Пожалуй, с его стороны было большой дерзостью ходить на деревяшке, -- он ведь никогда не сражался на войне. Но постепенно люди свыклись с этим фактом, перестали возмущаться и даже дали калеке прозвище "Бигум -- Деревянная нога", хотя сам он называл себя: "Певец Фольмер".
Однажды во время выборов чиновник резко спросил Битума, уж не родился ли он с деревяшкой; а тот только улыбнулся, -- он умел ценить хорошую шутку. Но чиновнику и в голову не приходило, что он сказал что-то смешное, и, разозлившись на Битума, он едко заметил:
-- Какого черта он молчит, будто немой, и смеется?!
Только тогда Бигум сообразил, что чиновнику попросту любопытно узнать о происхождении его деревянной ноги, и он охотно рассказал следующее:
Однажды, во время охоты за китами, он отморозил ногу, началась гангрена, и ногу пришлось ампутировать.
Бигум жил в полном одиночестве на голом, открытом со всех сторон холме к северу от города; его хибарка стояла на самом крутом обрыве над морем. В ясные морозные зимние ночи, когда морская гладь спокойно блестела, он, взяв ружье, отправлялся в лодке по мелководью и пробирался между огромными камнями, потом, улегшись на носу лодки и держа ружье наготове, принимался подражать протяжному крику полярных уток, пока птицы не подлетали к нему на расстояние выстрела. Иногда он совершенно неожиданно натыкался на тюленя, спавшего на большом камне, и бросал в животное свой гарпун.
В середине зимы, когда море, насколько хватал глаз, покрывалось льдом и дикие утки метались в густом тумане вдоль берега в поисках чистой воды, Бигум вырубал во льду прорубь, рядом с ней складывал из ледяных глыб хижину и, взяв в руки ружье, ложился там и стрелял уток, часто убивая по три-четыре штуки зараз.
Однако после нескольких лет такой жизни его стал мучить ревматизм, -- он слишком много времени проводил на холоде, -- и ему пришлось сидеть дома. Больше всего он страдал от болей в ступне, которой у него давно не было, и люди часто невольно смеялись, видя, как Бигум с перекошенным от боли лицом хватался за нижнюю часть своей деревяшки, жалуясь, что у него страшно ломит большой палец на ноге.
Бигум снова принялся за сапожное дело -- свое прежнее ремесло, которое бросил, когда впервые ушел в плавание. Но ему не по душе было тачать сапоги, и он занимался только починкой, лишь бы прокормить себя.
Все остальное время он сочинял песни, подбирал к ним музыку и философствовал.
Особенно хорошо у него получались всякие трогательные и печальные стихи: об отвергнутой любви, о жестокостях турок на войне и о гибели корабля "Альбатрос". Но музыку он сочинял веселую, жизнерадостную и очень любил играть на танцах.
Если в области песен и музыки у Бигума имелись выдающиеся предшественники, то его философская система была совершенно оригинальной: он построил ее на основании собственных наблюдений над обувью, которую чинил. Стоило ему бросить взгляд на ботинки, чтобы сразу определить характер их владельца: скрытный он человек или, наоборот, болтливый, расточительный или скупой.
Так Бигум коротал долгую зиму, а когда у него от голода урчало в желудке, он обращался к нему с длинным нравоучением и, шутливо упрекая его в неумеренном желании быть всегда набитым доверху, говорил:
"Что, опять заурчал? Лучше научись быть поскромнее, именно поскромнее, дружище! Не знаешь разве, что не единым мясом жив человек? Хлеб, если хочешь знать, старина, тоже годится, особо ежели к нему найдется живительная влага. Разве не сказано в писании, что нам всем не вредно опрокинуть иногда стаканчик?"
И, надо сказать, он довольно часто проделывал это.
Он вел себя весьма странно, совершенно не считаясь с присутствием посторонних людей: разговаривал сам с собой или обращался с монологом к своему желудку, без стеснения рыгал или позволял себе что-нибудь худшее, а иногда раздевался при людях и укладывался в постель.
Когда из-за моря прилетели первые скворцы и уселись на отдых перед окнами Бигума, он совсем помешался от радости.
-- Будто все жилочки во мне заговорили, так кровь и играет, -- любил он повторять, сидя за починкой обуви перед окном.
Он восхищенным взором окидывал море, где весна праздновала свой приход. Видел, как ломались и уплывали вдаль льдины, как корабли в гавани подымали паруса и один за другим уходили в море. Снег прямо на глазах таял, а из-под него уже пробивалась трава.
И каждой весной повторялось одно и то же: сколько бы у Бигума ни было работы, он неожиданно отбрасывал ее в сторону, бежал в город и покупал там пару синих плисовых штанов, всегда только синих. Вернувшись домой, он отрезал низ той штанины, которая приходилась на ногу с деревяшкой, затем сшивал отрезанный кусок с одного краю -- получалась хорошенькая шапочка, которую он тут же напяливал на голову. Радуясь, как ребенок, он облачался в новые брюки, а старые наглухо сшивал сверху по поясу так, что получался мешок с двумя отверстиями. В этот мешок он складывал сочиненные им песни, запасные струны для скрипки, фляжку с водой и все, что могло понадобиться в пути, затем вскидывал свой самодельный ранец на спину, завязывал концы бывших штанин узлом на груди и отправлялся встречать весну. Уходя, он оставлял дверь своего дома настежь открытой -- пусть заказчики сами приходят и забирают свою обувь, которую он починил только наполовину или к которой и вовсе не притрагивался.
Вот так Бигум и отправлялся в поход, иной раз до самой зимы. Весь Борнхольм обходил он. Крестьяне, обвязав вокруг пояса вожжи, медленно шли за лошадьми, тянувшими тяжелый плуг по рыхлой весенней земле; изредка то один, то другой приставлял ладонь щитком ко лбу и всматривался в проселочную дорогу; завидя на ней Бигума -- Деревянную ногу, на ходу пиликавшего на скрипке, крестьяне говорили:
-- Ну, значит лето не за горами!
Эта фраза неизменно повторялась ими по весне, когда прилетали аисты.
Бигум пересекал весь остров вдоль и поперек, распевал свои песенки перед батраками и деревенскими девушками, продавал всем желающим текст этих песенок и много раз наигрывал мелодию, пока любители не заучивали ее. Обычно люди тесным кольцом окружали Бигума посреди двора и подтягивали ему. Иногда они были чересчур непонятливыми, а порой придумывали всякие проказы. Бигум подпирал палкой бедро, чтобы дать отдых деревянной ноге -- надо же было и ей отдохнуть! -- проводил смычком по струнам, отзывавшимся стоном и визгом, походившим на завывания голодной кошки, и пел чуть не в двадцатый раз:
Ну-ка, девушка, скорей
Венок себе красивый свей,
Становись со всеми в круг...
Иль отстанешь от подруг?
Деньги Бигум совал в карман, а все полученное натурой отправлял через длинные штанины в свой мешок, висевший у него на спине. Когда зацветала бузина, а сельдь шла метать икру, песенки Бигума -- Деревянной ноги распевались уже в каждом уголке острова. Это было триумфальное шествие поэзии, могущее порадовать любого поклонника поэтического творчества.
Но вот замолкала кукушка, и в небе начинал кружить ястреб, а хлеб с полей возили под крышу, -- тогда Бигум вторично отправлялся в поход. После уборки хлеба в честь праздника урожая повсюду устраивались танцы, и тут скрипка Бигума не замолкала -- он играл чуть ли не целые ночи напролет, и не один месяц. Он тратил очень много сил в это время, которое называл своей "страдной порой", но с честью справлялся с этим делом. По сохранившемуся с давних времен обычаю, на празднике урожая каждый мужчина в отдельности подходил к Бигуму и пропускал с ним по стаканчику, -- всем хотелось посмотреть, сможет ли Бигум устоять на ногах. Бывало, уже несколько человек успевали выпить с Бигумом, а его, по всей видимости, и хмель не брал; он вообще никогда не напивался так, чтобы свалиться под стол.
Спирт все же действовал на него; об этом можно было судить по его бурным возражениям против прозвища Битум--Деревянная нога: он во всеуслышание заявлял, что его имя -- Певец Фольмер, а потом принимался играть с еще большим подъемом, особенно когда замечал, что его хотят позлить. Тогда Бигум, еле кончив один танец, без всякой передышки принимался играть другой, начиналось своего рода состязание между музыкантом и танцующими. Парни притопывали каблуками и, крепко прижимая к груди каждый свою девушку, проносились в танце мимо Битума, выкрикивая прямо в лицо ему задорные словечки; музыкант ускорял темп игры, с молниеносной быстротой водил смычком по струнам, так что скрипка под конец издавала какой- то сплошной вибрирующий звук, похожий на визг. Потом внезапно музыка взрывалась бурным вихрем звуков, от которых у простого смертного могла лопнуть барабанная перепонка, и все спутывалось в дикой, как бы бесовской пляске, а девушки, полумертвые от усталости, прямо валились на пол.
После такой пляски парни выжимали пот из своих курток, а Бигум и во время перерыва между танцами тихонько наигрывал на скрипке, -- с какой стати ему было прекращать музыку?
Иногда случалось, что дело доходило до драки, особенно если среди батраков были шведы. Тогда лицо Бигума оживлялось: видно было, что он с интересом ждет чего-то. Он знал, что в стоячем положении совершенно беспомощен, -- любой ребенок мог толкнуть и свалить его с ног. Зато у него была необыкновенная сила в руках, -- ведь оно и понятно, раз нога-то всего-навсего одна, -- он мог легко справиться с противником, если только сидел выше него. Тогда он отбрасывал скрипку в сторону, карабкался на свои импровизированные подмостки -- большой стол -- и усаживался, потом принимался быстро отвинчивать свою деревяшку и, взяв ее в одну руку, жадно наблюдал за дракой, выжидая, когда она перекинется поближе к нему, чтобы вмешаться.
Опадала листва с деревьев, осенние бури бушевали над островом, и пенистые морские волны докатывались до хижины Бигума. Сам он уже морщился от боли, все чаще хватаясь рукой за низ деревянной ноги. И наступал день, когда он окончательно залезал в свою берлогу.
Так проходил год за годом, без всяких перемен.
Но однажды весна сыграла с ним первоапрельскую шутку.
Разве на этот раз он не сидел, как обычно, у окошка, поджидая приход весны, не ощущал ломоты в костях? Как бы там ни было, вместо того чтобы покупать себе новые брюки и делать из отрезанной штанины шапочку, а старые брюки перешивать на мешок, он вдруг взял и отправился к официальному глашатаю городка -- барабанщику, который должен был оповестить всех жителей, что Бигум ищет себе невесту. Значит, этот поэт хочет расстаться со своей свободой, надеть на себя рабское ярмо и, как все прочие смертные, надрываться от работы, чтобы прокормить жену и детей?! Нет, он просто сошел с ума!
А в это время барабанщик ходил по главной улице городка, по всем переулкам, и в ответ на барабанный бой любопытные показывались в окнах, подбегали к дверям, чтобы посмотреть на барабанщика, послушать, что он кричит.
"Трам-та-там! Трам-та-там!
Одинокий человек на деревянной ноге ищет себе верную спутницу жизни. Красота не имеет значения, лишь было бы доброе сердце. Хорошее обращение гарантируется. Ответ можно положить под большой камень около хижины на прибрежном холме".
Жители городка с любопытством вытягивали шеи вслед глашатаю и так восторгались этим новым, заимствованным в чужих краях способом подыскания жены, что им и в голову не пришло подшутить над Бигумом.
Этой весной Бигум никуда не пошел и остался дома. Каждое утро он с нетерпением бежал к огромному камню и переворачивал его по нескольку раз, надеясь найти письмо, но -- увы! -- письма не было. Пожалуй, ему так ничего и не дождаться, -- ясно, что всему виной его деревянная нога.
Сначала он собирался было совсем не упоминать в объявлении о том, что он калека, но честность одержала верх: в делах любви надо быть всегда честным, -- разве сам он не был певцом несчастной любви и не грозил карой обманщикам? Время покажет, будет ли вознаграждена его честность.
Наконец, как-то утром он нашел под камнем записку:
"Я вдова с двумя уже похороненными детьми. У меня любвеобильное сердце и кое-что прикоплено.
Твоя
Ане Петерс
я у своей матери в Бундтармене".
Бигум до того обрадовался письму, что побежал тут же домой, схватил ружье и выстрелил прямо в воздух. Три раза подряд стрелял он в синеву. Ура! Вот награда за его честность! Она согласна выйти за него, несмотря на его деревяшку и все прочее! К тому же она однажды была замужем, а это -- лучшая гарантия, что у нее обходительный характер.
Бигум отправился в город, важно и медленно выступая, -- шаг вперед, два, три на месте! Он решил пойти к портному и заказать себе новый костюм -- специально для свадьбы. Не из синего плиса, нет, а из настоящей шерсти. Стой, может лучше из камвольной ткани?.. Надо будет посоветоваться с портным. Потом следовало бы навестить пастора и сразу заказать церковное оглашение. Но прежде всего необходимо зайти за метрикой невесты, а кстати и взглянуть на нее самое мельком.
Ане Петерс сидела за ткацким станком и ткала тонкое полотно, когда вошел Бигум. Она была огромная и толстая. Ну и чудесная у него жена! Бигум ликовал в глубине души, но держал себя очень строго: как только с делом было покончено, собрался домой и, лишь выйдя на улицу, произнес торжественный монолог.
Бигум отправился в церковь, когда там делали оглашение, -- он лично желал удостовериться, что все идет, как положено. Пасторы ведь очень часто жульничают, но Бигум ни слова не позволит выкинуть из оглашения! Перед вторичным оглашением он побрел в Бундтармен, чтобы захватить с собой в церковь и невесту, -- ему очень хотелось доставить себе маленькую радость.
Теща угостила его самодельным кофе из пережаренной ржи, и Бигум выпил целых две чашки да подбавил туда и водочки. Кофе оказался очень вкусным, прямо чертовски вкусным! Его смутило только одно, что Ане несколько тяжело ступала правой ногой, когда вся разряженная вышла к нему. Потом он сразу позабыл обо всем, придя в восхищение от ее великолепной фигуры. Прямо настоящая шаланда, распустившая все паруса! Точно "Альбатрос", пока он не пошел ко дну! Ну и жена у него, просто прелесть!
Спускаясь с лестницы, Бигум припадал на здоровую ногу, за ним следом шла Ане; она даже не подобрала платья, когда переступала со ступеньки на ступеньку, и чуть не споткнулась. Но уж на последней-то ступеньке ей пришлось приподнять краешек юбки, -- надо было перешагнуть через порог. Вот тогда-то Бигум и увидел, что одна нога у Ане короче другой.
Пораженный, он молча показал своей палкой на ее ногу, но Ане Петерс смущенно улыбалась, позабыв даже опустить платье. Тогда Бигум быстро повернулся кругом и зашагал домой.
Полный крах!
Самого себя он уважал, но терпеть не мог калек, особенно хромых. И вот судьба вздумала сыграть с ним злую шутку! Невеста была колченогая, ей-богу колченогая! Обошла, обманула его, позорно провела за нос!
Стоя перед своим домиком, Бигум все размышлял, уставясь бессмысленным взором в небо, пока не пришел к выводу, что он -- обманутый любовник, которому она разбила сердце. Вдруг его глаза загорелись, он вприпрыжку добрался до дома и принялся сочинять -- и почувствовал тайное удовлетворение оттого, что, как ему казалось, он никогда не сочинял таких хороших и красивых стихов про обманутую любовь, как в этот раз. А теперь он сам испытал все это в действительности...
Эти стихи были венцом его поэтического творчества! А пока он их сочинял, его горе постепенно улетучивалось и под конец сменилось самым благодушным настроением.
Боже мой! Ну что ж такого, что колченогая! Зато, может, она самый прекрасный человек! Правда, она утаила про свое увечье... А разве он сам не собирался поступить точно так же?.. Занятно бы посмотреть ее ботинок, как он сделан, -- разумеется, когда они будут женаты! Если бы ему раньше пришлось хоть раз увидеть ее обувь, он моментально бы сказал, что Ане хромает.
И Бигум снова начал думать об ожидавшей его радостной жизни и мечтать о любви.
В самый день свадьбы приключилось одно обстоятельство, чуть было не наделавшее переполоха. Портновский ученик принес Бигуму синий шерстяной костюм, а когда жених начал надевать его, чтобы отправиться в нем прямо в церковь, оказалось -- портной по ошибке отрезал не ту штанину. Но Бигум и не'подумал отложить свадьбу: он быстро принял решение и надел брюки задом наперед. Правда, теперь у них был довольно неприглядный вид: спереди нависали пузырем, как будто нарочно на толстый живот припустили материи, а сзади брюки, пожалуй, сидели еще хуже. Помимо всего прочего у них имелись и другие неудобства. Ну да ничего, сойдет!
И все сошло как нельзя лучше, -- хоть и много смеху было во время венчанья, -- в сто раз веселее, чем на свадьбе шведа Андерса: тот, стоя перед алтарем, на каждый вопрос пастора отвечал: "Да, черт меня побери!"
Таким образом, Бигум обвенчался с Ане Петерс, которую все запросто называли колченогой Ане.
Вскоре после свадьбы молодые начали ссориться, -- правда, их ссоры продолжались не дольше, чем требовалось для желудка переварить хороший обед. Дело в том, что Ане любила сладко поесть, а Бигум был равнодушен к еде. Они жили мирно и тихо, пока она не доела всех запасов, привезенных в день свадьбы от матери. Когда же ей понадобилась новая провизия, а ее у Бигума в кладовой не оказалось, Ане начала воевать с мужем.
Бигум считал, что еда для двух любящих сердец -- дело второстепенное, и прибегнул к своему испытанному и универсальному способу: начал произносить монологи. Но уговорить Ане было гораздо труднее, чем собственный желудок. Она прерывала мужа на каждом слове и требовала еды, а если он прикидывался, что не слышит ее, и спокойно продолжал ораторствовать, она приходила в ярость. Раза два она даже вцепилась Бигуму в волосы, но, к счастью, он вырвался, и победа ей не досталась.
После своего второго поражения Ане не помышляла больше воздействовать на мужа силой, а принималась выть, визжать и бранить его почем зря. Бигум в ответ даже рта не раскрывал, считая это ниже своего достоинства, прикладывал к подбородку скрипку и тотчас же начинал играть, подражая визгу и всхлипываньям Ане.
Однажды у них произошла жаркая ссора. Ане тихо плакала и осыпала мужа упреками, а Бигум, как всегда, играл на скрипке, выводя на ней жалобную мелодию. Неожиданно Ане, разозлившись, принялась громко визжать. Скрипка немедленно повторила те же высокие, протяжные ноты...
Ну просто никакого спасенья нет, трудно дальше так жить... И Ане, вне себя от горя, бросилась из дома и побежала прямо к обрыву над морем. Бигум, зажав скрипку подмышкой, медленно следовал за ней.
Ане Петерс спустилась на берег и вошла в воду, чтобы утопить в волнах свое горе, а на берегу, опираясь на палку, стоял Бигум. Дно в этом месте было очень отлогое, Ане все брела и брела вперед, пока вода не дошла ей до плеч; еще два шага -- и она больше не будет страдать!
Отчего же Бигум как пень стоит на берегу и даже не сдвинется с места, как будто ему все равно? По правде сказать, он мог бы сейчас броситься и спасти ее, коли они расстаются навеки! Вряд ли, впрочем, это ему удастся, -- прежде чем он доберется до нее, она успеет сделать два последних шага и утонет.
А хотелось бы перед смертью узнать, любят ли тебя хоть капельку!
Ане долго размышляла и от холодной воды совсем продрогла, а Бигум все не двигался. Нет, уж лучше взять да утопиться! Она собралась было сделать решительный шаг, но вместо этого пошла к берегу.
Теперь настал черед Бигума. Он отбросил скрипку в сторону и ступил в воду. Ну слава богу! Значит, ее муж просто не решался пойти за ней... Ане быстро шла ему навстречу, а Бигум, подняв палку, начал бить жену, с каждым ударом загоняя ее все глубже и глубже в море. Только когда вода дошла до шеи, Ане запросила пощады, и Бигум сменил гнев на милость.
Выбравшись, наконец, с женой на сушу, Бигум снова взял в руки скрипку и направился домой. Он шел впереди, наигрывал марш и тут же сочинял к нему слова:
После такого купанья оба простудились и слегли. Две ночи и два дня пролежали они на широкой кровати, повернувшись спиной друг к другу. На полу валялась деревянная нога, а к ней трогательно прижался ботинок с уродливой ноги Ане. Но между супругами царил раздор, словно обоюдоострый меч.
На третье утро Ане слегка повернула голову к мужу, он тоже повернул свою, а потом они оба разом улыбнулись друг другу. Постепенно они все больше поворачивались, улыбаясь один другому, и, наконец, слились в объятиях.
А когда лед был сломан, дальше все пошло уж как по маслу.
Каждый из них решил пораньше встать и вскипятить для другого чай из бузины. И вот они уже сидят на краю кровати и мирно болтают; он шнурует ей высокий ботинок, а она пристегивает ему деревянную ногу. Ах, бедные, милые изъяны природы! И как это получилось, что она упрекала его, а он изводил ее? Ведь именно увечье сблизило их друг с другом, выделяло их среди прочих людей.
Казалось, отныне дух согласия воцарился в домике Бигума. Стоило им только заговорить о чем-нибудь, как у них оказывалось одно мнение. До завтрака они успели побывать в городе и купить синие плисовые штаны. Потом Ане отрезала кусок на шапочку, зашила сверху старые штаны наглухо, и Бигум набил свой мешок. А когда солнце стояло в зените, супруги уже шли по дороге -- встречать весну. Завидя их издали, крестьяне останавливались у плугов и говорили:
-- Ну, теперь лето не за горами?
Точно такими же словами встречают и прилет аиста.
С тех пор не было случая, чтобы между супругами когда-нибудь пробежала черная кошка, -- они были прямо созданы друг для друга. Бигум играл на скрипке, Ане пела, -- и так они обходили весь остров. Когда Бигум уставал тащить мешок, Ане взваливала его себе на плечи.
Текст издания: Андерсен-Нексё, Мартин. Собрание сочинений. Пер. с дат. В 10 т. / Том 8: Рассказы. (1894-1907). Пер. под ред. А. И. Кобецкой и А. Я. Эмзиной. -- 1954. -- 286 с.; 20 см.