Аннотация: Le Lys dans la vallée.
Текст издания: Москва: типография Н. Степанова, 1837. -- (Библиотека избранных романов, повестей и любопытнейших путешествий, изд. книгопродавцем Н. Глазуновым и Kо; Тома 9 и 10).
ЛИЛІЯ ВЪ ДОЛИНѢ.
М. БАЛЬЗАКА.
ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО.
МОСКВА ВЪ ТИПОГРАФІИ Н. СТЕПАНОВА. 1837.
ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ
съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ Спб. 25 Марта 1837 года.
Ценсоръ П. Гаевскій.
ГРАФИНЪ НАТАЛЬѢ ДЕ МАНЕРВИЛЬ.
Исполняю твое желаніе. Женщина, которую мы любимъ болѣе, нежели она насъ, обладаетъ жестокимъ правомъ заставлять насъ часто поступать вопреки разсудку. Да, чтобы разсѣять неудовольствіе, которое, въ едва примѣтныхъ складкахъ, сбирается на челѣ вашемъ, чтобы изгладить на вашихъ губкахъ выраженіе досады при малѣйшемъ отказѣ и снова вызвать улыбку, которая дѣлаетъ васъ столь прелестными, для этого -- мы безразсудно расточаемъ жизнь нашу, для этого мы проливаемъ кровь свою, приносимъ величайшія жертвы и со стыдливостію великодушія стараемся скрыть отъ васъ, чего онѣ намъ стоили. Но какая награда за это самоотверженіе? Для кого эти тайныя пожертвованія? Увы! на другой день вы насъ же считаете своими должниками. Пусть такъ! Зачѣмъ измѣрять глубину бездны, которая поглощаетъ страсти. Но, по крайней мѣрѣ, знай, Наталія, что, желая тебѣ повиноваться, я превозмогъ до сихъ поръ непреодолимое отвращеніе. Зачѣмъ тебѣ вздумалось разгадывать продолжительную задумчивость, которая иногда внезапно овладѣвала мною въ самомъ пылу счастія? Зачѣмъ, съ любопытствомъ избалованнаго ребенка, разспрашивать меня о прошедшемъ? Оно достояніе умершихъ. Зачѣмъ этотъ милый гнѣвъ при моемъ молчаніи? Не могла ли ты забавляться странностями моего характера, не доходя до причины ихъ? Что нужды, что я могу читать на лицахъ сокровеннѣйшія чувства? Или ты хочешь выслушать мою исповѣдь для того, чтобы найти въ ней оправданіе для собственныхъ тайнъ? Неужели ты, которая въ бракѣ не знала любви, неужели ты страшишься моего искусства разлагать общество по частямъ, указывать на его заблужденія, и въ васъ самихъ съ перваго взгляда угадывать зародышъ сердечныхъ болѣзней, тѣлесныхъ или душевныхъ? Но, ты хотѣла этаго -- и я повинуюсь. Я раскрываю передъ тобою сердце, которое уже двѣнадцать лѣтъ никому не открывалось; въ твою душу я хочу перелить прелестныя, какъ запахъ розъ, впечатлѣнія первой любви. Это такъ и должно быть. Размѣнъ сердецъ нашихъ долженъ совершиться вполнѣ. Да, ты угадала, Наталія: есть призракъ, который носится надъ моею жизнію; малѣйшій звукъ, малѣйшій намекъ вызываетъ его -- и часто я нахожусь подъ его таинственнымъ вліяніемъ. Страшныя воспоминанія таятся во глубинѣ души моей, какъ водяныя растенія, которыя видны на днѣ моря въ ясную погоду и которыя буря, разрывая, выбрасываетъ на берегъ. Мнѣ тяжко было бы, живя съ тобой и для тебя, не говорить о ней; ея имя всегда въ моихъ мысляхъ и часто, часто на устахъ. Я предпочелъ написать то, что мнѣ было бы такъ трудно разсказывать. Стараніе наблюдать нѣкоторый порядокъ при изложеніи мыслей письменно удерживаетъ порывы прежнихъ волненій, которыя такъ сильно потрясаютъ меня въ разговорѣ. Но, послушай, Иаталія, будь великодушна, какъ благородные сыны Кастиліи, отъ которыхъ ты происходишь; вспомни твои угрозы, если я не исполню твоего приказанія. Не накажи же меня за послушаніе. Если, въ замѣнъ моей довѣрчивости, твоя привязанность уменьшится -- мнѣ также не возможно будетъ перенести потерю моего послѣдняго счастія, какъ трудно юношѣ разстаться съ его первыми мечтами. Но я самъ не знаю, что говорю! Что любви до прошедшихъ преступленій! Пусть моя исповѣдь увеличитъ твою нѣжность.
Знаешь ли, отъ чего эта неизвѣстность такъ для меня мучительна? Отъ того, что мужчина за тридцать лѣтъ уже слабѣетъ духомъ. Онъ не предписываетъ болѣе условій, а принимаетъ ихъ. Ахъ! тотъ только узналъ любовь, кто испыталъ всю силу послѣдней любви. Пора страстей начинается въ сорокъ лѣтъ; тогда взоръ нашъ можетъ исчислить всѣ несбывшіяся мечты, всѣ утраты въ жизни; въ молодости мы не дорожимъ ея дарами, потому что пламенная Фантазія сулитъ намъ еще лучшіе въ будущемъ. Прости мнѣ, милая, этотъ ропотъ; это послѣдніе раскаты утихающей грозы. До свиданія.
Феликсъ.
Парижъ.
8го Августа 1828 года.
I. ДВА ДѢТСТВА.
Чье перо, омоченное слезами, начертаетъ намъ трогательную элегію, вѣрную картину страданій юныхъ душъ, которыя на первомъ шагу въ жизни, въ семейномъ кругу своемъ, нашли одни тернія, которыхъ первые вздохи были встрѣчены ядовитымъ дыханіемъ ненависти? Бѣдные цвѣты, еще въ почкахъ пораженные зимнимъ холодомъ! Какой поэтъ разскажетъ намъ тяжелую участь ребенка, для котораго самое молоко кормилицы было смѣшано съ горечью, котораго невинная улыбка замирала подъ убійственнымъ огнемъ строгихъ взглядовъ? Эта повѣсть о бѣдныхъ созданіяхъ, угнетенныхъ тѣми, которые должны бы стараться развивать ихъ чувствительность,-- эта повѣсть была бы вѣрнѣйшимъ изображеніемъ моей юности. За какое преступленіе, я, ребенокъ, осужденъ былъ на такое страданіе? Что произвело ко мнѣ отвращеніе моей матери? Былъ ли я дитя обязанности, или заблужденія? Кто разгадаетъ это? Первые три года моей жизни я провелъ въ деревнѣ, гдѣ жила моя кормилица, потомъ, въ домѣ родителей, на меня такъ мало обращали вниманія, что я возбуждалъ невольное состраданіе въ домашнихъ. Мои двѣ сестры и братъ не только не старались облегчать мою участь, но еще находили жестокое удовольствіе мучить меня. Союзъ, которымъ дѣти скрываютъ свои шалости, не существовалъ для меня. Напротивъ мнѣ часто доставалось за ихъ проступки, и я никогда не смѣлъ жаловаться на несправедливость. Природа дала мнѣ сердце, для котораго любить было необходимою потребностію жизни, и мнѣ некого было любить! Не ангелы ли принимаютъ вздохи нѣжныхъ душъ, которыхъ такъ сурово отталкиваютъ люди? У многихъ эта отверженная чувствительность обратилась въ ненависть; y меня всѣ чувства сердца сосредоточились во глубинѣ души, откуда въ послѣдствіи онѣ бурнымъ потокомъ пролились на жизнь мою. Привычка трепетать ослабляетъ фибры и порождаетъ робость, которая измѣняетъ природу человѣка и придаетъ ему что-то рабское; но во мнѣ эти безпрестанныя потрясенія пробудили силу души, которая возрастала съ каждымъ днемъ и приготовила ее къ нравственнымъ отпорамъ. Въ безпрестанномъ ожиданіи новыхъ огорченій, все мое существо выражало какое-то страдальческое терпѣніе, которое подавило живость и прелесть дѣтства; другіе сочли это признакомъ глупости и подтвержденіемъ зловѣщихъ предвѣщаній моей матери. Увѣренность въ ихъ несправедливости пробудила во мнѣ прежде времени гордость, плодъ опытности, и спасла меня отъ дурныхъ наклонностей, которыя бываютъ послѣдствіемъ подобнаго воспитанія. Я росъ совершенно заброшенный. Несчастіе рано расположило душу мою къ мечтательности, а небольшое происшествіе, которое вамъ дастъ понятіе о моемъ угнетеніи, возбудило страсть къ созерцанію. Мною занимались такъ мало, что часто гувернантка забывала уложить меня спать.
Однажды вечеромъ я лежалъ подъ тѣнію смоковницы и съ страстнымъ любопытствомъ, свойственнымъ дѣтямъ, безмолвно смотрѣлъ на одну изъ звѣздъ, которыми усѣянъ былъ сводъ неба. Преждевременное страданіе набрасывало на мою задумчивость какую-то особенную тѣнь грусти. На другомъ краю сада играли мои сестры, и отдаленный шумъ ихъ голосовъ сливался порой съ моими мечтами. Скоро все замолкло. Наступила ночь. Не знаю, какъ случилось, что мать моя хватилась меня. Чтобы избѣжать ея упрековъ за худой присмотръ, гувернантка М-elle Каролина сочла нужнымъ усилить ея неосновательныя подозрѣнія о моемъ характерѣ. Изъ всѣхъ дѣтей, ввѣренныхъ ея попеченіямъ, я былъ самый дурной ребенокъ, и совсѣмъ не такъ глупъ, какъ воображали; я не могъ терпѣть никого въ домѣ и безъ ея зоркаго присмотра давно бы убѣжалъ. Она сдѣлала видъ, что ищетъ меня, хотя очень хорошо знала, гдѣ меня найти. "Что ты тутъ дѣлаешь?" спросила она, подойдя ко мнѣ.
-- Я смотрю на звѣзду, отвѣчалъ я.
"Неправда," подхватила моя мать, которая подслушивала насъ съ балкона: "въ твои лѣта еще рано заниматься Астрономіей."
Поднялась страшная суматоха. Сестры мои забавлялись фонтаномъ; окропленныя сильнымъ брызгомъ воды, онѣ убѣжали и въ испугѣ забыли завернуть кранъ. Обличенный въ шалости и во лжи, я вытерпѣлъ строгое наказаніе. Но мнѣ было гораздо больнѣе слушать насмѣшки надъ моей страстію къ Астрономіи, и къ довершенію несчастія мнѣ было запрещено оставаться въ саду вечеромъ. Съ тѣхъ поръ мнѣ часто доставалось за мою звѣзду. Не имѣя ни одного существа, которое принимало бы во мнѣ участіе, я высказывалъ свою грусть моей свѣтлой любимицѣ прелестнымъ языкомъ невинности, которымъ дитя выражаетъ свои первыя понятія, на которомъ оно лепечетъ первыя слова. Въ училищѣ я съ неописаннымъ наслажденіемъ долго не сводилъ съ нее глазъ; впечатлѣнія дѣтства оставляютъ глубокіе слѣды въ сердцѣ.
Карлъ былъ пятью годами старше меня, прекрасный мальчикъ и въ послѣдствіи прекрасный мужчина, любимецъ-родителей, надежда семейства и слѣдовательно самовластный господинъ въ домѣ. Онъ былъ крѣпкаго и здороваго сложенія, и воспитывался дома; а я, худой и слабый ребенокъ, пяти лѣтъ былъ отданъ въ пансіонъ, куда отводилъ меня поутру камердинеръ моего отца; онъ же приходилъ за мной вечеромъ. Весь мой запасъ помѣщался въ маленькой корзинкѣ, между тѣмъ какъ товарищи мои приносили всякаго рода лакомства и закуски. Эта противуположность между ихъ богатствомъ и моей бѣдностію была для меня источникомъ неизъяснимыхъ страданій; она помрачила всѣ радости дѣтства и рано изсушила мои свѣтлые кудри. Дѣти также скоро замѣчаютъ зависть въ товарищахъ, какъ женщины любовь: я сдѣлался предметомъ ихъ насмѣшекъ. Они окружали меня, подносили мнѣ къ носу свои лакомства, спрашивали: знаю ли я какъ это дѣлается, гдѣ продается и по чему а меня ихъ не было? Потомъ осматривали мою корзинку, и найдя въ ней кусокъ сыру или сушеные плоды, окаичивали убійственнымъ для моего самолюбія вопросомъ: такъ тебѣ не на что? Въ первый разъ, когда я въ простотѣ сердца протянулъ руку, чтобы взять предлагаемый кусокъ, злой шалунъ отдернулъ руку при громкомъ смѣхѣ предупрежденныхъ товарищей. Самые высокіе умы доступны тщеславію; какъ же не извинить ребенка, который плачетъ, потому что надъ нимъ смѣются, потому что его презираютъ. Сколько дѣтей сдѣлались бы жадными, низкими, льстецами въ подобной школѣ! Чтобы отучить моихъ товарищей отъ такихъ шутокъ, я подрался; сила отчаянія сдѣлала меня страшнымъ, но вмѣстѣ и ненавистнымъ, и не могла защитить меня отъ измѣнническихъ нападеній. Однажды, выходя изъ пансіона, я получилъ жестокій ударъ платкомъ, въ которомъ были накладены камни. Когда камердинеръ, отмстивъ за меня, увѣдомилъ объ этомъ мою мать, она вскричала: неужели онъ никогда не перестанетъ огорчать насъ! Тогда, встрѣчая вездѣ ту же холодность, ту же строгость, я почувствовалъ ужасную недовѣрчивость къ себѣ; во второй разъ пышный цвѣтъ души моей былъ пораженъ губительнымъ холодомъ несправедливости людей; я болѣе и болѣе всѣхъ удалялся. Сердце мое было полно, но мнѣ некому было передать моихъ чувствъ. Какъ скоро я выучился читать и писать, мать моя перевела меня въ другое училище, въ Понъ-ле-Вей. Тамъ провелъ я восемь лѣтъ, не видя никого изъ родныхъ, и жизнь моя могла сравниться только съ жалкимъ существованіемъ Паріи. Я получалъ только три франка въ мѣсяцъ; этой суммы едва доставало на перья, карандаши, бумагу и пр. Объ мячикахъ, веревочкѣ, кегляхъ и думать было нечего. Отъ того я не смѣлъ участвовать въ обыкновенныхъ играхъ дѣтей. Льстить богатымъ или сильнымъ въ классѣ мнѣ было не возможно: малѣйшая низость, которую такъ легко позволяютъ себѣ дѣти, приводила меня въ трепетъ.
Въ то время, когда другіе играли, я проводилъ день подъ деревомъ, углубленный въ грустную думу, или читая книгу. Какая бездна страданій заключалась въ этомъ непривычномъ для моего возраста одиночествѣ! Соберите всѣ эти обстоятельства и представьте, что должно было происходить въ этой нѣжной больной душѣ въ первую раздачу наградъ. Я получилъ двѣ главныя. Горько мнѣ было, когда я всходилъ принять ихъ при звукахъ музыки и громкихъ восклицаніяхъ публики: мнѣ не съ кѣмъ было раздѣлить радость; а меня не было шутъ ни отца, ни матери, между тѣмъ какъ зала была полна родственниками другихъ учениковъ. Вмѣсто того, чтобы по обыкновенію поцѣловать раздающаго награды, я бросился къ нему на шею, заливаяоь слезами. Зимой я сжегъ мои вѣнки.
Родные мои жили только въ нѣсколькихъ миляхъ отъ города, и когда всѣхъ брали домой, я долженъ былъ оставаться въ училище съ Заморскими. (Такъ называли учениковъ, которыхъ родственники жили въ колоніяхъ, или въ чужихъ краяхъ.) Вечеромъ мы слушали, какъ злые товарищи расхваливали намъ лакомые обѣды, которыми ихъ угощали дома. И сколько усилій я употребилъ, чтобы избавиться отъ гнетущаго меня одиночества! Сколько надеждъ порождалъ каждый день и уносилъ каждый вечеръ! Не разъ я умолялъ родителей въ пламенныхъ письмахъ пріѣхать ко мнѣ. При наступленіи раздачи я удвоилъ мои просьбы, упоминая о надеждѣ получить награду. Обманутый ихъ молчаніемъ, я ждалъ этого дня съ волненіемъ и радостью; говорилъ товарищамъ о моемъ счастіи, и каждый шагъ дворника, которому поручено было извѣщать о пріѣздѣ посѣтителей, приводилъ меня въ трепетъ. Напрасно! никогда онъ не произносилъ моего имени. Когда я сознался передъ духовнымъ отцемъ въ отчаяніи, которое заставило меня проклинать жизнь, онъ указалъ мнѣ на небо, напоминая о наградѣ, обѣщанной божественнымъ изрѣченіемъ Спасителя: Блаженни плачущіи!
Очарованный кроткимъ духомъ религіи, которой таинственный и полный любви голосъ особенно плѣняетъ юное воображеніе, я всѣмъ сердцемъ предался глубокой, умиленной молитвѣ. Въ пламенномъ изступленіи я молилъ Бога возобновишь для меня чудеса, описанія которыхъ я читалъ въ Житіи Святыхъ. Пяти лѣтъ я улеталъ мыслію къ звѣздамъ, двѣнадцати и искалъ утѣшенія у подножія Креста! Пламенная вѣра обогатила мое воображеніе неописанными видѣніями, развила чувствительность, укрѣпила нравственныя способности. Я часто приписывалъ эти дѣйствія Ангеламъ, которымъ поручено было свыше образовать душу мою для высокаго назначенія; они сообщили разсудку моему даръ видѣть сокровенную сторону вещей; они приготовили мое сердце къ волшебнымъ ощущеніямъ, которыя дѣлаютъ поэта несчастнымъ, когда онъ обладаетъ роковымъ даромъ сравнивать великолѣпный міръ его фантазіи съ положительною жизнію, силу его воли съ его безсиліемъ, неограниченность его желаній съ бѣднымъ его удѣломъ!
Когда мнѣ исполнилось пятнадцать лѣтъ, меня помѣстили въ училище въ Парижѣ. Тамъ въ новомъ видѣ возобновились всѣ огорченія, которыя я терпѣлъ дома, въ пансіонѣ. Мнѣ не дали денегъ. Родители мои знали, что я буду одѣть, накормленъ, напитанъ Греческимъ и Латинскимъ языками: чего болѣе? Товарищи мои имѣли обычай завтракать у швейцара нашего заведенія. При тогдашней дороговизнѣ колоніальныхъ товаровъ, чашка кофе считалась самымъ аристократическимъ завтракомъ. Дуази, (такъ звали швейцара,) вѣрилъ намъ въ долгъ, полагаясь на щедрость тетушекъ и сестрицъ. Г-нъ Ленотръ, содержатель пенсіона, не зналъ этого, а можетъ быть смотрѣлъ на это сквозь пальцы. Долго я противился этому новому искушенію; но ребенку ли имѣть силу души, которая ставитъ насъ выше незаслуженнаго презрѣнія? Въ концѣ втораго года родители мои пріѣхали въ Парижъ. Объ этомъ извѣстилъ меня братъ, который, живя со мной въ одномъ городѣ, ни разу не вздумалъ навѣстить меня. Положено было, что мы въ первый же день поѣдемъ всѣмъ семействомъ обѣдать въ Пале-Рояль, а оттуда въ спектакль. Душа моя колебалась между радостью отъ столь неожиданнаго праздника и предчувствіемъ ужасной бури. Я былъ долженъ 100 франковъ Дуази. Послѣ усильныхъ моихъ просьбъ, братъ согласился быть моимъ посредникомъ и ходатаемъ; отецъ мой былъ расположенъ поступить со мной снисходительно, но мать моя осталась неумолима. И теперь еще я помню убійственное выраженіе ея темноголубыхъ глазъ и роковыя предсказанія: "Чего же ожидать отъ меня, когда я въ семнадцать лѣтъ способенъ къ такимъ поступкамъ? Я не одинъ у нихъ, чтобы разорять семейство. Что же останется Карлу, который столько дѣлаетъ имъ чести своимъ поведеніемъ, сколько я дѣлалъ стыда. Развѣ, по моей милости, сестры мои должны оставаться безъ приданаго?" Мой братъ отвелъ меня въ пенсіонъ, и тѣмъ кончилось мое свиданіе съ матерью послѣ двѣнадцатилѣтней разлуки. Окончивъ курсъ я остался подъ руководствомъ Г. Лепитра, чтобы заняться ученіемъ Правъ. Я думалъ увидѣть конецъ горю, потому что былъ уволенъ отъ классовъ и получилъ особенную комнату; но, не смотря на то, что мнѣ уже было девятнадцать лѣтъ, отецъ мой не перемѣнилъ своей системы экономіи. А что дѣлать въ Парижѣ безъ денегъ и безъ свободы, потому что ко мнѣ былъ приставленъ дядька, который отводилъ меня поутру въ училище Законовѣдѣнія, а вечеромъ сдавалъ на руки Г. Лепишру. Однимъ словомъ, за дѣвушкой не могло бы быть строжайшаго присмотра. Впрочемъ мои родители имѣли довольно причинъ бояться моего пребыванія въ Парижѣ, который въ то время, какъ и теперь, былъ столько же заманчивъ, сколько опасенъ для молодыхъ людей. Безпрестанные разговоры моихъ товарищей представляли мнѣ Пале-Рояль міромъ удовольствій и чудесъ, и мое воображеніе постоянно стремилось къ нему, какъ стрѣлка къ полюсу; но судьбѣ угодно было уничтожить всѣ мои замыслы. Вотъ какимъ образомъ.
По воскресеньямъ и четвергамъ я обѣдалъ у дальней родственницы, которой представилъ меня отецъ передъ отъѣздомъ. Странный вызборъ удовольствій для молодаго человѣка! Маркиза де Листомеръ по своимъ лѣтамъ могла попасть въ число антиковъ, она всегда была размалевана какъ вывѣска, разряжена какъ кукла и строго соблюдала всѣ обычаи двора Лудовика XV. Общество ея состояло обыкновенно изъ такихъ же древнихъ посѣтителей, посреди которыхъ я былъ какъ между выходцами съ того свѣта. Со мной никто не говорилъ, и я не смѣлъ ни съ кѣмъ заговаривать. Холодные или суровые взгляды заставляли меня стыдиться моей молодости; казалось, я былъ всѣмъ въ тягость. Но эта самая холодность и подавала мнѣ надежду ускользнуть когда-нибудь изъ общества и улетѣть въ Палерояль. Усѣвшись за вистъ, тетушка не удостоивала меня взглядомъ; другіе заботились обо мнѣ еще менѣе. Однажды, по окончаніи предлиннаго и прескучнаго обѣда, мнѣ удалось пробраться до лѣстницы. Я трепеталъ, какъ Біанка Капелло въ день своего побѣга, но на крыльцѣ я услышалъ пискливый голосъ Г. Лепитра, который пріѣхалъ за мной. Три раза покушенія мои оставались безъ успѣха. Въ послѣдній я вооружился всѣмъ своимъ мужествомъ, и, усадивъ толстаго Г. Лепитра въ фіакръ, сбирался пуститься по дорогѣ въ Палерояль. Въ ту минуту въѣхала на дворъ почтовая карета моей матери.
Это было въ послѣднее время Наполеонова владычества. Отецъ мой, предугадывая возвращеніе Бурбоновъ, пріѣхалъ дать нѣкоторыя наставленія брату, который тогда считался уже въ дипломатической службѣ Императора. Мать моя взяла на себя трудъ отвезти меня въ Туръ и избавить отъ опасностей, которымъ приближеніе иностранныхъ войскъ угрожало столицѣ. Такимъ образомъ, черезъ нѣсколько минутъ, я былъ уже за заставой опаснаго для меня города. Въ это время безпокойное воображеніе, волнуемое безпрестанно подавляемыми желаніями; скука жизни, исполненной однѣхъ лишеній, побудили меня предаться всей душею наукамъ. Скоро эта страсть стала гибельною для моего здоровья, осудивъ меня на жизнь затворника въ тѣ лѣта, когда юность въ полномъ развитіи требовала пищи для дѣятельности и удовольствій для ума.
Этотъ легкій очеркъ моей жалкой молодости былъ необходимъ, потому что она имѣла сильное вліяніе на всю жизнь мою. Подавленный грустью, изнуренный безпрестанною борьбою съ судьбою, я въ двадцать лѣтъ былъ еще малъ ростомъ, худъ и блѣденъ. Душа моя, сильная волею, боролась съ слабымъ тѣломъ. Дитя лѣтами и опытный мыслію, я столько читалъ, столько размышлялъ, что понялъ жизнь съ самой высокой точки, въ то время, какъ мнѣ надлежало вступить на узкіе и извилистые пути ея, и когда я въ первый разъ увидѣлъ ея песчаныя равнины. Я былъ способенъ чувствовать сильно и глубоко; я пламенно желалъ любить; умъ мой былъ еще свободенъ отъ свѣтскихъ предразсудковъ; сердце исполнено побужденій высокихъ, чистыхъ и безкорыстныхъ; взоръ и голосъ еще не привыкли служить орудіемъ обмана.
Не стоитъ труда описывать мое путешествіе съ матерью. По пріѣздѣ моемъ, сестры встрѣтили меня съ холоднымъ удивленіемъ; но; въ сравненіи съ прежнимъ ихъ обхожденіемъ, онѣ показались мнѣ почти ласковы. Мнѣ дали особенную комнату въ третьемъ этажѣ. Я началъ вести жизнь самую уединенную. Большую часть времени проводилъ въ библіотекѣ моего отца и съ жадностію читалъ незнакомыя мнѣ книги. Эти продолжительные часы занятій освободили меня отъ частыхъ сношеній съ матерью, но привели въ ужасное разстройство мое нравственное здоровье. Иногда старшая сестра приходила меня утѣшать; но ея старанія не могли успокоить мучительной раздражительности, овладѣвшей мною. Я желалъ умереть. Это была эпоха важныхъ происшествій. Герцогъ Ангулемскій отправился изъ Бордо, чтобы въ Парижѣ встрѣтить Лудовика ХѴШ, и въ каждомъ городѣ встрѣчалъ доказательства пламеннаго восторга жителей, при возвращеніи законныхъ наслѣдниковъ престола.
Общее движеніе въ Турени, необыкновенное волненіе въ самомъ городѣ, нарядныя платья зрителей, окна, увѣшанныя разноцвѣтными тканями, приготовленія къ празднику и что-то упоительное въ самомъ воздухѣ оживили и меня новою, непривычною дѣятельностію и возбудили во мнѣ сильное желаніе быть на балу, который давали Принцу. Когда я, собравшись съ духомъ, объявилъ о томъ матери, она пришла въ страшный гнѣвъ. "Изъ какой степи ты пріѣхалъ? Можно ли быть такимъ невѣжей?" Неужели я въ самомъ дѣлѣ вообразилъ, что наша фамилія не будетъ имѣть представителя на такомъ балу? Не я ли, въ отсутствіе отца и брата, заступить ихъ мѣсто? Не имѣлъ ли я заботливой, нѣжной матери? Однимъ словомъ, я съ удивленіемъ увидѣлъ, что отверженный сынъ сталъ значительнымъ лицемъ. Оглушенный, изумленный моей неожиданной важностью и обильнымъ потокомъ насмѣшекъ, я сталъ разспрашивать сестеръ, и узналъ, что мать моя занялась уже втайнѣ моимъ туалетомъ. Всѣ портные въ городѣ были завалены работою; не знаю, гдѣ отыскали мнѣ швею, которая худо ли, хорошо ли, смастерила мнѣ синее суконное платье. Пару шелковыхъ чулокъ и бальные башмаки достать было не трудно. Тогда носили очень короткіе жилеты, и одинъ изъ жилетовъ моего отца пришелся мнѣ почти впору. Въ первый разъ въ жизни я съ неописаннымъ наслажденіемъ увидѣлъ на своей шеѣ галстукъ, а на груди пышныя складки жабо. Принарядивишсь такимъ образомъ, я такъ мало походилъ на себя, что лестное, единодушное одобреніе сестеръ вдохнуло въ меня мужество предстать предъ лице цѣлой Турени. Впрочемъ въ большей смѣлости не было и надобности. Тамъ, какъ и на всѣхъ праздникахъ, было много званныхъ, но мало избранныхъ. Благодаря моему малому росту, я пробрался къ самой палаткѣ Принца и сталъ за его креслами. Въ одну минуту я чуть не задохся отъ жару, чуть не ослѣпъ отъ блеска люстръ и пурпуровыхъ тканей съ золотомъ, отъ мельканія воздушныхъ одеждъ женщинъ, съ бриліянтами, въ блестящихъ локонахъ. это былъ первый балъ въ моей жизни. Со всѣхъ сторонъ меня толкали; любопытные тѣснились другъ передъ другомъ. Громкіе звуки музыки были покрыты восклицаніями: Да здравствуетъ Герцогъ Ангулемскій! Да здравствуетъ Король! Такъ привѣтствовали восходящее солнце Бурбоновъ.
Увлеченный, какъ былинка, порывами вихря, я почувствовалъ дѣтское желаніе быть на мѣстѣ Герцога Ангулемскаго, который принималъ поклоненіе публики. Глупая зависть ребенка была первымъ началомъ честолюбія, которое послѣ было развито и облагорожено обстоятельствами. Въ слѣдующій годъ я увидѣлъ повтореніе того же только въ несравненно большемъ, величественномъ объемѣ, когда весь Парижъ бросился на встрѣчу Императору, по возвращеніи его съ Эльбы. Эта власть надъ милліонами, это преклоненіе воли цѣлыхъ народовъ передъ одною властію -- посвятило въ эту минуту всю жизнь мою славѣ, идолу, которому Французы столь же охотно жертвуютъ жизнію, какъ нѣкогда предки ихъ жрицѣ Друидовъ. Тутъ же я встрѣтилъ женщину, которой суждено было дать направленіе моему честолюбію и сдѣлать изъ меня приверженца Королевской фамиліи.
Я былъ такъ робокъ, что не смѣлъ пригласить даму на танецъ; къ тому же я боялся смѣшать фигуры; такимъ образомъ я не зналъ, что съ собой дѣлать. Къ довершенію моего замѣшательства, мнѣ наступили на ногу, которая и безъ того распухла отъ жара и тѣсныхъ башмаковъ. Это усилило мое отвращеніе къ балу до высочайшей степени. Выйти было не возможно. Я прижался въ уголъ на уединенную скамейку и съ досады рѣшился не вставать до конца бала, зѣвая отъ скуки на всѣ стороны.
Обманутая моимъ ростомъ и слабымъ сложеніемъ, одна изъ дамъ приняла меня конечно за ребенка, который дремалъ въ ожиданіи, когда угодно будетъ матушкѣ увезти его. Съ легкостью птицы, которая вспархиваеть на гнѣздо, она сѣла возлѣ меня. Въ одно мгновеніе разнеслось вокругъ меня благовоніе мирры и алое, смѣшанное съ бальзамическимъ дыханіемъ женщины. Это благовоніе производило въ послѣдствіи въ душѣ моей одинаковое впечатлѣніе съ Восточной поэзіей. Я взглянулъ на мою сосѣдку, и все торжество бала исчезло для меня передъ ея ослѣпительною наружностію; съ этой минуты она одна стала моимъ праздникомъ. Если вы со вниманіемъ прочли прошедшія обстоятельства моей жизни, то безъ труда поймете ощущенія, которыя возстали въ моемъ сердцѣ.
Взоръ мой встрѣтилъ плечики бѣлыя, подернутыя легкимъ розовымъ оттѣнкомъ, какъ горный снѣгъ при закатѣ солнца; какъ будтобы онѣ стыдились своей наготы -- плечики, которыя дышали жизнію, коихъ атласистая кожа блестѣла при свѣтѣ люстръ, какъ шелковая ткань. Смѣлый глазъ мой пробѣгалъ по стану красавицы, по нѣжной шейкѣ, обвитой газомъ, и роскошной груди, которая утопала въ пышныхъ складкахъ тюля. Малѣйшія подробности ея красоты не ускользнули отъ моей наблюдательности и пробудили въ существѣ моемъ чувство неописаннаго наслажденія; я не могъ свести глазъ съ блестящихъ волосъ, лежащихъ гладкой повязкой на возвышенномъ челѣ, съ бѣлыхъ линій, которыя провелъ въ нихъ гребень; я чуть не сошелъ съ ума.
Осмотрѣвшись кругомъ и увѣрившись, что за мной никто не примѣчаетъ, я бросился на бѣлыя плечики, какъ бросается дитя на грудь матери, и нѣсколько разъ сряду съ горячностью цѣловалъ ихъ, съ наслажденіемъ прижимался къ нимъ щеками.
Испуганная дама пронзительно вскрикнула; къ счастію, музыка помѣшала ее слышать. Она обернулась, увидѣла меня: "Государь мой!" Ахъ, если бы она сказала: "малютка! что съ тобой сдѣлалось?" я незнаю, но мнѣ кажется, я убилъ бы ее. Но при этомъ словѣ: "Государь мой!" -- горячая струя слезъ брызнула изъ моихъ глазъ. Я былъ пораженъ ея взоромъ, оживленнымъ негодованіемъ и благороднымъ челомъ, увѣнчаннымъ короной свѣтлыхъ волосъ, которые такъ хорошо шли къ ея нѣжному тѣлу. Краска оскорбленной стыдливости разлилась по лицу небесной женщины, обезоруженной слезами раскаянія, извиняющей безумство, возбужденное ея красотою. Она удалилась величественой поступью Королевы. Тутъ-то я почувствовалъ, какъ былъ смѣшенъ и жалокъ, тутъ только я понялъ, что былъ запутанъ какъ обезьяна, которую водятъ на показъ; мнѣ стало стыдно.... Я сидѣлъ, какъ дуракъ, чувствуя еще на губахъ жаръ ея крови; безъ раскаянія въ своемъ поступкѣ, я слѣдовалъ взорами за удаляющеюся. Какъ въ лихорадкѣ бродилъ я на залѣ, которая становилась уже пуста, но не встрѣчалъ болѣе прелестной незнакомки. Я ушелъ домой, чувствуя въ себѣ неизъяснимую перемѣну; новая душа пробудилась во мнѣ, сбросивъ покрывавшую ея оболочку, и воспарила на лазурныхъ крыльяхъ. Моя любимица звѣзда спала съ эѳирнаго пространства, на которомъ я обожалъ ее, и обратилась въ женщину, не утративъ своего блеска, своихъ привѣтныхъ лучей, своей вѣчной красоты. Я любилъ, не понимая еще любви. Странное дѣло эта первая вспышка сильнѣйшей страсти человѣка! Я встрѣчалъ у тетушки хорошенькихъ женщинъ, и ни одна изъ нихъ не произвела на меня ни малѣйшаго впечатлѣнія. Неужели въ самомъ дѣлѣ есть для человѣка роковой часъ, сочетаніе свѣтилъ, стеченіе особенныхъ обстоятельствъ, избранная женщина изъ всего пола, чтобы пробудить въ немъ исключительную страсть?
При одной мысли, что моя незнакомка жила въ Турени, я съ упоеніемъ вдыхалъ въ себя воздухъ. Голубой цвѣтъ неба имѣлъ для меня новую, невиданную прелесть. Погруженный въ безмолвный восторгъ, я казался съ виду довольно нездоровымъ, чтобы пробудить опасеніе и позднее раскаяніе въ моей матери. Подобно животнымъ, которыя чуютъ приближеніе смерти, я забирался въ самый отдаленный уголъ сада и мечталъ о похищенномъ поцѣлуѣ. Такъ прошло нѣсколько дней. Мать моя приписывала перелому, свойственному этому возрасту, мой мрачный видъ, брошенныя занятія, мое равнодушіе къ ея угнетающимъ взорамъ и холодность къ насмѣшкамъ, Деревня, вѣчное лѣкарство противъ болѣзней, непонятныхъ медицинѣ, было мнѣ предписано. Мать моя рѣшила, что я проведу нѣсколько дней въ Фрапелѣ. Этотъ замокъ, лежащій на Индрѣ, принадлежалъ одному изъ ея пріятелей.
Итакъ однажды поутру я вышелъ изъ Тура, перешелъ Лоару черезъ мостъ Сенъ-Соверъ и пустился по дорогѣ въ Шинонъ, поднимая голову при каждомъ домѣ. Въ первый разъ въ жизни я могъ остановиться подъ деревомъ, итти медленно или скоро, не подвергаясь ни чьимъ распросамъ. Такая свобода оживила душу бѣднаго созданія, съ малолѣтства подавленнаго различнаго рода принужденіемъ, которое болѣе или менѣе тяготѣеть надъ каждымъ юнымъ существомъ. Къ этому присоединялось много другихъ причинъ, и все вмѣстѣ сдѣлало для меня этотъ день какимъ-то очаровательнымъ праздникомъ.Для сокращенія пути въ замокъ Фрапель, дорога идетъ черезъ Карломановы степи, которыя отдѣляютъ Шеръ отъ Индра. Однообразный видъ плоской и песчаной равнины продолжается до рощи, къ которой примыкаетъ дорога въ Саше, приходъ замка Фрапеля. Она выходитъ на большую дорогу въ Шинонъ и до самаго Артана не представляетъ никакихъ примѣчательныхъ видовъ. Тутъ открывается долина, орошаемая Индромъ; она отъ Монбазона до Доара извивается а подошвы замковъ, которые вѣнчаютъ ея холмы, словно изумрудная чаша, опоясанная змѣемъ. При этомъ видѣ я почувствовалъ сладостное удивленіе, къ которому приготовили меня трудность пути и однообразный видъ степи.
-- Если моя незнакомка, звѣзда всѣхъ женщинъ, живетъ въ нашихъ окрестностяхъ, это должно быть здѣсь!
При этомъ восклицаніи я прислонился къ орѣховому дереву, подъ которымъ я отдыхаю всякій разъ, какъ посѣщаю мою любимую долину. Мое сердце не обмануло меня: здѣсь жила она. Первый замокъ на скатѣ горы былъ ея жилищемъ. Полуденные лучи солнца горѣли на блестящей черепицѣ ея кровли и играли въ стеклахъ ея окошекъ. Ея кисейное платье была бѣлая точка, которая мелькала въ виноградникѣ. Она была, сама того не зная, лиліею этой долины. Здѣсь цвѣла она для вѣчной жизни, наполняла землю благоуханіемъ своихъ добродѣтелей. Безпредѣльная страсть моя къ предмету, который я едва видѣлъ, отразилась на всю природу. Она журчала въ серебристой лентѣ ручья; который блестѣлъ отъ солнца въ зеленыхъ берегахъ; она вѣяла въ группахъ тополей, которые вѣнчали долину своими нѣжными вѣтвями, и въ дубовыхъ рощахъ, которыя выходили между виноградниками на самый берегъ рѣки; она неслась на отдаленныхъ облакахъ, которыя въ разныхъ направленіяхъ разлетались по горизонту. Хотите ли видѣть природу въ дѣвственной красотѣ невѣсты? Подите въ эту долину въ вешній день. Хотите ли вы успокоить тревожныя думы сердца, убитаго тоскою? Приходите туда въ послѣднихъ дняхъ осени. Весною тамъ геній любви вѣетъ на васъ своими крыльями; осенью тамъ невольно вздохнешь о почившихъ друзьяхъ; больная грудь вдыхаетъ тамъ цѣлебную свѣжесть; видъ покоится на пурпуровыхъ и коричневыхъ оттѣнкахъ неподвижныхъ деревьевъ, которыя сообщаютъ душѣ спокойствіе и томную гармонію.
Въ то время, когда я сидѣлъ подъ деревомъ, крылатыя мельницы на Индрѣ придавали жизнь этой цвѣтущей природѣ, тополи съ улыбкою кивали ей своими вершинами, на небѣ ни облачка, птицы пѣли, стрекозы жужжали; все дышало любовію, все сливалось въ одну невыразимую гармонію. По какому-то неизъяснимому влеченію, глаза мои были прикованы къ бѣлой точкѣ, которая блистала посреди зелени кустарниковъ, какъ бѣлый колокольчикъ, который свертывается отъ прикосновенія вѣтерка. Съ трепетомъ и волненіемъ сошелъ я въ долину и увидѣлъ селеніе, которое моимъ восторженнымъ взорамъ показалось прелестнымъ. Три мельницы возвышались посреди живописно разбросанныхъ острововъ, надъ водянымъ лугомъ: какъ назвать иначе этотъ коверъ, сотканный изъ водяныхъ растеній, одѣвающій рѣку и плѣняющій взоръ свѣжестью зелени и разнообразіемъ красокъ? Онѣ носятся на поверхности воды, плывутъ съ нею, предаются ея своенравному теченію и исчезаютъ въ пѣнѣ волнъ, взбитыхъ колесомъ мельницъ. Тамъ и сямъ проглядываютъ песчаные холмы, около которыхъ разбиваются волны, обвивая ихъ золотою бахрамою; а водяныя лиліи и тростникъ украшаютъ берега пышными букетами. На другую сторону переброшенъ дрожащій мостикъ изъ полусогнившихъ перекладинъ; между ними пробиваются цвѣты; полуобрушенныя перила поросли бархатнымъ мохомъ; гибкіе корни растеній обвиваютъ ихъ и предохраняютъ отъ паденія; старыя лодки, рыбачьи сѣти, однообразное пѣніе пастуха, утки, которыя ныряютъ между островами, или на пескѣ общипываютъ себя носиками; мельники съ шапкой на бекрень, гонящіе передъ собою лѣнивыхъ муловъ, навьюченныхъ хлѣбомъ; всѣ эти подробности придавали картинѣ какую-то неизъяснимо-прелестную простоту. Далѣе за мостомъ двѣ или три фермы, голубятни башни, нѣсколько хижинъ, отдѣленныхъ садами и заборами изъ душистой жимолости, шиповника и ясмина; тучная земля, поросшая цвѣтами передъ каждымъ домикомъ; куры и утки на улицахъ! Вотъ хорошенькое селеніе Понъ-де-Руанъ съ высокой колокольней готической церкви; ея построеніе относятъ ко временамъ Крестовыхъ походовъ. Живописецъ непремѣнно помѣстилъ бы ее въ своемъ ландшафтѣ. Обнесите эту картину рамой изъ старыхъ орѣшниковъ, молодыхъ тополей съ серебристыми листьями, а въ серединѣ помѣстите живописныя строенія на обширныхъ свѣжихъ лугахъ; прибавьте къ этому теплый воздухъ и прозрачное лазурное небо, и вы будете имѣть понятіе объ одномъ изъ тысячи восхитительныхъ видовъ этой прекрасной страны.
Наконецъ я увидѣлъ паркъ изъ столѣтнихъ деревьевъ, который привелъ меня до замка Фрапель въ самый часъ завтрака. Послѣ его, хозяинъ, не подозрѣвая, что я пришелъ пѣшкомъ, пригласилъ меня осмотрѣть его владѣнія и показать мнѣ долину съ разныхъ сторонъ. Тутъ она едва выказывалась между горъ; далѣе развертывалась вся; тамъ взоръ останавливался на золотыхъ струяхъ Лоары, гдѣ бѣлѣлись едва замѣтно крылья парусовъ; тамъ онъ бродилъ, очарованный живописнымъ положеніемъ окрестныхъ замковъ; но долѣе всѣхъ медлилъ на маленькомъ замкѣ, который первый попался мнѣ на глаза.
"Эге!" сказалъ мой хозяинъ, читая на моемъ лицѣ пламенное желаніе, "да вы издалека чуете хорошенькую женщину, какъ собака слѣдъ дичи."
Мнѣ ужасно не понравилось это выраженіе; я спросилъ имя замка и владѣтеля.
"Этоть красивый домикъ Клошгурдъ принадлежитъ Г. де Морсофъ, представителю древней Турской фамиліи; это имѣніе его жены, изъ фамиліи Ленонкуровъ, которая теперь кончится за неимѣніемъ наслѣдника. Бѣдность ихъ представляетъ такую разительную противуположность съ знатностію рода, что изъ гордости, или по необходимости, они живутъ всегда въ Клошгурдѣ и никого не принимаютъ. Г-жа де Морсофъ такая женщина, которая вездѣ могла бы занимать первое мѣсто."
-- Бываетъ ли она когда въ Турѣ?
"Никогда. Нѣтъ, я ошибся. Она недавно была тамъ при проѣздѣ Герцога Ангулемскаго, который очень благосклонно принялъ Г. де Морсофъ."
-- Это она! вскричалъ я внѣ себя.
"Она? Кто она?"
-- Женщина съ прелестными плечиками.
"Вы найдете въ Турени много такихъ женщинъ," отвѣчалъ онъ, улыбаясь. "Впрочемъ, если вы не устали, перейдемъ черезъ мостъ, и тамъ, можетъ, вы узнаете ваши плечики."
Я принялъ предложеніе, краснѣя отъ удовольствія и стыда. Скоро мы пришли къ замку, который я такъ давно ласкалъ взорами. Это строеніе было по наружности очень скромно: пять окошекъ на фасадѣ; два крайнія, выдаваясь нѣсколько впередъ и образуя какъ будто два отдѣльные павильона, придавали прелесть зданію. Среднее окошко служило дверью, изъ которой сходили въ садъ; онъ сходилъ по скату до самаго берега Индры.
Восходя по тропинкѣ, ведущей къ замку, я удивлялся его положенію и вдыхалъ въ воздухѣ счастіе. Сердце мое билось предчувствіемъ тайныхъ событій, которыя должны были навсегда рѣшить мою участь: такъ животныя разыгрываются предъ хорошей погодою. И все соединилось, чтобы украсить важнѣйшій день въ моей жизни: природа сіяла всѣми прелестями, какъ женщина при встрѣчѣ возлюбленнаго. Душа моя въ первый разъ услышала ея голосъ, въ первый разъ взоръ мой узрѣлъ ее столь разнообразною, столь очаровательною, какъ она представлялась мнѣ въ моихъ юношескихъ мечтахъ.
На лай дворной собаки вышелъ слуга и объявилъ, что Графъ уѣхалъ съ утра въ городъ, а Графиня дома. Мой спутникъ посмотрѣлъ на меня. Я дрожалъ отъ страха, что онъ не захочетъ безпокоить Г-жу де Морсофъ въ отсутствіи мужа. Но онъ сказалъ слугѣ доложить объ насъ. Съ нетерпѣніемъ ребенка я бросился въ переднюю.
-- Войдите же, государи мои! прозвучалъ нѣжный, пріятный голосъ.
Г-жа де Морсофъ сказала на балу только одно слово, но я тотчасъ узналъ ея голосъ. Онъ проникъ въ душу мою, какъ лучь солнца прокрадывается въ темницу узника и золотитъ ея сырыя стѣны. Я подумалъ, что она можетъ припомнить мое лице, и хотѣлъ убѣжать, но уже было поздно: она стояла на порогѣ. Наши глаза встрѣтились. Я не знаю, кто изъ насъ болѣе покраснѣлъ. Въ замѣшательствѣ она не могла выговорить ни слова, и молча воротилась на свое мѣсто къ пяльцамъ. Слуга подалъ кресла. Чтобы найти предлогъ для молчанія, она продернула иголку, сочла нѣсколько стёжекъ, и, обративъ къ Г. де Шессель чело, вмѣстѣ кроткое и гордое, спросила; какому счастливому случаю она обязана его посѣщеніемъ? Безъ сомнѣнія, ей было любопытно знать причину моего появленія; но она не посмотрѣла ни на одного изъ насъ. Ни разу не подняла глазъ отъ работы; но слушала съ такимъ вниманіемъ, какъ будто она обладала даромъ слѣпыхъ, угадывать душевное волненіе по едва примѣтнымъ удареніямъ голоса. Это было справедливо.
Г-нъ де Шессель представилъ меня.
Я былъ сынъ его друга; здоровье мое разстроилось отъ чрезмѣрныхъ занятій.
Я пріѣхалъ къ нему погостить и отдохнуть. Опасаясь за меня излишней усталости, онъ оcмѣлился зайnи въ Клошгурдъ и просить у ней позволенія отдохнуть.
Все это была сущая правда; но счастливый случай самъ собой такъ рѣдко приходитъ, что Г-жа де Морсофъ не повѣрила этому объясненію; она бросила на меня холодный и строгій взглядъ, который заставилъ меня потупить глаза отъ какого-то чувства униженія, и для того, чтобы скрыть слезы, которыя дрожали на моихъ рѣсницахъ.
Гордая владѣтельница увидѣла холодный потъ на лбу моемъ; можетъ, угадала и слезы мои; только она предложила мнѣ все нужное, съ утѣшительною кротостію, которая возвратила мнѣ голосъ. Покраснѣвъ, какъ дѣвушка, дрожащимъ голосомъ старика я почтительно отказался.
"Я желаю только," говорилъ я, поднявъ глаза и встрѣтивъ во второй разъ ея взоръ; "я желаю только провести здѣсь нѣсколько минутъ. Я такъ усталъ, что едва могу держаться на ногахъ.
-- Зачѣмъ вы такъ дурно думаете о гостепріимствѣ нашей прекрасной стороны? Не правда ли, вы сдѣлаете мнѣ удовольствіе, оставшись у насъ обѣдать? прибавила она, обращаясь къ моему сосѣду.
Я бросилъ столь трогательно-умоляющій взглядъ на моего покровителя, что онъ не имѣлъ духа отказаться отъ приглашенія, которое было сдѣлано изъ одной учтивости. Привычка жить въ свѣтѣ научила Г-на де Шесселя схватывать эти оттѣнки; но молодой, неопытный юноша такъ свято вѣритъ согласію словъ и мыслей а прекрасной женщины, что я не могъ прійти въ себя отъ удивленія, когда, воротясь ввечеру домой, Г-нъ де Шессель сказалъ мнѣ: "Я остался, потому что вамъ этого смертельно хотѣлось; но я, можетъ, навсегда разсорился съ моими сосѣдями, если вамъ не удастся поправить дѣло." Эти слова заставили меня долго думать; въ душѣ моей снова блеснула надежда, которая уже готова была ее оставить.
"Кажется, сегодня намъ не возможно возпользоваться вашимъ приглашеніемъ: Г-жа де Шессель ждетъ пасъ къ обѣду."
-- Что жъ? Мы можемъ ее увѣдомить. Одна ли она?
"У нее Аббатъ де Келюсъ."
-- Въ такомъ случаѣ вы обѣдаете у насъ, сказала она, вставая, чтобы позвонить.
На этотъ разъ Г. де Шессель не могъ сомнѣваться въ ея искренности, и бросилъ на меня поздравляющій взглядъ. Увѣренный въ счастіи провести нѣсколько часовъ подъ одной съ ней кровлею, я считалъ этотъ вечеръ цѣлой вѣчностью блаженства.
Г-жа де Морсофъ начала съ своимъ сосѣдомъ предлинный разговоръ объ урожаѣ винограда, объ уборкѣ хлѣба, разговоръ, въ которомъ я не могъ участвовать. Она поступила такимъ образомъ не отъ незнанія приличія, не изъ презрѣнія ко мнѣ, но для того, чтобы скрыть свое замѣшательство. И если въ ту минуту я считалъ себя жестоко обиженнымъ, что она поступала со мной, какъ съ ребенкомъ; если я завидовалъ Г. де Шесселю, которому лѣта давали право вести съ своей сосѣдкой разговоръ о такихъ важныхъ предметахъ; если я огорчился этимъ исключительнымъ вниманіемъ: то черезъ нѣсколько мѣсяцевъ я узналъ, какъ многозначуще молчаніе женщины и сколько мыслей, сколько чувствъ скрываетъ иногда шумный, мелочный разговоръ.
Первымъ моимъ стараніемъ было усѣсться какъ можно покойнѣе въ креслахъ; потомъ я возпользовался выгодами моего положенія и сталъ прислушиваться съ сладостнымъ волненіемъ къ звуку ея голоса. Вся душа ея отражалась въ каждомъ изъ этихъ звуковъ. Ея произношеніе словъ, кончащихся на і, походило на пѣніе птицы; ш въ устахъ ея отзывалось, какъ поцѣлуй; такимъ образомъ, сама того не зная, она давала словамъ новый, плѣнительный смыслъ и уносила душу въ безпредѣльный міръ мечтаній.
Сколько разъ я нарочно старался продлить споръ, который могъ бы окончить въ минуту; сколько разъ я подвергался незаслуженнымъ упрекамъ, заслушиваясь этой небесной гармоніи, вдыхая воздухъ, который вылеталъ изъ ея устъ, проникнутый ея душею, обнимая этотъ словесный пламень съ той же горячностію, съ какою я заключилъ бы ее самоё въ мои объятія. Рѣдкій смѣхъ ея звучалъ какъ щебетанье ласточки; но какое трогательное пѣніе лебедя, тоскующаго по подругѣ, когда она говорила о своихъ страданіяхъ!
Невнимательность Графини позволила мнѣ свободно разсмотрѣть ее. Взоръ мой жадно ловилъ всѣ ея движенія, пробѣгалъ по стану, лобызалъ ея ножки, игралъ въ ея душистыхъ локонахъ. Но въ то же время я чувствовалъ смертельный страхъ, легко понятный тѣмъ, которые разъ въ жизни испытали безпредѣльныя радости истинной страсти. Я боялся, чтобы она не примѣтила, какъ глаза мои были прикованы къ тому мѣсту, которое я осмѣлился поцѣловать.
Разумѣется, что этотъ страхъ придавалъ новую заманчивость искушенію, и я не устоялъ -- я взглянулъ на прелестныя плечики, которыя со дня бала тамъ живо рисовались моему воображенію въ шиши ночей, проведенныхъ безъ сна!
Я могу означить вамъ главныя черты, по которымъ вы узнали бы Графиню изъ тысячи; но что значитъ самый вѣрный очеркъ, самыя живыя краски предъ невыразимой прелестью ея лица! Рѣдкій живописецъ могъ бы написать его сходно: ему должно было бы уловить неуловимое отраженіе внутренняго пламени, которое озаряло его какъ вѣнецъ изъ лучей. Мягкіе волосы пепельнаго цвѣта лежали на высокомъ челѣ, полномъ невыраженныхъ мыслей, заглушенныхъ чувствъ сердечной скорби. Глаза ея были сѣрозеленоваиіаго цвѣта со множествомъ черныхъ точекъ. Когда говорили о ея дѣтяхъ, или когда а ней вырывалось внезапное изліяніе радости или горести, то изъ глазъ ея исходилъ пронзительный лучъ, который казался возженнымъ огнемъ ея жизни и долженъ былъ изсушить его источникъ. Онъ-то извлекъ у меня слезы при изъявленіи ея страшнаго пренебреженія, онъ-то заставлялъ потуплять взоры самыхъ смѣлыхъ. Греческій носъ, соединяясь круглой линіею съ выгнутыми, необыкновенно пріятными губами, придавалъ что-то идеальное ея продолговатому лицу; цвѣтъ его бѣлизной уподоблялся бѣлой камеліи и на щекахъ оттѣнялся легкимъ, прелестнымъ румянцемъ. Она была довольно полна, но это ни сколько не нарушало стройности ея стана, а придавало только пріятную округлость ея формамъ. Легкій пухъ показывался на щекахъ ея и въ изгибахъ шеи, и удерживалъ лучи свѣта, который казался въ нихъ шелковистымъ.Маленькія, красивыя ушки были, по ея выраженію, ушами матери и невольницы. Когда я въ послѣдствіи съ нею сблизился, она часто говорила мнѣ: "вотъ идетъ Г. де Морсофъ," и черезъ нѣсколько минутъ онъ въ самомъ дѣлѣ являлся, между тѣмъ какъ я еще не слыхалъ шума его шаговъ. Она имѣла прекрасныя руки съ длинными пальцами, образованныя на подобіе рукъ у Греческихъ статуй, и аристократическую ножку, ножку, которая мало ходитъ, скоро устаетъ, и, выказываясь изъ-подъ платья, привлекаетъ взоры стройностію. Хотя она была уже матерью двухъ дѣтей, но я еще не встрѣчалъ женщины, столь юной. Лице ея выражало какую-то неизъяснимо трогательную простоту и вмѣстѣ что-то изумительное и мечтательное и влекло взоры непреодолимою силою, какъ тѣ картины, въ которыхъ живописецъ выразилъ цѣлый міръ идей и чувствъ. Впрочемъ ея видимыя качества могутъ быть только отчасти выражены посредствомъ сравненій. Помните ли вы очаровательный запахъ, розовые и черные лепестки полеваго цвѣтка, который мы сорвали, возвращаясь изъ Вилла-Діодати, и который такъ плѣнилъ васъ своей чудной красотою? Вотъ эмблема женщины, которая была такъ любезна, такъ образована для свѣта въ уединеніи, такъ проста въ своихъ выраженіяхъ, такъ изысканна во всемъ, что ее окружало -- цвѣтокъ въ одно время розовый и черный. Тѣло ея имѣло свѣжесть распустившихся листьевъ, умъ -- зрѣлость, превышавшую лѣта; она была дитя чувствомъ и опытна отъ долговременнаго несчастія, вмѣстѣ знатная дама и поселянка.
Вотъ почему она нравилась безъ намѣренія своими движеніями, походкой, молчаніемъ, словомъ, брошеннымъ въ разговоръ. Обыкновенно она была углублена въ самоё себя, внимательна какъ стражъ, на которомъ лежитъ общее спасеніе и который чуетъ опасность; иногда же а ней вырывалась улыбка, которая обличала веселый нравъ, подавленный обстоятельствами. Она заставляла мечтать, а не вызывала ласкательства, которыя любятъ женщины. Рѣдко выказывалась ея природная пылкость, ея юношескія мечты, какъ иногда промежду облаковъ проглядываетъ голубое небо. Эти невольные порывы возбуждали задумчивость въ тѣхъ, кто наблюдалъ за ней. Движенія и особенно взгляды ея (кромѣ дѣтей, она ни на кого не смотрѣла) были также рѣдки, и потому все, что она говорила и дѣлала, принимало какую-то особенную торжественность. Въ тотъ день на Г-жѣ де Морсофъ было розовое платье съ мелкими полосками, манишка съ широкимъ рубцомъ; черные кушакъ и ботинки; волосы просто подобраны подъ черепаховый гребень.
Вотъ вамъ легкій очеркъ этой женщины.
Но всегдашнее вліяніе ея души, этотъ пламень, разливаемый ею, какъ солнечный свѣтъ на все, что ее, окружало; но ея тайныя чувства, ея ясность въ спокойныя минуты и покорность въ бурныя, всѣ эти обстоятельства, въ которыхъ развивается характеръ, войдутъ въ составъ моей повѣсти. Это семейная эпопея, столь же важная въ глазахъ мудреца, какъ и та, въ которой дѣйствуютъ цари и герои, и особенно занимательная потому, что участь всѣхъ женщинъ болѣе или менѣе сходна съ ней.
Въ Клошгурдѣ все носило отпечатокъ совершенно Англійской чистоты. Зала, въ которой сидѣла Графиня, была выкрашена сѣрой краской двухъ тѣней. На каминѣ стояли часы въ футлярѣ изъ краснаго дерева, двѣ фарфоровыя вазы съ цвѣтами. На комодѣ лампа, передъ каминомъ столъ для триктрака. Окна были завѣшаны простыми коленкоровыми гардинами безъ бахрамы. Сѣрые чехлы съ зеленой тесьмою покрывали мебель. Пяльцы Графини доказывали, что это была ея работа. Эта простота имѣла въ себѣ что-то благородное. Ни одна комната въ мірѣ не производила на меня такого впечатлѣнія, какъ эта зала въ Клошгурдѣ по которой можно было угадать простую, однообразную жизнь Графини. Тамъ родилась большая часть моихъ политическихъ и ученыхъ мнѣній; тамъ цвѣлъ безъизвѣстный цвѣтокъ, котораго благоуханіе оживило мою душу; тамъ сіяло солнце, которое своимъ благодѣтельнымъ жаромъ развило мои хорошія качества и изсушило дурныя.
Изъ оконъ взоръ обнималъ долину, замокъ Фрапель, церковь, село и древній замокъ Саше. Всѣ эти мѣста совершенно согласовались съ жизнію, изъятою отъ мірскихъ волненій, и сообщали душѣ свое спокойствіе. Если бы я встрѣтилъ въ первый разъ Г-жу де Морсофъ въ кругу ея семейства, а не въ роскошномъ нарядѣ бала, конечно я не осмѣлился бы похитить а ней пламенный поцѣлуй, въ которомъ теперь горько раскаявался. Нѣтъ, я бы преклонилъ передъ ней колѣна; поцѣловалъ бы прахъ ея могъ, облилъ ихъ слезами и бросился бы въ Индру. Но теперь я уже прикоснулся губами къ полной чашѣ любви, и душа моя жаждала ея наслажденій. Я хотѣлъ жить для того, чтобы дождаться часа удовольствій, какъ дикій выжидаетъ минуту мщенія. Когда я вышелъ изъ забытія, она произносила имя своего мужа.
-- Вотъ идетъ Г. де Морсофъ, сказала она.
Я вспрыгнулъ на ноги, какъ испуганная лошадь, и хотя это движеніе не могло укрыться отъ моихъ собесѣдниковъ, они не сдѣлали мнѣ никакого замѣчанія, потому что въ самую эту минуту вбѣжала въ комнату маленькая дѣвочка, говоря: вотъ папенька!
-- Ну что же ты, Магдалина? спросила ее мать. Дѣвочка протянула руку Г. де Шесселю, посмотрѣла на меня со вниманіемъ и съ изумленіемъ сдѣлала мнѣ маленькій поклонъ.
-- Довольны ли вы теперь ея здоровьемъ? спросилъ Г. де Шессель.
-- Теперь ей лучше, отвѣчала она, гладя малютку по головѣ, которую она прижимала къ ея груди.
Тутъ я узналъ, что ей было уже девять лѣтъ, а на взглядъ ей никакъ не льзя было дать болѣе шести. Я не могъ скрыть моего удивленія; это движеніе навело облако грусти на чело матери. Г. де Шессель бросилъ на меня значительный взглядъ, которымъ свѣтскіе люди даютъ намъ второе воспитаніе. Невольно я тронулъ живую рану материнскаго сердца. Магдалина, худощавый ребенокъ съ блѣдными глазами, съ лицемъ прозрачнымъ какъ фарфоръ, сквозь котораго просвѣчиваетъ огонь, конечно не могла бы жить въ душной, городской атмосферѣ. Чистый воздухъ, неусыпныя попеченія матери, которая дышала на нее, поддерживали это существо нѣжное и слабое, какъ цвѣтокъ, вырощенный въ теплицѣ чужаго климата. Она не имѣла ни малѣйшаго сходства съ матерью, но получила ея душу, и эта душа подкрѣпляла ее. Рѣдкіе, черные волосы, впалые глаза и щеки, худыя руки, узкая грудь, все показывало борьбу смерти съ жизнію, борьбу> въ которой до сихъ поръ Графиня удерживала побѣду на сторонѣ послѣдней. Чтобы пощадишь сердце матери, она старалась казаться живою; но когда она себя не принуждала, то клонилась къ землѣ, какъ вѣтвь ветлы. Смотря на нее, вы бы сказали, что это маленькая цыганка, полумертвая отъ голода и холода, которая пришла съ своей родины прося милостыни, истощенная, но полная мужества, и наряженная для зрителей.
-- Гдѣ же ты оставила Жака? спросила а ней мать, цѣлуя ее въ бѣлую линію, которая раздѣляла ея волосы на двѣ полосы, черныя какъ вороновы крылья.
-- Онъ идетъ съ папенькой.
Въ эту минуту вошелъ Г. де Морсофъ, держа за руку сына. Жакъ былъ копія сестры, съ тѣми же признаками болѣзни. Эти два ребенка, слабые и худые, возлѣ ихъ прекрасной и полной жизнію матери, заставляли угадывать на лицѣ Графини горькую думу, которая повѣряется только одному Богу.
Представивъ меня мужу, она уступила ему свое мѣсто и вышла. Дѣти, которыхъ глаза были обращены къ ней, какъ къ свѣтилу, которое ихъ оживляло и согрѣвало, хотѣли за ней слѣдовать,
Они повиновались, но взоръ ихъ омрачился. Ахъ! чего бы я не сдѣлалъ за одно это слово милый! Когда она ушла, и мнѣ, и дѣтямъ стало не такъ душно.
Сначала Г. де Морсофъ встрѣтилъ меня пасмурнымъ, безпокойнымъ взглядомъ; но имя мое перемѣнило его расположеніе и прояснило чело. Онъ сдѣлался вѣжливъ, осыпалъ меня знаками отличнаго уваженія и, казалось, считалъ за счастіе принимать меня въ своемъ домѣ. Древность нашей фамиліи, первое достоинство человѣка въ его глазахъ, оправдывала этотъ пріемъ, который сначала удивилъ меня и привелъ въ замѣшательство. Когда разговоръ снова между нами завязался, Магдалина освободила голову изъ-подъ руки отца и ускользнула въ дверь; за ней послѣдовалъ и Жакъ. Они спѣшили къ матери; черезъ нѣсколько минутъ я услышалъ ихъ голоса, какъ жужжаніе пчелъ вокругъ роднаго улья.
Я разсматривалъ внимательно Графа, стараясь угадать его характеръ. Ему было около сорока пяти лѣтъ, но по виду казалось до шестидесяти. Такъ постарѣлъ онъ во время переворотовъ, которые ознаменовали конецъ XVIII столѣтія. Верхняя часть его головы была обнажена отъ волосъ, и только малый ихъ остатокъ окружалъ затылокъ на подобіе вѣнца и оканчивался на вискахъ черными съ просѣдью пучками. Лице его походило на рыло бѣлаго волка, который только что окончилъ кровавый пиръ; носъ его рдѣлся, какъ у всѣхъ людей, которые имѣютъ слабый желудокъ и кровь, испорченную продолжительными болѣзнями. Плоскій лобъ, слишкомъ широкій для остроконечнаго лица, былъ покрытъ морщинами, слѣдствіе военной жизни, а не умственныхъ трудовъ, тяжести постояннаго несчастія, а не благородныхъ усилій побѣдить судьбу. Смуглыя, выдавшіяся скулы на блѣдносинихъ щекахъ означали крѣпкое сложеніе и долгую жизнь. Глаза его желтые, свѣтлые и суровые бросали на васъ взоръ блестящій, но холодный, какъ лучъ солнца зимою, безпокойный безъ выраженія, недовѣрчивый безъ причины. Ротъ его показывалъ вспыльчивый, повелительный характеръ. Непринужденность сельской жизни выказывалась въ его одеждѣ; а смотря на жесткія и загорѣлыя руки, можно было угадать, что онъ надѣвалъ перчатки только тогда, когда садился на лошадь, или шелъ въ обѣднѣ. Впрочемъ въ немъ были еще замѣтны слѣды благороднаго происхожденія. Самый заклятый либералъ не отказался бы отдать справедливость его рыцарской честности, набожности, преданности къ Королевской фамиліи.
Во время обѣда я замѣтилъ въ движеніи его поблекшихъ щекъ и въ нѣкоторыхъ взглядахъ, украдкой брошенныхъ на дѣтей, слѣдъ глубоко запавшихъ мыслей, которыя его терзали. И кто бы, глядя на него, не понялъ этого? Кто бы не обвинилъ его, видя эти тѣла, которымъ не доставало жизни? Но, осуждая себя, онъ отнималъ а другихъ право судить его.
Когда вошла его жена между двумя дѣть? ми, во мнѣ родилось предчувствіе несчастія. Смотря на нихъ поперемѣнно, изучая ихъ относительныя физіогноміи, мысли, полныя грусти, пали на мое сердце; такъ падаетъ тонкій осенній дождь на страну, освѣщенную солнцемъ. Когда предметъ разговора истощился, Г. де Морсофъ опять вывелъ меня на сцену, разсказывая женѣ своей различныя подробности о нашей фамиліи, которыя были мнѣ вовсе неизвѣстны. Онъ спросилъ меня: который мнѣ годъ? При моемъ отвѣтѣ Графиня изъявила такое же удивленіе, какъ я, когда узнала возрастъ ея дочери. Она полагала мнѣ не болѣе четырнадцати лѣтъ. Это былъ, какъ я узналъ послѣ; вторый узелъ, привязавшій ее ко мнѣ такъ сильно. Материнское сердце озарилось въ одно мгновеніе лучемъ поздней надежды. Видя меня въ двадцать лѣтъ такимъ худымъ, нѣжнымъ и вмѣстѣ столь сильнымъ, внутренній голосъ шепнулъ ей: они будутъ жить! Она смотрѣла на меня съ любопытствомъ; эта минута разрушила множество препятствій, которыя насъ еще раздѣляли. Казалось, она желала сдѣлать мнѣ тысячу вопросовъ и не сдѣлала ни одного.
-- Если чрезмѣрные труды разстроили ваше здоровье, сказала она, то воздухъ нашей долины поправитъ его.
-- Нынѣшнее воспитаніе губитъ дѣтей, подхватилъ Г. де Морсофъ. Мы обременяемъ ихъ головы Математикою, убиваемъ излишнею ученостію и истощаемъ ихъ силы прежде времени. Отдохните здѣсь; эта громада мыслей, которая вдругъ на васъ обрушилась, совсѣмъ васъ подавила. Какое поколѣніе готовитъ намъ это просвѣщеніе, доступное всѣмъ и каждому! Для отвращенія зла, непремѣнно давно бы пора поручишь общественное образованіе духовнымъ.
Онъ всталъ и предложилъ намъ обойти его сады.
-- Господинъ Графъ....
-- Ну что же, моя милая? прервалъ онъ, оборачиваясь къ ней съ надменной грубостію, которая только доказывала, какъ сильно онъ желалъ казаться самовластнымъ господиномъ въ домѣ и какъ мало былъ имъ на дѣлѣ.
-- Г. де Шессель, не зная, что его гость пришелъ пѣшкомъ изъ Тура, заставилъ его уже прогуляться въ Фрапелѣ.
Вошедшій слуга доложилъ, что подано кушанье. Г. де Шессель повелъ Графиню, а Графъ взялъ, улыбаясь, меня подъ руку и повелъ въ столовую. Она была обита зелеными обоями съ изображеніемъ цвѣтовъ и плодовъ; а оконъ бѣлые занавѣсы съ красными бахрамами; дубовые рѣзные стулья были покрыты подушками хозяйкиной работы. Обѣдъ былъ сытенъ, но не причудливъ. На столѣ разстановлено фамильное серебро разной формы, Саксонскій фарфоръ, который еще не успѣлъ опять войти въ моду, осьмиугольные графины, ножи съ агатовыми ручками, лакированные кружечки подъ бутылками, цвѣты въ крашеныхъ подъ лакъ и вызолоченныхъ по краямъ кадочкахъ. Мнѣ ужасно нравилась вся эта старина. Да и могло ли быть иначе? Я сидѣлъ возлѣ нее, подавалъ ей пить, прикасался къ ея платью, ѣлъ ея хлѣбъ -- невыразимое счастіе! Не прошло трехъ часовъ и жизнь наша слилась въ одну, любовь сдѣлала меня льстецомъ. Я всячески старался понравиться Г. де Морсофу, который съ примѣтнымъ удовольствіемъ принималъ мои угожденія. Я сталъ бы ласкаться къ собакѣ дома, сталъ бы исполнять всѣ прихоти дѣтей; мнѣ было досадно, что до сихъ поръ они не завладѣли мною, какъ своею собственностію. Любовь, подобно генію, имѣетъ свои вдохновенія; я чувствовалъ, что опрометчивость, вспыльчивость, угрюмость разрушили бы мои надежды въ самомъ ихъ началѣ.
Для меня обѣдъ прошелъ въ тайномъ, неизъяснимомъ восторгѣ; сидя возлѣ нее, я не думалъ ни объ ея холодности, ни о равнодушіи Графа, прикрытомъ маской учтивости. Въ упоеніи я нѣсколько разъ отвѣчалъ не въ попадъ на предлагаемые вопросы; остатокъ дня прошелъ, какъ прекрасный сонъ. Я опомнился уже тогда, какъ плылъ по Индрѣ при лунномъ свѣтѣ, который серебрилъ холмы, луга и деревья. Вечеръ былъ тепелъ. Тихій вѣтерокъ доносилъ къ намъ благовонныя испаренія цвѣтовъ; вдали раздавалось однообразное, грустное пѣніе иволги. Съ этого дня я не могу слышать ее безъ сладостнаго умиленія. Подходя къ Фрапелю, я оглянулся на Клошгурдъ; мнѣ попалась на глаза лодка, привязанная возлѣ стѣны къ ясеню; въ ней Г. де Морсофъ ѣздилъ ловить рыбу.
-- Ну, сказалъ мнѣ Г. де Шессель, когда насъ никто не могъ слышать, кажется не нужно спрашивать, обрѣли ли вы свои прелестныя плечики? Право, вы можете гордиться пріемомъ Г. де Морсофъ. Браво! вы съ перваго разу попали въ самую средину цѣли. Эти слова оживили мое мужество, которое было подавлено тягостными мыслями. Я не сказалъ еще ни слова съ тѣхъ поръ, какъ мы оставили Клошгурдъ, и Г. де Шессель приписывалъ мое молчаніе счастью.
-- Какъ такъ? отвѣчалъ я съ насмѣшливымъ видомъ, чтобы скрыть порывы волнующей меня страсти.
-- Онъ никогда и никого такъ хорошо не принималъ.
-- Право, мнѣ самому это странно, сказалъ я, чувствуя, что слова моего спутника обличали внутреннюю досаду.
Мой хозяинъ имѣлъ довольно мелочное тщеславіе и стыдился имени своего отца, который назывался просто Дюраномъ; онъ былъ извѣстный фабрикантъ и во время революціи нажилъ огромное состояніе. Исполненный честолюбивыхъ замысловъ, Г. де Шессель рѣшился, во что бы то ни стало, схоронить свое прежнее названіе. Сперва онъ подписывался Дюранъ де Шессель, принявъ фамилію своей жены, потомъ Д. де Шессель и наконецъ просто Г. де Шессель. По возвращеніи Лудовика XVIII, онъ получилъ отъ него дипломъ на титулъ Графа съ правомъ маіоратства. Итакъ дѣти пожнутъ плоды его неутомимыхъ трудовъ, и вѣрно никогда не будутъ знать, какъ дорого они ему стоили.
Г. де Шессель пользовался своимъ состояніемъ съ блескомъ, унизительнымъ для нѣкоторыхъ изъ его сосѣдей, и жилъ совершенно по-княжески, между тѣмъ какъ Г. де Морсофъ долженъ былъ самъ надзирать за хозяйствомъ въ Клошгурдѣ и часто отказывать себѣ въ вещахъ, которыя онъ привыкъ считать необходимыми. Мудрено ли, что онъ не могъ удержаться отъ свойственной Турскимъ уроженцамъ зависти, и ласковымъ, почтительнымъ пріемомъ младшему сыну древней фамиліи хотѣлъ унизить своего незнатнаго сосѣда, владѣтеля обширныхъ лѣсовъ, луговъ и полей? Г. де Шессель очень хорошо понялъ Графа; потому-то они встрѣчали другъ друга съ взаимными изъявленіями вѣжливости; но не было между ними этой короткости, этихъ пріятельскихъ сношеній, которыя должны бы существовать между столь близкими сосѣдями. Впрочемъ не одна зависть была причиною уединенной жизни Г. де Морсофа. Подобно всѣмъ знатнымъ того времени, воспитаніе его ограничилось самымъ поверхностнымъ образованіемъ; въ послѣдствіи оно довершалось свѣтскою жизнію, обычаями двора, отправленіемъ важныхъ государственныхъ должностей; но Г. де Морсофу не суждено было возпользоваться этимъ вторымъ воспитаніемъ. Онъ оставилъ Францію во время эмиграціи, и, въ надеждѣ на скорое возстановленіе прежняго порядка, жилъ въ своемъ изгнаніи въ самомъ жалкомъ бездѣйствіи. Можетъ быть, онъ не имѣлъ духа побѣдить свою гордость и заработывать хлѣбъ трудами, на которые привыкъ смотрѣть съ презрѣніемъ. Продолжительныя путешествія пѣшкомъ и недостатокъ в ь пищѣ разстроили его здоровье. Скоро нищета его дошла до послѣдней крайности. Для многихъ бѣдность служитъ средствомъ, подстрекающимъ ихъ душевныя способности; другихъ она совсѣмъ убиваетъ; послѣднее случилось и съ Г. де Морсофъ. Его сѣдые волосы разсказывали эти ужасныя страданія, и я никогда, безъ живѣйшаго состраданія, не могъ думать о Турскомъ дворянинѣ, который странствовалъ пѣшкомъ по Венгріи, раздѣляя скудный обѣдъ съ пастухами Князя Эстергази. Путешественникъ просилъ у нихъ хлѣба, котораго дворянинъ никогда бы не принялъ отъ ихъ господина, и который онь столько разъ отвергалъ отъ рукъ непріятелей Франціи.
Тогда исчезла у него веселость, сродная Французу, и еще болѣе уроженцу Турени; онъ сдѣлался угрюмъ, занемогъ, былъ принятъ изъ состраданія въ какую-то Нѣмецкую больницу. У него было воспаленіе во внутренностяхъ, болѣзнь, часто смертельная, и которая по изцѣленіи дѣйствуетъ обыкновенно жестокимъ образомъ на характеръ и часто доводитъ до ипохондріи.
Послѣ двѣнадцатилѣтнихъ страданій, переходя черезъ Рейнъ, бѣдный пѣшеходъ увидѣлъ въ одинъ прекрасный вечеръ Стразбургскую колокольню. Онъ чуть не упалъ въ обморокъ. "О Франція! Вотъ Франція!" вскричалъ онъ, какъ дитя, въ болѣзни кричитъ имя матери. Полумертвый дошелъ онъ до Месса. Здѣсь честность откупщика сохранила ему одно изъ помѣстьевъ; Герцогъ Ленонкуръ, жившій тогда съ семействомъ въ сосѣдствѣ, оказалъ ему самое великодушное гостепріимство. Ленонкуры также лишились своего огромнаго состоянія, а по происхожденію Графъ де Морсофъ былъ приличнымъ женихомъ для ихъ единственной дочери. Молодая дѣвушка ни сколько не противилась своему замужству съ тридцатипятилѣтнимъ больнымъ мущиной; оно давало ей право жить съ теткой Маркизой де Юксель, которая любила ее со всей нѣжностію матери. Г-жа де Юксель, короткая пріятельница Герцогини Бурбонской, принадлежала къ обществу, котораго душей былъ Сенъ-Мартенъ Турскій уроженецъ, прозванный неизвѣстнымъ философомъ. Перенеся жестокія испытанія во время революціи, Маркиза де Юксель отдалась въ послѣдніе дни своей жизни пламенной вѣрѣ, которая пролила въ душу ея любимицы свѣтъ небесной любви и елей внутренней радости. Сама она въ послѣдствіи нѣсколько разъ принимала въ Клошгурдѣ этого Сен-Мартеня. Тетка ея, уступивъ ей все свое имѣніе, оставила для себя одну маленькую комнату, гдѣ скоро и скончалась. Это несчастіе набросило мрачную тѣнь на Клошгурдъ и душу новообрачной. Со всѣмъ тѣмъ, первое время ея замужства было для нея единственными днями, если не счастія, то по крайней мѣрѣ спокойствія. Послѣ труднаго странствованія на чужбинѣ, Г. де Морсофь какъ-будшо отдохнулъ душей, радуясь нѣсколько свѣтлой будущности. Вынужденный заботиться объ устройствѣ своего имѣнія; опъ занялся планами агрономическихъ предпріятій, и нашелъ въ этомъ занятіи пріятное развлеченіе; но рожденіе Жака было для него громовымъ ударомъ. Доктора осудили его. Графъ скрылъ ихъ приговоръ отъ матери, совѣтовался съ ними еще разъ, и еще разъ получилъ жестокіе отвѣты. которые вскорѣ подтвердило рожденіе Магдалины. Итакъ имя его угаснетъ безъ наслѣдника; молодая, невинная женщина, несчастная черезъ него, осуждена испытать страданія матери и не имѣть ея радостей. Эти мысли упали на его душу и довершили его разрушеніе.
Г-жа де Морсофъ угадала прошедшее по настоящему и прочла въ будущемъ. Трудно составить счастіе человѣка, угнетеннаго тяжкимъ сознаніемъ своей вины; но Графиня взяла на себя этотъ подвигъ, достойный Ангела. Для этого она пріучила душу свою къ стоической твердости. Сойдя въ глубины бездны, изъ которой могла еще видѣть голубое небо, она посвятила себя на служеніе одному человѣку, какъ сестра милосердія посвящаетъ себя на служеніе всѣмъ страждущимъ. Желая примирить его съ собой, она простила ему то, чего онъ самъ не могъ простить себѣ. Онъ сдѣлался скупъ, она покорилась всѣмъ лишеніямъ; онъ боялся быть обманутымъ, подобно всѣмъ тѣмъ, которые встрѣтили въ жизни только горести, она осудила себя на уединеніе и безъ ропота щадила его недовѣрчивость; употребляла всю хитрость женщины, чтобы внушить ему полезное. Такимъ образомъ онъ принималъ ея идеи за собственныя и наслаждался у себя превосходствомъ, котораго нигдѣ не могъ бы имѣть. Открывъ въ немъ странный, раздражительный до безумія характеръ, который въ странѣ сплетней и насмѣшекъ могъ повредить ея дѣтямъ, она рѣшилась никогда не выѣзжать изъ Клошгурда. Этого мало: она одѣла эти развалины густымъ покровомъ плюща; никто даже не подозрѣвалъ настоящей нимчтожности ея мужа. Вотъ что передалъ мнѣ, въ припадкѣ раздраженнаго самолюбія, Г. де Шессель. Знаніе свѣта посвятило его нѣсколько въ тайны Клошгурда. Но если высокая добродѣтель Г-жи де Морсофъ могла обмануть свѣтъ, ей не возможно было укрыться отъ проницательнаго взора любви. Предчувствіе взаимности заставило меня нѣсколько разъ встрепенуться въ постели; наконецъ я не вынесъ долѣе оставаться въ комнатѣ, когда могъ видеть ея окна. Я одѣлся, прокрался въ садъ и черезъ нѣсколько минутъ расположился въ лодкѣ, которая была привязана у Клошгурда. Оттуда я могъ видѣть свѣтъ въ одномъ изъ ея окошекъ. Тутъ возобновились всѣ мои прежнія мечты, но прелестнѣе, спокойнѣе, прерываемыя звуками пѣвца любви. Множество мыслей являлись въ душѣ моей, исчезали, подобно привидѣніямъ, и уносили съ собой печальный покровъ, который до сихъ поръ лежалъ на моей жизни. Душа и чувства участвовали въ восторгѣ; въ продолженіе нѣсколькихъ дней міръ для меня распространился; въ одну минуту онъ получилъ центръ. Съ ней слились мои желанія и честолюбивые замыслы; для нее желалъ я быть всѣмъ, чтобы обновить, наполнить ея истерзанное сердце. Прекрасны были эти часы, проведенные подъ ея окнами, при журчаньи водъ подъ колесомъ мельницы, при однообразномъ боѣ часовъ на колокольнѣ Саше. Въ эту свѣтлую ночь я посвятилъ ей мою душу съ тою вѣрою, осмѣянною Сервантесомъ въ бѣдномъ Кастильскомъ рыцарѣ, надъ которой мы сами такъ много смѣемся, и которою мы всѣ начинаемъ жизнь. При первомъ лучѣ солнца, при первомъ пѣніи птицъ я убѣжалъ въ Фрапель; никто меня не видалъ, никто не подозрѣвалъ моей отлучки, и я спокойно проспалъ до самаго завтрака. Тотчасъ послѣ него, не смотря на жаръ, я сошелъ въ долину, чтобы увидѣть Индру съ ея островами, холмами, лугами, къ которымъ я изъявлялъ самое страстное удивленіе. Съ быстротой молодой лошади, я достигъ лодки, всталъ и Клошгурда. Все было тихо и утомлено, какъ обыкновенно въ часъ полудня. Неподвижные листья ясно отрѣзывались на голубомъ небѣ; насѣкомыя, которыя живутъ свѣтомъ, стрекозы, зеленыя мухи, летали между ольхой и тростникомь; стада лежали въ тѣни; красная земля виноградниковъ, казалось, горѣла при лучахъ солнца; по стѣнамъ пробирались жабы. Какая перемѣна въ ландшафтѣ, который поутру былъ такъ свѣжъ, такъ заманчивъ! Вдругъ мнѣ показалось, что изъ Клошгурда вышелъ Г. де Морсофъ; я выскочилъ изъ лодки и пустился къ нему на встрѣчу.
-- Какъ ваше здоровье, Г. Графъ?
Лице его просіяло радостію: ему рѣдко удавалось слышать этотъ титулъ.
-- Хорошо; но вы вѣрно очень любите деревню, что вышли гулять по такому жару?
-- Какъ же, Графъ; вѣдь меня для того сюда и прислали, чтобы жить на чистомъ воздухѣ.
-- Ну такъ пойдемте со мной смотрѣть, какъ жнутъ ячмень.
-- Съ большимъ удовольствіемъ. Признаться вамъ, я совершенный невѣжда во всемъ, что касается до хозяйства. Я не въ состояніи различитъ ржи отъ ячменю, или осину отъ тополя, и вовсе не имѣю понятія о земледѣліи и о различныхъ способахъ удобрять землю.
-- Въ такомъ случаѣ идите за мной, говорилъ онъ съ замѣтнымъ удовольствіемъ. Вы никогда не научились бы этому, живя съ Г. де Шессель: онъ слишкомъ большой баринъ для того, чтобы заниматься хозяйствомъ, и знаетъ только принимать счеты отъ управителя.
Тутъ онъ показалъ мнѣ свои дворы и строенія, сады и огороды. Потомъ повелъ меня по длинной аллеѣ изъ акацій и тополей, которая росла по берегу рѣки. На другомъ ея концѣ сидѣла Г-жа де Морсофъ и занималась съ дѣтьми. Какъ она была хороша подъ этими нѣжными, рѣзными листьями! Можетъ быть, она и удивилась моей поспѣшности, но не показала этого и спокойно ожидала насъ.
Г. де Морсофъ обратилъ мое вниманіе на долину, которая здѣсь представляла совсѣмъ новый видъ; орошаемая множествомъ ручьевъ, которые текли въ Индру, она разстилалась передъ глазами во всю длину и терялась въ туманѣ отдаленнаго горизонта между двумя рамами холмовъ, рощъ и утесовъ. Въ эту минуту Жакъ сильно закашлялся. Г-жа де Морсофъ бросила книгу, по которой читала Магдалина, и схватила его на руки.
-- Ну, что такое сдѣлалось? вскричалъ Г. де Морсофъ, и лице его посинѣло.
-- У него болитъ горло, отвѣчала мать, не обращая на меня никакого вниманія; это пройдетъ. Ома поддерживала голову и спину сына; изъ глазъ ея падали на бѣдное созданіе два луча и, казалось, вливали въ него жизнь.
-- Я не понимаю, какъ вы можете поступать такъ безразсудно, подхватилъ съ досадой Г. де Морсофъ; вы подвергаете его холоду отъ воды и сажаете на каменную скамью.
-- Но, папенька, она разогрѣлась отъ солнца! вскричала Маргарита.
-- Имъ было душно въ комнатѣ, сказала Графиня.
-- Женщины вѣчно правы, проворчалъ Графъ, смотря на меня.
Не желая оправдать или осудить его взорами, я глядѣлъ на Жака, который жаловался на сильную боль въ горлѣ.
Мать должна была унести его въ комнату.
-- Когда производятъ на свѣтъ такихъ больныхъ дѣтей, то надобно, по крайней мѣрѣ, умѣть ходить за ними! кричалъ онъ ей въ слѣдъ.
Несправедливыя, глубоко несправедливыя слова! Только грубый эгоизмъ могъ побудить его оправдываться на счетъ жены. Г. де Морсофъ сидѣлъ въ задумчивости съ поникшею головою. Опъ не смотрѣлъ на меня и не говорилъ со мной. Мое положеніе было чрезвычайно затруднительно. Крупныя капли пота катились съ моего лба. Уйти мнѣ, или остаться, думалъ я. Какъ тяжело ему на душѣ, когда онъ не вспомнитъ провѣдать о Жакѣ! Вдругъ онъ всталъ и подошелъ ко мнѣ.
-- Мы отложимъ до другаго времени нашу прогулку, Г. Графъ, сказалъ я съ кротостію.
-- Пройдемте, отвѣчалъ онъ. Къ несчастію, подобныя сцены слишкомъ обыкновенны, хоть Богъ видитъ, что я съ радостію отдалъ бы послѣднюю каплю крови за жизнь этого бѣднаго ребенка!
Г-жа де Морсофъ показалась въ концѣ аллеи. Она возвращалась безъ досады, безъ воспоминанія недостойныхъ поступковъ и отвѣчала на мой поклонъ.
-- Мнѣ пріятно видѣть, что Клошгурдъ вамъ полюбился.
-- Не хочешь ли, моя милая, чтобы я съѣздилъ верхомъ за Докторомъ? сказалъ ей мужъ, желая получить прощеніе въ своей несправедливости.
-- Не безпокойтесь, мой другъ; Жакъ не хорошо спалъ, и вотъ все тутъ. Это дитя имѣетъ необыкновенно раздражительные нервы; ему что-то приснилось, и я всю ночь должна была разсказывать ему сказки, чтобы опять его усыпить. Кашель чисто нервическій; я дала ему кусочекъ леденца, и онъ тотчасъ заснулъ.
-- Бѣдняжечка! говорилъ онъ, сжимая ея руку въ своихъ и смотря на нее полными слезъ глазами. А я и не зналъ этого.
-- Къ чему же мнѣ безпокоитъ васъ бездѣлицами? Подите же на поле. Вы знаете, безъ васъ староста пуститъ чужихъ нищихъ подбирать колосья, прежде чѣмъ свезутъ съ поля снопы.
-- Я начинаю мой курсъ Агрономіи,сударыня!
-- О, вы въ хорошихъ рукахъ! Онъ знатокъ своего дѣла, отвѣчала она, указывая на своего мужа, на лицѣ котораго появилась сладкая гримаса, похожая на улыбку.
Два мѣсяца спустя, узналъ я, что она провела эту ночь въ смертельной тоскѣ. Она думала, что у ея сына крупъ, который въ то время свирѣпствовалъ въ окрестностяхъ.
Когда мы подходили къ калиткѣ, Графъ сказалъ мнѣ: "Жена моя сущій Ангелъ!" Это слово поразило меня. Раскаяніе, столь сродное юному сердцу, шептало мнѣ: "По какому праву хочешь ты нарушить согласіе этого семейства?"
Г. де Морсофъ былъ совершенно счастливъ, найдя внимательнаго слушателя въ молодомъ человѣкѣ, надъ которымъ онъ легко бралъ поверхность. Въ продолженіе разговора я услышалъ отъ него много несообразностей, которыя меня удивили. Самыя важныя обстоятельства были ему неизвѣстны, онъ боялся образованныхъ людей, отвергалъ всякое превосходство, смѣялся надъ успѣхами, Тутъто я увидѣлъ въ душѣ его столько больныхъ мѣстъ, что надобно было прибѣгать къ величайшимъ усиліямъ, чтобы не задѣть его за живое. Я не могъ надивиться чудесамъ, которыя надѣлалъ въ Клошгурдѣ этотъ неутомимый Агрономъ; слушалъ съ удивленіемъ его планы, и невольно льстя ему, завидовалъ ему въ обладать столь прекраснымъ помѣстьемъ, сущимъ земнымъ раемъ, и ставилъ его несравненно выше Фрапеля.
Въ самый этотъ день Графъ, возвратясь, сказалъ женѣ своей: "Г. Феликсъ прекрасный молодой человѣкъ."
Тѣмъ же вечеромъ я писалъ къ матери, увѣдомляя ее о моемъ намѣреніи остаться въ Фрапелѣ.
Первое время моего знакомства съ Г. де Морсофъ было для меня временемъ тяжкаго испытанія. Съ перваго раза я увидѣлъ въ немъ раздражительность безъ причины, въ важныхъ случаяхъ опрометчивость, которая меня устрашала. Часто я боялся, что онъ, замѣтя выраженіе моихъ глазъ, тутъ же убьетъ меня. Смерть не устрашала меня, но мнѣ не хотѣлось умереть, не вкусивъ напередъ наслажденій взаимной любви. Желанія мои возрастали съ препятствіями. Я сталъ добычей томительной грусти, выжидалъ случая, наблюдалъ, знакомился съ дѣтьми и пріобрѣлъ ихъ любовь. Нечувствительно Г. де Морсофъ сталъ менѣе принуждать себя со мной.
Я сталъ свидѣтелемъ его ипохондріи, вспыльчивости, горькихъ и несправедливыхъ жалобъ, порывовъ безумія, едва удерживаемыхъ воплей человѣка въ отчаяніи; дѣтскихъ слезъ, внезапнаго гнѣва. Я не умѣю описать, съ какимъ томительнымъ безпокойствомъ, говорилъ я, приходя къ нему: Какъ-то онъ меня приметъ? Какая тоска давила меня, когда гроза сбиралась на его лицѣ. Я совершенно подпалъ его деспотизму. Мои страданія заставили меня угадать то, что чувствовала Г-жа де Морсофъ. Скоро мы стали размѣниваться значительными взглядами, и часто слезы мои текли, когда она удерживала свои. Однажды вечеромъ я нашелъ ее въ тихой задумчивости передъ заходящимъ солнцемъ, которое съ любовію золотило верхи горъ, оставляя въ тѣни долину. Природа была такъ прекрасна! Не возможно было не внять вѣчной Пѣсни Пѣсней, которою она приглашаетъ насъ любить. Возвращалось ли юное созданіе къ своимъ первымъ мечтамъ, или женщина страдала въ душѣ отъ какого-нибудь тайнаго сравненія?... Положеніе ея казалось мнѣ благопріятнымъ первому объясненію. Я сказалъ ей: Бываютъ тяжелые дни!
-- Какимъ образомъ прочли вы въ душѣ моей? отвѣчала она.
-- Наша участь такъ сходна. Не принадлежимъ ли мы оба къ малому числу существъ избранныхъ, болѣе прочихъ доступныхъ радости и горю? Ихъ внѣшнія свойства всѣ настроены на одинъ ладъ и производятъ частыя внутреннія потрясенія; все существо ихъ находится въ постоянномъ отношеніи съ тѣмъ, что ихъ окружаетъ. Поставьте ихъ въ такое положеніе, чтобы все вокругъ ихъ было въ растройствѣ: онѣ будутъ страдать до безконечности. За то и удовольствіе ихъ доходитъ до восторга, когда онѣ встрѣчаютъ мысли, чувства, сходныя съ своими, людей, которые имъ сочувствуютъ. Но есть еще среднее состояніе, котораго непріятность постигнутъ только души, страждущія одинакою болѣзнію, и которыя по этому угадываютъ другъ друга съ братскимъ участіемъ. Случается, что мы не испытываемъ никакихъ впечатлѣній: ни горестныхъ, ни радостныхъ. Тогда въ глубинѣ души нашей, полный жизни инструментъ истощается бъ напрасныхъ акордахъ безъ гармоніи, воспламеняется страстію безъ предмета, бросаетъ на вѣтеръ звуки, которые теряются въ воздухѣ. Ужасное содроганіе души, которая ропщетъ и возстаетъ противъ томительнаго бездѣйствія! Въ этихъ порывахъ жизнь наша выливается вся безъ цѣли, какъ кровь изъ скрытой раны. Чувствительность вырывается стремительнымъ потокомъ; за симъ слѣдуетъ страшная слабость, невыразимая тоска, для которой нѣтъ повѣреннаго, нѣтъ утѣшенія! Не выразилъ ли я наше общее страданіе?
Она вздрогнула и, не сводя глазъ съ заката, отвѣчала: Какимъ образомъ въ ваши лѣта вы узнали это?
-- Ахъ! отвѣчалъ я, глубоко тронутый: мое дѣтство было продолжительное томленіе!
-- Ахъ, это Магдалина кашляетъ! сказала она, уходя поспѣшно.
Графиня смотрѣла на мои частыя посѣщенія безъ неудовольствія. Вопервыхъ она была чиста какъ дитя, мысль ея никогда не принимала порочнаго направленія; а вовторыхъ я забавлялъ Г. де Морсофъ и служилъ пищею этому льву безъ когтей и гривы. Притомъ же я придумалъ предлогъ, который всѣмъ показался достаточнымъ. Графъ взялся выучить меня играть въ триктракъ. Въ минуту нашего договора, Графини не могла удержаться, чтобы не посмотрѣть на меня съ состраданіемъ. Взоръ ея говорилъ мнѣ: "Бѣдняжечка! ты кладешь голову въ волчью пасть!" Въ самомъ дѣлѣ, я могъ сравнишь себя съ Эпиктетомъ, подпавшимъ подъ власть злаго ребенка. Когда мы стали играть въ деньги, постоянный выигрышъ приносилъ ему жалкое, безчестное удовольствіе. Одно слово жены его утѣшало меня и возвращало его къ чувству приличій. Но кошелекъ мой скоро истощился, а надежды не выполнялись. Сколько разъ мы сидѣли въ молчаніи одинъ возлѣ другаго, смотря на дѣйствіе свѣта въ долинѣ, на облака, летящія по сѣрому небу, на холмы, одѣтые туманомъ, или игру лунныхъ лучей въ зеркалѣ рѣки, говоря отъ времени до времени:
-- Очаровательная ночь!
-- Ночь женщина, сударыня!
-- Какое спокойствіе!
-- Да, здѣсь не льзя быть совершенно несчастнымъ!
Безъ денегъ, прости мои вечера! Я писалъ къ матери; она сдѣлала мнѣ строгій выговоръ и ничего не прислала. Тутъ я узналъ побужденіе къ воровству -- эти страшные порывы ярости, которые бороздять душу и которые мы должны заглушать подъ опасеніемъ лишиться собственнаго уваженія. Воспоминаніе этихъ роковыхъ минутъ внушило мнѣ къ молодымъ людямъ святое снисхожденіе, свойственное тѣмъ, которые, не упавъ въ бездну, дошли до самаго ея края, какъ будто для того, чтобы измѣрять ея глубину.
Въ этой крайности я нашелъ въ библіотекѣ Г. де Шесселя Разсужденіе о триктрактѣи принялся изучать его. Хозяинъ мой далъ мнѣ съ терпѣніемъ нѣсколько уроковъ и въ короткое время я могъ побѣдить Г. де Морсофъ. Когда я выигралъ а него первую партію, глаза его засверкали, какъ у тигра, все лице сжалось въ судорожномъ движеніи, брови странно запрыгали. Онъ кричалъ, какъ избалованный ребенокъ, бросалъ кости, приходилъ въ ярость, стучалъ ногами, кусалъ губы и говорилъ мнѣ грубости. Это неистовство однако скоро кончилось. Играя превосходно, я располагалъ игру такъ, чтобы онъ выигрывалъ первую половину партіи, а я вторую. Я думаю, конецъ міра не столько бы изумилъ его, какъ мои быстрые успѣхи. Но въ этомъ никогда онъ не хотѣлъ сознаться.
-- Рѣшительно, моя бѣдная голова начинаетъ путаться, говаривалъ онъ; вы всегда выигрываете къ концу, потому что тогда я начинаю уже утомляться.
Г-жа де Морсофъ знала игру. Съ перваго раза она замѣтила комедію и угадывала въ этомъ несомнѣнное доказательство безпредѣльной любви. Графиня бросила на меня взоръ, которымъ она смотрѣла на дѣтей. Я не умѣю объяснить, что я чувствовалъ, уходивъ въ этотъ вечеръ. Душа поглотила мое тѣло; я не шелъ, а летѣлъ. Этотъ взглядъ проникнулъ меня пламенемъ. Я возрождался для новой жизни. Въ мечтахъ моихъ голосъ ея сдѣлался живымъ существомъ, атмосферой, которая согрѣла меня и облила ароматами!
На другой день пріемъ ея выражалъ всю полноту оказанныхъ мнѣ чувствъ. Съ тѣхъ поръ я былъ посвященъ въ тайны ея голоса. Послѣ обѣда мы пошли прогуливаться въ близъ лежащій безплодный участокъ. Почва была суха и камениста, ничто на ней не росло; только кой-гдѣ виднѣлись дубы и кустарники. На мѣсто травы земля поросла густымъ, рыжеватымъ мохомъ, который краснѣлъ при солнечномъ закатѣ и на которомъ скользила нога. Я держалъ за руку Магдалину. Г-жа де Морсофъ вела Жака. Графъ, шедшій впереди, вдругъ обернулся, ударилъ землю тростью. "Вотъ моя жизнь," сказалъ онъ съ ужаснымъ выраженіемъ, "когда еще не зналъ тебя!" подхватилъ онъ? взглянувъ на жену.
Позднія поправка! Она поблѣднѣла. И какая женщина не поколебалась бы отъ такого удара?
-- Какое восхитительное благоуханіе! вскричалъ я. Какая игра свѣта! Желалъ бы я, чтобы эта степь принадлежала мнѣ. Кто знаетъ, можетъ, я нашелъ бы въ ней кладъ! Но самымъ лучшимъ сокровищемъ было бы для меня ваше сосѣдство. И кто бы дорогою цѣною некупилъ этого прекраснаго ландшафта и зміеобразной рѣки, гдѣ купается взоръ съ вязами и ольхами! Какъ различны вкусы! Для васъ это степь, а для меня рай!
Она поблагодарила меня взоромъ.
-- Иддилія! проворчалъ онъ съ горькой усмѣшкой. Не здѣсь мѣсто для человѣка вашего имени!... Но вы ничего не слышите? Мнѣ чудится колокольный звонъ.
Г-жа де Морсофъ посмотрѣла на меня съ испуганнымъ видомъ; Магдалина сжала мою руку.
-- Пойдемте домой. Партія въ триктракъ заставитъ васъ забыть звонъ.
Когда мы пришли въ залу, между нами поселилось какое-то безпокойное молчаніе. Г. де Морсофъ лежалъ въ креслахъ, погруженный въ задумчивость, изъ которой Графиня боялась его вывести. Желая разсѣять ее, я предложилъ ему сыграть партію. По обыкновенію, мнѣ должно было долго его упрашивать. Онъ жаловался на головную боль; у него звенѣло въ ушахъ, онъ задыхался и тяжело вздыхалъ. Наконецъ рѣшился. Г-жа де Морсофъ ушла уложить дѣтей и прочесть домашнимъ вечернія молитвы. Въ ея отсутствіе все шло хорошо. Я распорядился такъ, чтобы онъ непремѣнно выигралъ. Счастіе совершенно его развеселило. Этотъ внезапный переходъ отъ мрачной горести къ дѣтской радости, къ глупому смѣху, почти безъ причины, изумилъ, поразилъ меня. Никогда еще я не видалъ его въ подобномъ припадкѣ сумасшествія. Графиня сошла и сѣла возлѣ насъ. Тутъ шагъ, которому я не могъ помѣшать, измѣнилъ все лице Графа: изъ веселаго оно стало мрачнымъ, изъ краснаго желтымъ. Въ досадѣ онъ сдѣлалъ еще ошибку, отъ которой проигралъ. Въ мигъ онъ вскочилъ, бросилъ на меня столъ, лампу на полъ, ударилъ кулакомъ о каминъ и прыгалъ по залѣ, какъ бѣснуемый, изрыгая тысячу проклятій и невнятныхъ словъ. Судите о моемъ положеніи! "Пройдите въ садъ", сказала она, сжавъ мнѣ руку. Я ускользнулъ незамѣтно; съ террасы я слышалъ его крикъ и стонъ, и посреди этой бури, голосъ ангела, который можно было уподобить пѣнію соловья послѣ грозы. Въ ожиданіи Графини, я прогуливался подъ навѣсомъ акацій, въ прекраснѣйшую лѣтнюю ночь. Наконецъ раздался шумъ ея шаговъ и шелестъ платья. кто опишетъ, что я чувствовалъ? Сердце тѣсно для подобныхъ ощущеній!
-- Г. де Морсофъ заснулъ, сказала она. Когда это съ нимъ бываетъ, я даю ему чашку настойки изъ маковыхъ головокъ и, слава Богу, припадки такъ рѣдки, что это простое средство всегда помогаетъ. Послушайте, продолжала она, измѣнивъ голосъ и придавъ ему самое трогательное выраженіе, несчастный случай сдѣлалъ васъ повѣреннымъ тайны, до сихъ поръ никому неизвѣстной; обѣщайте хранить въ сердцѣ воспоминаніе этого вечера. Сдѣлайте это для меня, прошу васъ. Я не требую отъ васъ клятвы, скажите простое да честнаго человѣка, и для меня будетъ довольно.
-- Неужели нужно говорить это да? Неужели вы еще не поняли меня?
-- Не судите строго Г. де Морсофа. Это слѣдствіе долговременныхъ страданій въ чужихъ краяхъ. Завтра онъ все забудетъ, и вы снова найдете его добрымъ и ласковымъ.
-- Перестаньте оправдывать его. Я сдѣлаю все, что вамъ угодно. Я сей часъ бросился бы въ Индру, если бы это могло возвратить ему здоровье и сдѣлать васъ счастливою. Но я не могу перемѣнить своего мнѣнія. Я отдалъ бы вамъ жизнь, но не могу отдать совѣсти, а по мнѣ, Графъ....
-- Я понимаю васъ, прервала она съ несвойственною ей живостію. Г. де Морсофъ имѣетъ нервы слабые, раздражителыіые, какъ у женщины; но это съ нимъ случается весьма рѣдко, разъ или два въ годъ, во время лѣтнихъ жаровъ. Сколько зла причинила эмиграція! Сколько прекрасныхъ надеждъ разрушила! Я увѣрена, что Г. де Морсофъ былъ бы отличнымъ человѣкомъ, гражданиномъ, полезнымъ отечеству!
-- Я знаю все, подхватилъ я, желая дать ей почувствовать, что безполезно меня обманывать.
Она остановилась, приложила руку ко лбу.
Кто же раскрылъ внутренность нашего семейства? Не хочетъ ли Богъ послать мнѣ въ помощь друга, который бы меня поддерживалъ? сказала она, сжимая крѣпко мою руку. Вы добры, великодушны!
Она подняла глаза къ небу, какъ-будто призывая его въ свидѣтельство своихъ надеждъ, и снова обратила ихъ на меня. Проникнутый этимъ взоромъ, который вливалъ въ меня новую душу, я сильно желалъ смыть съ нее старое пятно.
-- Прежде всего, сказалъ я, позвольте очистить одно воспоминаніе прошедшаго.
Въ глубокой тишинѣ ночи было слышно каждое измѣненіе моего голоса.
-- Молчите! подхватила она съ живостію, положивъ мнѣ на губы палецъ, который тотчасъ отняла; посмотрѣла на меня съ гордостію, какъ женщина, которая превыше обиды, и сказала дрожащимъ голосомъ: "Я знаю, о чемъ вы хотите говоришь: о первомъ, послѣднемъ, единственномъ оскорбленіи, которое я получила. Не говорите объ этомъ никогда. Если Христіанка простила вамъ, женщина не можетъ забыть.
-- Нѣтъ, возразилъ я съ упрямствомъ ребенка, выслушайте меня, хотя бы это было въ первый, послѣдній и единственный разъ въ вашей жизни.
-- Ну, говорите: иначе вы подумаете, что я боюсь васъ слушать.
Тогда я сказалъ ей съ выраженіемъ, которое возбуждаетъ невольное вниманіе, что всѣ женщины на балу были для меня совершенно чужды, но видя ее, я почувствовалъ изступленіе, которое сдѣлало меня способнымъ все перенести, даже самую смерть.
-- А презрѣніе? прервала она.
-- И такъ вы презирали меня.
-- Перестанемъ говорить объ этомъ.
-- Нѣтъ, будемъ говорить! отвѣчалъ я съ жаромъ, возбужденнымъ неизъяснимымь страданіемъ. Дѣло идетъ о моей жизни, о тайнѣ, которую вы должны знать, или я умру съ отчаянія.
Тутъ я описалъ ей мое дѣтство и мою молодость жгучими словами юноши, котораго раны еще обливались кровію. Голосъ мой раздавался, какъ стукъ сѣкиры въ лѣсу. Прошедшіе годы моей жизни, означенные однѣми горестями, падали передъ ней съ шумомъ, какъ деревья, обнаженныя отъ листьевъ. Я развернулъ передъ ней сокровище моихъ блестящихъ надеждъ, чистое золото моихъ желаній, пламенное сердце подъ ледяною корою, которой одѣли его обстоятельства. Согбенный тяжестью воспоминаній, я ждалъ слова отъ этой женщины, которая слушала меня съ поникшею головою -- и однимъ взглядомъ она освѣтила мракъ души моей.
-- Мы имѣли одинакое дѣтство, сказала она, поднявъ ко мнѣ лице, на которомъ блистали лучи, окружающіе главу праведниковъ. И такъ мы не одни страдали, продолжала она послѣ минутнаго молчанія, въ которомъ души наши слились въ одной утѣшительной мысли.
Графиня описала муку, въ сравненіи съ которой мое уединеніе можно было назвать раемъ, и которая терзала ежедневно ея душу до тѣхъ поръ, пока тетка вырвала ее изъ этого ада. Это были безпрестанныя непріятности, несносныя для людей съ раздражительными нервами, которые не боятся кинжала и умираютъ отъ одного страха Дамоклесова меча; то великодушный порывъ, удержанный строгимъ приказаніемъ, то поцѣлуй, съ холодностію принятый. Рѣдкія удовольствія и праздники были ей проданы дорогою цѣною; ее бранили за то, что она была счастлива, какъ за преступленіе. Всѣ внушенія воспитанія дѣлались ей съ оскорбительною насмѣшкой и никогда съ любовью. Она не осуждала матери; она порицала себя за то, что чувствовала къ ней болѣе страха, нежели любви. "Можетъ быть," говорилъ этотъ ангелъ, "эта строгость была необходима. Не приготовила ли она меня къ моей настоящей жизни?"
-- Мы жили въ одной сферѣ, сказалъ я: вы на востокѣ, я на западѣ.
Она покачала головою съ выраженіемъ отчаянія.
-- Вамъ востокъ, мнѣ западъ. Вы будете счастливы, я умру съ горя. Мущины располагаютъ своей судьбою, моя же неизмѣина. Никакая власть не въ состояніи разорвать моей тяжелой цѣпи.
Считая насъ близнецами одной матери, она думала, что довѣренность должна быть неограниченна между братьями. Послѣ вздоха, свойственнаго чистымъ душамъ въ минуту признанія, она пересказала мнѣ первые дни своего замужства, обманутую надежду, все возобновившееся несчастіе. Подобно мнѣ, она испытала всѣ эти мелочи, важныя для душъ, которыхъ все существо потрясается при малѣйшемъ ударѣ. Каждый день она переходила отъ горести къ горести. Г. де Морсофъ, присвоивъ сбереженныя ею деньги, забывалъ ей давать ихъ на самый нужный расходъ. Онъ казался удивленнымъ, когда она, преодолѣвъ женскую робость, обращалась къ нему съ просьбою. Какой ужасъ овладѣлъ ею, когда передъ ней раскрылось болѣзненное состояніе этого человѣка! Оно обнаружилось первымъ порывомъ его безумнаго гнѣва. Какъ тяжело ей было сознаться въ его ничтожествѣ! Какія страданія произвели ея двукратные роды! Какой ужасъ, при видѣ двухъ младенцевъ, почти мертвыхъ! Какое мужество было ей нужно, чтобы сказать себѣ: "Я вдохну въ нихъ новую жизнь; я каждый день буду снова раждать ихъ!" -- Ея несчастіе развивало новые шипы при каждой побѣжденной трудности. Взобравшись на утесъ, она открывала передъ собою новыя степи, которыя ей должно было проходишь до того дня, когда она совершенію постигла мужа, сложеніе дѣтей, совершенно узнала страну, въ которой ей должно было проводить всю жизнь. Наконецъ, прибавила она, должно прожить съ нами нѣсколько мѣсяцевь, чтобы узнать, сколькихъ трудовъ мнѣ стоитъ улучшеніе Клошгурда. Я должна прибѣгать къ самымъ льстивымъ убѣжденіямъ, чтобы склонить его на самое выгодное дѣло. Какая дѣтская злость, когда который нибудь изъ моихъ совѣтовъ не вдругъ удается! Съ какою радостію приписываетъ онъ себѣ всякое добро! Какое терпѣніе необходимо мнѣ слышать однѣ жалобы, когда мое единственное занятіе состоитъ въ томъ, чтобы распоряжать его временемъ, согрѣвать воздухъ, которымъ онъ дышитъ, одѣвать цвѣтами путь жизни, который онъ усыпалъ каменьями. И вся моя награда -- этотъ ужасный припѣвъ: "Я умру: жизнь мнѣ въ тягость!" Если у него гости, все исчезаетъ: онъ становится ласковъ и привѣтливъ. Зачѣмъ же онъ не хочетъ быть такимъ для своего семейства? Скупой на домашніе расходы, онъ былъ бы расточителенъ для меня, если бы я этого захотѣла. Но мнѣ ничего не нужно, а домъ его такъ трудно содержать. Не думая о томъ, что я буду матерью, заботясь единственно о его счастіи, я пріучила его видѣть во мнѣ свою жертву, между тѣмъ мнѣ стоило бы только нѣсколькихъ ласкъ, чтобы управлять имъ, какъ ребенкомъ. Но я не могу унизиться до такой степени: выгоды дома требуютъ, чтобы я казалась спокойною и холодною, какъ мраморъ, не взирая на то, что я одарена отъ природы душею нѣжною и довѣрчивою. И должно сказать, что эти безпрестанныя потрясенія, это напряженіе душевныхъ силъ въ теченіе десяти лѣтъ убили меня. Чувствительность моя теперь совершенно безъ энергіи. Часто мнѣ недостаетъ уже мужества, съ которымъ я прежде переносила грозы. Да, часто я сознаю себя побѣжденною. Безъ морскихъ ваннъ и нѣсколькихъ мѣсяцевъ спокойствія, я погибну. Г-нъ де Морсофъ убьетъ меня и себя.
-- Въ такомъ случаѣ почему не поѣхать вамъ на нѣсколько времени въ приморскій городъ?
-- Вопервыхъ потому, что Г. де Морсофъ очень хорошо чувствуетъ свое положеніе, хотя и не хочетъ въ этомъ сознаться. Удались я, и онъ будетъ считать себя погибшимъ; все бы пошло иначе. Вы видѣли во мнѣ мать, которая защищаетъ своихъ птенцовъ отъ кохтей ястреба. Но вы еще не знаете, какихъ попеченій требуетъ самъ Г. де Морсофъ. Въ теченіе дня онъ разъ двадцать меня спроситъ. Это еще ничего. Я учитель Жака и гувернантка Магдалины. Это все ничего. Я прикащикъ и управитель. Вы поймете со временемъ, какого неусыпнаго, утомительнаго надзора требуетъ наше имѣніе. Доходы наши состоятъ большею частію изъ натуральныхъ произведеній. Должно самимъ заботиться о продажѣ хлѣба, скота и плодовъ. Если бы я уѣхала, мы совершенно бы разорились. Никто не сталъ бы его слушать. Его приказанія чаще всего противорѣчатъ одно другому. Ни одинъ слуга не остался бы у него; онъ ворчливъ, вспыльчивъ и не внушаетъ никакого почтенія. Вы видите, что я привязана къ Клошгурду, какъ эти свинцовыя фигуры къ нашимъ кровлямъ. Я ничего отъ васъ не скрыла, государь мой! Ни одинъ человѣкъ во всей странѣ не подозрѣваетъ нашихъ семейныхъ отношеній, а теперь онѣ вамъ извѣстны. Говорите объ этомъ только хорошее, и вы будете имѣть полное право на мое уваженіе... на мою признательность, прибавила она, смягчивъ еще голосъ. На такомъ условіи вы всегда можете посѣщать Клошгурдъ, всегда найдете въ немъ друзей.
-- Ахъ, сказалъ я, что мои страданія передъ вашими! Вы, вы однѣ....
-- Нѣтъ, подхватила она съ кроткой улыбкой, которая тронула бы мраморъ. Мой разсказъ показалъ вамъ только жизнь съ ея настоящей точки, а не такъ, какъ рисовало вамъ ея воображеніе: каждый человѣкъ имѣетъ дурную и хорошую сторону. Если бы я вышла за расточителя, онъ разорилъ бы меня. Молодой, пылкій человѣкъ сталъ бы искать успѣховъ въ свѣтѣ; я не долго бы сохранила его сердце. Я умерла бы отъ ревности. Я ревнива! вскричала она съ заглушаемымъ жаромъ. А Г. де Морсофъ любитъ меня, сколько можетъ; онъ кладетъ къ ногамъ моимъ всю любовь, къ которой только способно его сердце. Вѣрьте мнѣ: жизнь, озаренная любовью, есть исключеніе въ земномъ удѣлѣ. Смотрите, всѣ цвѣты увядаютъ. За радостью всегда слѣдуетъ горе. Дѣйствительная жизнь соткана изъ испытаній. Эмблема ея -- эта крапива, которая ростетъ тамъ, внизу террасы, и безъ солнца зеленѣетъ на своемъ стеблѣ. Здѣсь, какъ въ странахъ сѣвера, небо рѣдко улыбается; за то улыбка его восхитительна и вознаграждаетъ за многія страданія. Къ тому же женщины, которыя живутъ исключительно чувствомъ матери, привязываются по мѣрѣ ихъ пожертвованій. Когда я отвожу на себя грозу, которая готова разразиться надъ дѣтьми или домашними, я чувствую удовольствіе, которое одушевляетъ меня новою силою. Притомъ Богъ не оставляетъ меня безъ надежды. Здоровье дѣтей моихъ становится все лучше и лучше; жилище наше украсилось; состояніе поправляется. Кто знаетъ, не будетъ ли старость Г. де Морсофъ счастлива и спокойна моими стараніями! Вѣрьте, существо, которое надѣется предстать предъ Вышняго Судію съ зеленой пальмой въ рукѣ, ведя за собою тѣхъ, которые проклинали жизнь и нашли въ немъ утѣшеніе, это существо превратило свои горести въ наслажденіе! Если мои страданія послужатъ ко благу моего семейства, можно ли будетъ назвать ихъ страданіями?
-- Да, сказалъ я; но, какъ и мои, онѣ были необходимы, чтобы тѣмъ живѣе дать намъ почувствовать сладость плода, созрѣвшаго на утесѣ. Теперь мы насладимся потоками любви, освѣжающими душу; жизненный сокъ оживитъ снова поблекшія вѣтви. Посмотрите, какіе пути привели насъ другъ ко другу. Какой магнитъ указывалъ намъ путь на суровомъ, безбрежномъ океанѣ къ источнику сладкихъ водъ, который журчитъ у подошвы горы, на золотомъ пескѣ, между цвѣтущими берегами? кто каждый годъ связывалъ новой нитью наши узы? Не разлучайте тѣхъ, кого соединило само небо! Страданія, о которыхъ вы говорите, были сѣмяна, полною горстью разбросанныя сѣятелемъ; изъ нихъ произошла жатва, позлащенная прекраснѣйшимъ солнцемъ. Смотрите, вотъ наступилъ часъ рвать ее по класу! Какую силу долженъ я чувствовать, чтобы такъ говорить съ вами! отвѣчайте же мнѣ, или я болѣе не перейду Индру!
-- Вы не произнесли слова любовь, прервала она строго, но говорили о чувствѣ, котораго я не должна, не могу понимать. Вы еще дитя. Я вамъ прощаю въ послѣдній разъ. Знайте, государь мой, что сердце мое упоено материнскою любовію! Я люблю Г. де Морсофъ не по долгу, не по расчету, въ надеждѣ вѣчной награды, но по непреодолимому чувству, которое привязываетъ меня къ нему всѣми фибрами моего сердца. Меня не принуждали итти за него. Я рѣшилась на этотъ бракъ по сочувствію къ несчастнымъ. Не женщинамъ ли исцѣлять раны судьбы, быть Ангеломъ утѣшителемъ несчастныхъ? Моя исповѣдь не показала ли вамъ трехъ дѣтей, на которыхъ любовь должна изливать цѣлебную росу, которымъ посвящена душа моя со всѣми ея чувствами? Не возмущайте сердца матери. Моя супружеская вѣрность неприкосновенна; но не говорите мнѣ болѣе такимъ языкомъ. Если вы не уважите этого простаго запрещенія, я предупреждаю васъ, двери нашего дома навсегда для васъ затворятся. Я вѣрила дружбѣ чистой, братству по выбору, которое вѣрнѣе, нежели братство по крови. Я искала друга, который выслушалъ бы меня въ минуты слабости, когда ничѣмъ незаглушаемый, убійственный голосъ говоритъ въ душѣ друга истиннаго, съ которымъ мнѣ бы нечего бояться! Юность благородна, прямодушна, способна къ безкорыстнымъ пожертвованіямъ. Видя вашу настойчивость, признаюсь, я начинала вѣрить особенному предназначенію Провидѣнія. Я думала, что Оно послало мнѣ сердце, въ которое я могла бы излить свою горесть, когда она переполнитъ душу; съ которымъ я могла бы плакать, когда слезы необходимы, и задушили бы меня, если бы я ихъ удерживала. Такимъ образомъ жизнь моя, драгоцѣнная для дѣтей, могла бы продлиться до тѣхъ поръ, пока Жакъ придетъ въ совершенный возрастъ. Но не значитъ ли это быть слишкомъ самолюбивой? Можетъ ли существовать Петраркова Лаура? Я ошиблась. Богу не угодно этого. Должно умереть безъ друзей, одинокой, какъ солдатъ на своемъ постѣ. Духовникъ мой строгъ, неумолимъ; а тетушка не существуетъ!
Двѣ крупныя слезы выкатилась изъ ея глазъ и заблестѣли на щекахъ при лунномъ сіяніи. Я подхватилъ ихъ и выпилъ съ благоговѣйнымъ жаромъ. Она посмотрѣла на меня съ кроткимъ недоумѣніемъ.
Этими драгоцѣнными слезами, сказалъ я, хочу я запечатлѣть нашъ священный союзъ. Любить безъ надежды есть еще счастіе. Ахъ, какая женщина могла бы доставишь мнѣ живѣйшую радость! Я принимаю условіе, хотя для меня оно вмѣщаетъ однѣ страданія. Я отдаюсь вамъ всею душею. Я буду для васъ тѣмъ, чѣмъ вы желаете.
Она остановила меня движеніемъ руки и сказала съ глубокимъ выраженіемъ: Я согласна заключить союзъ, если вы обѣщаете мнѣ никогда не стягивать узъ, которыя насъ будутъ соединять.
-- Да.... но послушайте: я желалъ бы имѣть для васъ имя, которымъ бы васъ никто не называлъ, какъ и чувство мое къ вамъ не будетъ имѣть подобнаго.
-- Вы многаго требуете; но я не такъ мала, какъ вы думаете. Г. де Морсофъ зоветъ меня Бланкою. Существо, которое я любила болѣе всего на свѣтѣ, называло меня Генріеттою, Генріетою я буду и для васъ.
Она прислонилась къ забору и смотрѣла на волны Иидры.
-- Хорошо ли вы дѣлаете, другъ мой, что съ перваго шага прошли все поприще? Вы однимъ разомъ испили чашу, которую поднесла вамъ дружба. Г. де Морсофъ, продолжала она послѣ минутнаго молчанія, имѣетъ благородную гордость и способенъ понимать и цѣнить ее въ другихъ. Можетъ быть, изъ любви ко мнѣ; вы согласились бы забыть его слова. Но не дѣлайте этого. Если онъ самъ ихъ не помнитъ, то завтра узнаетъ отъ меня. Не приходите нѣсколько времени въ Клошгурдъ; онъ васъ за это будетъ болѣе уважать. Въ воскресенье, выходя изъ церкви, онъ самъ къ вамъ подойдетъ. Я знаю его: онъ загладитъ свой проступокъ и будетъ васъ болѣе любить за то, что вы считаете его человѣкомъ, обязаннымъ отвѣчать за свои слова и поступки.
-- Пять дней не видать; не слыхать васъ!
-- Не говорите мнѣ никогда съ такимъ жаромъ!
Мы обошли раза два террасу въ молчаніи. Поздно, пора разстаться, сказала она повелительнымъ тономъ, который доказывалъ, что она считала уже меня своею собственностью.
Я хотѣлъ поцѣловать ея руку; опа отняла ее, потомъ опять возвратила и сказала умоляющимъ голосомъ: Берите ее тогда только, когда я сама вамъ дамъ ее. Оставьте мнѣ мою свободную волю: нынче я буду вещью; вамъ принадлежащею, чего не должно быть.
Я вышелъ черезъ калитку сада. Въ ту минуту, когда она хотѣла запереть ее за мной, она опять ее растворила; протянула мнѣ свою руку. "Право, вы такъ были добры сегодня; вы утѣшили всю мою будущность. Возьмите, другъ мой, возьмите!"
Я нѣсколько разъ сряду цѣловалъ ея руку, и когда поднялъ голову, увидѣлъ слезы въ ея глазахъ. Когда вышелъ на дорогу въ Фрапель, я могъ долго еще видѣть ея бѣлое платье, освѣщенное луною; черезъ нѣсколько минутъ въ окнѣ ея заблестѣлъ огонь.
-- О, моя Генріетта! вскричалъ я; тебѣ чистѣйшая любовь, которая когда-либо существовала въ мірѣ!
Я чувствовалъ неописанное блаженство. Обширное поприще открывалось для преданности, которой всегда преисполнено юное сердце, и которая въ моемъ такъ долго оставалась безплодною. Простое да обязало меня навсегда хранить въ душѣ пламенную любовь, не выходить никогда изъ предѣловъ простой дружбы. Всѣ благородныя чувства пробудились во мнѣ и наполняли душу мою восхитительной гармоніей.
Дойдя до Фрапеля, я хотѣлъ остаться еще нѣсколько времени подъ роскошнымъ, голубымъ сводомъ, усѣянномъ звѣздами, припоминать слова безпредѣльной довѣренности, слышать еще разъ это пѣніе раненой горлицы, собрать въ воздухѣ изліянія души, которая теперь принадлежала мнѣ! Какъ велика она была для меня, съ ея глубокимъ забвеніемъ себя, съ ея состраданіемъ къ страждущимъ, съ ея самоотверженіемъ! Она была тверда и весела на кострѣ мученицы! Я удивлялся ея свѣтлому лику, который носился передо мною во мракѣ; стараясь постигнуть смыслъ ея словъ, я находилъ въ нихъ высокое, таинственное значеніе. Быть можетъ, она хотѣла, чтобы я былъ для нее тѣмъ, чѣмъ была она для своего маленькаго міра; отъ меня хотѣла она заимствовать силу и утѣшеніе. Эта мысль уносила меня въ воздушныя пространства, въ небо моихъ первыхъ мечтаній, и изъясняла страданія моего дѣтства счастіемъ, которымъ я тогда наслаждался!
Геніи, угасшіе въ слезахъ, страждущія сердца, души высокія, неизвѣстныя міру, невинные изгнанники, отверженныя дѣти, вы всѣ, которые вступили въ жизнь стезями безплодными и трудными; вы, которыхъ вездѣ встрѣчали холодныя сердца, уста безъ привѣта, уши безъ вниманія! не ропщите на свою долю. Вы только можете знать блаженство, которое наполняетъ душу въ ту минуту, когда мы находимъ сердце, полное соучастія, слухъ, который склоняется къ разсказу нашихъ страданій, взоръ, отвѣчающій нашему. Одна минута изглаживаетъ годы прежнихъ горестей. Думы скорбныя, слезы, отчаяніе, все прошедшее, но не забытое; это узы, которыя болѣе и болѣе связываютъ васъ съ родною душей. Прекрасная святою любовію, женщина становится наслѣдницею утраченныхъ вздоховъ; она возвращаетъ намъ вдвойнѣ обманутую привязанность; прежнія скорби являются какъ дань, должная судьбѣ за безпредѣльное блаженство, въ день этого духовнаго обрученія сердецъ.... Братья мои по душѣ, вы поймете, чѣмъ стала Г-жа де Морсофъ для меня, бѣднаго, одинокаго!
II. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ.
Въ продолженіе пяти дней я не переходилъ за Индру. Въ это время въ Клошгурдѣ случились важныя происшестія. Г. де Морсофъ получилъ чинъ фельдмаршала,крестъ св. Лудовика и четыре тысячи франковъ пенсіи. Тесть его, Герцогъ Ленонкуръ Живри, возведенный въ достоинство Пера, занялъ свое прежнее мѣсто при дворѣ, получилъ обратно свое имѣніе, равно какъ и помѣстья жены его. Такимъ образомъ Г-жа де Морсофъ стала одной изъ богатѣйшихъ наслѣдницъ въ Турени. Мать ея привезла ей сто тысячь франковъ, которые составляли ея приданое и до сихъ поръ не были уплачены, хотя Г. де Морсофъ никогда объ немъ не упоминалъ. Во всемъ, что касалось до внѣшней жизни, онъ оказывалъ самое благородное безкорыстіе. На эту сумму и сбереженныя имъ деньги онъ былъ въ состояніи купить два сосѣднія имѣнія, которыя приносили около девяти тысячъ ливровъ дохода. Сынъ его долженъ былъ наслѣдовать достоинства дѣда и помѣстья обѣихъ фамилій съ правомъ маіоратства, которое Г. де Морсофъ хотѣлъ для него выпросить. Магдалина могла надѣяться на выгодное замужство и хорошее приданое.
Пріѣздъ Герцогини де Ленонкуръ былъ важнымъ происшествіемъ для всей провинціи. съ прискорбіемъ думалъ я о ея знатности, надменности, которая не могла не сообщиться нѣсколько и дочери. Что значилъ я, бѣдный, лишенный всякой надежды, кромѣ собственнаго мужества и способностей?
Въ воскресенье, стоя у обѣдни съ Г. и Г-жею де Шессель, я не переставалъ смотрѣть на противуположную сторону, гдѣ находились мѣста для Г. де Морсофъ и его семейства. Но напрасно: соломенная шляпка, которая скрывала лице моей обожаемой Генріеты, ни разу не оборотилась ко мнѣ. Она молилась съ жаромъ; пламенная вѣра придавала ея положенію трогательное, умилительное выраженіе.
По выходѣ изъ церкви, Г-жа де Шессель предложила своимъ сосѣдямъ провести у ней два часа, которые отдѣляютъ въ сельскихъ приходахъ обѣдню отъ вечерни, вмѣсто того, чтобы два раза переходить Индру и лугъ по такому жару. Предложеніе было принято. Г. де Щессель повелъ Герцогиню, Г. де Морсофъ его жену, а я Г-жу де Морсофъ. Во время этого перехода я въ первый разъ чувствовалъ ея нѣжную руку въ моей. Мы шли черезъ паркъ. Солнечные лучи, пробираясь сквозь листья, рисовали на усыпанныхъ пескомъ дорожкахъ прелестные и разнообразные узоры. Тысяча различныхъ чувствъ волновали меня.
-- Что съ вами? промолвила она, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, котораго не смѣлъ я прервать. Сердце ваше такъ сильно бьется.
-- Я узналъ счастливыя для васъ известія, и подобно всѣмъ, которые любятъ безпредѣльно, боюсь, чтобы почести не измѣнили вашей дружбы.
-- Фи! Если вы еще разъ смѣете это подумать, я не только буду презирать, я забуду васъ навсегда.
Въ отвѣтъ я только могъ взглянуть на нее полнымъ блаженства взоромъ.
-- Вы знаете, что намъ не возможно оставить Клошгурдъ. По моему совѣту Г. де Морсофъ отказался отъ предлагаемой ему должности. Это вынужденное безкорыстіе, прибавила она съ горькою усмѣшкой; полезно нашему сыну. Е. В. Король отозвался очень милостиво, что онъ обратитъ на него награды, которыхъ мы не хотѣли принять. Теперь воспитаніе Жака должно быть главнымъ предметомъ нашихъ попеченій. Онъ будетъ представителемъ обоихъ домовъ, и долженъ содѣлаться достойнымъ этой чести. До сихъ поръ моихъ стараній было достаточно для его образованія. Теперь я буду заботишься о пріисканіи приличнаго наставника. Но послѣ, кто сохранитъ мнѣ его въ этомъ ужасномъ городѣ, гдѣ все представляетъ опасность для тѣла и души?... Другъ мой! продолжала она дрожащимъ голосомъ, кто взглянетъ со вниманіемъ на это возвышенное чело и проницательный взоръ, тотъ угадаетъ въ васъ съ перваго раза существо, которому предназначена высокая судьба. Направьте свой полетъ, будьте нѣкогда крестнымъ отцемъ, покровителемъ нашего сына. Ступайте въ Парижъ. Если ваше семейство не захочетъ вамъ помогать, мой отецъ, особенно моя мать, которая имѣетъ необыкновенную способность къ дѣламъ, будетъ вамъ очень полезна. Пользуйтесь этимъ вліяніемъ. Оно облегчитъ вамъ первые шаги на поприщѣ службы. Употребите избытокъ вашихъ силъ на удовлетвореніе благороднаго честолюбія.
-- Я понимаю васъ, прервалъ я; честолюбіе содѣлается моею страстію. Я пойду, возвышусь самъ собою; отъ васъ я все приму, отъ другихъ -- ничего.
-- Къ тому вѣдь я посвятилъ себя вамъ. Размышляя о нашемъ положеніи, я придумалъ средство соединиться съ вами неразрывными узами...
Легкій трепетъ пробѣжалъ по ея тѣлу. Она остановилась и посмотрѣла на меня.
-- Что хотите вы сказать? говорила она, оставшись немного назади общества.
-- Скажите мнѣ откровенно, какъ вы хотите, чтобы я любилъ васъ?
-- Какъ любила меня тетушка; позволивъ вамъ называть меня избраннымъ ею именемъ, я передала вамъ ея право.
-- И такъ я буду любить безъ надежды, съ неограниченною преданностію. Я вступлю въ Семинарію, выйду священникомъ и буду воспитывать Жака. Вашъ Жакъ будетъ для меня другимъ я. Политическія мнѣнія, мысли, чувства, силу духа, терпѣніе -- все передамъ ему. Такимъ образомъ я буду жить съ вами, и любовь моя не будетъ никому казаться неприличною. Вы не должны бояться тогда порывовъ страсти, которымъ я однажды долженъ былъ уступить. Пусть это пламя сожжетъ меня, но я клянусь любить васъ любовью чистою, святою.
Она поблѣднѣла и говорила мнѣ скорымъ, прерывистымъ голосомъ: "Феликсъ! не связывайте себя клятвою, которая въ послѣдствіи можетъ быть препятствіемъ вашему счастію. Я умру съ горя, если буду невинной причиною такого самоубійства. Дитя! развѣ отчаяніе любви есть призваніе? Подождите, узнайте жизнь, чтобы судишь ее. Я хочу этого. Я вамъ приказываю. Я вамъ запрещаю это. Оставайтесь свободны. Вамъ только двадцать второй годъ. Еще вы не знаете, что готовитъ вамъ судьба въ будущемъ. Боже мой! неужели я ошиблась въ васъ? Я думала однако, что двухъ мѣсяцевъ достаточно, чтобы узнать нѣкоторыя души.
-- Чего желаете вы? спросилъ я съ пламеннымъ взоромъ.
-- Другъ мой! пользуйтесь помощію, которую я вамъ предлагаю; возвысьтесь, упрочьте свою судьбу, и потомъ вы узнаете, чего хочу. До тѣхъ поръ, прибавила она, проговариваясь, не выпускайте никогда руку Магдалины."
Послѣднія слова были сказаны мнѣ на ухо; онѣ доказывали, какъ сильно занимала ее моя будущность.
-- Магдалина! вскричалъ я, никогда!
Этотъ отвѣтъ отбросилъ насъ снова въ молчаніе, полное волненія. Души наши находились подъ вліяніемъ борьбы, которая оставляетъ въ ней вѣчные, неизгладимые слѣды. Тогда мы были противъ воротъ сада Фрапеля. И теперь еще у меня передъ глазами двѣ обрушившіяся колонны, увитыя плющемъ, обросшія мохомъ, травою и терновникомъ. Вдругъ мысль о смерти Г. де Морсофъ, какъ молнія, блеснула въ моемъ умѣ. Я понимаю васъ! вскричалъ я.
-- Слава Богу! отвѣчала она голосомъ, ясно выражавшимъ, что я предполагалъ въ ней мысли, которыя никогда ей не приходили. Чистота ея души извлекла у меня слезы, которыя отравило себялюбіе; она не до вольно любила меня, чтобы желать своей свободы. Любовь, которая содрогается при мысли о преступленіи, предполагаетъ границы, а она должна быть безпредѣльна. Сердце мое сжалось.
Она не любитъ меня! думалъ я, и цѣловалъ Магдалину въ голову, чтобы не дашь прочитать въ душѣ моей.
-- Я боюсь вашей матери, сказалъ я Графинѣ, чтобы снова завязать разговоръ.
-- И я также, отвѣчала она съ милымъ, ребяческимъ движеніемъ. Не забудьте называть ее Г-жею Герцогинею и, относясь къ ней, говорить въ третьемъ лицѣ. Нынѣшнее поколѣніе отвыкло отъ наблюденія этихъ формъ наружной вѣжливости; но сдѣлайте это для меня. Къ тому же уважать женщинъ какихъ бы ни было лѣтъ и общественныя отличія, не разбирая ихъ, всегда означаетъ тонкій вкусъ и хорошее воспитаніе. Вы теперь находитесь въ той эпохѣ жизни, когда выборъ партіи рѣшаетъ судьбу. Будьте же той стороны, къ которой вы принадлежите по рожденію, особенно, прибавила она съ улыбкой, когда она торжествуетъ.
Слова ея тронули меня до глубины сердца. Здравая политика выказывалась въ нихъ изъ-подъ теплаго покрова чувства; это-то соединеніе и придаетъ такую прелесть женщинамъ; отъ того-то онѣ умѣютъ самымъ безплоднымъ разсужденіямъ придавать такую увлекающую занимательность.
На обширномъ дворѣ Фрапеля мы нашли остатокъ общества. Графъ представилъ меня очень лестнымъ образомъ Герцогинѣ, которая стала мѣрять меня холоднымъ и неподвижнымъ взглядомъ. Она была пятидесяти-пяти лѣтъ, еще съ замѣчательной наружностью и величавыми пріемами. Смотря на ея суровые, голубые глаза, на худощавое, поблекшее лице, высокій ростъ, рѣдкія движенія, я тотчасъ узналъ надменное племя, отъ котораго происходила моя мать. Такъ точно Минералогистъ въ минуту отличаетъ Шведское желѣзо. Я старался не быть съ нею ни грубымъ, ни раболѣпнымъ, какъ Г. де Морсофъ, и такъ хорошо сыгралъ мою ролю, что когда мы пошли къ вечернѣ, Графиня шепнула мнѣ: прекрасно!... продолжайте!... Г. де Морсофъ подошелъ ко мнѣ, взялъ меня за руку и сказалъ: "Ты не сердишься, Феликсъ, не правда ли? Я былъ немного вспыльчивъ но вы извините вашего стараго товарища. Нѣкоторыя дѣла отзываютъ меня въ Туръ. Не забывайте Клошгурда. Я совѣтую вамъ не упускать случая короче ознакомиться съ моей тещей. Ея домъ будетъ служить образцемъ въ С. Жерменскомъ предмѣстіи. Она имѣетъ удивительныя познанія и въ состояніи изъяснить вамъ гербъ какъ перваго, такъ и послѣдняго дворянина въ Европѣ."
Хорошій вкусъ Графа, а можетъ быть совѣты его добраго домашняго генія показались въ этомъ случаѣ. Онъ умѣлъ держать себя безъ надменности и оскорбительной учтивости. Это возбудило нѣкоторую благодарность въ Г. и Г-жѣ де Шессель и заставило ихъ принять приглашеніе на обѣдъ въ слѣдующій четвергъ. Я понравился Герцогинѣ. Ея внимательные, испытующіе взгляды доказывали, что дочь ея говорила обо мнѣ.
По возвращеніи изъ церкви, она начала меня распрашивать о всѣхъ подробностяхъ нашей фамиліи, и при каждомъ отвѣтѣ становилась ласковѣе, подобно тому, какъ поступилъ со мной въ первый разъ Г. де Морсофъ; взглядъ ея потерялъ выраженіе надменности, которымъ счастливцы сего міра какъ будто заставляютъ васъ измѣрять разстояніе, которое находится между вами и ими. Она сама сообщила мнѣ множество подробностей касательно нашего семейства и отличій, объ которыхъ я не имѣлъ никакого понятія, равно какъ и о титулѣ Виконта, который принадлежалъ мнѣ въ силу какой-то статьи Хартіи.
-- Я знаю только, что я навѣки вашъ рабъ, говорилъ я тихо Графинѣ. Всѣ чудеса, производимыя волшебнымъ жезломъ Реставраціи, были ничто въ моихъ глазахъ. Одно слово, одно движеніе Г-жи де Морсофъ были для меня несравненно важнѣе. Что мнѣ до тайнаго совѣта и политики, до всего въ мірѣ? Мое единственное честолюбіе было любить Генріету болѣе, нежели Петрарка любилъ Лауру.
Въ тотъ день въ Клошгурдѣ собралось многочисленное общество. Какое восхитительное чувство для юноши, видѣть возлюбленную всѣхъ прелестнѣе, предметомъ страстныхъ взглядовъ и одному понимать стыдливо-кроткое выраженіе ея взоровъ, всѣ оттѣнки ея голоса, чтобы находить въ разговорѣ ея, по видимому легкомъ и насмѣшливомъ, слѣдъ постояннаго чувства; вмѣстѣ съ этимъ я былъ мучимъ ревностью и страхомъ, чтобы она не увлеклась свѣтскими развлеченіями, Г. де Морсофъ, счастливый оказываемымъ ему вниманіемъ, почти помолодѣлъ отъ удовольствія. А я смѣялся съ Магдалиной; подобно всѣмъ дѣтямъ, а которыхъ тѣло изнемогаетъ подъ вліяніемъ души, она забавляла меня замѣчаніями, удивительными для ея возраста, насмѣшливыми безъ желчи и нещадившими никого. Это былъ очаровательный день! Видя меня столь счастливымъ, Генріета была то же весела
-- Эти лучи въ моей жизни, мрачной и туманной, были для меня неизъяснимо пріятны, говорила она мнѣ на другой день.