Бальзак Оноре
Наследственная месть

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (La Vendetta)
    Сцены из частной жизни, изданные г. Бальзаком.
    Перевод В. Б. и Л. К. (1832).

   

ПОВѢСТИ БАЛЬЗАКА

Переводъ съ Французскаго.

ПОВѢСТЬ ПЕРВАЯ.

НАСЛѢДСТВЕННАЯ МЕСТЬ.

(La Vendetta)

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
1832.

СЦЕНЫ ИЗЪ ЧАСТНОЙЖИЗНИ,
ИЗДАННЫЯ

Г. БАЛЬЗАКОМЪ.

Переводъ съ Французскаго
В. Б. и Л. К.

ЧACTЬ Iя.

   

Печатать позволяется,

   съ тѣмъ, чтобы по напечатаніи, представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра.
   С. Петербургъ, 4 Октября 1831 года.

Ценсоръ Василій Семеновъ.

ПРЕДИСЛОВІЕ

отъ переводчиковъ.

   Между новѣйшими Французскими писателями, Г. Бальзакъ, безъ сомнѣнія, занимаетъ нынѣ мѣсто весьма почетное, какъ по искусству возбуждать въ высшей степени участіе читателя силою воображенія и глубокими чувствованіями, такъ и по счастливымъ оборотамъ выраженій, ярко оттѣняющимъ самыя тончайшія отношенія мысли. По слогу, писатель сей можетъ назваться самобытнымъ: слова, удачно употребленныя въ несобственномъ ихъ значеніи, сравненія совершенно новыя, или облеченныя въ другую форму, отмѣнная легкость -- вотъ отличительныя черты онаго.
   Издавая нынѣ на Россійскомъ языкѣ одно изъ сочиненій Г. Бальзака, которое имѣло наиболѣе успѣха, мы думаемъ достигнуть пріятное чтеніе Русской публикѣ. Если нашъ выборъ палъ предпочтительно на Сцены изъ частной жизни, то это потому, что кромѣ завлекательности слога, находимъ еще въ семъ сочиненіи удачное приспособленіе вымысла къ настоящимъ нравамъ, остроумныя мысли ума наблюдательнаго, много портретовъ такихъ лицъ, которыя у насъ еще въ живой памяти, наконецъ, разные анекдоты, относящіеся къ происшествіямъ современнымъ. Есть много писателей и артистовъ, имена коихъ неразрывно связаны съ тѣми родами изящныхъ произведеній, въ которыхъ они преимущественно отличились; такъ и имя Г. Бальзака нынѣ должно занимать первое мѣсто, когда рѣчь идетъ или объ описаніи семейственныхъ сценъ, или о вѣрномъ, точномъ изображеніи картинъ городской жизни. Съ какою отчетливостію онъ умѣетъ описывать малѣйшія подробности, съ какимъ искусствомъ онъ извлекаетъ пользу изъ самыхъ мелочныхъ обстоятельствъ; придавая онымъ нѣкоторую важность, оттѣняя ихъ, дабы тѣмъ ярче выставить главныя лица картины намъ представляемой! Г. Бальзака упрекаютъ въ излишествѣ относительно изображенія подробностей, но недостатокъ сей, или, справедливѣе, сія слабость весьма извинительна въ семъ Авторѣ, и всегда выкупается прелестію описаній и ловкостію связывать сіи кажущіяся излишества съ цѣлымъ. Вводитъ ли онъ насъ въ гостиную? -- Поднимаетъ ли завѣсу, самую таинственную? -- Заставляетъ ли насъ обойти съ собою пять этажей огромнаго дома? -- Описываетъ ли угрюмый видъ сего послѣдняго, его темные коридоры, его окна à la guillotine? -- Вездѣ поддерживается участіе читателя живостію, заманчивостію слога.
   Впрочемъ, мы предоставляемъ самимъ читателямъ судитъ о дарованіяхъ Г. Бальзака въ литературномъ отношеніи, и почтемъ себя вполнѣ вознагражденными, если сей слабый опытъ -- познакомить читающую Русскую публику съ превосходными произведеніями, коими плодовитый сей писатель продолжаетъ обогащать Французскую литературу -- найдетъ другихъ подражателей. Судитъ въ какой степени мы достигли нашей цѣли -- дѣло публики.
   Сей переводъ будетъ состоять изъ шести сценъ, которыя будутъ выходить отдѣльными книжками; нынѣ предлагается первая сцена, подъ заглавіемъ: Наслѣдственная месть (La Vendetta). Въ непродолжительномъ времени выйдетъ вторая. Опасности порочной жизни.
   

ПРЕДИСЛОВІЕ

отъ сочинителя.

   Есть безъ сомнѣнія матери, которыя, получивъ воспитаніе чуждое предразсудковъ, не утратили прелестей украшающихъ женскій полъ, и между тѣмъ пріобрѣли основательныя познанія, безъ всякаго педантства. Дозволятъ ли онѣ своимъ дочерямъ руководствоваться сими уроками?.....Авторъ смѣетъ ожидать сего.
   Онъ льститъ себя надеждою, что разсудительные умы не будутъ упрекать его въ томъ, что онъ тогда представлялъ истинную картину нравовъ, которые семейства нынѣ стараются таить во мракѣ, и которые наблюдателю часто бываетъ трудно открыть. Онъ думаетъ, что гораздо благоразумнѣе означать вѣтьвями ивы опасныя стези жизни человѣческой, подобно струговщикамъ выставляющимъ вѣхи на отмѣляхъ Лоары, чѣмъ скрывать сіи пути отъ неопытныхъ взоровъ.
   Но къ чему Автору оправдываться предъ людьми большаго свѣта? Издавая сіе сочиненіе, онъ возвращаетъ свѣту только то, что получилъ отъ него. Отъ того ли чтеніе его книги будетъ воспрещено молодымъ дѣвицамъ, коимъ предназначено явиться однажды на поприщѣ общественной жизни, что онъ старался безпристрастно изобразить происшествія предшествующія браку и происшествія послѣдующія оному? И можно ли счесть преступленіемъ желаніе сочинителя поднять для нихъ заблаговременно завѣсу той сцены, которой онѣ должны нѣкогда служить украшеніемъ?
   Авторъ никогда не могъ понять, какія выгоды ожидаетъ мать, скрывая на годъ, или много на два, отъ дочери тѣ тайны, которыя имъ необходимо должна узнать въ послѣдствіи, и предоставляя ей самой просвѣтить свой умъ, при блескѣ бурь, ярости коихъ она предаетъ ее почти всегда беззащитною.
   И такъ книга сія сочинена вопреки тѣмъ глупымъ книгамъ, которыя мелочные умы предлагали до сихъ поръ женщинамъ. Удовлетворилъ-ли Авторъ требованіе духа времени, и выполнилъ ли удачно свои предначертанія?..... Сей вопросъ не можетъ быть разрѣшенъ сочинителемъ. Можетъ быть къ нему самому отнесутъ эпитетъ, предписанный имъ его предшественникамъ. Онъ знаетъ, что на литературномъ поприщѣ, не успѣть, значитъ погибнуть; и артистамъ въ особенности публика имѣетъ право сказать: Vае victis!
   Авторъ позволяетъ себѣ только одно личное замѣчаніе. Онъ знаетъ, что нѣкоторые могутъ упрекнуть его въ томъ, что онъ часто входилъ въ подробности, по видимому излишнія. Онъ знаетъ, что его легко обвинить въ какой то пустой болтливости. Часто покажется, что картины его имѣютъ всѣ недостатки картинъ Голландской школы, не представляя въ то же время достоинствъ оныхъ. Но Авторъ можетъ извинить себя тѣмъ, что онъ предлагаетъ книгу свою только умамъ болѣе чистосердечнымъ и менѣе пресыщеннымъ, менѣе образованнымъ, но болѣе благосклонномъ, чѣмъ умы сихъ критиковъ; коихъ право судить сію книгу онъ отвергаетъ.
   

СЦЕНА І-я.

НАСЛѢДСТВЕННАЯ МЕСТЬ.

(La Vendetta).

   Въ концѣ Сентября мѣсяца 1800 года, остановился передъ Тюллерійскимъ дворцомъ незнакомецъ, сопровождаемый женщиною и маленькою дѣвочкою. Онъ, довольно долго, стоялъ задумчиво, съ сложенными накрестъ руками передъ развалинами дома, недавно сломаннаго; когда же поднималъ голову, то смотрѣлъ только поперемѣнно или на дворецъ Консула, или на свою спутницу, которая сидѣла возлѣ него на камнѣ. Хотя, казалось, незнакомка единственно занималась маленькою дѣвочкою, имѣвшею отъ 9-ти до 10-ти лѣтъ отъ роду, перебирая ея длинные, черные волосы, но ни одинъ изъ взглядовъ, брошенныхъ на нее товарищемъ, не укрывался отъ ея вниманія. Одно и то же чувство, хотя и не любовь, вѣроятно соединяло ихъ, и возбуждало въ поступкахъ и мысляхъ сей четы равное безпокойство. Нищета связываетъ, можетъ бытъ; тѣснѣйшими узами несчастныхъ. Бракъ соединялъ ихъ, и маленькая дѣвочка была, казалось, послѣднимъ плодомъ ихъ союза.
   Широкое чело незнакомца и обросшая густыми волосами голова его, походила на тѣ, кои такъ часто изображала кисть Карачіо; но между сими столь черными волосами выказывалось множество сѣдыхъ, и оттѣнокъ суровости измѣнилъ въ сію минуту его благородныя и гордыя черты. Онъ былъ высокаго роста и крѣпкаго сложенія, хотя, по видимому, имѣлъ болѣе 60-ти лѣтъ. Его изношенное платье показывало, что онъ пришелъ изъ чужихъ земель.
   Жена его имѣла по крайней мѣрѣ 50-тъ лѣтъ отъ роду. Черты лица ея, нѣкогда прекраснаго, теперь измѣнились. Видъ ея показывалъ глубокую горесть, но когда взоры мужа обращались на нее, она усиливалась улыбаться, стараясь въ то же время принимать на себя видъ спокойствія. Дитя стояло не смотря на усталость выражавшуюся на юномъ его лицѣ, загорѣвшемъ отъ солнца. Все показывало въ ней Италіянку: большіе черные глаза, блиставшіе изъ подъ пріятно округленныхъ бровей, врожденное благородство и неизъяснимая прелесть.
   Почти всѣ проходящіе были тронуты однимъ видомъ сей группы, лица коей не дѣлали ни малѣйшаго усилія, чтобы скрыть отчаяніе, столь же глубокое, сколь выраженіе онаго было просто; но источникъ сего минутнаго участія, вообще свойственнаго Парижанамъ, скоро изсякалъ, ибо едва незнакомецъ замѣчалъ, что онъ становится предметомъ вниманія какого нибудь любопытнаго, то обращалъ на него столь свирѣпый взоръ, что самый дерзкій спѣшилъ удалиться, какъ бы наступя на змѣю.
   Вдругъ рослый иностранецъ повелъ по челу рукою, какъ бы стараясь отогнать мысли, которыя провели на ономъ морщины, и вѣроятно рѣшился на нѣчто отчаянное. Онъ бросилъ проницательный взглядъ на свою жену и дочь, вынулъ изъ кармана длинный кинжалъ, и отдавая оный своей спутницѣ, сказалъ ей по-Италіянски:
   -- Я пойду узнать помнятъ ли насъ Бонапарты! ....
   Послѣ сего онъ тихимъ, но твердымъ шагомъ пошелъ ко входу во дворецъ.
   Иностранецъ, какъ можно было ожидать, былъ остановленъ солдатомъ Консульской гвардіи, съ которымъ онъ не могъ вести продолжительнаго разговора, ибо, видя настойчивость незнакомца, часовой, въ знакъ непреклонности, взялъ ружье на руку. Случайно, въ сію минуту пришли смѣнить солдата; и капралъ весьма учтиво указалъ чужестранцу мѣсто, гдѣ находился офицеръ, командовавшій постомъ.
   -- Дайте знать Бонапарту, что Бартоломео ди Піомбо желаетъ съ нимъ поговорить?..... сказалъ незнакомецъ дежурному Капитану.
   Не смотря на всѣ представленія сего офицера, что перваго Консула нельзя видѣть безъ предварительнаго письменнаго прошенія объ аудіенціи, Бартоломео непремѣнно настаивалъ, чтобы Капитанъ доложилъ объ немъ Бонапарту. Офицеръ, ссылаясь на сдѣланное ему приказаніе, рѣшительно отказался исполнить желаніе сего страннаго просителя. Послѣ чего Бартоломео, нахмуривъ брови и бросивъ ужасный взглядъ на Капитана, казалось возлагалъ на него отвѣтственность за все нещастіе могущее отъ сего произойти. Онъ хранилъ молчаніе, сложилъ на груди руки, и сталъ подъ портикомъ, служащимъ сообщеніемъ между дворомъ и садомъ Тюллерійскимъ. Случай, почти всегда, удивительно благопріятствуетъ людямъ, твердо чего нибудь желающимъ. Въ ту минуту, какъ Бартоломео ди Піомбо садился на одну изъ тумбъ, находящихся около входа въ Тюллерійскій дворецъ, пріѣхала карета, и Люціанъ Бонапартъ, Министръ Внутреннихъ дѣлъ, вышелъ изъ оной.
   -- А, Люціанъ, какъ я радъ, что тебя вижу!... вскричалъ иностранецъ.
   Сіи слова, произнесенныя Корсиканскимъ нарѣчіемъ, остановили Люціана, который хотѣлъ пройти подъ сводъ. Онъ взглянулъ на Бартоломео, узналъ его; и послѣ сказаннаго ему симъ послѣднимъ на ухо слова, онъ сдѣлалъ знакъ головою, и повелъ съ собою Корсиканца къ Бонапарту.
   Они оба пришли въ Кабинетъ перваго Консула. Мюратъ, Ланнъ и Раппъ были у него. Увидя входящаго Люціана, въ сопровожденіи человѣка столь страннаго вида, всѣ замолчали. Люціанъ, взявъ Наполеона за руку, отвелъ его ко впадинѣ окна; и тамъ, послѣ краткаго разговора съ своимъ братомъ, первый Консулъ сдѣлалъ знакъ рукою, которому повиновались Мюратъ и Ланнъ: они удалились. Раппъ показалъ видъ будто-бы ничего не видѣлъ, и остался. Бонапартъ съ живостію сдѣлалъ вторично знакъ удалиться, и адъютантъ, съ примѣтнымъ неудовольствіемъ, ушелъ въ ближайшую комнату. Первый Консулъ, услышавъ шумъ шаговъ Раппа, поспѣшно вышелъ, и увидѣлъ что сей послѣдній ходитъ вдоль стѣны, раздѣлявшей кабинетъ и гостиную.
   -- И такъ ты не хочешь понимать меня, сказалъ первый Консулъ. Я хочу поговорить наединѣ съ моимъ соотечественникомъ.....
   -- Корсиканцемъ!.... возразилъ адъютантъ. Новая причина остаться здѣсь!.... Этимъ людямъ я никогда не довѣряю....
   Онъ остановился.
   Первый Консулъ не могъ скрыть улыбки, и, взявъ вѣрнаго своего офицера за плечи, слегка оттолкнулъ его. Раппъ вышелъ.
   -- Ну, бѣдный мой Бартоломео, что ты намѣренъ здѣсь дѣлать?.... спросилъ первый Консулъ у Піомбо.
   -- Просить тебя объ убѣжищѣ и покровительствѣ, если ты истинный Корсиканецъ, угрюмо отвѣчалъ Бартоломео.
   -- Какое несчастіе могло заставить тебя удалиться изъ родины?.... Мѣсяцевъ шесть тому назадъ, ты былъ первымъ богачемъ, первымъ.....
   -- Я истребилъ все семейство Порта!.... возразилъ Корсиканецъ голосомъ протяжнымъ и нахмуривъ брови.
   Первый Консулъ отскочилъ на два шага назадъ.
   -- Не намѣренъ ли ты меня выдать?..... вскричалъ Бартоломео, бросивъ на Бонапарта мрачный взоръ. -- Знаешь ли, что въ Корсикѣ есть еще четыре человѣка изъ семейства Піомбо?....
   Люціанъ взялъ своего соотечественника за руку, и потряся оную, съ живостію сказалъ: -- Не пришелъ ли ты сюда для того, чтобы стращать моего брата?....
   Бонапартъ сдѣлалъ знакъ Люціану, который замолчалъ; потомъ, взглянувъ на Піомбо, сказалъ ему:
   -- За чѣмъ же ты убилъ всѣхъ Порта?
   Глаза Корсиканца заблистали какъ молніи.
   -- Мы было помирились, отвѣчалъ онъ. Семейство Барбатани насъ къ тому склонило. На другой день послѣ того, какъ мы вмѣстѣ запивали нашу вражду, въ знакъ примиренія, я принужденъ быль отправиться по дѣламъ въ Бастію. Они остались у меня, и зажгли мой Лонгонскій виноградникъ. Они умертвили сына моего Григоріо. Дочь моя Жиневра и жена спаслись отъ подобной участи, безъ сомнѣнія потому только, что въ то самое утро пріобщались, и Пречистая Дѣва приняла ихъ подъ свой Святой покровъ. Возвратясь изъ Бастіи, я уже не нашелъ своего дома, я искалъ его, попирая ногами пепелище онаго!....
   Бартоломео остановился, и казалось былъ подавленъ бременемъ тяжкихъ воспоминаній.
   -- Вдругъ, продолжалъ онъ, я споткнулся на тѣло Григоріо, и узналъ его при лунномъ сіяніи. -- О! это дѣло семейства Порта, подумалъ я. Тотчасъ пошелъ въ Pâquis {Мѣсто сборища бандитовъ.}. Набралъ нѣсколько человѣкъ, которыхъ нѣкогда имѣлъ случай одолжить, понимаешь ли Бонапартъ?.... и мы пошли вмѣстѣ въ виноградникъ, принадлежащій Порта. Мы туда пришли въ девять часовъ, а въ десять, они всѣ были передъ Богомъ, Гіакомо утверждаетъ, будто бы Елиза Ванни спасла ребенка, маленькаго Люижи; но я самъ привязалъ его къ кровати, и потомъ зажегъ домъ ихъ. Какъ бы то ни было, но я оставилъ островъ, съ женою, не узнавъ навѣрное, правда ли что Люижи остался въ живыхъ.
   Бонапартъ стоялъ неподвижно, и смотрѣлъ на Бартоломео съ любопытствомъ, но безъ удивленія.
   -- Сколько ихъ было?.... спросилъ Люціанъ.
   -- Семеро, отвѣчалъ Піомбо. Они нѣкогда были и вашими гонителями. Но сіи слова не возбудили въ двухъ братьяхъ ни малѣйшаго выраженія ненависти.
   -- Нѣтъ, вы уже болѣе не Корсиканцы! вскричалъ Бартоломео съ нѣкоторымъ отчаяніемъ. Прощайте.
   -- Было время, что я вамъ покровительствовалъ! .... прибавилъ онъ съ видомъ упрека.
   -- Когда бы не я, то твоей матери не пріѣхать бы живой въ Mарсель, сказалъ онъ, обращаясь къ Бонапарту, облокотившемуся, съ задумчивымъ видомъ, на мраморную доску камина.
   -- По совѣсти, Піомбо, отвѣчалъ Наполеонъ, я не могу взятъ тебя въ свое покровительство, ибо я Глава Республики, а посему долженъ пещись объ исполненіи ея законовъ.
   -- Ага! сказалъ Бартоломео.
   -- Но я могу смотрѣть сквозь пальцы..... возразилъ Бонапартъ. Предразсудокъ Vendetta долго будетъ преградою водворенія законовъ въ Корсикѣ, прибавилъ онъ про себя. -- Однако надобно его уничтожить -- во что бы то ни стало.
   Бонапартъ хранилъ нѣкоторое время молчаніе, и Люціанъ сдѣлалъ Піомбо знакъ, что бы тотъ не говорилъ ни слова. Корсиканецъ уже начиналъ качать головою, изъявляя тѣмъ свое неодобреніе.
   -- Оставайся здѣсь, возразилъ Консулъ, обращаясь къ Бартоломео, мы о томъ не будемъ знать. Я велю купить твое имѣніе, и, по прошествіи нѣкотораго времени, мы о тебѣ подумаемъ. -- Но не помышляя болѣе о Vendetta! -- Зная, что въ Парижѣ нѣтъ Pâguis, и если вздумаешь здѣсь выметывать кинжаломъ, то не надѣйся на спасеніе. -- Здѣсь всѣ граждане подъ кровомъ закона, и самоуправство отнюдь не допускается.
   -- И такъ! отвѣчалъ Бартоломео, взявъ Люціана за руку, я теперь вашъ по смерть, ивы можете располагать, какъ хотите, всѣми Піомбо.
   При сихъ словахъ чело Корсиканца прояснилось, и онъ посмотрѣлъ вокругъ себя съ примѣтнымъ удовольствіемъ.
   -- Вамъ здѣсь не худо!.... сказалъ онъ улыбнувшись, какъ бы самъ желая расположиться въ семъ мѣстѣ. Это дворецъ!...
   -- Только отъ тебя будетъ зависѣть возвыситься, и имѣть также дворецъ въ Парижѣ!... сказалъ Бонапартъ, окинувъ взоромъ своего соотечественника. Мнѣ не разъ случится искать около себя друга, совершенно мнѣ преданнаго, на котораго бы я могъ положиться......
   Вздохъ радости вырвался изъ широкой груди Піомбо, и онъ протянулъ первому Консулу руку, сказавъ:
   -- Въ тебѣ есть еще что-то Корсиканское!...
   Бонапартъ улыбнулся, и молчаливо посмотрѣлъ на человѣка, столь живо напоминавшаго ему духъ отчизны, тотъ островъ, гдѣ, не за долго предъ симъ, онъ былъ принятъ, по возвращеніи изъ Египта, съ такимъ восторгомъ, и который ему не суждено было болѣе видѣть. Онъ сдѣлалъ знакъ своему брату, и сей послѣдній увелъ съ собою Бартоломео ди Піомбо. Люціанъ съ участіемъ спросилъ бывшаго покровителя своего семейства о денежныхъ его обстоятельствахъ. Тогда Піомбо, подведя Министра Внутреннихъ дѣлъ къ окну, и показавъ ему свою жену и Жиневру, сидящихъ на грудѣ камней, сказалъ:
   -- Мы сюда пришли изъ Фонтенебло пѣшкомъ, и не имѣемъ ни оболя.
   Люціанъ отдалъ свой кошелекъ соотечественнику, и пригласилъ его придти къ себѣ на другой день, чтобы принять мѣры къ обезпеченію участи его семейства: потому, что всего имѣнія Піомбо въ Корсикѣ, недостаточно было для приличной жизни въ Парижѣ.
   Бартоломео, исполненный радости и надежды возвратился къ женѣ и Жиневрѣ.
   Изгнанники снискали въ сей вечеръ убѣжище, пищу и покровительство перваго Консула.
   Сей простой разсказъ тѣхъ обстоятельствъ, которыя привели въ Парижъ Бартоломео ди Піомбо съ его семействомъ, должно считать только необходимымъ введеніемъ, приготовляющимъ читателя къ удобнѣйшему понятію слѣдующихъ сценъ.
   

МАСТЕРСКАЯ.

   Г. Сервинъ, одинъ изъ отличнѣйшихъ нашихъ артистовъ, первый осуществилъ мысль открыть мастерскую для молодыхъ дѣвицъ, желающихъ брать уроки въ живописи. Онъ имѣлъ около 40 лѣтъ, былъ человѣкъ строгой нравственности, и совершенно посвятилъ себя своему искусству. Онъ женился по склонности на дочери одного недостаточнаго Генерала.
   Сначала, матери сами сопровождали дочерей своихъ къ Профессору, но потомъ, удостовѣрясь въ честныхъ его правилахъ и стараніи заслужить ихъ довѣренность, начали дочерей отпускать и однѣхъ.
   Живописецъ положилъ себѣ неизмѣннымъ правиломъ принимать только ученицъ, принадлежащихъ къ богатымъ или знатнымъ фамиліямъ, дабы не могли упрекать его въ томъ, что общество, посѣщающее его мастерскую, составлено безъ разбора. Онъ даже не соглашался принимать молодыхъ дѣвицъ, желающихъ совершенно посвятить себя живописи, и которымъ бы надлежало дѣлать особенныя объясненія, безъ коихъ не возможно ожидать большихъ успѣховъ въ семъ искусствѣ.
   Стараніе, изящество способа ученія, посредствомъ котораго онъ посвящалъ своихъ ученицъ во всѣ таинства живописи, увѣренность матерей, что дочери ихъ находятся въ кругу подругъ благовоспитанныхъ, наконецъ, извѣстность характера, строгой нравственности живописца, который былъ женатъ, пріобрѣли ему добрую славу въ высшемъ обществѣ. Когда молодая дѣвица изъявляла желаніе учиться рисованію, и мать о томъ совѣтовалась съ живописцами, то всегдашній ихъ отвѣтъ былъ: -- Пошлите ее къ Сервину!
   И такъ, Сервинъ пріобрѣлъ знаменитость, сдѣлался совершенно необходимымъ для любительницъ рисованія, однимъ словомъ, онъ былъ законодателемъ въ женской живописи, какъ Гербольтъ въ шляпахъ, Лероа въ модахъ, или Шеве въ съѣстныхъ припасахъ. Всѣми было признано, что если только молодая женщина училась у Сервина, то могла безошибочно судить о достоинствѣ картинъ въ Музеѣ, превосходно списать портретъ, скопировать картину и сочинить домашнюю сцену (tableau de genre). Такимъ образомъ сей артистъ могъ удовлетворить всѣмъ требованіямъ Аристократіи. Не смотря на его связи съ лучшими домами въ Парижѣ, онъ былъ независимъ, истинный патріотъ, и всегда сохранялъ въ разговорѣ ту легкость, остроуміе, иногда даже и колкость, которыя отличаютъ живописцевъ.
   Онъ простиралъ разборчивость въ своихъ предосторожностяхъ до такой степени, что озаботился и самымъ помѣщеніемъ мастерской. Входъ на чердакъ, находящійся надъ его комнатами, былъ наглухо заложенъ, лѣстница вела прямо во внутренніе его покои, мѣсто священное не менѣе гарема.
   Мастерская, занимавшая весь верхній этажъ дома, своею величиною изумляла всегда любопытныхъ, которые, поднявшись на 60-тъ футовъ отъ земли, воображаютъ, что увидятъ артиста, живущаго на тѣсномъ чердакѣ. Сей родъ галлереи былъ въ надлежащей степени освѣщенъ посредствомъ огромныхъ рамъ, обтянутыхъ зеленою саржею, которая служитъ живописцамъ для того, чтобы удобнѣе располагать свѣтомъ. Множество каррикатуръ, разныхъ головокъ, начерченныхъ на темносѣрыхъ стѣнахъ остроконечіемъ ножа, свидѣтельствовали, что и самыя знатныя дѣвицы столъ же склонны къ шалостямъ, какъ и молодые люди, и разность состоитъ только въ способѣ обнаруживанія этой рѣзвости. Небольшая печь и длинныя трубы, уродливыми извилинами проведенныя подъ крышу, служили неизбѣжнымъ украшеніемъ сей мастерской. Полки, расположенныя вдоль всѣхъ стѣнъ, уставлены были безъ разбору лучшими гипсовыми моделями, изъ коихъ нѣкоторыя сохранили еще прежнюю бѣлизну, другія были полуобтерты, а большею частію покрыты желтоватою пылью. Подъ сими полками, съ одной стороны видна была голова Ніобы, повѣшенная на гвоздь, и выражающая глубокую горесть, съ другой улыбающаяся Венера, далѣе торчала рука, какъ бы просящая милостыню; или взоръ остановлялся на изображеніи человѣка безъ кожи, пожелтѣвшемъ отъ дыма, и походящимъ на тѣло мертвеца, только что вынутаго изъ гроба. Наконецъ картины, рисунки, чучелы, рамы безъ холста, и холсты безъ рамъ, все придавало сему мѣсту неизъяснимую физіогномію мастерской живописца: странное соединеніе украшеній и наготы, нищеты и богатства, старанія и небрежности, однимъ словомъ, огромный корабль, на которомъ все кажется ничтожнымъ, даже и самый человѣкъ. Въ мастерской живописца есть нѣчто напоминающее оперныя кулисы; на примѣръ: ветошки, позолоченное оружіе, лоскуты богатой парчи, машины; въ ней же найдете нѣчто великое, нѣчто безпредѣльное, какъ мысль. Шумъ и геній, и смерть: Діана, Аполлонъ возлѣ черепа, или человѣческаго остова; изящное и безпорядокъ; существенность и мечты; богатые цвѣты въ тѣни; и часто, кажется, видишь шумную драму тамъ, гдѣ царствуетъ одно молчаніе. Это истинное изображеніе головы артиста.
   Въ то время, къ которому относится начало сей повѣсти, блестящее солнце Іюля освѣщало мастерскую; два своенравные луча прорѣзывали всю глубину оной, образуя прозрачныя, златистыя полосы, въ пространствѣ которыхъ ярко блистали пылинки.
   Съ дюжину живописныхъ станковъ возвышали свои остроконечные верхи, подобно мачтамъ, въ гавани стоящихъ кораблей.
   Десять молодыхъ дѣвицъ оживляли сію сцену, разнообразіемъ своихъ физіогноміи, положенія тѣла и различіемъ убранствъ. Густыя тѣни, отбрасываемыя зеленою саржею, расположенною сообразно съ потребностію каждаго станка, производили множество противуположностей, разительныхъ дѣйствій тьмо-свѣта (clair-obscur). Все это вмѣстѣ, составляло изящнѣйшую картину въ мастерской.
   Молодая дѣвушка, бѣлокурая, съ непорочнымъ видомъ, занималась съ примѣтнымъ стараніемъ. Казалось, она предвидѣла дни злополучія. Она одѣта была просто, и сидѣла поодаль отъ своихъ подругъ. Никто не обращалъ на нее вниманія, не вступалъ съ нею въ разговоръ. Она была прелестнѣе всѣхъ другихъ, всѣхъ скромнѣе и -- бѣднѣйшая между ними.
   Двѣ главныя группы, небольшимъ пространствомъ одна отъ другой раздѣляемыя, составляли два отдѣльныя общества, хотя и казалось бы, что, въ мастерской, различіе состояній и богатства должно быть вовсе забыто.
   Нѣкоторыя изъ молодыхъ дѣвицъ сидѣли, другія стояли посреди ящиковъ съ красками, играли своими кисточками, или приводили ихъ въ исправность, повертывали свои блестящія палитры, писали, говорили между собою, смѣялись, пѣли, выказывая свою веселость и врожденный характеръ: все это составляло зрѣлище, неизвѣстное для мущинъ.
   Тамъ -- одна, гордая, надмѣнная, своенравная, имѣющая черные волосы и прекрасныя руки, бросала пламень взоровъ своихъ небрежно по сторонамъ. Другая, безпечно веселая, съ улыбкою на устахъ, съ темнорусыми волосами, бѣленькими, нѣжными ручками, подобно Французской дѣвѣ легкомысленная, откровенная, наслаждалась однимъ настоящимъ. Третья, задумчивая, съ печатью меланхоліи на челѣ, блѣдная, съ склоненною головою, походила на увядающій цвѣтокъ. Сосѣда ея, напротивъ того, высокаго роста, безпечная, съ мусульманскими ухватками, съ глазами продолговатыми, черными и влажными, молчаливая, но мечтательная, часто посматривала украдкою на голову Антиноя. Одна, между ними, была, подобно jocoso Испанской пьесы, остроумна, насмѣшлива, однимъ взглядомъ узнавала тайны подругъ, смѣшила ихъ, и на лицѣ ея выражалось всегда столько живости, что оно невольно привлекало. Она управляла ученицами первой группы, которая состояла изъ дочерей банкировъ, нотаріусовъ, негоціантовъ -- все людей богатыхъ; но группа сія была предметомъ, хотя и не явныхъ, но не менѣе того колкихъ насмѣшекъ, расточаемыхъ молодыми аристократками.
   Сіи послѣднія, въ свою очередь, были управляемы дочерью одной Маркизы, дѣвушкою своенравною, гордившеюся тѣмъ, что отецъ ея служилъ при Дворѣ и занималъ почетное мѣсто. Она была блѣдна, худощава, хвора и столько же глупа, сколько тщеславна. Она всегда показывала видъ, будто бы съ перваго раза понимаетъ замѣчанія учителя, и, казалось, работала только изъ угожденія. Она смотрѣла въ лорнетъ, обыкновенно была пышно одѣта, приходила поздно, и умоляла своихъ подругъ говорить тихо. Сія вторая группа изобиловала прелестными таліями, лицами выражавшими нѣкоторое благородство; но во взорахъ сихъ молодыхъ дѣвицъ не изображалось простодушія. Хотя онѣ плѣняли своею ловкостію, своимъ пріятнымъ обхожденіемъ; но въ лицахъ ихъ не доставало откровенности, и легко можно было угадать, что онѣ принадлежатъ къ сословію, въ которомъ вѣжливость образуетъ съ юныхъ лѣтъ характеры, злоупотребленія удовольствій общественной жизни убиваютъ страсти, и приличія свѣта раждаютъ эгоизмъ.
   Когда всѣ ученицы собирались въ мастерской, то между сими молодыми дѣвицами были миловидныя дѣтскія головки, лица, плѣняющія выраженіемъ непорочности, дѣвы, коихъ едва открытыя уста, позволяли видѣть дѣвственные зубы, дѣвственную улыбку. Тогда мастерская не походила на гаремъ, но на группу ангеловъ, парящихъ на облакѣ по небу.
   Уже было около полудня, а Г. Сервинъ еще не являлся. Ученицы его, знали, что онъ оканчивалъ къ выставкѣ картину, и что, съ нѣкоторыхъ поръ, онъ, большую частъ времени, проводилъ въ мастерской, устроенной въ другой части города. Вдругъ, дѣвица Монсорень, начальница аристократической партіи сего небольшаго собранія, начала тихо разговаривать съ своею сосѣдкою, и между отдѣленіемъ благородныхъ, воцарилось глубокое молчаніе, не прерывавшееся вовсе время довольно продолжительнаго переговора. Удивленная противная партія, равнымъ образомъ умолкла, и старалась отгадать предметъ подобнаго совѣщанія; но тайна молодыхъ монархистокъ вскорѣ была объявлена.
   Дѣвица Монсорень встала. Она взяла стоящій по правую руку станокъ, и поставила его довольно далеко отъ партіи благородныхъ, возлѣ простой перегородки, отдѣлявшей мастерскую отъ чулана. Сей темный уголокъ отчасти образовался неправильною внутреннею стѣною, которая въ семъ мѣстѣ имѣла довольно большой выступъ. Сіе отгороженное пространство служило для поклажи вещей, на время не нужныхъ въ мастерской. Туда бросали разбитыя модели, холсты не годные къ употребленію. Туда же ставили печку, когда ее разбирали, и запасъ дровъ на зиму.
   Поступокъ дѣвицы Монсорень вѣроятно показался очень дерзкимъ, ибо возбудилъ ропотъ изумленія. Молодая щеголиха не обратила на сіе ни какого вниманія, и продолжала переставлять вещи своей отсутствующей подруги, придвинувъ поспѣшно къ станку ящикъ съ красками, перенеся табуретъ, на которомъ послѣдняя обыкновенно сидѣла, и картину Рубенса, съ которой она снимала копію. Сіе рѣшительное дѣйствіе аристократической партіи, которое долженствовало имѣть пагубныя слѣдствія, произвело всеобщее удивленіе, и хотя правая сторона опять въ молчаніи принялась за дѣло, лѣвая долго разсуждала о семъ насильственномъ поступкѣ.
   -- Чтото скажетъ дѣвица Піомбо? спросила одна молодая дѣвушка у дѣвицы Планта, хитрой начальницы первой группы.
   -- Она не такова, чтобы стала говорить! отвѣчала сія. Но, по прошествіи пятидесяти лѣтъ, она будетъ помнить сію обиду, какъ претерпѣнную на канунѣ, я жестоко будетъ умѣть отомстить. Я бы не желала быть въ враждѣ съ нею.
   -- Изгнаніе, на которое сіи дѣвицы осудили ее, сказала другая молодая дѣвушка, тѣмъ болѣе несправедливо, что третьяго дня дѣвица Жиневра была весьма печальна, ибо отецъ ея, какъ говорятъ, не за долго предъ симъ, подалъ въ отставку. Это значить, усугублять ея несчастія, между тѣмъ, какъ она была весьма ласкова къ симъ дѣвицамъ во все это время. Сказала ли она хотя слово, для нихъ оскорбительное? Она, напротивъ того, избѣгала случая говорить о политическихъ дѣлахъ. Но онѣ кажется дѣйствуютъ болѣе изъ зависти, нежели изъ привязанности къ своей партіи.
   -- Я перенесу станокъ дѣвицы Піомбо, и поставлю возлѣ моего!... сказала Фанни Планта.
   При сихъ словахъ она встала, но вдругъ пришла ей въ голову мысль, и она сѣла на прежнее мѣсто.
   -- При такомъ характерѣ, каковъ у дѣвицы Жиневры, сказала она, не льзя знать въ какую сторону она приметъ нашу учтивость, и лучше ожидать развязки.
   -- Вотъ она! .... сказала томнымъ голосомъ молодая, черноокая дѣвица.
   И въ самомъ дѣлѣ, шумъ шаговъ на лѣстницъ раздался въ залѣ, послѣ повторенныхъ всѣми словъ: "вотъ она!" воцарилось глубокое молчаніе во всей мастерской.
   Дабы представить себѣ всю важность поступка дѣвицы Монсорень, должно прибавить, что сія сцена происходила въ концѣ Іюля 1815го года. Вторичное возстановленіе Бурбоновъ разторгло многія дружескія связи, которыя уцѣлѣли послѣ перваго. Въ сію эпоху, самыя даже семейства раздѣлены были различіемъ мнѣній, и политическій фанатизмъ возобновлялъ тѣ плачевныя сцены, которыя, во время междуусобныхъ, или религіозныхъ войнъ, опозоривали лѣтописи человѣчества. Дѣти, молодыя дѣвицы, старики, всѣ раздѣляли сей недугъ, которымъ и самое Правительство было заражено. Раздоръ вкрался повсюду, и недовѣрчивость подернула своимъ мрачнымъ цвѣтомъ самые искренніе поступки и разговоры.
   Жиневра Піомбо боготворила Наполеона. Да и могла ли она его ненавидѣть: Императоръ былъ ея соотечественникомъ и благодѣтелемъ отца. Баронъ Піомбо былъ однимъ изъ тѣхъ приверженцовъ Наполеона, которые съ наибольшимъ успѣхомъ содѣйствовали въ возвращеніи его съ острова Эльбы. Неспособный измѣнить своимъ политическимъ мнѣніямъ, напротивъ того всегда готовый защищать оныя открыто, старый Баронъ Піомбо остался въ Парижѣ посреди своихъ враговъ. Посему Жиневра Піомбо тѣмъ болѣе могла быть почтена принадлежащею къ числу подозрительныхъ особъ, что нимало не старалась скрыть горесть, которую сіе второе возстановленіе Бурбоновъ причиняло ея семейству. Причиною единственныхъ слезъ, которыя она можетъ быть пролила въ своей жизни, было сугубое извѣстіе о взятіи въ плѣнъ Наполеона на Беллерофонѣ и задержаніи Лабедойера.
   Всѣ дѣвицы, составлявшія въ мастерской группу благородныхъ, принадлежали къ фамиліямъ самыхъ ревностныхъ роялистовъ въ Парижѣ. Трудно дашь понятіе объ изступленіи въ сію эпоху и о злобѣ, питаемой къ Бонапартистамъ. Поступокъ дѣвицы Монсорень, который бы теперь показался весьма маловажнымъ и незначительнымъ, былъ въ то время явнымъ выраженіемъ ненависти.
   Съ того дня, въ который Жиневра Піомбо, одна изъ лучшихъ ученицъ Г. Сервина, начала ходить въ мастерскую, она занимала то мѣсто, котораго хотѣли ее лишить. Аристократическая партія нечувствительнымъ образомъ сосредоточилась около нее, посему сіе мѣсто ей какъ бы принадлежало. Лишить же ее онаго, значило не только причинить ей обиду, но вмѣстѣ и огорченіе, ибо артисты всегда имѣютъ избранное мѣсто для работы. Но, можетъ быть, различіе политическихъ мнѣній и не было главною, побудительною причиною сего поступка правой стороны мастерской.
   Жиневра Піомбо была предметомъ всеобщей зависти. Она была лучшею ученицею Г. Сервина. Учитель уважалъ въ ней ея дарованія, а можетъ быть и самый характеръ, красоту, обхожденіе и даже политическія мнѣнія. Посему онъ ставилъ ее всегда въ примѣръ другимъ. Однимъ словомъ, она была любимою его ученицею. Сія молодая дѣвица имѣла великое вліяніе на весь малый кругъ, хотя нельзя было замѣтить, какимъ образомъ она снискала такую власть, она возбуждала между своими подругами удивленіе въ сильной степени. И въ самомъ дѣлѣ, голосъ ея былъ обворожительный, обхожденіе неизъяснимо-пленительное, а взглядъ производилъ на ея подругъ почти тоже волшебное дѣйствіе, какое и взглядъ Наполеона на солдатъ.
   Аристократическая партія, за нѣсколько уже дней предъ симъ, положила низпровергнуть сію Царицу; но какъ никто не осмѣливался еще явно отложиться отъ нее, то дѣвица Монсорень и вознамѣрилась нанести рѣшительный ударъ, дабы тѣмъ сдѣлать и другихъ участницами въ своей ненависти. Что касается до остальныхъ молодыхъ дѣвицъ, то двѣ или три изъ нихъ искренно любили Жиневру, но какъ у родителей нерѣдко журили ихъ за заблужденія въ отношеніи къ политическимъ мнѣніямъ, то онѣ разсудили, съ проницательностію, свойственною женщинамъ, что лучше не принимать никакого участія въ сей ссорѣ.
   При появленіи Жиневры ди Піомбо, глубокое молчаніе водворилось въ мастерской, Она была высокаго роста, стройна, бѣлизны необыкновенной. Благородная и пріятная ея поступь возбуждала почтеніе. Изъ всѣхъ молодыхъ дѣвицъ, посѣщавшихъ мастерскую Г. Сервина, она была первою красавицею. Лице ея, исполненное жизни и ума, казалось блистающимъ; ея длинные черные волосы, черные глаза и ресницы показывали въ ней сильныя страсти. Милоулыбающіяся уста украшали ея лице, и губы ея, можетъ быть нѣсколько полноватыя, плѣняли своею прелестью и выраженіемъ добродушія, но, по странной игрѣ природы, верхняя часть ея лица уменьшала вліяніе, производимое нѣжностію и миловидностію нижней части онаго. Это было вѣрное изображеніе ея характера. Мраморное чело ея носило отпечатокъ гордости, нѣсколько дикой. Корсиканскіе нравы выражались на ономъ во всей силѣ, и это составляло единственныя узы между ею и ея отечествомъ, потому, что пріятность Италіянки, простота, непринужденность красавицъ Ломбардскихъ, соединенныя въ ея особѣ, невольно привлекали къ ней. Видя ее, никто бы не рѣшился причинить ей огорченіе. Сія молодая дѣвица была столь обворожительна, что отецъ ея, изъ предосторожности, только въ самомъ простомъ платьѣ позволялъ ей посѣщать мастерскую. Единственнымъ недостаткомъ сего поэтическаго существа, было обильное развитіе ея прелестей. Она походила на замужнюю женщину. Она отказалась отъ узъ супружества изъ привязанности къ своимъ родителямъ, коихъ старость она хотѣла усладить, и страсть къ живописи усыпила въ ней всѣ прочія. Она начинала писать съ такимъ искусствомъ, что можно было предвидѣть въ ней славную артистку.
   -- Вы сегодня очень молчаливы, любезныя подруги, сказала она подойдя къ нимъ.
   -- Здравствуй, милая Лаура, прибавила она голосомъ нѣжнымъ и ласковымъ, приближаясь къ молодой дѣвушкѣ, рисовавшей поодаль отъ другихъ. -- Эта голова написана очень хорошо, цвѣтъ лица слишкомъ румянъ, но абриссы превосходны.
   Лаура подняла голову, умильно посмотрѣла на Жиневру, и на лицахъ ихъ просіяло минутное удовольствіе. Легкая улыбка одушевила черты Италіянки, которая, по видимому, была печальна; потомъ она тихо пошла къ своему мѣсту, смотря съ равнодушіемъ на рисунки и картины, и привѣтствуя каждую дѣвицу первой группы. Но она не замѣтила особеннаго и совершенно новаго любопытства, возбужденнаго ея присутствіемъ, какъ бы Царицы, посреди своего двора.
   Она не обратила ни малѣйшаго вниманія на глубокое молчаніе, царствовавшее между благородными. Она прошла мимо ихъ мѣста, не сказавъ ни слова. Задумчивость ея была столь велика, что она сѣла къ своему станку, открыла ящикъ съ красками, взяла кисти, надѣла темные рукава, подвязала передникъ, посмотрѣла на картину, на палитру, вовсе не думая, такъ сказать, о томъ что дѣлала.
   Всѣ взоры первой группы были обращены на нее. Хотя молодыя ученицы, составлявшія партію дѣвицы Монсорень, не съ такою откровенностію, какъ ихъ подруги, выражали свое нетерпѣніе, но пе менѣе того онѣ бросали косвенные взгляды на Жиневру ди Піомбо.
   -- Она ничего не замѣчаетъ! сказала дѣвица Планта.
   Въ ту минуту, какъ слова сіи были произнесены, Жиневра, перемѣнивъ задумчивое положеніе, въ которомъ она смотрѣла на свой холстъ, обратила голову къ аристократической группѣ. Она, однимъ взглядомъ измѣрила разстояніе, отдѣлявшее ее отъ оной, и продолжала хранить молчаніе.
   -- Она и въ мысляхъ не имѣетъ, что бы ее хотѣли обидѣть!.... сказала дѣвица Планта, потому что она не поблѣднѣла и не покраснѣла.-- Какъ эти дѣвицы будутъ досадовать, если новое мѣсто, Жиневрѣ болѣе нравится чѣмъ прежнее!.... -- Вы за чертою! .... прибавила она потомъ, возвыся голосъ и обращаясь къ Жиневрѣ.
   Италіянка показала видъ, что не слышитъ, а можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ не слыхала. Она поспѣшно встала, и съ нѣкоторою медленностію прошла вдоль перегородки, отдѣлявшей мастерскую отъ чулана.
   Она была погружена въ размышленіе и казалось, разсматривала съ особеннымъ вниманіемъ раму, чрезъ которую проходилъ свѣтъ. Она встала на стулъ, что бы поднять гораздо выше зеленую саржу, уменьшающую освѣщеніе. Когда она была на сей высотѣ, то увидѣла въ перегородкѣ, около фута выше своей головы, небольшую трещину. Взглядъ, брошенный ею на сію щель, можно сравнить только со взоромъ скупаго, нечаянно открывшаго сокровища Аладина. Она съ живостію спрыгнула со стула, возвратилась къ своему мѣсту, передвигала свою картину, и казалось была недовольна свѣтомъ.
   Потомъ она приставила къ перегородкѣ столъ, на которомъ утвердила стулъ, и, поспѣшно взобравшись на сіе возвышеніе, удобно могла смотрѣть въ трещину. Она только одинъ взглядъ бросила въ чуланъ, нашла его освѣщеннымъ, и предметъ, представившійся ей, произвелъ на нее столь сильное впечатлѣніе, что она затрепетала.
   -- Вы ушибетесь, Жиневра!.... вскричала Лаура.
   Всѣ молодыя дѣвицы посмотрѣли на неосторожную, готовую упасть; но какъ бы страхъ увидѣть приближеніе къ себѣ своихъ подругъ, возвратилъ ей присутствіе духа, она снова собралась съ силами, неимовѣрнымъ образомъ возстановила равновѣсіе, обратилась къ Лаурѣ, и съ самонадѣянностію покачивая стулъ, сказала трогательнымъ голосомъ:
   -- Не безпокойся! здѣсь безопаснѣе, чѣмъ на ........!...
   Она поспѣшила отдернуть занавѣсъ, слѣзла долой, какъ можно дальше отъ чулана отодвинула столъ и стулъ, и возвратилась къ своему станку. Она сдѣлала еще нѣсколько попытокъ, какъ бы желая пропустить въ раму количество свѣта, ей нужное; но картина мало занимала ее, и цѣлію ея было, какъ можно болѣе приблизиться къ чулану. Наконецъ, она помѣстилась, согласно съ своимъ желаніемъ, возлѣ двери, и начала приготовлять на палитрѣ краски, храня глубокое молчаніе.
   Вскорѣ она, на семъ мѣстѣ, гораздо явственнѣе услышала легкій шумъ, который третьяго дня столь сильно возбудилъ ея любопытство, и открылъ ея юному воображенію обширное поле догадокъ. Тутъ, она легко могла отличить сильное и правильное дыханіе спящаго мущины. Любопытство ея было удовлетворено свыше ея желаній, но она симъ открытіемъ возложила на себя чрезвычайную отвѣтственность. Она, въ трещину, видѣла изображеніе Императорскаго орла на мундирѣ, и на ремянной кровати, слабо освѣщенной слуховымъ окномъ, уснувшаго офицера. Она угадала все: то былъ изгнанникъ. Теперь она страшилась, чтобы которая нибудь изъ подругъ, подойдя посмотрѣть ея картину, не услышала бы или дыханія сего несчастнаго, или какого либо слишкомъ сильнаго храпѣнія, подобнаго тому, которое, во время послѣдняго урока, достигло ея слуха. Впрочемъ она рѣшилась остаться возлѣ сихъ дверей, полагаясь на свое искусство предотвратить ударъ судьбы.
   -- Лучше будетъ, когда я останусь здѣсь, думала она, чтобы предупредить всякій несчастный случай, чѣмъ предоставить бѣднаго узника вѣтренности подругъ.
   Такова была причина равнодушія, съ которымъ, казалось, Жиневра увидѣла, что ея станокъ перенесенъ на другое мѣсто. Внутренно она тому была очень рада; ибо ей можно было чрезъ то удовлетворить овладѣвшему ею любопытству, и она въ ту минуту, весьма мало заботилась открыть поводъ, побудившій ея подругъ къ такому поступку.
   Ничто не можетъ быть досаднѣе для молодыхъ дѣвицъ, впрочемъ и для всякаго, какъ видѣть, что придуманная обида, или оскорбленіе, или колкое слово не производятъ ожиданнаго дѣйствія, и что на оныя отвѣчаютъ однимъ только презрѣніемъ. Въ такомъ случаѣ ненависть къ врагу усиливается въ насъ по мѣрѣ того, какъ онъ душею надъ нами возвышается.
   Поведеніе Жиневры ди Піомбо было загадкою для ея подругъ, какъ для привязанныхъ къ нему узами дружбы, такъ и для тѣхъ, которыя ее не любили, ибо въ ней признавали всѣ возможныя добрыя качества, кромѣ однакоже одного: незлопамятства.
   Хотя, въ часы проводимые въ мастерской, рѣдко могли представиться случаи выказать злопамятство, однакоже Жиневра, въ нѣкоторыхъ обстоятельствахъ, обнаружила уже твердость характера и склонность къ мстительности, что и оставило глубокое впечатлѣніе въ умахъ ея подругъ.
   Послѣ многихъ догадокъ, дѣвица Планта рѣшительно утвердилась въ мнѣніи, что молчаніе Италіянки свидѣтельствуетъ о примѣрной возвышенности ея души, почему кругъ, ею управляемый, вознамѣрился, по ея внушенію, уничтожить аристократическую партію. Онѣ вполнѣ достигли своей цѣли, и своими насмѣшками успѣли посбавить спѣси у правой стороны, какъ вдругъ появленіе Г-жи Сервинъ прекратило сію борьбу самолюбія.
   Но дѣвица Монсорень, съ проницательностію, всегда сопровождающею злобу, уже замѣтила, разобрала во всѣхъ подробностяхъ глубокую задумчивость Жиневры, которая, казалось, и не слышала той колко-учтивой ссоры, коей она была предметомъ. Посему мщеніе дѣвицы Планта и ея подругъ, обратившееся на дѣвицу Монсорень и на ея партію, имѣло то слѣдствіе, что благородныя дѣвицы начали изыскивать причину молчанія Жиневры ди Піомбо. И такъ всѣ взоры устремились на прекрасную Италіянку, подвергшуюся такимъ образомъ строгому разбору, какъ ея пріятельницъ, такъ и ея противницъ. Весьма трудно скрыть малѣйшее движеніе, или чувство отъ двѣнадцати молодыхъ дѣвушекъ, любопытныхъ, не занятыхъ дѣломъ, коихъ хитрость и остроуміе, изощряются надъ открытіемъ тайны, поперемѣнно то составляютъ интриги, то придумываютъ удобныя средства разстроить оныя, которыя слишкомъ хорошо знаютъ значеніе малѣйшаго тѣлодвиженія, брошеннаго взгляда, или вырвавшагося восклицанія, чтобы не быть въ состояніи судитъ обо всемъ этомъ съ точностію. Посему, не болѣе какъ черезъ четверть часа, тайна Жиневры ди Піомбо, была въ великой опасности быть открытою
   Въ сію минуту, присутствіе Г-на Сервинъ, произвело какъ бы междудѣйствіе вѣсей драмѣ, скрытно разыгрываемой въ глубинѣ сихъ юныхъ сердецъ, коихъ чувства, мысли и постепенный ходъ выражаемы были фразами почти аллегорическими, хитрыми взглядами, тѣлодвиженіями и даже самымъ молчаніемъ, часто болѣе понятнымъ, нежели разговоръ.
   Лишь только Г-жа Сервинъ вошла въ мастерскую, то взоры ея устремились на двери чулана, возлѣ которыхъ сидѣла Жиневра. Въ настоящихъ обстоятельствахъ никто не проронилъ сего взора, но ни одна изъ ученицъ не обратила особеннаго вниманія на оный. Въ послѣдствіи, дѣвица Монсорень вспомнила объ выраженіи сего взгляда, и тогда уже поняла причину той недовѣрчивости, боязни и таинственности, которыя, въ то мгновеніе, придавали странный блескъ глазамъ миловидной жены ихъ учителя.
   -- Барышни, сказала сія послѣдняя, Г. Сервинъ сего дня не можемъ притти.
   Послѣ сихъ словъ, она привѣтствовала каждую порознь, вступая съ ними въ разговоръ, и получала отъ нихъ, въ свою очередь, тысячу ласкъ, которыя женщины умѣютъ выражать не только нѣжностію голоса или взглядами, но и самыми тѣлодвиженіями; такимъ образомъ она подошла къ Жиневрѣ, волнуемой безпокойствомъ, которое она тщетно старалась скрыть.
   Италіянка и жена живописца привѣтствовались взаимно дружелюбнымъ наклоненіемъ головы.
   Обѣ хранили молчаніе, между тѣмъ, какъ первая рисовала, а другая смотрѣла на ея работу. Сильное дыханіе офицера явственно доходило до слуха, но Г-жа Сервинъ, казалось, не слышала онаго, и ея скрытность была столь велика, что Жиневра не могла не предположить въ ней желанія притвориться крѣпкою на ухо. Вдругъ, незнакомецъ пошевелился на своей кровати. Тогда она пристально посмотрѣла на Г-жу Сервинъ, которая, обращаясь къ ней, нимало не измѣнившись въ лицѣ, сказала:
   -- Право не знаю чему дать преимущество. Ваша копія нисколько не уступаетъ оригиналу!....
   -- Г. Сервинъ не открылъ женѣ своей сей тайны, подумала Жиневра, н, отвѣчая на привѣтствіе молодой женщины пріятною улыбкою сомнѣнія, она начала напѣвать Корсиканскую народную пѣсенку, дабы покрыть шорохъ, могущій произойти въ чуланѣ.
   Молодымъ дѣвицамъ показалось столь необычайнымъ слышать пѣніе прилежной Италіянки, что это ихъ крайне удивило, и онѣ смотрѣли на нее испытующими взорами, въ послѣдствіи, сіе обстоятельство послужило уликою для благонамѣренныхъ предположеній ненависти. Г-жа Сервинъ вскорѣ вышла изъ мастерской, и урокъ кончился безъ дальнѣйшихъ приключеній.
   Всѣ ученицы уходили, а Жиневра, казалось, не имѣла намѣренія послѣдовать ихъ примѣру. Она показывала видъ, будто хочешь еще заняться работою, но желаніе, остаться одной, обнаруживалось въ ней невольно; ибо, по мѣрѣ того, какъ ея подруги выходили изъ мастерской, она бросала на нихъ взгляды, въ коихъ легко было про читать нетерпѣніе. Дѣвица Монсорень, сдѣлавшаяся въ продолженіи нѣсколькихъ часовъ явною непріятельницею той, которая брала надъ нею верхъ во всѣхъ отношеніяхъ, отгадала что притворное прилежаніе ея соперницы скрывало тайну. Не разъ она была удивлена особеннымъ вниманіемъ, съ которымъ Жиневра прислушивалась къ шуму, недоходившему до слуха прочихъ. Но выраженіе во взорѣ Италіянки, при выходѣ ученицъ изъ мастерской, послужило поводомъ къ многимъ догадкамъ, и она тотчасъ рѣшилась начать дѣйствовать. Посему, оставя, съ намѣреніемъ, свой рабочій мѣшокъ, она вышла послѣ всѣхъ другихъ, и вышла поговорить на минуту къ Г-жѣ Сервинъ. Но вдругъ, притворясь, что забыла что-то на верху, она потихоньку взошла по лѣстницѣ въ мастерскую. Она увидѣла, какъ Жиневра, добравшись до щели, смотрѣла въ оную съ такимъ глубокимъ вниманіемъ, что даже не слыхала шороха ея шаговъ, впрочемъ должно и то сказать, что дѣвица Монсорень, по выраженію Валтера Скотта, шла какъ бы по яйцамъ.
   Когда сія послѣдняя, уходя, приблизилась къ дверямъ мастерской, то умышленно кашлянула, Жиневра вздрогнула, оглянулась, увидѣла свою непріятельницу, покраснѣла какъ маковый цвѣтъ, и съ поспѣшностію отдернула занавѣсъ, дабы обмануть соперницу на счетъ своихъ намѣреній, но та уже была за дверями.
   Жиневра поспѣшно соскочила, убрала ящикъ съ красками и удалилась изъ мастерской, унося съ собою живо напечатлѣнное въ ея памяти, изображеніе мужской головы, столь же прелестной, какъ Эндиміонова, лучшее твореніе Жиродета, съ котораго она, за нѣсколько дней предъ симъ снимала копію. Лице незнакомца было столь же нѣжно, бѣло, непорочно, какъ и лице любимца Діаны.
   -- Осудить на изгнаніе столь молодаго человѣка!.... -- Кто бы онъ такой былъ?....
   Сіи два вопроса заключаютъ вѣрнѣйшее выраженіе всѣхъ мыслей, занимавшихъ Жиневру въ продолженіи двухъ дней.
   На третій день, сколько она ни старалась притти въ мастерскую прежде всѣхъ своихъ подругъ, однако застала уже въ оной дѣвицу Монсорень, которая пріѣхала въ тотъ день въ каретѣ. Жиневра и ея соперница долго посматривали другъ на друга испытующими взорами, но каждая старалась дать своему лицу выраженіе, которое бы не могло обнаружить ея мыслей. Дѣвица Монсорень видѣла плѣнительную голову незнакомца, но, къ счастію и въ то то время къ несчастію, не видала въ щель орловъ и мундира. По сей причинѣ она терялась въ своихъ догадкахъ.
   Вдругъ вошелъ Г. Сервинъ, гораздо ранѣе обыкновеннаго.
   -- За чѣмъ вы сѣли на это мѣсто, сударыня? сказалъ онъ Жиневрѣ, окинувъ глазами мастерскую. -- Здѣсь свѣтъ не хорошъ. -- Сядьте поближе къ симъ дѣвицамъ, и опустите занавѣсъ.
   Потомъ онъ сѣлъ подлѣ Лауры, и началъ поправлять ея работу.
   -- Признаться! воскликнулъ онъ, эта голова нарисована превосходно!... Вы скоро будете у меня второю Жиневрою.
   Учитель обошелъ всѣхъ своихъ ученицъ, дѣлая имъ разныя замѣчанія на счетъ ихъ успѣховъ, шутилъ съ ними, и, до обыкновенію, заставлялъ ихъ опасаться болѣе шутокъ, нежели самыхъ выговоровъ.
   Между тѣмъ Италіянка не послушалась Профессора. Она осталась съ твердымъ намѣреніемъ не перемѣнять своего мѣста. Она взяла листъ бумаги, и начала рисовать сеппіею голову бѣднаго узника. Дѣло, предпринятое со страстью, носитъ всегда особенный отпечатокъ. Способность живо передавать произведенія природы и воображенія, составляетъ геній, и часто страсть замѣняетъ оный. И въ положеніи, въ которомъ находилась Жиневра, усилія возобновить въ памяти черты незнакомца, а можетъ быть и самая необходимость, мать великихъ предпріятій, породила въ ней необыкновенный талантъ. Голова офицера была наброшена ею на бумагу съ удивительнымъ искусствомъ. Казалось, сверхъестественная сила одушевляла глаза, руку и кисть молодой артистки. Она чувствовала внутреннее сотрясеніе, приписываемое ею страху, но физіологъ открылъ бы въ ономъ жаръ вдохновенія. Блуждающіе глаза ея часто устремлялись на подругъ, чтобы, въ случаѣ нескромности съ ихъ стороны, скрыть рисунокъ отъ ихъ прозорливости; но не смотря на сію предосторожность, она пропустила минуту, въ которую безжалостная ея непріятельница безстыдно навела свой лорнетъ на таинственную бумагу. Дѣвица Монсорень, узнавъ черты незнакомца, вдругъ подняла голову изъ за огромной рамы, за которою она укрывалась; но Жиневра немедленно спрятала рисунокъ.
   -- Почему же вы остались тамъ, сударыня, вопреки моему желанію?.... спросилъ съ важностію Профессоръ у Жиневры.
   Ученица съ живостію поворотила свой станокъ такимъ образомъ, что никто не могъ видѣть ея картины, потомъ, положивъ на холстъ нарисованный ею портретъ, и показывая оный учителю, сказала ему трогательнымъ голосомъ:
   -- Не находите ли бы, подобно мнѣ, что въ семъ мѣстѣ свѣтъ благопріятнѣе, и не лучшели остаться здѣсь?... Г. Сервинъ поблѣднѣлъ. Чело молодой дѣвушки покрылось краскою непорочности. Ничто неукроется отъ проницательныхъ взоровъ ненависти, и дѣвица Монсорень, такъ сказать, участвовала въ смущеніи, волновавшемъ учителя и ученицу.
   -- Вы правы, сказалъ Г. Сервинъ. -- И вы скоро будете имѣть свѣденій болѣе меня, прибавилъ онъ съ принужденнымъ смѣхомъ.
   Нѣсколько минутъ они хранили молчаніе, въ продолженіи котораго Профессоръ разсматривалъ эскизъ Жиневры.
   -- Это верхъ искусства!... вскричалъ онъ съ жаромъ артиста.
   Сіе восклицаніе было, какъ бы сигналомъ. Всѣ ученицы встали. Дѣвица Моксорень прибѣжала съ быстротою тигра, бросающагося на свою добычу. Въ сіе мгновеніе заключенный, вѣроятно пробудившійся, пошевелился на своей кровати. Жиневра опрокинула свой табуретъ, произнесла нѣсколько несвязныхъ словъ, и захохотала. Но она согнула портретъ, и успѣла спрятать его въ свой портфель прежде, чѣмъ ея грозная непріятельница могла его увидѣть. Станокъ былъ окруженъ, и Г. Сервинъ объяснилъ ученицамъ красоты копіи, которую въ это время дѣлала его любимая ученица. Всѣ были обмануты сею хитростію, исключая дѣвицы Монсорень, которая, ставъ позади своихъ подругъ, старалась достать рисунокъ, положенный при ней въ портфель. Жиневра, не сказавъ ни слова, взяла сей послѣдній, и поставила передъ собою. Обѣ дѣвицы посмотрѣли въ молчаніи одна на другую. Ненависть возникла между ними.
   -- И такъ, сударыня, прошу по мѣстамъ!.... сказалъ Г. Сервинъ. Если хотите достигнуть такого же совершенства, то поменьше разговаривайте объ модахъ и балахъ, и несмотрите по верхамъ.
   Когда всѣ дѣвицы заняли свои мѣста около станковъ, Г. Сервинъ сѣлъ возлѣ Жиневры.
   -- Не лучше ли, что тайну сію открыла я, а не другая?... сказала Италіянка въ полголоса.
   -- Конечно, отвѣчалъ живописецъ, потому что вы патріотка .... но ежели бы вы и не были таковою, то и тогда я бы вамъ, а не другой оную ввѣрилъ!....
   Учитель и ученица бросили другъ на друга проницательный взглядъ. Они совершенно поняли взаимныя чувствованія.
   Послѣ сего Жиневра рѣшилась спросить:
   -- Кто это?....
   -- Это искренній другъ Лабедойера, который, почти столько же какъ и несчастный Полковникъ, содѣйствовалъ къ соединенію 7-го полка съ гренадерами острова Эльбы..... Онъ былъ подъ Ватерлоо, и командовалъ гвардейскимъ эскадрономъ....
   -- Почему вы не сожгли его мундира, кивера, и не дали ему обыкновенной одежды? .... сказала Жиневра съ живостію.
   -- Сегодня вечеромъ мнѣ обѣщали принести оную.
   -- Вы бы лучше закрыли та нѣсколько дней вашу мастерскую.
   -- Онъ скоро уѣдетъ.
   -- Онъ погибнетъ... сказала Жиневра. Продержите его у себя въ первыя минуты смятенія..... Парижъ, покамѣстъ, есть еще единственное мѣсто во Франціи, гдѣ можно безопасно скрыть Императорскаго приверженца. -- Онъ вашъ другъ?.... спросила она.
   -- Нѣтъ, онъ не имѣетъ другихъ правъ на мое покровительство кромѣ своего несчастія. Вотъ какимъ образомъ онъ попалъ ко мнѣ. Тесть мой, вступившій опять въ службу въ сію послѣднюю кампанію, встрѣтился съ симъ бѣднымъ молодымъ человѣкомъ, и весьма искусно спасъ его изъ рукъ тѣхъ, которые задержали Лабедойера. Безумецъ! онъ хотѣлъ защищать его ....
   -- И вы его такъ называете? .... вскричала Жиневра, бросивъ взоръ изумленія на живописца, который умолкъ на одно мгновеніе.
   -- Тесть мой находится подъ слишкомъ строгимъ присмотромъ, чтобы могъ дашь въ своемъ домѣ убѣжище какому нибудь изгнаннику, продолжалъ онъ. Онъ привелъ его ко мнѣ ночью на прошлой недѣлѣ. И я надѣялся скрыть его отъ всѣхъ, помѣстивъ въ этомъ чуланѣ, который я считалъ единственнымъ безопаснымъ мѣстомъ.
   -- Ежели я могу быть вамъ полезною, тихо возразила молодая дѣвица, то располагайте мною!
   -- Если такъ! мы съ нимъ посовѣтуемся!.... отвѣчалъ живописецъ.
   Разговоръ сей продолжался слишкомъ долго, чтобы не быть замѣченнымъ всѣми молодыми дѣвицами. Г. Сервинъ оставилъ Жиневру, еще разъ обошелъ всѣхъ ученицъ, и столь долго занимался съ каждою, что былъ еще въ мастерской, когда ударилъ часъ, въ который дѣвицы обыкновенно уходили домой.
   -- Вы забыли вашъ рабочій мѣшокъ, сударыня? .... вскричалъ Профессоръ, обращаясь къ дѣвицѣ Монсорень, которая унижалась до роли шпіона, чтобы удовлетворить своей ненависти.
   Любопытная ученица воротилась за мѣшкомъ, притворясь будто стыдится своей разсѣянности, но самое вниманіе Г. Сервина, послужило для нее новымъ доказательствомъ, что дѣйствительно скрывается тайна, которую она только подозрѣвала. Она уже предугадала всѣ обстоятельства сего дѣла, и могла сказать, по выраженію Аббата Вертота:
   -- Все готово къ приступу. (Mon siege est fait).
   Она съ шумомъ сошла съ лѣстницы и громко прихлопнула дверью, ведущею въ покои Г. Сервина, дабы подумали, что она уходитъ, но потомъ опять взошла потихоньку по лѣстницѣ, и остановилась у дверей въ мастерскую.
   Когда живописецъ и Жиневра могли думать, что они одни, то первый постучалъ условленнымъ образомъ въ дверь чулана, которая отворилась, проскрыпѣвъ на заржавѣвшихъ своихъ петляхъ. Италіянха увидѣла молодаго человѣка, высокаго, стройнаго, коего Императорскій мундиръ заставилъ трепетать ея сердце. Одна рука офицера была на повязкѣ, и блѣдность лица свидѣтельствовала о сильныхъ его страданіяхъ. Увидѣвъ незнакомую ему особу, онъ вздрогнулъ и вскрикнулъ.
   Дѣвица Монсорень, которая ничего не могла видѣть, опасалась оставаться долѣе. Ей довольно было и того, что слышала восклицаніе офицера и скрыпъ двери. Она потихоньку ушла.
   -- Не опасайтесь нисколько, сказалъ живописецъ офицеру. Сія дѣвица есть дочь искреннѣйшаго приверженца Императора -- Барона ди Піомбо.
   Увидѣвъ Жиневру, молодой человѣкъ не могъ уже сомнѣваться въ ея чувствахъ. На лицѣ ея, въ сiю минуту, сіяло нѣчто божественное.
   -- Вы ранены, сказала она голосомъ, изобличающимъ глубокое душевное волненіе.
   -- О! это ничего, сударыня, Рана уже закрывается.
   Въ сіе мгновеніе, крикливые голоса разнощиковъ приговоровъ суда, послышались въ мастерской:
   -- Вотъ рѣшеніе суда, которымъ приговоренъ къ смерти...
   Всѣ трое вздрогнули. Узникъ, первый услышалъ имя, которое заставило его поблѣднѣть, онъ зашатался и присѣлъ.
   -- Лабедойеръ.... сказалъ онъ.
   Въ молчаніи они посмотрѣли другъ на друга. На блѣдномъ челѣ молодаго человѣка вдругъ выступили крупныя капли пота. Онъ схватилъ, съ видомъ отчаянія, свои густые черные волосы, и облокотился на станокъ Жиневры.
   -- Но, сказалъ онъ, вскочивъ со стула, Лабедойеръ и я, мы знали что предпринимаемъ..... Намъ извѣстна была судьба, ожидавшая насъ какъ послѣ успѣха въ предпріятіяхъ, такъ и въ случаѣ неудачи. Онъ умираетъ за дѣло которое защищалъ, а я скрываюсь!....
   Онъ поспѣшно пошелъ къ двери мастерской; но Жиневра, будучи легче его, подбѣжала къ ней прежде, и преградила ему дорогу.
   -- Возстановите ли вы Императора?-- сказала она; воображаете ли вы что успѣете поднять великана, который самъ не могъ устоять!....
   Молодой человѣкъ медленно возвратился назадъ къ живописцу, который стоялъ неподвижно.
   -- Что же мнѣ дѣлать?.... сказалъ онъ, обращаясь къ двумъ друзьямъ. посланнымъ ему Провидѣніемъ. У меня въ цѣломъ мірѣ нѣтъ ни одного родственника. Императоръ былъ мнѣ отцомъ, а Лабедойеръ, другомъ.-- Въ нихъ заключалось все мое семейство. Я одинокъ. Завтра, быть можетъ, осудятъ меня или на изгнаніе, или на смерть. никогда не было у меня другихъ доходовъ, кромѣ жалованья. Я истратилъ послѣдній свой ефимокъ, съ намѣреніемъ спасти Лабедойера, и увезти его. И такъ, смерть для меня необходима. -- Она для меня пристань безопасная! -- Кто рѣшился умереть, тотъ долженъ умѣть продать палачу свою голову. Мнѣ, сей часъ, пришло на мысль, что жизнь честнаго человѣка конечна стоитъ жизни двухъ измѣнниковъ, и что ударъ кинжала можетъ доставитъ безсмертіе!...
   Сей порывъ отчаянія устрашилъ живописца и даже Жиневру, но она поняла молодаго человѣка. Она съ восхищеніемъ смотрѣла на его прекрасную голову, и внимала плѣнительному голосу, котораго сладость едвали измѣняло самое даже изступленіе. Тутъ рѣшилась она, вдругъ излить цѣлительный бальзамъ на всѣ раны злосчастнаго.
   -- Что касается до разстройства вашихъ денежныхъ обстоятельствъ, сказала она, обращаясь къ офицеру, то позвольте мнѣ предложить вамъ восемь сотъ франковъ.... Они принадлежатъ мнѣ. Отецъ мой богатъ, я единородная его дочь, онъ меня любятъ, и я совершенно увѣрена, что не будетъ укорять меня.... Не откажите изъ чувства ложнаго стыда. Все наше имущество есть даръ Императора; у насъ нѣтъ ни одного обола, который не напоминалъ бы намъ его щедрости. Оказать услугу вѣрному его солдату, не значитъ ли показать себя благодарнымъ. И такъ, примите сіи деньги съ такимъ же простосердечіемъ, съ какимъ я вамъ ихъ предлагаю. Вѣдь это только деньги!.... прибавила она презрительно.
   -- Теперь, что касается до друзей.... вы ихъ найдете ....
   Тутъ Жиневра подняла гордо голову, и глаза ея просіяли необычайнымъ блескомъ.
   -- Жизнь, которая прекратится завтра отъ нѣсколькихъ выстрѣловъ, спасетъ вашу!.... возразила она. Обождите, пока эта гроза пройдетъ, и тогда вамъ можно будетъ искать службы за границей, если васъ здѣсь забудутъ....
   Въ утѣшеніяхъ, получаемыхъ нами отъ женщины, есть какая-то особенная нѣжность, похожая на материнскую, заботливость дальновидная, всеобъемлющая; но когда къ ея словамъ мира и надежды присоединятся пріятность въ тѣлодвиженіяхъ, краснорѣчіе глубоко тронутаго сердца, и особенно, если благодѣтельница прекрасна, то мущинѣ почти невозможно не покориться ея волѣ.
   Молодой офицеръ вдохнулъ въ себя любовь всѣми чувствами. Онъ былъ въ восхищеніи. Блѣдныя щеки его покрылись легкимъ румянцемъ, глаза потеряли нѣсколько той задумчивости, которая ихъ омрачала, и онъ сказалъ съ особеннымъ чувствомъ:
   -- Вы ангелъ доброты!... -- Но Лабедойеръ... прибавилъ онъ, Лабедойеръ!....
   При семъ восклицаніи всѣ трое посмотрѣли другъ на друга въ молчаніи, поняли взаимныя чувствованія. Они были уже не двадцатиминутные, но двадцатилѣтніе друзья.
   -- Любезный другъ, прервалъ Г. Сервинъ, можете ли вы спасти его?...
   -- Нѣтъ, но могу отмстить за него!....
   Жиневра вздрогнула. Незнакомецъ, какъ мущина, былъ, можетъ быть, слишкомъ красивъ собою, однако же онъ своею красотою не произвелъ никакого впечатлѣнія на молодую дѣвицу, потому, что нѣжная сострадательность, свойственная женщинамъ, къ бѣдствіямъ отъ благородныхъ причинъ происходящимъ, подавляла въ ней всѣ другія чувствованія: но услышать гласъ мщенія, открыть въ изгнанникѣ душу Италіянскую, видѣть въ немъ готовность жертвовать собою за Наполеона, найти такое великодушіе .... устоять противъ этаго -- было свыше силъ ея.
   Она смотрѣла на него съ уваженіемъ и участіемъ; сердце ея было сильно тронуто. Въ первый разъ мущина произвелъ въ ней чувства столь пылкія. Она утѣшалась мыслію, что возвышенность души его, вполнѣ соотвѣтствуетъ прекраснымъ, благороднымъ чертамъ лица и стройной наружности плѣнившимъ ее, какъ артистку. Случай возбудилъ въ ней любопытство, а потомъ и сострадательность, которая, въ свою очередь, возродила въ ней живѣйшее соучастіе и ощущенія столь сильныя, что она уже опасалась долѣе оставаться съ нимъ.
   -- Завтра увидимся!... сказала она офицеру, посмотря на него съ такою улыбкою, что казалось, желала оставить ему оную для утѣшенія.
   Увидѣвъ столь плѣнительную улыбку, озарившую новымъ блескомъ лице Жиневры, незнакомецъ въ одно мгновеніе забылъ все въ мірѣ. И въ самомъ дѣлѣ, она въ ту минуту, не уступала въ красотѣ Индейской Пери.
   -- Завтра, отвѣчалъ онъ печально, по нѣкоторомъ молчаніи, завтра, Лабедойеръ....
   Жиневра оглянулась, приложила палецъ къ устамъ, и посмотрѣла на него съ видомъ, будто хотѣла сказать:
   -- Успокойтесь, будьте осторожны....
   Тогда молодой человѣкъ воскликнулъ: -- O Dio! che non vorrei vivere dopo averla vedula! .... (O Боже! кто увидѣвъ ее, не согласится жить!...)
   Жиневра вздрогнула, услышавъ нарѣчіе, которымъ онъ произнесъ сіи слова.
   -- Вы Корсиканецъ? воскликнула она, приближаясь къ нему съ радостнымъ изумленіемъ.
   -- Я родился въ Корсикѣ, но съ самыхъ юныхъ лѣтъ перевезенъ въ Генуу, и достигнувъ того возраста, въ которомъ поступаютъ въ военную службу, я опредѣлился въ оную.
   Красота незнакомца уже не обращала на себя вниманія Жиневры. Сверхъестественное влеченіе, производимое его приверженностію къ Императору, его рана, его несчастія, даже опасность въ которой онъ находился, все было забыто ею, или, лучше сказать, все слилось въ одно чувство, для нее новое, неизъяснимо-пріятное. Изгнанникъ говорилъ нарѣчіемъ, обожаемымъ Жиневрою, онъ былъ сынъ Корсики. Молодая дѣва, какъ бы удерживаемая нѣкоторымъ магическимъ ощущеніемъ, пребыла одно мгновеніе неподвижною. Дѣйствительно, она имѣла передъ собою живую картину, которую соединеніе всѣхъ человѣческихъ чувствованій и случай, оживляли самыми яркими красками.
   По приглашенію Г. Сервина, офицеръ сѣлъ на диванъ, живописецъ развязалъ повязку, на которой висѣла рука гостя его, началъ съ нее снимать бинты, дабы потомъ перевязать рану. Жиневра почувствовала дрожь, когда увидѣла длинную и широкую рану, нанесенную молодому человѣку сабельнымъ ударомъ. Она вскрикнула. Незнакомецъ обратилъ къ ней голову, и улыбнулся. Нельзя было не быть тронутымъ до глубины сердца смотря на особенное стараніе, съ которымъ живописецъ снималъ корпію и осматривалъ рану, между тѣмъ какъ лице раненаго, хотя блѣдное и болѣзненное, выражало въ присутствіи молодой дѣвицы, болѣе радости, нежели страданія. Артистка невольно должна была плѣниться симъ противорѣчіемъ чувствованій, и противуположностію, производимою бѣлизною тонкаго бѣлья и наготою руки съ синимъ и краснымъ цвѣтомъ офицерскаго мундира. Въ сію минуту, легкій сумракъ облекалъ мастерскую. Солнце послѣднимъ лучемъ освѣщало мѣсто, гдѣ находился изгнанникъ, такъ, что благородное, блѣдное лице его, черные волосы, одежда, были озарены свѣтомъ. Это показалось какъ бы предзнаменованіемъ для суевѣрной Италіянки. Въ то мгновеніе незнакомецъ походилъ на свѣтозарнаго ангела. Она слышала отъ него звуки роднаго имъ языка, и была очарована воспоминаніями дней ея юности, между тѣмъ, какъ въ ея сердцѣ уже раждалось новое чувство, столь же чистое, непорочное, какъ и первый ея возрастъ невинности. Глубокое молчаніе царствовало въ мастерской. Все способствовало къ впечатлѣнію сей сцены въ памяти Жиневры. Одно мгновеніе она пребыла задумчивою, какъ бы погруженною въ безконечныя мечты, потомъ, краснѣя что обнаружила свою мечтательность, она помѣнялась съ изгнанникомъ сладостнымъ, но быстрымъ взглядомъ, и поспѣшно удалилась, не сводя съ него глазъ.
   На другой день Жиневра пришла въ мастерскую; и какъ день сей не былъ класснымъ, то изгнанникъ провелъ его съ своею соотечественницей. Г. Сервинъ, желавшій именно въ сей день окончить одинъ эскизъ, позволилъ узнику остаться въ мастерской и служилъ менторомъ молодымъ людямъ, которые часто разговаривали между собою по-Италіянски.
   Бѣдный воинъ разсказывалъ страданія, претерпѣнныя имъ во время бѣгства изъ Москвы. Онъ, девятнадцати лѣтъ, былъ при переходѣ черезъ Березину, одинъ изъ цѣлаго полка, потерявъ всѣхъ своихъ товарищей, кромѣ которыхъ никто не могъ брать участіе въ сиротѣ. Онъ огненными красками описывалъ ужасное пораженіе подъ Ватерлоо. Голосъ его былъ музыкою для Италіянки. Жиневра не получила Французскаго воспитанія: она, нѣкоторымъ образомъ, была дочерью природы, и не знала лжи. Съ характеромъ твердымъ и красотою необыкновенною, она была чистосердечна; ибо прямо предавалась своимъ чувствованіямъ, и не скрывала оныхъ, или, лучше сказать, она предоставляла на волю каждаго отгадать ихъ, не употребляя расчетливаго жеманства, свойственнаго молодымъ Парижскимъ дѣвушкамъ. А потому въ продолженіи того дня, нерѣдко случалось, что съ палитрою въ одной, и кистью въ другой рукѣ, она забывала свою работу. Вперивъ взоры на офицера, и раскрывъ уста, она внимала его словамъ, всегда готовая приняться за дѣло, и ни разу не начиная онаго. Она не удивлялась тому, что находила столько нѣжности въ глазахъ молодаго человѣка, ибо чувствовала что и ея ресницы невольно начинали увлажняться. Наконецъ она принималась опять за работу, и писала съ особеннымъ стараніемъ нѣсколько часовъ сряду, не поднимая головы потому, что онъ былъ съ нею, и смотрѣлъ на ея занятія. Въ первый разъ, какъ онъ сѣлъ возлѣ нее, чтобы безмолвно насладиться ея присутствіемъ, она сказала ему съ чувствительностію, послѣ продолжительнаго молчанія:
   -- И такъ вы находите удовольствіе смотрѣть какъ рисуютъ?....
   Въ этотъ день она узнала, что его зовутъ Людовикомъ. Передъ разставаніемъ они условились, что если случится какое нибудь важное политическое дѣло, то Жиневра, въ классные дни, будетъ его o томъ извѣщать, напѣвая тихимъ голосомъ Италіянскія аріи.
   На другой день, дѣвица Монсорень объявила, подъ секретомъ, всѣмъ своимъ подругамъ, что Жиневра ди Піомбо была любима однимъ молодымъ человѣкомъ, который, во время лекцій, скрывался въ темномъ чуланѣ мастерской.
   -- Вы, которая вѣчно берете ея сторону, сказала она дѣвицѣ Планта, наблюдайте за нею, и увидите, чѣмъ она будетъ заниматься.
   И такъ за Жиневрою надзирались самою сатанинскою зоркостію. Подслушивали своенравныя ея пѣсенки, ловили всѣ ея взоры. Въ то время, когда она нисколько не подозрѣвала быть предметомъ вниманія; съ дюжину глазъ были на нее вперены. Будучи заблаговременно предупреждены, сіи дѣвицы съ точностію угадывали чувства, поперемѣнно выражавшіяся на прелестномъ лицѣ Италіянки, смыслъ всѣхъ ея тѣлодвиженій и измѣненій голоса въ ея напѣвахъ, наконецъ и причину того вниманія, съ которымъ она вслушивалась въ невнятные звуки, ей одной слышные изъ-за перегородки.
   По прошествіи недѣли, только одна изъ пятнадцати ученицъ Г. Сервина не имѣла случая видѣть Людовика въ щель перегородки... то была Лаура, та самая молодая, хорошенькая дѣвица, бѣдная и прилѣжная, которая, чувствуя себя отверженною, искренно любила Жиневру, и еще защищала ее. Дѣвица Планта пыталась было уговорить Лауру остаться на лѣстницѣ послѣ ухода ученицъ изъ мастерской, дабы увѣрить ее въ связи Жиневры съ молодымъ человѣкомъ, заставъ ихъ вмѣстѣ, но Лаура не хотѣла унизить себя шпіонствомъ, котораго любопытство не могло оправдать: а потому она содѣлалась, между прежними своими подругами, предметомъ сильнаго негодованія.
   Когда Графъ Монсорень получилъ достоинство Пера Франціи, то высокомѣрная дочь его сочла, что въ ея новомъ званіи неприлично посѣщать мастерскую живописца, тѣмъ болѣе такого, коего мнѣнія отзывались Бонапартизмомъ, и такъ она перестала ѣздить къ Г. Сервину, который, въ свою очередь, отказался ходить къ ней на домъ. ей легко было забыть Жиневру, но посѣянное ею зло должно было принести плоды.
   И дѣйствительно, случайно ли, своею ли болтливостію, или отъ ханженства, другія молодыя дѣвицы открыли своимъ матерямъ о странной интригѣ, происходившей въ мастерской. Общій ропотъ неудовольствія возникъ во всѣхъ семействахъ. Одинъ день непришла къ уроку дѣвица Планта, на слѣдующій другая ученица. Наконецъ и послѣднія три или четыре дѣвицы, посѣщавшія еще мастерскую, перестали приходишь.
   Мастерская опустѣла. Жиневра и дѣвица Лаура, ея маленькая пріятельница, въ продолженіи двухъ или трехъ дней, были единственными обитательницами сей обширной пустыни. Италіянка не обращала вниманія на опустѣніе мастерской, и даже не старалась изыскивать причину отсутствія другихъ ученицъ. Открывъ недавно способъ вести тайную переписку съ Людовикомъ, она проводила тамъ время какъ въ прелестномъ убѣжищѣ, одна посреди вселенной, думая объ одномъ только офицерѣ и объ угрожающихъ ему опасностяхъ.
   Жиневра, столь почитавшая благородство характера, упрашивала Людовика, чтобы онъ скорѣе покорился власти Королевской, но Людовикъ не соглашался оставить свое убѣжище. Если страсти раждаются и пріобрѣтаютъ силу только подъ вліяніемъ необыкновенныхъ, романическихъ приключеній, но можно сказать, что никогда стеченіе столькихъ обстоятельствъ не благопріятствовало болѣе къ соединенію двухъ существъ однимъ и тѣмъ-же чувствомъ. Взаимная дружба Живевры и Людовика, въ продолженіи одного мѣсяца, утвердилась болѣе, нежели сколько можетъ въ продолженіи десяти лѣтъ свѣтская дружба, раждающаяся въ гостиныхъ. Злосчастіе есть оселокъ для познанія характера; Жиневра же легко могла узнать Людовика и оцѣнить его. Они вскорѣ почувствовали уваженіе другъ къ другу. Къ тому жъ, Жиневра, будучи старше Людовика, находила чрезвычайную сладость въ мысли, что была предметомъ обожанія молодаго человѣка съ чувствами столь возвышенными, испытаннаго судьбою, и который соединялъ въ себѣ опытность тридцаталѣтняго мужа съ красотою и ловкостію юноши. Съ своей стороны, Людовикъ чувствовалъ неизрѣченное удовольствіе, быть, по видимому, подъ покровительствомъ молодой, двадцати пяти лѣтней дѣвицы. Въ семъ чувствѣ таилась нѣкоторая неизъяснимая гордость. Она была порукою любви. Соединеніе твердости духа съ слабостію, кротости съ гордостію, влекло Людовика съ непреоборимою силою къ Жиневрѣ, и онъ совершенно покорился ея власти. Они уже съ такимъ жаромъ любили другъ друга, что взаимное въ томъ сознаніе, или притворство были бы излишними. Тонкое чувство приличій, согласіе нравовъ наполняли очаровательностію ихъ безмятежную жизнь.
   Однажды вечеромъ Жиневра услышала вожделѣнный сигналъ. Людовикъ постучалъ булавкою по деревянной перегородкѣ, производя звукъ столь же тихій, какъ паукъ прикрѣпляющій свои сѣти. это означало что онъ желаетъ выйти изъ своего убѣжища. Италіянка, окинувъ глазами мастерскую, и не замѣтя Лауры, отвѣчала на сигналъ. Людовикъ отворилъ дверь, но какъ онъ, стоя, могъ обозрѣть все пространство мастерской, то увидѣлъ скромную дѣвушку, почему поспѣшно и скрылся въ чуланѣ. Удивленная Жиневра встала, замѣтила Лауру, и подошедши къ ней, сказала:
   -- Вы засидѣлись, милый ангелъ. Мнѣ кажется что эта голова совсѣмъ уже окончена. Остается только означить рефлекцію въ верхней части этой косы.
   -- Какъ бы я вамъ была благодарна, сказала Лаура трогательнымъ голосомъ, если бы вы согласились поправить мнѣ эту копію, тогда бы я имѣла хоть что нибудь отъ васъ на память ....
   -- Охотно, отвѣчала Жиневра, будучи увѣрена, что тѣмъ скорѣе отъ нее отдѣлается. -- Я думала, продолжала она, принимаясь за работу, что вы далеко живете отъ мастерской?
   -- О! Жиневра, я сей часъ уйду!.... вскричала молодая дѣвушка со слезами, и навсегда....
   Сіи трогательныя слова не произвели уже на Италіянку того впечатлѣнія, которое бы они сдѣлали на нее за мѣсяцъ передъ симъ.
   -- Вы намѣрены оставить Г. Сервина? спросила она.
   -- Развѣ вы не замѣчаете, Жиневра, что съ нѣкоторыхъ поръ, кромѣ васъ и меня, никто сюда не приходитъ.
   -- Правда!.... отвѣчала Жиневра, какъ бы пораженная нѣкоторымъ воспоминаніемъ.... Не больны ли эти дѣвицы?.... не выходятъ ли замужъ?... или не возведены ли ужъ ихъ отцы въ достоинство Перовъ ......
   -- Всѣ оставили Г. Сервина.... отвѣчала Лаура.
   -- А почему?....
   -- Вы тому причиною, Жиневра!...
   -- Я! повторила Италіянка, вставая съ мѣста съ гордымъ, гнѣвнымъ лицемъ и сверкающими глазами.
   -- О! не сердитесь, милая Жиневра, вскричала горестно Лаура. Но матушка моя требуетъ, чтобы и я оставила мастерскую. Всѣ наши дѣвицы сказали, что у васъ есть любовникъ, что Г. Сервинъ позволяетъ ему жить въ темномъ чуланѣ..... я не хотѣла этому вѣрить, и ничего не говорила своей матушкѣ; но вчера вечеромъ, Г-жа Планта, встрѣтившая ее на балу, спросила, продолжаю ли я посѣщать мастерскую. На утвердительный отвѣтъ маменьки, она пересказала ей всѣ клеветы сихъ дѣвицъ. Матушка меня очень бранила, предполагая, что я вѣрно знала все, и не оказала къ ней довѣренности, не увѣдомивъ ее о происходившемъ. Ахъ, милая Жиневра! я, которая считала васъ образцомъ и столь желала походить на васъ!... Какъ мнѣ больно, что не могу болѣе быть вашимъ другомъ.... Будьте осторожны! Г-жа Планта и матушка пріѣдутъ завтра къ Г. Сервину, чтобы сдѣлать ему выговоръ.
   Молнія, ударившая въ двухъ шагахъ отъ Жиневры, не поразила бы ее столько, какъ сіе открытіе.
   -- Какое имъ до этаго было дѣло!.... сказала она простодушно.
   -- Всѣ находятъ это очень неприличнымъ. Матушка говоритъ, что это противно нравственности....
   -- А вы, Лаура, что объ этомъ думаете?
   Молодая дѣвушка взглянула на Жиневру. Мысли ихъ смѣшались. Лаура не удерживала болѣе слезъ, бросилась обнимать свою подругу, и поцѣловала ее.
   Въ сію минуту вошелъ Г. Сервинъ.
   -- Я окончилъ свою картину!.... сказалъ онъ съ энтузіазмомъ, обращаясь къ Жиневрѣ. -- Ее покрываютъ лакомъ! -- что съ вами такое?... Кажется у нашихъ дѣвицъ самовольныя каникулы, или онѣ разъѣхались по дачамъ....
   Лаура, поспѣшно осушивъ слезы, поклонилась Г. Сервину, и удалилась.
   -- Вотъ уже третій день, сказала Жиневра, какъ мастерская опустѣла.... Ученицы ваши не будутъ болѣе посѣщать оную.
   -- Ба!....
   -- О, не смѣйтесь!.... возразила Жиневра, прежде выслушайте меня. Я была невольною причиною потери вашей репутаціи.....
   Артистъ улыбнулся, и сказалъ, прервавъ свою ученицу:
   -- Моей репутаціи! черезъ нѣсколько дней будетъ выставлена моя картина.
   -- Тутъ не объ вашемъ талантѣ рѣчь, сказала Италіянка. Дѣвицы сіи разгласили, что Г. Людовикъ скрывался здѣсь, что онъ меня любить, что вы все знали, и благопріятствовали.... нашей.... любви.
   -- Чтожъ! тутъ много правды, сударыня, отвѣчалъ Профессоръ.....
   Жиневра покраснѣла.
   -- Матери сихъ дѣвицъ набитыя дуры, продолжалъ онъ. Когда бы онѣ спросили у меня, то все бы объяснилось; но безпокоиться объ этихъ толкахъ? право не стоитъ; жизнь такъ коротка!
   И живописецъ щелкнулъ пальцами надъ своею головою.
   Людовикъ, услышавшій часть сего разговора, прибѣжалъ немедленно.
   -- Вы потеряли всѣхъ вашихъ ученицъ! вскричалъ онъ, и я причиною вашего раззоренія.
   Артисть, взявъ руки Людовика и Жиневры, соединилъ ихъ.
   -- Вы обвѣнчаетесь, мои друзья?.... спросилъ онъ ихъ съ трогательнымъ радушіемъ.
   Оба потупили взоры, и молчаніе ихъ было первымъ признаніемъ, которое они сдѣлали другъ другу.
   -- И такъ! сказалъ Г. Сервинъ, вы будете счастливы, не правда ли? Можетъ ли что нибудь равняться съ удовольствіемъ устроить благополучіе двухъ существъ, подобныхъ вамъ?.....
   -- Я богата!.... сказала Жиневра, и вы позволите мнѣ вознаградить васъ,....
   -- Вознаградитъ! вскричалъ Г. Сервинъ. Да когда узнаютъ, что я былъ жертвою клеветы нѣсколькихъ дуръ, что я скрывалъ изгнанника, то всѣ Париж............пришлютъ ко мнѣ своихъ дочерей. И тогда я же буду вашимъ должникомъ.....
   Людовикъ пожалъ руку своего покровителя, не будучи въ состояніи произнести ни одного слова; но наконецъ сказалъ умиленнымъ голосомъ:
   -- Слѣдовательно вамъ я буду обязанъ моею Жиневрою и блаженствомъ моей жизни. ...
   -- Будьте счастливы! сказалъ живописецъ съ комическимъ благочестіемъ, и, возлагая руки на главы любовниковъ, прибавилъ: я васъ соединяю!...
   Сія шутка артиста положила конецъ ихъ умиленію. Они всѣ трое, смѣясь, посмотрѣли другъ на друга, потому что всѣ трое были веселаго характера.
   Италіянка пожала руку Людовика съ горячностію и откровенностію, свойственными простотѣ нравовъ ея отечества.
   То была торжественная минута, воспоминаніе которой долженствовало быть вѣчнымъ.
   -- Ну, любезныя дѣти, сказалъ наконецъ Г. Сервинъ, вы уже думаете, что все идетъ какъ нельзя лучше? -- Нѣтъ, ошибаетесь.
   Любовники посмотрѣли на него съ удивленіемъ.
   -- Успокойтесь, меня одного вводятъ въ хлопоты ваши проказы! Г-жа Сервинъ на этотъ счетъ сущая смиренница, и я право не знаю, какъ намъ поладить съ нею....
   -- Боже мой! я было забыла! вскричала Жиневра. Завтра Г-жа Планта и мать Лауры пріѣдутъ къ вамъ съ тѣмъ, чтобы....
   -- Понимаю! сказалъ, прервавъ ее, живописецъ.
   -- Но вы можете оправдаться, возразила молодая дѣвушка, принимая на себя гордый видъ. -- Господинъ Людовикъ, сказала она, обращаясь къ нему и лукаво посмотря на него, не долженъ болѣе показывать отвращенія отъ Королевскаго правленія?
   Людовикъ улыбнулся.
   -- И такъ, продолжала она, завтра поутру я пошлю прошеніе къ одной особѣ, которая имѣетъ большое вліяніе на Военнаго Министра, и не можетъ отказать ни въ чемъ дочери Барона ди Піомбо. Мы получимъ тайное прощеніе для Людовика. -- И вы можете, прибавила она обращаясь къ Г. Сервину, смѣшать матерей моихъ доброжелательныхъ подругъ, объявивъ имъ истину.
   -- Вы ангелъ!вскричалъ Г. Сервинъ.
   Сцена сія рѣшила судьбу Жиневры.
   

НЕПОСЛУШАНІЕ.

   -- Уже шесть часовъ, а Жиневра еще не возвратилась!... вскричалъ Бартоломео.
   -- Она никогда не заставляла такъ долго ждать себя! отвѣчала жена ево.
   Старики посмотрѣли другъ на друга съ необыкновеннымъ безпокойствомъ. Бартоломео, слишкомъ встревоженный, не могъ сидѣть на мѣстѣ, всталъ и обошелъ два раза вокругъ гостиной, довольно скоро для семидесяти семилѣтняго старика.
   Благодаря своему крѣпкому сложенію, Піомбо мало перемѣнился со дня прибытія въ Парижъ. Не смотря на высокій ростъ, онъ держалъ себя прямо; но его волосы, рѣдкіе и какъ лунь сѣдые, открывали широкій и мѣстами выпуклый черепъ, который давалъ высокое понятіе объ его характерѣ и твердости. Широкое лице его сохранило блѣдный цвѣтъ, внушающій почтеніе. Глубокія морщины покрывали его чело. Пылъ страстей блисталъ еще въ его очахъ сверхъестественнымъ огнемъ; брови же, несовершенна посѣдѣвшія, не потеряли еще угрюмой выразительности. Правда, онъ былъ суровъ, но долженъ былъ имѣть строгій видъ. Доброту и кротость его сердца знали только жена и дочь: потому что, на службѣ и передъ постороннимъ, онъ не оставлялъ того величественнаго вида, который время напечатлѣло на его лицѣ, и который сопровождалъ всѣ его движенія. Онъ даже имѣлъ привычку хмурить свои густыя брови и чело, морщить лице, и давать взору неподвижность, что и дѣйствительно дѣлало его мало доступнымъ.
   Въ продолженіи его политической жизни, всѣ вообще страшились его такъ, что считали мало склоннымъ къ общежитію. Но нетрудно объяснить какимъ образомъ онъ подалъ подобное о себѣ мнѣніе. Жизнь, нравы и вѣрность Піомбо составляли разительную противуположность съ привычками и склонностями большей части придворныхъ.
   Бартоломео былъ самой строгой честности. Не смотря на дѣлаемыя ему щекотливыя порученія, которыя бы могли обогатить всякаго другаго, онъ не имѣлъ болѣе двѣнадцати тысячь ливровъ дохода, получаемыхъ имъ изъ Государственнаго Казначейства. Впрочемъ, если обратимъ вниманіе на упадокъ кредита и на щедрость Наполеона къ тѣмъ изъ своихъ приверженцовъ, которые были искательны, то легко удостовѣриться, что Баронъ ди Піомбо былъ человѣкъ весьма не корыстолюбивый. Даже Баронскими перьями {Жемчужины, помѣщаемыя надъ геральдическими коронами, были, въ гербахъ Императорскаго дворянства, замѣнены перьями.} обязанъ онъ былъ необходимости, принудившей Наполеона дать сіе званіе своему тайному посланнику къ одному иностранному Двору. Бартоломео всегда обнаруживалъ непреодолимую ненависть къ измѣнникамъ, коими Наполеонъ былъ окруженъ. Онъ же, какъ говорятъ, подавъ Императору совѣтъ удалить отъ себя трехъ особъ, сдѣлалъ три шага къ двери его кабинета, наканунѣ того дня, въ который онъ отправился въ знаменитую и примѣчательную кампанію 1814-го года.
   Съ 8го Іюля Бартоломео не носилъ ордена почетнаго легіона. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Хотя Баронъ ди Піомбо не былъ любимъ нѣкоторыми, за то друзьями его были Друотъ, Дарю, Карнотъ, Чтоже касается до остальныхъ политическихъ особъ, то онъ, въ особенности съ 8го Іюля, столъ же мало заботился объ нихъ, какъ и объ выпускаемомъ дымѣ, когда курилъ цигарку.
   Пророчество Наполеона сбылось, потому что Піомбо пріобрѣлъ, за довольно незначительную сумму, данную ему матерью Императора, за имѣніе принадлежавшее ему въ Корсикѣ, старый домъ Графовъ Живри, въ которомъ онъ не сдѣлалъ нималѣйшей перемѣны. Почти всегда имѣя квартиру отъ Правительства, онъ въ семъ домѣ поселился только послѣ дѣла при Фонтенебло. Слѣдуя привычкамъ людей скромныхъ и добродѣтельныхъ, Баронъ и жена его не хотѣли блистать наружною пышностію: мебели у нихъ было мало, да и той большая часть принадлежала къ древнему убранству дома. Но должно также сказать, что пространные, высокіе, темные покои, голые ихъ стѣны, большіе зеркала въ огромныхъ, ветхихъ, позолоченныхъ и почти черныхъ рамахъ, удивительнымъ образомъ приличествовали Бартоломео и его женѣ, весьма походившимъ на чету древнихъ временъ.
   Во время Императорскаго правленія и въ продолженіе ста дней, Бартоломео, имѣя по мѣсту значительный окладъ, жилъ открыто; но больше съ цѣлію сдѣлать честь мѣсту, чѣмъ съ намѣреніемъ блеснуть. Жизнь его и жены была такъ скромна, такъ спокойна, что ихъ небольшаго состоянія весьма достаточно было къ удовлетворенію житейскихъ нуждъ. Въ глазахъ ихъ Жиневра превышала всѣ сокровища въ мірѣ; она составляла ихъ счастіе, и все повиновалось не только ея желаніямъ, но даже прихотямъ. Слово ея было закономъ для всего дома.
   Когда въ Майѣ 1814го года, Баронъ Піомбо оставилъ свое мѣсто, распустилъ людей и не сталъ держать экипажа, Жиневра безъ сожалѣнія видѣла сіи перемѣны. Она была проста и не любила пышности, подобно своимъ родителямъ. По примѣру великихъ душъ, она считала возвышенность чувствъ первымъ условіемъ счастія, а уединеніе и труды верховнымъ блаженствомъ. Сверхъ того, сіи три существа любили другъ друга съ такою горячностію, что внѣшнія удовольствія жизни не имѣли въ ихъ глазахъ никакой цѣны.
   Часто, и въ особенности послѣ втораго и ужаснаго паденія Наполеона, Бартоломео и жена его проводили блаженные вечера, слушая игру на фортепіано или пѣніе Жиневры. Они находили неописанное тайное удовольствіе въ каждомъ звукѣ голоса ихъ дочери. Они, съ нѣжною заботливостію, слѣдовали глазами за всѣми ея движеніями. Они слышали малѣйшій шумъ ея шаговъ по двору. Подобно любовникамъ, они всѣ трое цѣлые часы проводили въ молчаніи, понимая лучше словъ краснорѣчіе ихъ сердецъ. Сіе глубокое чувство было жизнію родителей Жиневры и одушевляло всѣ ихъ мысли. Это были не три раздѣльныя лица, но скорѣе одна жизнь, которая, подобно пламени очага, раздѣлялась на три огненныя отрасли.
   Иногда воспоминаніе о благодѣяніяхъ и о бѣдствіяхъ Наполеона, или дѣла тогдашней политики одерживали верхъ надъ постоянною заботливостію стариковъ, потому только, что и Жиневра раздѣляла ихъ политическія страсти. Горячность, съ которой они искали утѣшенія въ богатомъ добродѣтелями сердцѣ ихъ единственной дочери, была весьма естественна. До сего времени занятія жизни, посвященной общему благу, поглащали необыкновенную душевную силу Піомбо; но оставивъ службу, Корсиканецъ обратилъ всѣ способности души на послѣднее, оставшееся ему чувство. Сверхъ того, кромѣ узъ, привязывающихъ отца и мать къ ихъ дочери, существовала, можетъ быть, причина, невѣдомая симъ тремъ своенравнымъ душамъ, и возбуждала въ нихъ взаимную привязанность съ нѣкоторымъ фанатизмомъ: они любили другъ друга, и никого болѣе. Сердце Жиневры, безъ изъятія, принадлежало ея отцу, такъ какъ его сердце, ей. И если справедливо, что мы привязываемся къ другимъ болѣе по сходству нашихъ дурныхъ, нежели хорошихъ качествъ, то Жиневра вполнѣ отвѣтствовала всѣмъ наклонностямъ ея отца.
   Отсюда происходило единое несовершенство сей тройственной жизни.
   Жиневра имѣла крутой нравъ, была мстительна, заносчива, какъ и Бартоломео въ лѣта своей молодости. Корсиканецъ потщился развить сіи дикія страсти въ юномъ сердцѣ дочери, подобно льву, пріучающему своихъ дѣтищъ бросаться на добычу. Но какъ таковые уроки въ мщеніи, не могли бытъ приведены въ исполненіе въ иномъ мѣстѣ, какъ только въ домѣ родительскомъ, потому-то Жиневра всегда была настойчива въ отношеніи къ отцу, и онъ долженъ былъ уступать ей.
   Піомбо видѣлъ въ сихъ часто возобновляемыхъ ссорахъ одно только ребячество, но Жиневра привыкла властвовать надъ своими родителями. Въ пылу жаркихъ преній, которыя Бартоломео любилъ возбуждать, одно нѣжное слово, одинъ взглядъ усмирялъ ихъ гнѣвный духъ, и поцѣлуй всегда полагалъ конецъ угрозамъ.
   Но прошло уже пять лѣтъ, какъ Жиневра, сдѣлавшаяся благоразумнѣе своего отца, вознамѣрилась избѣгать подобныхъ сценъ. Привязанность къ родителямъ, преданность къ нимъ, любовь, одушевлявшая всѣ ея мысли и необыкновенный здравый умъ, побѣдили въ ней наконецъ склонность къ гнѣву.
   Но тѣмъ не менѣе произошло уже великое зло; ибо Жиневра всегда держала себя въ отношеніи къ отцу и матери какъ равная, что можетъ имѣть гибельныя слѣдствія.
   Наконецъ, чтобы дать полное понятіе о всѣхъ перемѣнахъ, происшедшихъ въ кругу сихъ трехъ лицъ, со времени ихъ пріѣзда въ Парижъ, должно сказать, что какъ Піомбо и жена его не получили основательнаго воспитанія, то и предоставили Жиневрѣ совершенную волю пріобрѣтать познанія, по собственному ея усмотрѣнію. По своенравію, свойственному молодымъ дѣвушкамъ, она принималась учиться всему, и все оставляла; занимаясь то тѣмъ предметомъ, то другимъ, она наконецъ остановилась на живописномъ искусствѣ, любовь къ которому сдѣлалась ея господствующею страстію. Что касается до музыки, то она не имѣла въ ней обширныхъ познаніи, но умѣла чувствовать всю прелесть оной: душа ея была отверзта для всего изящнаго, она могла обнять всѣ предметы, и была бы наисовершеннѣйшимъ существомъ, если бы ея мать умѣла дашь хорошее направленіе ея занятіямъ, воспитать ее какъ должно, й воспользоваться тѣми дарами, которыми природа такъ щедро ее надѣлила. Совершенства ея были природными, а недостатки происходили отъ пагубнаго воспитанія, которое Корсиканцу угодно было дать своей дочери.
   Когда паркетный полъ пересталъ скрыпѣть подъ тяжелыми шагами рослаго старика, онъ позвонилъ. Вошелъ слуга.
   -- Ступай на встрѣчу моей дочери! сказалъ онъ ему.
   -- Я всегда, думая о ней, сожалѣла что не держимъ болѣе кареты!... замѣтила Баронесса.
   -- Она не хотѣла экипажа!... отвѣчалъ Піомбо, посмотрѣвъ на свою жену, привыкшую къ послушанію, и она потупила глаза.
   Баронессѣ было болѣе шестидесяти лѣтъ отъ роду. Она была высокаго роста, худощавая, блѣдная, покрытая морщинами, несовершенно походила на тѣхъ старыхъ женщинъ, которыхъ Шнецъ и Флери помѣщаютъ на своихъ картинахъ, изображающихъ Италіянскія сцены. Она почти всегда была молчалива, и можно бы было уподобитъ ее Г-жѣ Шанди, еслибъ иногда одно ея слово, взоръ, тѣлодвиженіе не изобличали что ея чувства сохранили еще всю силу и живость юности. Она одѣвалась безъ всякой изысканности, а потому часто въ ея нарядѣ не доставало вкуса. Она обыкновенно проводила время въ бездѣйствій, усѣвшись въ креслахъ, подобно Султаншѣ Валидѣ, иди ожидая, или разсматривая Жиневру, предметъ ея тщеславія и цѣль жизни. Красота, нарядъ, любезность ея дочери содѣлались какъ бы ея собственными. Она была счастлива, когда Жиневра казалась веселою. Волосы ея убѣлѣли, и нѣсколько локоновъ всегда видны были поверхъ ея блѣднаго и морщинами покрытаго чела, или на впалыхъ ея щекахъ.
   -- Вотъ уже около мѣсяца, сказала она, какъ Жиневра приходитъ домой нѣсколько позже обыкновеннаго.....
   -- Иванъ ходитъ такъ тихо! .... вскричалъ нетерпѣливый старикъ. По томъ, запахнувъ съ живостію полы синяго своего платья, онъ схватилъ шляпу, нахлобучилъ ее на голову, взялъ трость и вышелъ.
   -- Ты не пойдешь далеко!... закричала ему вслѣдъ жена его.
   Въ самомъ дѣлѣ, въ ту минуту запирала ворота дома, и престарѣлая мать слышала легкій шелестъ шелковаго платья Жиневры, идущей по двору.
   Бартоломео появился вдругъ, неся съ торжественнымъ видомъ на рукахъ, какъ бы перышко, свою дочь, старавшуюся высвободиться изъ его объятій.
   -- Вотъ она!.... la Ginevra, la Ginevrettina, la Ginevrina, la Ginevrola, la Gincvreita, la Ginevra bella!....
   -- Ахъ, батюшка, мнѣ больно!... закричала она наrонецъ.
   И тотчасъ, съ нѣкоторою почительностію, отецъ опустилъ ее на полъ. Пріятнымъ движеніемъ головы она дала знать испугавшейся матери, что то была одна только уловка, и чтобы она не безпокоилась. Тотчасъ на блѣдномъ и омрачившемся лицѣ Баронессы выступила опять краска, и оно вдругъ одушевилось нѣкоторою веселостію, какъ бы силою волшебства. Піомбо, съ удивительною живостію, потиралъ себѣ руки, что было несомнѣннымъ признакомъ его радости. Онъ сдѣлалъ сію привычку при Дворѣ, гдѣ часто имѣлъ случаи изъявлять такимъ образомъ свое удовольствіе, видя гнѣвъ Наполеона противъ своихъ Генераловъ или Министровъ дурно исполняющихъ свою должность, или сдѣлавшихъ какую нибудь ошибку. Напряженныя жилы на его лицѣ cгладились, и малѣйшая морщина чела его выражала благорасположеніе. Сіи два старика представляли въ сію минуту вѣрное изображеніе тѣхъ увядающихъ растеній, которымъ нѣсколько капель воды возвращаютъ жизнь.
   -- Къ столу, къ столу! воскликнулъ Піомбо.
   И онъ подалъ свою широкую руку Жиневрѣ, называя ее -- Signora Piombella! Новый признакъ его веселости.
   Красавица бросила на него обворожительный взглядъ.
   -- Знаешь ли, сказалъ ей Піомбо, выходя изъ-за стола, твоя мать замѣтила, что уже цѣлый мѣсяцъ какъ ты остаешься долѣе обыкновеннаго въ мастерской? видно страсть твоя къ живописи будетъ невыгодна для нашей взаимной привязанности!...
   -- О, батюшка!...
   -- Жиневра вѣрно готовитъ намъ какой нибудь сюрпризъ, сказала ея мать.
   -- Ужъ не написала ли ты для меня картины?... вскричалъ Корсиканецъ, всплеснувъ руками.
   -- Да, я очень занята въ мастерской, отвѣчала она.
   -- Что съ тобою, Жиневра? -- Ты блѣднѣешь! сказала ея мать.
   -- Нѣтъ! воскликнула дочь съ рѣшительностію, нѣтъ, да не будетъ сказано, что Жиневра Піомбо хоть однажды; солгала въ своей жизни!....
   Услышавъ сіе странное восклицаніе, Піомбо и жена его съ удивленіемъ посмотрѣли на ихъ дочь.
   -- Я люблю одного молодаго человѣка.... прибавила она трогательнымъ голосомъ.
   Потомъ, не смѣя взглянуть на своихъ родителей, она потупила свои густыя ресницы, какъ бы желая скрыть огонь своихъ очей.
   -- Что онъ, Принцъ? спросилъ ее иронически отецъ.
   Голосъ, которымъ Піомбо произнесъ сіи слова, заставилъ трепетать жену его и дочь.
   -- Нѣтъ, батюшка, отвѣчала она съ скромностію, онъ молодой человѣкъ безъ состоянія....
   -- Такъ онъ вѣрно красавецъ.....
   -- Онъ несчастливъ.
   -- Чѣмъ онъ занимается?
   -- Онъ товарищъ Лабедойера; былъ изгнанъ, не имѣлъ убѣжища. Г. Сервинъ скрылъ его у себя, и...
   -- Сервинъ честный малой, и поступилъ хорошо!.... прервалъ Піомбо; но ты дѣлаешь дурно, ты, дочь моя, полюбивъ, кромѣ отца, другаго мущину....
   -- Не отъ меня зависитъ, полюбить или нѣтъ.... отвѣчала съ кротостію Жиневра.
   -- Я питалъ надежду, отвѣчалъ отецъ, что моя Жиневра будетъ мнѣ вѣрна до смерти; что она не будетъ нуждаться въ другихъ попеченіяхъ, кромѣ моихъ и материнскихъ; и что нѣжность наша не найдетъ совмѣстничества въ ея сердцѣ.....
   -- Упрекала ли я васъ въ вашемъ фанатизмѣ къ Наполеону? сказала Жиневра. Всегда ли одну меня вы любили? Не проводили ли вы цѣлыхъ мѣсяцевъ при чужестранныхъ Дворахъ въ качествѣ посланника, и роптала ли я на ваши отлучки? Бываютъ необходимости, которымъ должно умѣть покориться....
   -- Жиневра!...
   -- Нѣтъ, вы не меня любите во мнѣ, и ваши упреки обнаруживаютъ жестокій эгоизмъ.
   -- Ты осуждаешь любовь твоего отца! вскричалъ Піомбо съ сверкающими глазами.
   -- Батюшка, я никогда не буду осуждать васъ, отвѣчала Жиневра съ кротостію, которой трепещущая мать не ожидала отъ нея. Эгоизмъ вашъ справедливъ, но не менѣе того и моя любовь. Свидѣтельствуюсь небомъ, что никогда дочь лучше меня не исполняла своихъ обязанностей въ отношеніи къ родителямъ. Я всегда дѣлала съ радостію и любовію то, что другія выполняютъ по одному долгу. Вотъ уже пятнадцать лѣтъ, какъ я не выхожу изъ подъ вашего попечительнаго крова; и я считала сладостною отрадою утѣшать васъ въ преклонныхъ лѣтахъ. Но буду ли я неблагодарною, когда предавшись очарованіямъ любви, изберу себѣ супруга?
   -- Какъ! ты торгуешься съ отцомъ!.... Жиневра..... возразилъ старикъ зловѣщимъ голосомъ.
   Произошло ужасное молчаніе, въ продолженіи котораго никто не смѣлъ начать говорить. Наконецъ Бартоломео, прервавъ оное, вскричалъ раздирающимъ сердце голосомъ:
   -- О! останься при насъ, останься дѣвою при твоемъ старомъ отцѣ!.... Я не въ состояніи буду видѣть, что ты любишь мущину. -- Жиневра? -- Ты не долго будешь ждать своей свободы.....
   -- Но, батюшка, подумайте что мы васъ не оставимъ, что насъ двое будутъ любить васъ, что вы будете знать покровителя, на попеченія котораго вы меня оставите! -- Вы сами будете получать сугубыя попеченія, отъ него и отъ меня, мы нераздѣльны другъ съ другомъ.
   -- О! Жиневра, Жиневра! вскріь чалъ Корсиканецъ, сжимая кулаки, по чему ты не вышла замужъ, когда Наполеонъ пріучилъ меня къ этой мысли, и предлагалъ тебѣ въ женихи Князей и Графовъ....
   -- Они не любили меня.... сказала она. Сверхъ того, я не хотѣла васъ оставить, а они увезли бы меня съ собою....
   -- Ты не хочешь оставить насъ однихъ, сказалъ Піомбо, но выдавъ тебя замужъ, мы будемъ покинуты тобою, потому что, я тебя знаю, дочь моя, ты не будешь болѣе любитъ насъ.....
   -- Марія, прибавилъ онъ обращаясь къ женѣ, которая во все сіе время была неподвижною, и какъ бы погруженною въ безпамятство, Марія, мы не имѣемъ болѣе дочери! -- Она хочетъ выйти замужъ.
   Старецъ сѣлъ воздѣвъ руки, какъ бы призывая Бога, и казалось, былъ подавленъ своимъ несчастіемъ.
   Жиневра увидѣла волненіе своего отца, и умѣренность его гнѣва разтерзала ея сердце. Она ожидала сильныхъ дѣйствій его ярости, но не вооружила своего сердца противу нѣжности и снисходительности.
   -- Батюшка, сказала она трогательнымъ голосомъ, нѣтъ, вы не будете покинуты вашею Жиневрою!... Но не отвергайте также и я собственнаго счастія! -- Если бы вы знали, какъ онъ меня любитъ! Ахъ! вѣрно онъ не будетъ никогда причиною моихъ горестей!!
   -- Ты уже начинаешь дѣлать сравненія!.... вскричалъ Піомбо яростнымъ голосомъ. Нѣтъ, я не могу снести этой мысли!.... возразилъ онъ. Ежели онъ будетъ тебя любить такъ, какъ ты того стоишь, то убьетъ меня; ежели же онъ не будетъ любить тебя, я самъ поражу его кинжаломъ.....
   И руки Піомбо дрожали, и уста дрожали, и все тѣло дрожало, и глаза сверкали молніей. Одна Жиневра могла выдержать его взоръ, ибо въ то время и ея глаза блистали, и дочь была достойна своего отца.
   -- О любить тебя! какой мущина достоинъ обладать тобою? сказалъ онъ. Любить тебя любовію отцовскою, есть уже блаженство, кто же достоинъ быть твоимъ супругомъ!
   -- Онъ! сказала Жиневра, онъ, котораго я не достойна!.....
   -- Онъ! повторилъ машинально Піомбо, кто, онъ!....
   -- Тотъ, кого я люблю....
   -- Можетъ ли онъ довольно знать тебя, чтобы обожать ....
   -- Но, батюшка, возразила Жиневра съ нетерпѣніемъ, хотя бы онъ не любилъ меня, но я его люблю....
   -- И такъ, ты его любишь! вскричалъ Піомбо.
   Жиневра медленно наклонила голову.
   -- Слѣдовательно ты его любишь болѣе чѣмъ насъ.
   -- Сіи два чувства не могутъ быть сравниваемы, отвѣчала она.
   -- Одно изъ нихъ сильнѣе другаго? спросилъ Піомбо.
   -- Я думаю что такъ..... сказала Жиневра.
   -- Ты не выйдешь за него!.... Отъ сего изступленнаго восклицанія затряслись оконныя рамы гостиной.
   -- Я выйду за него, возразила спокойно Жиневра.
   -- Боже мой! Боже мой!..... вскричала мать, чѣмъ кончится этотъ споръ. Santa Firgina, будь ихъ посредницею.
   Баронъ, который ходилъ скорыми шагами по комнатѣ, наконецъ сѣлъ. Ледяная суровость омрачала его лице; онъ пристально посмотрѣлъ на свою дочь, и сказалъ ей слабымъ и нѣжнымъ голосомъ:
   -- И такъ? Жиневра, ты не выйдешь за него. О! не противурѣчь мнѣ сегоднишній вечеръ.... Дай мнѣ думать противное. Хочешь ли увидѣть сѣдовласаго отца своего, распростертаго предъ тобою на колѣняхъ...... я стану умолять тебя....
   -- Жиневра Піомбо, отвѣчала она, не привыкла обѣщать, и не сдержать слова. Я ваша дочь.
   -- Она права, сказала Баронесса, мы на то на свѣтѣ, чтобы выходить замужъ...
   -- И такъ ты поощряешь ея непослушаніе.
   -- Это не значитъ быть непослушною, отвѣчала Жиневра, когда отказываешься выполнить несправедливое приказаніе.
   -- Оно не можетъ бытъ несправедливымъ, когда произнесено твоимъ отцомъ, дочь моя! А какое ты имѣешь право судить меня?.. Отвращеніе, которое я чувствую, есть, можетъ быть, совѣтъ свыше? Я предостерегаю тебя, можетъ быть отъ несчастія.....
   -- Несчастіе было бы, еслибъ онъ не любилъ меня!...
   -- Вѣчно онъ!...
   -- Да, вѣчно, возразила она, онъ моя жизнь, мое сокровище, мои мысли, и даже когда я послушаюсь васъ, онъ все будетъ въ моемъ сердцѣ.
   -- Ты насъ не любишь болѣе.... вскричалъ Піомбо.
   -- О! сказала Жиневра, покачавъ головою.
   -- Если такъ, забудь его, будь намъ вѣрна.... Когда насъ не станетъ.... ты понимаешь.
   -- Батюшка, развѣ вы хотите заставить меня желать вашей смерти? вскричала Жиневра.
   -- Я проживу долѣе тебя, потому что дѣти, непочитающіе своихъ родителей, не долговѣчны!.... вскричалъ отецъ ея, раздраженный въ высшей степени.
   -- Еще новая причина скорѣе выйти замужъ, и быть счастливою!... сказала она.
   Сіе хладнокровіе, сія сила въ сужденіяхъ совершенно разстроили Піомбо. Кровь сильно бросилась ему въ голову, и онъ сдѣлался багровымъ. Ужасно было видѣть его.
   Жиневра задрожала. Она бросилась, какъ птичка, на колѣни къ своему отцу, съ нѣжностію обвила руки около его шеи, ласкала его лице, волосы, и вскричала съ умиленіемъ:
   -- О! да, пусть я умру прежде!.... потому что я не переживу тебя, батюшка, мои добрый батюшка!
   -- О моя Жиневра!.... моя дурочка, моя Ginevrina, моя Gincvrena!... отвѣчалъ Піомбо, коего весь гнѣвъ изчезъ отъ сей ласки, какъ ледъ отъ солнечныхъ лучей.
   -- Давно пора бы вамъ кончить!.... сказала Баронесса трогательнымъ голосомъ.
   -- Бѣдная маменька!....
   -- Ахъ! Ginеvreееa!.... Ginevra bella!...
   И отецъ игралъ съ своею дочерью, какъ съ шести-лѣтнимъ ребенкомъ. Онъ утѣшался, расплетая волнистыя косички ея волосъ, качая ее на колѣняхъ. Бъ выраженіи его нѣжности было какое-то ребячество. Вскорѣ дочь начала съ нимъ спорить, обнимая его, старалась выпросить, пріятноснию своихъ игръ и шутками, позволеніе Людовику посѣтить ихъ, но и отецъ ея, также шутками, отказывалъ ей въ томъ. Она то уходила съ досадою, то возвращалась, то опять сердилась, но къ концу вечера была очень довольна тѣмъ, что успѣла освоить сердце своего отца и съ любовію ея къ Людовику, и съ мыслію о близкомъ ихъ соединеніи.
   На другой день она не говорила болѣе о своей любви, позже пошла въ мастерскую, и возвратилась изъ оной довольно рано. Она ласкалась къ своему отцу нѣжнѣе обыкновеннаго, и изъявляла ему своими поступками глубокую признательность, какъ бы благодаря его за согласіе на бракъ ея, который онъ, казалось, одобрялъ своимъ молчаніемъ.
   Вечеромъ она долго занималась музыкой, и часто восклицала:
   -- Для этаго Nocturne не достаетъ только мужскаго голоса!
   Довольно того, она была Италіянка. По прошествіи восьми дней мать ея сдѣлала ей знакъ, Жиневра подошла къ ней, и первая сказала ей на ухо тихимъ голосомъ:
   -- Я уговорила отца, принятъ его.
   Жиневра вспрыгнула отъ радости, какъ дитя.
   -- О! матушка! о! какъ я счастлива!
   И такъ, въ сей день Жиневра возвратилась въ домъ своего отца, рука объ руку съ Людовикомъ, Это было во второй разъ, что бѣдный офицеръ выходилъ изъ своего темнаго чулана.
   Дѣятельныя старанія, употребленныя, по просьбѣ Жиневры, у Князя Фельтра, тогдашняго Военнаго Министра, были увѣнчаны полнымъ успѣхомъ. Людовикъ былъ помѣщенъ въ списокъ офицеровъ, состоящихъ по арміи. Это было важнымъ шагомъ къ болѣе благопріятной будущности.
   Молодой офицеръ, узнавъ заблаговременно отъ своей любезной обо всѣхъ затрудненіяхъ, ожидающихъ его со стороны Барона, не смѣлъ сознаться въ опасеніи не понравиться ему. Столь мужественный въ злосчастіи, столь храбрый на полѣ сраженія, онъ трепеталъ, помышляя о первомъ предстоящемъ ему свиданіи съ Барономъ Піомбо. Жиневра чувствовала, что товарищъ ея дрожитъ, и сіе ощущеніе, коего она угадывала причину, было для нея сладостнымъ доказательствомъ любви.
   -- Какъ ты блѣденъ!.... сказала она ему, когда они подошли къ воротамъ дома.
   -- О, Жиневра! еслибъ дѣло шло только объ моей жизни....
   Бартоломео былъ безъ сомнѣнія предувѣдомленъ своею женою объ личномъ посѣщеніи того, кого любила Жиневра; потому что, услышавъ шаги своей дочери, онъ не пошелъ ей навстрѣчу, и не всталъ съ креселъ, въ которыхъ онъ имѣлъ привычку сидѣть. Онъ былъ мраченъ, и холодная суровость выражалась на его челѣ
   -- Батюшка, сказала Жиневра, я привела одну особу, съ которою вамъ вѣрно пріятно будетъ познакомиться. Вотъ Г. Людовикъ, воинъ, который въ четырехъ шагахъ отъ Императора сражался при Мон-Сен-Жанѣ. Баронъ Піомбо всталъ, мелькомъ взглянулъ на Людовика, и сказалъ ему съ принужденіемъ:
   -- У васъ нѣтъ креста?
   -- Я не ношу ордена почетнаго легіона..... отвѣчалъ застѣнчиво Людовикъ, стоявшій съ почтительностію.
   Жиневра, совѣстясь неучтивости своего отца, подала стулъ.
   Отвѣтъ офицера удовлетворилъ стараго приверженца Наполеона.
   Г-жа Піомбо замѣтивъ, что брови ея мужа пришли въ естественное положеніе, осмѣлилась сказать:
   -- Сходство ваше съ Ниною Порта чрезвычайное. Не находишь-ли ты что у нихъ всѣ фамильныя черты Порта?
   -- Это очень естественно, отвѣчалъ молодой человѣкъ, на которомъ остановились сверкающіе глаза Піомбо, Нина была моя сестра....
   -- Ты Люижи Порта?... спросилъ старикъ слабымъ голосомъ, но бросивъ на него яростный взглядъ.
   -- Да!
   Барілоломео Піомбо всталъ. Онъ зашатался и принужденъ былъ опереться на кресло. Онъ взглянулъ на свою жену. Марія Піомбо подошла къ нему, и оба въ молчаніи, рука объ руку, вышли изъ гостиной, оставляя дочь съ нѣкоторымъ отвращеніемъ.
   Изумленный Люижи Порта посмотрѣлъ на Жиневру. Она поблѣднѣла какъ мраморъ, и стояла неподвижно, вперивъ глаза въ дверь, за которою скрылись ея родители. Въ ихъ молчаніи и удаленіи было нѣчто столь торжественное, что она была поражена, и въ первый разъ страхъ поселился въ ея сердцѣ. Она сложила руки, ломала ихъ съ отчаяніемъ, и сказала столь разтроганнымъ голосомъ, что одинъ любовникъ могъ услыхать сіи слова:
   -- О! сколько несчастія заключается въ одномъ словѣ!....
   -- Меня, Жиневра, удивляетъ твой испугъ. Но заклинаю тебя нашею любовію, скажи, что произнесъ я? спросилъ Люижи Порта.
   -- Отецъ мой, отвѣчала она, никогда не разсказывалъ мнѣ пагубныхъ обстоятельствъ нашей жизни, и я была слишкомъ молода, когда оставила Корсику, чтобы помнить ихъ.
   -- Не въ враждѣ ли мы?... спросилъ трепещущій Люижи.
   -- Да. Разспрашивая матушку, я узнала, что семейство Порта умертвило всѣхъ моихъ братьевъ и сожгло нашъ домъ, а батюшка мой истребилъ все это семейство. -- Какимъ образомъ спасся ты, котораго онъ привязалъ къ кровати передъ тѣмъ, какъ зажегъ домъ?
   -- Я не знаю, отвѣчалъ Люижи. Шести лѣтъ я былъ отвезенъ въ Генуу, къ одному старцу, по имени Колонна. Подробности о моихъ родныхъ мнѣ не извѣстны. Я зналъ только, что я сирота, безъ состоянія, и что Колонна былъ моимъ воспитателемъ. Я носилъ его имя до тѣхъ поръ, какъ вступилъ въ службу.. Тогда мнѣ понадобились документы о моемъ происхожденіи, и въ то время только престарѣлый Колонна объявилъ мнѣ, что я, еще слабый младенецъ, имѣлъ уже непріятелей. Онъ совѣтовалъ мнѣ сохранить одно имя Люижи, чтобы спастись отъ нихъ. И я послѣдовалъ этому совѣту.
   -- Бѣги, бѣги, Люижи!... вскричала Жиневра. Я провожу тебя. Пока ты въ домѣ моего отца, тебѣ нечего опасаться; но будь какъ можно осторожнѣе; ибо какъ скоро ступишь за порогъ онаго, тебя будутъ окружать опасности. У моего отца есть два Корсиканца въ услуженіи, и если не самъ онъ, то они покусятся на твою жизнь.
   -- Жиневра, спросилъ онъ, не ужели сія наслѣдственная месть будетъ существовать и между нами?...
   Молодая дѣвушка грустно улыбнулась и склонила голову.
   Вскорѣ она подняла оную съ нѣкоторою гордостію, и сказала:
   -- О, Люижи! сколько наша взаимныя чувства должны быть чисты и искренни, чтобы я имѣла силу слѣдовать той стезей, которую избрала!... Но дѣло идетъ о блаженствѣ цѣлой жизни, не правда ли?..
   Люижи отвѣчалъ одною улыбкою, и пожалъ Жиневрѣ руку. Она поняла, что только истанная любовь могла, въ такую минуту, пренебречь обыкновенными клятвами въ вѣрности. Безмятежное и прямодушное выраженіе чувствъ, волновавшихъ Люижи, свидѣтельствовало, нѣкоторымъ образомъ, о ихъ силѣ и прочности. Въ это мгновеніе рѣшилась будущая участь сей четы.
   Жиневра предвидѣла жестокую борьбу ей предстоящую, но мысль оставить своего возлюбленнаго, которая, можетъ быть и мелькнула въ ея умѣ, совсѣмъ изчезла. Она принадлежала ему навсегда.
   Она увлекла его изъ дома родительскаго съ нѣкоторымъ стремленіемъ, и оставила не прежде, какъ дойдя съ нимъ до того дома, въ которомъ Г. Сервинъ нанялъ для него скромную квартиру.
   Возвратясь въ домъ родительскій, Жиневра казалась совершенно спокойною духомъ, что всегда показываетъ твердую рѣшимость. Она посмотрѣла на своего отца и мать, садящихся за столъ, и взоры ея ни сколько не выражали самонадѣянности у но напротивъ того исполнены были кротости. Она замѣтила что престарѣлая мать ея плакала, и слѣды, оставленные слезами на поблекшихъ ланитахъ, поколебали было ея намѣренія, но она скрыла свои чувства.... Сумраченъ и молчаливъ, Піомбо, казалось былъ терзаемъ слишкомъ сильною и скрытною горестію для того, чтобы обнаружить оную обыкновенными поступками. Люди подавали кушанья, но никто къ нимъ не прикасался. Отвращеніе отъ пищи есть одинъ изъ признаковъ, изобличающій сильныя потрясенія душевныя. Всѣ трое встали, и никто еще не прерывалъ молчанія. Самыя приказанія состояли въ знакахъ.
   Когда Жиневра помѣстилась между отцомъ и матерью въ ихъ темной и торжественной гостиной, Піомбо хотѣлъ говорить, но не имѣлъ голоса; хотѣлъ пройти по комнатѣ, но силы ему измѣнили; и онъ сѣлъ опятъ и позвонилъ.
   -- Иванъ, сказалъ онѣ наконецъ слугѣ, разведи огонь въ каминѣ, мнѣ холодно....
   Жиневра задрожала, и взглянула на своего отца съ сильнымъ душевнымъ безпокойствомъ. Бореніе чувствъ его долженствовало быть ужаснымъ, ибо лице его совершенно измѣнилось. Жиневра знала всю полноту опасности ей угрожавшей; но она не трепетала, между тѣмъ, какъ тайные взгляды, бросаемые Бартоломео на его дочь, казалось выражали, что онъ въ сію минуту страшится характера, коего силу онъ самъ старался развить. Не было сомнѣнія, что они предадутся крайностямъ. А посему увѣренность въ перемѣнѣ, могущей произойти во взаимныхъ чувствахъ отца и дочери, напечатлѣвала на лицѣ Баронессы выраженіе ужаса.
   -- Жиневра, сказалъ наконецъ Піомбо, не смѣя взглянуть на нее, ты любишь врага нашего семейства.
   -- Да! отвѣчала она,
   -- Должно избрать между имъ и нами. Наша Vendetta нераздѣльна съ нами: кто не наслѣдуетъ моего мщенія, не принадлежитъ къ моему семейству.
   -- Выборъ мой сдѣланъ! отвѣчала она еще спокойнымъ голосомъ.
   Кротость, съ которою молодая дѣвушка произнесла сіи слова, обманула Бартоломео.
   -- О любезная дочь моя!... вскричалъ онъ.
   Послѣ чего первыя и единственныя, когда либо въ жизни пролитыя имъ слезы, омочили его ресницы.
   -- Я буду его женою!.... сказала отрывисто Жиневра.
   При сихъ словахъ, свѣтъ помрачился въ глазахъ Бартоломео, но прежнее его хладнокровіе вскорѣ возвратилось, и онъ возразилъ:
   -- Этаго не будетъ пока я живъ? ибо я на то не дамъ своего согласія....
   Жиневра хранила молчаніе.
   -- Но подумала ли ты, продолжалъ Баронъ, что Люижи сынъ того, кто умертвилъ твоихъ братьевъ.....
   -- Ему было шесть лѣтъ, когда свершилось сіе злодѣяніе, и можетъ ли онъ быть въ ономъ обвиняемъ, отвѣчала она.
   -- Порта!... вскричалъ Бартоломео.
   -- Но могла ли я когда либо раздѣлять съ вами эту ненависть!.... съ живостію возразила Жиневра. Взросла ли я съ тою мыслію, что человѣкъ, носящій имя Порта, есть извергъ? Могла ли я воображать, что хотя одинъ изъ тѣхъ, которыхъ вы умертвили, уцѣлѣлъ? Не естественнѣе ли, чтобы вы пожертвовали вашею местію, чѣмъ я своею любовію?....
   -- Порта!.... произнесъ Піомбо. Но если бы его отецъ нашелъ тебя, ты бы не существовала болѣе на свѣтѣ. Онъ бы сто разъ умертвмлъ тебя.....
   -- Можетъ быть, отвѣчала она, но сыну его я обязана болѣе нежели жизнію.... Его присутствіе для меня такое блаженство, безъ котораго жизнь ничто. Онъ научилъ меня чувствовать! Можетъ быть я и видѣла мущнинъ красивѣе его, но никто не обворожалъ меня какъ онъ; можетъ быть я слышала голосъ.... нѣтъ, нѣтъ, сладкозвучнѣе никогда.....Онъ меня любитъ!.... Онъ будетъ моимъ мужемъ.
   -- Никогда!.... вскричалъ съ неимовѣрнымъ бѣшенствомъ Піомбо, вставая съ своего мѣста. Лучше соглашусь видѣть тебя мертвою, Жиневра!
   Тутъ онъ всталъ, началъ ходить скорыми шагами по гостиной, и слѣдующія слова вырывались у него съ перемежками, показывающими сильное его волненіе:
   -- Ты думаешь, можетъ быть, что поставишь на своемъ? -- Разувѣрься.
   Я не хочу, чтобы Порта былъ моимъ зятемъ....
   Таковъ мой приговоръ.
   И слышать не хочу объ этомъ.
   Я Бартоломео ди Піомбо, понимаешь ли, Жиневра?
   -- Не подразумѣваете ли вы подъ этими словами какого нибудь таинственнаго смысла? спросила она съ холодностію.
   -- Да, я подъ ними разумѣю, что у меня есть кинжалъ, и что я не страшусь людей!....
   Молодая дѣвушка встала.
   -- И такъ, сказала она, я Жиневра ди Піомбо, и объявляю, что чрезъ шесть мѣсяцевъ буду женою Люижи Порта!
   -- Батюшка, вы тиранъ!.... прибавила она послѣ страшнаго, непродолжительнаго молчанія.
   Бартоломео сжалъ кулаки, и ударяя ими по мраморной доскѣ камина, проговорилъ:
   -- Ахъ! мы въ Парижѣ.....
   Онъ умолкъ, сложилъ крестообразно руки, склонилъ голову на грудь, и не произнесъ ни одного слова въ продолженіи всего вечера,
   Жиневра, открывъ свое рѣшительное намѣреніе, показывала видъ совершеннаго хладнокровія. Она сѣла за фортепіано, пѣла, играла восхительныя піесы съ такою пріятностію и чувствомъ, какъ бы совершенно спокойная духомъ, и брала такимъ образомъ верхъ надъ своимъ отцомъ, котораго чело еще не прояснялось.
   Старикъ жестоко почувствовалъ сіе двусмысленное оскорбленіе; онъ пожиналъ горькій плодъ того воспитанія, которое далъ своей дочери. Почтительность есть преграда, равно необходимая какъ для отца и матери, такъ и для дѣтей: первыхъ она избавляетъ отъ горестей, а вторыхъ отъ угрызеній совѣсти.
   На другой день Жиневра, намѣреваясь въ обыкновенное время итти въ мастерскую, нашла, что ворота ихъ дома были заперты для нее. Бартоломео приказалъ не выпускать свою дочь. Жиневра придумала вскорѣ способъ извѣстить Люижи Порта о строгости, оказываемой ей.
   Горнишная дѣвушка, не умѣвшая читать, передала молодому офицеру письмо Жиневры. Въ продолженіи пяти дней молодые люди вели между собою переписку, пользуясь разными хитростями, на которыя двадцатилѣтніе умы столь изобрѣтательны. Отецъ и дочь рѣдко говорили другъ съ другомъ. Оба таили въ глубинѣ сердца раждающуюся ненависть. Они страдали, но съ гордостію и въ молчаніи. Чувствуя всю силу узъ взаимной привязанности, соединяющей ихъ, они, казалось, пытались разторгнуть оныя, но не успѣвали въ томъ. Ни одна сладостная мысль не проясняла, какъ прежде, суроваго лица Бартоломео, когда онъ смотрѣлъ на Жиневру. Онъ былъ сумраченъ. Взоры молодой дѣвушки выражали какую-то дикую суровость, когда обращались на отца. На невинномъ челѣ ей написанъ былъ упрекъ. Хотя она и предавалась радостнымъ мечтамъ, но казалось, угрызенія совѣсти омрачали ея глаза. Не трудно даже было угадать, что она никогда не будетъ въ состояніи спокойно наслаждаться блаженствомъ, которое составитъ несчастіе ея родителей. Нерѣшимость въ намѣреніяхъ, происходившая отъ врожденнаго добродушія Бартоломео и его дочери, не менѣе того должна была уступить ихъ гордости и той непримиримой злобѣ, которая свойственна всѣмъ Корсиканцамъ. Въ самомъ дѣлѣ, они поддерживали своими поступками взаимный гнѣвъ, забывая о будущемъ. Впрочемъ, можетъ быть они и льстили себя надеждою, что одинъ изъ нихъ уступитъ другому.
   Въ денъ рожденія Жиневры, мать ея сильно опечаленная симъ раздоромъ, который ежедневно усиливался, вознамѣрилась примирить отца и дочь, пользуясь воспоминаніями сего торжественнаго для нихъ дня.
   Они всѣ трое собрались въ комнатѣ Бартоломео, и Жиневра, предугадывая намѣреніе матери, по нерѣшительности, выражавшейся на лицѣ ея, печально улыбалась.
   Въ сію минуту слуга доложилъ о двухъ нотаріусахъ. Они вошли.
   Бартоломео пристально посмотрѣлъ на сихъ двухъ присяжныхъ, коихъ холодныя и чинныя лица, имѣли нѣчто оскорбительное для трехъ главныхъ лицъ сей сцены, столь сильно волнуемыхъ страстями. Старикъ, съ безпокойнымъ видомъ, обернулся къ дочери, и прочиталъ на ея лицѣ выраженіе удовольствія и улыбку побѣды, которыя дали ему поводъ подозрѣвать какой нибудь злой умыселъ. Тогда онъ, по примѣру дикихъ, старался принять на себя видъ наружной нечувствительности. Лице его сдѣлалось совершенно безстрастнымъ, и онъ взглянулъ на двухъ нотаріусовъ съ нѣкоторымъ спокойнымъ любопытствомъ.
   Посѣтители сѣли по сдѣланному старикомъ пригласительному знаку.
   -- Вы, милостивый государь, вѣроятно Баронъ ди Піомбо?.... спросилъ старшій изъ нихъ.
   Бартоломео отвѣчалъ наклоненіемъ головы.
   Нотаріусъ посмотрѣлъ на Жиневру изъ подлобья, по обычаю служащихъ въ казначействѣ.
   Потомъ онъ вынулъ табакерку, отперъ ее, взялъ щепотку табаку, и началъ съ разстановками нюхать оный, въ то время, какъ пріискивалъ въ умѣ первыя фразы своей рѣчи, и потомъ уже произносилъ ихъ, (сію ораторскую уловку мы будемъ означать знакомъ --, хотя онъ и не совсѣмъ удовлетворительно выразитъ сіе дѣйствіе).
   -- Милостивый государь, сказалъ онъ, -- мы присланы къ вамъ, -- товарищъ мой и я, -- чтобы исполнить волю закона, и -- прекратить раздоръ, который -- по видимому -- возникъ -- между вами и вашею дочерью, -- по поводу -- ея -- брака съ Г. Люижи Порта: -- моимъ кліентомвъ.
   Рѣчь сія, произнесенная съ нѣкоторымъ педантствомъ, вѣроятно показалась нотаріусу слишкомъ краснорѣчивою, чтобы возможно было понять ее съ одного раза, онъ остановился, смотря на Бартоломео съ выраженіемъ, свойственнымъ дѣловымъ людямъ, и составляющимъ средину между раболѣпствомъ и короткостію. Привыкнувъ притворяться, что принимаютъ большое участіе въ особахъ, съ которыми говорятъ, на лицахъ нотаріусовъ изображается обыкновенно наконецъ, привычная особаго рода гримаса, которая появляется и изчезаетъ, подобно тому, какъ они надѣваютъ или скидаютъ мантію, въ которую облекаются въ присутственномъ мѣстѣ. Сія личина благорасположенія, которой лицемѣріе столь легко замѣтить, такъ разсердила Бартоломео, что онъ долженъ былъ употребить всю силу разсудка, чтобы не выбросить нотаріуса за окошко. Выраженіе гнѣва пробѣжало по всѣмъ его морщинамъ, и присяжный, увидя оное, сказалъ про себя:
   -- Моя рѣчь на него дѣйствуетъ!
   -- Но, продолжалъ онъ медовымъ голосомъ, господинъ Баронъ, въ подобныхъ случаяхъ, долгъ нашъ первоначально стараться кончить мировою сдѣлкою..... А посему покорнѣйше прошу меня выслушать! -- Вамъ не безъизвѣстно, что дѣвица Жиневра ди Піомбо достигла сегоднишняго числа тѣхъ лѣтъ, въ коихъ достаточно почтительнаго прошенія о позволеніи со стороны родителей, вступить въ законный бракъ, и что послѣ сего, бракосочетаніе можетъ совершиться и безъ таковаго позволенія.... Кромѣ сего, вообще принято въ семействахъ, пользующихся нѣкоторымъ уваженіемъ, -- которыя принадлежатъ къ хорошему обществу,-- которыя желаютъ поддержать свое достоинство, -- которыя, наконецъ, стараются не выпускать въ огласку своихъ внутреннихъ распрей,-- и которыя, сверхъ всего вышесказаннаго, не хотятъ вредить самимъ себѣ, налагая печать отверженія на будущность молодыхъ супруговъ, (ибо сіе значило бы вредить самимъ себѣ) -- принято, говорю я, -- въ сихъ почтенныхъ семействахъ, -- стараться уничтожать подобныхъ дѣлъ акты -- которые -- сохраняются, которые -- служатъ памятниками распри -- которая должна наконецъ -- кончиться.
   -- Съ той минуты, милостивый государь, въ которую молодая особа прибѣгнетъ къ почтительному прошенію, она показываетъ, что приняла столь рѣшительное намѣреніе, что отецъ и -- мать, прибавилъ онъ обращаясь къ Баронессѣ, не могутъ надѣяться уговорить ее послѣдовать ихъ совѣту.....-- Въ такомъ случаѣ, во первыхъ -- исполнивъ вышеупомянутый обрядъ -- сопротивленіе родительское не имѣетъ силы, -- во вторыхъ, поелику сіе сопротивленіе уничтожено закономъ, несомнѣнно, что всякій благоразумный человѣкъ, сдѣлавъ своему дѣтищу послѣднее увѣщаніе, -- даетъ ему свободу....
   Нотаріусъ остановился, ибо замѣтилъ, что могъ бы продолжать говорить два часа сряду, не получая отвѣта. Сверхъ того, онъ почувствовалъ какое то особенное смущеніе, смотря на человѣка, котораго онъ пытался уговорить. Въ самомъ дѣлѣ, на лицѣ Бартоломео произошла необыкновенная перемѣна. Всѣ его морщины, ясно изобразившіяся на лицѣ, придавали ему видъ неизъяснимой лютости, и онъ бросилъ на нотаріуса взглядъ тигра.
   Баронесса молчала, и была въ нѣкоторомъ оцѣпенѣніи. Жиневра, съ спокойнымъ и рѣшительнымъ духомъ, ожидала; ибо знала, что голосъ нотаріуса имѣлъ больше вѣсу чѣмъ ея, и потому-то она казалось приняла намѣреніе хранить молчаніе.
   Въ ту минуту, когда присяжный замолчалъ, сцена сія сдѣлалась ужасною, и даже оба нотаріуса задрожали, потому, что они можетъ быть никогда не были встрѣчены подобнымъ молчаніемъ. Они посмотрѣли другъ на друга, какъ бы желая посовѣтоваться, встали, и подошли вмѣстѣ къ окну.
   -- Видѣлъ ли ты когда нибудь чудаковъ, подобныхъ этимъ кліентамъ?.... спросилъ старшій у своего собрата.
   -- Отъ него ты не добьешься толку! отвѣчалъ младшій. На твоемъ мѣстѣ, я бы только прочелъ имъ данное тебѣ предписаніе. Старикъ кажется мнѣ несговорчивъ. Онъ сердитъ, и ты не выиграешь ничего, разглагольствуя съ нимъ.
   Послѣ сего старый нотаріусъ, имѣвшій порученіе соблюсти выгоды Люижи, вынулъ гербовую бумагу, содержащую протоколъ, составленный заблаговременно, и прочитавъ оный, холодно спросилъ Бартоломео, что онъ имѣетъ отвѣчать на сіе.
   -- И такъ во Франціи есть законы, которые уничтожаютъ родительскую власть?.... спросилъ Корсиканецъ.
   -- Милостивый государь.... возразилъ нотаріусъ своимъ медовымъ голосомъ.
   -- Которые насильственно отрываютъ дочь отъ ея отца.....
   -- Милостивый государь....
   -- Которые лишаютъ старца его послѣдняго утѣшенія....
   -- Милостивый государь, дочь ваша принадлежитъ вамъ только....
   -- Которые его убиваютъ....
   -- Милостивый государь, позвольте?...
   -- Можетъ быть ничего нѣтъ ужаснѣе, какъ хладнокровіе и точность въ сужденіяхъ нотаріусовъ, въ сценахъ гдѣ дѣйствуютъ страсти и при коихъ они, по должности, обязаны присутствовать. Два лица, стоявшія передъ Піомбо, казались ему вырвавшимися изъ ада. Его леденелая, скрытная ярость вышла изъ границъ въ ту минуту, когда спокойный и почти пискливый голосъ его малорослаго противника, произнесъ пагубное -- "позвольте."
   Онъ бросился за длиннымъ кинжаломъ, висѣвшимъ на гвоздѣ надъ каминомъ, и устремился на свою дочь. Оба нотаріуса поспѣшили стать между имъ и Жиневрою; но онъ съ звѣрствомъ повергъ обоихъ примирителей на полъ, лице его пламенѣло, и онъ смотрѣлъ на нихъ сверкающими глазами, болѣе ужасными, нежели самый блескъ кинжала.
   Когда Жаневра была лицемъ къ лицу съ родителемъ, то посмотрѣла на него пристально, съ торжественнымъ видомъ, тихо сдѣлала шагъ впередъ, и преклонила колѣна.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, вскричалъ Піомбо, я не могу!...
   И онъ съ такою силою бросилъ въ сторону кинжалъ, что сей послѣдній воткнулся въ двери.
   -- И такъ, милость! милость! сказала она. Вы не рѣшаетесь умертвить меня, и отказываете мнѣ въ жизни!... О! батюшка, я никогда не любила васъ съ такою горячностію, какъ въ сію минуту, согласитесь благословить меня съ Люижи!.... О, батюшка, ваша дочь у ногъ вашихъ!..... Люижи или смерть!
   Сильное волненіе, захватывавшее у нея духъ, воспрепятствовало ей продолжать, слова замирали на устахъ ея; но судорожныя ея усилія свидѣтельствовали, что она была между жизнію и смертью.
   Бартоломео оттолкнулъ ее съ жестокостію.
   -- Бѣги!.... сказалъ онъ. Жена Люижи Порта, не можетъ быть Жиневрою ди Піомбо. Я не имѣю болѣе дочери!" -- Я не имѣю силы изрѣчь проклятіе на главу твою, но я отрекаюсь отъ тебя, и ты не имѣешь болѣе отца!
   Здѣсь погребена моя Жиневра Піомбо! вскричалъ онъ глухимъ голосомъ, и съ силою прижалъ руку къ сердцу.
   -- Оставь же насъ, несчастная!.... прибавилъ онъ послѣ минутнаго молчанія. Удались, и не являйся болѣе къ намъ!
   Потомъ, взявъ Жиневру за руку и сжавъ оную съ сверхъестественною силою, онъ повлекъ ее за собою, и молча вывелъ изъ дому.

-----

   -- Люижи, вскричала Жиневра входя въ скромное убѣжище офицера, мой Люижи! -- Мы не имѣемъ другаго имущества, кромѣ нашей любви!....
   -- Мы богаче всѣхъ владыкъ земныхъ!.... отвѣчалъ онъ.
   -- Отецъ и мать отринули меня, сказала она съ глубокою меланхоліею.
   -- Я буду любить тебя за нихъ.
   -- И такъ, мы будемъ очень счастливы!.... воскликнула она съ веселостію, скрывающею нѣчто ужасное.
   -- О, да!....
   

БРАКЪ.

   Въ птотъ самый день, когда Жиневра оставила домъ родительскій, она зашла къ Г-жѣ Сервинъ, и просила ее, чтобы та не отказала ей въ убѣжищѣ и въ покровительствѣ до истеченія установленнаго законами срока для совершенія ея брака съ Люижи Порта, но тутъ она въ первый разъ испытала тѣ огорченія, коими свѣтъ осыпаетъ людей, пренебрегающихъ его обычаями. Г-жа Сервинъ была весьма опечалена худыми послѣдствіями, которыя приключенія Жиневры навлекли на ея мужа, а посему она съ холодностію приняла отчужденную, и дала ей почувствовать, хотя и съ вѣжливою осмотрительностію, что она не должна надѣяться на участіе съ ея стороны. Слишкомъ гордая для того, чтобы настаивать въ своей просьбѣ, и удивленная непонятнымъ для нея эгоизмомъ, Жиневра наняла комнату въ ближайшей гостинницѣ отъ того дома, гдѣ жилъ Люижи, и съ нетерпѣніемъ ожидала дня, въ который назначено была бракосочетаніе,
   Люижи Порта проводилъ цѣлые дни у ногъ своей невѣсты. Юная любовь его, непорочность разговоровъ разсѣевали тучи, скопляемыя отверженіемъ отца надъ главою Жиневры. Онъ описывалъ ей будущность въ такомъ прелестномъ видѣ, что она наконецъ улыбалась, и каждый день плѣнительныя сцены нечувствительно изглаживали у нея изъ памяти непреклонность родителей.
   Однажды утромъ, служанка гостинницы доставила Жиневрѣ нѣсколько большихъ узловъ, принесенныхъ незнакомцемъ. Они заключали разныя матеріи, бѣлье и множество разныхъ вещей, необходимыхъ для женщины, которая заводится хозяйствомъ. Ей легко было догадаться, что этими подарками она одолжена предусмотрительной добротѣ своей матери. Разбирая присланныя вещи, Жиневра увидѣла кошелекъ, и нашла въ ономъ деньги ей принадлежавшія, къ которымъ Баронесса присоединила еще свои, накопленныя ея бережливостію. Тутъ же нашла она письмо, въ которомъ Марія Піомбо заклинала свою дочь, оставить намѣреніе вступить въ бракъ, если онъ еще не совершенъ. Она увѣдомляла ее, что только съ неимовѣрными предосторожностями ей удалось переслать къ ней сіе слабое вспомоществованіе. Мать писала еще чтобы она не упрекала ее въ жестокости, если въ послѣдствіи не будетъ получать вспоможенія; ибо она опасалась, что впредь не будетъ въ состоянія благотворить своей дочери, по причинѣ слишкомъ строгихъ мѣръ, взятыхъ Бартоломео для воспрепятствованія ей въ семъ дѣлѣ. Мать благословляла ее, желала обрѣсти счастіе въ пагубномъ бракѣ, если она отъ онаго не откажется, и увѣряла, что вѣчно будетъ помнить возлюбленную свою дочь.
   Въ семъ мѣстѣ, слезы изгладили нѣсколько словъ ея письма.
   -- О! матушка, матушка!.... вскричала глубоко-тронутая Жиневра.
   Въ ней родилось желаніе броситься къ ногамъ матери, увидѣть ее, и подышать благотворнымъ воздухомъ дома родительскаго. Она уже готова была итти, какъ вдругъ явился Люижи. Она взглянула на него, и вся ея разнѣженность изчезла, слезы осушились. Она не находила силъ оставить Люижи. Онъ былъ такъ несчастливъ, такъ любилъ ее! Знать, что составляешь надежду благороднаго существа, любить его, и согласиться оставить..... нѣтъ, такая жертва есть вѣроломство. Жиневра съ великодушіемъ погребла свою горесть во глубинѣ души. Къ тому жъ любовь сообщаетъ подвластнымъ ея сердцамъ такую нечувствительность ко всему, выходящему изъ ея круга, что часто оная превращается въ самую ненависть.
   Наконецъ наступилъ день брака.
   Жиневра осталась совершенно одна, потому что Люижи, пользуясь временемъ, въ которое она одѣвалась, ушелъ за свидѣтелями, долженствовавшими подписать актъ о ихъ бракѣ.
   Сіи свидѣтели были люди честные. Одинъ изъ нихъ, отставной гусарскій квартирмейстеръ, служа въ арміи, былъ въ разныхъ случаяхь одолженъ Люижи, воспоминаніе о чемъ никогда не изглаживается изъ сердца честнаго человѣка. Въ послѣдствіи онъ промышлялъ извозомъ, и держалъ нѣсколько каретъ. Другой былъ подрядчикъ по каменной работѣ, и ему принадлежалъ домъ, въ которомъ обрученные наняли квартиру.
   Свидѣтели пришли вмѣстѣ съ Люижи за невѣстою. Непривыкшіе къ свѣтскому этикету, и считая весьма обыкновенною услугу оказываемую ими Люижи, они одѣлись чисто, но безъ изысканности, такъ что нельзя было принять ихъ за людей, участвующихъ въ радостной свадьбѣ. Сама Жиневра была одѣта очень просто, сообразно съ своимъ состояніемъ, но красота ея, выражала нѣчто столь благородное и величественное, что при взглядѣ на нее слова замерли на устахъ свидѣтелей, которые считали себя обязанными сдѣлать ея привѣтствіе, они поклонились ей съ почтительностію, она отвѣчала легкимъ наклоненіемъ головы. Они смотрѣли на нее въ молчаніи и съ удивленіемъ, но сія осмотрительность произвела между ними холодность, потому что только въ кругу людей, чувствующихъ себя равными, можетъ царствовать истинное веселіе. И такъ, по странной игрѣ случая, все было мрачно и принужденно вокругъ обрученныхъ, и ничто не отражало ихъ благополучія.
   Такъ какъ церковь и жилище Мера находились не очень далеко отъ ихъ квартиры, то Люижи подалъ руку своей невѣстѣ, и въ сопровожденіи двухъ свидѣтелей, требуемыхъ закономъ, они пошли пѣшкомъ, безъ пышности, но съ простотою, лишавшею сей важный обрядъ общественной жизни всей его торжественности. Они увидѣли на дворѣ Мера множество экипажей, почему и заключили о многочисленномъ у него собраніи, вошли въ обширную залу. Гдѣ нѣсколько паръ, соединеніе которыхъ долженствовало совершиться въ сей день, довольно нетерпѣливо ожидали Мера той части города.
   Жиневра и Люижи сѣли на концѣ длинной скамьи. Свидѣтели ихъ стояли за недостаткомъ стульевъ.
   Въ сей залѣ сидѣли двѣ невѣсты, пышно одѣтыя въ бѣлыя платья, украшенныя лентами, кружевами, жемчугомъ; головы ихъ убраны были букетами померанцовыхъ цвѣтовъ, коихъ свѣжія почки дрожали подъ прозрачнымъ покрываломъ, довершавшимъ ихъ нарядъ. Матери сопровождали ихъ, и смотрѣли на нихъ съ видомъ удовольствія и вмѣстѣ боязни. Онѣ были окружены ихъ радостными семействами. Всѣ дѣвушки, болѣе или менѣе завидуя имъ, поздравляли обрученныхъ словами, движеніями или взглядами, а сіи поелѣднія во взорахъ всѣхъ видѣли отблескъ ихъ счастія. Всѣ лица, казалось, выражали искреннее желаніе новобрачнымъ, найти въ новомъ состояніи благополучіе. Онѣ составляли славу, радость ихъ родителей. Отцы, свидѣтели, братья, сестры входили и уходили. Ихъ можно было сравнить съ роемъ мотыльковъ, порхающихъ въ пространствѣ, освѣщенномъ лучемъ заходящаго солнца. Смѣсь сія составляла прекрасное зрѣлище!...... Всякій чувствовалъ торжественноеть сего скоропреходящаго мгновенія человѣческой жизни, въ которое сердце волнуемо двумя надеждами: желаніемъ осуществленія мечтаній прошедшаго, и ожиданіемъ исполненія оныхъ въ будущности.
   Въ тѣсной связи съ этимъ новымъ провозглашеніемъ нашего времени находится другой, тоже Ибсеновскій принципъ, тотъ самый, который дразнилъ Горькаго, и съ которымъ, словно мячикомъ, играетъ Горькій во всѣхъ своихъ произведеніяхъ. Этотъ принципъ: "Не лгать". У болѣе разсудочныхъ писателей сѣвера: норвежцевъ, поляковъ, англичанъ черезъ него водворяются Регvigilia veneris. "Не лгать" надо прежде всего самому себѣ. Надо быть правдивымъ и называть вещи ихъ именами. Лжетъ Пэръ Гюнтъ. Ложь -- броня мѣщанства. Надо пробить ее. Писатели нашихъ дней подражаютъ Грегерсу Верле, старавшемуся раскрыть глаза Хьяльмеру Экдолю. Нѣтъ, еще не все сказали натуралисты. Если и раскрыты соціальныя язвы, то во-первыхъ, съ тѣхъ поръ уже народились новыя, а во-вторыхъ, и натуралисты не сказали самаго главнаго, они скрыли правду о самихъ себѣ. Отсюда современные писатели, какъ выражается Бернардъ Шоу, и берутъ "палку съ настоящаго конца". Надо "сознать дѣйствительность, которая условно замалчивается". Подъ флагомъ правды, этой правды "палки, взятой съ настоящаго конца" изображается герой "обладающій особымъ умѣньемъ отличать добро и зло, но все же слѣдующій своимъ впечатлѣніямъ, не обращая вниманія на общепринятые обычаи или каноническіе уставы". Всѣ эти выраженія я взялъ у Бернарда Шоу, поставившаго себѣ цѣлью создать современнаго Донъ-Жуана, и сдѣлавшаго его памфлетистомъ, авторомъ парадоксальнаго "Справочника Разрушителя". Такой же ревнитель настоящей правды Конолли изъ "Неразумнаго брака", напрасно старавшійся "разогнать туманъ" въ сознаніи "жившей обманомъ" Маріаны. У Уэльса въ "Любви и г-нѣ Левишамъ" праздолюбцемъ, является "берущій палку съ настоящаго конца" его тесть, проходимецъ Чаффери. Онъ и поучаетъ Левишама, что вся соціальная жизнь ложь, а "что человѣкъ, это -- похоть и алчность, умѣряемые страхомъ и неразумнымъ тщеславіемъ". И это вовсе не пессимизмъ, какъ сказали бы четверть вѣка тому назадъ. Нѣтъ. Нечего ужасаться. Надо брать вещи такими, какъ онѣ есть, и если такъ необходимо утѣшеніе, то юно въ сверхъ-морали. Именно для достиженія ея и нужна эта послѣдняя правда. Бернардъ Шоу увѣрялъ, что такъ какъ "книги пишутся, рисуются, статуи лѣпятся и симфоніи создаются людьми, свободными отъ всемірнаго господства тираніи пола", искусство не способно воплотить вопросы пола, какъ ихъ ставить сама жизнь; но большинство современныхъ писателей отъ того же самаго Бернарда Шоу, отъ Пшибышевскаго, Ведекинда, Шницлера, Гофмансталя до нашихъ поборниковъ "палки, взятой съ настоящаго конца", Арцыбашева и Анатолія Каменскаго, всѣ заняты именно вопросами пола. Надо быть рѣшительнымъ. Надо отказаться отъ условнаго морализированья, которое не могутъ превозмочь даже такіе поборники правды, какъ Купринъ и Леонидъ Андреевъ. Купринъ морализируетъ даже въ "Ямѣ", Леонидъ Андреевъ продолжаетъ по старому называть половое влеченіе "пробужденіемъ звѣря", когда это "пробужденіе весны"; отсюда такія произведенія, какъ "Санинъ", какъ "Леда" или любой иной разсказъ Анатолія Каменскаго, оставившія далеко позади такія дерзанія, какъ "Метаморфозы Венеры" Демеля, или "Homo sapiens" Пшибышевскаго. Критики назвали подобную литературу "суеръ-эротоматей"; но сами авторы увѣряютъ, что сказали только простую правду.
   Украшаетъ эту правду всѣми чарами изощренной чувствительности знойный геній итальянца, д'Аннунціо; немного холодно, какъ и подобаетъ бѣлорукимъ германцамъ, прославляютъ ее Ведекиндъ въ своемъ "Пробужденіи весны", Кнутъ Гамсунъ въ своихъ "Парижскихъ очеркахъ" и другихъ мелкихъ разсказахъ; иронія Октава Мирбо и Вилли въ "Дневникѣ горничной" и въ романѣ о Клодинѣ, эдгартоизмъ романистки Рашильдъ въ La tour d'amour", артистическая развратность Жида, автора романа L'immorielise, Дphrodita Льюса, всполошившаго для ухищренія страсти всѣ эротическія наслѣдія александрійскаго періода греческой образованности,-- все это, вскормленное образованностью и вкусомъ, столичнымъ блескомъ современныхъ Аѳинъ -- Парижа, раскрываетъ самыя стыдныя изощренія любви. Въ самомъ прямомъ смыслѣ привела современная литература къ возрожденію де-Сада. Оттого полюбили художники нашихъ дней самый развратный изъ всѣхъ вѣковъ, вѣкъ сексуализма и разсудочныхъ плотскихъ наслажденій, вѣкъ страстности Руссо, старческой игривости Вольтера и больной чувствительности Ричардсона, стилизаторы-эстеты Анри де-Ренье во Франціи и Кузминъ -- у насъ современный литературно-артистическій Содомъ увѣнчалъ собою прозрѣнія сверхчеловѣка. Напрасно предостерегаютъ отъ Содома Бріе въ своихъ "L'avarié" и Леонидъ Андреевъ разсказомъ "Въ туманѣ".
   Прошло время романтическихъ вздоховъ и очарованій любовной тоски. Какіе любовные стихи современныхъ намъ поэтовъ запоминаемъ мы?
   
   Хочу быть дерзкимъ, хочу быть смѣлымъ,
   Изъ сочныхъ гроздій вѣнки свивать.
   Хочу упиться роскошнымъ тѣломъ,
   Хочу одежды съ тебя сорвать!
   
   поетъ намъ Бальмонтъ. Такіе же мотивы и тамъ, на Западѣ. Вотъ въ классической странѣ романтизма, Германіи, любовныя думы, поэта Эверса:
   
   Ja, ich bin ein König!-Königin,
   Lös'den Gürtel dir vom Brautgewande;
   Gib mir deinen Frauen sch muck!
   Ich bin Herscher über weite Seelenlande.
   Ich bin Herscher und Du bist mein Weib.
   Unsre Kronen liechten wir zusammen.
   Und der weisse lichtgeborne Leib
   Werde göttlich durcn die Seelen flammen *).
   *) "Да, я король!-- Королева, развяжи поясъ брачной одежды; дай мнѣ: свою женскую красоту. Я повелитель обширныхъ странъ души. Я повелитель, а жена мнѣ. Сплетемъ мы вмѣстѣ наши короны. И пусть твое бѣлое тѣло, отъ свѣта рожденное, станетъ свято крещеніемъ пламени душъ".
   
   Любить значитъ обладать. Любовь -- наслажденіе; оно часто до боли, но и боль, и нѣга, и объятья, и взаимность и запрещенныя ласки, все въ эротическомъ изступленіи вспоминаютъ и обо всемъ этомъ поютъ, щеголяя договоренностью и откровенностью своей символики, современные поэты.
   Что, проблема о сверхчеловѣкѣ сливается съ вопросомъ о сверхлюбви, это объясняется очень легко. Вѣдь въ серединѣ вѣка нравственность стала означать альтруизмъ. Человѣкъ не мыслился -иначе, какъ въ видѣ соціальнаго животнаго; всѣ моральныя цѣнности обосновывались пользой коллектива; утилититаризмъ силился доказалъ, что нѣтъ ничего болѣе выгоднаго для человѣка, какъ забывши свои собственные интересы, служить людямъ, а враги утилитаризма, Гюйо и неокантійцы, доказывали, что соціальное чувство человѣка его исконные и изначальные долгъ и стремленіе; исполненіе этого Гюйо назвалъ даже "жизнью самой интенсивной и экспансивной". Мудрено ли тогда, что вопросъ Макса Штирнера: "а Я" повелъ къ возможности какой-то другой морали, такой, которая не требуетъ любви къ ближнему? Въ худшемъ случаѣ пусть предпочитаетъ она "самаго дальняго", но безконечно важнѣе да будутъ "вещи и признаки". Вы говорите, что основа морали альтруизмъ и отсюда назначеніе человѣка служить обществу?-- скажутъ ницшеанцы.-- Мы отвѣтимъ: прочь мораль, прочь ваши представленія о добрѣ и злѣ; мы будемъ стоять по другую сторону водораздѣла; не надо намъ вашихъ добра и зла. Мало того, перемѣстятся оцѣнки: то, что звали добромъ, да опрокинется съ пьедестала; то, что звали дурнымъ, да будетъ вознесено. И тогда само собою именно такъ, какъ это всего болѣе наглядно представлено у Стриндберга, не толпа, не общество, не демократія, все болѣе властная и властвующая, вызоветъ интересъ и уваженіе, а тѣ геніи или герои первые въ искусствахъ, въ наукѣ, въ борьбѣ съ жизнью, на которыхъ молились Карлейль, Флоберъ, Ренанъ, и молиться на которыхъ никто не мѣшалъ имъ, потому что герои и геніи считались полезными обществу. Но теперь они будутъ увѣнчаны вовсе не въ силу ихъ полезности, а лишь за то, что они то и есть личности единственно цѣнныя, личности, которыя по опредѣленію Георга Брандеса -- "цѣль и смыслъ мірозданія".
   Съ переходомъ отъ вѣры въ сверхчеловѣчество къ вѣрѣ сверхчеловѣка, современное религіозное сознаніе отнюдь не шло по какому то совершенно новому пути. Напротивъ. Тутъ лишь дальнѣйшее конкретизированіе объекта вѣры, ея окончательна я реализація. Современная соціологія смотритъ на общество, а отнюдь не на человѣчество, какъ на реальность, ens reale, въ противоположностъ взгляду идеалистовъ, для которыхъ общество есть отвлеченность, nomen. Но личность есть большая реальность, res realior. Тутъ полная противоположность нашего времени съ схоластическимъ міросозерцаніемъ, смотрѣвшимъ на индивидуальность, какъ на призрачное и случайное, accidens, а настоящій res, единственной -вещью въ себѣ, считавшею личнаго Бога. Все общее призрачно, все общее только nomen -- говоритъ современное міросозерцаніе, только индивидуальное сущее дѣйствительно. Отсюда самое индивидуальное и стало самымъ дѣйствительнымъ, т. е. богомъ. Переходнымъ моментомъ отъ религіи сверхчеловѣчества къ сверхчеловѣку было признаніе Оскара Уайльда, указавшаго въ своемъ трактатѣ "О человѣческой душѣ при соціалистическомъ строѣ", что соціализмъ дорогъ ему ради свободы, которую онъ доставляетъ личности. Такъ думалъ и не одинъ Оскаръ Уайльдъ. Послѣ того, какъ Гербертъ Спенсеръ назвалъ соціалистическій строй "грядущимъ рабствомъ", большинство соціалистовъ, вплоть до Зомбарта, стали опредѣлять осуществленіе коллективизма, какъ высшую степень соціальной свободы. Оттого Вильямъ Моррисъ въ противоположность Беллаіми не только не допуститъ и мысли о томъ, что совершенное общество можетъ насильственно установить "трудовую повинность", но еще расцвѣтитъ и украсить всѣми цвѣтами самаго выспренняго эстетизма, теорію Фурье о работѣ-удовольствіи. Религія сверхчеловѣка не захотѣла остановиться на этой половинчатости: разъ признанъ человѣко-богъ, зачѣмъ тогда человѣчество? почему только черезъ общее благо возможно благо индивидуальное? Нужно прямо искренно и безъ страха заявить -- употребляю уже приведенныя слова Штирнера: -- "человѣчество послѣдній злой призракъ". И тогда: "Человѣкъ самъ по себѣ святыня; онъ уже какъ бы самъ божество и властелинъ".
   При семъ видѣ Жиневра почувствовала, что сердце ея стѣснилось? она пожала руку Люижи, а Люижи бросилъ на нее взглядъ, который стоилъ всѣхъ торжествъ земныхъ. Слеза выкатилась изъ глазъ молодаго Корсиканца, ибо тогда только позналъ онъ великость жертвы, приносимой ему Жиневрою. Сія драгоцѣнная слеза заставила ее забыть то отчужденіе, въ которомъ она находилась. Любовь излила свое очарованіе на сію сцену, и тогда два любовника, коихъ сердца бились сильно и дружно, видѣли только другъ друга въ семъ шумномъ собраніи. Посреди толпы они были одни, и въ предстоящей имъ жизни таже участь ожидала ихъ. Свидѣтели, совершенно равнодушные къ обряду, котораго они не постигали всей важности, спокойно разговаривали между собою о своихъ дѣлахъ.
   -- Овесъ чрезвычайно вздорожалъ!..., говорилъ квартирмейстеръ каменщику.
   -- Но все таки менѣе, въ сравненіи съ извѣстью!.... отвѣчалъ подрядчикъ.
   И они начали ходить по залѣ.
   -- Сколько мы теряемъ здѣсь времени по пустому!.... вскричалъ каменщикъ, спрятавъ въ карманъ большіе серебреные часы.
   Люижи и Жиневра, прижавшись другъ къ другу, казалось слились во едино. Какую разительную противуположность составляли сіи два лица, соединенныя однимъ и тѣмъ же чувствомъ, исполненныя меланхоліи, молчаливыя, выражающія однѣ мысли и въ одно время, съ сими двумя шумными свадьбами, въ кругу четырехъ строптивыхъ семействъ, блистающихъ убранствомъ, бриліантами, цвѣтами, веселость коихъ имѣла въ себѣ нѣчто оскорбительное. Сколько сіи шумныя, пышныя группы показывали наружной радости, столько Люижи и Жиневра чувствовали оной во глубинѣ своихъ сердецъ. Съ одной стороны являли земное тщеславіе, съ другой спокойствіе мирнаго блаженства, обрѣтаемаго въ душѣ: то были земля и небо.
   Но трепещущая Жиневра не могла быть вовсе чуждою слабостей, свойственныхъ женщинѣ; суевѣрная, подобно Италіянкѣ, она видѣла предвѣщаніе въ сей противуположности. Чувство страха затаилось въ глубинѣ ея сердца, и съ такою же силою, какъ и самая ея любовь. Не было ли и это слѣдствіемъ того закона природы, по которому всѣ наши радости не могутъ существовать безъ примѣси печали?
   Вдругъ секретарь Мера, отворилъ обѣ половинки дверей кабинета, всѣ умолкли, и визгливый его голосъ раздался въ залѣ.
   Онъ звалъ Г. Люижи Порта и дѣвицу Жиневру ди Піомбо.
   Въ сію минуту они не могли не почувствовать нѣкотораго стыда. Знаменитость имени Піомбо возбудила всеобщее вниманіе, и присутствующіе искали взорами свадебнаго поѣзда, который, какъ всѣ полагали, долженъ быть весьма пышенъ. Жиневра встала, и взоры ея исполненные гордости, внушили во всѣхъ почтеніе. Она шла твердымъ шагомъ, рука объ руку съ Люижи. Два свидѣтеля слѣдовали за нею.
   Возрастающій ропотъ удивленія и общій шопотъ напомнили Жиневрѣ, что она должна была дать отчетъ объ отсутствіи ея родителей. Проклятіе отца сопутствовало ей повсюду.
   -- Обождите пріѣзда ихъ семействъ! сказалъ Меръ секретарю, читающему съ поспѣшностію актъ.
   -- Отецъ и мать не соглашаются на бракъ! хладнокровно отвѣчалъ сей.
   -- Съ обѣихъ сторонъ?... спросилъ Меръ.
   -- Женихъ сирота.
   -- Гдѣ свидѣтели, друзья?...
   -- Вотъ они! отвѣчалъ секретарь, указывая на двухъ неподвижныхъ и какъ бы нѣмыхъ свидѣтелей, сложившихъ на груди руки, и походящихъ въ такомъ положеніи на истукановъ.
   -- Но если со стороны родителей нѣтъ согласія.... сказалъ Меръ.
   -- Почтительное прошеніе произведено по законному порядку... возразилъ секретарь, подавая Меру бумаги, приложенныя къ акту относительно сего брака.
   Это судебное преніе было, нѣкоторымъ образомъ, постыднымъ для Жиневры. Оно заключало, въ краткихъ словахъ, главныя обстоятельства относящіяся къ ея семейству. Взаимная ненависть Порта и Піомбо, ихъ ужасныя страсти, были разобраны, изображены на одной страницѣ гражданскихъ лѣтописей, подобно тому, какъ на могильномъ камнѣ, нѣсколько вырѣзанныхъ строкъ, гласятъ о судьбахъ цѣлыхъ народовъ, которыхъ жребій часто заключается въ одномъ словѣ: -- Робеспіеръ -- Наполеонъ.
   Жиневра дрожала. Подобно голубю, который облетѣвъ моря, находитъ убѣжище въ одномъ ковчегѣ, она могла спокойно остановить свои взоры только на очахъ Люижи. Все было холодно и мрачно вокругъ нее. Меръ показывалъ видъ неодобренія и строгости, а секретарь его смотрѣлъ на эту чету съ недоброжелательнымъ любопытствомъ. Подобно всѣмъ другимъ случаямъ жизни человѣческой, которые будучи лишены ихъ наружнаго блеска, кажутся -- совершенно ничтожными, -- и сіе событіе, простое по себѣ, важно въ мысляхъ.
   Наконецъ, послѣ нѣсколькихъ вопросовъ, на которые обрученные отвѣчали, послѣ нѣсколькихъ словъ, произнесенныхъ Меромъ сквозь зубы, Люижи и Жиневра подписались, и были соединены гражданскимъ порядкомъ. Они прошли, наклонивъ головы и краснѣя, какъ бы преступники, мимо двухъ рядовъ веселыхъ родственниковъ, имъ чуждыхъ, и которые почти досадовали на замедленіе, произведенное симъ бракомъ, по видимому столь горестнымъ.
   Когда Жиневра была на дворѣ жилища Мера и подъ открытымъ небомъ, вздохъ вырвался изъ ея груди. Она походила на узницу, которой возвратили свободу.
   -- О! цѣлая жизнь моя, цѣлая жизнь, посвященная попеченіямъ и любви, можетъ ли вознаградить мою Жиневру за ея нѣжность и мужество!.....
   Прл сихъ словахъ, сопровождаемыхъ слезами благополучія, новобрачная забыла всѣ свои горести, ибо ей было горько, явившись предъ свѣтомъ, испрашивать счастія, въ которомъ родители ей отказали.
   -- Зачѣмъ люди препятствуютъ нашему взаимному счастію!.... сказала она съ простодушіемъ чувствованій, плѣнившимъ бѣднаго Люижи.
   Удовольствіе придало обрученнымъ легкости; они не замѣчали ни неба, ни земли, ни домовъ, и казалось, имѣли крылья, идя въ церковь.
   Наконецъ, они пришли въ маленькую, темную часовню, подошли къ простому алтарю, предъ коимъ престарѣлый, угрюмый священникъ приготовлялся обвѣнчать ихъ.
   Тутъ, какъ и въ жилищѣ Мера, они были окружены поѣздами двухъ свадьбъ, которые преслѣдовали ихъ съ своимъ блескомъ. Въ церкви, наполненной друзьями и родственниками, раздавался шумъ, производимыми каретами, прислужниками, привратниками, священниками. Вся церковная пышность блистала на алтаряхъ. Повсюду видны были цвѣты, ярко горящія свѣчи, бархатныя подушки вышитыя золотомъ, благовонія разливались по всей церкви, и вѣнцы изъ померанцовыхъ цвѣтовъ, украшающіе изображенія Пресвятой Дѣвы, были возобновлены. Казалось, само небо участвовало въ радости сего дня.
   Когда пришло время держать надъ головами Люижи и Жиневры символъ вѣчнаго соединенія, то бѣлое атласное покрывало, нѣжное, блестящее, которое для нѣкоторыхъ столь легко, но для большаго числа тяжелѣе свинца, священникъ искалъ глазами молодыхъ дружекъ, обыкновенно весьма охотно исполняющихъ сію обязанность, но тщетно, ихъ должно было замѣнить клироснымъ мальчикомъ и квартирмейстеромъ. Священникъ прочиталъ супругамъ краткое поученіе объ опасностяхъ жизни, объ обязанностяхъ ихъ въ отношеніи къ дѣтямъ, и при семъ случаѣ онъ намекнулъ на счетъ отсутствія родителей Жиневры, потомъ, соединивъ ихъ предъ Богомъ, какъ Меръ соединилъ ихъ предъ закономъ, онъ торопливо отслужилъ обѣдню, и ушелъ.
   -- Богъ да благословитъ ихъ! сказалъ гусаръ каменщику на паперти церкви. Трудно подобрать лучшую пару. Родители этой дѣвушки, дряхлые старики. Я не знаю никого храбрѣе Маіора Людовика! Еслибы всѣ исполняли такимъ образомъ свои долгъ какъ онъ,..................
   Благословеніе стараго воина, которое было единственнымъ, ими въ сей день полученнымъ, излилось какъ бальзамъ на сердце Жиневры.
   -- Прощай, храбрый товарищъ! сказалъ Люижи квартирмейстеру, благодарю тебя.
   -- Весь къ вашимъ услугамъ, господинъ Маіоръ; душа моя, я самъ, лошади, кареты, все ваше..... Они разстались, пожавъ другъ другу руку, и Люижи поблагодарилъ и каменщика.
   -- Какъ онъ тебя любитъ!.... сказала Жиневра.
   Но Люижи съ живостію повлекъ ее къ дому, въ которомъ они долженствовали жить, и они скоро достигли своей скромной квартиры. Тутъ, когда двери за ними затворились, Люижи, заключивъ супругу въ свои объятія, и прижавъ ее къ сердцу, вскричалъ:
   -- О! моя Жиневра, теперь ты совершенно моя, и здѣсь только начинается истинное празднество!....
   -- Здѣсь, прибавилъ онъ, все будетъ намъ улыбаться!....
   Они вмѣстѣ обошли три комнаты, составлявшія ихъ жилище. Первая служила гостиною и вмѣстѣ столовою. На право находилась спальня; на лѣво, большой кабинетъ, который, по приказанію Люижи, былъ устроенъ для его любезной супруги. Тамъ разсшавлены были живописные станки, ящикъ съ красками, гипсовыя модели, чучелы, картины, рамы, портфели, однимъ словомъ все, что составляетъ принадлежность мастерской артиста.
   -- Здѣсь то я буду работать!... сказала она съ дѣтскою радостію.
   Она долго разсматривала обои, мебель, и безпрестанно оборачивалась къ Люижи, улыбаясь ему какъ бы въ знакъ благодарности. Въ самомъ дѣлѣ, сей кабинетъ былъ отдѣланъ съ нѣкоторою роскошью. Маленькая библіотека содержала любимыя книги Жиневры; тутъ же стояло фортепіано.
   -- Какъ здѣсь пріятно будетъ жить!.... сказала она наконецъ.
   Она сѣла на диванъ, привлекла Люижи къ себѣ, и пожавъ ему руку, сказада, ласкаясь къ нему:
   -- У тебя прекрасный вкусъ!...
   -- О! какъ я счастливъ!...
   -- Но осмотримъ хорошенько и другія комнаты!... сказала Жиневра, которой Люижи не открывалъ доселѣ объ украшеніяхъ сего убѣжища.
   Послѣ сего они пришли въ про хладную, свѣтлую спальню, чистую какъ дѣва, прелестный образъ ихъ соединенія.
   -- О! выйдемъ отсюда!... сказалъ смѣясь Люижи.
   -- Но я хочу видѣть все!
   И своенравная Жиневра разсматривала убранство сей комнаты съ любопытствомъ антикварія, разбирающаго стертую на медали надпись. Она прикасалась къ шелковымъ занавѣсямъ, она перебирала все съ простодушнымъ удовольствіемъ молодой новобрачной, раскладывающей богатства своей свадебной корзинки.
   -- Мы начали тѣмъ, что раззорились!... сказала она съ видомъ полувеселымъ и полу печальнымъ.
   -- Правда! я употребилъ на это всю недоимку моего жалованья! отвѣчалъ Люижи. Право на оную я продалъ одному жиду.
   -- За чѣмъ?... возразила она съ видомъ упрека, въ которомъ можно было читать тайное удовольствіе. Не думаешь ли ты, что я была бы менѣе счастлива подъ соломеннымъ кровомъ?..... Но, прибавила она, все это прекрасно... и принадлежитъ намъ!....
   Люижи смотрѣлъ на нее съ такимъ восторгомъ, что она потупила взоры, и сказала ему:
   -- Пойдемъ далѣе!
   Надъ сими тремя комнатами, на чердакѣ, были кабинеть для Люижи, кухня и комната для прислуги. Жиневра была очень довольна своимъ небольшимъ жилищемъ. Видъ изъ оконъ былъ весьма ограниченъ по причинѣ высокой стѣны сосѣдняго дома, а дворъ, съ котораго проходилъ свѣтъ, былъ очень теменъ и узокъ; но сердца любовниковъ были такъ радостны, и надежда въ столь плѣнительномъ видѣ представляла имъ будущность, что въ тайномъ ихъ убѣжищѣ однѣ прелестныя мечты являлись ихъ воображенію. Живя въ самомъ уединенномъ уголкѣ сего огромнаго дома, и какъ бы потерянные въ обширномъ Парижѣ, они, подобно двумъ жемчужинамъ въ ихъ раковинѣ, скрывались въ глубинѣ морей. Для всякаго другого, убѣжище сіе было бы темницею, для нихъ, оно казалось раемъ.
   Первые дни ихъ союза принадлежали любви. Имъ слишкомъ трудно было посвятить себя вдругъ постояннымъ занятіямъ, и они не могли противиться упоенію ихъ взаимной страсти. Люижи цѣлые часы проводилъ у ногъ своей Жиневры, любуясь цвѣтомъ ея волосъ, возвышеннымъ челомъ, восхитительною формою глазъ и непорочностію, бѣлизною ея вѣкъ, подъ которыми блистали очи ея, выражавшія счастіе удовлетворенной любви, между тѣмъ какъ Жиневра играла волосами своего Люижи, смотря всякій разъ съ новымъ удовольствіемъ на нѣжную выразительность его лица, что она называла bellа folgoranie своего супруга, и плѣнялась болѣе и болѣе благородствомъ его пріемовъ, въ свою очередь плѣняя супруга увлекательною прелестію своего обхожденія. Бездѣлицы занимали ихъ какъ дѣтей, и они оставляли ихъ, чтобы вновь предаться своея страсти; они прекращали свои игры, чтобы погрузиться въ мечтательность far niente. Арія, пропѣтая Жиневрою, возобновляла ихъ неизъяснимыя радости, сладостные оттѣнки ихъ любви. Иногда они прогуливались вмѣстѣ; наслаждались сельскими красотами, гдѣ все напоминало имъ о ихъ взаимной страсти: цвѣты, небеса, багряное сіяніе заходящаго солнца, даже облака, носящіяся въ воздухѣ и своенравно принимающія чудныя формы, говорили имъ о ихъ блаженствѣ. Ни одинъ день не походилъ на другой, ибо любовь ихъ усиливалась, потому что была истинная. Они скоро извѣдали другъ друга, и по сочувствію узнали, что души ихъ принадлежатъ къ числу тѣхъ, коихъ неистощимыя сокровища обѣщаютъ новыя наслажденія въ будущемъ. Любовь ихъ была чистосердечна, была сопровождаема ея болтливостію, ея недоконченными рѣчьми, ея продолжительными молчаніями, ея Азіатскою нѣгою и изступленіемъ. Люижи и Жиневра познали любовь вполнѣ. Не уподобляется ли она морю, которое обозрѣвается въ одно мгновеніе, и которое обыкновенные души находятъ столь однообразнымъ; между тѣмъ, какъ попадаются въ толпѣ странные люди, которые могутъ провести цѣлую жизнь восхищаясь онымъ, и открывая безпрерывно новыя явленія, плѣняющія ихъ.
   Наконецъ осмотрительность заставила молодыхъ супруговъ вытти изъ этой райской жизни. Они принуждены были работать, чтобы содержать себя.
   Жиневра, которая имѣла особенный талантъ подражать древнимъ живописцамъ, начала копировать ихъ. Она вскорѣ нашла способъ сбывать сіи копіи картиннымъ торговцамъ.
   Люижи, съ своей стороны, также весьма дѣятельно искалъ средствъ къ пропитанію; но молодому офицеру, коего всѣ таланты ограничиваются основательнымъ познаніемъ стратегіи, очень трудно найти мѣсто въ Парижѣ. Наконецъ, наскучивъ тщетными усиліями, онъ пришелъ въ отчаяніе, видя что бремя ихъ существованія несетъ одна Жиневра, и рѣшился воспользоваться своимъ довольно слабымъ искусствомъ. Почеркъ его былъ очень чистъ, и онъ имѣлъ даръ писать скоро. Съ постоянствомъ, образецъ котораго онъ видѣлъ въ своей женѣ, искалъ онъ работы у присяжныхъ, нотаріусовъ и адвокатовъ. Его откровенность въ поступкахъ, его обстоятельства сильно расположили въ его пользу, ему давали столько копіи и разныхъ другихъ бумагъ, что онъ принужденъ былъ взять себѣ въ помощники нѣсколько молодыхъ людей. Нечувствительно онъ завелъ кабинетъ публичнаго писца, пользовавшійся нѣкоторою извѣстностію. Доходъ отъ сего кабинета и продажа картинъ Жиневры поселили въ ихъ новомъ хозяйствѣ довольство, коимъ молодые супруги гордились, потому что сіе благосостояніе происходило отъ ихъ трудовъ.
   Эти минуты были счастливѣйшими въ ихъ жизни. Дни протекали быстро между занятіями и любовью. Работавъ цѣлый день, они съ удовольствіемъ сходились вечеромъ въ маленькомъ кабинетѣ Жиневры. Музыка утѣшала ихъ послѣ трудовъ. Въ сіе время, никогда выраженіе задумчивости не омрачало чела молодой супруги, и она не роптала ни разу на свою часть. Она всегда встрѣчала своего Люижи съ улыбкою наустахъ, съ глазами блистающими отъ радости. Оба наслаждались одною господствующею мыслію, которая придала бы имъ твердость съ удовольствіемъ посвятить себя самымъ утомительнымъ занятіямъ. Жиневра была довольна, что работаетъ для Люижи, а Люижи считалъ утѣхою работать для Жиневрьи. Иногда, въ отсутствіе мужа, молодая супруга мыслила о томъ совершенномъ щастіи, которымъ бы она наслаждалась, еслибы отецъ и мать были свидѣтелями ея блаженной жизни, и всякій разъ, при сей мысли, она погружалась въ глубокую печаль. Она мучилась угрызеніями совѣсти. Мрачныя картины, подобно тѣнямъ, мелькали въ ея воображеніи, ей представлялись: то престарѣлый отецъ ея, то ея мать, плачущая по вечерамъ и старающаяся скрыть свои слезы отъ непреклоннаго Піомбо; иногда, она какъ бы видѣла, что сіи двѣ, убѣлѣнныя сѣдинами головы, вдругъ обращались къ ней съ нѣмымъ упрекомъ, и ей казалось, что только въ мечтательномъ сіяніи. Воспоминанія ей суждено созерцать ихъ. Мысль сія, подобно предчувствію, преслѣдовала ее.
   Ровно черезъ годъ послѣ ея брака, Жиневра, въ ознаменованіе сего торжественнаго дня, подарила мужу свой портретъ, который онъ весьма желалъ имѣть. Никогда еще изъ подъ кисти молодой артистки не выходило произведенія столь достойнаго замѣчанія. Сверхъ удивительнаго сходства, она, съ какимъ-то волшебствомъ, умѣла изобразить на семъ портретѣ блескъ своей красоты, искренность чувствованій, счастіе любви. Сіе мастерское произведеніе было съ торжествомъ повѣшено въ гостнной.
   Они провели еще годъ въ нѣдрахъ довольства. Всѣ приключенія ихъ жизни въ продолженіе сего времени заключались въ трехъ словахъ: они были счастливы. Съ ними не случилось ни одного происшествія, достойнаго быть упомянутымъ.
   Въ началѣ зимы 1817 года купцы, торгующіе картинами, совѣтовали Жиневрѣ заняться другимъ родомъ живописи, потому что копіи болѣе не шли съ рукъ. Тутъ она познала свою ошибку въ томъ, что не старалась усовершенствоваться въ сочиненіи домашнихъ сценъ, чрезъ что могла бы пріобрѣсти извѣстность. Она сдѣлала опытъ; но ей нужны были модели. Она принялась было писать портреты, но тутъ принуждена была вступить въ соперничество съ толпою артистовъ, еще менѣе достаточныхъ, чѣмъ она. Но такъ какъ Люижи и Жиневра успѣли накопить нѣсколько денегъ, то будущность еще не устрашала ихъ.
   Въ концѣ зимы, въ Апрѣлѣ мѣсяцѣ 1818 года, Люижи трудился безъ отдыха, но какъ онъ имѣлъ много совмѣстниковъ, и цѣна на переписку бумагъ весьма понизилась, то принужденъ былъ отпустить своихъ помощниковъ, и нашелъ себя въ необходимости посвятить на труды времяни болѣе, нежели прежде, для выручки той же суммы.
   Жена его окончила нѣсколько картинъ, которыя имѣли свое достоинство, но купцы не покупали даже произведеній извѣстныхъ артистовъ. Жиневра отдавала свои картины за безцѣнокъ, но и тутъ не могла сбыть ихъ.
   Положеніе молодыхъ супруговъ было ужасно. Души ихъ утопали въ блаженствѣ, любовь изливала на нихъ свои дары, а бѣдность, подобно скелету, вдругъ представлялась имъ посреди сей жатвы удовольствіи. Они скрывали другъ отъ друга свои безпокойства. И въ ту минуту, въ которую Жиневра чувствовала себя готовою плакать видя страданія своего Люпжи, она осыпала его ласками; равнымъ образомъ и Люижи таилъ въ глубинѣ своего сердца горькую печаль, выражая самую нѣжную любовь. Казалось, они находили вознагражденіе за всѣ страданія въ сильной горячности своихъ чувствъ; и тогда слова ихъ, удовольствія, игры носили отпечатокъ какого-то изступленія. Они страшились за будущее. И какое чувство, можетъ сравняться въ силѣ своей съ тою страстію, которая должна умереть черезъ день, будучи убита Смертью или Нуждою? Они, смѣясь, разговаривали о своей нищетѣ. Они чувствовали необходимость обманывать другъ друга, и оба, съ равнымъ жаромъ, обольщали себя малѣйшею надеждою.
   Въ одну ночь, Жиневра тщетно искала Люижи подлѣ себя. Она встала въ сильномъ испугѣ. Замѣтя слабый свѣтъ, отражавшійся на темной стѣнѣ небольшаго двора, она догадалась, что Люижи занимается по ночамъ. Дождавшись времени, когда жена его заснетъ, онъ уходилъ въ свой кабинетъ. Часы пробили четыре. Начинало разсвѣтать. Жиневра опять легла въ постель, и притворилась спящею. Люижи возвратился. Усталость и сонъ утомили его, она смотрѣла на его прекрасное лице, на которомъ труды уже провели нѣсколько морщинъ. Глаза молодой супруги наполнились слезами.
   -- Для меня, сказала она, онъ проводитъ ночи въ трудахъ......
   Мелькнувшая мысль осушила ея слезы. Она рѣшилась подражать Люижи.
   Въ тотъ же самый день она пошла къ богатому продавцу эстамповъ, и чрезъ посредство рекомендательнаго письма, выпрошеннаго ею у купца, торгующаго картинами, она получила нѣсколько эстамповъ для разкрашиванія. Въ продолженіе дня она писала картины, и занималась хозяйствомъ. Когда же наступала ночь, то разкрашивала эстампы. Такимъ образомъ, сіи юные супруги, пылавшіе другъ къ другу любовью, ложились въ брачную постель только для того, чтобы опять оставить оную. Они оба притворялись спящими; и изъ взаимной привязанности по кидали другъ друга, лишь только одинъ успѣвалъ обмануть другаго.
   Въ одну ночь Люижи, чувствуя родъ лихорадки, причиненной ему работою, подъ бременемъ которой онъ начиналъ изнемогать; всталъ, чтобы отворить маленькое слуховое окно въ своемъ кабинетѣ. Онъ вдыхалъ въ себя свѣжій утренній воздухъ, и казалось, забывалъ о своихъ горестяхъ, при видѣ звѣзднаго неба, какъ вдругъ, опустивъ взоры, онъ замѣтилъ довольно сильный блескъ на стѣнѣ, находящейся противу оконъ комнаты Жиневры. Онъ угадалъ все. Сойдя потихоньку внизъ, онъ засталъ жену свою въ мастерской, занимающуюся разкрашиваніемъ эстамповъ.
   -- О! Жиневра! Жиневра!.... вскричалъ онъ.
   Она вскочила съ судорожною дрожью, и покраснѣла.
   -- Могла ли я покоиться, сказала она, когда ты изнурялъ себя трудами.
   -- Но я одинъ имѣю право на то.
   -- Могла ли я быть праздною, отвѣчала молодая супруга, коей глаза наполнились слезами, когда знаю, что каждый кусокъ хлѣба стоитъ намъ почти капли твоей крови!.... Я бы умерла, еслибы не присоединила моихъ усилій къ твоимъ... Не все ли должно быть общимъ между нами, удовольствія и горести.....
   -- Какъ ей холодно!.... вскричалъ Люижи съ отчаяніемъ. Закутайся шалью, моя Жиневра, ночь сыра и холодна......
   Они подошли къ окну. Молодая супруга была въ объятіяхъ своего мужа. Она преклонила голову къ груди своего возлюбленнаго, и оба, погруженные въ глубокое молчаніе, смотрѣли на небо, которое медленно прояснялось. Сѣроватыя облака носились въ воздухѣ, и свѣтъ, усиливавшійся на востокѣ, дѣлался болѣе и болѣе яркимъ.
   -- Видишь ли, сказала Жиневра, это предвѣщаніе! Мы будемъ счастливы.
   -- Да, въ небесахъ!.... отвѣчалъ Люижи съ горькою улыбкою. -- О, Жиневра! ты, которая достойна всѣхъ сокровітщъ земныхъ!...
   -- Я обладаю твоимъ сердцемъ!... отвѣчала она съ видомъ радости.
   -- Ахъ! я не ропщу на судьбу, возразилъ онъ, прижавъ ее съ жаромъ къ своему сердцу. И онъ осыпалъ поцѣлуями ея нѣжное лице, начинавшее уже терять свѣжесть юности, но въ выраженіи котораго было столько чувствительности и кротости, что онъ не могъ видѣть его, и не быть утѣшеннымъ.
   -- Какое безмолвіе! сказала Жиневра. Я нахожу, милый другъ, большое удовольствіе не спать ночью. Въ ней есть нѣчто величественное. И мысль: все спитъ, я одна бодрствую!... заключаетъ въ себѣ что-то великое!...
   -- О! моя Жиневра! не въ первый разъ я познаю нынѣ всю прелесть, все благородство твоей души!... но вотъ утренняя заря, ступай, отдохни.
   -- Охотно, отвѣчала она, если только я не одна буду отдыхать.... О! сколько я страдала въ ту ночь, когда замѣтила, что мой Люижи бодрствуетъ безъ меня!...
   Мужество, съ которымъ молодые супруги боролись съ несчастіемъ, увѣнчалосъ временнымъ успѣхомъ; но происшествіе, которое обыкновенно увѣнчиваетъ радостію жизнь супружескую, было для нихъ пагубно.
   Жиневра родила сына. Можно сказать, употребя простонародное изрѣченіе, что онъ былъ прекрасенъ какъ денъ. Чувства матери, казалось, удвоили ея силы. По случаю родовъ жены, Люижи занялъ денегъ на необходимыя издержки, такъ что въ первые дни Жиневра не чувствовала своего бѣднаго положенія.
   Они оба предавались благополучію, истощая надъ своимъ младенцемъ нѣжнѣйшія попеченія; но это было ихъ послѣднимъ утѣшеніемъ.
   Сперва они мужественно боролись съ бѣдствіями, подобно двумъ пловцамъ, соединяющимъ свои усилія для того, чтобы разсѣчь быстрину; но также иногда они предавались совершенному безстрастію, походившему на сонъ, который предшествуетъ смерти. Вскорѣ они принуждены были продать свои дорогія вещи. Сперва, бѣдность предстала предъ нихъ не во всей своей наготѣ, но еще одѣтая, хотя и просто. Она была кротка, и гласъ ея не былъ еще страшенъ. Она не влекла за собою, ни отчаянія, ни рубищъ, ни привидѣній, но заставляла забыть прихоти довольства. Она ослабила пружины гордости. Потомъ, явилась Нищета со всѣми своими ужасами, съ холодною нечувствительностію взирающая на свое рубище, презирающая всѣ чувства человѣческія; но есть благородныя души, которыя никогда не колеблются при видѣ картинъ, ею развиваемыхъ.
   По прошествіи семи пли осьми мѣсяцевъ послѣ рожденія Паоло, съ трудомъ могли бы узнать въ матери, кормящей своею грудью чахлаго младенца, подлинникъ того прекраснаго портрета, который составлялъ въ то время единственное украшеніе опустѣвшей комнаты. Тогда была зима, -- и несчастные супруги неимѣли дровъ. Пріятные очерки лица Жиневры изчезли. Блѣдность покрыла ея щеки, глаза потускли. Рыдая, она смотрѣла на своего младенца, худаго, блѣднаго, и мучилась его страданіями.
   Люижи стоялъ въ безмолвіи, и не имѣлъ духа улыбнуться своему сыну.
   -- Я избѣгалъ весь Парижъ!... говорилъ онъ глухимъ голосомъ, но у меня нѣтъ ни одного знакомаго, и какъ рѣшиться просить у людей нечувствительныхъ.... Гарди, мой бѣдный Гарди, храбрый квартирмейстеръ, замѣшанъ въ какомъ-то заговорѣ, и заключенъ въ тюрьму!-- Впрочемъ, онъ уже далъ мнѣ въ займы все то, что могъ! Что касается до хозяина этаго дома?... вотъ уже годъ, какъ онъ не требуетъ отъ насъ платы за квартиру....
   -- Но мы ни въ чемъ не нуждаемся...... тихо отвѣчала Жиневра, съ притворнымъ видомъ спокойствія.
   -- Съ каждымъ днемъ, возразилъ Люижи съ ужасомъ, новый недостатокъ....
   Голодъ ожидалъ ихъ,
   Люижи собралъ всѣ Жиневрины картины, портретъ, разную мебель, безъ которой, въ крайности можно было обойтись, и продалъ все за безцѣнокъ. Вырученныя за сіи вещи деньги продлили, на нѣкоторое время, медленную смерть сего семейства.
   Въ сію годину злополучія Жиневра явила всю великость своего характера и покорность въ волю Божію. Она мужественно переносила бѣдствія. Твердая ея душа поддерживала ее въ несчастіяхъ. Ослабѣвшими руками работала она, возлѣ своего сына. Она исправляла хозяйственныя обязанности съ неимовѣрною дѣятельностію, я вездѣ успѣвала. Даже улыбка удивленія на устахъ Люижи, при видѣ опрятности, съ какою она убирала единственную комнату, въ которой они помѣщались, дѣлала ее счастливою.
   -- Другъ мой, сказала Жиневра однажды вечеромъ мужу, когда опъ, утомившись, возвратился домой, я оставила тебѣ этотъ кусокъ хлѣба.
   -- А ты?
   -- Я, я обѣдала! Возми, милый Люижи, я сыта!...
   Жиневра кроткимъ выраженіемъ лица, еще болѣе нежели словами, умоляла его принять пищу, въ которой она себѣ отказывала.
   Люижи поцѣловалъ ее. То былъ поцѣлуй отчаянія, подобный тѣмъ, которые любовники въ 1795 году, всходя на эшафотъ, запѣчатлѣвали на устахъ возлюбленныхъ своихъ. Въ такія мгновенія, когда смерть носится надъ двумя существами, они видятъ, они понимаютъ другъ друга. Люижи угадалъ, что его жена терпитъ голодъ, и лихорадочный жаръ, снѣдающій Жиневру, вдругъ овладѣлъ имъ. Онъ задрожалъ и вышелъ, показывая видъ, что имѣетъ дѣло, которое не терпитъ отлагательства.
   Онъ скорѣе бы согласился принять самаго сильнаго яда, чѣмъ избѣжать смерти, съѣвъ послѣдній кусокъ хлѣба, который оставался его семейству. Онъ вышелъ изъ дому, не утоливъ голода, и началъ бродить по Парижскимъ улицамъ, посреди богатыхъ каретъ и оскорбительной роскоши, во всемъ обнаруживающейся. Онъ быстро прошелъ мимо меняльныхъ лавокъ, гдѣ блистало золото. Наконецъ, онъ рѣшился продать себя, и поступить за другаго въ солдаты, питаясь надеждою, что сія жертва спасетъ Жиневру, и что, во время его отсутствія, ей удастся примириться съ Бартоломео.
   И такъ, онъ пошелъ къ одному изъ тѣхъ, которые производятъ торгъ бѣлыми людьми, и, съ нѣкоторымъ восхищеніемъ, узналъ что этотъ человѣкъ былъ некогда офицеромъ въ Императорской гвардіи.
   -- Вотъ уже два дня, сказалъ онъ ему слабымъ голосомъ, какъ я не ѣлъ! Жена моя умираетъ съ голоду, и ни одна жалоба не вырвалась у нея. Она бы, я думаю, умерла улыбаясь.... Ради Бога, товарищъ, прибавилъ онъ съ горькою улыбкою, купи меня въ зачетъ будущаго набора. Я здоровъ, не въ службѣ болѣе, и я.....
   Офицеръ далъ Люижи денегь въ счетъ условленной между ними суммы.
   Несчастный, съ судорожнымъ смѣхомъ, смотрѣлъ на горсть золота.....
   Онъ стремглавъ бросился къ своему жилищу и, задыхаясь, вскрикивалъ: -- О! моя Жиневра! Жиневра!
   Уже смеркалось, когда онъ прибѣжалъ домой. Онъ тихо вошелъ въ комнату, страшась чтобы сильное потрясеніе не разстроило его жены, которую онъ оставилъ очень слабою. Послѣдніе лучи солнца, проникая сквозь верхнія стекла оконъ, едва освѣщали лице Жиневры, уснувшей на стулѣ. Она держала на рукахъ своего ребенка, прижавъ его къ груди.
   -- Проснись, милая Жиневра, сказалъ онъ, не замѣчая того страннаго положенія, въ которомъ находилось дитя, коего лице было покрыто не естественнымъ блескомъ.
   Узнавъ голосъ Люижи, несчастная мать открыла глаза, и улыбнулась, встрѣтивъ взоръ его, но Люижи вскрикнулъ съ ужасомъ, ибо Жиневра совершенно измѣнилась въ лицѣ, и онъ едва узналъ ее. Съ изступленіемъ дикаря, онъ протянулъ къ ней руку съ золотомъ. Она усмѣхнулась машинально; но вдругъ страннымъ голосомъ вскричала:
   -- Люижи! ребенокъ мой холоденъ!....
   Она взглянула на сына, и потеряла чувства; младенецъ былъ мертвъ.
   Люижи схватилъ свою жену на руки вмѣстѣ съ ребенкомъ, котораго она держала съ неимовѣрною силою, потомъ, положивъ ее на кровать, вышелъ, чтобы просить помощи.
   -- Боже мой! сказалъ онъ хозяину дома, котораго встрѣтилъ на лѣстницѣ, у меня есть золото, а сынъ мой умеръ съ голоду. -- Мать его умираетъ, и я теряю разумъ.... Помогите намъ....
   Онъ возвратился съ отчаяніемъ въ сердцѣ къ Жиневрѣ, и предоставилъ честному каменщику съ другими сосѣдями собрать пособія для облегченія несчастной, которая, съ супругомъ своимъ, умѣла изъ чувства гордости, тщательно скрывать ихъ нищету. Люижи, бросивъ золото на полъ, сталъ на колѣни у изголовья постели, на которой лежала Жиневра.
   -- Батюшка, повторяла она въ бреду, не оставьте моего сына и Люижи....
   -- О! ангелъ мой, успокойся, говорилъ Люижи, обнимая ее, блаженные дни ожидаютъ насъ.
   Его голосъ и ласки возвратили ей нѣкоторое спокойствіе.
   -- О! мой Люижи, возразила она, смотря на него съ необыкновеннымъ вниманіемъ, выслушай меня! Я чувствую что умираю, но это весьма естественно, я слишкомъ сильно страдала, -- къ томужъ -- одна смерть могла выкупить то блаженство, которымъ я наслаждалась, -- Такъ, мой Люижи, утѣшься! я была такъ счастлива.... что еслибы жизнь могла быть мнѣ возвращена снова, я бы не отказалась отъ нашей прежней участи!... Я дурная мать, ибо сожалѣю болѣе о тебѣ, чѣмъ о сынѣ....
   -- Дитя мое! прибавила она глухимъ голосомъ. Двѣ слезы выкатились изъ ея умирающихъ глазъ, и она мгновенно прижала къ сердцу тѣло, котораго не могла согрѣть.
   -- Отдай мои волосы моему отцу, въ знакъ памяти отъ его Жиневры, молвила она, скажи ему, что я никогда не роптала на него....
   И глава ея упала на руку супруга.
   -- Нѣтъ, ты не можешь умереть, вскричалъ Люижи. Сейчасъ придетъ докторъ.... У насъ есть хлѣбъ! -- Отецъ твой проститъ тебя. Благоденствіе будетъ нашимъ удѣломъ. Не оставляй меня, ангелъ доброты!....
   Но сіе сердце, вѣрное и исполненное любви, хладѣло. Жиневра, противувольно обратила взоры къ обожаемому ею мужу, но она уже почти была въ забытьи. Неясные призраки представлялись ея разуму, уже готовому забыть все земное. Но она еще знала что Люижи возлѣ нея, ибо съ возрастающимъ усиліемъ сжимала хладную его руку. Она, казалось, хотѣла удержаться на краю пропасти, которую ей представляло воображеніе.
   -- Другъ мой, сказала она наконецъ, ты озябъ, я здѣсь тебя согрѣю.
   Она хотѣла положить руку мужа на свое сердце, но испустила духъ.
   Два доктора, нѣсколько священниковъ, сосѣдей, вошли въ сію минуту въ комнату, неся все необходимое для спасенія двухъ супруговъ и для укрощенія ихъ отчаянія.
   По лѣстницѣ шли они съ шумомъ, но когда всѣ вошли въ комнату, ужасное молчаніе воцарилось въ оной.
   

НАКАЗАНІЕ.

   Бартоломео и жена его сидѣли на велкихъ креслахъ, по сторонамъ огромнаго камина, пламень котораго едва могъ согрѣвать пространную гостиную ихъ дома.
   Стѣнные часы показывали полночь.
   Уже давно сонъ не смежалъ очей двухъ супруговъ.
   Въ сіе мгновеніе они были молчаливы, какъ два младенчествующіе старика, которые смотрятъ, но ничего не замѣчаютъ.
   Гостиная, опустѣвшая, но исполненная для нихъ воспоминаній, слабо была освѣщена лампадою, которая начинала уже угасать, и еслибъ сверкающій пламень камина не разливалъ мерцающаго свѣта, то они находились бы въ совершенной темнотѣ.
   Одинъ изъ пріятелей недавно предъ симъ оставилъ ихъ.
   Стулъ, на которомъ онъ сидѣлъ, стоялъ теперь между двумя супругами.
   Піомбо уже не разъ бросалъ взгляды на этотъ стулъ. Каждый взглядъ заключалъ въ себѣ мысль. Они безпрерывно слѣдовали одинъ за другимъ, какъ угрызенія совѣсти.
   Незанятый стулъ былъ Жиневринъ.
   Марія Піомбо уловляла малѣйшія перемѣны, происходившія на блѣдномъ лицѣ ея мужа, но хотя она и привыкла угадывать чувствованія Корсиканца по быстро-измѣняющимся чертамъ, но въ то время они съ такою переходчивостію изображали то гнѣвъ, то мрачность, что ей невозможно было читать въ сей неизъяснимой душѣ.
   Изнемогалъ ли Бартоломео подъ бременемъ тяжкихъ воспоминаній, возбуждаемыхъ въ немъ видомъ сего завѣтнаго стула?
   Оскорбляла ли его та мысль, что первый разъ со дня разлуки съ дочерью, посторонній сидѣлъ на этомъ стулѣ?
   Или насталъ часъ его милосердія, столь вожделенный, и столь давно желанный?
   Таковы были размышленія поперемѣнно волновавшія сердце Маріи Піомбо. Было одно мгновеніе, въ которое физіогномія ея мужа показалась ей столь ужасною, что она содрогнулась при мысли о смѣлости употребитъ столь простую хитрость, которая должна была подать поводъ къ разговору о Жиневрѣ.
   Въ сію минуту, порывъ вѣтра съ такою силою устремилъ охлопки снѣга на ставни гостиной, что оба старика услышали легкій шелестъ.
   Мать Жиневры задрожала и преклонила голову, дабы скрыть свои слезы отъ неумолимаго Піомбо.
   Вдругъ вырвался вздохъ изъ груди старика. Жена посмотрѣла на него, онъ былъ убитъ уныніемъ. Тогда осмѣлилась она завести рѣчь о своей дочери, во второй разъ въ продолженіи трехъ лѣтъ.
   -- Если Жиневра теперь зябнетъ!... сказала она тихимъ голосомъ.
   Піомбо вздрогнулъ.
   -- Можетъ быть она терпитъ голодъ!.... продолжала Марія.
   Слеза появилась на глазахъ Корсиканца.
   -- Я знаю, возразила мать съ живостію и съ видомъ отчаянія, что у нея есть младенецъ, котораго она не можетъ кормить болѣе, потому что молоко изсякло въ груди ея.
   -- Пусть возвратится! пусть возвратится! вскричалъ Піомбо. О возлюбленная дочь моя! Дочь моя, ты побѣдила! Жиневра!.....
   Мать встала, и хотѣла было итти за своею дочерью.
   Въ сіе самое мгновеніе двери растворились съ большимъ трескомъ, и человѣкъ, котораго лице потеряло во все видъ человѣческій, вдругъ явился предъ ними.
   -- Наши два семейства должны были погубить одно другое, закричалъ онъ. -- Умерла! умерла!.... все.....
   Потомъ, положивъ на столъ длинные черные волосы Жиневры, прибавилъ:
   -- Вотъ все что отъ нея остается.....
   По обоимъ старикамъ пробѣжала судорожная дрожь, какъ бы получивъ потрясеніе электрическое. И какъ они не видѣли болѣе Люижи, то сія сцена имѣла въ себѣ нѣчто похожее на явленіе ужаснаго призрака.
   -- Онъ умеръ!.... протяжно вскричалъ Бартоломео, устремивъ глаза на землю.
   -- И дочь наша также! отвѣчала мать, и, рванувшись, встала съ креселъ. Потомъ она сдѣлала три шага.
   Піомбо стоялъ неподвижныы, безъ слезъ на глазахъ.
   -- Ничего! произнесъ онъ глухимъ голосомъ, смотря на волосы. -- Болѣе ничего!.... И одинъ!...

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ СЦЕНЫ.

   

ОГЛАВЛЕНІЕ.

   Предисловіе отъ переводчиковъ
   Предисловіе отъ сочинителя
   Наслѣдственная месть
   Мастерская
   Непослушаніе
   Бракъ
   Наказаніе
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru