Бальмонт Константин Дмитриевич
Константин Бальмонт: биография
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Комментарии: 1, последний от 04/12/2012.
Бальмонт Константин Дмитриевич
(
yes@lib.ru
)
Год: 1911
Обновлено: 04/04/2015. 34k.
Статистика.
Статья
:
Критика
Об авторе
Скачать
FB2
Оценка:
4.47*62
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Константин Бальмонт: Биография
----------------------------------------------------------------------------
Интернет-библиотека "Рисунокъ акварелью" - http://www.kulichki.com/~risunok/
Хранитель: Ник Яневич
E-mail: nik.ianevitch@altavista.net Идея: Ник Яневич
----------------------------------------------------------------------------
Бальмонт, Константин Дмитриевич, выдающийся поэт. Родился в 1867 году в
дворянской семье Владимирской губернии. Предки - выходцы из Скандинавии; дед
был морским офицером, отец - председателем земской управы в Шуе. Мать - из
литературной семьи Лебедевых. Учился Б. в шуйской гимназии, откуда был
исключен за принадлежность к нелегальному кружку, и курс кончил во
владимирской гимназии. В 1886 году поступил на юридический факультет
Московского университета, но уже в 1887 году был исключен за участие в
студенческих беспорядках. Принятый вновь в 1888 году, вскоре оставил
университет вследствие сильного нервного расстройства, закончившегося через
год тем, что он выбросился из окна 3-го этажа. Полученные при этом переломы
повели за собою "год лежания в постели", но, вместе с тем, по собственным
его словам, "небывалый расцвет умственного возбуждения и жизнерадостности".
Пробыв несколько месяцев в Демидовском лицее в Ярославле, Б. "более не
возвращался к казенному образованию". Своими знаниями в области истории,
философии, литературы и филологии он обязан только себе да старшему брату,
умершему молодым человеком в помешательстве. Б. очень много путешествовал,
подолгу живал в Италии, Испании, Англии, Франции; в конце 1904 года
предпринял поездку в Мексику; события 1905 года и московское восстание он
переживал в России, затем опять уехал за границу. Несколько революционных
стихотворений, напечатанных в "Красном Знамени" и других изданиях, служат
препятствием к возвращению его в Россию. Он живет в Париже и Брюсселе,
изредка предпринимая поездки на Восток, в Египет и Грецию. Довольно часто Б.
выступал в качестве лектора и, между прочим, читал публичные лекции о
русской и западноевропейской литературе в Оксфорде и в русской высшей школе
в Париже. Из фактов интимной биографии Б. в своей автобиографии отмечает
чрезвычайно раннее начало сердечной жизни: "Первая страстная мысль о женщине
- в возрасте пяти лет, первая настоящая влюбленность - девяти лет, первая
страсть - четырнадцати лет". Самыми замечательными событиями своей жизни он
считает "те внутренние внезапные просветы, которые открываются иногда в душе
по поводу самых незначительных внешних фактов". Так, "впервые сверкнувшая,
до мистической убежденности, мысль о возможности и неизбежности всемирного
счастья" родилась в нем "семнадцати лет, когда однажды во Владимире, в яркий
зимний день, с горы он увидел вдали чернеющий длинный мужицкий обоз".
Прочтенные в 17 лет "Братья Карамазовы" дали ему "больше, чем какая-либо
книга в мире". В юности поэт более всего увлекался общественными вопросами.
Мысль о воплощении человеческого счастья на земле ему и теперь дорога. В
1903 году его всецело поглощали вопросы искусства и религии, но в годы 1905
- 1906 он страстно и резко отразил революционное настроение эпохи. В
последние годы он отошел от него, всецело ушедши в область поэтического
фольклора. Писать Б. стал очень рано, 9 лет, но "начало литературной
деятельности было сопряжено со множеством мучений и неудач". В течение
четырех или пяти лет ни один журнал не хотел его печатать. "Первый сборник
моих стихов,- говорит он,который я сам напечатал в Ярославле (правда,
слабый), не имел, конечно, никакого успеха. Первый мой переводный труд
(книга норвежского писателя Генриха Иегера о Генрихе Ибсене) был сожжен
цензурой. Близкие люди своим отрицательным отношением значительно усилили
тяжесть первых неудач". Но весьма скоро имя Б., сначала как переводчика
Шелли, а со средины 1890-х годов - как одного из наиболее ярких
представителей русского "декадентства", приобретает очень громкую
известность. Блеск стиха и поэтический полет дают ему доступ и в издания,
враждебные декадентству - "Вестник Европы", "Русскую Мысль" и другие. В
1900-х годах литературная деятельность Б. особенно тесно примыкает к
московским "декадентским" издательствам: "Скорпион" и "Гриф". Стихотворения
чрезвычайно плодовитого поэта, далеко, впрочем, не все, собраны в отдельных
изданиях: "Сборник стихотворений" (Ярославль, 1890), "Под северным небом"
(СПб., 1894), "В безбрежности мрака" (М., 1895 и 1896), "Тишина. Лирические
поэмы" (СПб., 1898), "Горящие здания. Лирика современной души" (М., 1900),
"Будем как солнце. Книга символов" (М., 1903), "Только любовь. Семицветник"
(М., 1903), "Литургия красоты. Стихийные гимны", "Жар-птица" (1907),
"Хоровод времен" (М., 1909). Все эти сборники входят в "Полное собрание
стихов Б." (намечено 10 тт., вышло 6, М., 1904 - 1909, изд. "Скорпион").
Статьи и публичные лекции Б. собраны в книгах "Горные вершины" (М., 1904;
книга первая) и "Змеиные цветы" ("Путевые письма из Мексики", М., 1910). При
всей внешней экстравагантности своей поэзии, Б. отличается выдающимся
трудолюбием; чрезвычайно деятельный, как поэт оригинальный, он еще
несравненно более деятелен как переводчик. Главный его труд в этой области -
перевод Шелли, с 1893 года (СПб.) выходивший выпусками, а в 1903 - 1905
годах изданный товариществом "Знание" в переработанном и значительно
дополненном виде, в 3 тт. Факт единоличного перевода нескольких десятков
тысяч рифмованных стихов поэта, столь сложного и глубокого, как Шелли, может
быть назван подвигом в области русской поэтически-переводной литературы. Но
самый перевод, при всем блеске стихотворной техники Б., далеко не может
считаться стоящим на высоте задачи. Переводчик и недостаточно бережно
обращался с оригиналом, и часто работал без воодушевления. Началом другого
большого литературного труда является перевод Кальдерона; пока появилось
(М., 1900 и позднее, 3 вып.) 9 драм. С любовью и очень удачно переводил Б.
любимого своего писателя Эдгара По (М., 1895, 2 книжки, и М., 1901, т. I).
Большие нападки вызвали переводы Ибсена ("Привидения", М., 1894) и особенно
Гауптмана ("Ганнеле" и "Потонувший колокол"). Крайне неудовлетворителен
перевод Уольта (Уота) Уитмана "Побеги травы" (М., 1911). Уитман пишет без
рифм и размера, но есть высокое поэтическое очарование в его своеобразнейшей
манере, а передача Б. производит впечатление дословного перевода. Б. перевел
также "Кота Мурра" Гофмана (СПб., 1893), "Саломею" Оскара Уайльда (М.,
1904), "Балладу Рэдингской тюрьмы" Оскара Уайльда (М., 1904), "Историю
скандинавской литературы" Горна (М., 1894), "Историю итальянской литературы"
Гаспари (М., 1895 - 97). Под редакцией его вышли сочинения Гауптмана (М.,
1900 и позже, 3 тт.), сочинения Зудермана (М., 1902 - 1903), "История
живописи" Мутера (СПб., 1900 - 1904). В разных изданиях рассеяны еще его
переводы из Гете, Марло, Ленау, Мюссе, Гейне и других. - Основная черта
поэзии Б. - ее желание отрешиться от условий времени и пространства и
всецело уйти в царство мечты. В период расцвета его таланта, среди многих
сотен его стихотворений, почти нельзя было найти ни одного на русскую тему.
В последние годы он очень заинтересовался русскими сказочными темами; но это
для него чистейшая экзотика, в обработку которой он вносит обычную свою
отрешенность от условий места и времени. Реальные люди и действительность
мало его занимают. Он поет по преимуществу небо, звезды, море, солнце,
"безбрежности", "мимолетности", "тишину", "прозрачность", "мрак", "хаос",
"вечность", "высоту", "сферы", лежащие "за пределами предельного". Эти
отвлеченные понятия он для вящей персонификации даже пишет с большой буквы и
обращается с ними как с живыми реальностями. В этом отношении он, после
Тютчева, самый проникновенный среди русских поэтов пантеист. Но собственно
живую, реальную природу - дерево, траву, синеву неба, плеск волны - он
совсем не чувствует и описывать почти и не пытается. Его интересует только
отвлеченная субстанция природы, как целого. Он почти лишен способности
рисовать и живописать, его ландшафты неопределенны, про его цветы мы узнаем
только, что они "стыдливые", про его море, что оно "могучее", про звезды,
что они "одинокие", про ветер, что он "беззаботный, безотчетный" и т. д.
Настоящих поэтических, т. е. живописных образов у него нет; он весь в
эпитетах, в отвлеченных определениях, в перенесении своих собственных
ощущений на неодушевленную природу. Перед нами, таким образом, типичная
символическая поэзия, поэзия смутных настроений и туманных очертаний, поэзия
рефлексии по преимуществу, в которой живая непосредственная
впечатлительность отступает на второй план, а на первый выдвигается
стремление к синтезу, к философскому уяснению общих основ мировой жизни.
Имея на это известное право, Б. сам себя считает поэтом стихий. "Огонь,
Вода, Земля и Воздух,- говорит он в предисловии к собранию своих стихов,-
четыре царственные стихии, с которыми неизменно живет моя душа в радостном и
тайном соприкосновении". Несомненно, однако, что в пантеизме Б. чересчур
много искусственного и напряженно-изысканного. Подлинный поэтический
пантеизм должен вытекать из непосредственной повышенной чуткости к явлениям
мировой общности, из особенной и непременно живой восприимчивости к
всемирному единству. В пантеизме же Б. слишком много надуманного. Если еще
можно признать художественным понимание воды, как "стихии ласки и
влюбленности", в которой "глубина завлекающая", то уже чистейшей схоластикой
и богословскими вычурами отзывается определение любимой стихии Бальмонта -
огня. "Огонь - всеобъемлющая тройственная стихия, пламя, свет и теплота,
тройственная и седьмеричная стихия, самая красивая из всех". И этот элемент
надуманной вычурности, форсирования вообще, составляет самую слабую сторону
бесспорно крупного дарования Б. Ему недостает той простоты и искренности,
которыми так сильна русская поэзия в наилучших своих проявлениях. Стремясь,
под влиянием новоевропейской символической литературы, уйти от земли и
людей, Б., однако гораздо ближе к ним, чем он думает. Он не только не ушел
от жизни вообще: он не ушел даже от условий русской действительности. В
связи с нею Б. пережил существенную эволюцию общего настроения. Ему самому
эта эволюция представляется в таких исключительно символичных очертаниях,
связанных с заглавиями сборников его стихотворений: "Оно началось, это
длящееся, только еще обозначившееся (писано в 1904 году, когда автору было
уже 38 лет!) творчество - с печали, угнетенности и сумерек. Оно началось под
северным небом, но, силою внутренней неизбежности, через жажду
безграничного, Безбрежного, через долгие скитания по пустынным равнинам и
провалам Тишины, подошло к радостному Свету, к Огню, к победительному
Солнцу". На самом деле смена настроений поэта находится в самой тесной связи
не только с западноевропейскими литературными течениями, но и с чисто
русскими условиями, с общественно-литературной эволюцией последней четверти
века. Зародившись в самую безнадежную полосу русской общественности - в
эпоху 80-х годов, творчество Б. началось с тоскливых "северных" настроений и
черных тонов. Но возбужденность, составляющая основу темперамента поэта, не
дала ему застыть в этих тонах, навсегда окрасивших творчество другого
выразителя безвременья 80-х годов - Чехова. После переходной стадии -
бегства от печали земли в светлую область "Безбрежного" - якобы
отрешившегося от всего "конечного" поэта своеобразно, но весьма ярко
захватывает тот замечательный подъем, который со средины 90-х годов сказался
в задоре марксизма и в смелом вызове Максима Горького. Поэзия Б. становится
яркой и красочной. Он совершенно перестает ныть, он хочет "разрушать здания,
хочет быть как солнце", он воспевает только бурные, жгучие страсти, бросает
вызов традициям, условности, старым формам жизни. Период общей угнетенности
выразился в двух первых сборниках стихотворений Б. Тут все серо, тоскливо,
безнадежно. Жизнь представляется "болотом", которое облегли "туманы,
сумерки"; душу давит "бесконечная печаль", привлекают и манят к себе
таинственные "духи ночи"; с особой любовью воспевается "царство бледное
луны". "Дух больной" поэта, ища себе отклика в природе, останавливается
особенно часто на "хмуром северном небе", "скорбных плачущих тучах",
"печальных криках" серой чайки. И он даже полюбил свою тоску: "есть красота
в постоянстве страдания и в неизменности скорбной мечты"; "гимн соловья" тем
хорош, что он похож на рыданье. Поэту "чужда вся земля с борьбою своей", он
хотел бы иметь "орлиные крылья", чтоб улететь на них в безграничное царство
лазури, чтоб не видеть людей. Жизнь его "утомила", смерть ему кажется
"началом жизни"; он ее призывает к себе: "смерть, наклонись надо мной".
Специально-"декадентских" замашек у него пока еще мало; они выражаются чисто
внешне в стихотворных фокусах, например, в попытке ввести в русское
стихосложение аллитерацию ("Вечер. Взморье. Вздохи ветра. Величавый возглас
волн. Близко буря. В берег бьется чуждый чарам черный челн. Чуждый чистым
чарам счастья" и т. д. Или: "Ландыши, лютики. Ласки любовные. Ласточки
лепет. Лобзанье лучей" и т. д.). Рядом с этими декадентскими попытками в
молодом поэте еще свежо недавнее увлечение "общественными вопросами", и в
сборнике немало "гражданских мотивов". "Хочу я усладить хоть чье-нибудь
страданье, хочу я отереть хотя одну слезу",- заявляет он и совсем не
по-"декадентски" высказывает убеждение, что "одна есть в мире красота, не
красота богов Эллады, и не влюбленная мечта, не гор тяжелые громады, и не
моря, не водопады, не взоров женских чистота. Одна есть в мире красота -
любви, печали, отрешенья, и добровольного мученья за нас распятого Христа".
В одном из немногих отзвуков его на явления русской жизни он поет хвалебный
гимн Тургеневу за то, что тот "спустился в темные пучины народной жизни,
горькой и простой, пленяющей печальной красотой, и подсмотрел цветы средь
грязной тины, средь грубости - любви порыв святой". Полюбив некую весьма
красивую даму, поэт сам себе шлет такие укоризны: "Забыв весь мир, забыв,
что люди-братья томятся где-то там, во тьме, вдали, я заключил в преступные
объятья тебя, злой дух, тебя, о перл земли".
Эти отголоски юности исчезают в следующих двух типично-декадентских
сборниках: "В безбрежности" и "Тишина" - типичных тем, что тут уже не только
угрюмая тоска, но своего рода возведение тоски бессилия в перл создания и
апофеоз гордого уединения, роковым образом переходящего в самодовлеющий
эгоизм. Тоска принимает здесь сначала форму полной безнадежности. Во всей
природе разлита "бесконечная грусть"; в красоте заката поэт видит только
"догорающих тучек немую печаль", и то самое радостное и светлое всемирное
единство, которое обыкновенно так воодушевляет пантеиста, ему представляется
как "недвижимый кошмар мировой". Всеобщий кошмар все задавил ("И плачут,
плачут очи, и Солнца больше нет, смешались дни и ночи, слились и тьма, и
свет". "Небо и Ветер и море грустью одною полны". "В холоде гибнет и меркнет
все, что глубоко и нежно". "Скорбь бытия неизбежна, нет и не будет ей дна".
"Бесплодно скитанье в пустыне земной, близнец мой страданье, повсюду со
мной" и т. д.). Под влиянием безнадежного пессимизма в поэте назревают
настроения, наиболее характерные для "декадентской" поэзии: сначала полная
апатия, затем жажда уединения и бегство от мира. Он вполне свыкся с своей
тоской: "не хочу из тьмы могильной выходить на свет"; его нимало не страшит
Смерть ("Уснуть, навек уснуть. Какое наслаждение. И разве Смерть страшна.
Жизнь во сто крат страшней". "Но кто постиг, что вечный мрак - отрада, с тем
вступит Смерть в союз любви живой"). Душевная жизнь сводится к тому, что "в
сердце пусто, ум бессильный нем"; создается целая теория благодетельного сна
и бездействия ("Есть одно блаженство: мертвенный покой"). Надо отказаться от
всяких порываний: "Усыпи волненья, ничего не жди"; "В жизни кто оглянется,
тот во всем обманется, лучше безрассудными жить мечтами чудными, жизнь
проспать свою". Отсюда прямой переход к апофеозу уединенной личности,
знающей только себя. Болотные лилии, "для нескромных очей недоступные, для
себя они только живут". Но это их не смущает: "проникаясь решимостью твердою
жить мечтой и достичь высоты, распускаются с пышностью гордою белых лилий
немые цветы". Поэт возлюбил "образ безмолвной пустыни, царицы земной
красоты". Увлекает теперь гордого своей отчужденностью поэта картина
пустынного северного полюса, потому что там "жизнь и смерть одно", потому
что там "тоскует океан бесцельным рокотанием", и "красота кругом бессмертная
блистала, и этой красоты не увидал никто". Стремление уйти от мира в
конечном результате совершенно изменяет общее настроение поэта. В нем зреет
убеждение, что можно уйти "за пределы предельного к безднам светлой
Безбрежности", и тогда "мы домчимся в мир чудесный к неизвестной Красоте".
"Вдали от земли, беспокойной и мглистой, в пределах бездонной, немой
чистоты, я выстроил замок воздушно-лучистый, воздушно-лучистый дворец
красоты. Как остров плавучий над бурным волненьем, над вечной тревогой и
зыбью воды, я полон в том замке немым упоеньем, немым упоеньем бесстрастной
звезды. Со мною беседуют гении света, прозрачные тучки со мной говорят, и
звезды родные огнями привета, огнями привета горят и горят. И вижу я горы и
вижу пустыни, но что мне до вечной людской суеты, мне ласково светят иные
святыни, иные святыни в дворце Красоты". "В Безбрежности" и "Тишина",
независимо от их крупных художественных достоинств,- самые симпатичные из
сборников Б. В них еще нет того невыносимого ломанья и самообожания, которые
отталкивают читателя в дальнейших сборниках Б. и, несомненно, ослабляют их
художественное значение. Правда, и здесь он сообщил читателям, что
"сладко-чувственным обманом я взоры русских женщин зажигал", и даже пугает
мирных обывателей такими признаниями: "Промчались дни желанья светлой славы,
желанья быть среди полубогов. Я полюбил жестокие забавы, полеты акробатов,
бой быков, зверинцы, где свиваются удавы, и девственность, вводимую в альков
- на путь неописуемых видений, блаженно-извращенных наслаждений". Но, в
общем, и откровенное признанье своей бессильной апатии, и естественное
желание уйти в светлую область мечты, несомненно искренни, и в связи с
красотою формы, с чарующей легкостью стиха настраивают читателя в унисон -