Порядочный человѣкъ, пофранцузски "un homme comme il faut". Изъ фельетона Ѳ. Б.
I.
Въ исходѣ мая тысяча восемьсотъ нѣкотораго, и даже очень-недавняго года, довольно-высокая, хоть и не старая коляска, съ почтовымъ четверикомъ въ дышлѣ, мирно стояла на дорогѣ. Но много ныньче дорогъ большихъ и малыхъ, почтовыхъ и коммерческихъ, шоссированныхъ и желѣзныхъ -- словомъ, проложенныхъ болѣе или менѣе искусною рукою человѣка, или просто кованнымъ колесомъ, по волѣ невзнузданной лошади, пестрятъ и нашу дорожную карту. Есть и такія, которыя и не пестрятъ ея, но тѣмъ не менѣе существуютъ. На какой же мы дорогѣ?
Посмотрите назадъ.
Солнце стоитъ высоко и прямо, жгучими лучами бьетъ въ голую пыльную гору. По подошвѣ горы, на крутыхъ и ровныхъ скатахъ, грудно стоитъ большой и своеобразный городъ. Дома всѣ каменные, всѣ съ балконами и галереями, многіе съ плоскими крышами, то тѣснятся узкими переулками, по которымъ едва можно проѣхать, то разбѣгаются широкими улицами и площадями, и тогда уже принимаютъ европейскій характеръ. На вершинѣ горы стоятъ угрюмо развалины какой-то старинной крѣпости, или замка съ башнями такого же пыльнаго, желтоватаго цвѣта, и безжизненно смотрятъ на разстилающійся у подножія городъ: и ихъ безпощадно жжетъ солнце. Внизу, перерѣзывая городъ и проходя подъ самыми домами, съ нависшими надъ нею балконами, шумно и бѣшено катится рѣка. На противоположномъ берегу опять гора, но пониже; по ней тоже грудію тѣснятся плоскокрышіе и много-балконные домики, но мельче и труднѣе. На улицахъ почти пусто; изрѣдка женщина, въ черномъ платьѣ и бѣлой чадрѣ, лѣниво проходитъ по отѣненной сторонѣ домовъ; проскачетъ парный извощикъ; оборванный, но красивый, смуглый имеретинъ-тулукчи (водовозъ) плетется въ гору за сѣрой лошадью, навьюченной кожаными мѣхами съ водой; на базарахъ, въ открытыхъ лавкахъ лѣниво работаютъ, пекутъ, варятъ, куютъ и дремлютъ армяне и грузины. И на всемъ городѣ, улицахъ, горѣ и какъ глазъ окинетъ окружной мѣстности лежитъ какой-то знойный, желто-пыльный цвѣтъ; точно все выжжено жаркимъ солнцемъ, точно все гнется, тоскуетъ, замираетъ подъ его жгучими лучами.
Узнаете вы этотъ городъ? Если нѣтъ, я могу сказать вамъ, что это Тифлисъ. Не таковъ онъ въ тихій осенній вечеръ, весь покрытый прозрачной синевой и отливами зари, съ женщинами на балконахъ и кровляхъ, съ садами, переплетенными созрѣвшимъ виноградомъ, съ пронзительными звуками зурны и пѣснью сазандара, долетающими издали -- живой, страстный, полный прелести и нѣги. Не таковъ онъ ночью, когда съ голубаго, съ чуть-видными и едва-мерцающпми звѣздами неба, полный мѣсяцъ словно льетъ на него желтоватый, дребезжащій свѣтъ, а онъ стоитъ, тихо и таинственно покоясь; балконы и террасы его то выступаютъ на свѣтъ, то уходятъ въ заманчивую глубь, и только сердитая Кура и сѣрные ключи шумятъ по каменистымъ ложамъ, и вамъ кажется, что вы обстановлены какой-то чудной декораціей, что на всѣхъ этихъ балкончикахъ, крышахъ, террасахъ происходятъ какіе-то таинственные романы, слышится страстный, сдержанный шопотъ, и вы ждете, что вотъ-вотъ выступятъ изъ тѣни, въ своихъ живописныхъ національныхъ костюмахъ, дѣйствующія лица и начнется чудная музыкальная драма.
Но до этого Тифлиса намъ нѣтъ дѣла. Въ исходѣ мая въ Тифлисѣ жарко, душно. Всѣ, кто могутъ, уѣзжаютъ изъ него въ деревни, на дачи, на воды; потому и мы отправимся изъ него по большой дорогѣ къ Ставрополю, или, какъ тамъ говорятъ, въ Россію.
Не очень-далеко отъ городской заставы, когда ужь рѣже-и-рѣже, точно отставая одно отъ другаго, попадаются строенія, почти послѣднимъ одиноко стоитъ каменный домикъ, съ лицевой стороны весь покрытый навѣсомъ. Подъ навѣсомъ видны прилавокъ, стѣна, покрытая изображеніями какихъ-то зеленыхъ лошадей и всадниковъ, и дверь. Это одинъ изъ многихъ духановъ -- не то трактиръ, лавка, или кабачокъ, которые часто, встрѣчаются по дорогѣ. Но здѣсь обыкновенно прощаются уѣзжающіе изъ Тифлиса, и духанъ этотъ носитъ грустное и поэтическое, какъ и все въ томъ чудномъ краѣ, названіе Духана-Слезъ.
Возлѣ этого духана стояла знакомая намъ коляска. Костлявыя лошади, понуривъ головы и разставивъ переднія ноги во вторую позицію, какъ обыкновенно стоятъ разбитыя лошади и ученики въ танцклассѣ, были погружены въ безвыходную апатію. Русскій ямщикъ, избоченясь на козлахъ, почти лежалъ и, для развлеченія, легонько похлестывалъ кончикомъ кнута иногда по воздуху, иногда по лошади. У самаго Духана-Слезъ подъ навѣсомъ стояла группа людей, совершенно-негармонировавшихъ съ его печальнымъ названіемъ.
Большею-частью это были молодые люди, статскіе и военные, иные въ черкескахъ, а иные въ сюртукахъ съ аксельбантами. Всѣ они окружали одного господина и группировались около него. Господинъ этотъ былъ средняго роста, плотенъ и даже немного тученъ, въ военномъ сюртукѣ, но безъ эполетъ. Лѣтъ ему было поменьше пятидесяти, но далеко за сорокъ; изъ-подъ нависшей черной папахи выглядывали черные волосы и красное лицо. Лицо было не казисто, но, что называется, и непротивно -- обыкновенное, простое лицо; года и жизненныя тревоги сильно помяли его; загаръ положилъ на него сплошную красную краску. Отъ загара же, полагать надобно, а можетъ, и съ помощью кахетинскаго, носъ принялъ болѣе-густой оттѣнокъ.
Около группы суетились духанщикъ-армянинъ, черный, съ большимъ, какъ водится, носомъ, поросшимъ на кончикѣ не то мхомъ, не то волосами; русскій лакей, въ жакеткѣ, плотный, нѣсколько-мрачный, но проворно-дѣлавшій свое дѣло, и высокій дѣтина въ казакинѣ, малороссъ, рябой, нелѣпый и непробудно-глупый, не то деньщикъ, не то сторожъ, съ рукой, на ладони которой аккуратный нѣмецъ могъ бы завести образцовую ферму. Можно было почти безошибочно сказать, что его звали Иваномъ.
Иванъ носилъ подносъ со стаканами; другой человѣкъ и духанщикъ наливали шампанское.
-- Ну, господа, сказалъ пожилой господинъ: -- отъѣзжающимъ на воды надобно пожелать многіе годы.
-- Ха, ха, ха! Князь вѣчно съ экспромтомъ, говорила, смѣясь, молодежь; а одинъ жиденькій господинъ заискивающаго свойства, нѣжно обѣими руками потрепавъ князя за бока, поспѣшно схватилъ бокалъ и началъ съ княземъ цаловаться.
Всѣ начали чокаться и обращались съ своими стаканами къ князю и другому молодому человѣку, который стоялъ противъ него, прислонясь спиной къ прилавку.
Молодой человѣкъ былъ довольно-высокаго роста, хорошо сложенъ, бѣлокуръ и, судя по его продолговатому, но не худому и здороваго, даже излишне-нѣжнаго цвѣта лицу, не имѣлъ особенной нужды въ цѣлебныхъ водахъ. Лицо его, съ голубыми глазами, было нѣсколько-безжизненно и холодно, но правильно и красиво. Одѣтъ былъ онъ по-дорожному, въ коротенькой жакеткѣ, съ желтой англійской сумкой черезъ плечо, въ бѣловатой лѣтней фуражкѣ. Судя по его платью, бѣлью и перчаткамъ, онъ былъ повидимому, порядочно-воспитанный человѣкъ, и молодые люди, обращаясь къ нему, принимали, какъ съ полузнакомымъ, особенно-вѣжливыя позы, а иные почему-то считали обязанностью говорить не иначе, какъ на французскомъ діалектѣ.
-- Князь, смотрите же, привезите къ намъ сюда мсьё Чолокова, сказалъ одинъ господинъ въ статскомъ сюртукѣ.
-- Непремѣнно, непремѣнно, подхватили другіе.
-- Мнѣ такъ нравится здѣшній край и здѣшнее общество, господа, сказалъ молодой человѣкъ, котораго называли Чолоковымъ: -- что я почти-навѣрное могу обѣщать вамъ воротиться сюда.
-- И отлично! подхватилъ хоръ, допивая свои стаканы.
-- Ужь я его привезу -- будьте покойны, сказалъ князь легкимъ горловымъ басомъ:-- отъ меня не отвертится. Ну, а теперь намъ прійдется пожелать здоровья тѣмъ, кто остается, прибавилъ онъ, съ особенно-серьёзнымъ видомъ, обращаясь къ Чолокову.
Опять всѣ засмѣялись. Вино было налито и снова начали чокаться.
Въ это время изъ-за поворота дороги показался запыленный тарантасъ и приближался къ духану. Пятерикъ потныхъ и усталыхъ лошадей, лѣнивой рысью, медленно влачилъ его къ городу. Разумѣется, на него обратилось вниманіе молодёжи.
-- Кто это? спросилъ, прищуриваясь, господинъ съ аксельбантомъ, такимъ тономъ, какъ-будто онъ былъ крайне-удивленъ, что кто-нибудь изъ неизвѣстныхъ ему лицъ можетъ ѣхать мимо.
-- Кажется, дама сидитъ, замѣтилъ молодой человѣкъ въ сюртучкѣ.
-- Да еще и хорошенькая! прибавилъ другой, въ черкескѣ, брюнетъ, съ большимъ носомъ, съ черными, какъ смоль, волосами -- непремѣнно грузинъ.
-- Ну, ужь у тебя и глаза разгорѣлись! У тебя все хорошенькая, возразилъ тоненькій господинъ заискивающаго свойства.
-- А вотъ увидишь, что хорошенькая, отвѣчалъ грузинъ.
-- Да что тутъ спорить: остановимъ ихъ! сказалъ князь.
-- Остановить! разумѣется, остановить! закричали всѣ.-- Эй, вина, духанщикъ, и еще стакановъ! Стой! стой! кричала толпа, приближаясь къ тарантасу.
У духана оставался только Чолоковъ и господинъ съ аксельбантомъ. На лицѣ перваго легла маленькая презрительная усмѣшка, которая хотѣла, кажется, сказать: "А! ужь подкутили молодцы и начали проказничать!" Онъ глядѣлъ на толпу и думалъ: "выпить можно, но терять благоразуміе и забываться -- неприлично порядочнымъ людямъ".
Господинъ съ аксельбантомъ, кажется, понялъ мысль его и сказалъ:
-- Васъ это удивляетъ? Надобно вамъ объяснить, что у грузинъ есть обычай останавливать проѣзжающихъ, которые встрѣчаются во время проводовъ, и просить ихъ пожелать добраго пути отъѣзжающему. По ихъ мнѣнію, это приноситъ счастье, и отказать имъ -- значитъ обидѣть.
Сказавъ это, господинъ съ аксельбантомъ привалился спиной къ духану и посмотрѣлъ съ такимъ видомъ, который говорилъ: "видите, это извинительно; но я нахожу это неприличнымъ". Однакожь Чолоковъ былъ другаго мнѣнія: въ его глазахъ происшествіе приняло занимательность мѣстнаго колорита, и онъ тотчасъ же нашелъ его прекраснымъ и любопытнымъ.
-- А! я не зналъ! Въ-такомъ-случаѣ пойдемте къ нимъ: мнѣ этотъ обычай чрезвычайно нравится.
Чолоковъ пошелъ, и господинъ съ аксельбантомъ поспѣшно за нимъ послѣдовалъ.
Между-тѣмъ, заслышавъ крики "стой, стой!", ямщики немедленно остановили лошадей: точно только и ждали они, чтобъ ихъ кто-нибудь остановилъ, и самыя лошади повиновались имъ, кажется, не безъ удовольствія, но скрыли это подъ такимъ апатичнымъ видомъ, какъ-будто имъ было совершенно все-равно бѣжать или стоять на мѣстѣ.
-- Извините, господа, началъ князь, подходя къ тарантасу:-- извините, что мы, по здѣшнему обычаю...
Но въ это время высунувшійся изъ экипажа, съ озабоченнымъ и заспаннымъ лицомъ, толстенькій господинъ испустилъ такое протяжное "а-а!" какъ-будто онъ тащилъ его съ послѣдней станціи.
-- А-а, князь! воскликнулъ онъ:-- здравствуйте! Куда это вы?
-- Ба! ба! ба! Василій Семенычъ!
И князь съ Васильемъ Семеновичемъ трижды звучно чмокнули другъ друга въ мягкія щеки.
И, высунувшись изъ-за спины путника, показалась здоровая, раскраснѣвшаяся отъ жара и довольно-пріятная лицомъ барыня.
-- Ахъ, матушка, Анна Петровна! простите, я васъ за этимъ толстякомъ и не видалъ! сказалъ князь, торопливо перебѣгая на другую сторону экипажа.
-- Гдѣ ужь меня замѣтить! торжественно, не вѣря себѣ въ душѣ, сказала дама и протянула пухленькую и влажную руку безъ перчатки.
Князь схватилъ руку и нѣсколько разъ съ апетитомъ поцаловалъ.
-- Куда это вы, князь? продолжала дама.
-- На воды, Анна Петровна, въ Пятигорскъ.
-- Знаю я, зачѣмъ вы на воды ѣдете! тілутовски замѣтила дама:
-- Какъ зачѣмъ? сказалъ князь, коварно улыбаясь:-- извѣстно зачѣмъ! минеральная вода -- се бонъ пуръ л'эстома!
И онъ, въ подтвержденіе словъ, щелкнулъ себя пальцемъ но брюху.
-- Полноте! полноте! вѣдь мы кой-кого встрѣтили!
-- А гдѣ вы ихъ встрѣтили? торопливо спросилъ князь, нѣсколько смѣшавшись.
-- Въ Найсанаурѣ лошадей ждали.
"Эге! вонъ ужь они гдѣ!" подумалъ князь и, чтобы перемѣнить или замять разговоръ, воспользовался приближеніемъ духанщика съ подносомъ и, наливъ стаканъ, подалъ его дамѣ.
-- Ну, развѣ пожелать вамъ еще кой-чего? Воротиться къ намъ съ молоденькой, хорошенькой женой, лукаво замѣтила дама и отпила.
Князь ухмыльнулся.
-- Нѣтъ, еще, еще, матушка!
-- Нѣтъ, князь, не могу.
-- Ну, родная, пожалуйста!
-- Право, не могу.
-- На колѣни стану!
-- Ахъ, какой вы, право, князь!
Пока продолжались эти переговоры, Василій Семеновичъ здоровался, разговаривалъ и чокался съ мужчинами, которые ему, кажется, большею-частью были знакомы. Выпилъ онъ за здоровье князя. Подруга его, краснѣя и какъ-будто съ неудовольствіемъ, подала князю пустой стаканъ. Князь, принявъ его, сказалъ: "Вотъ такъ!" и еще разъ бросился цаловать ручку, и они наконецъ простились.
-- Пошелъ! сказалъ Василій Семеновичъ.
-- Смотрите же, князь, исполните мое желаніе! звонко кричала дама, высунувшись изъ экипажа и грозя князю пальцемъ.
Князь самодовольно улыбался и махалъ папахой.
-- Однакожь, господа, сказалъ онъ, обращаясь къ молодёжи: -- сколько намъ ни возиться, а надобно проститься.
-- Ну, еще по прощальному -- живѣе!
Стаканы снова налились. Князь видимо началъ торопиться. Опять чоканье и наконецъ прощанье. Съ княземъ всѣ лобызались въ три темпа. Чолокову жали руки до излома костей и желали разныхъ пріятныхъ вещей, большею-частью пофранцузски.
Князь расплатился, духанщикъ подсадилъ его подъ-руку въ коляску, за что и получилъ абазъ на водку. Рядомъ съ княземъ сѣлъ Чолоковъ, и дверцы захлопнулись.
Ямщикъ подобралъ возжи и кончикомъ кнута вывелъ лошадей изъ мечтательной задумчивости. Неуклюжій Иванъ, отличавшійся особенною неповоротливостью во всѣхъ случаяхъ жизни, на этотъ разъ какъ-то изловчился и, Богъ вѣсть когда, успѣлъ, должно полагать, поднести себѣ порядочную чарку, потому-что, держась рукой за рессору, нѣсколько разъ безплодно старался поставить ногу на ступицу колеса, чтобъ усѣсться на запяткахъ, гдѣ была предусмотрительно постлана бурка.
-- А, ты опять никакъ!.. мрачно сказалъ князь, замѣтивъ его манёвры.
-- Что я! Я ничего! отвѣчалъ Иванъ, тыкая ногой въ ступицу,
-- Но...о...о...о!
Голосъ князя принялъ такую интонацію, что Иванъ, молча, собралъ силы, шагнулъ въ спицы и громко хлопнулся на запятки, усѣвшись лицомъ къ дорогѣ. Другой слуга, Чолокова, тоже, какъ кажется, хлѣбнувшій, нисколько отъ того не распустился, а напротивъ, сосредоточился въ себѣ, проворно сѣлъ на облучокъ и сурово крикнулъ: "пошелъ!"
-- Прощайте! до свиданья! прокричали съ обѣихъ сторонъ, самые искренніе и растроганные голоса; на лицахъ у всѣхъ изображалось трогательное участіе; фуражки и папахи замотались въ воздухѣ; коляска поскакала.
Отъѣзжающіе смотрѣли ей вслѣдъ и нѣкоторое время имѣли удовольствіе сквозь клубы пыли видѣть задъ экипажа и обращеннаго къ нимъ лицомъ Ивана, который, держась руками за стоячія рессоры и, свѣсивъ ноги, болтался на запяткахъ. Пыль поднялась гуще. Одинъ изъ толпы чихнулъ, и всѣ поворотили къ своимъ экипажамъ.
-- А жаль князя: добрый онъ малый! сказалъ кто-то: -- глупъ только больно!
-- А по-моему, господа, такъ этотъ Чолоковъ долженъ быть дрянь, рѣшилъ другой, садясь въ пролётку, и экипажи провожавшихъ тоже тронулись обратно.
Пыль задымилась справа и слѣва и, постоявъ въ душномъ воздухѣ, медленно и тяжело стала опускаться. Армянинъ залѣзъ въ свою каморку, и Духанъ-Слезъ одиноко смотрѣлъ на горячую опустѣвшую дорогу. Солнце жгло безпощадно, и цвѣтущая Грузія томительно задыхалась въ полуденномъ зноѣ.
О князѣ говорить много нечего. Фамилія его Мухрубакаевъ; родъ -- происхожденія смѣшаннаго. Князь былъ одинокъ, холостъ и занималъ хорошее мѣсто. Кромѣ-того, онъ имѣлъ состояніе и на Кавказѣ считался прекраснымъ женихомъ. Въ молодости князь любилъ кутнуть; не прочь былъ отъ этого и въ позднѣйшемъ возрастѣ: къ женскому полу былъ слабъ, но вообще чувствовалъ робость къ нему. Давно заброшенный судьбою на Кавказъ, въ его тревожной бивачной жизни, въ одинокихъ станицахъ, онъ не имѣлъ возможности часто бывать въ хорошемъ обществѣ, а впослѣдствіи тяготился въ немъ и облегчалъ эту тяжесть игрою въ карты по крупной. Таковъ былъ князь Мухрубакаевъ. Совсѣмъ не таковъ былъ его спутникъ.
Алексѣй Николаевичъ Чолоковъ принадлежалъ къ старинной и довольно-богатой дворянской фамиліи Н-ской Губерніи. Дома онъ воспитывался, какъ обыкновенно воспитываются дѣти хорошихъ семействъ, то-есть постепенно переходилъ отъ русской кормилицѣ къ нянькѣ-англичанкѣ, потомъ замѣненной дядькой-нѣмцемъ, пока не поступилъ окончательно въ вѣдѣніе гувернёра-француза. Ознакомясь такимъ практическимъ способомъ съ различными національностями, онъ поступилъ въ одно изъ высшихъ учебныхъ заведеній Петербурга, гдѣ и окончилъ полный курсъ. Затѣмъ Чолоковъ поступилъ на службу, въ Петербургѣ же.
Надобно перебрать, одно за другимъ, всѣ впечатлѣнія дѣтства и юности, прослѣдить тщательнѣйшимъ образомъ всю обстановку и происшествія этихъ возрастовъ, чтобъ опредѣлить и сказать положительно, отчего молодой человѣкъ пріобрѣтаетъ тѣ или другія наклонности, становится такимъ, какимъ мы его видимъ. Отчего, напримѣръ Иванъ А* помѣшанъ на приличіяхъ въ то время, какъ папенька его не выходитъ изъ засаленнаго сюртука, за исключеніемъ пріѣзда Б*, котораго имѣніемъ управляетъ онъ, и отчего сынъ этого Б* только и счастливъ въ той компаніи, гдѣ строгія приличія оставляются въ прихожей? Отчего Сережа В*, сынъ мирнаго чиновника, не можетъ безъ душевнаго трепета видѣть какого-нибудь рысистаго жеребца Сарданапала, а Коля Г* не возьметъ въ руки разряженнаго ружья, и, кутаясь въ шубу, съ уваженіемъ обходитъ разбитую клячу Ваньки, когда въ жилахъ его течетъ кровь незнакомаго со страхомъ и фуфайкой ветерана? Отчего Алёша Д*, честно проживая благопріобрѣтенное на службѣ имѣніе родителя, не можетъ безъ благороднаго негодованія говорить о лихоимствѣ, а сынъ ученаго Ж* чувствуетъ пристрастіе только къ одного рода картамъ, издаваемымъ въ пользу Воспитательнаго Дома. Отчего также З*, имѣвшій родителемъ откупщика, а дѣдушки неимѣвшій вовсе, находитъ, что въ жилахъ его течетъ аристократическая кровь, и не пьетъ ничего, кромѣ шампанскаго? Отчего это? отчего всѣ эти несообразности? отчего?
Можно бы съ помощью тончайшаго анализа разъяснить эти повидимому мало-естественныя вещи самымъ яснымъ образомъ и доказать, какъ дважды-два, что оно иначе и быть не могло, точно также, какъ докторъ послѣ смерти больного всегда легко находитъ очень-хорошую причину его смерти; но чтобъ избѣжать многословія и психологическихъ тонкостей, допустимъ просто, что есть въ человѣкѣ нѣчто, которое развиваетъ и дѣлаетъ человѣка такимъ, какъ онъ есть, отклоняясь или нѣтъ отъ вѣроятностей.
Въ силу этого нѣчто, мы находимъ Алексѣя Николаевича Молокова совершенно-порядочнымъ молодымъ человѣкомъ, лѣтъ, этакъ, тридцати, какъ и всѣ молодые люди. Правда, фамильныя связи Молокова и субсидіи, присылаемыя родителемъ, давали ему возможность бывать въ лучшихъ домахъ столицы; но одинъ, на свободѣ, въ Петербургѣ, онъ весьма-легко могъ бы себѣ пріобрѣсть совершенно-другія наклонности... Могъ -- однакожь не пріобрѣлъ. Бывалъ онъ и на веселыхъ холостыхъ пирушкахъ, и въ обществѣ дамъ, небывающихъ въ обществѣ, но всегда только съ молодыми людьми порядочными, неизмѣнно держалъ себя съ тѣмъ тактомъ, который составляетъ непремѣнную принадлежность порядочныхъ людей, и никогда двусмысленная исторія не коснулась его репутаціи. Не знаемъ, былъ ли Молоковъ въ строгомъ смыслѣ честный человѣкъ, но можно смѣло сказать, что честь его была незапятнана; исторій за нимъ, какъ мы сказали, не водилось; должишки были, но онъ платилъ ихъ по мѣрѣ возможности. Касательно этого пункта, то-есть возможности, надобно сдѣлать нѣкоторыя объясненія. Воспитывался Молоковъ и получалъ, говоря иносказательно, родительское благословенье отъ тысячи съ небольшимъ душъ; но когда, по закону неизмѣннаго порядка, родитель его умеръ (матери онъ лишился въ дѣтствѣ), то ему на его долю пришлась только седьмая часть наслѣдства, потому-что слѣдовало дѣлиться съ семью братьями. Средства его значительно убавились оттого, что прежде Чолоковъ получалъ болѣе другихъ братьевъ, которые, будучи старше его, менѣе нуждались въ пособіи. Имѣніемъ управлять, при всемъ своемъ тактѣ, Чолоковъ не умѣлъ, и потому серьёзнѣе занялся своей службой, строже глядѣлъ на свою будущность, и такимъ образомъ дошелъ до тѣхъ тридцатыхъ годовъ, около которыхъ колеблется еще грань молодости. Тутъ Чолокову дали порученіе въ Тифлисъ.
Въ Тифлисъ онъ пріѣхалъ зимою, пробылъ въ немъ около четырехъ мѣсяцевъ, и Тифлисъ ему понравился. Онъ сталъ подумывать перейдти на службу въ этотъ чудный край, который такъ богатъ и просторенъ для служебной дѣятельности; но прежде, нежели рѣшиться на этотъ шагъ, онъ испросилъ себѣ отпускъ, чтобы на минеральныхъ водахъ отдохнуть и освѣжить силы, и между-тѣмъ сдѣлать окончательный выборъ. Незадолго передъ отъѣздомъ, онъ познакомился съ княземъ Мухрубакаевымъ, который также ѣхалъ на воды, и они рѣшились ѣхать вмѣстѣ: князю было это пріятно, Чолокову удобно.
Таково было нравственное положеніе нашихъ героевъ; физическое было тоже довольно-сносно. Покачиваясь въ коляскѣ, они спустились въ долину Куры и поѣхали крутымъ ея берегомъ. Вотъ на поворотѣ показалась еще серебристая рѣка, а за ней, на выдавшейся вершинѣ горы, развалины какого-то монастыря.
-- Такъ вонъ тамъ на горѣ долженъ быть тотъ самый монастырь, въ которомъ томился Мцыри.
-- Какой Мцыри?
-- А у Лермонтова, помните:
Тамъ, гдѣ, сливаяся, шумятъ,
Обнявшись, будто двѣ сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Былъ монастырь...
-- Ну коли тамъ, такъ здѣсь должно быть, весьма-основательно заключилъ князь.
Молоковъ пришелъ въ поэтическое настроеніе и попробовалъ декламировать далѣе; но, сказавъ еще стиха два, замѣтилъ, что эти стихи, кажется, принадлежатъ ужь ему, Молокову, а не Лермонтову. Онъ оставилъ свою импровизацію и опять обратился къ князю:
-- А вы знали Лермонтова?
-- Знавалъ! на правомъ флангѣ, лѣниво отвѣчалъ князь, сильно-томившійся отъ внутренняго и наружнаго жара.
-- Каковъ онъ былъ?
-- Кто?... правый флангъ?
-- Нѣтъ, Лермонтовъ?
-- Хорошій былъ офицеръ.
Дальнѣйшіе разспросы Молоковъ счелъ излишними, и князь скоро погрузился въ томительную дремоту. Между-тѣмъ они поворотили влѣво по Курѣ, и на противоположномъ берегу передъ ними открылась живописная группа Мцхета, когда-то резиденція грузинскихъ царей, а теперь церковь съ полуразвалившимся строеніемъ вокругъ, нѣсколько грузинскихъ домиковъ и гробовыя плиты,
Молоковъ по этому случаю помечталъ о суетѣ міра; князь дремалъ. По каменному мосту, изогнувшемуся и упирающемуся со скалы на скалу, переѣхали они черезъ Куру, повернули почти назадъ, миновали Мцхетъ и его растреснувшуюся сторожевую башню, которая сердито грозитъ бросить часть своей стѣны въ любопытно-приподнятую голову проѣзжающаго по ущелью. Любопытно-приподнятая голова была на этотъ разъ Молокова, а княжья, пасмурно опущенная, болталась, погруженная въ дремоту.
Вскорѣ путники наши пріѣхали на Арцискарскую Станцію, замѣчательную тѣмъ, что въ ней не только люди, но и куры страдаютъ отъ лихорадокъ: тутъ князь проснулся.
-- Лошадей! закричалъ князь съ такимъ переливающимся въ горлѣ гнѣвомъ, что смятенный смотритель юркнулъ въ корридоръ и тамъ, встрѣченный требованіями другаго проѣзжающаго, который уже давно посвистывалъ на станціи итальянскія аріи, только развелъ руками, приподнялъ плечи въ видѣ "что прикажете дѣлать?" и указавъ на князя, скрылся.
Чолоковъ нѣсколько смутился гнѣвомъ князя и, въ качествѣ порядочнаго человѣка, недоумѣвалъ, какъ можно выходить изъ себя; но каково же было его удивленіе, когда, подойдя къ князю, онъ нашелъ его совершенно-равнодушнымъ и спокойнымъ! Видимый гнѣвъ былъ не что иное, какъ привычка въ извѣстномъ случаѣ возвышать голосъ до самыхъ грозныхъ нотъ.
Чрезъ нѣсколько минутъ они поѣхали, правда, на лошадяхъ едва-живыхъ, но все-таки поѣхали, сопровождаемые поклонами смотрителя, получившаго нѣсколько абазовъ, и сердитымъ взглядомъ проѣзжающаго, который снова принялся насвистывать аріи.
То погружаясь въ отрадную тѣнь скалъ, чинаръ или орѣшника, то снова выѣзжая подъ утомительный зной, то по горамъ, то по нависшему берегу Куры или Арагвы, ѣхали наши путники по цвѣтущей Грузіи. Они миновали Душетъ -- первый отъ перевала и послѣдній на выѣздѣ, грузинскій городокъ, въ третій разъ перемѣнили лошадей въ Ананурѣ съ его безподобнымъ монастыремъ и поздно вечеромъ пріѣхали въ Найсанауръ. Чолоковъ всю дорогу жадно любовался безпрерывно-смѣняющимися одинъ прелестнѣе другаго видами. Князь, давно-знакомый съ этою дорогою, мирно дремалъ и сквозь сонъ лѣниво удовлетворялъ любопытству своего спутника.
-- Когда здѣсь были Лысковы, больной старикъ съ семействомъ, въ двухъ экипажахъ? спросилъ князь у сторожа дома и вмѣстѣ ресторатора.
-- Въ полдень уѣхали, васе сіятельство, отвѣчалъ жидокъ: -- только цай Арагва врядъ ли перепустила.
-- А что Арагва?
-- Играетъ, васе сіятельство: мостъ снесла!
-- А есть что ѣсть?
-- Супъ зъ курицы, катлетки, заркое.
-- Давай всего.
Они поужинали, запили привезеннымъ съ собою кахетинскимъ, и Чолоковъ уже началъ съ любовью посматривать на деревянные диваны, думая, чего бы помягче подостлать на одинъ изъ нихъ, какъ его вывелъ изъ задумчивости Иванъ, доложившій, что лошади готовы.
-- Развѣ мы не ночуемъ здѣсь? спросилъ Чолоковъ.
-- Нѣтъ, знаете, днемъ жарко ѣхать. Мы лучше по холодку, отвѣчалъ князь.
Чолоковъ попробовалъ сдѣлать замѣчаніе насчетъ темноты ночи, дурной дороги и тому подобнаго, но получилъ на все ясное опроверженіе; онъ ѣхалъ въ чужомъ экипажѣ, еще не коротко ознакомился съ княземъ: спорить ему, какъ порядочному человѣку, не приходилось; онъ постарался примириться съ обстоятельствами и они поѣхали.
"...Ночь была -- тюрьмы чернѣй..."
Узкая дорога подъ нависшими скалами вилась надъ самою рѣкою: князь погонялъ. Арагву они, перекрестившись, переплыли въ бродъ, и хорошо сдѣлали, что перекрестились, потому-что чуть-чуть ихъ не опрокинуло водою. Часа два съ помощью десятка осетинъ поднимались они по усыпанному камнями квишетскому подъему первой ступени на горы, и Чолоковъ имѣлъ удовольствіе видѣть съ него густой предутренній туманъ, сплошь застилавшій самый цвѣтущій видъ по всей дорогѣ: Кайшаурскую Долину. Уже совсѣмъ бѣлѣло, когда они въѣхали на Кайшаурскую Станцію. Кругомъ близились и надвигались голыя горы. Было холодно не-на-шутку. Князь, едва открывъ глаза, крикнулъ опять: "лошадей!", но потомъ, увидѣвъ на дворѣ два знакомые ему тарантаса, сказалъ Чолокову:
-- А, впрочемъ, здѣсь и вздремнуть можно.
Чолоковъ только того и ждалъ.
-- Есть свободная комната? спросилъ онъ.
-- Пожалуйте налѣво: тамъ незаняты.
Чолоковъ бросился на диванъ, не мечтая уже, чего бы помягче подостлать на него.
III.
Мы оставимъ нашихъ путниковъ дѣлать перевалъ -- трудный и утомительный переѣздъ черезъ горы, и догонимъ ихъ въ узкой долинѣ или, правильнѣе, въ ущельѣ, по которому падаетъ Терекъ, именно въ Ларсѣ.
Ларсъ -- небольшое мѣстечко, пріютившееся у подножія горъ на каменистой площадкѣ. Все оно состоитъ изъ казармы и казенныхъ домиковъ, въ которыхъ помѣщается команда, да пяти или шести избушекъ и почтоваго дома, составляющихъ единственную улицу, спускающуюся отъ казармъ къ Тереку. На этой-то улицѣ вечеромъ того дня, который Чолоковъ радостно встрѣтилъ сномъ, стояли видѣнные нами въ Кайшаурѣ два тарантаса и коляска. Экипажи были забрызганы грязью, запылены, покривлены; они были цѣлы, но на нихъ легла печать разрушенія, какъ на лицо человѣка, пережившаго тяжелыя минуты: переѣздъ черезъ горы, въ жизни экипажей, долженъ играть роль разрушительныхъ и бурныхъ страстей человѣческой жизни.
Вечеръ былъ ясный, тихій. Безплодныя горы, обступившія мѣстечко съ трехъ сторонъ, и скалы, высившіяся по ту сторону рѣки, стояли точно мертвыя; послѣдніе лучи заката грустно, какъ чахоточный румянецъ, играли на ихъ верхушкахъ, и весь маленькій Ларсъ засыпалъ въ мертвенномъ спокойствіи, среди котораго шумѣлъ однообразный, неумолкаемый ревъ Терека. Но деревянный, немного-сбоченившійся пятіоконный домикъ для пріѣзжающихъ кипѣлъ жизнью и рѣзко отдѣлялся отъ окружающаго усыпленія. Люди бѣгали взадъ и впередъ черезъ улицу отъ него къ противоположному духану, нося подносы, чашки, самоваръ и прочее; въ духанѣ сквозь растворенную дверь видѣнъ былъ разведенный въ печи огонь; въ домикѣ были проѣзжіе.
У открытаго окна, въ креслѣ, обложенный подушками, сидѣлъ старикъ, сѣдой какъ лунь, съ всклоченными волосами. Лицо его правильное, красивое, съ длинными сѣдыми усами, было блѣдно и изнурено; взглянувъ на него, сейчасъ можно было узнать стараго служаку, сбитаго съ военнаго поля болѣзнью. Въ-самомъ-дѣлѣ, бѣдный старикъ сидѣлъ неподвижно по необходимости: онъ не могъ ходить.
Въ углубленіи выбѣленной комнаты, на кожаномъ диванѣ, сидѣла маленькая старушка въ чепцѣ, худенькая, живая, съ пріятнымъ меленькимъ лицомъ, которое, лѣтъ тридцать назадъ, должно-быть, было очень-мило. Она часто и торопливо нюхала табакъ, иногда вскакивала, суетилась и хлопотала.
Старушка -- Катерина Степановна Лыскова; старикъ -- Семенъ Гавриловичъ, мужъ ея. Между ними, на стулѣ, помѣщался князь Мухрабакаевъ.
На столѣ, покрытомъ красной ярославской скатертью, стоялъ самоваръ и чайный приборъ. За нимъ хлопотала довольно-высокая, полная женщина, лѣтъ сорока, въ чепцѣ, капотѣ и платкѣ, веселая, бойкая, по манерамъ среднее между горничной и дальней родственницей, называвшаяся Матрёной Тихоновной -- должно полагать, нѣчто въ родѣ экономки или компаньйонки изъ русскихъ.
На другомъ диванѣ сидѣла дѣвушка лѣтъ 18-ти, блондинка, съ золотистыми, густыми, вьющимися волосами, которые пышно лежали по обѣимъ сторонамъ пробора; ростъ она имѣла средній, станъ перехваченный низко, хорошо-округленный, гибкій и мягкій, точно безъ костей, очень-граціозный станъ, но который современемъ, при распущенности, могъ пополнѣть. Продолговатое лицо, съ голубыми, переходящими въ синіе и подернутыми влагой глазами, было довольно-полно, бѣло и горѣло румянцемъ. Цвѣтъ его былъ даже рѣзокъ, еслибъ не смягчался особенною нѣжностью кожи, какая бываетъ только у сильныхъ блондинокъ. Вообще, лицо и волосы готовы были перейдти въ тотъ оттѣнокъ, которымъ римскіе поэты восхищались, величая его золотистымъ, а мы безъ метафоръ называемъ рыжимъ; но онъ остановился именно на той счастливой грани, гдѣ сохраняется вся нѣжность и теплота красокъ этого оттѣнка, и нѣтъ ничего рѣзкаго, несчастнокоричневаго. Прибавьте къ этому маленькій съ малиновыми выдающимися губками ротъ, продолговатый, несовсѣмъ-правильмый, съ сѣдельцемъ, но небольшой и хорошенькій носъ и -- вы будете имѣть понятіе о дочери Лысковыхъ, Ольгѣ Семеновнѣ. Ее нельзя было назвать красавицей, но, при встрѣчѣ, не выдержишь, чтобъ не сказать: какая хорошенькая!
На другомъ концѣ дивана сидѣлъ Чолоковъ. Наружность его нисколько не потерпѣла отъ дороги; онъ какъ-то умѣлъ хорошо сохраниться, какъ-будто и не выходилъ изъ комнаты. Князь, напротивъ, былъ сильно помятъ; волосы его въ безпорядкѣ, галстухъ растрепанъ, и черная щетина невыбритой въ узаконенный срокъ бороды рѣзко проступала на щеткахъ.
-- Что это, Матрена Тихоновна, кажется, отъ самовара чадомъ пахнетъ? спросила Ольга.
-- Ну, матушка, у васъ ужь вѣчно самоваръ чадитъ! Отчего ему чадить? А вы бы, чѣмъ здѣсь въ духотѣ-то сидѣть, пошли бы на крылечко: я бы вамъ туда и чай принесла.
-- Въ-самомъ-дѣлѣ, пойдемте, сказала Ольга.
Чолоковъ всталъ и пошелъ за нею. На широкія скамьи, подъ навѣсомъ крыльца, постлали персидскій коверъ, и они усѣлись. Княземъ овладѣло нѣкоторое безпокойство; ему тоже видимо хотѣлось отправиться за Ольгой, по онъ не посмѣлъ и остался со старушками.
Во время длиннаго перевала, гдѣ, то поднимаясь на горы, то спускаясь съ нихъ, спутники часто должны были выходить изъ экипажей, Чолоковъ сдѣлалъ странное открытіе: по его наблюденіямъ оказалось, что бойкій и беззастѣнчивый говорунъ въ холостомъ кругу, или съ безцеремонными дамами, князь былъ трусливъ и робокъ съ Ольгой Лысковой. Было ли это вообще слѣдствіемъ непривычки его къ женскому обществу, или затронута тутъ была другая, болѣе-нѣжная струна, которая многихъ, и половче князя, дѣлаетъ неловкими, только онъ велъ большею-частью подъ-руку старушку, да иногда отпускалъ шуточки Матренѣ Тихоновнѣ, такъ-что Ольга предоставлена была исключительно внимательности Чолокова. Какъ молодёжь, они часто опережали стариковъ; князь порывался къ нимъ, иногда пытался вступить въ ихъ разговоръ, но робость одолѣвала его, онъ видимо казнился и ретировался къ старичкамъ.
За-то Чолоковъ вполнѣ воспользовался своимъ положеніемъ. Какъ человѣкъ свѣтскій, онъ вообще не чувствовалъ въ какомъ бы то ни было обществѣ того затруднительнаго положенія, когда на душу находитъ какое-то невидимое смущеніе, и тѣлу кажется, что его жметъ платье.
Душа и тѣло Чолокова чувствовали себя всегда очень-просторно; но, при встрѣчѣ съ Ольгой Лысковой, онъ сейчасъ нашелъ, что онъ выше ея, выше не какимъ-либо духовнымъ развитіемъ или нравственными качествами, а просто своей привычкой, къ свѣту, знакомствами и связями -- словомъ, что онъ доселѣ принадлежалъ и вращался въ болѣе-высшемъ кругу, нежели она, недавно-выпущенная институтка. Должно съ горестью замѣтить, что превосходство послѣдняго рода въ обыденныхъ отношеніяхъ нашей жизни имѣетъ передъ первымъ, то-есть нравственнымъ, большое преимущество. Еслибъ Чолоковъ былъ фатъ, онъ бы сейчасъ началъ немножко ломаться; но, какъ человѣкъ порядочный, онъ, не теряя собственнаго достоинства, очень-снисходительно и ловко сталъ въ-уровень съ положеніемъ Ольги и, удержавъ за собою то нравственное вліяніе, которое давала ему его свѣтскость, очень-скоро сошелся съ нею.
Во всякомъ человѣкѣ, не исключая и прекрасный полъ, есть маленькая врожденная слабость, которая безсознательно заставляетъ насъ охотнѣе сближаться съ высшими, нежели съ равными, или низшими. Ее можно, пожалуй, тоже назвать благороднымъ стремленіемъ къ высокому въ обширномъ смыслѣ слова, и мы именно пріймемъ эту слабость въ значеніи достоинства, потому-что она была и въ хорошенькой Ольгѣ. Въ силу его, Ольга очень-скоро сблизилась съ Чолоковымъ и чувствовала себя съ нимъ, какъ съ давно-знакомымъ. Они вмѣстѣ восхищались цвѣтущей красотой Грузіи и дикимъ величіемъ Кавказа; опираясь на руку Чолокова, Ольга съ крутаго обрыва старалась заглянуть въ глубокую пропасть, и Чолоковъ, бережно поддерживая ее, останавливалъ и упрашивалъ отойдти подальше, что ему доставляло двойное удовольствіе и за себя и за Ольгу.
Въ разговорѣ узналъ Чолоковъ, между-прочимъ, что Ольга полгода какъ вышла изъ института и пріѣхала въ Ш*, гдѣ служилъ отецъ ея, что въ Ш* очень-много фруктовъ, но еще болѣе скуки; что отецъ Ольги по болѣзни долженъ былъ выйдти въ отставку и послѣ водъ намѣрень ѣхать на житье въ свою тамбовскую деревеньку; что Ольга этому очень-рада; что князь бывалъ у Лысковыхъ раза два въ Ш* и видался иногда въ Тифлисѣ, и что онъ кажется Ольгѣ очень-забавнымъ; наконецъ, что сама Ольга очень умненькая, живая и милая дѣвушка.
Ольга и Чолоковъ, усѣвшись подъ навѣсомъ крыльца, сначала очень-усердно занялись чаемъ. Несмотря на всю заботливость, съ которой молодыя женщины вообще, а дѣвицы въ-особенности скрываютъ досадную требовательность желудка и посильно желаютъ уподобляться нѣкоторымъ эѳирнымъ существамъ, неимѣющимъ надобности въ пищѣ, дорожный апетитъ взялъ свое, и, поощряемая примѣромъ Чолокова, который очень-усердно занялся ближайшимъ знакомствомъ съ сдобными печеньями Лысковыхъ, Ольга также сдѣлала имъ честь. Какъ ни досадно сознаться, но справедливость требуетъ замѣтить, что натощакъ самыя нѣжныя и тонкія потребности сердца умаляются самымъ предательскимъ образомъ, на нѣкоторое время, при видѣ хорошо-приготовленныхъ вещей, удовлетворяющихъ болѣе-грубымъ требованіямъ нашего бреннаго тѣла. Но зато, когда успокоены сіи послѣднія, какъ тихо и мирно вступаютъ въ свои права наши благороднѣйшія чувства! какой примирительный и любящій взглядъ раждается послѣ легкой закуски! Вообще, вопросъ о вліяніи пищи на человѣческія страсти остается до-сихъ-поръ еще неблагодарно-неразработаннымъ.
Наши молодые люди были именно въ такомъ пріятномъ и располагающемъ къ нѣжнымъ ощущеніямъ положеніи при второй смѣнѣ чая. Хорошенькая Ольга, съ видомъ веселаго и счастливаго довольства, лѣниво мѣшала въ чашкѣ тончайшимъ и до болѣзненности высушеннымъ обломкомъ сахарнаго колечка, и откусывала отъ него кончиками бѣлыхъ зубовъ такія маленькія крошки и такъ игриво, какъ-будто имѣла привычку ѣсть только для шутки: она чувствовала себя почти-эѳирнымъ существомъ и была довольна.
Чолоковъ вынулъ добрую гаванскую сигару и, спросивъ дозволенія Ольги закурить ее, пустилъ струйки двѣ ея благовоннаго дыма, и прихлебнувъ чаю, хотя и не почувствовалъ себя эѳирнымъ существомъ, но былъ тоже доволенъ своимъ положеніемъ.
Занявшись своими особами, они нашли, что можно заняться другъ другомъ и окружающими ихъ предметами.
А окружавшіе ихъ предметы были такого рода, что невольно заставляли заниматься собою, и, пренося непривычнаго человѣка въ совершенно-новую и чуждую ему обстановку, возбуждали новыя, доселѣ чуждыя ему мысли. Справа въ пѣнѣ и брызгахъ шумѣлъ Терекъ, дробясь и прыгая по камнямъ; надъ нимъ отвѣсной стѣной стояли и громоздились голыя, дикія скалы. Прямо предъ крыльцомъ, по ту сторону улицы, крутымъ гребнемъ шла гора и на выдавшемся свѣсѣ ея, надъ самымъ Терекомъ, темной вырѣзкой рисовался замокъ. Замокъ этотъ весь состоялъ изъ каменнаго, двухъэтажнаго, обнесеннаго галереями дома, примыкавшаго къ круглой башнѣ; около дома трудно тѣснились, сложенныя тоже изъ плитняка, плоскокрышія жилья.
Въ вечернемъ свѣтѣ, среди дикой и пустынной природы, замокъ былъ угрюмъ и живописенъ.
-- Чей этотъ замокъ? спросила Ольга.
-- Этотъ замокъ принадлежитъ извѣстной осетинской фамиліи Д*, отвѣчалъ Чолоковъ.-- Когда я въ первый разъ проѣзжалъ здѣсь, въ немъ жила молоденькая, образованная и хорошенькая хозяйка; не знаю, тутъ ли она теперь. Еслибъ Терекъ не шумѣлъ такъ несносно, можетъ-быть, мы бы услыхали звуки фортепьяно.
-- Кто она? Вы ее знаете? Она здѣшняя уроженка? спрашивала Ольга, лицо которой оживилось искреннимъ любопытствомъ.
-- Нѣтъ, я ея не знаю, но она родилась и жила до замужства въ столицѣ.
Ольга задумалась.
-- Не правда ли, надобно очень любить человѣка, чтобъ рѣшиться схоронить свою молодость въ этомъ ужасномъ мѣстѣ? продолжалъ Чолоковъ, предаваясь легкой мечтательности.
-- Я только-что объ этомъ думала, сказала Ольга.-- Да! это огромная жертва, и сильно должно быть чувство, которое въ-состояніи оживить и сдѣлать сносными эти вѣчныя, голыя скалы.
-- А впрочемъ, дѣло, можетъ-быть, было гораздо-проще, замѣтилъ Чолоковъ, снова уходя въ себя:-- и любовь не играла тутъ никакой роли: дѣвицѣ представился хорошій человѣкъ; она вышла за него замужъ и живетъ въ его имѣніи, очень-мирно занимаясь хозяйствомъ, не думая, что это имѣніе называется замкомъ, и что эти скалы представляютъ убійственно-грустный видъ.
-- Боже мой! къ-чему такъ... (Ольга хотѣла сказать "пошло", но пропустила это слово)... къ-чему такъ объяснять положеніе женщины въ подобной обстановкѣ? Будь это въ другомъ мѣстѣ, я бы повѣрила, можетъ-быть; но здѣсь... взгляните кругомъ: неуже-ли можно забыть эту природу?
Во взглядѣ Ольги былъ упрекъ, и она съ любопытствомъ смотрѣла на своего собесѣдника, желая разгадать, до какой степени онъ способенъ къ чувствительности.
Чолоковъ хотѣлъ-было продолжать въ прежнемъ тонѣ, но посмотрѣлъ вокругъ и инстинктивно по своей порядочности замѣтилъ, что здѣсь, въ этомъ мѣстѣ, въ-самомъ-дѣлѣ неприлично говорить такъ, какъ онъ говорилъ обыкновенно въ Петербургѣ. Онъ былъ еще живой человѣкъ, и новыя струны пробудились въ немъ въ этой новой для него атмосферѣ.
-- Да, сказалъ онъ, задумываясь: -- вы правы: здѣсь нельзя исключительно погрузиться въ мелочи жизни; все такъ велико, такъ сурово, что непремѣнно заставитъ подчиниться себѣ и стать нѣсколько подъ-ладъ къ природѣ. Здѣсь можно переносить много, можно рѣшиться на великія жертвы, можно всего скорѣе безвыходно грустить и страдать, но, воля ваша, счастливо любить здѣсь нельзя: здѣсь ничего нѣтъ веселаго, улыбающагося, допускающаго счастіе, какъ, напримѣръ, въ Грузіи. О, Грузія! это чудный край! продолжалъ Чолоковъ, одушевляясь, и на лицѣ его отразилась пріятность еще свѣжаго воспоминанія:-- отъ Грузіи я въ восторгѣ. Вотъ край! весь въ солнцѣ, въ садахъ, въ зеленѣющихъ горахъ, край, созданный для любви. Въ немъ, мнѣ кажется, нельзя не любить -- не правда ли?
-- А если некого? плутовски улыбаясь и поднявъ глаза на Чолокова, сказала хорошенькая Ольга.
-- А еслибъ было кого? сказалъ Чолоковъ, тоже улыбаясь и глядя въ ея глаза.
Въ воздухѣ была такая тишина, что ревъ Терека сталъ еще. слышнѣе и рѣшительно заглушалъ слова.
Для продолженія разговора Чолоковъ и Ольга должны были ближе сѣсть другъ къ другу.
Южныя сумерки спустились такъ скоро и внезапно, что, подъ прикрытіемъ ихъ прозрачной темноты, не боясь быть нескромнымъ, можно было вглядываться другъ въ друга.
Есть слова, которыя не могутъ быть переданы на бумагѣ; они имѣютъ какой-то музыкальный, затрогивающій и раздражающій звукъ. Есть взглядъ, отуманивающій голову; онъ вырывается невольно; но, обмѣнявшись имъ, можно разомъ высказать болѣе, нежели многими словами.
За шумомъ Терека неслышно было словъ разговаривающихъ; за темнотою сумерекъ невидно было ихъ взглядовъ; но разъ только этотъ взглядъ, какъ электрическій токъ, пробѣжалъ между ними, румянецъ ярко вспыхнулъ на лицѣ Ольги; она потупила глаза, но вскорѣ тихо подняла ихъ и съ улыбкой остановила на Чолоковѣ.
Вскорѣ позвали ихъ ужинать. За столомъ зашелъ разговоръ объ опасности военно-грузинской дороги отъ Ларса до Екатеринограда.
-- Мы будемъ провожать васъ, если позволите, сказалъ князь, взглянувъ на Ольгу и обращаясь къ старушкѣ Лысковой.
-- Кто же здѣсь безъ ружья ѣздитъ? возразилъ князь, принимаясь за котлетку.
-- И съ вами есть? спросила Ольга Чолокова.
-- Да, и я придерживаюсь здѣшняго обычая, отвѣчалъ онъ и крайне пожалѣлъ, что не имѣетъ репутаціи Немврода, хотя, сколько намъ извѣстно, Немвродъ изъ ружья не стрѣливалъ.
Когда, на другой день, раннимъ утромъ путники наши выѣхали на дорогу къ Владикавказу, прозрачный туманъ висѣлъ на вершинахъ горъ; лучи солнца, просвѣчивая сквозь него, придавали суровому виду какой-то мягкій и влажный оттѣнокъ. Можетъ-быть, благодаря этому освѣщенію, Ольга и Чолоковъ много примирились съ дикою и безплодною мѣстностью, и имъ показалось, что и на ней можетъ взойдти и расцвѣсть пышный цвѣтокъ.
IV.
Въ перегибѣ между высокой, изломанной Бештау и лѣсистой, конусообразной Желѣзной, у подножія послѣдней стоитъ, протянувшись одной грязной улицей въ гору, небольшая казачья станица, извѣстная своими цѣлебными водами.
На кавказскихъ водахъ, какъ и во многихъ вещахъ міра сего, бываютъ иногда трудно-объяснимыя случайности.
Въ одинъ годъ, напримѣръ, большинство больныхъ лечится на сѣрныхъ водахъ, въ другой ихъ шлютъ на щелочныя, въ третій -- на кислыя, и т. д. Съѣзжаются ли ужь такіе больные, что ихъ надобно лечмть именно этими, а не другими водами, или вдругъ кредитъ тѣхъ или другихъ водъ въ извѣстный курсъ возвышается, или понижается въ мнѣніи докторовъ, только фактъ существуетъ.
Въ годъ нашего разсказа, особенно посчастливилось желѣзнымъ водамъ. У большинства больныхъ оказалось нервное разстройство; паралитикамъ стали помогать желѣзныя воды, и съѣздъ на желѣзныхъ водахъ былъ огромный. Всѣ домики или, лучше сказать, казачьи мазанки, были заняты; два-три частные дома, единственные во всей станицѣ, и нумера гостинницы тоже были полны; цѣны квартиръ полнились втрое; посѣтители негодовали, обыватели радовались; поэтому нѣтъ ничего мудренаго, что около половины іюня мы найдемъ въ Желѣзноводскѣ всѣхъ дѣйствующихъ и многихъ еще недѣйствовавшихъ лицъ нашего повѣствованія. Старикъ Лысковъ лечился строго, въ ванну его возили въ колясочкѣ на ослахъ, но на питьѣ воды онъ не показывался. Въ Ольгѣ найдено, было маленькое нервическое раздраженіе, и ей предписаны были легкія калмыцкія ванны и много движенія; у Чолокова маленькое нервическое разслабленіе, и ему предписаны были ванны посильнѣе и два стакана чистой воды съ прогулкой. Князь Мухрубакаевъ пріѣхалъ позже; его противъ воли продержали нѣсколько времени въ Есентукахъ, на щелочной водѣ, но наконецъ перевели на желѣзныя. Богъ знаетъ чѣмъ былъ болѣнъ онъ, но бралъ самыя сильныя и холодныя ванны осьмаго нумера, пилъ по четыре рюмки горькой водки передъ обѣдомъ -- неизвѣстно, съ вѣдома или безъ вѣдома доктора, и чувствовалъ себя лучше. Еще была толстая барыня изъ Петербурга, по фамиліи Терская, съ худенькой и зеленой дочерью; обѣимъ воды были равно-необходимы. Дама считала себя первой дамой и тонко намекала на свои связи и состояніе; дочка обращалась со всѣми весьма-привѣтливо и развязно и, независимо отъ водъ, не прочь была и отъ замужства -- тоже, говорятъ, весьма-хорошаго лекарства въ нѣкоторыхъ болѣзняхъ. Затѣмъ было еще много болѣе или менѣе хромыхъ, безногихъ и разслабленныхъ; были наконецъ и такіе, которые болѣе обращали вниманіе на вино и карты, нежели на воды; эти послѣдніе, пили ли они вино оттого, что были здоровы, или были здоровы оттого, что пили вино (есть на семъ свѣтѣ и такія счастливыя комплекціи), чувствовали себя лучше всѣхъ.
Разъ, часу въ седьмомъ утра, когда солнце начало уже немножко грѣть, туманъ, до половины закрывавшій Бештау, сталъ подниматься, и огромныя, но довольно-безвредныя змѣи, извѣстныя подъ названіемъ "желтопузовъ", убрались съ дорожекъ, на которыхъ любятъ ночевать, а самыя лѣнивыя изъ нихъ были прогнаны бдительною метлою сторожей -- на длинной нижней аллеѣ парка, прорубленнаго въ густомъ лѣсу по горѣ, съ боковыхъ тропинокъ начали показываться больные, торопливо-шедшіе къ ключамъ, отстоящимъ за версту и болѣе отъ станицы. Вскорѣ между посѣтителями показался и Чолоковъ.
Алексѣй Николаевичъ нашъ былъ одѣтъ съ глубоко-обдуманной, такъ-сказать художественной простотой порядочнаго человѣка. Въ-отношеніи этой наружной порядочности, онъ былъ первымъ на водахъ, сознавалъ свое положеніе, и, надо отдать ему справедливость, скромно и съ тактомъ имъ пользовался. Никого онъ не унижалъ, никого не стѣснялъ своимъ превосходствомъ, а, напротивъ, былъ очень-милъ, вѣжливъ и услужливъ со всѣми, чувствуя, что стоитъ такой твердой ногой на своей, для многихъ смертныхъ скользкой и недоступной стезѣ, что его не можетъ поколебать или низвести короткость обращенія съ какими-нибудь хромающими въ этомъ отношеніи личностями. Такое обхожденіе Чолокова неоспоримо обнаруживало глубину пропитавшей его порядочности и ясность взгляда и тонкость анализа, съ которыми онъ обдумывалъ въ свободныя минуты жизни свои малѣйшіе поступки.
Алексѣй Николаевичъ, освѣженный недавнимъ сномъ, бодро и скоро по утреннему холодку прошелъ длинную аллею, кланяясь, кивая головой и пожимая руки (со многими незамѣтными, но только чувствуемыми оттѣнками) своимъ знакомымъ и подошелъ къ галереѣ, гдѣ сторожъ у ключа, съ получающею на водку услужливостью, поднесъ ему стаканъ воды. Алексѣй Николаевичъ выпилъ стаканъ и разсѣянно окинулъ взглядомъ внутренность галереи.
-- Ольги Семеновны нѣтъ еще, какъ-бы желая предупредить его вопросъ, сказалъ Молокову маленькій одноногій господинъ, ловко подскочивъ на клюкахъ и пожимая Молокову руку.
-- А, здравствуйте! отвѣчалъ Молоковъ, повернувъ въ другую аллею.-- Ну, что, какъ вы?
-- Доктора перемѣнилъ, продолжалъ Крапулинскій, подскакивая на клюкахъ за Молоковымъ: -- тотъ ничего не смыслитъ. Буду лечиться по другой системѣ: утромъ теплую ванну, вечеромъ холодный душъ; кровь дистиллируется и приходитъ...
Но Молоковъ не дослушалъ, во что приходитъ кровь, потому-что пришла другая особа, гораздо для него интереснѣйшая, нежели кровь Крапулинскаго: прямо на встрѣчу ему съ пригорка спускалась Ольга Семеновна съ Матреной Тихоновной.
Матрена Тихоновна, женщина на всѣ угодья, исполняла во время прогулокъ Ольги роль ея дуэньи. Бойкая хлопотунья на кухнѣ или за самоваромъ, теперь она имѣла степенный видъ: носила тафтяной капотъ, чепчикъ съ оборками и клѣтчатый платокъ, вѣчно-перекосившійся на-бокъ. Ольга шла закутавшись въ свой тифлисскій бурнусъ изъ козьяго пуха; густые, курчавые волосы ея были въ маленькомъ раздражающемъ безпорядкѣ. Живой румянецъ отъ холода проступалъ пятнами и игралъ сквозь нѣжную кожу лица; влажные, темно-голубоватые глаза еще хранили истому недавняго сна. Завидя Чолокова, она улыбнулась и была хороша, какъ розовое, смѣющееся весеннее утро.
-- А я сегодня чуть не проспала, сказала Ольга, протянувъ изъ-подъ бурнуса теплую кисть руки и подавая ее Чолокову съ провинціальной короткостью.
-- Да ужь нечего сказать, матушка, проспитъ, да потомъ и начнетъ торопиться: "Матрена Тихоновна, поскорѣе; да скоро ли вы, Матрена Тихоновна?" Такъ, кажется, будетъ свѣта преставленье, коль опоздаешь; а куда спѣшить -- вода не уйдетъ. Ну, вотъ и пришли къ ней! говорила Матрена Тихоновна, какъ-будто въ-самомъ-дѣлѣ сердясь, хотя до встрѣчи съ Чолоковымъ и ни слова не упоминала про торопливость Ольги.-- Эй, голубчикъ, дай-ка водицы, продолжала она, обратясь къ сторожу.-- Ухъ, умаялась!
-- Подождите пить, Матрена Тихоновна: вода холодная, сказалъ Чолоковъ.
-- Нѣтъ, оно лучше прохладитъ; да вотъ присяду на скамеечку; а вы гуляйте, за вами вѣдь не угоняешься.
Матрена Тихоновна выпила залпомъ стаканъ желѣзной воды, которой пользовалась по собственному произволу, безъ всякой методы, да и безъ надобности, и подсѣла къ какой-то больной. Ольга и Чолоковъ стали ходить сначала по галереѣ, а потомъ подъ-руку спустились въ паркъ.
Не знаемъ, о чемъ они говорили, но говорили весело и громко, такъ, однакожь, что разобрать, о чемъ рѣчь была -- трудно. На нихъ не обращали особеннаго вниманія, какъ на пару, которую всѣ привыкли уже встрѣчать, хотя иные изъ молодёжи, пройдя мимо, и улыбались весьма-насмѣшливо. Встрѣчались имъ и пріѣхавшіе изъ Петербурга Терскія -- толстая мать, съ худенькой, зелёненькой дочерью, и только раскланялись. Съ Лысковыми Терскія, пріѣхавшіе послѣ, не знакомились домами, считая ихъ ниже себя, и обращались съ привѣтливой снисходительностью. Чолоковъ у Терскихъ не бывалъ, потому-что не любилъ ихъ, хотя они и были къ нему, особенно сначала, очень-благосклонны. Чолокову не нравились Терскія, вопервыхъ, за свой покровительствующій съ Лысковыми тонъ, который отзывался высокимъ о себѣ мнѣніемъ; вовторыхъ, Терскія, дамы втораго круга съ аристократическими претензіями, надоѣли ему и въ Петербургѣ. Но въ Петербургѣ онъ сжился съ этимъ кругомъ, болѣе: этотъ кругъ былъ ему потребенъ, какъ тамошній сырой и туманный, но все-таки необходимый для дыханія воздухъ. Здѣсь онъ позволилъ себѣ вольность пошалить и понѣжиться въ нѣсколько-низшемъ, но болѣе-балующемъ его кругу, какъ вѣчно-затянутая барышня любитъ ходить въ деревнѣ въ блузѣ и безъ корсета. Вѣроятно, вслѣдствіе взаимности, и Терскія стали къ Чолокову холоднѣе.
Но вниманіе нашей пары обратилъ на себя одинъ господинъ. Это былъ человѣкъ очень-высокаго роста съ сильно-выдающимися и крупными чертами лица, въ военномъ сюртукѣ и надвинутой на брови папахѣ, изъ-подъ которой выбивались густые черные волосы. Онъ безпрестанно попадался имъ на встрѣчу и бросалъ то огненный и пожирающій взглядъ на Ольгу, то мрачный на Чолокова. Чолоковъ, въ свою очередь, тоже попробовалъ отвѣтить пристальнымъ и холодно-удивленнымъ взглядомъ; но какъ это не произвело рѣшительно никакого усмиряющаго вліянія, а, напротивъ, господинъ въ папахѣ началъ смотрѣть на Чолокова еще свирѣпѣе, то Алексѣй Николаевичъ и принялъ видъ, какъ-будто не замѣчаетъ его. Ольгу, однакожь, смущала нѣсколько эта встрѣча. Она и прежде часто замѣчала за собой длинную тѣнь незнакомца, но никогда онъ не принималъ такого мрачнаго характера.
-- Кто этотъ господинъ? спросила Ольга.
-- Право не знаю, отвѣчалъ Чолоковъ: -- здѣсь такъ ихъ много.
-- Но отчего онъ такъ непріятно и пристально смотритъ?
-- Очень-просто: онъ въ васъ влюбленъ.
-- Какой вздоръ!
-- Отчего же вздоръ?
-- Зачѣмъ предполагать у него такой дурной вкусъ...
-- Какъ у меня, тихо прибавилъ Чолоковъ, смѣясь, и слегка прижалъ локоть руки, на которомъ довѣрчиво лежала рука его дамы.
Ольга не отвѣчала, но румянецъ ярче заигралъ на ея развеселившемся личикѣ.
Больные и прогуливающіеся стали возвращаться къ квартирамъ: пара наша зашла за снисходительной Матреной Тихоновной, и всѣ пошли обратно.
Весело разговаривая, они лѣниво спускались и поднимались по волнующейся аллеѣ, какъ вдругъ на поворотѣ имъ попался запыхавшійся и торопливо-поднимающійся въ гору князь Мухрубакаевъ. Волосы у него пристали ко лбу, лицо, и безъ того довольно-красное, раскраснѣлось еще болѣе; онъ усталъ и задыхался.
-- Князь! куда это вы? спросилъ Чолоковъ.
-- Какъ куда? на воды! отвѣчалъ князь, нѣсколько смутившись и кланяясь Ольгѣ.
-- Что прикажете дѣлать! Разбойникъ Ванька вѣчно проспитъ я не разбудитъ во-время.
-- Надо бы самимъ позаботиться, князь, сказала Ольга:-- иначе вы рискуете всегда опаздывать.
Мухрубакаевъ смутился еще болѣе, но на его счастье, или несчастье, подошли Терскія, шедшія сзади. Терская-мать, переваливаясь, опиралась на руку худенькаго, сѣдаго старичка, носившаго въ семъ воинственномъ краѣ названіе штатскаго полковника. Дочь шла одна.
-- Князь! въ наказанье за то, что вы опаздываете, дайте мнѣ руку, сказала она: -- я устала.
-- Съ величайшимъ удовольствіемъ, сказалъ князь, благодаря своей тучности, уставшій не менѣе дѣвицы Терской.
И онъ подставилъ свой локоть, употребивъ съ своей стороны всѣ зависящія средства, чтобы пріятно улыбнуться.
Пары разрознились и пошли далѣе. Незнакомецъ въ папахѣ продолжалъ свои преслѣдованія. Онъ обгонялъ нѣсколько разъ Ольгу и Чолокова, зайдя впередъ, садился на скамейку, выжидалъ ихъ прохода и снова перегонялъ.