Анненков Юрий Павлович
Михаил Ларионов и Наталья Гончарова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Юрий Анненков.
Дневник моих встреч

Цикл трагедий

0x01 graphic

{191} Михаил Ларионов и Наталья Гончарова

   Наталья Гончарова, происходившая по прямой линии от семьи Натальи Гончаровой, жены Александра Пушкина, родилась в Тульской губернии, в имении своей бабушки -- Ладыжино, по соседству с толстовской Ясной Поляной. Ларионов родился в Тирасполе.
   Первое совпадение: они оказались сверстниками: дата их рождения -- 1881 год.
   Второе совпадение: оба они в десятилетнем возрасте, в 1891 году, переселились в Москву.
   Третье совпадение: оба поступили там в Школу живописи, ваяния и зодчества.
   Эпилог этих совпадений: Гончарова стала женой Ларионова.
   Но если Ларионов в названной школе вошел в живописный класс, Гончарова одновременно с живописью изучала также скульптуру в мастерской кн. Павла Трубецкого.
   В целом развитие их искусства шло параллельными путями и -- у обоих -- подразделялось на три основных периода. Первый из них -- с ранней юности до 1909 года, был близок к народной живописи и к лубку. Предметная, фигуративная живопись. Но вскоре они начинают свои поиски более отвлеченных форм и с каждым годом все резче отходят от реализма, особенно укрепившегося в России в эпоху "передвижничества" и лишь слегка поколебленного художниками "Мира искусства".
   1909 год стал решающим в артистической биографии Ларионова и Гончаровой и в судьбах искусства вообще: оба выставили в этом году картины, положившие основание первому абстрактному течению, получившему название "лучизм" (термин Ларионова): "беспредметные" образы линейных устремлений, скрещиваний, метаний, вызывающие ощущение динамики лучей, пронзающих стихию красочных пятен, красочного хаоса.
   {192} Правда, справедливость требует отметить, что еще в 1907 году литовский живописец Чюрленис сделал уже попытку отойти от "предметности" и дать на холсте отвлеченную, абстрактную симфонию красок, линий и форм. В этом смысле Чюрленис должен считаться предвозвестником и пионером абстрактной живописи. Он умер в 1911 году. Но "лучизм" был первым твердым шагом в этом направлении и привлек к себе значительное внимание художников.
   Свою первую абстрактную картину, озаглавленную "Стекло", Ларионов выставил в 1909 году, но она не продержалась на выставке более одного дня. "Лучистые" картины Ларионова и Гончаровой стали обильно появляться затем на нашумевших выставках "Свободная эстетика", "Бубновый валет" (1910) и "Ослиный хвост" (1912), основанных этими художниками.
   В манифесте "лучизма", опубликованном в 1912 году, Ларионов утверждал, что теперь начинается настоящая самостоятельность живописи и ее новое зарождение на основе ее собственных законов. Нужно, чтобы живопись нашла правящий закон цвета, как музыка нашла свою самостоятельную жизнь в звуке.
   
   Что такое абстрактное искусство?
   Общепринято думать (даже в свободных странах, где политика еще не внедрилась в качестве господствующего элемента в живописное искусство), что если эстетические потребности человечества или, точнее, посетителей художественных выставок, то есть "инициативной группы" общественного мнения, остаются неудовлетворенными тем или иным художественным произведением, то человечество вправе называть авторов этих произведений плохими художниками, бездарностями. Больше того: человечество считает себя оскорбленным, называет такие произведения "издевательством над публикой" (весьма ходкое выражение) и высказывает свое негодование по адресу художника. Человечество -- или, говоря скромнее, публика -- приучилось предъявлять свои права на художника, который ничем ей не обязан, кроме, пожалуй, материальной выгоды от продажи своих произведений. Если, конечно, они продаются.
   Такое общепринятое мнение, несомненно, является следствием затерявшегося в веках недоразумения, основанного главным образом на ряде компромиссов со {193} стороны самого художника и укоренившегося в обывательском сознании как непреложная истина. В действительности художественное творчество по своей природе представляет собой не что иное, как один из способов самовыражения художника: это -- его язык, его речь. Создавая художественное произведение, автор выносит наружу, материализует свою мысль, свои чувства, свое миропонимание, обогащая этим человеческую культуру. В этом, только в этом заключается социальное значение, смысл, ценность художественного труда. Когда художник показывает непривычное, новое, то его следует приветствовать за это, так как каждая новая мысль, новый образ, чего бы они ни касались, заслуживают внимания. Думать, что художник, работая, должен заботиться о совпадении своего творчества с чьими-то вкусами -- совершенно ошибочно. Если бы люди говорили только то, с чем заведомо согласны их собеседники, то можно быть уверенным, что не более чем через полгода подобных идиллий человечество превратилось бы в Великого Немого, так как говорить стало бы решительно не о чем.
   Тема о служении художника красоте, как всякое общее место, тоже не заслуживала бы внимания, если бы она не была темой о неисчислимом разнообразии. В мире столько же красот, сколько человеческих сознаний. Объективной красоты не существует. Поговорка "chaque vilain trouve sa vilaine" [Каждый негодяй находит свою негодяйку (фр.)] может быть, в сущности, признана за одну из наиболее удачных формул, определяющих понятие красоты. "Служить красоте" -- значит материализовать (в красках, линиях, бронзе, звуках...) свое собственное представление о красоте, и чем индивидуальное, чем эгоистичнее оно будет выражено, тем значительнее будет художественное произведение и его историческая ценность. "Каждая новая индивидуальность, которая выделяется своим творчеством, вызывающим удивление, своим новаторским умом, мыслями, противоречащими установившимся традициям, становится творцом или мучеником, но, счастливая или несчастная, она творит, и мир обновляется" (Элизе Реклю).
   Мы знаем "Распятие" Джотто, знаем "Распятие" Грюневальда, "Распятие" Николая Ге... Между ними нет ничего общего, кроме отправной точки, то есть сюжетного {195} стержня. Они пробуждают в зрителе самые разнородные чувства, но мы помним их, они врезались в нашу память, стали нашим богатством независимо от того, признаем ли мы их "красоту" или считаем их за уродство, согласны мы с ними или нет. Каждый из нас видел множество других "Распятий", написанных в угоду воображаемому типовому представлению публики о воплощении этой темы и потому похожих одно на другое. Ни одно из них не сохранилось в нашей памяти. Все безличное, особенно в искусстве, обречено на забвение.
   Второе недоразумение крылось в общепринятом мнении, будто художественное произведение (живопись, скульптура) должно отражать видимый мир, воспроизводить существующие в реальном мире формы, факты, события. Именно это недоразумение лежит в основе того отпора, который встретили на своем пути импрессионизм, экспрессионизм, кубизм, футуризм и, наконец, так называемое абстрактное искусство.
   Советские вожди и за ними вся "советская общественность", художественные идеологи и критики утверждают, что отвлеченное, абстрактное искусство недоступно, непонятно и чуждо широкому зрителю и что на этом основании оно должно быть выброшено в сорный ящик, как никому не нужная, разлагающая "упадочная выдумка", плод буржуазно-капиталистического строя. Но ведь высшая математика и химические формулы еще менее доступны большинству человечества; однако это еще не значит, что высшая математика и химия -- никому не нужные науки.
   Как это ни парадоксально, но именно абстрактное искусство ближе всего широким народным массам и вышло из них. Достаточно взглянуть на беспредметные рисунки -- квадратики, кружочки, полоски, завитки, пятна, -- украшающие материю крестьянских юбок, кофт, платков, рубах, достаточно всмотреться в геометрическую резьбу и раскраску наличников и карнизов крестьянских изб, посуды, домашней утвари, предметов культа -- чтобы осознать и почувствовать, что это все является прототипом того, что сегодня называется абстрактным искусством. Именно это искусство получило всеобщее признание и самое широкое распространение в народных массах -- от беспредметной татуировки чернокожих и краснокожих до украшения эскимосских юрт. Именно это искусство оказалось значительно более {196} доступным пониманию и эстетическим запросам неискушенного зрителя, чем произведения даже таких реалистов, как, например, Менцель или наш Репин. Произведениями Леонардо да Винчи, Микеланджело, Боттичелли и прочих великих мастеров реалистического искусства всех времен значительно меньше интересовались широкие народные массы, и эти произведения остались в истории достоянием интеллектуальных слоев, привилегированных социальных классов, меценатов и музеев, в то время как беспредметное народное искусство, несправедливо прозванное "прикладным" и "декоративным", живет по сей день в сознании и в быту широких масс. Если бы это было не так, то почему бы тогда на деревенских юбках, рубахах, платках, на избяных карнизах не появились портреты Хрущева, Ленина на броневике, колхозные или заводские сцены -- вместо квадратиков, точек, зигзагов, кружочков и иных красочных и графических беспредметных выдумок? И с другой стороны, если беспредметные выдумки считаются понятными, не требующими объяснений и вполне приемлемыми на юбках, рубахах или галстуках, то почему же те же графические и красочные композиции становятся вдруг непонятными, требующими объяснений или просто недоступными, если их вставляют в раму и вешают на стену? На юбке -- понятно, а на стене (за исключением обоев) -- нет! Почему бы тогда не сказать, например, что человек, сидящий на стуле -- понятен, а прислонившийся к стене -- становится недопустимой абстракцией? Малообъяснимая путаница понятий.
   Первым увлечением Ларионова и Гончаровой, как я уже говорил, был лубок, простонародное декоративное искусство, и именно его примитивные формы и образы привели этих художников к абстракции. Эволюция вполне естественная, логичная, лишенная какого бы то ни было снобизма.
   
   Имена Ларионова и Гончаровой остаются хронологически на первых местах в этой революции художественной культуры. О Наталье Гончаровой еще в 1913 году Сергей Дягилев рассказывал французскому писателю и биографу деятелей искусства Мишелю Жорж-Мишелю: "Наиболее замечательным авангардным художником (в России) является женщина: ее имя -- Наталья Гончарова. В последнее время она выставила семьсот своих холстов, представляющих лучи, и несколько {197} панно, каждое -- по сорок квадратных метров. Располагая только маленьким ателье, она пишет эти панно отдельными небольшими кусками, которые соединяет в одно целое только в выставочных залах".
   Если в 1943 году В. Кандинский писал, что "первый порыв эпохи, в которой мы живем, проявился в импрессионизме и особенно в творчестве Сезанна", то эта фраза прозвучала уже анахронизмом и была, по существу, неправильной. Импрессионизм (со включением в него Вюйяра и Боннара), Сезанн и Ван Гог были заключительной фазой прошлой эры, эры иллюстративного искусства. Новая эра автономного, независимого искусства заявила о себе в конце первого десятилетия нашего века: это было похоже на ряд почти одновременно вспыхнувших пожаров. Одним из русских -- и самых первых (после попыток Чюрлениса) -- пожаров был "лучизм" Ларионова и его жены Гончаровой.
   Через три года после зарождения "лучизма" пришел к абстракции Василий Кандинский и вслед за ним швейцарец Ганс Арп, голландец Пит Мондриан, французы Роберт Делоне и Огюст Эрбен, русские Казимир Малевич и Владимир Татлин и множество других художников во всех частях света. В искусстве произошел решительный раскол: искусство фигуративное и искусство абстрактное; причем с годами новая форма стала занимать все более господствующее положение в глазах ценителей искусства, а также его историков, теоретиков и музейных деятелей.
   
   В 1914 году, переехав в Париж, Ларионов совместно с Гончаровой показали свои произведения в передовой галерее Поля Гийома. В предисловии к каталогу поэт Аполлинер говорил, что "рафинированное искусство лучизма является наиболее свободным и наиболее новым выражением современной русской художественной культуры". Этот период является самым значительным в художественной карьере Ларионова и Гончаровой. Несколько лет спустя они возвратились снова к фигуративности, продолжая, впрочем, время от времени свои экскурсии в беспредметность. Идя в первых двух периодах своего творчества параллельными (как я уже говорил) путями, Ларионов и Гончарова в третьем периоде несколько разошлись: Ларионов часто возвращался к примитивной наивности лубка, тогда как в искусстве Гончаровой отразилось влияние кубизма.
   {198} Наиболее патетический, экспериментальный период искусства Ларионова (лучизм), отнюдь не утративший своего исторического значения и художественной ценности, имел почти эпизодический характер. Если, однако, вне затронутых выше проблем, но попросту, по-интимному подойти к произведениям Ларионова, особенно к его позднейшим вещам, то неожиданное качество откроется зрителю: музыкальность ларионовского мастерства, достигшего с годами большой и очень индивидуальной ясности. Отстояв на передовых позициях правоту и жизненность беспредметного искусства и вернувшись в изобразительную живопись, Ларионов как бы решил договорить то, что прошлое, прерванное натиском новых сил, не успело сказать: post scriptum к законченному письму. Но изобразительная живопись Ларионова стала уже неосязаемой, бесплотной. Вещи в его натюрмортах -- не более чем отказ от их вещественности; его обнаженные женщины -- только рудимент человеческих форм, только предисловие к ним; его девушки в саду -- лишь намеки на девушек в призраках сада; случайные совпадения мазков похожи на платья каких-то вчера или третьего дня припомнившихся и снова забытых лет, и краски монохромны и бесцветны, как сон. Предметность этих холстов и акварелей Ларионова -- еще беспредметней, чем абстрактный лучизм; они похожи скорее на звук, на прозрачное эхо, чем на живопись. Здесь начинается иррациональное или, вернее, нечто такое, что мы еще не научились определять точными словами. Очевидно лишь одно: задержавшись перед картиной Ларионова, зритель превращается в слушателя. Трудно сказать, произошло ли это оттого, что, работая долгие годы в балете, Ларионов пропитался музыкальной стихией; но как бы то ни было весь поздний Ларионов -- в этой тайне.
   
   Творческая энергия Ларионова и Гончаровой не позволила им, однако, остаться исключительно в пределах станковой живописи, и вскоре начинается их увлечение искусством театральной декорации, преимущественно для балетных постановок. Уже в 1914 году, сразу же после их переезда в Париж, Гончарова по предложению С. Дягилева создала декорации и костюмы для балета "Золотой петушок", поставленного Михаилом Фокиным на музыку Н. Римского-Корсакова.
   {199} Об этой постановке М. Фокин писал в своих воспоминаниях (перевожу с английского):
   "Я не забуду ту ясность, с которой Гончарова беседовала о каждой подробности задуманной постановки; помню, как она была спокойно внимательна, искренна и сосредоточенна в течение всего нашего разговора. Вначале ее картины меня смущали. Я не верил в них... Я даже начал сомневаться в судьбе, которая ожидала "Золотого петушка". Но постепенно во мне пробуждался вкус к живописи этой хрупкой и нервной женщины. Спустя некоторое время я почувствовал, что ее творчество содержит в себе нечто весьма серьезное и высококачественное. Затем я стал ценить ее большой вкус к красочности и интересоваться ее необычным подходом к пейзажу. К концу вечера я окончательно убедился, что Гончарова создаст нечто неожиданное, очаровательно колоритное, чрезвычайно правдивое и в то же время фантастическое... Гончарова не только показала замечательные декорации и костюмы, но сверх того она проявила редкую трудолюбивость и преданность искусству, работая над "Золотым петушком"".
   Успех Гончаровой, сумевшей слить тончайшую красочную изысканность с наивностью русского лубка, был огромный, обеспечивший художнице бесконечную вереницу новых театральных заказов.
   Годом позже (1915) началась также театральная деятельность Ларионова, исполнившего, тоже в антрепризе Дягилева, декорации и костюмы к балету "Ночное солнце" (музыка Н. Римского-Корсакова, хореография Леонида Мясина). Для балетных постановок Мясина (и каждый раз у Дягилева) Ларионов сделал еще декорации и костюмы для следующих спектаклей: "Кикимора" (музыка А. Лядова, 1916), "Русские сказки" (муз. А. Лядова, 1917), "Баба-яга" (муз. А. Лядова, 1917)...
   В те же годы Гончарова успела сделать декорации и костюмы для балетов: "Литургия" (муз. И. Стравинского, хор. Л. Мясина, 1915), "Садко" (муз. Н. Римского-Корсакова, хор. Адольфа Больма, 1916), "Испанская рапсодия" (муз. Мориса Равеля, 1916).
   Затем (совпадения продолжаются) оба возобновляют эту работу в 1921 году. Ларионов: "Шут" [Имеется в виду балет С. Прокофьева "Сказка про шута, семерых шутов перешутившего"] (муз. {200} С. Прокофьева, хор. Т. Славинского, антр. Дягилева). "Лисица" (муз. И. Стравинского, хор. Брониславы Нижинской, антр. Дягилева), где Ларионов сделал только декорации, тогда как костюмы исполнила Гончарова: "Карагез" (муз. М. Михайловича, хор. А. Больма, антр. "Объединения искусств", 1924). "На Борисфене" [Имеется в виду балет С. Прокофьева "На Днепре". Борисфеном называли Днепр в Византии] (муз. С. Прокофьева, хор. Сергея Лифаря, театр парижской Большой оперы, 1932), где костюмы снова были сделаны Гончаровой. "Порт Сайд" (муз. К. Константинова, хор. Льва Войцеховского, антр. Русского балета В. де-Базиля) и др...
   Н. Гончарова: балеты "Игрушки" [Имеется в виду балет "Русские игрушки"] (муз. Н. Римского-Корсакова, хор. М. Фокина, 1921), "Свадебка" (муз. И. Стравинского, хор. Б. Нижинской, 1923), несколько костюмов к "Свадьбе Авроры" (муз. П. Чайковского, хор. Б. Нижинской, декорации Л. Бакста и часть костюмов Л. Бакста и А. Бенуа, 1923), "Жар-птица" (муз. И. Стравинского, хор. М. Фокина, 1926), "Болеро" (муз. М. Равеля, хор. Б. Нижинской, 1930), "Царь Салтан" (муз. Н. Римского-Корсакова, хор. Б. Нижинской, 1932), "La Vie Parisienne" (муз. Жака Оффенбаха, хор. Георгия Баланчина, 1933); "Mephisto Valse" (муз. Франца Листа, хор. М. Фокина, 1935), "Богатыри" (муз. А. Бородина, хор. Л. Мясина. 1938), "Золушка" (муз. Камиля Эрланже, хор. М. Фокина, 1938). "Второй Бородин" (муз. Александра Бородина, хор. Л. Мясина, 1939), "Сорочинская ярмарка" (муз. Модеста Мусоргского, хор. Ельцова, 1940), "Бриллиантовое сердце" (муз. Жана Гюбо, на основе текста Оскара Уайльда, хор. Давида Лишина, 1949)... исполнила декорации и костюмы также для оперного спектакля "Кащей Бессмертный" Н. Римского-Корсакова и в 1943 году -- макеты декораций и эскизы костюмов для оперы грузинского композитора Ираклия Джаботари "Гюльнара". По соображениям материального характера спектакль этот остался неосуществленным.
   Последней театральной работой Гончаровой был фестиваль, организованный импресарио Евгением Грюнбергом в оперном театре Монте-Карло в 1957 году и посвященный пятнадцатилетию со дня смерти (1942) {201} М. Фокина. Его сын, Виталий Фокин, возобновил хореографию своего отца к балетам "Сильфиды" (муз. Шопена), "Эрос" (муз. П. Чайковского), "Арлекин" (муз. Людвига Бетховена), "Игрушки" (муз. Н. Римского-Корсакова) и "Исламей" (муз. М. Балакирева). Все декорации и костюмы для этого спектакля были выполнены по эскизам Гончаровой и, как всегда, под ее непосредственным наблюдением.
   "Вне чрезмерного эксцентризма и вне всяких уступок снобизму Гончарова является одним из лучших художников современного театра", -- писал Раймон Конья, весьма известный французский историк искусства нашего времени, и в частности искусства театральной декорации.
   
   Несмотря, однако, на почти непрерывную театральную работу, Ларионов и Гончарова не покинули станковую живопись, и их картины часто можно было видеть в художественных салонах и на их индивидуальных выставках, иногда носивших ретроспективный характер.
   Произведения этих художников ценятся очень высоко и представлены в целом ряде музеев Европы и Америки, а также во многих частных собраниях. И само собой разумеется, во всех странах нет сейчас ни одной книги о современном искусстве, и в особенности о балете, в которой не говорилось бы о Ларионове и о Гончаровой.
   В театральной области (балет) Ларионов никогда не останавливался на декорациях и костюмах. Он неизменно влиял на развитие либретто и на хореографическую композицию, как это делал и А. Бенуа. В постановке "Шута" Ларионов выступил даже в качестве хореографа -- рядом с Т. Славинским. В этом смысле роль Ларионова в развитии современного балета была чрезвычайно существенна. История и здесь поставила Ларионова в первые ряды новаторов.
   
   Я был в очень дружеских отношениях с Ларионовым и Гончаровой (Натальей Сергеевной), которая даже в сорокалетнем возрасте оставалась еще молодой и очень стройной красавицей. Она отличалась большим умом и высокой культурой и была очаровательным товарищем. С Ларионовым я, конечно, был на "ты". Они жили в Париже на улице Жака Калло, замечательного французского художника первой половины XVII века, {203} тоже посвятившего огромное количество своих рисунков театру -- итальянской commedia dell'arte. В их квартире всегда царил неисправимый, но весьма поэтический беспорядок: на стенах, на полу, на диванах -- холсты, акварели, рисунки, набитые рисунками папки, книги и журналы, иногда -- чрезвычайно редкие, столетние и очень ценные. Передвигаться в комнатах было трудно, стулья и столы тоже были загружены всевозможной документацией, касающейся вопросов искусства, и снова -- рисунки, акварели, гуаши... Но во всем этом царила атмосфера радушия, каждый листок бумаги, газетная вырезка или книжная обложка привлекали к себе внимание. Этот своеобразный "intérieur" запечатлелся в памяти всех, посещавших его, и должен был бы остаться неприкосновенным памятником.
   Ларионов ("Ларионыч", Миша) был верным и благожелательным другом. Высокий, с несколько мужиковатой внешностью (даже -- в смокинге), всегда полный бушующих идей, он был неутомимый собеседник, философ с оттенком хитрости в полузакрытых глазах, лишенных какой бы то ни было злобности или недружелюбия. Несмотря на пятидесятилетнюю ежедневную практику, французский язык часто наталкивал Ларионова на препятствия. Тем не менее он без затруднений передавал свои самые сложные и тонкие мысли неожиданными неологизмами, очень образными и выразительными, которые французским академикам было бы полезно внести в академический словарь.
   
   Теперь несколько слов о наших творческих встречах.
   Однажды по счастливой для меня случайности театральное творчество Гончаровой встретилось на сцене с моим. Это произошло весной 1932 года в парижском национальном Театре комической оперы. Русская балетная компания Брониславы Нижинской давала тогда на этой сцене три постановки, вошедшие впоследствии в классику современного балета и цитирующиеся во всех историях и энциклопедиях этого искусства: "Лани" на музыку Франсиса Пуленка, в декорациях и костюмах Мари Лорансен; "Болеро" на музыку Мориса Равеля, в декорациях и костюмах Гончаровой, а также "Вариации" на музыку Бетховена и "Ревнивые комедианты" на музыку Александра Скарлатти и Альфреда Казелла (обе постановки -- в моих декорациях и {204} костюмах). В день первого представления (10 июня), когда на сцене, уже наполненной танцорами, я беседовал с Гончаровой и Нижинской, нарядно одетой в испанское платье со многими фиолетовыми оборками, -- из-за кулис подошел к нам в безупречном фраке (рабочий костюм дирижера оркестра) Морис Равель: он должен был дирижировать "Болеро".
   Знаменитый композитор был очень маленького роста, но, конечно, не карлик, а как бы свеже написанная элегантнейшая миниатюра, весьма молодо выглядевший, несмотря на седину волос и на то, что лицо с меланхолической улыбкой казалось усталым. Нижинская представила нас друг другу.
   -- Очень рад, -- произнес Равель, пожимая мою руку.
   -- В особенности -- я, -- было моим ответом.
   Эти слова остались единственными, которыми мы обменялись, и позже я ни разу не встречался с Равелем.
   В тот вечер, когда Равель стоял уже за дирижерским пюпитром с палочкой в руке, я, укрывшись за кулисами, попытался, насколько это было возможным, сделать с него портретный набросок на обратной стороне одного из моих эскизов, оказавшегося у меня в руке. Весьма сдержанный в своих движениях, Равель выглядел у пюпитра значительно более высоким, чем в действительности.
   Справа от кулисы черного бархата мне был виден оркестр с Морисом Равелем и дальше, за ним -- черная глубина зрительного зала. Слева, под красноватым освещением, развивался балет, пылали декорации и костюмы Гончаровой. Не опуская карандаша, я смотрел и на балет, и в оркестр.
   -- Это трудно, -- прошептал мне молодой закулисный пожарный, стоявший за мной и внимательно следивший за движениями карандаша.
   -- Очень трудно, -- подтвердил я, не вполне уверенный, впрочем, к чему относилось замечание молодого пожарного: к уменью рисовать, к искусству дирижера или к эволюциям танцоров...
   Позже, в 1937 году, после смерти Равеля, отыскав в моих папках сделанный пять лет назад набросок, я перерисовал тушью уже потускневшие карандашные линии и таким образом укрепил его. Теперь мой портрет Равеля находится в Америке, в коллекции композитора Дмитрия Темкина...
   {205} Слушая теперь Равеля (все равно -- "Вальс" или "Дафниса и Хлою", "Фонтан" или "Болеро"), я непременно вспоминаю описанный вечер, Наталью Гончарову, Брониславу Нижинскую и композитора за дирижерским пюпитром. "Вальс" Равеля почему-то всегда вызывает во мне ностальгию "Грустного вальса" Яна Сибелиуса...
   Классическая русская музыка обогатилась, благодаря Равелю, замечательным произведением: оркестровкой "Картинок с выставки" Модеста Мусоргского...
   
   Неожиданное происшествие обрушилось однажды на мою долгую дружбу с Ларионовым. Это произошло таким образом: замечательная балетная постановщица и балерина Бронислава Нижинская обратилась ко мне с предложением сделать декорации и костюмы для весьма отважной балетной интерпретации трагедии "Гамлет" на музыку Листа. Я согласился с большой радостью. Балет был длинным, восемь перемен декораций, многочисленные персонажи. Роль Гамлета взяла на себя сама Нижинская, и этот Гамлет "на пальцах" оказался весьма патетическим. Декорации были исполнены по моим эскизам и, конечно, при моем участии юным Николаем Бенуа (сыном Александра Бенуа), назначенным вскоре директором декоративной части Миланского театра "Ла Скала", управляемого в те годы русским режиссером А. Саниным. Теперь Николай Бенуа избран "почетным гражданином" города Милана.
   Балет Нижинской был впервые представлен 22 июня 1934 года на огромной сцене парижского театра "Шатле". Каждая перемена (или превращение) декораций вызывала горячие аплодисменты. Я был глубоко тронут... Говоря о "Гамлете" в своем томе "Современный балет" (изд. Плон, Париж, 1950), Пьер Мишо писал, что "впечатление, получаемое от декоративных элементов, доминировало в спектакле... Очень любопытные и смелые декорации, отмеченные высокой интеллектуальностью, свойственной концепциям Анненкова и разделяемые госпожой Нижинской, завоевали внимание публики более, чем музыка и хореография. Оставив живописные и пластические элементы, эти декорации были почти исключительно световые. Они состояли из нескольких больших тюлевых занавесей, падавших с колосников на разных расстояниях от авансцены. Лаконичные линии схематизировали дерево, силуэт {206} каменной башни, кладбищенские кресты, кустарники, упрощенные декоративные намеки, возникающие или исчезающие в световой игре рампы или прожекторов. Реальные персонажи появлялись и играли на просцениуме или, отходя за тюлевые занавесы, превращались в зависимости от глубины сцены в призраков, прежде чем окончательно раствориться в густом тумане".
   На следующий день после первого представления "Гамлета" в театре "Шатле" я прочел в газете "Комедия" неожиданное для меня письмо, подписанное Михаилом Ларионовым и сильно меня взволновавшее.
   "Господин директор, -- писал мой друг, обращаясь к директору театра, -- я прочел с живым интересом в "Комедии" от 19-го июня статью, из которой к удивлению узнал, что завтра в пятницу 22-го июня состоится сенсационная премьера балета "Гамлет" по бессмертному произведению Шекспира, с музыкой Листа...
   Я позволю себе, однако, сказать в газете "Комедия", которая всегда защищала справедливость, что идея создания балета на тему "Гамлета", может быть, не зародилась полностью в творческом воображении госпожи Нижинской.
   В действительности я имею все основания сомневаться в этом, и вот почему.
   Вскоре после смерти Дягилева, чьим сотрудником я был на протяжении долгих лет, я предложил Мейерхольду, во время его гастролей в театре "Монпарнас", хореографическую трагедию на сюжет "Гамлета", пользуясь музыкальными темами Палестрины, И.-С. Баха, с колокольным звоном в конце...
   Я видел в роли Гамлета Сергея Лифаря, которого, кажется, заинтересовал этот проект.
   Позже, в августе 1933 года, я вновь вернулся к хореографической обработке "Гамлета". Я говорил об этом с господином и госпожой Сахаровыми [Александр и Клотильда Сахаровы, известные балетные артисты и постановщики], которые, несомненно, помнят об этом.
   Опять же в ту же пору я беседовал о моем проекте с одним из Ваших сотрудников господином М. Потшером. Мы даже работали совместно, в очень дружеской атмосфере, над текстом либретто.
   {207} В декабре 1933 года, встретив в Театре Елисейских полей госпожу Нижинскую, я поставил ее в известность о моих работах, предложив ей осуществить этот балет, балет, над которым я так долго трудился.
   Г-жа Нижинская объявила мне, что это ее очень интересует.
   Весной этого года г-жа Нижинская, вернувшись из Монте-Карло, пригласила меня к себе. Мы обсуждали наш, проект в присутствии г-жи Гончаровой.
   Г-жа Нижинская спросила меня, можно ли использовать другие музыкальные темы, а не те, которые я предложил.
   Это показалось мне невозможным, темы Баха и Палестрины, выбранные мною, были единственными, могущими совпасть с моим проектом. Это заставило меня спросить у г-жи Нижинской: какую музыку видите Вы? Ответа не последовало.
   Я объяснил тогда, что для осуществления моего проекта необходима сцена, специальным образом переделанная. Я добавил, что если мне гарантируют подобную сцену, то реализация этого спектакля станет возможной.
   Если -- нет, то бесполезно начинать.
   Чтобы сделать вопрос более ясным, я тут же набросал эскиз необходимой конструкции.
   Г-жа Нижинская взяла мой эскиз и попросила меня не посвящать более никого в мой проект. Затем г-жа Нижинская спросила меня в присутствии г-жи Гончаровой, сможет ли г-жа Гончарова исполнить макеты костюмов для актеров.
   Я ответил: да, и г-жа Гончарова прибавила: я буду работать согласно указаниям Ларионова.
   После этой встречи -- никаких последствий.
   И я узнал через "Комедию", что г-жа Нижинская даст сенсационную постановку "Гамлета" по бессмертному произведению Шекспира".
   Прочитав это письмо, я в тот же день прибежал к Ларионову. Мы поцеловались по привычке.
   -- Но о чем же ты болтаешь, -- засмеялся Ларионов, выслушав меня, -- ты же видел, что твое имя даже не упомянуто в моем письме? Я прекрасно знаю, что ты совершенно не был в курсе всей этой эпопеи и что Нижинская никогда не показывала тебе моего наброска! Я опубликовал мое письмо исключительно для обогащения хроники происшествий в Истории балета.
   {208} Наталья Сергеевна Гончарова тем временем приготовила чай в их маленькой кухонке, и инцидент оказался исчерпанным. Началось обычное балагурство Ларионова, мечтательные замечания Гончаровой -- о том, о сем, совсем о другом. Я вернулся домой с очищенной совестью, и моя дружба с Ларионовым осталась незапятнанной.
   У меня хранятся несколько рисунков и акварелей Ларионова, и среди них -- портретный набросок С. Дягилева.

---------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Анненков Ю. П. Дневник моих встреч: Цикл трагедий / Предисл. Е. И. Замятина: В 2 т. Л.: Искусство, 1991. Т. 2. 303 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru