Lib.ru/Классика: Бальзак Оноре. Непонятая картина

Непонятая картина

(Разсказъ Бальзака.)

Въ холодное декабрское утро 1612, молодой Человѣкъ, бѣдно одѣтый, ходилъ взадъ и впередъ передъ дверью дома, по улицѣ Grauds-Augustens, въ Парижѣ, съ нерѣшительностью влюбленнаго, который не смѣетъ явиться къ предмету своей первой страсти. Наконецъ онъ перешагнулъ порогъ дверей, и спросилъ, дома ли мастеръ Франсуа Порбусъ. Послѣ утвердительнаго отвѣта старой служанки, которая въ то время мела низенькою залу, молодой человѣкъ медленно поднялся по лѣстницѣ, останавливаясь на ступеняхъ, какъ проситель, еще неувѣренный, какъ его примутъ. Дойдя до верхней площадки, онъ задумался, не зная, постучаться ли въ дверь мастерской, въ которой тогда работалъ живописецъ Генрика IV, отставленный Маріею Медичи для Рубенса. Молодой человѣкъ былъ подъ вліяніемъ глубокаго чувства, волнующаго сердце великихъ художниковъ, когда, въ цвѣтѣ молодости и любви къ искусству, они приближаются къ геніальному человѣку или образцовому произведенію. Во всѣхъ чувствованіяхъ человѣческихъ есть первобытный цвѣтокъ, зарожденный благороднымъ восторгомъ, который постепенно слабѣетъ, до-тѣхъ-поръ, пока счастіе сдѣлается только воспоминаніемъ и слава -- обманомъ. Между этими хрупкими ощущеніями, ни одно такъ не похоже на любовь, какъ страсть художника, начинающаго сладостную пытку своей судьбы, славной или бѣдственной, смѣлой или боязливой, исполненной неясныхъ надеждъ и выразительнаго отчаянія. Кто, бѣдный кошелькомъ и юноша во таланту, не чувствовалъ живѣйшаго трепета въ присутствіи великаго мастера, у того всегда будетъ недоставать струны въ сердцѣ, жизни въ кисти, чувства въ созданіяхъ, будетъ недоставать поэзіи. Фанфароны, слишкомъ рано увѣренные въ своей будущности, слывутъ за умныхъ людей только между глупцами. Съ этой стороны, молодой человѣкъ, казалось, былъ надѣленъ истинными достоинствами, если только должно измѣрять талантъ робостью, неопредѣленною стыдливостью, которую люди, рожденные для славы, часто теряютъ въ занятіи своимъ искусствомъ, какъ женщины теряютъ свою стыдливость въ извивахъ кокетства. Привычка къ торжеству уменьшаетъ сомнѣніе, а, можетъ-быть, стыдъ и есть это сомнѣніе.

Бѣдный новобранецъ не рѣшился бы войти къ живописцу, которому мы обязаны превосходнымъ портретомъ Генриха IV, еслибы случай не послалъ ему необыкновенную помощь. По лѣстницѣ поднимался старикъ. По странной его одеждѣ, по великолѣпному кружевному жабо и важной поступи, молодой человѣкъ угадалъ въ этомъ лицѣ или покровителя, или друга живописца, посторонился на площадкѣ, и съ любопытствомъ всматривался въ него, надѣясь найти добрую натуру художника или услужливость человѣка, любящаго искусства; но замѣтилъ въ этомъ лицѣ что-то особенное, что-то привлекающее артистовъ. Представьте себѣ лысый лобъ, круглый, выдавшійся надъ маленькимъ носомъ, приподняіымъ на концѣ, какъ носъ Рабле или Сократа; насмѣшливый и морщинистый ротъ, коротенькій, гордо вздернутый подбородокъ, опушенный остроконечною сѣдою бородкой; зеленые глаза, которые, по-видимому, потускли отъ лѣтъ, но отъ противуположности цвѣта зрачковъ съ перламутровою бѣлизною яблока, сверкали магнетическими взорами въ минуту сильнаго гнѣва или восторга. Кромѣ-того, лицо это поблекло отъ времени, и еще болѣе отъ мыслей, которыя одинаково гложутъ душу и тѣло. Глаза были безъ рѣсницъ, и надъ выпуклыми ихъ орбитами едва оставались слѣды бровей. Поставьте эту голову на тощее тѣло, окружите ее кружевами ослѣпительной бѣлизны и выдѣланными какъ ложка для рыбы, накиньте на чорный камзолъ старика тяжелую золотую цѣпь -- и у васъ будетъ несовершенный портретъ этого лица, которому слабый снѣгъ лѣстницы придавалъ что-то фантастическое. Можно было сказать, что картина Рембрандта вышла изъ рамы и медленно идетъ въ чорной атмосферѣ, усвоенной этимъ великимъ живописцемъ. Старикъ взглянулъ на молодаго человѣка, три раза постучался въ дверь, и сказалъ отворившему ее человѣку лѣтъ сорока, довольно полному.

-- Здравствуй, мастеръ.

Порбусъ почтительно поклонился, впустилъ молодаго человѣка, думая, что онъ приведенъ старикомъ, и тѣмъ менѣе обратилъ на него вниманія, что новобранецъ остановился, какъ вкопанный, подъ впечатлѣніемъ, которое овладѣваетъ истинными живописцами при видѣ первой мастерской, гдѣ обнаруживаются передъ ними вещественныя стороны искусства. Окно въ куполѣ освѣщало мастерскую Порбуса. Свѣтъ, сосредоточенный на холстѣ, прицѣпленномъ къ мольберту и тронутомъ тремя-четырьмя бѣлыми штрихами, не достигалъ до темныхъ угловъ просторной комнаты; но блудящіе отблески освѣщали въ этой красной тѣни серебряную палитру на рейтарскихъ латахъ, висѣвшихъ на стѣнѣ; пробѣгали быстрою бороздой по рѣзному и налощенному карнизу старинной полки съ рѣдкою посудой, или разсыпались лучезарными точками по основѣ старыхъ парчевыхъ занавѣсокъ съ широкими изломанными складками, набросанныхъ для модели. На столикахъ и табуретахъ были разсыпаны гипсовые скелеты, куски и торсы античныхъ богинь, сохранившіе на себѣ слѣды поцалуя вѣковъ. Безчисленные эскизы, этюды въ три карандаша, сангвиномъ и перомъ, висѣли на стѣнахъ до потолка. Ящики съ красками, бутылки съ масломъ и эссенціями, опрокинутыя скамейки оставляли только узкую тропинку къ тому мѣсту, гдѣ изъ высокаго стекляннаго купола издали лучи на блѣдное лицо Порбуса и лысый черепъ страннаго человѣка. Вскорѣ, вниманіе молодаго человѣка исключительно обратила на себя картина, уже сдѣлавшаяся извѣстною въ это время смутъ и переворотовъ, и привлекавшая нѣсколькихъ упрямцевъ, которымъ искусство обязано сохраненіемъ небеснаго огня въ эти несчастные дни. Картина представляла путешественницу въ ту минуту, какъ она садится въ лодку. Это образцовое произведеніе, назнаменное для Маріи Медичи, было продано ею въ дни бѣдности.

-- Твоя картина мнѣ правится, сказалъ старикъ Порбусу: и я заплатилъ бы за нее десятью червонцами дороже цѣны, кргорую назначила Медичи....

-- Такъ вы находите, что картина хороша?

-- Гм, хороша? замѣтилъ старикъ: и да, и нѣтъ. Набросана недурно, но не живетъ. Вы думаете, господа живописцы, что уже совершили все, когда нарисовали правильно фигуру. и поставили каждую вещь на своемъ мѣстѣ по законамъ анатоміи! Вы раскрашиваете очеркъ тѣльною краской, разведенною заранѣе на палитрѣ, стараясь, чтобы одна сторона была темнѣе друірй, и такъ какъ возлѣ васъ стоитъ натурщица, на которую вы по временамъ посматриваете, то вы и воображаете, что скопировали природу, что вы живописцы, что вы похитили тайну искусства!... Э, ге! Для того, чтобъ быть великимъ поэтомъ, еще недовольно знать синтаксисъ и не дѣлать ошибокъ противъ языка! Посмотри-ка, Порбусъ, на свою картину: съ перваго взгляда, она очаровательна; но при второмъ замѣчаешь, что она приклеена къ полотну и нельзя обнять ее. Это односторонній силуетъ, вырѣзанная внѣшность, это изображеніе, которое не въ состояніи перемѣнить свою позу. Я не чувствую воздуха между этой рукою и фономъ картины; тутъ нѣтъ ни пространства, ни глубины; однакожъ, все это хорошо въ перспективѣ, постепенность воздуха соблюдена правильно. Но, повторяю, меня не заставите повѣрить, что это прекрасное тѣло оживлено теплымъ дыханіемъ жизни. Мнѣ кажется, что эта круглая грудь на ощупь холодна какъ мраморъ! Нѣтъ, мой другъ, подъ этою кожей, бѣлою какъ слоновая кость, не бѣжитъ кровь, эти жилы и фибры, сплетшіяся сѣткой подъ благоуханною прозрачностью висковъ и груди, не вздымаются отъ пурпурной росы жизни! Одно мѣсто трепещетъ, но другое неподвижно; жизнь и смерть борются въ каждой детали: здѣсь -- женщина, тамъ --.статуя, а подальше -- трупъ. Твое созданіе неполно; ты вдохнулъ только часть своей души въ любимое произведеніе; факелъ Прометея не разъ гаснулъ въ твоихъ рукахъ, и многія мѣста твоей картины нетронуты небеснымъ огнемъ.

-- Но отчего же, любезный учитель? почтительно сказалъ Порбусъ старику, между-тѣмъ какъ молодой человѣкъ едва удерживалъ свое негодованіе.

-- А вотъ, отвѣчалъ старикъ: ты колебался между двумя системами, между рисункомъ и краской, между отчетливою флегмой, точною жесткостью стариннымъ нѣмецкихъ мастеровъ и ослѣпительнымъ даромъ, счастливою плодовитостью итальянскихъ живописцевъ. Ты хотѣлъ разомъ подражать Гансу Гольбейну и Тиціану, Альбрехту Дюреру и Павлу Веронезе. Да, удивительная претензіи! И что же вышло? У тебя нѣтъ ни строгой прелести, ни обольстительнаго волшебства свѣтотѣни. Въ этомъ мѣстѣ, какъ растопленная бронза разрушаетъ хрупкую форму, роскошная бѣлокурая краска Тиціана убила тощій контуръ Альбрехта Дюрера, въ который ты ее вылилъ. Далѣе, очерки лица сковали роскошный разливъ венеціанской палитры. Въ фигурѣ нѣтъ ни правильнаго рисунка, ни живописи, вездѣ видны слѣды несчастной нерѣшительности. Если ты не чувствовалъ въ себѣ довольно силы, чтобы сплавить въ огнѣ твоего генія двѣ враждебныя манеры, то слѣдовало чистосердечно отказаться отъ одной изъ двухъ, чтобы сохранить единство, похожее на жизнь. Ты вѣренъ только въ срединахъ; твои контуры ложны, не развиваются и ничего не обѣщаютъ. Вотъ тутъ еще есть истина, сказалъ старикъ, указывая на грудь; да вотъ еще здѣсь, продолжалъ онъ показывая на плечо.... Но за-то здѣсь, замѣтилъ онъ, переходя къ срединѣ бюста: нѣтъ ни на волосъ правды. Но не станемъ разбирать; не хочу приводить тебя въ отчаяніе.

Старикъ сѣлъ на скамейку, оперся головою на ладонь и молчалъ.

-- Однакожъ, учитель, сказалъ Порбусъ: я хорошо изучили этотъ бюстъ съ натуры; но, по несчастію для насъ, въ природѣ есть истинные эффекты, которые кажутся невѣроятными на полотнѣ....

-- Назначеніе искусства не копировать, но выражать природу! Ты не жалкій копистъ, но поэтъ, вскричалъ старикъ, прервавъ слова Порбуса повелительнымъ жестомъ.-- Иначе скульптору довольно было бы отформовать женщину -- и баста! Гм! попробуй вылѣпить руку своей возлюбленной и посмотри: ты увидишь отвратительный трупъ безъ всякаго сходства, и ты принужденъ будешь идти за рѣзцомъ къ человѣку, который, если и не скопируетъ ее точно, по-крайней-мѣрѣ, придастъ ей движеніе и жизнь. Намъ должно схватывать умъ, душу, физіономію вещей и существъ. Эффекты! эффекты! Да вѣдь это только случайности жизни, а не жизнь. Рука -- такъ какъ уже взяли ее для примѣра -- рука нетолько привѣшена къ тѣлу; нѣтъ, она выражаетъ и продолжаетъ мысль, которую должно схватить и передать. Ни живописецъ, ни поэтъ, ни скульпторъ не должны отдѣлять дѣйствія отъ причины, неразрывно заключающихся одно въ другомъ. Вотъ тутъ-то и борьба! Многіе живописцы торжествуютъ инстинктивно, не понимая этой темы искусства. Вы рисуете женщину, но не видите ея! А не такъ постигаются тайны природы. Ваша рука воспроизводитъ, хоть вамъ этого и не приходитъ въ голову, модель, которую вы копировали у своего учителя. Вы мало углубляетесь въ сущность формы, не слѣдите съ любовью и осмотрительностью за ея изгибами. Красота вещь строгая, трудная, и не такъ легко поддается: надо ждать ее, подстерегать, и крѣпко охватывать. Форма -- Протей, неумолимѣе и извилистѣе баснословнаго Протея; только послѣ долгой борьбы можно заставить его показаться въ настоящемъ видѣ... А вы довольствуетесь, если увидите его разъ, два, много три. Не такъ дѣйствуютъ побѣдоносные бойцы! Эти непобѣдимые живописцы не вдаются въ обманъ на потаенныхъ дорожкахъ, ждутъ до-тѣхъ-поръ, какъ природа бываетъ вынуждена показаться во всей наготѣ и въ своемъ настоящемъ духѣ. Такъ поступалъ Рафаель, сказалъ старикъ, снявъ съ головы чорную бархатную шапочку: величіе его происходитъ отъ внутренняго чувства, которое, въ его произведеніяхъ, кажется, хочетъ разбить форму. Въ фигурахъ его, форма тоже, что она въ насъ самихъ: толмачъ для сообщенія мыслей, ощущеній, безпредѣльной поэзіи. Каждая фигура -- міръ, портретъ, модель котораго явилась въ торжественномъ видѣніи, озаренная свѣтомъ, указанная внутреннимъ голосомъ.... Вы одѣваете своихъ женщинъ въ роскошныя платья тѣла, въ прекрасную драпировку волосъ, но гдѣ же кровь, которая рождаетъ спокойствіе или страсть и производитъ особенные эффсеты? Безъ этого ваши фигуры -- блѣдные, раскрашенные призраки, которые вы только выставляете на показъ... И вы называете это живописью, искусствомъ! Нарисовавъ фигуру, которая болѣе похожа на женщину, нежели на домъ, вы воображаете, что уже достигли цѣли, и считаете себя за удивительныхъ художниковъ! Нѣтъ еще, любезные товарищи; вамъ надо перечинить много карандашей, испачкать не мало холста, пока вы достигнете цѣли. Конечно, женщина держитъ голову въ такомъ положенія, такъ носитъ юбку, томные глаза у нея принимаютъ такое выраженіе, дрожащая тѣнь рѣсницы точно такъ скользитъ по щекамъ! Все такъ, да не такъ! Чего же недостаетъ? Ничего, а въ этомъ-то ничто и заключается все. Тутъ есть признакъ жизни, но не выражена ея полнота; недостаетъ чего-то, и это что-то есть, можетъ быть, душа, которая смутно носится по оболочкѣ; словомъ, недостаетъ цвѣтка жизни, который подмѣтили Тиціанъ и Рафаель. Еслибы начать съ крайности, куда вы спѣшите, быть-можетъ, вышла бы прекрасная картина; но вы слишкомъ скоро устаете. Толпа удивляется, а истинный знатокъ смѣется. О, Мабюзъ, о мой учитель, прибавилъ старикъ: ты воръ, ты унесъ съ собою жизнь! Впрочемъ, продолжалъ онъ: эта картина все-таки лучше Рубенсовыхъ, на которыхъ только и видишь горы фламандской говядины, намазанныя киноварью, волны рыжихъ волосъ и сумятицу красокъ. У тебя, по-крайней-мѣрѣ, есть колоритъ, чувство и рисунокъ, три существенныя части искусства.

-- Но эта картина очаровательна! громко закричалъ молодой человѣкъ, выходя изъ глубокаго раздумья: эти двѣ фигуры -- женщины и лодочника -- исполнены тонкости мысли, незнакомой итальянскимъ живописцамъ, и ни одинъ изъ нихъ такъ не изобразилъ бы нерѣшимости лодочника.

-- Съ вами пришелъ этотъ молодецъ? спросилъ Порбусъ у старика.

-- Простите мою смѣлость, учитель, покраснѣвъ отвѣчалъ новобранецъ: я незнакомецъ, пачкунъ по инстинкту, и недавно пришелъ въ этотъ городъ, источникъ всякихъ наукъ.

-- Принимайся за дѣло! сказалъ Порбусъ, подавъ ему листокъ бумаги и красный карандашъ.

Незнакомецъ набросалъ женскую головку.

-- О, го! вскричалъ старикъ.-- Какъ тебя зовутъ?

Молодой человѣкъ написалъ внизу: Николай Пуссенъ.

-- Недурно для начинающаго, замѣтилъ старикъ. Вижу, что при тебѣ можно говорить о живописи. Не осуждаю тебя, что ты удивлялся картинѣ Порбуса: это образцовое произведеніе для всѣхъ, и только посвященные въ глубочайшія тайны искусства могутъ найти въ ней недостатки. Но такъ какъ ты стоишь урока и можешь понимать, то я покажу тебѣ, какъ мало надо еще, чтобы сдѣлать это произведеніе совершеннымъ. Обратись весь во взоръ и вниманіе; можетъ-быть, тебѣ никогда не представится такого поучительнаго случая. Палитру, Порбусъ!

Порбусъ пошелъ за палитрой и кистями. Старикъ судорожно засучилъ рукава, надѣлъ на большой палецъ пеструю палитру съ красками, которыя развелъ Порбусъ; вырвалъ у него изъ рукъ горсть кистей, всякаго размѣра, и борода его, остроконечно остриженная, вдругъ поднялась къ верху, отъ негодованія раздраженной фантазіи. Обмакивая кисть въ краску, старикъ ворчалъ сквозь зубы: "Всѣ эти краски стоитъ выбросить въ окно вмѣстѣ съ тѣмъ, кто разводилъ ихъ. Жестки и невѣрны до-нельзя!.. Какъ писать этой дрянью?" И съ лихорадочною быстротою онъ мочилъ кончикъ кисти въ разныхъ краскахъ, пробѣгая иногда нею ихъ гамму скорѣе, нежели органистъ пробѣгаетъ клавитуру органа.

Порбусъ и Пуссенъ неподвижно стояли по бокамъ картины, погруженные въ пылкое созерцаніе.

-- Видишь ли, молодой человѣкъ, говорилъ старикъ, не оборачиваясь: видишь, какъ тремя или четырьмя штрихами и голубою глазурью можно было заставить воздухъ двигаться вокругъ этой бѣдной головы, которая задохлась бы въ густой атмосферѣ! Посмотри, какъ теперь волнуется эта драпировка, какъ поднимаетъ ее вѣтеръ! Прежде, она была похожа на толстый холстъ, пришпиленный булавками. Посмотри, какъ атласный лоскъ, положенный на бюстъ, придаетъ мягкость кожѣ дѣвушки, и какъ смѣшанный тонъ обожженной охры согрѣлъ сѣрую холодность тѣни, въ которой останавливалась кровь, вмѣсто того, чтобы бѣжать! Молодой человѣкъ, молодой человѣкъ, то, что я показываю тебѣ здѣсь, не въ состояніи показать тебѣ никакой учитель. Мабюзъ одинъ владѣлъ тайною придавать жизнь фигурамъ. У Мабюза былъ только одинъ ученикъ -- я. У меня не было учениковъ -- и я старъ! У тебя довольно ума, чтобы угадать остальное по тому, что я показалъ тебѣ.

Говоря это, старикъ касался всѣхъ частей картины: здѣсь, проводилъ кистью два раза, тамъ -- одинъ, но всегда такъ кстати, что являлась новая картина, но картина облитая свѣтомъ. Старикъ работалъ съ такимъ страстнымъ усердіемъ, что потъ выступалъ каплями на его обнаженномъ лбу; движенія его были такъ быстры, отрывисты, что Пуссену казалось, будто какая-то необыкновенная сила дѣйствовала въ тѣлѣ старика, и фантастически управляла его руками. Неестественный блескъ его глазъ, и конвульсіи, похожія на упорство, придали этой мысли Пуссена оттѣнокъ истины, подѣйствовавшій на молодое воображеніе. Старикъ продолжалъ работать, приговаривая: -- "Пифъ, пафъ, пафъ! Видишь, молодой человѣкъ, какъ улаживается!... Ну, кисточки, подцвѣтите-ка этотъ ледъ!... Ну, ну!" говорилъ онъ, согрѣвая части, въ которыхъ, по его мнѣнію, недоставало жизни,

-- Видишь, милый, главное дѣло -- послѣдній взмахъ кисти. Порбусъ брался за нее сто разъ, я -- только одинъ. Замѣть это хорошенько.

Старикъ остановился, и обратясь къ Порбусу и Пуссену, онѣмѣвшимъ отъ восхищенія, сказалъ: -- Хоть это еще не стоитъ моей Катерины Леско, однакожъ можно подписать ея имя подъ такимъ произведеніемъ. Да, и я подпишу, прибавилъ онъ, и всталъ чтобы взять зеркало, въ которое онъ смотрѣлъ на картину. Теперь пойдемте завтракать. Приходите оба ко мнѣ. У меня есть копченый окорокъ и доброе вино! Ладно, несмотря на плохія времена, мы потолкуемъ о живописи! А малый то съ дарованіемъ, прибавилъ старикъ, потрепавъ Николая Пуссена по плечу.

Замѣтивъ поношенный плащъ Нормандца, онъ вынулъ изъ пояса кожаный мѣшокъ, пошарилъ въ немъ, досталъ двѣ золотыя монеты, и подавая ихъ молодому человѣку, сказалъ: -- Я покупаю твой рисунокъ.

-- Бери, шепнулъ Порбусъ Пуссену, видя, что этотъ покраснѣлъ отъ стыда: бери, у него есть въ сундукѣ на что выкупить двухъ банкировъ!

Всѣ трое вышли изъ мастерской, и разсуждая объ искусствахъ, дошли до красиваго деревяннаго домика, изумившаго Пуссена орнаментами, молоткомъ дверей, рамами и арабесками. Будущій живописецъ очутился въ низенькой залѣ, передъ каминомъ, за столомъ, уставленнымъ вкусными блюдами, и, къ довершенію счастія, въ обществѣ двухъ великихъ и добродушныхъ художниковъ.

-- Молодой человѣкъ, сказалъ ему Порбусъ, видя, что онъ остолбенѣлъ передъ картиной: не слишкомъ всматривайся въ это полотно; придешь въ отчаяніе.

Это былъ Сократъ, написанный Мабюзомъ. Въ этой фигурѣ было столько могучей дѣйствительности, что Николай Пуссенъ началъ понимать истинный смыслъ неясныхъ словъ старика, который тоже смотрѣлъ на картину съ удовольствіемъ, но безъ восторга, и какъ-будто говорилъ: "Я сдѣлалъ лучше!"

-- Тутъ есть и жизнь, сказалъ онъ: бѣдный мой учитель превзошелъ себя въ этомъ произведеніи, по недостаетъ истины въ основаніи. Человѣкъ -- живой; онъ встаетъ, идетъ къ намъ; по воздуха, неба, вѣтра, которые мы вдыхаемъ, видимъ, чувствуемъ -- нѣтъ!

Пуссенъ съ безпокойнымъ любопытствомъ смотрѣлъ то на старика, то на Порбуса, и приблизился къ послѣднему, чтобы спросить имя хозяина. Но живописецъ таинственно приложили къ своимъ губамъ палецъ, и молодой человѣкъ замолчалъ, надѣясь, что рано или поздно узнаетъ изъ разговора имя своего хозяина, о богатствѣ и талантахъ котораго достаточно свидѣтельствовали уваженіе къ нему Порбуса, и чудеса, нагроможденныя въ залѣ.

Пуссенъ увидѣлъ на темной дубовой мебели превосходный женскій портретъ, и вскричалъ.

-- Это Джіорджоне!

-- Нѣтъ, отвѣчалъ старикъ: это мое первое маранье.

-- Такъ я у генія живописи! простодушно сказалъ Пуссенъ.

Старикъ улыбнулся, какъ человѣкъ, давно привыкшій къ этой похвалѣ.

-- Мейстеръ Френгоферъ, сказалъ Порбусъ: не уступите ли мнѣ вашего рейнвейна!

-- Двѣ пипы, отвѣчалъ старикъ: одну за удовольствіе, которое ты доставилъ мнѣ нынче утромъ своею прелестною картиной, а другую -- въ знакъ дружбы.

-- О, еслибъ я не прихварывалъ, сказалъ Порбусъ: и еслибъ вы показали мнѣ вашу Катерину Леско, я написалъ бы большую картину, на которой всѣ фигуры были бы въ человѣческій ростъ.

-- Показать мое произведеніе! вскричалъ взволнованный старикъ: нѣтъ, нѣтъ, мнѣ еще должно усовершенствовать его! Вчера вечеромъ, я думалъ, будто я уже все кончилъ. Глаза были влажны, тѣло трепетало, косы волновались. Живая! Хотя я и нашелъ средство осуществить на плоскомъ холстѣ выпуклость и круглоту природы, но сегодня утромъ узналъ свою ошибку. О, для достиженія этого славнаго результата я изучалъ великихъ мастеровъ колорита, анализировалъ и поднималъ, по слоямъ, картины Тиціана; какъ этотъ знаменитый живописецъ, я набросалъ свою фигуру, въ свѣтломъ тонѣ, мягкою и маслянистою краской, потому-что тѣнь -- только случайность: замѣть это, любезный. Потомъ, я снова принялся за свое произведеніе, и посредствомъ полутоновъ и глазури, которой прозрачность убавлялъ я болѣе и болѣе, я сообщалъ тѣнямъ силу, почти черноту; потому-что тѣни у обыкновенныхъ живописцевъ совсѣмъ въ другомъ родѣ, нежели свѣтлые цвѣта: это дерево, мѣдь, все что хочешь, но только не тѣло въ тѣни. Еслибъ фигура перемѣнила позу, темныя мѣста не очистились бы и не сдѣлались свѣтлѣе. Я избѣжалъ недостатка, въ который впали многіе славнѣйшіе мастера, и у меня бѣлизна проглядываетъ подъ самою густою тѣнью! Такъ какъ толпа невѣждъ считаетъ рисунокъ правильнымъ, если только штрихи отдѣланы рачительно, то я не обозначилъ наружныхъ очерковъ моей фигуры и не выставлялъ анатомическихъ деталей: человѣческое тѣло не оканчивается линіями. Въ этомъ отношеніи, скульпторы гораздо ближе насъ подходятъ къ истинѣ. Природа терпитъ рядъ округленностей, развивающихся однѣ въ другихъ. Говоря строго, рисунка нѣтъ! Не смѣйся, молодой человѣкъ! Какъ ни страннымъ покажутся тебѣ мои слова, но современемъ ты поймешь ихъ причину. Линія есть средство, которымъ человѣкъ даетъ себѣ отчетъ о дѣйствіи свѣта на предметы; но линій нѣтъ въ природѣ, гдѣ все полно: рисунокъ заключается въ вылѣпкѣ, то-есть въ отдѣленіи вещей отъ ихъ средины; распредѣленіе свѣта одно придаетъ видимость тѣлу! Оттого-то я не прорисовывалъ очертаній; я развилъ на контурахъ облако бѣлыхъ и теплыхъ полутоновъ, такъ, что не можешь указать пальцемъ, гдѣ именно контуры сходятся съ фономъ. Вблизи, работа кажется вялой и небрежной, но въ двухъ шагахъ все крѣпнетъ, дѣлается опредѣлительнымъ, обозначается; тѣло вертится, формы становятся выпуклыми, чувствуешь, что вокругъ нихъ движется воздухъ. Завсѣмъ тѣмъ я еще недоволенъ, сомнѣваюсь. Быть-можетъ, лучше было бы начинать фигуру съ середины, приняться сначала за самыя свѣтлыя выпуклости, и потомъ перейти къ частямъ темнѣйшимъ. Не такъ ли поступаетъ солнце, великій живописецъ вселенный? О природа, природа! Кто уловилъ твои извивы! Видите ли, излишнее знаніе, какъ невѣжество, ведетъ къ отрицанію. Я сомнѣваюсь въ своемъ произведеніи!

Старикъ замолчалъ на минуту и потомъ продолжалъ:

-- Вотъ ужъ десять лѣтъ, молодой человѣкъ, какъ я работаю; но что значатъ ничтожныя десять лѣтъ, когда надо бороться съ природой? Мы не знаемъ, сколько времени употребилъ Пигмаліонъ на одну статую, которая бы ходила!

Старикъ погрузился въ глубокую задумчивость и пристально смотрѣлъ, играя ножемъ.

-- Онъ бесѣдуетъ съ своемъ геніемъ, шепнулъ Порбусъ.

При этомъ словѣ, въ Пуссенѣ проснулось необъяснимое художническое любопытство. Бѣлоглазый старикъ, внимательный и безмысленный, показался ему не человѣкомъ, но страннымъ геніемъ, жившимъ въ невѣдомой сферѣ. Онъ пробудилъ въ душѣ тысячу смутныхъ мыслей! Нравственный феноменъ подобнаго очарованія невозможно опредѣлить, какъ нельзя передать ощущеніе возбуждаемое въ изгнанникѣ пѣснью, которая напоминаетъ ему родину. Пренебреженіе этого старика къ прекраснымъ попыткамъ искусства, его богатства, манеры, уваженіе къ нему Порбуса, картина, которую онъ такъ долго держалъ въ тайнѣ, плодъ терпѣнія, пожалуй, плодъ генія,-- все это ставило старика внѣ ряда обыкновенныхъ людей. Богатое воображеніе Николая Пуссена могло понять въ этомъ странномъ человѣкѣ -- только полный образъ артистической натуры, натуры безумной, которой ввѣрено столько могущества, и которая очень часто употребляетъ его во зло, водя холодный разсудокъ по тысячѣ каменистыхъ тропинокъ, гдѣ нѣтъ ничего для любителей; между-тѣмъ какъ рѣзвая бѣлокрылая фантазія находитъ тамъ эпопеи, замки, созданія искусства. Насмѣшливая и добрая, плодовитая и бѣдная природа! Для восторженнаго Пуссена, старикъ внезапно преобразился въ само искусство, въ искусство со всѣми его тайнами, фугами и мечтами.

-- Да, любезный Порбусъ, продолжалъ Френгоферъ: до-сихъ-поръ мнѣ недоставало только встрѣтить безукоризненную красоту, тѣло, котораго контуры были бы довершенною красотой.... Но гдѣ же она, эта ненаходимая Венера древнихъ, которую такъ часто искали, и мы едва находимъ въ роскошныхъ обломкамъ? О, я отдалъ бы все свое состояніе, я пошелъ бы на край свѣта, чтобы найти эту совершенную красоту, этотъ идеалъ! Я, какъ Орфей, сошелъ бы въ преисподнюю искусства, чтобы возвратить ей жизнь!

-- Мы можемъ уйти, сказалъ Порбусъ Пуссену: теперь онъ не слышитъ и не видитъ насъ.

-- Пойдемъ въ его мастерскую, отвѣчалъ изумленный молодой человѣкъ.

-- О, старый хитрецъ умѣлъ запереть входъ. Онъ такъ хорошо стережетъ свои сокровища, что трудно до нихъ добраться. Не ждалъ я, что вамъ придетъ охота посягнуть на тайну.

-- А развѣ тутъ есть тайна?

-- Да, отвѣчалъ Порбусъ.-- Старикъ Френгоферъ -- единственный ученикъ Мабюза. Сдѣлавшись его другомъ, избавителемъ, отцомъ, Френгоферъ пожертвовалъ большею частью своихъ сокровищъ на удовлетвореніе прихотямъ Мабюза, и зато Мабюзъ завѣщалъ ему тайну рельефности, способность давать лицу эту необыкновенную жизнь, цвѣтокъ природы, предметъ нашего вѣчнаго отчаянія, а онъ владѣлъ ими въ такой степени, что, разъ, продавъ и пропивъ узорчатую камку, въ которую онъ долженъ былъ одѣться при въѣздѣ Карла-Пятаго, онъ отправился съ своимъ учителемъ въ бумажномъ платьѣ, расписанномъ подъ камку. Необыкновенный блескъ матеріи, которую надѣлъ на себя Мабюзъ, удивилъ Карла Пятаго. Френгоферъ страстно любитъ наше искусство, и видитъ его выше и далѣе, нежели другіе живописцы. Онъ глубоко обдумалъ краски, основную уступу линіи; но добиваясь болѣе и болѣе, дошелъ до того, что началъ сомнѣваться въ самомъ предметѣ своихъ изысканій. Въ минуты отчаянія, онъ полагаетъ, что рисунка нѣтъ, и что можно передавать линіями только геометрическія фигуры; но это ужъ очень далеко отъ истины, потому-что штрихомъ и карандашомъ, которые вовсе не краска, можно представить лицо. Изъ всего этого слѣдуетъ, что наше Искусство, какъ природа, состоитъ изъ безчисленныхъ элементовъ: рисунокъ -- скелетъ, краска -- жизнь, но жизнь безъ скелета еще неполнѣе, нежели скелетъ безъ жизни. Наконецъ еще справедливѣе то, что практика и наблюденіе -- составляютъ все для живописца, и что если размышленія и поэзія не въ ладу съ кистями, то впадаешь въ сомнѣніе, какъ этотъ старикъ, сумасшедшій и живописецъ. Не подражай ему! Работай! Живописцы должны размышлять не иначе, какъ съ кистями въ рукѣ.

-- Мы пройдемъ туда! вскричалъ Пуссенъ, не слушая Порбуса и не сомнѣваясь.

Порбусъ улыбнулся на восторженность молодаго человѣка, и разстался съ нимъ, пригласивъ его придти на другой день вечеромъ.

Пуссенъ тихими шагами воротился въ улицу Лагарпъ, и не замѣтилъ, какъ прошелъ свою дверь. Поднявшись съ безпокойною поспѣшностью по узкой лѣстницѣ, онъ добрался до высокой комнаты, находившейся подъ самою крышей, идиллическимъ и легкимъ кровомъ домовъ стараго Парижа.

Возлѣ единственнаго и мрачнаго окна этой комнатки, онъ увидѣлъ дѣвушку, которая, при стукѣ вы дверь, встрепенулась, узнавъ живописца по его обыкновенію отдергивать щеколду.

-- Что съ тобою? спросила дѣвушка.

-- Я.... я рожденъ быту живописцемъ! вскричалъ онъ, задыхаясь отъ удовольствія. До-сихъ-поръ я сомнѣвался въ себѣ, но сегодня утромъ началъ вѣрить! Я могу сдѣлаться великимъ человѣкомъ! Постой, Жюльетта, мы будемъ богаты, счастливы! Въ этихъ кистяхъ кроется золото!

Но онъ вдругъ замолчалъ. Выраженіе радости изгладилось на его серьезномъ и мужественномъ лицѣ, когда онъ сравнилъ свои безпредѣльныя надежды съ ограниченностью средствъ. Стѣны комнатки были оклеены простою бумагой, испещренною эскизами. У него даже не было четырехъ чистыхъ кусковъ холста. Краски были тогда очень дороги, и бѣдный художникъ уныло смотрѣлъ на свою почти голую палитру. Но посреди этой бѣдности, онъ владѣлъ невѣроятными богатствами сердца и обиліемъ алчущаго генія. Привлеченный въ Парижъ знакомымъ дворяниномъ, а можетъ-быть, и собственнымъ талантомъ, онъ встрѣтилъ дѣвушку, одну изъ тѣхъ возвышенныхъ и теплыхъ душъ, которыя приходятъ страдать съ великимъ человѣкомъ, дѣлятъ съ нимъ нищету и стараются угождать его прихотямъ, также какъ другія смѣло переносятъ роскошь, гордятся своею безчувственностью. Улыбка на губахъ Жюльетты озлащала этотъ чердакъ и соперничала съ дневнымъ сіяньемъ. Невсегда заглядывало въ этотъ уголокъ солнце, между-тѣмъ какъ Жюльетта была всегда здѣсь, покорная своему счастію, своимъ страданіямъ, утѣшительница генія, который изливался въ любви прежде, нежели овладѣлъ искусствомъ.

-- Послушай, Жюльетта, сядь сюда.

Послушная и веселая дѣвушка сѣла на колѣни къ живописцу. Она была вся проникнута граціей, прелестна какъ весна, увѣнчана всѣми богатствами женской красоты, и озаряла ихъ огнемъ прекрасной души.

-- О, я никогда не посмѣю сказать ей....

-- У тебя есть тайна?.. Непремѣнно хочу знать!

Пуссенъ задумался.

-- Говори же!

-- Жюльетта, бѣдняжка Жюльетта!

-- Ты хочешь чего-нибудь отъ меня?

-- Да.

-- Если ты хочешь рисовать съ меня, какъ прошлый разъ, отвѣчала она съ маленькою досадой: то я ни за что не соглашусь, да, потому-что въ эти минуты ты не думаешь обо мнѣ, а только смотришь.

-- Тебѣ хочется, чтобы я копировалъ съ другой женщины?

-- Пожалуй, если она очень некрасива.

-- Но если для моей будущей славы, для того, чтобы я сдѣлался великимъ живописцемъ, тебѣ надо пойти на сеансъ къ другому?

-- Ты испытываешь меня. Ты знаешь, что я не пошла бы.

Пуссспъ опустилъ голову, какъ человѣкъ, который вдругъ впадаетъ въ радость или печаль, слишкомъ сильную для его души.

-- Послушай, сказала дѣвушка, дернувъ его за рукавъ изношеннаго камзола: я обѣщала, Никъ, отдать за тебя свою душу, но не обѣщала отказаться отъ своей любви до-тѣхъ-поръ, пока я жива.

-- Отказаться! вскричалъ Пуссенъ.

-- Если я пойду въ натурщицы къ другому, ты перестанешь любить меня, да и я сама буду считать себя недостойною твоей любви. Очень понятно, что я повинуюсь твоимъ прихотямъ; я счастлива, я даже горжусь, исполняя твою волю.... Но идти къ другому!... Фи!...

-- Прости мнѣ, Жюльетта, сказалъ живописецъ, упавъ на колѣни: нѣтъ, любовь для меня дороже славы. Ты для меня прекраснѣе богатства и почестей.... Брось мои кисти, сожги мои эскизы. Я ошибся.... Мое призваніе -- любить тебя. Я не живописецъ, а влюбленный. Пропадай искусство со всѣми тайнами!

Она была въ восхищеніи, счастлива, очарована! Она инстинктивно чувствовала, что для нея были забыты искусства и брошены къ ея ногамъ, какъ зерна благоуханій.

-- Да, надо очень сильно любить! вскричала дѣвушка, готовая пожертвовать всѣмъ, чтобы вознаградить своего возлюбленнаго за его жертвы.... Какая несчастная мысль, мой милый Никъ, пришла тебѣ въ голову!

-- Пришла, и все-таки я тебя люблю, отвѣчалъ онъ съ какимъ-то раскаяніемъ.

-- Хорошо, я пойду!

Пуссенъ, не видя ничего кромѣ искусства, обнялъ Жюльетту.

-- Онъ не любитъ меня! подумала дѣвушка, оставшись одна.

Она уже раскаявалась въ своей рѣшимости. Но вскорѣ овладѣла ею мысль еще ужаснѣе раскаянія, и она старалась изгнать эту страшную мысль, волновавшую ея сердце. Она думала, что она уже менѣе любитъ живописца, подозрѣвая, что онъ менѣе прежняго заслуживаетъ уваженія.

II.

Черезъ три мѣсяца послѣ встрѣчи Пуссена съ Порбусомъ, послѣдній пришелъ къ Френгоферу. Старикъ былъ погруженъ въ глубокое и внезапное отчаяніе, котораго причина, если вѣрить медикамъ, заключается въ несвареніи желудка, вѣтрѣ, жару и т. п., а по мнѣнію спиритуалистовъ -- въ несовершенствѣ нашей природы. Старику просто наскучило доканчивать таинственную картину. Онъ въ изнеможеніи сидѣлъ въ широкомъ дубовомъ креслѣ, съ рѣзьбою, обтянутомъ чорною кожей, и неоставляя своей задумчивой позы, взглянулъ на Порбуса, какъ человѣкъ, углубившійся въ свою тоску.

-- Ну что, учитель, сказалъ ему Порбусъ: или негодится ултрамаринъ, за которымъ ты ѣздилъ въ Брюгге, или ты не съумѣлъ растереть бѣлила, масло ли дурно, или не слушаются кисти?

-- Увы! вскричалъ старикъ: я думалъ нѣсколько времени, что картина моя окончена, но я ошибся въ нѣкоторыхъ деталяхъ, и успокоюсь тогда только, какъ разъясню свое сомнѣніе. Я рѣшился ѣхать въ Турцію, Грецію, Азію, искать тамъ модель и сравнить свою картину съ разными натурами. Можетъ-быть, тамъ, высоко, прибавилъ онъ съ довольною улыбкой: я найду настоящую природу. Иногда, я какъ-будто боюсь, чтобы эта женщина не явилась мнѣ и не исчезла.

Потомъ онъ вдругъ всталъ, какъ будто сбираясь уйти.

-- О, го! отвѣчалъ Порбусъ: я пришелъ очень кстати, чтобы избавить васъ отъ расходовъ на путешествіе и отъ усталости.

-- Какъ? спросилъ изумленный Френгоферъ.

-- Молодаго Пуссена любитъ дѣвушка, красавица, въ которой не найти ни малѣйшаго несовершенства. Если онъ согласится одолжить вамъ эту модель, то вы, по-крайней-мѣрѣ, покажете намъ свою картину.

Старикъ стоялъ неподвижно, въ остолбенѣніи.

-- Какъ! вскричалъ онъ горестно: показать мое созданіе, мою супругу! Разорвать покровъ, подъ которымъ я цѣломудренно скрывалъ свое счастіе? Да это было бы ужаснѣйшимъ дѣломъ! Вотъ ужъ десять лѣтъ, какъ я живу съ этою женщиной; она принадлежитъ мнѣ, мнѣ одному, она меня любитъ. Не улыбалась ли она всякій разъ, какъ я прикасался къ ней кистью? У ней есть душа, и я одарилъ ее этой душою. Она покраснѣла бы отъ стыда, еслибъ на нее упалъ взоръ не моихъ глазъ. Показать ее! Да какой мужъ поведетъ свою жену на безславіе? Когда ты пишешь картину по заказу, ты не влагаешь въ нее всей своей души, ты продаешь только размалеванныя куклы. Моя живопись -- не живощісь: это чувство, страсть! Она родилась въ моей мастерской, должна остаться въ ней дѣвственною, и выйдетъ изъ нея въ одеждѣ. Поэзія и женщина являются разоблаченными только передъ своими любимцами!

Осталась ли у насъ модель Анджелики Аріоста, Беатриче Данта? Нѣтъ! Мы видимъ только ихъ формы. А произведеніе, которое я храню тамъ подъ замками, исключеніе изъ нашего искусства. Это не холстъ, а женщина, женщина съ которой я плачу, хохочу, бесѣдую, думаю! И ты хочешь, чтобъ я вдругъ бросилъ десятилѣтнее счастіе, какъ бросаютъ плащъ? Ты хочешь чтобъ я вдругъ престалъ быть ея творцомъ, возлюбленнымъ? Эта женщина не существо, а созданіе. Пускай придетъ твой молодой человѣкъ -- я отдамъ ему свои сокровища, отдамъ картины Корреджіо, Микель-Анжело, Тиціана, расцалую въ пыли слѣды его ногъ.... Но чтобъ я сдѣлался его соперникомъ.... Нѣтъ!... Я болѣе влюбленный, нежели живописецъ! Да, у меня достанетъ силы сжечь свою картину при моемъ послѣднемъ издыханіи; но я не допущу, чтобы на нее упалъ взглядъ другаго человѣка, молодаго человѣка, живописца!... Хочешь ли ты теперь, чтобъ я выставилъ свой кумиръ передъ холодными взорами, на безсмысленную критику глупцовъ? Ахъ! любовь -- тайна: она жива только въ глубинѣ сердца, и все погибло для человѣка, если онъ сказалъ даже своему другу: "вотъ та, которую я люблю".

Старикъ какъ-будто помолодѣлъ; въ глазахъ его заблистала жизнь; блѣдныя щеки его вспыхнуло яркимъ румянцемъ и руки дрожали. Порбусъ, изумленный страстью, съ какою были сказаны эти слова, не зналъ что отвѣчать на такое новое и глубокое чувство. Кто былъ Френгоферъ -- человѣкъ въ здравомъ разсудкѣ или безумецъ? Былъ ли онъ подъ вліяніемъ художнической фантазіи, или выраженныя имъ мысли происходили отъ невыразимаго фанатизма, который производить продолжительная беременность великимъ созданіемъ? Можно ли было надѣяться, что когда-нибудь пройдетъ эта непонятная страсть?

Подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ мыслей, Порбусъ сказалъ старику:

-- Но вѣдь, въ замѣнъ вашей женщины, Пуссенъ вызывается показать вамъ тоже красавицу.

-- Рано или поздно, красота эта измѣнитъ ему, отвѣчалъ Френгоферъ: а моя возлюбленная всегда будетъ мнѣ вѣрна!

-- Въ такомъ случаѣ, нечего и говорить, возразилъ Порбусъ. Но прежде нежели вы найдете, хоть въ Азіи, такую красавицу, такое совершенство, о какомъ вы говорите, вы, можетъ-быть, умрете, не докончивъ своей картины.

-- О, она докончена, сказалъ Френгоферъ.-- Тотъ, кто увидѣлъ бы ее, подумалъ бы, что женщина, моя Катерина Леско, живетъ и дышетъ на бархатномъ ложѣ, возлѣ котораго на золотомъ треножникѣ курятся благоуханія. Однакожъ, я все еще хочу увѣриться....

-- Ну такъ поѣзжайте въ Азію, отвѣчалъ Порбусъ, замѣтивъ во взорѣ Френгофера какую-то нерѣшительность.

И Порбусъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ дверямъ залы.

Въ это время, Жюльетта и Николай Пуссенъ подошли къ дому Френгофера. Сбираясь переступить порогъ, дѣвушка опустила руку живописца, и отступила, какъ будто вдругъ овладѣло ею какое-то предчувствіе.

-- Зачѣмъ же я иду сюда? спросила она взволнованнымъ голосомъ у своего возлюбленнаго, устремивъ на него пронзительные глаза.

-- Жюльетта, я предоставилъ тебѣ повелѣвать и повинуюсь во всемъ. Ты моя совѣсть и слава. Воротись домой; я буду еще счастливѣе, можетъ-быть, нежели если ты...

Въ дверяхъ имъ встрѣтился Порбусъ. Онъ изумился красотѣ Жюльетты, которая вся дрожала, была въ слезахъ, и подвелъ ее къ старику:

-- Посмотри, сказалъ Порбусъ; не стоитъ ли эта женщина всѣхъ возможныхъ геніальныхъ картинъ?

Френгоферъ затрепеталъ. Жюльетта стояла въ наивной позѣ молодой Грузинки, невинной и боязливой, которую похитили пираты у торговца невольниками. Стыдливый румянецъ окрашивалъ ея лицо, глаза ея были потуплены, руки висѣли; силы, повидимому, покинули ее, и слезы вступились за оскорбленную стыдливость. Въ это мгновеніе, Пуссенъ въ отчаяніи проклиналъ себя, что вывелъ такое сокровище изъ своего чердака. Онъ полюбилъ еще сильнѣе, и тысячи упрековъ зашевелились въ его сердцѣ, когда онъ увидѣлъ помолодѣвшій взоръ старика, угадавшаго, по привычкѣ живописца, всѣ сокровенныя формы дѣвушки. Въ молодомъ человѣкѣ проснулась ужасная ревность истинной любви.

-- Уйдемъ, Жюльетта! вскричалъ онъ.

При этомъ звукѣ, при этомъ крикѣ дѣвушка подняла глаза и кинулась къ нему на руки.

-- А, ты любишь меня? отвѣчала она, заливаясь слезами.

У нея достало энергіи, чтобы молчать о своихъ страданьяхъ, но недостало силы скрыть свое счастіе.

-- О, оставьте ее здѣсь на-минуту, сказалъ старый живописецъ: и вы сравните ее съ моею Катериной. Да, я согласенъ.

Крикъ Френгофера отызвался любовью. Казалось, онъ заранѣе наслаждался торжествомъ своей красавицы надъ живою дѣвушкой.

-- Надо ловить его на-словѣ! вскричалъ Порбусъ, ударивъ Пуссена по плечу.-- Плоды любви скоро вянутъ, плоды искусства безсмертны.

-- Такъ я для него просто женщина? спросила Жюльетта, внимательно смотря то на Пуссена, то на Порбуса.

Дѣвушка гордо приподняла голову, но какъ только, бросивъ сверкающій взглядъ на Френгофера, увидѣла, что ея возлюбленный снова вперилъ глаза въ портретъ, который онъ принялъ-было за произведеніе Джіорджоне, она сказала:

-- Пойдемъ наверхъ! Никогда онъ такъ не смотрѣлъ на меня.

Рѣшительный жестъ Пуссена успокоилъ Жюльетту, которая почти простила ему, что онъ пожертвовалъ сю для живописи и своей славной будущности. Порбусъ и Пуссенъ остались у дверей мастерской, молча смотря другъ на друга. Молодой человѣнъ приложилъ ухо къ двери.

-- Войдите, войдите, сказалъ имъ старикъ, сіявшій блаженствомъ: мое произведеніе -- совершенство, и теперь я могу показать его съ гордостью. Живописецъ, кисти, краски, полотно и свѣтъ никогда не произведутъ соперницы Катеринѣ Леско!

Порбусъ и Пуссенъ вбѣжали на середину просторной и пыльной мастерской, въ которой все было въ безпорядкѣ и тамъ и сямъ висѣли по стѣнамъ картины, и съ восхищеніемъ остановились передъ полуобнаженною фигурой женщины, въ натуральный ростъ.

-- О, не обращайте вниманія, сказалъ Френгоферъ: я напачкалъ это полотно, чтобы изучить позу. Картина эта ровно ничего не стоитъ. Вотъ мои промахи, продолжалъ онъ, указывыя на очаровательныя картины, висѣвшія по стѣнамъ.

Порбусъ и Пуссенъ, озадаченные пренебреженіемъ къ такимъ созданіямъ, искали обѣщаннаго портрета, но понапрасну.

-- Вотъ онъ! вотъ онъ! задыхаясь сказалъ старикъ, съ растрепанными волосами, лицомъ, пылавшимъ отъ неестественной восторженности, сверкающими глазами.-- А! вы не ждали такого совершенства! вскричалъ онъ. Вы стоите передъ женщиной и ищете картины. Въ этой картинѣ столько глубины, воздухъ такъ натураленъ, что вы не можете отличить его отъ окружающей васъ атмосферы. Гдѣ же искусство? Пропало, исчезло! Вотъ самыя формы дѣвушки. Хорошо я схватилъ цвѣтъ, живость очертаніи? Не то ли самое явленіе представляютъ намъ предметы въ атмосферѣ, какъ рыба въ водѣ? Полюбуйтесь, какъ контуры отдѣляются отъ поля! Не кажется ли вамъ, что можно обнять рукой эту спину? Зато семь лѣтъ, цѣлыя семь лѣтъ я изучалъ эффекты соединенія свѣта съ предметами. А посмотрите на волоса. Развѣ не облиты они свѣтомъ?... Да она дышетъ!... Взгляните на грудь! Тѣло трепещетъ. Подождите, вотъ она встанетъ!

-- Замѣчаете вы что-нибудь? спросилъ Пуссенъ Порбуса.

-- Ничего. А вы?

-- Ничего.

Два живописца предоставили старику восхищаться; взглянули, не оттого ли картина теряла свой эффектъ, что свѣтъ падалъ на нее слишкомъ отвѣсно, и потомъ начали осматривать картину справа, слѣва, прямо, то нагибались, то вставали.

-- Да, да, это картина, сказалъ имъ Френгоферъ, обманувшись въ настоящей цѣли такого подробнаго осмотра. Да, вотъ и рамка, мольбертъ, вотъ мои краски, вотъ кисти!

И старикъ наивно показалъ имъ кисти.

-- Старикъ шутитъ, сказалъ Пуссенъ, отойдя отъ картины: я вижу тутъ только цвѣта, набросанные въ кучу и связанные множествомъ странныхъ линій.

-- Мы ошиблись, посмотрите! возразилъ Порбусъ.

Они подошли и замѣтили въ углу картины конецъ обнаженной ноги, выходившей изъ хаоса красокъ, тоновъ, неопредѣленныхъ оттѣнковъ, безобразнаго тумана; но эта нога была очаровательна, живая! Художники остановились какъ вкопанные отъ удивленія передъ этимъ кускомъ, избѣжавшимъ невѣроятнаго, медленнаго и постепеннаго разрушенія. Нога эта явилась, какъ торсъ какой-нибудь Веперы изъ паросскаго мрамора, уцѣлѣвшій въ развалинахъ города, истребленнаго пожаромъ.

-- Тамъ, вѣрно, спряталась женщина! вскричалъ Порбусъ, обративъ вниманіе Пуссена на разныя краски, которыми старый живописецъ постепенно обременилъ всѣ части фигуры, думая сдѣлать ее совершенствомъ.

Два живописца вдругъ обернулись къ Френгоферу, начиная смутно понимать восторгъ, въ которомъ утопала его душа.

-- Какъ онъ довѣрчивъ, сказалъ Порбусъ.

-- Да, мои другъ, отвѣчалъ старикъ, проснувшись: надо вѣрить, надо вѣрить въ искусство, и долго жить со своимъ произведеніемъ, чтобы создать такое существо. Нѣкоторыя изъ этихъ тѣней стоили мнѣ много труда.... Вотъ тутъ, на щекѣ, подъ глазами, есть легкая полутѣнь; если вы замѣтите ее въ природѣ, она покажется вамъ почти невыразимою. Какихъ неслыханныхъ трудовъ стоило мнѣ передать ее! Зато, любезный Порбусь, разсмотри внимательно мое произведеніе, и ты лучше поймешь то, что я говорилъ тебѣ о выпуклости и контурахъ. Разсмотри освѣщеніе этой груды, и ты увидишь, какъ мнѣ удалось бросить настоящій свѣтъ и согласить его съ лоснящеюся бѣлизной свѣтлыхъ тоновъ, и какъ, напротивъ, стирая выпуклости и зерна краски, я успѣлъ, лаская контуръ моей фигуры, потонувшей въ полусвѣтѣ, отнять даже мысль о рисункѣ и искусственныхъ средствахъ, и придать ей видъ и даже округленность, встрѣчаемыя въ натурѣ. Подойдите ближе, вы лучше разсмотрите работу. Издали, она исчезаетъ.... Стойте.... вотъ такъ... я думаю, отсюда она очень замѣтна.

Старикъ указалъ кончикомъ кисти на свѣтлую краску.

Порбусъ ударилъ старика по плечу и сказалъ Пуссену:

-- А вѣдь онъ великій живописецъ!

-- Болѣе поэтъ, нежели живописецъ, серьозно отвѣчалъ Пуссенъ.

-- Здѣсь, продолжалъ Порбусъ, коснувшись картины: кончается наше искусство на землѣ.

-- А здѣсь оно пропадаетъ въ облакахъ, сказалъ Пуссенъ.

-- Сколько наслажденій на этомъ клочкѣ полотна! вскричалъ Порбусъ.

Но старикъ, занятый своею мыслью, не слушалъ ихъ, и улыбался фантастической женщинѣ.

-- Но рано или поздно, онъ убѣдится, что нѣтъ ничего на этомъ полотнѣ, вскричалъ Пуссенъ.

-- Ничего на моемъ полотнѣ! сказалъ Френгоферъ, смотря то на двухъ живописцевъ, то на свою мнимую картину.

-- Что вы надѣлали! отвѣчалъ Порбусъ Пуссену.

Старикъ сильно дернулъ молодаго человѣка за руку и сказалъ ему:

-- Такъ ты ничего не видишь, мужикъ, дурень, олухъ! Зачѣмъ же ты пришелъ сюда?... Добрый Порбусъ, продолжалъ онъ, обратясь къ живописцу: неужели и ты ничего не видишь? Неужели и ты играешь мною? Отвѣчай! Я твой другъ; скажи, неужели я испортилъ свою картину?

Порбусъ не смѣлъ отвѣчать; но безпокойство, выражавшееся на блѣдномъ лицѣ старика, было такъ ужасно, что Порбусъ только показалъ ему на картину.

Френгоферъ посмотрѣлъ на нее съ минуту и покачнулся.

-- Ничего! Ничего! И я работалъ десять лѣтъ!

Старикъ сѣлъ и заплакалъ.

-- Значитъ, я глупецъ, сумасшедшій! Значитъ, у меня нѣтъ ни таланта, ни способности, я хожу только за тѣмъ, чтобы ходить!... Я не въ силахъ ничего создать!

Сквозь слезы посмотрѣлъ онъ на картину; потомъ вдругъ всталъ, и бросилъ сверкающій взоръ на двухъ живописцевъ.

-- Клянусь, вы завидуете мнѣ! Вы хотите увѣрить меня, что она испорчена, чтобы украсть ее у меня! Но я вижу ее! вскричалъ онъ: она дивно прекрасна!

Въ эту минуту, Пуссенъ услышалъ плачъ Жюльетты, позабытой въ углу.

-- Что съ тобою, нѣжно спросилъ живописецъ.

-- Я презираю тебя, отвѣчала дѣвушка: я удивляюсь тебѣ, и ты мнѣ противенъ! Я люблю тебя, и почти ненавижу!

Пока Пуссенъ слушалъ Жюльетту, Френгоферъ закрывалъ свою Катерину зеленою тафтой, съ серьознымъ спокойствіемъ ювелира, который запираетъ свои ящики, думая, что его окружаютъ ловкіе воры; бросилъ на двухъ живописцевъ угрюмый взглядъ, полный презрѣнія и подозрительности; судорожнымъ движеніемъ руки выгналъ ихъ изъ своей мастерской, и сказалъ имъ на порогѣ:

-- Прощайте, пріятели.

Такое прощанье оледенило двухъ живописцевъ.

На другой день, Порбусъ пришелъ навѣстить Френгофера, и узналъ, что онъ умеръ ночью, предавъ огню свои картины.

"Сынъ Отечества", No 3, 1852

Оставить комментарий Бальзак Оноре (перевод: Без указания переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1832 Обновлено: 28/06/2021. 53k. Статистика. Новелла: Проза, Переводы Новеллы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Le chef-d'oeuvre inconnu Текст издания: журнал "Сынъ Отечества", No 3, 1852.

Бальзак Оноре Непонятая картина

Непонятая картина

Бальзак Оноре
Непонятая картина