Это было въ исходѣ сороковыхъ годовъ; служба мнѣ опротивѣла, я вышелъ въ отставку и возвратился въ Петербургъ послѣ довольно долгаго скитанья по провинціи. Состояніе мое, благодаря родовой саратовской деревнѣ, подаренной Екатериной прадѣду,-- было обезпеченное,-- мнѣ было двадцать восемь лѣтъ, я хотѣлъ отдохнуть и пожить, возобновилъ знакомство и пустился въ свѣтъ.
Въ сорокъ восьмомъ году кутежъ молодежи и свѣтскія удовольствія -- процвѣтали; баловъ было много, и одинъ блистательнѣе другого; я жилъ какъ другіе, выбралъ себѣ "предметъ" въ балетѣ, кутилъ въ модныхъ кабакахъ и таскался по баламъ: послѣ провинціальной жизни -- это было ново для меня и имѣло одуряющую пріятность.
Разъ въ началѣ зимы танцовали у З**; когда я пріѣхалъ туда, несмотря на то, что это не былъ балъ, а просто танцовальный вечеръ -- народу было множество и тѣснота порядочная: да удачный балъ или вечеръ безъ тѣсноты и не бываетъ! Я встрѣтилъ хозяйку въ дверяхъ между гостиной и залой. Это была пустенькая, но милая женщина, боявшаяся, какъ оспы, чтобы вечеровъ ея не назвалъ кто нибудь скучными, и потому неутомимо наблюдавшая чтобы всюду было весело. Впрочемъ у ней было настолько такта и умѣнья, чтобы не надоѣдать своей излишней опекой, и она исполняла свою трудную обязанность хозяйки очень ловко. Ея вечера дѣйствительно считались веселыми. Я былъ съ ней довольно близко знакомъ.
-- А вы вѣчно опаздываете! встрѣтила она меня.-- Ну за это должны быть наказаны. Дамъ, вѣроятно, нѣтъ ангажированныхъ?
-- Нѣтъ! отвѣчалъ я.
-- Такъ пойдемте, я васъ представлю одной дѣвушкѣ: пожалуста танцуйте съ ней, она пріѣзжая и никого почти не знаетъ. Да не бойтесь, смѣясь прибавила она, замѣтивъ выраженіе моего лица;-- наказанье будетъ легкое: она, кажется, немного простовата, но премиленькая. И не давъ мнѣ отговориться, она взяла меня за руку и провела, къ стѣнѣ, вдоль которой сидѣли дамы.
-- Mademoiselle Madeline, позвольте представить вамъ, дитя мое, m-r Маркова: онъ очень ловко вальсируетъ, сказала она, разумѣется по французски, съ особенной нѣжностью обращаясь къ дѣвушкѣ. Музыка играла вальсъ. Послѣ такой рекомендаціи, мнѣ ничего не оставалось дѣлать, какъ поклониться и подставить согнутую въ полукольцо руку, что я и исполнилъ. Дама моя вальсировала граціозно и податливо; она была, какъ и я, средняго роста и талія ея, гибкая и мягкая, какъ разъ приходилась по рукѣ, танцовать съ ней было ловко и пріятно. Мы сдѣлали нѣсколько туровъ, когда она мнѣ сказала,: "довольно".
-- А ваша репутація справедлива, поблагодаривъ меня и улыбнувшись, сказала она, взглянувъ прямо мнѣ въ лицо, когда я ее сажалъ.
Петербургская барышня никогда бы не позволила себѣ высказать подобное замѣчаніе мужчинѣ, только-что ей представленному; какимъ-то милымъ простодушіемъ повѣяло на меня отъ этихъ словъ, точно въ теплую и надушенную атмосферу залы пахнуло свѣжимъ запахомъ поля, и я осмотрѣлъ пристальнѣе говорившую. Это была дѣвушка лѣтъ 17--18, но что-то дѣтски-простодушное и невинное было въ ней, такъ что мнѣ стало понятно, почему хозяйка назвала ее: "мое дитя". Взбитые волосы ея были свѣтло-русые, глаза сѣрые, мягкіе и пріятные, лицо, какъ у большой части сильнобѣлокурыхъ, чрезвычайно нѣжной бѣлизны съ широкимъ нѣжнымъ румянцемъ; впослѣдствіи я замѣтилъ, что у нея при волненіи и лобъ даже заливало розовой краской. На ней было розовое платье, и, при этомъ счастливомъ цвѣтѣ лица, она вся была точно свѣжая, только-что распустившаяся роза раннимъ утромъ. Черты лица ея не поражали съ перваго раза, но онѣ были прелестны и, присмотрѣвшись къ нимъ, не хотѣлось глазъ отнести -- такъ они были милы и счастливо сгармонированы; небольшой прямой носикъ, небольшой ротъ съ малиновыми маленькими и полными губами, слегка отвороченными, что сообщало имъ нѣсколько чувственное выраженіе и давало возможность при улыбкѣ показывать мелкіе бѣлые и ровные зубы, маленькіе розовые уши, и на всемъ неизъяснимо-привлекающая печать нѣжности, добросердечія и какой-то ясной чистоты. Я былъ сразу подкупленъ этой наружностью, пригласилъ дѣвушку на абонированный вальсъ, и сталъ за ея стуломъ.
Мы разговорились. Она спросила меня: не я ли былъ въ Р**, гдѣ сохранилась еще память о моемъ имени -- и на утвердительный отвѣтъ сказала, что сама жила тамъ и много обо мнѣ слышала. Оказалось, что отецъ ея, бывшій тамъ губернаторомъ, недавно сдѣланъ сенаторомъ и переѣхалъ въ Петербургъ, что я былъ знакомъ съ ея семействомъ -- въ то время, какъ она воспитывалась у тетки, у насъ нашлось много общихъ знакомыхъ, изъ которыхъ нѣкоторые были мнѣ очень близки. Я пригласилъ ее еще на кадриль, и мы проговорили все время очень весело: она имѣла какую-то манеру выражаться такъ просто и, казалось, откровенно, что съ нею, послѣ нѣсколькихъ словъ, чувствовалось свободно и спокойно -- точно съ давнишней знакомой.
Послѣ кадрили она мнѣ сказала:
-- Хотите видѣть мать мою?
Я съ удовольствіемъ согласился.
Она протянула мнѣ руку -- и повела меня. Повела безъ бойкости или холодной самоувѣренности свѣтской дѣвицы, безъ стыдливаго и торопливаго нырянья смущенной или юркой провинціалки. Она вела меня ровно, спокойно и весело, точно была въ своей стихіи:-- непуганная рыба такъ спокойно плаваетъ въ водѣ.
-- Мать! Я тебѣ веду стараго знакомаго, сказала она подходя со мною.
Мать ея была высокая полная женщина, съ нѣкоторой замашкой на важность, но въ сущности добродушная; а какъ природу не пересилишь, то, послѣ первыхъ словъ, Рыбасова (это была ея фамилія), какъ бремя, сбрасывала съ себя всѣ претензіи и становилась доброй русской барыней средней руки.
Госпожа Рыбасова встрѣтила меня французской фразой, съ костромскимъ оттѣнкомъ, покровительственно вѣжливо выражающей ея удовольствіе, но, замѣтивъ около себя свободный стулъ, тотчасъ же подобрала платье исказила: "присядьте-ка", а за тѣмъ задушевнѣйшимъ образомъ, въ полголоса, начала вспоминать Р*** и, по русской привычкѣ, жалобиться.
"Скучно здѣсь! повѣряла мнѣ она.-- Всѣ тебя точно знать не хотятъ, точно не видятъ и не замѣчаютъ, и всѣ какъ будто свысока смотрятъ. И добро бы знать, а то чиновница какая нибудь -- себя она въ качествѣ дворянки-помѣщицы и жены сенатора чиновницей уже не считала. Ну, конечно, и я на ногу себѣ какой нибудь директоршѣ наступить не позволю, и я тоже умѣю свысока-то смотрѣть -- да скучно вѣчно на церемонностяхъ-то. То ли дѣло у насъ въ Р**!" И она пошла мнѣ расписывать прелести провинціальной жизни, такъ что я насилу отъ нея вырвался. Въ заключеніе она взяла съ меня слово, что я непремѣнно буду у нихъ.
Встрѣтился я въ игорной и съ отцомъ семейства. Это былъ высокій полный брюнетъ, съ пушистыми нависшими бровями. Брови эти были необыкновенно подвижны и онъ безпрестанно игралъ ими: то вздернетъ, то нахмуритъ, то приподниметъ одну и вытянетъ другую, что придавало его лицу много разнообразныхъ и весьма замысловатыхъ выраженій. Едва ли не разнообразной игрѣ этихъ бровей онъ и былъ обязанъ своей карьерой. Прошли года, прежде чѣмъ стало замѣтно, что всѣ его способности и ограничиваются этой игрою бровей.
Рыбасовъ замѣтилъ меня во время сдачи картъ, приподнялъ съ пріятнымъ изумленіемъ брови, наскоро подалъ руку, и разбирая игру, очень любезно -- такъ какъ я не состоялъ уже у него по особымъ порученіямъ -- звалъ возобновить знакомство.
Можетъ быть, эти родительскія приглашенія остались бы безъ послѣдствій и знакомство наше ограничилось бы встрѣчами въ обществѣ, если бы къ концу вечера я не увидѣлъ снова дочь. Меня невольно потянуло къ ней и я, несмотря на лѣнь, пригласилъ ее на кадриль. Мы танцовали, и она такъ мило, весело и искренно говорила -- именно говорила, а не болтала, и, что мнѣ понравилось, говорила по-русски, что я самъ чувствовалъ себя съ ней какимъ-то безхитростнымъ, самимъ собою, а это бываетъ рѣдко: мы всѣ, особенно въ молодости, да съ хорошенькими женщинами, болѣе или менѣе играемъ какую нибудь роль. Когда мы кончили кадриль, мать, кажется, умиравшая со скуки, подошла къ ней и, посматривая дочери въ глаза, спросила заискивающимъ тономъ;
-- Не поѣхать ли домой, Маделенушка.
-- Пожалуй, если хочешь! сказала, она, и видно было, что ей совершенно все равно ѣхать или остаться. Я проводилъ ихъ, мать повторила свое приглашеніе, я поклонился.
-- Ну да! нецеремонныхъ, сказала дочь, нисколько не смущаясь.
-- А я развѣ простой? спросилъ я.
-- Да, вы иногда простой, сказала она, кутая въ шаль свою прелестную головку, и онѣ скрылись.
Дѣйствительно, на другой день я заѣхалъ къ нимъ, просидѣлъ у нихъ часа полтора, пилъ кофе съ жиденькими сливками, и опоздалъ сдѣлать предположенные визиты.
II.
Я сталъ часто бывать у Рыбасовыхъ: у нихъ чувствовалось какъ-то спокойно, хорошо. Отца почти никогда не было дома, мать устраивала себѣ партію въ карты и такъ какъ ея игра была слишкомъ мелка -- то спасибо ей она и не приглашала меня, а я съ дочерью оставался вдвоемъ, если не было еще кого нибудь изъ молодежи, которая часто таки наѣзжала къ нимъ. У молодой хозяйки былъ очень милый Мezzo-сопрано; она пріятно выполняла салонную музыку, со всѣми была одинаково привѣтлива и всѣмъ было хорошо съ нею. Я начиналъ чувствовать однообразіе бездѣльной жизни петербургскихъ развлеченій, зачастилъ къ Рыбасовымъ и вскорѣ замѣтилъ, что меня къ нимъ тянетъ -- любовь! Да! меня не спасла ни моя балетная интрижка, ни кутежи въ кабачкахъ, ни нѣкоторая доза болѣе или менѣе искренней разочарованности, которая была тогда нетолько въ модѣ, по и имѣла весьма законныя причины существованія. Обаятельная простота и короткость обращенія, что-то необыкновенно нѣжное, любящее, эта односторонность и ограниченность развитія исключительно слабыхъ и влекущихъ сторонъ женскаго организма, -- что мы называемъ собственно женственностью,-- которая, какъ махровость цвѣтка, есть и извращеніе, и вмѣстѣ красота,-- все это охватило меня какъ разслабляющій и сладко одуряющій паръ, и неудержимо влекло къ этой дѣвушкѣ. Однако волокитство за дѣвушкой было не въ моихъ правилахъ, а влюбиться серьезно я не желалъ, и потому я было попытался освободиться изъ подъ этого обаянія: по недѣлямъ предавался отчаянному кутежу (дѣла у насъ тогда не было), проигрывалъ ночи въ карты, волочился за разными камеліями, у которыхъ успѣхъ былъ очень не труденъ; но все это было напрасно: я долженъ былъ сознаться себѣ, что я влюбленъ въ Магдалину.
Это открытіе, по правдѣ сказать, не очень огорчило меня, но, сдѣлавъ его, я прежде всего сталъ добиваться отвѣта на мои чувства, а вмѣстѣ съ тѣмъ пожелалъ узнать ближе всѣ обстоятельства, касающіяся любимой дѣвушки. Въ послѣднемъ отношеніи, благодаря полному преуспѣянію нашей родной изустной гласности по части всякихъ свѣденій на счетъ ближняго (серьезной гласности и теперь немного, а тогда и совсѣмъ не было), я успѣлъ весьма легко. Оказалось, что у Рыбасовыхъ родового и благопріобрѣтеннаго, кромѣ 4 дочерей, была небольшая рязанская деревня, приносящая тысячи полторы въ годъ. Старшая дочь была замужемъ въ провинціи; двѣ меньшія воспитывались въ одномъ изъ казенныхъ институтовъ; Магдалина была вторая. Ея рожденіе подало поводъ къ какимъ-то догадкамъ на счетъ опасности близкаго знакомства молодыхъ женъ съ помѣщиками, въ то время, когда мужъ бываетъ въ командировкѣ. Не знаю, въ какой степени эти догадки были справедливы, но только появленіе Магдалины на свѣтъ было причиною нѣкоторыхъ домашнихъ разногласій и подозрѣній, и встрѣчено не совсѣмъ привѣтливо отвѣтственнымъ отцомъ. Вѣроятно, вслѣдствіе этого, Магдалину, когда ей было лѣтъ шесть, отдали довольно охотно одной бездѣтной родственницѣ, двоюродной ея теткѣ по матери, у которой она и воспитывались. Воспитательница Магдалины была женщина богатая, вдова, еще не старая, но болѣзненная и своеобычная. Въ молодости своей она многое переиспытала: расходилась съ мужемъ, была влюблена въ какого-то англичанина, ѣздила съ нимъ по Италіи, потомъ разошлась и долго жила въ Парижѣ, читала, собирала около себя кружокъ ученыхъ и замѣчательныхъ людей, пускалась то въ мистицизмъ, то въ атеизмъ, была подъ вліяніемъ іезуитовъ и чуть не сдѣлалась католичкой, -- словомъ, искала какого-то выхода, наконецъ бросила все и всѣхъ, и уѣхала въ свою тамбовскую деревню. Проѣздомъ туда она увидала у Рыбасовыхъ дѣвочку, составлявшую предметъ домашняго разлада, и выпросила ее себѣ, и сама занялась ея воспитаніемъ и образованіемъ. Подъ вліяніемъ этой-то женщины выросла. Магдалина и сложились ея понятія и воззрѣнія. Казалось бы, отъ той смѣси вліяній, подъ которыми жила тетка, изъ нея должно бы выйдти что нибудь уродливое; но видно опытъ отъ всего пережитаго не прошелъ для ея воспитательницы даромъ, ея взглядъ твердо установился, и изъ ея воспитанницы вышла прелестная и своеобразная дѣвушка, которую я встрѣтилъ. Тетка любила ее какъ родную дочь, хотѣла оставить ей все свое состояніе, но умерла въ одинъ день отъ холеры: наслѣдство пошло ближайшимъ родственникамъ, а Магдалина возвратилась къ родителямъ. Впечатлѣніе, произведенное ея рожденіемъ, уже притупилось; Рыбасовъ, мало-по-малу побѣжденный ея добротою и ласковостью и ровнымъ характеромъ, сдѣлался къ ней хорошъ, мать въ тайнѣ обожала ее, -- и Магдалина вступила въ права дочери. Ей было 16 лѣтъ; ее стали вывозить, и свѣтъ, даже петербургскій свѣтъ, ее замѣтилъ: въ немъ ее прозвали Madelaine Innocente. Дѣйствительно, она отличалась отъ всѣхъ свѣтскихъ дѣвушекъ многими своеобразными особенностями, и между ними болѣе всего бросался видъ ея невозмутимой чистоты дѣйствій и побужденій. Въ жизни дѣйствительной, а невыдуманной или книжной жизни, на людей, даже наиболѣе строгихъ къ себѣ, всегда ложится тотъ житейскій прахъ, та пыль, насѣдающая даже отъ наиболѣе осторожныхъ шаговъ по житейской тронѣ, которая, при близкомъ разсматриваніи, замѣчается на самыхъ свѣтлыхъ личностяхъ, и нѣсколько тускнитъ ихъ, доставляя этимъ величайшую радость всѣмъ загрязненнымъ по уши; Магдалина еще мало жила и испытала, чтобы подвергнуться строгому искусу, но, судя по мелочамъ, которыя понемногу, но за то безпрерывно попачкиваютъ человѣка, къ ней какъ будто не приставала житейская пыль и грязь, и это не было слѣдствіемъ ея щепетильности и осторожности, -- напротивъ, она дѣйствовала всегда словно не разсуждая, -- нѣтъ, это было свойствомъ ея природы. Казалось иногда, что она дѣлала какой нибудь промахъ, что нибудь неловкое, ложное; глядишь -- Магдалина скажетъ два три объяснительныхъ слова и выйдетъ ясная и чистая по прежнему, точно колпица, которая встряхнетъ съ себя однимъ движеніемъ всѣ грязныя брызги и продолжаетъ себѣ спокойно качаться на зыбкой водѣ, бѣлая, какъ снѣгъ, не загрязнивъ и не замочивъ въ болотѣ ни одного перышка. Всѣ понятія Магдалины были основаны на простомъ здравомъ смыслѣ: въ нихъ не было ничего условнаго, ничего она не дѣлала по тому, что такъ принято или такъ дѣлаютъ другіе, а во всемъ отдавала себѣ отчетъ. Сбить ее въ этомъ случаѣ съ однажды выработанныхъ понятій было весьма, трудно, и для этого требовалось во многомъ переубѣдить ее. Она никогда никого не осуждала: "кто-жь знаетъ, какія были на это причины" говорила она, если кого нибудь осуждали при ней. О себѣ говорить не любила, и мало высказывалась, но если спрашивали ее, то никогда не лгала и не скрывала, ничего; если же почему нибудь не считала нужнымъ высказываться, напр. если дѣло касалось другого лица, то прямо говорила: "этого я вамъ не могу сказать". Она была добра, но также какъ-то своеобразно; она не считала свои вещи и подаренныя ей деньги своими, а какъ бы данными ей на время и для передачи другимъ: "вѣдь не я ихъ заработала!" говорила она, а если кто нибудь просилъ у нея какую либо вещь, то она спрашивала дарившаго, когда онъ былъ налицо, т. е. чаще всего родителей, а если же не было ихъ, то отдавала безпрекословно. Было одно средство заставить ее сберечь вещь: даря ее, надо было сказать, что она не имѣетъ права ее никому отдать, тогда она говорила, о ней: "это не моя, а такого-то -- я не имѣю права на нее." Собственностью она считала только то, что пріобрѣтено и заработано самимъ. Вообще надо полагать, что ея воспитательница сдѣлалась подъ конецъ поклонницею естественнаго права и на немъ развивала ее. Разумѣется, многое въ Магдалинѣ было незрѣло: поставленная въ свѣтскій кругъ, она иногда дѣлала въ немъ маленькіе промахи, но все это было оригинально, естественно и граціозно, и все охотно извинялось ей.
Такова была дѣвушка, которую я полюбилъ; что же касается до ея чувствъ ко мнѣ, то ея привѣтливость, снисходительность и простота обращенія со всѣми рѣшительно сбивали меня съ толку.
Правда, на-единѣ она была какъ будто особенно привѣтлива со мною, ея обращеніе было еще проще и задушевнѣе, но влюбленному и неувѣренному во взаимности все приходитъ въ голову: "какъ знать, не была ли она такова и съ другими, когда не было постороннихъ"? думалось мнѣ; и я то надѣялся, то отчаивался.
Разъ я у нихъ не былъ съ недѣлю. Подъ вліяніемъ досады на неопредѣленность моихъ отношеній и маленькой ревности къ одному гвардейскому офицерику, на меня напалъ одинъ изъ припадковъ охлажденія и желанія разрыва. Къ этому прибавилось еще одно обстоятельство. Я писалъ въ Р**... къ однимъ моимъ знакомымъ о встрѣчѣ съ Рыбасовыми. Въ отвѣтъ на это меня увѣдомляли, что и въ Р** -- Магдалина Рыбасова дѣлала много побѣдъ, не безъ, коварства замѣчая, что и она впрочемъ не непобѣдима, и спрашивали -- совершенно ли она забыла одного молодаго человѣка, къ которому она была неравнодушна? Хотя эти извѣстія шли изъ женскихъ, можетъ быть, не совсѣмъ безпристрастныхъ, въ этомъ случаѣ, устъ, но произвели своего рода впечатлѣніе. Я не берусь объяснить, почему дѣвушка, про которую мы узнаемъ, что она любила кого нибудь, хотя бы наиплатоническимъ образомъ, какъ бы утрачиваетъ въ нашихъ глазахъ свою нетронутую чистоту, ту притягательную силу и прелесть незнанія, которому -- думается -- можно еще открыть новый міръ чувствъ и ощущеній. Между тѣмъ женщина любившая кого-либо и измѣнившая, напротивъ, получаетъ для насъ новую прелесть, она влечетъ насъ именно своею доступностью, своимъ знаніемъ: это ставка, пущенная уже въ игру или состязаніе. Все это заставило меня снова сдѣлать попытку къ освобожденію отъ начинающагося чувства. Я развлекался, какъ могъ, и между прочимъ игралъ по цѣлымъ ночамъ въ карты. Сначала очень много проигралъ, но потомъ отъигрался и забастовалъ. Однако волненія игры и безсонныя ночи отозвались на моемъ лицѣ: я поблѣднѣлъ и похудѣлъ. Послѣ этой бурной недѣли меня опять неудержимо повлекло отдохнуть и отогрѣться у Рыбасовыхъ, и я пріѣхалъ къ нимъ вечеромъ. Я засталъ мать съ одной барыней и старичкомъ за преферансомъ, а дочь съ какой-то ручной работой у ихъ стола; отецъ, по обыкновенію, уѣхалъ въ клубъ, а изъ молодежи никого не было. Мать спросила меня, гдѣ я пропадалъ; дочь посмотрѣла на меня пристально и спросила: не хворалъ ли я. Я отвѣчалъ, что напротивъ здоровъ какъ никогда; но былъ золь и желченъ: мнѣ было досадно, что я не сладилъ съ собою.
Немного погодя, Магдалина опустила работу и сказала, что устала. Я попросилъ ее съиграть что нибудь, и мы пошли въ залу. Она сѣла за фортепьяно и начала медленно наигрывать Шубертовскую серенаду.
-- Давно вы видѣли Куртѣева? (это былъ гвардейскій офицерикъ) спросилъ я.
-- Онъ у насъ сидѣлъ вчера цѣлый вечеръ, отвѣчала она такъ невозмутимо, какъ будто я ее спрашивалъ про курицу.
-- И онъ млѣлъ по обыкновенію? продолжалъ я.
-- Не замѣтила, отвѣчала она.
Меня сердила ея невозмутимость.
-- А я получилъ письмо изъ Р**, продолжалъ я.-- Мнѣ дѣлаютъ одинъ вопросъ о васъ, на который я не знаю, что отвѣчать.
-- Какой же именно?
-- Онъ нескроменъ и потому я не смѣю вамъ предложить его.
-- Ничего, предлагайте, сказала она съ спокойной добротой.
-- Меня спрашиваютъ: но прежнему ли вы расположены къ N** (я назвалъ молодаго человѣка, въ котораго она была влюблена), сказалъ я.
Лицо дѣвушки слегка вспыхнуло и на лобъ ея словно набѣжала розовая волна; она стала глядѣть на клавиши, перебирая ихъ.
-- Что же? повторилъ я.
-- Нѣтъ, сказала она, слегка вздохнувъ;-- все измѣняется!-- и сильнѣе заиграла печальную и нѣжную пѣсню.
Она сказала это такъ искренно и вмѣстѣ грустно, что мнѣ стало совѣстно за мой вопросъ. Когда она кончила серенаду и задумалась, ревность и желчь снова шевельнулись во мнѣ.
-- Вы бы съиграли теперь "La donna è mobile", сказалъ я.
Она съ недоумѣніемъ посмотрѣла на меня своими тихими сѣрыми глазами.
-- Послушайте, сказала она,-- съ вами что-то случилось? Отчего вы не хотите быть откровенны?-- Она сказала, это съ дружескимъ участіемъ, но мнѣ послышалось въ ея добромъ и участливомъ вопросѣ болѣе нежели обыкновенная доброта: въ ея ласковости прозвучало мнѣ нѣчто болѣе нѣжное. Сердце у меня словно встрепенулось и облилось горячею волною.
-- Да то, что я васъ люблю, и что вы мучаете меня своею невозмутимою добротою!-- сказалъ я, потерявъ терпѣніе;-- что изъ-за этой доброты, я не знаю: любите ли вы меня хоть сколько нибудь, или я для васъ только добрый знакомый, какъ Куртѣевъ, какъ всѣ!
Она вся вспыхнула и съ улыбкой взглянула на меня.
-- Вольно же вамъ было мучить себя и молчать! сказала она.
-- Такъ вы меня любите, злая, и не могли этого показать? спросилъ я, схвативъ ея руку и горячо цѣлуя. Она не отнимала руки. Я тихо привлекъ ее: сѣрые глаза ея какъ будто потемнѣли. она легко подалась и я прильнулъ губами къ ея губамъ. Не было ни увертливости, ни сопротивленія; такъ отдается налившаяся и дозрѣлая ягода, когда къ ней прикоснутся губы,
Оторвавшись отъ нея, я съ восторгомъ смотрѣлъ на это прелестное, все розовое и смущенное личико, на ея потемнѣвшіе сѣрые глаза; и вѣкъ мнѣ не забыть той безконечной нѣжности, которою дышала каждая ея черта.
-- А N**? спросилъ я съ тѣмъ злорадно-торжествующимъ чувствомъ, съ которымъ человѣкъ спѣшитъ удостовѣриться въ своей побѣдѣ.
У нея и кровинка не шевельнулась.
-- А Ольга? спросила она, улыбаясь. Ольга была дѣвица, за которой я нѣкогда ухаживалъ въ Р**.
-- Ольги давно нѣтъ! отвѣчалъ я. Теперь только Магдалина.
-- Теперь только Владиміръ, отвѣчала она.
Когда въ гостиной загремѣли кресла и мы должны были войдти, я былъ весь смущенъ: мнѣ казалось, что при первомъ взглядѣ на насъ, всѣ тотчасъ догадаются, что мы объяснились и счастливы. Я остановился въ тѣни, но Магдалина (я уже звалъ ее такъ про себя) подошла прямо къ свѣту и гостямъ. Я боялся за нее, но былъ удивленъ перемѣной: это не была та Мадлена, которая еще минуту назадъ спѣшно и страстно поцѣловала меня, это была прежняя М-lle Madeluine: та же спокойная милая доброта, та же особенная, ей свойственная естественность и привѣтливая простота обращенія. И не то, чтобы она притворялась или дѣлала усиліе надъ собою -- я бы съумѣлъ это подмѣтить -- нѣтъ, казалось, что все происшедшее между нами было самое обыкновенное, ей достаточно было обратиться къ другимъ лицамъ, съ другими словами, стать въ обыкновенную обстановку, чтобы все въ ней само пришло въ нормальное положеніе, все успокоилось и отразило на себѣ обычное настроеніе: точно мы съ ней цѣлый вечеръ говорили объ итальянской оперѣ! Отдавшись на минуту изумленію, я самъ почувствовалъ себя спокойнымъ и самоувѣреннымъ. Невозмутимость и спокойствіе Мадлены до такой степени повліяли на меня, что и мнѣ показалось, что все за минуту бывшее была самая естественная вещь, на которую, если бы кто и замѣтилъ ее, никто не обратилъ бы вниманія или, по крайней мѣрѣ, не могъ ничего найти страннаго.
Я тоже подошелъ къ столу и весело заговорилъ со всѣми.
III.
На другой день, когда я проснулся, я ощутилъ то безотчетно пріятное состояніе, которое испытываешь, когда недавно случилось что либо хорошее. Это хорошее лежитъ въ сознаніи и чувствуется, по еще не выяснилось: точно счастье стоитъ у изголовья и повѣваетъ своимъ радушнымъ крыломъ. Черезъ минуту я все припомнилъ и съ наслажденіемъ сталъ разбирать подробности вчерашняго вечера. И странная вещь, что всего болѣе занимало меня -- это необыкновенная свобода (я не говорю скрытность -- скрытности я и не допускаю), съ которою Магдалина замаскировала наши новыя отношенія, та удивительная легкость, съ которою она входила и выходила изъ одного положенія въ другое. Впечатлѣніе, доставленное мнѣ тогда припоминаніемъ этого обстоятельства, походило на удовольствіе открытія какой нибудь новой стороны въ недавно-полученномъ подаркѣ. Дѣйствительно, въ искренней, доброй, прелестной дѣвушкѣ, которая, какъ мнѣ казалось прежде, вся была на лицо -- вся чиста и ясна, какъ хрусталь, я открылъ новую невѣдомую мнѣ глубину, и эта таинственная, необъяснимая мнѣ сторона и занимала меня, какъ загадка, и составляла новую прелесть въ любимой мною дѣвушкѣ. Ни на минуту догадка моя не остановилась на какомъ нибудь темномъ разъясненіи: ни разу не пришло мнѣ въ голову, что это можетъ быть притворство, хитрость, наконецъ -- оскорбительно подумать -- не новость того положенія, въ которомъ она была со мной. И я былъ правъ, это было дѣйствительно не то. Что это было -- я едва могъ разъяснить себѣ по долгомъ наблюденіи. Тогда это такъ и осталось для меня любопытнымъ и милымъ открытіемъ, разъясненія котораго я ожидалъ въ близкомъ будущемъ.
Покончивъ однако съ пріятнымъ раздраженіемъ воспоминаній, я задалъ себѣ уже не бездѣльный вопросъ: что же дальше?
Есть страны, высокообразованныя, высоконравственныя, въ которыхъ подобный вопросъ, послѣ объясненія въ любви свободнаго молодого человѣка съ свободною дѣвушкою, не дѣлается, и не дѣлается по весьма простой причинѣ, ибо тамъ уже давно рѣшено и утверждено обычаемъ и такъ называемой нравственностью, что за подобнымъ объясненіемъ слѣдуетъ разговоръ о бракѣ. Это вошло уже въ колею, и исключеніе составляетъ нѣчто уродливое я необычное. У насъ это не такъ: у насъ дѣвушка, выслушавшая признаніе отъ молодого человѣка, еще не увѣрена, дѣлаетъ ли онъ этимъ признаніемъ ей предложеніе, и если настолько благовоспитана, что отсылаетъ его послѣ этого къ маменькѣ, то въ душѣ не увѣрена еще, пойдетъ ли онъ къ ней, или нѣтъ? Я не говорю, чтобы это было хорошо или нравственно, -- можетъ, и у насъ со временемъ колебаній тутъ не будетъ, но пока они есть и это фактъ. Люди такъ называемой строгой нравственности, или правильнѣе, нравоучительные люди могутъ утѣшиться тѣмъ, что въ молодой и неустановившейся странѣ, какова Россія, критическое отношеніе къ предметамъ есть признакъ добросовѣстности и задатокъ разумнаго развитія. Какъ бы то ни было, но Магдалина, послѣ объясненія, къ родителямъ меня не посылала, и я задалъ себѣ вышеупомянутый вопросъ: жениться или нѣтъ?
Если бы на этотъ вопросъ пришлось мнѣ отвѣчать нѣсколько лѣтъ позднѣе, я бы крѣпко подумалъ прежде чѣмъ рѣшиться, но тогда, отъ бездѣлья и скуки, я быль готовь повѣситься или спиться: я предпочелъ женитьбу. Тогда я обратился къ родительской инстанціи. Я былъ молодъ, имѣлъ хорошее состояніе, особенныхъ качествъ за мною не имѣлось, и если я, какъ выразился на допросѣ одинъ откровенный воръ, "велъ жизнь праздную я занимался пьянствомъ" или, по крайней мѣрѣ, кутежемъ, то кто же изъ свѣтской молодежи въ то время занимался чѣмъ нибудь инымъ? Словомъ, я былъ, что называется, приличная партія, и родительская власть дала охотно свое согласіе. Подходила масляница и потому свадьбу рѣшено было сдѣлать послѣ пасхи.
Разумѣется, я сталъ бывать у невѣсты по цѣлымъ днямъ; молодежь, узнавъ о моей помолвкѣ, поотхлынула, но по вторникамъ (это были дни Рыбасовыхъ) собиралась по прежнему. Магдалина по прежнему была съ ними простосердечно привѣтлива, но меня уже это не безпокоило: я зналъ, что она меня любитъ. Эта любовь просвѣчивала для меня слишкомъ ясно, несмотря на то, что при другихъ она не старалась ее выказывать. Одинъ только офицерикъ Куртѣевъ сердилъ меня: по глупости ли пониманія или наивности чувства (глубины его у такихъ натуръ не бываетъ), онъ, несмотря на объявленный выборъ Магдалины, продолжалъ млѣть по прежнему, именно млѣть, только къ этому млѣнію прибавилось еще, какъ слѣдствіе предпочтенія отданнаго другому, тихое нытье:-- онъ не ханжилъ, не ропталъ, а изнывалъ и изподтишка вздыхалъ. Сначала я смѣялся надъ нсѣзгь этимъ, но потомъ сталъ сердиться. Сердилъ меня такой безтактный и жалкій способъ выказывать свое чувство, потому что онъ былъ противенъ моей натурѣ: я всегда находилъ, что порядочный человѣкъ долженъ прямо смотрѣть въ лицо всякому положенію: можетъ злобствовать, противодѣйствовать, ненавидѣть или холодно встрѣчать его, но не раскисать передъ нимъ. Впрочемъ, можетъ быть, я ошибался, можетъ быть, со стороны Куртѣева это была уловка ухаживанья, и даже не такъ глупая, какъ казалось: мало ли на какія приманки идутъ женщины, когда имъ хочется идти, -- но дѣло въ томъ, что смѣшно было ухаживать и надѣяться на успѣхъ у дѣвушки, только-что свободно объявившей свой выборъ. Сердило меня въ этомъ болѣе всего то, что Магдалина сожалѣла о несчастной страсти Куртѣева и относилась къ нему съ состраданіемъ. У меня, конечно, не было и тѣни ревности: я слишкомъ любилъ и уважалъ Магдалину, слишкомъ былъ, наконецъ, самолюбивъ, чтобы ревновать ее къ этому офицерику; я зналъ, что одна доброта заставляетъ ее такъ смотрѣть на подобное малодушіе или безтактную глупость, -- но меня это возмущало, хотя, разумѣется, при мнѣ Куртѣевъ сдерживался. Я не выдержалъ и высказалъ Магдалинѣ свое замѣчаніе.
-- Можетъ быть, онъ слабодушенъ и ему не слѣдовало высказывать свои чувства, но если онъ страдаетъ и не въ силахъ совладать съ собой? сказала она.
-- Да повѣрь, что нѣтъ, мой другъ! возразилъ я;-- такіе мелкіе люди не могутъ сильно чувствовать. Это просто манера ухаживанія армейскихъ прапорщиковъ за провинціальными барышнями: надъ этимъ надо смѣяться.
-- Ну, и смѣйся, убѣждала она.-- А я не могу смѣяться; что же мнѣ дѣлать?
-- Милая, да и я бы смѣялся, если бы это нытье -- будь оно искренне, будь нѣтъ -- касалось только его, но оно тебя касается. Для тебя оно мелко, тебя оно не стоитъ, и тебѣ не слѣдуетъ не только сожалѣть о немъ, но и терпѣть его.
-- Какъ же я могу запретить ему? возражала она.-- Да и не унижаетъ это меня нисколько: чѣмъ я тутъ виновата? И что у васъ, у всѣхъ мужчинъ за эгоизмъ: неужели я тебя мало люблю? или ты думаешь, что сожалѣніе къ нему убавитъ что нибудь у любви къ тебѣ? Жадные вы всѣ, вамъ все бы одному захватить, и любовь и состраданіе, и все и все...
Я расхохотался.
-- Лѣтъ, другъ мой, сказалъ я; -- не боюсь я, чтобы Куртѣевъ отнялъ что нибудь у меня. Но жаль мнѣ, что такая дрянненькая букашка льнетъ къ такому милому созданію.
-- А милое созданіе, котораго она нисколько не безпокоитъ, не хочетъ ее отогнать и раздавить. Ты не знаешь, что я въ самомъ дѣлѣ не могу раздавить ничего живого? (И это было правда: я самъ видѣлъ потомъ, какъ она чуть не плакала отъ комаровъ, но только куталась отъ нихъ.) Мнѣ ужасно жаль, что это не по тебѣ, но что-жь дѣлать, что я ужь такая! добавила она, чуть не плача.
"Ненависти нѣтъ въ душѣ твоей небесной Донна-Анна" подумалъ я; -- "нѣтъ и того придирчиваго и щепетильнаго самолюбія, которымъ мы страдаемъ. И славу Богу, что нѣтъ! нечего, слѣдовательно, ихъ и требовать", и я рѣшился самъ отвадить Куртѣева.
Я такъ и сдѣлалъ, и надобно сказать, что это не стоило никакого труда. Я посмѣялся разъ или два надъ воздыханіями Кургѣева, далъ ему замѣтить, что это мнѣ непріятно, и онъ измѣнился. По крайней мѣрѣ при мнѣ онъ сталъ держать себя прилично. Не думаю, чтобы Магдалина передала ему нашъ разговоръ: она никогда не передавала чужихъ словъ тому, до кого они касались, если бы слова эти могли быть хоть сколько нибудь непріятны. Я полагаю, что съ Куртѣева было довольно и моего намека: онъ былъ достаточно натертъ, чтобы его понять и достаточно мелокъ, чтобы ему не сопротивляться.
IV.
Вскорѣ послѣ святой была наша свадьба. Шаферомъ у Магдалины былъ Куртѣевъ, такъ какъ родни или болѣе близкихъ знакомыхъ у нее не было. На лѣто мы наняли хорошенькую дачу на петергофской дорогѣ, и я испыталъ нѣчто въ родѣ того, что называютъ счастіемъ. Но правдѣ сказать, до той поры я не только не могъ пожаловаться на несчастіе, по мнѣ случалось иногда испытывать минуты большаго наслажденія, въ какой мѣрѣ доступны они намъ, маленькимъ людямъ, живущимъ и дѣйствующимъ въ узенькой рамкѣ узенькой частной жизни. Но то были порывистыя, тревожныя минуты; того же ровнаго, спокойнаго счастія, огражденнаго дозволеніемъ общества, обычая и власти, этого одобреннаго и привиллегированнаго счастія я не испытывалъ. Точно не только я получилъ его въ даръ, но и выданы мнѣ на него акты изъ гражданской палаты; дверь ваша заперта отъ всякаго посторонняго вмѣшательство, заперта не тайно, а явно; вы знаете, что никто не имѣетъ права тревожитъ васъ за ней, что вы пользуетесь своими законными и добровольно полученными правами. Одно мнѣ было нѣсколько непріятно: это публичное объявленіе, это оглашеніе тѣхъ отношеній, въ которыя вступаетъ молодая чета и которыя самая обычная стыдливость пріучила насъ держать въ тайнѣ. Конечно, эта стыдливость, въ насъ уже отчасти врожденная,-- дѣло условное: есть племена, которыя ее не имѣютъ, и можетъ быть придетъ время, когда и образованные народы на нее будутъ смотрѣть, какъ на предразсудокъ; но пока этого нѣтъ, пока несоблюденіе этой стыдливости считается безнравственностью и цинизмомъ, то въ гласности, которая сопровождаетъ наши женитьбы, есть своя доля безнравственности и цинизма.. Англичане это поняли, и у нихъ, тотчасъ послѣ вѣнца, достаточные новобрачные куда нибудь уѣзжаютъ. Не изъ сознанія этой причины, а изъ подражанія, въ высшихъ слояхъ и другихъ обществъ начали слѣдовать этому обычаю, но большинство его не знаетъ и не понимаетъ его необходимости. Я всегда удивлялся той геройской стойкости и невозмутимости, съ которою наши дѣвицы отправляются на другой день свадьбы дѣлать визиты: ни одна содержанка не слышитъ столько шуточекъ и намековъ на извѣстныя отношенія, ни съ одной изъ свѣтскихъ камелій дядюшки друзья и разные милые старички не позволяютъ себѣ ихъ столько,-- сколько благовоспитанная дѣвушка, которую стараются воспитать въ полномъ невѣденіи и наичувствительнѣйшей стыдливости, не возмутясь, не разрыдавшись, выслушиваетъ, при полномъ дневномъ свѣтѣ и полной гостиной, не сморгнувъ глазомъ, съ истинною твердостію мученицы и съ безстыдствомъ мѣднаго лба! И именно выдрессироваться до такой степени и значитъ быть благовоспитанною. Такъ считалось еще и во времена Домостроя: "у доброй дѣвки ни ушей, ни глазъ"...
Моя жена, не испытала, ничего подобнаго. Тотчасъ послѣ свадьбы, хотя было еще довольно рано, мы переѣхали на дачу. Впрочемъ, и безъ этого врядъ ли ей пришлось бы смущаться отъ грязненькихъ остротъ и намековъ. Есть пословица: "къ чистому не пристаетъ". У Магдалины была своего рода стыдливость: она не любила высказывать свои чувства, и при постороннихъ не позволяла себѣ ни малѣйшей ласки; но намекъ на отношенія мужчины и женщины не смущалъ ея воображенія, эти намеки казались ей просто неприличными; вѣроятно, ей въ ребячествѣ не объясняли, что дѣтей находятъ подъ капустнымъ листомъ, и отъ горничныхъ ей не пришлось узнавать разныхъ на этотъ счетъ разъясненій.
Мы жили тихо и пріятно. Я нашелъ, что въ образованіи моей жены былъ важный пробѣлъ: у нее былъ весьма здравый и ясный умъ, но ему не было дано никакого стремленія къ дѣлу, къ высшимъ цѣлямъ жизни. Видно было, что ее воспитывала женщина образованная, но не отрѣшившаяся отъ свѣтскихъ мелочей и привычекъ. Признаться откровенно, и между нами, молодежью того времени, особенно богатой и вращающейся въ свѣтѣ, не было этихъ стремленій: мы сами были пустые дармоѣды, заботившіеся только о томъ, какъ бы пріятнѣе убить время, и клавшіе свое самолюбіе въ успѣхъ у женщинъ и въ свѣтѣ, въ бѣгъ своего рысака, бретерство и пр. Я, особенно съ выходомъ въ отставку и переѣздомъ въ Петербургъ, не глубже другихъ смотрѣлъ на жизнь. Но я все-таки получилъ довольно основательное, на сколько оно могло быть въ нашихъ университетахъ, образованіе; во мнѣ все-таки были лучшія стремленія, заглушенныя лишь свѣтской сумятицей. Женившись, я строже взглянулъ на жизнь, самая перемѣна холостой обстановки на домашнюю уже отрезвляла меня: я не думалъ съ-утра куда убѣжать изъ своей пустой квартиры, и оставался дома въ своемъ уютномъ пристанищѣ съ милой и любимой женщиной, и уже думалъ, чѣмъ сдѣлать полнѣе и основательнѣе эту домашнюю жизнь: я искалъ теперь въ дѣлѣ и умственныхъ занятіяхъ того отдохновенія отъ кутежей и пустоты, въ которыхъ прежде искалъ отдыха отъ своей чиновничьей дѣятельности. Мы читали съ женою: она любила англійскую литературу, особенно Шекспира, и русскую; изъ французовъ ей нравился только Бальзакъ: ея естественность, нелюбовь къ фразѣ и условнымъ формамъ не могли выносить другихь французскихъ корифеевъ. Но что мнѣ было особенно пріятно, это то, что она оказалась отличной хозяйкой и не въ смыслѣ ключницы: она умѣла не только принять гостей, но всѣ обстановки домашней жизни, всѣ удобства и украшеніе ея -- на все она успѣвала обратить вниманіе и все устроить мило, изящно и кстати. Такимъ образомъ, досугъ ея былъ наполненъ, и я видѣлъ, что жена моя хотя и не обѣщаетъ стать женщиной по своему развитію и стремленіямъ выше обыкновеннаго уровня, но будетъ милая, любящая, здравомыслящая женщина и безподобная жена и хозяйка дома: болѣе я ничего и не желалъ.
Дача наша была не на желѣзномъ или пароходномъ пути и потому гостей бывало у насъ немного, раза два въ недѣлю заѣзжали тесть и особенно теща, иногда кто нибудь изъ молодыхъ дамъ и мужчинъ. Между послѣдними чаще всѣхъ ѣздилъ Куртѣевъ. Онъ не вздыхалъ уже, но былъ ужасно внимателенъ къ женѣ, исполнялъ ея порученія, угадывалъ малѣйшія желанія и пр. Я зналъ очень хорошо, что тутъ, конечно, дѣло не безъ любви и ухаживанія; но я такъ былъ покоенъ за нашу любовь, что это меня не только не тревожило, но забавляло: самолюбіе удовлетворяется, когда видишь восхищеніе и зависть къ тому, что принадлежитъ намъ. Я еще былъ доволенъ этимъ и съ другой стороны. Куртѣевъ, исполняя порученія и прихоти жены, ухаживая за нею, баловалъ мою мужнюю лѣнь и избавлялъ отъ сотни мелочныхъ обязанностей, которыми мы балуемъ женщинъ такъ охотно, окружаемъ ихъ при ухаживаніи и такъ тяготимся при достиженіи. Я понималъ италіянскихъ мужей конца прошлаго и даже начала нынѣшняго столѣтія, которые охотно допускали въ брачные контракты условіе, что жена можетъ имѣть при себѣ cavaliere-servetile и даже дѣлились съ ними своими правами -- взамѣнъ тѣхъ заботъ по части услугъ, выѣздовъ и пр., которыя они принимали на себя.
Такъ время шло въ моемъ красивомъ и полномъ цвѣтами и зеленью эдемѣ. Но мѣсяца полтора спустя послѣ свадьбы, я простудился и у меня сдѣлалась лихорадка съ весьма сильными и изнурительными пароксизмами.
Трудно описать всю нѣжность заботы и вниманія, съ которыми ухаживала за мною жена, и тутъ я еще болѣе оцѣнилъ и ея качества, и то преимущество, которое въ этомъ случаѣ имѣетъ положеніе женатаго надъ холостымъ. Болѣзнь начала, уступать, припадки сдѣлались рѣже и слабѣе. Разъ, передъ вечеромъ, я почувствовалъ пароксизмъ и легъ въ постель, когда доложили о пріѣздѣ Куртѣева.
-- Скажи, что Владиміръ Андреичъ нездоровъ, и я прошу извиненія, что не могу принять его, сказала жена слугѣ.
-- Ну, такъ я его приму здѣсь и мы посидимъ около тебя.
-- Нѣтъ, отвѣчалъ я;-- прими его у себя, а меня оставь, я можетъ быть усну.
-- Какъ онъ не во время! сказала жена, сдѣлавъ кислую мину. Она приложила руку мнѣ къ головѣ, увидала, что жаръ не великъ, поцѣловала меня и вышла.
Пароксизмъ у меня былъ и на этотъ разъ слабый, онъ окончился, какъ это часто бываетъ, позывомъ ко сну. Я слышалъ голосъ жены и Куртѣева рядомъ, въ гостиной, но вскорѣ, вѣроятно, чтобы меня не безпокоить, они перешли на террасу, выходящую на дорогу, а я заснулъ.
Я проснулся черезъ часъ или полтора. Въ комнатѣ было душно; мнѣ хотѣлось освѣжиться. Я надѣлъ шлафрокъ, туфли и подошелъ къ дверямъ гостиной; боясь, не пріѣхала ли къ женѣ или не зашла изъ сосѣдней дачи какая нибудь барыня, я прислушался, но все было тихо; я приподнялъ портьеру -- и обомлѣлъ. По срединѣ гостиной стоялъ Куртѣевъ, обнявъ станъ моей жены, и цѣловалъ ее въ щеку, которую она ему подставила.
-- Ну, поѣзжайте, довольно! говорила жена:-- мнѣ надо провѣдать мужа.
Куртѣевъ хотѣлъ что-то сказать, но, можетъ быть, услышавъ шорохъ, приподнялъ голову и увидалъ меня въ четырехъ шагахъ. Помню, я замѣтилъ еще, какъ чувственное и пошленькое выраженіе его, расплывающагося въ млѣніи, лица вдругъ смѣнилось блѣдностью и испугомъ. Я не могъ говорить; я только показалъ ему на дверь и не замѣтилъ уже, какъ онъ скрылся, онъ словно пропалъ, испарился -- да мнѣ было и не до него: я смотрѣлъ на Магдалину.
Она, замѣтивъ испугъ Куртѣева, тоже обернулась. Увидавъ меня, она нѣсколько покраснѣла, но потомъ ее испугало, кажется, не мое присутствіе, а выраженіе моего лица.
-- Владиміръ, что съ тобою? спросила она, быстро подходя ко мнѣ.
Я дѣйствительно едва сознавалъ, что со мною дѣлается: ноги подгибались у меня, сердце едва билось, кровь прилила къ горлу, и я не могъ говорить.
Магдалина отвела меня къ дивану, на который я почти упалъ я позволилъ вести себя, какъ малый ребенокъ, къ тому же я былъ слабъ еще отъ болѣзни. Она налила мнѣ стаканъ питья; руки у нея дрожали; она тревожно смотрѣла на меня и спросила снова:
-- Что съ тобою?
Меня совсѣмъ ошеломилъ этотъ вопросъ; меня изумляла та искренняя или притворная наивность, съ которою она словно не догадывалась о настоящей причинѣ впечатлѣнія. Наконецъ я нѣсколько оправился.
-- И что на другой мѣсяцъ свадьбы? хрипло могъ я проговорить, глядя ей въ лицо.
Она догадалась и снова покраснѣла.
-- Боже мой! и ты придаешь такое значеніе этому вздору, съ нѣжнымъ упрекомъ сказала она.-- Ну, можно ли такъ близко принимать это къ сердцу?
Я нѣсколько мгновеній смотрѣлъ ей прямо въ глаза: мнѣ хотѣлось хоть въ нихъ допытаться, что это: притворство, или непониманіе самыхъ простыхъ вещей. Но ея сѣрые глаза, хотя въ нихъ и было замѣтно безпокойство, смотрѣли также тихо, нѣжно, не опускаясь.
-- Такъ это вздоръ? спросилъ я, и кровь у меня бросилась въ голову; -- вздоръ цѣловаться съ постороннимъ мужчиной!
-- Ну, да, съ хорошимъ знакомымъ! Не все ли равно, руку я дамъ ему поцѣловать или щеку? сказала она кротко.
-- Ни щеки, ни руки, ни мизинца! закричалъ я, порывисто вставая.
Магдалина поблѣднѣла: она испугалась.
-- Ну, успокойся, успокойся, кротко уговаривала она меня, -- Мы послѣ поговоримъ объ этомъ.
Она хотѣла взять меня за руку, но я оттолкнулъ ея руку.
-- Оставь меня! сказалъ я нетерпѣливо и бросился ничкомъ на постель.
Магдалина стояла надо мной въ нерѣшимости.
-- Да оставь меня, Бога ради! закричалъ я.
Она тихо повернулась и вышла. Мнѣ послышалось, что она заплакала.
Я прогналъ жену потому, что мнѣ не хотѣлось выказать передъ ней свою слабость, а между тѣмъ я едва могъ сдерживаться: потрясеніе злобы, жалости, отчаянія на мои еще слабыя нервы было слишкомъ сильно для нихъ. Я чувствовалъ, какъ судорожное усиліе сдержаться сдавило мнѣ горло и душило меня. Едва я услыхалъ, что жена вышла, я уткнулъ голову въ подушку, далъ себѣ волю -- и зарыдалъ, какъ ребенокъ.
V.
Я не вышелъ къ вечернему чаю, спросилъ его себѣ въ кабинетъ и ночевалъ въ немъ. На другой день утромъ я вышелъ къ завтраку и не подошелъ поздороваться къ женѣ, какъ это дѣлалъ обыкновенно; мы все время молчали; я раза два случайно замѣтилъ, какъ пытливо и нѣсколько тревожно вглядывалась въ меня жена въ то время, когда думала, что я этого не увижу. Но убѣдившись, что здоровье мое не страдаетъ особенно, что я только сердитъ на нее, она стала спокойно-печальна. Послѣ завтрака я опять ушелъ къ себѣ и взялся за перо, чтобы написать къ Куртѣеву: мнѣ хотѣлось поскорѣе покончить съ нимъ. Кровь опять закипѣла во мнѣ. и я написалъ: "Если я васъ встрѣчу, то не ручаюсь, что не дамъ вамъ пощечины; если узнаю, что вы сказали хоть слово о случившемся, то убью васъ". Я послалъ ему записку съ слугою, не велѣвъ ждать отвѣта. Этимъ и кончилось мое знакомство съ Куртѣевымъ. Впослѣдствіи я случайно сталкивался съ нимъ только въ обществѣ: онъ, завидѣвъ меня, обыкновенно или изчезалъ, или держался вдали.
Все утро мы не встрѣчались съ женой. За обѣдомъ тоже обмѣнивались только необходимыми фразами. Послѣ обѣда, когда я усѣлся въ мое покойное кресло и закурилъ сигару, а жена, дѣлала, кофе, она по обыкновенію подала мнѣ чашку, и потомъ, положивъ мнѣ руку на плечо, сказала:
-- Послушай, Владиміръ, надо же это кончить.
Признаться откровенно, я рѣшился твердо не начинать объясненія и оставаться молчаливо холоднымъ, давно поджидая начала разговора, со стороны жены или. лучше сказать, ожидая вовсе не объясненія, а просто болѣе или менѣе нѣжнаго и трогательнаго: "прости меня". Въ душѣ, тамъ, гдѣ-то глубоко, лежала уже несознаваемая и не признаваемая рѣшимость пожурить хорошенько вѣтр.... нѣтъ, она не была вѣтренницей -- мою своеобычницу, вразумить ее и кончить миромъ; но все зависѣло отъ объясненія и оно очень легко могло окончиться гораздо значительнѣе, чѣмъ я предполагалъ. Но въ словахъ жены не было ничего подобнаго повинности: въ нихъ видна была, только ласковая и осторожная попытка убѣдить меня окончить ссору. Это подлило масла въ огонь.
-- Да, сказалъ я, стараясь казаться какъ можно хладнокровнѣе;-- я самъ думаю, что надо кончить, но не знаю чѣмъ. Я полагаю, что бракъ, который начинается такимъ образомъ, обѣщаетъ мало утѣшительнаго впереди, и потому не лучше ли намъ будетъ мирно разойтись теперь же. Какъ ты думаешь?
Она нѣсколько поблѣднѣла и ея лицо приняло болѣе строгое выраженіе.
-- Я бы подумала, что ты капризничаешь но нездоровью. сказала она,-- еслибы не видала, какъ вчера на тебя все это страшно подѣйствовало. Я знаю, сказала она,-- во мнѣ есть большой недостатокъ: я думаю какъ то иначе, чѣмъ всѣ; но я увѣряю тебя, что рѣшительно не понимаю, что тутъ было такого оскорбительнаго и возмутительнаго для тебя?
Я готовъ былъ спустить съ цѣпи свой гнѣвъ; мнѣ даже хотѣлось этого, но я не могъ ни на минуту усомниться въ искренности жены: мнѣ она была ясна, какъ день, и вмѣсто упрековъ и укоровъ приходилось просто спорить. Но спорить я не могъ.
-- Ну, если ты не понимаешь такихъ такихъ вещей, если тебѣ этого не объясняетъ женскій стыдъ, сказалъ я,-- такъ разъяснять ихъ -- совершенно напрасный трудъ.
Магдалина вся вспыхнула.
-- Я думала, что я, можете быть, глупа, сказала она;-- но я не полагала, что я безстыдная.-- Слезы градомъ посыпались по ея лицу, и она отошла отъ меня и прислонилась къ косяку балконной двери. Она была глубоко оскорблена.
Я понималъ, почему мои слова, такъ подѣйствовали на жену. Магдалина, въ которой все женственное было необыкновенно и словно отъ природы сильно развито, эта женщина по преимуществу, была глубоко стыдлива и чрезвычайно чувствительна ко всему, что задѣвало рту стыдливость. Только стыдливость ея пробуждалась не совсѣмъ тогда, когда стыдились другіе, и на оборотъ. Все искреннее, простое и естественное ею принималось безъ щепетильности, хотя иногда и отталкивало своею непривлекательною стороною: но за то все грязненькое, лживое глубоко ее возмущало. Я, какъ мужъ, это зналъ лучше чѣмъ кто либо, потому что, привыкнувъ во время холостой жизни къ распущенности въ обращеніи съ разными легкими и невзыскательными особами, я невольно, съ начала женитьбы, задѣвалъ эту стыдливость.
Увидавъ слезы Магдалины, мнѣ стало жаль ее. Я убѣдился, что поступокъ ея былъ слѣдствіемъ странности нѣкоторыхъ понятій, развитыхъ ея воспитаніемъ. Мучить за это молоденькую женщину было дѣло несправедливое: надо, думалъ я, сначала переучить ее. Очень можетъ быть, что меня переубѣдили просто слезы милой и любимой женщины: сердце словно оттаяло у меня и тепло забилось.
-- Ну, полно, Магдалина! Оставимъ это: я вижу, что тутъ виновата не ты, а твое воспитаніе, сказалъ я.-- Я подошелъ къ ней и поцѣловалъ ее, и она прижалась ко мнѣ, какъ напуганная голубка.
-- Злой и скупой ревнивецъ! сказала она, -- изъ за чего мучаешь и себя, и меня?
-- Ну, мы переговоримъ, и поспоримъ еще объ этомъ, отвѣчалъ я, невольно улыбаясь.
Я ее простилъ искренне, не ревновалъ нисколько, но долго не могъ равнодушно смотрѣть на розовую нѣжную щеку, которую поцѣловалъ Куртѣевъ, и никогда болѣе не коснулся до этой щеки губами.
VI.
Вечеромъ въ этотъ день, когда мы сидѣли еще безъ свѣчей, въ сумеркахъ нетемнѣюшей петербургской ночи, Магдалина сказала мнѣ, положивъ руку на мое плечо и глядя мнѣ въ глаза:
-- Ну, скажи-жь ты мнѣ, что тебя такъ оскорбило? Ты подумалъ, что я ужь разлюбила тебя?
-- Надѣюсь, что поцѣлуи, которые позволяютъ другому, не высказываютъ любви къ мужу, замѣтилъ я.
-- Да, но не доказываютъ и противоположнаго, отвѣчала жена.
-- Напротивъ! возразилъ я, -- вѣдь ты не будешь же увѣрять, что они даются не какъ знакъ нѣжнаго расположенія, а два расположенія, двѣ любви не могутъ ужиться, слѣдовательно, если начинается одно, то уменьшается другое.
Магдалина призадумалась.
-- Ну, на счетъ двухъ любвей не знаю, можетъ ты и правъ, сказала она; -- я этого не испытала, по то, что я чувствую къ Куртѣеву, не имѣетъ и тѣни любви.
-- Тѣмъ хуже, возразилъ я;-- то есть, не то дурно, что ты не любишь Куртѣева, а тѣмъ неизвинительнѣе вольность, которую ты позволила ему. Онъ можетъ истолковать ее иначе и считать себя вправѣ желать большаго и большаго. Ты этимъ ставишь сама себя въ ложное положеніе. Согласись, что вѣдь не ты же ему первая подставила щеку; вѣрно, онъ сначала цѣловалъ руку, а потомъ добрался и до щеки и позволилъ себѣ обнять тебя.
-- Ну что-же изъ этого? Развѣ въ вальсѣ не обнимаетъ насъ всякій? Наконецъ, если находишь, что я позволила нѣсколько большую короткость, чѣмъ принято, то чего-же такъ огорчаться этимъ? Если тебѣ это не нравится, то скажи, и я не буду позволять этого.
-- Да могло-ли мнѣ это въ голову прійти, чтобы предупредить тебя, сказалъ я.-- И наконецъ, увидавъ, какъ тебя цѣлуетъ молодой и влюбленный въ тебя человѣкъ, развѣ я не могъ подумать, что я случайно увидалъ только самую невинную вещь, и что, можетъ быть, ваши нѣжности на этомъ не остановились?
Магдалина не оскорбилась этимъ предположеніемъ, она только усмѣхнулась ему, какъ нелѣпости.
-- Какой вздоръ, сказала она.-- Когда я съ тобой и люблю тебя!.. А все это въ васъ ревность и жадность. Вы думаете, что женщина, которая выходитъ за васъ замужъ, ужь принадлежитъ вамъ вся до ниточки, что это ваша полная собственность и она не можетъ распоряжаться ни ногтемъ своего мизинца. Согласись, что ты и руку мою и щеку -- все считаешь своимъ, и тебѣ именно досадно, какъ до принадлежащей тебѣ щеки позволили прикоснуться другому.
-- Другъ мой, возразилъ я, смѣясь формѣ замѣчанія и сознавая въ немъ долю истины,-- согласись однако, что если такъ разсуждать, то гдѣ же мы остановимся? вѣдь надо же провести грань между дозволеннымъ мужу или, положимъ, любовнику и недозволеннымъ чужому. Грань эту и кладетъ приличіе. При крестьянинѣ кто нибудь, шутя съ его женою, обниметъ и поцѣлуетъ ее, и онъ этому не придаетъ большаго значенія, хотя иного и изъ нихъ отъ этого покоробитъ; точно такъ-же, какъ у нихъ не считается большимъ безчестьемъ, еслибы одинъ другому оплеухъ надавалъ, тогда какъ мы не такъ къ этому равнодушны.
-- Это доказываетъ только, что крестьяне смотрятъ на многое трезвѣе и проще васъ, сказала Магдалина.-- Рыцари вы средневѣковые со своими придуманными уставами. Ну, а что ты съ Куртѣевымъ сдѣлаешь: не на дуэль ли вызовешь?
Я разсказалъ ей содержаніе записки, которую ему написалъ.
-- Ну, такъ и есть! За что обидѣлъ человѣка и лишилъ меня его услугъ? Ну, вотъ и поѣзжай завтра въ городъ мнѣ книги перемѣнить.
-- Ты ему дорого платила за эти услуги, замѣтилъ я, улыбаясь.
-- И ты полагаешь, что изъ твоего кармана? отвѣчала она.
-- Да, изъ моего, потому что ты вся моя, и я не уступлю никому ни единаго волоска, сказалъ я, побѣжденный ся кроткою прелестью, и страстно обнялъ ее.
И въ этотъ вечеръ мы не спорили уже болѣе.
VII.
Магдалина оставалась довольно равнодушна къ изгнанію Куртѣева, хотя часто, при надобности въ исполнителѣ порученій, и вспоминала его.
Черезъ нѣсколько времени, жена сообщила мнѣ пріятную новость, что она беременна. Зиму вслѣдствіе этого она выѣзжала мало; у насъ бывали хорошіе знакомы, и межъ ними кой-кто изъ холостой молодежи, но Магдалина уже не допускала ихъ до какой либо короткости. Я опять зажилъ тихимъ семейнымъ счастіемъ, хоти заботы о здоровья жены и смущали меня, да изрѣдка, отъ этого безмятежнаго счастія начинало тянуть въ клубъ.
Около великаго поста, жена родила мнѣ сына. Она стала кормить его сама, и считала это непремѣнною обязанностью матери.
Когда она совсѣмъ оправилась, мы, по совѣту доктора, находившаго полезнымъ для жены деревенскую жизнь, отправились въ мое имѣніе, и тамъ, познакомясь кой съ кѣмъ изъ сосѣдей, жили довольно пріятно. Въ это время случилось маленькое обстоятельство, о которомъ я долженъ упомянуть, потому что оно характеризовало взгляды моей жены на нѣкоторыя вещи.
У Магдалины была очень хорошенькая и бойкая горничная, которую она наняла передъ отъѣздомъ изъ Петербурга. Однажды я, раздобрѣвъ на жирной деревенской пищѣ, встрѣтилъ ее въ узкомъ корридорѣ, безъ котораго, какъ извѣстно, не бываетъ барскихъ домовъ. Я былъ въ игривомъ расположеніи духа, и разставилъ руки, чтобы ее не пустить; она была не изъ робкихъ, смѣло пошла на препятствіе и очутилась въ моихъ рукахъ, которыми я ее обнялъ. Защита была очень слаба, я поцѣловалъ ее и она мнѣ не подставила щеки. Въ эту минуту растворилась дверь изъ дѣтской, мелькнулъ бѣлый капотъ и вышла Магдалина. Въ тоже мгновеніе и тѣми самыми устами, которыми только что цѣловала меня, горничная закричала: "перестаньте, сударь, какъ вамъ не стыдно",-- и вырвалась. Я остался одинъ, и, должно полагать, имѣлъ видъ довольно жалкій. Прошло мгновеніе и корридоръ огласился самымъ искреннимъ смѣхомъ Магдалины.
-- За какія это услуги ты расплачиваешься съ Катей? спросила жена.
-- За ея усердную службу тебѣ, отвѣчалъ я, взявъ и цѣлуя руки жены. Она руки не отняла..
-- Такъ ты бы и Матренѣ заплатилъ: я ею тоже очень довольна, сказала, жена такъ простодушно, что я бы и не нашелъ тутъ глумленія, еслибы Матрена-нянька не была рябой старухой. Мы прошли въ гостиную.
Я полагаю, что я имѣлъ видъ кота, попавшагося надъ сливками.
-- Да ты не смущайся, добавила она;-- я тебѣ сцены не сдѣлаю; я не нахожу, что это дорого и изъ моего кармана. Даже, откровенно тебѣ сказать, очень рада: ты меня не можешь теперь укорять Куртѣевымъ.
-- Строго говоря, тутъ сравненіе не вѣрно, сказалъ я вкрадчиво, пытаясь ослабить обвиненіе;-- въ этихъ случаяхъ проступокъ мужчины и женщины имѣетъ далеко не одинаковую важность.
-- Да, сказала она,-- по общимъ понятіямъ; привиллегіи давать самимъ себѣ очень легко и удобно. Но ты знаешь, я глупа на этотъ счетъ и меня никакъ не можетъ убѣдить ваша логика,
Ласкаясь къ женѣ, я постарался, вмѣсто спора, свести поскорѣе разговоръ съ щекотливаго предмета на другой. Жена никогда не напоминала и не намекала мнѣ на это происшествіе: она была гораздо великодушнѣе меня, если не была въ самомъ дѣлѣ совершенно къ нему равнодушна.
VIII.
Деревня намъ понравилась, и мы остались на постоянное житье въ провинціи, иногда, мѣсяца на два, пріѣзжая по зимамъ въ Петербургъ. Семейная жизнь моя не имѣла, болѣе никакихъ волнующихъ ее случаевъ, и я былъ вполнѣ счастливъ спокойной, нѣи, ной и тихой любовью моей жены.
Въ то время, какъ мое маленькое небо разстилалось надо много такъ безмятежно, надъ Россіею собралась гроза, которая заволокла и на долго заволокла много ясныхъ семейныхъ дней. Союзники сдѣлали высадку въ Крымъ, затѣялась борьба, потребовавшая напряженія всѣхъ нашихъ силъ. Противъ насъ было знаніе, деньги, благоустройство и всѣ средства, ими даваемыя; мы могли противоставить только руки и еще плохо вооруженныя руки, и мы набирали ихъ. Въ зиму 54--55 года я и жена не поѣхали въ Петербургъ, а рѣшились провести ее въ нашемъ губернскомъ городѣ. Тамъ были выборы, въ которыхъ я хотѣлъ участвовать, но вмѣстѣ съ выборами полученъ былъ призывъ къ ополченію. Меня выбрали въ дружину, и какъ ни грустно мнѣ было оставлять мою добрую, прелестную жену и уже начинающаго лепетать сына, я не видалъ никакихъ уважительныхъ причинъ, чтобы уклониться отъ общей тяготы, и поступилъ въ офицеры. Весною мы выступили въ походъ; жена, какъ ни старалась сдерживать себя, однако видимо была глубоко огорчена предстоящей разлукой. Это меня тѣмъ болѣе печалило и озабочивало, что она была опять беременна. Чтобы развлечь ее, я ей предложилъ съѣздить въ Петербургъ, куда приглашала ее повидаться съ собою мать, съ полгода страдавшая какою-то хроническою болѣзнью. И мы разстались глубоко опечаленные.
Перемѣна мѣста, новый образъ жизни и обязанностей развлекали меня. Я не стыжусь сознаться, потому что слабость моя принадлежитъ вмѣстѣ и огромному большинству, но меня занимала сначала даже новая форма платья. Страсть къ шнурочкамъ и побрякушкамъ, которую мы считаемъ признакомъ дѣтскаго развитія, еще для многихъ не утратила своей прелести: и масса образованныхъ европейцевъ едва ли не съ тѣмъ же удовольствіемъ надѣваетъ шитый мундиръ, какъ и какой нибудь Сулукъ, получившій его въ даръ отъ европейцевъ. Но черезъ нѣсколько переходовъ, галуны и ихъ привлекательность начали сильно изнашиваться и уступать мѣсто болѣе тяжелымъ заботамъ и впечатлѣніямъ. Передо мною мало-по-малу открылся весь ужасъ войны, не тотъ картинный ужасъ битвъ, свистящихъ ядеръ, разорваннаго мяса и опьяняющаго ожесточенія, а ужасъ другой, не поражающій, а изъѣдающій медленно, какъ роковая рана. Это былъ видъ мелкаго ежедневнаго изнуренія отъ холода, голода, грязи и болѣзней; это -- раззоренныя постоями деревни, душныя избы, заваленныя больными солдатами, еще чаще цѣлыя селенія лачугъ, въ которыхъ иззябшій, грязный, полуголодный ратникъ не находилъ мѣста, чтобы прилечь, потому что всѣ избы биткомъ набиты умирающими отъ гнилыхъ горячекъ, которыхъ оставили только-что прошедшіе полки, и, наконецъ, бездорожица, неурядица земской полиціи, грабежъ подрядчиковъ и ихъ начальниковъ,-- вотъ тѣ смердящія внутренности войны, которыя раскрывались передъ нами все болѣе и болѣе и въ которыя мы, изнуренные, отунѣлые, погружались съ безсмысленною холодностью все глубже и глубже.
Изъ дому вѣсти были тоже неутѣшительныя. Вслѣдствіе ли горя, или другой какой случайности, жена, по пріѣздѣ въ Петербургъ, родила преждевременно мертваго ребенка. Вскорѣ умерла ея мать, отецъ пригласилъ къ себѣ жить и управлять домомъ свою сестру, старую дѣву, всегда не любившую жену мою. Магдалина, чтобы не стѣснять больную мать, по пріѣздѣ остановилась на особой квартирѣ; теперь она исключительно устроилась одна. Она мнѣ писала часто и ея добрыя и милыя письма, иногда по мѣсяцамъ не доходившіе до меня, были моей лучшей отрадой. Наконецъ, миръ былъ заключенъ, и ратниковъ стали распускать; я воспользовался первою возможностью и, получивъ увольненіе, поскакалъ въ Петербургъ.
Я пріѣхалъ съ утреннимъ поѣздомъ московской дороги и засталъ жену только вставшей. Она испугалась, увидѣвъ меня: такъ и перемѣнился.-- Но это не помѣшало вмѣстѣ съ тѣмъ и радости встрѣчи.
-- Боже мой, какъ ты похудѣлъ и постарѣлъ, сказала она, послѣ первыхъ обниманій и поцѣлуевъ, глядя на, меня съ знакомою мнѣ нѣжностью и страданіемъ.-- Да не болѣнъ ли ты?
-- Я былъ болѣнъ, другъ мой, страшной болѣзнью -- войною, сказалъ я, -- но теперь она прошла, и я, Богъ дастъ, поправлюсь близь тебя.
Привели сынишку; сначала онъ не узналъ меня, и когда я ему напомнилъ о себѣ, онъ заплакалъ: такъ поразилъ и его мой худой и истомленный видъ. Если таковы возращались зажиточные офицеры, можно себѣ представить, какими приходили въ свои лачуги уволенные солдаты и ратники.
Но среди довольства милой семьи и всѣхъ удобствъ и развлеченій столицы поправляешься скоро. Черезъ нѣсколько дней, хотя я былъ еще худъ и блѣденъ, но во мнѣ уже не было и слѣда того истомленія и запущенности, которыя сопровождаютъ лишенія и совершенное отсутствіе холи. Я былъ здоровъ, веселъ, одѣтъ съ иголки изъ первыхъ мастерскихъ и почти не оставался дома: меня обуяла какая-то безпокойная неусидчивость, страшная жажда, видѣть всѣхъ и все, съ кѣмъ такъ долго не видался и чего такъ долго былъ лишенъ.
Знакомство моей жены безъ меня было, какъ я узналъ, невелико: нѣсколько молодыхъ дамъ, ея прежнихъ подругъ и сверстницъ, нѣсколько человѣкъ молодежи, или лучше сказать, только холостежи, потому что нѣкоторые изъ нихъ были не первой молодости. да изрѣдка выѣзды и появленіе въ большомъ свѣтѣ,-- вотъ и все. Перебывавъ у этихъ знакомыхъ, я, изъ потребности движенія, заѣхалъ ко многимъ изъ своихъ старыхъ. Мнѣ очень обрадовались, принимали съ живымъ участіемъ и потомъ спрашивали о женѣ съ нѣкоторою сухостью, прибавляя: "мы ее почти совсѣмъ не видимъ". Я понималъ это неудовольствіе, но нисколько не винилъ жену: поддерживать эти старыя и скучныя знакомства тягота не малая.
IX.
Разъ, недѣли три-четыре спустя послѣ моего пріѣзда, мы, нѣсколько человѣкъ пріятелей, сговорились пообѣдать вмѣстѣ и отпраздновать нашу встрѣчу. Дѣло было въ началѣ лѣта; большая часть жила по дачамъ въ разныхъ мѣстахъ; прежде чѣмъ удалось собрать всѣхъ и условиться, прошла еще недѣля. Наконецъ, въ назначенный день мы собрались у Бэра въ особыхъ комнатахъ.
Между собравшимися былъ Иванъ Волоховъ, тотъ красивый и острый Волоховъ, который былъ извѣстенъ въ то время въ Петербургѣ своимъ успѣхомъ у женщинъ и разными проказами и похожденіями. Проказъ и фарсовъ онъ дѣлалъ въ послѣднее время менѣе, оттого ли, что было не до нихъ, или съ лѣтами остановился, потому что въ его вьющихся черныхъ волосахъ сѣдина начала уже рѣзко пробиваться и придавала имъ красивый серебристый оттѣнокъ, но волочился онъ по прежнему. Волоховъ былъ красивый худощавый холостякъ. Съ молоду онъ служилъ года три въ гвардейской кавалеріи, давно вышелъ въ отставку, спеціально посвятилъ себя волокитству за женщинами и иногда разнообразилъ свою жизнь какими нибудь проказами, за которыя былъ не разъ высылаемъ изъ Петербурга: въ старое время, за отсутствіемъ всякой дѣятельности, это было своего рода средство сдѣлать себѣ извѣстное положеніе и имя. Въ обществѣ онъ былъ очень милъ и занимателенъ, а съ женщинами усвоилъ себѣ какой-то особенный пошибъ обращенія, всегда коротко-искренній, точно говорилъ имъ: "вѣдь мы свои и другъ друга знаемъ, такъ намъ морочить другъ друга -- нечего". Мы съ Волоховымъ были давно знакомы, и онъ бывалъ безъ меня у жены, какъ онъ сказывалъ довольно часто.
Обѣдъ былъ на главу. Выпили тоже порядочно, хотя пьяныхъ, разумѣется, не было. Наша сходка такъ понравилась намъ, что мы рѣшили, имѣя въ виду разбросанность нашихъ дачь и жилищъ, сходиться еженедѣльно и установили день. Послѣ обѣда мы остались еще за столомъ: пили, кто кофе, кто чай, курили и болтали.
-- Ты что, Волоховъ, сегодня не въ духѣ? спросилъ кто-то.
-- Нисколько, отвѣчалъ онъ и пожалъ плечами, какъ бы удивляясь замѣчанію или не понимая его.
-- Я вамъ открою секретъ, сказалъ гвардейскій полковникъ, большой пріятель Волохова;-- онъ неожиданно получилъ отставку.
-- Развѣ ты служилъ, Волоховъ? спросилъ я, думая, что онъ въ мое отсутствіе поступилъ куда, нибудь на службу.
-- Какъ же, у барынь по особымъ порученіямъ, замѣтилъ одинъ.
-- И весьма пріятнаго свойства, прибавилъ другой.
-- Вздоръ всѣ они болтаютъ, отвѣчало Волоховъ недовольно.-- Занимайтесь-ка лучше вашими стаканами, сказалъ онъ.
-- Кто нынче у него? спросилъ я вполголоса моего сосѣда.
-- Право не умѣю вамъ сказать, отвѣчалъ тотъ, нѣсколько смутясь и, какъ мнѣ показалось, дѣлая усиліе подавить улыбку. Офиціальная-то все таже Эстеръ.
Я удивился скромности моего сосѣда, но думалъ, что онъ не хотѣлъ говорить имени, опасаясь, сдѣлать непріятное Волохову, и въ свою очередь, не считалъ умѣстнымъ продолжать распросы.
У меня, можетъ быть, съ отвычки отяжелѣла голова и мнѣ захотѣлось отдохнуть. Я простился съ собесѣдниками и зашелъ въ буфетъ, гдѣ у меня былъ маленькій счетъ. Возращаясь оттуда, я замѣтилъ, что забылъ одну перчатку, и зашелъ опять въ нашу комнату. Я засталъ кружокъ въ какомъ-то спорѣ. Волоховъ какъ будто сердился, а, другіе успокоивали его; я разслышалъ только, какъ полковникъ сказалъ Волохову: "повѣрь, они всегда тупы и слѣпы". При моемъ входѣ разговоръ вдругъ смолкъ.
-- Кого это ты такъ честить? спросилъ я. Полковникъ обернулся.
-- Женъ и любовницъ, которыхъ мы надуваемъ, сказалъ онъ, глядя мнѣ въ лицо.
-- Въ старину эти качества, считались за мужьями, замѣтилъ я, отъискивая перчатку.
-- Нынче роли перемѣнились, отвѣчалъ онъ; -- мужья стали догадливѣе.
Я не отвѣчалъ.
-- Ты не надумалъ ли вернуться къ намъ? заговорилъ Волоховъ;-- хорошо бы сдѣлалъ, подсаживайся-ка,
-- Нѣтъ, я забылъ перчатку, отвѣчалъ я. И отыскавъ ее. я вышелъ. Пока, я шелъ по корридору, изъ нашей комнаты не раздалось ни слова.
Всѣ эти бездѣлицы, вмѣстѣ взятыя, породили во мнѣ какое-то сомнѣніе. Когда человѣкъ является лишнимъ и непріятнымъ въ обществѣ, когда отъ него что нибудь скрываютъ,-- онъ, если только не обладаетъ крайней самоувѣренностью, -- это, непремѣнно, хоть безотчетно, но почувствуетъ. По тому внутреннему безпокойству, которое я испыталъ въ концѣ обѣда, я уже видѣлъ, что есть что-то неладное въ моихъ отношеніяхъ къ пріятельскому кружку. Я мысленно повѣрилъ всѣ мои поступки и отношенія къ обществу и не нашелъ въ нихъ ничего неприличнаго или двусмысленнаго. Но послѣдняя сцена, отвѣть, который мнѣ далъ полковникъ, еще болѣе всеобщее молчаніе, -- все это усилило мои подозрѣнія. Ясно было, что дѣло касалось Волохова и его волокитства, И вдругъ я почувствовалъ, какъ, словно жало, начало впиваться мнѣ въ сердце сомнѣніе, и я вдругъ чуть не вскрикнулъ: "неужели"?..
X.
Вся кровь бросилась мнѣ въ голову при этой догадкѣ, и цѣлый хаосъ подозрѣній и сомнѣній, словно стая спуганныхъ птицъ, поднялся въ душѣ. Съ горячечною торопливостью я сталъ припоминать, перебиралъ и взвѣшивать всѣ данныя, чѣмъ обыкновенно человѣкъ начинаетъ свой внутренній судъ. Но всѣ эти данныя проходили или проносились безпорядочными группами, и безпрерывно то сомнѣніе, то успокоеніе брали верхъ. Припоминалъ я, что Волоховъ, судя по упоминаніямъ жены, дѣйствительно, кажется, чаще другихъ быль у нея, припоминалъ его извѣстную ловкость въ дѣлахъ ухаживанія, странную простоту и довѣрчивость моей жены; припоминалъ также, что послѣднее время между ними какъ будто вышла размолвка, и я разъ встрѣтилъ его выходящимъ отъ моей жены разстроеннымъ, а ее нашелъ словно взволнованною; припоминалась мнѣ, съ другой стороны, истинная радость жены моему возвращенію, ея нѣжность и любовь, въ которыхъ я не могъ сомнѣваться, зная ея правдивость и искренность,-- и я то былъ увѣренъ въ виновности жены, то не сомнѣвался въ ея невинности и на мгновеніе успокоивши. Истина, какъ бы страшна и тяжела ни была она, иногда подавляетъ и убиваетъ человѣка, но никогда не держитъ его въ этомъ невыносимомъ, возбужденномъ и неопредѣленномъ положеніи, въ которое повергаетъ его сомнѣніе. Я едва не загналъ своихъ лошадей, спѣша домой и, кажется, пережилъ годъ жизни въ этотъ часъ пути. Я не зналъ, какъ еще я узнаю истину, но я надѣялся что нибудь сдѣлать для этого. Я бы, можетъ быть, рѣшился на распрашиваніе прислуги,-- какъ ни унизительно и гадко было это средство -- страсть ихъ не разбираетъ,-- но жена моя, по отвращенію къ крѣпостному праву, не держала, при себѣ иной прислуги, какъ вольнонаемную, которая ее любила болѣе, чѣмъ меня, и расчитывать на ее искренность и преданность, или проще, лакейскую угодливость, я не могъ. Къ тому же какъ не былъ я отуманенъ, но мнѣ все-таки было гадко это сдѣлать, и я надумалъ прямо обратиться къ женѣ.
По пріѣздѣ я тотчасъ спросилъ, дома ли Магдалина, но мнѣ сказали, что она ушла къ сосѣдкѣ на дачу. Дѣлать нечего, я долженъ была, ждать. Я выпилъ нѣсколько стакановъ воды, ходя въ волненіи по комнатѣ и терзаясь прежними сомнѣніями. "Нѣтъ ли у ней какой нибудь обличающей записки",-- подумалъ я, и вслѣдъ за тѣмъ стать осторожно пересматривать бумаги въ рабочемъ ящикѣ и на письменномъ столѣ жены. Дѣлая это, я вполнѣ сознавалъ, что дѣлаю гадость.-- но извѣстно, что воля наша слушается разсудка только до извѣстной степени; когда же кровь, желаніе, чувственность возбуждены сильнѣе этой черты, она предоставляетъ разсудку укорять себя сколько угодно, а дѣйствуетъ, повинуясь своимъ прямымъ распорядителямъ. Но разсудокъ нашъ такъ удобно воспитанъ, что, въ этомъ случаѣ, идетъ на. сдѣлку и иногда кой-что выторговываетъ. Онъ тогда уже не заботятся о соблюденіи долга справедливости и прочее: онъ является практикомъ и думаетъ только о наружной сторонѣ дѣла. Такъ и въ этотъ разъ, я не рѣшился на прямой обыскъ, на откровенную подлость, и сдѣлалъ подлость маленькую, которая могла быть и не открыта: я осматривалъ только то, что сподручно и отворено. Замѣчу кстати -- не въ свое оправданіе, оно мнѣ не нужно, -- что маленькія подлости,-- подлости келейныя, которыя трудно подмѣтить или обличить, люди самой строгой нравственности иногда позволяютъ себѣ, а я вовсе не принадлежалъ къ нимъ: такъ, иной воръ не рѣшается сломать сундукъ, но охотно стащитъ все со стола. Я производилъ мои обыскъ, напѣвая пѣсенку, какъ будто копался отъ нечего дѣлать; пока я не имѣлъ никакой улики, я не хотѣлъ выдавать ни себя, ни жену. Я ничего не нашелъ не только обличительнаго, но и подозрительнаго, но обыскъ имѣлъ для меня ту хорошую сторону, что обратилъ мое вниманіе на заботы, чтобы меня въ немъ не поймали, а время между тѣмъ шло. и я вскорѣ услышалъ шорохъ женскаго платья и голосъ жены: "Владиміръ Андреичъ пріѣхалъ?" Я оправился и удостовѣрясь, не оставилъ ли слѣдовъ, взялъ книгу и сѣлъ.
--Ты давно дома? спросила жена, войдя и свертывая зонтикъ.
-- Недавно, отвѣчалъ я, чувствуя, что у меня точно сидитъ что-то въ горлѣ. Вѣроятно, голосъ мой былъ необыкновененъ, потому что жена пристально взглянула на меня.
-- Что съ тобою? спросила она.-- Ты здоровъ? и подошла ко мнѣ.
Я не въ силахъ былъ болѣе медлить.
-- Здоровъ, отвѣчалъ я,-- но слышалъ вещи, отъ которыхъ не поздоровится, если онѣ справедливы... Дѣло касается тебя.
-- Что такое? спросила жена.
-- Часто бывалъ у тебя Волоховъ? спросилъ я, смотря ей въ глаза..
Магдалина нѣсколько смутилась.
-- Да, довольно часто! отвѣчала она.
-- Въ какихъ отношеніяхъ ты была съ нимъ?
-- Кому какое дѣло до моихъ отношеній къ нему или кому бы то ни было! сказала она, вспыхнувъ.
-- Многимъ! отвѣчалъ я строго,-- и во-первыхъ, мнѣ, какъ мужу. Отвѣчай мнѣ откровенно, потому что ранѣе или позже я узнаю правду. Говорятъ, что онъ въ тебя влюбленъ и ты ему отвѣчала:
Магдалина смотрѣла на меня смущенно, но не робко.
-- Да, сказала она,-- онъ мнѣ нравился, но когда ты пріѣхалъ, я отдалила его.
Магдалина смутилась еще болѣе, но то былъ, казалось, скорѣе стыдъ, чѣмъ робость.
-- Послушай, сказала, она, не глядя на меня; -- есть вещи, о которыхъ не говорятъ, и я не знаю, по какому праву ты меня допрашиваешь объ этомъ. Я тебѣ сказала, что отдалила его и ты самъ, надѣюсь, видишь, что я люблю тебя и люблю тебя одного: чего жъ еще тебѣ?
-- Не то, и не увертывайся! хрипло едва могъ проговорить я.-- Говори, былъ онъ твоимъ любовникомъ или нѣтъ?-- Я схватилъ и стиснулъ ея руку, и стиснувъ зубы, смотрѣлъ ей въ глаза, стараясь вычитать отвѣтъ.
Магдалина поблѣднѣла, подняла на меня глаза и твердо сказала:
-- Да, былъ!
-- Подлая! вскрикнулъ я, оттолкнувъ жену отъ себя, и упалъ въ кресло, зажавъ лицо руками.
Прошло мгновеніе молчанія. Я не видалъ жены, но, вѣроятно, она не могла тотчасъ оправиться.
-- Послушай, за что ты оскорбляешь меня? услышалъ я наконецъ, и въ ея голосѣ звучало такое чувство обиды, былъ такой глубокій укоръ, что у меня сердце сжалось отъ жалости и раскаянія и вмѣстѣ съ тѣмъ еще живѣе я почувствовалъ свое положеніе. Годы прошли съ тѣхъ поръ и многое измѣнилось, но я до сихъ поръ живо слышу укоризненный голосъ, который говоритъ мнѣ: "за что ты оскорбляешь меня?" и сердце еще больно сжимается отъ жалости и раскаянія.
Но тогда это чувство упало, какъ капля воды на раскаленный камень, и я еще сильнѣе созналъ свое положеніе, и, вмѣстѣ съ жалостью къ женѣ, почувствовалъ глубокую ненависть.
-- Какъ! воскликнулъ я, снова вскочивъ, и слезы бѣшенства и стыда такъ и проступали на глаза. Ты мнѣ измѣнила, опозорила меня, разбила счастье всей жизни, и ты же, ты, мнѣ говоришь объ оскорбленіи! Боже мой, да что же ты такое, развратница или идіотка?
Жена блѣдная смотрѣла на меня.
-- Да, я должно быть идіотка! сказала она.-- Я никакъ по могу понять, за что ты считаешь меня своею вещью, своею принадлежностью и оскорбляешь въ томъ, что до тебя не касается: я развѣ спрашивала тебя, имѣлъ ли ты любовницъ?
Это меня нѣсколько озадачило.
Да, дѣйствительно, жена не спрашивала меня объ этомъ и что хуже всего, еслибы спросила., то я передъ ней оказался бы болѣе виноватымъ, чѣмъ она передо мною: но у насъ на это есть свои понятія и оправданія.
-- Э! развѣ можетъ быть тутъ какая нибудь параллель? сказалъ я, покраснѣвъ.-- Развѣ я позорю твое имя? Развѣ я ввожу чужихъ дѣтей въ свою семью? Развѣ я разрушалъ навсегда нашу любовь, наше семейное счастіе?
На лицѣ Магдалины выразился испугъ и недоумѣніе, точно передъ ней являлось что-то непонятное для нее, но грозное.
-- Но развѣ ты не видишь, что я люблю тебя? сказала она слезно-убѣждающе.-- Это было безъ тебя, его нѣтъ и не будетъ: что же тутъ до нашей любви и семейнаго счастія?
-- А то, сказалъ я,-- что жена, которая держала въ своихъ рукахъ другого, уже не жена мнѣ, и любовь, которая измѣняла при первомъ случаѣ, не любовь: у насъ съ тобой все кончено и на вѣки! Поняла ты теперь, что ты сгубила и разрушила? сказалъ я, подойдя къ ней и глядя ей въ лицо.
Я живо помню, какъ это прелестное личико сжалось отъ испуга и стало блѣдно-зеленовато, словно все оно поблекло вдругъ, и мнѣ омерзительно и горько вспоминать о той жестокости, съ которой я заставлялъ тогда страдать эту бѣдную и на вѣки мнѣ милую женщину.
Но тогда я страдалъ не менѣе ее. Я ушелъ въ свой кабинетъ и затворился въ немъ.
XI.
"Ну, вотъ я и на днѣ", думалъ я; -- "вотъ я обманутый мужъ, рогоносецъ, всеобщее посмѣшище, и я, самъ того не замѣчая, былъ имъ во все время обѣда, болѣе того, съ самаго пріѣзда". И мнѣ припомнилась сухость, съ которою мои старые знакомые спрашивали о моей женѣ, и та сострадательная привѣтливость ко мнѣ, которую я приписывалъ сочувствію къ пережитымъ походнымъ страданіямъ. Да. я былъ для однихъ предметомъ насмѣшки, для другихъ -- сожалѣнія, равно унизительнаго -- и краска стыда и бѣшенства бросалась мнѣ въ голову. Иногда я представлялъ себѣ жену, мою нѣжную, прелестную жену, въ объятіяхъ другого, я сердце такъ болѣзненно сжималось во мнѣ, что я сознавалъ, какъ доселѣ она была мнѣ мила и дорога. И потомъ я иногда невольно становился на ея точку зрѣнія и спрашивалъ себя: правы ли мы, уставщики и рѣшители, сами обвинители и сами судьи, положивъ одну мѣру и вѣсъ для своихъ мужскихъ и другіе для такихъ же женскихъ поступковъ? Знаю отвѣтъ: я самъ только-что привелъ его женѣ. Но если жена вноситъ въ семью чужого ребенка и дѣлаетъ его наслѣдникомъ не принадлежащаго ему имени и имущества, то развѣ мы не дѣлаемъ того же самаго, вводя въ чужую семью своихъ? Она позоритъ наше имя связью съ болѣе или менѣе порядочнымъ человѣкомъ, а мы не позоримъ ее. связываясь съ женщинами безъ имени? Безнаказанность, болѣе того, своего рода, слава зачинщику и соблазнителю, позоръ и гоненіе на участницу и жертву, насмѣшка, надъ обманутымъ! Да, тутъ есть что-то нелѣпое.
Какъ странность долженъ замѣтить, что въ то время меня всего менѣе занимало и печалило то, что было самымъ главнымъ въ моемъ положеніи: вопросъ разрушенной семейной жизни, спокойствія, болѣе того -- моего тихаго счастія. Меня занимала всего болѣе задача, что дѣлать, и не съ той стороны, какъ устроить лучше жизнь, а съ самой дрянной и мелочной, какъ остаться менѣе смѣшнымъ и обманутымъ въ глазахъ свѣта! Подъ вліяніемъ этой мелочной работы, я прежде всего подумалъ стрѣляться съ Волоховымъ и стрѣляться не потому, что онъ лишилъ меня жены, семьи, любимой женщины, не потому, чтобы намъ было тѣсно съ нимъ на свѣтѣ и некуда разойтись на узкой тропѣ, нѣтъ, я не чувствовалъ къ нему ненависти, а какую-то недоброжелательную зависть,-- но я хотѣлъ вызвать его потому, что только надъ видимой драмой не смѣется свѣтъ, только видъ крови останавливаетъ на его губахъ усмѣшку, и вотъ истинный смыслъ этого глупаго повѣрья -- "кровь смываетъ позоръ". И я бы не отступилъ передъ этимъ средствомъ, я слишкомъ близко видѣлъ смерть, чтобы бояться ее, и она въ постели гораздо страшнѣе, нежели отъ пули,-- но въ душѣ я былъ лучше, чѣмъ меня дѣлали мое раболѣпство передъ свѣтомъ; во мнѣ оставалось столько добросовѣстности, что я не рѣшился разъигрывать драмы для райка, тогда какъ истинную, невидимую ему драму, которая еще шевелилась у меня на душѣ и не была самимъ мною въ эту минуту сознана, свѣтъ бы не понялъ, да я и не показалъ бы ему ее. И притомъ вызвать на дуэль -- не значитъ ли признать себя униженнымъ и оскорбленнымъ?
Отложивъ это рѣшеніе, мнѣ оставался еще большой выборъ. Всякое общество, всякая степень развитія, отъ крестьянина, который бы отколотилъ свою жену, до барина, который бы сдѣлалъ видъ, что ничего не знаетъ и не. примѣчаетъ, -- всякій рѣшаетъ этотъ вопросъ по своему. Принадлежа весь свѣту, я, по своему образованію, все-таки не чуждъ былъ тѣхъ здравыхъ и человѣческихъ идей, которыя въ то время сильно начали пробиваться въ общество. Я понималъ будущія отношенія къ женѣ, хотя въ минуту огорченія и не могъ сдержать себя, чтобъ не оскорбить ее; но мои отношенія къ свѣту и Волохову, мое самолюбіе? Я долго думалъ надъ этимъ и придумалъ, какъ мнѣ казалось тогда, лучшее, что могъ сдѣлать.
Въ этихъ тревожныхъ, волнующихъ мысляхъ прошелъ вечеръ и часть ночи. Я почти не спалъ. На другой день мы сошлись по обыкновенію за завтракомъ и все время не сказали ни слова. Жена была блѣдна, печальна и безропотна. Послѣ завтрака я сказалъ ей: