Белоголовый Николай Андреевич
Из воспоминаний о М. Ев. Салтыкове

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  
   Н. А. Белоголовый. Воспоминанія и другія статьи
   Изданіе Литературнаго фонда. СПб, 1901

Изъ воспоминаній о М. Ев. Салтыковѣ 1).

   1) Въ бумагахъ покойнаго Н. А. Бѣлоголоваго, между прочимъ, оказалось, нѣсколько отрывочныхъ воспоминаній о другѣ его М. Е. Салтыковѣ. Н. А. нѣсколько разъ принимался за эту работу, но не успѣлъ ее окончить. Въ началѣ 1895 г., за нѣсколько мѣсяцевъ до своей смерти, онъ принялся за окончательную отдѣлку своихъ воспоминаній, но не успѣлъ привести въ исполненіе своего намѣренія. Согласно предсмертному желанію покойнаго Н. А. мною приведены въ возможный порядокъ оставшіеся отрывки. Г. Д.
  
   Я намѣреваюсь передать здѣсь все, что осталось у меня въ памяти о послѣдней заграничной поѣздкѣ М. Е. Салтыкова, предпринятой имъ лѣтомъ 1885 года въ Висбаденъ, гдѣ мнѣ пришлось прожить съ нимъ 4 недѣли подъ одной крышей и ежедневно проводить съ нимъ многіе часы.
   Знакомству нашему тогда исполнилась уже десятилѣтняя давность, и начавшись въ 1875 г., во время его тяжкой болѣзни въ формѣ отношеній паціента и врача, оно впослѣдствіи приняло болѣе интимный и пріятельскій характеръ и послѣ выѣзда моего за границу въ 1881 г. поддерживалось постоянно оживленной перепиской. Корреспондентъ онъ былъ изумительный по аккуратности -- и я всегда удивлялся, какъ при обиліи своихъ письменныхъ работъ онъ не только не тяготился часто писать письма, но и любилъ самъ ихъ получать; стоило только на недѣлю замѣшкаться отвѣтомъ къ нему, какъ онъ тотчасъ же разражался или жестокимъ выговоромъ или жалкими упреками, въ родѣ того, "что онъ всѣмъ надоѣлъ", "всѣ его забываютъ" и т. п. Здоровье его было съ давнихъ поръ плохо, но любя горячо свои литературныя занятія, онъ чуть не цѣлые дни просиживалъ за своимъ письменнымъ столомъ, читалъ, писалъ и въ этомъ любимомъ трудѣ находилъ до нѣкоторой степени отвлеченіе отъ мучительныхъ припадковъ и свойственной ему хандры. Къ веснѣ 1885 г. не вдругъ, а мало-по-малу ему стало дѣлаться замѣтно хуже; сначала начали его безпокоить нервныя боли въ глазахъ, не связанныя ни съ какимъ очевиднымъ поврежденіемъ зрительнаго аппарата, а между тѣмъ заставившія его отказаться отъ обычнаго чтенія, а вслѣдъ затѣмъ появились судорожныя сокращенія въ мышцахъ тѣла, особенно выраженныя въ рукахъ, головѣ и верхней части туловища, и до такой степени сильныя, что писаніе стало для него не только затруднительнымъ, а почти невозможнымъ: не будучи такимъ образомъ въ состояніи отдаваться своему обычному времяпрепровожденію и видя въ этомъ ухудшеніи наступленіе финала своей писательской дѣятельности, онъ, понятно, сдѣлался еще болѣе раздражительнымъ и сильно затосковалъ...
   Съ Салтыковымъ я познакомился въ 1874 г., когда онъ явился въ первый разъ въ мои пріемные часы для бѣдныхъ, чтобы посовѣтоваться о своемъ здоровьѣ; раньше я его видѣлъ всего разъ или два у Г. З. Елисѣева на собраніи редакціи Отечественныхъ Записокъ, но мелькомъ, и не рѣшался съ нимъ познакомиться, видя его суровость, не поощрявшую меня на такой шагъ, и отчасти уже наслышавшись о его непривѣтливости къ незнакомымъ людямъ. Когда я его осмотрѣлъ у себя, то нашелъ.рѣзко выраженный порокъ сердца, именно недостаточность 8-хстворчатаго клапана аорты и застарѣлый катарръ легкихъ и глотки, далъ надлежащій совѣтъ, а особенно настаивалъ, чтобы онъ велъ болѣе правильную и діэтичную жизнь, не засиживался въ ночь за картами, какъ можно меньше пилъ французскихъ винъ, а до картъ и до вина онъ въ то время былъ большой охотникъ. Онъ горячо протестовалъ противъ такихъ ограниченій, но, казалось, убѣдился моими доказательствами, что въ его болѣзни правильный образъ жизни и разумная гигіена неизмѣримо важнѣе всякихъ аптечныхъ средствъ.
   Послѣ этого свиданія мы не видались нѣсколько мѣсяцевъ. Помнится, въ декабрѣ того же года у него померла мать и онъ долженъ былъ ѣхать въ тверскую губернію, въ деревню, гдѣ она скончалась. Время было сырое и холодное, и изъ этого путешествія онъ вернулся въ Петербургъ съ явленіями: суставнаго ревматизма пальцевъ, не обративъ на это вниманія, пока въ мартѣ не разразился надъ нимъ сильный суставный параличъ; тогда онъ слегъ въ постель и послалъ за мной. Жилъ онъ тогда на Пескахъ, въ домѣ кн. Курцевича, занимая 3-й этажъ. Болѣзнь шла бурно, съ осложненіями въ формѣ воспаленія сердечной мыщцы и плевры; все это, вмѣстѣ съ сильной лихорадкой, безсонными ночами, полнымъ отсутствіемъ аппетита, такъ его, изнуряло, что я нѣкоторое время сомнѣвался въ возможности спасти его; однако черезъ двѣ недѣли ему стало немного получше. Во время тяжкаго періода онъ былъ кротокъ и послушно исполнялъ всѣ предписанія, но по мѣрѣ того, какъ осложненія болѣе или менѣе уступали и силы стали возвращаться, онъ все дѣлался нетерпѣливѣе и особенно раздражался тѣмъ, что ревматическая опухоль и боль снова и снова возобновлялись въ тѣхъ суставахъ, которые нѣсколько дней оставались совершенно свободными и какъ бы здоровыми. "Да что же это? когда же это наконецъ кончится?-- кричалъ онъ, видя меня входящимъ -- полюбуйтесь, какъ опять вздуло это плечо"! и т. п. И для меня становилось яснымъ съ теченіемъ болѣзни, что ревматизмъ его приметъ затяжную форму и можетъ продлиться въ петербургскихъ условіяхъ неопредѣленное время, съ вѣроятіемъ на періодическія ухудшенія, а потому я настоялъ на необходимости поѣздки за границу, и тѣмъ скорѣйшей, что петербургская весна съ своей внезапной перемѣнчивостью погоды грозила отозваться неблагопріятно на дальнѣйшемъ ходѣ болѣзни. Салтыковъ сгоряча сильно возсталъ противъ моего предложенія; замѣчательно, что, проживъ до 50 лѣтъ на свѣтѣ и будучи радикальнымъ западникомъ по убѣжденіямъ, онъ ни разу не удосужился и не искалъ случая побывать за границей, а потому мысль пуститься въ путешествіе ему теперь, больному, да еще съ плохимъ знаніемъ языка, такъ какъ я ему предлагалъ южную Германію, казалась ему тѣмъ болѣе ужасной и неосуществимой. Однако уговоры мои восторжествовали надъ его страхами, и во второй половинѣ апрѣля, его, скованнаго еще ревматизмомъ, переложили изъ извощичьей кареты въ вагонъ желѣзной дороги и съ семьей отправили въ Баденъ-Баденъ...
  

II.

   M. E. Салтыковъ родился въ январѣ 1826 г. въ селѣ Спасскомъ, калязинскаго уѣзда, тверской губ. Отецъ его былъ столбовой помѣщикъ, женившійся на купчихѣ; отъ брака этого родилось 5 сыновей и 8 сестры. Семья была дикая и нравная, отношенія между членами ея отличались какой-то звѣрской жестокостью, чуждой всякихъ теплыхъ родственныхъ сторонъ; объ этихъ отношеніяхъ можно отчасти судить по повѣсти "Семейство Головлевыхъ", гдѣ Салтыковъ воспроизвелъ нѣкоторые типы своихъ родственниковъ и ихъ взаимную вражду и ссоры, но только отчасти, потому что, по словамъ автора, онъ почерпнулъ изъ дѣйствительности только типы, въ развитіи же фабулы разсказа и судьбы дѣйствующихъ лицъ допустилъ много вымысла. Отецъ былъ человѣкъ смирный и находился совсѣмъ подъ башмакомъ жены, которая была и умнѣе, и отличалась чрезвычайно властнымъ характеромъ; она же завѣдывала и всѣмъ сельскимъ хозяйствомъ и значительно увеличила фамильную собственность, прикупивъ нѣсколько имѣній.
   Первымъ учителемъ Салтыкова былъ какой-то сельскій учитель въ фризовомъ сюртукѣ, но это продолжалось недолго, ибо вскорѣ вернувшаяся изъ какого-то петербургскаго института старшая сестра занялась обученіемъ братьевъ; она была очень строга и за всякую провинность била братьевъ линейкою такъ жестоко, что, вспоминая объ этомъ періодѣ своего воспитанія, М. Е. говорилъ съ содраганіемъ. Въ 1887 г. М. Е. былъ отвезенъ въ Москву въ дворянскій институтъ, въ которомъ провелъ около 2-хъ лѣтъ, а оттуда въ 1839 г. переведенъ былъ въ Петербургъ въ Царскосельскій лицей, какъ лучшій воспитанникъ. Но въ лицеѣ онъ сталъ учиться-гораздо хуже и кончилъ курсъ въ 1844 году; особенно шаловливъ не былъ. Разсказывая объ этомъ, онъ очень жалѣлъ, что ему не удалось кончить курсъ въ дворянскомъ институтѣ и поступить въ университетъ; винилъ онъ въ этомъ своего дядьку, который былъ посланъ изъ деревни родителями для ухода за нимъ. Въ то время было въ обычаѣ, что многіе баричи поступали въ дворянскій институтъ съ своими дядьками изъ крѣпостныхъ, и дядьки эти дѣлались какъ бы комнатными сторожами, получая казенное жалованье отъ института въ 25 р. ассигн. въ мѣсяцъ. Когда вышло распоряженіе о присылкѣ изъ дворянскаго института двухъ лучшихъ воспитанниковъ въ Царскосельскій лицей, то директоръ предложилъ 13-тилѣтнему Салтыкову поступить въ лицей на казенный счетъ -- и Салтыковъ отказался, предпочитая поступить въ московскій университетъ; тогда дядька увѣдомилъ о томъ родителей, и мать сильно разсердилась на сына за этотъ отказъ и принудила перейти его въ лицей. Въ лицеѣ преподаваніе предметовъ велось тогда поверхностно, такъ что отлично приготовленному Салтыкову вначалѣ пришлось повторять зады и бездѣльничать; онъ сталъ понемногу залѣниваться, а затѣмъ и во все пребываніе въ лицеѣ учился плоховато; въ 1844 г., на 18-мъ году, онъ кончилъ курсъ и выпущенъ на службу.
   Въ лицеѣ онъ пристрастился къ литературѣ и сталъ много читать; тогда же у него явилась страсть писать стихи, о которыхъ вспоминалъ впослѣдствіи съ большимъ сарказмомъ, особенно о неоконченной своей трагедіи "Коріоланъ". Первое его стихотвореніе было напечатано въ Библіотекѣ для чтенія, а вскорѣ около 10 стихотвореній появилось въ Современникѣ, издававшемся Плетневымъ; Плетневъ до того заинтересовался юнымъ сотрудникомъ, что пріѣхалъ разъ на экзаменъ, но, какъ увѣрилъ М. Б., едва ли составилъ себѣ о немъ хорошее впечатлѣніе, потому что сотрудникъ на экзаменѣ отвѣчалъ плоховато, по обыкновенію. Замѣчательно, что по выходѣ изъ лицея Салтыкову болѣе никогда и въ голову не приходило заниматься поэзіею. Вскорѣ потомъ онъ сошелся со многими изъ петрашевцевъ, и хотя на ихъ тайныхъ собраніяхъ не бывалъ, но посѣщалъ какой-то кружокъ изъ 5--6 человѣкъ, на которомъ читались разныя сочиненія Фурье и школы сенъ-симонистовъ.
   Въ 1847 г. онъ напечаталъ въ Современникѣ же первую свою повѣсть подъ заглавіемъ, кажется, "Противорѣчіе", о которой, какъ онъ говорилъ, ему даже вспоминать стыдно, до того она была дика и восторженна и написала подъ очевиднымъ впечатлѣніемъ фурьевскихъ тенденцій; подписана она была псевдонимомъ Неполевымъ; Бѣлинскій отозвался, что это произведеніе есть бредъ больного ума. Вторая повѣсть Салтыкова была "Запутанное дѣло"; написана она и проще, и остроумнѣе, и въ ней уже начинаетъ скользить незаурядное дарованіе автора.
   Вскорѣ тутъ же литературной дѣятельности Салтыкова былъ положенъ предѣлъ на очень многіе годы. Грянула революція 1848 г., пронеслась искрою по всей Западной Европѣ и всколыхнула до того непоколебимые престолы нѣмецкихъ государей... Помимо суда надъ несчастными петрашевцами, назначена была особенная комиссія подъ предсѣдательствомъ Бутурлина, чтобы розыскать, не скрываются ли гдѣ-нибудь въ Россіи задатки пагубныхъ ученій, охватившихъ Европу. Комиссія обратила вниманіе на обѣ повѣсти, написанныя Салтыковымъ, и отмѣтила ихъ какъ неблагонамѣренныя, а Бутурлинъ, при встрѣчѣ съ военнымъ министромъ княземъ Чернышевымъ, вскользь замѣтилъ, что въ его канцеляріи находится въ лицѣ Салтыкова чиновникъ вольнаго образа мыслей. Дѣло обѣщало кончиться пустяками, выговоромъ, не больше, но какъ разъ въ это время Салтыковъ захворалъ и подалъ князю Чернышеву прошеніе объ увольненіи его въ отпускъ въ деревню для леченія. Чернышевъ при пріемѣ прошенія вспомнилъ предупрежденіе Бутурлина относительно Салтыкова и заблагоразсудилъ доложить о преступномъ образѣ мыслей своего подчиненнаго государю, а послѣдній положилъ резолюцію -- выслать Салтыкова въ Вятку. Салтыковъ былъ призванъ къ министру, и ему была объявлена высочайшая резолюція, гласившая, что его "за распространеніе идей, потрясшихъ Европу, слѣдовало бы отдать въ солдаты, но, снисходя къ носимому имъ имени и къ молодости лѣтъ, государь повелѣть соизволилъ выслать его въ Вятку на службу, подъ непосредственное наблюденіе губернатора"; по выслушаніи этого рѣшенія преступникъ прямо изъ министерства былъ отвезенъ на адмиралтейскую гауптвахту, а черезъ два дня отправленъ съ жандармами на мѣсто высылки.
   Вятскимъ губернаторомъ былъ въ то время Середа, прямо въ домъ котораго и привезенъ былъ жандармами Салтыковъ; но губернаторъ не вышелъ къ нему, а отправилъ къ полиціймейстеру, который и принялъ вновь прибывшаго подъ росписку. Середа вскорѣ причислилъ Салтыкова въ штатъ чиновниковъ губернскаго правленія, что показалось послѣднему очень обиднымъ, и онъ обратился къ вице-губернатору, бывшему также лицеисту, за совѣтомъ, что ему дѣлать. Вице-губернаторъ посовѣтовалъ своему однокашнику не ходить вовсе къ должности -- и не прошло и мѣсяца, какъ Середа получилъ разомъ два письма, одно отъ бывшаго тогда директора хозяйственнаго департамента Николая А. Милютина, а другое -- отъ извѣстнаго географа Ханыкова, въ которыхъ оба эти вліятельныя лица просили обратить вниманіе на молодого Салтыкова и облегчить его участь; тогда губернаторъ быстро измѣнилъ свои отношенія къ Салтыкову и сдѣлалъ своимъ чиновникомъ особыхъ порученій, а впослѣдствіи -- совѣтникомъ губернскаго правленія; на этомъ мѣстѣ онъ оставался до окончанія своей ссылки, живя почти безвыѣздно въ Вяткѣ и занимаясь почти исключительно собираніемъ свѣдѣній для подготовлявшагося въ то время городового положенія.
   Жизнь въ Вяткѣ тянулась однообразная и безцвѣтная, интеллигентныхъ людей было мало, за исключеніемъ нѣсколькихъ сосланныхъ поляковъ, съ которыми хотя Салтыковъ и былъ знакомъ, но не коротко; жизнь проходила въ мало интересной службѣ и въ карточной игрѣ по вечерамъ; отъ скуки и слѣдуя общему обыкновенію въ это время, Салтыковъ пристрастился-было къ употребленію водки. Писать онъ тамъ и не пробовалъ; "даже подобной мысли въ голову не приходило,-- говорилъ онъ -- до того заѣдала эта тупая и пошлая среда; я только видѣлъ всѣ безобразія провинціальной жизни, но не вдумывался, а какъ бы впитывалъ ихъ тѣломъ, и только по возвращеніи въ Петербургъ, когда я снова очутился въ литературномъ кругу, я рѣшился изобразить пережитое въ "Губернскихъ Очеркахъ".
   . Неоднократно пытались многіе хлопотать о переводѣ Салтыкова въ другія губерніи, чтобы вызвать его изъ опротивѣвшей ему по горло Вятки. Такъ, ген. Середа, назначенный командиромъ мещерякскаго войска, просилъ о назначеніи его въ оренбургскій край, а также случайно проѣзжавшій черезъ Вятку генералъ-губернаторъ Восточной Сибири, Муравьевъ (впослѣдствіи графъ Муравьевъ-Амурскій), познакомившись съ Салтыковымъ, принялъ въ немъ участіе и просилъ у государя о назначеніи его въ число состоявшихъ при немъ чиновниковъ, но въ отвѣтъ на эти ходатайства получался короткій отвѣтъ: "рано". Такъ наступила русско-турецкая война 1854--55 г., военныя силы Россіи вскорѣ истощились и потребовалось свѣжее подкрѣпленіе со стороны населенія; вездѣ стали создаваться губернскія ополченія и дѣло дошло и до вятской губерніи, а такъ какъ въ ней мало было видныхъ помѣщиковъ и дворянъ, то для принятія команды надъ вятскимъ ополченіемъ былъ присланъ генералъ-адъютантъ Ланской, женатый на вдовѣ поэта Пушкина. Салтыковъ познакомился съ Ланскими и часто бывалъ у нихъ въ домѣ; вскорѣ императоръ Николай умеръ, пошли перемѣны въ министрахъ, и братъ Ланского сдѣланъ былъ министромъ внутреннихъ дѣлъ; тогда Ланской изъ Вятки написалъ брату-министру письмо, въ которомъ просилъ ходатайствовать у царя за Салтыкова, и въ отвѣтъ на это немедленно послѣдовало высочайшее распоряженіе о снятіи съ Салтыкова полицейскаго надзора и позволеніи ѣхать ему изъ Вятки куда онъ пожелаетъ. Онъ въ ноябрѣ 1855 г. прямо поѣхалъ въ Петербургъ и попалъ туда какъ разъ въ благодатную эпоху того оживленія, которое внесло въ мертвую русскую жизнь новое царствованіе; онъ снова возобновилъ старыя литературныя связи и кромѣ того поступилъ на службу чиновникомъ особыхъ порученій при министрѣ Ланскомъ.
   Въ ноябрѣ же 1855 г., въ проѣздъ черезъ Москву, онъ женился на Елизаветѣ Аполлоновнѣ Болтиной, съ которою познакомился въ Вяткѣ, но такъ какъ бракъ этотъ состоялся помимо желанія матери Салтыкова, которая до тѣхъ поръ считала М. Е--ча своимъ любимымъ сыномъ, то она очень разсердилась и въ наказаніе убавила, вмѣсто того, чтобы прибавить, субсидію, присылаемую на прожитіе изъ дома. Жалованье по должности было далеко недостаточно, чтобы жить сносно въ Петербургѣ вдвоемъ, и нужда заставила Салтыкова снова приняться за литературную работу. Кто-то изъ знакомыхъ предложилъ помѣстить начало "Губернскихъ Очерковъ" въ начинавшемся тогда "Русскомъ Вѣстникѣ" и взялся быть посредникомъ между авторомъ и Катковымъ; Катковъ того времени, какъ извѣстно, былъ не тотъ страшный бука, какимъ мы его знаемъ теперь; онъ тогда былъ въ либеральномъ лагерѣ и, усмотрѣвъ великія достоинства литературнаго дебютанта въ обличительномъ духѣ, охотно сталъ печатать его разсказы въ своемъ журналѣ.
   Въ нашу задачу не входитъ слѣдить за постепенными появленіемъ многочисленныхъ сочиненій Салтыкова; это сдѣлаютъ современемъ гораздо лучше насъ и обстоятельнѣе будущіе библіографы и біографы Салтыкова; цѣль нашихъ замѣтокъ сообщить только то, что намъ удалось слышать отъ самого Салтыкова о его жизни въ тѣхъ отрывистыхъ бесѣдахъ, которыя намъ довелось имѣть съ нимъ. Засвидѣтельствуемъ только, какъ современники, что съ самаго появленія "Губернскихъ Очерковъ" репутація его; какъ первокласснаго писателя и сатирика, была сдѣлана, и успѣхъ его среди читающей публики не только не уменьшался, а постепенно росъ до самой его смерти.
   Черезъ нѣкоторое время онъ былъ назначенъ вице-губернаторомъ въ Рязань, и извѣстно, что при этомъ назначеніи Александръ II выразился; "я радъ этому и желаю, чтобы Салтыковъ и на службѣ дѣйствовалъ въ томъ же духѣ, какъ онъ пишетъ". Губернаторомъ въ Рязани былъ тогда Муравьевъ, старшій сынъ гр. Муравьева-Виленскаго, человѣкъ жестокій и страшный самодуръ; между нимъ и Салтыковымъ тотчасъ же начались безпрерывныя столкновенія и установились самыя невозможныя отношенія, кончившіяся тѣмъ, что черезъ два года Салтыковъ долженъ былъ перемѣнить мѣсто. Разсказывается по этому поводу слѣдующій анекдотъ. Когда Муравьевъ-отецъ спросилъ министра Ланского, получитъ ли его сынъ, рязанскій губернаторъ, какую нибудь царскую награду по случаю Пасхи, то министръ отвѣтилъ: "о! какъ же, поздравьте его: въ награду мы убираемъ отъ него Салтыкова въ Тверь". Въ Тверь Салтыковъ былъ переведенъ тоже вице-губернаторомъ; тутъ онъ нашелъ всю обстановку гораздо симпатичнѣе, чѣмъ въ Рязани: тверское общество слыло тогда передовымъ, дворянство заключало въ своемъ кругу много образованныхъ людей, а предводителемъ былъ извѣстный А. М. Унковскій, одинъ изъ благороднѣйшихъ и безукоризненнѣйшихъ дѣятелей той эпохи, съ которымъ Салтыкова съ тѣхъ поръ связывала самая тѣсная и искренняя дружба; смѣло можно сказать, что онъ былъ и оставался до конца самымъ близкимъ человѣкомъ къ Салтыкову. Тверскимъ губернаторомъ былъ Барановъ, человѣкъ не особенно далекій, но очень добрый и ничѣмъ не перечившій, а скорѣе сочувствовавшій либеральнымъ стремленіямъ дворянства.
   Изъ скудныхъ разсказовъ Салтыкова о своемъ пребываніи въ Твери цѣльнѣе всего былъ переданъ имъ разсказъ о представленіи его царю. Въ Твери тогда была расположена какая-то дивизія, кажется, кавалерійская, которую изрѣдка пріѣзжалъ инспектировать еще Николай Павловичъ; ради этой традиціи, въ бытность тамъ Салтыкова, пріѣхалъ какъ-то и императоръ Александръ II и остановился во дворцѣ, нѣкогда выстроенномъ для принца Ольденбургскаго. Къ обѣденному царскому столу разъ удостоился быть приглашеннымъ и Салтыковѣ обѣдало всего человѣкъ около 40; кромѣ царя тутъ были великіе князья Константинъ и Михаилъ, а изъ тверскихъ обывателей -- губернаторъ, предводитель дворянства и Салтыковъ, какъ вице-губернаторъ; передъ обѣдомъ гр. Адлербергъ подвелъ Салтыкова къ царю и представилъ, и царь спросилъ только у него, откуда онъ родомъ и давно ли служитъ въ Твери. А послѣ обѣда подошелъ къ Салтыкову одинъ изъ свитскихъ и сказалъ, что великій князь Константинъ Николаевичъ желаетъ съ нимъ познакомиться и для этого указалъ ему въ корридорѣ у окна мѣсто, гдѣ просилъ подождать, когда великій князь откланяется у царя и пройдетъ мимо. Вскорѣ дѣйствительно великій князь вышелъ и прямо подошелъ къ Салтыкову съ Вопросомъ: "какъ ваша фамилія?", а потомъ надѣлъ пенснэ и, осмотрѣвъ съ головы до пятокъ, шаркнулъ ногой и съ словами "честь имѣю кланяться", молодцевато удалился. Салтыковъ передавалъ эту сцену съ удивительнымъ юморомъ.
   Служба скоро надоѣла Салтыкову, и онъ, пробывши въ Твери около 2-хъ лѣтъ, вышелъ въ 1861 году въ отставку и переѣхалъ въ Петербургъ, чтобы посвятить свои силы исключительно литературѣ, и именно " ", гдѣ тогда
   большимъ вліяніемъ на журналъ пользовался Чернышевскій; Салтыковъ не отрицалъ, что и онъ многимъ обязанъ въ своемъ развитіи Чернышевскому. Но и литература его не удержала надолго, и черезъ два года онъ снова ѣдетъ на службу, на этотъ разъ предсѣдателемъ казенной палаты въ Пензу, послѣ Пензы переходитъ въ Тулу, и наконецъ, снова въ Рязань, все на то же предсѣдательское мѣсто.
   Между своимъ переходомъ изъ Тулы на службу въ Рязань Салтыковъ пріѣзжалъ въ Петербургъ. Это было, кажется, въ 1869 году, и тогда у Некрасова зародилась мысль взять въ аренду "Отечественныя Записки". Онъ высказалъ свой планъ Салтыкову и пригласилъ его быть участникомъ въ предпріятіи на равныхъ правахъ. Салтыковъ готовъ былъ дать свое согласіе, но находилъ, что двухъ беллетристовъ во главѣ журнала недостаточно, чтобы поставить его на должную высоту, а что имъ надо пригласить третье лицо, знакомое съ земскими и бытовыми вопросами, и указалъ, какъ на такое подходящее лицо, на Г. З. Елисѣева. Елисѣеву послали записку, но когда тотъ явился и узналъ въ чемъ дѣло, то напрямикъ объявилъ, что онъ съ такимъ подлецомъ, какъ Краевскій, въ соглашеніе входить ни за что не будетъ, и, надѣвъ шапку, удалился съ совѣщанія. Такъ предпріятіе и не состоялось, и Салтыковъ, не имѣя средствъ къ существованію, снова долженъ былъ обратиться къ службѣ и принялъ мѣсто въ Рязани.
   Но усидѣть ему долго тамъ не пришлось; продолжая писать и печатать, онъ неизбѣжно долженъ былъ навлекать на себя косые взгляды высшаго правительства, которому не могла нравиться такая сатирическая дѣятельность предсѣдателя казенной палаты -- и Александръ II, желавшій лѣтъ 10 назадъ, чтобы Салтыковъ примѣнялъ свои литературныя воззрѣнія на государственной службѣ, теперь нашелъ его двойственную дѣятельность неудобною и, по личному желанію царя, Салтыковъ былъ уволенъ въ отставку, причемъ однакоже былъ награжденъ чиномъ дѣйствительнаго статскаго совѣтника и ежегодною пенсіею въ 1,000 руб. Благодаря этому обстоятельству, навсегда закончилась чиновная карьера Салтыкова, и онъ могъ остальную часть своей жизни посвятить исключительно литературѣ, гдѣ онъ, конечно, неизмѣримо больше принесъ пользы обществу, чѣмъ своими административными талантами.
   Вернувшись въ Петербургъ съ тѣмъ, чтобы поселиться въ немъ навсегда, Салтыковъ засталъ уже "Записки" въ арендѣ у Некрасова и Елисѣева и тотчасъ же напомнилъ первому его обѣщаніе принять и его на равныхъ правахъ въ соредакторы; но Некрасовъ сначала отказалъ, потому что журналъ шелъ небойко и не могъ вынести расхода на трехъ редакторовъ. Тогда Салтыковъ вступилъ въ "Отечественныя Записки" въ качествѣ простого сотрудника, но такъ какъ вскорѣ успѣхъ журнала сталъ расти, и главное, благодаря ежемѣсячно являвшимся статьямъ Салтыкова, то, по истеченіи года, Некрасовъ нашелъ полезнымъ сдѣлать его третьимъ равноправнымъ редакторомъ и такимъ образомъ обезпечить журналъ его постояннымъ сотрудничествомъ. Съ этого времени матеріальное состояніе нашего сатирика стало быстро улучшаться, потому что журналъ постепенно пріобрѣталъ большее распространеніе и наконецъ сталъ давать отличный дивидендъ своимъ редакторамъ; это финансовое улучшеніе тѣмъ болѣе было кстати, что у Салтыкова, такъ долго жившаго бездѣтнымъ, въ 1872 году родился сынъ Константинъ, а спустя годъ -- дочь Елизавета.
   Все шло хорошо до 1875 года; здоровьемъ онъ пользовался хорошимъ и велъ ту безалаберную жизнь, которая была тогда въ обычаѣ у петербургскихъ литераторовъ и открыто была въ противорѣчія всѣмъ правиламъ гигіены; днемъ сидѣлъ за работой, а вечера проводилъ за карточнымъ столомъ, много пилъ вина и поздно ложился спать. Въ декабрѣ 1874 года умерла въ тверской губерніи его мать и онъ поѣхалъ на похороны; зима была лютая, въ поѣздкѣ онъ простудился и положилъ начало той болѣзни, которая такъ жестоко отравила все его послѣдующее существованіе. Вскорѣ но возвращеніи въ Петербургъ, у него открылся сильный ревматизмъ суставовъ, осложненный воспаленіемъ сердца; болѣзнь приняла такой оборотъ, что долго боялись за его жизнь -- и въ конц L апрѣля его прямо съ постели врачи отправили въ Баденъ-Баденъ. До этого разу Салтыковъ за границей не бывалъ. Въ Баденъ-Баденѣ онъ поправился довольно быстро, такъ что осенью переѣхалъ въ Парижъ, на зиму въ Ниццу, а весной вернулся въ Петербургъ, но вернулся уже съ рѣзкою болѣзнью сердца, сдѣлавшей его инвалидомъ на всю остальную жизнь. Помимо жестокаго и не прекращавшагося съ тѣхъ поръ кашля и болѣзненныхъ ощущеній со стороны сердца, у него постепенно все болѣе и болѣе развивалось множество разнообразныхъ нервныхъ припадковъ, которые сдѣлали его очень мнительнымъ и заставляли безпрестанно прибѣгать къ медицинской помощи; онъ самъ нерѣдко говаривалъ, что страсть къ леченію его деморализируетъ, и все-таки продолжалъ глотать массу лекарствъ.
   Литературная слава его продолжала расти и крѣпнуть и болѣзнь нисколько не отзывалась на его творческой способности и плодовитости; послѣ смерти Некрасова, съ 1878 года онъ сталъ во главѣ тріумвирата, завѣдывавшаго изданіемъ "Отечественныхъ Записокъ" и въ которомъ мѣсто Некрасова занялъ H. К. Михайловскій; съ этого времени онъ сталъ подписываться подъ журналомъ, какъ отвѣтственный редакторъ, и на него же легли всѣ хлопоты по сношенію съ главнымъ управленіемъ по дѣламъ печати, которыя съ каждымъ годомъ дѣлались все тяжелѣе и непріятнѣе. Жизнь онъ велъ очень замкнутую, изрѣдка ѣздилъ въ итальянскую оперу, да въ два -- три знакомыхъ дома, гдѣ всегда для него устраивалась карточная партія. Такъ шло до февраля 1884 г., когда вышло запрещеніе "Отечественныхъ Записокъ", поразившее Салтыкова своею неожиданностью; для характеристики отношеній правительства къ первоклассному русскому таланту можетъ служить то, что главное управленіе не сочло даже нужнымъ увѣдомить Салтыкова о запрещеніи издаваемаго имъ журнала и онъ узналъ о немъ отъ одного пріятеля, прочитавшаго извѣстное "сообщеніе" въ "Правительственномъ Вѣстникѣ", и забѣжавшаго выразить редактору свое соболѣзнованіе. Ударъ для Салтыкова, понятно, былъ весьма чувствителенъ, потому что сразу лишалъ его столь дорогого ему и привычнаго занятія по редижированію изданія, и кромѣ того значительно урѣзывалъ его матеріальныя средства; но еще болѣе чувствительное разочарованіе нанесло отношеніе къ нему общества: не только онъ не нашелъ въ немъ никакихъ признаковъ сочувствія, какихъ въ правѣ былъ ожидать, но весьма многіе изъ его нѣкогда страстныхъ поклонниковъ стали теперь видимо сторониться отъ него, какъ отъ зачумленнаго. До ушей его дошло между прочимъ и такое развѣнчаніе его дѣятельности, какимъ ознаменовала себя нѣкогда столь либеральная Тверь: въ этомъ городѣ нѣсколько лѣтъ назадъ земство устроило мѣстный музей и вскорѣ послѣ открытія рѣшило поставить въ его залѣ бюстъ Салтыкова, какъ знаменитаго уроженца тверской губерніи, какъ ея гордость и славу -- и бюстъ былъ выставленъ до тѣхъ поръ, пока правительственная кара не постигла "Отечественныхъ Записокъ"; но лишь только гроза разразилась надъ головой Салтыкова, тотчасъ же предсѣдатель тверской палаты, Жизневскій (не разъ до того выражавшій лично сатирику свое восторженное поклоненіе передъ его талантомъ) предложилъ комитету, управлявшему музеемъ, убрать бюстъ, какъ изображеніе лица неблагонамѣреннаго, и хранить его на чердакѣ.
   Таковъ былъ приговоръ родной губерніи, а если большинство остального общества и не отнеслось къ Салтыкову столь же демонстративно враждебно, то проявило такое полнѣйшее равнодушіе къ грубому прекращенію его дѣятельности, что все это подняло много горечи въ душѣ писателя и окончательно подорвало его силы. Смущало его и то, что талантъ его продолжалъ проситься наружу императивно, и онъ не могъ зачесть себя въ число писателей, уже покончившихъ съ своею дѣятельностью; обличительная сатирическая струна звучала еще такъ громко и чутко, что онъ не могъ не писать, но мысль,-- гдѣ печатать впредь свои произведенія, ставила его въ большое затрудненіе. Онъ былъ друженъ съ давнихъ поръ съ Юрьевымъ, редакторомъ "Русской Мысли", а потому охотнѣе всего желалъ участвовать въ этомъ журналѣ и первое "Пестрое письмо" послалъ къ Юрьеву, но московская цензура, просмотрѣвъ статью, не согласилась на ея печатаніе; тогда Салтыковъ по полученіи обратно статьи, предложилъ Стасюлевичу попытать, не будетъ ли петербургская цензура менѣе придирчива, и дѣйствительно "Пестрое письмо" появилось благополучно на страницахъ "Вѣстника Европы", а за нимъ столь же благополучно прошла и вся серія "Пестрыхъ писемъ". Кромѣ того въ эту же зиму Салтыковъ напечаталъ еще нѣсколько сказокъ въ "Русскихъ Вѣдомостяхъ" и въ "Недѣлѣ", и почитатели его, вѣроятно, согласятся съ нами, что такія вещи, какъ "Коняга", "Неумытый Трезоръ" и большинство "Пестрыхъ писемъ" могутъ быть причислены къ лучшимъ его произведеніямъ, а потому никакъ нельзя было ожидать, что это были его лебединыя пѣсни.
   А между тѣмъ, къ веснѣ 1885 г. ему вдругъ стало хуже: стали сначала безпокоить боли въ глазахъ, не связанныя ни съ какимъ очевиднымъ пораженіемъ глазного аппарата, а между тѣмъ боли эти лишали его возможности читать, затѣмъ появилось дрожаніе рукъ, такъ что почеркъ его сталъ неузнаваемъ, и даже простое писаніе сдѣлалось для него весьма затруднительнымъ; и не будучи въ состояніи отдаваться двумъ любимымъ своимъ занятіямъ -- чтенію и писательству -- онъ, понятно, сталъ еще болѣе раздражительнымъ и меланхоличнымъ, ожидая, что все это признаки приближающейся смерти. Врачи находили полезнымъ разсѣять его слиткомъ сосредоточенное на своемъ здоровьѣ вниманіе поѣздкою за границу, но такъ какъ онъ для своего развлеченія ни за что бы не оставилъ Россіи, то они прибѣгли къ такой уловкѣ; дѣтямъ его вначалѣ было прописано провести лѣто съ матерью въ Гапсалѣ, теперь же этотъ планъ былъ передѣланъ и имъ назначено было брать сначала желѣзно-грязныя ванны въ Эльстерѣ, а потомъ купаться въ морѣ, а при этомъ планѣ и М. Е., чтобы не оставаться все лѣто одному въ Петербургѣ, долженъ былъ тоже ѣхать за границу. Оно такъ и случилось, но и тутъ онъ, отправивъ семью въ концѣ мая, самъ насилу собрался выѣхать въ концѣ іюня.
  

III.

   Я намѣренъ остановиться нѣсколько дальше на этой поѣздкѣ, чтобы по возможности подробно передать все, что осталось у меня въ памяти отъ моихъ частыхъ встрѣчъ съ М. Е. и бесѣдъ, имѣвшихъ мѣсто за эту его послѣднюю поѣздку. Я жилъ въ это время въ Висбаденѣ и часто съ нимъ переписывался, и изъ писемъ видѣлъ, что у него сильное желаніе пріѣхать также въ Висбаденъ и пожить со мною вмѣстѣ: въ его планъ входило пріѣхать къ семьѣ въ Эльстеръ къ концу ея леченія, переѣхать съ нею въ Висбаденъ и потомъ, отпустивъ ее къ морю, самому остаться на нѣкоторое время въ этомъ городѣ. По мѣрѣ того, какъ приближалось наше свиданіе, я видѣлъ со страхомъ, что ему дѣлается все хуже я хуже: уже послѣднія письма изъ Петербурга были писаны имъ сильно дрожащимъ и измѣнившимся почеркомъ, а изъ Эльстера я сталъ получать коротенькія записки, написанныя такъ, что съ трудомъ можно было разобрать, съ безпрестаннымъ пропускомъ буквъ въ словахъ, и исполненныя самыми отчаянными жалобами на свое состояніе. Въ одномъ изъ этихъ писемъ онъ извѣщалъ, что 10-го іюля пріѣдетъ съ семьей въ Висбаденъ, и просилъ задержать для него на двѣ недѣли комнаты въ пансіонѣ, гдѣ онъ прежде живалъ -- и дѣйствительно, въ означенный день, поздно вечеромъ, онъ пріѣхалъ. Когда на завтра утромъ я пришелъ навѣстить его, то только потому не удивился перемѣнѣ, происшедшей въ немъ за два года, со времени нашего послѣдняго свиданья, что письмами былъ приготовленъ къ самому худшему. Наружно онъ замѣтно похудѣлъ, и лицо его стало блѣдно-желтымъ; при маемъ входѣ онъ всталъ мнѣ навстрѣчу, подалъ мнѣ руку, но потомъ тотчасъ же въ какомъ-то нервномъ изнеможеніи опустился на стулъ и закрылъ лицо рукою -- и такъ просидѣли мы молча съ полъ-минуты; когда же, наконецъ, на мои распросы, онъ заговорилъ, то меня поразило въ его рѣчи свойство, прежде ей неприсущее, а именно какое-то бормотанье, неясное произношеніе словъ. Вскорѣ, начавъ разсказывать о своихъ приключеніяхъ во время путешествія онъ оживился, хотя живость эта была раздражительная, и, отвѣчая ему, надо было быть крайне осторожнымъ, чтобы какъ нибудь, словомъ невпопадъ или противорѣчіемъ, не усилить эту раздражительность. Онъ жаловался на все: на желѣзныя дороги, на отели, на извощиковъ но больше всего доставалось врачамъ, выславшимъ его за границу. Затѣмъ зашелъ разговоръ о здоровьѣ и, такъ какъ время подошло въ обѣду, то мы, условившись, что я на слѣдующее утро зайду его посмотрѣть, разстались.
   На завтра медицинскій осмотръ далъ мнѣ тѣ же болѣзненныя явленія, которыя я находилъ года 3--4 тому назадъ, только въ еще болѣе усиленной степени подъ вліяніемъ времени. Въ этомъ развинченномъ организмѣ не было ни одного органа нормальнаго, и во истину приходилось удивляться его живучести: сложный сердечный порокъ, стародавній бронхитъ, заставлявшій подозрѣвать расширеніе дыхательныхъ вѣтвей, хроническое пораженіе печени и почекъ, частые кишечные катарры и т, п.-- все это выражалось еще яснѣе, чѣмъ прежде, но теперь отступило на второй планъ; на первый же выступалъ рядъ явленій, свидѣтельствовавшихъ о пораженіи мозгового существа, а именно -- замѣтное ослабленіе памяти относительно того, что дѣлалось вокругъ него за послѣдніе дни, рѣшительная невозможность сосредоточиться на своей творческой работѣ и что нибудь написать, сильное подергиваніе рукъ и мышцъ лицевыхъ, раздражительность, бывшая, правда, всегда, но теперь переходившая всѣ границы и т. д. Разговоры его большею частью вращались около его болѣзни, около описанія своихъ болѣзненныхъ ощущеній, и отвлечь его на другія темы составляло не малаго труда, а если это удавалось, то по прежнему приходилось нерѣдко удивляться оригинальности и остроумію этого ума, его изощренности схватывать смѣшныя стороны предмета и возводить ихъ до гротеска. Нерѣдко бывало, что, разговорившись, онъ начиналъ увлекаться своимъ расказомъ, острить, лицо его оживлялось, какъ вдругъ въ самомъ пылу увлеченія онъ вдругъ останавливался, говоря: "ну вотъ, меня снова начинаетъ "душить " или "дергать", и тотчасъ же впадалъ снова въ свое мрачное настроеніе. Не смотря на то, что онъ высказывалъ постоянно полную безнадежность въ своемъ поправленіи, онъ неотступно самымъ жалостливымъ голосомъ просилъ что нибудь ему выписать и. ругая безплодность лекарствъ, цѣлый день принималъ въ извѣстные часы то ложку микстуры, то капли, то порошки, и ужасно боялся, какъ бы не перепутать и не пропустить время пріема. Всѣ мои старанія ограничить его въ этомъ постоянномъ глотаніи лекарствъ были напрасны, и на всѣ мои уговоры пріостановить хоть на нѣсколько дней то или другое изъ нихъ, онъ обыкновенно умолялъ: "ахъ, нѣтъ, пожалуйста, не отнимайте у меня, вѣдь я чувствую, что оно мнѣ помогаетъ". И приходилось уступать ему.
   Десять дней семья его прожила съ нимъ въ Висбаденѣ, и не проходило дня, чтобы мы не видались: то я заходилъ къ нему, то онъ, задыхаясь и съ остановками, поднимался къ намъ, не смотря на то, что мы жили на горѣ. Все это время больше всего его угнетало то, что онъ не могъ написать задуманную имъ сказку "Богатыри"; каждый день садился онъ къ письменному столу, писалъ нѣсколько строкъ, но тотчасъ же зачеркивалъ; онъ жаловался, что не можетъ подбирать выраженій для своей мысли, хотя скелетъ сказки лежалъ совсѣмъ, готовый въ головѣ; сущность ея онъ передавалъ приблизительно въ слѣдующемъ видѣ: "Родился богатырь, здоровенный, голосъ какъ труба, растетъ въ люлькѣ не по днямъ, а по часамъ, и всѣ ждутъ съ радостной надеждою, что изъ него выйдетъ, когда онъ выростетъ? Вотъ ужъ онъ вышелъ изъ люльки, и все растетъ и здоровѣетъ, подросъ такъ, что пора бы ужъ ему изъ дому на вольный воздухъ, а онъ все сидитъ и только растетъ, да изумляетъ свою семью страшной силой. Наконецъ, однажды онъ всталъ, потянулся и вышелъ изъ дому, родные и знакомые слѣдовали за нимъ вдали съ смутнымъ трепетомъ радостной надежды, повторяя себѣ: "идетъ, идетъ богатырь! ну, что онъ теперь натворить?" Богатырь прямо пошелъ въ близь лежащій лѣсъ, идетъ, играючи: выворачиваетъ огромныя деревья, а толпа, слѣдующая сзади* дивится силѣ и говоритъ: "ну, что-то дальше будетъ?" а богатырь дошелъ до огромнаго дупла, остановился, посмотрѣлъ внутрь, залѣзъ въ него, свернулся калачикомъ и уснулъ. Долго стояла толпа вокругъ дупла въ благоговѣйномъ ожиданіи, что сонъ этотъ будетъ непродолжителенъ и говорила, всѣмъ: "тише, тише, спитъ богатырь, не будите". Однако, простоявши такъ не малое время и видя, что богатырь но просыпается, разошлись по своимъ дѣламъ, говоря шепотомъ: "тише, тише, не будите, спитъ богатырь". Пришли вечеромъ* смотрятъ, все спитъ богатырь, и храпъ его стоитъ по лѣсу* пришли на завтра -- тоже самое, да такъ онъ и спитъ по сіе время. "Кромѣ этой сказки ему хотѣлось написать для "Русскихъ Вѣдомостей" еще двѣ сказки -- "Солнце и свиньи" и "Забытая балалайка", въ которой онъ хотѣлъ представить И. С. Аксакова -- но обѣ эти сказки еще не были имъ достаточно обдуманы.
   Между тѣмъ приближалось время отъѣзда семьи Салтыкова къ французскимъ морскимъ купаньямъ въ Ронанѣ; самъ же онъ находился въ колебаніи, вернуться ли ему прямо въ Петербургъ изъ Висбадена, или же остаться съ нами на нѣкоторое время. Состояніе его было таково, что пустить его въ Россію одного было бы очень рисковано, онъ могъ не только захворать, но умереть дорогою, что онъ самъ, очевидно, понималъ; даже оставить его одного въ какомъ-нибудь изъ висбаденскихъ отелей я находилъ не безопаснымъ въ виду его крайней слабости и психическаго угнетенія. Къ счастію, въ пансіонѣ, гдѣ мы жили, очистились какъ разъ подлѣ насъ двѣ хорошенькія комнаты -- и я предложилъ ему занять ихъ, съ тѣмъ, чтобы жить съ нами однимъ хозяйствомъ, вмѣстѣ обѣдать и ужинать. Онъ ухватился за это предложеніе съ великою радостью, хотя не безъ оговорокъ, что онъ намъ надоѣстъ, что не дастъ спать по ночамъ своимъ жестокимъ кашлемъ и т. д.-- и въ тотъ день, какъ уѣхала его семья, онъ, проводивъ ее, прямо съ желѣзной дороги пріѣхалъ на новоселье.
  

IV.

   Жизнь наша сначала пошла такъ прекрасно, что мы съ женою не могли нарадоваться, ибо, признаюсь откровенно, что трусили не мало этого сожительства, зная болѣзненную раздражительность и рѣзкую нетерпимость Салтыкова. Но то-ли прекращеніе вѣчныхъ препирательствъ съ женой и дѣтьми, а вмѣсто того, нашъ внимательный уходъ за нимъ, то-ли ему дѣйствительно это время стало немного по легче, но только на него нашелъ, какъ говорится, "тихій часъ", онъ сталъ чрезвычайно кротокъ и благодушенъ. И тутъ, ближе вглядываясь въ этого человѣка, можно было легко замѣтить, что столь щедро одарившая его природа дала ему и прекрасное сердце и весьма деликатную нравственную организацію, и только продолжительная болѣзнь, да семейныя невзгоды сдѣлали то, что на фонѣ Головлевской наслѣдственности развился такой дикій и грубый человѣкъ, какимъ представлялся Салтыковъ для лицъ, мало его знавшихъ. Для насъ онъ не только не былъ грубымъ человѣкомъ, а агнцемъ доброты и кротости, въ высшей степени деликатнымъ во всѣхъ отношеніяхъ и горячо благодарнымъ намъ за дружескій уходъ, которымъ мы старались его окружить.
   Прожили мы вмѣстѣ около шести недѣль и, противъ нашихъ ожиданій, дружно и гладко, безъ малѣйшихъ столкновеній. М. Е. не хотѣлъ нарушать рутины вашей жизни, которую мы съ женой привыкли вести, и совершенно къ ней приладился. Утрами я заходилъ къ нему, всякій разъ выслушивалъ его жалобы на различные болѣзненные припадки, старался его успокоить и непремѣнно каждый день подвергалъ его медицинскому осмотру, такъ какъ замѣтилъ, что онъ даетъ большое значеніе такой внимательности къ себѣ и очень цѣнитъ ее, и, покончивъ съ этой статьей, пытался развлечь его политическими новостями дня; онъ самъ аккуратно пробѣгалъ нѣсколько русскихъ газетъ и, кромѣ того, Temps и Figaro. Потомъ онъ усаживался или писать письма къ женѣ и къ знакомымъ, или же отправлялся навѣстить гр. Лорисъ-Меликова; хотя послѣдній жилъ не далѣе 10 минутъ отъ насъ, М. Е. долженъ быль брать извозчика, потому что но могъ, вслѣдствіе страшной своей одышки, подниматься на крутую гору, гдѣ находилась квартира графа. Къ половинѣ 1-го часа онъ приходилъ къ намъ, и мы тотчасъ же садились втроемъ обѣдать. Ѣлъ онъ чрезвычайно умѣренно, и такъ какъ мы съ хозяйкой пансіона условились, чтобы она почаще давала намъ дичь, которую онъ любилъ, то онъ обыкновенна оставался доволенъ нашимъ простымъ и безискуственнымъ столомъ. Въ 3 часа онъ уходилъ къ себѣ отдохнуть, а въ 5-мъ часу шелъ въ курзалъ на музыку, возвращался къ себѣ, читалъ и въ 7-мъ часу, когда мы приходили съ нашей прогулки, шелъ къ намъ, мы ужинали вмѣстѣ и бесѣдовали до 9 или 9 1/2 часовъ, когда онъ вставалъ, чтобы, простившись, уйти на свою половину.
   Эта тихая, правильная жизнь нерѣдко разнообразилась визитами къ намъ кое-кого изъ знакомыхъ, заѣзжавшихъ въ Висбадень по дорогѣ, или чтобы посовѣтоваться со мною, или просто повидаться. Такъ, дня три пожилъ покойный поэтъ Надсонъ, котораго я устроилъ въ нашемъ же пансіонѣ, въ двухъ комнатахъ между своими и салтыковскими; заѣзжали М. М. Стасюлевичъ, Ядринцевъ, сенаторъ А. и другіе. Съ мала знакомыми или вовсе незнакомыми лицами М. Е. обходился не только сдержанно, но рѣзко, большею частью угрюма молчалъ, чѣмъ приводилъ въ немалое смущеніе и даже трепетъ нашихъ гостей, хотя мы всегда старались оставлять у себя на обѣдъ или ужинъ только людей, болѣе или менѣе симпатичныхъ ему по уму и взглядамъ. На покойнаго Надсона онъ нагналъ такой страхъ, что тотъ послѣ отъѣзда, въ письмахъ ко мнѣ, прося передать поклонъ М. Е--чу, прибавлялъ: "если только это его не разсердитъ". Въ числѣ моихъ хорошихъ знакомыхъ жилъ тогда графъ П.-- Б., который посѣщалъ насъ довольно часто; это былъ старый холостякъ, образованный и очень богатый аристократъ, относившійся съ большимъ почтеніемъ къ Салтыкову; чтобы поразнообразить для Салтыкова нашъ, довольно въ сущности однообразный столъ, я попросилъ графа П. задать намъ тонкій обѣдъ, пригласивъ мою жену, меня и его, а чтобы еще скрасить этотъ фестиваль для Салтыкова, но жертвовать нѣсколько сотъ въ пользу литературнаго фонда, въ которомъ М. Е. принималъ всегда самое горячее участіе. Обѣдъ былъ устроенъ на славу, а когда въ заключеніе за дессертомъ хозяинъ поднесъ Салтыкову, помнится, 1,000 рублей для внесенія отъ имени неизвѣстнаго въ литературный фондъ, то М. Е. былъ совсѣмъ растроганъ. Послѣ обѣда онъ вскорѣ ушелъ домой; мы же оставались въ гостяхъ еще довольно долго, и когда сдѣлали нѣсколько шаговъ, то очень удивились, увидѣвъ въ подъѣзжавшей "конкѣ" М. Е., стоявшаго на ногахъ и усиленно махавшаго намъ руками; поровнявшись съ нами, онъ остановилъ вагонъ, продолжая меня подзывать, а когда я подошелъ, заговорилъ взволновано и торопливо: "Этакая чертовщина! Вздумалъ я прокатиться на конкѣ, а кошелекъ или потерялъ, или оставилъ дома, расплатиться не чѣмъ, и сойти потому не могу; вотъ ужъ 3-й разъ объѣзжаю кругомъ всего города, и кондукторъ, должно быть, считаетъ меня или за сумасшедшаго или за жулика и начинаетъ посматривать на меня подозрительно. Какое счастье, что я васъ встрѣтилъ, а то я, чтобы не проѣздить до ночи, подумывалъ отдать въ залогъ часы!-- И то ужъ наѣздилъ на себя уйму денегъ". Я далъ ему денегъ, и онъ покатилъ заканчивать свою 3-ю поѣздку по Висбадену.
   Особенно врѣзался у меня эпизодъ извѣстнаго критика и библіографа Павла Васильевича Анненкова. Съ послѣднимъ М. Е. сошелся въ Баденъ-Баденѣ, гдѣ прожилъ нѣсколько мѣсяцевъ въ 1876 г., когда лечился отъ сочленовнаго ревматизма; Анненковъ же былъ давно постояннымъ жителемъ Баденъ-Бадена и въ описываемый нами годъ, узнавъ, что Салтыковъ не можетъ по болѣзни навѣстить его, прислалъ телеграмму, что выѣзжаетъ самъ на свиданіе въ Висбаденъ въ день депеши. Получивъ это извѣстіе, М. Е. пришелъ ко мнѣ утромъ, не столько обрадованный ожидаемой встрѣчей, сколько, по своей нервозности, раздраженный внезапностью и близостью ея. "Ну, зачѣмъ онъ ѣдетъ?-- говорилъ онъ -- онъ едва ноги волочитъ, еще недавно послѣ удара совсѣмъ не могъ ходить и говорить, я тоже вотъ въ какомъ положеніи -- ну, какое можетъ быть между нами свиданіе? еще, пожалуй, оба издохнемъ тутъ на вашихъ рукахъ! А все-таки мнѣ надо встрѣтить гостя на желѣзной дорогѣ; скажите, когда приходитъ поѣздъ изъ Бадена?" По справкѣ оказалось, что пріѣхать Анненковъ можетъ скорѣе всего въ 3 часу дня, а потому надо ѣхать на станцію тотчасъ послѣ нашего обѣда, и я, чтобы облегчить М. Е. розыскъ пріѣхавшаго, настоялъ, что поѣду вмѣстѣ съ нимъ. Такъ мы и сдѣлали, но къ нашему разочарованію, на прибывшемъ поѣздѣ Анненкова не оказалось, и я объяснилъ себѣ это, что онъ какъ нибудь пропустилъ поѣздъ въ Майнцѣ, гдѣ ему надлежало перемѣнить вагонъ и что, вѣроятно, пріѣдетъ съ слѣдующимъ, приходившимъ черезъ часъ, а потому уговорилъ Салтыкова прождать этотъ часъ на станціи. Приходитъ слѣдующій поѣздъ, я самымъ тщательнымъ образомъ обшарилъ всѣ вагоны, но Анненкова и тутъ не было, и мы не безъ недоумѣнія и не безъ досады вернулись домой. Каково же было мое удивленіе, когда часа черезъ два, возвращаясь съ прогулки съ женой, я увидалъ, что на балконѣ нашего дома Салтыковъ стоитъ съ Анненковымъ и бесѣдуетъ. М. Ев. тотчасъ же вышелъ мнѣ на встрѣчу въ корридоръ и торопливымъ шепотомъ сталъ говорить: "Ну, хорошъ же Анненковъ, вотъ такъ развалина! пропустилъ въ Майнцѣ поѣздъ и пріѣхалъ на извощикѣ, потерялъ свой багажъ, и лучше всего то, что я вскорѣ послѣ вашего ухода выхожу случайно на балконъ и вижу, что Анненковъ на противоположной сторонѣ улицы смотритъ номеръ дома; я ему кричу:-- "П. В.! я здѣсь, идите сюда!" а онъ, представьте себѣ, мнѣ отвѣчаетъ: "нѣтъ, мнѣ сказали нечетный номеръ, а у васъ какой? кажется, четный!" и не идетъ, насилу я его урезонилъ, что все время жилъ въ No 8, а не въ нечетномъ номерѣ; я стою на балконѣ и уговариваю, а онъ стоитъ внизу передъ входомъ и все мнѣ не вѣритъ и упирается. Вотъ такъ гость!"
   И дѣйствительно, отъ прежняго Анненкова, котораго я не видалъ не болѣе 4-хъ лѣтъ, всегда добродушнаго, привѣтливаго и оживленнаго собесѣдника, оставалась только развѣ его коренастая, ширококостная фигура; онъ обратился въ дряхлаго старика, говорилъ медленно, съ запинкой и, подъ вліяніемъ бывшаго размягченія мозга, очевидно не вполнѣ отчетливо относился и къ лицамъ, и къ мѣсту, и ко всему, съ нимъ происходившему. Салтыковъ казался передъ нимъ молодымъ и бодрымъ человѣкомъ, и онъ, словно почувствовавъ это свое тѣлесное превосходство, замѣтно подбодрился и съ необычною ему внимательностью и молодцоватостью заботился обо всѣхъ мелочахъ, чтобы сдѣлать пребываніе Анненкову у насъ пріятнымъ и удобнымъ; напримѣръ, входя во всѣ распоряженія, чтобы хорошо угостить его, и узнавъ, что Анненковъ любитъ рейнвейнъ, самъ отправился и купилъ бутылку вина потоньше. Сначала подъ вліяніемъ дорожнаго утомленія и приключеній Анненковъ былъ шибко не въ духѣ, старался, но безуспѣшно, объяснить, какъ пропустилъ поѣздъ въ Майнцѣ и постоянно ругалъ нѣмецкаго извощика, взявшаго съ него до Висбадена, по его мнѣнію, черезчуръ дорого, а именно 12 марокъ, но потомъ онъ понемногу успокоился, на лицѣ его появилась добрая улыбка, и рѣчь стала связнѣе и послѣдовательнѣе. За ужиномъ онъ и еще разошелся, чѣмъ я и воспользовался, чтобы спросить у него, въ какомъ положеніи стоитъ у него дѣло по разбору бумагъ и писемъ покойнаго И. С. Тургенева, которое М-е Віардо поручила ему? "Помилуйте", отвѣчалъ Анненковъ, "въ такомъ ли состояніи я теперь, чтобы заниматься подобной обширной и отвѣтственной работой! Писемъ и бумагъ послѣ Тургенева остались груды, и много интереснаго; но только что я приступилъ къ разсортировкѣ ихъ, какъ захворалъ и вынужденъ былъ отказаться отъ предложенія Віардо".
   Салтыковъ былъ веселъ и очень любезенъ по отношенію къ гостю, такъ что ужинъ шелъ очень оживленно и, по окончаніи его, мы, не вставая изъ-за стола, продолжали свою бесѣду, пока неожиданно не явился новый гость -- одинъ военный генералъ, проживавшій тогда въ Висбаденѣ и котораго M. E. не долюбливалъ; и, какъ я замѣтилъ уже раньше, приходъ этого, въ сущности весьма хорошаго человѣка, но не причастнаго къ литературѣ, вызывалъ всегда у него рѣзкую перемѣну тона и усиленныя подергиванія. Такъ было и на этотъ разъ: М. Е. сразу сдѣлался сухъ и угрюмъ, и судороги въ мыщцахъ лица, головы и всего туловища приняли такіе размѣры, что на него больно было смотрѣть; разговоръ тотчасъ перешелъ на военныя темы, генералъ и Анненковъ начали разсказывать разные военные анекдоты, Салтыковъ сосредоточенно молчалъ и едва держался на стулѣ отъ чрезмѣрныхъ подергиваній, какъ вдругъ я, съ безпокойствомъ слѣдившій за этимъ рѣдкимъ по силѣ припадкомъ, увидѣлъ, что судороги сразу прекратились, голова М. Е. склонилась на грудь -- и этотъ внезапный переходъ до того меня поразилъ, что моею первою мыслью было, ужъ не умеръ ли онъ или, по малой мѣрѣ, не впалъ ли въ глубокій обморокъ, тѣмъ болѣе, что не смотря на все стараніе уловить дыхательныя движенія, я ихъ подмѣтить не могъ. Я машинально взглянулъ на жену, она смотрѣла на меня тревожно и вопросительно, а генералъ монотонно продолжалъ тянуть какой-то безконечный разсказъ изъ жизни великаго князя Константина Павловича и вмѣстѣ съ Анненковымъ не замѣчалъ нашей тревоги. Такъ прошло съ минуту, и я ужъ собирался взять М. Е. за руку и пощупать его пульсъ, какъ вдругъ изъ груди его вырвался чуть слышный храпъ, и я убѣдился, что онъ просто задремалъ отъ усталости проведеннаго дня и убаюканный военными анекдотами. Черезъ нѣсколько минутъ онъ открылъ глаза, смущенно оглядѣлъ насъ и, убѣдившись, что мы не обращаемъ на него вниманія, дослушалъ спокойно разсказъ и, по окончаніи его, всталъ со словами: "а вѣдь ужъ половина дня -- такъ и больнымъ людямъ пора и на покой, а особенно вамъ, П. В., послѣ вашихъ дорожныхъ приключеній;" и когда я ихъ провожалъ по спальнямъ, онъ мнѣ шепнулъ: "простите, пожалуйста, а я вѣдь вздремнулъ самымъ безсовѣстнѣйшимъ образомъ; очень ужъ допекли меня гости наши своими казарменными разсказами".
   Утромъ Салтыковъ получилъ изъ Баденъ-Бадена депешу отъ Анненковой, въ которой та спрашиваетъ, гдѣ ея мужъ и что съ нимъ сталось, такъ какъ взятый имъ съ собою багажъ возвращенъ назадъ изъ Майнца, а о немъ самомъ нѣтъ ни слуха, ни духа; отвѣтъ былъ посланъ самый успокоительный. Вплоть до обѣда М. Е. занималъ гостя, передавалъ ему разныя петербургскія литературныя новости, гость молча сидѣлъ и слушалъ, по временамъ давая вопросы, нерѣдко дѣтски нелѣпые и явно показывавшіе, что для этого ревностнаго бытописателя русской литературы еще недавно столь жизненные интересы потеряли смыслъ и значеніе и что болѣзнь лишила его памяти, и онъ почти автоматически выслушивалъ жалобы Салтыкова на современное положеніе литературы.
   Я нѣсколько разъ заходилъ къ нимъ на выручку Салтыкова, боясь, чтобы такая безтолковая бесѣда не утомила его, но онъ съ удивительнымъ терпѣніемъ и кротостью исполнялъ свою роль хозяина и не раздражался невпопадными вопросами собесѣдника; видимо, состраданіе къ болѣзненному положенію послѣдняго, уваженіе къ его старымъ заслугамъ, и наконецъ, всегдашняя незлобивость Анненкова на этотъ разъ совсѣмъ обезоружила обыкновенно вспыльчиваго, какъ вулканъ, сатирика. Въ одинъ изъ моихъ забѣговъ, я засталъ, какъ Салтыковъ подробно разсказывалъ гостю объ успѣхѣ Русской Мысли. "И кто же ее издаетъ? спросилъ Анненковъ.-- Лавровъ!-- А, вотъ какъ: значитъ, правительство его простило, и позволило ему вернуться въ Россію,-- самымъ апатичнымъ тономъ произнесъ Анненковъ, даже не изумившись нисколько такому предполагаемому имъ превращенію въ судьбѣ извѣстнаго соціалиста. Но Салтыковъ и тутъ справился съ собой и, только бросивъ на меня знаменательный взглядъ, продолжалъ ровнымъ голосомъ: "Да что вы, П. В.? какъ же это можно? Лавровъ, про котораго я вамъ говори", совсѣмъ другой".-- Бесѣда продолжалась за обѣдомъ, послѣ котораго мы съ Салтыковымъ проводили Анненкова на желѣзную дорогу и усадили въ вагонъ.-- "Ну, слава Богу, все обошлось благополучно,- говорилъ мнѣ Салтыковъ, возвращаясь домой;-- угостили мы его на славу и вы, пожалуйста, поблагодарите хозяевъ пансіона за обѣдъ; онъ все выхвалялъ мнѣ -- и обѣдъ, и вино, и ваши сигары, а онъ по всѣмъ этимъ частямъ дока: и самъ всегда любилъ поѣсть, и любилъ другихъ угостить, даже, бывало, на чужихъ обѣдахъ хлопоталъ больше хозяевъ по части угощенія присутствовавшихъ, такъ что въ Петербургѣ кто-то остроумно я вѣрно прозвалъ его гостепріимнымъ гостемъ".
   Когда не было у насъ гостей, мы проводили время съ М. Е. въ мирныхъ бесѣдахъ. Любимой и постоянной темой его были его болѣзнь и многоразличныя его болѣзненныя ощущенія; но я старался его отъ нихъ отвлекать, переводя разговоръ за литературу, явленія общественной жизни и т. п. предметы, Человѣкъ онъ былъ чрезвычайно горячій и страстный, въ спорахъ сильно разгорячался, начиналъ говорить съ окрикомъ, но ни разу не помню, чтобы споръ у него переходилъ, что въ нашихъ нравахъ, въ личности, и готовъ былъ сейчасъ же согласиться съ доводами противника, если находилъ ихъ убѣдительными. Иногда такой конецъ спора у него выходилъ очень оригинально и даже поражалъ своей быстротой; напримѣръ, какъ-то мы заспорили о даровитости и нравственныхъ достоинствахъ еврейской расы; онъ нападалъ на евреевъ, я защищалъ ихъ, доказывалъ, что евреи способны выставить крупныхъ дѣятелей не только въ банкирской и ремесленной сферѣ, но и въ ученой, называлъ имена извѣстныхъ мыслителей и ученыхъ и т. д.-- "Да, знаете ли?-- загремѣлъ М. Е.,-- мнѣ ужъ до крайности противна въ нихъ -- эта операція обрѣзанія, которой они калѣчатъ своихъ дѣтей".-- Ну, а я, вообразите, наооборотъ, великій партизанъ съ медицинской точки зрѣнія этой операціи,-- отвѣчалъ я;-- на своихъ наблюденіяхъ я убѣдился, что между евреями неизмѣримо рѣже встрѣчаются онанисты, чѣмъ между русскими дѣтьми, и отчасти приписываю это той самой операціи, на которую вы нападаете, и на этомъ основаніи нерѣдко настаиваю на этой операціи въ русскихъ семьяхъ"; и затѣмъ пояснилъ, почему я пришелъ къ такому убѣжденію, съ такими подробностями, которыя приводить здѣсь было бы неумѣстно. Я не могъ удержаться отъ смѣха, когда, вмѣсто всякаго отвѣта, М. Е. вскочилъ съ кресла, стремительно подошелъ ко мнѣ и серьезно спросилъ меня: "а какъ вы думаете, не надо ли намъ обрѣзать Константина (его 13-ти-лѣтній сынъ?)".
   Вообще же до споровъ у насъ доходило рѣдко, и нашъ разговоръ носилъ почти всегда мирный характеръ. Извѣстно, какъ онъ сильно любилъ литературу и охотно велъ рѣчь о ней, въ своихъ приговорахъ о различныхъ произведеніяхъ былъ очень строгъ, но съ точки зрѣнія своей требовательности безпристрастенъ, и логически доказывалъ причины своего неудовлетворенія тѣмъ или другимъ моднымъ писателемъ. Помню разъ, какъ онъ на меня горячо напалъ за то, что я отозвался неуважительно о талантахъ Виктора Гюго и Достоевскаго, и принудилъ меня сознаться въ опрометчивости моего отзыва; закончилъ онъ свою защиту словами: "Какъ можно: у Достоевскаго былъ первостепенный талантъ, но только онъ въ своихъ произведеніяхъ уродовалъ его, отдалъ на служеніе и восхваленіе самыхъ уродливыхъ тенденцій. У него есть маленькій разсказъ "Кроткая"; просто плакать хочется, когда его читаешь; такихъ жемчужинъ немного во всей европейской литературѣ". Къ творчеству Тургенева и гр. Л. Толстого онъ относился съ большимъ уваженіемъ, а о болѣе позднихъ литературныхъ силахъ сожалѣлъ, что у нихъ чувствуется недостатокъ серьезнаго образованія, и они творятъ, слишкомъ полагаясь на вдохновеніе, на свой талантъ и не сознавая даже необходимости и пользы большей систематичности и расширенія, знаній. Онъ однажды по этому поводу сказалъ: "И Тургеневъ находитъ тоже, что среди молодежи талантовъ не мало, но всѣ они грубы, не выполированы, и они меня сильно бранятъ за то, что я не стараюсь сближаться съ ними и вліять на нихъ частыми бесѣдами; даже уговариваютъ меня открыть для этого журфиксы, и я самъ понимаю, что это, пожалуй, слѣдовало бы устроить. Но какъ? я вѣдь человѣкъ дикій, не общественный, на словахъ горячъ, и выйдетъ только то, что мы всѣ перессоримся; да и жена моя -- дама не литературная; я заведу литературные журфиксы, а она назоветъ на нихъ своихъ знакомыхъ, гвардейцевъ всякаго оружія, что же это будетъ такое?"
   Не разъ поднимались въ печати диспуты о томъ, принадлежитъ ли М. Е. къ какой нибудь политической партіи, и рѣшались различно. Мнѣ кажется тоже, что хотя онъ и имѣлъ довольно опредѣленные политическіе взгляды, но съ такимъ своеобразнымъ оттѣнкомъ, что его трудно было бы поставить подъ то или другое шаблонное партійное знамя. Въ ранней молодости, въ концѣ 40-хъ годовъ, онъ увлекался тогдашними соціалистическими теоріями, и, принадлежа непосредственно къ кружку Буташевича-Петрашевскаго, не разъ посѣщалъ какую-то группу этого кружка, въ которой для неофитовъ читались произведенія Фурье, Кабе и др., и самъ говаривалъ, что, черезъ 10 лѣтъ, по возвращеніи въ Петербургъ, послѣдовательная и убѣжденная логика Чернышевскаго не оставалась на него безъ вліянія, что иногда и выражалось на духѣ нѣкоторыхъ и гораздо позднѣйшихъ его произведеній; но это слишкомъ мало, чтобы на основаніи его симпатій къ основному источнику происхожденія соціализма, на основаній его сочувствія къ ненормальному и бѣдственному положенію рабочаго класса, причислить Салтыкова къ соціалистамъ; вся его литературная дѣятельность въ общемъ, вся его личная жизнь противорѣчатъ такому зачисленію. Онъ самъ однажды въ разговорѣ такъ развивалъ свой взглядъ на буржуазію: "Какъ говорятъ французы -- il y fagots et fagots, такъ есть буржуазія и буржуазія; я, какъ самъ рабочій человѣкъ, не могу не чувствовать уваженія къ той части западно-европейской буржуазіи, которая работаетъ съ утра до вечера самымъ добросовѣстнымъ образомъ и честнымъ трудомъ достигаетъ благосостоянія и обезпеченности; она обладаетъ весьма солидными познаніями, и ея труды нерѣдко производительны для всего человѣчества; не могу же я эту буржуазію ставить на одну доску съ нашей, съ какимъ нибудь московскимъ фабрикантомъ, ворочающимъ милліонами, и который самъ не имѣетъ ни малѣйшаго понятія о трудѣ, а всю свою жизнь проводитъ вѣчнымъ именинникомъ въ кутежахъ, да въ пирахъ; онъ даже о техникѣ своего производства не имѣетъ ясныхъ понятій и отнюдь не слѣдитъ за его усовершенствованіемъ, а ограничивается тѣмъ, что нанимаетъ для фабрики англичанина управляющаго, платитъ по 25,000 р. въ годъ, тотъ ведетъ все дѣло, а нашъ фабрикантъ только или собираетъ деньги въ кубышку, или спускаетъ ихъ въ Кунавино". Я стараюсь употребить въ этой передачѣ подлинныя слова Салтыкова, но не ручаюсь, чтобы моя ослабѣвшая память могла возстановить ихъ въ точности.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru