Байрон Джордж Гордон
Паризина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Дж. Г. Байронъ

Паризина.

   Предисловіе П. О. Морозова, переводъ Аполлона Григорьева
   Источникъ: Байрон. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.

Скропу Бердмору Дэвиссу, Эсквайру,

   нижеслѣдующая поэма посвящена долголѣтнимъ поклонникомъ его таланта, признательнымъ за его дружбу.

Января 22-го 1810.

Предисловіе.

   Нижеслѣдующая поэма основана на происшествіи, разсказанномъ въ "Antiquities of the House of Brunswick" Гиббона. Я вполнѣ понимаю, что утонченный и требовательный вкусъ современныхъ читателей можетъ счесть подобные сюжеты недостойными поэтической разработки. Греческіе драматурги и нѣкоторые изъ нашихъ лучшихъ англійскихъ писателей были другого мнѣнія, также какъ въ болѣе недавнее время и писатели другихъ европейскихъ странъ, Альфіери и Шиллеръ. Нижеслѣдующая выписка изъ Гиббона выяснитъ факты, на которыхъ основана поэма. Николай переименованъ въ Азо для удобствъ стихотворной формы. "Въ царствованіе Николая III-го Феррара была осквернена дворцовой драмой. Маркизъ д'Эсте узналъ по доносу одного изъ приближенныхъ и по личнымъ наблюденіямъ о преступной любви своей жены Паризины и своего незаконнаго сына Гюго, прекраснаго и храбраго юноши. Они были обезглавлены въ замкѣ по приговору отца и мужа, который открылъ всѣмъ свой позоръ и пережилъ ихъ казнь. Онъ былъ несчастливъ, если-бы они и были виновны; если-же они были невинны, то несчастіе его было еще болѣе велико и я не могу себѣ представить положенія, въ которомъ искренно призналъ-бы за родственникомъ право казнить своихъ близкихъ". Gibbon. Miscaleaneous Works, vol. III, стр. 470.

[]

ПАРИЗИНА.

  
   Послѣдняя и самая короткая изъ шести поэмъ, написанныхъ и изданныхъ въ теченіе четырехлѣтняго промежутка, отдѣляющаго вторую половину "Чайльдъ-Гарольда" отъ первой.-- "Паризина* была прислана Байрономъ своему издателю Муррею въ началѣ декабря 1815 г. и вышла въ свѣтъ въ февралѣ 1816 г.
   Въ болѣе раннихъ поэмахъ ("Гяуръ", "Абидосская Невѣста", "Корсаръ", "Осада Коринѳа") Байронъ все еще находился подъ впечатлѣніемъ своего путешествія по европейскому Востоку, такъ краснорѣчиво описаннаго въ первыхъ двухъ пѣсняхъ "Чайльдъ-Гарольда",-- и, такъ сказать, поэтически переживалъ воспоминанія о Греціи и Турціи. Теперь его мысль обращается къ другой странѣ, -- къ странѣ, которой онъ еще не видѣлъ, но которой мечталъ, какъ о цѣли своего ближайшаго путешествія: его поэтическое творчество вдохновляется отрывкомъ изъ старой феррарской хроники XV вѣка и воспроизводитъ въ яркой картинѣ одно изъ тѣхъ романтическихъ событій, которыми такъ богаты лѣтописи средневѣковыхъ итальянскихъ государствъ. Историческій фактъ, послужившій основою для поэмы и кратко изложенный самимъ поэтомъ въ предисловіи, въ видѣ цитаты изъ Гиббона, болѣе подробно передается старинными хронистами. Феррарскій маркизъ Николай Эсте имѣлъ отъ Стеллы делль-Ассассино незаконнаго сына Гюго. Въ то время, когда послѣднему было уже около двадцати лѣтъ, маркизъ женился на Паризинѣ Малатеста, которая, къ великому огорченію своего мужа, сначала относилась къ пасынку очень недружелюбно. Однажды Паризина отпросилась y мужа въ какое-то путешествіе; маркизъ согласился, но съ непремѣннымъ условіемъ, чтобы ее сопровождалъ Гуго, надѣясь, что болѣе близкое знакомство съ молодымъ человѣкомъ разсѣетъ ея предубѣжденія противъ него. И въ самомъ дѣлѣ, Паризина не только измѣнила свое прежнее мнѣніе о Гуго, но между нею и пасынкомъ скоро установилась самая тѣсная дружба, перешедшая затѣмъ въ любовную связь. И вотъ, нѣсколько времени спустя, одинъ изъ слугъ маркиза, по имени Дзозе или Джорджіо, проходя мимо комнатъ Паризины, наткнулся на выбѣжавшую оттуда въ слезахъ служанку: дѣвушка жаловалась, что госпожа ее прибила и въ порывѣ гнѣва прибавила, что ей легко было бы отомстить за эти побои разоблаченіемъ отношеній мачехи къ пасынку. Слуга пересказалъ объ этомъ маркизу. Послѣдній сталъ искать случая удостовѣриться въ измѣнѣ своей жены и скоро убѣдился въ своемъ позорѣ, подсмотрѣвъ изъ засады свиданіе Паризины съ Гуго. Въ страшномъ гнѣвѣ, онъ тотчасъ же приказалъ арестовать виновныхъ, вмѣстѣ съ нѣсколькими слугами и служанками, которые имъ содѣйствовали, и немедленно предалъ ихъ суду. Судьи постановили смертный приговоръ. Впрочемъ, нѣкоторые изъ нихъ, между прочимъ всесильный любимецъ маркиза Угоччіоне Контраріо и его старый, заслуженный министръ Альберто даль-Сале, высказались за смягченіе участи подсудимыхъ. Со слезами, на колѣняхъ, они умоляли маркиза о помилованіи, приводя всевозможные доводы и особенно убѣждая скрыть отъ народа это позорное происшествіе. Но маркизъ, ослѣпленный яростью, не захотѣлъ ихъ слушать и приказалъ сейчасъ же привести приговоръ въ исполненіе. Ночью 21 мая 1425 г. въ подземной тюрьмѣ замка были обезглавлены сначала Гуго, потомъ -- Паризина. Послѣднюю велъ къ мѣсту казни тотъ самый Дзозе, который выступилъ ея обвинителемъ. Паризина все время была увѣрена, что ее заключатъ въ тюрьму, и на каждомъ шагу спрашивала, скоро ли ее приведутъ на мѣсто. Когда же ей сказали, что ее ожидаетъ плаха, -- она спросила, какая участь постигла Гуго, и, узнавъ, что онъ уже казненъ, воскликнула: "Въ такомъ случаѣ, я и сама не хочу жить!". Подойдя къ плахѣ, она сама сняла съ себя всѣ украшенія и, обернувъ голову покрываломъ, покорно подставила шею подъ роковой ударъ. Маркизъ не спалъ всю ночь, ходя взадъ и впередъ по комнатѣ, и когда ему донесли о смерти Гуго, разразился рыданіями и въ отчаяніи воскликнулъ: "Зачѣмъ я не умеръ вмѣстѣ съ нимъ! Зачѣмъ я такъ поспѣшилъ рѣшить судьбу своего сына!". Онъ перегрызъ зубами палку, которую держалъ въ рукахъ, и всю ночь провелъ въ слезахъ и стонахъ, призывая своего милаго сына... На слѣдующій день, успокоившись, онъ призналъ необходимымъ оправдать себя передъ народомъ, такъ какъ этого происшествія невозможно было скрыть: онъ приказалъ изложить все дѣло на бумагѣ и разослать всѣмъ итальянскимъ дворамъ. Получивъ это извѣстіе, венеціанскій дожъ Франческо Фоскари приказалъ, безъ объясненія причинъ, отмѣнить приготовленія къ турниру, который былъ назначенъ на площади св. Марка, подъ предсѣдательствомъ маркиза, по случаю полученія имъ титула герцога. Жажда мести побудила маркиза отдать приказаніе, чтобы нѣсколько замужнихъ женщинъ, завѣдомо невѣрныхъ своимъ мужьямъ, были обезглавлены такъ же, какъ и его Паризина. Этой участи подверглась, между прочими, Барберина или Лаодамія Ромеи, жена придворнаго судьи, которая и была казнена публично.
   Первымъ по времени литературнымъ отраженіемъ этихъ кровавыхъ феррарскихъ событій была драма Лопе де-Веги "Наказаніе безъ мщенія" {El Cástigo sin Venganza, pyc. перев. С. Ѳ. Юрьева, въ книгѣ: "Избранный испанскій театръ", M. 1868.}. Испанскій драматургъ, по своему обыкновенію, отнесся къ историческимъ фактамъ совершенно свободно, видя въ нихъ только сюжетъ для пьесы; дѣйствующимъ лицамъ онъ далъ произвольныя имена и вмѣстѣ съ тѣмъ измѣнилъ и мотивы, и самую обстановку дѣйствія. Феррарскій герцогъ Лодовико посватался за принцессу Кассандру и, получивъ согласіе ея родителей, посылаетъ за нею своего побочнаго сына Федериго. Послѣдній, встрѣтивъ Кассандру, узнаетъ въ ней свою бывшую невѣсту, -- и молодая женщина, вынужденная отдать свою руку старому герцогу, оказывается не въ силахъ устоять противъ обаянія юноши, бывшаго предметомъ ея первой любви. Герцогъ скоро узнаетъ о связи своей жены съ Федериго; онъ не желаетъ имъ "мстить", но рѣшаетъ ихъ "наказать", притомъ -- такъ, чтобы никто не догадался объ истинной причинѣ ихъ гибели. Онъ связываетъ Кассандру по рукамъ и по ногамъ, привязываетъ ее къ креслу и закрываетъ ей голову, a затѣмъ, призвавъ сына, говоритъ ему: "Въ той комнатѣ лежитъ связаннымъ мой врагъ; поди и убей его". Федериго исполняетъ волю отца, который, отрубивъ голову убитой, показываетъ сыну, кто былъ его жертвой, и тотчасъ же приказываетъ своей вооруженной стражѣ убить Федериго за то, что тотъ убилъ свою мачеху.
   Испанская драма, по всей вѣроятности, осталась неизвѣстною Байрону, вообще мало знакомому со старымъ испанскимъ театромъ, -- иначе поэтъ, конечно, упомянулъ бы о ней въ предисловіи, наряду съ названными тамъ "греками", Шиллеромъ и Альфіери. Тѣмъ не менѣе, въ поэмѣ Байрона, какъ и въ драмѣ Лопе, мы видимъ одну общую черту, которая не заимствована изъ итальянской хроники (тамъ ея нѣтъ), a очевидно -- подсказана обоимъ поэтамъ ихъ собственною мыслью: Паризина, какъ и Кассандра, была когда-то невѣстой того юноши, отцу котораго она впослѣдствіи должна была отдать свою руку. Въ этомъ -- источникъ ихъ взаимныхъ отношеній и отчасти оправданіе виновныхъ. Другая черта байроновской поэмы, уже совершенно оригинальная, ни откуда не заимствованная, заключается въ томъ, что мужъ узнаетъ о невѣрности Паризины не отъ доносчиковъ, какъ въ хроникѣ и y Лопе, a отъ нея самой: она сама, во снѣ, какъ лэди Макбетъ, сознается въ своей винѣ, произнося имя своего возлюбленнаго...
   Подобно испанскому драматургу, Байронъ отнесся къ лѣтописному разсказу вполнѣ самостоятельно; на канвѣ этого разсказа онъ создалъ собственную поэму, независимую отъ какихъ бы то ни было литературныхъ образцовъ, и если въ своемъ предисловіи ссылается на нѣкоторые изъ нихъ, то дѣлаетъ это вовсе не въ оправданіе своихъ "заимствованій", которыхъ въ данномъ случаѣ и не было, a съ совершенно иною и постороннею поэмѣ цѣлью. Упоминая о "грекахъ", поэтъ, конечно, имѣлъ въ виду эврипидовскаго "Ипполита", гдѣ также изображается любовь мачехи къ пасынку; но сходство между Федрой и Паризиной -- только внѣшнее, и вся основа греческой трагедіи совершенно иная. Гораздо ближе подходитъ "Паризина" къ другому, также указанному авторомъ, образцу, -- къ трагедіи Шиллера "Донъ-Карлосъ": здѣсь мы уже видимъ и внутреннее тождество основного мотива, и сходство отдѣльныхъ перипетій, насколько послѣднія обрисовываются въ сжатомъ разсказѣ англійскаго поэта. Наконецъ, ссылка на Альфіери относится, очевидно, къ трагедіи "Мирра", сюжетомъ которой служитъ любовь брата къ сестрѣ. Между этой трагедіей и байроновской поэмой нѣтъ ничего общаго, -- и ссылка на итальянскаго поэта понадобилась, безъ сомнѣнія, только для того, чтобы успокоить не въ мѣру щекотливую англійскую критику, лицемѣрная мораль которой непремѣнно должна была возмутиться "нечестивымъ" сюжетомъ поэмы Байрона. И въ самомъ дѣлѣ, уже издатель Байрона, Муррей, получивъ рукопись "Паризины", былъ нѣсколько встревоженъ ея содержаніемъ и успокоился только тогда, когда замѣтилъ, что поэма переписана для печати "нѣжной рукой" самой лэди Байронъ. Отбросивъ предубѣжденіе, онъ не замедлилъ признать эту поэму "перломъ огромной цѣны"; "она интересна, патетична, прекрасна, и, знаете, я готовъ даже сказать, -- нравственна", писалъ онъ. Уордъ, прочитавшій "Паризину" въ рукописи, и Исаакъ Дизраэли, слышавшій ее въ чтеніи Муррея, пришли въ восторгъ отъ ея достоинствъ; a Джиффордъ, довольно строго разобравшій, незадолго передъ тѣмъ, "Осаду Коринѳа", заявилъ, что Байронъ не написалъ до сихъ поръ ничего лучше "Паризины".
   Однако далеко не всѣ критики съумѣли настолько освободиться отъ традиціоннаго англійскаго "кэнта", чтобы судить о новомъ произведеніи поэта по его достоинствамъ, не примѣшивая къ своимъ сужденіямъ лицемѣрно-нравоучительныхъ тирадъ. Появленіе "Паризины" какъ разъ совпало съ тѣмъ временемъ, когда все общество заговорило о Байронѣ по поводу его развода съ женой и когда явившіяся въ печати его стихотворенія, вызванныя этимъ семейнымъ разладомъ, злорадно комментировались многочисленными недругами поэта. Понятно, что "кэнтисты" (какъ называлъ ихъ самъ Байронъ) не упустили удобнаго случая обрушиться на "безнравственную" поэму и ея автора. Одинъ журналъ нашелъ, что содержаніе "Паризины" "такъ отвратительно, что его нельзя окрасить никакими геніальными стихами"; по словамъ другого журнала, Байронъ описалъ "прелюбодѣяніе, которому нѣтъ имени"; третій, наиболѣе мягкій въ своихъ отзывахъ, упрекнулъ поэта за "тягостное впечатлѣніе отъ крайне непріятнаго сюжета повѣсти". Байрона почти единогласно обвинили въ томъ, что онъ позволилъ себѣ сочувственно изобразить въ высшей степени безнравственный поступокъ и такимъ образомъ выступилъ какъ бы защитникомъ виновныхъ, не заслуживающихъ никакого снисхожденія. И это обвиненіе до такой степени отвѣчало вкусамъ и понятіямъ англійской публики, что даже и въ наши дни новѣйшій издатель Байрона считаетъ необходимымъ сказать нѣсколько словъ въ оправданіе смѣлаго поэта, указывая на то, что Байронъ, какъ представитель "искусства для искусства", стоялъ выше своего вѣка и относился равнодушно не къ морали (ибо развязка его поэмы вполнѣ моральна), a къ навязываемой писателю обязанности морализировать и поучать своихъ читателей. "Онъ выбралъ своимъ сюжетомъ скорбную повѣсть любви и преступленія и, не заботясь ни о какихъ постороннихъ соображеніяхъ, передалъ эту повѣсть въ очаровательныхъ, гармоническихъ стихахъ. Онъ не извиняетъ и не осуждаетъ любви Гуго и Паризины; онъ предоставляетъ участниковъ этой драмы ихъ собственной судьбѣ. Вотъ это-то отрѣшеніе поэта отъ нравоучительныхъ соображеній и возмутило и разсердило "кэнтеровъ". Современный читатель, не увлекаясь и не возмущаясь сюжетомъ разсказа, съ удовольствіемъ остановится на его поэтической силѣ и красотѣ. Байронъ взялъ факты въ ихъ "исторической наготѣ", но съумѣлъ дать имъ изящное, блестящее и мелодичное одѣяніе."
   Къ этому можно прибавить, что современный читатель, свободный отъ старыхъ литературныхъ предразсудковъ и лишь съ улыбкою вспоминающій о той суматохѣ, какую натворилъ, три четверти вѣка тому назадъ, въ нашей мирно-дремавшей "изящной словесности" Байронъ, -- этотъ, по выраженію нашихъ тогдашнихъ классиковъ, vir ingenii summi, pietatis nullius {Слова Надеждина въ его латинской диссертаціи о романтической поэзіи.}, -- ocoбенно поражается крайнею сдержанностью и осторожностью въ отношеніи поэта къ изображаемой имъ страсти, заставившей влюбленную пару позабыть въ чаду увлеченія все на свѣтѣ. Въ поэмѣ мы видимъ скорѣе только намекъ на эту страсть, нежели дѣйствительное ея изображеніе; Байронъ ограничивается лишь немногими, существенно необходимыми словами -- и быстро ведетъ свой разсказъ къ роковому, кровавому концу. Въ полномъ и яркомъ освѣщеніи является передъ нами только образъ прекраснаго, пылкаго юноши Гуго. Блѣдный какъ мертвецъ, но безъ страха и раскаянія, стоитъ онъ передъ своимъ грознымъ отцомъ и безличными судьями; онъ пришелъ не за тѣмъ, чтобы умолять ихъ о милости; нѣтъ, онъ готовъ спокойно разстаться съ тою жизнью, которую далъ ему отецъ, осуждающій теперь его на смерть; онъ не дрогнувъ понесетъ свою голову на плаху; но пусть же топоръ, который упадетъ на эту голову, поразитъ глубокой раной и сердце его отца: вѣдь этотъ преступникъ, такъ безжалостно осуждаемый, -- плодъ незаконной, преступной связи, сынъ женщины, обезчещенной тѣмъ самымъ отцомъ, который теперь хочетъ казнить его, казнить за то, что этотъ сынъ страсти унаслѣдовалъ отъ него горячее, неукротимое сердце... Въ рѣчи Гуго встаетъ призракъ рокового возмездія дѣтямъ за грѣхи отцовъ и отцамъ -- за грѣхи дѣтей; въ его словахъ звучитъ грозный голосъ судьбы, голосъ вѣщей Кассандры, предсказывающей Агамемнону гибель въ минуту высшаго его торжества. И послѣ такой рѣчи -- что могла бы сказать въ свое оправданіе Паризина, эта несчастная жертва наслѣдственной страсти? Она пытается говорить, но силы покидаютъ ее, и она падаетъ, какъ мертвая. Поэтъ заставилъ ее страдать безмолвно, потому что ея слова, каковы бы они ни были, могли бы только ослабить впечатлѣніе рѣзкой и содержательной жалобы сына...
   Страшная повѣсть развивается съ удивительной силой и быстротой: мы еще не успѣли придти въ себя отъ горячей, страстной рѣчи Гуго, въ нашихъ ушахъ еще звучитъ тотъ пронзительный крикъ, съ которымъ рухнула на землю Паризина, подобно собственному мраморному изваянію, какъ уже раздается заунывный звонъ монастырскихъ колоколовъ, зовущихъ осужденнаго на смерть, a народъ -- на молитву за его грѣшную душу. Слѣдуетъ подробная картина казни; на плахѣ умираетъ одинъ только Гуго: Байронъ, видимо, не желалъ повторяться -- и, въ отступленіе отъ историческаго разсказа, не повелъ свою Паризину на эшафотъ; она таинственно исчезаетъ -- неизвѣстно куда; съ этого рокового дня никто и никогда не слышалъ о ней ни слова, -- и пусть воображеніе читателя само объясняетъ это исчезновеніе какими угодно подробностями. Этотъ художественный пріемъ придаетъ заключенію поэмы особенную прелесть.
   "Паризина", какъ уже сказано было выше, отличается отъ другихъ поэмъ Байрона особенною мелодичностью стиха. Первая глава поэмы была въ свое время положена на музыку и долго распѣвалась, какъ одинъ изъ любимыхъ романсовъ. Да и вообще вся поэма, при своей сжатости, лаконичности, дѣйствующая на читателя не столько опредѣленными оборотами рѣчи, сколько намеками, вызывающими то или иное настроеніе, представляется скорѣе музыкальнымъ произведеніемъ, рядомъ быстро смѣняющихъ одна другую симфоническихъ картинъ,-- какъ будто сама Италія, еще не видѣнная, но уже прочувствованная поэтомъ, отозвалась въ его чуткой душѣ своей родной стихіей, -- музыкой...

П. Морозовъ.

[]

  

[]

ПАРИЗИНА.

  
                                 I.
  
             То часъ, когда изъ-за вѣтвей
             Трель соловья дрожитъ звончѣй;
             То часъ,-- когда такъ звучно-тихъ
             Влюбленный шопотъ устъ младыхъ;
             И тихій вѣтръ, и плескъ волны
             Для слуха чуткаго полны
             Какой-то музыки живой,
             И каждый цвѣтъ блеститъ росой,
             И въ небѣ звѣздъ сверкаетъ рой,
             И синева воды темнѣй,
             И гуще мракъ въ сѣни вѣтвей,
             И дымкой сводъ небесъ одѣтъ.
             То -- полумракъ, то -- полусвѣтъ...
             То часъ, какъ подъ закатъ дневной,
             Прозрачной мглою заревой
             Все будто флеромъ обвито;
             То часъ, пока еще луной
             Мерцанье сумерекъ не вовсе залито!
  
                                 II.
  
             Но не затѣмъ, чтобъ слушать водопадъ
             Прокралась Паризина изъ палатъ;
             Не съ тѣмъ, чтобы глядѣть на сводъ ночной
             Синьора бродитъ въ тишинѣ нѣмой,
             И въ княжеской бесѣдкѣ Эстовъ -- врядъ
             Она цвѣтовъ въ себя вдыхаетъ ароматъ.
             И жадно слушаетъ не соловья она,
             Хоть трепетнаго вся вниманія полна,
             Какъ будто сказкѣ слухомъ отдана...
             Вотъ шумъ шаговъ за чащею вѣтвей:
             Блѣднѣютъ щеки... сердца стукъ слышнѣй...
             Вотъ въ шелестѣ листовъ рѣчь ясно раздалась...
             Кровь снова прилила и грудь приподнялась!
             Еще минута... близокъ срокъ...
             Прошла -- и онъ y милыхъ ногъ.
  
                                 III.
  
             И что для нихъ весь міръ кругомъ
             Съ его движеньемъ, ночью, днемъ?
             Вся жизнь и неба и земли
             Для нихъ ничто въ блаженный мигъ;
             И чужды, будто въ гробъ сошли,
             Они всему: вблизи, вдали
             Кругомъ... какъ будто кромѣ ихъ
             Нѣтъ на землѣ другихъ живыхъ.
             И дышатъ, и живутъ они
             Одинъ другимъ -- за всѣхъ одни!
             Ихъ вздохи самые такимъ
             Полны блаженствомъ, что разбить
             Оно безуміемъ своимъ
             Въ груди могло бы сердце имъ,
             Когда бъ не краткій длилось мигъ.
             Опасность, страхъ, позоръ, вина,--
             Ничто не возмущаетъ ихъ
             Тревожно-сладостнаго сна.
             И кто жъ изъ насъ, кто страсти зналъ,--
             Иль медлилъ, или трепеталъ
             Въ подобный мигъ, иль думать могъ
             О томъ, что кратокъ счастья срокъ?
             Увы! и такъ оно пройдетъ
             Скорѣй, чѣмъ мысль родится въ насъ,
             Что быстротеченъ счастья часъ,
             Что свѣтлый сонъ ужъ не придетъ.
  
                                 IV.
  
             И медленъ и тоскливъ ихъ взглядъ:
             Они спѣшатъ и не спѣшатъ
             Преступныхъ радостей пріютъ
             Покинуть. Тщетны клятвы ихъ
             И обѣщанья встрѣчъ другихъ:
             Грызетъ ихъ мука, словно тутъ,
             Теперь -- разлуки вѣчной мигъ!
             Объятья, вздохи безъ конца...
             Хотятъ, какъ будто навсегда
             Сковавшись, замереть уста...
             Ея прекраснаго лица
             Прозрачный очеркъ весь облитъ
             Сіяньемъ неба заревымъ:
             И небо -- Паризина мнитъ --
             Грѣха ихъ не отпуститъ имъ.
             A съ неба строго такъ глядитъ
             Судьею каждая звѣзда!
             Объятья, вздохи безъ конца
             Ихъ приковали бъ навсегда
             Къ свиданья мѣсту... но давно
             Ждетъ Паризину сѣнь дворца.
             Урочный часъ -- и суждено
             Разстаться имъ: въ груди съ тоской,
             Съ боязнью мрачно-ледяной,
             Со всѣмъ, что слѣдовать должно
             За грѣшнымъ дѣломъ, за виной.
  
                                 V.
  
             Уходитъ Уго, чтобъ искать
             На ложѣ одинокомъ сна
             И по чужой женѣ сгарать
             Грѣховнымъ жаромъ; a она
             Главу преступную должна
             Къ груди супруга приклонить...
             Но сонъ ея -- горячки сонъ,
             Грѣховныхъ чувствъ исполненъ онъ:
             Ихъ обличаетъ жаръ ланитъ.
             Она въ забвеньи страстныхъ грезъ
             Лепечетъ громко имя то,
             Котораго бы ни за что
             И шопотомъ не произнесъ
             Ея языкъ при свѣтѣ дня.
             Супруга жметъ къ груди она,
             Полна мятежнаго огня...
             A онъ, объятьемъ пробужденъ,
             Блаженъ мечтою,-- грезы сна,
             И страстный вздохъ, и нѣги стонъ
             Душой готовъ благословить
             И слезы умиленья лить
             О томъ, что и во снѣ жена
             Ему такъ страстно предана.
  
                                 VI.
  
             Онъ къ сердцу спящую прижалъ
             И ловитъ смутный шопотъ словъ,
             И слышитъ... Что жъ затрепеталъ
             Князь Адзо, будто услыхалъ
             Архангела послѣдній зовъ?
             И правъ онъ... Приговоръ страшнѣй
             Ему едва ли прозвучитъ
             И надъ могилой, какъ изъ ней
             Гласъ судіи ему велитъ
             Возстать, чтобъ вѣкъ уже не спать
             И передъ вѣчный тронъ предстать.
             Да, правъ онъ... Миръ его земной
             Единымъ звукомъ весь разбитъ:
             Невнятный лепетъ рѣчи той --
             Ея вина и Адзо стыдъ!
             И чье же имя?...
                                           Раздалось
             Оно въ ушахъ, какъ страшный стонъ
             Волны, которою разбитъ
             Челнокъ, и путникъ, на утесъ
             Заброшенный, вновь погруженъ
             Навѣки въ хлябь морскихъ валовъ
             И не воротится... Таковъ
             Ударъ, который нанесенъ
             Тѣмъ именемъ душѣ его...
             И чье же имя?
                                           Про кого
             Не могъ бы грезить даже онъ!
             То имя -- Уго... сына той...
             Любимой прежде... Сынъ родной,
             Плодъ страсти, плодъ мятежныхъ лѣтъ,
             Минувшаго живой упрекъ,
             Грѣхъ юныхъ дней, когда увлекъ
             Онъ сердце Бьянки и обѣтъ
             Безжалостно нарушить могъ,
             Обѣтъ, когда-то данный ей,--
             Довѣрчивой въ любви своей.
  
                                 VII.
  
             Кинжалъ извлекъ онъ изъ ножонъ,
             Но трепетно въ ножны опять
             Сталь хладная опущена...
             Ее убить не въ силахъ онъ!
             Пусть недостойна жить она,
             Но -- такъ прекрасна!... И притомъ,
             Она съ улыбкой тихимъ сномъ
             Забылась. Онъ не разбудилъ
             Ея... a только устремилъ
             На спящую онъ взглядъ такой,
             Что еслибъ, пробудясь отъ сна,
             Взглядъ этотъ встрѣтила она,
             Ее оледенилъ бы онъ
             На вѣчный, безпробудный сонъ.
             У князя по челу течетъ,
             Густыми каплями блестя
             При свѣтѣ лампы, хладный потъ ..
             Она-жъ замолкла. Но хотя
             Теперь безпечно спитъ она,
             A жизнь ея изочтена!
  
                                 VIII.
  
             Заутра же -- допросъ. Вины
             Клятвопреступницы-жены
             Улики хочетъ онъ собрать,
             И отъ придворныхъ слышитъ самъ
             Все, что страшился онъ узнать:
             Свой несомнѣнно-явный срамъ...
             Себя однѣхъ хотятъ спасать
             Ея сообщницы. Боязнь
             Велитъ имъ все -- вину, и казнь,
             И стыдъ -- лишь на нее слагать.
             Утаекъ нѣтъ. До мелочей
             Раскрыто все, чтобъ былъ вѣрнѣй
             Разсказъ; и больше ничего
             Душѣ измученной его
             И слуху не осталось ждать,
             И чувствовать, и узнавать...
  
                                 IX.
  
             Онъ не изъ тѣхъ, перенести
             Чтобъ могъ отсрочку мщенья... Вотъ
             Въ совѣта залѣ, посреди
             Вельможъ, возсѣвъ на тронъ, зоветъ
             Чету преступную на судъ
             Владыка рода Эстовъ. Ихъ
             Обоихъ скованныхъ влекутъ.
             Такъ оба юны; такъ изъ сихъ
             Виновныхъ дивно хороша
             Одна... и какъ, Спаситель мой,--
                       Какой судьбой,
             Въ цѣпяхъ и тяжело дыша,
             Передъ отцомъ здѣсь сынъ родной
                       Стоитъ, какъ предъ судьей?
             Предъ властелиномъ Уго здѣсь;
             И гнѣвъ его извѣдать весь
                       И слышать приговоръ
             Изъ устъ отцовскихъ долженъ онъ...
             Но пусть защиты онъ лишенъ
             И пусть въ цѣпяхъ... До этихъ поръ
             Его языкъ былъ нѣмъ, a взоръ
             Лишь гордый выражалъ укоръ.
  
                                 X.
  
             Тиха, безмолвна и блѣдна
             Передъ судомъ стоитъ она...
             Какъ взглядъ очей ея живыхъ,
             То говорливыхъ, то нѣмыхъ
             И нѣги полныхъ, вдругъ поблекъ!...
             Еще вчера, горя огнемъ,
             Своихъ лучей блестящій токъ
             Онъ разливалъ на все кругомъ.
             Еще вчера свое копье
             Готовъ былъ каждый за нее
             Изъ знатныхъ рыцарей сломать,
             Когда бъ лишь взоромъ повела...
             Еще вчера перенимать
             Ея улыбки, тонъ рѣчей
             Готова каждая была
             Красавица, чтобъ подражать
                       Владычицѣ своей.
             Когда бъ въ очахъ ея печаль
             Туманной влагой разлилась,
             Навѣрно не одна бы сталь
             Для отомщенья извлеклась
             Тому, кто взоръ ея въ тѣ дни
             Могъ омрачить хотя на мигъ.
             A нынѣ кто она для нихъ,
             Кто нынѣ для нея они?
             Теперь -- властна ль она велѣть?
             Возможно ль имъ на зовъ летѣть?
             И равнодушны, и молчатъ
             Они, и клонятъ долу взоръ,
             Сложивши руки, иль таятъ
             Вражду, презрѣнье и укоръ
             Въ движеньи губъ, въ усмѣшкѣ злой...
             О, Паризина! вотъ твой дворъ!
             A онъ, a тотъ... избранникъ твой,
             Чей мечъ недавно ждалъ однихъ
             Полу-велѣній глазъ твоихъ...
             Онъ, кто,-- свободенъ будь на мигь,--
             Твою свободу бъ искупилъ
             Иль въ битвѣ голову сложилъ?...
             Жены отца любовникъ, онъ,--
             Такъ, какъ и ты, обремененъ
             Цѣпями тяжкими,-- не зритъ,
             Какъ влага слезъ твой взоръ мутитъ,--
             Слезъ, проливаемыхъ тобой
             За жребій друга, не за свой...
             И вѣки нѣжныя твои,
             По коимъ тонкіе ручьи --
             Извивы жилокъ разлились
             Всей темной синевою струй,
             Маня уста на поцѣлуй,
             Какъ будто налиты свинцомъ,
             Не осѣняютъ -- давятъ взглядъ:
             Подъ ними слезы лишь кипятъ
             И накипая -- бьютъ ключомъ.

[]

                                 XI.
  
             И онъ... онъ плакалъ бы о ней,
             Безъ этихъ сотенъ глазъ людскихъ,
             Слѣдящихъ зорко ихъ двоихъ...
             Но тутъ, передъ толпой людей,
             Его печаль,-- какъ ни была
             Тяжка,-- какъ будто замерла!
             И сердца Уго тайныхъ мукъ
             Не выдалъ ни единый звукъ...
             Лишь на нее одну взглянуть
             Боится онъ, чтобъ не вздрогнуть.
             Воспоминанья прожитыхъ
             Мгновеній... преступленье ихъ...
             Любовь ихъ... правый гнѣвъ отца,
             Проклятье всѣхъ людей честныхъ...
             Казнь здѣсь -- и въ небѣ судъ Творца...
             Ея погибель и позоръ!...
             На смертно-блѣдное чело
             Подруги хоть единый взоръ
             Какъ могъ бы нынѣ кинуть онъ?
             За все имъ сдѣланное зло
             Въ немъ грозно поднялся бъ укоръ
             И вылился въ ужасный стонъ.
  
                                 XII.
  
             И началъ князь:
                                           "Еще вчера
             Былъ гордъ я сыномъ и женой;
             Сегодня съ утренней зарей
             Мой сонъ разсѣянъ. До утра,
             До завтра не пройдетъ,-- ни той
             И ни другого y меня
             Не будетъ. Жизнь свою до дня
             Кончины буду я влачить
             Одинъ... Да будетъ, такъ и быть!
             Здѣсь никого,-- увѣренъ въ томъ,--
             Нѣтъ, кто бъ иначе поступить
             На мѣстѣ могъ моемъ.
             Союзъ разорванъ... и не мной...
             Опять скажу я: такъ и быть!
             Внемлите жъ судъ правдивый мой:
             Тебя священникъ, Уго, ждетъ;
             Затѣмъ -- за грѣхъ разсчетъ.
             Ступай, молися небесамъ!
             Быть можетъ, и прощаютъ тамъ;
             Но мѣста нѣтъ обоимъ намъ
             Здѣсь на земли,
             Гдѣ бъ вмѣстѣ двое мы могли
             Хотя единый часъ дышать...
             Прощай же... Не увижу я,
             Какъ будешь умирать...
             Но ты, коварная змѣя,
             Ты будешь зрѣть -- клянуся въ томъ --
             Его главу подъ топоромъ!
             Иди, развратная жена!
             Не я, но ты, лишь ты вина
             Убійства. Мучься жъ, a потомъ
             Живи, коль можешь пережить...
             Тебя я не хочу казнить!"

[]

                                 XIII.
  
             И тутъ суровый князь закрылъ
             Лицо, затѣмъ, что вдоль чела
             Пошли слѣды столь рѣзкихъ жилъ,
             Какъ будто къ мозгу прилила
             Вся кровь. И онъ, угрюмъ и нѣмъ,
             Склонился на руки главой,
             Чтобы не выдать предъ толпой
             Своихъ мученій. Между тѣмъ
             Окованныя приподнялъ
             Преступникъ руки -- и просилъ
             Онъ слова краткаго. Молчалъ
             Князь Адзо, но не воспретилъ,--
             И Уго такъ заговорилъ:
             "Смерть не страшитъ меня. Видалъ
             Не разъ ты, какъ, летя на бой,
             Врывался вмѣстѣ я съ тобой
             Въ ряды безчисленныхъ враговъ...
             И попрекнуть мечъ добрый мой,
             Который y меня отъятъ
             Усердіемъ твоихъ рабовъ,
             Нельзя въ бездѣйствіи. Наврядъ
             Сѣкирѣ палача пролить
             Такъ много крови, какъ моей
             Рукой, на службѣ бывъ твоей,
             Крови враговъ твоихъ пролить
             Я успѣвалъ въ единый бой.
             "Тобой дана -- и пусть тобой
             Возьмется нынѣ жизнь моя,--
             Даръ, за который много я
             Не въ силахъ благодарнымъ быть...
             Я никогда не могъ забыть
             Позора матери, стыда
             И смерти... Помнилъ я всегда
             И срамъ рожденья... И однимъ
             Наслѣдьемъ было то моимъ...
             Давно она въ могилѣ спитъ...
             Я, сынъ ея, соперникъ твой,
             Твой сынъ,-- туда же на покой
             Сойду за ней; но обличитъ
             Ея безрадостный конецъ,
             Глава, на плахѣ нынѣ мной
             Сложенная,-- какъ нѣженъ былъ
             Любовникъ, какъ любилъ отецъ!
  
             "Пускай тебя я оскорбилъ,
             Но -- зло за зло... Увы! она,
             Твоя законная жена,--
             Та жертва новая страстей
             Твоихъ и гордости твоей,--
             Ты помнишь,-- мнѣ обручена
             Была давно... Ты это зналъ!
             Ея красы ты возжелалъ...
             Своимъ же собственнымъ грѣхомъ,
             Рожденья моего пятномъ
             Меня унизилъ ты предъ ней,
             Какъ недостойнаго назвать
             Ее невѣстою своей...
             Затѣмъ, что имя я не могъ
             Носить твое и возсѣдать
             На тронѣ Эстовъ!... Но когда бъ
             Еще прожить судилъ мнѣ Богъ,
             Блескъ славы Эстовъ былъ бы слабъ
             Предъ блескомъ тѣмъ, который самъ
                       Стяжалъ бы я...
             Я мечъ имѣлъ; душа моя
             Была способна къ небесамъ
             Вершину древа моего
             Поднять и Эстовъ родъ затмить
             Величьемъ царственнымъ его...
             Чтобъ шпоры рыцаря носить
             Достойно -- знатнымъ мало быть...
             Мои же шпоры въ смертный бой
             Предъ всей вельможною толпой
             Стремили моего коня,
             И мчалъ ретивый конь меня,
             И громко несся по полямъ
             Мой кличъ: "Домъ Эстовъ -- смерть врагамъ!"
  
             "Я преступленье не ищу
             Оправдывать, и не хочу
             Пощаду вымолить себѣ,
             И не прошу, чтобы судьбѣ
             Самой оставилъ ты скосить
             Остатокъ,-- бѣдный, можетъ быть,--
             Мнѣ предназначенныхъ годовъ.
             Да и зачѣмъ? Безумныхъ словъ
             Не повторить, не возвратить!
             Но пусть и низокъ родомъ я,
             Пускай позоръ на мнѣ лежитъ,
             Пусть родовая спесь твоя
             Меня признать сочла бъ за стыдъ...
             Въ моихъ чертахъ легко узнать
             Отца черты -- твою печать.
             И все твое въ душѣ моей:
             Твоя неукротимость въ ней,
             Твои... но что жъ трепещешь ты
             Во мнѣ узнать свои черты?...
             Твои онѣ -- моя рука,
             Которая, какъ сталь, крѣпка,
             Моя душа -- вся изъ огня...
             Ты мнѣ не жизнь лишь подарилъ,--
             Себя ты перелилъ въ меня!
             Смотри жъ на плодъ грѣховный свой
             И казнись тѣмъ, что породилъ
             Ты сына, сходнаго съ тобой!...
             Не выкидышъ по духу я:
             Душѣ подобная твоей,
             Не терпитъ узъ душа моя.
             A жизнь, a даръ мгновенный сей,
             Который нынѣ ты судилъ
             Отнять,-- ты знаешь,-- я цѣнилъ
             Не больше, чѣмъ цѣнилъ ты самъ,
             Когда бывало, свой шеломъ
             Надвинешь ты, и, конь съ конемъ,
             По мертвымъ вражескимъ тѣламъ
             Мы мчимся съ дерзостнымъ челомъ.
  
             "И пусть что было -- то прошло,
             И пусть грядущее могло
             Лишь прошлому подобно быть...
             A все мнѣ жаль, что жизни нить
             Судьба не порвала тогда!
             Хоть матери моей стыда
             Виновникъ -- ты; хотя всѣхъ золъ
             Причина -- ты; хоть подъ вѣнецъ
             Мою невѣсту ты повелъ,--
             Я чувствую: ты мой отецъ!
             И приговоръ суровый твой,--
             Онъ правъ, хоть изреченъ тобой.
             Зачатъ въ грѣхѣ, позорно я
             Умру на плахѣ: жизнь моя
             Окончится, какъ началась...
             Грѣшилъ отецъ -- и сынъ грѣшилъ!
             Во мнѣ одномъ обоихъ насъ
             Ты нынѣ право осудилъ.
             Мой грѣхъ въ глазахъ толпы людской
             Тяжеле: Божій судъ -- иной!"

[]

                                 XIV.
  
             Окончилъ -- и спокойно сталъ,
             На грудь сложивши руки, онъ;
             И какъ-то страшно прозвучалъ
             Цѣпей тяжелыхъ рѣзкій звонъ.
             И не было ни одного
             Изъ окружавшихъ тронъ вождей,
             До сердца бъ не проникъ чьего
             Глухой и мрачный звонъ цѣпей...
             На роковую красоту
             Жены-преступницы, на ту
             Причину казни и вины,
             Вновь взоры всѣхъ устремлены!
             Какъ приметъ -- каждый знать желалъ --
             Казнь совиновника она...
             Она же, зла всего вина,
             Межъ тѣмъ стояла, я сказалъ,
             Тиха, безмолвна и блѣдна...
             A взглядъ ея недвиженъ былъ,
             Но былъ открытъ. Ни разу онъ,
             Казалось, не былъ обращенъ
             На что нибудь -- и не бродилъ
             По сторонамъ; и вѣки глазъ
             Ея прелестныхъ хоть бы разъ
             Сомкнулись,-- тѣнію своей
             Хоть разъ прикрыли бъ блескъ очей!
             Нѣтъ! обвивали, какъ кружки,
             Своею страшной бѣлизной
             Они лазурные зрачки.
             Стеклянно-хладенъ, нѣмъ и дикъ
             Былъ взглядъ ея передъ толпой.
             Казалось, будто ледъ проникъ
             Въ ея свернувшуюся кровь.
             Слеза являлась лишь порой...
             И, медленно скопившись, вновь
             Изъ-подъ каймы рѣсницъ густыхъ
             Катилась крупная слеза.
             Лишь тотъ, кто видѣлъ, тотъ постигъ
             Что это было... Слезъ такихъ
             Людскіе на землѣ глаза,
             Казалось всѣмъ, не могутъ лить.
             Хотѣла что-то говорить
             Она... Глухой, неясный звукъ
             Гортань сухая издала...
             И въ звукѣ томъ слышна была
             Вся тягость безконечныхъ мукъ.
             Замолкъ онъ... Что-то ей опять
             Хотѣлося потомъ сказать,--
             И голосъ слышался, но онъ
             Излился только въ долгій стонъ...
             И пала на землю она,
             Какъ тяжкій камень, какъ порой
             Съ подножья мраморъ -- ликъ живой.
             Увы, не Адзо то жена,
             Сей трупъ бездушный и нѣмой:
             Надгробный памятникъ скорѣй,
             Надгробный памятникъ надъ ней,
             Надъ ней, кого, какъ жало, страсть
             Язвила и къ грѣху влекла,--
             Надъ ней, которая упасть
             До преступленія могла
             И посрамленья не снесла!...
             A все жива еще она.
             И къ тяжкимъ мукамъ бытія
             Вновь слишкомъ скоро призвана
             Отъ полусмерти забытья...
             Но бѣдный разумъ... Напряглись
             Въ ней фибры чувствъ и порвались...
             И въ помутившемся отъ мукъ
             Мозгу все въ хаосѣ слилось!
             Какъ отъ дождя размокшій лукъ,
             Который стрѣлы мечетъ вкось,
             Безсвязно дикія, какъ сонъ,
             Рождать лишь можетъ мысли онъ.
             Пустое, бѣлое пятно --
             Для ней прошедшее; черно
             Грядущее: едва видна
             Стезя въ немъ, да и та темна,
             Какъ путнику, что въ часъ ночной
             Тропинки вынужденъ искать,
             Чуть освѣщаемой грозой.
             Она боялась... Понимать
             Могла, что ей на душу зло
             Теперь какое-то легло,
             Какъ камень, хладно, тяжело.
             Что былъ тутъ грѣхъ, и срамъ тутъ былъ,
             Что кто-то скоро тутъ умретъ...
             Ho -- кто?... забыла... Приходилъ
             Вопросъ ей: что -- она живетъ,
             Иль нѣтъ? Земля ли подъ стопой?
             Надъ нею небо ли?... Кругомъ
             То люди ль собрались толпой?
             Иль демоновъ проклятыхъ рой,
             Съ какимъ-то злобнымъ торжествомъ,
             Глядитъ на ту, которой взоръ
             Привыкъ досель встрѣчать кругомъ
             Сочувствіе, a не укоръ?
             И все подобно стало тьмѣ
             Въ ея блуждающемъ умѣ.
             Боязнь, надежды -- все слилось
             Въ непроницаемый хаосъ...
             То смѣхъ, то слезы -- и равно
             Во всемъ безуміе одно!
             Въ тяжелый, судорожный сонъ
             Ея разсудокъ погруженъ...
             Его на помощь тщетно звать,
             И пробужденья долго ждать!
  
                                 XV.
  
             Монастыря колокола
                       Гудятъ, звонятъ,
             Сливаясь въ гулъ глухой;
             На старой башнѣ, прямой какъ стрѣла,
             Медленно, тяжко, впередъ и назадъ
             Качаясь, ревутъ, какъ жалобный вой.
             Тоску на сердце наводитъ ихъ звонъ...
             Но, чу! раздался и гимнъ похоронъ,
                       Торжественно-мраченъ, унылъ...
             Поминки по томъ, кто на свѣтѣ отжилъ
                       Иль скоро отжить осужденъ...
  
                       За душу грѣшника летятъ
                       Молитвы къ небесамъ...
             Колокола всѣмъ зѣвомъ гудятъ,
                       Курится ѳиміамъ...
             Для грѣшной души настаетъ
                       Тяжелый мигъ конца...
             Чье сердце отъ жалости здѣсь не дрогнетъ?...
             Къ ногамъ монаха, святого отца,
             Онъ на землю сырую колѣни склонилъ.
             И плаха предъ нимъ, и стража дворца
                       Кругомъ обступила ее...
             И палачъ рукава засучилъ,
                       Чтобъ вѣрнѣе ударъ его былъ,
             И смотритъ: остро ль топора лезвіе...
             И пробуя, машетъ своимъ топоромъ...
             И безмолвной и тѣсной толпою народъ
             Стекается видѣть, какъ сынъ умретъ,
                       Роднымъ казнимый отцомъ.
  
                                 XVI.
  
             A вечеръ нѣгой напоенъ,
             Кругомъ все блещетъ и цвѣтетъ;
             И, покидая небосклонъ,
             Какъ бы въ насмѣшку солнце льетъ
             Струи роскошнѣйшихъ лучей
             На этотъ мрачный день скорбей.
             Вечернимъ свѣтомъ облило
             Оно преступника чело
             Въ тотъ мигъ, когда, склонясь во прахъ,
             Смиренно предъ отцомъ святымъ,
             Онъ въ сокрушеньи передъ нимъ
             Кончаетъ исповѣдь въ грѣхахъ;
             Лобзаетъ крестъ -- святой символъ --
             И отпущенія глаголъ,
             Могущій душу,-- сколь она
             Грѣхомъ ни будь осквернена,--
             Отъ смертныхъ пятенъ всѣхъ омыть
             И паче снѣга убѣлить,
             Глаголъ прощенья, неба зовъ
             Благоговѣйно внять готовъ.
             Играетъ солнце въ этотъ мигъ
             Всѣмъ золотомъ лучей своихъ --
             И на главѣ, склоненной въ прахъ,
             И на каштановыхъ кудряхъ,
             На шею падающихъ; но
             Особенно блеститъ оно
             Зловѣще-яркой полосой
             На глади топора стальной...
             Ужасенъ смертнымъ смерти мигъ!
             И въ души зрителей проникъ
             Смертельный хладъ... Пусть каждый зналъ,
             Что грѣхъ ужасный совершенъ,
             Что правъ карающій законъ,
             Но всякъ невольно задрожалъ...

[]

                                 XVII.
  
             Мольбы послѣднія скончалъ
             Преступный сынъ, жены отца
             Любовникъ дерзкій; досказалъ
             Грѣхи, какіе только зналъ,
             И пробилъ часъ его конца,
             И настаетъ послѣдній мигъ!
             Снимаютъ плащъ съ него долой.
             И прядь кудрей его густыхъ
             Палачъ презрѣнною рукой
             Уже схватилъ... Еще одна
             Минута -- пала въ прахъ она!
             Въ гробъ не возьметъ онъ ничего:
             Ни тѣхъ убранствъ, въ какія онъ
             Былъ такъ роскошно облеченъ,
             Ни даже шарфа своего,
             Что Паризиной подаренъ...
             Съ него одежда сорвана...
             Повязка взоръ закрыть должна...
             Но нѣтъ! Его ли гордый взоръ
             Подобный вынесетъ позоръ?
             И чувства, что казались въ немъ
             Затихшими,-- проснулись вновь;
             И закипѣла въ немъ вся кровь
             Негодованія огнемъ,
             Когда глаза ему платкомъ
             Палачъ собрался повязать,--
             Какъ будто бъ съ смертью незнакомъ
             Онъ былъ, и прямо ей взирать
             Въ лицо издавна не привыкъ!...
             "Нѣтъ! пусть цѣпями связанъ я,
             Пусть вамъ и жизнь и кровь моя
             Обречены,-- послѣдній мигъ
             Съ открытымъ взоромъ встрѣчу я.
             Рази"! И лишь проговорилъ,--
             На плаху самъ главу склонилъ...
             И были Уго то слова
             Послѣднія: "Рази!".. Взмахнулъ
             Палачъ рукой, топоръ сверкнулъ --
             И покатилась голова.
             И, рухнувъ, трупъ кровавый палъ
             На землю тяжко; побѣжалъ
             Изъ туловища крови токъ
             И напоилъ, какъ дождь, песокъ...
             Мигнули судорожно разъ
             И два -- но быстро вѣки глазъ;
             На мигъ раскрылися уста
             И затворились навсегда...
             Онъ умеръ такъ, какъ умирать
             Всѣмъ грѣшнымъ надо пожелать:
             Безъ шума и безъ хвастовства!
             Онъ покаянныя слова
             Читалъ смиренно; врачевства
             Духовнаго не отвергалъ,
             Не впалъ въ отчаянія грѣхъ:
             У ногъ пріора преклоненъ,
             Вполнѣ былъ сердцемъ отрѣшенъ
             Онъ отъ земныхъ желаній всѣхъ!...
             Отецъ разгнѣванный, она,
             Его любовь -- грѣха вина...
             Что было тутъ ему до нихъ?
             Ни стоновъ ропота глухихъ
             На тяжкій приговоръ судьбы,
             Ни помысловъ о чемъ иномъ,
             Какъ лишь о мірѣ неземномъ,--
             Ни слова,-- кромѣ словъ мольбы
             Да тѣхъ невольныхъ краткихъ словъ,
             Когда спокойно былъ готовъ
             Онъ топора ударъ принять --
             Словъ, чтобы дали умирать
             Ему съ открытымъ взоромъ,-- сихъ
             Прощальныхъ словъ его однихъ!...
  
                                 XVIII.
  
             Какъ смертью сжатыя уста,--
             Грудь каждаго въ толпѣ нѣмой
             Была для вздоховъ заперта...
             Но электрической струей
             Холодной дрожи токъ по всей
             Толпѣ сплотившейся людей
                       Перебѣжалъ,
             Когда ударъ смертельный палъ
             И порѣшило лезвіе
             На вѣкъ любовь и бытіе
             Того, кто отжилъ въ этотъ мигъ...
             Поднялся вздохъ, но подавленъ
             Въ груди насильно каждымъ, онъ,
             Едва родившійся, затихъ.
             Не слышались ни шумъ, ни стонъ;
             Лишь топора о плаху стукъ
             Зловѣще-глухо раздался.
             Но больше -- ничего...
                       Лишь звукъ
             Еще... онъ рѣзко разлился
             Въ безмолвномъ воздухѣ,-- какъ крикъ
             Пронзителенъ, безумно дикъ,
             Какъ матери ужасный стонъ
             Надъ пораженнымъ смертью вдругъ
             Дитей,-- прорѣзалъ воздухъ онъ,
             Сей дикій вопль нездѣшнихъ мукъ:
             Онъ изъ рѣшетчатыхъ оконъ
             Дворца -- нѣмую тишь проникъ
             И къ небу поднялся тотъ крикъ
             Отчаянный... И обратилъ
             Невольно каждый взоръ туда,
             Но тщетно... Стихло... Только былъ
             То женскій крикъ -- и никогда
             Изъ груди мукъ душевныхъ боль
             Не вырывала вопля столь
             Безумнаго. Кто услыхалъ
             Сей стонъ,-- тотъ вѣрно пожелалъ
             Изъ состраданья, чтобы онъ
             Былъ смертный -- этотъ страшный стонъ!.
  
                                 XIX.
  
             Палъ Уго, и съ минуты сей
             Его печальнаго конца,--
             Ни въ залахъ мраморныхъ дворца,
             Ни въ темной зелени аллей
             Не видно Паризины. Слѣдъ
             Ея пропалъ -- и слуху нѣтъ
             Нигдѣ ужъ болѣе о ней...
             И даже имя то ничей
             Языкъ промолвить не дерзалъ,
             Какъ бы одно изъ словъ такихъ,
             Какія изъ бесѣдъ людскихъ
             Навѣки -- или страхъ изгналъ,
             Иль чувство изгнало стыда.
             Отъ князя жъ Адзо никогда
             Никто ни разу не слыхалъ
             Ни сына, ни жены именъ.
             Никто не зналъ гробницы ихъ.
             Былъ за оградой мѣстъ святыхъ
             Ихъ праху уголъ отведенъ.
             По крайней мѣрѣ такъ зарытъ
             Былъ рыцарь. Паризины рокъ
             Глубокой тайною покрытъ,
             Какъ прахъ доскою гробовой...
             Стяжала ль тягостнымъ путемъ,
             Слезами, бдѣньями, постомъ
             Она въ обители святой
             Прощенье неба?... Ножъ иль ядъ
             Пресѣкли дни ея?... Молчатъ
             Преданія. Иль, можетъ быть,
             Безъ долгихъ пытокъ жизни нить
             Ея мгновенно порвалась
             И грудь отъ мукъ разорвалась
             При взмахѣ топора,-- едва
             Скатилась Уго голова...
             Но какова бы ни была
             Ея кончина,-- умерла
             Она печально, какъ жила!
  
                                 XX.
  
             И князь женился на другой,
             И окруженъ подъ старость былъ
             Онъ добрыхъ сыновей толпой;
             Но не былъ ни одинъ изъ сихъ
             Сыновъ столь доблестенъ и милъ,
             Какъ тотъ, кто тлѣлъ въ землѣ сырой;
             Иль если были -- доблесть ихъ
             Холодный взоръ не примѣчалъ:
             A примѣчалъ, такъ подавлялъ
             Родитель вздохъ въ груди своей...
             Но слезъ y князя никогда
             Не вырывалось изъ очей.
             И никогда его уста
             Не озарялись ужъ потомъ
             Улыбки радостнымъ лучомъ.
             Его высокое чело
             Изрыли тяжкихъ думъ слѣды --
             Морщины... Горе провело
             До срока эти борозды
             Горячимъ плугомъ. Для всего
             Онъ отжилъ навсегда; равно
             Для радостей и для скорбей.
             Ему въ грядущемъ ничего
             Не оставалося давно,--
             Лишь развѣ длинный рядъ ночей
             Безъ сна и рядъ тяжелыхъ дней,
             Да равнодушіе одно
             Къ хвалѣ или хулѣ людской...
             Его душа давно бѣжать
             Хотѣла бъ отъ себя самой,
             Но покориться не могла
             Судьбѣ своей,-- a забывать
             Способна не была;
             Она всегда, въ тотъ даже мигъ,
             Когда, казалось, тишина
             Въ ней водворялася,-- полна
             Была обычныхъ думъ своихъ,
             Думъ напряженныхъ, мрачныхъ, злыхъ...
             Такъ льда густой и твердый слой
             Покроетъ лишь поверхность водъ,--
             Неудержимо токъ живой
             Подъ хладною корой течетъ
             И течь не можетъ перестать...
             Духъ Адзо такъ же волновать
             Не преставалъ обычный токъ
             Печальныхъ думъ: источникъ ихъ
             Былъ слишкомъ силенъ и глубокъ,
             Чтобы, какъ память дней былыхъ,
             Изсякнуть. Тщетно мы хотимъ
             Разливъ сердечныхъ волнъ унять;
             Вовѣки не изсякнуть имъ --
             И возвращаются опять
             Потоки слезъ непролитыхъ
             Къ источнику -- и тамъ на днѣ
             Кипятъ въ душевной глубинѣ...
             И пусть никто не видитъ ихъ,
             Тѣхъ слезъ непролитыхъ,-- онѣ,
             На сердце падая, опять
             Скопляются и тѣмъ сильнѣй,
             Чѣмъ болѣе въ груди своей
             Мы силимся ихъ подавлять...
             Истерзанъ внутренней тоской,
             Воспоминаньями о тѣхъ,
             Кого казнилъ за тяжкій грѣхъ,
             Страдая сердца пустотой,
             Ненаполнимой ни на мигъ,
             И безъ надежды встрѣтить ихъ
             Хоть за предѣлами земли,
             При всемъ сознаніи, что онъ
             Свершилъ свой судъ, какъ самъ законъ,
             Что сами гибель навлекли
             Они на голову себѣ --
             Былъ князь подъ старость обреченъ
             Тоскѣ, мученьямъ и борьбѣ...
             Могучій дубъ, когда порой
             Суки испорченныхъ вѣтвей
             Подрѣжетъ опытной рукой
             Садовникъ бережно,-- сильнѣй
             Раскинется подъ небеса...
             Но если въ бѣшенствѣ гроза
             Нежданно вѣтви опалитъ,--
             Нѣмой развалиной стоитъ
             И сохнетъ сумраченъ и голъ
             Вѣтвей навѣкъ лишенный стволъ.
                                                               Аполлонъ Григорьевъ.

[]

  

ПАРИЗИНА.

   Стр. 452.
   То часъ, когда изъ-за вѣтвей, и пр.
   "Первая строфа была напечатана, съ музыкой, нѣсколько времени тому назадъ; первоначально она предназначалась для Лары" (Прим. Байрона).
   Стр. 454. Навѣрно, не одна бы сталь
   Для отомщенья извлеклась
   Тому, кто взоръ ея въ тѣ дни
   Могъ омрачить хотя на мигъ.
   Ср. знаменитую похвалу королевѣ Маріи-Антуанетѣ, въ "Размышленіяхъ о французской революціи" Борка (1790). "Я видѣлъ французскую королеву лѣтъ 16--17 тому назадъ, когда она была еще супругою дофина, въ Версаліи... Мнѣ никогда и не снилось, что я могу быть свидѣтелемъ такихъ бѣдствій, какія обрушились на нее среди этой любезной націи, состоящей изъ честныхъ и рыцарственныхъ людей. Я былъ увѣренъ, что десятокъ тысячъ шпагъ обнажится для того, чтобы отомстить даже за одинъ взглядъ, угрожающій ей оскорбленіемъ".
   Стр. 458.
   На роковую красоту
   Жены-преступницы...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Вновь взоры всѣхъ устремлены.
   Межъ тѣмъ стояла, я сказалъ,
   Тиха, безмолвна и блѣдна...
   "Я послалъ за Марміономъ, потому что мнѣ пришло въ голову, что есть сходство между Паризиной и подобной же сценой во 2-й пѣснѣ Марміона. Я опасаюсь, что сходство въ самомъ дѣлѣ есть, хотя раньше я объ этомъ вовсе не думалъ и едва ли могъ желать подражать неподражаемому произведенію... Я дополнялъ свой разсказъ выпиской изъ Гиббона, которая естественно приводитъ къ подобной сценѣ; но все-таки это представляется мнѣ не совсѣмъ удобнымъ", писалъ Байронъ Муррею 3 февраля 1816 г. Сцена въ Марміонѣ Вальтеръ-Скотта, о которой идетъ рѣчь, изображаетъ появленіе Констанціи Беверлей передъ конклавомъ:
  
   Спокойно взоръ ея сіялъ
   И твердость духа выражалъ.
   И недвижима, и блѣдна,
   Стояла предъ судомъ она,
   И только чуть замѣтный вздохъ
   Въ ней обнаружить чувство могъ.
   Такъ изваяньемъ восковымъ,
   А не созданіемъ живымъ
   Казалась взорамъ всѣхъ она,
   Безмолвна и какъ смерть блѣдна.
   (Переводъ для наст. изд. П. О. Морозова).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru