Андерсен-Нексё Мартин
Идиот

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Мартин Андерсен-Нексё.
Идиот

   На другой день после моей конфирмации я опять сидел под соломенным щитом и разбивал в щебень кучу камней, а отец немного поодаль тесал булыжник для мостовой. Все было так же, как и третьего дня, как и неделю назад. Голова у меня с похмелья не трещала, и конфирмация вовсе не была торжественным вступлением в новую жизнь.
   Вдруг отец отложил в сторону молоток и сказал:
   -- Вот что, парень, ступай-ка ты искать себе место. Пора самому добывать кусок хлеба.
   Слова эти он сопроводил многозначительным кивком; и хоть я и был предоставлен самому себе чуть ли не с тех пор, как научился ползать, но воспринял речь отца как суровый приговор: мне казалось, что он сбросил со своих плеч тяжелое бремя и взвалил его на меня. Я сложил инструмент, прикрыл его соломенным щитом и послушно побрел под осенним дождем куда глаза глядят.
   В Поульскере, куда я добрался в тщетных поисках работы, мне, наконец, посчастливилось зайти на хутор, где, не глядя на мой тщедушный и заморенный вид, меня наняли в скотники. Хутор был довольно большой, и я должен был ходить за всей скотиной; платить мне за это хозяин пообещал двадцать крон за полгода. Теперь в скотники берут здоровых, знающих дело мужчин; труд этот считается тяжелым и ответственным и оплачивается он куда лучше, чем другие крестьянские работы. Но тогда времена были иные!
   С детского возраста я приучился окупать трудом каждый проглоченный кусок, и хоть был мал ростом и сложением жидковат, зато приобрел выносливость: мог подолгу работать не уставая и не отлынивал ни от какого дела. И все же должность скотника была мне не по плечу. Зимою с четырех или с трех утра работаешь без передышки до девяти вечера что есть силы, а то и сверх всяких сил. Но стоит упустить какую-нибудь мелочь или, отчаявшись, повесить нос хоть на минуту, как тотчас вокруг тебя вырастают непреодолимые горы работы. Начинаешь метаться как угорелый, чтобы наверстать упущенное, но скотина -- тварь требовательная: попробуй не задай ей вовремя корму -- подымет такой рев и мычание, прямо беда! Тут хозяин, оставив молодую жену и теплую постель, выскакивает в одном исподнем на двор и. творит над тобой суд и расправу.
   Тяжелое то было время; но жалости к себе я не искал и покорно тянул лямку, как несут свое проклятое ярмо все подневольные: раз жизнь облегчить нельзя, надо стараться самому быть нечувствительным к страданиям. Однако я смутно припоминаю одну вспышку протеста... Вижу себя в хлеву с веревкой в руках... ищу места, где бы повеситься. Что-то мне помешало -- бык, что ли, сорвался с привязи, не помню точно. И мне пришлось, как не раз уже приходилось, поступиться личными желаниями ради долга.
   Соседний с нами хутор принадлежал крестьянину, у которого не мог ужиться ни один батрак. Хозяин был ленив, ничего не желал делать, но любил сладко попить и поесть, работников же своих кормил впроголодь и платил гроши. Под конец он взвали/v все хозяйство на деревенского дурачка, за пропитание которого ему еще вдобавок платил приход.
   Я хорошо знал этого несчастного еще в дни моего детства, -- тогда он был молодой сильный парень, моряк и ходил в дальние плавания. Иногда зимой он приезжал на родину, веселый, жизнерадостный, полный впечатлений о чужих краях. Но вот однажды прошел слух, будто бы его сильно ударило по голове сорвавшимся парусом, когда он в шторм стоял у руля. Конечно, он мог бы увернуться, но тогда ему пришлось бы выпустить из рук штурвал, а это грозило бы гибелью судну. Моряк остался на своем посту, ему проломило череп, и он лишился рассудка. Примерно так гласила молва. И действительно, его вскоре привезли домой в тяжелом состоянии, беспомощного, как младенец.
   Он уже не мог ничего зарабатывать, и община поместила его на хлеба к тому, кто всего меньше запросил за его содержание.
   Ничем не выделяясь с виду, он походил на обыкновенного деревенского батрака, отупевшего от работы, с ним даже можно было поговорить о многих вещах. Но он ничего не помнил о том, что было с ним до несчастья, и ничем на свете не интересовался, кроме водки. Поля обоих хуторов отделяла только узкая межа, и я часто встречался с ним. Завидя меня, он всякий раз спрашивал: "У тебя водка есть?" За стакан водки я, конечно, мог бы приобрести себе хорошего помощника, но в ту пору у меня были основательные причины ее ненавидеть.
   В трезвом виде идиот был злым и подозрительным: тогда он всем внушал страх, даже хозяин и тот боялся к нему подступиться. Может быть, в омраченном рассудке парня теплилось неясное стремление к иной жизни, и он заглушал его алкоголем. Хозяин всегда заботился о том, чтобы запас водки не переводился, и постоянно подпаивал несчастного. Но во всем остальном он с ним обращался хуже, чем со скотиной, кормил отвратительно, а для ночлега отвел ему угол в хлеву.
   Идиот ничего не требовал, ни на что не жаловался -- было бы только хмельное. Это был плотный, широкоплечий малый, и работал он за двоих, а то и за троих -- только давай работу и присматривай за ним.
   Как-то надо было доставить на пароход молодого быка. Животное было с норовом, и ни сам хозяин, ни батрак не хотели вести его в город. Тогда это дело поручили мне: я уже привык обходиться с этим быком. Хозяин раздобрился и отпустил меня до вечера.
   А я, нанявшись на хутор, еще ни разу не побывал дома и такому счастливому случаю, конечно, обрадовался: уж очень я истосковался по матери. Дорогой я горланил все песни, какие знал, и так рьяно подгонял быка, что ему некогда было выкинуть какую-нибудь из своих штучек.
   Сдав быка, я стрелой помчался домой. Младшая сестренка, свесившись с полатей, подтягивала и опускала за веревку скамеечку для ног; с минуту она смотрела на меня, потом выронила скамейку и подняла рев. Из кухни выбежала встревоженная мать.
   -- Господи, да это ты, милый мой мальчик! -- воскликнула она, всплеснув руками. -- Как же ты исхудал! Совсем на себя не похож! Ах, чего только не приходится терпеть беднякам! -- Она ходила вокруг меня и любовно оглаживала; и по тому, как она прикасалась ко мне своими дрожащими пальцами, я понимал, что мать мною гордится, -- и это придало мне немного бодрости.
   Вечером отец не вернулся с работы домой, и мы чудесно провели время. Мать латала мне рубашку, а я с сестренками вырезывал из старых игральных карт мчащуюся во весь опор русскую тройку и волка, норовящего вцепиться в горло кореннику. Потом на краю стола появилось еще несколько волков, и немного погодя они сожрали сперва ехавших в санях мужчину, а затем женщину с ребеночком на руках. Я совсем позабыл, что пришел к родным только в гости и что пора отправляться па свою каторгу.
   -- Милые вы мои, да ведь уж скоро девять, а тебе идти-то сколько! -- Мать с тревогой выглянула в окно: на дворе стояла непроглядная тьма, бесновался ветер и с берега доносился грозный рев моря.
   Страшная действительность внезапно обрушилась на меня со всей своей жестокостью.
   -- Мама! -- прошептал я, умоляюще глядя на мать.
   Она вздрогнула.
   -- Господи, боже мой! Неужели тебе так плохо там живется? --воскликнула она.-- А что скажет отец, сынок?
   Больше ей ничего не нужно было говорить, я молча собрал свою одежонку и простился. Когда я плелся по дороге, мать стояла у окна, пытаясь ободрить меня улыбкой, но у нее получалась только жалкая гримаса.
   На хутор я решил не возвращаться -- что угодно, только не это! Я выскочил на темную улицу лишь для того, чтобы успокоить мать. Но какая-то сила направляла мои шаги в сторону хутора. Видно, это толкало меня проклятое чувство долга, которое крепко засело в сознании бедняков и неизменно заставляет их взваливать на себя все тяготы мира, тогда как блага его достаются другим. Я не собирался возвращаться к своему хозяину -- и все-таки бежал туда, тихо всхлипывая в виде протеста.
   Больше полумили я пробежал, не отдавая себе отчета, куда и зачем бегу. Должно быть, мой детский ум утратил всякую восприимчивость и на меня нашло то отупение, которое и поныне слишком часто служит единственной защитой обездоленных от несправедливости и обид. Я даже не заметил, как миновал еловый лес и страшную вересковую пустошь. Но затем ночь властно предъявила свои права: я очнулся, увидел обступившую меня темноту, и у меня подкосились ноги.
   Есть люди, которые рады оставаться в неведении и поэтому любят мрак, -- для них он великий утешитель, затушевывающий все резкие контрасты жизни. Но для меня тьма всегда была населена страшными призраками действительности, с которой я отчаянно боролся, особенно в ту пору, когда физические силы мои далеко отставали от умственного развития. Еще в детские годы темнота помогала мне разглядеть то, что так хорошо скрыто от глаз в ярком дневном свете, и, подобно китайским крысоловам, проводящим большую часть жизни в клоаках, я обрел необычайную способность -- видеть во тьме. И вот теперь этот страшный мир обрушился на меня, передо мной отчетливо предстали все его ужасы, а я был беззащитен против них. Все, что в детстве меня терзало и мучило, теперь ожило во мраке, приняв самые невероятные и причудливые образы, и готово было поглотить меня, жалкую человеческую песчинку.
   Как в припадке, я весь судорожно сжался в комок, но продолжал бежать, бежать без оглядки. Единственное, что меня поддерживало, была мысль о хуторе, скотный двор в те минуты представлялся мне чудесным, спасительным прибежищем. Вдруг мне показалось, что где-то поблизости должен быть человек; на бегу я всматривался в темноту и внезапно упал, наткнувшись на что-то мягкое и большое.
   У меня хватило сил чиркнуть спичку. Поперек дороги, мертвецки пьяный, лежал идиот. Я попытался было поднять его, но мне это не удалось. Весь мой страх как рукой сняло, и я пошел дальше.
   Вскоре мне попался наш батрак, он проводил свою девушку и возвращался домой. Вместе с ним мы вернулись к пьяному. Вдвоем мы его кое-как поставили на ноги, но заставить его сделать хоть шаг оказалось немыслимо: он был настолько пьян, что только мычал что-то, бессильно свесив голову на грудь. "Моя водка... -- разобрал я, -- где моя водка?" Поручив идиота батраку, я впотьмах нашарил возле дороги большую, трех- или четырехлитровую баклагу; она была полна по самую пробку. Как я ненавидел это проклятое зелье! Сколько мне пришлось бороться с ним своими слабыми силами и сколько за это принять побоев -- одному богу известно! И сейчас старая ненависть снова вспыхнула во мне. Я выдернул пробку и вылил водку из баклаги в канаву, отвратительный, как дыхание пьяницы, запах ударил мне в нос, воскресив много горьких воспоминаний. В этой же канаве я наполнил баклагу водой.
   -- Где ты там пропал? --нетерпеливо крикнул батрак. Когда я подошел с баклагой, идиот оживился и, крепко обхватив ее обеими руками, пожелал нести сам. Он еле держался на ногах, и нам пришлось тащить его под руки до самого дома, где он и был водворен в свой закуток в хлеву.
   Наутро, когда мы сидели за завтраком, на пороге появился расстроенный сосед.
   -- Беда с Андерсом! -- сказал он. -- Буйствует, никак не могу с ним справиться.
   -- Ты, должно быть, поскупился на водку! -- пошутил мой хозяин.
   -- Да нет, что ты, у него полная баклага; но он к ней и не притрагивается. Ходит все вокруг меня -- вот-вот набросится. И ничего не хочет делать.
   Меня кинуло в жар. Втайне я гордился своей выдумкой и чуть было не проговорился батраку. Вот бы мне всыпали!
   Хозяин пошел с соседом, но скоро оба вернулись ни с чем. Они побоялись подойти к идиоту, который, размахивая вилами, метался по двору. Я с ужасом подумал: "А что, если бедняга догадается, кто отравил ему жизнь, и придет меня убивать?" Поминутно выскакивал я из коровника поглядеть, что он там делает. Идиот все бегал по двору и грозился вилами. Я долго еще слышал его крики.
   Сосед просидел у нас целый день. Со всех концов к нам шел народ, и каждый давал какой-нибудь полезный совет. Кто-то предложил навалиться гуртом на идиота и связать. Но батраки недолюбливали нашего соседа и отказались участвовать в этой затее, а сами крестьяне струхнули. В конце концов решили ждать до утра, а там послать в город за полицией.
   Ночью идиот поджег хутор, и он выгорел дотла.
   Это только один из многих эпизодов моего детства. В то время я казался себе тайным преступником и долго еще терзался от страха, что власти доберутся до меня, как до подлинного виновника пожара. Позднее, когда на основе впечатлений детских лет и накопленного жизненного опыта сформировалось мое мировоззрение, образ идиота стал для меня более значительным, и вся эта история переросла рамки частного случая.
   Мне потом всегда казалось, что был какой-то скрытый смысл в том, что именно я отнял у несчастного водку и, косвенно заставив его поджечь ферму, положил конец издевательству над человеком.
   
   1909

---------------------------------------------------------------------------------

   Текст издания: Андерсен-Нексё, Мартин. Собрание сочинений. Пер. с дат. В 10 т. / Том 9: Рассказы. (1908-1938). Стихи. Пер. под ред. А. И. Кобецкой и А. Я. Эмзиной. -- 1954. -- 276 с.; 20 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru