Андерсен-Нексё Мартин
Фрэнка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Мартин Андерсен-Нексё.
Фрэнка

   Толстая рука высунулась из-под перины, ухватилась за стойку кровати, и женщина, оторвав грузное тело от тюфяка, села. Кровать с деревянным верхом затрещала под ее тяжестью, и сквозь щели сверху посыпалась труха. Женщина выпятила нижнюю губу и, фукнув себе под нос, сдунула пыль.
   Некоторое время она сидела в кровати, бездумно уставившись глазами в темноту, раза два протяжно зевнула, почмокала губами, потом стала соображать: чего это ради она проснулась? На улице еще горит фонарь, значит нет даже и полуночи. А может быть, и впрямь пора вставать: она словно бы выспалась. Фонарщик мог с вечера напиться пьяным и забыть погасить фонари.
   Нашарив в соломе под изголовьем коробок со спичками, она зажгла свечу -- посмотреть, который час. Половина двенадцатого! Надо же проснуться в такую рань, она всегда спит часов до пяти, разве только сама себе закажет встать пораньше. А может, она вовсе и не спала?
   Интересно, дома ли жилец? Она не слышала, как он проходил через ее комнату. Но тогда, значит, она все-таки спала? Ну конечно спала, и во сне ее душил домовой, хотя башмаки ее стояли, как им и полагалось, перед кроватью. Ей снился страшный сон: будто ее облили керосином и подожгли.
   У нее озябла спина, и она опять залезла под перину, собираясь еще поспать, но снова вспомнила о жильце. А может, он пришел? Она тихонько встала, в одной рубашке подкралась к его двери и прислушалась. Храпа что-то не слыхать, да и света через замочную скважину не видно. Ага, вспомнила! Как раз вчера вечером она все раздумывала: в котором же часу он приходит? Она тихонько приоткрыла дверь и заглянула в комнату: слава богу, его нет! Машинально она стала одеваться: надела одну на другую несколько кофточек и юбок, две теплых фуфайки, повязалась накрест большим платком. Она становилась все толще и неповоротливее и, одеваясь, тяжело сопела; струйки белого пара вылетали из ее ноздрей и расплывались в сыром, холодном воздухе. Напоследок она еще обмотала себе голову шалью, так что остались видны только глаза, сунула в карман коробок серных спичек и, задув свечу, вышла на улицу.
   Было тихо и морозно, звезды сверкали, как веселые детские глазенки, когда в них отражается яркое пламя. Лежавшее справа озеро покрылось первой, хрупкой корочкой льда. Слева простиралось притихшее море, только изредка длинная волна набегала на прибрежные камни. Всплески волн напоминали дыханье спящего.
   Фрэнка пошла по дороге, уводившей за город. Тело ее еще сохраняло тепло постели, и дышала она медленно и громко, как во сне. Она инстинктивно старалась держаться в тени домов, мимо которых шла, -- все другие мысли и чувства ее как бы спали.
   У ручья, вытекавшего из озера, она, по старой привычке, присела, сняла чулки и башмаки и связала их в узелок. Дальше, по проселку, она пошла босиком, широким шагом, вразвалку; на ходу ее черный бесформенный силуэт размеренно поднимался и опускался, словно поршень, -- большой, с натугой работающий поршень, который скорее раздавит все на своем пути, чем отклонится в сторону. Мерзлая земля жгла ей ступни, но она сильно шлепала ногами на ходу и быстро согрелась.
   Вскоре она дошла до черного ельника. Длинная прямая тропинка пролегала в нем словно глубокая трещина, а над нею виднелась тусклая полоска неба. В лесу было совсем темно, и от верхушек деревьев шел нескончаемый гул и шепот. Фрэнка была суеверна, она слышала, что это не к добру, но страха не испытывала.
   Пройдя немного, она вдруг остановилась: ведь, доставая башмаки, она просунула зажженную свечку далеко под
   109
   кровать, -- что если солома загорелась?! Она присела на мох, чтобы поразмыслить, но потом все-таки перестала думать об этом и вообще не думала ни о чем, а просто сидела и тупо смотрела в темноту, словно дожидаясь от нее ответа: загорелась постель или нет. Но где-то в глубине ее существа, помимо ее сознания, созревало какое-то решение, руки сами собой достали спички, высыпали их на колени и ощупью пересчитали. Оказалось тринадцать. Тринадцать -- скверное число, надо одну сжечь. Спичка вспыхнула, на мгновение осветив прямые голые стволы елей, уходившие ввысь, словно трубы церковного органа. Но когда спичка погасла, Фрэнке захотелось увидеть огонь, настоящий огонь, и она, ползая на коленях, стала сгребать под елями хвою и шишки для костра. Костер, наконец, разгорелся и затрещал, отбрасывая ее тень кверху и во все стороны, так что та свертывалась и снова развертывалась, как два огромных черных крыла; а Фрэнка сидела неподвижно и бездумно смотрела на огонь, пока костер не погас.
   Потом она, по-прежнему полусонная, снова двинулась в путь. Время от времени она как бы просыпалась и с изумлением отмечала, что уже миновала знакомый овражек или развилку, даже их не заметив. И опять погружалась в прежнюю дремоту.
   Навстречу медленно двигалась телега. Копыта лошади звонко ударяли о мерзлую дорогу, и звук отдавался эхом, разбегался по болоту, затянутому тонким ледком. Болото на всем протяжении своем посвистывало, всхлипывало в камышах, издавало протяжные, дрожащие стоны. Фрэнка спустилась в канаву и, притаившись за кустами терновника, подождала, пока телега не скрылась из виду. "Доктор или повитуха", -- подумала она, и, как бы в ответ на последнее предположение, губы ее невольно сложились в слабую усмешку.
   Море опять подошло ближе; здесь берег был песчаный и заметно выделялся светлой полосой. Фрэнка уже порядочно отошла на юг, и скалы остались позади. Свернув с дороги, она зашагала прямо по берегу; песок прихватило морозом, идти по нему было легко. Кое-где лежали вверх килем вытащенные на берег лодки. Под одной спал мужчина. Фрэнка слышала, как он застонал. Здорово, должно быть, напился!
   В одном месте в море впадала речка; здесь пролегала граница прихода. Фрэнка перешла вброд широкое русло и свернула в сторону дюн. От холодной воды ноги у нее застыли и стали очень чувствительными, осока больно их резала, и ей волей-неволей пришлось обуться.
   За дюнами тянулись хутора и дома, окруженные высокими черными тополями. Везде уже спали. Фрэнка слышала, как скотина в хлевах гремела цепями. В одном доме дверь коровника была открыта. Двое мужчин стояли около коровы, которая должна была вот-вот отелиться. Крепко упираясь ногами в землю, они тянули за веревку, накинутую на голову и передние ноги теленка, но корова упиралась. "Придется им помучиться с этой коровой, пока она опростается!" -- подумала Фрэнка. Насколько можно было заметить мимоходом, корова была фюнской породы, и, наверное, ее застудили, -- эта привозная скотина плохо переносит здешние холода. Крестьянам надо бы держать местный скот, но ведь нынче они прямо помешались на всем иноземном!
   Несколько дальше за холмами стояли в ряд три хутора, обнесенные старыми, покосившимися изгородями, и всюду вокруг чернели кучи навоза. Вот к этим-то хуторам держала путь Фрэнка и добиралась до них целых три часа.
   Теперь Фрэнка уже не шла вразвалку, сонливость ее как рукой сняло, большое неуклюжее тело ее подобралось, движения стали осторожными. Юбкой она зацепилась за сучок от изгороди, покатился камешек. Фрэнка замерла и невольно шикнула. Где-то в глубине хутора тявкнула собака, нарушив тишину.
   Фрэнка прислушалась с минуту, потом двинулась дальше, крадучись обошла все четыре стены хутора, подергала наружную дверь: она была заперта изнутри. Было еще совсем темно, но Фрэнка знала здесь все до мелочи и шла уверенно. В том углу всегда лежал плуг -- так и есть, он и сейчас на старом месте. Брату Йенсу все-таки следовало бы на зиму убирать все это под крышу, а то только зря ржавеет. А вот конный ворот -- можно споткнуться об него, если не знать. Немножко подальше должна быть канава для стока навозной жижи из хлевов и конюшни, -- свалишься туда и не вылезешь. У самой стены, под скатом крыши, идет выступ фундамента, по которому в крайнем случае можно было пройти, но им пользуются как отхожим местом. И как это люди не догадаются построить хоть какую-нибудь будочку!
   Остановившись у ворот, Фрэнка легонько толкнула их -- может, не заперты! Но цепная собака громко залаяла, и Фрэнка отпрянула от ворот. Всех переполошит, проклятая!
   Фрэнка прокралась в сад, прильнула ухом к низенькому оконцу спальной комнаты, -- но нет, никто не проснулся. Она слышала, как там дышат люди -- вдыхают медленно, а выдыхают сразу, -- значит спят. Протяжное клокотанье -- это у деда, ему грудь заложило от мокроты. А это вот Йенс -- храпит, будто стонет; он и мальчишкой так храпел, когда они спали вместе, -- лежит на спине, раскрыв рот, и храпит; она всегда расталкивала его, а то домовой усядется ему на грудь и задушит. Только бы Гьярта не услышала и не разбудила его; ведь Фрэнка сама учила ее, что с ним делать, когда они поженились... Но вот он, не просыпаясь, повернулся на бок: она слышала, как заскрипела кровать и храп стал спокойнее. А у старика свистит в груди, как будто там свищ; немного погодя он, наверно, раскашляется и поднимет на ноги весь дом. Надо торопиться! Лежи, лежи, старый дуралей, и дыши деревенским воздухом!
   Фрэнка стояла возле угла жилого дома, держа в руках спички. Головой она почти касалась ската крыши, солома была совсем сухая. Только вот поджигать снаружи не стоит -- прежде, чем разгорится как следует, могут заметить.
   Она уже было собралась подпалить солому, как вдруг вспомнила о ходе в свинарник. Там ведь подъемная дверца, которую свиньи сами поднимают, когда входят или выходят.
   Фрэнка обогнула дом, перелезла через низкую загородку из проволоки и на четвереньках, приподняв головой дверцу, пролезла в свинарник. Дверца царапнула ее по спине, больно ударила по пяткам и, покачавшись, остановилась. В свинарнике было грязно, руки чуть не по локоть тонули в навозе; на Фрэнку пахнуло густым, теплым смрадом. Она наткнулась на лежавшую свинью, та блаженно хрюкнула и потянулась; все остальные животные спали и громко сопели. Чтобы успокоить свинью, Фрэнка тоже похрюкала и поползла дальше.
   Наконец, она встала на ноги; свисавшие с потолка паутина и солома задевали ее по лицу. Она пошарила кругом руками. Ну да, сено сложено на том же месте, как и в былые времена, когда они с Йенсом еще ребятишками играли здесь в прятки... Фрэнка торопливо чиркнула спичку и сунула в сено. Огонь, словно нехотя, лизнул несколько сухих былинок, повернул обратно и стал тянуться маленькими язычками к жердям, на которых было сложено сено, и только тут, дойдя до отвесного края копны, вдруг вспыхнул ярким пламенем. Фрэнка пытливым взглядом окинула свинарник и при свете занявшегося пожара увидела, что поросят десять штук, все они одного помета, и один -- уродец; они лежали отдельно от матери, рядом и друг на дружке, словно колбасы. Потом Фрэнка тем же путем выбралась наружу.
   Выйдя на воздух, она вдруг растерялась, пробежала несколько шагов в одну сторону, остановилась, побежала в другую, опять постояла в нерешительности, потом поспешно направилась через поле к соседнему хутору. Придерживаясь за стену конюшни, она прошла по поросшей травой обочине вдоль навозной канавы, местами увязая в жиже. Фрэнка уже не кралась -- совершенно забыв об осторожности, она прямо подбежала к окошку спальной и постучала.
   -- Кто там? -- спросил изнутри сонный голос.
   -- У Йенса горит, -- ответила она и побежала прочь.
   Потом, усевшись на корточки и подперев подбородок руками, Фрэнка с холма Рисбю смотрела вниз, на пожар. Красное пламя, выбиваясь то в одном, то в другом месте крыши, словно ощупывало воздух длинным языком, исчезало и вновь появлялось, становясь все шире и выше. Горящие клочья соломы носились в воздухе, треща и рассыпаясь огненным дождем. А Фрэнка сидела неподвижно и все смотрела, и ни один мускул не дрогнул на ее каменном лице. Только когда из дома повели на соседний хутор дряхлого, согнувшегося от болезней старика, она чуть-чуть кивнула головой.
   Поставив локти на колени и подперев подбородок руками, холодная, сырая и безжизненная, словно идол, вылепленный из влажной серой глины, она сидела и смотрела, пока все не выгорело дотла. Затем, снова связав в узелок свои чулки И башмаки, Фрэнка не спеша отшагала остававшиеся две мили до города.
   А на рассвете, когда жилец, отправляясь на работу, проходил через ее комнату, она лежала на спине и спокойно храпела, большая, неуклюжая и равнодушная -- как сама судьба.
   Предварительное следствие по делу о пожаре установило, что никаких данных для ареста владельца хутора Йенса Мадвига нет. Было ясно, что поджог совершил не он, за это говорило все. Но почему вообще возник пожар -- было загадкой; областной судья был даже склонен приписать его самовозгоранию сена.
   Отношение борнхольмских крестьян выявилось сразу. Они дружно явились на пожар с батраками и лошадьми и принялись расчищать погорелое место; хозяев и уцелевшую скотину разобрали по своим дворам и ежедневно возили из города камень и бревна для возведения новых построек. Недвижимость и инвентарь были застрахованы в тридцать пять тысяч крон.
   Тем временем молва не бездействовала. Словно не знающая устали птица, перелетала она с места на место, опускаясь в долины и снова взмывая, пока не облюбовала, наконец, одного места и не осела там прочно.
   Всем было известно, что Йенс Мадвиг и его сестра Фрэнка, вдова Карла Кофода, уже несколько лет в ссоре. Все началось из-за отца. Вернувшись домой из солдатчины (он отбывал ее на острове Фюн), Йенс занялся хозяйством на отцовском участке. Примерно в это же время сестра его овдовела и купила себе домик в городе. Между ними сейчас же разгорелся спор -- у кого жить отцу? Старик платил за свое содержание, и Йенс Мадвиг полагал, что вполне заслужил эту прибавку на оплату своих расходов.
   Но Фрэнка тоже не прочь была получать четыреста крон в год за содержание отца. Правда, после смерти мужа ей досталось сорок тысяч, но почти половину этих денег она вложила в хутор замужней дочери, который дохода никакого не приносил; зять был малый непутевый, и Фрэнка радовалась уж и тому, что он кое-как сводит концы с концами; правда, ей приходилось частенько для них раскошеливаться. Конечно, она особенно не нуждалась, но лишние четыреста крон никогда не помешают, а в случае чего могут и выручить.
   Кроме того, после смерти мужа и замужества дочери она чувствовала себя одинокой, да и по-своему очень любила отца. Поэтому она поставила на карту все, и спор временно кончился тем, что старик переехал к ней в город.
   Но он никак не мог освоиться с городской жизнью; передав хутор сыну, он затосковал и стал быстро хиреть: ему не хватало привычной обстановки и занятий, среди которых протекла вся его жизнь. Вскоре он до того ослабел, что едва передвигал ноги, он уже почти не вставал с плетеного стула, все кашлял и робко и жалобно просился обратно на хутор.
   Фрэнка отчаянно этому противилась и, как только выдавался погожий денек, выносила отца на стуле за околицу, чтобы он мог поглядеть на коров и зелень. Но через два года старик все же перебрался к сыну. С тех пор прошло еще два года, и всем было известно, что за это время Фрэнка ни разу не заглянула на лесной хуторок, хотя и скучала по отцу. Она все еще надеялась, что он вернется, -- ходили слухи, будто в семье сына о нем не очень-то заботились и жилось ему там не сладко. Однако старик не возвращался.
   Люди говорили и насчет голоса, который в ту ночь слышал на соседнем дворе Йенсов двоюродный брат: "У Йенса горит!" Так просто, по-родственному, посторонний человек не скажет. Сначала все -- и сам двоюродный брат -- подумали, что это было вроде предзнаменования. Но мало-помалу к этому толкованию стали относиться с сомнением, так как на выступе у навозной канавы были обнаружены следы, и шли они к окошку спальни. Следы эти оставил самый настоящий, живой человек, да еще в женских башмаках.
   Но там мог пройти только человек, хорошо знающий место, потому что от стены до сточной канавы был всего лишь шаг, не больше, а ночь была темная, хоть глаз выколи. И, наконец, жилец, подняв над головой три пальца, побожился, что в полночь, когда он вернулся домой, Фрэнки в комнате не было.
   Все эти толки молва надлежащим образом обрабатывала, пока не получилась связная история ненависти и мести, и Йенсу Мадвигу предложили ее подтвердить. Но он заявил, что все это чепуха и бабьи сплетни. Что ж тут удивительного, Фрэнка приходилась ему родной сестрой, и к тому же он построился и даже нажил деньжонок благодаря помощи крестьян.
   Слухи дошли и до страхового агента, и тот возбудил дело от имени своей фирмы. И вот однажды разнеслась весть, что Фрэнку арестовали.
   Но от нее немногого удалось добиться. На допросах она держалась с невозмутимым спокойствием, ни разу даже не изменилась в лице и упорно отмалчивалась. Устроили ей очную ставку с братом, однако и это не произвело на нее ни малейшего впечатления, лицо у нее было такое деревянное, что больше одеревенеть уже не могло.
   Брат со своей стороны заявил, наперекор народной молве, что между ним и сестрой нет никаких неладов. Они всегда жили очень дружно, и ему никогда и в голову не пришло бы заподозрить ее. Вызвали на допрос двоюродного брата, но тот с придурковатым видом стоял на своем: слышанный им голос был знамением свыше; а на вопрос, признал ли он этот "родственный" голос, взволнованно ответил: "Нет, слава богу, мы не водимся с привидениями и со всякой другой чертовщиной, не в добрый час будь они помянуты!" -- и трижды постучал костяшками пальцев по столу, со всей серьезностью глядя на областного судью. Допросили и жильца, но тот мог только сказать, что Фрэнки не было дома; где она пропадала, ему неизвестно.
   -- Не говорила ли она вам что-нибудь о причинах своего отсутствия?
   -- Нет, она ведь не из разговорчивых. Господин судья, вероятно, сам в этом убедился.
   Добродушный судья утвердительно кивнул, а писец и свидетели довольно ехидно переглянулись.
   Взяли один из башмаков Фрэнки и примерили к глубоким отпечаткам на обочине канавы, -- оттепели ни разу не было, все время стояли морозы, и следы сохранились, -- башмак точь-в-точь подошел, но в конце концов это ведь еще не доказательство.
   Осудить ее на основании таких улик не представлялось возможным, следовало добиться от нее признания.
   С этой целью, а также для рассмотрения других дел о пожарах из столицы вытребовали судебного комиссара, отличавшегося особой проницательностью. Его приезду предшествовала громкая слава. Он уже бывал на Борнхольме, и крестьяне крепко его недолюбливали--и очень боялись. Некоторые считали, что судебный комиссар -- не иначе, как сам нечистый. Чтобы вынудить признание, он не останавливался даже перед пытками: клал подследственным подмышку горячие яйца, выворачивал пальцы, растягивал на скамейке. Орудия пытки, оставшиеся с его последнего приезда, все еще хранились под замком в подвале городской ратуши. Говорили, что люди, дома которых загорелись от молнии, узнав о его приезде, предпочли заблаговременно повеситься у себя на чердаке. А что же тогда говорить о виновных? Они готовы были на все, лишь бы не угодить к нему в лапы.
   Теперь-то уж Фрэнка попалась!
   Но и перед судебным комиссаром она держалась так же твердо, как и перед добродушным областным судьей, и никакие хитроумные и каверзные вопросы приезжего не могли прошибить ее упорство. Только один раз, когда он больше получаса непрерывно засыпал ее вопросами, она разжала губы и буркнула:
   -- Спрашивай других, допросчик!
   Это подействовало в том отношении, что она избавилась от бесконечных допросов. Но вовсе не значило, что судебный комиссар вознамерился выпустить свою добычу из рук, -- нет, он только искал других способов уличить ее. Приказать тюремному надзирателю выпороть Фрэнку -- дело явно бесполезное: для женщины такого склада и порка нипочем. Можно бы подсадить к ней для компании какую-нибудь вшивую нищенку из дома призрения -- это был испытанный, освященный историей способ, примененный когда-то к Элеоноре Ульфельдт, -- но, бог знает, подействует ли он? Черт побери, чем же можно пронять этакую тушу! Тушу? Вот именно---огромная жирная туша! Наверно, она любит поесть. Что, если заставить ее немножко попоститься? И Фрэнку посадили на голодный паек.
   На допрос ее вызвали только через две недели. Она сильно исхудала, но язык у нее не развязался: она по-прежнему молчала и словно бы окаменела.
   Любой человек в городе мог перечислить ее имущество. Если она сознается, страховое общество заберет все ее добро, а дочь с зятем лишатся хутора и останутся нищими; кто знает, сумеют ли они еще доказать свою непричастность, тогда до конца жизни на них ляжет пятно.
   Весь город с напряженным вниманием следил за этим поединком. Через заседателей слухи о событиях в зале суда распространились в народе; все знали, что Фрэнка разыгрывает из себя немую, что ее морят голодом, и все задавались вопросом: кто кого одолеет? Большинство не верило, что она выдержит, но все этого желали, Хотя в виновности ее никто не сомневался.
   И вот ее снова вызвали на допрос.
   Уже целый месяц морили ее голодом. Домотканое платье висело на ней мешком, лицо осунулось, и в нем появилась свирепость голодной волчицы, -- казалось, она готова была запустить зубы в сырое мясо, во что угодно, в самого судебного комиссара. Она больше не стояла, как каменная, а бросала на своего мучителя взгляды, полные ненависти и жажды мести, но все так же упорно молчала. Свидетели растерянно поглядывали на противников: судью и обвиняемую, охотника и дичь, ищейку и преступницу.
   Теперь предстояло выложить на стол последний козырь -- об этом стало известно через тюремного надзирателя.
   Через два дня наступит рождественский сочельник. Фрэнке подадут праздничный ужин: жареного гуся, домашнее пиво и всякие лакомства; поставят их перед ней на стол и скажут, что не дадут ей ничего, пока она не сознается.
   Ну, теперь-то она уж попалась!
   Но Фрэнка не попалась. Она понимала, что долго такого испытания не выдержит, -- голод терзал ее все мучительнее, скоро он доведет ее до такого состояния, когда она перестанет чувствовать и соображать и пойдет на что угодно. Но она не хотела сознаться и пустить дочь по миру, тогда все ее тысячи достанутся чужим. Разве хутор брата не был застрахован на случай пожара? Так кому какое дело до ее денег? Может быть, они захотят еще наложить свою лапу и на деньги, которые она должна получить после смерти отца?
   И вот в сочельник утром, когда тюремный надзиратель готовил ей приманку -- рождественский ужин, Фрэнка выложила свой последний козырь: перегрызла зубами тесемки от фартука и удавилась на дверной ручке.
   
   1898

---------------------------------------------------------------------------------

   Текст издания: Андерсен-Нексё, Мартин. Собрание сочинений. Пер. с дат. В 10 т. / Том 8: Рассказы. (1894-1907). Пер. под ред. А. И. Кобецкой и А. Я. Эмзиной. -- 1954. -- 286 с.; 20 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru