Анненков Юрий Павлович
Александр Блок
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Анненков Юрий Павлович
(
yes@lib.ru
)
Год: 1966
Обновлено: 15/05/2024. 83k.
Статистика.
Очерк
:
Мемуары
,
Публицистика
Дневник моих встреч
Иллюстрации/приложения: 2 штук.
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Юрий Анненков.
Дневник моих встреч
Цикл трагедий
{48}
Александр Блок
Ранняя юность -- это последние классы гимназии и первые годы студенчества.
Первокурсники, второкурсники, мы торопились по вечерам в театр Веры Комиссаржевской смотреть пьесы Метерлинка, Пшибышевского, Гауптмана, Ибсена, Леонида Андреева, Александра Блока... Гимназистом, почти мальчишеского возраста, я увидел там блоковский "Балаганчик", шедший в один вечер с "Чудом святого Антония" Метерлинка в постановке Всеволода Мейерхольда (исполнявшего также роль Пьерро), с музыкой Михаила Кузмина, одного из самых тонких русских поэтов того времени, и в декорациях Сапунова, утонувшего в 1912 году, катаясь на лодке с Михаилом Кузминым по Финскому заливу, против местечка Куоккала.
Театр Комиссаржевской был для нас тогда символом сценических исканий. Светлый, единственный голос актрисы улетал под колосники, унося нас с собою в легчайшей корзинке воздушного шара. Очнувшись при последнем падении занавеса и еще не в силах освободиться от ощущения полета, мы отправлялись из театра гурьбой в подвал к "Черепку", на Литейном проспекте, или к "Соловью", на углу Морской и Гороховой, в пивные -- "Северный медведь" или "Северная звезда" -- на Песках, на Петербургской стороне, на Васильевском острове, в знаменитую литературную "Вену", на Малой Морской, где Петр Потемкин, поэт-сатириконец, нацарапал на стене:
В Вене -- две девицы.
Veni, vidi, vici.
[
Пришел, увидел, победил (лат.)
.]
В подвале "Черепка" лакей, похожий на профессора, скользил на плоских ступнях с подносом от столика к столику. Студенты кричали ему:
-- Петражицкий, полдюжины "Старой Баварии"!
{49}
-- Профессор, копченого угорька! Селедки с луком!
-- Слушаюсь, коллега, -- отвечал Петражицкий по-университетски.
И вот в отдельном кабинетике с красным диванчиком один из нас, первокурсников, второкурсников, читал вслух стихи Блока. Непременно Блока. Стакан за стаканом, страница за страницей. Окурки в тарелках, чайная колбаса, салат из картошки.
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух...
Это -- из так знакомой нам "Незнакомки".
Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной
И раздается детский плач...
Слова у чтеца заплетались от выпитого пива. Петражицкий, с салфеткой на руке, слушал, почтительно отойдя в угол комнаты.
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне...
Студенты, всяческие студенты, в Петербурге знали блоковскую "Незнакомку" наизусть. И "девочка" Ванда, что прогуливалась у входа в ресторан "Квисисана", шептала юным прохожим:
-- Я уесь Незнакоумка. Хотите ознакоумиться? "Девочка" Мурка из "Яра", что на Большом проспекте, клянчила:
-- Карандашик, угостите Незнакомочку. Я прозябла.
Две "девочки" от одной хозяйки с Подьяческой улицы Сонька и Лайка, одетые как сестры, блуждали по Невскому (от Михайловской улицы до Литейного проспекта и обратно), прикрепив к своим шляпам черные страусовые перья.
-- Мы пара Незнакомок, -- улыбались они, -- можете получить электрический сон наяву. Жалеть не станете, миленький-усатенький (или хорошенький-бритенький, или огурчик с бородкой)...
{50}
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие, бездонные,
Цветут на дальнем берегу...
В подвале "Черепка" чтение продолжалось до рассвета. Язык повиновался все неохотнее, но за "Незнакомкой" шли другие и еще другие стихи:
Я пригвожден к трактирной стойке.
Я пьян давно. Мне всё равно.
Вон счастие мое -- на тройке
В сребристый дым унесено...
... И только сбруя золотая
Всю ночь видна... Всю ночь слышна.
А ты, душа... душа глухая...
Пьяным-пьяна... пьяным-пьяна...
Мы пили и пьянели, читая стихи Блока, как Блок пил и хмелел, создавая их.
Наша первая юность проходила под знаком Блока. Сборники его стихотворений были нашими настольными книгами. "Блоком бредила вся молодежь обеих столиц, -- вспоминал Борис Пастернак в "Докторе Живаго", -- Блок -- это явление Рождества во всех областях русской жизни, в северном городском быту и в новейшей литературе, под звездным небом современной улицы и вокруг зажженной елки в гостиной нынешнего века..." К какому литературному течению, к какой литературной школе принадлежала поэзия Блока, нас тогда не интересовало: мы ее
слушали
, она проникала в нас и запоминалась мелодически. Впрочем, Блок сам говорил: "Вначале была музыка. Музыка есть сущность мира. Мир растет в упругих ритмах... Рост мира есть культура. Культура есть музыкальный ритм".
Теории в нашем возрасте были нам еще не по вкусу. Не следует, однако, думать, что мы не были с ними знакомы; но теории, школы, направления, течения представлялись нам в то время не более чем темой для "умных" разговоров. Мы ждали от поэзии другого, и Блок не был для нас случайностью; он был нашим избранником. Мы недолюбливали Бальмонта, называли его "подкрашенным" поэтом. Посмеивались над Зинаидой Гиппиус, потому что она писала от своего имени в мужском роде. Предпочитали мы Брюсова, но он был слишком холоден и академичен, почти так же, как Вячеслав
{52}
Иванов. Ближе других был Андрей Белый. В Сологубе нам больше нравилась его проза. Городецкого сравнивали с кустарной игрушкой. Тепло прислушивались к Кузмину. Внимательно -- к Иннокентию Анненскому. Но избранником был Блок.
Почему именно Блок? Вряд ли мы смогли бы ответить удовлетворительно. Мы сближали Блока скорее с Сервантесом, чем с символистами. Рождение иллюзий, гибель иллюзий были для нас не символизмом, но жизнью. Вульгарный термин "донкихотство" казался неприменимым к поэтическому образу Дон Кихота. Доре и Домье, его портретисты, несомненно, были бы с нами согласны. Как знать, может быть, крылья ветряных мельниц -- действительно не только их крылья? Быть может, кровь -- тоже
не только кровь
? Не писал ли Блок:
Вдруг паяц перегнулся за рампу
И кричит: -- Помогите!
Истекаю я
клюквенным соком
!
Забинтован тряпицей!..
"О блоковской "Прекрасной Даме" много гадали, -- писал Гумилев, преступно расстрелянный Гумилев, -- хотели видеть в ней то Жену, облеченную в Солнце, то Вечную Женственность, то символ России. Но если поверить, что это просто девушка, в которую впервые был влюблен поэт, то, мне кажется, сам образ, сделавшись ближе, станет еще чудеснее и бесконечно выиграет от этого в художественном отношении".
Такое объяснение казалось нам "упрощенством", но сами мы приблизительно так и верили.
Теории подкрались к нам потом. По счастью, теории вообще приходят с опозданием, особенно -- среди самих авторов. Теории раздают этикетки, контролируют и охлаждают вдохновение. Мы применяли к теориям формулу Буало (а может быть -- Малерба): "I'einnui naquit un jour de l'uniformité" ["
Скука подчас рождается от однообразия" (фр.)
]. "Прямая обязанность художника -- показывать, а не доказывать", -- писал в 1910 году сам Блок, говоря о символизме, сквозь экран которого ему удалось вскоре прорваться. "Пора развязать руки, я больше не школьник. Никаких символизмов больше -- один отвечаю за себя", -- добавил он спустя три года.
{53}
Я упомянул имя Иннокентия Анненского, и мои воспоминания несколько изменили свой путь. Краткая интермедия, которая оторвет нас на минуту от Блока, но приблизит к Петербургскому университету, к которому так близок был Александр Блок, родившийся и проживший первые десять лет в "ректорском доме" этого университета, так как его ректором был в те годы не кто иной, как дед Александра Блока, Андрей Бекетов. Окончив гимназию в 1898 году, Блок поступил студентом в этот университет, на юридический факультет, но в 1901 году перешел на славяно-русское отделение историко-филологического факультета.
Коротенькая интермедия, которую я сейчас расскажу, показывает, что поэзия не уживается с бюрократизмом и проходит над ним.
В 1906 году (год, в котором были написаны блоковские пьесы: "Король на площади", "Балаганчик", "Незнакомка", "О любви, поэзии и государственной службе"), пятиклассником, я был уволен из казенной гимназии за "политическую неблагонадежность" [
О чем здесь уже было упомянуто в главе, посвященной Максиму Горькому
] с волчьим паспортом, то есть без права поступления в другое
казенное
среднее учебное заведение. Пройдя последние классы в "вольной" частной гимназии Столбцова, я вынужден был держать выпускные экзамены в 1908 году при учебном округе, иначе говоря, в присутствии попечителя учебного округа. Этот пост в Петербурге занимал тогда поэт Иннокентий Анненский. Он терпеливо присутствовал при всех испытаниях по всем предметам (нас было больше сорока учеников). За мои ответы по теоретической арифметике, которую я как-то не заметил в течение учебного года, экзаменаторы присудили мне единицу, что делало невозможным получение аттестата зрелости и переход в высшее учебное заведение, то есть для меня -- в Петербургский университет, куда я так стремился, что еще до экзаменов уже приобрел серую студенческую тужурку и, конечно, фуражку.
Но через день подоспел экзамен по латинскому языку. Я увлекался латынью и даже перевел для себя в стихах несколько отрывков из Горация, Овидия, Вергилия. В этом возрасте все пишут стихи. И вот случилось невероятное: на мою долю выпал на экзамене разбор овидиевского "Орфея", принадлежавшего именно к числу
{54}
этих отрывков. Я читал латинский текст почти наизусть:
... O positi sub terra numina mundi
In quem reccidimus, quidquid mortale creamur...
-- Переведите, -- сказал экзаменатор.
Не осознав того, что я делаю, и глядя на Анненского, присутствие которого меня чрезвычайно волновало, так как я чтил его поэзию, я закрыл книгу и стал читать по памяти мой перевод, отчетливо скандируя гекзаметр:
В струны ударил Орфей, и его сладкозвучная лира
Вторила песне со стоном: О боги подземного мира,
Что уготован для всех, кто б из нас на земле не родился!
Можно ль без вымыслов правду поведать? Не с тем я спустился
К вам, чтобы Тартар увидеть. О, нет... Вдохновите же, Музы!
И не затем, чтобы шею тройную связать у Медузы,
В царство теней я сошел, в этот сумрачный мир и безликий. --
Долгим и тяжким путем я иду по следам Эвридики... и т. д.
Когда я прочитал последние строки:
Если ж судьба не вернет ее к жизни, останусь я с нею!
Нет мне отсюда возврата. Так радуйтесь смерти Орфея! --
экзаменатор недоуменно посмотрел на попечителя учебного округа. Анненский, улыбнувшись впервые за дни экзаменов, произнес, посмотрев на меня:
-- Перевод, молодой человек, страдает неточностью: у Овидия, как вы знаете, рифм нет...
Затем, обернувшись к сидевшему рядом с ним директору гимназии, он спросил вполголоса, не тот ли я ученик, который получил единицу по теоретической арифметике? Директор утвердительно кивнул головой.
На другой день директор вызвал меня в свой кабинет.
-- Начальник учебного округа, -- сказал он, -- переделал вчера вашу арифметическую единицу на тройку с минусом, заявив, что математика вам, по-видимому,
{55}
в жизни не пригодится. Аттестат зрелости вам обеспечен.
Двери университета, о котором я так мечтал, раскрылись передо мной. Но я не догадался даже послать Анненскому благодарственное письмо. На следующий год Анненский умер.
Возвращаюсь к Блоку. Наше студенческое землячество, устраивая благотворительный литературный вечер, решило обратиться к Блоку с просьбой принять в нем участие и прочесть свои произведения. Одним из делегатов к нему был избран я. На следующее утро мы робко позвонили у двери его квартиры, за зданием Сената, почти у самой Невы. Навстречу нам вышел хорошо знакомый нам сомовский рисунок: высокого роста, стройный, Блок был одет в темно-коричневую художническую блузу, из-под которой выступал белый, мягкий отложной воротник рубахи. Несколько удлиненное, спокойное, чисто выбритое лицо, чуть-чуть высокомерный, а может быть, потусторонний взгляд; светлые волосы курчавым полукругом окаймляли высокий лоб. Блок принял нас не сухо, но и не очень приветливо, внимательно выслушал нас, угостил шоколадными конфетами "Миньон" и без задержки ответил согласием.
О холодном, равнодушном и -- порой -- высокомерном взгляде Блока говорилось часто. Сам Блок, много лет спустя, сказал мне, смеясь, по этому поводу:
-- Имя моего отца -- Александр Блок -- две начальные буквы алфавита: А и Б. Имя моей матери -- Александра Андреевна, урожденная Бекетова: три буквы -- А, А и Б. Имя ее отца и моего деда -- Андрей Бекетов: А и Б. Мое имя -- Александр Александрович Блок -- А, А и Б. Я родился и живу в самых первых рядах алфавита, и, может быть, поэтому многие часто считают меня надменным, высокомерным. В поэзии рядом со мной стоит Андрей Белый -- А и Б, а также -- и даже впереди нас -- Анна Андреевна Ахматова -- А, А, А. Правда, ее подлинная фамилия -- Горенко, но инстинктивно она предпочла букву А и стала Ахматовой. Ее глаза, как и взгляд Андрея Белого, тоже многие считают надменными и ледяными. Но на самом деле это совсем не так.
Благотворительные литературные вечера приняли в ту эпоху (между революцией 1905 года и войной 1914-го) эпидемический характер. Почти полное десятилетие
{56}
безостановочно, с одной эстрады на другую, с концертов студенческих землячеств (с хоровым пением и клюквенным морсом) -- на благотворительные вечера (с танцами, холодным буфетом и водкой) блуждали знаменитые и полузнаменитые писатели и поэты, любимцы публики, читая отрывки из своих произведений, впитывая благоговеющие взоры молодежи, дразня недружелюбие полицейского пристава (присутствие которого было обязательным) и закусывая под "белую головку" в артистической комнате, набитой студенческими тужурками, влюбленными девицами и распорядительскими значками.
На вечере нашего землячества Блок, однако, не появился. Леонид Андреев и Александр Куприн оказались более сговорчивыми и не забыли нас посетить. Это было в 1910 году (год смерти Толстого, Комиссаржевской и Врубеля и первой годовщины со дня смерти Анненского). Почти всегда случалось так, что наиболее желаемые участники, давшие обещание, не являлись: если среди других ждали Брюсова, то приезжал только Александр Рославлев; ждали Андрея Белого -- появлялся Яков Годин; ждали Максима Горького, а встречали Скитальца; ждали Мережковского, а получали Дмитрия Цензора; ждали Леонида Андреева, а приходил Евгений Чириков. Но везде и всегда появлялся актер Ходотов, неизменно мелодекламировавший под музыку Вильбушевича брюсовскую "гражданщину" (как мы называли этого сорта писательство):
-- Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты там строишь, кому?
-- Эй, не мешай нам! Мы заняты делом.
Строим, строим -- тюрьму.
Через год я уехал за границу, и мое подлинное знакомство с Блоком произошло лишь много лет спустя. Знакомство, перешедшее скоро в дружбу, носило вполне профессиональный характер. Ни Блок, ни я ни разу не вспомнили о нашей первой встрече.
В центре поэзии, рядом с Блоком и Белым, уже стояли тогда Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Есенин. Уже отхлынула в прошлое футуристическая и будетлянская волна (Хлебников, Бурлюк, Олимпов, Северянин, Каменский, Крученых); Маяковский торопливо переодевался в официального барда марксистской революции;
{57}
уже полным голосом заявили о себе Ходасевич, Георгий Иванов, Адамович...
В августе 1918 года мой гимназический товарищ и одноклассник Самуил Алянский (для меня -- Муля), героически ставший в первые месяцы после Октября издателем ("Алконост"), предложил мне проиллюстрировать новую поэму Блока "Двенадцать", написанную в январе того же года и уже дважды появившуюся в печати [
Поэма А. Блока "Двенадцать" к тому времени уже трижды появлялась в печати: была опубликована в газете "Знамя труда" (3 марта 1918 г.), в журнале "Наш путь" (1918,
No
1) и вышла отдельным изданием вместе со стихотворением "Скифы"
]. Я не задумываясь принял предложение, так как еще раньше, читая "Двенадцать", пришел от этой вещи в радостное недоумение:
Гуляет ветер, порхает снег,
Идут двенадцать человек.
Винтовок черные ремни,
Кругом -- огни, огни, огни...
В зубах -- цыгарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Тра-та-та!
Или:
Помнишь, Катя, офицера --
Не ушел он от ножа...
Аль не вспомнила, холера?
Али память не свежа?
Эх, эх, освежи,
Спать с собою положи!
Неужели, спрашивал я себя, то были стихи Александра Блока, поэта, уже начинавшего остывать и уже входившего в читательском сознании в хрестоматию символизма, несмотря на отрыв от него? Поэта, к которому начинали уже приклеивать кличку Цыганский романс? Здесь был новый поэт, новый голос, новая -- охальная, хулиганская, ножевая (а не "скифская"), но несомненная поэзия. Бальмонт в 1905 году, тоже взволнованный революцией, писал:
Кто начал царствовать Ходынкой,
Тот кончит, став на эшафот!
{58}
Но эти строки нельзя считать за поэзию: это была рифмованная публицистика, "гражданщина". Правда, публицистика Бальмонта оказалась пророческой, так как между эшафотом и белобородовской пулей в затылок разница была только чисто техническая.
Правда и то, что блоковская символика в "Двенадцати" пророческой никак не может быть названа, и -- в действительности -- "впереди -- с кровавым флагом, и за вьюгой невидим, и от пули невредим" шел или, вернее, шли и идут по сей день не блоковский Иисус Христос, а лишь материалистические Ленины, Сталины, Хрущевы. Но от этих достоинств и недостатков публицистика не становится поэзией и поэзия не теряет своей убедительности.
"Улица ворвалась в мастерскую художника, и золотое время одиноких странствий миновало..." -- писал Блок. Но "художник должен быть трепетным, зная, что стоит смешение искусства с жизнью, -- продолжал он, -- нам должно быть памятно и дорого паломничество Синьорелли, который, придя на склоне лет в чужое скалистое Орвьето, смиренно попросил у граждан позволить ему расписать новую капеллу".
Поэма "Двенадцать" была для меня этой свежей росписью только что возникшей революции.
В 1918 году я жил в Москве, Блок -- в Питере, и мы не смогли сразу встретиться. Недели через две я послал Алянскому с попутчиком десяток первоначальных набросков. И сейчас, несмотря на то, что люди, цитирующие Блока, приводят обычно его стихи, я воспроизведу здесь его прозу, мне особенно близкую:
"Многоуважаемый Юрий Павлович! [*]
[*] --
В последующих записках, которые мне приходилось получать от Блока, "многоуважаемый" превращался постепенно в "дорогого", в "милого" и, наконец, в "милого друга".
Вот единственная сохранившаяся у меня из этих записок:
"Милый Ю. П.
Итак, завтра в 6.
Ваш А. Б."
Где? Когда? Зачем? -- не помню.
Пишу Вам, по возможности, кратко и деловито, потому что Самуил Миронович <Алянский> ждет и завтра должен отправить письмо Вам.
Рисунков к "Двенадцати" я страшно боялся и даже говорить с Вами боялся. Сейчас, насмотревшись на них, хочу сказать Вам, что разные углы, части, художественные
{59}
мысли -- мне невыразимо близки и дороги, а общее -- более чем приемлемо, т. е. просто я ничего подобного не ждал, почти Вас не зная.
Для меня лично всего бесспорнее -- убитая Катька (большой рисунок) и пес (отдельно, небольшой рисунок). Эти оба в целом доставляют мне большую артистическую радость, и думаю, если бы мы, столь разные и разных поколений, -- говорили с Вами сейчас, -- мы многое сумели бы друг другу сказать полусловами. Приходится писать, к сожалению, что гораздо менее убедительно.
Писать приходится вот почему: чем более для меня приемлемо все вместе и чем дороже отдельные части, тем решительнее должен я спорить с двумя вещами, а именно: 1) с Катькой отдельно (с папироской); 2) с Христом.
1) "Катька" -- великолепный рисунок сам по себе, наименее оригинальный вообще, и думаю, что и наиболее "не ваш". Это не Катька вовсе: Катька -- здоровая, толстомордая, страстная, курносая русская девка: свежая, простая, добрая -- здорово ругается, проливает слезы над романами, отчаянно целуется; всему этому не противоречит
изящество
всей середины Вашего большого рисунка (два согнутые пальца руки и окружающее). Хорошо также, что крестик выпал (тоже на большом рисунке). Рот свежий, "масса зубов", чувственный (на маленьком рисунке он -- старый). "Эспри" погрубее и понелепей (может быть, без бабочки). "Толстомордость" очень важна (здоровая и чистая, даже -- до детскости). Папироски лучше не надо (может быть, она не курит). Я бы сказал, что в маленьком рисунке у Вас неожиданный и нигде больше не повторяющийся неприятный налет "Сатириконства" (Вам совершенно чуждого) [
Блок не знал, что я в течение 1913 - 1914 годов был постоянным сотрудником "Сатирикона", может быть, впрочем, и без "сатириконства"
].
2) О Христе: Он совсем не такой: маленький, согнулся, как пес сзади, аккуратно несет флаг и
уходит
. "Христос с флагом" -- это ведь "и так и не так". Знаете ли Вы (у меня -- через всю жизнь), что когда флаг бьется под ветром (за дождем или за снегом и
главное
-- за ночной темнотой), то
под ним
мыслится кто-то огромный, как-то к нему относящийся (не держит, не
{60}
несет, а как -- не умею сказать). Вообще, это самое трудное, можно только найти, но сказать я не умею, как, может быть, хуже всего сумел сказать и в "Двенадцати" (по существу, однако, не отказываюсь, несмотря на все критики).
Если бы из-за левого верхнего угла "убийства Катьки" дохнуло густым снегом и сквозь него -- Христом, это была бы
исчерпывающая обложка
. Еще так могу сказать.
Теперь еще: у Петьки с ножом хорош
кухонный нож
в руке; но рот опять старый. А на целое я опять смотрел, смотрел и вдруг вспомнил: Христос... Дюрера (т. е. нечто совершенно не относящееся сюда,
постороннее воспоминание
).
Наконец, последнее: мне было бы страшно жалко уменьшать рисунки. Нельзя ли, по-Вашему, напротив, увеличить некоторые и издать всю книгу в размерах Вашего "убийства Катьки", которое, по-моему, настолько grand style [
Большой стиль, монументальность (фр.)
], что может быть увеличено еще хоть до размеров плаката и все-таки не потеряет от того. Об увеличении и уменьшении уже Вам судить.
Вот, кажется, все главное по части "критики". Мог бы написать еще страниц десять, но тороплюсь. Крепко жму Вашу руку.
Александр Блок
12 августа 1918 г.
Петербург" [*]
[*] --
Это письмо Блока ко мне было впервые опубликовано в книге Корнея Чуковского "Блок как человек и поэт" (СССР, 1924 г.). О нем упоминается также в однотомном собрании сочинений Блока (СССР, 1936 г.). Затем письмо Блока появилось полностью в двухтомном собрании сочинений Блока (СССР. 1955 г.) и в "Новом журнале" (Нью-Йорк, 1956 г.). Кроме того, это письмо цитируется в книге Вл. Орлова "Поэма Александра Блока "Двенадцать"" (Москва, 1962 г.). Оригинал письма хранится в Пушкинском доме при Академии наук СССР, как об этом написал мне из Москвы Корней Чуковский.
Да, я убрал папироску и отыскал новую Катьку, хотя эта тоже курила. Я встретил ее в одном из московских трактиров и срисовал с натуры. Звали ее Дуней, и о Блоке она не слыхала.
Да, я нашел и нового Христа, или, вернее, я убрал совсем Христа, заменив его прозрачным и бесформенным силуэтом, слившимся с флагом. Впрочем, с литературным
{6
1}
образом Христа в поэме "Двенадцать" у Блока вообще было много сомнений.
Летом 1919 года Николай Гумилев на докладе о творчестве Блока признался, что конец "Двенадцати" кажется ему искусственно приклеенным, что внезапное появление Христа есть чисто литературный эффект. Блок ответил: "Мне тоже не нравится конец "Двенадцати". Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И тогда я записал у себя:
К сожалению, Христос
".
Закончив двадцать рисунков, я приехал с ними в Петербург. Там сразу же произошло мое знакомство с Блоком. Новой критики не последовало, и через полчаса нам уже казалось, будто мы знаем друг друга давным-давно. Комната, книги, письменный стол, какие-то обои. Довольный Алянский. За окнами, "на улицах, плакаты. Бушует ветер. К вечеру ураган (неизменный спутник переворотов)" [
Слова из записной книжки Блока
]. Осенний Петербург. Кровь. Пищевые нехватки. Одетый в пиджак, поверх толстой шерстяной фуфайки, Блок говорил, что иллюстрации, в сущности, совсем не иллюстрации, а "параллельный графический текст, рисованый близнец"; что поколение "Мира искусств" не создало ни одного подлинного живописца, но дало плеяду прекрасных иллюстраторов, таких, как Бенуа, Добужинский, Сомов, Бакст, Рерих, Остроумова-Лебедева, Нарбут, Кардовский, Чехонин, Кругликова, Митрохин; что самым плохим иллюстратором был русский Боклевский, прорисовавший "Мертвые души", а самым замечательным -- француз Гранвиль, последователи которого еще не успели организоваться; что, к сожалению, у него, у Блока, водки дома нет, но что хорошо бы... И опять о том, что рисунки к "Двенадцати" следует увеличить до плакатного размера. Но как? Для чего? По какому поводу?
Книга вышла в конце ноября. Она была отпечатана в
большом
формате; Алянский, без возражений, согласился на дополнительный расход. Он ничего не потерял.
Вскоре поэма Блока приобрела мировую известность и появилась в переводах. На французском языке "Двенадцать" вышли впервые в 1920 году, в издательстве "Cible", с отличными рисунками моего друга Михаила Ларионова и в переводе Сергея Ромова, доверчиво вернувшегося
{62}
в Москву и вскоре расстрелянного там Сталиным. В 1923 году "Двенадцать" появились в издательстве "Au Sans Pareil", в переводе И. Сидерского и со всеми моими иллюстрациями. Затем, в 1958 году, в издательстве Пьера Сегерса, с двумя моими иллюстрациями и в переводе Габриеля Арута. Наконец, в 1961 году -- в издательстве "Галлимар", без иллюстраций, в переводе Кати Грановой, прочитавшей мне его вслух по первой печатной корректуре.
В 1919 году желание Блока исполнилось: не помню, по какому поводу (возможно, что без всякого специального повода) в Москве, в помещении Московского Совета, был устроен литературный вечер, на котором молодой актер Театра имени Комиссаржевской, перешедший впоследствии к Станиславскому, Кторов, читал "Двенадцать", в то время как на огромном экране проектировались волшебным фонарем мои иллюстрации, увеличенные до
плакатных
размеров и даже раскрашенные мною к этому случаю. Припоминаю, как предварительно Кторов тщательно репетировал блоковский текст со мною наедине, так как актеры обычно читают стихи довольно своеобразно. Один посетитель Ясной Поляны сказал как-то Льву Толстому, что приедет к нему в следующий раз со знаменитым актером Орленевым, который-де замечательно читает стихи.
-- Но ведь вы знаете, -- возразил Толстой, -- что я не люблю стихов.
-- В том-то и дело! -- воскликнул гость, -- Орленев так читает стихи, что вы даже и не скажете, что это стихи!
Организатором московского вечера был расторопный и чрезвычайно симпатичный юноша, казавшийся почти подростком, Костя Уманский, о котором его мамаша, весьма буржуазная дама, печаловалась мне:
-- Из-за этой противной революции Костя совсем отбился от рук и даже гимназию отказался кончить!
Впоследствии Костя Уманский, с детской готовностью хлопотавший тогда вокруг волшебного фонаря и бесконтрольно чтивший поэзию Блока, сделал блестящую и неожиданную дипломатическую карьеру: он был назначен послом СССР сначала в Коста-Рику, затем в Мексику и, наконец, в Соединенные Штаты Америки. В 1945 году, однако, переезжая из Мексики в Вашингтон, Костя Уманский погиб в авиационной катастрофе.
{63}
Виктор Серж (Кибальчич) утверждал, что гибель Уманского была предумышленным убийством.
Мне неизвестно, как проявил себя Уманский на политическом и дипломатическом поприще, но свою любовь к искусству он доказал, выпустив в Мюнхене (изд. Hans Goltz, 1920) книгу о русских художниках "Neue Kunst in Russland", очень толковую, хотя и несколько дилетантскую, где упоминается, между прочим, и о "Двенадцати" Блока.
Со дня моего знакомства с Блоком начинаются наши частые встречи, личные, деловые, "общественные": у Горького; у А. Н. Тихонова; в издательстве "Всемирная литература"; в театральном отделе Наркомпроса; у М. Ф. Андреевой, жены Горького; в Доме литераторов; в Доме искусства; на театральных премьерах; у друзей; у Алянского; у меня; на диспутах; в часы ночных блужданий; в часы ночных засидок; на пьянках с "самогоном"...
О чем мы говорили с глазу на глаз? О революции? Конечно, и о революции. Был ли автор кровавых "Двенадцати" революционером в привычном, банальном, уличном смысле этого слова? Считал ли он революцию действительным обновлением?
В 1917 - 1919 годах Блок, несомненно, был захвачен
стихийной
стороной революции. "Мировой пожар" казался ему
целью
, а не этапом. Мировой пожар не был для Блока даже символом разрушения: это был "мировой оркестр народной души". Уличные самосуды представлялись ему более оправданными, чем судебное разбирательство. "Ураган, неизменный спутник переворотов". И снова, и всегда -- Музыка. Музыка с большой буквы. "Те, кто исполнен музыкой, услышат вздох всеобщей души, если не сегодня, то завтра", -- говорил Блок еще в 1909 году. В 1917 году Блоку почудилось, что он ее услышал. В 1918-м, повторив, что "дух есть музыка", Блок говорил, что "революция есть музыка, которую имеющий уши должен слышать", и заверял интеллигенцию: "Всем телом, всем сердцем, всем сознанием --
слушайте
революцию". Эта фраза была ровесницей поэмы "Двенадцать".
Впрочем, не только революция, революционный пафос вызывали у Блока ощущение музыки. Самые различные между собой события имели для него "один музыкальный смысл". "Я привык сопоставлять факты
{64}
из всех областей жизни, доступных моему зрению, и уверен, что все они вместе всегда создают единый
музыкальный
напор", -- писал Блок.
На "музыкальную" тему о Блоке опубликовано уже большое количество статей. Наиболее давняя и, может быть, лучшая из них принадлежит перу нашего общего товарища, композитора (ему и книги в руки) Артура Лурье: написанная всего три месяца после смерти Блока, она тогда же была прочитана в "Вольфиле" (петербургская "Вольная философская ассоциация"), где Блок читал свои доклады о "Крушении гуманизма" и о "Владимире Соловьеве в наши дни". Статья А. Лурье была напечатана в сборнике "Стрелец" (No 3, 1922, Петербург).
Лурье писал: "Музыка -- родная стихия Александра Блока. С понятием о музыке для Блока связаны высшие духовные основы бытия; правда, он говорит не о музыке в специальном смысле, как о профессиональном искусстве, но всегда только о
духе музыки
, который для него всегда -- то, что определяет собой, то, что творит высшую природу нашего сознания и чувствования. Эпитеты "музыкальный" и "музыкальность" встречаются у него на каждом шагу. Все то, что находит у Блока
положительную
оценку, то, что он приемлет, он всегда определяет как явления и ценности музыкальные, и обратно: то, что кажется ему отрицательным, ложным, опустошенным, он характеризует как явления антимузыкальные...
"Если же и музыка нас покинет, что будет тогда с нашим миром?" Если эти слова Гоголя в свое время были воплем предчувствия трагической гибели, грозным предостережением -- не стала ли наша действительность страданием и изнеможением в безмузыкальной бытийственности? Не опрокинуты ли мы в самые страшные глубины
безмузыкального сознания
, в глухоту и черноту, в провалы, зиявшие перед русской интеллигенцией?
Последнее событие, имеющее неизмеримый смысл для существа всей русской культуры и для передового русского общества, -- событие 7 августа 1921 года -- смерть Александра Блока. Вот последнее звено завершенной эпохи, пережитой нами, тот рубеж, на котором мы очутились во все более и более сгущающемся сумраке русской действительности...
{66}
Русская революция кончилась со смертью Блока. Блок пламенно верил, что "музыка нас не покинет", но теперь, когда его с нами нет, мы знаем, что
дух музыки
отлетел от нас, и мы можем следить лишь последние гаснущие огни его... Всякая попытка к индивидуальному исканию
выхода
-- останется только попыткой, бесцельной и тщетной... Мы пребываем в безвыходности, в безмузыкальности".
И вот, о той же "музыкальности" -- голос с другой стороны баррикады, голос Анатолия Луначарского, который в десятую годовщину смерти Блока, в 1931 году, писал: "Последний поэт-барич мог петь славу даже деревенскому красному петуху, хотя бы горела его собственная усадьба. Бессмысленный и жестокий бунт, сколько бы ужаса ему ни внушал, может быть все же благословен им во имя каких-то совершенно неясных перспектив, во имя какого-то огненного очищения от скверны, достаточно хорошо и близко ему известной. Но революция
пролетарская
, но ее железная революционная законность, ее насквозь ясное просветительство, ее понимание закономерности социальных явлений, ее крепкий и напряженный труд по составлению нового планового хозяйства -- все это никак не могло войти в мозг и сердце последнего
поэта-барича
. Это казалось ему скорее относящимся к области ненавистного буржуазного мира...
Блок развернул в момент физической смерти своего класса максимум революционности, на которую было способно дворянское сознание. Этот максимум оставил тем не менее Блока у порога подлинной революции недоуменным, непонимающим, выключенным из ее подлинного марша, музыкальность которого потому не была им понята, что в ней уже звучали черты великой и разумной организованности, то есть духа, совершенно чуждого прошлому, к которому Блок был прикован всей своей природой".
Но если в первые бешеные годы революции, годы поощряемой животной жестокости, поощряемого массового убийства, всяческого безнаказанного кровопролития и бесчеловечности во имя "блага человечества", в годы поощряемого грабежа и вандализма Блоку чудилась музыка, музыкальность, то для многих из нас (и для меня в том числе) революция тогда была еще только спектаклем, зрелищем. Все страшное, что обрушилось
{67}
вместе с ней на человеческую жизнь в потрясенной России, казалось нам эпизодом; захватывающим, трудным, может быть -- необходимым, даже погибельным, но несмотря на это -- не более чем эпизодом. Сегодня нам в этом уже можно сознаться. Мы не бились ни в рядах революции, ни в рядах ее противников. Но мы не были к ней равнодушны: каждое утро в ее первые годы мы ждали новых впечатлений. Мы были, по слову Мих. Осоргина, "свидетелями истории" -- впрочем, довольно поверхностными: мы смотрели и слушали, не всматриваясь и не вслушиваясь, как к тому призывал Блок. И мы стали против революции, лишь когда ее бессмысленная, позорная бесчеловечность сделалась для нас очевидностью. Или -- в иных случаях -- когда революция просто надоела нам, как может надоесть любое слишком затянувшееся зрелище.
Революция превращалась для нас в "окружающую обстановку". Наша внутренняя жизнь по-прежнему была заполнена искусством. Искусство было для нас главным. Но революция социальная, материалистическая хронологически совпала с революцией в искусстве, и это совпадение способствовало ряду недоразумений и даже оказалось для некоторых из нас -- художников и поэтов -- роковым.
Если революция кончилась для многих из нас, когда ее эксцентричность и наше опасное хождение по проволоке над бездной сделались будничной ежедневностью, -- для Блока революция умерла, когда ее стихийность, ее музыка стали уступать место "административным мероприятиям" власти. Уже в 1919 году "самосуды" перешли в руки состоявших на месячном жалованье членов Чрезвычайных комиссий (Че-Ка, "Чрезвычайка"); "мировой пожар", "мировой оркестр" все заметнее начинали подчиняться коммунистическим пожарным и дирижерам;
преображение
мира стало превращаться в организованное и декретированное
разрушение
. Нет, это было уже не то.
"Не так, товарищ! -- обращался Блок к Маяковскому, еще воспевавшему в те годы разрушение. -- Не меньше, чем вы, я ненавижу Зимний дворец и музеи (?). Но разрушение так же старо, как строительство, и так же традиционно, как оно. Разрушая постылое, мы так же скучаем и зеваем, как тогда, когда смотрели на эту постройку. Зуб истории гораздо ядовитее, чем вы думаете, проклятья времени не избыть. Ваш крик -- все
{68}
еще крик боли, а не радости. Разрушая, мы все те же рабы старого мира; нарушение традиций -- та же традиция... Одни будут строить, другие разрушать, ибо "всему свое время под солнцем", но все будут рабами, пока не явится
третье
, равно не похожее на строительство и на разрушение".
Этого третьего Блок не дождался. Мы пока еще тоже. Впрочем, может быть, мы его видим: не в консерватизме и не в революции, но -- в постоянной эволюции, без разрушений и без убийств...
В последний год его жизни разочарования Блока достигли крайних пределов. В разговорах со мной он не боялся своей искренности:
-- Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! -- повторял он. -- И не я один: вы тоже! Мы задыхаемся, мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!
Или:
-- Опротивела марксистская вонь. Хочу внепрограммно лущить московские семечки, катаясь в гондоле по каналам Венеции. O, Ca d'Oro! O, Ponte dei Sopiri!
Такие фразы не забываются...
Уже в апреле 1920 года Блок писал о "Двенадцати": "В январе 1918 года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией... Те, кто видит в "Двенадцати" политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой...
Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение "Двенадцати" к политике... Поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях -- природы, жизни и искусства; в море человеческой жизни есть такая небольшая заводь, вроде Маркизовой лужи, которая называется политикой... Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугою над нами. Я смотрел на радугу, когда писал "Двенадцать"; оттого в поэме осталась капля политики.
Посмотрим, что сделает с этим время... Сам я теперь могу говорить об этом только с иронией..."
{69}
Уже почти полные пятьдесят лет, прошедшие со дня написания "Двенадцати", ничуть не состарили поэму: потому что рядом с мертвой Маркизовой лужей тогдашней политики, рядом с задушенной революцией в поэме живет художественная форма...
29 января 1921 года в Доме литераторов уже больной Блок произнес (в речи, посвященной восемьдесят четвертой годовщине смерти Пушкина [
С речью "О Назначении поэта" А. Блок выступил в Доме литераторов 11 февраля 1921 г
.
]) следующие слова: "Покой и воля необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю -- тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл...
Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение".
Я осторожно оглянулся в эту минуту на присутствующих: беспокойство отражалось на многих лицах. Но голос Блока был, как обычно, ровен, тих и тверд.
После "Двенадцати" и "Скифов" (обе вещи были написаны в январе 1918 года) Блок как поэт замолчал. В конце июня 1920 года он сам сказал о себе: "Писать стихи забывший Блок".
Поэма "Двенадцать", однако, успела пробить брешь в широкую толпу, ту толпу, которая никогда раньше Блока не читала. Поэму "Двенадцать" эта толпа опознала по слуху, как родственную ей по своей словесной конструкции, словесной фонетике, которую вряд ли можно было тогда назвать "книжной" и которая скорее приближалась к частушечной форме. А. М. Ремизов писал в тот год о Блоке: "Однажды он мне сказал, что слышит музыку и пробует писать. Я понял, он в вихре слов, но каких, я не мог себе представить: революция разнословна... Когда я прочитал "Двенадцать", меня поразила словесная материя -- музыка уличных слов и выражений -- подскреб слов, неожиданных у Блока... В "Двенадцати" всего несколько
книжных
слов! Вот
{70}
она какая музыка, подумал я. Какая Блоку выпала удача: по-другому передать улицу я не представляю возможным! Тут Блок оказался на высоте словесного выражения".
Несмотря на наступившее творческое молчание поэта, его популярность, благодаря "уличной" фонетике "Двенадцати", росла со дня на день.
Помню, как по поводу выпуска первого номера "Записок мечтателей" Муля Алянский в начале октября 1919 года устроил у себя на Троицкой улице вечеринку. Присутствовали Блок, Белый, голодный и страдающий одышкой Пяст, Зоргенфрей, кажется, Иванов-Разумник, Оленька Глебова-Судейкина [*], еще человек пять...
[*] --
Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина, выдающаяся танцовщица, первая жена знаменитого художника и театрального декоратора Сергея Судейкина, умершего в Соединенных Штатах Америки. Женщина рафинированной культуры, вращавшаяся в центре художественного и литературного мира тогдашней России, и близкая подруга Анны Ахматовой. Глебову-Судейкину и меня связывали дружеские отношения. В 1918 году на сцене авангардного кабаре "Привал комедиантов" (организованного в Петербурге, на Марсовом поле, Борисом Прониным и его женой после закрытия их подвала "Бродячая собака" на Михайловской площади) я поставил в моих декорациях и костюмах для Глебовой-Судейкиной полубалетный, полупантомимный шутливый номер на музыку Клода Дебюсси "Детский кек-уок". Благодаря чрезвычайной тонкости искусства актрисы этот дивертисмент имел большой успех. В 1923 году Глебова-Судейкина, Оленька, эмигрировала во Францию и умерла в Париже вскоре после второй мировой войны.
Муля Алянский собственноручно состряпал громадный форшмак из мерзлой картошки лилового цвета; вместо селедки он размочил в воде вяленую воблу, мяса же не достал вовсе. Форшмак тем не менее удался на славу (последний форшмак, съеденный мною в России), хотя и вышел настолько соленым, что под него можно было выпить небольшое озеро. Муля Алянский "расшибся в доску" и выставил три бутылки аптечного спирта, который и заменил нам озеро, а также и быстро угасавшую печурку, называемую "буржуйкой". Произносились речи, читались стихи (стихи Белого были написаны на синей оберточной бумаге), потом говорили все разом, и наконец случилось так, что почти все заночевали у Алянского, расположившись, не раздеваясь, кто где смог -- в столовой на диване, на полу, на составленных стульях, а в спальной, отдельно -- Оленька Глебова-Судейкина, на хозяйской кровати. Сон был крепок, от
{71}
запретного спирта не осталось ни капли, и, когда ближе к утру в сон ворвался стук, проснулись только Алянский и я, так как мы спали в ближайшей к входным дверям комнате. Мы сразу поняли, что двери придется отворить непременно.
-- Братская могила! -- сказал вошедший комиссар, бросая на стол портфель. -- Открыли бы форточку, что ли... Документы в порядке?
Комиссар звенел, бренчал и звякал, несмотря на отсутствие шпор и шапки (кобура не в счет, кобура -- до ужаса молчаливая вещь). Комиссар звенел и брякал всем своим существом. Топтались милиционеры.
-- Не шумите, товарищи, -- произнес Алянский, -- там спит Александр Блок.
-- Деталь! -- ответил комиссар. -- Который Блок, настоящий?
-- Стопроцентный!
Комиссар осторожно заглянул в соседнюю комнату:
-- Этот?
Алянский кивнул головой. Комиссар взял со стула звенящий портфель, смял его, привел к молчанию и, шепнув Алянскому с улыбкой "хрен с вами!", вышел на цыпочках, уводя с собой милиционеров...
Откуда, из каких социальных слоев вышел этот устрашающий "фатальный" ночной комиссар в кожанке? Знал ли он имя Блока только понаслышке, так же как имя Максима Горького, встретив которого, несомненно, встал бы "во фронт"? Или он слышал от соседки портняшки плаксивый рассказ о Катьке, сгоревшей при первой вспышке "мирового пожара"? Или, как и мы все, прочел он в последнем классе "городского училища" "Незнакомку"? Не думаю... Его ржавые волосы, кожаная, казавшаяся клеенчатой фуражка и его снисходительная улыбка, смешанная с презрением (к "интеллиентам"), запомнились у меня до сих пор.
... В предутренний снегопад мы возвращались втроем: Блок, Белый и я. Блок в добротном тулупе, Белый -- в чем-то, в тряпочках вокруг шеи, в тряпочках вокруг пояса. Невский проспект. Ложился снег на мостовую, на крылья Казанского собора, на зингеровский глобус ГИЗ'а. Блок уходил налево по Казанской, Белый продолжал путь к Адмиралтейству, к синему сумраку Александровского сада. На мосту, над каналом -- пронзительный снежный ветер, снежный свист раннего утра, едва успевшего поголубеть. Широко расставив ноги,
{72}
скучающий милиционер с винтовкой через плечо пробивал желтой мочой на голубом снегу автограф: "Вася".
-- Чернил! -- вскрикнул Белый. -- Хоть одну баночку чернил и какой-нибудь обрывок бумаги! Я не умею писать на снегу!
Седые локоны по ветру, сумасшедшие глаза на детском лице, тряпочки: худенький, продрогший памятник у чугунных перил над каналом.
-- Проходи, проходи, гражданин, -- пробурчал милиционер, застегивая прореху.
Записки мечтателей...
Поэты, мечтатели блуждали в умиравшем Петербурге по улицам, проспектам, ротам, линиям, площадям и переулкам, по торцу, по булыжнику, по снежным сугробам, путями Пушкина, путями Гоголя. Вокруг -- ни души. Темнели на домах красные флаги, провалы выбитых окон. Розовела заря на зеленом небе.
Так, во время очередного блуждания (мы были вдвоем) после затянувшегося заседания "репертуарной комиссии" (где одни голосовали за Шекспира, а другие -- за Карела Чапека), ранним апрелем 1921 года, Блок, остановившись, сказал просительно:
-- Прочитайте мне, если помните, что-нибудь... из Блока: мне кажется, что я уже все забыл.
Я прочел:
Над черной слякостью дороги
Не поднимается туман.
Везут, покряхтывая, дроги
Мой полинялый балаган...
... Тащитесь, траурные клячи!
Актеры, правьте ремесло,
Чтобы от истины ходячей
Всем стало больно и светло!