Андерсен-Нексё Мартин
Могильный курган

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Мартин Андерсен-Нексё.
Могильный курган

   Когда несколько лет подряд пробудешь вдали от родных мест -- иногда очень далеко, -- то хорошо снова побывать дома: нигде в мире не отдыхаешь с такой спокойной, совестью! Если там, в далеком мире, тебе приходится не покладая рук работать целыми днями, и ты волей-неволей втягиваешься в неугомонную погоню за заработком, -- то здесь надо всем как будто еще парит дух детской беззаботности; поэтому бродить с утра до вечера, освежать воспоминания детства, сравнивать прошлое с настоящим кажется тебе важным и приятным занятием. Что может быть чудеснее этого для тех, кто заработался до полусмерти и нуждается в восстановление сил! Нет более полезной, более естественной среды для человека, чем та, в которой он вырос.
   Все места вокруг Нексе я знаю так, как может знать окрестность только мальчишка-пастух. Каждый куст терновника, каждый камень и каждая дренажная труба все еще живут в моей памяти, озаренные немеркнущим сиянием. Всемогущая детская фантазия зажгла его раз и навсегда, она же создавала первобытный лес из кустика травы, строила запруды в дорожных колеях, где собиралась дождевая вода, пока она не прорывалась и, как второй вселенский потоп, не разрушала целые миры.
   Когда бродишь здесь, перед тобой вновь предстает лучезарный мир, созданный детским воображением. Седобородый терновый куст с сорочьим гнездом в гущине служил мне приютом в самые решительные часы моей жизни. Сидя на мшистом троне, я бросал в бой свои могучие войска и разжигал бойцов друг против друга, -- это бодались молодые бычки, звонко сшибаясь рогами. Битва кипела за битвой, и беспощадный огонь пожирал все -- и- лес и скалы. В конце концов пожаром войны была объята вся вселенная, даже бог и сатана сражались, сидя каждый верхом на спине облака. Когда же все рушилось, погибало, я преспокойно ложился на дно канавы и ползком пробирался между кустами ежевики. А чуть дальше, в чаще спутанных стеблей можжевельника, терна и ежевики, таился еще один мир, где обитали диковиннейшие, боящиеся света твари. Никому другому мир этот не был доступен. Никто не знал его!
   Небольшой заостренный межевой камень, под которым я однажды нашел полную пороховницу, оказался на старом месте. Я до сих пор вспоминаю этот величайший день в моей жизни! Расходуя порох бережливо, я мог бы на целое лето доставить себе удовольствие, но предпочел насладиться грандиозным зрелищем: закопал пороховницу на откосе, предварительно всунув в нее начиненный порохом стебель болиголова, и созвал всех окрестных пастушков. Ну, разумеется, шар земной на воздух не взлетел, но вряд ли кому из нас приходилось потом переживать более страшный взрыв!
   Вот тут на лугу бык поднял меня на рога и перебросил через речку. Он подошел ко мне сзади, что у нас, мальчишек, считалось далеко не честным поступком, и это привело к долгой распре между мной и быком. А вон там на поле, между рядами кормовой свеклы, Анна из Бостада родила своего малыша. Она сама перегрызла зубами пуповину и побежала домой, а старая ее мать поплелась за нею, неся младенца в подоле. Я в некотором роде считал себя его восприемником и каждый день пробирался в домик сторожа, чтобы посмотреть, как поживает мальчишка. Неизвестно, кто был его отцом, но родился он настоящим богатырем. Когда ему исполнилось три недели, старуха стала давать ему кофе с ложечки.
   -- Это небось покрепче молочного пойла! -- с торжеством говорила она нам, ребятишкам.
   После жатвы, когда все межи как бы стирались и скот мог пастись где угодно, пастушки гоняли свои стада на любое место. На некоторых хуторах их приглашали зайти в дом. и угощали горячим кофе, когда стояла сырая погода, но были и такие хутора, где хозяин встречал чужого пастушонка, держа за спиной длинную дубинку. И мальчишка в отместку за это таскал у него яйца и фрукты.
   Как интересно вновь посетить знакомые хутора и сравнить прошлое с настоящим. "Ох, какая перемена!" -- любят вздыхать взрослые, попадая на тропки, исхоженные ими в детстве. Я же должен сказать, что меня перемена всегда радует. Много пустовавших земель теперь возделано, в домах стало как будто больше света и воздуха; нынешнее поколение держится свободнее, непринужденнее, словно видело больше солнца в жизни.
   На том хуторе, где я жил в пастухах, многое изменилось. Старозаветную хозяйку-хлопотунью, которой, кажется, и родить-то некогда было, кроме как в ту ночь, когда рига горела, теперь сменила молодая, у которой хватает времени нянчиться со своими малышами, а по вечерам ездить с мужем в город на лекции или в театр. Для ухода за скотиной они держат взрослого работника, и в каморке для работников настлали деревянный пол. В мое время пол там был глиняный, с глубокими крысиными норами. Помню, раз ночью мы с работником украдкой ушли со двора и прошагали невесть какую даль на хутор, где, по слухам, в каморке для работников настлали деревянный пол! По ночам было настоящее паломничество: вынырнувшие из тьмы тени подходили к окнам, молча созерцали пол, опрокидывали себе в горло большой стакан крепкого меду и снова неслышно пропадали во мраке. Получалось что-то вроде тайных собраний заговорщиков. Уходить без спросу со двора, где служил, считалось тогда смертным грехом, -- в те времена закон о домашних слугах и работниках никому не давал спуска, -- и мы могли свободно перевести дух, лишь очутившись опять на нашей широкой общей постели.
   Впрочем, сами слуги и работники мало в чем ушли вперед. Правда, их жалованье сильно выросло с той поры, когда коровы мокрыми хвостами расписывали лицо, мне, четырнадцатилетнему парнишке, а все прочее осталось по- прежнему. Что-то тяжелое и тупое, словно липкая глина, обволакивает лица деревенских батраков; даже когда они празднуют, они всегда держат голову низко. И к чему ее поднимать. Нет смысла. Расстояние между батраками и прочими людьми еще больше выросло. Похоже, будто остальное общество, чтобы легче пробить себе дорогу вперед, выбросило этот класс за борт, как капитан воздушного корабля выбрасывает балласт.
   Среди людей, с детских лет запечатлевшихся в моей памяти, незримо сопровождавших меня в моих скитаниях по свету и как бы вносивших свою лепту во все, что я предпринимал, хусман Хольм был, Пожалуй, самым замечательным. Он работал поденщиком на том же крестьянском хуторе, где я жил в пастухах, и он первый надоумил меня действовать в жизни на свой риск и страх. Его пытливость заразила и меня.
   Хусман Хольм подвергал сомнению многое, с чем другие люди легко примирялись, говоря: "Что ж, так оно было, так, видно, и будет". В нем жила неутолимая жажда знания, стремление отыскать причину й обоснование. Большей частью, однако, он доходил до всего сам и создал себе какой-то особый, странный мир. Но каков бы ни был этот мир, он все же был больше и богаче мира других людей и поражал своей сложностью.
   Хольм был низенький и нескладный, с большим горбатым носом, придававшим его умному лицу своеобразное выражение. Еще он отличался тем, что знал все местные предания и рассказы о привидениях, "порче" и зловещих предзнаменованиях и умел их рассказывать так, что у слушателей волосы дыбом становились. Сам он, однако, не верил ни во что такое и, рассказав историю, всегда пытался найти ей естественное истолкование, часто весьма замысловатое. Находилось у него простое объяснение и тому, как происходят разные болезни, неурожаи и даже лунные затмения. Люди только головами качали и называли его вольнодумцем, хотя он и ходил в церковь каждое воскресенье и причащался, как полагалось, два раза в год.
   Тем не менее он внушал людям необъяснимый страх и уважение: его считали человеком необычайно умным и суеверно приписывали ему таинственную силу знания. Ведь если Хольм осмеливался отрицать видимую связь вещей, то, стало быть, он знает настоящую и имеет над нею власть! Раз он не верит в дурной глаз -- значит умеет отвести его! Ему решительно приписывали тайную связь с тем самым, что он отрицал, -- со сверхъестественными силами, и смотрели на него, как на колдуна.
   Мы, ребятишки, тоже чувствовали непонятную дрожь в присутствии этого человека, который "не верил ни в рай, ни в ад и умел по библии вызывать черта". Он интересовался нашим детским мирком больше, чем это обычно делают взрослые, и, когда замечал, что мы боязливо его избегаем, сильно расстраивался.
   В его ведении находились конюшня и хлев, а я пас молодой скот, и таким образом Хольм был как бы моим начальником. Никто лучше него не понимал, что пастушонок вроде меня, как бы ни школила его жизнь, все же остается в душе ребенком и может иной раз забыть дело из-за веселой игры; я за это очень любил его. Мы много разговаривали, когда готовили и задавали скоту корм в полдень или вечером, и он всегда умел обратить мое внимание на что-нибудь новое. Теперь все это кажется мне самыми обыкновенными мелочами, тогда же это открывало мне новые миры, куда надо было заглянуть не один раз, чтобы освоиться с ними. Но я не понимал мрачного настроения, часто овладевавшего Хольмом, и, по-видимому, мало считался с этим обстоятельством.
   Только впоследствии мне ясно стало, как тяжко приходилось этому маленькому нескладному хусману, всячески стремившемуся к свету и вместо того приобщаемому к силам самой тьмы. Это было какой-то варварской местью. И в своем неведении он не мог даже утешаться мыслью, что разделяет в этом смысле судьбу величайших умов человечества. Ничто не могло рассердить его сильнее, чем простодушная просьба "снять порчу" или "заговорить болезнь". Обращаться с подобными просьбами к нему, Хольму, который с жаром отрицал весь этот вздор! Он в таких случаях совершенно выходил из себя.
   Попав в родные места, я захотел побывать и у Хольма, возобновить наше прежнее знакомство, а может, и помочь ему чем-нибудь в отплату за все то хорошее, что я видел от него в свое время. До его домика было с час ходьбы.
   На самом повороте с проселочной дороги на тропинку, ведшую к его домику, который почти не был виден из-за деревьев, посаженных Хольмом еще в годы моего детства, Сидела дородная старая женщина, она вязала чулок и пасла корову у края канавы. Это была жена Хольма, лишь пополневшая за эти годы, а то все такая же, -- на ее грубом, каком-то каменном лице застыло неодобрительное выражение, словно она по-прежнему была недовольна своим мужем и осуждала его поведение.
   -- Добрый день! Йеппе Хольм дома? -- спросил я.
   Она равнодушно обвела меня взглядом и. продолжая вязать, сурово сказала:
   -- Йеппе Хольм... кому это он понадобился? Давно в могиле лежит он.
   Это мне как-то не приходило на ум. У меня словно выбили почву из-под ног, как всегда бывает, когда просто вот так придешь навестить знакомого и вдруг тебе скажут, что он умер.
   -- С чего же это он умер? -- спросил я довольно растерянно. -- Он ведь никогда ничем не болел.
   -- Не болел? Да он был бы жив до сего дня, коли б не его злосчастное неверие. Но посрамление ждет богохульника, говорится в писании.
   -- От неверия, однако, не умирают, -- возразил я, -- в наше-то просвещенное время.
   Последние слова были не чем иным, как ходячей фразой, что всегда готова сорваться с языка.
   Она смерила меня ледяным взглядом.
   -- Ты, видно, из городских? У вас, говорят, завелись такие умники, что и смерти на них нет! Йеппе тоже считал себя умником, до всего доходил своим умом и ничего не боялся. Часто думалось, что он норовит стать вторым господом богом. Ну, вот и дождался. От могильного кургана ему смерть приключилась, коли хочешь знать.
   -- Я ему многим обязан, -- сказал я тихо и присел на траву около нее.
   -- Ия бы так сказала, кабы было за что. А то вот я теперь одинокая вдова, и все. из-за его дурачества. И детей-то мне не оставил, чтобы покоили мою старость. Он не хотел верить, что каждому на роду написано, сколько их у него будет, -- вот нам и не дано было ни одного.
   И понадобился же ему этот могильный курган, прости господи! Да, для того видно человек и живет, чтобы смерть искушать... Если она не приходит на один вызов, так надо раздразнить ее чем-нибудь другим, а уж вызвать непременно -- чтобы найти свой конец!
   Люди не раз видали кое-что, когда проходили по ночам мимо этого кургана, и насчет того, что там было нечисто, я много рассказов слыхала. Но ведь Йеппе ничему верить не хотел, даже тому, что там три ночи сряду огонь горел и лошади у проезжих храпели и в сторону шарахались. Он, словно порченый какой, болтал обо всем зря. Собирался раскопать курган и распахать этот клочок земли.
   Я его всегда отговаривала, и все прочие тоже. Но он как будто и глаза закрывал на все, что для других было ясно как день... И вот раз, в субботу вечером, взял-таки заступ и отправился туда.
   Он уж, бывало, как заберет себе что в голову, так только пуще на своем стоит, ежели кто отговаривать станет. Я помалкивала и думала, что это само собой как-нибудь расстроится. И что ж, не много времени он покопал, пришел домой -- заступ сломался. Это уж было предостережение не хуже всякого прочего, но Йеппе показалось мало. Он взял другой заступ и опять отправился копать. Не успело еще смеркнуться, как и второй заступ сломался. Ну, слыханное ли дело, чтобы человек портил по два заступа в один вечер?! Но Йеппе со своим упрямством только хватил кулаком об стол и пообещал, что в понедельник справится-таки с этим курганом.
   Ну, да из этого ничего не вышло, потому что в воскресенье-то как раз и был ураган. Мы с Йеппе принарядились, потому что по воскресеньям он не работал, и он начал читать мне вслух из сборника проповедей, -- по такой погоде нельзя же было в церковь идти. Но вдруг крышу начал трепать ветер, и пришлось подставить лестницу, влезть и положить на солому камни. Тогда ветер и сбросил его с крыши. Он угодил головой о колодезный сруб и умер на месте. Вот как дело было. Посрамил он себя своими умствованиями, а меня вдовой оставил; вот уж десять лет как маюсь в нужде, одинокая! А он бы и посейчас жил бы да жил!
   -- Он, конечно, был слишком стар и неловок, чтобы лазить по крышам в бурю, -- сказал я.
   -- А кому же было, кроме него? Мне, что ли, было лезть, а он бы продолжал жить в неверии и придумывать всякие
   Дурачества? Нет, не трогать бы ему могильного кургана да признавать то, чему его учили с детства!
   Она кивнула мне головой, твердо уверенная в своей правоте, и повела корову домой.
   А я пошел обратно, волнуемый смутными чувствами. Суеверие, так бесцеремонно избравшее именно Хольма еще при жизни своим посредником, нашло себе пищу и в его смерти и оказалось необычайно живучим. В наш век всеобщего обучения могильный курган восстановил свою славу нечистого места: последние остатки суеверия прилепились к судьбе Хольма -- судьбе вольнодумца.
   Теперь я понял ужасное чувство одиночества, заставлявшее Хольма раскрывать свою мятущуюся душу перед маленьким, несмышленым парнишкой.
   И мне, стольким ему обязанному, увы! не дано было своею благодарностью разбить лед суеверия вокруг его могилы.
   
   1907

---------------------------------------------------------------------------------

   Текст издания: Андерсен-Нексё, Мартин. Собрание сочинений. Пер. с дат. В 10 т. / Том 8: Рассказы. (1894-1907). Пер. под ред. А. И. Кобецкой и А. Я. Эмзиной. -- 1954. -- 286 с.; 20 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru