Года полтора назадъ я очень-мирно процвѣталъ въ добромъ губернскомъ городѣ, который не называю... Разъ, часу во второмъ утра, я сидѣлъ еще за письменнымъ столомъ и шелъ по пути къ безсмертію, какъ говоритъ одинъ мой знакомый композиторъ, когда сочиняетъ польки -- попросту сказать, пилъ кофе и на поляхъ бѣлаго листа рисовалъ все, что умѣю рисовать -- греческіе носы въ профиль. Въ это время ко мнѣ вошелъ Андрей Ивановичъ Локтевъ, мой хорошій пріятель и сосѣдъ по оренбургскому имѣнію. Чтобъ познакомить читателя съ его личностью, я пока скажу только, что онъ былъ въ темненькомъ пиджакѣ, шляпѣ и какомъ-то желтобуромъ пальто, котораго онъ не снялъ ради безцеремоннаго знакомства и кратковременнаго посѣщенія.
-- Здравствуйте, сказалъ онъ, протягивая мнѣ руку.-- Что вы дѣлаете?
Къ чести моего пріятеля и къ моему особенному удовольствію, я долженъ замѣтить, что онъ очень-слабо пожималъ руку всѣмъ вообще и совершенно-независимо отъ глубины своего расположенія.
-- Подражаю, отвѣчалъ я, поворачиваясь къ нему съ кресломъ.
-- Кому?
-- Да еще не знаю.
-- Объясните, пожалуйста.
-- Вотъ видите ли, сказалъ я:-- когда я предалъ тисненію свою первую повѣсть, нашли, что я подражаю Лермонтову; послѣ второй рѣшили, что подражаю Гоголю; теперь, можетъ-быть, найдутъ, что подражаю Бальзаку или Диккенсу. На свѣтѣ столько было писано, что вовсе нехитро найдти сходство. Какъ же мнѣ знать, кому я подражаю?
-- Ну, я очень-радъ, сказалъ Локтевъ: -- что вы именно въ подражательномъ расположеніи духа. Не хотите ли мнѣ подражать сегодня?
-- Въ волокитствѣ, что ли? спросилъ я.
-- Нѣтъ, на это у всякаго своя манера. Я зашелъ за вами, чтобъ вытащить васъ гулять. Погода славная, а вы такъ лѣнивы, что одни никогда не соберетесь.
Пріятелю моему подали кофе, и пока онъ выкурилъ папиросу и допилъ стаканъ, я одѣлся, и мы вышли. Надобно вамъ сказать, что въ группѣ моихъ пріятелей, изъ которыхъ иныхъ я люблю за славное сердце, другихъ за умную голову, третьихъ за то и другое вмѣстѣ (повѣрьте, у меня и такіе есть), Локтева я любилъ особенно за то, что онъ былъ совершенно-порядочный человѣкъ. Чтобъ меня не упрекнули въ дендизмѣ, хотя, между нами будь сказано, порядочный тонъ никогда ничего не портитъ, я долженъ прибавить, что Локтева я зналъ недавно, и потому не успѣлъ еще полюбить его за другія качества. Но для поверхностнаго знакомства, признаюсь, очень люблю подобныхъ людей. Локтеву было лѣтъ подъ тридцать. Онъ былъ средняго роста, довольно-полонъ, крѣпко и хорошо сложенъ: лицо у него было... хорошее лицо, правильное, пріятное, спокойное и безъ особенной подвижности, легко и свободно принимающее оттѣнки насмѣшки, веселости и даже глубокой мысли. Говорилъ мой пріятель очень-просто, но игриво, умно, безъ притязаній на умъ, и вообще разговоръ его имѣлъ тотъ гибкій и легкій складъ, который дѣлаетъ бесѣду чрезвычайно-текучею, и который, должно признаться, къ-несчастью, довольно-рѣдокъ между нашей молодёжью. Манеры Локтева были, если можно такъ выразиться, прочно -- ловкіе, то-есть ловкіе безъ молодечества, спокойные безъ важности -- манеры, которыя на всю жизнь хороши. Одѣвался мой пріятель всегда отлично, просто и съ большимъ вкусомъ. Онъ очень-хорошо понялъ, что мода есть умѣнье одѣваться хорошо, небѣгая за каждой выдумкой и неподчиняясь чужому выбору. Рѣзкихъ вещей въ туалетѣ онъ никогда не допускалъ. Онъ говорилъ, что для этого надо быть Бруммелемъ, этимъ Наполеономъ моды, а что для обыкновенныхъ смертныхъ подобный рискъ опасенъ: онъ граничитъ съ смѣшнымъ. Повторяю: я очень любилъ встрѣчи съ Локтевымъ. О глубокомысленныхъ вещахъ и такъ-называемыхъ вопросахъ говорить намъ не случалось, да признаюсь, я и не большой охотникъ ломать надъ ними голову; но ничего не можетъ быть пріятнѣе въ лѣнивую и свободную минуту сойдтись и поболтать съ подобнымъ человѣкомъ у себя или въ обществѣ: въ это время чувствуешь себя какъ-то особенно-спокойно, знаешь, что не услышишь какой-нибудь шороховатой выходки или аляповатаго остроумія, что не прійдется краснѣть за чужую неловкость или выпутывать ненаходчивую хозяйку изъ какого-нибудь двусмысленнаго намека. Въ обществѣ для меня это громадное условіе. Я думаю, вамъ случалось самимъ нести тяжелыя вериги дружбы, когда вы, вдвоемъ съ пріятелемъ, входите въ полузнакомую гостиную. Если пріятель не соперникъ вашъ, если вы не покраснѣете отъ удовольствія при каждой его глупости, если вы сами наговорили о немъ кучу похвалъ и васъ просили представить его въ домъ -- о, какъ трепещетъ ваше сердце при каждомъ его словѣ, при каждомъ движеніи! Тутъ вы забываете о себѣ и живете своимъ пріятелемъ: въ немъ все ваше самолюбіе; говоритъ ли онъ любезность -- ваши уста раздвигаются и на нихъ ложится сладкая улыбка; силится ли онъ сказать что-нибудь остроумное -- вы слѣдите за его фразой съ прозорливостью матери, предвидите сквозь туманъ мысли зерно остроты и ждете мгновенія ввернуть слово помощи; и когда свершились благополучно эти трудные роды остроты, какъ кровь отливаетъ отъ вашего сердца, какъ вы чувствуете себя легко и съ какимъ удовольствіемъ, зло улыбаясь, посматриваете на хозяйку, будто желая сказать "каковъ мой пріятель?" И такимъ-образомъ идетъ бесѣда, и вы, забывая о себѣ, съ тайнымъ трепетомъ поглядываете на пріятеля и ужь торопите окончаніе визита, а вашъ пріятель, самодовольно погрузясь въ мягкое кресло и получивъ, благодаря вашимъ ежеминутнымъ усиліямъ, высокое понятіе о своемъ свѣтскомъ умѣ и любезности, и не думаетъ уѣхать. Вы начинаете сердиться, терять терпѣніе, проклинать минуту, въ которую вамъ вздумалось похвалиться пріятелемъ, а онъ все сидитъ и, увѣренный въ успѣхѣ, еще пуще силится спорить, злословить и говорить любезности! Но вотъ вы встали съ мѣста, вы откланиваетесь; пріятель вашъ волей-неволей дѣлаетъ то же. Вы уносите отрадное убѣжденіе, что трудъ свершонъ, визитъ конченъ благополучно, пріятель вашъ оказался умнѣйшимъ и ловчайшимъ человѣкомъ. Вы, склонясь головой предъ хорошенькой хозяйкой, пріятно улыбаетесь и въ это же время очень-ловко скользите въ бокъ и оборачиваетесь къ благодатной двери; но вдругъ, о ужасъ! пріятель вашъ отпустилъ на прощанье какую-то любезность, какую-то фразу изъ тѣхъ тяжелыхъ, старыхъ, аляповатыхъ фразъ, которыя сразу въ-состояніи убить человѣка въ общественномъ мнѣніи! И вы уже въ дверяхъ, и вы не въ-состояніи поправить его, и нѣтъ возможности поправить вашего пріятеля. Весь трудъ потерянъ; вы убиты, убиты языкомъ вашего пріятеля, убиты невинно... и видите одно только спасеніе въ бѣгствѣ! Скомкавъ шляпу, разорвавъ перчатки, вы спускаетесь по лѣстницѣ; пріятель догоняетъ васъ и съ особенной развязностью, съ самоувѣренностью побѣдителя, поправляетъ галстухъ, пріятно улыбается и покровительствующимъ тономъ говоритъ вамъ: "Спасибо, mon cher, что ты меня представилъ! Право, госпожа И. очень милая дама!"
А если вашъ пріятель застѣнчивъ, робокъ и неловокъ, какъ стараетесь вы всякому его слову придать лоскъ остроумія, какъ усиленно наводите разговоръ на его знакомую колею! У вашего пріятеля широкія нелѣпыя перчатки, онъ одѣтъ безъ вкуса -- вы намекаете, что онъ оригиналъ; онъ задѣваетъ за стулъ -- вы подсмѣиваетесь надъ его близорукостью; онъ говоритъ да, да, нѣтъ, или молчитъ -- вы его просите оставить свое глубокомысліе... О, есть ужасныя пытки, налагаемыя на насъ узами пріятельства!..
Все это я говорю для того, чтобъ сказать, какъ пріятно имѣть пріятелемъ совершенно-порядочнаго человѣка. Съ какой увѣренностью входите мы съ нимъ въ общество! Вы спокойны за него; вы имѣете полную свободу думать только о собственной особѣ и выказывать во всемъ блескѣ свои разнообразныя достоинства. Кромѣ вашего ума и ловкости, на васъ отражается умъ и ловкость вашего пріятеля; разговоръ бѣжитъ весело, игриво, непринужденно. Захочетъ ли пріятель подшутить надъ вами, онъ не задѣнетъ, а только пріятно пощекочетъ ваше самолюбіе. Время течетъ незамѣтно -- хозяйка весела и довольна, и вы веселы и довольны; вамъ кажется, что и шляпа ваша, которую вы, въ жару разговора, стиснули подъ локтемъ, такъ пріятно сморщилась, какъ-будто хочетъ улыбнуться, какъ-будто и она весела и довольна. Очень, очень-пріятно быть пріятелемъ порядочнаго человѣка... Теперь вамъ понятно отчего я любилъ Локтева.
Итакъ, мы вышли гулять съ моимъ пріятелемъ. Мнѣ совѣстно сказать, что было прекрасное утро, потому-что въ повѣстяхъ вообще, и въ русскихъ въ-особенности, царствуетъ всегда такое благораствореніе воздуха, что, читая ихъ, рѣшительно не понимаешь назначенія ваточныхъ шинелей и непроницаемыхъ пальто. Однакожъ, изъ уваженія къ истинѣ, долженъ сказать, что утро въ-самомъ-дѣлѣ было очень-хорошее, что, впрочемъ, нисколько не помѣшало мнѣ закутаться въ шинель съ теплымъ воротникомъ, потому-что дѣло было осенью. Городъ, который я не называю, имѣлъ очень-хорошіе бульвары по набережной, надъ одной изъ лучшихъ нашихъ рѣкъ. Жители этого извѣстнаго мнѣ города, къ которымъ принадлежалъ и я, имѣютъ привычку восхищаться этими бульварами и набережной и всѣхъ пріѣзжихъ спрашиваютъ: "а были липы на нашей набережной?" Въ то же самое время эти же самые жители, изъ которыхъ я не исключаю и себя, очень-мало гуляютъ по своей набережной и обыкновенно восхищаются ею, прыгая по изломанной мостовой Дворянской Улицы, которую я называю смѣло, потому-что во всѣхъ извѣстныхъ мнѣ городахъ есть Дворянскія Улицы.
Въ видѣ исключенія, мы, однакожь, шли по бульвару къ набережной. Говорить намъ не хотѣлось, и мы очень-весело молчали. Желтые, опавшіе листья хрустѣли у насъ подъ ногами. Солнце свѣтило сквозь какую-то мглу, и въ воздухѣ была свѣжая прохлада, совѣтовавшая всякому порядочному человѣку запасаться платьемъ изъ тѣхъ мохнатыхъ матерій, которыя очень-обязательно придумываютъ для насъ Англичане. Рѣка была тоща водами и пустынна; въ одномъ только мѣстѣ тяжело-нагруженный паромъ тащился черезъ нее. Цвѣтъ воды былъ какой-то мутно-свинцовый, такъ-что, когда взглянешь на него, становится холоднѣе и хочется покрѣпче завернуться въ шинель; за рѣкой нѣсколько деревушекъ стояли уныло и рѣзко отдѣлялись отъ обнаженныхъ и желтыхъ полей. Мнѣ едва не сдѣлалось грустно, но, къ-счастью, я вспомнилъ, что гулялъ съ пріятелемъ, порядочнымъ человѣкомъ. Есть ли возможность грустить въ обществѣ подобнаго человѣка, хотя бы вы были назначены природой въ намѣстники самому Байрону? Я думаю рѣшительно невозможно. И вотъ еще выгоды имѣть пріятелемъ порядочнаго человѣка! Я. напримѣръ, только-что хотѣлъ прилично вздохнуть и раздѣлить съ нимъ грустныя впечатлѣнія отъ осенняго вида, какъ-вдругъ всѣ мои идеи перевернулись, и, вмѣсто вліянія природы на всякую, впечатлительную душу, мнѣ, не знаю отчего, сейчасъ представился вопросъ: соотвѣтствуетъ ли времени года жилетъ моего пріятеля, хотя мой военный сюртукъ давалъ мнѣ полное право не заботиться не только о качествахъ, но и о существованіи жилетовъ. Я нашелъ, что жилетъ моего пріятеля зелено-желтовато-красноватый и мягкій, наподобіе болотнаго моха, былъ какъ-нельзя-болѣе приличенъ времени года и состоянію температуры. Я, грѣшный человѣкъ, невольно подумалъ, какъ должно быть пріятно носить подобные жилеты и, придумывая какое-нибудь описаніе природы, водить рукой по его мягкой поверхности. Я даже убѣдился, что нѣкоторые повѣствователи, такъ хорошо изображающіе прелести сельской природы, непремѣнно носятъ подобные жилеты и, не въ-состояніи болѣе владѣть собою, воскликнулъ;
-- Какой славный у насъ жилетъ!
-- Что старенькій, отвѣчалъ пріятель, взглянувъ себѣ на грудь и, вѣроятно, забывъ, о, неблагодарный! что онъ носитъ на ней.-- А вотъ мнѣ на дняхъ прислалъ портной, продолжалъ онъ:-- изъ матеріи нынѣшняго привоза, какой-то бусый и мохнатый, точно мышиная шкурка.
-- Счастливецъ! сказалъ я вздохнувъ:-- вы можете носить жилеты наподобіе мышиной шкурки!
-- А я такъ вамъ завидую, отвѣчалъ Локтевъ.-- Ваши сюртуки такъ плотно закрываютъ грудь, такъ просты и удобны, что вамъ нечего заботиться о жилетахъ.
Тутъ только мнѣ пришло на умъ, что дѣйствительно Локтевъ можетъ быть справедливъ, и я по этому случаю совершенно-здраво заключилъ, что человѣкъ никогда недоволенъ тѣмъ, чѣмъ обладаетъ. Въ подобныхъ пріятныхъ и поучительныхъ разговорахъ мы довольно-долго проходили. Набережная была совершенно-пуста. Появившись на ней, какъ исключеніе, мы, говоря словами Марлинскаго, готовы уже были исчезнуть какъ невозможность, когда вдругъ на противоположномъ концѣ бульвара, между двухъ рядовъ голыхъ берёзъ, показалась женская фигура. Мы шли ей навстрѣчу, и чрезъ нѣсколько времени, пріятель мой, обладающій хорошимъ зрѣніемъ безъ помощи очковъ или лорнета, сказалъ:
-- Это M-me К.
Дѣйствительно, это была она.
M-me К., или, пожалуй, Катерина Петровна К., очень-миленькая дама, лѣтъ двадцати-трехъ. Я ее зналъ довольно-давно и довольно-коротко. Даже, сказать правду, одно время я за ней немножко волочился, но, къ-несчастью, безъ всякаго успѣха. Она мнѣ сказала, что ей не нравится моя положительность; я сказалъ, что идеальнѣе быть не въ-состояніи, и мы разстались очень-мирно. У Катерины Петровны былъ мужъ, очень-хорошій человѣкъ, который поутру сидѣлъ у должности, послѣ обѣда спалъ, а вечеромъ игралъ въ клубѣ. Зато онъ доставлялъ женѣ удовольствіе почти ежедневно съ ней вмѣстѣ обѣдать и даже пить чай: вы видите, что онъ еще былъ любезнѣе многихъ мужей.
Хроника нашего города, который я не обозначаю даже звѣздочками, говорила, что за Катериной Петровной ухаживалъ въ послѣднее время мой пріятель Локтевъ, но я ей не вѣрю, какъ и всѣмъ подобнымъ хроникамъ. Катерина Петровна была довольно-высокаго роста, худенькая, очень-стройная и очень-миленькая. Она шла къ намъ на встрѣчу довольно-тихо, немного перегибаясь съ боку на бокъ, какъ и всѣ худощавыя; плечи ея были сжаты, и она плотно завернулась въ темно-малиновую бархатную, опушенную мѣхомъ мантилью. Когда она приблизилась, я замѣтилъ, что холодъ нѣжно зарумянилъ ея обыкновенно-блѣдное и бѣлое личико, и даже кончикъ ея носика немного покраснѣлъ, что, увѣряю васъ, нисколько ея не портило.
-- Вы никакъ гуляете? спросила она, кивнувъ намъ головою и вопросительно посмотрѣвъ на насъ.
-- И довольно-давно, отвѣчалъ Локтевъ.
-- А вы какъ рѣшились? спросила она меня.
-- Имѣлъ предчувствіе, что встрѣчу васъ, отвѣчалъ я, кутаясь въ теплый воротникъ отъ вѣтра, который подулъ съ рѣки.
-- Хорошо, что откровенны. Однако въ-самомъ-дѣлѣ холодно.
И она пошла далѣе. Мы пошли съ нею. Разговоръ шелъ съ нами. Лакей Катерины Петровны шелъ позади всѣхъ и молча наслаждался нашею бесѣдой.
Съ Локтевымъ Катерина Петровна говорила съ той осторожностью, съ которой обыкновенно говорятъ дамы съ своимъ поклонникомъ, когда хотятъ держать его на почтительномъ разстояніи. Со мной, увы! она обращалась такъ безцеремонно, какъ-будто я былъ какое-то созданіе вымысла, котораго нѣтъ возможности считать опаснымъ. Я объяснялъ это нашимъ старымъ знакомствомъ и, за неимѣніемъ лучшаго, оставался доволенъ своей судьбою. Совѣтую всѣмъ читателямъ въ подобномъ положеніи слѣдовать моему примѣру. Такимъ-образомъ мы до.шли до конца бульвара. Госпожѣ К. надо было идти направо, намъ прямо. Мы раскланялись.
-- Послушайте, господа, сказала Катерина Петровна: -- приходите ко мнѣ пить чай.
Локтевъ сказалъ, что будетъ; я, сообразивъ, что, можетъ-быть, третій будетъ тутъ лишнимъ, поклонился молча. Но Катерина Пстроина будто поняла меня.
-- А вы прійдете? спросила она.
-- Постараюсь, отвѣчалъ я.
-- Что это значитъ? спросила она.
Это значило, что я располагалъ провести вечеръ въ клубѣ; но какъ отъ дамскихъ приглашеній но этой причинѣ не отказываются, то я все свалилъ на приготовленіе къ почтѣ.
-- Пустяки! сказала она.-- Я знаю, что значитъ почтовой день. Вы забыли, что это всегдашняя отговорка моего мужа. Мсьё Локтевъ, я вамъ поручаю пріѣхать не иначе, какъ съ нимъ.
Она кивнула на меня годовой, сдѣлала какую-то прехорошенькую мину и ушла.
Женщины имѣютъ даръ иногда говорить замысловатѣе древнихъ оракуловъ. Отвѣту Катерины Петровны можно было придать десять различныхъ значеній и все-таки не угадать настоящаго; однакожь я остерегся истолковывать его, боясь добиться несовсѣмъ-выгоднаго для себя смысла.
Вечеромъ, часу въ девятомъ, я и Локтевъ сидѣли уже въ маленькой гостиной Катерины Петровны.
Имѣетъ провинція свои особыя права, скажу я, подражая Пушкину. Есть и въ ней чинные домы, въ которыхъ соблюдается этикетъ строже, нежели въ лучшихъ домахъ Петербурга; но въ нихъ ѣздятъ рѣдко, а иногда и неохотно. Домъ Катерины Петровны не принадлежалъ къ ихъ числу; въ немъ этикетъ не стѣснялъ небольшого кружка хорошихъ пріятелей, а свобода обращенья нисколько не мѣшала порядочному тону. Впрочемъ, у миленькой и умной хозяйки иначе и быть не могло. Поэтому никто не удивится, если я скажу, что мы у Катерины Петровны сидѣли въ сюртукахъ и курили папиросы. Я даже питалъ нѣкоторую надежду увидѣть на Локтевѣ новый жилетъ изъ матеріи наподобіе мышиной шкурки, но долженъ признаться, что эта надежда не оправдалась: на моемъ пріятелѣ былъ просто черный жилетъ.
Маленькая гостиная въ домѣ Катерины Петровны -- очень-хорошенькая комнатка. Обои ея выбраны со вкусомъ; мебель очень-покойна; въ углу каминъ. Мы только-что напились чаю. Хозяйка сидѣла на диванѣ. Передъ ней, на столѣ, горѣла лампа подъ цвѣтнымъ бумажнымъ колпакомъ; по другую сторону стола сидѣлъ Локтевъ, а я, выбравъ самое покойное кресло, усѣлся въ сторонѣ, курилъ и усердно молчалъ.
-- Что вы забились въ уголъ? сказала мнѣ хозяйка: -- придвигайтесь, да скажите что-нибудь.
-- На дворѣ выяснило и стало очень-холодно, сказалъ я, придвигаясь съ кресломъ.
-- Хотите, я велю затопить каминъ?
-- Я всегда находилъ, что вы проницательны, а теперь не сомнѣваюсь въ этомъ, отвѣчалъ я.
Катерина Петровна позвонила, и черезъ пять минуть свѣтлый огонекъ забѣгалъ въ каминѣ. Я отодвинулся отъ стола и подсѣлъ къ нему.
-- И ваша худая и блѣдная фигура передъ каминомъ, перебила она.-- Знаете ли, что вы этакъ очень-эффектны? Точно какой-нибудь страшный незнакомецъ...
Я поклонился.
-- Который разсказываетъ такія вещи, что отъ нихъ волосы становятся дыбомъ...
-- Къ-счастью, я, кажется, молчу, сказалъ я.
-- Это не отговорка, возразила хозяйка.-- Изъ любезности, вы должны довершить сходство и разсказать что-нибудь.
-- Вы знаете, что я не умѣю разсказывать; да хоть бы и умѣлъ, что прикажете разсказывать? Страшное происшествіе? Да развѣ бываютъ на свѣтѣ страшныя происшествія? развѣ бываютъ, наконецъ, какія-нибудь происшествія? Ваша тётушка, Арина Ивановна, надѣла вчера чепецъ съ розами и открытое платье; оно, конечно, страшно, да вѣдь это не происшествіе.
-- Я знаю, что вы не любите тётушки Арины Ивановны, сказала m-me К*; -- потому-то и она васъ крайне не жалуетъ; но вы правы; дѣйствительно въ жизни все несносно-послѣдовательно. И послѣ этого еще говорятъ, что въ нашъ вѣкъ всѣ скучаютъ! Да что жь прикажете дѣлать если не скучать?
Затѣмъ Катерина Петровна съ досадой отодвинулась въ уголъ дивана и замолчала. Бѣдная Катерина Петровна!
-- Вы ошибаетесь, сказалъ Локтевъ: -- и тотъ, кто первый замѣтилъ, что жизнь чаще походить на романъ, нежели романъ на жизнь, сказалъ правду. Съ кѣмъ изъ насъ не случалось происшествій, которыя стоить только описать поживѣе, чтобъ вы первыя замечтались надъ ними? Вы вышли замужъ по любви -- какая хорошенькая идиллія! Вы вышли замужъ безъ любви -- какая грустная повѣсть! Если вамъ разсказать вашу жизнь, вы не узнаете себя и вдоволь надъ ней надумаетесь. Дѣло въ томъ только, что въ разсказѣ сжато группируются всѣ самыя эффектныя мѣста и становятся къ слушателю самыми рѣзкими сторонами. Кромѣ того, со всякимъ, хоть рѣдко, но бываютъ происшествія, которыя не нуждаются въ прикрасахъ, чтобъ быть занимательными.
-- И съ вами бывали? спросила Катерина Петровна, посмотрѣвъ на Локтева испытующимъ взглядомъ.
-- Бывали и со мной, какъ, вѣроятно, и съ вами, и съ нимъ (онъ указалъ на меня).
-- Со мной ничего не случалось, сказала Катерина Петровна съ видомъ совершенной апатіи.
-- Извините, если я вамъ не повѣрю, сказалъ Локтевъ.-- Вы вышли замужъ -- вотъ ужь громадное происшествіе въ жизни женщины.
-- Въ-самомъ-дѣлѣ, Катерина Петровна, разскажите, какъ вы вышли замужъ? сказалъ я, подмѣтивъ ея полугрустную, полусмѣющуюся улыбку.
-- Какой вздоръ! сказала она, смѣясь: -- вышла очень-просто. Петръ Иванычъ за меня посватался; онъ мнѣ понравился -- я и вышла. Что жь тутъ разсказывать?
-- А чувство? а борьба? а нерѣшимость? а старые идеалы? Да вы ничего не разсказываете! сказалъ я.
-- Этого ничего не было; а еслибъ и было, такъ развѣ это разсказывается? замѣтила Катерина Петровна съ такой улыбкой, которая сама-по-себѣ могла бы составлять происшествіе, еслибъ всякая хорошенькая женщина не дѣлала этого происшествія по желанію.
-- Жалко, сказалъ я съ непритворнымъ сожалѣніемъ.-- Разсказъ хорошенькой женщины о замужствѣ -- какая глубокая, какая чудная поэма! И какъ мы хорошо расположены для разсказовъ! Покойная мебель, папиросы (тутъ я вынулъ папиросу и поподчивалъ m-me К.), тлѣющій огонекъ и завываніе осѣнняго... виноватъ! вѣтру нѣтъ, но и безъ него мы расположены какъ-нельзя-лучше.
-- Что жь, зачѣмъ дѣло стало? М-r Локтевъ, вы сказали что съ вами было какое-то интересное происшествіе; извольте разсказывать.
-- Я хотѣлъ только сказать, что оно бываетъ со всякимъ. Вы въ этомъ сознались нехотя. Вы то же согласитесь со мной? спросилъ онъ меня.
-- Какъ же, я совершенно соглашаюсь, что бываютъ! сказалъ я, вспомнивъ, что, въ противномъ случаѣ, вся наша братья-разскащики были бы первостатейными лгунами.
-- Конечно, и съ вами бывали, сказалъ Локтевъ, будто безъ вниманія.
-- Гм, да! И со мной бывали, отвѣчалъ я необдуманно.
-- Ну такъ, въ такомъ случаѣ, вамъ и разсказывать ихъ, потому-что вы сами вызвали на это.
Я видѣлъ, что, говоря аллегорически, попался въ собственныя сѣти; но дѣлать было нечего. Катерина Петровна усѣлась съ ногами на кушетку, повернувшись бокомъ ко мнѣ и лицомъ къ камину. Локтевъ ближе придвинулся къ намъ. Я протянулъ ноги во всю длину, сложилъ на груди руки, какъ слѣдуетъ доброму разскащику, и началъ.
-- Самое замѣчательное происшествіе, которое имѣло сильное вліяніе на всю мою жизнь, случилось со мною такъ давно, что я и не помню. Тѣмъ неменѣе я вамъ разскажу его. Это было въ О, въ тысяча-восемьсотъ-двадцать... которомъ именно году, не могу сказать, потому-что имѣю на это особенныя причины. Разъ, въ темную сентябрскую ночь, передъ самымъ, разсвѣтомъ, когда почти все спало въ городѣ, я родился. Замѣчательнѣе этого событія могу васъ увѣрить со мной не случалось.
-- Это для насъ совсѣмъ-неинтересно, сказала хозяйка съ самымъ убійственнымъ равнодушіемъ, доставивъ предварительно мнѣ величайшее удовольствіе недовольной улыбкой.-- Вы должны разсказать что-нибудь выходящее изъ круга ежедневныхъ вещей.
-- Развѣ вы полагаете, что люди, какъ я, родятся каждый день? сказалъ я съ чувствомъ оскорбленнаго самолюбія.
Катерина Петровна отвѣтила мнѣ усмѣшкой, которая хотя и не была лишена нѣкотораго рода прелести, но почему-то мнѣ несовсѣмъ понравилась. Локтевъ выразился гораздо-опредѣленнѣе.
-- Вы должны разсказать что-нибудь странное, страшное, сказалъ онъ: -- вы сознались, что съ вами бывали подобные случаи.
Я потеръ лобъ, нарочно призадумался и сказалъ: слушайте!
-- Довольно-давно, въ одинъ изъ такъ-называемыхъ голодныхъ годовъ, въ которомъ, впрочемъ, никто не умиралъ съ голода, я возвращался изъ отпуска по нижегородскому тракту. Шоссе не было тогда конечно, и дорога шла по убійственной деревянной мостовой. Вотъ однажды на станціи, вечеромъ, въ то время, когда я пилъ чай, смотритель, въ видѣ утѣшенія, сообщилъ мнѣ, что на дорогѣ, гдѣ приходится проѣзжать часть Муромскаго Лѣса, есть разбойники...
-- Позвольте прервать васъ и усомниться, сказалъ Локтевъ: -- въ наше время я не вѣрю въ разбойниковъ.
Признаюсь, это замѣчаніе, привело меня немного въ замѣшательство.
-- Какъ хотите! сказалъ и равнодушно: -- но какъ же вы назовете людей, изъ которыхъ одинъ, не болѣе какъ за сутки до моего пріѣзда, подсѣлъ сзади брички одного почтеннаго господина, ѣхавшаго съ своей супругой, и началъ вырѣзывать шкатулку изъ-подъ сидѣнья съ такой дерзостью, что задѣлъ ножомъ за платье супруги?
-- Винюсь, сказалъ Локтевъ: -- это были разбойники.
Я продолжалъ.
-- Пожалуй, если хотите, станціонный смотритель выражался очень-легко, говоря, что по дорогѣ шалятъ; но эти слова, надѣюсь, должно понимать въ переносномъ смыслѣ. Какъ бы то ни было, но мнѣ было тогда восьмнадцать лѣтъ; разсказъ смотрителя не произвелъ на меня большаго впечатлѣнія и, къ стыду моему, долженъ сознаться, что я даже улыбнулся надъ происшествіемъ съ шкатулкой. Въ это время, на бѣду мою, вошелъ новый проѣзжавшій, маленькій, толстенькій человѣкъ съ большими усами. Узнавъ, въ чемъ дѣло, онъ велѣлъ какому-то Гаврюшкѣ вынуть дорожные пистолеты и саблю.
-- А у васъ есть съ собой какое-нибудь оружіе? спросилъ онъ меня, очень-пріятно улыбаясь.
Я отвѣчалъ, что со мною всегда лежитъ моя шпага въ чехлѣ и перочинный ножъ въ несессерѣ. Онъ опять улыбнулся, распространился о выгодахъ огнестрѣльнаго оружія, защищающихъ личность на пятьдесятъ шаговъ въ окружности, и предложилъ мнѣ одинъ изъ своихъ пистолетовъ. Я отказался; но обязательный человѣкъ, замѣтивъ мое сопротивленіе, присталъ, какъ говорится, съ ножомъ къ горлу, далъ мнѣ ветхій пистолетъ, прибавивъ, что онъ незаряженъ, и обязалъ меня окончательно, снабдивъ патрономъ. Затѣмъ онъ уѣхалъ, сказавъ мнѣ, что намѣренъ ночевать на слѣдующей станціи, гдѣ я возвращу ему оружіе; а у меня что-то чинили въ тарантасѣ, и я долженъ былъ сидѣть еще съ часъ. Отъ нечего-дѣлать, я занялся приготовленіемъ къ защитѣ. Пистолетъ оказался дряннѣйшимъ; я продулъ его -- духъ шелъ. Курокъ былъ съ кремнемъ, но кремень изъ него выпадалъ. Я хотѣлъ ввернуть новый и обратился къ смотрителю.
-- Позвольте, ваше благородіе, я самъ это сдѣлаю: я служилъ въ военной службѣ, сказалъ онъ. Смотритель усѣлся на лавкѣ, я противъ него. Когда новый кремень былъ ввинченъ, онъ подсыпалъ пороху на полку, уставилъ пистолетъ въ меня и спустилъ курокъ. Опытъ былъ удаченъ, порохъ вспыхнулъ.
-- Послушайте, я въ этомъ ничего не понимаю, сказала m-me К.:-- пожалуйста, нельзя ли поскорѣе къ разбойникамъ?
-- Я еще до нихъ не доѣхалъ, отвѣчалъ я.-- Позвольте замѣтить, Катерина Петровна, что въ началѣ разсказа надо подготовить завязку и раздражить любопытство.
-- Раздражайте! сказала m-me К. съ покорностью послушной жертвы.
-- Итакъ, опытъ былъ удаченъ, продолжалъ я: -- огня въ кремнѣ было много, и порохъ вспыхнулъ. Проверти-ка затравку, да попробуй еще разъ, сказалъ я.
Смотритель исполнилъ мое желаніе, подсыпалъ пороху и спустилъ курокъ. Раздался выстрѣлъ, и меня осыпало дробью!..
-- Васъ убило! наивно воскликнула хозяйка.
-- Никакъ нѣтъ-съ, отвѣчалъ я:-- еслибъ это случилось, я не имѣлъ бы удовольствія бесѣдовать съ вами сегодня. Зарядъ пролетѣлъ на вершокъ отъ груди, и часть дроби отскочила отъ стѣны. Это иногда бываетъ, когда зарядъ несиленъ и лѣсъ стѣны сухъ и крѣпокъ.
-- Не подражаете ли вы опять? сказалъ, улыбаясь, Локтевъ.-- Это что-то въ родѣ лермонтовскаго фаталиста.
-- Неблагодарный! воскликнулъ я.-- Я подтверждаю ваши слова, разсказывая истинное происшествіе, похожее на печатное, и вы же меня подозрѣваете! Впрочемъ, если вы поѣдете черезъ деревню П* и если почтовая станція не переведена въ другой домъ, то въ избѣ, у окна, вы можете найдти слѣды выстрѣла.
-- А разбойники? спросила хозяйка.
-- Да разбойниковъ, къ-несчастью я не видалъ. Мы благополучно проскакали сломя голову часть Муромскаго Лѣса, и только выѣхавъ изъ него, когда я велѣлъ остановиться и хотѣлъ пыжомъ раскурить сигару, оказалось, что кремня въ пистолетѣ не было, а ямщикъ долго не могъ остановить лошадей, потому-что коренная разнуздалась передъ въѣздомъ въ лѣсъ, а остановиться въ такомъ страшномъ мѣстѣ онъ не посмѣлъ, предпочитая скакать безъ возжей.
-- А я на разбойниковъ-то и надѣялась! наивно сказала Катерина Петровна, и въ голосѣ ея было слышно непритворное сожалѣніе.
-- Что жь дѣлать, Катерина Петровна! отвѣчалъ я съ искренней грустью.-- Я вамъ разсказалъ, какъ я родился и какъ меня едва не убили. Интереснѣе этого, ей-ей, со мною ничего не случалось.
Сердце у Катерины Петровны было предоброе. Ее, кажется, тронуло мое уныніе. Она бросила на меня взглядъ, отъ котораго вдругъ я почувствовалъ себя удивительно-покойно и, обратясь къ моему пріятелю, сказала:
-- Теперь ваша очередь.
Лицо Локтева приняло серьёзное и даже немного-грустное выраженіе.
-- Происшествіе, которое я долженъ вамъ разсказать, началъ онъ:-- къ-несчастью, не такъ невинно. Оно составляетъ одно изъ самыхъ тяжелыхъ моихъ воспоминаній, и я тревожу его неохотно. Еслибъ вы позволили мнѣ не говорить о немъ, я бы вамъ очень былъ благодаренъ.
-- Нѣтъ! разсказывайте; вы должны непремѣнно разсказывать, сказала хозяйка, пріютившись плотнѣе въ уголъ дивана:-- иначе я невѣрю въ необыкновенныя происшествія.
Тутъ я бы могъ снова обидѣться замѣчаніями Катерины Петровны. Но впечатлѣніе ея взгляда еще на меня дѣйствовало, и, заинтересованный вступленіемъ Локтева, я поспѣшилъ покойнѣе усѣсться и такъ придвинулся къ огню, что чуть не опалилъ кончики усовъ; я люблю слушать съ удобствомъ.
Мой пріятель обратился къ Катеринѣ Петровнѣ и началъ:
"Прошедшее лѣто я жилъ въ оренбургской деревнѣ, по которой мы съ нимъ сосѣди -- онъ указалъ на меня. Оренбургская Губернія -- чудный край. Это именно край, а не губернія -- край и по пространству и по своей совершенно-особенной физіономіи. А какое разнообразіе и въ климатѣ и въ жителяхъ! Въ Гурьевѣ зрѣетъ виноградъ, въ Ранмѣ водятся тигры и барсы, на границѣ Вятской Губерніи поспѣваетъ одна рѣпа. И на этомъ пространствѣ живутъ Киргизы, Калмыки, Башкиры, Мордва, Чуваши, Татары, Черемисы, Мещеряки, Тептяри -- всѣхъ и не перечтешь. Все это, говорю я вамъ, чтобъ дать понятіе о разнообразіи и живописности края, въ которомъ Европа сошлась съ Азіей, пароходъ встрѣчается съ верблюдомъ и танцовальная зала дворянскаго собранія, по проекту Тона, въ двадцати верстахъ отъ кочевой кибитки. Итакъ, я жилъ въ оренбургской деревнѣ, ѣлъ шесть разъ въ день, пилъ кумысъ съ большимъ удовольствіемъ, нежели раулевское вино, и охотился. Надобно вамъ сказать, что имѣніе мое стоитъ въ Башкиріи, въ лѣсной Башкиріи. Кругомъ лѣсъ, степи и озера, совершенно-ровная мѣстность, на которой изрѣдка торчатъ шиханы -- известковыя, почти-голыя уединенныя горы. Но на юго-востокъ, въ ясный день рисуется темно-синяя отдаленная черта: это горы, горная, самая глухая и дикая часть Башкиріи. Разъ, соскучившись охотой за мелкой и крупной дичью, я вздумалъ поохотиться на медвѣдей и оленей. Къ-тому же эти неизвѣстныя мнѣ горы, въ которыя еще съиздѣтства уносила меня ребяческая фантазія, давно интересовали меня. Я велѣлъ заложить добрую тройку своихъ доморощенныхъ полубашкирокъ въ тарантасъ, или, какъ тамъ называютъ, карандасъ -- просто длинныя дроги, взялъ съ собой нѣсколько человѣкъ охотниковъ, а у меня ихъ половина дворни, и поѣхалъ. Какъ теперь помню, мы выѣхали рано утромъ; бѣлый туманъ густо стлался кругомъ, но сквозь него проглядывало свѣтлое небо, и къ востоку онъ отливалъ какимъ-то особеннымъ свѣтомъ. Это былъ не мрачный, свинцовый туманъ Петербурга, а скорѣе освѣжительный паръ, который кругомъ задернулъ отъ насъ окрестность. Дорога шла лѣсомъ и въ гору. Черезъ часъ мы взъѣхали на вершину, и передъ нами развернулась чудная картина. Туманъ началъ опускаться холодной росой. Голыя вершины известковыхъ шихановъ, мѣстами густой лѣсъ, мѣстами деревушки, разбросанныя на косогорѣ, прорывались изъ него и ярко освѣщались заревомъ утренняго солнца, между -- тѣмъ, какъ бѣлой пеленой онъ стлался и волновался по долинамъ, и какъ густой дымъ клубился надъ рѣчками. Такія картины не забываются; за эти картины я такъ много люблю оренбургскій край, въ которомъ природа и сильна и полна жизни.
-- Хорошая погода будетъ, замѣтилъ мой старый егерь, Софроновъ:-- туманъ на землю падаетъ.
Мы ѣхали долго. Проѣхали Чувашскій Куганакъ и Церковный Куганакъ. Потомъ пошли Арметьевы: Большая Арметь, Средняя Арметь, Малая Арметь. При въѣздѣ въ деревню, тьма собакъ встрѣчала и провожала насъ, такъ-что мы своихъ лягавыхъ должны были брать на тарантасъ, чтобъ ихъ не загрызли. Эти встрѣчи всегда возбуждали негодованіе моихъ егерей и особенно старика Софронова.
-- Ишь собака! (Въ этомъ случаѣ Софроновъ подразумѣвалъ не собственно собакъ, а Башкирцевъ или Татаръ). Ишь! самимъ кусать нечего, а сколько собакъ держатъ.
-- Это они отъ воровъ, иронически замѣчалъ другой егерь, тонко намекая на то, что всѣ Башкирцы отъявленные конокрады.
-- Поди-ка! разбѣгись! Есть у нихъ что украсть. Развѣ малахай старый, замѣтилъ третій.
Мы все ѣхали. Горы обрисовывались яснѣе. Сквозь густой лѣсъ, сплошной массой покрывавшій ихъ, можно было отличать голые синеватые камни, едва-покрытые мохомъ или рѣзко-обнаженные въ обрывѣ. Между-тѣмъ, солнце начинало жечь нестерпимо. Я не взялъ съ собой кумыса, въ надеждѣ найдти его у Башкирцевъ, и мнѣ страшно хотѣлось пить. Я сообщилъ объ этомъ Софронову.
-- А вотъ за опушкой деревня должна быть, Янгыслаинъ: тамъ можно найдти кумысу.
-- Да есть у тебя тамъ знакомые?
-- Какъ-же-съ! ухмыляясь, отвѣчалъ за Софронова другой: -- у него тамъ пріятель есть Мукаська.
-- Лѣтъ пять назадъ, денегъ ему, собакѣ, далъ; говоритъ пчелами отдамъ, да вотъ до-сихъ-поръ все отдаетъ, проворчалъ Софроновъ.
Въ-самомъ-дѣлѣ, выѣхавъ изъ лѣсу, мы чуть не наткнулись на деревушку, которая вдругъ словно изъ земли выросла. Егерь, соскочившій отворить ворота, ожидая обычной встрѣчи собакъ, взялъ-было кнутъ въ руки, но, къ удивленію, нге было тихо кругомъ, будто вымерло. Ѣдемъ далѣе -- ни души. Двери избъ и ворота были затворены; нѣкоторыя окна прикрыты лубками, у болѣе-зажиточныхъ -- ставнями.
-- Э! да они ужь откочевали! сказалъ СоФроновь:-- рано же поднялись!
-- Глядь-ка и твой-то пріятель на дачу переѣхалъ, замѣтилъ егерь, кивнувъ головой на сбоченившуюся избушку.
-- Да еще и окна забилъ, чтобъ стеколъ не украли, прибавилъ другой, намекая на брюховины, которыя въ избушкѣ замѣняли стекла.
Дѣлать нечего, пришлось ждать. Наконецъ, проѣхавъ еще двѣ пустыя деревни и перерѣзавъ коммерческій трактъ, который идетъ изъ Белебея черезъ Стерлитамакъ въ Верхнеуральскъ, мы круто повернули влѣво, и горы стали прямо передъ нами. На подошвѣ ихъ, почти въ ущельѣ, была разсыпана довольно-большая деревня. Переѣхавъ въ бродъ горную рѣчку, которая неслась по каменистому дну, мы проѣхали ряды избушекъ, выстроенныхъ по планту, какъ говорятъ Башкиры, обогнули деревянную мечеть съ остроконечнымъ минаретомъ и остановились у выштукатуреннаго девятиоконнаго съ мезониномъ дома: это былъ домъ Башкирца.
Въ глуши, въ Башкиріи, въ бѣдной деревушкѣ за 100 верстъ отъ ближайшаго города, который самъ похожъ на деревню, найдти подобный домъ было бы пріятной неожиданностью, еслибъ я не былъ предупрежденъ. Махметъ Абдрахимычъ, какъ на русской ладъ называли хозяина, былъ прежде кантоннымъ начальникомъ; теперь онъ занимался торговлей.
Пользуясь мѣстностью деревни, которая была на рубежѣ горъ, онъ вымѣнивалъ горнымъ Башкирцамъ все для нихъ необходимое на звѣриныя шкуры или другіе ихъ продукты, и бралъ барыши на томъ и другомъ. Махметъ Абдрахимычъ былъ намъ знакомъ, и зеленыя ворота его дома, несмотря на его отсутствіе, сейчасъ намъ отворились.
Все кругомъ носило смѣшанный характеръ европеизма, передѣланнаго на азіатскій ладъ. Домъ, какъ я сказалъ, былъ по наружности хоть куда, въ 9-ть оконъ на улицу и 7-мь въ переулокъ, и очень напоминалъ одинъ знакомый помѣщичій домъ; но рамы и ставни были выкрашены ярко-зеленой краской; мезонинъ и крыльцо подпирались вычурными тоненькими колоннами. Ширины онъ былъ въ одну комнату и весь перегороженъ на нѣсколько частей; сзади по всей длинѣ шла галерея также съ колоннками, и окна всѣхъ комнатъ выходили съ одной стороны на улицу, съ другой на эту галерейку.
Внутри дома та же смѣсь Европы съ Азіей. Дверь въ сѣни была обита малиновымъ сафьяномъ съ зелеными сердечками кружками и каемками, убитыми бронзовыми гвоздиками. Въ первой, самой большой комнатѣ, меня пріятно встрѣтилъ мягкій диванъ на пружинахъ и порядочное зеркало въ орѣховой рамѣ, пріобрѣтенные хозяиномъ отъ какого-то управляющаго заводомъ. На стѣнахъ двои часовъ, до которыхъ Азіатцы большіе охотники: одни съ кукушкой, другіе подъ стекляннымъ колпакомъ, оклееннымъ по краямъ бумагой, въ зеленомъ, подъ цвѣтъ ставнямъ, футлярѣ. На окнѣ чалма, свитая изъ добраго десятка аршинъ бѣлой кисеи; въ углу непремѣнный мѣдный умывальникъ съ полотенцомъ. Но тутъ собственно и кончалось владычество цивилизаціи. Въ слѣдующихъ, гораздо-меньшихъ комнатахъ, была уже Азія: широкія нары вокругъ стѣнъ, устланныя коврами или войлоками, съ горою перинъ, подушекъ, богатые халаты, тюбетейки на гвоздикахъ, шкафъ съ маленькими чашечками и прочей чайной посудой и, наконецъ, въ послѣдней, въ углу, большая кадка съ кумысомъ, закрытая отъ мухъ крышкой, и на ней деревянный ковшъ и мѣшалка. За этой комнатой были сѣни, а тамъ еще комната съ азіатскимъ каминомъ, въ которую уединились хозяйскія жены.
-- А много ихъ было? спросила, съ скрытымъ любопытствомъ хозяйка дома, прервавъ моего пріятеля.
-- Только двѣ, отвѣчалъ онъ. Ныньче Азіатцы рѣдко пользуются и этой роскошью; у большой части всего одна. Но мой хозяинъ былъ богатъ и незадолго позволилъ себѣ взять молодую жену, заплативъ за нея тысячу рублей калыма. Старая занималась у него хозяйствомъ; молодая...
-- И вы ее видѣли? спросила снова Катерина Петровна.
-- Очень-хорошо. У нихъ выходитъ изъ обыкновенія прятаться или закутываться.
-- И хороша она?
-- Да не дурна, но страшно набѣлена и нарумянена, брови и рѣсницы насурмлены, ногти выкрашены. Впрочемъ, когда я уѣзжалъ и она вышла на галерейку въ шелковомъ бешметѣ и бархатной шапкѣ, опушенной бобромъ съ золотыми галунами и кисточкой, она была довольно-эффектна.
-- Дурно же вы заплатили за гостепріимство! насмѣшливо замѣтила Катерина Петровна.
-- Напротивъ, отвѣчалъ Локтевъ очень-серьёзно: -- я его строго уважаю, и не она играетъ роль въ моемъ разсказѣ.
-- Виновата, я васъ прервала, сказала хозяйка.
Локтевъ продолжалъ:
Въ этотъ день, сдѣлавъ переѣздъ верстъ въ 50-тъ, я не располагалъ охотиться. Поваръ мой, бывшій со мной въ качествѣ егеря, приноровливаясь къ мѣстнымъ средствамъ и обычаямъ, сдѣлалъ бишбармакъ и отличную салму, приправивъ ее крутомъ (башкирскимъ сыромъ). Благодаря лѣтнему зною и отъ давнр-томившей меня жажды, я выпилъ огромную чашку кумысу, непринявъ въ разсчетъ, что онъ гораздо-крѣпче моего домашняго. Вскорѣ у меня закружилась голова; я свалился на диванъ и заснулъ, какъ убитый.
Когда я проснулся, былъ уже часъ шестой. Жаръ значительно уменьшился; кругомъ меня была мертвая тишина, и только миріады мухъ жужжали по комнатѣ. Въ сѣняхъ Софронычъ, стащивъ съ наръ нѣсколько огромныхъ подушекъ, спалъ на нихъ подъ тѣнью лѣстницы; на лавкахъ крыльца спали другіе слуги. Я взялъ фуражку, легонькое охотничье ружье и незамѣтно вышелъ бродить по окрестности.
Только шагъ за ворота, и я былъ лицомъ къ лицу съ природой...
Три горы стояли передо мною: Красная Гора, Срединная и Колѣнно-поклонная (я перевожу названья). Двѣ первыя названы, одна по цвѣту камня, другая -- по положенію; про третью существуетъ преданіе. Какая-то старуха-Башкирка, по обѣту взошла на нее на колѣняхъ: я бы не въ-состояніи былъ сдѣлать этого. Крайнія горы, сходясь, образовали долину; средняя сзади замыкала ее. Эта долина, начинающаяся отъ Срединной Горы ущельями, убѣгала отъ горъ легкимъ скатомъ, который, расширяясь, переходилъ въ необозримыя волнистыя поля и вдалекѣ сливался съ небомъ.
Изъ двухъ ущелій, образованныхъ среднею горою, столкнувшеюся съ крайними, шумя и дробясь о камни, падали два ручья. У подошвы они соединялись, принимали въ себя десятки ключей, которые сочились изъ земли и образовывали рѣчку Зиганку. Я ничего не видалъ милѣе и прихотливѣе этой рѣки: то она неслась съ шумомъ и пѣной по кремнистому, сильно-наклонному дну, усѣянному валунами, и была мелка и тоща водами, то вдругъ затихала въ глубокихъ плёсахъ, потомъ развѣтвлялась и обѣгала зеленые, какъ изумрудъ, острова, среди которыхъ сплошь подернутыхъ сонной травой, одиноко высились нѣсколько осокорей, то опять соединяла воды и неслась плавно въ низкихъ берегахъ, закрытыхъ ветлой, купавшей въ ней свои гибкія, густыя вѣтви.
Домъ моего хазрета (пріятеля), Мухаммеда Абдрахимова, стоялъ въ концѣ деревни, на краю горы. Я вышелъ въ сопровожденіи своего неразлучнаго спутника, стараго Тритона, чудесной маркловской собаки, тотчасъ за воротами поворотилъ вправо и, спустясь по крутому скату, очутился въ долинѣ.
Сойдя въ нее, я невольно остановился и долго осматривался: такъ жива и разнообразна была картина, раскинувшаяся передо мною. Я колебался, куда идти. Сначала меня едва не подманило дальнее болото, лежащее на самомъ низкомъ покатѣ долины, которое только привычный глазъ могъ различить по яркой зелени, да пигалицамъ, носившимся надъ нимъ. Потомъ голые, изрытые впадинами утесы и сумрачное ущелье повлекло меня къ себѣ своей таинственной дикостью; я повернулъ къ нему.
Я шелъ легко въ своихъ охотничьихъ сапогахъ по каменистому берегу, изъ котораго то сочились, то пробивались холодные и чистые, какъ хрусталь, ключи, и на душѣ у меня было особенно-свѣтло и отрадно. Невольно я началъ распѣвать вполголоса какія-то итальянскія аріи, вывезенныя въ ту зиму изъ Петербурга, и мнѣ было и смѣшно и весело, что музыку Беллини и Донизетти, въ которой, нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, восхищали меня Віардо и І'убини въ Большомъ Театрѣ, я, странствующій диллеттантъ, завезъ въ горы Башкиріи.
Шелъ и такъ, Богъ-вѣсть о чемъ думая, довольно-долго, пока, наконецъ, рѣчонка едва не вывела меня изъ терпѣнія. То она прямо пересѣчетъ мнѣ дорогу, и я перехожу черезъ нее или по высунувшимся изъ воды камнямъ или по переброшенному съ берега на берегъ дереву, то вдругъ очутится справа или слѣва и заставитъ меня дѣлать крутые обходы. Наконецъ, голый обрывистый утесъ загородилъ маѣ путь, и я поневолѣ долженъ былъ остановиться.
Къ-тому же я усталъ порядочно, выбралъ выдавшійся, покрытый мохомъ камень, сбросилъ фуражку, оперся на ружье и, прислонясь къ утесу, очень-удобно усѣлся; мой вѣрный Тритонъ улегся у меня въ ногахъ.
Тутъ я только замѣтилъ, что, несмотря на долгій путь, я ушелъ вовсе недалеко; въ нѣсколькихъ десяткахъ саженяхъ отъ меня, въ полугорѣ торчали крайнія избушки деревни. Но зато трудно было найдти точку, съ которой видъ представлялся бы полнѣе.
Я находился на самомъ высокомъ краю долины, гдѣ она примыкала къ задней горѣ. Солнце было довольно-низко, и почти-горизонтальные лучи его начали принимать тотъ нѣжно-розовый, золотистый цвѣтъ, который имѣетъ свойство такъ роскошно окрашивать всѣ видимые предметы. Сзади меня высился и нависъ утесъ; его неровные обрывы то рѣзко выдавались, ярко освѣщенные лучами, которые прямо ударялись въ него, то убѣгали въ глубь, темные и неопредѣленные. Влѣво начиналось ущелье; полныя сумерки уже наступили въ немъ, и сквозь нихъ только пробивалась бѣлая пѣна ручья, который, вдругъ вырываясь на свѣтъ, чудно искрился и какъ алмазъ переливался огнями. По въ глуби ущелья ничего не было видно; густой туманъ поднимался бѣлой пеленой и вмѣстѣ съ сумерками закрывалъ картину.
Влѣво была опять гора, крутая, сплошь-застланная густымъ, мрачнымъ, вѣковымъ лѣсомъ, зато прямо передо мной разстилался чудный ландшафтъ. Почти у моихъ ногъ рѣка стояла глубокой плёсой и, несмотря на глубину ея, можно было видѣть на днѣ каждую мелкую гальку. Вдоль по долинѣ мнѣ видѣнъ былъ весь излучистый бѣгъ ея; видно было, какъ она уклоничиво обѣгала острова, то закрывалась тѣнистыми берегами, то, вырываясь изъ нихъ, какъ змѣя, блестѣла и извивалась на солнцѣ, пока плотина не загораживала ей дороги и не заставляла ея разлиться широкимъ прудомъ, группы дикихъ утокъ и домашнихъ гусей черными точками скользили по его гладкой, какъ зеркало, поверхности. Надъ плотиной томнымъ силуэтомъ обрисовывалась мельница, и бѣлая пыль надъ колесами стояла радугой. Далѣе шло необозримое волнистое поле, все ярко-освѣщенное красноватымъ свѣтомъ и испещренное деревушками, и гдѣ-то далеко, почти на самомъ горизонтѣ, отдѣлясь отъ земли, горѣлъ, какъ огонь, золотой крестъ заводскаго храма, тогда-какъ изъ-за горы доносился до меня протяжный, монотонный голосъ азанчи, призывающій мусульманъ къ вечерней молитвѣ...
Не знаю, случалось ли вамъ испытать то странное, чудно-пріятное и вмѣстѣ томительное состояніе духа, когда, вечеромъ, въ тихія сумерки сидишь одинъ-на-одинъ съ природой и, ничѣмъ-неразвлекаемый, вполнѣ отдаешься ея созерцанію. Сначала зрѣніе какъ-будто пріобрѣтаетъ особенную силу, оно врѣзывается въ самые отдаленные предметы и словно проникаетъ въ ихъ недосягаемую глибину; потомъ эта же самая сила сообщается вашей мысли; вы чувствуете, что шире и глубже смотрите на вещи, что ближе къ вамъ стала вся природа, какъ-будто она хочетъ открыть передъ вами свои недосягаемыя, заповѣдныя тайны, и вдругъ, Богъ-вѣсть, отчего вамъ становится грустно, такъ грустно, что сердце заноетъ... и есть какая-то горькая отрада въ этой безвыходной тоскѣ, словно хочется кого-то издалека призвать къ себѣ, хочется кому-то высказаться, съ кѣмъ-то слиться всей переполненной чудными ощущеніями душой...
Къ такомъ странномъ состояніи духа былъ и я. Никого изъ особенно-близкихъ не оставилъ я въ тѣхъ дальнихъ краяхъ, изъ которыхъ, послѣ долгаго отсутствія, только-что возвратился; никого не жаль было мнѣ, ни въ кого влюбленъ не былъ я -- а между-тѣмъ, мнѣ кого-то хотѣлось видѣть. Богъ-вѣсть, по комъ мнѣ было грустно! Глаза мои неподвижно устремились на какую-то дальнюю, неопредѣленную точку, и между-тѣмъ, какъ я пытался опредѣлить, кого бы хотѣлъ я въ настоящую минуту перенести къ себѣ, отъ этой самой пытливости встрепенулась цѣлая вереница воспоминаній и быстро проносилась передо мною, и много, много изъ моего прошлаго я пережилъ снова въ эти минуты.
Вдругъ мой Тритонъ повернулъ голову и тихо заворчалъ. Я оглянулся и въ десяти шагахъ отъ себя, на берегу рѣки, увидѣлъ женщину. Это была Башкирка, и, судя по двумъ косамъ, унизаннымъ монетами, замужняя. На ней былъ обыкновенный простой костюмъ Башкирокъ: длинная синяя рубаха и на головѣ бѣлое покрывало, котораго концы спускались до пояса. Черезъ правое плечо у нея перегнулось коромысло съ двумя ведрами; она, казалось, только-что хотѣла зачерпнуть воду, но, увидѣвъ меня, вдругъ остановилась.
По естественному любопытству, я сталъ всматриваться въ ея молодое и свѣжее лицо, и первое, что поразило меня, что, встрѣтивъ мой взглядъ, она не отвернулась и не закрылась. Потомъ, будто что-то знакомое показалось мнѣ въ ея чертахъ; я сталъ припоминать и вдругъ узналъ се.
Я видѣлъ, какъ у нея вспыхнуло лицо; она быстро прикрыла его бѣлой чадрой, однакожъ такъ, что глаза остались незакрыты, и, стыдливо склонясь и смотря на меня, сказала:
-- Узналъ?
Но тутъ я долженъ сдѣлать отступленіе.
Верстахъ въ двухъ отъ нашего имѣнія, жила бѣдная вдова Башкирка. Мужъ ея много помогалъ моему дѣду въ покупкѣ у Башкирцевъ земли, на которой впослѣдствіи и заселена была деревня. Поэтому, когда онъ умеръ, оставя въ наслѣдство своей женѣ дочь и пустую избу, вдова пользовалась изъ нашего дома всѣмъ для нея необходимымъ и часто бывала у насъ; съ ней вмѣстѣ, держась за полу ея платья, приходила и дочь ея. Мнѣ было тогда лѣтъ десять, и я жилъ въ деревнѣ. Маленькая Башкирка мнѣ понравилась, я любилъ играть съ ней и плакалъ, когда она долго не приходила. Вслѣдствіе этого, Изикэй была всегда чисто одѣта, и ей велѣно было каждый день ходить ко мнѣ. Потомъ меня отвезли въ Петербургъ. Когда я пріѣзжалъ въ слѣдующій разъ, мнѣ было лѣтъ 15-ть, Изикэй лѣтъ 9-ти, она сначала дичилась меня, но я ее прикормилъ конфектами, и она снова привыкла ко мнѣ. Въ послѣдній разъ передъ встрѣчей, про которую я разсказываю, я ее видѣлъ лѣтъ за пять. Я тогда служилъ еще въ военной службѣ и пріѣзжалъ въ отпускъ. Изикэй попрежнему часто ходила къ намъ въ домъ; но ей тогда было лѣтъ 14-ть, и она уже закрывала лицо рукавомъ всякій разъ, какъ я говорилъ съ нею. А какъ она тогда уже была прехорошенькая и обѣщала много, то это не мѣшало намъ говорить съ ней довольно-часто. Потомъ я уѣхалъ и, разумѣется, совершенно забылъ про нее.
Но, встрѣтивъ Изикэй такъ неожиданно, встрѣтивъ ее въ минуту чуткой настроенности, окруженною чудесной обстановкой природы, я ей много обрадовался, такъ обрадовался, какъ радуешься только встрѣчи съ близкими сердцу. Въ вообряженіи у меня мгновенно пролетѣло все мое дѣтство -- безпечное, счастливое, вѣчно окруженное горячими ласками, любовью и заботами. Она мнѣ живо напомнила весь этотъ маленькій домашній міръ тетушекъ, бабушекъ, нянекъ, мамокъ и дядекъ, которыхъ лица память не рисуетъ мнѣ иначе, какъ съ добродушной улыбкой на устахъ, съ озабоченнымъ и вмѣстѣ чудно-добрымъ взглядомъ -- весь этотъ дряхлѣвшій міръ, который съ такой нѣжностью и надеждами, лелѣялъ мое дѣтство, и изъ котораго рѣдкому удалось видѣть мою юность.
Изикэй теперь было лѣтъ 20. Изъ хорошенькаго ребенка, она сдѣлась прекрасной женщиной. Двѣ большія, темнорусыя косы, унизанныя серебряными монетами, были переброшены черезъ плечи на грудь; лицо у нея было, какъ у всѣхъ Башкирокъ, просто и нерѣзко обрисовано; но въ его мягкихъ, пріятныхъ чертахъ было разлито какое-то расположеніе къ нѣгѣ, къ страстности. Я вамъ сказалъ уже, что весь ея нарядъ состоялъ изъ бѣлой чадры и длинной синей рубахи, отороченной на груди красной лентой; но самая простота этого наряда много красила ее. Сквозь его совершенно-свободную оболочку при каждомъ движеніи можно было угадывать весь очеркъ стана высокаго, крѣпкаго, стройнаго... Изикэй была очень-хороша.
-- Изикэй, ты меня узнала? спросилъ я, подойдя къ ней.
-- Я тебя тотчасъ узнала, отвѣчала она.
Надобно вамъ сказать, что Изикэй довольно-хорошо говорила по-русски и употребляла "ты" не вслѣдствіе короткости, а по привычкѣ всѣхъ Азіатцевъ.
-- Какимъ-образомъ ты здѣсь?
-- Замужемъ, отвѣчала она: -- ты развѣ не зналъ?
-- Давно?
-- Года два.
-- Гдѣ же ты живешь?
Она указала на крайнюю избушку, которая выглядывала въ полугорѣ.
-- Помнишь, Изикэй, какъ ты бывала у насъ?
-- Помню, отвѣчала она, вздохнувъ: -- хорошо было, тогда!
-- А теперь?
-- Теперь работа, тяжело теперь: мужъ есть...
-- Любитъ онъ тебя? спросилъ я.
-- Любитъ, больно-любитъ, да не хорошо любитъ.
-- Отчего же?
Она замялась немного, хотѣла что-то отвѣтить, но не знаю, затруднилась ли въ выраженіи, или просто сконфузилась, только сильнѣе стала закрываться чадрой, отвернулась и вдругъ, взглянувъ въ сторону, торопливо опустила ведро и быстро проговорила:
-- Уйди! уйди!
-- Что съ тобой? спросилъ я.
Она мнѣ не отвѣчала ни слова и, зачерпывая воду, указала головою на гору.
Я оглянулся.
Вдоль по горѣ, отъ деревни, которая была разбросана по ея скату, вилась дорога. Сначала она была довольно-торна, но потомъ, поднимаясь выше и выше, все съуживалась и, наконецъ, почти тропой лѣнилась но косогору, проходила надъ нашей головой и терялась въ ущельѣ. По этой тропинкѣ ѣхалъ Башкирецъ. Онъ сидѣлъ верхомъ на маленькой, тощей лошадёнкѣ, запряженной въ передки. Между колесъ, на оси, былъ привязанъ улей. Все это я едва могъ угадать по привычкѣ: такъ далеко и высоко надъ нами была эта фигура.
-- Кто это? спросилъ я, стараясь вглядѣться.
-- Мужъ; уйди, пожалуйста! сказала Изикэй, торопясь зачерпнуть воды; но, какъ нарочно, ведро сорвалось у нея и упало.
Я отодвинулся назадъ и прислонился къ утесу, такъ-что сверху нельзя было меня замѣтить.
Оттуда я любовался Башкиркой. Она нагнулась надъ рѣкой и старалась пойматъ коромысломъ ведро, которое увертывалось на водѣ. Изгибъ ея тонкаго и стройнаго стана обрисовался яснѣе, лицо разгорѣлось яркимъ румянцемъ, и вся она, молодая и свѣжая, ярко освѣщенная закатывавшимся солнцемъ, была очень-хороша.
Вдругъ странная, капризная мысль мелькнула у меня въ головѣ. Мнѣ стало досадно, что какой-нибудь Башкирецъ можетъ мѣшать моему разговору.
-- Изикэй, спросилъ я: -- ты боишься мужа?
Она молчали.
-- Послушай! Мнѣ хочется видѣть его. Я провожу тебя и ты мнѣ покажешь свою юрту.
-- Ай, нѣтъ, нѣтъ! торопливо и тихо проговорила она, неповертывая головы.-- Онъ и такъ, когда сердитъ, зоветъ меня барыней, говоритъ, что я кого-то люблю...
-- А, такъ онъ ревнивъ! сказалъ я.-- Послушай, Изикэй, когда жъ я тебя увижу?
Она опять молчала.
-- Завтра? спросилъ я.
-- Завтра рано мы въ кочевку идемъ.
-- Далеко?
-- Верстъ двадцать.
Повѣрите ли, что въ эту минуту мнѣ стало страшно-досадно и больно? Какъ-будто я любилъ Изикэй, какъ-будто я давно и страстно ждалъ свидѣться съ нею...
-- Что жь? такъ мы не увидимся? спросилъ я съ невольной досадой.
Она подняла ведра на плечи и, обернувшись ко мнѣ, вздохнувъ, отвѣчала:
-- Нельзя.
-- Тебѣ лучше знать, сказалъ я.-- Какъ хочешь!
Въ это время Изикэй пошла домой. Узкая тропинка, на которую ей слѣдовало идти, пролегала мимо меня.
Поравнявшись со мной, она посмотрѣла мнѣ въ лицо и сказала:
-- Не сердись, пожалуйста; мнѣ и такъ горько!
-- Я не сержусь, отвѣчалъ я: -- а мнѣ досадно. Я скоро уѣду и опять надолго. Мы, можетъ-быть, и не увидимся.
Изикэй остановилась въ нерѣшимости. Въ лицѣ ея было замѣтно сильное волненіе; въ черныхъ глазахъ отражалось какое-то внутреннее смущеніе, которое имъ придавало особенный, чудесный свѣтъ.
-- Какъ же быть? спросила она, пристально смотря на меня и будто желая на моемъ лицѣ прочесть отвѣтъ.
Каюсь: въ эту минуту я любовался ея смущеніемъ и ни за что не хотѣлъ разрѣшить его.
-- Какъ знаешь! холодно отвѣчалъ я.
Она еще нѣсколько мгновеній грустно смотрѣла на меня, потомъ сдѣлала движеніе, чтобъ идти. Рука Изикэй свѣсилась черезъ коромысло; я остановилъ ее за руку.
-- Такъ что жь? мы не увидимся? спросилъ я.
Щеки Изикэй сильно зарумянилось, глаза ея вдругъ облились какой-то влагой; она быстро осмотрѣлась кругомъ, опять обернулась ко мнѣ и неровнымъ голосомъ тихо и скоро проговорила:
-- Въ полночь, вонъ у этого дерева.
Она указала въ сторону, отдернула руку и съ тяжелыми ведрами едва не побѣжала въ гору.
Немного погодя, я вышелъ изъ своей засады. Кругомъ не было ни души. Начинало смеркаться. Ущелья и рѣка словно затопились паромъ. Въ душистомъ, влажномъ воздухѣ была тишина мертвая, и только изрѣдка бубенчики, привязанные къ шеѣ лошади, чтобъ легче было отъискать ее, дребезжали гдѣ-то въ лѣсу.
Я пошелъ къ дереву, на которое мнѣ указала Изикэй. Эта была высокая, одинокая осокорь. Она стояла на островѣ, густо-усаженномъ по берегамъ ветлою и почти примыкающемъ къ противоположной горѣ. Осмотрѣвъ мѣстность, я старался замѣтить дорогу, что, по излучистому, иногда раздвоившемуся бѣгу рѣки и множеству островковъ, было для непривычнаго довольно-трудно; потомъ медленно побрелъ домой и, сознаюсь, въ глупомъ самолюбіи, былъ очень-доволенъ.
Когда я возвратился домой, были ужь сумерки. Самоваръ, который у Татаръ имѣетъ талантъ закипать въ пять минутъ, давно ждалъ меня. Софронычъ, страшный охотникъ до чаю, ждалъ еще съ большимъ нетерпѣніемъ. Напившись, я отдалъ самоваръ въ распоряженіе егерей, которые, поставивъ его на крыльцѣ, усѣлись вкругъ и принялись пить.
"На войнѣ, какъ на войнѣ", говорятъ французы. Люблю я въ отъѣзжемъ полѣ или на рыболовствѣ подсѣсть къ кружку егерей или рыбаковъ и послушать ихъ веселую, сдобренную иногда крупной солью, бесѣду. Къ-тому же, въ домѣ было темно, пусто и отзывалось какимъ-то мыльнымъ запахомъ, неизбѣжнымъ во всѣхъ татарскихъ домахъ и лачужкахъ, по которому можно тотчасъ узнать и отличить ихъ. Поэтому я вышелъ также на крыльцо, закурилъ сигару и усѣлся на ступенькѣ, въ увѣренности, что, зная мою привычку, егеря мои не будутъ стѣснять себя ради моего присутствія.
-- Вотъ, сударь, сказалъ Софроновъ, попивая чай съ сотами, которыхъ наша хозяйка поставила передъ нимъ цѣлое блюдо.-- Вѣдь говорилъ я, что не будетъ теперь ни медвѣдя, ни оленя: такъ оно и есть.
-- А тебѣ кто сказывалъ? спросилъ я.
-- Да я охотника призвалъ, и онъ то же сказалъ. Да гдѣ онъ? Ѳй, Хазретъ! закричалъ Софроновъ.
Онъ мнѣ подтвердилъ слова Софронова и на разспросы о другой дичи, сказалъ, что по горамъ водится много тетеревей. Я былъ не въ духѣ толковать объ охотѣ и, удовольствовавшись этимъ, хотѣлъ его отпустить, но Софроновъ, имѣвшій привычку изъ каждой поѣздки извлекать всѣ удовольствія, остановилъ Башкирца.
-- Намъ старшина сказывалъ, что ты на чебызгѣ хорошо играешь; ну-ка, съиграй барину что-нибудь, да горломъ подтяни, сказалъ онъ.
-- Можно, отвѣчалъ Башкирецъ, приготовившійся, какъ видно, напередъ показать свое искусство и вынулъ тотчасъ изъ-за пазухи чебызгу.
Чебызга -- родъ дудки съ ладами, инструментъ чисто-башкирскій, который, говорятъ, составляетъ странное явленіе въ ряду духовыхъ инструментовъ. Чтобъ играть на ней, Башкирецъ упираетъ ее верхнимъ концомъ въ глазной зубъ и, скрививъ ротъ, поддерживаетъ ее нижнею губою. Другой инс.трументъ, который мнѣ тоже нигдѣ не случалось слышать, кромѣ Башкиріи -- горло. Башкирецъ, дикій питомецъ степей, горъ и лѣсовъ, не хитеръ на изобрѣтенія. Тамъ, гдѣ можно вырѣзать дудку, онъ срѣжетъ ее и сдѣлаетъ чебызгу; тамъ, гдѣ нѣтъ дудки, онъ играетъ на горлѣ. Для этого онъ полураскрываетъ ротъ и издаетъ какіе-то странные, иногда необыкновенно-сильно вибрирующіе гортанные звуки, совсѣмъ-непохожіе на пѣніе, а скорѣе на какой-то дикій инструментъ. Это, кажется, очень-просто, а между-тѣмъ не всякій это сдѣлаетъ; и услыхавъ въ первый разъ игру на горлѣ, вы не узнаете звуковъ -- такъ необыкновенны они.
По верхъ музыкальнаго искусства, по понятіямъ Башкирца -- это соединеніе обоихъ инструментовъ, чебызги и горла. Чтобъ быть въ ихъ глазахъ истиннымъ артистомъ, надобно играть на чебызгѣ и аккомпанировать себѣ горломъ; такъ сдѣлалъ и мой виртуозъ.
Вынувъ инструментъ изъ-за пазухи и осмотрѣвъ, не раскололся ли онъ, Башкирецъ приставилъ чебызгу къ зубу, надулся, сколько позволяли лёгкія, и заигралъ.
Трудно передать впечатлѣніе этой музыки. Башкирецъ затянулъ одну гортанную низкую ноту и вмѣстѣ съ тѣмъ заигралъ пѣсню. Сначала меня поразила необыкновенная сила его груди: нѣсколько минутъ, непереводя духа, онъ пѣлъ и игралъ. Въ качествѣ диллеттанта, имѣвшаго абонированное кресло въ оперѣ, я не могъ не отдать должной справедливости его груди и нашелъ, что онъ съ большимъ успѣхомъ могъ бы замѣнить надувальный мѣхъ въ любой кузницѣ.
Потомъ, однакожь, музыка взяла свое. Эта длинная, заунывная башкирская пѣсня, безпрерывно-переливающаяся изъ ноты въ ноту и вѣчно-кончающаяся однимъ долгимъ, протяжнымъ и дребезжащимъ, какъ плачъ, звукомъ, эта однообразная, непрестанно-слышимая сквозь всѣ переливы пѣсни гортанная нота дѣйствуетъ сильно на нервы и невольно рисуетъ воображенію какую-то безпредѣльную, голую степь, мертвую, пустынную, по которой только бѣлый ковыль переливается и колышется, какъ однообразная, безбрежная морская зыбь.
Но въ этотъ вечеръ я не былъ расположенъ къ мечтательности. Уложивъ Тритона, который вздумалъ-было подтягивать Башкирцу, я спросилъ хлѣба и началъ прикармливать двухъ ощипанныхъ хозяйскихъ собакъ, которыя глядѣли на меня очень-неблагосклонно. Сначала онѣ, однакожь, выдерживали характеръ и ѣли шарики, которыя я имъ бросалъ, сохраняя враждебный видъ, но потомъ мало-по-малу смягчились и, рѣшившись подойдти ко мнѣ, начинали посматривать на меня ласковымъ взглядомъ.
Это невинное занятіе начинало мнѣ нравиться, въ-особенности при видѣ успѣховъ, которые я дѣлалъ въ сердцахъ собакъ, какъ вдругъ оно было прервано приходомъ неожиданнаго посѣтителя, разогнавшаго моихъ питомцевъ. Посѣтитель этотъ былъ Башкирецъ. Смиренно вошелъ онъ въ ворота, подошелъ къ крыльцу, поклонился мнѣ и сталъ возлѣ музыканта. Онъ былъ низокъ и широкоплечъ. Судя по бронзово-смуглому лицу, съ широкими скулами и длиннымъ приплюснутымъ на концѣ носомъ, ему можно было дать лѣтъ сорокъ. Рѣдкая темнорусая бородка торчала клиномъ. Небольшіе сѣрые глаза были живы, но большею частью какъ-то глупо потуплены. Я бы не обратилъ вниманія на этого вновь-пришедшаго Башкирца и готовъ былъ счесть его за зѣваку, пришедшаго посмотрѣть на пріѣзжихъ, но мой Софроновъ, увидавъ его, воскликнулъ съ тономъ легкой насмѣшки:
-- А! Абдулъ Мазитычъ! Здорово живешь?
-- Здорово, Иванъ Софронычъ, отвѣчалъ Башкирецъ, взглянувъ на него и снова нотупясь.
-- Что скажешь?
-- Да вотъ къ Мухаммедъ Абдрахимычъ пришелъ; крупа мала-мала надо.
-- Дома нѣтъ Мухаммедъ Абдрахимыча, въ городъ лежать пошелъ.