Аннотация: (Rudolf Gottschall: "Porträts und Studien". Erster Band: "Literarische Charakterköpfe").
Байронъ.
(Rudolf Gottschall: "Porträts und Studien". Erster Band: "Literarische Charakterköpfe").
Имѣлъ ли Байронъ лишь временное значеніе, оказалъ ли онъ широкое вліяніе лишь какъ представитель болѣзненной переходной эпохи, или же его геній отличается тою врожденною силой, которая несетъ въ себѣ залогъ дальнѣйшихъ результатовъ не только для нашего, уже существенно измѣнившагося вѣка, но и для будущаго времени? Что преобладаетъ въ сочиненіяхъ Байрона -- неизмѣнный или преходящій элементъ?
Эти вопросы являются далеко не лишними, тѣмъ болѣе, что наша такъ называемая научная критика склонна, повидимому, рѣшать ихъ не въ пользу поэта. Историкъ XIX столѣтія, Гервинусъ, набросалъ въ восьмомъ томѣ, своего сочиненія характеристику лорда Байрона, которая хотя и ярко освѣщаетъ связь поэта съ его эпохой, въ особенности съ ея политическими движеніями, но никакъ не оцѣниваетъ справедливо значеніе его генія. Придирчивый историкъ литературы, обнаружившій и въ своихъ сужденіяхъ о нѣмецкихъ великихъ поэтахъ столько брюзжащей мелочности, заходить такъ далеко, что называетъ поэтическіе разсказы Байрона сплошнымъ безвкусіемъ съ эстетической точки зрѣнія, полною неестественностью съ точки зрѣнія психологической и полагаетъ, что поэтическій хаосъ составляетъ ихъ сущность. Самого поэта онъ укоряетъ въ недостаточности умственнаго развитія, въ расплывчатости и шаткости скептическаго разрушительнаго анализа, въ поэтическомъ самоуслажденіи горемъ и страданіемъ, школу же его -- въ отсутствіи совѣсти, въ самомъ пессимистическомъ искаженіи міра, въ самомъ неудержимомъ распутствѣ, выражавшемся въ умственныхъ и чувственныхъ оргіяхъ. Гервинусъ открещивается отъ "сатанинской" школы и называетъ Байрона крайне несовершеннымъ экземпляромъ человѣчества, чудакомъ, не представляющимъ въ какихъ бы то ни было жизненныхъ условіяхъ ничего устойчиваго и умѣвшимъ соединять, какъ въ нравственномъ, такъ и въ политическомъ отношеніи, лишь отрицательныя, оппозиціонныя силы безъ опредѣленныхъ точекъ исхода и цѣлей. Вслѣдствіе этого, Байронъ будто бы имѣлъ лишь эфемерное значеніе; онъ былъ только метеоромъ, который, сверкнувъ на мигъ среди своего дикаго полета, разрывается въ воздухѣ и, ослѣпляя современниковъ, не оставляетъ никакихъ слѣдовъ своего теченія.,
Въ дѣйствительности, лордъ Байронъ, какъ и всякій истинный геній, былъ, безспорно, дѣтищемъ своей эпохи; но силою своей поэзіи онъ поднялъ ея быстро пролетающія настроенія до общечеловѣческаго значенія; онъ вознесъ ихъ такъ высоко, что они стали рядомъ съ другими великими помыслами человѣчества и соединились съ ними какъ бы въ общемъ Пантеонѣ.
Теперь считается признакомъ хорошаго вкуса и серьезнаго образованія смотрѣть съ пренебреженіемъ на Байрона, какъ представителя "міровой скорби", ибо наше время, имѣющее въ виду только опредѣленныя и осязательныя ближайшія цѣли, настолько здорово, по своему собственному мнѣнію, что подобныя бредни не могутъ уже затрогивать его. Дѣйствительно, въ поэзіи много злоупотребляли "міровою скорбью", она сдѣлалась модною позировкой; прекрасный даръ пѣснопѣнія былъ объявленъ роковымъ проклятіемъ. Но если мы чувствуемъ теперь изумительную увѣренность, вслѣдствіе того, что можемъ формулировать всякое страданіе и объяснить научнымъ образомъ всѣ бѣдствія человѣчества, если мы надѣемся перескочить чрезъ всѣ бездны существованія, все же мы не должны были бы забывать, что великіе поэты и мыслители всѣхъ временъ отнюдь не раздѣляли этого чувства высокомѣрной увѣренности, но испытывали страхъ предъ міромъ и жизнью, предъ всѣмъ жребіемъ человѣчества. Вѣдь, еще старецъ Гомеръ назвалъ человѣка самымъ жалкимъ изъ всѣхъ существъ, живущихъ на землѣ; вѣдь, еще Софоклъ объявилъ, что единственная побѣда надъ судьбою состоитъ въ томъ, чтобы не родиться; Эврипидъ признавалъ, что всякая человѣческая жизнь исполнена скорби; Лукрецій сѣтовалъ на тотъ мракъ, въ которомъ мы бродимъ, на тѣ опасности, среди которыхъ мы живемъ. И въ этомъ же родѣ говорятъ Іовъ, Псалмопѣвецъ и Лютеръ, Данте и Шекспиръ. Остроумный насмѣшникъ Вольтеръ осмѣиваетъ въ Кандидѣ ученіе о нашемъ наилучшемъ мірѣ, а Артуръ Шопенгауэръ называетъ оптимизмъ нечестивымъ воззрѣніемъ.
Слѣдовательно, если жалобы на жизнь и на міръ имѣютъ такое отдаленное начало, то міровая скорбь должна представлять нѣчто совсѣмъ особенное для того, чтобы приводить въ такое сильное негодованіе нашихъ историковъ, столь непогрѣшимыхъ въ своихъ знаніяхъ и вѣрѣ. Это должна зависѣть отъ той особенной формы, въ которой проявилась эта современная міровая скорбь, отъ тѣхъ элементовъ, которые служатъ ея выразителями и придаютъ ей "сатанинскій" отвкусъ, дѣйствующій на этихъ солидныхъ людей, какъ непріятное острое лѣкарство. Такъ какъ лордъ Байронъ считается родоначальникомъ этой современной міровой скорби, то изъ его сочиненій намъ легко будетъ усмотрѣть отличительныя черты этого духовнаго феномена, а онѣ, въ свою очередь, укажутъ намъ особенности поэта.
Лордъ Байронъ -- истый сынъ туманной страны, представляющей въ своемъ историческомъ развитіи величайшія крайности,-- страны, наслѣдственная мудрость которой ничуть не явилась на свѣтъ совсѣмъ готовою, въ томъ видѣ, какъ она лежитъ теперь передъ нами въ трудахъ Блэкстона и Гнейста. Подобно красной нити, чрезъ англійскую исторію проходятъ пуританство и чопорность, съ одной стороны, развратъ и вольнодумство -- съ другой. Рядомъ съ Кромвелями и Мильтонами стоятъ Болингброки и принцы Уэльскіе въ прежнее и новѣйшее время. Съ молодостью Байрона совпадаетъ разцвѣтъ фешенебельнаго распутства въ придворныхъ кругахъ, тогда какъ рядомъ съ нимъ въ общественныхъ нравахъ утвердилась чопорность, принимавшая по большей части оттѣнокъ лицемѣрія. Эти контрасты играютъ значительную роль въ жизни Байрона, они даже опредѣляютъ характеръ его сочиненій. Онъ самъ предался слишкомъ рано этому распутству, вслѣдствіе чего оргіи Ньюстэдскаго аббатства остались для него на всю жизнь непріятными воспоминаніями объ юности, предвосхитившей въ дикомъ разгулѣ высшія жизненныя наслажденія, когда они могли значить для нея немногимъ болѣе, чѣмъ удовлетвореніе преждевременно развитой гастрономической наклонности. Онъ узналъ тайны англійской аристократіи -- тѣмъ сильнѣе должна была претить ему щепетильность нравственныхъ судилищъ, собиравшихся за англійскими чайными столами и торжественно творившихъ свой судъ надъ всякимъ маленькимъ промахомъ, который всплывалъ наружу, тогда какъ имъ не могло быть безъизвѣстно, какія тяжкія прегрѣшенія таились на совѣсти у всего вмѣстѣ взятаго высшаго общества.
Поэтому "міровая скорбь" у Байрона носила съ самаго начала не характеръ чистой элегіи надъ жребіемъ смертныхъ,-- элегіи, проистекающей изъ созерцанія, которое паритъ свободно надъ этимъ жребіемъ; благодаря пагубнымъ юношескимъ наслажденіямъ, ея выразителемъ явился иной элементъ, элементъ пресыщенія, преждевременнаго равнодушія къ прелестямъ жизни. Это элементъ несомнѣнно болѣзненный, совершенно чуждый поэзіи, если онъ господствуетъ одинъ, ибо онъ долженъ былъ бы парализовать ея жизненный нервъ, но у самого Байрона этотъ элементъ никогда не достигалъ такого абсолютнаго владычества, потому что геній поэта постоянно выходилъ побѣдителемъ изъ борьбы съ этимъ душевнымъ разслабленіемъ, съ этимъ отупѣніемъ своего истерзаннаго существа и свободно возносился для прославленія природы и исторіи. Такимъ образомъ, пресыщеніе явилось лишь пикантнымъ, дающимъ себя порою чувствовать ароматомъ, который точно такъ же замѣчается и у Шекспира, хотя драматургъ и могъ скрываться за своими дѣйствующими лицами. По если Гамлетъ справедливо считается самымъ субъективнымъ созданіемъ Шекспира, тѣмъ созданіемъ его, въ которое онъ вложилъ наибольшую долю своихъ собственныхъ мыслей и ощущеній, то должно признать, что и этотъ великій и многосторонній поэтъ обладалъ такою силой выраженія для чувства пресыщенія, какая могла явиться лишь изъ тайниковъ души и личныхъ настроеній.
Чайльдъ-Гарольда отождествляли съ Байрономъ, несмотря на протестъ предисловія: "Вымышленный характеръ придастъ нѣкоторую связь цѣлому, хотя оно и не претендуетъ на правильность. Друзья, мнѣніемъ которыхъ я весьма дорожу, старались мнѣ представить, что я навлекаю на себя подозрѣніе, буро подъ этимъ вымышленнымъ характеромъ я имѣлъ въ виду какую-либо дѣйствительную личность; это я позволяю себѣ разъ навсегда опровергнуть. Гарольдъ -- дитя фантазіи и служитъ для указанной цѣли". А въ Прибавленіи къ предисловію Байронъ говоритъ: "Теперь я оставлю Гарольда, какъ онъ есть. Было бы пріятнѣе и легче, безъ сомнѣнія, нарисовать болѣе привлекательный характеръ. Легко было бы скрасить его недостатки, заставить его меньше говорить и больше дѣйствовать, но онъ никогда не предназначался въ образцы; самое большее, что онъ долженъ былъ бы доказать, это то, что ранняя испорченность ума и нравовъ приводятъ къ пресыщенію прежними наслажденіями и въ разочарованію въ новыхъ, и что даже красоты природы и стимулъ путешествія (самое могущественное возбуждающее средство послѣ честолюбія) пропадаютъ для организованной такимъ образомъ или, вѣрнѣе, для сбившейся съ пути души".
Лирическій характеръ носитъ, во всякомъ случаѣ, гораздо болѣе прозрачную маску, нежели характеръ драматическій; однако-жь, непозволительно видѣть въ немъ безъ околичностей самого поэта. Такъ рабски никакой поэтъ не описываетъ ни жизни, ни даже самого себя. Мы не говоримъ, конечно, о реалистахъ - фотографахъ, ибо они вовсе не поэты. Чайльдъ-Гаролъдъ заключаетъ въ себѣ, безъ сомнѣнія, много автобіографическихъ чертъ; Ньюстэдское аббатство съ своими оргіями стоитъ на заднемъ планѣ всей поэмы и бросаетъ глубокую тѣнь на всѣ картины, изображающія міръ и жизнь. Тѣмъ не менѣе, въ этой поэмѣ есть не мало фактовъ, неприложимыхъ къ жизни Байрона, и, такимъ образомъ, поэтъ, вѣроятно, часто преувеличивалъ не въ мѣру и свои ощущенія, пользуясь тѣмъ, что не онъ, а его герой долженъ былъ нести за нихъ отвѣтственность.
Въ Чайлъдъ-Гарольдѣ, хотя это и первая поэма Байрона, міровая скорбь поэта носитъ болѣе, чѣмъ гдѣ-либо, окраску пресыщенія. Рыцарю прискучило вѣчное однообразіе, отвращеніе побуждаетъ его бѣжать изъ родной страны. Не заботясь объ искупленіи, онъ прошелъ чрезъ длинный лабиринтъ грѣха; въ обществѣ кутилъ и любовницъ онъ осквернилъ покои предковъ:
Не разъ средь буйнаго собранья
Гарольдъ сидѣлъ и хмурилъ бровь,
Какъ будто прошлое страданье
Иль оскорбленная любовь
Въ немъ просыпались на мгновенье;
Но уловить никто не могъ
Его душевнаго движенья
И думъ его не подстерегъ.
Своихъ сомнѣній неизмѣнныхъ
Онъ пылкой дружбѣ не ввѣрялъ
И человѣка не искалъ
Для изліяній откровенныхъ,
Хотя бы гордая тоска
Была, какъ море, глубока *).
*) Чайльдъ-Гарольдъ въ перев. Минаева. Пѣснь первая, VIII.
Здѣсь міровая скорбь является передъ нами въ формѣ пресыщенія я проистекающаго изъ него отвращенія къ жизни. Это тотъ Horror которому Байронъ часто даетъ глубокопотрясающее выраженіе:
Въ этой послѣдней строфѣ личная міровая скорбь расширяется и какъ, бы становится общечеловѣческою. Но эти звуки, проносящіеся здѣсь лишь мимолетно, нашли только въ Каинѣ и Манфредѣ болѣе глубокій аккордъ. Въ этомъ пресыщеніи жизнью лежитъ причина того, что молодой Чайльдъ-Гарольдъ сдѣлался уже настоящимъ Тимономъ. Друзья-паразиты, думающіе только о бокалахъ, безсердечные льстецы, а о подругахъ говорится:
Увы! любовницами даже
Онъ былъ любимъ, какъ щедрый мотъ;
Онъ измѣнился, и тогда же
Сокрылся вѣтренный Эротъ.
Какъ мотыльки, созданья эти
Всегда бросаются на свѣтъ,
И гдѣ Мамонъ проложить слѣдъ,
Не опасаясь тайной сѣти,
Тамъ -- опечаленъ, недвижимъ --
Опуститъ руки серафимъ *).
*) Чайльдъ-Гарольдъ въ перев. Минаева. Пѣснь первая, IX.
Ту истину, которая такъ часто преслѣдуетъ и менѣе пресыщенныя сердца, а именно, что выигрышъ въ жизни рѣдко возмѣщаетъ ставку, что достигнутая цѣль не доставляетъ желаннаго удовлетворенія, эту истину Чайльдъ-Гарольдъ, говоря о любви, выражаетъ въ слѣдующихъ стихахъ:
Тайна генія, отличающая его отъ пачкуновъ и кропателей, заключается въ умѣньи его вкладывать нѣчто общечеловѣческое даже и въ то, что кажется съ виду ненормальнымъ. Душевное утомленіе и пресыщеніе Байрона не имѣютъ сами по себѣ оправданія, тупое равнодушіе къ міру есть, въ сущности, гибель всякой поэзіи. Но изъ этого страннаго, пожалуй, отталкивающаго основнаго настроенія поэтъ умѣетъ возноситься къ тѣмъ идеямъ, которыя поражаютъ всякій умъ, какъ ни былъ бы онъ настроенъ, своею глубокою истиной и неизгладимо-запечатлѣвающимся лапидарнымъ характеромъ выраженія. Муза поэта уподобляется здѣсь ростущимъ въ тинѣ цвѣткамъ лотоса, въ чашечкѣ которыхъ, какъ въ колыбели, вѣра восточныхъ народовъ устраиваетъ ложе своимъ богамъ.
Кого подчасъ не охватывало среди общества чувство одиночества, такъ классически изображенное Байрономъ въ антистрофѣ слѣдующихъ стиховъ:
Въ то же время мы усматриваемъ въ этихъ стихахъ поправку пресыщенія, всюду замѣтную въ Чайльдь-Гарольдѣ. Сердце, способное восторгаться чудесами природы, еще не пресыщено жизнью; напротивъ того, у него есть истинный источникъ жизни, который освѣжаетъ его. Чайльдъ-Гарольдъ, любящій вращаться среди красотъ природы, далеко еще не такъ разочарованъ, какъ тотъ датскій принцъ, которому земля, это чудное сооруженіе, кажется обнаженнымъ мысомъ, а воздухъ, этотъ великолѣпный балдахинъ, этотъ непоколебимый небесный сводъ, эта величественная кровля, выложенная золотымъ огнемъ, представляется массою гнилыхъ, зловредныхъ испареній.
Двѣ послѣднія пѣсни Чаймдъ-Гаролъда написаны, какъ извѣстно, нѣсколькими годами позднѣе первыхъ. къ этому промежутку времени относится важное событіе въ жизни Байрона -- его бракъ съ леди Мильбанкъ, расторгнутый годъ спустя,-- бракъ, о которомъ въ новѣйшее время разсказывалось столько небылицъ. Ожесточеніе поэта противъ черствости лондонскаго фешенебельнаго общества еще усилилось вслѣдствіе этого, но отвращеніе къ жизни, возникшее изъ пресыщенія, должно было дать мѣсто болѣе содержательной скорби.
Въ четвертой пѣснѣ (1818) субъективная черта все болѣе и болѣе отступаетъ на задній планъ. Поэтъ самъ признаетъ это въ посвященіи Гобгаузу: "Что касается построенія послѣдней пѣсни, то въ ней будетъ меньше говориться о странникѣ, нежели въ предыдущихъ пѣсняхъ, и это немногое будетъ развѣ лишь непримѣтно отдѣлено отъ того, что поэтъ говоритъ отъ собственнаго лица. Дѣло въ томъ, что мнѣ наскучило проводить линію, которой никто не хотѣлъ замѣчать. Какъ китайцу въ Космополитѣ Гольдсмита никто не хотѣлъ вѣрить, что онъ китаецъ, такъ и я напрасно утверждалъ и воображалъ, что положилъ различіе между авторомъ и странникомъ. Это-то мучительное стараніе провести указанное различіе и досада на тщету моихъ усилій до такой степени парализовали меня во время работы, что я рѣшилъ совсѣмъ отказаться отъ своего намѣренія, что и сдѣлалъ".
Вліяніе Чайльдъ-Гарольда на литературу послѣдующей эпохи легко доказать. Именно, четвертая пѣснь часто вдохновляла поэтовъ, избравшихъ жанръ рефлективныхъ изображеній. Венеціанскіе сонеты Платена возникли подъ ея вліяніемъ и Todtenkränze Зедлица носятъ отпечатокъ и колоритъ Чайльдъ-Гарольда. Если Гёте называлъ Байрона "дорогимъ современникомъ", то Генрихъ Гейне совсѣмъ уже побратался съ нимъ и въ своихъ Путевыхъ картинахъ принялъ наслѣдіе Чайльдъ-Гарольда. Но у Гейне студенческій апломбъ преобладалъ надъ высокомѣрною осанкой, романтическая школа надъ сатанинской, характеръ нѣмецкой пѣсни надъ звуками англійской элегіи; его пресыщеніе было скорѣе кокетствомъ и выражалось вполнѣ искренно лишь тогда, когда онъ страдалъ головною болью.
Обыкновенно не первая поэма Байрона, не Чайльдъ-Гарольдъ считается наиболѣе проникнутой пресыщеніемъ, а послѣдняя и самая обширная, Донъ-Жуанъ,-- поэма, которую одинъ пріятель Байрона назвалъ совершеннымъ Grubstreet и относительно которой Гервинусъ утверждаетъ, что эстетическая опрометчивость провозгласила ее величайшимъ твореніемъ поэта. Однако, къ такимъ эстетически-опрометчивымъ людямъ принадлежитъ, повидимому, и Гёте, давшій, какъ извѣстно, слѣдующій отзывъ объ этой поэмѣ: "Донъ-Жуанъ -- безгранично геніальное произведеніе, исполненное мизантропіи до предѣловъ самой горькой жестокости, человѣколюбія до глубины нѣжнѣйшаго расположенія; и, такъ какъ мы познакомились теперь съ авторомъ, оцѣнили его и не желали бы ничего измѣнить въ немъ, то мы съ благодарностью наслаждаемся тѣмъ, что онъ рѣшается представить намъ съ непомѣрною смѣлостью и даже дерзостью. Причудливому, дикому, безпощадному содержанію вполнѣ соотвѣтствуетъ и техническое пользованіе стихомъ, поэтъ такъ же мало щадитъ языкъ, какъ и людей, и, вникнувъ поглубже,мы, конечно, видимъ, что англійская поэзія уже имѣетъ выработанный комическій языкъ, котораго совсѣмъ нѣтъ у насъ, нѣмцевъ".
Мы будемъ вмѣстѣ съ Гёте считать Донъ-Жуана безгранично геніальнымъ произведеніемъ, такъ какъ относимся съ большимъ довѣріемъ къ сужденію великаго поэта, нежели къ мнѣнію историка и литературнаго критика, не съумѣвшаго нигдѣ открыть "геніальности" и превратившаго даже Шекспира въ филистера. Здѣсь нѣтъ ни слѣда субъективной борьбы, вибрирующей тревоги, внутренняго ожесточенія, безнадежнаго воззрѣнія на міръ и жизнь -- поэтъ съ полнымъ спокойствіемъ подводитъ насъ къ сатирическому отраженію міра; и надо быть весьма мало знакомымъ съ великими сатирическими поэтами всѣхъ временъ, чтобы отвертываться отъ этой сатирической поэмы изъ-за ея поэтическихъ и нравственныхъ вольностей. Если чопорная Англія, слишкомъ часто забывающая о своихъ литературныхъ антецедентахъ, не хочетъ и слышать о ней, или не хотѣла слышать о ней при ея появленіи, то это легко себѣ представить и объяснить; но что наши литературные критики, слишкомъ часто забрызгивающіе и себя, и насъ всевозможною грязью во время своихъ Странствованій по всемірной литературѣ, прилагаютъ такую ригористическую мѣрку именно къ Донъ-Жуану, это служитъ доказательствомъ не столько удивительной непослѣдовательности, сколько недостатка свободнаго, чисто-поэтическаго воззрѣнія.
Самъ Байронъ очень сердито отзывается объ упрекѣ въ licentiousness, которую онъ называетъ великимъ peuet-etre, смотря по смѣнѣ временъ. "Развѣ въ нашихъ школахъ,-- восклицаетъ онъ,-- не изучали, не переводили, не прославляли и не издавали Анакреона? И развѣ англійскія школы и англійскія женщины сдѣлались;отъ этого испорченнѣе? Когда вы выбросите въ огонь древнихъ писателей, тогда настанетъ время взводить нареканія^на новыхъ. Licentiousness -- какая-нибудь одна французская повѣсть въ прозѣ заключаетъ въ себѣ больше дѣйствительнаго вреда и гибельной чувственности, нежели вся истинная поэзія, записанная или излившаяся со времени рапсодій Орфея. Сантиментальная анатомія Руссо и madame Сталь гораздо опаснѣе какихъ бы то ни было стиховъ и потому именно, что она подрываетъ принципы, разсуждая о страстяхъ, тогда какъ поэзія сама по себѣ есть страсть и чужда всякихъ системъ. Она нападаетъ, но не обвиняетъ; она, можетъ быть, неправа, но она не заявляетъ никакихъ притязаній на оптимизмъ".
Байроновскаго Донъ-Жуана нельзя даже назвать фривольнымъ, ибо авторъ не эксплуатируетъ, подобно фривольнымъ поэтамъ, привлекательность чувственныхъ положеній для того, чтобы вызвать своею картиной соотвѣтствующія настроенія. Они являются у него лишь фактами, представляющими удобный матеріалъ для его сатиры.
Дѣйствительно, тенденція поэта -- тенденція сатирическая, и она проглядываетъ и въ самыхъ смѣлыхъ арабескахъ его фантазіи. Если вольность составляла по временамъ для поэта всю основу этой поэмы, напоминающей своею чувственностью Аріоста, своею ироніей -- Берни, если, съ друroй стороны, чтобы спастись отъ крика фанатизированной чопорности, онъ желалъ иной разъ дать этому произведенію нравственный ярлыкъ, какъ будто бы онъ пытался доказать, что страсть, перешедшая границы, создаетъ себѣ свои особенныя муки, то этимъ случайнымъ отзывамъ нельзя придавать значенія вѣскихъ комментаріевъ. Лучшею опорой для оцѣнки намѣреній Байрона служитъ письмо къ издателю Моррею, написанное имъ по окончаніи пятой пѣсни: "Пятая пѣснь Донъ-Жуана отнюдь не послѣдняя; она представляетъ только начало его. Герой долженъ былъ объѣхать всю Европу, съ необходимымъ добавленіемъ осадъ, битвъ, приключеній, и затѣмъ покончить подобно Анахарсису Клоотцъ во французской революціи. Сколько пѣсенъ изъ этого выйдетъ, я не знаю, точно такъ же, какъ не знаю, приведу ли я это въ исполненіе, если даже останусь живъ; по крайней мѣрѣ, такова была моя идея. Онъ долженъ былъ быть cavaliиre serrante въ Италіи, въ Англіи явиться поводомъ къ разводу, въ Германіи выступить человѣкомъ сантиментальнымъ, съ физіономіей Вертера, чтобъ показать, такимъ образомъ, различныя смѣшныя особенности общества во всѣхъ странахъ; самъ же, сообразно своей природѣ, долженъ былъ съ годами сдѣлаться мало-по-малу gâté (избалованнымъ) или blasé (пресыщеннымъ). Я, впрочемъ, не рѣшилъ еще, заставлю ли я его покончить адомъ или несчастною женитьбой; я не знаю, что было бы тяжелѣе".
Гервинусъ называетъ унижающей тенденцію Донъ-Жуана срывать съ любовной страсти (вѣчнаго предмета поэтической идеализаціи) обманчивый покровъ, которымъ ее облекаетъ лицемѣріе; намъ непонятно это сужденіе, если даже и допустить, что тенденція поэмы была бы такимъ образомъ вѣрно обозначена. Но это толкованіе лишь поверхностно касается суть ея. Донъ-Жуанъ есть ироническая полемика противъ господства обычая, который выступаетъ въ каждой странѣ съ притязаніемъ на общечеловѣческое значеніе, тогда какъ то, что предписывается его законами въ одной странѣ, считается въ другой запрещеннымъ и подлежащимъ наказанію. Этому обычаю, который нерѣдко имѣетъ видъ тираніи, поэтъ, пользуясь стародавнимъ правомъ сатирика проникать взоромъ всѣ оболочки и указывать сквозь нихъ на жалкую человѣческую наготу, противупоставляетъ силу чувственнаго влеченія, являющагося при въ этомъ ироническомъ освѣщеніи самымъ существеннымъ, неизмѣннымъ элементомъ въ смѣнѣ явленій, въ маскарадѣ нравственныхъ костюмовъ. ситуаціи, въ которыхъ поэтъ изображаетъ его власть, могутъ казаться предосудительными, какъ и вообще Донъ-Жуанъ не годится для чтенія молодымъ дѣвушкамъ, но онѣ не расписаны фривольно, съ цѣлью раздражить фантазію, онѣ вызываютъ положительно освѣжающее, впечатлѣніе. Донъ-Жуанъ есть сатирическій вкладъ къ исторію женщинъ, ироническое изображеніе любви въ различныхъ національныхъ костюмахъ.
Легко замѣтить, какъ тѣсно связанъ Донъ-Жуанъ съ самымъ задушевнымъ міромъ поэта. Террористическое господство обычая за англійскими чайными столами подвергло Байрона опалѣ и въ теченіе всей его жизни преслѣдовало его неумолимою ненавистью; оно было даже отчасти причиною его развода. Этому обычаю отомстилъ онъ въ Донъ-Жуанѣ, и ему доставляло особенное удовольствіе бросать въ лицо англійской чопорности смѣлость своихъ картинъ. Поэтому-то онъ останавливается съ эпическою невозмутимостью какъ разъ на изображеніи англійской жизни и англійскаго общества. Превосходно воплотилъ онъ эту чопорность въ томъ привидѣніи, которое является въ монашескомъ одѣяніи и пугаетъ героя, и о которомъ въ послѣдней строфѣ поэмы значится:
Этотъ сладострастный, жизнерадостный духъ въ монашескомъ одѣяніи, это олицетвореніе англійской чопорности,-- что это за чудесная заключительная виньетка къ Байроновскому Донъ-Жуану!
Донъ-Жуанъ, впрочемъ, вовсе не носитъ печати пресыщенія; герой поэмы -- совершенно здоровый юноша, сохраняющій свою веселость среди всѣхъ приключеній. Донъ-Жуанъ не принадлежитъ, подобно Чайльдь-Гарольду, къ твореніямъ Байрона, проникнутымъ міровою скорбью, да и вообще относится не къ литературѣ міровой скорби и пресыщенія, а къ области сатиры и юмора, что уже достаточно удостовѣряется внѣшнею, причудливою формой, изобилующею уклоненіями въ сторону и отступленіями, играющею необычными риѳмами. Правда, что въ тѣхъ произведеніяхъ, гдѣ отразилось вліяніе Донъ-Жуана, пресыщеніе сдѣлалось хроническимъ. Такъ, наприм., Евгеній Онѣгинъ Пушкина представляетъ смѣсь Чайльдъ-Гарольда и Донъ-Жуана; это пресыщенный герой славянства, которому пѣна европейской цивилизаціи отуманила голову и который кокетничаетъ своимъ похмѣльемъ.
Помимо Донъ-Жуана, представителей міровой скорби и пресыщенія хотѣли видѣть и въ герояхъ Байроновскихъ Разсказовъ. Эти гяуры и пираты имѣютъ, безъ сомнѣнія, мрачный характеръ, но ихъ выдѣляетъ изъ толпы не манія пресыщенія; въ нихъ есть нѣчто дико-страстное; угрюмая энергія жизни, исполненной приключеній, выражается въ ихъ чертахъ, въ ихъ чувствахъ и дѣйствіяхъ. Сердце ихъ рано ожесточилось, какъ у Корсара, но лишь затѣмъ, чтобъ мгновенный, какъ молнія, взрывъ страсти произвелъ тѣмъ сильнѣйшее впечатлѣніе. Или же это таинственныя личности, какъ Лара, многія черты котораго несомнѣнно напоминаютъ Чайльдъ Гарольда:
Суровый рокъ скитальца измѣнилъ:
Онъ не былъ тѣмъ, чѣмъ нѣкогда онъ былъ!
Все говоритъ въ немъ о страстяхъ минувшихъ,
Кипѣвшихъ въ немъ, теперь давно уснувшихъ.
Въ его душѣ воздвигла гордость храмъ;
Глухой къ мольбѣ и льстивымъ похваламъ,
Онъ могъ читать, безстрастіемъ прикрытый,
Въ чужой душѣ, какъ въ книгѣ незакрытой.
Онъ обладалъ насмѣшливымъ умомъ,
Отравленнымъ неправдою и зломъ,
Способнымъ для забавы -- не для кары --
Терзать сердца и наносить удары.
Вотъ все, что взоръ подмѣтить въ немъ умѣлъ,
Но и того онъ выдать не хотѣлъ.
Онъ не сгоралъ любви и славы жаждой,
Къ которымъ всѣ стремятся, но не каждый
Ихъ достигаетъ въ жизни -- на землѣ,
Хотя еще недавно обитали
Онѣ въ душѣ его, и на челѣ
По временамъ такъ явственно сіяли *).
*) Лара въ перев. Гербеля. Пѣснь первая, V.
Но этотъ Лара не модный герой пресыщенія, въ немъ есть нѣчто присущее Тимону; это разочарованный идеалистъ, мечтавшій въ отроческіе годы о неосуществимомъ благѣ и затѣмъ ожесточившійся въ зрѣломъ возрастѣ; это фаталистъ, называющій дѣла воли рокомъ; его безуміе таится въ сердцѣ, а не въ мозгу; это одна изъ тѣхъ личностей, образъ которыхъ запечатлѣвается неизгладимо,-- герой демоническій, но полный энергіи, не Гамлетовская натура.
Если міровая скорбь, какъ результатъ пресыщенія, представляющій интересную модную позировку, считается, собственно говоря, духовнымъ міазмомъ, изливающимся изъ сочиненій Байрона во всемірную литературу, если портретъ Байрона, съ горделивою осанкой и небрежно повязаннымъ галстукомъ, былъ, такъ сказать, идеаломъ, которому въ теченіе долгаго времени старались подражать фешенебельные roués во всей Европѣ, то, помимо Чайльдъ-Гарольда, мы все же не можемъ найти въ его произведеніяхъ ни одного образа, который служилъ бы такъ или иначе основой для этой поэзіи нравственнаго похмѣлья. Совсѣмъ иное дѣло -- міровая скорбь скептицизма, которая носитъ общечеловѣческій характеръ и проистекаетъ не изъ личнаго отвращенія къ міру и жизни, но лишь ставитъ за ними свои великіе вопросительные знаки. Этотъ скептицизмъ представляетъ, дѣйствительно, неизмѣнную, черту всѣхъ Байроновскихъ твореній, и главные откупщики истинъ имѣютъ право предавать ихъ за это осужденію; но, въ такомъ случаѣ, имъ слѣдуетъ отнести къ грѣхопаденію лорда Ньюстэдскаго аббатства и Гамлета, и другія творенія Шекспира и Гётевскаго Фауста.
По крайней мѣрѣ, и они должны признать сомнѣніе путемъ къ истинѣ,-- тѣмъ путемъ, который избираютъ болѣе глубокіе умы, болѣе отважные пловцы, какъ это указываетъ и самъ Байронъ въ Донъ-Жуанѣ:
Que sais-je?-- девизъ Монтэня. Аксіомой
Считаютъ, что вамъ чуждъ познаній свѣтъ,
Что съ бреднями однѣми мы знакомы;
И что ни въ чемъ увѣренности нѣтъ.
Чужое принимаемъ за свое мы,
Познанья наши -- только дѣтскій бредъ:
Такъ сбивчивы и шатки наши мнѣнья,
Что сомнѣваться можно и въ сомнѣньѣ.
Съ Пиррономъ мнѣ скитаться не съ руки;
По безднѣ мысли плавать безразсудно;
Опасности отъ бурь тамъ велики;
Нагрянетъ шквалъ, какъ разъ потонетъ судно;
Всѣ мудрецы -- плохіе моряки:
Такъ плавать утомительно и трудно;
Не лучше ли пріютъ на берегу,
Гдѣ отдохнуть средь раковинъ могу? *).
*) Донъ-Жуанъ въ перев. П. А. Козлова. Пѣснь девятая, XVII и XVIII.
Сомнѣніе касается сначала высшихъ жизненныхъ благъ, но затѣмъ и самой жизни. Первое проходитъ чрезъ всѣ произведенія Байрона, второе создало въ Манфредѣ и Каинѣ глубокомысленныя фаустіады высокаго полета. Первый, этическій скептицизмъ имѣетъ у Байрона подчасъ игривую, фривольную окраску; второй, метафизическій, постоянно держится на свободной, свѣтлой вершинѣ поэзіи.
Въ этимъ высшимъ жизненнымъ благамъ, прежде всего, принадлежить слава, въ особенности слава военная. Несмотря на голубей мира Elihu Burritt'а {Elihu Burritt -- извѣстный американскій проповѣдникъ мира. Прим. перев.}, кровавый лавръ все еще ставится гораздо выше мирной оливковой вѣтви. Для лорда Байрона война и бойня были почти равносильны; какъ и Викторъ Гюго, онъ презиралъ боевую славу, на которую обрушивался своимъ горькимъ сарказмомъ. Такъ, въ Чайльдь-Гарольдѣ, на Талаверскомъ. полѣ, онъ восклицаетъ:
Поэтъ признаетъ только ту славу, которая сопутствуетъ освободителямъ народовъ. Такъ, на мѣстѣ сраженія при Ватерлоо, онъ говоритъ:
Та слава лишь не умираетъ
И будетъ жить въ устахъ страны,
Что мечъ губительный войны
Вѣтвями мирта обвиваетъ,
Какъ мечъ Гармодія святой,
Подъятый имъ за край родной *).
*) Чайльдъ-Гарольдъ въ перев. Минаева. Пѣснь третья, XX.
Поэтъ называетъ сюжетъ этихъ пѣсенъ ужаснымъ и говоритъ о своемъ стихѣ, что онъ "нѣсколько опаленъ огнемъ побѣды и ея послѣдствій, благодаря которымъ эпическая поэзія является столь славною и богатою".
Славу поэтическую Байронъ ставилъ высоко. Въ четвертой пѣснѣ Странствованій Чайльдъ-Гарольда онъ воспѣваетъ Петрарку и Тассо, имена которыхъ потомство прославляетъ слезами и ликованіемъ, и другихъ великихъ людей Италіи и говоритъ о самомъ себѣ:
Байронъ питалъ это убѣжденіе, хотя со стороны критики ему пришлось испытать много горькаго. Его первыя произведенія подверглись жестокому преслѣдованію въ Edinburgh Review; что же касается того, что его Донъ-Жуанъ не встрѣтилъ сочувствія, то онъ самъ неоднократно упоминаетъ объ этомъ въ пѣсняхъ этой поэмы; онъ иронически сокрушается о томъ, что "доброжелательные, прекрасные лазурные судьи" ни допускаютъ его къ чаю Иппокрены. Славолюбіе есть сластолюбіе, не имѣющее предмета; слава -- дымъ, но она -- ѳиміамъ для фантазіи. Питомцы славы, переходя къ потомкамъ, сосредоточиваютъ вокругъ одного имени цѣлыя столѣтія; но самъ поэтъ, несмотря на полную вѣру въ свою посмертную славу, все же выказыеть и смиреніе: