствъ, и самые знатные изъ нихъ, графъ и графиня, тоже живутъ иллюзіей. Нигдѣ мы не встрѣчаемъ счастливой семейной жизни; отношеніе въ браку почти равнодушное. Здѣсь Вильгельмъ вводится въ домъ ремесленника, гдѣ все обладаетъ положительной сущностью, все сдѣлано собственными силами; и бракъ и работа оказываются здѣсь источниками глубокаго, чистаго удовлетворенія, строгой нравственности.
   Гете и здѣсь и въ дальнѣйшемъ выбираетъ ремесленника представителемъ трудового міра. И это не потому, что онъ умственный трудъ цѣнилъ ниже -- объ этомъ у него не могло быть и рѣчи -- а потому, что ручной трудъ представляетъ собою болѣе ясный и плодотворный символъ. И самое творчество и польза его здѣсь осязательнѣе. Ремесленникъ оказывается маленькимъ богомъ {За станкомъ сидишь ты ткацкимъ, быстро
   Нить сметаешь съ нитью ловкою рукою,
   Мѣрно прибиваешь ихъ батаномъ.
   Ты творецъ, на трудъ твой и усердье
   Смотрятъ боги съ радостной улыбкой.
   (Прологъ при открытіи Веймарскаго театра въ 1807 г.).}. Ежедневно создаетъ онъ новыя произведенія, почти не завися отъ природы, завися лишь отъ собственныхъ рукъ. Въ этомъ его преимущество передъ земледѣльцемъ, дѣятельность котораго можно назвать полезной, но не творческой. Земледѣлецъ прилежаніемъ и благоразумнымъ попеченіемъ лишь содѣйствуетъ тому, чтобы природа правильно и изобильно давала произведенія. Часто, однако, она не подчиняется его воздѣйствію, и вся работа оказывается безплодной. Кромѣ того, Гете, по всей вѣроятности, еще и потому оставилъ крестьянина въ сторонѣ, что въ его время на послѣднемъ еще слишкомъ сказывались послѣдствія феодальнаго ига, онъ былъ слишкомъ приниженъ, слишкомъ тупъ и теменъ, чтобы оказаться пригоднымъ для болѣе высокихъ поэтическихъ тенденцій. Далѣе человѣкъ ручного труда, и главнымъ образомъ опять-таки ремесленникъ, имѣетъ еще одно большое и дѣйствительное преимущество передъ человѣкомъ труда головного. Умственная дѣятельность всегда имѣетъ растяжимыя, колеблющіяся границы; ручная же работа совершенно прочно опредѣлена. Гете уже съ давнихъ поръ съ тоскою и завистью смотрѣлъ на это преимущество ремесленника. Это чувство звучитъ уже изъ устъ Прометея, божественнаго перворемесленника; онъ предпочитаетъ обладать маленькимъ царствомъ, но такимъ, которое онъ могъ бы наполнить своею дѣятельностью, чѣмъ безконечнымъ, превышающимъ и расщепляющимъ его силы. Еще опредѣленнѣе это же чувство звучитъ въ письмахъ Вертера изъ Швейцаріи. "Никогда еще мнѣ не было такъ ясно, какъ въ послѣдніе дни", восклицаетъ тамъ Гете-Вертеръ, "что ограниченіе могло бы мнѣ дать счастье..... если бъ я только зналъ какое-нибудь занятіе, живое.... которое требовало бы прилежанія и точности въ данный моментъ... Каждый ремесленникъ представляется мнѣ счастливѣйшимъ человѣкомъ; то, что онъ долженъ сдѣлать, выражено словами; то, что онъ можетъ исполнить, опредѣлено... Онъ работаетъ... съ прилежаніемъ и любовью, какъ пчела надъ постройкой своихъ ячеекъ... Какъ я завидую горшечнику за его гончарнымъ кругомъ, столяру, за его верстакомъ!" -- Наконецъ у Гете была еще и третья побудительная причина выдвинуть ремесленника на первый планъ. Онъ съ большей проницательностью,чѣмъ кто-либо, предвидѣлъ его необыкновенное значеніе для грядущихъ временъ. Дать почувствовать буржуазному обществу это значеніе представлялось Гете имѣющимъ большую цѣну.
   На третій день Вильгельмъ покидаетъ счастливую семью плотниковъ и снова поднимается въ горы, гдѣ встрѣчается съ Ярно. Послѣдній по желанію союза и по собственному убѣжденію отказался отъ большого свѣта и отъ полупраздной жизни, ограничилъ себя и избралъ себѣ ремесломъ горное дѣло. Чтобы и съ внѣшней стороны охарактеризовать начатую имъ новую жизнь, онъ далъ себѣ новое имя: "Монтанусъ". Онъ сталъ еще нѣсколько рѣзче, грубѣе, реалистичнѣе, чѣмъ былъ въ "Годахъ ученія". Онъ оказывается настоящимъ сыномъ девятнадцатаго столѣтія, и притомъ скорѣе его конца, чѣмъ начала, какъ мы съ изумленіемъ убѣждаемся. "Одно дурачество -- ваше общее образованіе", восклицаетъ онъ въ разговорѣ съ Вильгельмомъ... Теперь наступило время односторонностей. Все дѣло въ томъ, чтобы человѣкъ одно что-нибудь вполнѣ хорошо понималъ и умѣлъ превосходно исполнить... Превратись въ одинъ какой-нибудь органъ и ожидай, какое мѣсто дружески признаетъ за тобою человѣчество... Самое лучшее ограничиться однимъ ремесломъ". Подъ давленіемъ рѣчей Ярно Вильгельмъ робко признается, что онъ склоненъ посвятить себя "спеціальному дѣлу", исключительно полезному искусству, а именно -- хирургіи. Такимъ образомъ Гете не останавливается на призваніи врача вообще: даже оно очевидно представлялось ему слишкомъ общимъ, слишкомъ теоретичнымъ, дающимъ черезчуръ много простора думамъ и мечтаніямъ, а онѣ ведутъ къ неувѣренности и недовольству. Онъ выбираетъ спеціальность и такую, которая требуетъ особой ловкости рукъ, какъ на это указываетъ дословный переводъ "хирургія". Свой планъ заняться хирургіей Вильгельмъ ставитъ въ зависимость лишь отъ одного условія: черезъ посредничество Ярно его должны освободить отъ обязательства нигдѣ не останавливаться долѣе трехъ дней.
   Вильгельмъ разстается съ Ярно и, продолжая свой путь, подходить къ базальтовой пещерѣ, которую онъ вслѣдствіе своего незнанія природы принимаетъ за черный гигантскій замокъ. Феликсъ проникаетъ вглубь пещеры и находитъ тамъ золотой замкнутый ящичекъ великолѣпной работы. Ящичекъ означаетъ жизнь, какъ мы имѣемъ основаніе предполагать. Феликсу, для котораго она еще закрыта, и который поэтому видитъ ее лишь съ наружной стороны, она представляется сверкающей золотомъ. Странники продолжаютъ свой путь, и онъ приводитъ ихъ къ большому земельному владѣнію.
   У св. Іосифа все было хорошо и прекрасно, но кругъ дѣятельности оставался узкимъ. Высокое благочестіе наполняло домашнюю жизнь. А между тѣмъ жизнь современнаго человѣка стремится подняться на болѣе высокую ступень: она требуетъ благочестія, распространяющагося на весь міръ, она требуетъ болѣе крупной и болѣе широкой общеполезной дѣятельности, превращенья работы для себя въ работу для всѣхъ. Это не противорѣчитъ ограниченію. Стремленія должны захватывать широкій кругъ. Небольшое начало для проведенія этихъ высокихъ задачъ положено уже было Лотаріо; на обширныхъ земельныхъ владѣніяхъ дяди "Годовъ странствованія", въ замокъ котораго вступилъ теперь Вильгельмъ, мы видимъ эти задачи осуществленными въ болѣе крупныхъ размѣрахъ. Лотаріо -- европеецъ, но побывалъ въ Америкѣ; дядя -- американецъ, основался, однако, въ Европѣ. По мнѣнію Гете, чтобы сложился новый соціальный міровой строй, нужны люди изъ новаго міра, свободные отъ старыхъ предразсудковъ и привычекъ, но проникнутые старой культурой: люди практическіе въ высшемъ смыслѣ слова, но не эгоисты; утилитаристы, а въ то же время самоотверженные друзья человѣчества. Такимъ человѣкомъ былъ дѣдъ владѣльца замка. Нѣмецъ по происхожденію, онъ долгое время жилъ въ Англіи, и прекрасная и благородная дѣятельность Пенна побудила его выселиться въ Америку. Тамъ онъ пріобрѣлъ крупное землевладѣніе, которое сынъ его еще значительно увеличилъ. Но эти обширныя владѣнія не въ силахъ были удержать внука. Когда онъ побывалъ въ Европѣ и познакомился съ ея высокой культурой, онъ нашелъ болѣе заманчивымъ для себя развить достойную общественную дѣятельность среди этой культуры, чѣмъ среди ирокезовъ и москитовъ. Поэтому онъ вступаетъ во владѣніе родовыми помѣстьями, которыми, по изображенію поэта, правитъ, какъ вполнѣ свободный властелинъ. Но онъ не только хозяинъ и правитель, онъ въ то же время самый прилежный, самый добросовѣстный слуга и работникъ. Мало-по-малу онъ привелъ земельныя владѣнія въ цвѣтущее состояніе, однако, доходъ съ нихъ онъ, до мѣрѣ возможности, предоставляетъ въ пользованіе своихъ людей, крестьянъ и нуждающихся далеко за предѣлами своихъ имѣній. Поэтому надъ его помѣстьями и красуется надпись: "Собственность и общественное достояніе". Онъ смотритъ на свои имѣнія, какъ на общественныя земли, которыми онъ только управляетъ для другихъ. Вслѣдствіе этого на немъ лежитъ обязанность сдѣлать ихъ возможно болѣе полезными. Онъ накопляетъ богатства, чтобы имѣть возможность раздавать ихъ, онъ эгоистъ -- для другихъ. Ту часть дохода, которую онъ теряетъ, благодаря своему чувству общественности, онъ съ юмористической, можно сказать, съ американской любезностью относитъ къ издержкамъ, доставляющимъ ему удовольствіе, и при которыхъ онъ даже не даетъ себѣ труда, чтобы онѣ прошли черезъ его руки.
   Одну изъ важнѣйшихъ задачъ своей должности управителя, задачу благотворительности въ высшемъ смыслѣ слова, онъ видитъ въ томъ, чтобы не только давать, но и двигать впередъ; даяніями побуждать въ дѣятельности, въ созиданію. Поэтому работящимъ и старательнымъ поселянамъ онъ даетъ молодыя деревца изъ своихъ питомниковъ даромъ, небрежнымъ же -- только. за деньги. Съ лѣнивыми онъ неумолимо строгъ; такъ онъ прогоняетъ одного арендатора, который и арендной платы не вноситъ, и само арендное владѣніе не содержитъ въ порядкѣ. Терпѣть такихъ людей значитъ развращающимъ образомъ дѣйствовать на всѣхъ и кромѣ того грабить ихъ. Не только всякій, но и вообще все должно приносить пользу. Поэтому въ имѣньяхъ дяди нѣтъ ни парка, ни цвѣтника, и даже значительная часть замка посвящена полезному. Въ сѣняхъ, по обѣимъ сторонамъ лѣстницы, въ главномъ задѣ на стѣнахъ всюду развѣшены карты всѣхъ частей свѣта, картины и планы важнѣйшихъ городовъ и ихъ окрестностей.
   Какая противоположность дядѣ въ "Годахъ ученія", который дѣлаетъ свой замокъ храмомъ всѣхъ изобразительныхъ искусствъ, включая "ода и музыку, который тратитъ цѣлое состояніе на то, чтобы устроить залъ гробницъ и отдѣлать его съ самымъ изысканнымъ художественнымъ вкусомъ! Онъ полонъ житейской мудрости у человѣколюбія, высоко цѣнить дѣятельность, но самъ ограничивается служеніемъ прекрасному и лишь поощряетъ къ дѣятельности и то только тѣхъ, съ которыми его случайно сведетъ судьба. Кто будетъ отрицать, что этотъ дядя весьма привлекательная, для многихъ, быть можетъ, даже болѣе привлекательная личность, чѣмъ дядя изъ "Годовъ странствованія", но несомнѣнно, что послѣдній нужнѣе. И въ этомъ также вполнѣ выражается контрастъ между восемнадцатымъ и девятнадцатымъ столѣтіемъ. Прекрасная личность среди борьбы и натиска, среди суровыхъ требованій времени погибаетъ; на ея мѣсто возстаетъ полезная, отвѣчающая потребностямъ времени, потребностямъ страждущаго и стремящагося впередъ человѣчества, работающая на общую пользу. Дядя въ "Годахъ странствованія" не отрицаетъ высокаго значенія прекраснаго, наоборотъ, оно является для него вершиной человѣческаго бытія и человѣческихъ стремленій. Но сначала должно быть исполнено то, что нужно, т. е.-- полезное. Лишь послѣ этого можно подниматься къ прекрасному. Отсюда и изреченіе, также красующееся надъ его помѣстьями: "Отъ полезнаго черезъ истинное къ прекрасному".
   Во время своего пребыванія въ замкѣ дяди Вильгельмъ (въ "Годахъ странствованія" онъ -- не столько герой, сколько терпѣливый фактотумъ, обо всемъ пекущійся, все читающій и связывающій во-едино), кромѣ разнаго рода писемъ получаетъ еще двѣ новеллы для прочтенія: "Странствующая безумная" и "Кто-же измѣнникъ?" Первая есть переводъ съ французскаго и разсказываетъ исторію молодой, прекрасной дѣвушки изъ хорошаго дома, которая, будучи обманута своимъ возлюбленнымъ, странствуетъ по свѣту и оказываетъ услуги тамъ, гдѣ въ нихъ чувствуется надобность. Отказавшись отъ родительскаго дома, отъ комфорта и безопасности и найдя въ этомъ отказѣ и въ дѣятельности спокойствіе духа, она и другихъ учитъ отреченію и ведетъ," даже принуждаетъ къ нему своимъ поведеніемъ. Безумной кажется она глупцамъ, мудрой-мудрецамъ.
   Легко догадаться, что именно побудило Гете ввести въ романъ этотъ разсказъ. Зато другая новелла, повидимому, написанная Гете лишь въ 1810 г., не поддается никакой попыткѣ привести ее въ связь съ остальнымъ романомъ. Въ первомъ изданіи, гдѣ она помѣщена въ самомъ концѣ, Фридрихъ читаетъ ее Вильгельму подъ тѣмъ предлогомъ, что она познакомитъ его съ новыми превосходными членами союза. Но, такъ какъ эти превосходные члены нигдѣ въ другомъ мѣстѣ не появляются, эта связь съ романомъ, при новой его обработкѣ, все же показалась поэту черезчуръ слабой я произвольной; онъ предпочелъ совсѣмъ отказаться отъ подобной мотивировки и просто-на-просто заставилъ одного изъ служащихъ дяди передать новеллу Вильгельму для прочтенія, какъ pendant къ "Странствующей безумной". Вильгельмъ долженъ какъ контрастъ въ "красивому заблужденію изъ жизни богатой французской знати" -- служащій также лишь ограниченно судитъ о "Странствующей безумной" -- увидѣть въ привлекательномъ свѣтѣ "простое, чистосердечное прямодушіе нѣмецкихъ нравовъ". Разсказъ переносить насъ въ сельскій домъ оберъ-амтмана (главнаго деревенскаго судьи). Судья живетъ въ немъ съ двумя дочерьми: спокойной, умѣющей глубоко чувствовать Люциндой и живой, задорной Юліей. Послѣдняя уже съ раннихъ лѣтъ назначена въ.невѣсты Люцидору, сыну стараго друга судьи, который въ то же время долженъ стать преемникомъ тестя по службѣ. Когда однако Люцидоръ, по окончаніи ученья, ближе знакомится съ обѣими сестрами, ему начинаетъ гораздо больше нравиться Люцинда. Въ его глубокому отчаянію она не выказываетъ взаимности, а наоборотъ собирается, повидимому, выйти замужъ за другого гостя ихъ дома, за Антонія. Связать ли ему свою судьбу съ нелюбимой, исполнить планы, взлелеянные его отцомъ, и обезпечить себѣ пріятное и почетное положеніе, или же разорвать связывающія его узы и -- съ глубокой раной въ сердцѣ -- опереться лишь на собственныя силы? Онъ избираетъ второй выходъ и рѣшается бѣжать изъ пріютно-непріютнаго дома, никому не повѣривъ своихъ страданій. Но за это время онъ выдалъ себя въ страстныхъ разговорахъ съ самимъ, собою, и такимъ образомъ всѣ скрытыя чувства и отношенія обнаруживаются. Юліи Антоній нравится гораздо больше Люцидора, и Люцинда охотно отказывается отъ него, чтобы соединить свою судьбу съ судьбой Люцидора. Двѣ счастливыя пары привѣтствуютъ насъ въ концѣ драматически-оживленной, прелестной новеллы. Что эта вещь, помѣщенная въ pendant къ "Странствующей безумной", не имѣетъ никакого отношенія въ идеѣ романа, ясно какъ день. Она включена съ единственной цѣлью доставить развлеченіе обширному кругу читающей публики. При чисто художественномъ творчествѣ Гете пренебрегалъ подобными средствами; въ дидактическомъ произведеніи онъ считалъ ихъ допустимыми.
   Изъ замка дяди Вильгельмъ отправляется въ имѣніе. Племянницы дяди, Джульетта и Гереилія", повтореніе дочерей оберъ-амтмана, насказали ему столько замѣчательнаго о своей теткѣ Макаріи, что онъ охотно направляетъ туда свой путь.
   Макарія, блаженная, какъ гласитъ ея имя, оказывается дальнѣйшей ступенью Наталіи и образуетъ такимъ образомъ pendant, но въ превосходной степени къ прекрасной душѣ въ "Годахъ ученья". Возбуждаемое ими чувство контраста выступаетъ тѣмъ ярче и вѣрнѣе, что Макарія, какъ я прекрасная душа, съ юныхъ лѣтъ уже очень больна. Она небесное существо въ прямомъ и переносномъ смыслѣ слова; она -- звѣзда въ человѣческой оболочкѣ; она живетъ жизнью солнечной системы и чувствуетъ движенія своихъ небесныхъ сестеръ; но въ то же время она видитъ глубочайшую сущность людей; она подобна древней Сивиллѣ, высказывающей чисто божественныя слова о человѣческихъ вещахъ. Но всѣ ея чудные дары служатъ ей не для того, чтобы въ блаженномъ покоѣ сосредоточиться на самой себѣ; она примѣняетъ ихъ, стараясь осчастливить всѣхъ людей, съ которыми только можетъ прійти въ соприкосновеніе. Каждый получаетъ отъ нея совѣтъ и помощь; она примиряетъ и смягчаетъ, она соединяетъ людей и руководитъ ими; она проникаетъ въ человѣческую душу, очищаетъ ее, возвращаетъ людей ихъ лучшему "я", новому, болѣе чистому бытію. Въ ея слабомъ тѣлѣ живетъ неутомимый духъ. Онъ всюду проникаетъ взоромъ и дѣйствуетъ по всѣмъ направленіямъ. Кто живетъ въ ея близи, долженъ быть дѣятеленъ, какъ и она сама. Ея экономка, Ангела, "неутомимо-дѣятельна", день и ночь для нея равны, такъ что другъ дома, астрономъ, находить, что ее можно было бы назвать Вигиліей, ночнымъ бдѣніемъ. Макарія, подобно Наталіи, всегда имѣетъ при себѣ нѣсколько молодыхъ дѣвушекъ, которыхъ она воспитываетъ, но не городскихъ, не изъ высшихъ слоевъ общества, а простыхъ крестьянокъ, усердно работающихъ въ полѣ и въ саду. Воспитаніе Макаріи настолько славится, что молодые крестьяне особенно охотно выбираютъ себѣ женъ изъ ея питомицъ. Чѣмъ менѣе Макарія можетъ задержать постепенное разрушеніе своего тѣла, тѣмъ болѣе она старается сохранить отъ разрушенія все, что окружаетъ ее, какъ въ нравственной и вообще духовной сферѣ, такъ и въ чисто матеріальной. Она живетъ въ старомъ зданіи, но, къ изумленію Вильгельма, оно со всей своей отдѣлкой и украшеніями кажется совсѣмъ новымъ, красивымъ и далекимъ отъ упадка; можно подумать, что каменьщики и каменотесы только что покинули его.
   Такимъ образомъ Макарія, какъ ни мистично-сверхчувственна ея внутренняя сущность, нисколько не выходить изъ ясныхъ практическихъ рамокъ романа. Самое возвышенное и всеобщее она умѣетъ соединять съ повседневнымъ и единичнымъ.
   Какая разница между нею и прекрасной душой! Послѣдняя нашла покой въ себѣ самой и одиноко наслаждалась своимъ душевнымъ миромъ. Свободное время она наполняла тѣмъ, что занималась "изслѣдованіемъ своей души" и общеніемъ, путемъ молитвъ и фантазій, съ невидимымъ другомъ. Даже въ благотворительности она не чувствовала потребности. Она давала деньги бѣднымъ, давала охотно и щедро, но, какъ сама признается, только, чтобъ откупиться. "Только тотъ, кто былъ мнѣ, могъ разсчитывать на мою заботливость". Она вообще мало безпокоила себя мыслью о другихъ. Тотъ, съ кѣмъ случайно сводила ее судьба, могъ испытать на себѣ благотворное вліяніе ея блаженнаго, глубоко-мирнаго бытія, но никогда это вліяніе не было результатомъ ея дѣятельности; ея намѣреній. Ея жизнь въ Богѣ была чисто потусторонняя. Жизнь Макаріи была одновременно и потусторонняя и посюсторонняя. Макарія подобна солнцу, которое, совершая свой кругъ по небу, все же непрестанно посылаетъ свои живительные лучи на землю. Вѣра, что можно угодить Богу, приблизиться къ нему бездѣятельнымъ общеніемъ съ нимъ или же просто одною чистотою мысли и чувства, представлялась бы Макаріи неправильнымъ пониманіемъ религіи, неправильнымъ пониманіемъ Бога. Однимъ изъ проявленій ея звѣздной природы оказывается ея страстный интересъ къ астрономіи. Это заставило ее устроить въ своемъ имѣніи обсерваторію, находящуюся въ завѣдываніи астронома. Разъ вечеромъ, послѣ серьезнаго разговора съ Макаріей, Вильгельмъ показался астроному вполнѣ достойнымъ принять участіе въ созерцаніи чудесъ звѣзднаго неба. "Совершенно ясная ночь, сверкая и искрясь безчисленными звѣздами, окружала созерцающаго, и ему казалось, что онъ въ первый разъ видитъ высокій небесный сводъ во всемъ его великолѣпіи". Вѣдь въ повседневной жизни, кромѣ крышъ и стѣнъ, кромѣ лѣсовъ и скалъ внутреннее безпокойство мѣшало ему созерцать величественное сіяніе неба. Но вотъ Макарія освободила его душу отъ внутренняго тумана, и съ необычайной силой дѣйствуетъ на него картина неба. Потрясенный и ослѣпленный, онъ закрываетъ глаза рукою. "Что я такое по отношенію ко вселенной? Какъ мнѣ противопоставить себя ей, какъ мнѣ стоять въ ея центрѣ?... Можетъ ли человѣкъ противопоставить себя безконечному иначе, какъ собравъ всѣ свои духовныя силы, направленныя въ разныя стороны, въ глубочайшихъ нѣдрахъ своей души,-- иначе, какъ задавъ себѣ вопросъ: посмѣешь ли ты хотя бы только вообразить себя въ центрѣ этого вѣчно живого мірового порядка, разъ и въ себѣ самомъ ты не чувствуешь нѣчто, находящееся въ упорномъ движеніи, вращающееся вокругъ чистаго центра?" При чтеніи этого мѣста намъ невольно вспоминаются заключительныя слова изъ Кантовской "Критики практическаго разума"; они гласятъ: "Двѣ вещи наполняютъ душу все новымъ и новымъ, все возрастающимъ удивленіемъ и благоговѣніемъ, чѣмъ чаще и чѣмъ упорнѣе бываетъ занято ими размышленіе: звѣздное небо надо мною и нравственный законъ во мнѣ... Видъ перваго, видъ безчисленнаго множества міровъ, какъ бы уничтожаетъ мое значеніе какъ животнаго существа... Второй наоборотъ повышаетъ мою цѣну какъ интеллекта, безконечнаго благодаря моей личности, въ которой нравственный законъ открываетъ югѣ жизнь, не зависящую отъ животнаго естества и даже отъ всего чувственнаго міра". Гете сходится е" Кантомъ въ томъ, что духовное начало въ человѣкѣ должно установить равновѣсіе между нимъ и величіемъ вещественнаго міра. Но Кантъ исходитъ изъ размышленія, Гете -- изъ созерцанія. Кантъ говоритъ лишь о нравственномъ законѣ, Гете -- о всей человѣческой дѣятельности, въ центрѣ которой стоитъ скорѣе самоотверженная любовь, чѣмъ категорическій императивъ. Кантъ ставитъ нравственный законъ и небесный сводъ рядомъ, но не во взаимодѣйствіе. Гете наоборотъ заставляетъ звѣздное небо пробудить въ человѣкѣ сознаніе внутренней вселенной {"И внутри существуетъ вселенная".} и привести послѣднюю въ интенсивное движеніе вокругъ чистаго солнца человѣколюбія. Другими словами: онъ заставляетъ движеніе макрокосма вызвать подобныя же движенія микрокосма. Такъ своеобразно и рѣзко выражается различіе между пантеистомъ и монистомъ Гете и теистомъ и дуалистомъ Кантомъ.
   Вильгельмъ покидаетъ кругъ Макаріи, который относится къ кругу дяди, какъ небо къ землѣ. Оба круга переплетаются, благодаря тому, что Макарія спускается съ неба на землю, дядя же стремится подняться отъ земли къ небу. И дядя и племянница выставлены въ романѣ бездѣтными, дабы природная любовь въ дѣтямъ не отвлекала ихъ отъ великой любви въ человѣчеству. Прощаясь съ Вильгельмомъ, Макарія выражаетъ желаніе, чтобъ онъ разыскалъ ея племянника Ленардо, который уже три года какъ путешествуетъ, и чтобы онъ успокоилъ его относительно судьбы одного женскаго существа, которымъ тотъбылъ заинтересованъ: это дастъ Ленардо возможность вернуться съ облегченнымъ сердцемъ. Въ женское существо было дочерью одного арендатора, котораго дядя догналъ; съ земли за просроченную арендную плату и за небрежное веденіе хозяйства. Когда былъ отданъ приказъ объ изгнаніи, дочь арендатора обратилась къ Ленардо и умоляла его походатайствовать за нихъ. Онъ обѣщалъ ей это и дѣйствительно исполнилъ свое обѣщаніе, но не такъ серьезно, какъ это, по его мнѣнію, было необходимо. Онъ считалъ себя виновнымъ въ удаленіи арендатора и его дочери; и эта вина еще и потому особенно сильно угнетала его, что онъ боялся, что они живутъ съ тѣхъ поръ въ нищетѣ. Милый образъ дѣвушки, съ мольбою стоявшей передъ нимъ на колѣняхъ, оставилъ въ немъ неизгладимое впечатлѣніе. "Дѣвушка орѣховаго цвѣта" -- такъ въ шутку называли ее за ея смуглый, цвѣтъ лица, тогда какъ ея настоящее имя было Находина. Гете вложилъ что-то таинственное въ это имя, но, ведя дальнѣйшій разсказъ, онъ не употребляетъ его, а называетъ ее просто "прекрасная, добрая". Мы имѣемъ основаніе предполагать, что за нею скрывается его старая пріятельница Варвара Шультессъ.
   Вильгельмъ находитъ Ленардо, но вслѣдствіе того, что Ленардо въ одномъ письмѣ въ Макаріи перепуталъ имена, то успокоеніе, съ которымъ является къ нему Вильгельмъ, оказывается недѣйствительнымъ. Судьба Находины остается такой же невыясненной, какъ и раньше, и Вильгельмъ, по своему обыкновенію, является избавителемъ изъ затруднительнаго положенія и берется разыскать Находину. Чтобы напасть на слѣдъ исчезнувшей, Ленардо совѣтуетъ ему обратиться въ сосѣдній городовъ въ старому, дружески расположенному къ нему собирателю древностей, обладающему обширнымъ кругомъ знакомства. Передъ тѣмъ, какъ разстаться съ Ленардо, Вильгельмъ склоняетъ его вступить въ міровой союзъ. Собиратель древностей тоже не можетъ сообщить Вильгельму никакихъ свѣдѣній о Находинѣ; онъ, повидимому, выведенъ только для того, чтобы еще разъ настойчиво повторить Вильгельму нѣкоторыя истины, которыя онъ уже слышалъ и узналъ раньше; разница только въ томъ, что понятіе ремесла онъ распространяетъ на всякое практическое, цѣлесообразное начинаніе. "И жизни, и всякому дѣлу, всякому искусству", внушаетъ ему старикъ, "должно предшествовать ремесло, которое дается лишь путемъ ограниченія. Хорошее знаніе и умѣлое исполненіе одного чего-нибудь -- даетъ человѣку болѣе высокое развитіе, чѣмъ полузнаніе сотни вещей". Поэтому онъ совѣтуетъ Вильгельму отдать своего Феликса, который вѣдь не можетъ вѣчно путешествовать съ отцомъ, въ "Педагогическую область", воспитательное заведеніе, гдѣ слѣдуютъ этимъ принципамъ. Кромѣ того, онъ возбуждаетъ въ Вильгельмѣ надежду, что завѣдующіе этихъ обширныхъ воспитательнымъ заведеніемъ помогутъ ему напасть на слѣдъ Находины. Вильгельмъ направляется туда, оставивъ предварительно у старика найденную Феликсомъ золотую шкатулку.
   Мы обойдемъ пока молчаніемъ описаніе педагогической области, которымъ начинается вторая книга "Годовъ странствованія", и замѣтимъ только, что Вильгельмъ покидаетъ воспитательное заведеніе, даже и не освѣдомившись о Находинѣ. Серьезное содержаніе этихъ главъ очевидно заставило Гете забыть, что розыски дѣвушки были одною изъ причинъ, приведшихъ Вильгельма въ "Педагогическую область". Чтобы однако нѣсколько ободрить читателя послѣ длинныхъ дидактическихъ описаній устройства и принциповъ педагогической утопіи, Гете на время предоставляетъ Вильгельма его судьбѣ и помѣщаетъ большую новеллу, озаглавленную: "Мужчина пятидесяти лѣтъ". Это прелюбопытная вещица своего рода. Юморъ, глубокомысліе, объективность, нѣжность чувства, настроеніе и въ описаніяхъ природы и въ описаніяхъ салонной жизни -- все соединяется въ чарующій аккордъ; гармонію его не могутъ нарушить тѣ маленькія странности, которыми поэтъ по временамъ прерываетъ разсказъ.
   Новелла написана на ту же тему, что и "Избирательное сродство", но безъ трагическаго окончанія послѣдняго. Въ "пятидесяти лѣтняго" майора въ отставкѣ влюбляется его красивая племянница Гиларія, назначенная въ невѣсты сыну майора Флавіо, который несетъ гарнизонную службу въ чужихъ краяхъ. Майоръ пріятно взволнованъ, когда узнаетъ о чувствахъ Гиларіи, и употребляетъ всѣ старанія, чтобы гь помощью искусственныхъ средствъ сдѣлать еще болѣе моложавой свою и безъ того уже видную моложавую наружность. Мучительное ощущеніе, что онъ отнимаетъ у сына невѣсту, скоро совсѣмъ исчезаетъ: онъ посѣщаетъ Флавіо въ гарнизонѣ, и тотъ признается ему, что любить молодую вдову, чудное созданіе, которое отецъ непремѣнно долженъ узнать. Отецъ соглашается, но, едва онъ и вдова увидали другъ друга, какъ между ними начинаетъ развиваться взаимное притяженіе. У вдовы сильнѣе, чѣмъ у майора. Майоръ уѣзжаетъ, и образъ Гиларіи снова властно выступаетъ на первый планъ. Дѣла заставляютъ майора на нѣсколько мѣсяцевъ покинуть имѣніе сестры и жить такимъ образомъ вдали отъ Гиларіи. За это время между Флавіо и красивой вдовой произошелъ внезапный разрывъ, которымъ юноша глубоко потрясенъ. Разстроенный и сломленный физически, онъ въ темную ноябрьскую ночь бѣжитъ въ замокъ тетки. Продолжительная болѣзнь приковываетъ его къ постели, и, когда онъ снова выздоравливаетъ, его сердце вспыхиваетъ неожиданной любовью къ Гиларіи. И на Гиларію ея двоюродный братъ, котораго она давно не видала, и который достигъ теперь полнаго расцвѣта мужественной красоты, съ самаго перваго своего появленія дѣйствуетъ съ магической силой. Они не признаются другъ другу въ своихъ чувствахъ, не признаются даже самимъ себѣ, но многочисленныя прогулки вдвоемъ все сильнѣе привязываютъ ихъ другъ къ другу. Бѣгъ на конькахъ съ удивительной ясностью заставляетъ ихъ почувствовать ту непреодолимую силу, которая влечетъ ихъ другъ къ другу; онъ же приводитъ и къ развязкѣ. Мы приводимъ это великолѣпное мѣсто дословно, хотя бы для одного того, чтобы показать, какія мерцающія поэтическія жемчужины скрыты подъ жесткой корой "Годовъ странствованія"...
   "Сегодня наша юная парочка не въ силахъ была разстаться съ гладкимъ льдомъ. Сколько разъ направляли они свой бѣгъ къ освѣщенному замку, гдѣ давно уже собралось многочисленное общество, но затѣмъ внезапно снова поворачивали и неслись въ открывавшійся передъ ними просторъ. Они бѣжали рядомъ изъ боязни потерять другъ друга; они держались за руки, чтобы чувствовать присутствіе, близость другъ друга. Но самымъ сладостнымъ было ощущеніе, когда ихъ руки покоились другъ у друга на плечахъ, а красивые пальцы безсознательно играли кудрями другъ друга.
   Полная луна взошла на сверкающемъ звѣздами небѣ и облила волшебной прелестью окрестность. Они снова ясно увидѣли другъ друга и, какъ всегда, Искали отвѣта въ затѣненныхъ глазахъ. Но на этотъ разъ было не какъ всегда: глубины глазъ свѣтились какимъ-то свѣтомъ, и онъ говорилъ имъ о томъ, о чемъ мудро молчали уста... Ясно были видны всѣ высокоствольныя ивы и ольхи у рвовъ, всѣ низкіе кустарники на холмахъ и высотахъ. Звѣзды мерцали, морозъ усиливался. Ничего этого они не чувствовали; они неслись навстрѣчу длинному сверкающему отраженію луны; они неслись прямо навстрѣчу небесному свѣтилу. Они подняли глаза и въ мерцающемъ блескѣ отраженія увидѣли фигуру человѣка; онъ бѣжалъ, раскачиваясь; казалось, что онъ преслѣдуетъ свою тѣнь: самъ темный, но окруженный блестящимъ сіяньемъ, онъ направлялъ свой бѣгъ прямо на нихъ. Они невольно повернули въ сторону: встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь было бы непріятно. Они избѣгали эту все ближе и ближе подходившую фигуру; казалось, что послѣдняя не замѣчаетъ ихъ и несется прямо къ замку. Но вдругъ она измѣнила направленіе и описала нѣсколько круговъ вокругъ почти оробѣвшей народа Съ нѣкоторой осторожностью они пытались укрыться въ тѣнь; при яркомъ свѣтѣ луны человѣкъ бѣжалъ пряно на нихъ, онъ былъ уже совсѣмъ близко, невозможно было не признать въ немъ отца..."
   . Майору стало ясно, какая перемѣна произошла за время его отсутствія. Онъ. тотчасъ же выражаетъ готовность отказаться отъ Гилюріи, тѣмъ болѣе, что вдали ему рисуется сладкая замѣна этой потери въ лицѣ прекрасной вдовы. Но счастье, его и Флавіо рушится вслѣдствіе сопротивленія, оказываемаго Гиларіей. Въ порывѣ чрезмѣрной нравственной строгости она считаетъ неприличнымъ, даже преступнымъ переходить отъ отца къ сыну, и такимъ образомъ въ концѣ новеллы передъ нами четверо отрекшихся.
   Это отреченіе однако лишь временное. Вскорѣ строгость Гиларіи смягчается, и обѣ пары соединяются такъ, какъ это опредѣлено природою. Такимъ образомъ по смыслу новеллу едва можно связать тонкой нитью съ остальнымъ цѣлымъ. Въ предпосланномъ новеллѣ замѣчаніи Гете говоритъ, что дѣйствующія лица "этого какъ будто стоящаго особнякомъ происшествія самымъ тѣснымъ образомъ связаны Съ уже извѣстными намъ лицами". Однако и съ этимъ мы не можемъ согласиться; наоборотъ, связь эта, какъ мы увидимъ дальше, совсѣмъ произвольная, внѣшняя и излишняя, и мы склонны думать, что Гете просто хотѣлъ поманить читателя надеждой на то, что прелестная любовная интрига будетъ тянуться черезъ весь романъ.
   Оборвавъ новеллу, Гете снова возвращается къ Вильгельму. Онъ нашелъ Находину въ совсѣмъ удовлетворительныхъ условіяхъ. Однако онъ скрываетъ отъ Ленардо мѣсто ея жительства, чтобы лишить его возможности разыскать ее и нарушить ея покой. Затѣмъ онъ рѣшается предпринять паломничество на родину Миньоны. На пути туда онъ встрѣчается съ живописцемъ, который знакомъ съ "Годами ученья" Вильгельма Мейстера и хочетъ теперь изобразить для нѣмецкихъ читателей на полотнѣ гъ мѣста, гдѣ протекало дѣтство Миньоны. Слѣдовательно, несмотря на то, что съ окончанія "Годовъ ученья" прошелъ весьма немалый промежутокъ времени, маркизъ Чипріани все еще не вернулся изъ своего путешествія! Поэтому и Вильгельму незачѣмъ вступать во владѣніе наслѣдствомъ Миньоны, которое въ глубинѣ души возбуждаетъ въ немъ очень непріятное чувство. Зато другое пріобрѣтеніе ожидаетъ его на озерѣ. Художникъ открываетъ ему глаза на окружающій міръ, такъ же, какъ астрономъ открылъ ихъ ему на міръ звѣздъ. Затѣмъ поэтъ сводитъ его съ прекрасными отрекшимися, съ Гиларіей и вдовой, которыя, чтобы утѣшиться, предприняли вмѣстѣ путешествіе на Лаго Мйджіоре. Всѣ четыре путешественника проводятъ нѣсколько недѣль сантиментальной блаженной жизни, наполненной пѣньемъ, мечтами, катаніемъ въ гондолѣ, живописью. Она заканчивается луннымъ вечеромъ, служащимъ точнымъ pendant къ тому вечеру, который Вертеръ въ послѣдній разъ наканунѣ своего бѣгства провелъ вмѣстѣ съ Лоттой. Здѣсь однако въ бѣгство обращаются дамы; онѣ оставляютъ письмо, въ которомъ запрещаютъ слѣдовать за ними. Живописецъ, въ сердцѣ котораго успѣла зародиться серьезная страсть къ Гиларіи, благодаря случившемуся сдѣлался достойнымъ быть принятымъ въ орденъ отрекшихся...
   Ленардо получилъ извѣстіе Вильгельма и мужественно отказывается отъ дѣвушки орѣховаго цвѣта. "Дѣло безъ лишнихъ словъ -- вотъ что отнынѣ должно быть нашимъ лозунгомъ... тоска исчезаетъ среди работы и дѣятельности". Члены союза радостно привѣтствуютъ его какъ собрата. Его любовь къ техническимъ знаніямъ, его склонность все начинать сначала, его стремленіе въ Америку, его владѣнія тамъ -- все это еще болѣе говоритъ въ его пользу. Его владѣнія въ Америкѣ соприкасаются съ владѣніями союза; предполагается провести черезъ тѣ и другія каналъ, благодаря чему ихъ цѣнность достигнетъ не поддающихся вычисленію размѣровъ. Но обѣимъ сторонамъ канала Ленардо можетъ, какъ разъясняетъ Вильгельму аббатъ, сообразно со своими склонностями поселить прядильщиковъ и ткачей, каменьщиковъ, плотниковъ и кузнецовъ. Конецъ Фауста ясно бросаетъ свою тѣнь на "Годы странствованія". Аббатъ между прочимъ сообщаетъ Вильгельму, что онъ освобожденъ отъ обязательства проводить не болѣе трехъ дней на одномъ мѣстѣ. Это даетъ Вильгельму возможность спеціально предаться занятіямъ хирургіей. Чтобы предоставить ему нужное для этого время, поэтъ дѣлаетъ паузу въ нѣсколько лѣтъ.
   Назначенный періодъ времени прошелъ. Вильгельмъ сдѣлался хирургомъ и чувствуетъ потребность повидать своего Феликса. Послѣдняго, вслѣдствіе его пристрастія къ лошадямъ, опредѣлили въ коннозаводскую область, чтобы сдѣлать изъ него шталмейстера. Ясно, что романтическіе идеалы "Годовъ ученія" въ дѣлѣ образованія и въ выборѣ своего призванія основательно улетучились. Вильгельмъ оставляетъ пока Феликса у педагоговъ, такъ какъ его странствованія еще не вполнѣ окончены. Во время своего посѣщенія педагогической области онъ принимаетъ участіе въ горномъ праздникѣ, гдѣ снова встрѣчается съ Ярно. На этомъ же праздникѣ происходитъ горячій споръ по поводу вулканизма и нептунизма. Борьба изъ-за обѣихъ геологическихъ теорій такъ страстно занимала поэта, что ни здѣсь, ни въ Фаустѣ онъ не могъ удержаться отъ того, чтобы не облегчить своего сердца и не высказать своихъ взглядовъ по этому вопросу. Приключившійся несчастный случай даетъ Вильгельму возможность на дѣлѣ доказать пріобрѣтенное имъ искусство хирурга. Вторая книга заканчивается длиннымъ письмомъ Вильгельма къ Наталіи, въ которомъ онъ разсказываетъ ей, какимъ образомъ онъ пришелъ къ изученію хирургіи, и при этомъ вспоминаетъ одно происшествіе изъ временъ своей юности, исторію утонувшаго мальчика-рыбака, трагическую идиллію, полную простой, трогательной красоты. Вильгельмъ гордится тѣмъ, что стадъ теперь полезнымъ, даже необходимымъ членомъ общества. Онъ счастливъ, что посвятилъ себя такому призванію, которое Ярно называетъ самымъ божественнымъ изъ всѣхъ, потому что оно позволяетъ исцѣлять, не прибѣгая въ чуду, и творить чудеса, не тратя словъ.
   Въ третьей и послѣдней книгѣ мы поднимаемся на третью и послѣднюю ступень соціальнаго устройства. На первой ступени мы встрѣтились съ патріархальными отношеніями. Святой Іосифъ въ качествѣ отца семейства заботился о своихъ домашнихъ. Естественная, прирожденная любовь соединяла между собою отдѣльныхъ членовъ. На второй ступени передъ нами условія просвѣщеннаго абсолютизма. Состоятельныя личности служатъ и мыслью и дѣломъ и имуществомъ своимъ обширному кругу людей, съ которыми они не связаны отъ природы. Но при всемъ своемъ человѣколюбіи они относятся въ ближнему, какъ повелитель къ своимъ подданнымъ. То, что они даютъ имъ, носитъ характеръ вспомоществованія, а получающіе вспомоществованіе пріобрѣтаютъ характеръ зависимости. Теперь мы доходимъ до третьей ступени, до демократическаго общественнаго устройства.
   Для будущей колоніи въ Америкѣ Ленардо навербовалъ болѣе сотня разнаго рода ремесленниковъ, которые пока работаютъ подъ его руководствомъ на родинѣ. Но онъ не господинъ ихъ. Онъ избранный предводитель, первый между равными. Даже его титулъ ничѣмъ не указываетъ на роль предводителя, онъ вообще обозначаетъ не лицо, а вещь. Ленардо зовутъ е Связью" ("Band"). Ему принадлежитъ честь быть связью союза; въ этомъ вся его задача. Хотя онъ и баронъ и принадлежитъ къ старинному дворянскому роду, но соотвѣтственно тому духу, въ которомъ задумано товарищество, представляющее прототипъ будущаго мірового союза, онъ ставить себя на одну общественную ступень съ рабочими. Онъ садятся вмѣстѣ съ ними за столъ и проводитъ съ ними вечеръ по окончаніи работъ. Даже на носильщика Кристофа онъ смотритъ какъ на равнаго себѣ; между тѣмъ какъ въ "Годахъ ученья" графъ и графиня, лица сами по себѣ благожелательныя и добрыя, даже на образованныхъ и умѣющихъ себя вести въ обществѣ людей, каковы, напримѣръ, актеры, смотрятъ, какъ на существа, стоящія настолько ниже ихъ по рангу, что они по старой феодальной привычкѣ обращаются къ нимъ въ третьемъ лицѣ, словно передъ ними вещь. И актеры признаютъ подобныя отношенія въ порядкѣ вещей и соперничаютъ другъ съ другомъ въ недостойномъ низкопоклонствѣ. Здѣсь наоборотъ въ рабочемъ пробудилось сознаніе своего достоинства. Ни малѣйшая черта не указываетъ на то, чтобы онъ въ какомъ-либо отношеніи чувствовалъ себя неравнымъ со своимъ знатнымъ предводителемъ. Правда, вѣдь рабочій ничѣмъ не обязанъ ему. Все, что онъ имѣетъ, онъ добываетъ собственнымъ трудомъ. Онъ и въ матеріальномъ и въ общественномъ отношеніи совершенно независимый человѣкъ. Ленардо со своей стороны далекъ отъ мысли требовать отъ нихъ какого-либо подчиненія; наоборотъ, онъ всячески старается поднять въ нихъ чувство собственнаго достоинства. Въ значительной рѣчи онъ указываетъ имъ на то, что они счастливѣе, чѣмъ иной изгнанный государь, который не можетъ добыть себѣ пропитаніе трудомъ своихъ рукъ, и что тѣ движимыя богатства, которыя создаются трудомъ, далеко превосходятъ цѣнность земельныхъ владѣній, цѣлыя тысячелѣтія считавшихся истиннымъ источникомъ народнаго благосостоянія.
   Въ "Связи", какъ зовется цѣлое по имени своего предводителя, при всей свободѣ царствуетъ образцовая дисциплина. Среди членовъ принятъ ритмическій порядокъ пѣснопѣній, которыми они сопровождаютъ каждый болѣе или менѣе значительный моментъ своей жизни и начинаютъ каждый важный отдѣлъ дня. Это -- добровольное подчиненіе прекрасному согласно звучащему цѣлому. Изъ пѣсенъ мы узнаемъ нравственно-практическую основу "Связи", выраженную въ словахъ:
   
   Будь любовь твое стремленье,
   Будь дѣянье жизнь твоя 1).
   1) Переводъ П. Полевого.
   
   Такимъ образомъ этотъ союзъ рисуетъ намъ прекрасную картину будущаго соціальнаго устройства. Создавая эту картину, Гете съ удивительной проницательностью предвосхитилъ не только послѣдствія французской революціи во всей ихъ полнотѣ, но и начинающійся экономическій переворотъ; въ особенности предвозвѣщенный Ленардо и осуществившійся впослѣдствіи переходъ старыхъ культурныхъ государствъ отъ земледѣльческаго строя къ промышленному.
   Но и тѣ экономическіе кризисы, къ которымъ привелъ переворотъ, совершившійся благодаря машинамъ и пару, не могли не найти себѣ отраженія въ соціальномъ романѣ. Съ ними знакомятъ насъ тѣ факты, съ которыми пришлось столкнуться Ленардо, когда онъ вербовалъ ремесленниковъ для новой колоніи въ Америкѣ. Ему нужны между прочимъ прядильщики и ткачи, и съ этой цѣлью онъ отравляется въ горы. Мы узнаемъ страну, въ которую онъ пріѣзжаетъ, это -- Швейцарія. Прядильная машина, изобрѣтенная въ 1768 г. Hargreaves'омъ и Arbrnght'омъ, и ткацкая, изобрѣтенная въ 1784 г. Cartwrigbt'омъ, въ Англіи съ нѣкотораго времени уже вошли въ употребленіе и съ наступленіемъ новаго столѣтія начинаютъ распространяться и на материкѣ. Постепенно доходятъ они до Альпійскихъ странъ и угрожаютъ ручному труду безработицей. Забота прокрадывается въ Альпійскія промышленныя деревни. Да не одна забота. Страшный призракъ приближающагося машиннаго производства вызываетъ тяжелыя столкновенія, глубоко затрогивающія жизнь чувства отдѣльныхъ лицъ, проникающія въ нѣжнѣйшія отношенія людей между собою. Такъ это было въ одной семьѣ, къ которой Ленардо стоялъ особенно близко. Это -- семья изгнаннаго арендатора; во время своего путешествія Ленардо совершенно неожиданно встрѣчаетъ ее, судя по описанію, вблизи Цюрихскаго озера. Арендаторъ поселился въ этой промышленной области, и дочь его Находина своей дѣльностью, сердечностью и красотой покорила сердце сына одного фабриканта, на фабрикѣ котораго работало много прядильщиковъ и ткачей. Послѣ преждевременной смерти ея мужа и его родителей все дѣло переходитъ въ ея руки, и она успѣшно продолжаетъ вести его съ помощью управляющаго. Вскорѣ и управляющій влюбляется въ нее и дѣлаетъ ей предложеніе. Она готова снизойти на его просьбу, но она не можетъ согласиться на тѣ измѣненія, которыя онъ предполагаетъ сдѣлать по фабрикѣ. Онъ считаетъ настоятельно необходимымъ перейти къ машинному производству, такъ какъ иначе конкурренція опередитъ ихъ и лишитъ всего сбыта. Находина вполнѣ признаетъ правильность этихъ соображеній, но у нея не хватаетъ духу рѣшиться на это и самой способствовать тому, чтобы бѣдные прядильщики и ткачи вслѣдствіе введенія машинъ остались безъ куска хлѣба, а населенныя долины опустѣли. Она предпочитаетъ не дѣлать этого, а продать домъ и все имѣніе и выселиться въ Америку, гдѣ, свободная отъ подобныхъ соображеній, она сможетъ приступить къ новому способу фабричнаго производства. Управляющій считаетъ мысль о переселеніи безумной мечтой, и такимъ образомъ оба, разстроенные и огорченные, не могутъ придти ни въ какому соглашенію. Это натянутое положеніе застаетъ Ленардо. При видѣ "Прекрасной доброй" старыя чувства пробуждаются въ немъ съ еще большей силой, чѣмъ прежде, такъ что онъ съ трудомъ удерживается отъ того, чтобы тотчасъ же не сдѣлать ей предложенія. Находина въ свою очередь чувствуетъ искреннюю склонность къ достигшему благородной зрѣлости "юнкеру", на котораго нѣкогда въ стѣсненномъ положеніи она смотрѣла снизу вверхъ; чувство же ея къ управляющему не идетъ далѣе уваженія, подсказаннаго разсудкомъ. Управляющій замѣчаетъ произошедшую перемѣну и съ горестнымъ чувствомъ отказывается отъ Находины. Но и Ленардо повидаетъ ее, не сказавъ рѣшающаго слова, такъ какъ онъ не знаетъ, какъ оно будетъ принято.
   Такимъ образомъ передъ нами снова трое отрекшихся. Ленардо побѣждаетъ свое горе усиленной дѣятельностью. Такимъ находитъ его Вильгельмъ во главѣ "Связи"; рядомъ съ нимъ барона Фридриха, необузданнаго, легкомысленнаго брата Наталіи; никогда не страдавшій высокомѣріемъ, онъ теперь, проникшись серьезными требованіями времени и цѣлями союза, охотно становится въ ряды ремесленниковъ и, неутомимый въ работѣ, самымъ разнообразнымъ образомъ проявляетъ свою дѣятельность, исполняя даже обязанности писца. "Связь" занята постройкой заново сгорѣвшаго городка. Въ неподалеку лежащей деревнѣ судья предоставилъ имъ въ качествѣ жилища старый графскій замокъ, начинающій приходить въ разрушеніе; а такъ какъ онъ устроилъ имъ еще и разныя другія выгоды, то рабочіе со своей стороны чувствуютъ потребность отблагодарить его чѣмъ-нибудь. Они поправляютъ замокъ, который скоро принимаетъ "вееелый видъ жилого помѣщенія" и, какъ добавляетъ поятъ, служитъ доказательствомъ того, что "жизнь создаетъ жизнь, и что тотъ, кто полезенъ другимъ, ставитъ послѣднихъ въ необходимость, въ свою очередь, быть ему полезными". Нравоученіе доброты, слѣдовательно, съ точки зрѣнія эгоизма.
   Но вечерамъ члены "Связи" собираются вмѣстѣ для дружеской бесѣды; и это даетъ поэту возможность устроить своего рода Декамеронъ. Отдѣльные участники этихъ вечеровъ разсказываютъ то то, то другое событіе изъ своей жизни. Однажды вечеромъ очередь доходитъ и до цирюльника, а такъ какъ онъ цирюльникъ, то и разсказываетъ сказку, а именно "Сказку о новой Мелузинѣ".
   Эта сказка заставляетъ насъ отъ труда снова вернуться ко второму основному мотиву "Годовъ странствованія", въ отреченію. И и въ одномъ другомъ мѣстѣ романа Гете такъ убѣдительно и такъ многосторонне не освѣтилъ этотъ жизненный принципъ. Конечно, сказка со своей серьезной тенденціей и значительнымъ окончаніемъ очень мало подходитъ въ уста цирюльника. Первоначально ее разсказывалъ посторонній гость, человѣкъ полный силъ. Заставивъ цирюльника быть разсказчикомъ, поэтъ преслѣдовалъ свои тайныя цѣли, какъ мы еще узнаемъ изъ дальнѣйшаго.
   Однажды въ гостинницѣ цирюльникъ встрѣчается съ необыкновенно привлекательной, знатной, богатой дамой, которая тотчасъ же возбуждаетъ въ немъ страстное влеченіе. Подъ вліяніемъ этого чувства, онъ, вопреки всякимъ обычаямъ, безъ дальнихъ околичностей заключаетъ красавицу въ свои объятія. Она отталкиваетъ его и предостерегаетъ: эта страстность, говоритъ она, поведетъ къ тому, что онъ упуститъ свое счастье, а оно близко; но добыть его можно лишь путемъ испытаній. "Требуй, чего хочешь, ангельскій духъ!" пламенно восклицаетъ онъ, незнакомый съ испытаньями. Дама даетъ ему порученіе продолжать путешествіе одному съ маленькимъ ящикомъ, который она тщательно оберегаетъ, и ждать ея появленія въ опредѣленномъ мѣстѣ. Для покрытія путевыхъ издержекъ она передаетъ ему кошелекъ, наполненный золотомъ. Едва достигнувъ слѣдующаго мѣстечка, онъ по своему легкомыслію поддается соблазну игры и проигрываетъ всѣ свои наличныя деньги. Въ отчаяніи онъ бѣжитъ въ свою комнату, бросается на полъ и рветъ на себѣ волосы. Тутъ передъ нимъ появляется красавица, даруетъ ему прощеніе, даетъ ему еще больше денегъ, но при этомъ объявляетъ ему, что онъ долженъ еще разъ пуститься одинъ въ свѣтъ и при этомъ особенно остерегаться вина и женщинъ. Онъ продолжаетъ свой путь съ твердынь намѣреніемъ повиноваться возлюбленной. Но уже въ слѣдующемъ большомъ городѣ онъ увлекается хорошенькими женщинами, доходитъ при этомъ до кроваваго столкновенія со своимъ соперникомъ, и его, тяжело раненаго, относятъ домой. Ночью передъ нимъ неожиданно появляется прекрасная чужестранка, полная участія, она лѣчитъ его раны цѣлительнымъ бальзамомъ. Но, вмѣсто благодарности, вмѣсто того, чтобы быть уничтоженнымъ ея добротой, онъ осыпаетъ ее упреками. Она во ясенъ виновата, потому что оставила его одного. Спокойно переноситъ она его упреки и обѣщаетъ остаться теперь у него. Прошло немного времени съ тѣхъ поръ, какъ они живутъ вмѣстѣ, и вотъ однажды онъ видитъ лучъ свѣта, пробивающійся изъ ящика наружу. Онъ не можетъ побѣдить своего любопытства, смотритъ въ щелочку и видитъ тамъ свою возлюбленную въ образѣ хорошенькой карлицы. Она сожалѣетъ, что онъ проникъ въ ея тайну, но, несмотря на это, все же соглашается и дальше жить съ минъ и заботиться о немъ, если только онъ обѣщаетъ ей оберегаться отъ вина и гнѣва и никогда не упрекать ее за то, что она карлица. Онъ обѣщаетъ и клянется, но однажды вечеромъ нарушаетъ сразу всѣ три клятвы. Тогда она открываетъ ему, что теперь она должна навсегда покинуть его и вернуться къ своему народу. Въ отчаяніи, вызываемомъ въ немъ разлукою, онъ спрашиваетъ ее, не существуетъ ли какого-нибудь средства, чтобы они и дальше могли оставаться вмѣстѣ. Это возможно, отвѣчаетъ она, лишь въ томъ случаѣ, если онъ рѣшится сдѣлаться такимъ же маленькимъ, какъ и она сама. Онъ соглашается и съ помощью кольца, которое она надѣваетъ ему на палецъ, обращается въ карлика.
   Остальное намъ извѣстно изъ главы о Фридерикѣ. Какъ ни хорошо ему въ царствѣ карликовъ, въ немъ сохранилось мѣрило прежней величины, идеалъ самого себя, который мучитъ его и дѣлаетъ несчастнымъ. Онъ перепиливаетъ кольцо и достигаетъ своей прежней величины. Не онъ чувствуетъ себя болѣе несчастнымъ и одинокимъ въ мірѣ, чѣмъ когда-либо прежде. Безумецъ! онъ думалъ, что ему стоятъ только протянуть руку за сокровищами этого міра, и они уже сдѣлаются его достояніемъ. Онъ думалъ, что красота, любовь, богатство, наслажденія, счастье, величіе -- все это не потребуетъ отъ него жертвъ ни свободой, ни независимостью, ни дурными и хорошими привычками, ни страстными влеченьями, не потребуетъ ни старанья, ни труда, ни терпѣнія. Онъ хотѣлъ быть господиномъ надо всѣмъ и всѣми и не сумѣлъ быть господиномъ даже надъ самимъ собою. Онъ требуетъ любви, вѣрности, самоотверженія, а ради собственнаго наслажденія, ради гнѣва нарушаетъ торжественнѣйшія клятвы и оскорбляетъ самыя близкія, самыя естественныя чувства и отношенія. Онъ воображалъ себѣ, что можетъ быть счастье безъ самоотреченія!-- И горестный опытъ ничему не научаетъ его. Онъ все ищетъ вину въ другихъ, въ обстоятельствахъ, а не въ самомъ себѣ. Только подъ конецъ, когда цѣлый періодъ жизни обращается въ ничто, онъ становится умнѣе и приходитъ къ сознанію необходимости самоотреченія. Поэтому онъ охотно покоряется самому тяжелому для него изъ всѣхъ видовъ отреченія -- молчанію, которое налагается на него при его вступленіи въ члены "Связи". Въ этомъ снова проглядываетъ юморъ поэта, вскорѣ переходящій въ драгоцѣнную по своей глубинѣ мысль. Цирюльникъ можетъ говорить только съ позволенія Девардо. Но именно благодаря своему отказу отъ рѣчи ему удается развить ее до гораздо болѣе высокой степени искусства, чѣмъ раньше. Все, что онъ видитъ, узнаетъ, переживаетъ, все это онъ вынашиваетъ въ себѣ, втихомолку; въ немъ происходитъ процессъ очищенія, приведенія въ порядокъ, оформливанья пережитаго, такъ что, когда ему развязываютъ языкъ, оно выливается въ видѣ произведенія искусства. Лишеніе превращается въ пріобрѣтеніе, наказаніе -- въ награду. Отреченіе ведетъ въ сосредоточиванію. Сосредоточиваніе повышаетъ силу. Такъ основныя мысли "Годовъ странствованія" искуснѣйшимъ образомъ переплетаются въ нравоученіи этой сказки. Ради этого нравоученія поэтъ, вѣроятно, и сдѣлалъ цирюльника разсказчикомъ и героемъ сказки.
   Скоро приближается день, назначенный для отъѣзда "Связи" въ Америку. Прежде Гете не хотѣлъ допустить и мысли подобнаго переселенія. Наоборотъ, онъ энергично остстаивалъ взглядъ, будто для того, чтобы приносить пользу и найти достойное приложеніе для своихъ силъ, необходимо искать совершенно новое, своеобразное, дѣвственное поле дѣятельности. Онъ заставилъ Летаріо вернуться изъ Америки излѣченнымъ отъ этой мечты; пріѣхавъ въ свое родное имѣнье, послѣдній восклицаетъ: Америка здѣсь или нигдѣ! И еще въ 1821 г., четверть вѣка спустя послѣ появленія "Годовъ ученія", въ первомъ изданіи "Годовъ странствованія" авторъ придерживается этой же точки зрѣнія. Тамъ онъ еще называетъ переселеніе въ Америку прихотью; къ нему прибѣгаютъ въ надеждѣ на лучшее, но надежда эта часто бываетъ обманута. Куда бы ни обратился человѣкъ, всюду онъ очутится въ обусловленномъ мірѣ. Поэтому члены "Связи" и соединились, чтобы отказаться отъ всякаго переселенія. Но немногими годами позднѣе взгляды поэта на этотъ предметъ очень измѣнились. Въ 1827 г. онъ прославляетъ Америку:
   
   Лучшая тебѣ досталась
   Доля, лишнихъ элементовъ,
   Замковъ ветхихъ не осталось,
   Какъ на старомъ континентѣ.
   Ни ненужныя преданья,
   Ни безплодный споръ не могутъ
   Помѣшать при созиданьи 1).
   1 Переводъ А. Попова.
   
   И въ новомъ изданіи "Годовъ странствованія" онъ ведетъ себя прямо революціонно по отношенію къ старой Европѣ. "Въ старомъ свѣтѣ", заставляетъ онъ воскликнуть Вильгельма, "все -- одна сплошная волокита: къ новому приступаютъ на старый ладъ; въ то, что растетъ, вносятъ духъ оцѣпенѣнія".
   "Связь" и союзъ хотятъ поэтому свой новый государственный строй основать на новой почвѣ, и этой почвой, въ совершенствѣ удовлетворяющей ихъ требованіямъ, представляются земельныя владѣнія Летаріо и Ленардо въ Америкѣ. Однако, поэтъ не совсѣмъ покидаетъ свою прежнюю точку зрѣнія. Да и могъ ли онъ въ самомъ дѣлѣ по-просту выбросить за бортъ мысль, которая сама но себѣ вѣрна, и которую прежде онъ такъ горячо защищалъ, мысль, что дѣльный, способный человѣкъ и въ старомъ свѣтѣ можетъ сдѣлать много хорошаго и прекраснаго. Вѣрность этой мысли и въ "Годахъ странствованія" нашла себѣ подтвержденіе въ лицѣ американскаго дяди. По этой-то причинѣ авторъ лишь часть "Связи" заставляетъ выселиться, другая же часть принимаетъ рѣшеніе остаться въ Европѣ. Къ этому рѣшенію склоняетъ ихъ дѣятельная личность Одоардо, носящагося съ проектами колонизаціи въ крупныхъ размѣрахъ въ Европѣ. Одоардо -- намѣстникъ обособленно лежащей области большого государства.
   Одоардо въ прошломъ испыталъ много горя. Чтобы подавить въ себѣ безплодную любовь къ одной принцессѣ изъ семьи своего государя, онъ вступаетъ въ бракъ съ дочерью министра. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ они живутъ вмѣстѣ и, повидимому, счастливо вдали отъ столицы. Но тутъ мужъ неожиданно для себя открываетъ невѣрность жены. Одновременно съ этимъ благодаря появленію принцессы въ немъ снова яркимъ пламенемъ вспыхиваетъ потухшая было склонность къ ней. Здѣсь разсказъ обрывается, и мы можемъ лишь предполагать, что Одоардо со всей энергіей взялся за проектъ колонизаціи подвѣдомственной ему области, чтобы заглушить то двойное горе, которое выпало на его долю. Повидимому, имъ руководитъ то же убѣжденіе, которымъ проникнутъ и союзъ, и которое Ярно однажды выразилъ въ слѣдующихъ словахъ: "При исцѣленіи душевныхъ страданій разсудокъ ничего не можетъ сдѣлать, разумъ -- очень мало, время -- много, энергичная дѣятельность -- все". Въ ясной, превосходной рѣчи -- эти рѣчи передъ большой толпой составляютъ тоже въ высшей степени современную характерную черту "Годовъ странствованія" -- Одоардо развиваетъ передъ членами "Связи" свои планы и тѣ перспективы, которыя открываются благодаря имъ, и такимъ образомъ склоняетъ группу рабочихъ веселиться въ его области. Но и въ еще болѣе узкомъ смыслѣ рѣшеніе остаться на родинѣ оказывается и возможнымъ и выгоднымъ. Нѣкоторые изъ рабочихъ завязали сношенія съ дѣву шиши той деревни, гдѣ* они остановились. Это открытіе побуждаетъ умнаго судью придать всему происшествію дѣловой оборотъ. Онъ образуетъ товарищество, членами котораго становятся крестьяне и ихъ будущіе искусные зятья, и которое имѣетъ цѣлью устройство мебельной фабрики; дерево для послѣдней онъ берется доставлять изъ лѣсовъ землевладѣльца. Его выгода при этомъ -- выгода всѣхъ. Эта счастливая мысль тутъ же на мѣстѣ, такъ сказать, на занятой уже землѣ создала для готовящихся въ переселенію почву, на которой они могли основаться и которую могли обработывать. Никто изъ тамошнихъ старожиловъ не терпитъ отъ этого убытка. Они сохраняютъ то, что имѣли раньше, и получаютъ кромѣ того еще новыя выгоды. Все это создается чудесной силой правильно организованнаго и направленнаго труда.
   Для значительнаго большинства членовъ "Связи" однако лишь по ту сторону океана должна начаться постоянная работа. Дядя, пріѣхавшій изъ Америки, требуетъ отъ своихъ людей, чтобы по воскреснымъ днямъ они сбрасывали съ себя всякую тяготу и могли такимъ образомъ бодрыми, свободными людьми приступить къ работѣ съ начала новой недѣли. Точно такъ же и союзъ, если только мы вѣрно поняли Гете, требуетъ отъ своихъ сочленовъ, чтобы они ничѣмъ не отягощенные перешли въ новой совмѣстной жизни по ту сторону океана. Относительно большинства изъ нихъ -- мы имѣемъ въ виду главнымъ образомъ мужчинъ -- это отчасти подразумѣвается, отчасти же процессъ освобожденія совершается на нашихъ глазахъ; такъ это было съ наиболѣе выдающимися изъ членовъ: Лотаріо, Ленардо, Фридрихомъ, Вильгельмомъ и Ярно. Путемъ отреченія и труда они сдѣлались новыми людьми. Незаконченнымъ этотъ процессъ превращенья остается у двухъ женщинъ, у двухъ прежнихъ грѣшницъ: Филины Лидіи, возлюбленной Дотаріо, а впослѣдствіи супруги Ярно. Правда, обѣ честно старались исправиться и искупить свои грѣхи. Филина сдѣлалась добросовѣстной женой и матерью и прилежной портнихой; Лидія трудолюбивой, искусной швеей. По конечное все же не дается имъ собственными силами, для этого имъ нужна помощь чистаго человѣка. Онѣ отправляются поэтому къ Макаріи, "Божественной", которая своими благословенными руками заканчиваетъ дѣло ихъ душевнаго очищенія. Лишь теперь обѣ съ живой радостью смотрятъ на встрѣчу новой ожидающей ихъ жизни. Чему же радуются эти нѣкогда столь легкомысленныя грѣшницы? Сообразно серьезному настроенію, которымъ проникнуты "Годы странствованія", и которое пробудилось и въ нихъ самихъ, онѣ радуются той огромной работѣ, которая ожидаетъ ихъ въ новомъ мірѣ. Ножницы Филины такъ и вздрагиваютъ въ ея рукахъ, когда она думаетъ о томъ, что ей предстоитъ обшить всѣхъ колонистовъ. Лидія въ умѣ видитъ уже число своихъ ученицъ увеличившимся во сто разъ; ей представляется цѣлая толпа хозяекъ, которыми она будетъ руководить въ ихъ занятіяхъ искусной, красивой швейной работой.
   Въ замокъ Макаріи пріѣзжаютъ также майоръ и прекрасная вдова, Флавіо и Гиларія, но съ единственной цѣлью представиться намъ въ качествѣ счастливыхъ парочекъ. Далѣе мы узнаемъ, что въ скоромъ времени ожидается пріѣздъ Находины. Она заступитъ мѣсто Ангелы, которая въ ближайшемъ будущемъ выходитъ замужъ. Находина передала свое дѣло помощнику, и хотя онъ и ввелъ машинное производство, но оно не привело въ тѣмъ бѣдствіямъ, которыхъ она такъ опасалась. Напротивъ, "обитателямъ трудолюбивой долины удается доставить другое, болѣе живое занятіе". Такимъ образомъ Гете и въ этомъ случаѣ видѣлъ дальше, чѣмъ многіе изъ его современниковъ, между прочимъ такой выдающійся политико-экономъ, какъ Сисмонди. Гете видѣлъ не только раны, наносимыя машиною, но и тѣ новыя производительныя силы, которыя она вызываетъ.
   Вильгельмъ покидаетъ "Связь" передъ тѣмъ, какъ она отправляется въ гавань, чтобы сѣсть на корабль. Прежде чѣмъ переправиться черезъ океанъ, Вильгельмъ хочетъ еще разъ увидѣться съ Феликсомъ. Онъ плыветъ по рѣкѣ на парусахъ, направляясь въ педагогическую область. Но образованіе Феликса за это время закончилось, и, едва выпущенный изъ заведенія, онъ спѣшить къ Герсиліи, образъ которой не покидалъ его съ тѣхъ поръ, какъ онъ въ первый разъ увидѣлъ ее. У Гереиліи онъ видитъ тотъ ящичекъ, который нѣкогда нашелъ въ черномъ гигантскомъ замкѣ, и который послѣ смерти собирателя древностей попалъ въ ея руки. Она получила и ключъ отъ ящичка. Феликсъ стремительно вырываетъ его у нея изъ рукъ и хочетъ отомкнуть ящичекъ, но ключикъ ломается, и попытка его оканчивается неудачею. Такъ же, какъ ящичекъ служитъ символомъ жизни, которою нельзя овладѣть въ бурномъ порывѣ, точно такъ же онъ оказывается и символомъ отношеніи Феликса къ Герсиліи. Феликсъ обнимаетъ и цѣлуетъ ее. Она гнѣвно отталкиваетъ его прочь, хотя и не можетъ побѣдить въ себѣ сильную взаимную любовь къ нему, и требуетъ, чтобы онъ никогда больше не показывался ей на глаза. "Если такъ, то я помчусь по бѣлу свѣту, пока не погибну". Онъ вскакиваетъ на коня, мчится черезъ равнину, не видитъ береговъ рѣки, они обрушиваются, и онъ стремглавъ летитъ въ воду. Какъ разъ въ этотъ мигъ Вильгельмъ плыветъ мимо этого мѣста. Феликса замертво вытаскиваютъ изъ воды, но кровопусканіе возвращаетъ его къ жизни. Врачебное искусство отца, какъ предсказывалъ Ярно, совершило чудо безъ словъ, воскресило въ жизни мертвеца. И этотъ мертвецъ -- родной сынъ Вильгельма. Глубоко счастливые, отецъ съ сыномъ плывутъ внизъ по теченію рѣки, чтобы соединиться затѣмъ съ остальными переселенцами для совмѣстнаго плаванія черезъ океанъ.
   Они не застаютъ Наталіи, Лотаріо, Терезы и аббата, которые уже раньше отплыли въ Америку. Совершенно непонятно, почему Гете заставилъ этихъ дѣйствующихъ лицъ уѣхать раньше. Въ особенности страннымъ это является по отношенію въ Наталіи. Послѣ долголѣтней разлуки съ Вильгельмомъ было бы самымъ естественнымъ, само собою разумѣющимся и умѣстнымъ, чтобы она дождалась его возвращенія и вмѣстѣ съ нимъ отправилась въ новый свѣтъ. Романъ не даетъ намъ никакого объясненія для ея поведенія. Быть можетъ, намъ дастъ его жизнь, отразившаяся здѣсь въ поэтическомъ вымыслѣ.
   Наталія такъ же, какъ и ея сестры въ произведеніяхъ Гете, Ифигенія и Леонора д'Эсте, была поэтическимъ олицетвореніемъ госпожи фонъ Штейнъ. Пока она жила, они съ Гете, несмотря на всю ихъ внутреннюю принадлежность другъ другу, были раздѣлены бездною, черезъ которую нельзя было переступить. Въ такомъ видѣ ихъ отношенія изображены и въ первомъ изданіи "Годовъ странствованія". Вильгельмъ томится по ней безпредѣльной тоской. Онъ видитъ ее во время своихъ, странствованій на вершинѣ скалы, на краю глубокаго ущелья. Онъ видитъ въ подзорную трубу ея милый, чистый образъ, ея тонкія руки, которыя нѣкогда послѣ всѣхъ злополучій, страданій и заблужденій съ такимъ участіемъ обняли его. ("И въ твоихъ ангельскихъ объятіяхъ снова отдохнула смущенная душа"). Она машетъ ему платкомъ. Онъ протягиваетъ къ ней руки, но онъ не можетъ, не смѣетъ приблизиться къ ней... Что должна была испытывать престарѣлая госпожа фонъ Штейнъ, читая это мѣсто? Гете послалъ ей экземпляръ романа 25-го іюля 1821 г., передъ отъѣздомъ въ Маріенбадъ, приписавъ нѣсколько строкъ, въ которыхъ ясно проглядываетъ сердечное волненіе: "Въ то время, какъ странникъ снова пускается въ путь, пріютите, дорогой и уважаемый другъ, его образъ и подобіе съ благосклоннымъ участіемъ". Во второмъ изданіи Гете вычеркнулъ приведенное выше характерное мѣсто и выключилъ свиданіе по эту сторону океана. Это объясняется тѣхъ, что госпожа фонъ Штейнъ за это время умерла. Теперь они лишь по ту сторону могли увидѣться другъ съ другомъ. Поэтому и Вильгельму суждено лишь по ту сторону океана соединиться съ Наталіей, Лотаріо и аббатъ являются ея неизбѣжными спутниками. Еще одно мѣсто связано въ романѣ съ госпожею фонъ Штейнъ. Макарія, какъ мы убѣдились, есть Наталія въ повышенной степени. Въ изданіи 1821 г. она совсѣмъ не была выведена; она появляется лишь въ изданіи 1829 г. Макарія значитъ "Блаженная".
   Послѣдуемъ за переселенцами въ Новый Свѣтъ и постараемся ознакомиться съ тѣми основными законами, которымъ они хотятъ подчинить свою жизнь въ новомъ государствѣ. Конституція ихъ задумана въ духѣ германскаго индивидуализма и германской религіозности, но оказывается скорѣе схематическимъ наброскомъ, чѣмъ ясно формулированнымъ государственнымъ устройствомъ. Въ основу положено христіанство, ибо оно научаетъ вѣрѣ, любви и надеждѣ, а послѣдняя рождаетъ терпѣніе. Ученіе нравственности проистекаетъ изъ чувства благоговѣйнаго уваженія къ самому себѣ и практически выражается двумя лишь заповѣдями: умѣренность въ произвольномъ, усердіе въ необходимомъ. Всѣ граждане пользуются одинаковыми правами. Они участвуютъ въ назначеніи властей и въ законодательствѣ или путемъ всеобщаго голосованія или черезъ выборныхъ. Они же избираютъ высшую власть, которая, повидимому, задумана коллегіальной. Это правительство мѣняетъ свое мѣстопребываніе, потому что устройство столицы оказывается нежелательнымъ и еще потому, что такимъ образомъ лучше можно ознакомиться съ потребностями населенія и легче сохранить равенство въ управленіи и равенство общей жизни. Но равенства добиваются лишь въ главныхъ вещахъ; во всемъ же второстепенномъ каждому предоставляется полная свобода. Судопроизводства пока не существуетъ, учреждена лишь полиція. Союзники имѣли основаніе предполагать, что долгое время у нихъ не возникнетъ никакихъ процессовъ. Наказывать за преступленія предоставлено тоже полиціи, но лишь подъ условіемъ привлеченія присяжныхъ. Питейные дома и библіотеки для чтенія не допускаются. Гете и тѣ и другія учрежденія считалъ отравой. Каждый, кто хочетъ быть принятъ въ члены союза, долженъ знать какое нибудь дѣло и хорошо исполнять его; одного образа мыслей, какъ въ другихъ союзахъ, недостаточно, тѣмъ болѣе, что онъ не поддается испытанію. Величайшее уваженіе внушается всѣмъ по отношенію ко времени, "какъ къ высочайшему дару Бога и природы". Чтобы непрестанно напоминать о назначеніи этого дара, всюду разставлены часы, которые день и ночь съ помощью оптическаго телеграфа возвѣщаютъ цѣлые часы и четверти. И въ этомъ отношеніи Гете удивительно понялъ современный міръ, міръ труда. Онъ же указалъ всѣмъ обездоленнымъ на время, какъ на ихъ великое наслѣдіе:
   
   Роскошное помѣстье у меня,
   Я временемъ владѣю, вотъ -- нива моя.
   
   Такъ стоитъ въ заголовкѣ къ первому изданію романа. "Лучше сдѣлать самую незначительную вещь въ мірѣ, чѣмъ считать полчаса слишкомъ незначительными", приводитъ онъ изъ Стерна въ своихъ "Изреченіяхъ въ духѣ странниковъ". Но однимъ использованіемъ не ограничивается благодатное значеніе времени. Одоардо громко восхваляетъ время какъ могущественнѣйшій рычагъ прогресса. То, чего не могли сдѣлать всѣ его уговариванія, сдѣлало время. "Время освобождаетъ умы и открываетъ болѣе широкія перспективы. А въ болѣе широкомъ сердцѣ высшая выгода вытѣсняетъ болѣе низменную. Время заступаетъ мѣсто разума". Кроносъ такимъ образомъ снова заступаетъ мѣсто Зевса, или, вѣрнѣе, оба они соединяются. Въ развитіи содержится разумъ. Организуясь въ государство согласно этимъ основнымъ законамъ и положеніямъ; въ то же время привлекая къ себѣ и оказывая поддержку всѣмъ своимъ единомышленникамъ и по ту и по другую сторону океана и служа образцомъ, поощряющимъ примѣромъ для другихъ государственныхъ организацій и товариществъ, обнимающихъ цѣлые милліоны людей, -- союзъ такимъ образомъ все больше и больше приближается къ своей цѣли обратиться въ міровой союзъ и работать надъ созданіемъ мірового благочестія. "Мы не хотимъ лишать домашнее благочестіе подобающей ему похвалы... но оно оказывается теперь уже недостаточнымъ; мы должны возвыситься до понятія мірового благочестія; нашъ честно-человѣческій образъ мыслей въ практическомъ отношенія долженъ расшириться и захватить въ кругъ своей дѣятельности не только нашихъ ближнихъ, но и все человѣчество".
   Еще одно обстоятельство принято въ соображеніе поэтомъ. Новое общество, новое государство требуетъ и новыхъ людей. Изъ своей собственной дѣятельности министра Гете вынесъ достаточно горькій опытъ, убѣдившись въ томъ, какъ трудно проводить реформы, не говоря уже о новообразованіяхъ, безъ новыхъ людей. 21-го сентября 1780 года онъ, жалуясь, пишетъ госпожѣ фонъ Штейнъ: "Въ гражданскихъ дѣлать, гдѣ все идетъ размѣреннымъ порядкомъ, нельзя ни особенно ускорить что-либо хорошее, ни устранить то или другое еле: добро и зло, какъ бѣлыя и черныя овцы одного стада, приходится вмѣстѣ впускать и выпускать изъ стойла. А тамъ, гдѣ и можно было бы что-нибудь сдѣлать, недостаетъ людей, новыхъ людей, которые безошибочно исполняли бы то, что нужно". Этихъ новыхъ людей можетъ дать лишь новое воспитаніе.
   Создать новыхъ людей съ помощью новаго воспитанія -- вотъ чѣмъ со времени появленія "Эмиля" Руссо (1762 г.) заняты были лучшіе умы повсюду и особенно въ Германіи. Заповѣдь Руссо, учившаго придерживаться природы и во воемъ полагаться на нее, потому что она сама по себѣ хороша, воспламенила всѣхъ, но она указывала скорѣе путь, чѣмъ цѣль. Да и относительно пути, если даже и признавать справедливой его исходную точку, мнѣнія могли быть очень различны. При всемъ томъ въ указаніи на природу видѣли достаточный методъ. Такимъ образомъ главное вниманіе направили на выработку цѣли. Вновь пробудившееся благодаря Винкельману увлеченіе греческимъ міромъ поставило греческій идеалъ въ дѣлѣ образованія: созданіе нравственно-добраго, тѣлесно и духовно прекрасно развитого человѣка -- вотъ что стало цѣлью всякаго воспитанія. За этотъ идеалѣ сражаются на всѣ лады Виландъ, Гердеръ, молодой Гете, Шиллеръ, Фридрихъ Августъ Вольфъ, Жанъ Поль и многіе другіе выдающіеся люди нашего классическаго времени. Однако въ дѣйствительности изъ трехъ сторонъ идеальной пирамиды образованія всегда лишь одна сторона привлекала къ себѣ вниманіе, а именно духовная: общее, всеобъемлющее образованіе. Изъ-за него хирѣли добродѣтель, сила воли, физическое развитіе и пригодность къ какому-либо спеціальному призванію, которое предстояло исполнять. Да и то, что пріобрѣталось, врядъ ли представляло нѣчто большее, чѣмъ красивое дилетантство во всевозможныхъ искусствахъ я наукахъ. Даже такія богато-одаренныя и въ духовномъ и въ матеріальномъ отношеніи натуры, какъ Гете, могли лишь ненадолго да и то не безъ опасности для себя хвататься за Винкельмановскій идеалъ образованія. Отъ Moro se было ожидать помощи громадному большинству?
   Для послѣдняго жизнь выдвинула другого учителя, величайшаго изъ новѣйшихъ временъ, Іоганна Генриха Песталоццн. Не теоріи, не мечтательное увлеченіе воображаемымъ естественнымъ состояніемъ, или такимъ же воображаемымъ идеальнымъ греческимъ міромъ, не видъ испорченнаго и вычурнаго высшаго общества, какъ у Руссо, а сама жизнь, сама дѣйствительность, зрѣлище нужды, бѣдствій, необезпеченности народныхъ массъ -- вотъ что породило воспитательный планъ Песталоцци, имѣвшій цѣлью возрожденіе человѣчества. Воспитывать для труда съ помощью труда -- таковъ былъ лозунгъ его педагогики, которую поэтому совершенно справедливо называютъ соціальной. Человѣкъ долженъ быть способенъ самъ улучшить свое положеніе. Для этого необходимо цѣлесообразно подготовить его въ его будущему призванію. Отсюда серьезное и строгое профессіональное образованіе должно предшествовать всякому словесному преподаванію или по крайней мѣрѣ идти съ никъ наряду. Для большинства людей ихъ будущее призваніе заключается въ практической дѣятельности. Подготовляя человѣка къ подобной дѣятельности съ помощью усерднаго труда въ области земледѣлія, промышленности или домашняго хозяйства, развиваешь не только его руки, но и умъ, и характеръ; ведешь его къ "прочному, наглядному уразумѣнію существенныхъ для него, ближайшихъ отношеніи, къ непоколебимому чувству силы"; воспитываешь въ немъ духъ общественности -- вѣдь онъ учится работать сообща съ другими -- и умѣнье подчиняться; дѣлаешь его истиннымъ человѣкомъ, простымъ, здоровымъ по существу, и сохраняешь его невиннымъ, потому что держишь его вдали отъ порока, "отъ склонности строить воздушные замки, отъ непомѣрныхъ притязаніи, отъ голаго словоизверженія, отъ тысячекратной путаницы словесныхъ ученій и воззрѣній. Этимъ путемъ можно одновременно со спеціальнымъ образованіемъ достигнуть и общечеловѣческаго образованія и, подготовляя благосостояніе, содѣйствовать развитію добродѣтели.
   На почвѣ этой программы, -- которую ея основатель разработалъ далеко неполно и недостаточно рѣшительно, и которую Фихте въ 1807 г. съ пламеннымъ рвеніемъ старался примѣнить къ нѣмецкимъ условіямъ, чтобы національнымъ воспитаніемъ спасти Германію отъ грозившей ей со стороны иноземнаго господства гибели,-- стоялъ Гете въ періодъ зрѣлости и старости. Опытъ и наблюденія и надъ самимъ собою и надъ другими, совершеннолѣтними и несовершеннолѣтнимя, между прочимъ и надъ Фрипомъ фонъ Штейномъ, воспитаніемъ котораго онъ руководилъ, заставили Гете мало-по-малу отступиться отъ Винкельмановскаго идеала воспитанія, какимъ онъ складывался на практикѣ, отъ "мечты многознаніемъ добиться золотого вѣка", какъ рѣзко выразился Песталоцци. Съ мощнымъ призывомъ обратился Песталоцци какъ разъ къ Гете, съ которымъ онъ познакомился въ 1775 г., съ призывомъ, звучавшимъ тѣмъ властнѣе, что могучая сила поэта приняла, какъ ему казалось, себялюбиво-прометеевское направленіе, чуждое дѣтскаго чувства къ Богу, а потому и отеческаго чувства въ страждущему человѣчеству. "Внѣшнее и внутреннее величіе человѣка, къ которому ведетъ чистый нута природы, состоитъ въ пониманіи и въ отеческомъ чувствѣ къ низменнымъ силамъ и задаткамъ", съ такими словами обращается онъ въ Гете въ своей первой статьѣ, названной "Вечерній часъ отшельника" (май 1780 г.). "Человѣкъ въ величіи своемъ, соразмѣряй съ этой цѣлью употребленіе твоихъ силъ. Отеческое чувство возвышенныхъ силъ къ неразвитому, слабому стаду человѣчества. О, князь въ своемъ величіи! О, Гете въ своей силѣ! Не есть ли это твой долгъ, о, Гете, вѣдь путь твой не вполнѣ природа? Пощада слабости, отеческое чувство, отеческая цѣль, отеческая жертва при употребленіи своихъ силъ -- вотъ чистыя высоты человѣчества. О Гете, въ твоемъ величіи, я смотрю снизу изъ своей юдоли, трепещу, молчу и вздыхаю. Твоя сила подобна увлеченію великихъ князей міра сего, которые ради блеска государства жертвуютъ милліонами народныхъ благъ".
   Какъ однако сильно Песталоцци ошибся въ Гете! То, чего онъ желалъ въ то время, было уже дѣятельно въ Гете или, по крайней мѣрѣ, лежало уже подготовленнымъ въ немъ и ждало лишь случая, чтобы проявить себя на дѣлѣ, хотя и должно было проявиться оно иначе, чѣмъ задумывалъ Песталоцци. Но и въ спеціальной области, въ области педагогики Гете сталъ совсѣмъ близко къ швейцарскому реформатору, и съ годами эта близость все увеличивалась. Въ "Годахъ ученья" мы видѣли, какъ совершился поворотъ отъ Винкельмановскаго идеала воспитанія къ идеалу Песталоцци.
   Намѣченныя въ "Годахъ ученья" педагогическія мысли Гете въ тиши продолжалъ развивать все дальше и дальше. Пройдя черезъ "Избирательное сродство", онѣ нашли себѣ полное выраженіе -- и символическое и прямое -- въ "Годахъ странствованія". Намъ нелегко во всѣхъ подробностяхъ представить себѣ ясную картину плана воспитанія Гете, какъ онъ изображаетъ его въ "педагогической области". Да пожалуй онъ и самъ продумалъ его не во всѣхъ частяхъ, не по всѣмъ направленіямъ и не со всѣми его послѣдствіями. Поэтому онъ устами Ленардо и опредѣляетъ его, какъ рядъ идей, мыслей, совѣтовъ и предположеній, которые конечно связаны другъ съ другомъ, но при обыкновенномъ ходѣ вещей едва ли могутъ совпасть. Гете достаточно было дать толчокъ. Все высказанное имъ имѣетъ настолько глубокое содержаніе, что въ будущемъ намъ предстоитъ еще долго черпать изъ этой сокровищницы. Его система воспитанія такъ же, какъ и система Песталоцци и Фихте, предназначается и всѣхъ, для богатыхъ и бѣдныхъ, для послѣднихъ даже болѣе, чѣмъ для первыхъ. Такъ какъ большинство населенія привязано къ землѣ, то вниманіе прежде всего и обращено на занятія сельскаго жителя; далѣе, такъ какъ сила воспитательной системы вполнѣ можетъ проявиться лишь внѣ родительскаго дома, то мальчики -- о дѣвочкахъ Гете совсѣмъ не упоминаетъ -- и поступаютъ въ большое общественное воспитательное заведеніе, которое захватываетъ обширную область (равнину, холмы, горы, поля, луга и лѣса), такъ же, какъ и у Фихте, и которое Гете поэтому назвалъ "Педагогической областью". Воспитаніе согласное съ природою у педагоговъ въ "Годахъ странствованія" означаетъ прежде всего индивидуальное воспитаніе. Поэтому развитію индивидуальности но возможности предоставляется полная свобода; мало того, ему всячески стараются содѣйствовать. Даже одинаковой одеждой каждый отдѣльный воспитанникъ -- въ противоположность принципамъ, изложеннымъ въ "Избирательномъ сродствѣ" -- не долженъ прикрывать свою особенность. Чтобы ознакомиться съ индивидуальностью каждаго, къ воспитанникамъ сначала внимательно присматриваются. Если удается открыть ясно выраженную склонность къ какому нибудь призванію, то сообразно съ этимъ и ведется воспитаніе ребенка. Но, хотя въ дѣлѣ выбора призванія повинуются его склонности, наоборотъ при подготовкѣ къ избранному имъ призванію онъ долженъ покоряться твердо установленнымъ законамъ. Больше всего это имѣетъ силу тамъ, гдѣ этого менѣе всего ожидаешь: при подготовкѣ къ художественному призванію. При этомъ наблюдается замѣчательное явленіе, что геній охотнѣе всего выказываетъ послушаніе, потому что онъ быстро понимаеть пользу его. "Только полу способность склонна ставить свою ограниченную особенность на мѣсто безусловнаго цѣлаго и придавать красивый видъ своимъ ложнымъ пріемамъ подъ предлогомъ непреоборимой оригинальности и самостоятельности. Но этого мы не допускаемъ; мы оберегаемъ нашихъ учениковъ отъ всякихъ ложныхъ шаговъ, вслѣдствіе которыхъ большая часть жизни, а иногда и вся жизнь цѣликомъ запутывается и растрачивается".
   Одинъ родъ дѣятельности всѣ воспитанники безъ исключенія -- такъ же, какъ и у Фихте -- должны изучить, это -- земледѣліе. По крайней мѣрѣ, Феликса тотчасъ же по поступленіи прямо отсылаютъ въ это отдѣленіе. Этотъ порядокъ установленъ, по всей вѣроятности, въ виду того благотворнаго вліянія на здоровье, которое оказываютъ земледѣльческія работы, затѣмъ въ виду ихъ поучительности, такъ какъ при нихъ большая часть описательныхъ естественныхъ наукъ изучается какъ бы сама собою, наконецъ въ виду того наслажденія, которое эти работы обыкновенно доставляютъ молодежи. Порядокъ этотъ вполнѣ соотвѣтствуетъ и взгляду Песталоцци, согласно которому "земледѣліе есть самое общее, самое всеобъемлющее и истинное основаніе народнаго образованія". Послѣ курса земледѣлія, продѣлываемаго сообща, воспитанники раздѣляются, смотря по призванію. Это раздѣленіе въ дѣлѣ преподаванія проводится какъ можно дальше, отчасти во вниманіе къ индивидуальности, отчасти изъ принципа, что ограниченіе даетъ наилучшіе результаты, многоразличіе же ведетъ къ раздробленію и разбрасыванію.
   Конечно, принципъ этотъ проводится не съ такой строгостью, какъ у дяди, девизъ котораго гласилъ: "Всегда лишь одно что-нибудь!" Иначе образованіе потребовало бы слишкомъ много времени. Прелееть перемѣны также не слѣдуетъ упускать изъ виду. Поэтому съ практическимъ предметомъ обученія стараются соединить одинъ или два теоретическихъ. Такъ съ преподаваніемъ ухода за лошадьми и объѣзживанья ихъ соединено преподаваніе живыхъ языковъ. (Не упомянуто о томъ, введено ли и преподаваніе мертвыхъ языковъ). Живые языки изучаются съ помощью живой передачи, согласно принципу, что ничему нельзя научиться внѣ того дѣла, которымъ нужно овладѣть. Эта живая передача дѣлается возможной благодаря тому, что воспитанники, принадлежащіе къ главнымъ національностямъ, соединены въ коннозаводской области, и на каждомъ изъ языковъ говорятъ въ теченіе мѣсяца. Въ то же время воспитаннику преподается грамматика того языка, который онъ хочетъ изучить основательнѣе другихъ. Для этого существуютъ особые учителя, раздѣляющіе весь образъ жизни воспитанниковъ. Эти "скачущіе верхомъ грамматики" ничѣмъ не отличаются отъ своихъ учениковъ-центавровъ, хотя между ними встрѣчаются даже педанты. Научное преподаваніе непосредственно переплетается съ работами, относящимися къ спеціальному призванію, "жизненная дѣятельность и пригодность къ ней гораздо лучше уживаются съ довлѣющимъ преподаваніемъ, чѣмъ обыкновенно думаютъ". Такъ въ приведенномъ примѣрѣ для преподаванія пользуются спокойными часами, когда пасутъ лошадей.
   Съ земледѣліемъ, курсъ котораго, какъ упомянуто выше, должны продѣлать всѣ воспитанники, но необходимости связаны элементарные предметы преподаванія: пѣніе, письмо, чтеніе и счетъ. Но имъ обучаютъ не одновременно, а постепенно. Величайшее значеніе придается пѣнію по нотамъ. Его считаютъ лучшимъ вспомогательнымъ средствомъ для освѣженія, для поддержанія дисциплины и въ дѣлѣ ученія вообще. Ученики должны сами писать ноты. Пріучаясь обозначать знаками на листѣ тѣ тоны, которые они берутъ голосомъ, и затѣмъ снова находить ихъ съ помощью знаковъ, пріучаясь къ тому же подписывать внизу текстъ, дѣти одновременно упражняютъ руку, ухо и глазъ и скорѣе научаются писать правильно и красиво. А такъ какъ все должно быть исполнено и воспроизведено по точно опредѣленнымъ числамъ, то они гораздо быстрѣе научаются понимать значеніе счета и измѣренія. Наконецъ съ помощью пѣнія въ памяти учениковъ лучше запечатлѣваются ученія вѣры и нравственности. Помимо всего этого пѣніемъ сопровождается всякое дѣло, всякая игра.
   Такимъ образомъ вокальная музыка принадлежитъ къ предметамъ первоначальнаго обученія я, слѣдовательно, связана съ земледѣльческой областью. Инструментальная музыка наоборотъ принадлежитъ къ числу профессіональныхъ занятій, и ей удѣлено особое отдѣленіе. Съ нею связано преподаваніе лирическаго поэтическаго искусства и танцевъ. Особое отдѣленіе посвящено изобразительныхъ искусствамъ, къ которымъ присоединяется преподаваніе эпическаго поэтическаго искусства. Драматическое искусство, которое Гете страннымъ образомъ отождествляетъ съ театральнымъ, отсутствуетъ въ учебномъ планѣ педагогической области. Въ ней нѣтъ актеровъ, потому что обитатели области, благодаря воспитанію, стали слишкомъ правдивыми людьми, чтобы изображать изъ себя не то, что они есть на самомъ дѣлѣ, въ ней нѣтъ и зрителей, потому что въ ней нѣтъ праздной толпы. Къ тому же театръ, по мнѣнію педагоговъ, вообще разрушительно дѣйствуетъ на всѣ другія искусства. Поэтому онъ исключенъ, какъ и изъ государства Платона. Вмѣстѣ съ воспитанниками, посвятившими себя Изобразительнымъ искусствамъ, обучаются тѣ, кто избралъ себѣ строительное ремесло. Это соединеніе должно служить послѣднимъ честью и возвышать ихъ. Недаромъ Одоардо въ подвѣдомственной ему области хочетъ прямо объявить ремесла строгимъ искусствомъ. Всюду въ другихъ отдѣленіяхъ работа сопровождается пѣніемъ; здѣсь во время работы царитъ глубокая тишина. Эта работа требуетъ всего человѣка. Только въ промежуткахъ раздаются пѣсня. Отсутствуютъ здѣсь и праздники, которые въ ходу у другихъ отдѣленій. Ученики искусства не нуждаются въ нихъ, потому что "для художника изобразительныхъ искусствъ весь годъ -- праздникъ"; такъ гласитъ прекрасное и глубокое обоснованіе этого порядка.
   Изъ другихъ призваній, къ которыхъ подготовляетъ педагогическія область, упоминается лишь горное дѣло. Недостаетъ такимъ образомъ очень много и практическихъ и теоретическихъ предметовъ преподаванія. Но то, что дано, легко примѣнить и къ недостающему. Съ системой мы уже знакомы: соединеніе спеціальнаго образованія съ научнымъ; сообразованіе съ индивидуальными склонностями; стремленіе запечатлѣть въ памяти учениковъ законы каждаго отдѣльнаго знанія и дѣла на ряду съ нѣкоторыми частностями. И этого вполнѣ достаточно. Мы охотно готовы признать, что эта система, которую можно себѣ представить осуществленной и по иному, цѣлесообразно и въ соотвѣтствіи съ законами природы развиваетъ руку, глазъ и умъ воспитанниковъ и хорошо подготовляетъ ихъ къ тому мѣсту, которое имъ предстоитъ занять въ жизни.
   Но все ли это? Созданы ли этимъ и новые люди, требуемые новымъ временемъ? Не ощущается ли сверхъ того потребность и въ повышеніи нравственной силы? Раньше уже упоминалось о томъ, какимъ способомъ давались ученикамъ тѣ или иныя религіозныя и нравственныя наставленія. Это конечно представляло изъ себя нѣчто, но этого было далеко недостаточно, какъ вполнѣ убѣдительно доказала исторія. Воспитаніе нуждалось въ своеобразномъ дополненіи, которое могло бы поднять человѣка до болѣе высокаго бытія, вполнѣ освободить его отъ животности, сдѣлать его дѣйствительно разумнымъ человѣкомъ, homo sapiens, и заставить его ясно сознать свое возвышенное божественное содержаніе.
   Это дополненіе осуществляется тѣмъ, что создается невидимая церковь, въ которой воспитанникъ постоянно находится; эта невидимая церковь возникаетъ, благодаря пробужденію чувства благоговѣнія. Всѣ религіи, стоящія на болѣе высокой ступени развитія, заботились объ этомъ, но ни одной не удалось исполнить задачу въ ея полномъ объемѣ. Въ виду этого ученики должны пройти черезъ всѣ религіи. На низшей ступени стоятъ языческія или этническія религіи, высшей представительницей которыхъ является религія іудейская: она основана на благоговѣніи передъ тѣмъ, что выше насъ. Вторая основана на благоговѣніи предъ тѣмъ, что равно намъ; она названа философской, потому что философъ все высшее низводитъ до себя, все низшее возводитъ до себя, слѣдовательно, дѣлаетъ равнымъ себѣ. Третья религія -- христіанская. Она зиждется на благоговѣніи переді тѣмъ, что ниже насъ, на благоговѣніи передъ нищетой, поношеніемъ, страданіемъ и смертью. Она является послѣднимъ, до чего могло дойти человѣчество. Но лишь всѣ три вида благоговѣнія вмѣстѣ ведутъ къ самому высшему виду, къ благоговѣнію передъ самимъ собою, изъ котораго, съ другой стороны, всѣ они развились. Благоговѣніе передъ самимъ собою значитъ благоговѣніе передъ тѣмъ божественнымъ, чти есть въ насъ. Это божественное мы сначала ощущаемъ лишь въ видѣ смутнаго чувства, которое толкаетъ насъ искать, нѣчто божественное внѣ насъ, признать и почитать его. Но, когда мы, постепенно пройдя всю скалу религій благоговѣйнаго чувства, доходимъ наконецъ до сознанія, что все находящееся внѣ васъ -- и возвышенное и низменное -- проникнуто Богомъ, тѣмъ самымъ мы признаемъ въ себѣ существованіе божественнаго и приведены къ необходимости почитать его. Смутное чувство божественнаго въ насъ превратилось въ ясное сознаніе. При этомъ способѣ воззрѣній мы можемъ, по мнѣнію поэта, считать себя самымъ лучшимъ изъ всего, произведеннаго Богомъ и природою, и пребывать на этой высотѣ, не боясь того, что высокое мнѣніе е самомъ себѣ и пристрастіе къ своему "я" снова вернутъ насъ въ болѣе низменному состоянію.
   Такимъ образомъ Гете пускаетъ въ ходъ свой пантеизмъ для достиженія высочайшихъ нравственныхъ воздѣйствій. Этому нисколько не мѣшаетъ то обстоятельство, что построеніе его религіозной скалы искусственно и ни исторически, ни логически достаточно не обосновано. Вѣдь, если, напримѣръ, философская религія выражается въ благоговѣйномъ чувствѣ ко всему, что равно намъ, и въ то же время дѣлаетъ низменное равнымъ намъ, поднимая его на одну ступень съ нами, то тѣмъ самымъ она уже вызываетъ благоговѣніе передъ низменнымъ и такимъ образомъ уже заключаетъ въ себѣ и христіанскую религію. На такого рода противорѣчія Гете наталкивается и при педагогическомъ примѣненіи своей религіозной философіи, какъ мы это вскорѣ увидимъ.
   Какимъ же путемъ воспитанники вводятся въ эту религію благоговѣнія? Преподается ли имъ непосредственно исторія этихъ религій, поскольку таковая существуетъ, и выясняется ли ихъ значеніе? Исторія, вѣроятно, преподается, что же касается значенія, то оно не выясняется. Этого не дозволяетъ, съ одной стороны, недостаточно развитая способность пониманія у юношества, съ другой -- то обстоятельство, что, если людямъ прямо и ясно открыть значеніе чего-либо глубокаго, они уже думаютъ, что за этимъ ничего больше и не скрывается. "Педагога" прибѣгаютъ поэтому къ поученію намеками, и самымъ лучшимъ вспомогательнымъ средствомъ при этомъ оказываются символическія наглядныя изображенія. Это наглядное ученіе облечено опять-таки въ торжественную форму. Оно совершается лишь въ "святилищахъ", возведенныхъ въ долинѣ, въ рощѣ, окруженной высокими стѣнами. Въ восьми-угольному залу примыкаютъ три украшенныя картинами галлерея. Въ первой изъ нихъ главныя картины изображаютъ событія изъ исторіи Израиля; боковыя -- равнозначащія событія изъ исторіи другихъ народовъ, преимущественно грековъ. Въ эту галлерею воспитанники допускаются въ первый же годъ своего поступленія. Жизнь Іисуса Христа за исключеніемъ Его страданій служитъ темой для картинъ второй галлереи. Изъ жизни Христа изображены лишь чудеса и притчи, такъ какъ только они могутъ передать глубокое содержаніе этой жизни. Чтобы сдѣлать этотъ рядъ картинъ нагляднымъ поясненіемъ философской религіи, о Христѣ учатъ, какъ о философѣ въ жизни, который и самое низменное и самое возвышенное дѣлаетъ равнымъ себѣ; низменное онъ обожествляетъ, божественное очеловѣчиваетъ. Въ эту галлерею допускаются только болѣе зрѣлые воспитанники. Послѣдняя галлерея посвящена изображенію страданій и смерти Христа, слѣдовательно, христіанской религіи въ узкомъ смыслѣ слова. Двери ея отворяются лишь одинъ разъ въ году и лишь для покидающихъ заведеніе воспитанниковъ. Она -- святыня скорби; ея вліяніе, вызываемый ею священный, исполненный предчувствія трепетъ могли бы притупиться отъ слишкомъ частаго и преждевременнаго созерцанія ея. Введеніе въ четвертую религію, въ религію благоговѣнія передъ самимъ собою, оказывается излишнимъ, такъ какъ она сама собою вырастаетъ изъ предыдущихъ.
   Этимъ, однако, "педагоги" не довольствуются. Они избираютъ еще второй и третій путь, чтобы внушить своимъ воспитанникамъ различныя степени благоговѣнія. О второмъ пути упоминается лишь вскользь: когда рѣчь заходитъ о преподаваніи изобразительныхъ искусствъ, указывается на то, что и здѣсь, какъ и вездѣ, введены и внушаются воспитанникамъ три рода благоговѣнія въ нѣсколько измѣненной" сообразно характеру главнаго занятія, формѣ. Третій путь, подобно первому, носятъ характеръ символическихъ намековъ; но въ отличіе отъ перваго этотъ способъ не изрѣдка только, а ежедневно и ежечасно долженъ прививать имъ сущность и вліяніе религій благоговѣнія. Это есть способъ выраженія привѣтствія. Младшіе воспитанники привѣтствуютъ своихъ наставниковъ, скрестивъ руки на груди и поднявъ глаза къ небу въ знакъ того, что тамъ, на небесахъ есть Богъ, который для нихъ отражается и открываетъ себя имъ въ лицѣ ихъ родителей, учителей и наставниковъ. Воспитанники среднихъ отдѣленій при привѣтствіи держатъ руки на спинѣ, какъ будто они связаны, и улыбаясь смотрятъ въ землю въ звавъ того, что изъ земли исходятъ невыразимыя радости и страданія. Этимъ, хотя и въ противорѣчіи съ доложенной въ основаніе этого способа привѣтствія религіозной философіей, но логически вполнѣ правильно христіанская религія передвинута на второе мѣсто, при чемъ дальнѣйшее противорѣчіе заключается въ томъ, что въ содержаніе ея входить и почитаніе радости. Лишь непродолжительное время воспитанникъ выражаетъ такимъ образомъ свое привѣтствіе. Его призываютъ ободриться. Философская религія должна овладѣть имъ. Онъ привѣтствуетъ, становясь въ рядъ со своими товарищами и смотря на нихъ. Себялюбивое разобщеніе прекратилось! Его товарищи все время у него передъ главами, и лишь въ союзѣ съ ними или имѣя ихъ въ виду онъ рѣшается дѣйствовать. Онъ сдѣлался соціальной натурой. Онъ достоинъ вступить въ жизнь. Значеніе привѣтствій лишь приблизительно, какъ священная тайна, открывается воспитанникамъ, благодаря чему они сами вкладываютъ въ нихъ самый глубокій и плодотворный смыслъ.
   Не упомянуто въ отдѣльности о двухъ крупныхъ преимуществахъ, которыя воспитаніе въ педагогической области доставляетъ своимъ воспитанникамъ. Благодаря разнообразному ручному труду на открытомъ воздухѣ они становятся здоровыми и остаются таковыми. Благодаря же тому, что они постоянно имѣютъ дѣло съ вещами, они становятся объективны. Обѣ цѣли Гете близко принималъ въ сердцу. Онъ горько жаловался на то, что чрезмѣрное теоретическое преподаваніе и въ духовномъ и въ физическомъ отношеніи разрушительно вліяетъ на нашу молодежь. А разъ имъ самимъ нехорошо, могутъ ли они испытывать благожелательное чувство къ другимъ и на дѣлѣ выказывать его. При воспитаніи молодого Фрица фонъ Штейна главной цѣлью Гете было, какъ самъ онъ признавался Шиллеру, сдѣлать его возможно болѣе объективнымъ.
   Далѣе, благодаря тому, что воспитанники получаютъ спеціальную подготовку къ своему призванію, они рано пріобрѣтаютъ увѣренность и работоспособность. Сознаніе этой работоспособности въ связи съ чувствомъ здоровья, затѣмъ соотвѣтственная свобода жизни, обычай украшать теченіе дня пѣніемъ и играми -- все это должно развивать въ воспитанникахъ большую долю жизнерадостности, служащей однимъ изъ прекраснѣйшихъ даровъ человѣческаго существованія. Такимъ образомъ воспитаніе въ "Педагогической области" разсчитано на то, чтобы создать цѣльныхъ, полно и гармонично развитыхъ людей, создать совсѣмъ инымъ путемъ, чѣмъ тотъ, о которомъ мечтали ново-гуманисты. Предполагая, что результатъ будетъ соотвѣтствовать намѣреніямъ, мы видимъ, что воспитанники "Педагогической области" должны выходить ясными, пригодными къ жизни, сознательно идущими бъ дѣли здоровыми людьми; людьми правдивыми, исполненными чувства благоговѣнія и жизнерадостности и способными вести новую жизнь, жизнь полезнаго дѣла, истины и красоты.

-----

   Словно фабрика въ высоко-романтичной горной мѣстности, привлекаютъ насъ къ себѣ "Годы странствованія". Мы слышимъ жужжанье веретена, стукъ ткацкаго станка, мы видимъ, какъ движется лопата и топоръ, рубанокъ и заступъ; въ то же время мы поднимаемъ взоры къ звѣздамъ, къ божественному, опускаемъ ихъ книзу и смотримъ на плодоносныя пространства земли и смотримъ въ глубины человѣческой груди. Удивительное смѣшеніе трезваго, практическаго, разсудочнаго, земного съ чѣмъ-то идеальнымъ, неземнымъ, исполненнымъ предчувствія. "Годы странствованія" отражаютъ жизнь такой, какова она должна бы быть, но рѣдко бываетъ: направленной и на требованія дня и на требованія вѣчности; на полезное и на нравственное; на индивидуальное и на всеобщее. Все вмѣстѣ звучитъ призывомъ къ разумному, дѣятельному существованію, является хвалебной пѣснью труда. "На меня повѣяло побуждающимъ къ дѣятельности пламеннымъ духомъ", такъ говоритъ одинъ изъ немногихъ разслышавшихъ нѣчто среди шелеста листовъ "Годовъ странствованія". То, что было начато въ концѣ "Годовъ ученья", достраивается въ "Годахъ странствованія". Подъ дѣятельностью поэтъ, какъ и мы при обыкновенномъ употребленіи словъ, подразумѣваетъ лишь созидательную, полезную работу. Чтобы производить подобную работу, необходимо знаніе дѣла. Знаніе дѣла пріобрѣтается путемъ ограниченія круга дѣятельности небольшой областью. Ограниченія требуютъ и наши силы. Мы не боги. "Неограниченная дѣятельность ведетъ въ концѣ концовъ къ банкротству". Кто хочетъ ограничить себя, долженъ упражняться въ отреченіи. Далѣе полезная работа требуетъ благоразумія и настойчивости. Они пріобрѣтаются опять-таки лишь отреченіемъ, побѣдой надъ нашими страстями, которыя затемняютъ наше сознаніе и отвлекаютъ насъ въ сторону. Далѣе для большинства работъ намъ необходимо соединиться съ другими. Чтобы это соединеніе могло возникнуть и могло затѣмъ прочно существовать, мы должны приспособляться къ другимъ, ограничивая свое "я" и требуя отъ него отреченія.
   Работающій человѣкъ -- цѣлесообразно поступающій человѣкъ. А лишь поступая цѣлесообразно, мы пріобрѣтаемъ мѣсто въ жизни; поэтому Гете и въ правѣ былъ говорить о высокомъ значеніи отреченія, которое одно лишь дѣлаетъ мыслимымъ вступленіе въ настоящую жизнь. Каждый изъ названныхъ родовъ отреченія въ высшей степени важенъ для плодотворной, созидательной работы. Но одинъ родъ отреченія прежде всѣхъ другихъ требовался наступающимъ вѣкомъ: отреченіе, состоящее въ ограниченіи. Чѣмъ далѣе, благодаря развитію, шло раздѣленіе труда, тѣмъ въ большей степени лишь путемъ спеціализаціи можно было произвести нѣчто пригодное. И это еще не все: чѣмъ быстрѣе на крыльяхъ пара время спѣшило впередъ, тѣмъ болѣе энергичнаго и быстраго вмѣшательства требовала жизнь.
   Слѣдовательно, хорошая производительная способность и способность къ энергичнымъ поступкамъ -- вотъ первыя условія новаго времени. Но гдѣ же были люди, которые удовлетворяли бы этимъ требованіямъ? Въ широкихъ массахъ, конечно. Тамъ нужда привела къ ограниченію и породила искусное умѣнье и упорное созиданіе. Но дѣльности и энергичности было еще недостаточно: требовалось образованіе, которое дѣятельную силу и искусство ведетъ къ болѣе высокимъ цѣлямъ и дѣлаетъ ихъ способными итти на ряду съ огромными успѣхами новѣйшаго времени. Рабочій народъ нуждался, слѣдовательно, въ предводителяхъ изъ образованныхъ классовъ. Тамъ, однако, дѣло обстояло плохо. Они все еще были такими, какими Гете зналъ ихъ въ пору своей юности и позднѣе въ зрѣломъ возрастѣ. Низменные умы любили свой комфортъ, были эгоистичны и трусливы; тѣ же, которые стояли выше въ умственномъ отношеніи, все еще съ наслажденіемъ продолжали плавать въ безбрежныхъ философско-эстетическихъ водахъ, и въ этомъ немало виновато было государство. Если я имѣли при этомъ какое-нибудь спеціальное занятіе, то въ него не считали нужнымъ вкладывать ни труда, ни энергіи. На него смотрѣли, какъ на неизбѣжное зло, стѣсняющее полетъ мыслей, нарушающее нѣжность чувства, наносящее ущербъ красотѣ личности. Эта жизнь въ мысляхъ и чувствахъ, этотъ культъ прекрасной личности велъ къ опасному ослабленію силы воли. Освободительныя войны не излѣчили этого недуга, потому что государство снова поспѣшило загнать каждаго въ сферу его узкихъ, скромныхъ частныхъ интересовъ. Въ то время, когда "Годы странствованія" вылились въ свою окончательную форму, образованные люди нѣмецкой націи, какъ и прежде, умѣли очень умно и тонко схватить всякую мысль, умѣли помечтать, поумствовать, повздыхать, позлословить о вещахъ міра сего, но совсѣмъ не умѣли дѣйствовать, не умѣли настойчиво итти впередъ опредѣленнымъ путемъ и къ опредѣленной цѣли. Вѣрный и основательный наблюдатель различныхъ фазъ развитія нѣмецкаго народа, Густавъ Фрейтагъ, съ полнымъ нравомъ могъ поэтому сказать объ образованныхъ классахъ эпохи 1815--1850 гг.: "И лучшимъ изъ нихъ было очень легко умно говорить о самыхъ разнообразныхъ вещахъ и очень трудно ограничиться какимъ-нибудь послѣдовательнымъ дѣланіемъ". Гегель, умѣвшій глубоко заглянуть въ душу этихъ лучшихъ людей какъ современникъ ихъ, въ 1850 г. дѣлаетъ слѣдующее замѣчаніе (въ своей "философіи нрава"): "Причина колебаній (при поступкахъ, при рѣшеніяхъ) лежитъ также въ нѣкоторой нѣжности души, знающей, что все опредѣленное заставитъ ее имѣть дѣло съ конечнымъ, поставить себѣ преграды и отказаться отъ безконечнаго: между тѣмъ она не хочетъ отречься отъ того цѣлаго, къ которому стремится". къ такому лишенному энергіи душевному складу Гете стоялъ въ сильнѣйшемъ противорѣчіи. Это противорѣчіе выступятъ особенно ярко, если мы сопоставимъ двѣ записи въ альбомъ его внука Вальтера. Кто-то вписалъ туда изнѣженное, съ притязаніями на остроуміе, съ оттѣнкомъ разочарованности изреченіе Жанъ Поля, которымъ тотъ думаетъ при случаѣ сосчитаться съ жизнью: "Въ распоряженіи человѣка двѣ съ половиной минуты: одна, чтобъ улыбнуться, одна, чтобы вздохнуть, и полъ минуты, чтобы любить, потому что въ срединѣ этой минуты онъ умираетъ". Вслѣдъ за этимъ Гете говоритъ свое вѣское слово:
   
   Шестьдесятъ минутъ часокъ.
   Больше тысячи годокъ
   Заключаетъ, вотъ тебѣ урокъ,
   Какъ всего достигнуть, мой сынокъ!
   
   Въ боязни сосредоточенья и рѣшительныхъ поступковъ у образованныхъ классовъ присоединялся еще одинъ недостатокъ. Если они вообще относились враждебно къ труду какого-либо опредѣленнаго призванія, то тѣмъ болѣе къ труду практическому, въ особенности же къ ремесленному. къ этому труду они чувствовали такое же пренебреженіе, какъ правящіе классы древней Греція. Образованные изъ буржуазіи раздѣляли это презрѣніе съ дворянствомъ, которое, впрочемъ, вносило свою долю труда въ практическія работы по сельскому хозяйству, по войску и администраціи. Никто, однако, не понималъ яснѣе Гете, что наступающій вѣкъ будетъ стоять въ знакѣ ремесленнаго труда. И если дворянство и буржуазія не захотятъ обратиться къ этому труду, имъ придется лишиться своей роли руководителей народа; кромѣ того, Германія при соперничествѣ націй отстанетъ отъ другихъ, въ особенности отъ Америки и Англіи, гдѣ дѣло обстояло совсѣмъ иначе. Но это еще не все. Ремесленный трудъ все болѣе сосредоточивался на фабрикахъ, и такимъ образомъ сами собою организовались рабочіе классы. Стоило только этимъ организованнымъ массамъ -- а это было неотвратимо -- дойти и до сознанія своего значенія въ современномъ мірѣ, и пропасть, раздѣлявшая высшіе и низшіе классы, донынѣ прикрытая, должна была зловѣще разверзнуться.
   Съ помощью "Годовъ странствованія! Гете старался предотвратить тѣ многоразличныя опасности, которыя проистекали отъ недостатка ограниченія, энергіи, отъ неумѣнія вѣрно оцѣнить ручной трудъ. Онъ настойчиво предостерегалъ отъ этихъ опасностей картиной, изображающей союзъ знатнаго дворянства и тонко образованной буржуазіи съ представителями ручного труда; и еще болѣе настойчиво предостерегалъ словомъ съ убѣдительностью истаго пропагандиста, прибѣгая даже въ преувеличеніямъ, онъ прославлялъ односторонность, спеціализированъ", ремесло и способность дѣйствовать. Все, что отдѣльныя дѣйствующія лица говорятъ въ этомъ направленіи въ "Годахъ странствованія", все это -- личные взгляды Гете. Мы уловили это уже во многихъ раньше приведенныхъ изреченіяхъ. Приведемъ еще нѣсколько замѣчаній въ видѣ дополненія. "Общее развитіе міръ теперь и безъ того навязываетъ намъ; поэтому намъ нечего заботиться о немъ; нѣчто спеціальное мы должны стараться сдѣлать своимъ достояніемъ!" "Кто отнынѣ не наляжетъ на одно какое-нибудь искусство или ремесло, тому придется плохо. При быстромъ оборотѣ современнаго міра знаніе уже не двигаетъ болѣе впередъ; пока успѣешь все принять къ свѣдѣнію, потеряешь самого себя". (Изъ архива Макаріи). "Если бы можно было, взявъ за образецъ англичанъ, сдѣлать такъ, чтобы у нѣмцевъ было поменьше философіи и побольше дѣятельной силы, поменьше теоріи и побольше практики, то мы уже въ большой мѣрѣ были бы спасены". (Эккерману 12-го марта 1828 г.) Сообразно съ этими взглядами поставлено и дѣло воспитанія въ "Педагогической области". Гете обвиняли въ квіетизмѣ, но никто такъ властно не призывалъ къ дѣлу, какъ онъ; его подозрѣвали въ аристократизмѣ, но какъ разъ въ то время, когда громче всего раздавались эти обвиненія, никто не былъ такъ демократиченъ, какъ онъ; его осуждали за недостатокъ патріотизма, но никто такъ горячо не заботился о процвѣтаніи и преуспѣяніи родины, какъ онъ.
   Раздѣленіе труда, сближеніе народовъ, благодаря пару, гигантски растущая потребность въ сырыхъ матеріалахъ и въ фабричныхъ издѣліяхъ всѣхъ странъ -- все это заставляло людей болѣе, чѣмъ когда-либо раньше, приходить въ соприкосновеніе другъ съ другомъ. Каждый рабочій не могъ не сознать, что однѣхъ собственныхъ силъ недостаточно, что для успѣшности работы нужно содѣйствіе другихъ. Гете радовался, что это сознано людьми, но онъ желалъ бы, чтобы къ разумному пониманію хозяйственнаго организма, къ пониманію пользы присоединилась еще и нравственная потребность; чтобы тамъ, гдѣ разсудка не хватаетъ, гдѣ онъ не въ силахъ вывести человѣка за предѣлы его "я", нравственная потребность дополнила недостающее. Вѣдь и это было одной изъ его жизненныхъ задачъ: вывести нѣмцевъ изъ ихъ индивидуальнаго, а потому эгоистическаго существованія, изъ ихъ самодовлѣнія и самоуслажденія къ жизни соціальной, общественной, въ труду для другихъ. Въ теченіе семнадцатаго и восемнадцатаго столѣтія нѣмцы сильно попятились назадъ въ этомъ смыслѣ, потому что подъ вліяніемъ абсолютизма они были отстранены отъ общественныхъ дѣдъ. Въ настоящее время мы едва ли можемъ составить себѣ даже понятія о томъ, до какой степени каждый чувствовалъ себя обособленнымъ частнымъ человѣкомъ. Мы удивляемся, когда Вильгельмъ раскрываетъ о своемъ отцѣ: "Въ то время онъ былъ однимъ изъ первыхъ, стремившихся распространить свои воззрѣнія, свои заботы за предѣлы семьи, за предѣлы города, побуждаемый болѣе общимъ духомъ доброжелательства". А между тѣмъ эти слова представляютъ вѣрное, точное отраженіе времени. Даже въ девятнадцатомъ столѣтіи, въ концѣ третьяго десятилѣтія, дѣло обстояло немногимъ лучше. Причины еще не были устранены, потому и послѣдствія продолжались. Еще въ январѣ 1831 г. Гитингъ пишетъ Карлейлю изъ самаго большого города Германіи: "Нѣмецъ -- даже и послѣ 1830 г.-- все еще живетъ скорѣе для семьи, чѣмъ дли общественности". Эстетическіе чайные кружки характеризуютъ ту общественность, на которую отваживались образованные люди того времени, и въ которой они растрачивали свою энергію. Это замыканье себя въ рамки частной жизни объясняетъ, почему на государство смотрѣли, какъ на нѣчто враждебное, и почему Вильгельмъ Гумбольдтъ (въ 1792 и 1819 г.) хотѣлъ какъ можно болѣе ограничить предѣлы дѣятельности государства, сведя ее лишь на заботу о безопасности.
   Въ новомъ столѣтіи съ особенной ясностью, силой и убѣдительностью противъ этого воззрѣнія выступили Фихте и Гегель. Оба защищали положеніе, что лишь въ государствѣ разумная воля человѣчества объективируется; что государство, поскольку оно "разумно", не только не задерживаетъ развитіе личности, а наоборотъ даетъ личности возможность развернуть свою сущность; наконецъ, что государство должно порабощать не свободу, а "силу неукротимой натуры съ помощью свободы". Все это вполнѣ соотвѣтствовало воззрѣніямъ Гете; поэтому въ своей педагогикѣ онъ считаетъ важными элементами воспитанія уваженіе передъ закономъ и правильное размѣщеніе индивидуальныхъ силъ въ цѣломъ. Уже съ раннихъ поръ каждаго отдѣльнаго воспитанника слѣдуетъ отучать отъ склонности сосредоточиваться лишь на самомъ себѣ, на своихъ желаніяхъ и удовольствіяхъ. Но Фихте и Гегель въ своей борьбѣ противъ индивидуальнаго человѣка имѣли въ виду скорѣе политическія цѣли, Гете соціальныя. Участіе индивидуума въ государственной жизни еще не влекло за собою участія въ соціальной жизни другихъ. Признавать значеніе общественныхъ силъ еще не значитъ улучшить положеніе неимущихъ. Не могло здѣсь помочь и уваженіе къ труду, и пониманіе его значенія, и то, что имущіе соединялись съ рабочими для совмѣстной дѣятельности. Нужны были еще нравственныя движущія силы, которыя понуждали бы человѣка имущаго къ отреченію, склоняли бы его жертвовать изъ своего имущества неимущимъ, сидѣть на свое имущество какъ на общественное достояніе, добросовѣстнымъ j правителемъ котораго онъ поставленъ судьбой. Но и на неимущемъ лежитъ обязанность сдѣлаться соціальнымъ человѣкомъ. Нѣтъ такого ничтожнаго и слабаго человѣка, который не въ силахъ былъ бы помочь другимъ. Каждый долженъ смотрѣть на то крупное или мелкое сообщество, въ которомъ живетъ, не только какъ на политическое и экономическое учрежденіе, но и какъ на нравственное. Такое сообщество ставитъ требованія, далеко выходящія за предѣлы матеріальнаго положенія отдѣльнаго лица. Все нравственно-духовное существованіе сочеловѣка, которое не можетъ быть удовлетворено только насущнымъ хлѣбомъ, лежитъ на совѣсти другого.
   Чтобы установить подобное положеніе вещей, человѣкъ долженъ, do мудрому совѣту поэта, искать въ себѣ божественное. Кто найдетъ его въ себѣ, найдетъ его и въ каждомъ другомъ; и какъ самого себя онъ освѣщаетъ черезъ это, дѣлаетъ себя предметомъ благоговѣйнаго чувства, такъ же и каждый другой, даже грѣшникъ, дѣлается для вето священнымъ, дѣлается предметомъ благоговѣнія. Онъ боится оскорбить его; его стремленія направлены къ тому, чтобы любовно и ласково протянуть ему руку помощи, довести эту готовность помочь до салону жертвованія, распространить свою помощь и на тотъ грѣхъ, который тяготѣетъ надъ нимъ. Человѣкъ такого направленія душевнаго склада есть истинно благочестивый и чистый, въ высшемъ смыслѣ слова геніальный, братскій человѣкъ. Намъ снова слышится основной мотивъ Ифигеніи, да и сама она въ образѣ Макаріи снова встаетъ передъ нами. Только этотъ въ высшемъ смыслѣ слова соціальный человѣкъ и становится дѣйствительно прекрасной личностью, личностью, которую восемнадцатое столѣтіе пыталось создать путемъ общаго научнаго и художественнаго образованія, къ которому иногда присоединяли еще свѣтское воспитаніе. Этотъ идеалъ личности, въ основаніе котораго положенъ нравственный поступокъ, въ ограничительныхъ условіяхъ дѣйствительности горзедо рѣже являетъ намъ пріятныя линіи стараго идеала, но онъ много выше, много истиннѣе и неизмѣримо плодотворнѣе. Огромному приращенію матеріальныхъ силъ человѣчества, дабы это приращеніе послужило во благо, необходимо было противопоставить поднятіе нравственной сущности. Это поднятіе осуществляется проистекающимъ изъ благоговѣнія чувствомъ общественности.
   Для этого ставшаго на болѣе высокую ступень человѣчества не существуетъ равнодушнаго отношенія въ міру, стремленія жить, работать, наслаждаться, не выходя изъ предѣловъ своего "я"; оно не знаетъ также міровой скорби, растрачивающей силы на жалобы и тоску; не знаетъ и бѣгства изъ міра, ищущаго покоя въ благочестивомъ созерцаніи и раздачѣ милостыни,-- оно знаетъ лишь міровое благочестіе, побуждающее къ неизмѣримому, радостному дѣлу для міра.
   
   Будь любовь твое стремленье,
   Будь дѣянье казнь твоя!
   
   Къ намъ доносится звонъ колоколовъ изъ Фауста.
   

XIX. Фаустъ.

   Фаустъ составляетъ трудъ цѣлой жизни поэта -- отъ первыхъ порывовъ бури, бушевавшихъ въ груди юноши, и до тихихъ дней старости, когда легкое дуновеніе вѣтерка едва волновало полную глубокаго мира жизнь старца. Сознательную работу надъ поэмой можно прослѣдить вплоть до страсбургской эпохи броженія, волненія и борьбы; безсознательное зарожденіе и образованіе простирается до временъ дѣтства съ его мечтательныхъ исканіемъ и тоской. Вѣдь начальную, основную тему Фауста Можно назвать попыткой человѣка, великаго человѣка, постичь Бога, постигнувъ его, понять міръ и вести въ немъ достойное жизни, исполненное Бога, въ лучшемъ смыслѣ слова угодное Богу существованіе.
   Ребенокъ изъ лучшихъ образцовъ коллекціи минераловъ отца сооружаетъ алтарь, съ помощью первыхъ лучей солнца возжигаетъ на немъ ѳиміамъ, и поднимающійся кверху кадильный дымъ долженъ обозначать его "страстно стремящуюся въ творцу душу". Мальчикъ убѣгаетъ въ чащу лѣсовъ, находить тамъ задумчивую окруженную старыми дубами и буками лужайку и хочетъ отгородить ее отъ остального міра и превратить въ священную рощу, гдѣ онъ могъ бы предаваться Богу, не тревожимый ни волненьями дня, ни сутолокой людской. Вообще "какая-то непонятная тоска" часто гонитъ его на лоно "свободной, чистой природы", и тамъ "въ цѣломъ потокѣ горячихъ слезъ" передъ нимъ пробуждается новый, божественный міръ. И если заходящее солнце все снова и снова съ волшебной силой привлекаетъ его въ себѣ, и онъ "не можетъ досыта насмотрѣться на него", и въ этомъ сказывается смутное стремленіе задумчивой дѣтской души къ горнымъ обителямъ далекихъ предковъ.
   Но невинные годы дѣтства проходятъ. Размышленіе вступаетъ въ свои права. Разсудокъ пускаетъ въ дѣло свою премудрую критику. Лейпцигскій свѣтъ помогаешь разсѣять наивныя вѣрованія и разгоняетъ прекрасный сумракъ, который заставлялъ мальчика чувствовать свое единеніе съ Богомъ. Вмѣстѣ съ этимъ для юноши Богъ исчезаетъ и изъ міра. Тамъ, внѣ міра, онъ, недостижимый, быть можетъ, и возсѣдаетъ на престолѣ, но въ мірѣ его нѣтъ. Быть можетъ, нѣкогда онъ и создалъ міръ, словно искусную машину, но затѣмъ онъ предоставилъ міръ его собственному механизму колесъ и пружинъ. Міръ таковъ, какимъ мы видимъ его, и молодой студентъ беретъ его такимъ, каковъ онъ есть, и живетъ -- какъ живется. Наслажденія, лишенія, разочарованія бросаютъ его изъ стороны въ сторону, какъ и всякаго другого; бываютъ у него тяжелые часы, много прихотливыхъ настроеніи. Лишь въ послѣдній семестръ, когда болѣзнь приковала его къ постели, въ немъ, подъ вліяніемъ его друга, теолога Лангера, снова пробуждается стремленіе въ Богу и исканіе его. Эта же внутренняя работа продолжается въ комнатѣ больного и во Франкфуртѣ подъ вліяніемъ его врача и благочестивой пріятельницы дома, г-жи Клеггенбергъ. Онъ начинаетъ смутно догадываться, что Богъ совсѣмъ не внѣ міра, что онъ наоборотъ цѣликомъ находится въ немъ.
   Это послужило новымъ основаніемъ для его міросозерцанія. Если Богъ цѣликомъ находится въ мірѣ, то тотъ или иной путь долженъ привести къ нему. Въ такомъ случаѣ можно напасть на слѣдъ божественной сущности, божественнаго промысла, можно отъ вѣры дойти до познанія, отъ познанія -- до блаженства, доставляемаго участіемъ въ его тайнахъ. И конечно Богъ прежде всего первопричина жизни. Поэтому познаніе "источниковъ жизни" скорѣе всего приведетъ къ познанію Бога. Въ отысканію этихъ источниковъ, этихъ матерей жизни и направлены были фаустовскія стремленія юноши. Онъ со страстнымъ увлеченіемъ работаетъ надъ колбами, ретортами, около воздуходувной печи, чтобы получить дѣвственную землю и перевести ее въ материнское состояніе. Подъ вліяніемъ этихъ пылкихъ стремленій онъ (17-го сентября 1769 г.) пишетъ въ альбомъ своему другу Лангеру Виландовскіе стихи:
   
   Жажды ты не утолишь блаженствомъ,
   Только источникъ ее утоляетъ.
   
   и прибавляетъ внизу: "это глубоко чувствуетъ вашъ другъ Гете".
   Въ такомъ душевномъ состояніи Гете въ апрѣлѣ 1770 года пріѣзжаетъ въ Страсбургъ. Онъ все еще стремится путемъ опыта и накопленія знаній -- химія по прежнему продолжаетъ быть возлюбленной -- дойти ли пониманія Бога. Но вотъ благодаря Гердеру туманъ, застилавшій его глаза, начинаетъ разсѣиваться. Освобожденный взоръ ясно видитъ, что рычагами и винтами не вынудишь у Бога-природы его тайнъ, но что для имѣющаго очи онѣ открываются всюду и яснѣе всего тамъ, гдѣ до сихъ поръ онъ меньше всего искалъ ихъ -- въ искусствѣ. Шекспиръ, Эрвинъ фонъ Штейнбахъ, Рафаель, Моисей, Гомеръ, Оссіанъ озарены лучами Бога, и лучи эти отражаются въ ихъ твореніяхъ, больше всего у Шекспира. "Онъ довѣренный Бога"; очами Бога видитъ онъ тайны человѣческаго міра и высказываетъ ихъ божественными устами. Поэтому ищущій Бога юноша стоялъ передъ его твореніями, какъ "передъ раскрытыми книгами судебъ"; они заставляли его чувствовать, что "границы его бытія расширяются до безконечности, что его я разростается въ міровое я". Сомнѣнія быть не можетъ: начертавшій эти знаки былъ Богъ.
   Но какимъ образомъ Шекспиръ и подобные ему проникли въ тайны міра? Божественное, это юноша тоже ужъ понялъ, никому не открывается непосредственно. Правда, для этого нуженъ воспріимчивый, благословенный глазъ, но глазъ этотъ долженъ искать того свѣта, который ему нужно воспринять. И свѣтъ этотъ находится не въ потаенномъ мѣстѣ, не въ какой-либо книгѣ, не въ волшебной формулѣ, не въ какомъ-либо химическомъ варевѣ, а просто-на-просто въ жизни міра, которая, вѣрно схваченная и понятая, есть жизнь самого Бога. Поэтъ и художникъ, оознавая міръ, познаетъ вѣчное, истинное, типичное, божественный основныя черты и основныя формы среди всей неурядицы и сутолоки мірской. И такимъ образомъ юноша отъ знанія и искусства, отъ умствованія, созерцанія и изумленія снова возвращается назадъ къ жизни. Въ немъ зрѣетъ рѣшеніе "броситься въ волны судебъ", или, какъ сказано уже въ первоначальномъ наброскѣ Фауста, "отважиться въ міръ и испытать все земное страданье и все счастье земли". Правда, онъ уже и въ Лейпцигѣ принималъ участіе въ мірской сутолокѣ, но глаза его были слабы, и умъ былъ незрѣлъ: божественное въ мірѣ осталось скрытымъ отъ него, поэтому и божественное творчество было ему недоступно. Теперь онъ горѣлъ желаніемъ съ обновленнымъ духомъ изжить жизнь міра. Это желаніе было въ немъ настолько страстно, что, если бы всѣ другіе пути были закрыты, онъ тоже продалъ бы себя чорту, чтобы черезъ него дойти до Бога. Онъ покидаетъ свою студенческую комнату, лабораторіи, клиники и пускается въ далекій раскрывающійся передъ нимъ міръ. Первое, что ему приходится пережить при самомъ началѣ своихъ новыхъ жизненныхъ странствованій, это -- ярко вспыхивающее иламя любви.
   Среди этихъ думъ, стремленій, переживаніи въ памяти его воскресаетъ часто видѣнное имъ въ дѣтствѣ на кукольномъ театрѣ представленіе о докторѣ Фаустѣ. То была старинная народная пьеса, по своему сюжету и герою относившаяся къ эпохѣ возрожденія и реформаціи; просвѣщенный, образованный разсудочный человѣкъ не могъ уже оцѣнить по достоинству всю ея простоту и глубину, и ей пришлось искать пріюта на сценѣ кукольнаго театра. Ученый, которому всѣ его знанія и умствованія не дали удовлетворенія, продаетъ свою душу чорту, чтобы съ его помощью познать всѣ науки и искусства, всѣ сокровища и наслажденія міра, чтобы съ его помощью почувствовать себя хоть на время Богомъ. Все это сбывается, поскольку оно во власти чорта. Фаустъ странствуетъ съ нимъ по свѣту, дѣлается волшебникомъ, имѣющимъ власть надъ живыми и мертвыми, познаетъ всѣ радости земныя, попадаетъ между прочимъ ко двору герцога, гдѣ онъ вызываетъ мертвецовъ и покоряетъ сердце государыни, и, наконецъ, пресыщенный всѣмъ этимъ и все- же неудовлетворенный, онъ чувствуетъ раскаяніе и съ горячей молитвой обращается къ Богу. Въ этотъ рѣшительный мигъ чортъ приводитъ къ нему Елену. Опьяненный ея красотой, Фаустъ забываетъ всѣ благочестивыя покаянныя мысли, бросается къ ней и обнимаетъ ее. но въ его объятьяхъ она превращается въ фурію, а Фаустъ, обманувшись и въ земныхъ наслажденіяхъ и въ небесномъ блаженствѣ, дѣлается добычею ада.
   Это былъ замѣчательный сюжетъ!
   Мотивы этой драмы съ ея не дающимъ удовлетворенія изученіемъ и изслѣдованіемъ, съ ея страстнымъ стремленіемъ къ божественному бытію, съ ея попыткой странствовать по міру, съ ея- влеченіемъ къ Еленѣ, наконецъ, пребываніемъ при герцогскомъ дворѣ -- удивительно переплетались съ собственной жизненной драмой Гете, со всѣми ея переживаньями и мечтами.
   Мотъ Елены не разъ повторялся въ жизненной драмѣ Гете. Въ ту пору Еленой была для него та миловидная эльзаска, которая, словно солнце, взошла для него въ Зезенгеймѣ. И этотъ прекрасный, невинный дѣвическій образъ его собственныя угрызенія совѣсти превратили для него въ фурію, которая жестоко бичевала его и, казалось, гнала въ преисподнюю. Правда, это лишь казалось. Вѣдь все же то чувство, которое онъ испытывалъ, была чистая любовь, и чистую же любовь ему дарили взамѣнъ. Такая любовь есть отблескъ божественной вездѣсущей любви. Этому Гете учило его міросозерцаніе, это же онъ долженъ былъ замѣтить и по тому дѣйствію, которое оказывала любовь, она "наполнила ему душу вѣчнымъ пламенемъ и влила сугубую жизнь въ его преждевременно увядающее сердце" (апрѣль 1772 г.). А муки совѣсти оказались для него лишь очистительнымъ пламенемъ, частью того вѣчнаго пламени, милостью судьбы, онѣ освободили его сердце отъ всякой скверны, дабы оно стало чистымъ, какъ золото.
   Ко всему этому Елена могла, даже должна была стать для него символомъ всего прекраснаго въ искусствѣ, которое онъ тоже такъ искренне хотѣлъ заключить въ свои объятія, символомъ собственнаго художественнаго идеала, до котораго онъ хотѣлъ подняться, и на высоту котораго онъ и теперь уже иногда чувствовалъ себя поднятымъ: "Вы, музы, вы, хариты, окружаете меня, и я, подобный Богу, поднимаюсь надъ водой, надъ землей". (Пѣснь странника во время бури, апрѣль 1772 г.). И идя своимъ жизненнымъ путемъ, который указывала ему любовь, онъ боролся, чтобы подняться до этого высокаго, истиннаго искусства.
   Но любовь къ отдѣльному лицу могла для него быть лишь переходомъ къ болѣе всеобъемлющей любви. Передъ нимъ выростала задача осчастливить не одного, а все человѣчество. Здѣсь сливаются во-едино цѣди политика и поэта. Никакія цвѣты не въ силахъ поэтому удержать его, какъ бы они ни обнимали его колѣна, какъ бы ни ласкали его взоромъ любви. Поэтому же онъ въ тѣ дни далекой юности молится, чтобы "небесная красота открылась ему, когда онъ пресытится земной, дабы онъ лучше, чѣмъ Прометей, могъ свести на землю блаженство боговъ" (1774/72 г. О нѣмецкомъ зодчествѣ). Отъ Гретхенъ его влекло къ Еленѣ.
   Перейдемъ, теперь къ мотиву пребыванія при герцогскомъ дворѣ. Онъ страннымъ образомъ соприкасался съ мотивомъ изъ собственнаго будущаго жизненнаго поприща Гете, къ которому онъ стремился, о которомъ мечталъ. Онъ какъ юристъ при своихъ выдающихся дарованіяхъ уже заранѣе могъ разсчитывать на широкую общественную дѣятельность. Отецъ хотѣлъ проложить ему путь къ ней и съ этой цѣлью собирался послать его въ Вецларъ, Регенсбургъ и Вѣну. Затѣмъ въ Страсбургѣ Кохъ, Оберлинъ и Зальцманъ очень серьезно старались склонить его къ политическому поприщу. Но его собственныя стремленія и желанія шли гораздо дальше, онъ мечталъ о широкомъ вмѣшательствѣ въ судьбы народовъ. Это страстное желаніе осчастливить народъ было характерной чертой тогдашней молодежи, стремившейся къ возвышеннымъ цѣлямъ, и истолкователемъ этихъ стремленій, указывавшимъ путъ, будившимъ мысль опять-таки былъ Гердеръ. Онъ мечталъ приблизиться къ Екатеринѣ и съ ея помощью осчастливить Дифляндію, Украйну, Россію, весь міръ. Подъ вліяніемъ Гердера Гете углубился въ чтеніе Мозеровскихъ "Патріотическихъ фантазій", которыя въ то время уже начали появляться въ печати въ "Osnabrticker Intelligenzblatt"; вліянію того же Гердера слѣдуетъ приписать то, что въ концѣ 1771 и въ началѣ 1772 г. Гете погрузился въ изученіе идеаловъ государственнаго строя, очерченныхъ Галлеромъ въ его "Узонгѣ". Оттуда имъ взято мотто для его "Гетца": "Несчастье совершилось -- сердце народа втоптано, въ гря:" и недоступно уже для благородныхъ стремленій". Этимъ объясняется и то, что оба крупныя произведенія, надъ которыми онъ работалъ въ это время, Гетцъ и Цезарь, были проникнуты политическими тенденціями. Мысль о политико-реформаторской дѣятельности продолжаетъ преслѣдовать его; на ряду съ Хозеромъ онъ изучаетъ "Золотое зерцало" Виланда, "Книгу о государѣ" Маккіавелли. Лафатеръ, видѣвшійся съ Гете лѣтомъ 1774 г., нашелъ его политическія идеи настолько развитыми и зиждущимися на такомъ большомъ запасѣ энергіи, что онъ воскликнулъ: "Гете былъ бы великолѣпной дѣятельной силой при какомъ нибудь государѣ". Это желаніе давно уже мерещилось Гете, и его не могъ не привлечь мотивъ: "Фаустъ у герцога": Фаустъ являлся для него подобіемъ его самого еще задолго до начала какихъ-либо сношеній съ веймарскимъ герцогскимъ домомъ. Такъ важнѣйшія побужденія невольно приковывали его въ наивному народному сказанію, и въ немъ возникло непреодолимое желаніе передѣлать старую кукольную пьесу, превратить ее въ поэтическій сосудъ, куда бы онъ могъ изливать всѣ свои тревоги и горести, желанія и мысли, и такимъ образомъ добиться сравнительнаго спокойствія среди кипѣвшаго вокругъ него водоворота, полнаго бурныхъ порывовъ и грезъ.
   Онъ тѣмъ крѣпче держался за этотъ сюжетъ не только въ ту пору, но и въ послѣдующіе годы, что тѣ мотивы, которые онъ содержалъ въ себѣ, продолжали существовать, отчасти даже усилились: исканіе Бога, даль Его, близость Бога, вѣра и невѣріе, стремленіе познать міръ и быть дѣятельнымъ въ немъ, радость и горе любви, чувственность и идеальность. Въ старымъ присоединились еще новые мотивы,.которые, благодаря гибкости матеріала, легко было связать съ нимъ. Изъ этихъ новыхъ мотивовъ въ особенности выдѣляется одинъ: мысль добиться общенія съ Богомъ путемъ прекращенія собственнаго земного существованія.
   Такъ возникъ великій трудъ его жизни. Онъ долго разрабатывалъ его въ умѣ, ничего не занося на бумагу. Это и вообще было его привычкой. Но здѣсь онъ особенно боялся всякихъ записей. Онъ какъ будто опасался осквернить драгоцѣнный матеріалъ, какъ будто видѣлъ въ письменныхъ знакахъ нѣчто неизгладимое; поэтому -- по крайней мѣрѣ, въ главныхъ сценахъ -- онъ избѣгалъ повѣрять бумагѣ то, что не было вполнѣ безупречно. Д позднѣе онъ могъ хвалиться, что "Фаустъ", поскольку онъ былъ законченъ къ 1775 г., въ своихъ главныхъ сценахъ или, вѣрнѣе, въ своихъ самыхъ важныхъ и дорогихъ для поэта частяхъ былъ написанъ сразу на-чисто безъ всякаго предварительнаго наброска. Но, хотя онъ и медлилъ съ записываньемъ на бумагу, никакой тайны изъ своего намѣренія онъ не дѣлалъ. Напримѣръ, уже лѣтомъ 1772 г. въ Вецларѣ онъ разсказывалъ о "Фаустѣ", такъ что въ слѣдующемъ году Готтеръ могъ уже потребовать у Гете эту пьесу, лишь только она перебродитъ въ его головѣ. Въ этомъ году онъ дѣйствительно рѣшился наконецъ, какъ мы это знаемъ отъ него самого, повѣрить равнодушной бумагѣ эту такъ нѣжно взлелеянную въ его груди поэму. Легче сказать, въ какой послѣдовательности она сложилась у него въ головѣ, чѣмъ въ какомъ порядкѣ была записана на бумагѣ. Несомнѣнно, что безмолвная работа ума и сердца началась съ перваго монолога, который онъ, вѣроятно, еще въ Страсбургѣ нашептывалъ про себя. Вскорѣ сюда присоединилась бесѣда съ духомъ земли, затѣмъ первая часть разговора Мефистофеля съ ученикомъ въ томъ видѣ, въ какомъ онъ дошелъ до насъ въ найденномъ въ 1887 г. первоначальномъ наброскѣ Фауста (Urfaust), съ дешевыми плоскими остротами надъ студенческими квартирами, надъ сношеніями съ профессорами, надъ уплатою студенческихъ долговъ ремесленникамъ и т. д. Мало вѣроятно, чтобы юноша-Гетѣ, созрѣвшій съ тропической быстротой, могъ еще находить удовольствіе въ подобныхъ самыхъ обыкновенныхъ студенческихъ остротахъ, послѣ того, какъ онъ пробылъ нѣкоторое время вдали отъ университета. Все, что лежало между этими сценами, въ особенности встрѣча и договоръ съ Мефистофелемъ, было гораздо труднѣй обработать, да съ этимъ и незачѣмъ было особенно спѣшить. Поэтому онъ пока очень охотно отложилъ все это въ сторону и перескочилъ, какъ мы склонны думать, прямо къ трагедіи Гретхенъ -- еще въ первые мѣсяцы 1772 года, тотчасъ же во окончаніи Гетца. Ея зарожденіе относится, конечно, къ еще болѣе раннему времени, приблизительно къ сентябрю 1771 г., когда Гете въ отвѣтъ на свое заявленіе, что онъ не въ силахъ связать себя, получилъ отъ Фридерики письмо, которое "растерзало его сердце", и когда для него началась послѣ этого "эпоха мрачнаго раскаянія". Чтобы уменьшить "невыносимое" чувство вины, Гете тотчасъ же наложилъ на себя тяжкую эпитимію, подвергнувъ себя самобичеванію въ лицѣ Вейслингена въ своемъ "Гетцѣ". Но это не удовлетворяло его, не могло удовлетворитъ. Не мучительное воспоминаніе о покинутой Маріи, которая къ тому же достойнымъ его образомъ была замѣнена другою, доводить Вейслингена до гибели, а ядъ любовницы (въ духѣ Елены въ кукольной пьесѣ), которой онъ отдается въ ослѣпленіи чувствъ. Совсѣмъ иначе совѣсть поэта была отягощена и именно поэтому совсѣмъ иначе освобождена, когда возлюбленная повергнута была въ самую безысходную скорбь, въ самое непоправимое несчастье, и сознаніе, что онъ -- виновникъ этой ужасной участи, наполнило отчаяньемъ и сломило душу чувственно-сверхчувственнаго возлюбленнаго.
   Такъ Гете въ своей фантазіи самыми мрачными красками рисовалъ себѣ окончаніе Зезенгеймской идилліи. Въ образовавшемся такимъ путемъ поэтическомъ произведеніи мрачные, страшные, мучительные моменты были ему такъ же дороги, какъ и прекрасные, свѣтлые, ясные, а такъ какъ нельзя было пожертвовать ни тѣми, ни другими, то эпизодъ, который по плану поэмы долженъ былъ быть лишь мимолетнымъ, разросся въ большее самостоятельное произведеніе. Его однако нельзя было, какъ впослѣдствіи "Избирательное сродство", выдѣлить изъ цѣлаго. Гете уже рано освойся съ мыслью, что драма его будетъ состоять изъ двухъ частей. Мы не знаемъ, сколько именно изъ "діалогизированнаго въ умѣ" онъ въ 1773 г. занесъ на бумагу. Несомнѣнно одно, что въ 1773 и 1774 г., особенно въ февралѣ послѣдняго года, по окончаніи "Портера" имъ написаны были начало и наибольшая часть трагедіи Гретхенъ. Въ противномъ случаѣ Бойе, которому онъ 15-го октября 1774 г. читалъ свою пьесу въ рукописи, не имѣлъ бы возможности заявить, что: "Его, докторъ Фаустъ почти совсѣмъ готовъ". Фаустъ и на Бойе -- такъ же, какъ позднѣе на Кнебеля, и раньше на Мерка -- произвелъ сильнѣйшее впечатлѣніе. Бойе говоритъ: "Его докторъ Фаустъ представляется мнѣ самымъ великимъ и своеобразнымъ изъ всего" (что Гете ему читалъ). Слова Кнебеля: "Въ докторѣ Фаустѣ совсѣмъ исключительно великолѣпныя сцены". Съ искреннимъ удивленіемъ слѣдилъ Меркъ,послужившій кстати сказать лучшей, хотя и не единственной моделью поэту для его Мефистофеля,-- затѣмъ, какъ развивалось это произведеніе: "Оно съ величайшей вѣрностью украдено у природы... Каждый разъ, когда мнѣ приходится видѣть изъ него новый отрывокъ, я изумленъ, какъ прямо на глазахъ этотъ молодчина растетъ".
   Мало по малу Гете очень охотно сталъ дѣлиться съ другими своимъ"Фаустомъ"..Онъ читалъ его почти каждому изъ своихъ друзей и посѣтителей, такъ что уже въ 1775 г. существованіе поэмы стало широко извѣстно. Николаи въ апрѣлѣ этого года даже слышалъ, что будто бы "онъ выставленъ въ ней, какъ живой"; несомнѣнно, что это относится къ фигурѣ Вагнера. Въ іюнѣ того же года, когда Гете былъ въ Цюрихѣ, онъ, но увѣренію Бодмера, собирался работать танъ надъ Фаустомъ.
   Вѣрно однако то, что ни въ Швейцаріи, ни раньше, ни послѣ Гете особенно усердно надъ Фаустомъ не работалъ. Въ то время жизнь не давала никакого содержанія, которое безотлагательно требовалось бы включить въ драму. Жизнь породила въ это время другія произведеніи: "Стеллу" и "Эгмонта". Работа надъ ними, романъ съ Дили, продолжительное путешествіе -- все это отняло лучшую часть времени. Изъ дошедшихъ до насъ извѣстій мы можемъ заключить, что только въ сентябрѣ и октябрѣ онъ нѣсколько подвинулъ впередъ своего "Фауста", написавъ три либо четыре сцены къ нему, между прочимъ сцену въ Ауэрбаховскомъ погребѣ ("Я написалъ сцену къ своему Фаусту... чувствовалъ себя при этомъ, какъ крыса, наѣвшаяся яду". 17-го сентября 1775 г.).
   Но тутъ происходитъ великій переворотъ въ его судьбѣ. Гете попадаетъ въ Веймаръ. Теперь онъ при дворѣ герцога. Исполнилось то видѣніе, которое рисовалось ему въ его грезахъ, которое смотрѣло на него со сцены кукольнаго театра. Важныя части его великаго произведенія могли черпать изъ дѣйствительности свои жизненные соки: придворная жизнь, финансовыя нужды, маскарадъ и самое значительное изъ всего: стремленіе Фауста создать на свободной почвѣ достойное существованіе для дѣятельнаго народа. но какъ разъ жизнь и оказалась здѣсь препятствіемъ для поэтическаго творчества; въ особенности мѣшала послѣдняя цѣль: осчастливить веймарскій народъ. Это была его "будничная работа", которую самъ же онъ взялъ на себя, и которая "и во снѣ и на яву требовала его присутствія". Тутъ ужъ никакія выраженія восторга немогли заставить его снова приняться за Фауста. Вѣдь и въ этомъ кругу, состоявшемъ изъ лицъ совсѣмъ иной среды, Фаустъ вызвалъ величайшій восторгъ. Гете вскорѣ по пріѣздѣ въ Веймаръ читалъ это замѣчательное произведеніе въ той редакціи, какъ мы должны предполагать, въ которой оно тогда было списано придворной фрейлиной Луизой фонъ Гёхгаузенъ,-- это такъ называемый "Urfaust" (первоначальный набросокъ Фауста). "Герцогини были глубоко тронуты при чтеніи нѣкоторыхъ сценъ", сообщаетъ Фрицъ Штольбергь 6-го декабря 1775 г., "Пародировать вздумалъ доктора Фауста, да такъ, что самому чорту становится страшно передъ нимъ", шутитъ Эйнзидель въ январѣ 1776 г. веймарскіе собратья по перу въ шутливомъ признаніи огромной поэтической силы Гете дали ему прозваніе "волшебника", какъ назывался и герой кукольной драмы ко время своего пребыванія при герцогскомъ дворѣ. "Этотъ пусть будетъ волшебникомъ", говоритъ Виландъ. "Волшебникъ просилъ собрать лишь маленькій кружокъ", пишетъ Гердеръ, приглашая на чтеніе "Фауста". Во время одного праздничнаго представленія ко дню 28-го августа 1781 г. Гете прославляютъ уже какъ творца Фауста. Но ни эти почести, ни насмѣшки Карла Августа, сострившаго, что "Фаустъ -- кусокъ куска, который чего добраго навсегда останется для публики лишь кускомъ", не могли поколебать рѣшенія поэта посвятить свои силы священной повседневной работѣ. Лишь постепенно въ немъ начинаетъ пробуждаться сознаніе, что онъ стоитъ на ложномъ пути, что онъ скорѣе призванъ обрисовывать нравственно-политическіе идеалы, чѣмъ осуществлять ихъ въ дѣйствительности; или, вѣрнѣе, что онъ гораздо больше сдѣлаетъ для осуществленія этихъ идеаловъ -- для низведенія на землю этихъ небесныхъ драгоцѣнностей, какъ онъ однажды назвалъ ихъ -- если путемъ поэтически-символическаго прославленія будетъ воспламенять въ человѣчествѣ стремленіе къ нимъ, чѣмъ если въ маленькомъ государствѣ онъ притащитъ нѣсколько камней для постройки гигантскаго зданія. И вотъ въ немъ снова пробуждается тоска по Еленѣ. Правда, въ ранніе годы юношескихъ восторговъ и увлеченій онъ, какъ ему казалось, уже держалъ ее въ своихъ объятіяхъ; на самомъ дѣлѣ онъ тогда поцѣловалъ лишь край ея плаща. За это время стремленіе жить уменьшилось, утихло, стремленіе къ красотѣ усилилось. То истинное, что онъ нашелъ въ жизни, должно было проникнуться прекраснымъ, чтобы предстать предъ внѣшнимъ міромъ какъ нѣчто божественное. Но гдѣ же, какъ не въ садахъ Гесперидъ, по ту сторону Альпъ, онъ могъ яснѣе всего увидѣть Елену, могъ созерцать ее и, осчастливленный ея близостью, наконецъ могъ сочетаться съ нею бракомъ, если бы ему только удалось заслужить ея благосклонность? И вотъ онъ въ роли набожнаго странника отправляется въ Италію. Его надежды, его желанія осуществляются. Елена ввѣряется ему. Обладаніе ею даетъ ему внутреннее просвѣтлѣніе, наполняетъ его чувствомъ болѣе высокаго бытія.
   Теперь у Гете были всѣ необходимые элементы для продолженія и окончанія Фауста. Онъ узналъ человѣческое общество во всѣхъ его слояхъ, прошелъ черезъ всѣ настроенія, желанія, стремленія своего героя, испыталъ ту же борьбу, глубоко заглянулъ во всѣ эпохи исторіи, добился твердаго міросозерцанія, позволявшаго ему увѣренно намѣтить свою цѣль, и наконецъ достигъ высочайшей ступени въ своемъ искусствѣ. Правда, то тамъ, то здѣсь ему еще недоставало собственнаго взгляда, такъ, напримѣръ, въ вопросѣ о войнѣ, въ четвертомъ актѣ второй части, поскольку планъ послѣдней былъ тогда уже намѣченъ. Но это можно было дополнить и изъ фантазіи. Для многаго другого, напримѣръ, для осушенія болотъ вблизи горъ, Италія съ ея мареммами давала ему достаточно образцовъ. Такъ какъ въ довершеніе всего поэтическая сила, благодаря пережитому имъ въ Италіи обновленію, снова забила свѣжей струей, то ничто не мѣшало ему бодро приступить къ работѣ.
   И дѣйствительно: онъ снова принимается за Фауста. При этомъ онъ съ такой ясностью и увѣренностью окидываетъ взоромъ тѣ далекія пространства, которыя еще предстоитъ пройти, и чувствуетъ такой приливъ творческихъ силъ, что въ августѣ 1787 г. выражаетъ надежду за промежутокъ времени съ новаго года и до пасхи окончить "Фауста" -- раньше ему предстояло еще довести до конца "Тассо". Но въ Римѣ было еще слишкомъ много такого, что мѣшало ему спокойно сидѣть за письменнымъ стономъ, и поэтому, несмотря на наилучшія намѣренія, "Фауста" пришлось пока отложить. Только "кухня вѣдьмы" была написана въ виллѣ Боргезе, да еще отрывокъ изъ сцены "Лѣсъ и пещера"; кромѣ того набросавъ планъ ко второй части. Въ іюлѣ 1788 г. онъ возвратился въ Веймаръ. Почти свободный отъ служебныхъ дѣлъ, не отвлекаемый свѣтской суетою, онъ могъ теперь смѣло отдаться роботѣ. И дѣйствительно къ мню слѣдующаго года "Тассо" законченъ. Теперь очередь была за "Фаустомъ". Къ этому побуждали и чисто внѣшнія причины: поэтъ обѣщалъ его для седьмого тома перваго собранія своихъ сочиненія, и изданіе этого тона было не за горами. Судя по току, что Гете высказывалъ въ своихъ письмахъ изъ Италіи, можно думать, что онъ горѣлъ нетерпѣніемъ закончить игу такъ долго откладываемую работу. Вмѣсто этого, онъ отказывается отъ дальнѣйшей работы надъ "Фаустомъ", даже и не попытавшись приступить къ ней. Мы узнаемъ объ этомъ изъ письма къ Карлу Августу отъ 5 іюля 1788 г. Чѣмъ объяснить итогъ внезапный, неожиданный отказъ? Его поэтическое вдохновеніе словно изсякло, и причиною этого было глубоко-скорбное событіе, случившееся въ іюнѣ этого года: разрыть съ г-жею фонъ Штейнъ. Такъ какъ седьмой томъ все же долженъ былъ появиться въ свѣтъ, то онъ удовлетворился тѣмъ, что далъ публикѣ "Фауста" въ видѣ отрывка. Въ 1780 г. онъ былъ изданъ. Это было и больше и меньше того, что онъ привезъ съ собою въ Веймаръ въ 1775 г. По сравненію съ первоначальнымъ наброскомъ Фауста прибавились сцены, написанныя Гете въ Италіи: "Кухня вѣдьмы" и "Лѣсъ и пещера"; кромѣ того нѣсколько строкъ, служащихъ переходомъ въ сценѣ съ ученикомъ, и вставка въ эту сцену, содержащая мѣткое словцо и объ юриспруденціи и теологіи. Отъ студенческихъ остротъ эта сцена была освобождена. Для усиленія художественнаго аффекта всѣ эти добавленія не могли имѣть большого значенія и даже и приблизительно не могли вознаградить за тѣ совращенія, которыя у него хватило духу сдѣлать. Онъ выпустилъ монологъ Валентина, существованія котораго но отрывку 1790 г. вообще нельзя было и подозрѣвать, затѣмъ сцены: "Пасмурный день. Поле", "Ночь. Открытое поле" и "Гретхенъ въ тюрьмѣ". Такимъ образомъ самая трагедія Гретхенъ стояла словно рядъ колоннъ безъ капители. Эти сокращенія вызваны были тѣмъ, что монологъ Валентина казался ему слишкомъ изолированнымъ, а сцена въ тюрьмѣ и "Пасмурный день" напмсааы были чрезмѣрно страстной натуралистической прозой въ тревожномъ возбужденномъ тонѣ. Его новыя идеалистическія художественныя воззрѣнія не допускала этого, а они были ему дороже, чѣмъ одобреніе публика. Впослѣдствіи онъ, какъ извѣстно, сталъ судить болѣе снисходительно и по. крайней мѣрѣ сцену "Пасмурный день" оставилъ въ ея прежней прозаической редакціи.
   Разразившаяся французская революція, участіе въ доходѣ во Францію и въ осадѣ Майнца, политическія броженія въ Германіи -- все это не могло оживить онѣмѣвшій поэтическій нервъ. Но, вотъ счастливая звѣзда сблизила его съ Шиллеромъ. Подъ электризующимъ вліяніемъ друга онѣмѣніе проходитъ, и прежняя поэтическая творческая сила возвращается къ нему. Прежде всего однако онъ принимается за Вильгельма Мейстера, который тоже уже давно былъ начатъ, и за вызванныхъ событіями времени "Германа и Доротею". Лишь въ іюнѣ 1796 г" путь для "Фауста" свободенъ. Но Гете не достаетъ еще настроенія. Нелегко было перейти отъ веселой реалистической ясности "Вильгельма Мейстера" и "Германа и Доротеи" къ метафизическому полумраку "Фауста". Но. тутъ во-время въ немъ возникаетъ склонность въ темамъ, пригодныхъ для балладъ, и это помогаетъ ему вступить на дуть, ведущій къ "Фаусту". Снова старые давно знакомые образы выступаютъ изъ мглы и тумана и тѣснятся передъ нимъ. Теперь у него хватаетъ духу не выпустить ихъ изъ рукъ. Его грудь трепещетъ, какъ во дни юности, отъ того волшебнаго дыханія, которымъ обвѣяна ихъ вереница (см. Посвященіе, написанное 24-го іюня 1797 г.).
   Еще болѣе, чѣмъ въ Италіи, онъ чувствуетъ себя теперь въ силахъ справиться съ тѣми огромными массами матеріала, которыя еще предстояло обработать. "Да, это -- огромный планъ", сказалъ Вильгельмъ Гумбольдтъ, когда Шиллеръ сообщилъ ему клавъ "Фауста". Изъ устъ, же самого Гете 1-го іюля 1797 г. мы слышимъ слѣдующія изумительныя слова: "Мнѣ нуженъ теперь лишь одинъ спокойный мѣсяцъ, и все произведеніе, ко всеобщему ужасу и удивленію, выросло бы изъ земли, какъ громадная семья грибовъ". По о спокойномъ мѣсяцѣ менѣе, чѣмъ когда-либо можно было думать. Недаромъ онъ помышлялъ о томъ, чтобы снова отправиться въ Италію. Уже одно воспоминаніе объ Италіи, которое съ особенной силой ожило въ немъ благодаря присутствію его римскаго друга Гирта, было пагубно для "Фауста". И вотъ 5-го іюля мы снова слышимъ его признаніе: "Фаустъ отложенъ въ сторону; южныя воспоминанія на время оттѣснили сѣверные призраки". Итальянское путешествіе не осуществилось. Но общество Мейера и сокровища, привезенныя имъ домой, на Цюрихское озеро, такъ подѣйствовали на Гете, какъ будто бы онъ снова очутился на итальянской почвѣ и отдался созерцані. произведеній древнихъ мастеровъ и эпохи возрожденія. Правда, тотчасъ же по возвращеніи онъ снова принимается за "Фауста", но съ какой цѣлью? "Чтобы этимъ путемъ отречься отъ всего сѣвернаго варварства". При такомъ настроеніи нельзя было разсчитывать на быстрый ростъ произведенія. И дѣйствительно въ теченіе слѣдующихъ затѣмъ двухъ лѣтъ онъ только одинъ мѣсяцъ (апрѣль 1798 г.) усердно работаетъ. Такимъ образомъ, несмотря на всѣ понужденія Шиллера, "Фаустъ" едва замѣтно подвигается впередъ. Шиллеръ начинаетъ приходить въ отчаянье. "Я боюсь", пишетъ онъ 24 марта 1800 г. Когтѣ, "что Гете совсѣмъ заброситъ своего Фауста".
   Но тутъ, вопреки всѣмъ ожиданіямъ, какъ разъ обращеніе Гете къ античнымъ произведеніямъ и проложило обратный путь въ "Фаусту". Подъ вліяніемъ вновь возродившейся въ немъ горячей любви къ древнему міру, онъ задумалъ большое произведеніе, "Ахиллеиду", которая должна была быть продолженіемъ Иліады. Въ теченіе 1797/99 гг. онъ отчасти исполнилъ свой планъ. "Ахиллеида" невольно заставила его вспомнить объ Еленѣ, и въ немъ пробудилась охота и бодрость приняться за ту часть "Фауста", центромъ которой является прекрасная героиня Греціи. Это было въ сентябрѣ 1800 г. Но лишь только доступъ къ "Фаусту" снова былъ открытъ, какъ это тотчасъ благопріятно отразилось и на остальныхъ частяхъ. Такъ въ ноябрѣ онъ работаетъ надъ романтической Вальпургіевой ночью, и даже тяжелая болѣзнь, которою онъ захворалъ въ январѣ 1801 г., не могла угасить его интересъ къ "Фаусту". Едва онъ спасся отъ смерти, какъ ужъ снова усердно работаетъ надъ продолженіемъ начатаго. Онъ исполняетъ то, что "въ наброскахъ и очертаніяхъ уже давно лежало передъ нимъ" -- мы имѣемъ основаніе предполагать, что это была Вальпургіева ночь и большая часть пропусковъ -- и далѣе при изображеніи смерти Фауста пользуется, какъ мы о а ять-таки можемъ догадываться, тѣмъ, что ему самому, дошедшему до "границы царства мертвыхъ" (Рейху, 5-го февраля 1801 г.), только что пришлось испытать. До половины апрѣля онъ, на ряду съ нѣкоторыми отрывками ко второй части, работаетъ надъ первой частью и заканчиваетъ ее -- въ томъ ниаѣ, какъ мы ее знаемъ. Послѣ этого, однако, тяжелые камни снова заваливаютъ путь къ поэмѣ: повторныя заболѣванія и поѣздки на воды, усердныя занятія редактированьемъ "Іенской литературной газеты", а главнымъ образомъ смерть Шиллера. Эта смерть и продолжающееся собственное плохое самочувствіе приводятъ его въ такое уныніе, что онъ пока совсѣмъ отказывается отъ мысли о продолженіи "Фауста" и въ іюнѣ 1805 г. окончательно рѣшается снова выпустить его въ видѣ отрывка {Письмо къ Коттѣ, въ которомъ онъ предлагаетъ "Фауста" въ видѣ отрывка, помѣчено 1 мая съ припиской отъ 14 іюня 1805 г.; слѣдовательно, только въ этотъ день имъ принято окончательное рѣшеніе. Такъ же въ одномъ изъ писемъ къ Цельтеру (3-го іюня 1826 г.) отказъ отъ работы надъ "Фаустомъ" онъ ставнѣ въ зависимость отъ смерти Шиллера.}, хотя отрывокъ этотъ самъ по себѣ и представляетъ нѣчто законченное. Наступившая воина укрѣпляетъ его въ этомъ рѣшеніи и вмѣстѣ съ чѣмъ затягиваетъ появленіе первой части до пасхи 1808 г.
   За это время все, что тормозило работу, исчезло. Онъ снова былъ здоровъ, дѣла редактированья отошли отъ него, и въ странѣ царствовалъ миръ. Снова пробуждается его поэтическое вдохновеніе, но "Фаустъ" отъ этого мало выигралъ. Быстро, одно за другимъ, вырастаютъ "Пандора" и "Избирательное сродство", создаются "Поэзія и Правда" и "Западновосточный диванъ". Фаустъ все по-прежнему лежалъ словно въ могильномъ склепѣ. Чѣмъ объяснить это странное явленіе? Вѣдь "Фаустъ" былъ трудомъ всей его жизни, самымъ великимъ, самымъ своеобразнымъ, съ которымъ онъ сросся безчисленными нитями.
   Причину найти не трудно. То, что еще оставалось сдѣлать, состояло скорѣе въ воплощеніи мыслей, въ воплощеніи Гетевской метафизики и этики, чѣмъ въ символизаціи дѣйствительныхъ переживаній. Вели бы дѣло шло о прозаическомъ полухудожественномъ произведеніи, каковы, напримѣръ, "Годы странствованія", то Гете еще могъ бы какъ-нибудь заставить себя довести его до конца, и это было бы ему тѣмъ легче, что ходъ развитія цѣлаго уже давно набросанъ былъ на бумагѣ. Но по отношенію къ такому высокому и вполнѣ художественному произведенію какъ "Фаустъ", отъ котораго къ тому же до сихъ поръ вѣяло такимъ теплымъ дыханіемъ жизни, -- Гете казалось совершенно невозможнымъ выступать просто въ роли философствующаго поэта, который по готовой программѣ доразвиваетъ до конца опредѣленную тему. Здѣсь онъ и хотѣлъ и долженъ былъ предоставить исполненіе, какъ самъ онъ выражается въ февралѣ 1825 г., безсознательному и не поддающемуся учету влеченію. Это влеченіе, однако, не появлялось, потому что не было переживаній, которыя могли бы его пробудить, не было вплоть до 1824 г.
   Если смерть Шиллера заставила Гете надолго похоронить это произведеніе, смерть Байрона наоборотъ снова вызвала его къ жизни. Гете съ живѣйшимъ интересомъ слѣдилъ и за жизнью, и за произведеніями Байрона, и интересъ этотъ все возрасталъ. Новый, болѣе юный Фаустъ возсталъ передъ нимъ въ лицѣ геніальнаго британца: та же неудовлетворенность, то же страстное влеченіе къ безусловному и безпредѣльному, та же бурная порывистость въ отношеніяхъ и къ себѣ и къ міру, та же необузданность и въ наслажденіяхъ и въ стремленіяхъ со всѣми ея послѣдствіями. Даже разнузданность его не мѣшала Гете распознать тотъ великій благородный путь, который жилъ въ англійскомъ поэтѣ. Онъ перечувствовалъ ту тяжелую борьбу съ самимъ собой, которую переживалъ Байронъ, и начиналъ любить его, какъ любятъ богато-одареннаго, прекраснаго но существу, но заблуждающагося и согрѣшающаго подъ властнымъ давленіемъ природы сына, на котораго надѣются, о которомъ знаютъ, что онъ, въ особенности, если любовь протянетъ ему руку помощи, постепенно выберется изъ охватившаго ея" мрака къ чистотѣ, ясности и твердости духа. Такъ какъ и Байронъ со своей стороны относился къ Гете съ чувствомъ восторженнаго удивленія и высказалъ ему это въ только что появившемся въ печати посвященіи къ своему "Вертеру", то въ 1823 г. Гете счелъ умѣстнымъ написать своему юному собрату по перу, единственному изъ всего молодого поколѣнія, котораго онъ считалъ равнымъ себѣ, нѣсколько сердечныхъ словъ и выразить ему то "безпредѣльное уваженіе и любовь", которыя и онъ и всѣ его близкіе питаютъ къ Байрону. Эти слова значили многое, и врядъ ли они были сказаны безо всякой воспитательной цѣли. На жизненный путь британскаго поэта уже принялъ къ этому времени такое направленіе, которое дѣлало его достойнымъ любви и уваженія учителя. Онъ вырвался изъ объятій своей возлюбленной, можно сказать, и своей поэзіи также, бѣжалъ отъ жизни, полной наслажденіи, полной духовныхъ и чувственныхъ излишествъ, чтобы всѣ свои силы, свое состояніе и жизнь посвятить дѣлу греческой свободы. "Подъ конецъ наивысшій замыселъ придалъ истинную цѣну чистому духу". Байронъ отъ наслажденія возвысился до самоотверженнаго поступка, то же самое нѣмецкій ноетъ предназначалъ совершить своему Фаусту. Но вскорѣ послѣ этого прекраснаго подъема духа наступила катастрофа. "Ты хотѣлъ достичь великолѣпія, но тебѣ не удалось"... въ мірѣ поступковъ, хотѣлось бы вамъ прибавить. Среди стараній удержаться въ крѣпости Миссолунги противъ турокъ, на сторонѣ которыхъ было превосходство силъ, смерть 19 апрѣля 1824 г. унесла Байрона въ могилу.
   Это извѣстіе наполнило Гете глубокой скорбью. Письмо Байрона возбудило въ немъ надежду по окончаніи славнаго дѣла привѣтствовать у себя въ Веймарѣ этого "великаго духомъ человѣка, этого счастливо пріобрѣтеннаго друга и въ то же время самаго человѣчнаго изъ побѣдителей" {Байронъ тотчасъ же воспользовался своимъ вліятельнымъ положеніемъ, чтобы побудитъ турокъ болѣе человѣчнымъ способомъ вести войну.}. Теперь эта блестящая звѣзда закатилась навѣки и для него, и для міра. Въ іюнѣ Гете для издаваемыхъ Медвиномъ "Бесѣдъ съ лордомъ Байрономъ" пишетъ небольшую статью" въ которой разсказываетъ о своихъ сношеніяхъ съ англійскимъ поэтомъ и излагаетъ свое отношеніе къ нему. Вообще же онъ въ этомъ году довольно молчаливъ; онъ какъ будто не обладаетъ еще достаточнымъ спокойствіемъ, чтобы говорить объ этой утратѣ. Лишь въ слѣдующемъ году уста его раскрываются при всякомъ удобномъ случаѣ, чтобъ высшаго то, чѣмъ полно сердце. 24 февраля онъ долго говорить съ Эккерманомъ о Байронѣ. Нѣсколько разъ тема бесѣды мѣняется, но онъ все снова и снова возвращается къ своему герою. "Онъ сдался неистощимъ въ своихъ рѣчахъ о Байронѣ", замѣчаетъ Эккерманъ. На слѣдующій день онъ послѣ долгаго, долгаго промежутка времени снова садится за "Фауста". Случалось это по временамъ и раньше, но не приводило ни къ какимъ послѣдствіямъ. Самое большое, что ему удавалось сдѣлать, это -- набросать "планъ". На этотъ разъ дѣло пошло по-иному. Послѣ болѣе двадцати лѣтъ продолжавшагося застоя поэма снова подвинулась впередъ. Въ какомъ же мѣстѣ онъ снова принимается за прерванную нить? Онъ прямо приступаетъ къ заключительному акту. Отъ смерти Фауста онъ переходитъ мъ сценѣ положенія во гробъ и взятія на небо. Сомнѣнія быть не можетъ: провожая въ могилу Фауста, онъ провожалъ въ могилу своего англійскаго любимца. Теперь въ его работѣ должно было сказаться біеніе горячаго сердца.
   Послѣ того, какъ въ образѣ Фауста Гете обезпечилъ британскому поэту покой и небесное блаженство, онъ ногъ обратиться къ послѣднимъ временамъ его земного поприща. Они самымъ рѣшительнымъ образомъ содѣйствовали росту другой отложенной имъ въ 1801 г. части "Фауста", озаглавленной "Елена". Не одинъ набросокъ былъ сдѣланъ Гете для окончанія этой части. Одна изъ варьяцій намъ извѣстна. Фаустъ, какъ и въ окончательной редакціи, вступаетъ въ бракъ съ Еленой. "Отъ этого союза рождается сынъ, который, едва появившись на свѣтъ, начинаетъ пѣть, танцовать и разсѣкать воздухъ рапирою... мальчикъ быстро растетъ и доставляетъ матери немало радости. Ему позволено все, запрещено лишь переходить черезъ одинъ ручей. Однажды въ праздничный день онъ слышите по ту сторону ручья музыку и видитъ, какъ тамъ танцуютъ солдаты и сельскіе жители. Онъ переступаетъ запрещенную черту и смѣшивается съ толпой. Завязывается ссора, онъ многихъ ранитъ, но подъ конецъ самъ падаетъ, пораженный на смерть освященнымъ мечомъ". Этотъ конецъ былъ тоже очень хорошъ, какъ выразился о немъ самъ Гете. Но что онъ значилъ для него, въ особенности, что могъ значить для него Эвфоріонъ? Онъ былъ плодомъ фантазіи и не могъ затронуть въ его душѣ болѣе глубокихъ струнъ. Тутъ "время принесло мнѣ лорда Байрона и Миссолунги, и я охотно отказался отъ всего остального" (Эккерману, 5 іюля 1827 г.).
   Въ Байронѣ для Гете соединились два образа: съ одной стороны Фаустъ, соединившійся съ Еленой и защищающій Пелопоннесъ, родину своей супруги, отъ варваровъ,-- съ другой ихъ общій потомокъ, который не принадлежитъ исключительно ни античному, ны современному міру, а оказывается привлекательнѣйшимъ смѣшеніемъ обоихъ, своеобразнымъ новообразованіемъ. При этомъ онъ истый сынъ Фауста, но превосходятъ его жаждой подвиговъ; въ немъ живетъ безпокойный, стремящійся въ высь духъ, вѣчно неудовлетворенный достигнутымъ. "Все выше долженъ подниматься, все дальше долженъ я смотрѣть". Такимъ образомъ и вторая часть "Елены" прониклась дыханіемъ жизни, котораго до сихъ поръ ей недоставало. Военныя событія во время работы все время привлекали взоры Гете къ Пелопоннесу. Съ помощью многочисленныхъ описаній путешествій онъ углубился въ изученіе этихъ южныхъ долинъ и ущелій и настолько освоился съ ними, что они казались ему его родиной, и онъ испытывалъ такое чувство, какъ будто самъ онъ, супругъ Елены и повелитель страны, живетъ "среди послѣдняго горнаго отрога Европы". Ради этого ознакомленія съ мѣстностью Гете 5-го апрѣля на нѣсколько мѣсяцевъ прервалъ работу, начатую имъ 14-го марта. Затѣмъ его отвлекъ отъ работы юбилей Карла Августа и его собственный, и только въ февралѣ слѣдующаго (1826) года онъ снова принимается за Фауста и, работая непрерывно, къ 6-му іюня заканчиваетъ "Елену". Паденіе Миссолуиги (22-го апрѣля), когда вмѣстѣ съ греками, "истекая кровью, умолкли всѣ народы западной Европы", отразилось въ послѣднихъ пѣсняхъ, придавъ имъ трогательный, элегическій тонъ.
   Гете сообщаетъ Вильгельму Гумбольдту и Сульпицію Буаееерэ объ окончаніи имъ этого акта, и прибавляетъ: "Это -- одна изъ моихъ самыхъ старыхъ концепцій... отъ времени до времени я работалъ надъ нею, но лишь долгій рядъ годовъ могъ закончить эту вещь, вѣдь теперь она обнимаетъ собою цѣлыя три тысячи лѣтъ, со времени паденія Троя и до взятія Миссолунги".
   Онъ тотчасъ же обнародовалъ "Елену" въ четвертомъ томѣ послѣдняго изданія своихъ сочиненій, озаглавивъ ее: "Классическо-романтическая фантасмагорія, интермедія къ Фаусту". Это было на пасхѣ 1827 т.
   Счастливое окончаніе удивительной, глубокой по мысли, блещущей искуснѣйшими ритмами средней части Фауста приводитъ Гете въ повышенное настроеніе. Обнаруживая это настроеніе въ письмѣ въ Буассерэ, Гете чувствуетъ потребность объяснить его: "Простите, дорогой мой, если я кажусь вамъ экзальтированнымъ, но такъ какъ Богъ и его природа даровали мнѣ въ полное распоряженіе столь долгіе годы жизни, то я не умѣю сдѣлать ничего лучшаго, какъ юношеской дѣятельностью выразить свою благодарную признательность. хочу показать себя достойнымъ дарованнаго мнѣ счастья, пока оно мнѣ суждено, и я день и ночь и мыслью и дѣломъ стремлюсь какъ бы можно и чтобы можно было достигнуть этого".
   Эта экзальтація необыкновенно благотворно отравилась на дальнѣйшей успѣшности работы. Раньше Гете всегда нуждался въ какомъ-либо переживаньи, которое заставило бы его поэтическія концепціи со дна души, гдѣ онѣ покоились, всплыть на поверхность; теперь же восторгъ и счастье творчества, опьяненіе, въ которое его приводила и самая идея цѣлаго и блаженное предчувствіе окончанія труда -- все это превращалось въ тотъ воздушный шаръ, который уносилъ его въ эѳирныя пространства творчества. Въ первый разъ въ своей жизни онъ могъ властвовать надъ поэзіей, въ первый разъ ему не нужно было, какъ лунатику, поджидать, пока появится "безсознательное влеченіе". Можно смотрѣть на это какъ на повышеніе или пониженіе поэтической силы,-- для Фауста во всякомъ случаѣ это было безконечно выгодно. На него самого этотъ новый способъ творчества производилъ очень странное впечатлѣніе, и по окончаніи всей работы онъ высказался по поводу этого въ такихъ выраженіяхъ: "Благодаря таинственному психологическому измѣненію, которое, быть можетъ, стоитъ того, чтобы его изучить, я, какъ мнѣ кажется, возвысился до особаго рода продуктивности, которая вполнѣ сознательно повела къ созданію того, что и сейчасъ вызываетъ мое одобреніе, хотя, быть можетъ, никогда больше я не смогу плавать по волнамъ этой рѣки. Аристотель и другіе прозаики вѣроятно увидали бы въ этомъ состояніи нѣкотораго рода умопомѣшательство". (Вильгельму Гумбольдту, 1-го декабря 1831 г.).
   При сіяющемъ солнцѣ этого восторга, который мирно уживался съ строгимъ обдумываньемъ, созрѣвалъ Фаустъ, который отнынѣ называется въ дневникахъ главнымъ дѣломъ, главнымъ трудомъ, главной цѣлью, созрѣвалъ такъ быстро, какъ это позволяли преклонные годы поэта и другія тормозящія обстоятельства. Сначала Гете принялся за обработку того, что предшествовало акту "Елены". Съ марта 1827 г. до февраля 1828 г. написаны были вступительныя сцены второго акта и большая часть перваго. То, что было закончено имъ изъ перваго (Возрожденіе Фауста, появленіе его при дворѣ, маскарадъ и начало сцены въ саду), появилось въ печати на пасхѣ 1828 г. Въ четвертый ровъ появился въ свѣтъ кусокъ куска -- пророчество Карла Августа казалось исполняется. Самъ Гете плутовски манитъ публику обѣщаніемъ, помѣстивъ въ концѣ слова: "Продолженіе слѣдуетъ". Начало осени и зимы 1828 и 1829 въ. создаютъ тѣ сцены, которыя подготовляютъ къ Классической Вальпургіевой ночи. Сана она со своими полутора-тысячами стиховъ быстро вырастаетъ съ января и до конца іюня 1830 г. Теперь не достаетъ только послѣдняго камня, замыкающаго мощный сводъ: четвертаго акта. Камень этотъ грозитъ выпасть изъ рукъ мастера. На нѣсколько мѣсяцевъ старикъ откладываетъ "Фауста" въ сторону и, чтобы по-своему дать себѣ отдыхъ, обращается къ другимъ работамъ. Тутъ приходитъ парализующее его извѣстіе о смерти Августа, и вскорѣ послѣ этого съ нимъ дѣлается страшное кровоизліяніе (26 ноября 1839 г.). Но едва жизнь снова возвращается къ нему, какъ онъ уже 2-го декабря дѣлаетъ слѣдующую утѣшительную отмѣтку въ своемъ дневникѣ: "Ночью думалъ о "Фаустѣ" и кое-что подвинулъ впередъ".
   Въ новомъ году работа живѣе подвигается впередъ и 22 іюля 1831 г. въ дневникѣ появляется многозначительная замѣтка: "Главное дѣло сдѣлано". На ряду съ четвертымъ актомъ ему удалось, наконецъ, справиться и съ первой сценой пятаго акта (Филемонъ и Бавкида), которая до сихъ поръ никакъ не давалась ему. Такимъ образомъ все великое произведеніе до послѣдняго стиха было закончено.
   Можно было бы ожидалъ, что поэтъ тотчасъ же падаетъ новосозданное имъ, съ одной стороны, чтобы удовлетворить нетерпѣніе публики и просьбы друзей, съ другой, чтобы и самому насладиться въ послѣдніе дни жизни одобреніемъ лучшихъ людей того времени и самыхъ близкихъ къ нему лицъ, одобреніемъ, въ которомъ онъ могъ быть увѣренъ. Однако онъ не издалъ своего "Фауста". Онъ отдалъ лишь отрывки -- цѣлое было Для него священно. Его бы не столько порадовало одобреніе, сколько разстроило порицаніе, непониманье, грубое прикосновеніе въ его святынѣ. Современность, по собственному заявленію его, такъ нелѣпа и запутана, что онъ не хочетъ, чтобы его старанія надъ возведеніемъ этого рѣдкостнаго зданія засыпаны были мусоромъ настоящаго момента. (Вильгельму Гумбольдту 17 марта 1832 г.).
   Все это заставило его скрыть произведеніе отъ постороннихъ взоровъ. Онъ предпочелъ, какъ въ пору ранней юности, тайно и про себя наслаждаться созданнымъ. Чтобы, однако, уберечь себя отъ искушенія все снова расплавить, перелить и выковать заново, онъ запечаталъ Фауста. Но эта мѣра предосторожности не помогла. За десять недѣль до смерти онъ освободилъ рукопись изъ заточенія, чтобы прочесть ее по крайней мѣрѣ своей невѣсткѣ. Результатомъ этого явились "новые импульсы къ работѣ надъ Фаустомъ въ смыслѣ болѣе широкаго развитія основныхъ мотивовъ, которые я, чтобы покончить дѣло, обработалъ слишкомъ кратко" (Дневникъ, 24-го января 1832 г.). "И если бы онъ не умеръ"... могли бы мы заключить словами сказки исторію этого сказочнаго творенія.
   Болѣе шести десятилѣтій работали надъ "Фаустомъ". Страсбургскій соборъ и пасторскій домъ въ Зезенгеимѣ, Франкфуртская мансарда и луга Вецлара, сады Оффенбаха и Швейцарскія Альпы, вилла Боргезе и Сикстинская капелла, веймаро-іенскія долины и горы, Тюрингенскій лѣсъ и тысячи другихъ мѣстечекъ и уголковъ, много любимыхъ друзей, волнующія міръ событія видѣли сооруженіе этого зданія, то какъ простые зрители, то какъ помощники. Оно зародилось при старой Римской Имперіи, которую могло еще осмѣять, и выростало при новомъ Германскомъ Союзѣ. Оно было уже старымъ во времена первой французской революціи, а во времена второй не было еще закончено.
   Оно напоминало въ концѣ концовъ тѣ громадные средневѣковые соборы, надъ которыми трудились цѣлые вѣка, которые начаты были въ романскомъ стилѣ, строились дальше въ готическомъ, свои послѣднія украшенія и пристройки получили отъ эпохи Возрожденія и барокко, которые внутри мѣстами были окутаны полумракомъ, мѣстами свѣтились волшебнымъ пестрымъ свѣтомъ; по темной витой лѣстницѣ они вели въ высокимъ башнямъ, съ которыхъ снова виденъ былъ ясный Божій свѣтъ, и взоръ терялся въ безконечной дали {Здѣсь кончается текстъ самого А. Бельшовскаго. Послѣ смерти его дополнить и завершить его трудъ пришлось, главнымъ образомъ, Теобальду Циглеру. Глава "Гете какъ естествоиспытатель" написана С. Калишеромъ, а въ редакціи текста и примѣчаній помогали профессора: Имельманъ, Рете, Максъ Фридлендеръ (примѣчаніе о стихотвореніяхъ Гете, которыя положены на музыку) и д-ръ философіи Францъ Леппманнъ. Переводч.}.

-----

   Фаустъ былъ дѣйствительно существовавшей личностью, -- со всей вѣроятности, швабъ по происхожденію, изъ Книтлнигена, близъ Бреттена, родины Меланхтона, современникомъ котораго онъ Отъ, и которыя оставилъ вамъ о немъ сравнительно самое достовѣрное извѣстіе. Онъ былъ очень странное явленіе, нѣчто среднее между страшнымъ шарлатаномъ и хвастуномъ, съ одной стороны, и съ другой стороны однимъ изъ тѣхъ геніальныхъ натурфилософовъ, какими были Теофрастъ Парацельсъ и Агриппа изъ Неттесгейма. Но его время вѣрило въ такихъ маговъ и волшебниковъ и интересовалось ими; поэтому уже сорокъ или пятьдесятъ лѣтъ спустя послѣ его смерти появилась первая книга о Фаустѣ: "Historie von Doktor Iobann Fausten, dem weitbeschreiten Zauberer und Schwarzkünstler" (Исторія о докторѣ Іоганнѣ Фаустѣ, далеко прославленномъ волшебникѣ и чернокнижникѣ), напечатанная во Франкфуртѣ на Майнѣ, Іоганномъ Шписомъ въ 1587 г. Не успѣла появиться эта народная книга, какъ уже нашелся и драматургъ, воспользовавшійся этимъ сюжетомъ: это былъ англичанинъ Марло, предшественникъ Шекспира, въ 1589 г. написавшій первую трагедію о Фаустѣ. Она служить корнемъ и прообразомъ всѣхъ позднѣйшихъ драматическихъ произведеніи на ту же тему, во всевозможныхъ превращеньяхъ появлялась она на нѣмецкой народной сценѣ и скоро попала на сцену кукольнаго театра. Въ этомъ видѣ Гете впервые познакомился съ нею.
   Почему же образъ доктора Фауста въ нашемъ нѣмецкомъ и родственномъ ему англійскомъ народѣ возбудилъ настолько живой интересъ, что они окружили его цѣлымъ вѣнкомъ легендъ и сдѣлали его любимѣйшимъ героемъ народныхъ книгъ и драмъ? Въ шестнадцатомъ столѣтіи Фаустъ жилъ и сдѣлался "далеко-прославленнымъ" -- тамъ и должны быть скрыты мотивы, создавшіе трагедію о Фаустѣ.
   Двѣ мощныя тенденціи волновали и наполняли собою шестнадцатый вѣкъ: возрожденіе и реформація -- вотъ обѣ великія силы того времени. Въ народной книгѣ на первомъ планѣ стоитъ отношеніе Фауста къ религіозному движенію вѣка. Фаустъ напоминаетъ Лютера; и онъ живетъ тоже въ Виттенбергѣ. Тамъ ему и приходится имѣть дѣло съ чортомъ, но въ обратномъ смыслѣ, чѣмъ Лютеру. Лютеръ въ Вартбургѣ отмахивается отъ дьявола, пуская въ него чернильницей; онъ не боится, если бы даже міръ былъ полонъ чертей. Фаустъ вызываетъ чорта въ свою келью и заключаетъ договоръ съ нимъ. Онъ побѣжденъ чортомъ, тогда какъ Лютеръ самъ побѣждаетъ его. И еще одна противоположная черта: Фаусть -- чародѣй. Такой враждебный христіанству чародѣй былъ уже противопоставленъ апостоламъ Петру и Іоанну въ лицѣ Симона волхва, о которомъ разсказываютъ намъ Дѣянія апостоловъ (гл. 8). Этой языческо-новоплатонической магіи средневѣковое христіанство противопоставило дотомъ божественную чудесную силу Святыхъ Даровъ. Лютеръ радикальнѣе, онъ отбрасываетъ всякую магію какъ чертовщину. Кто предается магіи, тотъ погибъ, тотъ становится добычей чорта. Поэтому въ шестнадцатомъ столѣтіи для Фауста нѣтъ спасенія.
   Однако и здѣсь выступаетъ уже другая тенденція вѣка. Это было время бурнаго броженія, могучей борьбы и неудержимаго сопротивленія, время, когда мощные порывы бури и вихря потрясали міръ. И въ Лютерѣ это сказалось, и въ Лютерѣ есть нѣчто демоническое. Но онъ поставилъ себѣ опредѣленную цѣль и звалъ мѣру; онъ Не дозволялъ своему разуму выходить за предѣлы библіи. Но были и другіе, которые не знали опредѣленной цѣли, не знали мѣры своимъ стремленіямъ; они хотѣли съ помощью разума добиться полнаго удовлетворенія для своего разума, они хотѣли все знать и въ тревожномъ нетерпѣніи искали волшебнаго ключа къ тайникамъ природы. Таковъ былъ Фаустъ. Поэтому уже въ старѣйшей народной книгѣ онъ является передъ нами представителемъ такой ненасытной жажды знанія; о немъ говорится: "Онъ взялъ себѣ крылья орла, хотѣлъ извѣдать всѣ глубины небесныя и земныя". Поэтому онъ требуетъ отъ чорта объясненія не только по теологическимъ вопросамъ, но и по естественнонаучнымъ. Doctor theologian превращается въ Doctor medicinae et rerum naturalium, дѣлается астрологомъ и астрономомъ, математикомъ и натурфилософомъ. Это -- стремленіе освободиться отъ теологіи и церкви, сбросить съ себя ея иго, стремленіе къ свѣтскому знанію, которое вскорѣ стало такимъ же роковымъ для лютеранства, какимъ оно раньше было для средневѣковой церкви. Достаточно вспомнить о Гуттенѣ и Рейхлинѣ, о Коперникѣ и Кеплерѣ, о Джордано Бруно и Кампанеллѣ. Не слѣдуетъ забывать также и того, что въ эпоху возрожденія открыта была Америка. Съ этой борьбой за знаніе соединялся, однако, нѣкоторый мистицизмъ, стремившійся не только въ религіозномъ смыслѣ вступить въ непосредственное общеніе съ Богомъ; проникнутый возродившимся радостнымъ влеченіемъ къ природѣ, онъ хотѣлъ и философски проникнуть въ глубь природы, понять ее изнутри. Этотъ мистицизмъ по сущности своей былъ очень сродни магіи, отъ которой онъ въ своемъ нетерпѣніи ожидалъ помощи, и къ которой прибѣгалъ за помощью. На ряду съ этимъ уже и въ народной книгѣ о Фаустѣ, а у Марло даже какъ нѣчто преоблададающее, стоитъ жажда власти, страстное желаніе всемогущества. Вѣдь и англійскій философъ эпохи возрожденія Баконъ въ знаніи видѣлъ власть. Къ этимъ двумъ стремленіямъ: все знать и все мочь присоединяется еще третье -- стремленіе всѣмъ насладиться, или, какъ сказано въ книгѣ о Фаустѣ, "вести эпикурейскую жизнь". Жажда знанія, жажда власти и жажда сполна изжить жизнь -- вотъ, слѣдовательно, три основныя тенденціи шестнадцатаго столѣтія. Наконецъ, и еще нѣчто. Уже въ народной книгѣ Фаустъ вызываетъ Александра Великаго и Елену, представителей греческаго міра. Изъ забвенія смерти онъ снова возвращаетъ ихъ къ жизни. Точно такъ же воскресли въ то время прекрасныя изваянія греческихъ боговъ; извлеченныя изъ-подъ земли, гдѣ они такъ долго прятались отъ взоровъ, они праздновали теперь истинный праздникъ возрожденія. Такимъ образомъ съ присущей той эпохѣ жаждой знанія, жаждой жить въ переросшемъ среднія вѣка человѣкѣ соединялась жажда красоты; источникомъ ея было возрожденіе классической древности. Всѣ эти тенденціи и мотивы вошли и въ легенду о докторѣ Фаустѣ.
   Съ этимъ временемъ эпоха молодого Гете находилась въ самомъ близкомъ родствѣ. И она тоже была временемъ броженія, титанически-дерзкаго задора и Прометеевскаго нетерпѣнія, и она была полна жаждой собственнаго всемогущества и славы, полна желанья жить, полна страстнаго влеченія къ природѣ, съ тою лишь разницею, что вмѣсто знанія природы сначала выступило чувство природы въ духѣ Руссо и съ мыслями Спинозы. Наконецъ и эпоха Гете шагъ за шагомъ все больше приближалась къ классической образованности, пока, наконецъ, въ новегуманизмѣ не достигла новаго, болѣе высокаго и полнаго пониманья классическаго идеала.
   Такимъ образомъ, въ восемнадцатомъ столѣтіи старая тема доктора Фауста должна была снова заинтересовать и привлечь къ себѣ умы, должна была сдѣлаться сосудомъ, который могъ принять въ себя и дать форму этимъ теченіяхъ времени. Понятно, что на ряду съ Лессингомъ, почти въ силу внутренней необходимости, за этотъ матеріалъ ухватилея и Гете какъ величайшій сынъ своего вѣка и самый смѣлый передовой боецъ новой эпохи бури и натиска. Теперь, однако, время все же было иное, чѣмъ то, когда жилъ Фаустъ, и когда онъ сдѣлался героемъ сказанія и драмы. Поэтому и трагедія Фауста въ восемнадцатомъ столѣтіе должна была стать иной; главное же, Гете окончилъ ее не въ восемнадцатомъ, а уже въ девятнадцатомъ столѣтіи. Въ этихъ двухъ моментахъ заключена, если можно такъ сказать, вся задача Фауста, которой теперь и предстоитъ развернуться передъ нашими глазами. Это еще разъ заставляетъ насъ вернуться къ исторіи возникновенія Фауста и вспомнить, что онъ въ трехъ различныхъ наслоеніяхъ появлялся передъ публикой: въ первый разъ въ 1790 г., въ собраніи сочиненій въ видѣ отрывка; во второй разъ въ 1808 г.-- первая часть въ тонъ видѣ, какъ мы ее знаемъ я въ настоящее время; наконецъ, все произведеніе цѣликомъ въ 1832 г. уже послѣ смерти Гете въ своемъ оконченномъ видѣ, содержавшемъ на ряду съ первой частью и болѣе обширную по объему вторую. Этотъ порядокъ мы положимъ и въ основаніе нашего изложенія. Мы будемъ, слѣдовательно, прежде всего говорить объ отрывкѣ 1790 г.
   Онъ состоялъ изъ слѣдующихъ шестнадцати сценъ: 1) Монологъ Фауста, заклинаніе Духа Земли, разговоръ съ фамулусомъ Вагнеромъ. Послѣ этого слѣдуетъ большой пропускъ и затѣмъ 2) Фаустъ и Мефистофель, начиная со словъ: "Und was der ganzen Menschheit Atgeteilt ist, Will ich in meinem innern Selbst gemessen" (и всѣмъ, что составляетъ удѣлъ человѣчества, я хочу насладиться въ тлубинахъ своей души). Такимъ образомъ, эта сцена начинается съ середины фразы, такъ сказать. Къ ней присоединяется сцена съ ученикомъ. Далѣе: 3) Погребъ Ауэрбаха въ Лейпцигѣ. 4) Кухня вѣдьмы. 5) Улица. Фаустъ. Маргарита проходитъ мимо. Мефистофель. 6) Въ комнатѣ Маргариты. 7) Прогулка: Фаустъ и Мефистофель. 8) Домъ сосѣдки. 9) Улица. Фаустъ и Мефистофель. 10) Садъ и бесѣдка. 11) Гретхенъ за лрялкой. 12) Садъ Марты -- Фаустъ исповѣдуетъ свою вѣру. 13) У колодца. 14) Лѣсъ и пещера. 15) Передъ образомъ Mater dolorosa: "О склони, многострадальная!" 16) Соборъ: Гретхенъ и злой духъ. Этой сценой отрывокъ заканчивается, тогда какъ первоначальный набросокъ Фауста ("Urfaust") уже содержалъ въ себѣ и сцену въ тюрьмѣ, но въ прозѣ. Такимъ образомъ трагедія Гретхенъ была въ немъ доведена до конца.
   Драма начинается, такъ же, какъ и у Марло, большимъ монологомъ Фауста. Онъ содержитъ въ себѣ экспозицію всей драмы, представляя намъ Фауста въ томъ положеніи и настроеніи, которыя побуждаютъ его совершить необычайный, сверхчеловѣческій шагъ, и дѣлая такимъ образомъ понятнымъ весь трагизмъ его жизни. Уже въ самыхъ старинныхъ обработкахъ этой же темы были выставлены, какъ упомянуто выше, различные мотивы, побуждающіе Фауста предаться чорту: жажда знанія, желаніе все знать, и жажда жизни, желаніе все мочь, все имѣть и всѣмъ наслаждаться. И у Гете первое слово принадлежитъ жаждѣ манія. Фаустъ полонъ всякаго знанія и всякой премудрости, онъ основательно изучилъ науки четырехъ факультетовъ, онъ умнѣе "всѣхъ этихъ глупцовъ", сомнѣнія его не мучать, и ни передъ чѣмъ онъ не останавливается въ недоумѣніи. Но счастья, удовлетворенія это знаніе ему не дало. Поэтому онъ предался магіи: онъ надѣется, что силою и устами духовъ ему откроются тайны міра, онъ познаетъ внутреннѣйшую связь вещей и сможетъ созерцать дѣйствующее начало, первоисточникъ жизни -- тогда ему не придется болѣе рыться въ словахъ. Такъ говоритъ ученый. Нетерпѣніе званія заставляетъ его перескочить черезъ всѣ промежуточныя звенья: онъ хотѣлъ бы прямо проникнуть до всѣхъ глубинъ міровой жизни. Онъ хочетъ созерцать -- вѣдь и самъ Гете былъ человѣкомъ такого созерцательнаго мышленія, выраженіемъ и символомъ котораго является магія. Но уже и въ этихъ словахъ Фауста звучитъ и еще нѣчто другое: въ нихъ чувствуется жажда дѣятельности: "я не тѣшу себя мыслью, что могу учить чему-нибудь, могу исправлять людей, обращать ихъ на путь истинный" -- въ нихъ чувствуется также неудовлетворенность всѣмъ своимъ существованьемъ съ чисто внѣшней стороны: "Нѣтъ у меня никакого добра, ни золота, ни почета, ни славы земной". Н непосредственно за этимъ слѣдуетъ озлобленное*- "ни одна собака не согласилась бы дольше такъ жить!" Горечь, затаенная злоба -- вотъ каково настроеніе этого ученаго, пользующагося общимъ уваженіемъ университетскаго профессора; пусто, безрадостно и одиноко у него въ душѣ.
   Но вдругъ другой, болѣе полный тонъ начинаетъ звучать въ его словахъ: "О если бъ ты, сребристый свѣтъ луны, въ послѣдній разъ смотрѣлъ на мои муки!" Не пустота и одиночество, а страстная тоска, надежда даже слышится въ этомъ возгласѣ, отъ него вѣетъ чѣмъ-то мягкимъ, почти сантиментальнымъ, напоминающимъ намъ Оссіана и Вертеровское настроеніе. И самая неудовлетворенность получаетъ теперь иное содержаніе. Не желанье все знать томитъ его: онъ жалуется на неестественность своей жизни ученаго, всего своего существованія. То, что я знаю, не удовлетворяетъ меня, говорилъ Фаустъ-ученый;-- знаніе и изслѣдованіе не удовлетворяетъ меня, говорить этотъ новый Фаустъ. Отсюда и съ внѣшней стороны и тонъ и стиль мѣняются: тамъ настроеніе было желчное, озлобленное, поэтому и стиль былъ сухой, сжатый, лишенный вдохновенія; здѣсь чувствуемся страстно пламенѣющая душа, поэтому и отъ самыхъ словъ вѣетъ чѣмъ-то мягкимъ, поэтичнымъ и грустнымъ. Тамъ, выражаясь философски, все отрицательно, здѣсь -- вполнѣ положительно.
   И самое рѣшеніе отдаться изученію магіи объясняется здѣсь иными побудительными причинами. Не на продолженіе знанія направлены теперь его помыслы, -- нѣтъ, онъ хочетъ отбросить всякое знаніе и всякую науку! Вѣдь знаніе лишь бездушное слово, дымъ, тлѣнъ, голый остовъ и мертвечина, а Фаустъ ищетъ теперь блаженства, молодого, священнаго счастья жизни, силы и бодрости; онъ хочетъ все испытать, на все отважиться, онъ хочетъ удовлетворенія и для чувства и для чувственности, онъ хочетъ жить всѣми нервами, всѣми фибрами души, всѣмъ сердцемъ, полной грудью, всѣхъ существомъ, однимъ словомъ, онъ жаждетъ жизни. Не одного знанія ищетъ онъ,-- онъ хочетъ чувствовать, чувствовать всѣмъ сердцемъ, всѣми силами духа; не одного знанія ищетъ онъ,-- онъ хочетъ желать и дѣйствовать, онъ стремится къ наслажденію и къ подвигу. Прочь неестественность, односторонность жизни ученаго! Природа, природа! взываетъ Фаустъ, который хотѣлъ бы быть человѣкомъ, цѣльнымъ и всеобъемлющимъ человѣкомъ.
   Многихъ приводятъ въ недоумѣніе эти два противоположныхъ настроенія, два различныхъ мотива, два стиля. И совершенно напрасно. Въ тотъ моментъ, когда Фаустъ признаетъ свое пораженіе какъ ученый, въ немъ начинаетъ говорить человѣкъ. Озлобленное, горькое настроеніе начала сцены смѣняется мягкимъ, полнымъ пламенныхъ желаній и тоски основнымъ настроеніемъ. Первое душевное состояніе выражалось въ сжатыхъ словахъ; второе заставляетъ рѣчь литься широкимъ потокомъ, вдохновенно и поэтически-образно. Ученый сознаетъ въ себѣ лишь одно влеченіе, а въ Фаустѣ уже съ самаго начала живутъ двѣ души. Развѣ у самого Гете было по-иному? Профессоръ становится человѣкомъ -- развѣ это немыслимо? Сюда присоединяется и еще нѣчто, болѣе общее. Фаустъ, котораго жажда знанія заставляетъ предаться магіи, есть прежде всего сынъ шестнадцатаго столѣтія; одной стороной своей души Гете чувствуетъ себя родственнымъ ему. Фаустъ, который хочетъ жить, хочетъ обнять всю жизнь цѣликомъ, есть въ то же время и Фаустъ восемнадцатаго столѣтія съ его Вертеровскимъ настроеніемъ, съ его влеченіемъ къ природѣ въ духѣ Руссо; съ этимъ Фаустомъ Гете сливается въ одно существо. Такимъ образомъ первый Фаустъ помогаетъ Гете подняться до высоты второго, помогаетъ ему перейти отъ шестнадцатаго къ восемнадцатому столѣтію, отъ Фауста и его міра эпохи возрожденія къ себѣ самому и къ своему міру, міру бури и натиска. Поэтому и весь монологъ представляетъ нѣчто вполнѣ цѣльное, несмотря на то, что проникнутъ двумя смѣняющими другъ друга настроеніями; вѣдь оба эти настроенія не исключаютъ, а наоборотъ требуютъ и обосновываютъ, дополняютъ и объясняютъ одно другое, и то, что связываетъ ихъ во-едино въ груди человѣка, можно было бы назвать мистикой.
   Разсмотримъ теперь. какихъ образомъ Фаустъ исполняетъ свое рѣшеніе предаться магіи. Сначала передъ нимъ знакъ макрокосма, вселенной, цѣлаго съ его тремя частями: божественной частью, міромъ звѣздъ и подлунной областью нашей планеты, знакъ дѣятельной природы, Natura naturane Спинозы, гдѣ все сплетается въ одно цѣлое, все живетъ и дѣйствуетъ одно въ другомъ, гдѣ силы небесныя нисходятъ и восходятъ, проникаютъ съ неба на землю, и все гармонично сливается въ единый вселенскій звукъ. "Но увы! это лишь зрѣлище!" Почему же? "Развѣ я Богъ?" Вотъ первое, что онъ спрашиваетъ при видѣ этой картины. И дѣйствительно это цѣлое, какъ онъ узнаетъ впослѣдствіи, существуетъ лишь для Бога; человѣкъ же можетъ понять его лишь какъ образъ, знакъ, какъ зрѣлище, для него оно можетъ быть лишь предметомъ созерцанія, правда, дающаго удовлетвореніе, но только тому, кто ищетъ одного знанія и въ знаніи способенъ найти спокойствіе духа. Фаустъ-ученый, быть можетъ, удовлетворился бы имъ, но человѣкъ, пробудившійся въ немъ, уже не можетъ успокоиться на этомъ.
   Съ досадой отворачивается Фаустъ отъ этой картины и раскрываетъ знакъ духа земли. "Ты ближе мнѣ, о духъ земли!" Чтобы понять переходъ отъ макрокосма къ духу земли, вспомнимъ слѣдующіе, правда, нѣсколько позднѣе возникшіе стихи изъ "Границъ человѣчества":
   
   И гдѣ жъ человѣку
   Тягаться съ богами!
   Поднимется ль въ высь,
   Досягнетъ ли
   До звѣздъ головой,
   Негдѣ ему опереться
   Стопою невѣрной --
   И имъ играютъ
   Вѣтра и тучи.
   Стоитъ ли твердой
   Сильной ногою
   На крѣпноздняной
   Прочной землѣ.
   Ему не подняться
   Даже, чтобъ съ дубомъ
   Или съ лозой виноградной
   Сравняться 1).
   1) Переводъ М. Михайлова.
   
   Далѣе въ стихотвореніи звучитъ чувство покорности судьбѣ, но Фаустъ не хочетъ покориться своей долѣ. "Ты долженъ! ты долженъ! хотя бы это стоило мнѣ жизни!" восклицаетъ онъ въ титаническо-дерзкой отвагѣ, смѣлыя, какъ Прометеи. И вотъ передъ нимъ является духъ земли. Не вселенная и не міръ въ его цѣломъ, не небо и не адъ, не высшій и не низшій потусторонній міръ, а земля, прочно-основанная, вѣковѣчная земля -- вотъ то мѣсто, гдѣ Фаустъ надѣется найти удовлетвореніе, гдѣ онъ ищетъ его. Въ немъ говорить безусловно посюсторонній духъ современнаго человѣка; это Спинозовская имманетная точка зрѣнія, на которую Гете сталъ въ то время и которой затѣмъ никогда ужъ больше не покидалъ. Но и земля -- Божья, и духъ земли прежде всего олицетворенная сущность жизни природы, жизненныхъ силъ и вообще силъ природы на этой землѣ, слѣдовательно, и сущность человѣческой природы и ея чувственной стороны. Но, кромѣ того, самъ онъ говоритъ о себѣ, что въ "вихрѣ дѣяній" творитъ и созидаетъ на шумномъ станкѣ времени; Гете называетъ его "міровымъ геніемъ, геніемъ дѣяній". Отсюда мы видимъ, что онъ обнимаетъ собою и еще нѣчто высшее: человѣческая жизнь, исторія, міръ дѣяній и поступковъ съ его страстями и бурями также принадлежатъ къ его царству. Въ Фаустѣ говоритъ не одно влеченіе къ природѣ, а и жажда дѣла; и то и другое воплощено въ духѣ земли, но природа стоитъ пока еще на первомъ планѣ.
   Совокупность природы, совокупность человѣческой жизни воплощенная возстаетъ передъ Фаустомъ, и изъ груди его вырывается восклицаніе: "Горе мнѣ! я не въ силахъ вынести твой видъ!" Но лишь на мгновеніе этотъ сверхчеловѣкъ поддается жалкому чувству страха; онъ тотчасъ же овладѣваетъ собою и восклицаетъ: "Это я, я -- Фаустъ, подобный тебѣ!" Но отвѣтъ духа низвергаетъ его съ этой гордой высоты: "Ты подобенъ тому духу, котораго можешь понять,-- не мнѣ!" -- "Не тебѣ! кому же тогда?" спрашиваемъ и мы вмѣстѣ съ Фаустомъ. Человѣкъ, который хочетъ стать твердой ногою на прочно основанной, вѣковѣчной землѣ, не подобенъ духу земли? Почему же нѣтъ? И если не ему, то кому же? Конечно онъ подобенъ ему, онъ сынъ земли -- духу земли. Ц все же онъ не можетъ стать наравнѣ съ нимъ: вѣдь онъ есть лишь часть, тогда какъ тотъ представляетъ собою цѣлое; онъ малъ, а тотъ великъ; онъ ограниченъ, а тотъ сравнительно не имѣетъ границъ. Здѣсь на сторонѣ Фауста въ одно и то же время и вина и трагизмъ конечнаго: вина въ томъ, что человѣкъ стремится быть сверхчеловѣкомъ и дерзаетъ уподобиться безконечному; трагизмъ въ томъ, что онъ приходитъ къ сознанію, что онъ не есть цѣлое и не есть безконечное. Духѣ земли явился, повинуясь мощному призыву Фауста, потому что стремленіе послѣдняго понять цѣлое естественно, и онъ имѣетъ право на него; но Фаустъ не понялъ его. потому что онъ конеченъ. Къ сознанію этого его приводить явленіе духа земли; приговоръ произнесенъ, его возвышеннѣйшія надежды и желанья уничтожены. Такъ заканчивается эта сцена, и къ Фаусту входитъ фамулусъ Вагнеръ.
   Онъ -- противоположность Фаусту, сухой кабинетный ученый и педантъ, который и дѣйствительно сознаетъ въ себѣ лишь одно влеченіе, который тоже очень хотѣлъ бы все знать, но для чего? Онъ -- филистеръ въ образованіи, бездарный, лишенный вдохновенія просвѣтитель въ духѣ Николаи, пошлый, тщеславный и пустой и все же простодушный и безобидный въ своемъ благоговѣніи передъ Фаустомъ, на котораго онъ смотритъ снизу вверхъ, такъ что рядомъ съ Фаустомъ онъ производитъ комичное впечатлѣніе. Въ разговорѣ съ нимъ Фаустъ голому знанію противопоставляетъ сердце и чувство, мертвому противопоставляетъ живое, искусственному -- естественное, и въ данный моментъ это вполнѣ умѣстно. Но, какъ ны справедливо то, что онъ говоритъ, слова его снова, какъ и въ монологѣ, дышатъ горечью и пессимизмомъ, въ нихъ звучитъ еще большая безнадежность, чѣмъ прриде. Особенно сурово судитъ онъ объ исторіи: она для него мусорный ящикъ, чуланъ для всякаго хлама; а самые люди во всѣ времена одни и тѣ же, тѣхъ же немногихъ изъ нихъ, которые обнаруживали свои чувства, свое міросозерцаніе, искони распинали и сжигали. Приблизительно такъ же позднѣе и Шопенгауеръ отозвался объ исторіи; и если мы вспомнимъ еще борьбу Ничше противъ историзма нашего времени, то должны будемъ признать, что на творческіе умы "критическія стремленія" историка дойти до самыхъ источниковъ всегда дѣйствуютъ, какъ нѣчто тормозящее, налагающее оковы. Этимъ можно объяснить нерасположеніе Гете къ исторіи.
   Такъ заканчивается первая сцена. Въ отрывкѣ 1790 г., мы снова встрѣчаемъ Фауста разговаривающимъ съ Мефистофелемъ. Кто этотъ Мефистофель, и откуда онъ явился? Это -- чортъ, какъ самъ онъ тутъ же въ первой сценѣ заявляетъ намъ; да это и весьма естественно. Съ духомъ земли ничего не вышло, попытка окончилась трагично. Въ отчаяніи, въ пессимистическомъ озлобленіи Фаустъ вызываетъ чорта и предается ему. Однако, тутъ мы наталкиваемся на затрудненія. Уже передъ тѣмъ, какъ входитъ Вагнеръ, изъ устъ Фауста вырываются слова, которыя совсѣмъ не согласуются съ такимъ отчаяннымъ поступкомъ: "Мое прекраснѣйшее счастье разрушено! Вѣдь надо же этому изсохшему пресмыкающемуся спугнуть сонмъ моихъ видѣній!" Мое прекраснѣйшее счастье!-- что значатъ эти слова въ устахъ уничтоженнаго, умаленнаго, пришедшаго въ отчаянье человѣка? Чтобы понять ихъ, мы должны теперь же перейти къ четырнадцатой сценѣ отрывка: "Лѣсъ и пещера". "Великій духъ, ты далъ мнѣ, далъ мнѣ все, о чемъ я просилъ тебя. Ты не напрасно явилъ мнѣ въ пламени свой ликъ", такъ говоритъ теперь Фаустъ о явленіи духа земли, и этимъ же чувствомъ проникнуты и слѣдующіе затѣмъ стихи. Дальше мы читаемъ: "Ты далъ мнѣ не только это блаженство, которое ставитъ меня все ближе и ближе къ богамъ, ты далъ мнѣ еще и спутника". Слѣдовательно, и здѣсь опять онъ говоритъ о блаженствѣ, но сюда присоединяется и еще нѣчто новое: ты далъ мнѣ Мефистофеля; такимъ образомъ Мефистофель -- не чортъ, а посланникъ, вѣстникъ духа земли. Эту мысль и пытались провести и доказать, что во всей первоначальной редакціи "Фауста", за исключеніемъ развѣ "Бухни вѣдьмъ", Мефистофель есть демонъ земли, одинъ изъ тѣхъ кобольдовъ, тѣхъ стихійныхъ духовъ, которые были подвластны духу земли и состояли у него на посылкахъ,-- а не исчадіе ада, не духъ зла, не тотъ чортъ, въ котораго вѣрило народное сказаніе, и котораго какъ символъ принимаетъ болѣе развитое пониманіе. Это толкованіе встрѣтило немало одобренія, однако оно разбивается о самую тему, для которой союзъ съ чортомъ съ самаго начала оказывается совершенно необходимымъ, даже существеннымъ. Да и у самого Гете цѣлый рядъ мѣстъ, встрѣчающихся какъ разъ въ самой ранней версіи, въ первоначальномъ наброскѣ Фауста ("Urfaust"), противорѣчитъ такому толкованію: эти мѣста находятся въ сценѣ съ ученикомъ, въ сценѣ Ауэрбаховскаго погреба, въ трагедіи Гретхенъ, гдѣ совсѣмъ недвусмысленно рѣчь идетъ о чортѣ и о преисподней. Только написанная въ прозѣ сцена: "Пасмурный день. Поле" какъ будто отступаетъ отъ этого рода изображенія: она дѣйствительно звучитъ такъ, какъ будто Мефистофель посланникъ духа земли. Но, если Гете сначала и имѣлъ подобное намѣреніе -- возможно, впрочемъ и другое объясненіе -- то онъ во всякомъ случаѣ очень скоро отказался отъ него. Несовмѣстима съ нашимъ пониманьемъ Мефистофеля, какъ исчадія ада, лишь упомянутая выше четырнадцатая сцена: "Лѣсъ и пещера", по крайней мѣрѣ въ своей первой части. Ее Гете написалъ въ Италіи, и вотъ что онъ пишетъ по поводу этого 1-го марта 1788 г.: "Я пережилъ богатую содержаніемъ недѣлю, въ воспоминаніи она представляется мнѣ цѣлымъ мѣсяцемъ. Сначала я написалъ планъ къ Фаусту и надѣюсь, что это операція мнѣ удалась. Конечно, совсѣмъ другое дѣло писать эту вещь теоерь или пятнадцать лѣтъ тому назадъ: думаю, что она ничего не потеряетъ отъ этого; въ особенности потому, что -- какъ мнѣ теперь кажется -- я снова нашелъ нить къ ней". Ему кажется, что нить снова найдена имъ, и въ "Кухнѣ вѣдьмы", написанной тоже въ Италіи, онъ и дѣйствительно нашелъ ее, но въ этомъ монологѣ нѣтъ. Здѣсь онъ вводитъ нѣчто чуждое; въ этомъ убѣждаетъ насъ и полное величія стилизированье не риѳмованныхъ ямбовъ, и то воззрѣніе на природу, которое лишь Гете итальянскаго путешествія усвоилъ себѣ. Поэтому и Мефистофель здѣсь представляется инымъ, чѣмъ вообще въ Фаустѣ, здѣсь онъ дѣйствительно посланникъ духа земли. Сверхъ того, мы знаемъ, что Гете -- Гете, а не Фаусту -- тамъ въ Италіи духъ земли далъ все, о чемъ онъ просилъ его, какъ разъ въ противоположность Фаусту, которому онъ не далъ ничего, не далъ какъ разъ того, о чемъ Фаустъ просилъ. Что эта сцена со своей классической окраской оказывается чуждой всей сѣверной композиціи Фауста, это достаточно ясно доказывается еще и тѣмъ, что ей, какъ истому пришельцу, приходится странствовать. Въ отрывкѣ 1790 г. она слѣдуетъ за сценой у колодца; Грстхевъ стало быть уже пала. Но къ чему же въ такомъ случаѣ сводничество Мефистофеля во второй части сцены? Въ изданіи 1808 г. она по времени должна, повидимому, совпадать съ пѣснью Гретхенъ за прялкой передъ искушеніемъ и паденіемъ. Тутъ она подходитъ больше, но все же не совсѣмъ. Такимъ образомъ и по языку и по содержанію вся эта сцена, въ особенности же монологъ, которымъ она начинается, остается пришельцемъ, нигдѣ не чувствующимъ себя вполнѣ дома.
   Но слова Фауста передъ тѣмъ, какъ входитъ Вагнеръ, послѣ постигшаго его съ духомъ земли разочарованія,-- не доказываютъ ли они все же справедливость приведеннаго выше толкованья, согласно которому Мефистофель посланецъ духа земли? Да, если бы они и съ самаго начала гласили такъ же! Но въ первоначальномъ наброскѣ Фауста мы читаемъ: "Теперь я ужъ совсѣмъ обращенъ въ ничто! Вѣдь надо же этому сухому шатуну спугнуть сонмъ моихъ видѣній!" Сонмъ видѣній остается, да это и соотвѣтствуетъ фактамъ; но "прекраснѣйшее счастье", а вмѣстѣ съ нимъ и камень преткновенія исчезаетъ. Фаустъ уничтоженъ этимъ сонмомъ видѣній, и вмѣсто того, чтобы дать ему оправиться, является Вагнеръ и обращаетъ его ужъ окончательно въ ничто, напоминая Фаусту объ его невыносимомъ существованіи и заставляя его снова и съ особенной силой почувствовать всю пустоту его будничной жизни ученаго. Такимъ образомъ и прежній планъ всего произведенія, и прежнее объясненіе появленія Мефистофеля остаются въ силѣ: попытка вступить въ союзъ съ духомъ земли не удалась; въ отчаяніи Фаустъ предается чорту, и послѣдній въ образѣ Мефистофеля дѣлается его спутникомъ. Та же сцена, гдѣ Фаустъ восхваляетъ дары духа земли и называетъ Мефистофеля посланцемъ и вѣстникомъ этого духа, уклонилась отъ прежняго плана. Монологъ: "Великій духъ, ты далъ мнѣ все"... выражаетъ то чувство удовлетворенія, которое охватило Гете въ Италіи, и совсѣмъ не у мѣста въ устахъ Фауста.
   Такимъ образомъ Мефистофель есть чортъ, конечно, не чортъ народной книги и не чортъ шестнадцатаго столѣтія. Въ отрывкѣ 1790 г. Мефистофель еще не даетъ своей характеристики, да и Господь еще не опредѣляетъ его какъ хитреца, который изо всѣхъ духовъ отрицанія менѣе всего въ тягость Ему. Но на самомъ дѣлѣ онъ уже и здѣсь этотъ хитрецъ, хитрецъ даже въ двойномъ смыслѣ: онъ играетъ съ самимъ собой, иронизируетъ надъ собой, и у него немало юмора. Ясно, что Гете выигрываетъ при этомъ. Въ такое время, когда не вѣрятъ уже въ чорта шестнадцатаго столѣтія, и умный просвѣщенный чортъ не долженъ вѣрить въ себя. То, что онъ теряетъ при этомъ въ смыслѣ реальности, вознаграждается большей глубиной символики, большимъ значеніемъ и значительностью. Вмѣстѣ съ тѣмъ тутъ сказывается искусство поэта: чортъ прогоняетъ себя собственными же насмѣшками, и все же онъ здѣсь. Въ добрый часъ! съ такимъ чортомъ мы согласны припираться. Второе преимущество въ томъ, что этимъ устраняется жуткая атмосфера преисподней, или, по крайней мѣрѣ, она ощутительна лишь для ясновидящихъ душъ. Ея мѣсто заступаетъ то пріятное настроеніе, которое вызываетъ въ насъ юморъ, и намъ становится понятнымъ, почему Фаустъ все же мирится съ обществомъ этого зловѣщаго товарища. И самъ Фаустъ выигрываетъ отъ того, что чортъ выведенъ здѣсь юмористической фигурой. Наконецъ, въ этомъ сказался весь оптимизмъ Гете, который былъ связанъ у него отчасти съ его природной мягкостью, позднѣе перешедшей въ олимпійское спокойствіе, отчасти съ его пантеистическимъ, берущимъ свое начало отъ Спинозы способомъ созерцанія sub specie aeternitalis, позволявшимъ ему видѣть вещи по ту сторону добра и зла. Такой способъ пониманія зла тоже имѣетъ право на существованіе, въ особенности, если и другое, болѣе глубокое и мрачное воззрѣніе на зло не отсутствуетъ; а что оно не отсутствуетъ, въ этомъ тутъ же убѣждаетъ насъ трагедія Гретхенъ.
   Позднѣе Гете заставляетъ Мефистофеля сказать о себѣ, что онъ часть той силы, которая постоянно хочетъ зла, а постоянно творитъ добро. Въ отрывкѣ 1790 г. онъ однако еще не говоритъ этого, но и тамъ онъ оказывается этой силой, и такимъ онъ выказываетъ себя и по отношенію къ Фаусту. Онъ хочетъ погубить его и на ряду съ этимъ дѣйствуетъ еще и по иному, совсѣмъ по иному; выразимъ это однимъ словомъ: онъ дѣйствуетъ на Фауста педагогически. Мефистофель со своимъ яснымъ, проницательнымъ умомъ становится воспитателемъ Фауста. Что говоритъ онъ ему тотчасъ же, при первомъ же знакомствѣ? Однѣ истины, и онъ начинаетъ ихъ словами: "О вѣрь мнѣ". Конечно, онъ хочетъ такимъ путемъ низвергнуть съ идеальной высоты этотъ возвышенный. духъ, стремящійся въ цѣлому, хочетъ отвлечь его отъ его первоисточника; поэтому онъ и рисуетъ мечтателю и идеалисту Фаусту, душа котораго полна иллюзіи, реальный міръ во всей его наготѣ, каковъ онъ есть въ дѣйствительности, а не въ иллюзіяхъ; его выспреннему порыву къ цѣлому онъ указываетъ границы и предѣлы подобнаго стремленія; его уму, направленному на самое возвышенное, онъ показываетъ всю низменность и пошлость жизни; сверчувственному духу съ неумолимой логикой показываетъ всю силу влекущей внизу чувственности. "Разсудокъ противопоставленъ разуму", мѣтко выразился Шиллеръ на своемъ кантовскомъ языкѣ. Дѣйствіе, однако, можетъ (не непремѣнно должно) быть и инымъ, чѣмъ то, къ которому стремится, котораго ожидаетъ Мефистофель, а именно: исцѣленіе отъ болѣзненнаго идеализма, признаніе и за реальной стороной права на существованіе и такимъ образомъ отказъ отъ безмѣрнаго стремленія въ высь, постепенное подчиненіе тѣмъ границамъ и предѣламъ, которые поставлены конечному человѣку. При этомъ Гете, вѣроятно, думалъ о Меркѣ и Гердерѣ и объ ихъ вліяніи на него. Чѣмъ-то сатанинскимъ навѣрно часто вѣяло на него отъ нихъ, особенно, когда они безпощадно осмѣивали или разрушали его идеалы, но все же они были правы! Такъ ложный сатанинскій реализмъ можетъ стать для Фауста шкодой здороваго и истиннаго реализма.
   На сценѣ появляется ученикъ и даетъ Мефистофелю, замаскированному Фаустомъ, возможность осыпать ѣдкой солью своего остроумія всѣ четыре факультета и вообще все тогдашнее университетское преподаваніе. Эта превосходная сцена сверхъ того объясняетъ и оправдываетъ ту скуку и раздраженіе, которыя философія, юриспруденція, медицина, къ несчастью, и геологія также заставляли испытывать Фауста. Насмѣшки надъ Collegium Logicum и надъ метафизикой,-- остроты, обращенныя противъ послѣдней, къ сожалѣнію, слишкомъ поверхностны -- революціонное, подчеркнутое въ духѣ Руссо раздѣленіе правъ на писанныя и прирожденныя, при чемъ о послѣднихъ, къ сожалѣнію, никогда и вопроса не поднимается, глубокомысленное слово о скрытомъ ядѣ теологіи и легкомысленная болтовня о духѣ медицины -- все это такъ неподражаемо, что мы охотно миримся съ отсутствіемъ въ отрывкѣ тѣхъ студенческихъ остротъ надъ квартирой и столомъ у госпожи Шприцбирлейнъ, которыя -- подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ Лейпцигскихъ воспоминаній -- нашли себѣ пріютъ въ первоначальномъ наброскѣ Фауста. Эта сцена замѣнила собою большой диспутъ, первоначально задуманный Гете, диспутъ, во время котораго Фаусту, быть можетъ, предстояло высказать такія вещи, которыя его, свободомыслящаго, должны были привести къ столкновенію съ правовѣрными университетскими педантами; послѣдствіемъ этого столкновенія должно было быть рѣшеніе Фауста покинуть каѳедру и самый городъ.
   Во всякомъ случаѣ этимъ объясняется первый выходъ Мефистофеля во образѣ странствующаго схоласта.
   А теперь -- впередъ, въ далекій міръ! иди, менѣе патетично: "Бодрѣе! думы прочь и пустимся по свѣту!" "Посмотримъ малый свѣтъ, потомъ "большой". Сначала малый, или какъ Мефистофель про себя формулируетъ: "Покажемъ ему буйную жизнь, плоскую незначительность". Они вѣдь и дѣйствительно плоски и незначительны, веселые молодцы Ауэрбаховскаго погреба, и совершенно ясно, что Фаусту не можетъ прійтись по душѣ ихъ среда. И все же для покидающаго университетъ профессора самое естественное попытаться по-студенчески повеселиться. Сцена выдержана въ духѣ стариннаго сказанія о Фаустѣ, между прочимъ и угощенье волшебнымъ виномъ, но въ первоначальномъ наброскѣ Фауста не Мефистофель, а самъ Фаустъ является чародѣемъ, такимъ образомъ онъ по крайней мѣрѣ не обреченъ на полную пассивность.
   Далѣе слѣдуетъ "Кухня вѣдьмы". Эту сцену Гете, какъ уже было упомянуто выше, написалъ въ Римѣ въ 1788 г. Удивительно, какъ вѣрно -- среди классическаго міра Италіи, въ то самое мгновеніе, когда переливалъ Ифигенію въ пятистопные ямбы, полные классически-стилизовавной красоты, -- онъ умѣлъ схватить сѣверный варварскій тонъ. И въ то же время это вполнѣ естественно: Веймарскій шабашъ вѣдьмъ, все его время борьбы и натиска лежитъ позади, и какъ разъ здѣсь, въ Италіи, оно должно представляться ему особенно безумнымъ и безсмысленнымъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ здѣсь уже начинаютъ проявляться тѣ черты, которыя становились все болѣе и болѣе пагубными для "Фауста" какъ поэтическаго произведенія, а именно: склонность автора вплетать разные намеки по литературнымъ, политическимъ и догматическимъ вопросамъ; въ позднѣйшей редакція этой сцены такихъ намековъ еще больше. Но къ чему вообще въ серединѣ всей драмы помѣшенъ этотъ фокусъ-покусъ? Волшебный напитокъ вѣдьмы долженъ вернуть Фаусту его молодость, вся эта пачкотни должна сдѣлать его на цѣлыхъ тридцать лѣтъ моложе. Было ли это необходимо? У Фауста, который въ монологѣ съ такой тоской поднимаетъ взоры къ лунѣ, исторій такъ страстно стремится къ природѣ, и сердце и чувства еще молоды. Но науки старитъ раньше времени, а теперь намъ предстоитъ имѣть дѣло не съ этимъ переучивишмся человѣкомъ: передъ нами человѣкъ, юноша, мужчина, которой долженъ со всей силой, со всѣмъ пыломъ страсти отдаться чувственной любви къ женщинѣ, и это символически выражено его посѣщеніемъ "Кухня вѣдьмы". "Возможно ли? неужто женщина такъ прекрасна?" спрашиваетъ онъ поэтому вередъ волшебнымъ зеркаломъ. Онъ говорить о женщинѣ,-- не о Гретхенъ, не объ Еленѣ. Вѣчно-женственное является здѣсь предъ нимъ, но сначала лишь въ своемъ чувственно-возбуждающемъ, влекущемъ. къ себѣ и соблазняющемъ образѣ. Чортъ думаетъ поймать его этимъ въ свои сѣти; но, быть можетъ, какъ разъ женщина, -- сначала Гретхенъ, потомъ Елена,-- и служитъ для того, чтобы освободить Фауста отъ чорта, подготовить такимъ образомъ вѣчно-женственное въ высшемъ смыслѣ слова и затѣмъ поднять его въ высь и спасти. Въ такомъ случаѣ Мефистофель и здѣсь уже оказался бы той силой, которая постоянно хочетъ зла и все таки быть можетъ творитъ добро, въ такомъ случаѣ онъ и теперь уже былъ бы обманутымъ чортомъ.
   Перейдемъ теперь къ трагедіи Грехтенъ, новой варіаціи на любимую тему эпохи бури и натиска, на тему о "дѣтоубійцѣ". Во что Гете сдѣлалъ изъ нея! Эти сцены, гдѣ онъ выводить передъ нами Гретхенъ, но своей поэтичности, быть можетъ, самое высшее, что когда-либо создано было въ поэзіи: онѣ дышатъ безконечной красотой и нѣжностью и вмѣстѣ съ тѣмъ глубокимъ трагизмомъ; все горе человѣчества выражено здѣсь въ узкихъ рамкахъ одной мѣщанской человѣческой доли. Сначала въ Фаустѣ при видѣ Гретхенъ вспыхиваетъ чувственность; въ первоначальномъ наброскѣ Фауста онъ говорить: "Это -- замѣчательно красиво? дитя, она что-то зажгла во мнѣ!" Не успѣлъ онъ ее увидать, какъ уже требуетъ отъ Мефистофеля: "Послушай, эту дѣвчонку ты мнѣ долженъ раздобыть". Такъ на него подѣйствовало питье: онъ выражается грубо, цинично, какъ развратитъ. Мефистофель ведетъ его въ комнату Гретхенъ, гдѣ все дышетъ ея присутствіемъ, чтобы, еще больше раздразнить его похоть. Но совсѣмъ по иному это дѣйствуетъ на Фауста: какъ отъ стыдится своихъ чувственныхъ вожделѣній, какимъ низкимъ представляется онъ самому себѣ въ этомъ земномъ святилищѣ полномъ чистоты и невинности! И, несмотря на это, вполнѣ естественно, что его рѣшеніе: "Прочь! прочь! я никогда болѣе не вернусь сюда!" уступаетъ мѣсто болѣе сильному влеченію, которое тѣмъ труднѣе побѣдить, что къ чувственности тутъ же начинаетъ присоединяться и болѣе глубокое чувство любви, хотя сначала и въ зародышѣ только. А Гретхенъ, ясновидящій ангелъ? Ей такъ душно, такъ тяжко, когда она возвращается въ свою комнату; полная предчувствіи, поетъ она пѣсню про Ѳульскаго короля, пѣсню о вѣрности и разлукѣ. Тутъ она находитъ шкатулку. "Гляди-ко! что бъ могло тамъ быть?" восклицаетъ это дитя изъ народа, и, открывъ шкатулку, она не можетъ до-сыта наглядѣться на ея содержимое, вѣдь: "всѣ золота ищутъ, отъ золота зависятъ всѣ! ахъ, мы бѣдные!" Добрая часть соціальнаго вопроса со всѣми его ужасными потрясающими міръ послѣдствіями сжато выражена въ этихъ немногихъ словахъ, и они безо всякаго расчета на эффектъ дѣйствуютъ тѣмъ не менѣе съ захватывающей силой. Тутъ и церковь не помогаетъ: "Подумайте, вѣдь попъ прибралъ къ своимъ рукамъ тѣ драгоцѣнности, что были добыты для Гретхенъ", а Гретхенъ между тѣмъ день и ночь думаетъ о драгоцѣнномъ уборѣ, а еще болѣе о томъ, кто подарилъ ей его. А оба сводника, Мефистофель и сосѣдка Марта, которая пожалуй превосходитъ самого чорта? Мы въ недоумѣніи, какъ можетъ Гретхенъ сдѣлать эту женщину своей повѣренной? Вѣдь тутъ же при первой встрѣчѣ она такъ вѣрно разгадала Мефистофеля, почему же она не можетъ разгадать сосѣдку Марту? "Ахъ, мы бѣдные",-- этимъ и тутъ все объясняется: вѣдь они не свободны, эти бѣдныя, выбирать себѣ друзей по-сердцу; "сосѣдка" -- этимъ опредѣляются отношенія въ этомъ узкомъ кругу, а въ сравненіи съ "аккуратной", ханжествующей матерью сосѣдка и добра и снисходительна; кромѣ того, Гретхенъ и привыкла къ ней и безо всякаго недовѣрія принимаетъ доброту сводницы за чистую монету. Сговариваются относительно перваго свиданія въ саду. Но тутъ какъ будто возникаетъ затрудненіе: Фаустъ долженъ засвидѣтельствовать, что супругъ гоепожи Марты похороненъ на кладбищѣ въ Падуѣ, а между тѣмъ онъ ровно ничего объ этомъ не знаетъ, онъ долженъ, слѣдовательно, принести ложную присягу. Правда, его сомнѣніе скоро устранено, во намъ и теперь уже ясно, что Мефистофель ошибся въ своихъ расчетахъ на Фауста. "Лжецъ, софистъ!" бранить его Фаусть, а между тѣмъ самъ онъ какъ разъ въ этотъ мигъ на пути къ тому, чтобы ложно клясться "въ вѣчноі любви и вѣрности, въ единственномъ всепокбряющемъ влеченіи". Въ отвѣтъ на это Фаустъ оправдывается: нѣтъ, нѣтъ* его слова идутъ отъ сердца; "то, что я чувствую, это пламя, которое пожираетъ меня, которое я называю безконечнымъ, вѣчнымъ, вѣчнымъ -- развѣ это дьявольское навожденіе?" Конечно, Мефистофель правъ, все это клонится къ обману и обольщенію. И все же правъ и Фаустъ: любовь нѣчто вѣчное, не въ смыслѣ простой, временной безконечности, а въ гораздо болѣе высокомъ смыслѣ: все низменное, чувственное, конечное выступаетъ изъ своихъ предѣловъ, перерастаетъ ихъ, облагораживается, одухотворяется, идеализуется, превращается въ качественно безконечное; не реализму чувственности принадлежитъ послѣднее слово въ идеализмѣ истинной любви, и противъ этой иллюзіи Мефистофели безсиленъ.
   Далѣе слѣдуетъ прогулка обѣихъ паръ въ саду. Гретхенъ прелестна въ своей наивной простотѣ и хилой невинности, въ своемъ довѣрчивомъ смиреніи, въ разсказѣ о своихъ маленькихъ горестяхъ и радостяхъ, объ исполненіи скромныхъ обязанностей, входящихъ въ узкій кругъ ея существованія, наконецъ, въ своей шаловливой игрѣ съ цвѣткомъ подъ вліяньемъ молодой зарождающейся любви -- здѣсь каждый штрихъ, каждая черта восхитительны. Затѣмъ на слѣдующій день тоска по миломъ, когда она сидитъ за прялкой -- цвѣтокъ любви въ полномъ расцвѣтѣ. Конечно, можно бы сдѣлать замѣчаніе, что это слишкомъ высокія слова для такого "бѣднаго невѣдающаго свѣта ребенка"; но кто бы согласился лишиться хотя бы одного изъ этихъ словъ?
   Въ слѣдующей сценѣ мы снова встрѣчаемъ Гретхенъ вмѣстѣ съ Фаустомъ. Озабоченная спасеніемъ души своего милаго, она спрашиваетъ его: "Скажи, что ты думаешь о религіи?" И Фаустъ излагаетъ ей въ отвѣтъ на это свой символъ вѣры, который ужъ съ одной внѣшней стороны мастерское произведеніе, выдержанное въ томъ же чистомъ, высоко-поэтичномъ стилѣ, какъ и "Ганимедъ", "Границы человѣчества" и "Божественное". Это -- неподражаемое по своей красотѣ облеченіе философскихъ мыслей въ полные предчувствій и настроеній вопросы; насъ поражаетъ здѣсь то же богатство идей, что и въ Шиллеровскихъ поэтическихъ произведеніяхъ мысли, и все же это -- чистѣйшая поэзія. По своему идейному содержанію это -- исповѣданіе вѣры пантеиста, какимъ вѣдь всю свою жизнь и былъ Гете; но этотъ пантеизмъ -- паитенамъ и и мистика природы, это -- не философія, а настоящая религія: "Назови
   Digitized by Google
   -545это счастьемъ, сердцемъ, любовью, Богомъ! Чувство -- все!" Сердце, любовь -- да. Но какимъ же образомъ въ такомъ случаѣ человѣкъ, въ которомъ такъ много сердца, который такъ полонъ любви, можетъ выносить подлѣ себя Мефистофеля? Вѣдь сразу ясно, что Мефистофель ни къ чему не способенъ отнестись участливо, не способенъ полюбить ни одну живую душу. Въ этомъ разница между Фаустомъ и Гретхенъ: она дѣйствительно только сердце и любовь, тогда какъ въ немъ живуть двѣ души. Онъ мирится съ обществомъ своего эгоистически-насмѣшлкваго товарища, потому что онъ -- все-таки не одно только сердце, не одна вполнѣ чистая и вѣчная любовь; въ немъ, какъ въ мужчинѣ, соединены вмѣстѣ и чувство и разсудокъ.
   Обнаруживается ли этотъ недостатокъ уже и въ самомъ символѣ вѣры Фауста? И да, и нѣтъ. Это пантеистическое вѣроисповѣданіе есть вѣдь религія и самого Гете, поэтому у него ужъ конечно не могло быть намѣренія выставить его въ какомъ-либо отношеніи недостаточнымъ и непригоднымъ. И все же нельзя приписать случайности, что непосредственно вслѣдъ за этимъ дѣлается попытка соблазнить Гретхенъ, и попытка эта удаетея. Совершенно вѣрно подмѣчена психологическая черта, что состоянія подобнаго подъема духа, особенно если чувство принимаетъ въ нихъ такое всепоглощающее участіе, смѣняются затѣмъ состояніемъ разслабленности и полнаго безсилія противостоять чувственности; сверхчувственный возлюбленный Очень быстро превращается въ чувственнаго. Мистицизму, и какъ разъ религіозному, частенько грозитъ это паденіе съ высоты и погрязаніе въ чувственности. Но есть здѣсь и еще нѣчто. "У тебя нѣтъ христіанства", говоритъ Гретхенъ. Этимъ она указываетъ на пробѣлъ въ символѣ вѣры Фауста. Ей недостаетъ въ немъ христіанства какъ догматическаго элемента. Переводя это на нашъ языкъ, мы можемъ сказать, что Фаустовскому пантеизму чувства недостаетъ нравственной силы и энергіи, нравственнаго самовоспитанія, признанія нравственнаго закона и его святости. Въ этомъ виноватъ не самый пантеизмъ, а то, что онъ построенъ исключительно на чувствѣ, исключительно на природѣ; онъ оказывается такимъ образомъ голымъ пантеизмомъ природы, а не пантеизмомъ этическимъ; его вѣра въ природу, какъ источникъ любви, не есть вмѣстѣ съ тѣмъ и вѣра въ нравственный міровой строй. Этимъ объясняется изнѣженная разслабленность Фауста, его потворство самому себѣ, побѣда естественнаго влеченія, чувственнаго элемента въ его любви. Опасность такого основаннаго исключительно на чувствѣ упоенія природой Гете хорошо зналъ по собственному опыту, и въ своей жизни онъ все съ большей и большей силой противопоставлялъ ему суровое слово нравственнаго отреченія. Фаустъ въ этотъ мигъ не вѣдаетъ никакого отреченія, и поэтому драма Гретхенъ превращается въ ужасную трагедію. Въ то же время намъ открывается здѣсь еще и второе различіе между Фаустомъ и Гретхенъ; они не равны по своему развитію, и этимъ ухъ заранѣе предрѣшено, что связь ихъ не можетъ быть продолжительной. Отчаяньемъ должна была бы закончиться ихъ любовь,-это Фаустъ знаетъ, и онъ знаетъ также, что конецъ неизбѣженъ. Гретхенъ, наоборотъ, просто вѣрить и отдается ему. И въ ней сильна эта сторона природы, и она -- дитя природы, но въ то же время она вся -- любовь и вся -- вѣра; поэтому ея паденіе нѣчто вполнѣ естественное и естественно-необходимое; она должна отдаться, потому что ея возлюбленный для нея весь міръ. Конечно, это -- вина, и она жестоко отмщаетъ за себя; но наиболѣе виновный здѣсь все же Фаустъ; Гретхенъ -- безъ вины виноватая, слѣпая, жертва. А все это вмѣстѣ "забавляетъ" чорта. Подъ конецъ намъ такъ тяжело становится на сердцѣ, и эти злорадныя слова рѣжутъ ухо. Мы уже предчувствуемъ, что должно случиться, особенно въ виду того соннаго зелья, которое Гретхенъ въ своемъ невѣдѣніи, въ своей довѣрчивости взяла для матери у Фауста.
   Гретхенъ пала, и у колодца въ томъ, что Лнэхенъ говорить о Бербельхенъ, она слышитъ произнесенный надъ собою приговоръ свѣта. Это приговоръ нравовъ надъ тѣни правами, которыя сердце и страсть наперекоръ всему свѣту думаютъ отвоевать себѣ. И уже здѣсь Гретхевъ признаетъ справедливость этого приговора надъ нею: "И вотъ теперь и я сама грѣшна".
   О четырнадцатой сценѣ: "Лѣсъ и пещера" -- рѣчь уже была выше. Къ монологѣ снова въ мощныхъ, чудныхъ звукахъ слышится тотъ же пантеизмъ природы, что и въ символѣ вѣры Фауста, но здѣсь, благодаря пріобрѣтеннымъ Гете въ Италіи воззрѣніямъ на природу, онъ еще глубже по содержанію. Во второй части сцены Мефистофель опять сводничаетъ и зоветъ Фауста къ покинутой Гретхенъ, разсказывая ему, какъ она стоитъ у окна и смотритъ на несущіяся вдаль надъ старой городской стѣной облака -- намъ кажется, что мы видимъ ихъ вмѣстѣ съ нею. Эта часть мало подходитъ сюда, хотя взрывъ бурнаго раскаянія въ концѣ ея опять-таки только тутъ на своемъ мѣстѣ, и Гете лишь на половину поправилъ дѣло, помѣстивъ позднѣе эту сцену параллельно съ пѣснью Гретхенъ за прялкой.
   Передъ образомъ Mater Dolorosa Гретхенъ повѣряетъ ей свою бѣду и горе. Сценой въ соборѣ, которое въ первоначальномъ наброскѣ Фауста связывается съ "похоронами матери Гретхенъ", заканчивается отрывокъ 1790 г. Мы узнаемъ, что мать убита Гретхенъ, но остаемся въ невѣдѣніи того, какъ это произошло. Во всякомъ случай тутъ не было злаго умысла, а просто несчастная случайность, неумѣлость дѣвушки; и все же это ужасная, непоправимая вина. Адскія муки раскаянія воплощены здѣсь въ головѣ злого духа: Гретхенъ безъ чувствъ падаетъ на-земь. "Сосѣдка, вашу скляночку" -- этими словами оканчивается потрясающая трагедія.
   Прежде всего это -- трагедія Гретхенъ; она ея героиня; ея судьба трагична; ея невинность гибнетъ, и вмѣстѣ съ нею гибнетъ и она сама по неумолимому закону трагической необходимости. Но какое значеніе трагедія эта имѣетъ для Фауста? Мы этого еще не знаемъ; въ отрывкѣ 1795 г. даже судьба Гретхенъ еще не доведена до конца, относительно же Фауста онъ оставляетъ насъ совсѣмъ въ потемкахъ. Впрочемъ, все-таки не вполнѣ. Въ не разъ уже упомянутой четырнадцатой сценѣ стоятъ:
   
   Бѣглецъ я жалкій, мнѣ чужда отрада,
   Пристанище мнѣ чужды и покой.
   Бѣжалъ я по камнямъ, какъ пѣна водопада,
   Стремился жадно къ безднѣ роковой,
   А въ сторонѣ, межъ тихими полями,
   Подъ кровлей хижины, дитя, жила она,
   Со всѣми дѣтскими мечтами
   Въ свой дѣтскій міръ заключена.
             Чего, злодѣй, вокалъ я?
             Иль недоволенъ былъ.
             Что скалы дерзко рвалъ я
             И въ дребезги ихъ билъ?
   Ее и всю души ея отраду
   Я погубилъ и отдалъ въ жертву аду...
   Пусть вмѣстѣ, вмѣстѣ въ бездну праха
   Она низвергнется со мной! 1).
   1) Переводъ Н. Холодковскаго.
   
   Изображеніе любви этого духовно такъ высоко стоящаго человѣка здѣсь прямо безподобно: для него подобная любовь лишь эпизодъ, идиллія; онъ увлекаетъ эту простую дѣвушку въ водоворотъ своей жизни, и она въ немъ идетъ ко дну. А онъ?-- Гете сознавалъ свою вину передъ Фредерикой изъ Зезенгейна; конечно, это не была вина во внѣшнемъ смыслѣ, какъ здѣсь у Гретхенъ, но душевный миръ Фредерики былъ разрушенъ, счастье подорвано, сердце разбито -- нѣчто такое произошло или такъ, по крайне мѣрѣ, представлялось ему. И его раскаяніе, угрызенія совѣсти, адскія муки -- здѣсь все это нашло себѣ объективное выраженіе. Въ подобномъ настроеніи ему чудилось, что и его солнечная колесница можетъ низвергнуться въ пропасть, что и онъ можетъ погибнуть и сдѣлаться добычею чорта. У Фауста шестнадцатаго столѣтія этотъ вопросъ уже заранѣе былъ рѣшенъ въ невыгодномъ для него смыслѣ: чародѣю мѣсто въ аду. У Лессинга въ эпоху оптимистическаго просвѣщенія наоборотъ; тамъ небо говоритъ свое рѣшающее слово чертямъ, и это слово: побѣда будетъ не на вашей сторонѣ! У Гете въ то время дѣло обстояло далеко не такъ просто: онъ могъ погибнуть вмѣстѣ съ Гретхенъ, могъ въ концѣ концовъ разбиться такъ же, какъ разбилась она. Но и тутъ та сила, которая постоянно хочетъ зла и постоянно творитъ добро, не знающій совѣсти чортъ помогаетъ Фаусту справиться съ настроеніемъ и находитъ подходящее къ моменту слово: "Когда такой умишко не видитъ выхода, онъ тотчасъ же рисуетъ себѣ конецъ. Да здравствуетъ тотъ, кто держится молодцомъ!" Въ этомъ все дѣло! Раскаяніе -- иллюзія, по мнѣнію Мефистофеля; правъ всякъ живущій, поэтому онъ и хочетъ увлечь Фауста, котораго ужъ запуталъ въ тягчайшую вину, все къ новымъ и новымъ приключеніямъ и развлеченіямъ. Но у Фауста есть иллюзіи, и онъ хранитъ ихъ; онъ идеалистъ и остается таковымъ; онъ знаетъ цѣну раскаянія, поэтому и въ словахъ Мефистофеля: "Да здравствуетъ тотъ, кто держится молодцомъ!" онъ долженъ увидѣть нѣчто совсѣмъ иное, назидательное, хотя и это иное тоже помогаетъ справиться съ раскаяніемъ; эти слова учатъ его, что жизнь наносить раны, жизнь же и излѣчиваетъ ихъ, и что единственный способъ искупить свою вину, это -- "держаться молодцомъ" въ жизни. Такимъ образомъ уже здѣсь намѣченъ переходъ отъ жизни наслажденій къ жизни дѣла, отъ малаго свѣта къ большому. Фаустъ можетъ почерпнуть эту науку изъ словъ Мефистофеля, можетъ и не почерпнуть; онъ можетъ быть спасенъ, но это не непремѣнно должно случиться. Такимъ образомъ конецъ отрывка оставляетъ насъ въ неизвѣстности, въ напряженномъ ожиданіи относительно судьбы Фауста. Но все же здѣсь намѣченъ цѣлый рядъ нравственныхъ моментовъ, которыхъ въ символѣ вѣры Фауста, можно сказать въ первоначальномъ наброскѣ Фауста вообще, совсѣмъ недоставало; здѣсь мы по крайней мѣрѣ можемъ ихъ отыскать.
   Самыя трудныя задачи, однако, предстоитъ намъ разрѣшить, если мы перейдемъ отъ отрывка 1790 г. къ тѣмъ дополненіямъ, которыя сдѣланы были въ изданіи 1808 г. Они главнымъ образомъ состоятъ изъ трехъ, частей: 1) начало: посвященіе, вступительная сцена въ театрѣ и прологъ въ небѣ; 2) заполненіе большого пропуска: второй монологъ Фауста, пасхальные колокола, прогулка за городскими воротами, заклинаніе Мефистофеля, его вторичное появленіе и договоръ съ нимъ; наконецъ 3) конецъ трагедіи Гретхенъ: сцена съ Валентиномъ, Вальпургіева ночь, возвращеніе Фауста послѣ того, какъ онъ узналъ о судьбѣ Гретхенъ, сцена въ тюрьмѣ. Лучше всего мы начнемъ съ третьяго: оно непосредственно слѣдуетъ за только что разобраннымъ нами и даетъ вамъ возможность со своей стороны довести до конца трагедію Гретхенъ.
   Въ сценѣ съ Валентиномъ Гете лишь обработалъ и развилъ то, что ужъ съ самаго начала было намѣчено имъ, а въ первоначальномъ наброскѣ Фауста отчасти и выполнено. Съ внѣшней стороны, она должна служить для Фауста какъ убійцы Валентина поводомъ покинуть городъ. По содержанію своему, она должна еще болѣе усилить трагизмъ положенія: вся семья доведена до погибели, даже ни въ чемъ неповинный братъ Гретхенъ, честный малый, становится жертвой ея злосчастной любви. И самого Фауста это еще глубже запутываетъ въ вину: онъ соблазнитель Гретхенъ, въ свою очередь убившей мать и своего ребенка; онъ же убійца ея брата; хотя онъ и закалываетъ его отчасти изъ самообороны, но все же онъ причина и его гибели. Наконецъ, вся эта сцена служитъ параллелью къ сценѣ у колодца, происходящей между Гретхенъ и Лизхенъ: тамъ судъ злыхъ языковъ, приговоръ условнаго свѣта; здѣсь судъ, добрыхъ надъ бѣдной безъ вины виноватой дѣвушкой, проклятіе честнаго человѣка, и это проклятіе вконецъ опозориваеть Гретхенъ. Мощно, какъ удары грома, какъ молнія, дѣйствуетъ эта полная глубокаго драматизма сцена и характерная фигура честнаго, прямодушнаго ландскнехта; это -- вполнѣ реалистическій, самобытный, чисто народный образъ, созданіе подобныхъ образовъ не такъ ужъ часто удавалось Гете. Достойна еще примѣчанія аналогія съ Клавиго: братъ, вступающійся за честь сестры, съ тою лишь разницею, что тамъ Бомарше остается побѣдителемъ, здѣсь же Валентинъ падаетъ отъ руки соблазнителя.
   Въ то время, какъ совершается судьба Гретхенъ, Фаустъ и Мефистофель спѣшатъ на Блэксбергъ, къ Вальпургіевой ночи. Такъ услужливо заполняется пауза, не слѣдуетъ только слишкомъ точно высчитывать число дней и мѣсяцевъ: въ продолженіе цѣлой долгой сцены мы ничего не знаемъ о Гретхенъ; за это время можетъ случиться все, чему суждено случиться. И изъ глазъ Фауста, изъ его памяти она тоже должна исчезнуть; это входитъ въ намѣренія Мефистофеля. Чортъ хочетъ погубить Фауста; поэтому онъ запутываетъ его въ связь съ Гретхенъ, въ смертъ Валентина; но свидѣтелемъ гибели Гретхенъ, ея конца, Фаустъ не долженъ быть: вѣдь это пробудило бы лишь раскаяніе въ его груди, пробудило бы добрыхъ духовъ. поэтому прочь раскаяніе, и лучше всего запутать его въ новыя похожденія, соблазнить его къ пошлымъ наслажденіямъ, и пусть онъ все глубже и глубже погрязаетъ въ грѣхѣ и преступленіе, въ чувственности и во всемъ низменномъ. Таковы расчеты Мефистофеля, и поэтому онъ беретъ Фауста съ собой, на шабашъ вѣдьмъ, на праздникъ сатаны, но онъ снова ошибается въ своихъ расчетахъ и на этотъ разъ ошибается вдвойнѣ. Фаустъ долженъ забыть о Гретхенъ, но какъ разъ здѣсь одно видѣніе, призракъ, о которомъ Мефистофель легко и небрежно отзывается, что "каждый видитъ въ немъ свою возлюбленную", и напоминаеть ему о Гретхенъ, напоминаетъ не только теоретически такъ сказать: онъ видитъ ея судьбу воплощенной, по крайней мѣрѣ, въ видѣ указанія въ этомъ жутомъ образѣ: "Какъ странно украшаетъ эту чудную шею одинъ только красный шнурокъ, не шире тупея ножа". Кровавая черта отрубаемой головы -- живая ужасная, отвратительная картина! какимъ предчувствіемъ должна наполниться душа Фауста! Что въ намѣренія Гете дѣйствительно входило, чтобъ именно здѣсь Фаустъ узналъ объ участи Гретхенъ, это особенно ясно показываетъ одно мѣсто въ Паралипоменахъ; оно гласитъ: "Разговоръ о подкидышахъ; благодаря этому Фаустъ узнаетъ". И непосредственно вслѣдъ за этимъ, въ сценѣ "Пасмурный день. Поле" Фаустъ дѣйствительно узнаетъ всю ея ужасную судьбу.
   Второе, въ чемъ ошибся Мефистофель, это -- его планъ завлечь Фауста на Блоксбергѣ въ низменныя наслажденія и грѣхъ и заставить его погрязнуть въ этомъ болотѣ. И дѣйствительно, когда Фаустъ танцуетъ съ молодой вѣдьмой, намъ на одно мгновеніе кажется, что онъ способенъ дойти до отвратительнѣйшей чувственности. Но, когда у нея изо рту выскакиваетъ красный мышенокъ, его, какъ и всякаго опрятнаго и порядочнаго человѣка, охватываетъ брезгливое чувство, ему становятся противны подобныя пошлыя развлеченія, и онъ разстается съ красавицей. Кромѣ того, какъ разъ въ это мгновеніе предъ нимъ предстаетъ образъ Гретхенъ,-- можетъ ли онъ послѣ этого продолжать забавляться съ молодой вѣдьмой? Такъ Фауста спасаетъ Гретхенъ,-- "вѣчно-женственное" -- его ангелъ-хранитель, и спасаетъ лучшая сторона его собственной натуры и не даетъ ему опуститься до той грубой, низменной чувственности, которую готовилъ для него Мефистофель. Въ этомъ отношеніи все въ порядкѣ. Перейдемъ теперь къ исполненію. Взбираясь на Блоксбергъ, Мефистофель предлагаетъ Фаусту оставить въ сторонѣ самую сильную толкотню и давку: пусть большой свѣтъ несется мимо, а они уединятся въ тихую боковую долинку, гдѣ собрался небольшой замкнутый кружокъ Фаустъ возражаетъ на это: "Мнѣ бы лучше хотѣлось туда, наверхъ! Я вижу тамъ пламя и клубы дыма. Несмѣтная толпа устремляется туда, къ злому -- тамъ должно быть разрѣшеніе не одной загадки". Чего же, слѣдовательно, Фаустъ ожидаетъ тамъ? Откровеній по поводу зла, разрѣшенія загадки зла. Прежняя жажда знанія просыпается въ немъ; онъ хочетъ не только пережить зло и насладиться имъ, онъ хочетъ понять его, философски добраться до его основъ. Отвѣтъ Мефистофеля, которымъ онъ отклоняетъ Фауста отъ его намѣренія: "но я не одна новая загадка будетъ задана" -- въ сущности не отвѣтъ. Для вдумчиваго ума это нѣчто само собою разумѣющееся, что должно не отпугнуть его, а наоборотъ, скорѣе привлечь. И дѣйствительно, первоначально Гете не имѣлъ намѣренія отдѣлаться этой пустой отговоркой: онъ собирался привести Фауста на самую вершину Блоксберга, гдѣ затѣмъ должно было совершиться откровеніе зла изъ устъ самого сатаны, дьявольская параллель къ роли Христа во время страшнаго суда. Въ Паралипоменахъ мы находимъ отрывки изъ этой рѣчи сатаны. Но вся сцена исполнена съ такой "преступной дерзостью", такъ беззастѣнчиво груба -- Гете соперничаетъ здѣсь съ Аристофаномъ въ непристойности -- что онъ былъ вполнѣ нравъ, не рѣшаясь включить ее въ текстъ: она была откинута имъ. Сюда присоединяется и еще нѣчто, что стоить въ связи съ этимъ рѣшеніемъ. Гете рисуетъ здѣсь зло почти исключительно въ смыслѣ грубо-чувственнаго, и онъ правъ, поскольку въ этотъ моментъ дѣло идетъ только о Фаустѣ, вѣдь въ пучины именно этого чувственно-злого Мефистофель и хочетъ увлечь Фауста. Но въ устахъ сатаны подобное толкованіе зла было бы односторонне и недостаточно, особенно разъ вопросъ идетъ о томъ, чтобы объяснить зло, сдѣлать его понятнымъ какъ таковое, дать -- въ противоположность прологу въ небѣ -- откровеніе ада. Тутъ не было бы разрѣшенія великой загадки и постановки новыхъ проблемъ. Мало того: грубо-чувственное есть вообще не дьявольское, а лишь человѣческое зло; поэтому оно -- и здѣсь лежитъ возможность спасенія для Фауста ~ не есть непреоборимое и непростительное зло. Еще въ большей мѣрѣ это относится, конечно, къ тому злу, которое тамъ въ боковой долинкѣ обрисовано какъ нѣчто реакціонное, отжившее сравнительно съ идущими впередъ стремленіями юношества, и которое должно воображать зло въ обществѣ и государствѣ. Такимъ образомъ загадка и въ самомъ дѣлѣ осталась неразрѣшенной, а Вальпургіева ночь получила характеръ отрывка и потому оставляетъ въ насъ какое-то чувство неудовлетворенности. Сюда присоединяется и еще одинъ недостатокъ. Если мы оставимъ въ сторонѣ тѣ нѣсколько намековъ, которые содержатся въ "Кухнѣ вѣдьмы", то "Вальпургіева ночь" представитъ намъ первый ясный примѣръ той символизирующей и аллегоризирующей манеры, которая во второй части Фауста еще гораздо чаще будетъ встрѣчаться намъ, манеры вплетать въ драму всевозможные чуждые ей элементы и превращать ее такимъ образомъ въ складочное мѣсто для разныхъ мыслей и намековъ, которые совсѣмъ сюда не относятся. Дѣло шло не объ откровеніи зла вообще; слѣдовало изобразить только то зло, которое имѣетъ непосредственное отношеніе въ Фаусту, или же совсѣмъ отказаться отъ его изображенія. Поэтому намъ нечего сожалѣть о томъ, что Гете выпустилъ сцену на вершинѣ Блокеберга; скорѣе можно бы пожалѣть, что онъ не забраковалъ и не вычеркнулъ еще многое другое. Неудачнѣе всего интермеццо: "Сонъ въ Вальпургіеву ночь или золотая свадьба Оберона и Титаніи". Этотъ "Сонъ" -- просто-на-просто цѣлая груда ксеній, оставшихся послѣ большой мятели ксеній 1796 г. Это -- литературныя и политическія сатиры на современниковъ и современныя явленія, ничего общаго съ Фаустомъ не имѣющія, написанныя на злобу дня и поэтому обладающія лишь преходящимъ значеніемъ. Чтобы понять ихъ намъ въ настоящее время требуются комментаріи. Это, конечно, сомнительный пріемъ, и намъ не зачѣмъ закрывать на него глаза, не зачѣмъ придумывать какія либо искусственныя объясненія, а нужно выставить его въ. вѣрномъ свѣтѣ и открыто признать его неумѣстнымъ. Вслѣдствіе этого и впечатлѣніе, производимое Вальпургіевой ночью, не оказывается эстетически чистымъ, не есть наслажденіе безъ всякихъ примѣсей -- несмотря даже на всю красоту и величіе этой сцены въ частностяхъ. Особенно хорошо восхожденіе Фауста на Блоксбергь, лихорадочное, безумно-порывистое движеніе всей природы, дикій полетъ вѣдьмъ, фантастическій сумеречный свѣтъ, на фонѣ котораго все происходить -- тугъ чувствуется истинная, неподдѣльная поэзія. Но мало-по-малу полетъ фантазіи слабѣетъ и, наконецъ, совсѣмъ пропадаетъ въ пескѣ сатирическихъ намековъ. И въ самомъ слогѣ Гете не всюду удается сохранить прежнюю силу и образность. Когда Фаустъ говоритъ о призракѣ: "Я долженъ признаться, что образъ этотъ какъ-будто похожъ на образъ доброй Гретхенъ",-- то намъ кажется, что говоритъ это не Фаустъ, а вполнѣ спокойный духомъ, холодный и равнодушный, стоящій выше всего этого поэтъ.
   Тотчасъ же за Вальпургіевой ночью мы однако снова вступаемъ въ область чистѣйшей поэзіи и глубочайшаго трагизма. Сначала слѣдуетъ единственная въ Фаустѣ сцена въ прозѣ; это одна изъ самыхъ раннимъ сценъ, написанная въ геніальную, дышащую Шекспиромъ эпоху бури и натиска. Гете былъ вполнѣ правъ, оставивъ ее въ той же прозаической формѣ, въ какой мы находимъ ее въ первоначальномъ наброскѣ Фауста. Тѣ рѣзкіе тоны, которыми Фаустъ выражаетъ свой ужасъ по поводу судьбы Гретхенъ, свое омерзеніе къ Мефистофелю, не слѣдовало смягчать стилизированьемъ. Далѣе совсѣмъ коротенькая, но чрезвычайно сильная, наполняющая ужаснымъ предчувствіемъ сцена, когда они вихремъ несутся мимо жуткаго сборища вѣдьмъ на лобномъ мѣстѣ. Наконецъ самая сцена въ тюрьмѣ: все горе человѣчества охватываетъ насъ. Здѣсь все полно глубокаго трагизма, все дышетъ высочайшей поэзіей. Эту сцену Гете въ 1798 г. изъ ея первоначальной прозаической формы переложилъ въ стихи. По поводу этого онъ пишетъ Шиллеру: "Нѣкоторыя трагическія сцены были написаны въ прозѣ; ихъ естественность и сила дѣлаетъ ихъ совершенно невыносимыми рядомъ со всѣмъ остальнымъ. Поэтому въ настоящее время я стараюсь переложить ихъ въ стихи: идея тогда просвѣчиваетъ, словно сквозь дымку, а непосредственное дѣйствіе ужаснаго сюжета смягчается". И въ самомъ дѣлѣ, все въ этой сценѣ смягчено, затуманено, идеализовано; нѣтъ и слѣда,-- хоть иные и тутъ даже будто бы находили ихъ, -- нарушающихъ чистоту впечатлѣнія постороннихъ примѣсей. Какъ вѣрно Гете умѣлъ разсчитать эффектъ, ясно показываетъ хотя бы слѣдующій примѣръ:
   
   На голомъ тамъ камнѣ сидитъ моя мать
   И мнѣ головою киваетъ,
   Недвижны глаза; голова тяжела... 1).
   1) Переводъ Н. Холодковскаго.
   
   Тутъ соединены вмѣстѣ два комическихъ представленія, а между тѣмъ -- кто посмѣетъ улыбнуться при этихъ словахъ? кто не чувствуетъ, что ужасное впечатлѣніе, благодаря атому кажущемуся комизму, усиливается до того, что становится почти физически невыносимыхъ? Но пѣвучій, въ стилѣ балладъ, размѣръ этихъ стиховъ, который такъ умѣстенъ въ устахъ этого ребенка изъ народа, смягчаетъ силу впечатлѣнія.
   Эта сцена служатъ между прочимъ прекраснымъ образчикомъ, чтобы испытать вѣрность Лессинговскаго закона о плодотворнѣйшемъ помелѣ, которымъ долженъ пользоваться художникъ. Передъ нею -- ужасъ двойного убійства, послѣ нея -- ужасъ казня; ни то ни другое не проходить передъ пазами зрителя, и все же эта сцена съ странной силой заставляетъ насъ переживать оба эти момента, какъ будто бы мы видимъ все собственными главами. Это достигается тѣмъ состояніемъ ясновидѣнія, галлюцинацій, етъ моторомъ находится Гретхенъ. Онъ не сумасшедшая, подобно Офеліи, какъ это любятъ изображать для большаго удобства наши актрисы. Но то, что она поетъ уже за прялкой: "Моя бѣдная голова помѣшались, мои мысли путаются", теперь еще въ большей степени имѣетъ силу. Она выброшена изъ молей всего своего внѣшняго и внутренняго существованія; она полюбила, ее соблазнили, покинули; она опутана тягчайшей виной; раскаяніе, смертная тоска, адскія муки, отчаянье -- вотъ ея удѣлъ. Конечно, ея бѣдная голова помѣшалась, конечно, ея мысли путаются; она почти не понимаетъ, гдѣ она, что съ ней случилось, что она сдѣлала. Поэтому въ своемъ миломъ, который хочетъ ее освободить, она видитъ то друга, то чужого, палача, котораго она боится. Она видитъ мать, видитъ своего ребенка; котораго она утопила, и видитъ, какъ адъ разверзается подъ ея ногами. Только что она въ счастливомъ забытья думаетъ, что все это тяжелый сонъ, и вдругъ снова въ ужасѣ сознаетъ страшную дѣйствительность. Преступленіе дѣтоубійства она совершила не въ состояніи невмѣняемости, но -- выражаясь юридически -- въ состояніи уменьшенной вмѣняемости. И въ этой сценѣ также не сумасшедшая, она не должна быть ею, вѣдь то, что совершается съ нею сейчасъ, есть покаяніе, искупленіе, очищеніе отъ грѣха, спасеніе, избавленіе. Совершать нравственное человѣкъ можетъ только въ состояніе вмѣняемости. Правда, ей точно какая-то физическая сила не дозволяетъ слѣдовать за Фаустомъ. Но чѣмъ это объясняется? Только тѣмъ, что въ ней одерживаетъ верхъ чистая, невинная сторона ея натуры, что ея чистота и невинность сильнѣе даже, чѣмъ сама любовь, или: что эта любовь, несмотря на всю вину ея, все же осталась чистой и невинной. У колодца она слышитъ приговоръ свѣта и признаетъ его справедливымъ въ примѣненіи въ себѣ; точно такъ же она, которая такъ любитъ жизнь, такъ хотѣла бы жить, которую охватываетъ такой здоровый ужасъ при мысли о смерти,-- тѣмъ не менѣе добровольно подчиняется суду земной справедливости и принимаетъ его приговоръ какъ нѣчто необходимое, предаваясь такимъ образомъ суду Божію, чтобы спасти свою душу. Образъ Гретхенъ трогателенъ въ то же время полонъ величія: трогателенъ тѣмъ, что она истое дитя природы, и во воемъ ея бытіи чувствуется необходимость самой природы; великъ онъ своей нравственной покорностью, своей готовностью принять ударъ палача. Въ своемъ родѣ Гретхенъ почти такъ же велика, какъ Сократъ въ темницѣ, изъ которой онъ не хочетъ бѣжать, чтобъ не поступить несправедливо.
   Въ довершеніе всего, когда Мефистофель, который всегда наводилъ на нее жуткое чувство, вырастаетъ словно изъ-подъ земли: тутъ она взываетъ къ небу, ребенокъ взываетъ къ небесному отцу о спасеніи. Этотъ моментъ заставляетъ Гретхенъ отвернуться и отъ Фауста со словами: "Генрикъ, ты страшенъ мнѣ!" "Она осуждена", говоритъ Мефистофель; "спасена", слышится голосъ свыше. Спасена, скажемъ и мы, спасена, ибо она покорилась суду: этимъ она, виновная, снова стала невиновной. О Фаустѣ же сказано; "Сюда, ко мнѣ!" -- и онъ исчезаетъ вмѣстѣ съ чортомъ.
   Такъ заканчивается трагедія Гретхенъ и вмѣстѣ съ нею первая частъ Фауста. Дѣйствительно ли это конецъ? Значитъ ли это, что Фаустъ сталъ добычею чорта, что онъ погибъ, тогда какъ Гретхенъ спаслась? Могло бы казаться, что да -- и все же мы не можемъ, мы не хотимъ вѣрить этому. Голосъ вѣчно-женственнаго звучитъ ему вслѣдъ: "Генрихъ! Генрихъ!" слышится, замирая, голосъ изнутри. Любовь, такимъ образомъ, не покидаетъ его, она держитъ его душу, но будетъ ли она достаточно сильна, чтобъ удержать ее? или найдутся иные пути для его спасенія? Поставимъ вопросъ по другому: здѣсь, въ темницѣ, гдѣ Фауста охватываетъ все горе человѣчества, гдѣ онъ, терзаемый скорбью, нечеловѣческими муками, въ отчаяньи взываетъ: "О, если бъ мнѣ никогда не родиться!" -- можно ли сказать, что здѣсь становится еще крѣпче его позорный союзъ съ Мефистофелемъ, съ тѣмъ самымъ Мефистофелемъ, у котораго для горя Гретхенъ не нашлось другого слова, кромѣ ужаснаго по своей правдѣ и все же чисто дьявольскаго: "Она не первая"? Или же мы въ правѣ признать, что Мефистофель сталъ Фаусту внутренне чужимъ, что Фаустъ отдалился отъ него? Останется ли онъ во власти чорта, или онъ пріобрѣлъ здѣсь силу освободиться отъ него? Долженъ ли Фаустъ погибнуть, или онъ можетъ быть спасенъ? Этотъ вопросъ становится основнымъ, роковымъ вопросомъ первой части; онъ ведетъ насъ не дальше, не ко второй части, а заставляетъ вернуться назадъ къ началу драмы и прежде всего къ прологу.
   Мы должны начать нѣсколько издалека. Когда Гете приступилъ къ Фаусту, пытаясь объективировать въ немъ борьбу своего духа, онъ еще не зналъ, достигнетъ ли несущаяся средь бурь солнечная колесница его жизни высоты, или же она низринется въ бездну и разобьется вдребезги. Въ примѣненіи къ Фаусту это значитъ: онъ еще не зналъ, сдѣлается ли Фаустъ добычею чорта, или же его можно будетъ вырвать изъ его когтей и спасти, -- не зналъ, хотя послѣднее и но отношенію къ Фаусту и по отношенію къ нему самому было болѣе вѣроятнымъ, хотя онъ жаждалъ этого спасенія. Когда Гете, въ девяностыхъ годахъ, снова принялся за Фауста, мракъ окружавшій его разсѣялся, относительно него вопросъ былъ рѣшенъ: его солнечная колесница поднялась въ солнечныя выси жизни, порывы бури утихли, бродящій виноградный сокъ далъ кипучее, нѣжное вино, Гете былъ спасенъ. Не рѣшало ли это вопросъ и по отношенію къ Фаусту? Для поэта дѣло это было далеко не такъ просто. За это время Гете переросъ Фауста семидесятыхъ годовъ, но и Фаустъ переросъ Гете. И это представляло два большихъ затрудненія для продолженія и окончанія произведенія.
   Въ Гете за это время произошла извѣстная огромная перемѣна стиля, т. е. поворотъ отъ Шекспировскаго реализма и натурализма въ классическому идеализму. Конечно, это не было произвольнымъ поступкомъ съ его стороны; каковъ стиль, таковъ и человѣкъ: онъ сталъ другимъ, болѣе спокойнымъ, болѣе размѣреннымъ, онъ становился все болѣе мудрецомъ. Поэтому-то олимпійское спокойствіе классической древности съ ея размѣренной красотой, съ ея типическими образами и стало для него примѣромъ и образцомъ, что въ немъ онъ вновь обрѣлъ себя самого. И этотъ Гете классицизма -- можно сожалѣть объ этомъ, но нельзя этого не признать -- переросъ Фауста. Отрывокъ 1790 г. написанъ стариннымъ нѣмецкимъ размѣромъ Ганса Сакса, способъ выраженіи естественный, часто грубоватый, риѳма мѣткая и сильная, но не всегда правильная, иногда даже очень неправильная, съ простонароднымъ произношеніемъ словъ. Но кому охота и время обращать на это вниманье? Развѣ мы не чувствуемъ, что этотъ смѣлый размѣръ стиха -- кость отъ костей и плоть отъ плоти нашей, развѣ это не чисто-германскій стихъ какъ разъ подъ стать сюжету? Грубоватое -- всегда грубовато, такъ же, какъ грубоваты лучшія картины Рубенса, сочны, сильны, вполнѣ естественны и неподдѣльны; въ нихъ, повидимому, нѣтъ ничего искусственнаго, и именно поэтому-то онѣ и оказываются произведеніями высочайшаго искусства; онѣ "обыкновенны" въ томъ лучшемъ смыслѣ слова, въ которомъ Е. Ф. Мейеръ сказалъ однажды о Лютерѣ:
   
   Обыкновененъ, какъ любовь, и гнѣвъ, и долгъ.
   Какъ лица нашихъ дѣтей,
   Какъ домъ и дворъ, какъ хлѣбъ и, соль,
   Какъ рожденье и смерть.
   
   И, несмотря на всю ихъ неправильность, которой мы даже и не замѣчаемъ, стихи потому такъ сильно ударяютъ насъ, что все въ нихъ сверкаетъ и блещетъ умомъ, что тамъ, гдѣ мѣсто ума заступаетъ сердце, языкъ становится такимъ задушевнымъ и сердечнымъ, звучитъ такими полными, глубокими тонами и такъ чисто, и тонко, и нѣжно приспособляется къ нѣжнѣйшимъ оттѣнкамъ чувства. Болѣе совершеннаго и полнаго сліянія содержанія и формы мы даже не можемъ вообразить себѣ.
   Такъ мы чувствуемъ въ настоящее время, читая первую часть Фауста. Не такъ чувствовалъ самъ поэтъ въ девяностыхъ годахъ. Это доказываетъ уже само посвященіе: колеблющіеся образы, мутный взоръ, безумныя мечты, мгла и туманъ -- таковы его обозначенія. И въ перепискѣ съ Шиллеромъ онъ говоритъ объ этомъ "нути, окутанномъ мглой и туманомъ", по которому онъ чувствуете себя вынужденнымъ "блуждать" еще нѣкоторое время. "Варварской композиціей" называетъ онъ все произведеніе, сцены и образы въ "Фаустѣ" для него "дурачества" и "рожи", а намъ теперь они кажутся такими серьезными, такими родными, почти священными. И Шиллеръ, который такъ же классиченъ, какъ и его другъ, вмѣстѣ съ нимъ признаетъ "варварство обработки" и со своей стороны находитъ сюжетъ "рѣзкимъ и лишеннымъ формы". Этимъ пренебрежительнымъ отношеніемъ объясняется, быть можетъ, проще всего, почему Гете такъ небрежно обращался въ то время съ Фаустомъ и такъ безпечно вплеталъ въ эту варварскую композицію всякія совсѣмъ постороннія вещи, обращая ее въ складочное мѣсто для тѣхъ ксеній, которыя ему больше некуда было помѣстить.
   Что же помогло Гете, прямо даже заставило его побѣдить эти препятствія, эти трудности стиля, что принуждало его все снова и снова возвращаться къ Фаусту? Гете переросъ Фауста, это несомнѣнно. Но и Фаустъ переросъ Гете. Когда Фаустъ зарождался въ умѣ Гете, Гете самъ былъ Фаустомъ: въ немъ онъ объективировалъ самого себя, это была его генеральная исповѣдь такъ сказать. Такимъ образомъ въ Фаустѣ сначала жилъ духъ восемнадцатаго столѣтія, на немъ отразились, въ немъ были заключены черты Гетевскаго времени, все лучшее того времени. Какъ и всякій выдающійся человѣкъ, Гете былъ выразителемъ общечеловѣческаго, но въ немъ, какъ въ самомъ всеобъемлющемъ изъ всѣхъ людей, это общечеловѣческое наше особенно яркое и сильное выраженіе. Чѣмъ субъективнѣе, чѣмъ глубже онъ создавалъ Фауста по образу своему, тѣмъ объективнѣе и типичнѣе долженъ былъ стать поэтому образъ Фауста. Фаустъ становится образомъ борющагося, стремящагося, заблуждающагося и все снова попадающаго на вѣрный нутъ человѣчества, Фаустъ становятся символиченъ. Я въ этомъ ключъ ко второй части. Но не слѣдуетъ понимать этого ложно-символическій не значить аллегорическій. Аллегорическому не достаетъ жизни, не достаетъ плоти и крови, собственнаго существованія; оно имѣетъ кое-какое значеніе лишь какъ знакъ; самый образъ -- нѣчто второстепенное, то, что онъ значитъ, -- все. Поэтому-то аллегорія дѣло размышленія, плохая поэзія. Наоборотъ, какъ разъ истинная поэзія символична: сначала наглядная картина, нѣчто имѣющее значеніе само по себѣ, полный, цѣльный, законченный индивидуумъ; на ряду съ этимъ еще нѣчто, что въ этой картинѣ заключено, что выходятъ за ея предѣлы, нѣчто болѣе высшее, болѣе общее; оно однако не искусственно, не путемъ размышленія присоединено къ ней, а естественно, по необходимости вырастаетъ изъ нея. Въ этомъ смыслѣ Фаустъ символиченъ: онъ -- Фаустъ, и сверхъ того онъ выразитель человѣческаго вообще, то и другое нераздѣльно соединено въ одномъ лицѣ. И чѣмъ глубже фантазія поэта, тѣмъ богаче идеями его произведеніе; богато идеями, но не создано размышленіемъ. Такимъ образомъ въ Фаустѣ -- скажемъ прямо -- необходимо должно содержаться нѣчто философское. Этимъ и объясняется то, что Гете, когда для него наступилъ періодъ классицизма, и смогъ и захотѣлъ вернуться къ Фаусту: классическое не только индивидуально и характерно, оно сверхъ того и типично. Этотъ же идейный характеръ Фауста дѣлаетъ намъ понятнымъ, почему философски другъ Гете, Шиллеръ, такъ энергично побуждалъ его вернуться къ Фаусту и не позволялъ ему забывать о немъ. То типичное, которымъ отличается античная трагедія, было для нихъ особенно важной чертой. Типиченъ и символиченъ былъ также и Фаустъ, несмотря на всю сто индивидуальность о характерность. Такимъ образомъ происшедшій въ Гете поворотъ къ античному міру съ одной стороны, вліяніе Шиллера съ другой -- послужили связью между первой концепціей Фауста и возобновленіемъ работы надъ нимъ.
   Но именно въ томъ, что заставило Гете вернуться къ Фаусту, и лежало новое затрудненіе, лежала невозможность закончить Фауста. Это затрудненіе тотчасъ же понято было Шиллеромъ, лишь только Гете сообщилъ ему о своемъ рѣшеніи снова приняться за Фауста. 23-го мая 1797 г. Шиллеръ пишетъ: "Замѣчу здѣсь только одно, что Фаустъ -- я имѣю въ виду самую драму -- при всей своей художественной индивидуальности не можетъ въ то же время не быть символически значительнымъ произведеніемъ. Вы и сами, вѣроятно, раздѣляете эту мысль. Двойственность человѣческой природы и неудачная попытка соединять въ человѣкѣ божественное съ физическимъ постоянно стоитъ вередъ глазами; а такъ какъ самый сюжетъ носитъ характеръ чего-то рѣзкаго и безформеннаго, то и является желаніе не останавливаться на самомъ предметѣ, а перейти отъ него къ идеямъ. Однимъ словомъ: къ Фаусту предъявляешь одновременно и философскія и поэтическія требованія, и, съ какой бы стороны вы къ нему ни недошли, самая природа сюжета заставятъ васъ обработать его философскимъ образомъ, и силѣ воображенія придется служить идеѣ разума и приспособляться къ ней". Этимъ Шиллеръ не сказалъ Гете ничего новаго. Вѣдь онъ и раньше уже дѣлалъ то самое, что, но мнѣнію Шиллера, онъ долженъ былъ дѣлать, продолжая работу надъ Фаустомъ. И все же въ словахъ Шиллера было нѣчто совсѣмъ новое, вѣдь то, что до сихъ поръ Гете дѣлалъ безсознательно и непроизвольно, онъ теперь долженъ былъ дѣлать съ полнымъ сознаніемъ, а это совсѣмъ не соотвѣтствовало его способу творчества; онъ долженъ былъ сдѣлаться философомъ, а таковымъ онъ вовсе не былъ. Случилось и въ самомъ дѣлѣ то, что разъ такъ мѣтко было выражено кѣмъ-то: "И этого лунатика отвѣтъ Шиллера разбудилъ; онъ испугался, остолбенѣлъ и на первыхъ порахъ прямо-таки не зналъ, что ему дальше дѣлать". Такимъ образомъ вліяніе Шиллера привело въ движеніе работу надъ Фаустамъ, и благодаря этому же вліянію Фаустъ еще разъ остался отрывкомъ. И то, что Гете создалъ подъ вліяніемъ Шиллера, прежде всего прологъ, второй монологъ Фауста и договоръ съ чортомъ, въ частностяхъ носитъ на себѣ слѣды этой "двойственности" философскаго и поэтическаго, какъ ни удачны, какъ ни великолѣпны, ни естественны эти сцены въ цѣломъ.
   Прологъ служитъ увертюрою и прелюдіею всей драмы; въ то же время въ немъ содержатся указанія на ея конецъ и исходъ. Въ небѣ нее начинается: можетъ ли то, что начато въ небѣ, въ чемъ самъ Господь принимаетъ участіе, окончиться въ аду? Это немыслимо. Но чѣмъ объяснить въ такомъ случаѣ, что во вступительной сценѣ, непосредственно предшествующей прологу и разыгрывающейся на театрѣ, что въ этомъ потѣшномъ извинительномъ письмѣ, съ которымъ Гете въ 18Э8 г. во второй разъ отправилъ Фауста въ свѣтъ въ качествѣ отрывка,-- ясно высказано какъ разъ противное?
   
   Весь міръ на сцену помѣстите,
   Людей и тварей пышный рядъ --
   И черезъ землю съ неба въ адъ
   Вы мѣрной поступью пройдите 1).
   1) Переводъ Н. Холодковскаго.
   
   Отъ неба до ада -- развѣ это не ясно указываетъ на то, что начавшееся въ небѣ должно кончиться въ аду? Повидимому такъ, а между тѣмъ этого не можетъ быть. Заставить человѣчество кончить "въ аду", этого не позволялъ оптимизмъ Гете; сдѣлать Фауста добычею ада не позволялъ прологъ. И поэтому мы не ошибемся, если объяснимъ приведенныя выше слова тѣмъ, что ихъ говоритъ директоръ театра. Онъ знаетъ лишь сюжетъ, а не ходъ самой пьесы; онъ знаетъ лишь мѣста, гдѣ происходитъ дѣйствіе, и по своему обыкновенію въ обычномъ порядкѣ распредѣляетъ ихъ, начиная верхомъ и кончая низомъ. Не его дѣло объяснять, куда приведетъ путь,-- это дѣлаетъ, впервые самъ поэтъ въ прологѣ.
   Прологъ начинается великолѣпнымъ пѣснопѣніемъ архангеловъ, гимномъ, въ которомъ они прославляютъ космическій порядокъ и чудную гармонію міра. Говорили, будто и здѣсь недостаетъ отношенія къ человѣчно-нравственному, и совсѣмъ несправедливо. Оно, наоборотъ, вполнѣ ясно противопоставлено, какъ нѣчто хаотически-неувѣренное, вѣчному закономѣрному ходу вещей въ природѣ; выразителемъ его является Мефистофель въ противоположность Богу съ его непостижимо возвышенными твореніями. Но Господь знаетъ, что и нравственное тоже есть нѣчто родственное естественному, нѣчто закономѣрное; поэтому онъ и говорить о немъ:
   
   Сажая дерево, уже садовникъ знаетъ,
   Какой цвѣтокъ плодъ съ него получитъ онъ.
   
   Этими словами онъ естественный законъ органическаго развитія переноситъ на міръ нравственнаго и въ своей божественной мудрости включаетъ это нравственное въ ту гармонію міра, о которой поютъ ангелы, и опредѣляетъ его мѣсто въ ней.
   И вотъ на ряду съ архангелами, "среди этой челяди", появляется и Мефистофель, чортъ появляется въ небѣ -- мнѣ думается, что этимъ и "сказано. Зло не есть нѣчто самостоятельное, самовластное, оторванное отъ всеобъемлющаго; оно прямо состоитъ на службѣ у Бога, служить однимъ изъ дѣятелей въ его міровомъ планѣ. Но почему же оно сопутствуетъ человѣку? Въ отвѣтъ на это Господь говоритъ:
   
   Слабъ человѣкъ: онъ часто засыпаетъ,
   Стремясь къ покою; потому
   Дамъ безпокойнаго я спутника ему:
   Пусть вѣчно дѣйствуетъ и къ дѣлу возбуждаетъ.
   
   Такимъ образомъ, Гете смотритъ на зло, какъ на жало отрицанія; оно -- возбуждающій, дѣятельный, въ своемъ родѣ прямо-таки творческій элементъ; sub specie aeternitatis оно не зло, а благо, счастье или, до крайней мѣрѣ, нѣчто необходимое для дѣла развитія человѣчества, средство, чтобы воспитывать человѣческій родъ. Этого, разумѣется, не понимаетъ конечный разсудокъ Мефистофеля; сравнительно съ безконечнымъ оптимизмомъ Бога, онъ -- пессимистъ, который находить все крайне плохихъ, въ особенности же одного не умѣетъ вѣрно оцѣнить: возникающаго, развивающагося, идущаго впередъ. "Маленькій божокъ міра остается все такимъ же чудакомъ, какъ и въ первый день творенія", таково его мнѣніе.
   На Фауста указываетъ самъ Господь; онъ называетъ его своимъ слугою и въ отвѣтъ на насмѣшку чорта, что Фаустъ служитъ ему довольно страннымъ образомъ, говоритъ: "Сейчасъ онъ еще блуждаетъ во мракѣ, но скоро ему ясенъ станетъ путь". Мефистофель сомнѣвается въ этомъ и со свойственной ему дерзостью предлагаетъ Богу побиться объ закладъ: "Его вамъ еще придется потерять, если только вы дадите мнѣ позволеніе полегоньку направить его но моему пути". И Господь соглашается: "Это тебѣ не запрещается, можешь дѣйствовать по своему произволу". Закладъ между Богомъ и чортомъ и предметъ заклада -- человѣческая душа и ея спасеніе, развѣ это не кощунство? Противъ подобнаго обвиненія Гете хорошо защищенъ: эта смѣлая мысль принадлежитъ вѣдь не ему, мы находимъ ее во введеніи къ книгѣ Іова, давшей ему и примѣръ и право воспользоваться имъ. Если и можно о чемъ-либо спорить, то развѣ только о томъ, какой прологъ возвышеннѣе и глубже: нашъ ли, въ германскомъ Фаустѣ, или библейскій, въ еврейскомъ Іовѣ.
   Въ чемъ же, однако, состоитъ закладъ? Мефистофель говорить: "Богъ потеряетъ Фауста; я доведу его до того, что онъ съ наслажденіемъ будетъ глотать пыль, я отвлеку его отъ его первоисточника и поведу по своему пути все ниже и ниже, я погублю его". На это Господь отвѣчаетъ: "Тебѣ, Мефистофелю, придется въ концѣ концовъ со стыдомъ признаться, что ".хорошій человѣкъ и среди своихъ смутныхъ влеченій не теряетъ вѣрнаго пути". Вотъ въ чемъ состоитъ закладъ: и кто же сомнѣвается въ томъ, что правъ окажется Господь? Несмотря на отвѣтъ Мефистофеля: "Отлично! только все это ненадолго". Мы еще не знаемъ, какимъ образомъ выигранъ будетъ закладъ, но что побѣдителемъ останется Господь, что Фаустъ будетъ спасенъ, это отнынѣ внѣ всякаго сомнѣнія. Только одно, поведи маму, противорѣчитъ этому, и при попыткахъ философски истолковать Фауста, углубиться въ его идейное содержаніе это противорѣчіе особенно рѣзко, быть можетъ, даже слишкомъ рѣзко подчеркивалось: Господь, предоставляя Фауста на произволъ чорта, говорить: "Пока онъ живетъ на землѣ, это не запрещено тебѣ; человѣкъ заблуждается, пока стремится".Если это такъ,-- а это несомнѣнно такъ -- то закладъ о Фаустѣ, какъ объ личности, вообще не можетъ быть рѣшенъ; тогда имманентное рѣшеніе здѣсь на землѣ вообще неосуществимо, и не остается ничего другого, какъ насильственный deux ex machina, произвольное принятіе Фауста по окончаніи его земного поприща на небеса. Такимъ образомъ, чорту просто дана потачка, но въ правильности и законности такого рѣшенія мы не убѣждены.
   А между тѣмъ Фаустъ -- представитель человѣчества; изъ-за него дѣйствительно идетъ борьба между небомъ и адомъ, между добромъ и зломъ, и принятіе въ небо есть лишь миѳъ, поэтическая картина, наглядный символъ, выражающій убѣжденіе оптимиста, что хорошій человѣкъ и среди своихъ смутныхъ стремленій не теряетъ вѣрнаго пути; это -- картина разумной вѣры, что человѣчество принадлежитъ Богу, а не чорту, т. е., что, несмотря на всѣ кажущіеся успѣхи зла, добро въ мірѣ въ концѣ концовъ все же должно побѣдить, ибо первоисточникъ человѣка добро, а не зло, и демонъ, живущій въ его груди, есть демонъ добра, а не чортъ. Въ этомъ смыслѣ между поэтической картиной и философской мыслью не было бы никакого противорѣчія, если бы не эти нарушающія иллюзію слова Бога. Пока человѣкъ живетъ на землѣ, онъ не только стремится, но и заблуждается: это -- философская истина. Ея не можетъ опровергнуть никакая картина, никакое символическое принятіе на небеса, а лишь такое же философское убѣжденіе, что добро нее снова и снова одерживаетъ верхъ на землѣ. Тутъ рѣшающее значеніе можетъ имѣть не произвольный актъ вознесенія на небо, а лишь испытаніе Фауста, его побѣда надъ величайшимъ искушеніемъ. Но и этому опять-таки можно было бы противопоставить слова Мефистофеля: "Отлично! только все это ненадолго!" Всегда оставался бы открытымъ вопросъ: существуетъ ли такая добродѣтель, которая обезпечена отъ всякаго пораженія, отъ всякаго паденія? Это же самое можно выразить еще и иначе: Господь полагается на стремленіе человѣка, чортъ -- на его заблужденія. Мы вѣримъ Господу, вѣримъ, что уже въ самомъ стремленіи заключается возможность спасенія для заблуждающагося, грѣховнаго человѣчества, потому что существуетъ зарожденіе, развитіе, движеніе впередъ, въ которое не вѣритъ лишь реакціонеръ-чортъ. Но и тутъ наша вѣра колеблется, когда самъ Господь говоритъ о неимѣющемъ конца заблужденіи и такимъ образомъ какъ бы обнадеживаетъ насъ потустороннимъ рѣшеніемъ вопроса, тогда какъ мы и требуемъ и ждемъ посюсторонняго рѣшенія. Вслѣдствіе этого, между философскимъ идейнымъ содержаніемъ и поэтической картиной существуетъ нѣкоторый разладъ; конечно, большинство лишь подъ вліяніемъ чувства доходить до сознанія, что въ этомъ закладѣ есть нѣчто напоминающее старыя логическія школьныя остроты софистовъ, и что онъ представляетъ неразрѣшимую дилемму. Это очень жаль, потому что во всемъ остальномъ эта сцена прямо великолѣпна: высоко-поэтичный паѳосъ пѣснопѣнія архангеловъ, блещущая умомъ бесѣда между Богомъ и чортомъ и юмористическое переплетеніе конечнаго и безконечнаго, которое связываетъ и дѣлаетъ допустимыми самыя рѣзкія противоположности и находитъ себѣ характерное выраженіе въ заключительныхъ словахъ: "Очень мило со стороны такого важнаго господина даже съ самимъ чортомъ бесѣдовать такъ человѣчно".
   Послѣ пролога слѣдуетъ экспозиція, съ которой мы уже знакомы: первый монологъ Фауста, заклинаніе духа земли, разговоръ съ Вагнеромъ. Въ отрывкѣ 1790 г: тотчасъ же вслѣдъ за этимъ разговоромъ, а въ первоначальномъ наброскѣ Фауста нѣсколько позднѣе начинается большой пропускъ. Какимъ образомъ Мефистофель появляется у Фауста? Вотъ вопросъ, на который Необходимо было дать отвѣтъ. Для этого прежде всего потребовался новый монологъ Фауста, заканчивающійся рѣшеніемъ послѣдняго убить себя. Съ чисто драматической точки зрѣнія можно, конечно, спросить, допустимо ли, чтобы за первымъ длиннымъ монологомъ такъ скоро слѣдовалъ второй? И все же врядъ ли бы у насъ такъ легко могло возникнуть подобное сомнѣніе, если бы и по содержанію этотъ второй монологъ не имѣлъ нѣкотораго сходства съ первымъ, и если бы онъ -- здѣсь сказывается происшедшая у Гете перемѣна стиля -- не былъ слишкомъ стилизированъ и спокоенъ, слишкомъ мягко лириченъ для того рѣшенія, которое онъ долженъ мотивировать. Ему слѣдовало бы звучать нѣсколько сильнѣе. Во-первыхъ, укажемъ на возобновленіе жалобъ о домашнемъ скарбѣ праотцевъ; во-вторыхъ, на заключеніе этихъ жалобѣ: "Сдѣлай своимъ достояніемъ наслѣдіе твоихъ предковъ, но для того, чтобы владѣть имъ. То, чѣмъ не пользуешься, становится тяжкимъ бременемъ, а мгновеніе можетъ воспользоваться лишь тѣмъ, что создано имъ". Кто можетъ говорить такъ общо, кто способенъ такъ отвлекаться отъ индивидуальнаго, тотъ еще не созрѣлъ для самоубійства, тотъ можетъ еще справиться съ жизнью. Особеннымъ лиризмомъ проникнуты слова, съ которыми Фаустъ снимаетъ съ полки склянку съ ядомъ. Молодой Гете говорилъ бы болѣе реалистично, съ большей страстностью, съ большимъ отчаяньемъ. Но все же эти слова хороши, и въ концѣ концовъ здѣсь еще разъ приведены къ единству форма и содержаніе.
   Вѣдь чего въ сущности хочетъ достигнуть Фаустъ самоубійствомъ? Объ не бѣжитъ изъ жизни, какъ человѣкъ, пришедшій въ отчаянье: онъ хватается за послѣднее смѣлое средство, чтобы такимъ образомъ сразу добиться того, чего не дало ему заклинаніе духа земли; онъ хочетъ дерзнуть "съ силой распахнуть тѣ ворота, мимо которыхъ каждый старается красться тихомолкомъ". Все или ничего! И тѣми воротами, которыя ведутъ или къ тому, или къ другому, служить смерть -- здѣсь намъ снова слышится прежній, бросающій вызовъ небу, титаническій Фаустъ; здѣсь нѣтъ недостатка въ силѣ, вѣдь какъ разъ этимъ постуи, комъ онъ хочетъ доказать свое достоинство мужа.
   Но какъ разъ въ ту минуту, когда онъ подносить чашу къ устамъ, раздается колокольный звонъ и хоровое пѣніе, возвѣщающіе наступленіе праздника Пасхи, и Фаустъ спасенъ, Фаустъ возвращенъ жизни, землѣ. Здѣсь прежде всего слѣдуетъ опровергнуть одно возраженіе. Можно было бы указать на то, что главную роль во всемъ этомъ играетъ случай, а это недраматично: минутою позднѣе, и ядъ былъ бы вылитъ, несмотря на пасхальное утро и пасхальный праздникъ, Въ подкрѣпленіе этого взгляда можно было бы напомнить и о сценѣ "Лѣсъ и пещера", которая никакъ не можетъ найти себѣ прочнаго мѣста среди остальныхъ; въ ней Мефистофель говорить Фаусту: "Если бы не я, то ты бы ужъ давно закончилъ свою прогулку по земному шару". Возможно, что уже въ 1788 г. (когда написана была эта сцена) Гете думалъ о покушеніи на самоубійство со стороны Фауста и намѣревался воспрепятствовать ему появленіемъ Мефистофеля. Тогда удалось бы избѣжать "случайности" съ пасхальными колоколами, но зато эта сцена утратила бы большую долю своей красоты. Гете не рѣшился на это и предпочелъ "случай", который, впрочемъ, только тогда недопустимъ въ драмѣ, когда онъ заступаетъ мѣсто мотива, -- здѣсь же онъ служитъ развитію мотива. Важенъ не самый звонъ пасхальныхъ колоколовъ, а то, какъ они въ этотъ мигъ дѣйствуютъ на Фауста. Впрочемъ, Гете заставилъ Вагнера уже заранѣе возвѣстить этотъ "случай": "завтра, въ первый день Пасхи"; а къ наступленію утра насъ подготовляетъ предыдущій монологъ Фауста: его грудь символически рвется навстрѣчу наступленія новаго дня, тамъ же, какъ и въ дѣйствительности въ его жизни начинается новый день. Наконецъ, можно было бы сказать: это непремѣнно подано быть время Пасхи, время весны, потому что только въ ту пору становится понятнымъ я первый монологъ Фауста съ его весенней тоской, влекущей въ далекій міръ, влекущей къ жизни, съ его вновь пробудившимся чувствомъ природы. Такимъ образомъ, въ концѣ концовъ и самый "случай" достаточно мотивированъ.
   Но важнѣе другой вопросъ: какимъ образомъ звонъ пасхальныхъ колоколовъ дѣйствуетъ на Фауста? Что заставляетъ его покинуть мысль о самоубійствѣ? Повидимому, самое естественное было бы сказать: это -- приливъ старой дѣтской вѣры, попытка вернуться къ ней; человѣкъ, которому знаніе не могло уже болѣе дать опоры, находитъ въ этотъ мигъ поддержку въ религіи. Но такое толкованіе самымъ недвусмысленнымъ образомъ исключено самимъ Гете, влагающимъ слѣдующія слова въ уста Фауста:
   
   Меня ли воскресить? могу ли вѣрить я?
   А чудо -- вѣры есть любимое дитя.
   Ты къ немъ съ высотъ небесъ, святая вѣсть, слетаешь,
   А я отъ нихъ навѣки удаленъ.
   
   Не вѣра, слѣдовательно, заставляетъ его отказаться отъ самоубійства,-- вѣры въ венъ нѣтъ уже, -- а сладостныя, блаженныя воспоминанія юности: "съ юныхъ дней привыкъ я къ этимъ звукамъ, и они и теперь зовутъ меня назадъ къ жизни". "Воспоминанья, ожившее дѣтское чувство удерживаютъ меня отъ послѣдняго, рѣшительнаго шага". Н это подготовлено въ предыдущемъ монологѣ Фауста, гдѣ картины, украшающія хрустальную чашу, напоминаютъ ему не одну ночь, проведенную въ юности среди друзей. Правда, Гете далъ пасхальнымъ пѣснямъ такое содержаніе, которое и къ Фаусту имѣетъ отношеніе, и вложилъ въ нихъ глубокое символическое значеніе, которое становится болѣе понятнымъ, когда читаешь Фауста, чѣмъ когда слушаешь его на сценѣ. Но самъ Фаустъ слышитъ въ нихъ лишь отголоски юношескихъ воспоминаній. Какимъ образомъ послѣднія могутъ стать узами, привязывающими насъ къ жизни, это всѣ мы знаемъ по опыту; ту нравственную опору, ту непреходящую цѣнность, которою обладаютъ воспоминанія о годахъ дѣтства, о родинѣ, о родительскомъ донѣ, всѣ мы не разъ благословляли, какъ бы далеко мы ни ушли отъ всего этого и какъ бы ни переросли вѣру нашихъ дѣтскихъ лѣтъ.
   Фаустъ снова вернулся къ жизни, и онъ вступаетъ въ эту жизнь, развертывающуюся въ первый день Пасхи передъ городскими воротами. Мастерски, немногими штрихами здѣсь очерченъ міръ филистеровъ и студентовъ, солдатъ и ремесленниковъ, служанокъ и горожанокъ со всѣми ихъ радостями и удовольствіями -- то невинными, то опасными -- со всѣми своими маленькими хитростями и интригами они, какъ живые, стоятъ передъ нашими глазами.
   
   Они торжествуютъ Христа воскресенье,
   И сами какъ-будто воскресли они:
   Прошли безконечные зимніе дни.
   Изъ комнаты душной, съ работы тяжелой,
   Изъ лавокъ, изъ душной своей мастерской,
   Блистая, ликуя, шумящій какъ рой,
   На волю выходятъ гурьбою веселой,
   И, послѣ молитвы во мракѣ церквей,
   Ласкаетъ ихъ воздухъ зеленыхъ полей.
   
   И самъ Фаустъ -- такой далекій отъ этого міра, стоящій такъ много выше всѣхъ этихъ радостей и въ то же время такъ человѣчно-близкій къ нимъ, такой терпимый и такъ глубоко-понимающій ихъ. Въ его груди еще дрожитъ мягкое настроеніе пережитой ночи и богатаго содержаніемъ утра. Сюда присоединяется еще благодарность столпившагося вокругъ него въ деревнѣ народа, вспоминающаго все, что онъ, какъ врачъ, сдѣлалъ для нихъ въ тяжелые дни чумы. Вагнеръ думаетъ, что грудь Фауста вздымается отъ гордости "при видѣ этого благоговѣйнаго почитанія толпы", но въ душѣ Фауста смиреніе, онъ чувствуетъ себя пристыженнымъ: въ тѣ времена онъ дѣятельно проявлялъ любовь, и все же "мы съ нашими адскими лѣкарственными зельями опустошали я неистовствовали гораздо хуже самой чумы". "Ахъ, даже самая дѣятельность наша такъ же, какъ и страданія, задерживаетъ ходъ нашей жизни". Охваченный этимъ настроеніемъ онъ смотритъ на заходящее солнце, и въ его душѣ съ удивительной мягкостью просыпаются всѣ едва утихнувшія чувства унынія неудовлетворенности, страстной тоски и безпредѣльнаго стремленія. "О, зачѣмъ у меня нѣтъ крыльевъ, которыя подняли бы меня отъ земли!" Нѣтъ, та жизнь, въ которую онъ сегодня вернулся, все же не жизнь для него. Всѣ, кто окружаетъ его, чувствуютъ въ себѣ лишь одно влеченіе, тогда какъ въ его груди живутъ двѣ души враждебныя другъ другу. Подъ вліяніемъ этого настроенія его снова охватываетъ страстное желаніе искать помощи у духовъ: они должны его вывести изъ узкихъ границъ знанія и вообще всего его существованія къ новой, болѣе пестрой и богатой жизни. Онъ тоскуетъ по мантіи волшебника, которую въ этотъ моментъ не промѣнялъ бы на царскую порфиру. Это -- самая благопріятная минута для ада приблизиться къ нему, увлечь, соблазнить его. Уже давно адъ, подготовляя будущій союзъ съ нимъ, опутываетъ его ноги волшебными сѣтями, -- теперь для него настало время явиться передъ Фаустомъ: къ нему приближается Мефистофель,-- въ образѣ пуделя,-- и вмѣстѣ съ нимъ переступаетъ порогъ его комнаты.
   Новый третій монологъ Фауста нельзя не призвать излишнимъ, а то, къ чему онъ приводитъ, невозможно: Фаустъ жаждетъ "откровенія, которое нигдѣ не горитъ такимъ чистымъ и прекраснымъ пламенемъ, какъ въ книгахъ Новаго Завѣта". Ясно, какимъ образомъ Гете напалъ на эту мысль: Новый Завѣтъ и заклинаніе чорта, небо и адъ, эти контрасты нравились ему. Но для Фауста подобная попытка невозможна. Въ немъ нѣтъ вѣры, и это вполнѣ ясно говоритъ въ предыдущихъ монологахъ не человѣкъ настроенія, а изслѣдователь, философъ, ученый. Онъ можетъ попытаться, не удастся ли ему съ помощью знаній, занятій наукою еще разъ укротить вспыхнувшую въ немъ страсть, влеченіе къ наслажденіямъ; но къ вѣрѣ, къ откровенію онъ не можетъ хотѣть вернуться. Конечно, противъ этого можно бы возразить, что вступленіе къ евангелію отъ Іоанна, о которомъ здѣсь идетъ рѣчь, не есть вѣра, а представляетъ собою также знаніе, часть религіозной философіи Александрійской школы, но врядъ ли это возраженіе можно сдѣлать серьезно. Сверхъ того то толкованіе, которое Фаустъ пытается дать начальнымъ словамъ этого евангелія, противопоставленіе слова и мысли, силы и дѣла -- несмотря на отношеніе къ Фихте -- и философски не вполнѣ ясно и не достаточно поэтично. Это одно изъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ философское и поэтическое не хотятъ слиться во-едино.
   Далѣе слѣдуетъ заклинаніе Мефистофеля. Онъ появляется въ образѣ пса, но ключъ Соломона оказывается недостаточнымъ, чтобы заставить его принять свой настоящій видъ: ни одинъ изъ четырехъ элементовъ не сидитъ въ животномъ; онъ, слѣдовательно, не посланникъ духа земли, а дѣйствительно исчадіе ада. Онъ долженъ показать Фаусту свое происхожденіе, чтобы тотъ вполнѣ сознательно могъ поступить такъ, какъ онъ поступитъ. Мефистофель сбрасываетъ съ себя личину пуделя и появляется въ видѣ странствующаго схоласта. Это стоить въ связи я упомянутымъ уже выше планомъ сцены большого диспута, во время котораго Мефистофель долженъ былъ играть роль искусителя и заставить Фауста опрометчиво обнаружить свои взгляды. Но и помимо этого: въ профессору Фаусту чортъ является въ образѣ подходящемъ къ этой научной сферѣ. Въ третій разъ, когда онъ является къ Фаусту, чтобы ввести его въ новую жизнь, онъ принимаетъ видъ веселаго, празднаго дворянчика.
   При своемъ появленіи Мефистофель самъ опредѣляетъ себя какъ "часть той силы, которая постоянно желаетъ зла и постоянно творитъ добро". Часть?-- А между тѣмъ онъ весь, какъ нѣчто цѣлое, стоитъ передъ нами. Этимъ Гете тутъ же достигаетъ реалистическаго контраста въ сравненіи съ безпредѣльными, чрезмѣрно идеалистическими стремленіями Фауста, ищущими обнять цѣлое, распространиться на вселенную. И какъ тонко задумано это двусмысленное: "творитъ добро". Самъ чортъ думаетъ при этомъ объ отрицаніи и уничтоженіи того, что существуетъ и, какъ таковое, заслуживаетъ гибели; этимъ путемъ ему будетъ оказана справедливость;-- намъ же приходитъ на умъ та сторона зла, о которой въ прологѣ говорилъ Господи, и которая оказывается въ положительномъ смыслѣ творческой, возбуждающей и созидающей силой. Такимъ образомъ чортъ говоритъ какъ будто бы и все,-- и въ то же время не все; онъ говоритъ не слишкомъ много и не слишкомъ мало. И онъ собирается высказаться еще яснѣе и обстоятельнѣе, Фаустъ еще совсѣмъ съ другой стороны долженъ узнать его: "въ слѣдующій разъ больше объ этомъ!"
   Но почему же между ними тутъ же дѣло не доходитъ до договора? Почему чортъ уходитъ? Вѣдь Фаустъ хочетъ удержать его. Но развѣ мыслимо сразу привлечь на свою сторону такого человѣка, какъ Фаустъ? Чорту придется пустить въ ходъ еще немало козней, прежде чѣмъ ему удастся залучить Фауста въ свои сѣти. Такимъ образомъ это промедленіе и уклоненіе въ сторону философски вполнѣ оправдывается: прежде чѣмъ соблазнить и довести до паденія, адъ манитъ и завлекаетъ, и при этомъ онъ гораздо большаго достигаетъ обѣщаньями, чѣмъ немедленнымъ исполненьемъ ихъ. И самая драма отъ этого только выигрываетъ. Очень мило придумано, напримѣръ, что пентаграмма на порогѣ не дозволяетъ Мефистофелю опять уйти отъ Фауста: благодаря этому Фаустъ узнаетъ, что и адъ имѣетъ свои законы, что и съ нимъ, слѣдовательно, можно заключить договоръ; и самого чорта можно поймать -- почему бы и не отважиться на это! Правда, игра опасна, но почему не попробовать! Если чортъ одинъ разъ уже попалъ въ западню, что же мѣшаетъ ему попасть въ нее вторично? Наконецъ эта же маленькая подробность даетъ Мефистофелю поводъ усыпить Фауста и въ сонномъ видѣніи показать ему картину чудной природы, богоподобные обитатели которой ведутъ жизнь полную блаженства. Словно кистью Бёклина нарисованы эти обители блаженныхъ и наслаждающихся. Возбуждающимъ и въ то же время убаюкивающимъ образомъ, какъ нѣкоторыя мѣста изъ Вагнеровскихъ оперъ, дѣйствуетъ пѣніе духовъ; съ помощью сладостныхъ волшебныхъ чаръ оно овладѣваетъ всѣми чувствами и погружаетъ Фауста въ море грезъ. Въ немъ взбудоражена и прорывается жажда чувственныхъ наслажденій, но, когда онъ просыпается съ горящими желаньемъ устами -- Мефистофель уже исчезъ. Это поистинѣ сатанински задумано и удивительно поэтично исполнено.
   Разумѣется, чортъ появляется снова, чтобы заключить желаемый Фаустомъ договоръ. Здѣсь задача Гете была нелегка: предстояло связать конецъ сцены, существовавшій уже въ отрывкѣ 1790 г., со вновь написаннымъ и сдѣлать это такъ, чтобъ шовъ былъ незамѣтенъ. Понятно поэтому, что это одно изъ тѣхъ мѣстъ первой части, которыя позднѣе другихъ были написаны Гете. Насколько удалось ему однако справиться съ этой задачей? Что касается тона, выдержанности, стиля, то эта сцена несомнѣнно принадлежитъ въ самымъ сильнымъ и величественнымъ мѣстамъ въ "Фаустѣ". Мы находимъ здѣсь всѣ оттѣнки паѳоса и страсти, ума и остроумія, ироніи и проницательнаго разсудка; въ стилистическомъ отношеніи, по драматически захватывающей силѣ и страстности, Гете дѣйствительно достигаетъ здѣсь высшаго въ искусствѣ; эта сцена -- во всѣхъ отношеніяхъ chef d'oeuvre. Одно только подаетъ поводъ въ возраженію: невидимый хоръ духовъ послѣ проклятія Фауста. Никто не будетъ оспаривать его красоты; нельзя также не согласиться и съ тѣмъ, что послѣ страстныхъ проклятій Фауста вполнѣ подходяще такое музыкальное интермеццо: оно дѣйствуетъ успокоительнымъ, смягчающимъ образомъ; почти какъ греческое хоровое пѣніе. Но объ этихъ хорахъ можно сказать то же, что и о трехъ монологахъ, -- они повторяются слишкомъ часто: хоръ архангеловъ въ прологѣ, пасхальное пѣніе, хоръ духовъ во время заклинанія Мефистофеля, затѣмъ позднѣе -- чтобъ усыпить Фауста, и теперь еще этотъ новый хоръ духовъ. Совершенно справедливо говорили объ оперномъ характерѣ этихъ сценъ. Поютъ, правда, и въ "Первоначальномъ наброскѣ Фауста" и въ отрывкѣ 1790 г., но тамъ это пѣніе относится къ реалистически-народнымъ элементамъ: тамъ поютъ въ тѣхъ случаяхъ, когда поютъ и въ жмени. Здѣсь, наоборотъ, пѣніе заступаетъ мѣсто діалога, и такимъ образомъ, такъ же, какъ въ оперѣ, музыка становится на мѣсто поэзіи. Этотъ оперный характеръ во всякомъ случаѣ не принадлежитъ къ первоначальному направленію стиля въ Фаустѣ, онъ служитъ яснымъ признакомъ той перемѣны стиля, о которой уже была рѣчь. Усиленіе этой черты -- а во второй части и дѣйствительно оперныхъ элементовъ еще больше -- во всякомъ случаѣ представляетъ здѣсь нѣчто опасное.
   Перейдемъ теперь къ самому содержанію. Все ли здѣсь въ. порядкѣ? Удалось ли Гете соединить раньше и позднѣе написанное въ одно согласное цѣлое? Многіе оспаривали это, утверждали даже, что "здѣсь почти каждое слово является противорѣчіемъ". Необходимо поэтому подробнѣе остановиться на этой сценѣ. Мефистофель находитъ Фауста въ полномъ уныніи: вѣдь онъ не испыталъ ничего, кромѣ разочарованій; всѣ его попытки окончились неудачею; даже чорта онъ не смогъ удержать. И вотъ однако теперь чортъ снова стоить передъ нимъ и хочетъ взять его съ собою въ жизнь, чтобы онъ "свободный, сбросивъ съ себя всякія путы, узналъ, что есть жизнь". Вѣдь этимъ путемъ желанье Фауста было бы осуществлено: онъ мечталъ о крыльяхъ, о мантіи волшебника, все это будетъ ему дано. Но Фаустъ не въ силахъ радоваться, онъ не можетъ даже мысленно представить себѣ, что его желанья будутъ исполнены, что онъ еще способенъ былъ бы испытать удовлетвореніе. Онъ такъ далекъ отъ всякихъ очарованій, такъ трезво смотритъ на все; онъ видитъ насквозь всѣ иллюзіи, а такъ какъ жизнь полна иллюзіи, то онъ объявляетъ ее не имѣющей абсолютно никакой цѣны. Но развѣ Фаустъ знаетъ жизнь? Нѣтъ, онъ знаетъ лишь часть ея, -- можно сказать, третью часть, состоящую въ знаніи и въ познаваніи. Все пережитое при этомъ -- "зато я и лишенъ всякихъ радостей" -- онъ неосмотрительно переноситъ на жизнь вообще и судитъ о жизни, какъ пессимистъ. А между тѣмъ онъ не знаетъ ни жизни какъ наслажденія (вторая треть), ни жизни какъ творческой дѣятельности (послѣдняя треть); понятно, что эти стороны жизни остаются на периферіи его воззрѣній. Онъ подходить къ жизни какъ человѣкъ знанія, думаетъ, что видитъ и понимаетъ ее насквозь, и всюду открываетъ лишь обманъ, иллюзіи, разочарованія. Итакъ, знаніе не даетъ радости, потому что знать мы ничего не можемъ, и жизнь не даетъ радости, рѣшаетъ онъ, потому что упрямое критиканство уже въ зародышѣ отравляетъ всякое наслажденіе; потому что тысячи жизненныхъ нелѣпостей разрушаютъ созданія, вылившіяся изъ взволнованной груди человѣка; потому, что и въ жизни мы всюду встрѣчаемъ отпоръ, всюду намъ поставлены предѣлы, всюду мы наталкиваемся на препятствія и несовершенства. Знаніе ничего не дало Фаусту, слѣдовательно, и наслажденіе ничего не дастъ ему. Единственное, чего еще можно желать, это -- чтобы смерть захватила тебя среди наслажденія, потому что жизнь сводится лишь къ тому, чтобы показать намъ, что за каждымъ новымъ наслажденіемъ скрывается опять та же пустота. Тутъ чортъ уязвляетъ Фауста словами: "И все же кто-то не выпилъ коричневый сокъ въ ту ночь": и у Фауста есть еще иллюзіи, хочетъ онъ этимъ сказать, и эти иллюзіи заставили его вернуться къ жизни. Въ отвѣтъ на эти слова Фаустъ разражается проклятіями:
   
   Когда отъ дикаго порыва
   Отвлекъ меня знакомый звонъ
   И чувства дѣтскія такъ живо
   Возстали,-- былъ я обольщенъ.
   Всему, что душу обольщаетъ,
   Я шлю проклятіе,-- всему,
   Что ваше сердце увлекаетъ,
   Что льститъ несчастному уму.
   Проклятье, выспреннее мнѣніе
   О духѣ, разумѣ людскомъ!
   Проклятье, наше ослѣпленье
   Блестящимъ всякимъ пустякомъ!
   
   Онъ проклинаетъ одно за другимъ все, что считается источникомъ радости и наслажденія, все, въ чемъ люди видятъ счастье, что заставляетъ ихъ цѣнить жизнь. И онъ кончаетъ слѣдующимъ ужаснымъ проклятіемъ:
   
   Привыкъ надежду проклинать я;
   Но больше всѣхъ тебѣ проклятье,
   Терпѣнье, злѣйшій нашъ порокъ!
   
   Проклятіе надеждѣ, которая обманываетъ насъ своими иллюзіями? увлекая отъ одного жизненнаго этапа къ другому; проклятіе вѣрѣ, которая даетъ намъ силу и бодрость жить и бороться съ жизнью, но прежде и больше всего проклятіе терпѣнію. Но у Фауста нѣтъ терпѣнія ни въ знаніи, потому что онъ сразу, однимъ взмахомъ, хочетъ все узнать и проникнуть въ самую глубь природы,-- ни въ жизни: у него не хватаетъ терпѣнія, чтобы одну за другой устранять и побѣждать тѣ тысячи жизненныхъ нелѣпостей, которыя вліяютъ задерживающимъ образомъ; у него не хватаетъ терпѣнія, чтобы шагъ за шагомъ идти къ своей цѣли: однимъ словомъ, не хватаетъ терпѣніи быть реалистомъ. "Все или ничего" -- вотъ чего онъ требуетъ, а такъ какъ всего сразу онъ имѣть не можетъ, то онъ предпочитаетъ ничего не имѣть. Однако, не пессимисту свойственно такъ думать и чувствовать, а не знающему ни мѣры, ни границъ идеалисту: этотъ идеалистъ слышится уже въ стихійной бурности проклятій; этотъ идеалистъ чувствуется въ его усиліяхъ разбить тюремныя рѣшетки реальной жизни, которыя больно ранятъ его; въ тѣхъ границахъ и предѣлахъ, которые она ставитъ человѣку, Фаустъ видитъ посягательство на свои идеальныя стремленія. Онъ еще не способенъ къ лишеніямъ, ничего не хочетъ знать объ отреченія. Поэтому и духи, "малютки изъ нашихъ", какъ ихъ называетъ Мефистофель, обращаются со своимъ пѣніемъ не къ пессимисту, а въ идеалисту: они вѣрно поняли его незнающій ей мѣры ни покоя духъ, чутьемъ угадали его титаническія, бросающія вызовъ небу стремленія, и поэтому они манятъ его начать новый жизненный путь. Но въ ихъ словахъ, оказывающихся въ сущности лишь объективнымъ выраженіемъ тѣхъ голосовъ, которые звучатъ въ душѣ самого Фауста, именно поэтому слышится тоже нѣчто идеальное, слышится также предчувствіе того, что Мефистофелю, пожалуй, вовсе не такъ ужъ легко будетъ справиться съ этимъ мощнымъ сыномъ земли.
   Послѣ всего происшедшаго Мефистофель, какъ будто ничего не случилось, какъ будто* Фаустъ не предалъ только что проклятію всѣ иллюзіи, подходитъ къ нему съ предложеніемъ заключить договоръ, я Фаустъ соглашается на это. Возможенъ ли такой оборотъ, возможенъ ли именно теперь? Фаустъ проклялъ вѣру -- вотъ одно условіе. О потустороннемъ мірѣ онъ мало заботится, онъ ничего болѣе не хочетъ слышать о немъ, ему безразлично, существуетъ ли и въ тѣхъ сферахъ низъ и верхъ. У него и въ этомъ отношеніи нѣтъ никакихъ иллюзій, поэтому онъ можетъ отважиться на договоръ съ чортомъ. Правда, вслѣдствіе этого и для насъ возникаетъ опасность лишиться иллюзіи: если тамъ ничего нѣтъ, то Фаустъ, конечно, можетъ отважиться, и тогда Мефистофель во всякомъ случаѣ обманутъ. Во всякомъ случаѣ? Но развѣ адъ непремѣнно долженъ быть тамъ? Развѣ не существуетъ ада уже и здѣсь на землѣ? I развѣ Фаусту не придется испытать и пережить весь этотъ адъ хотя бы въ тюрьмѣ у Гретхенъ, гдѣ его охватываетъ все горе человѣчества? Да, но это ли подразумѣвалъ Гете? Быть можетъ, и не то. Но у кого въ это мгновеніе есть время раздумывать надъ подобными вопросами? Все такъ быстро, такъ напряженно идетъ впередъ, и намъ, въ нетерпѣливомъ ожиданіи договора съ Мефистофелемъ, на этотъ разъ счастливо удалось избѣжать опасности утратить иллюзію.
   Но, если у Фауста вообще нѣтъ больше иллюзій, нѣтъ ихъ и относительно предложенія чорта, понятенъ поэтому его вопросъ: "Что, бѣдный чортъ, ты можешь дать?" И все же Фаустъ соглашается на договоръ съ нимъ. Чего же онъ ждетъ для себя отъ союза съ чортомъ? Въ сущности ничего, и именно вслѣдствіе этого онъ и можетъ и смѣетъ заключить его. "Развѣ когда-либо духъ человѣка, въ его возвышенномъ стремленія, становился добычею тебѣ подобныхъ?" Мефистофелю все равно не справиться съ нимъ; и Фаустъ, какъ Господь въ прологѣ, полагается на стремленія, эти стремленія его слишкомъ возвышенны, чтобы когда-либо бѣдный чортъ могъ удовлетворить ихъ. Поэтому Фаустъ можетъ съ гордымъ пренебреженіемъ заключить съ нимъ договоръ: онъ слишкомъ увѣренъ въ безконечности, въ силѣ, въ прочности своихъ стремленій. Разъ стремленія эти безконечны, они никогда не смогутъ быть удовлетворены. Но къ чему же въ такомъ случаѣ союзъ? Не естественнѣе ли было бы тогда отклонить его какъ, нѣчто излишнее и неимѣющее никакой цѣны? Онъ хочетъ одурманить себя, онъ хочетъ опьяненія, чтобы забыть себя, свою боль, неудовлетворенность своего сердца, чтобы заглушить ее буйной погоней за наслажденіями. Ему нужна буйная жизнь, сутолока. Стремленіе составляетъ сущность его натуры; стремиться значитъ быть дѣятельнымъ; ему нуженъ, слѣдовательно, матеріалъ для дѣятельности, нужна эта дѣятельность безъ передышки: "поэтому бросимся въ шумный потокъ времени, въ водоворотъ событій -- неустанно участвовать въ дѣлахъ міра долженъ мужъ". Мефистофель долженъ, слѣдовательно, служить этому не знающему устали стремленію; для этого онъ какъ разъ годится, какъ разъ достаточно хорошъ. Каково же должно быть содержаніе этихъ стремленій? Наслажденіе? Да, но и противоположное чувство, чувство скорби: "Ты слышишь? о радостяхъ не можетъ быть и рѣчи, я хочу отдаться опьяненію, самому скорбному изъ наслажденій". Слѣдовательно, и здѣсь опять -- все или ничего. "И всѣхъ, что составляетъ удѣлъ человѣчества, я хочу насладиться въ глубинахъ моей души". Съ этой фразы начиналась сцена съ Мефистофелемъ въ отрывкѣ 1790 г.; такимъ образомъ мы совершенно незамѣтно и естественно, безо всякой рѣзкой границы, перешли отъ вновь написаннаго къ существовавшему раньше.
   Однако, мы еще не совсѣмъ покончили съ этой сценой: перейдемъ теперь отъ Фауста къ Мефистофелю. Фаустъ и въ жизни съ ея наслажденіями, со всѣмъ, что она можетъ ему дать, ищетъ цѣлаго и высшаго; онъ жаждетъ всего, жаждетъ безконечности. Понятно, что онъ и здѣсь долженъ остаться неудовлетвореннымъ. Этого Мефистофель не можетъ желать; поэтому онъ долженъ теперь удерживать Фоуста, обуздывать его, отрезвлять, тогда какъ раньше онъ возбуждалъ, завлекалъ на Здѣсь нѣтъ никакого противорѣчія. Вѣдь источникомъ Фаустовскаго пессимизма съ самаго начала былъ идеализмъ; этимъ объясняется безмѣрная страстность его проклятій. Тогда задачей Мефистофеля было противодѣйствовать этой чрезмѣрной разочарованности, слѣдовательно, представлять ему жизнь въ привлекательномъ свѣтѣ, манить его къ жизни. Теперь эта безмѣрность оказывается тѣмъ, чѣмъ она была съ самаго начала,-- безмѣрностью стремленій и желаній; тутъ ужъ Мефистофелю приходится обуздывать ее, окачивать идеалиста ѣдкимъ щелокомъ насмѣшки реалистически-трезваго разсудка, совѣтовать ему самоограниченіе. Самоограниченіе для чорта значитъ отказъ отъ всего возвышеннаго и идеальнаго, ограниченіе сферой пошлаго и низменнаго. Вѣдь что составляетъ цѣль Мефистофеля? Отвлечь этотъ возвышенный духъ отъ его первоисточника, заставить его глотать грязь и находить въ этомъ наслажденіе, однимъ словомъ: убить въ немъ идеалиста, а самое лучшее средство для этого -- онъ самъ указываетъ намъ на него:
   
   Онъ долженъ въ шумный міръ отнынѣ погрузиться.
   Его ничтожествомъ томамъ,
   Онъ будетъ рваться, жаждать, биться,
   И призракъ пищи передъ нимъ
   Надъ ненасытною главою будетъ виться,
   Напрасно онъ покоя будетъ ждать...
   
   Мефистофель достаточно уменъ, чтобы понимать, что духъ, подобный духу Фауста, не такъ-то легко разрушить, не такъ-то легко сразу ослабить дѣйствующую въ немъ пружину; слѣдовательно, онъ долженъ сначала сообразоваться съ незнающими устали стремленіями Фауста и служить имъ. Но то, что онъ ему предлагаетъ какъ угощеніе, буйно, плоско, пошло и незначительно. Онъ надѣется отвлечь его такимъ образомъ, довести до паденія, разрушить духовно, пока, наконецъ, Фаустъ съ ослабѣвшими крыльями, истощенный и равнодушный, дѣйствительно будетъ находить удовольствіе въ томъ, чтобы глотать пыль. Не въ томъ, слѣдовательно, вопросъ, какъ долго Фаустъ въ погонѣ за счастьемъ будетъ останавливаться то на томъ, то на другомъ, -- а въ томъ, надоѣстъ ли ему когда-нибудь сама эта погоня, эта не знающая устали самодѣятельностъ его духа; остановится ли онъ когда-нибудь пресыщенный и изнеможенный, откажется ли совсѣмъ отъ желанія итти впередъ, стремиться дальше. Вѣдь равнодушіе есть смертный грѣхъ противъ святаго духа жизни и стремленій.
   Такъ они, каждый по своему, бьются объ закладъ, заключаютъ договоръ, который Фаустъ, "въ своихъ рѣчахъ начинающій тотчасъ же горячиться и преувеличивать", облекаетъ въ слѣдующую форму:
   
   Когда на ложе сна въ довольствѣ и покоѣ
   Я упаду,-- тогда насталъ мой срокъ!
   Когда ты льстить мнѣ лживо станешь,
   И буду я собой доволенъ самъ,
   Восторгомъ чувственнымъ когда меня обманешь,
   Тогда -- конецъ! Довольно спорить намъ:
   Вотъ мой закладъ!
                                 Ну, по рукамъ!
   Когда воскликну я: "Мгновенье,
   Прекрасно ты, продлись, постой!"
   Тогда готовь мнѣ цѣпь плѣненья,
   Земля разверзнись подо мной!
   Твою неволю разрѣшая.
   Пусть смерти зовъ услышу я --
   И станетъ стрѣлка часовая,
   И канетъ въ Лету жизнь моя.
   
   Теперь я позволю себѣ задать вопросъ: выигралъ ли Мефистофель этотъ закладъ хотя бы на одно какое-нибудь мгновеніе въ продолженіе всей трагедіи Гретхенъ? О пошлыхъ малыхъ Ауэрбаховскаго погреба, конечно, и рѣчи быть не можетъ; ихъ общество никоимъ образомъ не могло прійтись по душѣ Фаусту. Съ помощью чувственной любви чортъ хотѣлъ вовлечь Фауста въ грѣхъ и въ грязь; во вмѣсто этого въ Фаустѣ пробуждается та вѣчная и безконечная любовь, которая не даетъ человѣку погрязнуть въ грѣхѣ, погибнуть подъ бремененъ вины; въ немъ пробуждается идеализмъ любви. Но въ немъ пробуждается и еще нѣчто: сознаніе необходимости предѣла и мѣры, необходимости самоограниченія. Фаустъ мечталъ о крыльяхъ, онъ хотѣлъ сбросить съ себя всѣ путы, быть свободнымъ; но въ этомъ "сбросить всѣ путы" заключено и еще нѣчто: оно подразумѣваетъ освобожденіе отъ тѣхъ предѣловъ, которые ставить нравственность. Куда, однако, ведетъ такая не знающая предѣловъ свобода, -- это ему вскорѣ съ содроганіемъ придется испытать; придется также испытать и то, что значитъ желать собрать въ своей груди все горе человѣчества: его дѣйствительно охватываетъ все горе человѣчества, но какой дѣвой это куплено ямъ? Въ трагедіи Гретхенъ онъ снова начинаетъ ясно сознавать тѣ двѣ души, которыя живутъ въ его груди, начинаетъ сознавать внутренній разладъ между грубымъ реализмомъ чувственности и идеальной высотой безконечной любви. Находятъ, будто бы благодаря этому разладу Мефистофель выигралъ ту часть заклада, которая такъ формулирована была Фаустомъ; "если тебѣ удастся лестью, обманомъ довести меня до самолюбованья". Можно ли сказать, что тамъ въ тюрьмѣ Фаустъ любовался самимъ собою?! Итакъ, если не понимать мелочно и чисто внѣшне слова: "Если я скажу мгновенію; О, подожди, ты такъ прекрасно!" -- если брать цѣлое, и самый смыслъ, самый духъ цѣлаго, то мы не сможемъ найти и слѣда какого-либо противорѣчія. Закладъ формулированъ такъ правильно, что мы не можемъ не признать, что какъ разъ въ немъ передъ нами вполнѣ развертывается сущность натуры Фауста; здѣсь нѣтъ никакой нецѣльности, никакой непослѣдовательности; здѣсь нѣтъ другого противорѣчія, кромѣ того, которое лежитъ въ натурѣ Фауста, въ натурѣ человѣка вообще.
   Еще одно -- то, что раньше уже было ясно изъ пролога, и что самая драма теперь уяснила намъ,-- а именно, что Мефистофелево: "Сюда! ко мнѣ!" -- заключительныя слова первой части -- не можетъ быть концомъ. Первая часть ведетъ насъ дальше, указываетъ на то продолженіе, которое мы и дѣйствительно находимъ во второй части Фауста.
   Въ погребъ Ауэрбаха и въ комнату Гретхенъ, на шабашъ вѣдьмъ, на праздникъ сатаны на Блоксбергѣ водилъ Мефистофель Фауста. Одно было пошло и плоско, и именно поэтому Фаустъ не могъ найти въ немъ удовольствія; другое научило его, что значитъ "сбросить съ себя всѣ путы, быть свободнымъ", куда оно заводитъ человѣка, если превращается въ освобожденіе отъ нравственнаго закона, если подъ его вліяніемъ человѣкъ забываетъ свой долгъ и требованія нравственности. Хотя чувственность у Фауста и беретъ верхъ, все же въ любви къ Гретхенъ онъ находитъ и еще нѣчто иное, болѣе возвышенное, болѣе чистое, что вполнѣ соотвѣтствуетъ его идеалистическому первоисточнику. Такимъ образомъ онъ внутренне начинаетъ отдаляться отъ своего гнуснаго товарища, съ обществомъ котораго до сихъ поръ мирился. Участь Гретхенъ научила его, что безпредѣльность и безмѣрность желаній и стремленій увлекаетъ человѣка въ бездну. Онъ позналъ высшую радость и высшую скорбь, составляющія удѣлъ человѣчества, и испыталъ справедливость тѣхъ словъ, которыя самъ онъ позднѣе высказалъ: наслажденіе дѣлаетъ человѣка низменнымъ
   Многому онъ научился, и все же ему еще далеко до конца. Онъ прошелъ лишь вторую треть курса -- ему недостаетъ еще послѣдней трети. Фаустъ, жаждующій, ищущій цѣлаго, "считаетъ недостаточнымъ обладаніе высшимъ знаніемъ, наслажденіе прекраснѣйшими дарами жизни", пока онъ не испыталъ еще и эту послѣднюю треть. Вѣдь онъ вѣритъ въ слова: "Неустанно участвовать въ дѣлахъ міра долженъ мужъ". Итакъ, впередъ! въ шумный потовъ времени, въ водоворотъ событій! Послѣ знанія и наслажденія очередь за поступками и дѣлами; послѣ маленькаго предстоитъ узнать большой свѣтъ. Или, какъ говоритъ самъ Гете, онъ долженъ вывести своего героя изъ той "горестной сферы", въ которой онъ жилъ до сихъ поръ, "въ болѣе высокія области, поставить его въ болѣе достойныя условія". Можно еще -- хотя и нѣсколько рисковано -- формулировать это такъ: "обработка темы должна пріобрѣсти менѣе видовой и болѣе родовой характеръ". А Шиллеръ совершенно опредѣленно требуетъ: "Мнѣ думается, что Фауста слѣдовало бы теперь ввести въ дѣятельную жизнь". Насколько это удастся Фаусту? Что ожидаетъ его въ большомъ свѣтѣ? Главное же, какъ это удастся самому Гете? Какъ справится онъ съ этой черезчуръ разрастающейся темой? Посчастливится ли ему найти "поэтическій обручъ", который могъ бы сдержать, связать все это вмѣстѣ?
   Гете былъ Фаустомъ, и Фаустъ былъ Гете. Пусть даже каждый изъ нихъ, какъ мы видѣли, переросъ другого,-- по существу ихъ натуры все же сливались во-едино. Для продолженія драмы это создавало и благопріятные и неблагопріятные моменты. Благопріятные -- потому что и Гете судьба поставила среди высшихъ слоевъ человѣчества; онъ былъ приближеннымъ государя, жилъ въ большомъ свѣтѣ и могъ создавать и дѣйствовать для широкаго круга, какъ государственный дѣятель и министръ, какъ директоръ театра, и кѣмъ только онъ еще ни былъ. Но были и неблагопріятные моменты, вѣдь вся натура Гете -- и чѣмъ дальше, тѣмъ больше -- была склонна къ созерцательно-спокойной, замкнутой въ себѣ дѣятельности, къ работѣ надъ собой и надъ собственнымъ гармоничнымъ развитіемъ; онъ предпочиталъ держаться въ сторонѣ отъ волненій и безпокойствъ политической жизни, ему не свойственно было смѣшиваться съ толпой, и бури и страсти политической жизни, отчасти даже важнѣйшіе явленія и вопросы политики очень мало интересовали его. Во времена Гётца и Эгмонта ему, которому не чуждо было ничто человѣческое, не чужда была и эта сторона жизни. Вели бы онъ тогда окончилъ Фауста, ему бы навѣрное легче было провести своего героя и черезъ эти сферы. Многимъ вслѣдствіе этого приходила мысль объ участіи Фауста въ крестьянскихъ войнахъ шестнадцатаго столѣтія, и въ наше время казалось бы особенно естественнымъ изобразить его передовымъ бойцомъ подобныхъ соціальныхъ движеній и борьбы. но какъ разъ эта "трудность политической задачи" заставляла Гете позднѣйшихъ временъ медлить и все снова и снова откладывать работу. Со времени французской революціи все политическое было для него крайне несимпатично, и, когда онъ приступилъ къ работѣ надъ второй частью Фауста, эта сторона жизни была почти совсѣмъ закрыта отъ него. Въ первые годы новаго столѣтія, когда, подъ вліяніемъ Шидлера, понуждаемый и поощряемый имъ, Гете снова взялся за Фауста,-- его интересовала выработка чистой человѣчности, осуществленіе опредѣленнаго идеала образованія, который мы охарактеризуемъ лишь приблизительно, если назовемъ такимъ избитымъ теперь именемъ гуманности, и съ другой стороны -- слишкомъ односторонне, если опредѣлимъ его какъ новогуманизмъ. По мѣрѣ того, какъ годы шли, отвращенію въ политикѣ способствовало и окружавшее Гете положеніе вещей. Освободительныя войны не принесли Германіи единства и не избавили ея отъ раздробленности. Тотчасъ послѣ нихъ реакція наложила на все свою тяжелую парализующую руку. Въ юношескимъ оппозиціоннымъ попыткамъ буршей и къ южногерманскому либерализму Гете и безъ того относился холодно, даже отрицательно. Съ другой стороны: эстетико-литературная борьба между классицизмомъ и романтикой, между античнымъ и средневѣковымъ міромъ не была еще закончена, и Гете -- какъ ни рѣшительно онъ стоялъ за все классическое -- все же старался изъ этихъ обоихъ направленій создать нѣчто третье, стоящее выше и того и другого, старался найти современный идеалъ образованія и дать ему опредѣленное выраженіе. Кромѣ того, его живѣйшимъ образомъ интересовали вопросы все болѣе и болѣе развивавшагося естествознанія. Наконецъ -- здѣсь все же и до соціальной стороны жизни дошелъ чередъ-- отъ его яснаго, хорошо видящаго вдаль глаза не укрылась и культурная работа новѣйшаго времени, основанная на машинахъ и техникѣ, на сооруженіи каналовъ и на судоходствѣ; все это возбуждало въ немъ живѣйшее сочувствіе. Эта черта знакома намъ уже изъ "Вильгельма Мейстера". Если мы теперь перейдемъ къ Фаусту, то увидимъ, что онъ еще и тѣмъ переросъ Гете, что превратился въ нѣчто "родовое", сталъ типомъ, представителемъ стремящагося и борющагося человѣчества. Это человѣчество принадлежало, однако, Гетевской эпохѣ, съ тою лишь разницею, что онъ,-- болѣе проницательный, чѣмъ другіе,-- видѣлъ уже и то, что существовало еще въ зародышѣ и лишь постепенно должно было развиться и перерасти его эпоху. Понятно, что Гете долженъ былъ отразить и воплотить въ Фаустѣ интересы времени въ темъ видѣ, какъ они развертывались передъ нимъ и какъ вліяли на него. Но даже самый всеобъемлющій умъ лишь на одинъ шагъ, на одну пядь способенъ переступить предѣлы своего времени. Отъ Фауста двадцатыхъ годовъ девятнадцатаго столѣтія трудно требовать, чтобы онъ проявилъ себя какъ политическій дѣятель, потому что въ тѣ времена никто не былъ дѣятеленъ политически. Въ этомъ и состоятъ тѣ предѣлы, которые время ставитъ второй части Фауста.
   Все сказанное указываетъ вамъ еще на одну опасность. Благодаря символически-"родовому" значенію Фауста для Гете исчезла необходимость отнести его къ опредѣленному времени, хотя бы къ шестнадцатому столѣтію. Онъ заставляетъ Фауста соприкасаться и съ прошедшимъ и съ будущимъ, и со средними вѣками, и съ девятнадцатымъ вѣкомъ; онъ ставитъ его до нѣкоторой степени внѣ времени. Вслѣдствіе этого Фаустъ постольку же теряетъ въ смыслѣ индивидуальности и драматичности, поскольку выигрываетъ въ смыслѣ общечеловѣчности и значительности.
   Перейдемъ теперь къ содержанію второй части. Она распадается на двѣ главныя части: союзъ Фауста съ Еленою (первые три акта) и конецъ Фауста, успѣвшаго за это время сдѣлаться государемъ приморской страны (четвертый и пятый актъ).
   Послѣ сцены въ тюрьмѣ, наполнившей душу Фауста адскими муками раскаянія и сознанія своей виновности, мы въ началѣ второй части находимъ его ищущимъ сна и забвенія среди природы. Пѣніе Аріеля и хора его эльфовъ усыпляетъ Фауста: эльфамъ "жаль несчастнаго, святой ли онъ, или грѣшникъ". Это должно означать: въ одиночествѣ, на лонѣ природы безпріютный бѣглецъ, не знающій ни цѣли, ни покоя преступный извергъ вновь обрѣтаетъ утраченный покои, пробуждается къ новой жизни и находитъ новыя силы "неустанно стремиться къ высшему бытію". Прекрасный монологъ при видѣ восходящаго солнца показываетъ намъ, что Фаустъ сталъ болѣе зрѣлымъ, что онъ созналъ необходимость ограниченія, необходимость отказа отъ цѣлаго; въ немъ начинается отреченіе отъ безпочвеннаго идеализма. Онъ не въ силахъ вынести видъ самого солнца; онъ долженъ довольствоваться его отраженіемъ въ радугѣ водопада: "въ разноцвѣтномъ отблескѣ дана вамъ жизнь". Такимъ образомъ смыслъ этой сцены понятенъ. По достаточно ли такимъ опернымъ способомъ изобразить освобожденіе Фауста отъ мукъ раскаянія, отъ сознанія своей виновности? Достаточно ли этой короткой сцены, чтобъ изобразить намъ его рѣшеніе Начать новую жизнь, основанную на самомъ горькомъ опытѣ? Достаточно ли заставить его такъ просто выздоровѣть отъ одного общенія съ природой, выздоровѣть настолько, что онъ, окунувшись въ воды Леты, врядъ ли даже вспоминаетъ о Гретхенъ? Все это -- вопросъ спорный. Здѣсь не достаетъ этическаго элемента, а между тѣмъ трагедія Гретхенъ именно этически должна была повліять на Фауста, и какъ разъ въ этой послѣдней трети жизни, посвященной поступкамъ, отношеніе къ нравственному не должно было бы отсутствовать.
   Немотивированнымъ нисколько остается рѣшеніе Фауста итти ко двору императора, гдѣ мы находимъ его вмѣстѣ съ Мефистофелемъ. Эта вторая сцена состоитъ изъ трехъ частей. Въ первой Мефистофель, являющійся въ роли придворнаго шута, сулитъ несмѣтныя богатства императору, финансы котораго разстроены, все государство близко къ распаденію, а онъ, тѣмъ не менѣе, нисколько объ этомъ не заботясь, думаетъ лишь объ удовольствіяхъ. Мефистофель исполняетъ свое обѣщаніе, изготовляя бумажныя деньги, которыя, конечно, очень скоро оказываются дьявольскими деньгами и не приносятъ счастья своимъ обладателямъ. Далѣе слѣдуетъ сцена маскарада, повидимому, подъ управленіемъ Фауста; это напоминаетъ намъ самого Гете, который не разъ устраивалъ подобныя празднества при Веймарскомъ дворѣ, особенно въ первые годы. Эта сцена полна такихъ намековъ и аллегорій, что ихъ безъ коментарій нельзя понять, но художественно она красиво построена и полна театральной картинности; вѣроятно, Гете въ фантазія именно такъ рисовалъ себѣ осуществленіе подобнаго придворнаго праздника. Не отсутствуетъ въ этой сценѣ и связь съ дѣйствіемъ предыдущей сцены. Наконецъ слѣдуетъ заклинаніе и вызовъ Елены.
   Прежде всего, какой смыслъ имѣетъ сцена съ бумажными деньгами? Образцомъ для нея Гете, конечно, служили предпріятія Джона Лоу и его затѣи съ ассигнаціями во Франціи. Должна ли эта сцена побудить Фауста къ поступкамъ, въ дѣятельному вмѣшательству въ политическую жизнь, въ нужды государства? Но развѣ Фаустъ проявляетъ чѣмъ-нибудь свою дѣятельность? Мефистофель придумываетъ планъ и приводятъ его въ исполненіе. Фаустъ присутствуетъ въ качествѣ пассивнаго зрителя, и все его участіе въ этомъ дѣлѣ ограничивается нѣсколькими патетическими словами, изъ которыхъ видно, что и онъ не догадывается о плутняхъ Мефистофеля. Но въ этой сценѣ заключено еще нѣчто, совсѣмъ постороннее самому Фаусту: она изображаетъ картину переходнаго времени отъ среднихъ къ новымъ вѣкамъ, быть можетъ, не безъ оттѣнка легкой полемики противъ романтическаго прославленія этой эпохи и романтическаго размазыванія исторіи, чтобы доказать принадлежность другъ къ другу трона и алтаря. Роскошныя празднества при дворѣ являются позорномъ контрастомъ къ нуждѣ всей страны. Правительство проникнуто затхлымъ феодальнымъ, реакціоннымъ духомъ, который находить себѣ такое яркое выраженіе въ словахъ канцлера:
   
   Природа, духъ -- такихъ рѣчей не знаютъ
   У христіанъ; за это сожигають
   Безбожниковъ: такая рѣчь вредна!
   Природа -- грѣхъ, а духъ есть сатана:
   Они лелѣютъ тайный духъ сомнѣнья,
   Любимое силъ адскихъ порожденье,
   Нѣтъ, здѣсь не то! Два рода лишь людей
   Имѣетъ государь въ имперіи своей:
   То божьихъ алтарей служители святые
   И рыцари. Они хранятъ насъ въ бури злыя;
   Лишь въ нихъ себѣ опору тронъ найдетъ:
   Въ удѣлъ имъ земли государь даетъ.
   
   Въ противоположность этому Фаустъ и Мефистофель являются представителями новѣйшаго времени. Но тамъ, гдѣ новый духъ проникаетъ въ отжившую, гнилую старину, онъ сначала лишь способствуетъ дальнѣйшему разложенію и разрушенію: такъ въ сценѣ маскарада золото дѣйствуетъ пагубнымъ образомъ, и побѣда остается на сторонѣ шарлатановъ и искателей приключеній. Слѣдовательно, такъ быстро успѣхъ не дается: необходимо сначала подготовить почву, образовать умы, воспитать людей, а именно воспитать ихъ эстетически. И Шиллеръ вѣдь представлялъ себѣ эстетическимъ воспитаніе, ведущее въ созданію истиннаго государства. Этотъ образовательный курсъ время, а вмѣстѣ съ нимъ и Фаустъ, являющійся представителемъ времени, и должны пройти. Отъ среднихъ вѣковъ они должны перейти къ новымъ съ помощью гуманизма и возрожденія классической древности съ ея красотой: Елена должна быть вызвана.
   Сначала дѣло идетъ, конечно, лишь о томъ, чтобы позабавить императора; прекрасное должно развлекать -- такъ оно сначала и показывается въ картинѣ маскарада; -- только для этой цѣли Елена и Парисъ и должны предстать предъ императоромъ. Но вызвать Елену не такъ-то легко. Мефистофель этого не можетъ: духъ истребленія не можетъ быть духомъ оживленія; къ тому же сѣверный чортъ олицетворяетъ собою принципъ безобразія; образы древняго міра -- "противный народъ" -- ему совсѣмъ не по душѣ. На этотъ разъ Фаусту самому приходится взяться за дѣло; Мефистофель можетъ лишь указать ему путь, дать ключъ; внизъ, къ матерямъ Фаустъ долженъ самъ спуститься.
   
   Матери! матери!-- какъ странно это звучитъ.
   
   И дѣйствительно, здѣсь передъ нами одна изъ тайнъ второй части. Кто эти матери? Это представленіе вамъ можетъ, повидимому, объяснить одно мѣсто у Плутарха. Плутархъ былъ послѣдователемъ Платона, и царство матерей въ существенныхъ своихъ чертахъ было для него царствомъ Платоновскихъ идей, или, какъ это назвалъ Шиллеръ, царствомъ образовъ, царствомъ тѣней. Эти идеи суть вѣчные первообразы всего существующаго; по позднѣйшему толкованію -- первообразы всѣхъ отдѣльныхъ существъ. Послѣ того, какъ они погибнутъ въ нашемъ мірѣ; ихъ идеальные первообразы все же продолжаютъ существовать. Во главѣ этого міра призраковъ стоять охраняющія, матерински оберегающія ихъ божества, которыя служатъ, такъ сказать, нѣдрами для всѣхъ отдѣльныхъ существъ и способствуютъ какъ жизненнымъ процессамъ, такъ, конечно, и процессамъ оживленія, воскрешенія -- независимо отъ того, будутъ ли эти существа вызваны къ свѣту естественнымъ путемъ, тихимъ теченіемъ жизни, или же чудесной силой смѣлаго волшебника. Итакъ и Фаустъ долженъ спуститься къ матерямъ, если онъ въ качествѣ волшебника хочетъ вывести на свѣтъ Божій Елену, ибо у матерей хранится ея первообразъ. Нельзя не признать, что все это искусственно, что все это изысканно. Не вполнѣ ясно также, что должно обозначать для Фауста это странствованіе къ матерямъ, въ эти уединенныя мѣста, въ эту вѣчную, пустынную даль небытія; осуществится ли его надежда, что это ни чтобъ образѣ Елены -- дастъ ему все?
   Во всякомъ случаѣ, Фаустъ дѣйствительно выводитъ изъ нѣдръ земли воплощеніе классической красоты, Елену въ первоначальномъ, слѣдовательно, самомъ высокомъ, самомъ совершенномъ образѣ. Онъ представляетъ се двору императора. Но дворъ не знаетъ, что дѣлать съ этимъ идеаломъ: они только злословятъ и отпускаютъ пошлыя остроты. Зато Фауста видъ этой красоты, которая сначала была вызвана лишь для забавы, захватываетъ до глубины души; ей хочетъ онъ отнынѣ посвятить всѣ силы духа; его страсть, склонность, любовь, обожаніе, безуміе -- все должно принадлежать ей. Такъ онъ и здѣсь, передъ лицомъ красоты, остается все тѣмъ же прежнимъ Фаустомъ, идеалистомъ, не знающимъ ни мѣры, ни предѣла со своимъ "все или ничего". Онъ пытается удержать Елену, но призрачное существо расходится, какъ дымъ, лишь только онъ захотѣлъ схватить его. Здѣсь повторяется то же, что и въ сценѣ съ духомъ земли, и, какъ и тамъ, Фаустъ, ошеломленный, падаетъ на землю. И въ этомъ онъ выказалъ себя прежнимъ Фаустомъ: у него не хватаетъ терпѣнія медленнымъ, постепеннымъ трудомъ достигнуть своего идеала, онъ хочетъ овладѣть имъ сразу, приступомъ. Но красота, классическій идеалъ такимъ путемъ не дается; нуженъ болѣе долгій путь, чтобы прійти къ цѣли. И этотъ путь изображенъ во второмъ актѣ.
   Это -- самый странный изо всѣхъ пяти актовъ со своимъ Гомункулусомъ, со своей классической Вальпургіевой ночью. Мефистофель переноситъ находящагося въ безпамятствѣ Фауста въ его прежнее жилище, въ царство знанія, или -- такъ какъ теперь Вагнеръ обитаетъ въ немъ какъ свѣточъ науки -- въ царство учености. Этотъ мужъ ученаго знанія работаетъ какъ разъ надъ осуществленіемъ чудовищнаго замысла, который невольно возвращаетъ насъ къ эпохѣ возрожденія, къ Парацельсу: Вагнеръ хочетъ сдѣлать въ ретортѣ искусственнаго человѣка, и въ тотъ самый мигъ, когда Мефистофель входитъ къ нему -- появленіе Мефистофеля, повидимому, ускоряетъ процессъ образованія -- великое дѣло ему удается, химическій человѣкъ готовъ. Это -- маленькое духовное существо безъ плоти и крови, почти безъ тѣла, но какъ продуктъ учености насквозь пропитанное духовнымъ, умное, интеллигентное и само полное учености. Какъ представитель учености эпохи возрожденія Гомункулусъ, разумѣется, одержимъ "стремленіемъ къ прекрасному, къ полезно-дѣятельному"; какъ всеобъемлющему ученому ему, конечно, извѣстна и Греція, и все ему тамъ знакомо; поэтому онъ можетъ объяснить классическіе сны Фауста, гдѣ дѣло идетъ о Ледѣ и о лебеди, т. е. о рожденіи Елены; онъ можетъ провести Фауста въ Грецію и быть тамъ его руководителемъ. Въ эту пору онъ оказывается, слѣдовательно, какъ разъ тѣмъ существомъ, которое нужно Фаусту; изъ его рукъ, "изъ рукъ истины", онъ получитъ покрывало поэзіи и красоты. Такъ приблизительно слѣдуетъ представлять себѣ сущность и цѣль Гомункулуса; въ цѣломъ все это было бы недурно придумано, если бы не носило оттѣнокъ комичности. Не Фаустъ, а Вагнеръ создаетъ Гомункулуса: мысль, что эта подчиненная натура, что это ученое безсиліе какимъ-то инымъ, не обычнымъ путемъ дѣлаетъ человѣка, невольно возбуждаетъ, въ насъ смѣхъ и неизбѣжно дѣлаетъ смѣшнымъ и самое произведеніе. И дѣло не только не улучшается, а наоборотъ, ухудшается, когда мы узнаемъ, что Гете навели на эту мысль увѣренія одного натурфилософа Шеллинговской школы, случайно тоже носившаго имя Вагнера и утверждавшаго, что химіи несомнѣнно еще удастся въ будущемъ создавать людей съ помощью кристаллизаціи.
   Въ иныхъ случаяхъ отъ великаго до смѣшного всего одинъ шагъ, здѣсь же должно произойти наоборотъ. Гомункулусъ исполняетъ свою задачу и приводитъ Фауста въ классическую страну красоты -- такъ филологическая ученость и на самомъ дѣлѣ привела западно-европейскіе народы, современное человѣчество къ классическому идеалу. Самъ же Гомункулусъ погибаетъ при этомъ, и его конецъ трагически прекрасенъ: онъ разбивается о раковину Галатеи, богини красоты. Вѣроятно, это объясняется тѣмъ, что онъ не нуженъ болѣе; такъ же и ученость гуманизма представляется необходимой лишь до тѣхъ поръ, пока не будетъ осуществлена красота гуманнаго и гуманизованнаго человѣчества. Въ частностяхъ все таки и судьба, и конецъ этого удивительнаго карлика далеко неясны. Понятно, что многіе приходили къ совсѣмъ инымъ толкованіямъ; для примѣра приведемъ одно -- правда, самое невѣроятное -- по которому Гомункулусъ представляетъ воплощеніе жизненной энергіи и героически страстнаго стремленія къ формированію. Подобныя неясности и законъ, по которому то, что разъ уже сдѣлалось комичнымъ, никогда болѣе не сможетъ произвести на насъ возвышеннаго и трагическаго впечатлѣнія, вредятъ этой, какъ уже сказано, хорошо задуманной мысли, заключающейся въ томъ, что путь къ красотѣ идетъ черезъ ученость, смѣшныя стороны которой при этомъ приходится ужъ брать въ придачу. Наиболѣе наглядно въ этой сценѣ изображенъ ученикъ первой части, за это время успѣвшій уже достигнуть степени баккалавра; въ его уста Гете вложилъ, конечно, всевозможные намеки, касающіеся буршей и ихъ образа дѣйствій, которому мало симпатизировалъ, главнымъ же образомъ Фихте и его субъективнаго идеализма. Этотъ юноша такъ превосходно очерченъ въ своей юношеской дерзости и всезнайствѣ, что одно пропитанное юморомъ слово Мефистофеля: "Ты, видно, не знаешь, другъ мой, какъ ты грубъ" -- вполнѣ вознаграждаетъ насъ за всѣ тѣ досадныя аллегоріи, которыми полна эта сцена.
   Гомункулусъ и Мефистофель переносятъ все еще не пришедшаго въ сознаніе Фауста въ Элладу въ классической Вальпургіевой. Это -- годовщина, совершаемая на полѣ битвы при Фареалѣ, когда окончательно погибла свобода античнаго міра, и побѣдила имперія, предназначенная служить переходомъ отъ классической древности къ новому христіанскому міру. Поэтому классическая Вальпургіева ночь представлена "республиканской", тогда какъ сѣверная Вальпургіева ночь, на Брокенѣ, была "монархической". Такимъ образомъ прекрасно копирована вся эта жизнь и дѣятельность привидѣній, развертывающаяся передъ нашими глазами какъ разъ на этой почвѣ и какъ разъ въ эту ночь. Врядъ ли только удачна попытка, сама отдающая ученостью, изобразить въ рядѣ послѣдовательно движущихся передъ нами образовъ нѣчто въ родѣ хода развитія древняго культурнаго міра, начиная съ безформенныхъ, берущихъ свое начало въ Египтѣ и на востокѣ образованій и кончая эллинской красотой, олицетворенной въ Галатеѣ и окружающихъ ея раковину образахъ. Самое неудачное въ этой сценѣ то, что Гете въ сатирической формѣ вплетаетъ въ нее спорные научные вопросы, которые его почему-либо интересовали: такъ изъ области миѳологіи начатый Шеллингомъ споръ о кабирахъ; изъ области естествознанія споръ между вулканистами и нептунистами въ геологіи; вся эта сцена даже въ концѣ концовъ построена у него такъ, какъ будто бы цѣлью ея было, осмѣявъ вулканистовъ, изобразить торжество нептунистовъ. Можетъ ли все это имѣть какое-либо отношеніе къ Фаусту, котораго мы и безъ того слишкомъ часто теряемъ изъ виду? Мефистофель ищетъ здѣсь безобразнаго и возбуждающаго похоть, Гомункулусъ ищетъ тѣлесности и, разбившись о раковину Галатеи, не то находитъ, не то теряетъ ее -- этого хорошенько не поймешь, во какъ будто послѣднее.
   У Фауста одна только мысль, одна только цѣль: онъ ищетъ въ толпѣ античныхъ образовъ и призраковъ Елену. Но онъ не находитъ ея среди нихъ. Тутъ ему помогаетъ центавръ Хиронъ, воспитатель героевъ, направлявшій ихъ на истинный путь; онъ и Елену носилъ на своей спинѣ. Онъ ведетъ Фауста къ Манто, самый привлекательной для него изъ сивиллъ. А такъ какъ Манто "любитъ того, кто жаждетъ невозможнаго", то она и ведетъ Фауста въ подземное царство Прозерпины, такъ же, какъ "нѣкогда тайкомъ ввела туда Орфея". На этотъ разъ Фаустъ долженъ изъ подземнаго міра вывести Елену на поверхность земли. Но здѣсь какъ разъ главнаго-то о недостаетъ. Въ послѣдующей сценѣ Гете, хотѣлъ изобразить царство Прозерпины, при чемъ главнымъ моментомъ тутъ должна была быть большая рѣчь Манто или же самого Фауста, подъ вліяніемъ которой Прозерпина соглашается вернуть Елену къ жизни. "Какова должна быть эта рѣчь", сказалъ Гете Эккерману, "если даже сама Прозерпина тронута ею до слезъ!" Однако, вся эта сцена осталась ненаписанной, и это очень жаль. Приводятъ въ оправданіе, что оживленіе Елены заранѣе предполагается, и поэтому самое событіе безъ вреда можетъ произойти и за сценой и, какъ "конечный результатъ", можетъ быть дополнено свидѣтелями происходившаго раньше; однако, это оправданіе не можетъ насъ удовлетворить. У Гете вѣдь было намѣреніе написать эту сцену, что доказываетъ черновой набросокъ 1826 г. Вслѣдствіе того, что онъ не сдѣлалъ этого, это мѣсто вышло черезчуръ ужъ лаконично; здѣсь ясно чувствуется пропускъ: внезапно, безо всякаго посредствующаго звена, Елена къ началу третьяго акта возстаетъ передъ главами изумленнаго зрителя.
   Елена, эта классическо-романтическая фантасмагорія, была сначала задумана въ видѣ интермедіи; позднѣе эта "вещь" образовала важный третій актъ, "вершину и ось" всей второй части. По формѣ это -- греческая трагедія, облеченная въ великолѣпную одежду античнаго трехстопнаго стиха, съ хоромъ, руководительницею хора и хоровымъ пѣніемъ. Но можно ли назвать ее греческой и по содержанію? Разберемъ это подробнѣе. Елена со своими прислужницами стоять на спартанской почвѣ; она только что вернулась изъ Трои и передъ дворцомъ своимъ ожидаетъ Менелая, который отправилъ ее впередъ. Тутъ въ роли домоправительницы царскаго дворца передъ ней является Мефистофель подъ видомъ Форкіады, самаго безобразнаго образа греческой миѳологіи, который онъ позаимствовалъ во время Вальпургіевой ночи. Онъ запугиваеть царицу угрозой, будто Менелай, въ наказаніе за ея невѣрность, предназначилъ ее въ жертву богамъ. Этимъ онъ толкаетъ ее въ объятія Фауста, который въ качествѣ предводителя германскихъ полчищъ утвердился на сѣверѣ отъ Спарты, принимаетъ ищущихъ спасенія въ бѣгствѣ въ свой замокъ и защищаетъ ихъ отъ нападенія Менелая. Въ награду за это спасеніе Елена даритъ ему свою любовь, и онъ наслаждается въ Аркадіи блаженнѣйшимъ счастьемъ любви. Едва ихъ союзъ совершился, какъ у нихъ уже родится сынъ, Эвфоріонъ, который въ свою очередь, едва успѣвъ родиться, быстро растетъ, говоритъ, поетъ и скачетъ. Но, такъ какъ ему невѣдома опасность, такъ какъ онъ не знаетъ ни мѣры, ни границъ, онъ, второй Икаръ, очень скоро кончаетъ тѣмъ, что падаетъ съ вершины скалы, на которую быстро взобрался, и -- "не оставь меня въ мрачномъ царствѣ, мать, не оставь меня одного" -- слышится изъ бездны. Сынъ увлекаетъ за собою и мать. Со словами: "Персефона, прими меня и мальчика", Елена обнимаетъ Фауста, "тѣлесное исчезаетъ, а одежда ея и покрывало остаются въ его рукахъ". Эта одежда быстро поднимаетъ Фауста "надъ всѣмъ низменнымъ въ эѳирныя пространства", и онъ уносится на облакахъ. Прислужницы же Елены, дѣвушки, изображавшія хоръ, съ чисто античнымъ влеченіемъ къ тѣмъ радостямъ, которыя даетъ жизнь и природа, вмѣсто того, чтобы опять послѣдовать за царицей въ Аидъ, предпочитаютъ вернуться къ вѣчно-живой природѣ и превратиться въ нимфъ лѣсовъ, источниковъ, торъ и виноградниковъ. Такъ заканчивается эта фантасмагорія. Что же она должна обозначать?
   Прежде всего спросимъ: что представляетъ собою Елена,-- живое существо, человѣка съ плотью и кровью, или схему, духъ, призракъ? Переживаетъ ли она все наяву и сознательно, или же какъ во снѣ? Быть можетъ,-- ни то, ни другое; быть можетъ -- и то, и другое вмѣстѣ. Вѣдь сама она говоритъ: "призракомъ кажусь я себѣ самой"; "которая же изъ нихъ я -- я и сама не знаю". А Фаустъ -- Фаустъ шестнадцатаго столѣтія, человѣкъ среднихъ вѣковъ (рыцари, какъ извѣстно, утвердились въ Греціи въ 1204 г.) и вмѣстѣ съ тѣмъ вполнѣ современный человѣкъ. Такъ переплетаются здѣсь три эпохи. Наконецъ, какимъ образомъ Фаустъ сходится со спартанской царицей? Что это -- дѣйствительность, или сновидѣніе? Этого мы не паемъ. Намъ ясно лишь, что долженъ обозначать ихъ союзъ: это -- соединеніе классической и средневѣковой поэзіи. Фаустъ обучаетъ гречанку германскому рискованному стиху и учить ее, что въ поэзіи лишь то, что идетъ отъ сердца, можетъ трогать сердца. Самъ онъ получаетъ отъ нея при разлукѣ въ даръ одежду и покрывало, оболочку красоты, которая возноситъ его надо всѣмъ низменнымъ въ эѳирныя пространства. Отъ ихъ союза родится Эвфоріонъ, представитель современной поэзіи, на которомъ принципъ, высказанный Фаустомъ, подтверждается, и которому самъ Мефисто-Форкіада заявляетъ:
   
   Лишь та рѣчь сердца прельщаетъ,
   Что отъ сердца ведена.
   
   Въ этой глубинѣ чувства превосходство современнаго искусства надъ античнымъ, отъ котораго оно заимствуетъ лишь формы:
   
   Солнца ликъ пускай затмится,
   Лишь въ душѣ сіялъ бы свѣтъ!
   Въ сердцѣ нашемъ все таится,--
   Все, чего и въ свѣтѣ нѣтъ.
   
   Но дѣйствительно ли Эвфоріонъ представитель современной поэзіи? Не есть ли это самъ Гете? Мы уже знаемъ, что за Эвфоріономъ скрывается Байронъ, который будто бы выведенъ уже и въ первомъ актѣ, въ сценѣ маскарада подъ видомъ мальчика, правящаго колесницей. Самъ Гете заявляетъ касательно Байрона слѣдующее: "Только его я и могъ выбрать представителемъ поэзіи новѣйшихъ временъ; его безъ сомнѣнія слѣдуетъ признать величайшимъ талантомъ нашего вѣка. Кромѣ того, Байронъ не принадлежатъ ни античному міру, ни романтикѣ; онъ подобенъ сегодняшнему дню. Именно такой мнѣ и былъ нуженъ". На этомъ и намъ слѣдуетъ успокоиться и освоиться съ этимъ. Наполовину въ состоянія ясновидѣнія Эвфоріонъ-Байронъ смотритъ съ высоты на борьбу грековъ съ турками, онъ слышитъ даже пушечную пальбу морского сраженія и какъ другъ грековъ (филэллинъ) стремится помочь новогрекамъ -- благодаря этому онъ служитъ еще новымъ связующимъ звеномъ между античнымъ и современнымъ міромъ.
   Такимъ образомъ Фаустъ дѣйствительно обнимаетъ собою три тысячи лѣтъ: отъ взятія Трои до паденія Мнееодунги. Вслѣдствіе этого, однако, все безпорядочно кружится вередъ нами: поэтически-картинное и символически-аллегорическое, лично-индивидуальное и обще-человѣческое, баснословно-сказочное и хронико-историческое съ одной стороны, историко-философское съ другой. Время и мѣсто, размѣръ стиха и стиль, поэзія и правда -- все это переплетается; дѣйствительно смѣлая фантасмагоріи. Если бы она, какъ первоначально было задумано, осталась простой интермедіей, какъ, напримѣръ, золотая свадьба Оберона и Титаніи въ первой Вальпургіевой ночи, то съ ея сказочнымъ характеромъ, понятно, можно было бы примириться. но въ концѣ концовъ она стала нераздѣльной составной частью драмы, ней вторая часть именно въ этомъ актѣ достигаетъ своего апогея -- поэтому намъ все же слѣдуетъ спросить, какое значеніе, какую цѣну это имѣетъ для Фауста?
   Какъ на него долженъ подѣйствовать союзъ съ героиней Греціи, это намъ ясно. Вѣчно-женственное влечетъ его въ высь; антично-прекрасное все болѣе и болѣе освобождаетъ его отъ средневѣково-безобразнаго привидѣнія Мефистофеля-Форкіады; идеально-прекрасное освобождаетъ его отъ чувственнаго. Этотъ союзъ долженъ возвысить, очистить, освободить его. Наконецъ, гибель Эвфоріона, не знающаго ни мѣры, ни границъ, должна указать ему на необходимость и того и другого; въ образованности эллиновъ это чувство мѣры и границы нашло себѣ прекраснѣйшее, полное гармоніи воплощеніе. Поэтому Фаустъ и кричитъ неукротимому: "Тише, тише! умѣряй, укрощай чрезмѣрно-живыя пылкія влеченія!" Коротко все это можно выразить такъ: эстетическое образованіе должно нравственно воспитать Фауста; эстетическая гармонія должна указать ему границы нравственности. По обнаруживается ли это какимъ-нибудь образомъ въ драмѣ? Въ чемъ собственно проявляется дѣятельность Фауста? Онъ спасаетъ Елену; по поводу этого сказано:
   
   Лишь тотъ вниманья женщинъ стоить,
   Кто защищать умѣетъ ихъ.
   
   Но развѣ это необходимо? Развѣ извѣстіе о приближеніи Менелая не пустой обманъ и лажъ? Если же и не такъ, то вѣдь вступать въ бой съ нимъ Фаустъ предоставляетъ вождямъ своихъ полчищъ; онъ отдаетъ имъ приказанія, но самъ вовсе не принимаетъ участія въ битвѣ. Единственное, что дѣйствительно происходитъ, это -- рожденіе Эвфоріона, но и это рожденіе символично-аллегорично, и если и имѣетъ значеніе, то развѣ эстетическое, а никакъ не нравственное. Любовныя забавы въ ихъ античной наивности --
   
   И, не стѣсняясь величьемъ своимъ,
   Тайное, тихое счастье
   Смѣло, открыто вкушаютъ они
   Передъ глазами народа --
   
   могутъ скорѣе претить своей нравственной непристойностью. Быть можетъ, благотворное, гармонизирующее вліяніе всего этого обнаруживается впослѣдствіи? На это указываетъ одно единственное слово Мефистофеля:
   
   Сейчасъ же видно, что ты жилъ съ Еленой!
   
   Это и все; но вѣдь этого слишкомъ мало. Вотъ почему трагедія Елены не достигаетъ своей цѣли, не оказываетъ въ теченіе драмы на Фауста того вліянія, которое должна была бы оказать. Этотъ драматическій недостатокъ не искупается и тѣмъ богатствомъ красоты и великолѣпія, которыми этотъ актъ несомнѣнно обладаетъ.
   Мы подходимъ къ концу. Въ четвертомъ актѣ мы снова видимъ Фауста при дворѣ императора. Этому акту предшествуетъ вступительная сцена, напоминающая наконецъ о томъ, что происходило въ первой части. Мы застаемъ Фауста одинокимъ среди уединенной природы, на высокихъ горахъ. Уносящіяся вдаль облачныя одѣянія Елены, которыя принесли его сюда, напоминаютъ ему о "высшемъ, первомъ, давно-утраченномъ благѣ юности",-- о Гретхенъ, повидимому. Разговоръ съ появившимся Мефистофелемъ угрожаетъ перейти въ споръ о вулканизмѣ, но своевременно получаетъ иное направленіе благодаря напоминающему намъ искушеніе Христа -- Гете прямо указываетъ въ текстѣ на 4 гл. св. Матѳ.-- предложенію чорта: онъ спрашиваетъ Фауста, не хочетъ ли тотъ получить во владѣніе одно изъ тѣхъ царствъ, надъ которыми онъ пролеталъ? Но Фаустъ чувствуетъ въ себѣ "силы къ смѣлому труду", "дѣло все, слава -- ничто", объявляетъ онъ. Онъ не хочетъ ничего готоваго: онъ хочетъ чего-нибудь такого, чего самъ добился, самъ выработалъ; онъ хочетъ отвоевать у моря полосу земли, подчинить своей власти безцѣльныя стихіи, доставить просторъ культурной работѣ человѣка. И при мысли объ этой влекущей его къ себѣ работѣ онъ съ гордымъ чувствомъ властелина произноситъ гордое слово: "Наслажденіе дѣлаетъ человѣка невиннымъ". Тактъ образомъ мы наконецъ-то добрались и до послѣдней трети жизни: за знаніемъ и наслажденіемъ слѣдуетъ дѣятельность.
   Но замыслы Фауста скрываютъ въ себѣ и еще нѣчто. Фаустъ потому еще хочетъ самъ создать себѣ и страну и народъ, что существующія государства, политическій міръ, каковъ онъ есть въ дѣйствительности, заслуживаютъ лишь гибели. Это доказываетъ положеніе дѣлъ въ государствѣ императора, разрушенномъ анархіей. При этомъ Гете представлялись отчасти условія, существовавшія въ старой германской имперіи, отчасти положеніе дѣлъ во Франціи въ царствованіе Людовика XV и въ началѣ революціи. Изъ свободнаго сочетаніи этихъ обстоятельствъ создалась нарисованная въ Фаустѣ картина времени. У императора, которому деньги чорта не принесли счастья, появляется противникъ, претендентъ на его престолъ. Ему трудно бороться съ нимъ, и это оказывается благопріятнымъ случаемъ для Фауста: въ награду за помощь онъ хочетъ получить въ ленное владѣніе желаемую имъ приморскую полосу. Для этого и только для этого Фаустъ вмѣшивается въ ихъ борьбу, вѣрнѣе, даже не онъ, а Мефистофель, потому что и здѣсь опять онъ же исполняетъ все, что требуется. Фаустъ прямо-таки отказывается "повелѣвать тамъ, гдѣ онъ ничего не понимаетъ". А между тѣмъ вѣдь раньше онъ былъ рыцаремъ и съ помощью своихъ предводителей одержалъ побѣду надъ -- правда, быть можетъ, не существовавшимъ въ дѣйствительности -- Менелаемъ. Съ помощью трехъ "аллегорическихъ негодяевъ": Raufebold, Habebald и Haltefest, а когда ихъ оказывается недостаточно, съ помощью призрачныхъ ливней, разлившихся рѣкъ и ручьевъ Фаустъ и на этотъ разъ одерживаетъ побѣду для императора. Правда, особенной благодарности за свою услугу онъ не встрѣчаетъ: церковь проклинаетъ дьявольское навожденіе и такъ же, какъ это было съ драгоцѣнностями, подаренными Гретхенъ, показываетъ, что только ея желудку подъ силу переварить неправедно нажитое добро. Желаемую приморскую полосу Фаустъ однако все же получаетъ. Къ сожалѣнію, Гете не написалъ задуманную имъ сначала, отчасти уже набросанную вчернѣ, сцену пожалованья леннымъ владѣніемъ: она была бы гораздо болѣе умѣстна, чѣмъ сцена утвержденія пяти курфюрстовъ согласно Золотой буллѣ Барда IV.
   Въ пятомъ актѣ мы встрѣчаемъ Фауста уже приморскимъ государемъ, властелиномъ отвоеванной у моря страны, главою большого торговаго дома и смѣлымъ инженеромъ. Такимъ образомъ первая часть этого акта проникнута чисто современнымъ духомъ. То, что Фаустъ пытается здѣсь создать, хорошо; то, что уже сдѣлано имъ, величественно. Его дѣла, въ основѣ которыхъ лежитъ побѣда надъ стихіями, какъ бы подтверждаютъ слова Софокла: "Много есть мощнаго въ мірѣ, но нѣтъ ничего сильнѣе мощи человѣка". Однако для осуществленія его замысловъ потребовалось волшебство и человѣческія жертвы, какъ разсказываетъ Бавкида, и это показываетъ намъ, что и эти его дѣла и созданія несовершенны, какъ все человѣческое, что и на нихъ лежитъ проклятіе Каина, печать зла. Шире это можно истолковать такъ: побѣды культуры неразрывно связаны съ актами насилія, съ разрушеніемъ и преступленіемъ, она попутно безжалостно попираетъ человѣческое счастье. Морской разбой какъ бы отмѣчаетъ слѣды ея распространенія; хижина Филимона и Бавкиды, находящаяся на землѣ Фауста, мѣшаетъ округленію его владѣній и ставитъ предѣлы его могуществу; этотъ клочокъ земли присоединяютъ къ его владѣніямъ, но не въ силу добровольнаго соглашенія сторонъ, какъ онъ того желаетъ, а посредствомъ убійства и пожара, извѣстіе о морскомъ разбоѣ Фаустъ встрѣчаетъ лишь съ нахмуреннымъ лбомъ и мрачнымъ взглядомъ -- "онъ корчитъ противную рожу". Когда же онъ узнаетъ о разрушеніи хижины, съ устъ его срывается проклятіе: "безразсудной, дикой выходкѣ мое проклятіе!" Однако оно приходитъ слишкомъ поздно: дѣло уже сдѣлано. Самъ Фаустъ своихъ нетерпѣніемъ вызвалъ актъ насилія, и, если насиліе это вышло болѣе злымъ, болѣе грубымъ, чѣмъ онъ того хотѣлъ, то вѣдь онъ какъ человѣкъ, въ особенности же, какъ повелитель и властелинъ долженъ звать, что такъ можетъ случиться, что именно такъ обыкновенно и дѣлается.
   Изъ дыма и чада сожженной хижины поднимаются четыре духа-мучителя: недостатокъ, вина, забота и нужда; но изъ нихъ лишь забота смѣетъ войти къ Фаусту; она прокралась къ нему сквозь замочную скважину; и прежде чѣмъ покинуть его, она дохнула на него, и Фаустъ ослѣпъ отъ ея дыханія. Здѣсь все должно бы быть ясно, а между тѣмъ все совсѣмъ темно. Приводили слѣдующее странное, но умное и плодотворное объясненіе: состарившійся Фаустъ утратилъ присущую генію волшебную силу и теперь какъ обыкновенный смертный, какъ трезвый филистеръ подпадаетъ подъ власть заботы; она парализуетъ продуктивную дѣятельность его духа и заставляетъ его вступить на путь, ведущій въ адъ. Вслѣдствіе этого закладъ для него потерянъ, и Фаустъ становится добычею дьявола... Впослѣдствіи онъ все же можетъ еще быть спасенъ, ибо эта душевная слѣпота Фауста "объясняется старческой слабостью". Такому толкованію почта слово за словомъ противоречить точный текстъ этой и послѣдующихъ сценъ. Прежде всего несомнѣнно одно: освобожденіе отъ магіи не есть паденіе, не есть побѣда филистерства, а наоборотъ представляетъ шагъ впередъ, ведетъ въ болѣе возвышенному, болѣе чистому. Правда, борьба еще не кончена, онъ еще не добился свободы, но онъ желаетъ этого, по крайней мѣрѣ, стремится къ этому:
   
             О, если бы не знать
   Мнѣ этихъ чаръ несносныхъ и стоять
   Лицомъ къ лицу съ природой! Да, тогда
   Быть человѣкомъ стоило бъ труда.
   
   А забота? не есть ли она, со своими "скучными причитаніями", посланница Мефистофеля? Но ей не удается сладить съ нимъ, она не въ смлахъ задержать его движеніе впередъ:
   
   Но, грозно низкая Забота, твоего
   Могущества во-вѣкъ я не признаю.
   
   Правда, наружно она накладываетъ на него печать своего могущества: онъ слѣпнетъ отъ ея дыханія. "Но въ глубинахъ его души сіяетъ ясный свѣтъ". Какъ разъ именно ослѣпшій Фаустъ доходитъ до полной ясности пониманія. Онъ спѣшитъ совершить то, что задумалъ. При этомъ онъ, освободившись отъ магіи, повидимому, хочетъ окончательно освободиться и отъ чорта, который въ концѣ концовъ былъ лишь его слугою, когда требовалось прибѣгнуть къ волшебству, къ мороченію. Въ концѣ драмы онъ уже имѣетъ дѣло не съ чортомъ, а только съ "надсмотрщикомъ" надъ своими рабочими. Самое же главное, самое высшее, чего онъ добился, и благодаря чему забота безсильна надъ нимъ, это -- то, что теперь, когда дѣло идетъ къ концу, онъ знаетъ самого себя, онъ понялъ безмѣрность своихъ стремленій и этимъ побѣдилъ ее.
   
   Я быстро въ мірѣ жизнь свою промчалъ:
   За наслажденья на лету хватался,
   Что ускользало, тотчасъ забывалъ,
   Что оставалось, тѣмъ я наслаждался,
   Я лишь желалъ, желанья исполнялъ
   И вновь желалъ. И такъ я пробѣжалъ
   Всю жизнь -- сперва неукротимо, шумно,
   Теперь живу обдуманно, разумно.
   
   Самопознаніе привело его къ самоосвобожденію и самоограниченію; мудрое же самоограниченіе есть противоположность тому, до чего Мефистофель хотѣлъ довести Фауста. Въ теть моментъ, когда Фаустъ заявляетъ:
   
             Онъ себѣ пойдетъ
   Искать повсюду счастья и мученья.
   Не проводя въ довольствѣ ни мгновенья.
   
   Мефистофель окончательно проигрываеть закладъ. Ему не удалось довести Фауста до того, чтобы тотъ, успокоившись, захотѣлъ предаться ничегонедѣланью; ему ни на одно мгновеніе не удалось обмануть Фауста наслажденіемъ. Фаустъ въ борьбѣ съ нимъ положился на свои стремленія, онъ вѣрилъ, что они не дадутъ чорту власти надъ нимъ, и дѣйствительно онъ ни на минуту не переставалъ стремиться впередъ.
   Лемуры копаютъ могилу Фаусту, а онъ въ это время занять мыслью осушить болото, превратить его въ плодоносную землю и такимъ образомъ снова доставить мѣста для заселенія милліонамъ колонистовъ. Въ этой задачѣ, какъ задачѣ, онъ, преисполненный радостью, видитъ высшее счастіе, онъ видитъ себя, -- здѣсь, какъ и въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ", индивидуальная этика превращается въ соціальную -- на свободной землѣ слившимся во-едино со свободнымъ народомъ; и это дѣйствительно даетъ ему моментъ высшаго наслажденія, такого наслажденія, которое свойственно людямъ его рода. При этомъ въ словахъ, выражающихъ его чувство, еще разъ философія и поэзія вполнѣ сливаются воедино:
   
   Да, мнѣ открыла долгой жизни годы
   Законъ, который вѣчно не умретъ:
   Лишь тотъ достоинъ жизни и свободы,
   Кто ежедневно съ бою ихъ беретъ.
   Всю жизнь въ борьбѣ суровой, непрерывной
   Дитя, и мужъ, и старецъ пусть ведетъ,--
   И я увижу въ блескѣ силы дивной
   Свободный край, свободный мой народъ.
   Тогда-то я скажу: "Мгновенье!
   Прекрасно ты, продлись, постой!"
   И не сметутъ столѣтья, безъ сомнѣнья,
   Слѣда, оставленнаго мной.
   Въ предчувствіи минуты дивной той
   Я высшій мигъ теперь вкушаю свой.
   
   И по самому смыслу словъ ясно, что Мефистофель проигралъ закладъ, что Фаустъ спасенъ. Вѣдь онъ лишь желаетъ, а не дѣйствительно достигъ этого: "хотѣлъ бы я видѣть, могъ бы я сказать"; и это не дѣйствительное наслажденіе, а лишь предчувствіе его. Чортъ обманулся въ своихъ расчетахъ, ни на минуту ему не удалось завладѣть этимъ возвышеннымъ духомъ, ни на минуту не удалось остановить его идеальныя стремленія. Все, что онъ дѣлалъ, чтобы превратить его въ пошлаго и пресыщеннаго любителя наслажденій, послужило лишь къ тому, чтобы дать новую пищу его стремленіямъ и внутренне освободить его отъ зла. Мефистофель со своей злой мудростью дѣйствительно сталъ для Фауста воспитателемъ, приведшимъ его къ мудрости доброй и истиной. Конечно, и Господь остался правъ со своимъ: "человѣкъ заблуждается, пока стремится"; и это до самаго конца подтверждается на Фаустѣ.
   Во все же это была "остановка", хотя только въ предположеніи; все же это было "наслажденіе", хотя въ "предчувствіи" только, поэтому -- "Часы останавливаются.-- Стрѣлка падаетъ.-- Онъ падаетъ. Совершилось.-- Все кончено". Фаустъ умеръ. Тѣмъ болѣе необходимо теперь открыто засвидѣтельствовать, заставить насъ наглядно почувствоватъ, что Мефистофель, несмотря на эту видимость, которая какъ будто говоритъ въ его пользу, все же не имѣетъ никакихъ правъ на душу Фауста, что Фаустъ дѣйствительно спасенъ. Въ этомъ убѣждаютъ насъ двѣ послѣднія сцены: сцена положенія во гробъ и сцена вознесенія на небо. Вполнѣ ли удачно, съ эстетической точки зрѣніи, выбранъ здѣсь тотъ способъ, съ помощью котораго небесныя силы справляются съ Мефистофелемъ,-- вопросъ спорный. Въ Мефистофелѣ вспыхиваетъ чувственно-патологическая любовь къ прелестнымъ ангелочкамъ. Что Гете хотѣлъ этимъ сказать, ясно. Любовь побѣждаетъ, преодолѣваетъ все, даже и самый адъ; послѣдній, конечно, свойственнымъ аду способомъ. И Мефистофель остается при этомъ вѣренъ своей роли; признавая эту власть, онъ иронизируетъ надъ самимъ собою и жалуется:
   
   Ты проведемъ, ты, опытомъ прожженный!
   Пришла бѣда: ты самъ тому виной.
   Да. неудача! Все навѣкъ пропало!
   Позоръ! А сколько было съ ликъ хлопотъ!
   Пустая странность, влюбчивость ни пала
   На закаленный адскій нашъ народъ.
   Я, опытный, ребячеству предался!
   
   Получается ли у насъ однако при этомъ вполнѣ цѣльное впечатлѣніе, что Мефистофель заслужилъ потерю Фауста, а самъ Фаустъ заслужилъ спасеніе? Это должна рѣшить послѣдняя сцена. Ангелы поднимаютъ Фауста въ высь, гдѣ его встрѣчаютъ небесныя воинства.
   
   Высокій, дивный духъ успѣлъ
             Отъ зла освободиться.
   Спасенъ, кто въ жизни твердъ и смѣлъ
             И къ истинѣ стремится.
   Съ небесъ слетѣло на него
             Любви сіянье вѣчной.
   О, братья, примемъ же его
             Съ любовію сердечной!
   
   Гретхенъ является его заступницей, а Chorus mysticus подводитъ итогъ всему слѣдующими заключительными словами:
   
   Лишь символъ все, что Богъ творитъ
             Въ земномъ тѣлесномъ мірѣ;
   Святая истина царятъ
             Въ небесномъ лишь эѳирѣ,
   Нашъ думъ возносятся сюда
             Лишь женственностью вѣчной,
   И здѣсь лишь близки навсегда
             Мы къ тайнѣ безконечной.
   
   Можетъ ли подобный конецъ удовлетворять насъ? Вотъ послѣдній вопросъ, который намъ предстоять рѣшить. Чтобы отвѣтить на него, необходимо броситъ взглядъ на всю вторую часть не только со стороны содержанія, но и со стороны формы и стиля. Это послужитъ вмѣстѣ съ тѣмъ заключительной критикой цѣлаго. Конецъ Гетевскаго "Фауста" порицали за то. что онъ вышелъ черезчуръ готически-романтиченъ; что тема, рожденная духомъ протестантства, и въ такомъ смыслѣ у взятая и обработанная Гете, подъ конецъ свернула въ сторону, къ католичеству. И дѣйствительно, весь христіанскій міръ среднихъ вѣковъ съ его легендами, съ его культомъ Дѣвы Маріи, съ его чистилищемъ и схоластикой -- весь онъ тутъ налицо. Гете дѣйствительно измѣнилъ здѣсь первоначальному духу и стилю. Но упрекъ проникаетъ еще глубже. Прежде всего такого рода конецъ наталкивается на противорѣчіе, содержащееся въ самомъ пятомъ актѣ. Только что передъ этимъ Фаустъ вполнѣ твердо и рѣшительно сталъ на точку зрѣнія посюсторонняго міра:
   
   А въ міръ другой для насъ дороги нѣтъ.
   Слѣпецъ, кто гордо носится съ мечтами,
   Кто ищетъ равныхъ намъ за облаками!
   Стань твердо здѣсь и вкругъ води свой взоръ;
   Для мудраго и этотъ міръ не вздоръ;
   Къ чему коситься въ вѣчности мечтами?
   Знать можно только то, что можно взять руками
   
   Послѣ этихъ жизнерадостныхъ и бодрыхъ словъ, которыми Фаустъ признаетъ себя человѣкомъ посюсторонняго міра, словъ, отъ которыхъ вѣетъ вполнѣ современнымъ духомъ, мы никакъ не можемъ хорошо почувствовать себя въ удушливой, пропитанной благоуханіями ѳиміама атмосферѣ средневѣковаго преддверія рая. Здѣсь между философскимъ и поэтическимъ снова зіяетъ широкая пропасть. Но, скажутъ намъ, подобная сцена изъ потусторонняго міра была необходима, чтобы удостовѣрить спасеніе Фауста, чтобы сдѣлать его нагляднымъ. Вѣдь и прологъ въ началѣ драмы происходитъ на небесахъ. Конечно, это такъ; но кому же при звукахъ этой величественной увертюры приходитъ мысль о потустороннемъ мірѣ? Къ ней еще и въ иномъ смыслѣ, чѣмъ это сказалъ Мефистофель, примѣнимы слова: какъ мило со стороны Господа вести здѣсь бесѣду такъ человѣчно! Если бы принятіе Фауста въ небо было выдержано въ стилѣ пролога, то оно производило бы прекрасное, величественное, глубокое впечатлѣніе. Но это небо легендъ съ его Mater gloriosa, съ ей кающимися грѣшницами, съ его хорами ангеловъ, его Pater profundus и Doctor Marianas не только не даетъ намъ иллюзіи, а наоборотъ прямо-таки нарушаетъ ее; вмѣсто символическаго, оказываетъ лишь аллегорическое дѣйствіе, слѣдовательно, оставляетъ насъ холодными. Самъ Гете, какъ кажется, чувствовалъ это и сначала предполагалъ написать большую сцену суда въ стилѣ Микель Анджело, въ которой Христосъ какъ правитель міра или самъ Господь провозглашаютъ спасеніе Фауста. Жаль, что онъ не исполнилъ этого: намъ теперь именно и не достаетъ въ заключительной сценѣ того слова, которое убѣдило бы насъ въ томъ, что Фаустъ спасенъ по справедливости. На это указывалъ прологъ, и этого мы въ правѣ были ожидать.
   Намъ приходится заглянуть еще глубже. Взятіе Фауста на небо должно имѣть чисто-символическое значеніе; такъ оно задумано съ самаго начала, и Chorus mysticus прямо высказываетъ это: "Все преходящее есть лишь подобіе", символъ идеи самоосвобожденія путемъ нравственнаго стремленія; т. е.: Фаустъ долженъ быть спасенъ, прежде чѣмъ онъ попадетъ на небо. Такъ ли это на самомъ дѣлѣ? "Кто неустанно дѣятеленъ въ своемъ стремленія, того мы можемъ спасти". Можно ли сказать, что Фаустъ былъ неустанно дѣятеленъ въ своемъ стремленіи, въ стремленіи къ нравственному -- потому что именно этого рода стремленіе имѣется въ виду въ мірѣ поступковъ? Можно ли сказать, что въ этомъ смыслѣ онъ самъ себя спасъ? Гете имѣлъ намѣреніе, -- долженъ былъ имѣть его, -- изобразить подобный ходъ развитія и воспитанія Фауста. Для этого Фаустъ и долженъ былъ узнать большой свѣтъ, долженъ былъ дѣйствовать, дѣятельно участвовать въ дѣлахъ міра и оправдать себя. Гдѣ же онъ дѣлалъ это? При дворѣ императора онъ фабриковалъ бумажныя деньги, устраивалъ празднества, вызвалъ Елену; да и то большую часть всего этого дѣлалъ не самъ онъ, а Мефистофель за него, въ Классической Вальпургіевой ночи, куда ему указалъ путь не имъ созданный Гомункулусъ, Фаустъ могъ бы проявить себя, по крайней мѣрѣ, обратившись съ большой рѣчью къ Прозерпинѣ; но въ самую послѣднюю минуту, такъ сказать, Гете упустилъ этотъ случай. Съ Еленой, которую ему врядъ ли взаправду приходится защищать отъ Менелая, Фаустъ производить на свѣтъ Эвфоріона: это нужно понимать аллегорически, но я аллегорія эта не содержитъ въ себѣ никакихъ нравственныхъ элементовъ, за нею скрывается развѣ только идея эстетическаго воспитанія человѣчества, которое должно предшествовать всему другому, слѣдовательно, и всему нравственному также. Однако такъ, какъ оно изображено у Гете, это второе заключеніе неясно, и вся аллегорія носитъ эстетическій, а не этическій характеръ. Въ четвертомъ актѣ Фаустъ побѣждаетъ -- правда, не особенно тяжкое искушеніе. Побѣду же надъ противникомъ императора въ дѣйствительности одерживаетъ опять не Фаустъ, а Мефистофель съ помощью трехъ "аллегорическихъ негодяевъ" и всяческаго дьявольскаго навожденія. Но вознаграждается за нее Фаустъ, онъ получаетъ въ ленное владѣніе приморскую область. Это, наконецъ, создаетъ ему условія для нравственной дѣятельности, и въ пятомъ актѣ онъ въ самомъ дѣлѣ доходитъ до сознанія, что наслажденіе опошляетъ человѣка, и что нравственная дѣятельность съ другими и для другихъ -- "влеченіе общественное" -- есть самое цѣнное и самое высшее, чего можетъ достигнуть человѣкъ. И вотъ мы видимъ его въ роли властелина, занятаго широкой культурной работой въ духѣ свободы. Но и здѣсь снова Гете на первый планъ ставить то, что вѣрно въ "видовомъ" смыслѣ, а именно, что культура неизбѣжно связана съ насиліемъ; и здѣсь снова онъ заставляетъ Фауста все еще прибѣгать къ чародѣйнымъ силамъ: его освобожденіе отъ магіи не идетъ дальше простого желанія, и нравственные элементы его дѣятельности опять остаются въ бездѣйствіи. Что онъ сталъ нравственнымъ, это мы видимъ, но самый процессъ мы не переживаемъ съ нимъ вмѣстѣ. Вслѣдствіе этого и спасеніе его не мотивировано или, до крайней хѣрѣ, недостаточно мотивировано.
   Фаустъ сдѣлался нравственнымъ, и это спасаетъ его. Однако, нравственные поступки почти совсѣмъ отсутствуютъ, поэтому и заключительный актъ оставляетъ въ насъ чувство неудовлетворенности. Намъ неясно, что Господь выигралъ свой закладъ, и неясно, почему онъ еге выигралъ. Чорта если и не обманули, то во всякомъ случаѣ застигли врасплохъ, и Фаустъ не по заслугамъ, просто изъ милости попадаетъ на небо: тагъ оно должно казаться тому, для кого имѣетъ значеніе не хотѣніе, а исполненіе; съ драматической же точки зрѣнія только послѣднее и можетъ имѣть значеніе. Конечно, Фаустъ, какъ и всякій человѣкъ, нуждается въ милости, во всепрощающей любви, онъ и дѣлается причастнымъ ей здѣсь. Но помилованіе безъ нравственнаго посредничества, чисто внѣшній, а не внутренній, не нравственно-обоснованный актъ милости отзывается чѣмъ-то средневѣково-церковнымъ, не удовлетворяющимъ требованіямъ современной нравственности. Гете же стоялъ пей но на этой, а не на церковной точкѣ зрѣніи. Въ виду итого вполнѣ справедливъ упрекъ, что конецъ Фауста вышелъ слишкомъ католическимъ, вмѣсто того, чтобъ быть чисто-человѣческимъ и чисто-нравственнымъ. Что Гете хотѣлъ послѣдняго, на это указываютъ прекрасныя слова: "кто неустанно дѣятеленъ въ своемъ стремленіи, того мы можемъ спасти". Во подъ вліяніемъ декоративнаго и опернаго характера этой заключительной сцены даже и эти слова, когда смотришь Фауста въ театрѣ, теряются. Еше одна черта усиливаетъ въ насъ впечатлѣніе, что Фаустъ не заслужилъ соаеемія. Воетъ какъ будто чувствовалъ, что не все въ порядкѣ, что Фаустъ еще не дошелъ до конца, что онъ еще недостаточно воспитанъ; отсюда не только отталкивающій эстетически видъ его смертныхъ останковъ -- "они неопрятны",-- но въ концѣ концовъ еще и слѣдующая мысль блаженныхъ младенцевъ:
   
   А этотъ научился,
   Научить онъ и насъ.
   
   Не нужно и насмѣшки надъ Фаустомъ, какъ надъ "учителемъ небесныхъ мальчиковъ", чтобы увидѣть въ этихъ словахъ новую отсрочку конца: теперь-то наконецъ Фаустъ -- какъ бы въ добавокъ -- долженъ совершить нѣчто!
   Во всемъ сказанномъ лежитъ уже указаніе на стиль и форму этого конца и второй части вообще, по крайней мѣрѣ, крупныхъ ея отдѣловъ. Объ оперныхъ моментахъ, которые встрѣчаются уже съ самаго начала, а къ концу драмы еще болѣе накопляются и громоздятся другъ на другѣ, намъ нечего упоминать еще разъ: именно благодаря этому небо заключительной сцены и становится католическимъ, тогда какъ въ протестантскомъ небѣ пролога царило слово и свободная рѣчь. Упоминали мы уже и о томъ, что во второй части многое остается темнымъ и непонятнымъ. Это стоитъ въ связи съ нагроможденіемъ аллегорическихъ элементовъ.
   Аллегорія же не есть поэзія, и необходимость прибѣгать къ коментаріямъ такъ же, какъ и у Данте, мало способствуетъ увеличенію наслажденія и чувства удовольствія. Въ связи съ этой склонностью къ аллегорическимъ картинамъ стоитъ и языкъ второй части. При всей красотѣ отдѣльныхъ мѣстъ, все же какое-то великолѣпіе вытѣснило простоту, языкъ становится какимъ-то напыщеннымъ, замысловато-изукрашеннымъ, мы дѣйствительно ясно ощущаемъ пресловутый "старческій стиль" Гете. Такъ, напримѣръ, несомнѣнно комичное впечатлѣніе производитъ одно мѣсто въ первомъ актѣ, когда Мефистофель даетъ Фаусту ключъ и указываетъ ему, какъ найти путь къ матерямъ; вотъ это мѣсто: "Фаустъ дѣлаетъ рѣшительный, властный жестъ ключомъ. Мефистофель, смотря на него: Такъ будетъ хорошо! онъ примкнетъ къ тебѣ, послѣдуетъ за тобою какъ вѣрный слуга". Или возьмемъ хоръ ангеловъ, осыпающихъ Фауста розами въ пятомъ актѣ, въ сценѣ положенія во гробъ:
   
   Роза блестящая,
   Амбру струящая,
   Тихо летящая,
   Жизнь приносящая,
   Роза крылатая,
   Почка разжатая,
   Благоухай.
   Небо, весною
   Вокругъ засіяй,
   Встань надъ главою
   Падшаго, рай.
   
   Можно ли это назвать простымъ, можно ли назвать красивымъ? Быть можетъ, намъ возразитъ, что о вкусахъ не спорятъ. Хорошо! Въ такомъ случкѣ повернемъ дѣло такъ: кто считаетъ красивымъ стиль первой части, тому не можетъ нравиться этотъ пышный и зачастую прямо-таки замысловатый стиль второй части; кому же нравятся послѣдній, тотъ никоимъ образомъ не пойметъ силы и простой красоты, здоровой грубоватости и чисто человѣческой нѣжности первой части. И поэтому тотъ, кто считаетъ первую часть наивысшимъ, безцѣннымъ сокровищемъ поэзіи, не смущаясь передъ чувствомъ благоговѣйнаго уваженія къ Гете, долженъ имѣть смѣлость высказать, что вторая часть, какъ цѣлое, и по своему содержанію, и по стилю не доставляетъ ему той же чистой радости, какъ первая. При этомъ и спора не можетъ быть о томъ, что многія отдѣльныя мѣста въ ней прекрасны, и какъ разъ тотъ, кто способенъ критически и скептически отнестись ко второй части, будетъ откровенно радоваться ея отдѣльнымъ красотамъ.
   Однако, этимъ мы не можемъ закончить разборъ Фауста: чтобы по справедливости оцѣнить и вторую часть, мы должны еще рать окинуть взглядомъ вою драму какъ цѣлое. Фаустъ не есть воплощеніе какой либо отвлеченной идеи; онъ -- человѣкъ, личность; какъ герой драмы онъ по-человѣчески чувствуетъ, по-человѣчески стремится и, такъ какъ наталкивается при этомъ на препятствія, чувствуетъ себя глубоко-оскорбленнымъ, глубоко-огорченнымъ въ своемъ нетерпѣливомъ идеализмѣ, приходитъ въ отчаяніе. Желая насильно завладѣть недостижимымъ наслажденіемъ, которое ему сулитъ жизнь и дѣятельность, насильно схватить все, схватить цѣлое, Фаустъ остается неудовлетвореннымъ; бурей проносится его жизнь, потому что онъ не знаетъ ни мѣры, ни предѣла; но подъ конецъ онъ въ гармонически-прекрасномъ развитіи духа, въ нравственно-соціальной дѣятельности находить и мѣру и самоограниченіе и научается смирять себя. Таковъ Фаустъ, и таковъ былъ Гете. Поэтому-то Фаустъ и былъ трудомъ всей жизни поэта. Только въ этомъ и лежитъ въ концѣ концовъ единство Фауста, этого состоящаго изъ несоизмѣримыхъ величинъ произведенія. Оно, подобно Гётцу, оказывается драматизированной исторіей Фауста и, какъ въ эпосѣ, заставляетъ пройти передъ нашими глазами цѣлую человѣческую жизнь. Драма, однако, выходить при этомъ за предѣлы судьбы единичной личности и становится картиной времени, даже болѣе того -- картиной міра и человѣчества. Фаустъ, эта великая единичная личность, этотъ геніальный человѣкъ, превращается въ человѣка и представителя всего рода человѣческаго. Его трагедія становится, благодаря этому, трагедіей человѣчества; его драма -- драмой человѣка; его спасеніе и взятіе на небо -- образомъ побѣды-добра въ исторіи. Такимъ образомъ индивидуальное расширилось въ обще-человѣческое. Въ этомъ лежитъ величіе, всего произведенія, но въ этомъ же для поэта заключалась и трудность окончить драму. и свести цѣлое къ законченному въ себѣ драматическому единству. Вѣдь какъ въ первоначальномъ наброскѣ Фауста ("Urfaust") драматическое сильно окрашено лиризмомъ, такъ во второй части оно носитъ прямо эпическій характеръ.
   На этомъ общечеловѣческомъ значеніи Фауста, зиждется его неотразимое дѣйствіе. Въ этой единственной драмѣ всѣ мы находимъ и себя самихъ, и всѣ наши стремленія и переживанья въ томъ или иномъ направленіи; поэтому она составляетъ плоть отъ плоти и кость отъ костей вашихъ, поэтому она все снова интересуетъ насъ. Этотъ интересъ некогда не можетъ ослабѣть, никогда не устарѣетъ: ибо чѣмъ больше мы живемъ, чѣмъ дальше подвигаемся въ знаніи и дѣятельности, въ побѣдѣ и пораженіи, въ добрѣ и злѣ, чѣмъ больше приближаемся къ высотамъ человѣчества, чѣмъ глубже проникаемъ въ самыя глубины человѣческой жизни и человѣческаго сердца съ его мрачными призраками зла и страданія, съ его побѣдоноснымъ зерномъ добра и силы, тѣмъ болѣе мы внутренне срастаемся съ Гетевскимъ Фаустомъ, тѣмъ въ большей степени онъ становится для насъ откровеніемъ нашей собственной жизни и стремленій, тѣмъ больше мы принуждены любить его.
   И благо намъ, если мы прежде и. больше всего остального примемъ и усвоимъ себѣ у него слѣдующія два слова: гордыя слова о томъ, что "наслажденіе дѣлаетъ человѣка низменнымъ" и драгоцѣнное: "кто неустанно дѣятеленъ въ своемъ стремленіи, того мы можемъ спасти". Такъ Фаустъ въ концѣ концовъ все же глубоко нравственное произведеніе, которое охраняетъ насъ отъ всевозможныхъ злыхъ духовъ и открываетъ вамъ, тотъ нравственный идеализмъ, который учитъ и долженъ учить человѣка твердой ногою стать на реальную почву посюсторонняго міра и умѣть найти въ немъ и свои задачи и обязанности, и свои радости и страданія. "Фаустъ" -- евангеліе примиренія современнаго человѣка съ жизнью на землѣ и съ тѣмъ божественнымъ, которое намъ открывается въ ней; оптимистическое исповѣданіе вѣры въ побѣду царства Божія на землѣ.
   

20. Послѣднее время жизни и кончина.

   Случившееся въ ноябрѣ 1830 г. кровоизліяніе едва не стоило Гете жизни. Удивительно, какъ онъ, несмотря на свои восемьдесятъ слишкомъ лѣтъ, оправился отъ этого тяжелаго припадка. Послѣдній послужилъ для него лишь предостереженіемъ, напоминая ему о необходимости самымъ напряженнымъ, образомъ использовать тотъ короткій промежутокъ времени, который по человѣческимъ расчетамъ оставался еще въ его распоряженіи, и во всѣхъ отношеніяхъ озаботиться устройствомъ своихъ домашнихъ дѣлъ. Въ этомъ смыслѣ онъ писалъ Бнебелю: "Такъ какъ мы, дорогой мой, счастливо пережили этотъ припадокъ, то воспользуемся тѣни днями, которые еще дарованы намъ, и постараемся неупустительно поработать и для себя и для другихъ".
   И дѣйствительно остатокъ его жизни былъ полонъ подобной дѣятельностью. Это доказываетъ его работа надъ четвертой частью "Поэзіи и Правды", которая только теперь была закончена и доводитъ разсказъ объ его жизни до пріѣзда въ Веймаръ; это доказывается прежде всего окончаніемъ Фауста, о чемъ ужъ было говорено подробнѣе. Только когда это "главное дѣло" было сдѣлано, Гете могъ сказать Эккерману: "На мою дальнѣйшую жизнь я могу отнынѣ смотрѣть, какъ на чистый подарокъ, и въ сущности теперь все равно, что я буду дѣлать да и буду ли вообще дѣлать что-нибудь". Но дѣйствительно это было лишь "главное дѣло". На ряду съ этимъ шли разныя обязанности по "главному надзору", т. е. его участіе въ дѣлахъ управленія государствомъ, поскольку онъ не отказался отъ нихъ. Оставались и прежніе интересы, оставалась, какъ самъ онъ говоритъ, "способность съ восторгомъ признавать все доброе, прекрасное и превосходное". На первомъ планѣ, какъ и всегда, стояли искусство и природа. Все новое, появлявшееся въ искусствѣ, со всѣхъ сторонъ присылалось ему и предлагалось на его разсмотрѣніе, возбуждая въ немъ живѣйшее участіе; и онъ со своей стороны старался поощрять и двигать впередъ новыя начинанія. Въ области природы споръ между Кювье и Сентъ-Илеромъ интересовалъ его гораздо больше, чѣмъ іюльская революція. Онъ радовался, что, благодаря Сентъ-Илеру, "синтетическій" способъ изученія природы и во Франціи получилъ признаніе, и надѣялся, что отнынѣ и тамъ при естественно-научныхъ изслѣдованіяхъ духъ будетъ господствовать надъ матеріей и побѣдитъ ее. Онъ видѣлъ въ этомъ торжество своихъ собственныхъ стремленій, признаніе своихъ трудовъ въ естественно-научной области. Онъ послалъ французскій переводъ своей "Метаморфозы растеній" академіи наукъ въ Парижѣ и былъ благодаренъ за тотъ благосклонный пріемъ, который былъ оказанъ его труду. На ряду съ продолжавшимися собственными работами и изслѣдованіями по метаморфозѣ, по ученію о цвѣтахъ, по геологіи и метеорологіи Гете для "подкрѣпленія и бодрости духа" читалъ діалоги Галилея и находилъ это чтеніе "въ высшей степени назидательнымъ", здѣсь вѣдь находится "рождественскій праздникъ нашего новѣйшаго времени".
   Сюда присоединилась еще никогда не ослабѣвавшая склонность знакомиться съ иностранными литературными произведеніями, при чемъ онъ" конечно, не всегда наталкивался на утѣшительныя явленія. Особенно отрицательно судилъ онъ о "Соборѣ Парижской Божьей матери" Виктора Гюго: "литература отчаянья, изъ которой мало-по-малу само собою изгоняется все истинное, все эстетическое". Зато онъ наслаждался чтеніемъ біографій Плутарха и Эврипидомъ; большой и единственный талантъ послѣдняго и та безпредѣльная и дышащая здоровой силой стихія, среди которой онъ движется, наполняли Гете чувствомъ восторженнаго удивленія.
   Такимъ обрядомъ жизнь его по-прежнему продолжала быть жизнью полной дѣятельности и труда. А такъ какъ послѣ смерти Августа на немъ лежали и обязанности "отца семейства", то не было недостатка во всевозможныхъ маленькихъ заботахъ и непріятностяхъ, какъ будто и въ этомъ отношеніи ничто человѣческое не должно было остаться чуждымъ ему. Такъ, напримѣръ, разсчитавъ кухарку, онъ облегченно вздыхаетъ: "освобожденный отъ этого бремени, я могъ приняться за серьезныя работы".
   Времени у него хватало на всѣ эта большія и маленькія дѣла, потому что ничто извнѣ не нарушало его жизни, протекавшей, какъ самъ онъ говорить, "тихо и сосредоточенно". И все же много чужихъ глазъ заглядывали въ его монастырское уединеніе. Число посѣтителей, желавшихъ видѣть этого знаменитаго человѣка и принести ему дань своего уваженія, и въ самое послѣднее время его жизни не уменьшилось. На ряду съ знакомыми и друзьями изъ Веймара и Іены, постоянно посѣщавшими его, къ нему стекались любопытные и почитатели со всей Германіи, со всего цивилизованнаго міра. Оанынъ знатнымъ гостемъ въ этотъ послѣдній годъ его жизни былъ король Вюртембергскій, чрезвычайно умный, но совсѣмъ лишонный поэтическаго чувства человѣкъ. Тѣмъ болѣе Гете радовался, что тону, "невидимому, понравилось" у него. Самымъ знаменитымъ изъ его гостей былъ Александръ фонъ Гумбольдтъ, которому онъ былъ "въ высшей степени благодаренъ за нѣсколько часовъ откровенной дружеской бесѣды", у котораго онъ удивлялся столько же огромной массѣ его знаній, сколько а "невѣроятному соціальному вліянію". Но самымъ любимымъ обществомъ для него были его домашніе: невѣстка Оттилія, которую онъ хвалилъ за то, что она всегда умѣетъ внести въ разговоръ что-нибудь новое, и оба внука, изъ которыхъ Вёльфхенъ особенно сумѣлъ святъ себѣ гнѣздо и въ сердцѣ и въ комнатѣ своего дѣдушки. Трогательно видѣть, какъ заботливо великій человѣкъ относятся къ міру этихъ маленькихъ человѣчковъ, какую важность онъ придаетъ всему, что они дѣлаютъ, что ихъ волнуетъ, о чемъ они судятъ и рядятъ.
   Такимъ образомъ послѣднее время, своей жизни онъ охотнѣе всего проводилъ у себя дона; даже на прогулку онъ выѣзжалъ не особенно часто правильно. Только одинъ разъ въ августѣ 1831 г. ко дню своего рожденія -- послѣдняго въ его жизни -- онъ покинулъ Веймаръ и провелъ нѣсколько дней въ Ильменау. Еще рать посѣтилъ онъ здѣсь старыя, хорошо-знакомыя мѣста, полныя воспоминаній изъ юношескихъ дней; особенно радовался онъ, что мажетъ: показать ихъ внукамъ, которыхъ взялъ съ собою. Въ уединенно расположенномъ досчатомъ домикѣ на Гиккельганѣ онъ разыскалъ стихи, написанные имъ нѣкогда на стѣнѣ:
   
   Горныя вершины
   Спятъ во тьмѣ ночной;
   Тихія долины
   Полны свѣжей мглой;
   Не пылать дорога.
   Не дрожатъ листы...
   Подожди немного.
   Отдохнешь и ты.
                                           Гете.
   7-го сентября 1785 г.
   
   "Да, подожди немного, отдохнешь и ты!" повторилъ онъ тихимъ и грустнымъ голосомъ и осушилъ слезы, катившіяся по его щекамъ. Конечно, и среди этой деревенской тишины онъ не набѣжалъ овація, но здѣсь въ нихъ было нѣчто первобытное, поэтому онѣ были ему не такъ въ тягость.
   Чувствуя, что онъ быстрыми шагами приближается къ предѣлу человѣческой жизни, онъ и съ внѣшней стороны озаботился устройствомъ своихъ дѣлъ. Во многихъ изъ его писемъ встрѣчаются его "заботы но завѣщанію", и онѣ показываютъ, съ какой нѣжностью и вѣрностью онъ подумалъ обо всѣхъ, кто стоялъ къ нему близко въ жизни. Такъ доходъ со своей переписки съ Цельтеромъ, которую онъ еще самъ подготовилъ къ печати, онъ назначилъ незамужнимъ дочерямъ своего друга. О самой смерти онъ, конечно, говорилъ неохотно: для этого онъ былъ слишкомъ здоровымъ человѣкомъ, да и жизнь давала ему еще слишкомъ много содержанія, чтобъ у него могло явиться желаніе погружаться въ мысли о смерти. Онъ, которому не успѣла наскучить жизнь, твердо вѣрилъ, макъ мы уже знаемъ, въ безсмертіе. Практически же онъ держался слѣдующаго взгляда на этотъ предметъ: "Толковый человѣкъ, который уже здѣсь хочетъ быть чѣмъ-нибудь порядочнымъ, и которому поэтому ежедневно приходится стремиться, бороться и дѣйствовать, не раздумываетъ о будущемъ мірѣ, а старается быть дѣятельнымъ и полезнымъ въ этомъ". И въ своемъ міросозерцаніи ему, давно уже ставшему мудрецомъ, нечего было существенно измѣнять: онъ оставался все тѣмъ же благочестивыхъ пантеистомъ, какимъ былъ со временъ своей юности. Только по отношенію къ христіанству ему нужно было измѣнить и загладить кое-что. Это касается не того положенія, которое онъ лично принялъ въ этомъ вопросѣ. Откровеніе божественнаго въ области человѣческаго духа, въ области нравственнаго онъ и теперь, какъ и раньше, ставилъ не выше откровенія, проявляющагося въ солнцѣ, свѣтѣ и производительной силѣ Бога. Онъ преклонялся передъ этимъ откровеніемъ такъ же, какъ преклонялся и благоговѣйно почиталъ Христа, божественное откровеніе высочайшаго принципа нравственности. Не измѣнилось его нерасположеніе къ кресту, отъ котораго ему и эстетически и религіозно дѣлалось не по себѣ. Въ церкви онъ и теперь, какъ и раньше, видѣлъ нѣчто "несовершенное и преходящее", въ ея догматахъ находилъ "очень иного нелѣпаго". Но исторически онъ въ нѣкоторые періоды своей жизни, особенно по возвращеніи изъ Италіи, далеко несправедливо относился къ христіанству. За одиннадцать дней до его смерти Эккерманъ далъ ему поводъ высказаться объ евангеліяхъ, что въ нихъ "дѣйствуетъ отблескъ того величія, которое исходило отъ личности Христа и которое есть самое божественное изъ всѣхъ возможныхъ проявленій божественнаго на землѣ". "Надъ величіемъ и нравственной культурой христіанства такъ, какъ оно сіяетъ и свѣтятся въ евангеліяхъ, никогда не возвысятся человѣческій духъ". Какъ это слѣдуетъ понимать, показываютъ его слова о томъ мѣстѣ изъ Новаго Завѣта, гдѣ повѣствуется о томъ, какъ Христосъ шелъ во морю, а Петръ, идя къ нему навстрѣчу по волнамъ, началъ тонуть: "Это одна изъ прекраснѣйшихъ легендъ, которую я особенно люблю. Въ ней высказано возвышенное ученіе, что человѣкъ, не теряющій вѣры и бодрости духа, выйдетъ побѣдителемъ изъ труднѣйшихъ начинаній; если же онъ поддастся малѣйшему сомнѣнію, то онъ тотчасъ же погибнетъ". Въ такомъ свободномъ и чисто-человѣческомъ смыслѣ онъ, въ своемъ родѣ бывшій тоже человѣкомъ "вѣры", допускалъ и чудо, это любимое дитя вѣры. Это признаніе нравственнаго величія и силы христіанства служитъ вмѣстѣ съ тѣмъ доказательствомъ того, что его пантеизмъ давно уже сталъ шире, богаче содержаніемъ и на ряду съ естественнымъ признавалъ равныя права и за нравственныхъ. "Ибо самостоятельная совѣсть есть солнце для твоего нравственнаго дня". Только теперь Гете сталъ вполнѣ благочестивъ, только теперь онъ могъ сказать: -- Божье.
   Такимъ образомъ послѣдній пробѣлъ быль заполненъ, смерть могла придти во-время. И она пришла, прежде чѣмъ старость, которая, конечно, и на немъ не могла не оставить своихъ слѣдовъ, сдѣлала дряхлымъ сильное тѣло и сокрушила побѣдоносный духъ. Въ суровые мартовскіе дни 1832 г. онъ простудился и 10-го марта легъ въ постель. Послѣдняя запись въ его дневникѣ гласятъ: "Весь день изъ-за нездоровья провелъ въ постели". Это была простудная лихорадка, которую врачъ его, надворный совѣтникъ Фогель въ Веймарѣ, тотчасъ же призналъ опасной. Сначала, однако, Гете оправился и уже снова принялся за свои обычныя занятія, когда ночью съ 19-го на 20-ое появился ознобъ и сильныя боли въ груди; чувство стѣсненія въ груди наполняло его тоской и мучительнымъ безпокойствомъ, черты лица его искажались, цвѣтъ лица сдѣлался пепельно-сѣрымъ, глаза глубоко впали, и взглядъ сталъ тусклый и вялый. Сознаніе тоже помрачилось; свѣтлые промежутки, когда онъ былъ въ полной памяти, становились все рѣже и продолжались все короче. Онъ говорилъ съ трудомъ и невнятно. Смерть могла наступить каждую минуту. Какія была послѣднія сказанныя имъ слова, трудно съ точностью опредѣлить. Говорятъ, будто своей невѣсткѣ онъ сказалъ: "Ну, маленькая женщина, дай мнѣ твою милую лапку". Слугѣ онъ крикнулъ: "Отворите же вторую ставню въ комнатѣ, чтобы впустить больше свѣта". Изъ этихъ словъ сдѣлали символическое, часто цитируемое изреченіе: "Больше свѣта!" которое будто бы было послѣдними словами Гете. Когда языкъ совсѣмъ уже пересталъ служить ему, онъ указательнымъ пальцемъ правой руки сталъ чертить въ воздухѣ какіе-то знаки; совершенно ясно присутствующіе разобрали лишь букву W. Въ половинѣ двѣнадцатаго -- это было 22-го марта 1832 г.-- "умирающій удобно прижался въ лѣвый уголъ кресла, и прошло немало времени, прежде чѣмъ окружавшимъ его стало ясно, что Гете уже нѣтъ среди нихъ. Такъ необыкновенно тихая смерть завершила мѣру счастья этой богато одаренной жизни" -- этими словами врачъ Гете заканчиваетъ свое сообщеніе объ его послѣдней болѣзни.
   Извѣстіе о смерти Гете вызвало всеобщее участіе и въ Веймарѣ и въ ближайшихъ окрестностяхъ, поэтому вполнѣ естественно, что многимъ хотѣлось еще разъ взглянуть на лицо великаго покойника. Этому желанію уступили, хотя оно и было совсѣмъ не въ духѣ Гете. Его торжественно положили въ нижнемъ стажѣ его дома; на немъ была одежда изъ бѣлаго атласа стариннаго флорентинскаго покроя, на головѣ -- лавровый вѣнокъ. Черный бархатный покровъ съ серебряной каймой прикрывалъ нижнюю часть тѣла до груди. Въ верхней входной комнатѣ висѣлъ гербъ Гете, изображавшій шестиугольную серебряную звѣзду на синемъ полѣ. Надъ задрапированными чернымъ входными дверями серебряными буквами изображены были слѣдующія слова изъ "Германа и Доротеи":
   
                                 Значительный образъ,
   Мудрымъ смерть не страшна, а для добрыхъ она не кончина.
   Первыхъ онъ къ жизни зоветъ и ихъ вызываетъ на подвигъ,
   А во вторыхъ укрѣпляетъ надежду спасенія въ горѣ,
   Смерть становится жизнію тѣмъ и другимъ.
   
   Погребеніе совершилось 26-го марта въ 5 час. вечера. Гробъ долженъ былъ, быть опущенъ въ княжескій склепъ рядомъ съ гробомъ Шиллера. Улицы, окна, даже крыши и деревья той аллеи, по которой предстояло пройти погребальному шествію -- все было полно народомъ. Въ часовнѣ при склепѣ хоръ пропѣлъ стихи Гете, положенные на музыку Цельтеромъ:
   
   Все мимолетное пусть минетъ,
   Вотще совѣта въ немъ искать.
   Дѣянье мудрое не сгинетъ,.
   На немъ безсмертія печать.
   
   Живое въ немъ пріобрѣтаетъ
   Источникъ нужныхъ жизни силъ,
   И память вѣчную стяжаетъ.
   Кто испытанья выносилъ.
   
   Вопросъ рѣшается о долѣ,
   Насъ ждущей въ родинѣ второй:
   Что вѣчно здѣсь, въ домной юдоли,--
   Порука вѣчности иной `1).
   1) Переводъ А. Попова.
   
   Надгробное слово произнесъ генералъ-суперинтендентъ и главный придворный проповѣдникъ Рёръ. Оно, какъ намъ кажется, де вполнѣ соотвѣтствовало значенію этой минуты. Канцлеръ фонъ Мюллеръ со словами, благодарности, передалъ гробъ великогерцогскому обергофмаршалу. Немного времени спустя могила закрылась надъ тѣмъ, что было смертнаго въ Гете.
   Слова, которыя самъ онъ за нѣсколько дней до смерти сказалъ о заходящемъ солнцѣ: "И на закатѣ велико",-- невольно просятся, какъ мотто и въ его кончинѣ и вообще во всему послѣднему времени его земного существованія. Великъ и прекрасенъ былъ онъ и въ жизни, и въ смерти.

------

   Въ моментъ смерти Гете народъ нѣмецкій далеко не почувствовалъ всего значенія этой потери; онъ не могъ еще измѣрить, чѣмъ онъ обладалъ въ Гете, и что онъ потерялъ въ немъ. Даже и намъ нужно было этому сначала научиться; и намъ пришлось побороть, разсѣять немало предразсудковъ, которые въ тѣ времена еще прочно держались: что Гете былъ безнравственъ и эгоистиченъ, что онъ не былъ нѣмцемъ, что въ немъ не было благочестія. Эти совсѣмъ безсмысленные упреки слышались уже во время его жизни и еще громче стали раздаваться тотчасъ послѣ его смерти. Мы знаемъ въ настоящее время, какъ несправедливы и неосновательны были какъ разъ эти обвиненія, и намъ нечего болѣе терять словъ по поводу этого.
   Точно такъ же не можемъ мы здѣсь еще разъ вкратцѣ выразить, чѣмъ былъ Гете, и что онъ сдѣлалъ. Вѣдь вся эта книга имѣла цѣлью разъяснить это. Но что Гете, какъ поэтъ, какъ художникъ и какъ человѣкъ, былъ для насъ, нѣмцевъ, прямо безконечно цѣнной величиной, потому что онъ создалъ и обезпечилъ нашему народу его основанное на духовной мощи міровое положеніе въ девятнадцатомъ столѣтіи, -- это, по крайней мѣрѣ, мы можемъ въ заключеніе еще разъ подчеркнуть. Тотъ потрясающій трагизмъ, то богатство идей, которые скрыты въ Фаустѣ, въ одинаковой мѣрѣ являются достояніемъ и поэтовъ, и философовъ. Лирика Гете, какъ и въ первый день своего возникновенія, остается молода и прекрасна, какъ утро, и открываетъ намъ цѣлый міръ красоты. Своимъ "Прометеемъ", "Ифигеніей", и "Германомъ и Доротеей" онъ открылъ вамъ доступъ къ классической древности. Въ своемъ "Западно-восточномъ Диванѣ" онъ, въ духѣ Гердера, всеобъемлющимъ образомъ связалъ во-едино два различныхъ міра. Онъ ведетъ насъ назадъ къ Спинозѣ -- какъ и послѣдній, Гете былъ полонъ религіи; и онъ ведетъ насъ впередъ къ Дарвину и помогаетъ намъ и въ природѣ и въ исторіи съ одной стороны обнять взоромъ цѣлое, съ другой -- понять возникновеніе и развитіе частностей. Но надо всѣмъ этимъ, какъ солнце, сіяетъ идея чистой человѣчности; намъ только не слѣдуетъ слишкомъ педантично искать ее у Гете въ формѣ систематическаго міросозерцанія: ея радужный отблескъ свѣтится во всѣхъ его произведеніяхъ и -- что еще важнѣе -- свѣтится во всей его личности.
   Такъ онъ, чуждый политики, протягиваетъ руку для общаго дѣла другому великому человѣку нѣмецкаго народа въ девятнадцатомъ столѣтіи. Не будь Гете -- не было бы и Бисмарка! Не будь Гете -- не было бы Германской имперіи! Для того, чтобы нѣмцы политически могли стать единымъ народомъ, они должны были сначала духовно быть единымъ народомъ, должны были чувствовать себя единымъ народомъ, общимъ по яшму, общимъ по образованію и -- намъ хотѣлось бы прибавить -- общимъ и по вѣрѣ. Такой единый народъ создали наши поэты и мыслители и болѣе, чѣмъ всѣ другіе, создалъ Гете какъ самый совершенный представитель нѣмецкаго искусства и нѣмецкаго духа вообще. И въ дѣлѣ вѣры онъ также оставилъ намъ завѣщаніе: всюду признавать Божественное и относиться поэтому справедливо, кротко и вмѣстѣ съ тѣмъ благоговѣйно ко всему человѣческому, гдѣ бы оно намъ ни встрѣтилось, ибо и человѣкъ -- Божій.
   Такимъ образомъ "чистая человѣчность" Гете оказывается въ концѣ концовъ той цѣлью, къ которой мы должны стремиться. Въ этомъ смыслѣ онъ былъ первымъ правителемъ въ государствѣ нѣмецкаго духа, первымъ государственнымъ канцлеромъ духовно объединенной Германіи, такъ же, какъ Веймаръ благодаря ему сталъ первой духовной столицей нашего государства.
   Но Гете принадлежитъ не только нашему народу, онъ принадлежитъ и всему міру. На ряду съ Гомеромъ и Шекспиромъ онъ -- единственный міровой поэтъ, который говоритъ своеобразнѣйшимъ національнымъ языкомъ и все же понятенъ для всѣхъ народовъ и -- теперь мы уже можемъ это прибавить -- для всѣхъ временъ
   То, что отличаетъ Гете это всѣхъ, между прочимъ и отъ другихъ великихъ людей нашего народа, именно и заключается въ этой чертѣ всемірности, свойственной его поэзіи и творчеству, въ этой полнотѣ его собственной человѣческой природы, которая выражаетъ собою не одну только -- хотя бы и самую глубокую, какъ у Лютера, или самую обширную, какъ у Бисмарка,-- сторону нашего бытія, а такъ богато, такъ всесторонне и полно отражаетъ человѣческое, какъ ни до него, ни послѣ него оно никѣмъ не было выражено. Такимъ образомъ Гете дѣйствительно былъ "самымъ человѣчнымъ изъ всѣхъ людей". Этимъ объясняется, почему и самъ онъ какъ высочайшаго и наиболѣе славнаго титула желалъ, чтобъ нѣкогда о немъ было сказано: "Ибо я былъ человѣкомъ". На этомъ основаніи онъ изъявлялъ притязаніе, чтобы двери рая открылись передъ нимъ. Этимъ же объясняется и то, что онъ такъ близокъ всѣмъ намъ и въ то же время такъ много выше насъ всѣхъ. Онъ былъ тѣмъ, что всѣ мы есть, и тѣмъ, чѣмъ всѣ мы сперва еще должны сдѣлаться, онъ былъ -- выразимъ все однимъ словомъ -- человѣкомъ.
   Такъ Гете продолжаетъ жить среди насъ, -- безсмертныя, какъ безсмертно все великое, но-прежнему дѣйствующій какъ живая сила и творящій жизнь. Всегда оставаясь самимъ собой, онъ въ то же время тѣмъ въ большей степени становится нашимъ, чѣмъ больше мы хотимъ сдѣлать его нашимъ, и чѣмъ больше мы научаемся этому.
   
   Далеко разнеслось въ толпахъ народа.
   Что лишь ему въ удѣлъ дала природа.
   Онъ намъ, подобный въ томъ кометамъ,
   Свѣтилъ своимъ и вѣчнымъ свѣтомъ.
   

Примѣчанія.

   Къ стр. 2. Перемѣна. Всѣ судили такъ. Генріетта ф.-Эглофштейнъ въ своихъ "Мемуарахъ" сообщаетъ, что, когда она въ первый разъ увидѣла Гете въ 1795 году, онъ оказался непохожимъ ни въ физическомъ, ни въ нравственномъ отношеніи на того, какимъ его изображали его восторженные хвалители... "Когда я высказывала свое удивленіе по этому поводу его прежнимъ хвалителямъ, они въ одинъ голосъ увѣряли меня, что со времени его отъѣзда въ Италію съ нимъ произошла такая перемѣна, что даже самые задушевные друзья его уже не могутъ открыть въ немъ и слѣда прежняго человѣка. Въ частности къ числу такихъ лицъ принадлежалъ благожелательный, снисходительный Гильдебрандъ ф. Эйнзидель... Въ то время, когда я познакомилась съ Гете, онъ казался мнѣ рѣзкимъ, скупымъ на слова, мѣщански чопорнымъ и съ душой холодной, какъ глыба льда". (Goethejahrb. 6, 62 сл.) --.Они въ одинъ голосъ увѣряли меня. Шарлотта Шиллеръ (Düntzer, 336); Софія Брентано (см. Erich Schmidt, въ Karl Weinhold zum 26. Oktobor 1893, стр. 6).-- Уже его послѣднія письма изъ Италіи давали почувствовать, что "онъ охладѣлъ къ своимъ друзьямъ"; ср. письмо матери Гете къ Фрицу Штейну (Ebers-Kahlert, стр. 102); далѣе, Kanzler von Müller, Goethe in seiner praktischen Wirksamkeit, стр. 12. Онъ принесъ домой "безучастность къ людямъ" (Schriften der Goethe-Gesellscli. 5,118); "все еще холоденъ, каковъ онъ бываетъ со всякимъ. Онъ -- очень несчастный человѣкъ. Постоянно, должно быть, недоволенъ собой" и прочее; епископъ Ф. Мюнтеръ, 5 Іюля 1791 г. (Goethejahrb. 18, 115).
   Стр. 3. Не отдаваясь самъ. Такая перемѣна въ положеніи дѣлъ ясно обнаруживается и въ его письмахъ. Письма его, по сравненію съ прежними, въ ближайшіе годы холодны, сухи, дѣловиты, кратки. Только письма въ Италію да еще герцогу проникнуты болѣе теплымъ чувствомъ. Лишь послѣ сближенія съ Шиллеромъ опять повѣяло теплотой въ письмахъ Гете, но прежняя "душа на распашку" все-таки не возвращается.
   Стр. 6. Понялъ своего учителя и послѣдовалъ его совѣтамъ. "Впрочемъ я изучаю древнихъ и слѣдую ихъ примѣру, насколько это удается въ Тюрингіи", 3-го марта 1790 г. (Briefe, 9, 184).-- Другимъ поводомъ къ связи его съ Христіаной, безъ сомнѣнія, было отчаяніе; ср. 25, 70 (въ изд. Гемпеля, 27-ое сентября "Кампанія во Франціи", конецъ письма).
   Стр. 7. Христіана Вульпіусъ. Генрихъ Фоссъ (Grftf, Goethe and Schiller, стр. 103, 161). О Христіанѣ сравни также Людекуса (Ludecafi, Aus Goethes Leben) и весьма наглядную характеристику въ его Büchlein von Goethe, стр. 29 сл., далѣе мнѣніе жены Кнебеля (Biedermann, 4,63 сл.), Шарлотты Шиллеръ (Saitschick, Goethes Charakter, стр. 35), Іоганны Шопенгауеръ при извѣстіи о смерти Христіаны (Goethejahrb. 15,323), Элизы фонъ деръ Реке (13, 143); Римера, I, 357 и I, 58, Гриза (Diezmann, Ans Weimars Glanzzeit, стр. 26).-- Христіана Софія Вульпіусъ, родившаяся 1 іюня 1765 г., была дочерью веймарскаго амтъ-архиваріуса Вульпіуса. Братъ ея Христіанъ Августъ Вульпіусъ (1762--1827) (см. о немъ Gocdekc, Grundriss, 2-е изд. V, съ 511 до 514 стр.) -- плодовитый писатель, романистъ, изслѣдователь сагъ и древностей, былъ авторомъ романа "Ринальдо Ринальдини- (1798), который въ то время находилъ многочисленныхъ читателей. Гете участливо относился къ Вульпіусу еще до своего путешествія въ Италію и впослѣдствіи доставилъ ему работу при театрѣ; въ 1805 г. Вульпіусъ получилъ мѣсто библіотекаря.-- И младшую сводную сестру Христіаны, Эрнестину, и тетку ея Юліану Августу Вульпіусъ (обѣ скончались въ 1806 г.) Гете вскорѣ принялъ въ свой домъ.
   Стр. 7. Привычка. "Особаго изслѣдованія заслуживаетъ то. что привычка можетъ вполнѣ замѣстить любовную страсть; для нея нужно не столько прелестное, сколько удобное присутствіе, а въ такомъ случаѣ она непреодолима... Привычка пересилитъ всякія непріятности". См. т. 29, 237 (изд. Гемпеля, статья: Verhältniss, Neigung, Liebe, Leidenschaft, Gewohnheit).-- Борьбу съ привычкой, попытку стряхнуть ее съ себя изображаетъ элегія "Аминта" (сент. 1797 г.).
   Стр. 8. По временамъ чувствовалъ себя подавленнымъ... "Позвольте и впредь моему бѣдному мальчугану утѣшаться вашимъ присутствіемъ и образовываться лицезрѣніемъ васъ". (Письмо къ г-жѣ ф. Штейнъ 7-го сент. 1796 г. Briefe, 11, 188).
   Стр. 14. Начиная съ Гарве и кончая Зейдлитцомъ. Гарве вскорѣ послѣ того сталъ судить правильнѣе въ письмѣ къ Вейссе (конечно, подъ вліяніемъ Шукмана).
   Стр. 17. При жалованьи отъ пяти до восьми талеровъ. См. С. А Н. Burkhardt, "Das Repertoire des Weimarischen Theaters unter Goethes Leitung, 1791--1817"; Pasqué, "Goethes Theaterleitung in Weimar";-- Briefe, 17, 137.-- Амалія Малькольми начала съ двухъ талеровъ, Briefe 10, 223; ср. Pasqué, II, 234.
   Стр. 18. Съ лучшими труппами Германіи. Въ Лейпцигѣ во время гастролей веймарской труппы въ 1807 году ее ставили выше дрезденской. См. Wahle, Schrift, der Goethe-Gesel., 6, 295.-- Иммерманъ, во время своего студенчества, съ 1813 г. видавшій представленія въ Галле и Лаухштедтѣ, судилъ такъ: "Объ удовольствіи тутъ и рѣчи не могло быть, но я пребывалъ въ восторгъ и изступленіи. Старая церковь, въ которой устроили сцену, была для меня священнымъ чертогомъ, и эти впечатлѣнія на все мое послѣдующее время послужили формообразующими впечатлѣніями. Это была музыка въ произношеніи, хороводный танецъ въ походкѣ и въ жестахъ, самый эѳиръ поэзіи; этими средствами великій поэтъ сдѣлалъ свое учрежденіе отпечаткомъ своей собственной гармонической души". (К. Immer mann, Sein Leben und seine Werke, Berlin, 1870, 1, 19). Ср. далѣе сужденіе Іоганны Шопенгауеръ, которая пріѣхала изъ Гамбурга и Мюнхена. (Düntzer, Abhandlungen, 1, 117 en.).
   Стр. 25. Франція объявила войну Австріи. Точнѣе говоря, королю чешскому и венгерскому* потому что Леопольдъ И былъ коронованъ императоромъ только 14 іюля (см. Hänsser, I, 320).
   Стр. 39. Княгиня напоминала г-жу Клеттенбиргъ. Гете и ее называетъ тоже "прекрасной душой". Briefe, 10, 47, 11.
   Стр. 43. Дѣвушка изъ Оберкирха. Касательно матерьяла вотъ что сообщаетъ Revolutions-Almanach на 1795 г., стр. 281: "Въ Тюрнигенскомъ лѣсу, въ области одного изъ саксонскихъ герцогствъ, въ 1794 году появился господинъ, уроженецъ одной изъ тамошнихъ маленькихъ лѣсныхъ деревушекъ. Въ шинкахъ онъ показывался въ костюмѣ санкюлота, съ краснымъ колпакомъ въ карманѣ и на головѣ... Онъ увѣрялъ, что пора управлять теперь наступила для подданныхъ... и затѣмъ предлагалъ изгнать мѣстныхъ княвей и правителей, начальство и духовенство". Его изрубили угольщики и дровосѣки.-- "Древній Страсбургскій соборъ, великій памятникъ Эрвина, въ ноябрѣ 1793 года долженъ былъ вынести, что и въ немъ розыграли тотъ же самый фарсъ (Введеніе культа богини разума). Какой-то жидъ взобрался на амвонъ и произнесъ толпѣ рѣчь съ революціонными нелѣпостями, а по одному газетному сообщенію, одна прекрасная собой крестьянская дѣвушка, въ которой было настолько нѣмецкаго разума, что она отказалась изображать французскій разумъ, была гильотинирована за это по повелѣнію національныхъ комиссаровъ" (Тамъ же, стр. 329).
   Стр. 48. Побочная дочь. Замѣтно больше тщательности въ метрикѣ: одинъ шестистопный стихъ приходится на 369 стиховъ, тогда какъ въ "Ифигеніи" одинъ на 229, въ "Тассо" одинъ на 150 стиховъ (см. Berichte des Freien Deutschen Hochstifts, 14, 327).
   Стр. 50. Сцена наряжанія совсѣмъ ненужна для развитія, а нужна для развитія характера Евгеніи. Евгенія должна научиться предусмотрительности, самообладанію для того, чтобы ей удалась ея послѣдующая роль. Въ качествѣ мотивировки "вины" такое средство черезчуръ мелко.
   Стр. 56. Она появляется среди нихъ. Cp. Scenarium, Вейм. изданіе 10, стр. 445.-- Въ третьей части, существующей лишь въ весьма скудныхъ наброскахъ, тамъ же.
   Стр. 59. Окончились неудачею. Въ "Развлеченіяхъ нѣмецкихъ эмигрантовъ" эта завязка служитъ лишь введеніемъ. Исключеніе составляетъ развѣ "Сказка", если бы только увѣриться въ истинномъ истолкованіи ея.-- "Германъ и Доротея" совсѣмъ не принадлежатъ къ числу произведеній революціоннаго цикла.
   Стр. 63. Allgemeine Litteraturzeitung платила за листъ 15 талеровъ гонорара. См. Reichlin-Meldogg, Paulus, I, 191.
   Стр. 67. Онъ былъ приверженцемъ Спинозы. Касательно точнаго опредѣленія времени, когда Гете впервые познакомился со Спинозой, весьма осмотрительно, однако для до-веймарской поры черезчуръ ужъ скептически судитъ Герингъ (Robert Hering, Spinoza im jungen Goethe, Leipzig 1897). А именно онъ указываетъ также и на то, что къ собственнымъ сообщеніямъ Гете объ этомъ въ "Поэзіи и правдѣ" надо относиться критически. Впервые Гете принялся изучать Спинозу несомнѣнно въ началѣ семидесятыхъ годовъ; но самое напряженное изученіе, сообща съ Гердеромъ, шло въ серединѣ восьмидесятыхъ годовъ; въ третій разъ Гете вернулся къ Спинозѣ въ 1812 году. Но, разъ сдѣлавшись послѣдователемъ Спинозы, Гете остался имъ до самой своей кончины -- въ томъ смыслѣ, въ какомъ онъ исповѣдуетъ основную мысль пантеистическаго міровоззрѣнія уже въ Страсбургѣ: separatim de deo et natura rerum disserere difficile est (трудно размышлять о богѣ и о природѣ вещей, обособляя ихъ другъ отъ друга). Вотъ почему Гете никогда не могъ сдѣлаться и теистомъ; вѣдь вѣра въ личнаго бога обусловливаетъ вѣру въ бога, обособленнаго отъ природы, а противъ этого представленія Гете боролся страстнѣе, чѣмъ противъ всякаго другого. Впрочемъ лишь въ богѣ ветхаго завѣта видѣлъ Гете такого личнаго бога, поэтому всякую теистическую религіозность, напр., у своей матери, онъ называетъ "ветхозавѣтною". (Т. Циглеръ).
   Стр. 70. Свобода воли. По вопросу о свободѣ воли Гете, положимъ, иной разъ колебался при выраженіи словами своей мысли, да это и понятно при множествѣ значеній, которыя имѣетъ это понятіе. На дѣлѣ онъ всегда былъ детерминистомъ. Въ доказательство вотъ хоть нѣсколько ссылокъ. 31 іюля 1799 года онъ пишетъ Шиллеру: "Въ числѣ прочихъ размышленій, навѣянныхъ мнѣ "Потеряннымъ раемъ" Мильтона, я былъ вынужденъ поразмыслить и о свободѣ, хотя въ иное время я неохотно ломаю себѣ голову надъ этимъ вопросомъ. Въ этомъ произведеніи да и вообще въ христіанской религіи свобода воли играетъ плохую роль. Вѣдь, какъ только вы напередъ уже признаете человѣка добрымъ съ роду, свободная воля становится нелѣпой способностью по собственному выбору уклоняться отъ блага и вслѣдствіе этого дѣлаться виновною; если же признать человѣка злымъ по природѣ или, выражаясь болѣе точными словами, признать его въ его животной дѣятельности безусловно слѣдующимъ своимъ склонностямъ, въ такомъ случаѣ свободная воля становится, конечно, знатной особой, заявляющей притязанія на способность дѣйствовать наперекоръ природѣ силами самой же природы. Изъ этого можно также усмотрѣть, какимъ путемъ Кантъ пришелъ къ своему ученію о "коренномъ злѣ", и почему тѣ философы, которые считаютъ человѣка такимъ прелестнымъ по природѣ, плохо справляются, разъ дѣло коснется свободы его, и почему они всѣми силами противятся, когда добрыя дѣла, творимыя ими по склонности, вмѣняютъ въ не очень-то высокую заслугу". Въ январѣ 1827 года Гете говоритъ Эккерману объ идеѣ свободы у Канта: "Я питаю всяческое уваженіе къ категорическому императиву, я знаю, какъ много добра можетъ произойти отъ него, да только не слѣдуетъ заходить слишкомъ далеко въ этомъ направленіи, потому что иначе эта идея объ идейной свободѣ навѣрное не приведетъ ни къ чему хорошему". Самое глубокое основаніе детерминизма Гете лежало въ его "демоническомъ": желаніе дѣйствовать "наперекоръ природѣ силами самой природы" казалось ему непомѣрнымъ притязаніемъ, онъ дѣйствовалъ сообразно съ самой глубокой своей природой съ неизбѣжностью и въ согласіи съ богомъ-природою. А поэтому отрицаніе свободы воли у Гете зиждилось также и на его религіозности; это обнаруживается въ томъ самомъ разговорѣ его съ Эккерманомъ, изъ котораго заимствовано вышеприведенное выраженіе, а именно, тамъ говорится: "Свободными дѣлаетъ не то, что мы не желаемъ признавать ничего высшаго надъ нами, а какъ разъ то, что мы почитаемъ нѣчто, что выше васъ". (Т. II.).
   Стр. 74. Въ"блаженномъ томленіи". Передъ этими словами въ текстъ пропущены двѣ строфы изъ стихотворенія "Единое и все":
   
   Проникни въ насъ, душа вселенной!
   Въ соревнованьи со вселенной
   Призванье наше состоитъ.
   Благіе духи помогаютъ,
   Съ участьемъ, кротко наставляютъ
   На путь къ тому, кто все творитъ.
   
   Въ просторѣ міра раствориться
   Душа охотно согласится,
   Тамъ нѣтъ постылой суеты,
   Ни страсти, ни порывовъ воли;
   Забыть суровый долгъ, неволю,
   Исчезнуть -- сладкія мечты!
   (Пер. А. Попова).
   
   Стр. 78. Положеніе Спинозы. Эту часть (V, 19 и сл.) "Этики" Спинозы Гете, должно быть, особенно любилъ. Когда въ февралѣ 1786 года онъ былъ разстроенъ, онъ началъ читать "Этику" съ этого мѣста "въ качествѣ наиболѣе назидательнаго для него на сонъ грядущій". (Письмо къ Гердеру 20 февраля 1786 г.).
   Стр. 81. Гете и Кантъ. Карлъ Форлендеръ въ рядѣ статей (К. Vorländer, Goethes Verhältnis zu Kant in seiner historischen Entwickelung", Kantstadien, Bd. 1 и 2, 1897--1898 и Goethe-Jahrbuch, Bd. 19, 1898) пытался приблизить Гете гораздо тѣснѣе къ Канту, чѣмъ это вообще было принято до тѣхъ поръ; онъ дѣлаетъ Гете прямо-таки послѣдователемъ Канта. Такое пониманіе, зиждущееся на стремленіи ново-кантіанцевъ все великое крестить во имя Канта, отнюдь не заслуживаетъ поддержки, и жаль, что и Отто Гарнакъ въ своей прекрасной книгѣ (О. Harnack, Goethe in der Epoche seiner Vollendung, 2-е изд. 1901) допустилъ склонить себя къ этому мнѣнію. Наоборотъ Форлендеръ стяжалъ себѣ великую заслугу тѣмъ, что онъ почти полностью собралъ всѣ мѣста, имѣющія касательство къ отношенію Гете къ Канту, и такимъ сопоставленіемъ ихъ далъ каждому возможность самому составить мнѣніе объ этомъ вопросѣ (Т. Циглеръ).
   Стр. 87. Шеллингъ. Въ какомъ смыслѣ Гете чувствовалъ себя привлеченнымъ натурфилософіей Шеллинга, яснѣе всего обнаруживается при сравненіи его тиффуртской статьи о природѣ съ стихотвореніемъ Шеллинга: "Epikurisch Glaubenshekenntnis Heinz Widerporstens", написаннымъ въ 1799 году. См. Th. Ziegler, Die geistigen und socialen Strömungen des 19. Jahrhunderts, 2-ое изд. 1901, стр. 71 сл. (T. Ц) (есть русск. переводъ).
   Стр. 96. Гете прочелъ " Разбойниковъ", повидимому, вскорѣ послѣ ихъ появленія въ печати, см. Weltrich, Schiller, 1, 856.
   Стр. 112. Не всегда противоположности разъединяютъ. См. прекрасное признаніе Гете, въ письмѣ его 7-го іюля 1796 г.
   Стр. 99. Въ обществѣ естествоиспытателей. Я сайдъ разговоръ, какъ его изображаетъ Гете, съ тѣмъ, что о немъ сообщаетъ Шилаеръ l-го сентября 1794 г. Но могло быть и нѣсколько такихъ разговоровъ.-- Разговоръ о перво-растеніи нельзя перенести на 81 октября 1790 года (какъ это дѣлаетъ Дюнцеръ, Goethe-Jahrbach, 2, 182), нельзя уже потому, что Шиллеръ тогда еще не ознакомился съ Кантомъ (Cp. Jonas, Schillers Briefe, 3, 136).
   Стр. 104. Союзъ съ Шиллеромъ. "Вы принесли мнѣ съ собою вторую молодость и снова сдѣлали меня поэтомъ, когда я уже почти пересталъ быть поэтомъ". 6-го янв. 1798 г. (Briefe, 13, 7). Ср. также письмо къ Вильгельму Гумбольдту 19 октября 1830 г.
   Стр. 109. Ксеніи. Впослѣдствіи Гете пытался задобрить своихъ старыхъ друзей, которые спокойно перенесли эти всенародныя и безпощадныя нападки, воздвигнувъ имъ преисполненные любви памятники въ "Поэзіи и правдѣ".
   Стр. 114. Имя великаго британца. Что имя Мейстеру избрано въ честь Шекспира, свидѣтельствуетъ одно мѣсто въ Веймарскомъ изданіи "Вильгельма Мейстера? 15, 183, а что при "Обожествленіи художника" ("Ты будешь мастеромъ") Гете думалъ въ то же время о Шекспирѣ, объ этомъ см. его драмы, издан. Schöer онъ, т. I, стр. 230.-- Гердеръ прославлялъ Гете какъ нѣмецкаго Шекспира.
   Стр. 112--116. Что театральное поприще Вильгельма въ первоначальномъ замыслѣ должно было увѣнчаться успѣхомъ, доказываетъ уже выраженіе "Sendung" (миссія). Понимать его иронически, я считаю плохой выдумкой, а что это произведеніе должно было первоначально завершиться исполненіемъ театральной миссіи, слѣдовательно, Вильгельмъ долженъ былъ въ заключеніе сдѣлаться директоромъ театра, вытекаетъ уже и изъ того, что Вильгельмъ долженъ былъ жениться на Маріаннѣ. См. т. 21, стр. 329 Гемпелевскаго изданія Гете.
   Стр. 129. Понимать символически Миньону и Арфиста даетъ намъ право выраженіе Гете въ разговорѣ-съ канцлеромъ Мюллеромъ: весь романъ насквозь символиченъ, за выведенными лицами кроется нѣчто болѣе общее, болѣе высокое (см. Burckhardt, стр. 36).
   Стр. 134. Вопросъ объ оперѣ и балетѣ долженъ былъ очевидно тоже занимать его. См. Tagebücher, Веймарское изд. 1, 216.
   Стр. 135. Исповѣдь прекрасной души. Я не вижу никакого повода принимать за основаніе ея автобіографію г-жи Клеттенбергъ, какъ это дѣлаетъ Дехентъ (Dechent, Goethes schöne Seele, 1896, и Berichte des Freien Deutschen Freistifte, 13, 10 сл.). Зачѣмъ сталъ бы Гете скрывать этотъ источникъ (Dicht, и. Wahr. 27, 199 и въ письмѣ къ Шиллеру 18 марта 1795 г.), а вмѣсто него указывать на другіе? Изъ писательскаго тщеславія? Но этого не станетъ утверждать и Дехенѣ. Изъ уваженія къ живымъ потомкамъ семьи Клеттенбергъ? Но вѣдь въ "Поэзіи и правдѣ" онъ раскрылъ, что "прекрасная душа" тождественна съ г-жей Клеттенбергъ. Точныя указанія времени и параллели достаточно объясняются изъ данныхъ, положенныхъ въ основаніе. Такимъ образомъ остается лишь произвольно предполагаемое Дехентомъ обѣщаніе сохранить въ тайнѣ главный источникъ (Berichte d. F. D. H., 13, 12).-- Въ остальномъ и Дехентъ вынужденъ согласиться, что послѣдняя часть есть вольный вымыселъ, а все остальное сильно переработано.
   Стр. 148. Непрерывно шелъ впередъ. Да, въ позднѣйшіе годы поэту казалось порой, будто такой, результатъ и былъ главной тенденціей его романа, а между тѣмъ вѣдь это все-таки только мораль, попутно получаемая при чтеніи.
   Стр. 154. Поворотъ во взглядахъ Вильгельма высказанъ лишь на словахъ. Шиллеръ находилъ, что прекрасная естественная привязанность къ Феликсу и союзъ съ Наталіей при ея благородной женственности достаточно обезпечиваютъ это состояніе духовнаго здоровья (8 іюля 1796 г.). Но союзъ съ Наталіей и вліяніе естественной привязанности къ Феликсу какъ разъ и пріостанавливаются путешествіемъ. 9-го іюля и Шиллеръ судилъ иначе.-- Шидлеръ былъ совсѣмъ въ восторгъ отъ характера Вильгельма (5 іюля 1796 г.).
   Стр. 161. Огонь поэта сжегъ маску. Мало по малу Гете призналъ эту свою особенность, см. т. 24, 37 въ изд. Гемпеля.
   Стр. 164. Гете воспользовался "Goeckings Emigrationsgeschichte; въ подтвержденіе этого мнѣнія служитъ то, что Гете воспользовался разсказомъ объ опрокинутой повозкѣ, который помѣщенъ всего немногими страницами раньше, какъ это замѣтилъ уже Дюнцеръ въ своемъ введеніи, стр. 5. Goeckings vollkommene Emigrationsgeschichte, I, 671 и сл. въ главѣ "О слѣдахъ божественнаго Провидѣнія".
   Стр. 164. Гете былъ въ высшей степени поэтомъ лично пержитого. Совѣтъ молодымъ поэтамъ: "При каждомъ стихотвореніи спрашивайте себя, содержится ли въ немъ пережитое, и подвинуло ли васъ впередъ это пережитое", т. 29, стр. 231 Гемпелевскаго изд.-- "Такъ какъ все, сообщенное мною, зиждется на житейскомъ опытѣ", 23-го сентября 1827 г. (Въ письмѣ къ K. J. L. Iken, Pniower, Faust, стр. 201).
   Стр. 173. Августъ 1796 г. Только его и можно подразумѣвать, когда Гете въ декабрѣ 1796 г. говоритъ о времени дѣйствія, что оно въ прошломъ августѣ. Вѣдь въ августѣ 1796 г., когда французы овладѣли южной и средней Германіей почти вплоть до Тюрингенскаго и Богемскаго лѣса, нельзя уже было обозначать Рейнъ какъ "всезадерживающій ровъ", какъ это сдѣлано въ "Германѣ и Доротеѣ", нельзя и изображать области по правому берегу Рейна находящимися еще въ глубокомъ мирѣ. Напротивъ, таково было еще положеніе въ августѣ 1795 г. До той поры -- если не считать кратковременныхъ набѣговъ Кюстина на исходѣ 1792 г.-- Рейнъ дѣйствительно сохранилъ свою славу крѣпостного вала, мало того, какъ разъ въ 1795 году французы, казалось, признаютъ его надолго таковымъ. Съ начала года они спокойно стояли лагеремъ на томъ берегу рѣки и, повидимому, собирались удовольствоваться лѣвымъ берегомъ, которымъ они владѣли съ конца прошлаго года вплоть до Майнца и Люксембурга. Только въ сентябрѣ они внезапно перенесли войну на правый берегъ. Подобнымъ же образомъ въ 1795 году можно было сказать: "все указываетъ на заключеніе мира". При посредничествѣ Пруссіи, которая уже въ апрѣлѣ заключила мирный договоръ съ французской республикой, и имперія завязала переговоры о заключеніи мира, и въ августѣ была назначена депутація ходатайствовать о мирѣ; она же должна была вести дальнѣйшіе переговоры.-- Страсбургъ, Франкфуртъ, Мангеймъ. Этотъ порядокъ городовъ въ текстѣ сообразованъ съ ихъ значеніемъ. Самъ хозяинъ гостинницы, судя по тому, что онъ болѣе точнымъ эпитетомъ надѣляетъ Мангеймъ, зналъ, кажется, лишь одинъ этотъ городъ.
   Стр. 187. Доротея нигдѣ не является намъ въ видѣ крестьянки. Шлегель тоже замѣтилъ это противорѣчіе (Keck, Goethes Hermann und Dorothea, стр. 87).-- Чтобы понять рѣчь своего перваго жениха и такъ передать ее, нужно обладать такимъ высокимъ образованіемъ, какого нельзя предполагать у крестьянской дѣвушки.
   Стр. 190. Забылъ зачеркнуть это сообщеніе. Choleviue, Einleitung und Erläuterung zu Goethes Hermann und Dorothea, стр. 225, объясняетъ это нѣсколько иначе, но тоже какъ недосмотръ при окончательной обработкѣ. Сравни, однако, Briefe, 12, 90, 26 сл. въ связи со стр. 92 сл. Все-таки Гете слѣдовало бы хоть однимъ словомъ мотивировать умышленное умалчиваніе пастора, а также и изумленіе его.
   Стр. 196. Увеличить число подобныхъ отзывовъ. Уже спустя всего годъ по образу Лили и Маріи фонъ Монбриссонъ Готфридъ Швейггейзеръ въ длинномъ дидактическомъ стихотвореніи начерталъ идеалъ женщины.-- А самымъ прекраснымъ свидѣтельствомъ объ этой рѣдкостной женщинѣ, о соединеніи въ ней, какъ и въ Доротеѣ, самаго чуткаго чувства нѣжности съ силою и мощью духа служатъ ея письма.-- Нравственный основный тонъ:-- Гете въ своей элегіи "Германъ и Доротея" защищается отъ упрека въ безнравственности. Въ "Германѣ и Доротеѣ" онъ изображаетъ бракъ какъ нѣчто возвышенное, благородное, между тѣмъ какъ въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ" бракъ изображенъ весьма непрочнымъ, да онъ былъ поколебленъ и собственнымъ примѣромъ Гете. Слабый намекъ, заимствованный Гете изъ первоисточника, на противоположность между отцомъ и сыномъ во взглядахъ на женитьбу, онъ углубилъ въ противоположность, которая проходитъ черезъ всю жизнь. но какъ разъ въ этомъ-то нравственная сила и могла выдержать испытаніе.
   Стр. 206. Нюренбергъ. Изъ того, какъ холодно говоритъ о немъ Гете въ своемъ письмѣ къ Шиллеру (12,355), ясно, что тамошнее искусство ее очень-то приводило его въ восторгъ.
   Стр. 208. Вольное помѣстье Оберр Въ трехъ километрахъ къ западу отъ Апольды. Оно занимало 54 гектара и было пріобрѣтено Гете за 13,125 гульденовъ (см. статью Андерлинда въ Wies. Beilage der Leipziger Ztg., 24 августа 1899. A4 98).
   Стр. 211--212. Значеніе характеристичнаго. Точно такъ же и Мейеръ судитъ о характеристичномъ въ искусствѣ и объ его отношеніи къ прекрасному (см. Harnack, Klaes. Aegthetik d. Dentechen. стр. 207, 212). Гете и Мейеръ, напротивъ, дѣлаютъ романтизму упрекъ за то, что онъ подавляетъ все характеристичное, дѣлѣное, мощное (Веймарск. изд. 491, 23). Характеръ долженъ лежать въ основаніи каждаго художественнаго произведенія (Italien. Reise, 24, 444 въ изд. Гемпеля).-- Восторженное отношеніе Гете къ Дюреру проявляется уже въ его статьѣ "О нѣмецкомъ зодчествѣ" и во время путешествія въ Италію (Мюнхенъ).-- противорѣчія между характеристичнымъ и прекраснымъ. А также никакого противорѣчія между формой и содержаніемъ. И по мнѣнію Гете форма должна вырастать изъ содержанія (см. выше, стр. 367). Точно такъ же и въ природѣ: форма не есть ни ядро, ни скорлупа. Привнести форму извнѣ, чтобы изъ безсодержательнаго произведенія искусства сдѣлать кое-что, Гете должно было казаться чудовищно-нелѣпой мыслью.
   Стр. 216. Въ 1799 году берлинскій физикъ (Achard) обнародовалъ способъ полученія сахара изъ свекловицы, улучшенный имъ на основаніи открытій Маргграфа. Гете съ живымъ участіемъ слѣдилъ за попытками іенскаго химика Геттшига приготовить сахаръ изъ свекловицы по указаніямъ Лхарда. (А. W. Hofmann, "Ein Jahrhundert chemischer Forschung unter dem Schirm" der Hohenzollern", 1881 и Scheib lor Actenetttcke znr Geschichte der Rübenzuckerfabrik in Deutschland, 1875).-- Тайный совѣтникъ Фойтѣ былъ товарищемъ Гете въ тайномъ совѣтѣ, въ высшей степени даровитый чиновникъ, главная опора Гете во всѣхъ административныхъ дѣлахъ.
   Стр. 218: Рецензія Беттигера жестоко иронизируетъ по случаю постановки на сцену Іона надъ этимъ произведеніемъ, но осыпаетъ черезмѣрными похвалами самое исполненіе на сценѣ. Критика исполненія заканчивается такимъ предложеніемъ: "Чего только не достигнетъ искренняя добрая воля, когда ее поддерживаютъ необычайныя силы, и когда она проникнута животворнымъ вѣяніемъ такого генія, что быть подъ руководствомъ его должно составлять первую и высшую гордость каждаго нѣмецкаго актера". (Böttiger, Kleine Schriften I, 340--346).-- Возможно, что Гете не прочиталъ заключенія этой статьи, лестнаго для него и для его актеровъ. Вѣдь онъ пишетъ: "они посылаютъ мнѣ ее полуотпечатанной".
   Стр. 230. Минна Герцлибъ. "Такъ какъ госпожа Фроманъ со своей дочерью была эту осень въ отъѣздѣ, и ея пріемная дочь, Миночка Герцлибъ, оставалась одна лома, то онъ (Гете) почти каждый день ходилъ къ ней, чтобы болтовней заполнить ея одиночество,-- она прямо-таки его любимица, какъ намъ разсказывали", пишетъ Адель Блуменбахъ послѣ лѣтняго посѣщенія Іены 27 ноября 1820 года Терезѣ Губеръ. (Goethefestechrift zum hnndertfünfzigjfthrigen Geburtstag des Dichters, hgg. von der Lese-und Redohallc der deutschen Studenten in Prag; 1899, стр. Ill сл.). Вечеръ 1-го декабря. Это опредѣленіе времени на основаніи Schriften der Goethe-Gesellsch., 14, 307.
   Стр. 232. Минна принимала его признанія со спокойною благосклонностью. Ст. статью Эриха Шмидта въ Spielhagen-Album, Leipzig, 1899, стр. 5 сл.-- Избирательное сродство. Рукописей не существуетъ, что поразительно..Понятно, что исчезла рукопись, сданная въ типографію. Но куда дѣвались черновой набросокъ для нея, рукопись первоначальнаго замысла и многочисленныя схематическіе наброски?!
   Стр. 233. Живо вырисовывались основныя черты. Только къ этому и можетъ относиться то, что пишетъ Гете 16-го декабря: "Я предполагалъ обработать многое, но изъ этого ничего не вышло, а сдѣлалъ многое такое, о чемъ я и не думалъ, вотъ, что называется, совсѣмъ доподлинно переживать жизнь". Вѣдь для дюжины сонетовъ, которые онъ импровизировалъ, такое выраженіе было бы слишкомъ тяжеловѣсно.-- Указываемые источники "Избирательнаго сродства". По мнѣнію Ланггута (Sontags-Bei läge der Vossischen Ztg. 12 anp. 1896 г.) мѣстомъ дѣйствія этого романа служитъ Вильгельмсталь близъ Альтенштейна, а по мнѣнію Валентина (Festschrift des Hochstifts, 1899, стр. 44) -- замокъ Цигенгбергъ, близъ Наугейма, принадлежавшій Дидэ.-- Сужденіе Терезы Губеръ, GoetheJahrb. 18, 126 и сл.-- "Позволь мнѣ упомянуть, что я въ своемъ "Избирательномъ сродствѣ" старался завершить внутреннее, истинное очищеніе сколь возможно чище и совершеннѣе" (письмо къ Цельтеру. 5, 381).-- Источникъ "Избирательнаго сродства" Моррисъ открылъ будто бы въ одномъ Изъ разсказовъ "Тысячи одной ночи", а Зейффергъ, напротивъ, находитъ его въ одной исторійкѣ Виланда (Vierteljahrschr. Bd. Il, 467).
   Стр. 250. Дань католичветвующему романтизму. J'aime mieux que le catholicisme me fasse du mal, que si on m'empêchait de m'en servir pour rendre mes pièces plus intéressantes. (Я предпочитаю, чтобы католичество причиняло мнѣ вредъ, лишь бы мнѣ не мѣшали пользоваться имъ для того, чтобы сдѣлать болѣе интересными мои произведенія). 27 января 1804 г. (Enphorion, 7, 525). Думалъ ли Гете тогда о Святомъ Іосифѣ II, или уже объ "Избирательномъ сродствѣ" (по поводу Шеллинга и Шлегелей), или о заключеніи "Фауста"?
   Стр. 252. Оттилія умираетъ святою. Гете самъ въ письмѣ къ г-жѣ фонъ Штейнъ (9 мая 1809 г.) называетъ ее "святая Оттилія".-- Неудовлетворенность, вызываемую изображеніемъ характера, распозналъ и Шпильгагенъ. "Ея психическія и физическія особенности дѣлаютъ ее единственнымъ существомъ въ мірѣ, уже одинъ способъ ея чувствованія всегда будетъ трудно уяснить себѣ, а въ концѣ концовъ онъ дѣлается несоизмѣримымъ ни съ чѣмъ". (Magazin f. Lit. 1896, No 13).
   Стр. 255. Онъ просто показалъ намъ чудо. Да при томъ еще такое чудо, что оно, по нашему мнѣнію, не встрѣчается намъ на опытѣ или все-таки настолько единично, что оно сохраняетъ характеръ необъяснимаго разумомъ, не можетъ оно и логически вытекать изъ нашего опыта, какъ это было съ исцѣленіемъ Ореста.-- Самъ собою неумышленно приближается къ нему. О томъ, что Гете самъ на себѣ испыталъ нѣчто подобное: когда, напр., онъ бродилъ по улицамъ Веймара, см. Эккерманъ, III, 136 е л. "Въ прежнемъ существованіи ты была моей сестрой или женой". См. также Möbius, Das pathologische bei Goethe, стр. 121 и сл. и Geschichte der Farbenlehre 36, 162 (изд. соч. Гете Кюршнера).
   Стр. 256. Отталкивающее впечатлѣніе. У Гете у самого, должно быть, впослѣдствіи возбуждалось такое представленіе. Вѣдь онъ признавался, что терпѣть не можетъ Эдуарда. но какъ же могло бы удовлетворить Гете то, что онъ сочеталъ бы Оттилію бракомъ съ человѣкомъ, котораго онъ терпѣть не могъ?-- Во время работы это укрылось отъ Гете, потому что въ мысляхъ онъ надѣлялъ своими качествами Эдуарда гораздо больше, чѣмъ это перешло на бумагу.
   Стр. 260. Выказывалъ больше снисходительности. См. письмо Гете къ Шубарту 7 ноября 1821 г.-- Уваженіе къ браку. У насъ есть еще другія доказательства такого настроенія Гете въ тѣ времена. Одно изъ нихъ относится къ 1803 году: въ четвертомъ актѣ "Евгеніи" о бракѣ говорится: "Великой милостью предъ Богомъ и людьми онъ пользуется. Святыя силы возносятъ его превыше всякаго произвола" (стихи 2085 и сл., 2140). Въ статьѣ о "Винкельманѣ" (Вейм. изд. 46, 33): "Нужно терпѣливо переносить тамъ, гдѣ насъ поставила больше судьба, чѣмъ выборъ. Держаться крѣпко народа, города, государя, друга, жены, все ставить въ связь съ этимъ, все совершать ради этого, терпѣть всѣ лишенія, все переносить, вотъ это цѣнится; отступничество, напротивъ, возбуждаетъ всегда ненависть, шаткость въ характерѣ становится смѣшною".-- "Счастливые супруги" появились въ печати въ 1804 году.-- Знаменательно еще и то, что первое поэтическое произведеніе, къ которому Гете приступилъ послѣ своего вступленія въ законный бракъ, "Годы странствованія", начинается изображеніемъ самаго счастливаго и самаго чистаго брака, брака Св. Іосифа (написанъ въ 1807 году).
   Стр. 264. Торжественная рѣчь Шеллинга. Шеллингъ, посылая Гете эту рѣчь, пишетъ: "Какъ много я обязанъ вашимъ наставленіямъ и ученію, исшедшему отъ васъ, ясно, какъ божій день" (Schrift, d. Gocthe-Gesellsch. 13, 250, см. тамъ же, LXXXIV).
   Стр. 264--266. Пандора. Шеллингъ, въ своей рѣчи называющій свою міровую душу, достигшую самопознанія и полнаго сознанія въ человѣкѣ, просто душою, отличаетъ ее отъ неразвитыхъ степеней міровой души, отъ духа природы и духа, достигшаго сознанія, говоритъ: "Душа не знаетъ науки, а она есть наука, она не добра, она есть добро, она не прекрасна, вѣдь таковымъ можетъ быть и тѣло, она сама красота". Замѣните слово "душа" словомъ "Пандора", и тогда сущность ея достаточно опредѣлится.
   Стр. 266. Нравственно-доброе неразрывно связано съ красотою и истиною. "При честномъ дѣльнобюргерскомъ стараніи его (Цельтера) для него важно было трудиться столько же и ради нравственнаго образованія, потому что оно такъ близко родственно эстетическому, вѣдь оно даже воплощается въ эстетическомъ, и для обоюднаго совершенства невозможно мыслить ихъ одно безъ другого" (35, 157). "Искусство зиждется на особомъ родѣ религіознаго чувства" (Изреченія, 690). "Математикъ лишь постольку совершенъ, поскольку онъ есть совершенный человѣкъ, поскольку онъ чувствуетъ въ себѣ прекрасное въ истинномъ". (Изреченія, 950).
   Стр. 273. Образы любовнаго счастья, богатства и пр. Такое толкованіе этихъ образовъ въ стихахъ 101--111 вытекаетъ изъ стиховъ 376-- 383.
   Стр. 282. Указалъ на одно мѣсто. Ясно, что порицаніе этого "одного мѣста@ не можетъ быть тождественно съ порицаніемъ смѣшенія побужденій къ самоубійству, какъ это думаетъ Мюллеръ. Вѣдь для этого смѣшенія, проходящаго по всей второй части, такой упрекъ былъ бы въ высшей степени страннымъ. Столь же мало подходитъ къ смѣшенію мотивовъ и упрекъ въ "несообразности съ природой" и "неправдивости", какъ и замѣчаніе Гете Мюллеру и Кольраушу о спрятанномъ швѣ (Biedermann, 8, 307); вѣдь шовъ этотъ отнюдь не спрятанъ.-- такъ человѣкъ!" "Удивительное слово, съ которымъ встрѣтилъ меня императоръ" (Briefe 20, 230 и Riemer, Briefe, стр. 325).
   Стр. 291 сл. и 298. Гете считалъ своимъ долгомъ въ качествѣ патріота раздувать "священный огонь нѣмецкаго искусства" и пр. См. Cohen, Autografen-Katalog, письмо Фернова къ Беттигеру, II, 279, No 139 и письмо Гете къ Кнебелю 24 ноября 1813 г.
   Стр. 291. На нѣмецкихъ нравахъ не отразилось чужеземное вліяніе. До самой революціи. "Жители все еще сохраняютъ свой совсѣмъ нѣмецкій бытъ, все еще привязаны къ своимъ племеннымъ обычаямъ и учрежденіямъ". (Lorenz-Scherer, Geschichte des Eisass, стр. 169).
   Стр. 295. Берлинская академія. Меріанъ при пріемѣ Николаи въ эту академію привѣтствовалъ его такими словами: "Personne n'ignore combien l'Allemagne tous doit, et combien vous avez contribué à en perfectionner la laugu et la littérature dans le siècle où nous sommes". (Всѣмъ извѣстно, какъ много обязана вамъ Германія, и какъ много вы содѣйствовали усовершенствованію языка и литературы нѣмецкой въ нашъ вѣкъ). (Harnack, Gcsch. d. Kgl. Preussißclieii Akademie der Wissenschaften. I, 2. 534, Anm. 1). Гете избранъ былъ иностраннымъ.членомъ академіи 31 іюля 1806 года, а въ 1812 году онъ былъ избранъ ординарнымъ иностраннымъ членомъ академіи. 24 января 1709 года Николаи былъ избранъ экстраординарнымъ академикомъ, а Коцебу 27 января 1803 г. (значитъ, вскорѣ послѣ своего переселенія изъ Веймара). Коцебу былъ возведенъ въ почетные члены (!) въ 1812 году, Николаи избранъ ординарнымъ академикомъ 25 октября 1804 г. (Бистеръ тоже былъ членомъ академіи съ 9 апрѣля 1798 г.).
   Стр. 299. Разговоръ съ Люденомъ. Шиллеръ думалъ точно такъ же, см. Berichte des Fr. Deutsch. Höchst. 17, 2, 40 сл. Гете въ 1810 г. въ своей исторіи ученія о цвѣтахъ отводилъ нѣмецкому народу первое мѣсто по способности къ искусству и наукамъ (см. Зв1, 97, по изд. Кюршнера).
   Стр. 300. Гете вмѣстѣ съ Арндтомъ былъ у Кернера 21 апрѣля 1813 года. Теодоръ Кернеръ выступилъ въ походъ уже 13-го и 21 апрѣля былъ въ Лейпцигѣ (см. Peschei-Wildenow, Theodor Körner und die Seinen, II, стр. 43 сл. и стр. 237).
   Стр. 302. Въ "Пробужденіи Опимени" Эпименидъ -- самъ Гете, не въ томъ смыслѣ, что онъ проспалъ бездѣятельно время отъ 1806 до 1813 г., какъ это думаетъ Лёперъ, желая опровергнуть это тождество, а въ томъ, что онъ, вслѣдствіе своей вѣры въ Наполеона, вслѣдствіе погруженія своего въ поэзію и науку и благодаря своему личному хорошему положенію, "проспалъ ночь бѣдствія", стихъ 854. Онъ себя наркотизировалъ. И Трейчке видитъ въ Эпименидѣ Гете.-- Образъ Наполеона сохраняетъ свою величавую мощь, но теперь эта мощь для Гете уже истеченіе не божественной, а дьявольской силы, потому что она сдѣлала себѣ подвластными даже любовь и вѣру.
   Стр. 304. Мистическій языкъ и истолкователь тайнъ. Гете самъ приписываетъ себѣ эти имена въ "Открытой тайнѣ", 41.
   Стр. 313. Прощальный визитъ. Занесенное въ дневникъ: "Посѣтители. Маріанна Р.", я читаю: Маріанна Розетта (Штедель).
   Стр. 323. Онъ ссылался на нездоровье. Что это была отговорка, доказываетъ письмо Гете къ герцогу, гдѣ онъ приводитъ въ качествѣ повода настойчивыя просьбы Штейна изготовить обѣщанную ему памятную записку.
   Стр. 328. Свою собственную двойственную натуру. См. Веймарск. изд. 29, 9, 8 и 17, 5; 28, 311, 6 и 22. Истина. Гете избѣгалъ анормальныхъ сюжетовъ въ поэзіи, потому что они черезчуръ далеко стоятъ отъ истиннаго, къ которому непрестанно стремился его духъ. Веймарск. изд. 28, 144.
   Стр. 341. Лейпцигская лирика. Одиннадцать стихотвореній, включенныхъ въ собраніе сочиненій, отчасти подъ новыми заглавіями и съ небольшими измѣненіями, были взяты изъ Лейпцигскаго сборника пѣсенъ, а именно; "Прекрасная ночь", "Счастье и сновидѣніе", "живое воспоминаніе", "Счастье въ разлукѣ", "Къ лунѣ", "Брачная ночь", "Злорадство", "Невинность", "Мнимая смерть", "У рѣки" и "Радости"; всѣ ихъ легко распознать какъ памятники этой лейпцигской поры, несмотря на то, что поэтъ въ позднѣйшихъ собраніяхъ своихъ стихотвореній размѣстилъ ихъ среди произведеній болѣе позднихъ годовъ.
   Стр. 348. Парія. См. Эккерманъ, III, 211. Однако "Парія" существовалъ отчасти уже въ 1811 году, см. Briefe, 22, 44.
   Стр. 350. Любимый мотивъ поэта. См. Türck, Fausterklärung, стр. 66.
   Стр. 351. " Лѣсной царь". Въ дневникѣ уже подъ 5 августа 1781 г. упоминаются аріи къ "Рыбачкѣ". "Рыбачка" была исполнена на сценѣ 28 іюля 1782 г.-- Объ источникѣ см. еще Goethe-Jahrb. 21, 263.
   Стр. 354. Въ пользу мнѣнія, что и "Невѣрный мальчикъ" возникъ, вѣроятно, уже въ 1771 году, говоритъ, во-первыхъ, то, что онъ, какъ и "Степная розочка", есть передѣлка народной пѣсни; Гете собиралъ эти пѣсни въ Эльзасѣ для Гердера; во-вторыхъ, то, что лѣтомъ 1774 года онъ говорилъ объ этой пѣснѣ какъ объ уже давно пріобрѣтенномъ достояніи, "только она рѣдко сходила съ его устъ".
   Стр. 355. Возможная судьба Маріанны См. Burdach, Goethe-Jahrb. 17, 28.
   Стр. 365. "Von der frühsten, im Herzen wohlgekannten, mit Augen nie gesehenen teueren Freundin endlich wieder einmal Schriftzüge des traulichsten Angedenkens zu erhalten, war mir höchst erfreulichrührend... Lange Jeben heisst g;ir vieles überleben, geliebte, gehasste, gleichgültige Menschen, Königreiche, Hauptstädte, ja Wälder und Bäume, die wir jugendlich gesäet und gepflanzt. Wir überleben uns selbst und erkennen noch durchaus dankbar, wenn uns auch nur einige Gaben des Leibes und des Geistes übrig bleiben. Alles dieses Vorübergehende lassen wir uns gefallen; bleibt uns nur das Ewige jeden Augenblick gegenwärtig, so leiden wir nicht an der vergänglichen Zeit. Redlich habe ich es mein Lebelang mit mir und andern gemeint und bei allem irdischen Treiben immer aufs Höchste hingeblickt, Sie und die Ihrigen haben es auch getan. Wirken wir also immerfort, so lang es Tag für uns ist, für andere wird auch eine Sonne scheinen, sie werden sich an ihr hervortun und uns indessen ein helleres Licht erleuchten. Und so bleiben wir wegen der Zukunft unbekümmert! In unseres Vaters Reiche sind viel Provinzen und, da er uns hier zu Lande ein so fröhlicher Ansiedeln bereitete, so wird drüben gewiss auch für beide gesorgt sein, vielleicht gelingt alsdann, was uns bis jetzo abging, uns angesichtlich kennen zu lerneu und uns desto gründlicher zu lieben. Gedenkeu Sie mein in beruhigter Treue".
   Стр. 369. Стихотворенія Гете, положенныя на музыку. Уже съ очень ранней поры существуютъ композиціи гетевскихъ пѣсенъ. Лирическія попытки двадцатилѣтняго поэта, извѣстныя подъ заглавіемъ "Лейпцигскаго сборника пѣсенъ", появились впервые въ 1769 г. вмѣстѣ съ музыкой Бернгарда Теодора Брейткопфа {Въ этой тетради Брейткопфа имя Гете не упоминается ни на заглавномъ листѣ, ни при самыхъ пѣсняхъ.} (см. т. I, стр. 74), а два мѣсяца спустя была напечатана мелодія Георга Симона Лейхена на слова "Пѣсни на Новый годъ". Затѣмъ наступили болѣе продолжительныя паузы, объясняемыя тѣмъ, что Гете большею частью печаталъ свои пѣсни порознь въ періодическихъ изданіяхъ. Такъ отъ 1770 до 1774 г. вовсе не встрѣчается музыки на слова Гете, отъ 1775 до конца восьмидесятыхъ годовъ сравнительно мало -- въ томъ числѣ не особенно значительныхъ композиторовъ Андре, Кайзера, ф.-Зекендорфа, I. Ф. Рейхардта, которымъ Гете оказалъ честь, пославши имъ свои пѣсни для положенія на музыку еще до напечатанія ихъ. Совсѣмъ иначе пошло дѣло съ тѣхъ поръ, какъ въ 1789, 1800,1806 гг. появились болѣе крупныя собранія стихотвореній Гете. Съ той поры оказалось лишь немного композиторовъ, которые не распознали цѣну этихъ сокровищъ; и спеціалисты и любители приняли близко къ сердцу наказъ Гете: "Только не читать, а всегда пѣть". За исключеніемъ Шекспира ни одинъ поэтъ культурнаго народа не возбуждалъ такъ сильно и такъ глубоко композиторовъ, какъ Гете, и благодаря Моцарту и Бетговену, Рейхардту и Цельтеру, Шуберту, Шуману и Мендельсзону, Леве, Роберту Францу и Брамсу пѣсни Гете широко распространились въ народѣ; не будь этой помощи музыки, онѣ навѣрное не стали бы извѣстны въ той же мѣрѣ. Поразительно, однако, что въ ряду композиторовъ не встрѣчается нѣкоторыхъ мастеровъ музыки: Глюкъ уже не былъ возбужденъ къ композиціи гетевскими пѣснями, а между тѣмъ на закатѣ дней своихъ онъ положилъ еще на музыку семь наиболѣе красивыхъ одъ Клопштока; Фил. Эм. Бахъ тоже упустилъ изъ вниманія лирику Гете; Іог. Абр. Петеръ Шульцъ, авторъ "Пѣсенъ на народный ладъ", ограничился музыкой къ "Гетцу", да и изъ нея онъ напечаталъ лишь всего одинъ незначительный отрывокъ. По пѣснямъ Іос. Гайдна нельзя замѣтить, что онъ имѣлъ счастье въ теченіе шести десятилѣтій быть современникомъ Гете, а особенно странно, что и литературно образованный Карлъ Марія Веберъ въ своихъ пѣсняхъ совсѣмъ пренебрегаетъ нашими классиками, довольствуясь Мюхлеромъ, Губицемъ, Кастелли и ихъ собратьями. Благопріятная судьба устроила такъ, что, по крайней мѣрѣ, одно изъ стихотвореній Гете, "Фіалка", сдѣлалось въ рукахъ Моцарта однимъ изъ самыхъ красивыхъ цвѣтковъ лирико-драматической музыки. Но первый изъ великихъ музыкантовъ, кто вполнѣ подпалъ обаянію поэта и глубоко вникъ въ его произведенія, былъ Бетговенъ. Кромѣ музыки къ Эгмонту, онъ отчасти набросалъ, отчасти вполнѣ закончилъ: три пьесы изъ Фауста, по одной изъ Клаудины и изъ Ярмарки въ Плюндерсвейлернѣ. и девятнадцать пѣсенъ; въ числѣ ихъ такія мастерскія вещи, какъ: Freudvoll und leidvoll, Kennst du das Land, Wie herrlich leuchtet mir die Natur, Wonne der Wehmut. И даже больше еще, чѣмъ Бетговенъ, приблизился къ поэту "великолѣпнымъ стихотвореніямъ Гете онъ существенно обязанъ въ томъ, что развился въ нѣмецкаго пѣвца", пишетъ самый задушевный другъ (Шуберта Шпаунъ Гете въ письмѣ, посланномъ въ 1817 году. Шубертъ написалъ на тексты Гете не менѣе восьмидесяти композицій; здѣсь достаточно напомнить: Гретхенъ за прялкой и пѣсню пастуха (Шубертъ положилъ ее на музыку, когда ему было всего семнадцать лѣтъ), Лѣсной царь, Близость милой, Ночная пѣснь странника, Непрестанная любовь, Вечерняя пѣснь охотника, Къ мѣсяцу, Рыбакъ, Ѳульскій король (всѣ эти и еще 37 композицій на слова Гете компонированы Шубертомъ въ восемнадцатилѣтнемъ возрастѣ), далѣе: Тайна, Пѣсни арфиста, Миньоны, Зулейки и др. Всегда будетъ казаться въ высшей степени изумительнымъ, какимъ образомъ этотъ молодой композиторъ даже изъ самыхъ неподатливыхъ для композиціи вещей, изъ такихъ мощныхъ произведеній, какъ Границы человѣчества, Прометей, Пѣснь духовъ надъ водами, Къ дядѣ Кроносу, сумѣлъ форменно извлекать музыку.-- Не такъ посчастливилось Роберту Шуману въ его двадцати шести композиціяхъ; однако его сцены изъ "Фауста" далеко превосходятъ по красотѣ музыки все, что до сихъ поръ написано на текстъ второй части драмы. Изъ четырнадцати сочиненій Мендельсзона слѣдуетъ выдѣлить особо Первую Вальпургіеву ночь, одну изъ лучшихъ ораторій девятнадцатаго вѣка, затѣмъ увертюру "Морская тишь и счастливая поѣздка", сонетъ "Любящая пишетъ" и квартеты: На озерѣ, Ранняя весна, Соловей улетѣлъ.-- Одиннадцать пѣсенъ Шпора почти всѣ незначительны, да и Карлъ Леве, написавшій сорокъ три композиціи на стихотворенія Гете, въ большинствѣ изъ нихъ по стоитъ на высотѣ своихъ лучшихъ созданій, но все таки въ числѣ дхъ есть и такія мастерскія вещи, какъ: Лѣсной царь, Вѣрный Эккартъ, Свадебная пѣснь.-- Семь пѣсенъ Роберта Франца и девять пѣсенъ Франца Листа, къ сожалѣнію, довольно неодинаково хороши въ своихъ частяхъ, между тѣмъ какъ Іоганнесъ Брамсъ въ четырнадцати пьесахъ стоить вполнѣ на высотѣ своего таланта; особо выдѣлить стоитъ великолѣпный отрывокъ изъ "Путешествія по Гарцу зимою". Пѣснь Парокъ, Пѣсня для танцевъ, исполняемая по очереди, и стихи изъ "Іери и Бэтели" и "Алексисъ и Дора". А такъ какъ была уже рѣчь о Фаустѣ, то назовемъ еще композиціи князя Радзивил.ш, Карла Эбервейна, К. Г. Рейсигера, Юлія Рица, Эдуарда, Лассена, И. I. Ф. Линдпайтнера, Л. Шлессера, Г. Г. Пирсона. Г. Литольфа, Г. Целльнера, А. Бунгерта; далѣе драматическую легенду Г. Берліоза "Осужденіе Фауста" (не въ духѣ Гете, но полно великихъ музыкальныхъ красотъ, образъ Мефистофеля геніально понятъ), Гуно мелодическую, черезвычайно распространенную оперу "Фаустъ", Листа Фаустовскую симфонію, Рубинштейна "Фаустъ, музыкальный характерный образъ для оркестра", Арриго оперу "Мефистофель", наконецъ, Рихарда Вагнера "Семь композицій къ Гетевскому Фаусту" (рукопись въ Ванфридѣ) и весьма выдающееся произведеніе "Увертюру къ Фаусту". (См. также Гіальмаръ Бо, "Фаустъ" Гете. Комментарій къ поэмѣ. Переводъ H. В. Арскаго. Съ историко-литературнымъ очеркомъ легенды о Фаустѣ, съ объяснительными примѣчаніями къ поэмѣ и библіографическимъ указателемъ. Спб. 1899. Переводъ).
   Какъ сильно Гете вліялъ и на остальныхъ композиторовъ, могутъ доказать слѣдующія статистическія замѣтки, при чемъ, надо замѣтить, рѣчь идетъ, только о композиціяхъ на слова стихотвореній, но не о музыкѣ къ многочисленнымъ пьесамъ съ пѣніемъ, драмамъ и т п. Напечатанныя композиціи имѣются къ слѣдующимъ пѣснямъ: "Прекрасная ночь" -- 9, "Застольная пѣсня" -- 9, "Es war ein fauler Schäfer" -- 10, "Сынъ музы" -- 12, "Молодчикъ и мельничный ручей" -- 12, "Крысоловъ" -- 12, "Ergo bibamus -- 13, "Къ Избранницѣ" -- 13, "Heiss mich nicht roden, heiss mich schweigen" -- 14, "Es war eine ßatt'im Kellernest" -- 15, "На озерѣ" -- 16, "Съ расписанной лентой" -- 16, "Привѣтъ духа" -- 16, "So lasst mich scheinen"-- 16, "An die Thttreu will ich schleichen" -- 16, "Wer sich der Einsamkeit ergibt" -- 17, Nachgefühl -- 17, Die Bekehrte 17, -- Es war einmal ein König 18, Sehnsucht -- 18, Ach neige, du Schmerzenreiche -- 19, Vanitas 19, März 20 (?), Der Sänger -- 21, Trost in Tränen -- 22, Neue Liebe, neues Leben -- 23, An Mignon -- 23, Die Spröde26, Freudvoll und Leidvoll -- 27, Meeresstille und glückliche Fahrt -- 30, Wonne der Wehmut -- 30, Frühzeitiger Frühling -- 30, Schäfers Klagelied -- 30, Ihr verblühet, süsse Rosen -- 30, Bundeslied -- 31, Wer nie sein Brod mit Tränen ass -- 32, An die Entfernte -- 32, Das Veilchen -- 35, Blumengrues -- 37, Schweizerlied -- 38, Jägers Abend lied -- 40, Meine Bali 1st hin -- 43, Anden Mond -- 45, Erster Verlust -- 48, Erlkönig -- 48, Mailied (Zwischen Weizen und Korn) -- 50, Mai lied (Wie herrlieh leuchtet mir die Natur) -- 54, Heidenröslein--56, Der Fischer -- 58, Der König in Thule -- 58, Nur wer die Sehnsucht kennt -- 64, Rastlose Liebe -- 66, Mignon (Kennet du das Land) -- 75, Gefunden -- 79, Nähe des Geliebten85, Wandrers Narbtlied (Über allen Gipfeln) -- 107. Wandrers Nachtlied (Der du von dem Himmel bist) -- 117.
   Въ этомъ перечнѣ не обращалось вниманія на очень большое число стихотвореній Гете, если они были положены на музыку менѣе девяти разъ.
   А какое вліяніе этотъ поэтъ оказываетъ и на музыкантовъ самаго новѣйшаго времени, ясно изъ того явленія, что Рихардъ Штраусъ скомпонировалъ еще Wandrers Sturmlied и Pilgers Morgenlied, Гуго Вольфъ положилъ на музыку не менѣе 53-хъ крупныхъ и мелкихъ стихотвореній Гете. (Максъ Фридлендеръ).
   Стр. 370. По собственному влеченію. Кампанія во Франціи (Веймарск. изд. 33, 180).-- Поэзіяи правда. Первая часть. Четвертая книга (Веймарск. изд. 26, 187).
   Стр. 371. О черепахъ животныхъ. Физіогномическіе отрывка (Веймарск. изд. 37, 347 сл.).-- Ничего нѣтъ въ ножѣ... начало стихотворенія "Typus" (Веймарск. изд. 3, 119).-- Лекціи.По указаніямъ въ дневникѣ онѣ кончились 16 янв. 1782 г.-- 27-ое марта. Письмо къ г-жѣ Штейнъ.-- Эфемериды (Веймарск. изд. 37, 00 сл.).
   Стр. 372. Пантеистическія наклонности. См. Поэзія и правда." Первая часть. Первая книга (Веймарск. изд. 26, 63 сл.).-- и Этика Спинозы". Тамъ же. Третья часть. Четырнадцатая книга. (Веймарск. изд. 28,288).-- И это вѣчно-единое... Изъ стихотворенія "Parubaee" (Веймарск. изд. 3, 84), которое,-- понятно, безъ этого заглавія,-- служило эпиграфомъ къ "Первому наброску общаго введенія въ сравнительную анатомію, исходя изъ остеологіи".-- Въ единичномъ явленіи. "Что такое всеобщее?-- Единичный случай". (Веймарск. изд. ести.-науч. отдѣлъ, 11, 127; Изреченія въ прозѣ No 800. по Гемпелевск. изд. т. 191.
   Стр. 373. Предметно дѣятельна. "Знаменательное поощреніе при помощи всего одного остроумнаго слова". (Веймарск. изд. еств.-науч. отдѣлъ, 11,58).-- Созерцай, если можешь... послѣдняя изъ трехъ строфъ стихотворенія "Геній, снимающій "покровы со статуи природы", съ 1833 г. оно включено также и въ "Кроткія Ксеніи", VI.-- находится въ самомъ близкомъ родствѣ съ животными. Письмо къ Кнебелю 17 ноября 1784 г.-- Нѣтъ рѣзцовъ. Письмо Земмернига къ Мерку 8 окт. 1782 г. (Briefe au Merck, hsg. von Wagner, стр. 354 сл.).
   Стр. 374. Природа не отступаетъ отъ своихъ положеній. Къ морфологіи (Веймарск. изд. ест.-науч. отд. 8, 122).-- природы. (Тамъ же, т. 11, стр. 165).-- Великая свобододѣятельность природы. (Тамъ же. т. 6, стр. 327).-- Смотря по внѣшнему виду животныхъ. (Тамъ же, т. 8, стр. 94, 120).-- Устройство мѣняется... Изъ стихотворенія "Метаморфоза животныхъ", а такъ же подъ заглавіемъ ΑΘΡΟΙΣΜΟΣ (Вейм. изд. 2, 00).
   Стр. 375. Страсбургскому студенту, см. т. I, стр. 90.-- Въ письмѣ къ Мерку 19 декабря 1784.-- Тогда можно перейти и къ отдѣльнымъ частностямъ. (Вейм. изд. ест.-науч. отд. т. 8, стр. 102).-- Гете высказываетъ свое убѣжденіе. Письмо къ Кнебелю (17 ноября 1784 г.)
   Стр. 376. Votre ami. Briefe an Merck, стр. 469 сл.-- А отъ Зиммеринга. Письмо къ Мерку 19 февраля 1785 г.
   Стр. 377. Zur Naturwissenschaft. Отдѣльныя естественно-научныя работы свои Гете печаталъ въ 1817--1824 г. въ періодическомъ изданіи, подъ заглавіемъ: Zur Naturwissenschaft überhaupt, besonders zur Morphologie, Erfahrung, Betrachtung, Folgerung, durch Lebeuscreignisse verbunden"; къ этому заглавію приданы были еще два отдѣльныхъ заглавій, одно изъ нихъ "Zur Morphologie" обнимаетъ преимущественно ботаническія и остеологическія статьи, другое "Zur Naturwissenschaft Oberhaupt" особо геологическія, метеорологическія и оптическія статьи; каждое изъ нихъ образуетъ два тома.-- На вѣрномъ пути. См. письмо къ г-жѣ Штейнъ 2-го окт. 1783 г. и "Knebels literarischer Nachlass" II, 236.-- Которые ничему научить его не могутъ. Письмо къ Мерку 11 окт. 1780 г.-- Въ ботаникѣ. Письмо къ Мерку 8 апрѣля 1785.-- Найти общій основной законъ. Эккерманъ, Разговоры, I, 232. Характеръ пережитаго. См. Zur Morphologie (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 6,207); "Вліяніе новой философіи". (Тамъ же, 11, 49). Кампанія во Франціи. (Вейм. изд. 33, 31;.
   Стр. 378. Перво-растеніе. (Вейм. изд., 6,121).-- Всѣ болѣе раскрытымъ. Письмо къ Кнебелю 18 авг. 1787 г. Какой длинный ряда. "Знаменательное поощреніе" и пр. (Вейм. изд. ест.-научн. отд., II, 62).-- пошло изнутри. (Schriften der Goethe-Gesell. 2, 114".
   Стр 379. Многоразличныя отдѣльныя явленія О судьбѣ рукописи см. Вейм. изд. ест.-научн. отд., 6,132.-- Изысканія нормальнаго хода развитія растенія. Ученіе Гете о метаморфозѣ растеній неправильно толковали и въ томъ смыслѣ, будто ""въ допускалъ превращеніе готовыхъ уже органовъ въ другіе; а иные оспаривали допустимость понятія метаморфозы, если не будетъ принято вышеуказанное допущеніе. Въ виду такихъ мнѣній все же интересно, что превращеніе совсѣмъ готовыхъ органовъ растенія въ образованіе съ совсѣмъ иными строеніемъ и отправленіями, а именно цвѣточныхъ лепестковъ въ листовые, дѣйствительно происходитъ. См. Wiuokler, "Berichte der deutschen botanischen Gesellschaft" 1902, T. XX, отъ 494 до 501 стр.
   Стр. 380. Каждое живое не есть нѣчто единичное. Zur Morphologie "Вейм. изд. ест.-научн. отд., 6, 10).-- Вторая статья о метаморфозѣ. Письмо къ Кнебелю 9 іюля 1790 г. (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 6, 279).
   Стр. 381. Когда Гете въ 1790 году выступилъ со своей работой. Müller, Goethes letzte literarische Tätigkeit, стр. 54.-- Ничего не можетъ возникнуть кромѣ того, что уже существуетъ. Кампанія во Франція. (Вейм. изд., 33. 197).
   Стр. 382. Нѣтъ ничего неизмѣннаго. (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 6, 9 сл.).-- Высшая степень органической дѣятельности. (Тамъ же, стр. 305).
   Стр. 383. Истинная исторія (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 9,275 сл.).-- Не иначе, какъ генетически. (Тамъ же, 6, 308).-- Одинъ изъ нашихъ величайшихъ естествоиспытателей: Вирховъ, і Lexis, "Die deutschen Universitäten, 1893, 2, 250).-- Въ тотъ годъ см. Вейм. изд. ест.-науч. отд., 6, 386.-- Ты знаешь мою старую манеру. Sehr. d. Goethe-Gesel. 2, 223, 240, 333.
   Стр. 384. Примѣняя искусство. Введеніе въ "Пропилеи". (Вейм. изд. 47, 14 сл.).-- Человѣческій образъ, тамъ же, стр. 13.-- Non plus ultra. Путешествіе въ Италію, Римъ 5-го и 10-го января 1788 г. и 23 августа 1787 г.-- Художникъ. "Простое подражаніе природѣ, манера, стиль". (Вейм. изд. 47, 82).
   Стр. 385. Съ восторгомъ ухватился. Возникновеніе статьи о метаморфозѣ растеній. (Вейм. изд. ест.-науч. отд., 6, 395).-- На пути къ тому, чтобы доискаться. Путешествіе въ Италію, Римъ 18 января 1787 г. Ср. дополненія къ жизнеописанію Бенвенуто Челлини, XVI. (Вейм. изд. 44, 384 сл.).-- Яйцо Колумба. Путешествіе въ Италію, Римъ 8 сент. 1787 г.-- Бездна искусства. Письмо къ Карлу Августу 25 января 1788 г.-- Очень серьезно. Письмо къ Кнебелю 28 января 1789 г.-- Закономѣрная жизнь. Кампанія во Франціи. (Вейм. изд. 33, 234).
   Стр. 386. Самый достойный истолкователь. См. Максимы и размышленія объ искусствѣ (Вейм. изд. 48, 179). "Изреченія въ прозѣ", No 214.-- Обнаруженіе тайныхъ законовъ природы (тамъ же, No 197).-- Критика силы сужденія. См. "Вліяніе новѣйшей философіи". (Вейм. изд. ест.-науч. отд., 11, 47 сл.).-- Къ произведенію искусства подходили такъ, какъ къ произведенію природы. Кампанія во Франціи. (Вейм. изд. 33, 154).
   Стр. 387. Разсужденіе. (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 7, 217).-- Отклоненіе отъ нормы. (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 6, 173, 277). Не безынтересно сравнить съ только что приведеннымъ мѣстомъ слѣдующее изъ Спинозы: "Въ природѣ нѣтъ ничего, что можно было бы приписать ея несовершенству; ибо она всегда и вездѣ одна и та же, и ея сила и способность дѣйствія всегда одинаковы; т. е. законы и правила природы, по которымъ все совершается и измѣняется изъ однѣхъ формъ въ другія, всегда и вездѣ одни и тѣ же, и потому существуетъ только одинъ способъ понять природу всякихъ вещей, именно посредствомъ общихъ законовъ и правилъ природы". "Этики" часть III, предисловіе, пер. подъ ред. Модестова, изд. 4-е, стр. 118.
   Стр. 388. Опытъ морфологіи животныхъ. (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 8, 261).-- Морфологія -- новая наука. (Вейм. изд. ест.-научн. отд.. 6, 293, 446).
   Стр. 389. Большую трудность. (Тамъ же, 6, 312 сл.).-- Что же подразумѣвать подъ типомъ? Предметомъ подобнаго же спора служитъ одинъ разъ употребленное Гете выраженіе "Urpflanze" (пра-растеніе). Выше, на стр. 378 было указано на то, что понятіе метаморфозы у него "тогда", т. е., незадолго до путешествія въ Италію и въ самой Италіи, "носилось передъ нимъ въ чувственной формѣ сверхчувственнаго прарастенія". Однако, это замѣчаніе трудно вполнѣ согласовать съ выраженіями Гете объ пра-растеніи изъ того времени, потому что они не допускаютъ никакого иного толкованія, кромѣ того, что Гете подразумевалъ подъ этимъ конкретное образованіе. Это подтверждается однимъ -- не отосланнымъ- письмомъ его къ Неесъ ф. Эзенбеку, которое обнародовано въ недавно вышедшемъ 27-омъ томѣ инеемъ Гете подъ No 7486 и, вѣроятно, было набросано въ половинѣ августа 1816 года: "Въ дневникахъ моего путешествія въ Италію Вы не безъ улыбки замѣтите, какими странными путями я слѣдовалъ за метаморфозою растеній; я искалъ тогда пра-растеніе, не сознавая, что я ищу идею, понятіе, по которому мы могли бы возсоздать его передъ собою". Я (т. е. С. Калишеръ) вижу въ этомъ подтвержденіе своего взгляда на пра-растеніе, который я излагалъ въ своихъ работахъ для Гемпелевскаго изданія, которыми я позволилъ себѣ здѣсь вольно пользоваться въ разныхъ мѣстахъ (см. т. 33, LXVI и ся.). Судя по этому, Гете, какъ то доказываетъ и вышеприведенное мѣсто изъ его письма, первоначально разумѣлъ подъ пра-растеніемъ форму ствола въ царствѣ растеній, но онъ скоро увидѣлъ, что "открыть въ этой толпѣ" вновь представившихся ему въ Италіи образованій прарастеніе есть представленіе не осуществимое, какъ онъ пишетъ изъ Палермо 17 апрѣля 1787 года, и ему пришлось удовольствоваться тѣмъ, что онъ образовалъ какъ свое собственное твореніе то пра-растеніе, котораго онъ искалъ въ природѣ (изъ Неаполя 17 мая 1787 г.). Вопросъ о понятіи "пра-растеніе", очевидно, прошедшій черезъ нѣсколько превращеній въ ходѣ мысли Гете, стоитъ въ всецѣло подчиненной связи съ вопросомъ объ отношеніи Гете къ ученію о происхожденіи видовъ вообще, который долженъ рѣшаться съ совсѣмъ иныхъ точекъ зрѣнія.
   Единственный разъ всего Гете употребляетъ еще выраженій "праживотное": "какъ я раньше искалъ пра-растеніе. такъ я стараюсь отнынѣ найти пра-животное, что въ концѣ концовъ означаетъ: идею, понятіе о животномъ". (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 6, 20). Это выраженіе отнюдь не противорѣчитъ излагаемому здѣсь толкованію; допущеніе общихъ всѣмъ дѣйствительныхъ родоначальныхъ формъ, изъ которыхъ развились разныя родовыя формы, этимъ ничуть не исключается. И Дарвинъ въ "Происхожденіи видовъ" говоритъ о всѣхъ млекопитающихъ", объ "общемъ планѣ", по которому они образовались.
   Стр. 389. Гете признается. Исторія моего изученія ботаники. (Вейм. изд. ест.-научн. отд.. б, 390 сл.).
   Стр. 390. Эта задана казалась мнѣ неразрѣшимой. (Тамъ же. стр. 117).-- Дѣйствительно опредѣлить роды и виды. Путешествіе въ Италію. Падуя 27-го сентября 1786 года.-- Онъ былъ убѣжденъ. (Вейм. изд. ест.-научн. отд.. 6, 120).-- Созданное преобразуетъ... изъ стихотворенія "Единое и все". (Вейм. изд. 2, 81).-- Растенія и животныя въ ихъ наиболѣе несовершенномъ видѣ. (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 6, 13).
   Стр. 391. Кто знаетъ. Biedermann, Goethes Gespräche, 2, 263.-- Вопросъ: зачѣмъ? Эккерманъ, Разговоры, 2, 191.
   Стр. 392. Живымъ размноженіемъ. (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 6, 185).-- Природа можетъ дойти... Riemer, Briefe von und an Goethe, стр. 311.
   Стр. 394. Все, что возникаетъ, ищетъ для себя простора. (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 11, 156. Изреченія въ прозѣ No 981).-- Самое образованіе. (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 8, 75).
   Стр. 395. Гранитъ. (Тамъ же, т. 9, стр. 171).
   Стр. 396. Міросозерцаніе всѣхъ подобныхъ. Эккерманъ, Разговоры, 3, 37.-- Онъ думаетъ, что и природа. (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 10, 87).
   Стр. 397. Швейцарскіе глетчеры. (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 10,52).
   Стр. 398. Ледниковый періодъ. О немъ Гете упоминаетъ очень часто: Geologische Probleme (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 9,253). Herrn von Hoffs geologisches Werk (тамъ же, 280; 10, 93, 95, 267). И въ "Годахъ странствованія" II кн., IX гл. (Вейм. изд. 25,28).-- Всеобщая исторія природы подъ заглавіемъ "Образованіе земли". (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 9, 268).-- Онъ изъ Рима просилъ прислать себѣ... Sehr. d. Goethe-Gesel. 2, 230.-- Весь комплексъ метеорологическихъ данныхъ. "Внѣшній видъ облаковъ по классификаціи Говарда". (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 12, 7).
   Стр. 399. Инструкція (Вейм. изд. ест.-научн. отд. 12, 203). Письменно выразилъ. Goethes Briefwechsel mit Schulz, стр. 275.
   Стр. 400. Выше своихъ поэтическихъ произведеній. Эккерманъ, 2, 50.-- Я дошелъ благодаря этому до такой умственной культуры. Письмо къ г-жъ Штейнѣ 11 мая 1810 г.-- Особую сЫатью. Это -- статья о цвѣтныхъ тѣняхъ (Вейм. изд. ест.-научн. отд. 5, 101).
   Стр. 402. Къ свѣтовымъ частямъ. Кампанія во Франціи (Вейм. язд. 33, 260).
   Стр. 403. Атмосферическіе цвѣта во всемъ ихъ великолѣпіи. "Исповѣдь автора" (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 4, 291.).
   Стр. 404. Ясный, чистый, вѣчно неомраченный свѣтъ (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 11, 96). (Изреченія въ прозѣ, No 994).
   Стр. 405. Противоположные цвѣта Гете находитъ всюду въ природѣ, и въ мірѣ растеній, и для нашего толкованія характерно, что онъ при этомъ ссылается и на субъективное требованіе контраста. Такъ въ одной сохранившейся въ рукописной статьѣ о краскахъ въ царствѣ растеній, которая будетъ напечатана въ 5-омъ томѣ второго Веймарскаго изданія, Гете говоритъ: "Контрастъ зеленаго и краснаго въ высшей степени замѣчательнымъ дѣлается у чудовищныхъ тюльпановъ; часть удивительно зазубреннаго, мало того, снабженнаго колючками листа остается дольше всего зеленой, и эти части потомъ прямо переходятъ въ самый прекрасный въ высшей степени яркій красный цвѣтъ, совсѣмъ такъ, какъ это приходится наблюдать при всѣхъ химическихъ превращеніяхъ, и какъ это происходитъ точно такъ же при субъективномъ требованіи глаза. Въ такой тѣсной взаимной зависимости находятся дѣйствія природы".
   При этомъ случаѣ слѣдуетъ еще указать на открытіе, о которомъ Гете сообщаетъ въ § 678, что фосфоресценція вызывается только голубымъ и фіолетовымъ свѣтомъ, или, какъ мы выражаемся, только той частью спектра, уголъ преломленія которой больше. Это открытіе Гете сдѣлалъ уже въ 1792 году, какъ это явствуетъ изъ письма его къ Земмерингу 2-го іюля. Нѣсколько записей объ этомъ предметѣ сохранялось, а въ частности и набросокъ лекціи объ этомъ явленія, который тоже будетъ напечатавъ въ 52 томѣ Веймарскаго изданія.-- Ученіе о цвѣтныхъ тѣняхъ. Вейм. изд. ест.-научн. отд. 51, 115.-- Во время сирокко: Исповѣдь автора. Вейм. изд. ест.-научн. отд. 4, 291.
   Стр. 406. Что гармонію слѣдуетъ отыскивать въ глазу человѣка. См. "Опытъ Дидро о живописи" (Вейм. изд. 45, 293 сл.). Слѣдуетъ еще указать на изреченіе въ прозѣ (No 719): "Кто впервые изъ систолы и діастолы, для которой образована сѣтчатая оболочка глаза, изъ этихъ синкризиса и діакризиса, по словамъ Платона, развилъ гармонію красокъ, тотъ открылъ принципы колорита". А вѣдь этимъ открывателемъ былъ самъ Гете.-- Счастливый обратный путь къ искусству. "Исповѣдь автора". Вейм. изд. ест.-научн. отд. 4, 308.
   Стр. 408 Въ потокѣ рѣчи нападалъ на открытія. Кампанія во Франціи (Вейм. изд. 33, 197).-- Къ сравнительной физіологіи органа зрѣнія, стр. 395.
   Стр. 409. Быть можетъ, не будетъ несправедливымъ притязаніемъ. Zar Morphologie, Вейм. изд. ест.-научн. отд., 6, 20 сл. Александръ Гумбольдтъ. Alexander von Humboldt. Eine wissenschaftliche Biographie. Heraesgegeben ven Karl Bruhns, 1 417 сл. Лишь обѣ вмѣстѣ. Анализъ и синтезъ. Вейм. изд. ест.-научн. отд. 11, 70.-- Удары мятника. Тамъ же, 6, 354.-- Онъ предостерегаетъ также и изслѣдователя. Тамъ же, стр. 349.
   Стр. 410. Основательности въ наблюденіи. Тамъ же, 11, 44.-- Идея по мнѣнію Гете, есть результатъ опыта. Тамъ же, 11, 158 (Sprüche in Prosa, No 1016).
   Стр. 411. Истинная символика "Spräche in Prosa, No 273.-- Всѣ проявленія человѣческой сущности. Ernst Stiedenroth. Psychologie etc. Вейм. изд. ест.-научн. отд. 11, 75.-- Лишеннымъ силы воображенія. Эккерманъ, 3, 196.-- Способъ мышленія Гете былъ идейный. Leben und Verdienste des Doctor Joachim Jnngins (Вейм. изд. ест.-научн. отд. 7, 120).-- Прирожденный ему способъ созерцанія. Tag- und Jahreshefte 1811 г., Вейм. изд. 36, 72. Истина равнозначна съ божественнымъ. Vorsnch einer Witterungslehre (Вейм. изд. ест.-научн. отд. 12,74).-- Возвышаясь духомъ до безконечнаго (Тамъ же, 6, 348).
   Стр. 412. Отрывокъ. Тамъ же, стр. 302.
   Стр. 413. Гельмгольцъ, см. его біографію, напис. Лео Кёнигсбергеромъ, 11, 399.-- Точная чувственная сила воображенія. Ernst Stiedenroth etc. (Вейм. изд. ест.-научн. отд., 11, 75).-- Поэзія и наука. Zur Morphologie (тамъ же 6, 139, 167).
   Стр. 420. Отношеніе Гете къ романтикѣ. Главный трудъ о романтикѣ, въ которомъ обстоятельно изложены также и отношенія Гете къ ней сношенія со старшимъ поколѣніемъ романтиковъ, это -- Die romanthehe Schule. Bin Beitrag zur Geschichte des deutschen Geistes von K Haym. 1870 (есть русскій переводъ). Къ "тому въ послѣднее время присоединились 13-ый и 14-ый томы "Schriften der Goethe-Gesellschaft: Goethe und die Romantik. Briefe mit Erläuterungen- hgb. v. Karl Schüddekopf und Oskar Walzel 1898 и 1899. Въ введеніяхъ къ обоимъ этимъ цѣннымъ сборникамъ личное естественно стоитъ на первомъ планѣ. Все же обсуждаются и предметныя точки соприкосновенія и разногласія. Однако и эта біографія поэта не можетъ присоединиться къ общему заключенію издателей, будто бы: "вмѣсто того, чтобы радоваться согласію и его плодотворнымъ послѣдствіямъ, на первый планъ выдвигаютъ свидѣтельства о дурномъ настроеніи и объ отчужденія и отвергаютъ или позабываютъ о томъ, что вѣдь больше доказательствъ единогласія, и доказательства эти гораздо утѣшительнѣе". Къ отношенію Гете къ романтикѣ напротивъ болѣе примѣнимы слова Лютера, съ которыми онъ разстался съ Цвингди: "Мы иного духа: Это -- духъ здоровья, какъ его столь классически формулировалъ самъ Гете; при сравненіи съ нимъ романтическое дѣйствительно оказывается "больнымъ- (Эккерманъ. Разговоры съ Гете, 2-го апрѣля 1829 г.). (Т. Циглеръ).
   Стр. 428. Что Гете не подалъ форменнаго прошенія объ отставкѣ, доказываетъ выраженіе великаго герцога "свѣдѣнія" и выраженіе Гете "упредить". Крушеніе произошло уже 20 марта (см. Dexnbowsky, Mitteilungen über Goethe u. s. Freundeskreis, Wies. Beil. z. Programm des Königlichen Gymnasiums zu Lyck 1888--1889, стр. 8). Исполненіе пьесы происходило 12 апрѣля. Письмо къ г-жѣ Штейнъ 31го марта объясняетъ, что Гете еще надѣялся на соглашеніе.
   Стр. 432. Отвѣтъ, который былъ По одному сообщенію, которое сдѣлала Лёнеру Ульрика въ старости, она будто бы отвѣтила: если ты этого желаешь, мама. Goetfre-Jahrb, 8. 182.
   Стр. 437. Разговоры съ Гете. Каждый долженъ былъ говорить съ Гете сначала лишь о томъ, что его касалось, пока Гете самъ не переходилъ на другія темы. Если же кто хотѣлъ отклонить его въ сторону отъ предмета несвоевременными или неумѣлыми вопросами, передъ тѣмъ онъ окружалъ себя непроницаемой тайной, "или безжалостно мистифицировалъ злосчастнаго вопрошателя", Cope (Soret), стр. 46.
   Стр. 440. Внуки Гете. Вальтеръ, баронъ ф. Гете, посвятилъ себя музыкѣ; онъ обнародовалъ нѣсколько композицій, именно для пѣнія. Онъ жилъ холостякомъ въ званіи камергера въ Веймарѣ и умеръ въ 1805 году въ Лейпцигѣ; въ духовномъ завѣщаніи онъ предоставилъ попеченію великой герцогини веймарской Софіи все оставшееся послѣ дѣда, вслѣдствіе этого она основала "Архивъ Гете и Шидлера", открытый въ 1896 году.-- Вольфгангъ, докторъ правъ, занимался философіей и поэзіей.
   Онъ умеръ въ 1883 году въ званіи прусскаго совѣтника посольства и веймарскаго камергера. Съ Вальтеромъ прекратился родъ Гете.-- Оттилія фонъ Погвишъ. "Г-жа Гете кончила тѣмъ, что почти вовсе отказалась отъ общества, чтобы всѣ свои вечера посвящать своему свекру и сопровождать его на прогулкахъ" (Cope, стр. 47). Cope чрезвычайно хвалить ея самоотверженный уходъ въ случаяхъ болѣзни, а также ея остроумный и своеобразный разговоръ.
   Стр. 443. Сравнительно съ годами юности сообщительность даже еще увеличилась. Мюллеръ 4 іюля 1824 года называетъ тогдашнюю способность и охоту Гете къ сообщительности увеличившеюся въ десятеро (Dembowsky, стр. 25).
   Стр. 449. Пусть его слава отъ Мисснесипи. Герцогъ Бернгардъ нашелъ "Фауста" у одного индѣйца въ Верхней Каролинѣ (Гете въ письмѣ къ Цельтеру 28 марта 1829 г.).
   Стр. 451. Исполненіе на сценѣ "Ифигеніи". Гете присутствовалъ на этомъ представленіи до третьяго акта ("Goethes goldener Jubeltag", стр. 40).
   Стр. 454. Послѣднее выраженіе г-жи ф. Штейнъ о Гете. Шарлотта ф. Штейнъ въ концѣ 1825 года заказала копію висѣвшаго у нея портрета Гете въ юности для подарка внуку Корнеліи Альфреду Николовіусу (это -- портретъ "Вашего милаго дѣдушки, котораго мы столь глубоко уважаемъ") и радуется, что могла познакомиться, съ внучатнымъ племянникомъ своего стараго друга Гете "еще до предстоящаго ей сальтомортале".
   Стр. 465. Избралъ себѣ ремесломъ горное дѣло. Замѣчательное сходство съ Карломъ Раумеромъ. Раумеръ въ своей "Исторіи педагогики" (II, 340) разсказываетъ про себя: "Печальное время съ 1806 года судорожно охватило меня, сдѣлало меня люде-боязливымъ и совсьмъ настроило къ тому, чтобы предаться изслѣдованію самыхъ уединенныхъ горъ".
   Стр. 469. Доставить развлеченіе публикѣ. Въ первомъ изданіи обѣ новеллы стояли въ концѣ, значитъ, въ серединѣ: онѣ должны были служить приманкой ко второму тому. Теперь, когда былъ введенъ соціально-политическій элементъ и вставленъ эпизодъ съ Макаріей. онѣ очутились уже въ началѣ.
   Стр. 489. Конституція ихъ задумана въ германскаго индивидуализма. Для начала, положимъ, нѣсколько въ духѣ государственнаго соціализма, такъ какъ вѣдь происходитъ надѣлъ земельными участками и пр. Но германскій индивидуализмъ доказывается отвращеніемъ къ учрежденію столицы и тѣмъ, что "равенство требуется только въ главныхъ дѣлахъ* (Вейм. изд. 25, 213, 22). Когда Гарнакъ (стр. 222) на основаніи строфъ въ 25 т., 224 стр. находитъ строгій государственный соціализмъ, то такое его толкованіе ошибочно. Вѣдь тамъ же старое государство! Значитъ, надо такъ толковать и выраженіе: черезъ тебя мы подучаемъ себѣ женъ.-- Высшая власть, повидимому, задумана коллегіальной. И руководство "Связью" тоже коллегіальное:
   
   Ты исполненъ разумѣнья,
   Отдаешь друзьямъ своимъ --
   Старымъ -- отдыхъ и почтенье,
   Трудъ и женщинъ -- молодымъ. (Переводъ П. Полевого).
   
   Наказывать за преступленія. Противорѣчіе: 213, 10: если находятъ нужнымъ, они созываютъ большее или меньшее число присяжныхъ; 214 15:. наказывать должно только опредѣленное число призванныхъ.
   Стр. 490. "Моя нива -- время" было давнишнимъ изреченіемъ Гете... "хотя я признаюся все-таки, что мнѣ мой старый символъ становится все важнѣе: Tempns divitiae meae, tempus ager meus". (Briefe, 12, 99, письмо Фрицу Штейну, 20 апрѣля 1797 г.).
   Стр. 497. Изъ котораго всѣ они развились. Вейм. изд., 24, 244, 15 (2-ая книга, 1-ая глава). Слова "Sieb entwickeln" надо здѣсь понимать въ смыслѣ прошедшаго времени, иначе въ нихъ нѣтъ никакого смысла. Если же въ другомъ мѣстѣ (24, 240, 2) говорится, что никто не приноситъ съ собой въ свѣтъ чувства уваженія, то подъ этимъ надо понимать, что уваженіе не есть легко развивающаяся или даже сама собою развивающаяся сила. Зародышъ для него долженъ существовать, иначе онъ не могъ бы быть развитъ религіями уваженія. "Чего нѣтъ въ человѣкѣ, того изъ него и не выйдетъ". Гете не разъ высказывалъ эту мысль. Съ этимъ вполнѣ согласуется, что Гете въ другомъ мѣстѣ (29,721 по изд. Гемпеля) приписываетъ человѣку прирожденную склонность къ уваженію, такъ что онъ усвоиваетъ себѣ положеніе: Il y a une fibre adorative dans le coenr humain (Въ человѣческомъ сердцѣ есть жилка обожанія) [29, 312 изд. Гемпеля] и что онъ (242, 14. Ср. еще въ Trilogie der Leidenschaft 79 сл.) "особенно благопріятствуемыхъ" лишь постольку ставитъ въ противоположность къ прочимъ, поскольку у первыхъ чувство уваженія развивается само собою изъ нихъ самихъ.
   Стр. 513. Обработка перваго монолога. Стихи 86 и сл., будто бы построенные впервые на "Древнѣйшемъ памятникѣ человѣческаго рода", тоже существовали уже въ Страсбургѣ; стихи 90 -- 94 Гердеръ не разъ припоминалъ ему.
   Стр. 516. Первоначальный набросокъ Фауста (Urfaust) -- такъ называютъ самую раннюю обработку отрывка Фауста въ томъ видѣ, въ какомъ Гете привезъ ее въ ноябрѣ 1775 года въ Веймаръ, и какъ онъ сохранился въ спискѣ тамошней фрейлины Луизы фонъ Гёхгауэенъ. Эта рукопись, одинаково важная и для исторіи и для истолкованія "Фауста", была найдена въ 1887 году въ Дрезденѣ у правучатнаго племянника этой фрейлины майора фонъ Гехгаузена Эрихомъ Шмидтомъ, который въ томъ же году издалъ ее подъ заглавіемъ: "Goethes Faust in ursprünglіcher Gestalt nach der Göchhansenechen Abschrift". Тотъ же Э. Шмидгь даетъ подробныя свѣдѣнія о рукописяхъ и первыхъ изданіяхъ Фауста въ большомъ Веймарскомъ изданіи сочиненій Гете, отдѣлъ I, тт. 14 и 15, 2. Касательно печатныхъ изданій самое необходимое сообщено выше въ самомъ текстѣ, здѣсь нужно лишь добавить, что эта трагедія впервые появилась въ полномъ видѣ еще въ годъ смерти Гете въ 41-омъ томѣ карманнаго изданія Котты (Goethes nachgelassene Werke. Erster Band. 1832). (T. Циглеръ).
   Стр. 521. Гете и лордъ Байронъ. Вопросъ "объ отношеніи Гете къ Байрону" изслѣдуется въ статьѣ А. Брандля (Goethe-Jahrb. т. 20,1899 г.); къ тому же вопросу ср. біографію Байрона Э. Кеппеля въ "Geistesheiden", т. 44. 1903 г. (Т. Циглеръ).
   Стр. 523. Заключеніе "Елены". Я принимаю толкованіе Пніовера (Faust, стр. 191), что Гете думалъ о сохранившемся заключеніи "Елены" въ 15", 176 сл. Вейм. изд.
   Стр. 528. Первая книга о Фаустѣ. О народныхъ книжкахъ, о трагедіи "Фаустъ" Кристофа Марлоу, о нѣмецкихъ народныхъ пьесахъ и Лессинговомъ "Фаустѣ" обстоятельныя свѣдѣнія даетъ Куно Фишеръ (Kuno Fischer, Goethes Faust. 4 Anfl. Bd. I. 1902 г.). Cp. еще W. Kreizenach, Versuch einer Geschichte des Volksschanspiels vom Dr. Faust. 1978 r. (T. Ц.).
   Стр. 533. Недоумѣніе. Wilhelm Scherer, Aufsätze über Goethe, 1886r. пытается на основаніи разницы въ стилѣ, противорѣчій, разныхъ предположеній разложить первый монологъ Фауста на двѣ части, при чемъ первая изъ нихъ будто бы старѣе второй. Противъ такой сверхъкритики и возстаетъ текстъ этой біографія (Т. Ц.).
   Стр. 537. Посланецъ духа земли. Куно Фишеръ развилъ этотъ взглядъ на Мефистофеля какъ на посланца духа земли во второмъ томѣ своего вышеприведеннаго труда о "Фаустѣ" Гете, труда въ иныхъ случаяхъ служащаго часто основаніемъ. Я считаю такой взглядъ неправильнымъ, потому что приходится насиловать въ цѣломъ рядѣ мѣстъ текстъ какъ разъ "стараго произведенія", чтобы отстоять хоть на мигъ такое толкованіе. Вотъ почему недавно Миноръ (Minor, Goethes Faust, l, Band, 1901, стр. 225) и высказалъ мысль, не очень, положимъ, вѣжливую, но весьма ясную. Такимъ образомъ "рушатся всѣ эти вѣтромъ подбитыя гипотезы, по которымъ Мефистофель первоначально выводится не какъ дьяволъ, а какъ служитель духа земли. Фаустъ безъ договора съ чортомъ -- небылица или безсмыслица, какой никогда не могло придти въ голову Гете да и ни одному поэту; такой Мефистофель просто окоченѣлое суемудріе ученыхъ". Я, конечно, не захожу такъ далеко: въ сценѣ "Лѣсъ и пещера", быть можетъ, въ связи съ прежнимъ планомъ, Гете въ самомъ дѣлѣ "взбрело это въ голову", но только въ этой сценѣ; во всемъ старомъ произведеніи, какъ оно лежитъ передъ нами уже въ Urfaust'ѣ Мефистофель дѣйствительно дьяволъ.-- Очень красиво большое изслѣдованіе Макса Морриса о "Мефистофелѣ" въ Goethe-Jahrbuch, тѣ 22 и 23, 1901--1902 гг.; къ сожалѣнію, и для Морриса "давнымъ давно извѣстное дѣло" -- Мефистофель посланецъ и подчиненный духа земли. (Т. Ц.).
   Стр. 541. Большой диспутъ. Планъ для этого есть въ Paralipomena. 11--20 (Вейм. изд. отдѣлъ 1, т. 14). Высказанное здѣсь въ текстѣ о цѣли этой сцены зиждется, конечно, лишь на шаткомъ основаніи заключительныхъ словъ: "Большинство. Меньшинство слушателей въ видѣ хора". (Т. Ц).
   Стр. 548. Могъ погибнуть. Въ своихъ страсбургскихъ лекціяхъ о Гете (.1899 г.) Т. Циглеръ болѣе подробно объясняетъ, задумалъ ли Гете съ самаго начала спасти Фауста, или собирался предать его во власть ада. То, что этотъ вопросъ и въ "Urfaust'ѣ" и въ "отрывкѣ" еще не былъ рѣшенъ, только усиливало драматическое напряженіе. (Т. Ц.).
   Стр. 555. Начать издалека. Къ этому вопросу см. Fr. Vischer, Goethes Faust. Neue Beiträge zur Kritik des Gedichts, 1875, стр. 151. Эта книга вмѣстѣ съ защитой ея въ "Altes und Nenes- Ф. Фишера (2-ая тетрадь 1881 г.), конечно, самое глубокомысленное изъ всего, что было написано о "Фаустѣ: Вліяніе Фишера обнаружилось во многихъ мѣстахъ текста этой главы, поэтому-то я и ссылаюсь здѣсь на него какъ на "источникъ: (Т. Ц.).
   Стр. 570. Почти каждое слово противорѣчіе. Такъ думаетъ Johannes Niejahr, "Die Osterszenen nnd die Vortragsszene in Goethes Faust, GoetheJahrbueh, t. 20, стр. 190, 1899 г. Статью свою Ніяръ начинаетъ поразительными словами: "До сихъ поръ критика лишь мало занималась тѣми отдѣлами первой части "Фауста, которые принадлежатъ къ заключительной эпохѣ этого произведенія: Какъ будто неизвѣстно уже со времени Fr. Vischer'а, сколь трудныя проблемы находятся здѣсь. Однако изъ этого вовсе не слѣдуетъ, что во всякой трудности надо видѣть противорѣчіе. (Т. Ц.).
   Стр. 582. Мѣсто у Плутарха. Въ 20-ой главѣ Плутарховой біографіи Марцелда идетъ рѣчь о матеряхъ, которыхъ греки почитали какъ богинь. Это мѣсто, конечно, Гете и имѣлъ въ виду, когда онъ "выдали" тайну (Эккерманъ, II, 118), что онъ нашелъ у Плутарха, что въ греческой древности была рѣчь о матеряхъ какъ о богиняхъ: (Т. Ц.).
   Стр. 583. Одного изъ натурфилософовъ Шеллингового толка. Іоганнъ Іакобъ Вагнеръ, родомъ изъ Ульма, профессоръ въ Вюрцбургѣ 1775--1841. Онъ будто бы излагалъ этотъ взглядъ въ своихъ лекціяхъ. Такъ сообщаетъ Г. Дюнцеръ (Н. Dantzer, Goethes. Faust, II Teil, 1851, стр. 119). (Т. Ц).
   Стр. 584. Истолкованіе Гомункулуса. Veit Valentin, Goethes Faust dichtung in ihrer künstlerischen Einheit dargesteilt, 1894, стр. 154 сл.: Гете представлялъ себѣ "Гомункулуса исключительно какъ предварительное и потому привязанное къ стеклу воплощеніе жизненной энергіи и заставилъ ее стремиться къ дѣйствительному соединенію съ вещественными элементами и къ формообразующему сложенію: Точно такъ же въ сочиненія, напечатанномъ послѣ смерти Валентина: "Die Klassische Walpurgisnacht", 1001, стр. 82 и сл. Кончину Гомункулуса Вейтъ Валентинъ объясняетъ какъ "обрученіе Гомункулуса съ моремъ, а основнымъ мотивомъ классической Вальпургіевой ночи считаетъ "воскрешеніе къ жизни, которое должно привести къ дѣйствительному существованію". (Т. Ц.).
   Стр. 591. Это странное истолкованіе Заботы было предложено Германомъ Тюркомъ (Н. Türck, Eine neue Faueterklftrung. II. Zwei der grössten Menschenfeinde. 1901 г.), cp. также его статью "Die Bedeutung der Magie und Sorge in Goethes Faust" Goethe-Jahrbuch, t. 21, 1900 г. Заслуга этого остроумно проведеннаго толкованія, хотя и нельзя его отстоять, въ томъ, что отнынѣ истолкованіе "Фауста" вынуждено заняться образомъ Заботы серьезнѣе, чѣмъ было до сихъ поръ, и потрудиться надъ разрѣшеніемъ поставленной Тюркомъ проблемы. (Т. Ц.).
   Стр. 592. Онъ все-таки этого желаетъ. Что первоначально Гете подумывалъ о томъ, чтобы Фаустъ не только пожелалъ, но и на самомъ дѣлѣ распростился съ магіей, на это указываютъ всякаго рода наброски, въ которыхъ одинъ разъ говорится: "Я давно уже устранился отъ магіи, добровольно разучился припоминать формулы заклинаній"; другой разъ говорится въ прозѣ: "Я усиливаюсь удалить то, что касается магіи". Въ концѣ концовъ Фаустъ ограничивается одними желаніями. (Т. Ц.).
   Стр. 593. Соціальная этика. Эта альтруистическая, соціальная сторона культурнаго труда упоминается въ "Фаустѣ" лишь намеками, далеко не такъ энергично и рѣшительно, какъ въ "Годахъ странствованія". Вѣдь корни этого произведенія все таки черезчуръ крѣпко засѣли въ XVIII вѣкѣ. И тѣмъ отраднѣе, что эта этика, какъ самая новомодная тенденція, хоть не совсѣмъ отсутствуетъ, по крайней мѣрѣ. Въ подчеркиванія свободы ("на свободной землѣ среди свободнаго народа") Гете до нѣкоторой степени возвращается къ своимъ начаткамъ въ "Гетцѣ" и въ "Эгмонтѣ". (Т. Ц.).
   Стр. 595. Весь тутъ налицо. Расположеніе небесъ въ послѣдней сценѣ основано на картинахъ кладбищенской церкви въ Пизѣ (Campoeanto), которыя Гете зналъ по гравюрамъ на мѣди работы Лазиніо (Annalen zu 1818. конецъ). См. G. Dehio, Alt-Italienische Gemälde ale Quelle zu Goethes Faust, Goethe-Jahrbuch, т. 7. 1886 г. (T. Ц.).
   Стр. 600. Единство этого состоящаго изъ несоизмѣримыхъ частей произведенія заключается единственно и исключительно въ личности и въ ходѣ развитія поэта, тотъ же ходъ развитія онъ заставляетъ пережить и героя своего произведенія. Въ видѣ заключенія съ этимъ соглашается и Вейтъ Валентинъ (V. Valentin, вышеуказ. сочиненіе), защитникъ "художественнаго" единства "Фауста". Онъ говоритъ: "Черезмѣрное примѣненіе эпическаго въ такъ называемой второй части рядомъ съ перенесеннымъ изъ "Urfaust'а" сильнымъ примѣненіемъ лирическаго въ такъ называемой первой части и съ эпической мотивировкой, изложенной въ чисто драматической формѣ, какъ она обнаруживается во многихъ отдѣльныхъ сценахъ обѣихъ частей и во всемъ ходѣ всего произведенія, конечно, даетъ право говорить объ отсутствіи единства поэтическаго стиля". И очень хорошо сказано тотчасъ послѣ этого: "Какъ въ "Urfaust'ѣ" вершина громоздится рядомъ съ вершиною, а при этомъ, однако, не чувствуется потребности изложить поводы существованія каждой частности этихъ образующихъ ряды промежуточныхъ членовъ, связанныхъ причинно между собою, такъ во второй части идутъ рядами мотивъ за мотивомъ, не выдѣляя рѣзче и яснѣе вершинъ болѣе обстоятельнымъ изложеніемъ для поясненія непосредственному впечатлѣнію, что это -- вершины". Во всемъ этомъ заключается и трудность на сцену этой второй части, и трудность эта еще болѣе увеличивается вслѣдствіе необходимыхъ для исполненія на сценѣ сокращеній. Получается больше впечатлѣніе рѣдкаго и съ трудомъ понимаемаго зрѣлища, а не великаго и мощнаго поэтическаго созданія. И такимъ образомъ театру никогда не будетъ подъ силу вполнѣ справиться съ "Фаустомъ". Вѣдь въ первой части актеры лишь изрѣдка бываютъ въ состояніи изобразить всю полноту и глубину гетевскихъ образовъ; а именно, передъ исполнителемъ роли Фауста стоитъ прямо-таки неразрѣшимая задача. И самъ Гете въ первой части испытывалъ такое чувство, что она не пригодна для сцены, и такимъ образомъ его собственныя попытки исполнить ее на сценѣ въ Веймарѣ кончились ничѣмъ вслѣдствіе трудности дѣла. Въ первый разъ такая попытка была сдѣлана въ Берлинѣ въ 1819 г. частнымъ образомъ княземъ Радзивилломъ передъ придворнымъ кругомъ; первое публичное исполненіе на сценѣ произошло въ 1820 г. въ Бреславлѣ,-- оба раза были представлены совсѣмъ обрывки. Полностью первая часть была исполнена на сценѣ въ 1829 году въ Брауншвейгѣ, когда директоромъ театра былъ Августъ Клингеманъ; примѣру Брауншвейга послѣдовалъ въ томъ же году ко дню восьмидесятилѣтія Гете рядъ другихъ сценъ, и веймарская прежде всего, здѣсь естественно не совсѣмъ безъ участія поэта. Благодаря этому, первая часть прочно утвердилась на нѣмецкой сценѣ. Вторую часть Гете съ самаго начала расположилъ такъ, чтобы она могла "порадовать зрителей своимъ явленіемъ", значить, сообразно съ условіями для исполненія ея на сценѣ, Но только въ 1849 году, въ годовщину столѣтія со дня рожденія Гете, была подъ управленіемъ Гуцкова исполнена на дрезденской сценѣ трагедія "Елена", а вся вторая часть пять лѣтъ спустя поставлена на гамбургской сценѣ Волльгеймомѣда-Фонсека. А все произведеніе въ обѣихъ частяхъ должно было ждать исполненія на сценѣ еще двадцать лѣтъ, пока въ 1875 г. его не поставилъ Отто Девріенъ на веймарской сценѣ, приспособленной къ постановкѣ мистеріи и раздѣленной на три части; при этомъ у Девріена вмѣстѣ съ тѣмъ была мысль и надежда сдѣлать публикѣ наглядно-понятнымъ планъ всего произведенія какъ цѣльнаго созданія. Теперь на всѣхъ большихъ сценахъ Германіи Фаустъ исполняется -- первая часть довольно часто, вторая рѣдко, а однако, надежда Девріена не осуществилась. Знатоки выходятъ большею частью не вполнѣ удовлетворенными какъ разъ именно послѣ представленія первой части, потому что для сценическаго искусства совсѣмъ не досягаемо это мощное созданіе, и надѣяться тутъ не на что, а передъ сценами во второй части зрители сидятъ какъ передъ чѣмъ-то непонятнымъ, а зачастую и недоступнымъ пониманію и, самое большое, испытываютъ въ высшей степени напряженное состояніе: какъ-де театральная техника справится съ поставленною здѣсь ей задачею. (См. W. Creizenach, Die Bühnengeschichte dee Goetheschen Faust, 1881 г. (T. Ц.).
   Стр. 606. Его врачъ. Die letzte Krankheit Goethes, beschrieben und nebst einigen andern Bemerkungen über denselben mitgeteilt von Dr. Karl Vogel, Grossherzoglich. Sächsischem Horfate und Lei harzte zu Weimar. Nebst einer Nachschrift von C. W. Hufeland. Berlin 1833 r. (T. Ц.).
   Стр. 607. Торжественно похороненъ. Объ этомъ мы имѣемъ подробное сообщеніе Кудре (Coudray), оберъ-директора строительныхъ работъ; онъ долженъ былъ распоряжаться похоронами и устройствомъ катафалка, на который положено было тѣло Гете для желающихъ отдать ему послѣдній долгъ уваженія. (Goethes drei letzte Lebenstage. Die Handschrift eines Augenzeugen, herausgegeben von Karl Holsten. Heidelberg, 1889 r.). Сравни еще Dr. Karl Wilhelm Müller, Goethes letzte literarische Tätigkeit. Verhältnis zum Ausland und Scheiden, nach den Mitteilungen seiner Freunde dargestellt. Iena 1832 r. (T. Ц.).
   Примѣч. пер. къ стр. 277. Въ послѣдній разъ видѣлся съ матерью. Rich. М. Meyer въ своей біографіи Гете (Geistesheldeu, Bd. 13--15, стр. 562) сообщаетъ, что Гете видѣлся съ ней еще въ апрѣлѣ 1808 г. по дорогѣ въ Гейдельбергъ.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru