Андерсен-Нексё Мартин
Революция женщин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Мартин Андерсен-Нексё.
Революция женщин

   Небо в Андалузии синее, синее! Там, вверху, восседает мадонна, скорбная матерь, и вымаливает у бога мир и благословение людям. Там же пребывает и сам господь, занятый распределением своего кроткого милосердия. Много у него возни с длинными списками грешников, за которых ходатайствуют его любимые угодники. Ведь каких только просьб не исполняют святые отцы, если аккуратно и обильно жертвовать им оливковое масло! Один излечивает переломы костей и удаляет мозоли; второй заботится о степенных любовниках для вдов и о пылких обожателях для молодых красоток; третий разыскивает потерянные вещи и находит состоятельных и спокойных жильцов без шумного потомства...
   Земля соперничает в святости с небом и его жителями; ласково улыбаясь тропическому солнцу. Она забыла о проклятии грехопадения и предпочитает падающий сверху дождь человеческому поту.
   У людей для самосохранения есть превосходный эликсир -- их легкомыслие: они довольствуются настоящим и возлагают безграничные надежды на будущее. Не беда, что только немногие могут пить местное вино. Кипит кровь, болтает без устали язык, а мысли недвижны, как скалы. Свет и воздух тоже опьяняют, и человек молит лишь б куске хлеба и о досуге для мечтаний. Все радуются и довольны, покуда раздаются звуки кастаньет, й даже у семидесятилетних старцев одна нога готова иногда отплясывать фанданго, а другая -- хоту. Для Того, у кого есть в кармане хоть несколько грошей на хлеб, жизнь в Андалузии легка и прекрасна. А многие их имеют только в хорошие времена...
   Но теперь настали тяжелые времена. Рабочие остались без заработка и вынуждены просить милостыню, а на углах улиц нищие, не получающие подаяния, подумывают о работе. Но и то и другое одинаково безнадежно.
   Цена на хлеб возросла. Она дошла уже до двадцати сентимов за фунт вместо прежних десяти. А вот старики еще помнят дни, когда хлеб стоил всего восемь сентимов.
   Тогда его можно было иметь вдоволь, теперь же приходится сильно себя урезывать и даже недоедать. А это -- дело известное -- ведет людей на кладбище...
   Однажды собрались рабочие Гранады и пошли по улицам с черным флагом. Перед домом префекта они остановились и стали требовать работы. На балкон вышел префект в парадном мундире, с треуголкой в руках и сказал, что муниципалитет уже занят обсуждением мер для борьбы с бедствием. Он провозгласил многолетие королю и удалился, а недовольные рабочие покорно побрели домой. Только булочники не принимали участия в демонстрации, -- они воспользовались этим случаем и накинули четыре сентима на каравай.
   Вечером городские советники собрались на заседание, чтобы обсудить происходящее. Все они восхищались дипломатической ловкостью, с какой префект предотвратил мятеж, и единогласно постановили послать правительству в Мадрид телеграфное донесение о событиях, с просьбой наградить отличившегося чиновника орденом.
   Гранада лежит в излучине, между отрогами Сиерры-Невады. Внизу, на равнине, поселились более состоятельные люди, а выше, где один дом как бы валится на другой, живут ткачихи. Но городу этого мало, он забирается еще выше и заканчивается лачугами, которые кажутся подвешенными к узким террасам; наконец, на самом верху, сбоку горы, в многочисленных пещерах, обращенных па юг, ютятся бедняки и цыгане.
   Здесь, на вершинах Альбайсина, мужского населения очень мало, преобладают женщины: вдовы, дошедшие до нищеты вследствие потери кормильца, и матери семейств, не имевшие законных мужей и вкусившие радость мимолетной любви, которая не принесла им ничего, кроме забот на всю жизнь, -- ибо в Андалузии дети живут на счет родителей до самой их смерти.
   К вечеру слух о том, что цена на хлеб дошла до двадцати четырех сентимов, дополз до пещер Сакре-Монте.
   -- Скоро хлеб будет стоить дороже, чем мы сами со всеми нашими потрохами, -- сказала сухая, как спичка, женщина, которая, прислонясь к каменному кресту, кормила ребенка.
   Она болезненно улыбнулась и отняла младенца от груди. Рот ребенка был красен от кровоточащей груди матери. Поцелуями мать стерла кровь с губ ребенка и прилегла отдохнуть у подножия креста. Позже ее заметили соседи и внесли в лачугу...
   На рассвете на горе началась какая-то суматоха. Мать, кормившая ребенка, скончалась, и пришли люди, чтобы взять ее труп. Женщины суетливо забегали; некоторые при виде покойницы крестились, другие взывали к мадонне. Смерть была для них обычным явлением: они привыкли воспринимать ее так, как и все, что преподносит им жизнь, а свойственное их природе легкомыслие помогало им относиться к самому факту исчезновения человека без особой печали. Но на этот раз жестокая действительность всколыхнула в их сердцах какое-то новое чувство. В найденном ночью трупе женщины, по которому ползал озябший ребенок, отыскивая грудь матери, они усмотрели какое-то предзнаменование.
   -- Значит, голод собирается уходить, -- сказала одна из женщин, когда не совсем трезвые носильщики начали спускаться в долину с мертвым телом.
   -- Да, на кладбище! -- ответила другая.
   В горах быстро нарастало волнение. Кладбище -- вот к чему сводится вся жизнь! Тяжелое зрелище сразу уничтожило все мнимые надежды и до невероятной степени обострило ощущение страшной действительности, расцвеченной блеском фантазии; в мечтах и наяву все стремились лишь к тому, чтобы наесться досыта. И в хаосе мыслей и в буре криков один возглас: "Pan a ocho!" [Хлеб по восьми сентимов! -- исп.]
   Pan a ocho! Хлеб по восьми сентимов, как в прежние времена! Вот счастье, вот возвышенный идеал, к которому все стремятся. В ответ на этот вопль из каждой пещеры выбегала оборванная, полуодетая женщина и присоединялась к другим.
   "Pan a ocho!" В этих словах, сопровождаемых беспорядочными жестами, нашли себе выражение все чувства женщин. Толпа покатилась вниз по извилистой дороге, ведущей в долину, и быстро возрастала: ведь детям нищеты нет числа!
   Вид этих женщин был ужасен! Рябые и грязные, со струпьями на руках и висках, с морщинами на лицах от ослепительного солнца, заставлявшего их в течение долгих лет щурить глаза! Нужда не красит... Их буйное настроение росло по мере того, как толпа увеличивалась. Они возбуждали друг друга криками и угрозами, тащили с собой дубины и поленья, выламывали из окаймлявших дорогу стен острые куски черепицы и сбрасывали их вниз, на крыши домов, яростно крича: "Pan а ocho!"
   Этот воинственный призыв врывался в хижины и лачуги, отвечал мечтам их обитателей, вызывая ответное "Pan a ocho!" Словно вихрь, несся он по горам, сотрясая воздух Альбайсина. Он поставил всех на ноги, и только лежавший внизу город, город богатых, продолжал спать безмятежным утренним сном.
   Вверху, на откосе, стояла церковь. На площади перед нею была врыта в землю старая пушка. Женщины ногтями отрыли ее и водрузили на парапет. И дряхлое орудие, которое время зарядило песком и камнями, грозно уставилось на долину... А живой поток людей все катился вниз по бесконечным извилинам Альбайсина...
   "Pan a ocho!" Город ткачих откликнулся на зов и выслал своих представительниц. Мужчины хотели к ним присоединиться, но их освистали.
   -- Не надо нам вашей помощи! Убирайтесь!
   Обезумевшая от гнева толпа, босоногая, вся в лохмотьях, ворвалась на базарную площадь.
   Здесь они столкнулись с похоронной процессией, которая сопровождала умершую женщину. По андалузскому обычаю, покойница лежала открытая, со скрещенными на груди руками -- в знак того, что она была матерью. Она была одета в свое лучшее платье. Девушкам в сложенные руки кладут букет из нераспустившихся цветов.
   Мертвую узнали.
   -- Это она! Смотрите, как она нам улыбается! -- воскликнула одна из женщин. -- Она святая! Она великомученица голода!
   Раздались дикие вопли. Носильщиков окружили, отняли у них труп. Возбужденная до последней степени толпа понесла его на плечах.
   Голод, буйный и неукротимый, вырвался наружу, все заглушая вокруг ревом своих десяти тысяч открытых ртов. Хриплые проклятия, бешеная брань и дьявольский хохот наполняли воздух. Миновав Сакатин, процессия, впереди которой двигались носилки с мертвым телом, спустилась к Виварембле. Стекла магазинных витрин со звоном посыпались на землю, разбитые камнями. Сотни рук ломали ставни и двери лавок, разбрасывали товары.
   Молодой жандармский офицер, известный своей красотой и щегольским видом, подъехал к толпе и пытался ее успокоить. Его освистали и закидали грязью.
   -- Тьфу! Как он уродлив!
   -- Как отвратительно сидит он на лошади!
   -- Бейте его!
   Офицер не выдержал натиска и, повернув лошадь, ускакал, а вслед на его блестящий мундир полетели грязь и черепки.
   Женщины ворвались в большую булочную, принадлежавшую председателю союза пекарей, и, окружив хозяина, закричали, грозя ему камнями:
   -- Скажи: "Pan a ocho!"
   -- Сеньоры, сеньоры, -- лепетал тот, дрожа от ужаса.-- У меня есть хлеб, мука, пирожные. Берите все, что найдете в магазине... Но только не трогайте меня!
   -- Скажи: "Pan а ocho!" -- заревело с полсотни голосов.
   -- Pan a ocho! -- пробормотал он.
   -- Здесь-то ему нетрудно это сказать! Пусть он громогласно заявит об этом на улице!
   Пекаря вытащили из лавки и повели с собой. Ударами' и пинками его заставляли кричать вместе с толпой.
   -- Слышите, как громко кричит булочник?
   -- Да, он заодно с нами, этот добрый человек!
   -- Кто бы мог подумать, что он первый повысил цену!
   -- Какой он жирный, этот милашка!
   -- И какой добродушный!
   Ему щипали руки и ноги, хватали за подбородок, гладили по голове. Одна женщина, у которой нижняя часть лица была изъедена волчанкой, наклонилась, чтобы поцеловать его. Он упал без чувств на дорогу и остался там лежать.
   Тем временем головная часть толпы, предшествуемая носилками с трупом, заполнила широкую площадь. Остальные поспешили вслед. На повороте они нагнали молодую женщину, направлявшуюся в собор к утренней мессе. Ее окружили.
   -- Скажи: "Pan a ocho!" -- кричали они.
   Она в ужасе взглянула на искаженные, словно изрытые оспой, лица и такие красные, как будто они только что были под кровавым дождем.
   -- Иисус! Мадонна! Владычица души моей! -- простонала она, падая на колени. -- За какие грехи я очутилась среди такого сброда?
   -- Вы слышите: "такого сброда"! Она презирает нас!
   -- Хватайте ее! -- раздались голоса. -- Тащите за собой!
   Но толпа уже неслась дальше.
   -- К префекту! К префекту!
   Все бросились вперед, позабыв о стоящей на коленях женщине.
   Префект жил на краю города, откуда открывался вид на Вагу и Сиерру-Неваду. В доме только что встали, и все окна были открыты навстречу утреннему солнцу. У одного из них, в нижнем этаже, за железной решеткой, танцевала, напевая, молодая девушка. Она была в коротком утреннем платье, с распущенными по плечам волосами. У нее были большие глаза. Она разучивала севильяну и щелкала кастаньетами, украшенными длинными разноцветными лентами, которые развевались вокруг ее нежных рук. На минуту она остановилась, чтобы перевести дыхание, а потом, продолжая веселый мотив, быстро отбила три такта, подбоченилась, слегка склонила голову и понеслась по комнате в бурном движении задорного танца.
   
   Люблю я брата
   И мать свою,
   Отца родного,
   Как жизнь, люблю.
   
   Но всех милее
   Мне друг один:
   Красотки сердца
   Он властелин.
   
   Вдруг она застыла на мгновение в неподвижной позе и переменила ритм. Ее поднятые руки стали плавно опускаться и подниматься, то сближаясь, то разъединяясь, в то время как пальцы защелкали кастаньетами, ноги быстро передвигались в танце, а губы, подражая звукам гитары, подпевали: плим-плим, клинг-клинг! плим-плим, клинг-клинг! плим-плим, клинг-клинг! Сделав крутой поворот, девушка закружилась, как волчок, и звонко защелкала кастаньетами над головой.
   И снова послышалось:
   
   Не пытайтесь узнать
   Ни отец родной, ни мать,
   Не пытайтесь узнать,
   Кто посмел поцеловать
   В эту ночь
   Вашу дочь!
   
   Внезапно девушка остановилась, резко оборвав пляску, прислушалась и засмеялась: до нее донесся крик: "Pan a ocho!" Что бы это могло значить? Это звучало забавно! С минуту она стояла, подбоченясь, словно выжидая, потом сделала несколько прыжков, пробуя, нельзя ли танцевать под новую песню: "Pan a ocho! Pan a ocho! Тра-ля-ля! Тра- ля-ля!" Но у нее ничего не выходило. Между тем шум и крики все усиливались, и девушка подошла к окну. Она увидела разъяренных женщин, бежавших к дому, где она жила. Они несли труп, и она слышала, как они громко требовали:
   -- Пусть выйдет префект!
   В испуге девушка выбежала из комнаты.
   Толпа, отшвырнув привратника, ворвалась к префекту, вытащила его с буйным ликованием на улицу и заставила присоединиться к шествию, которое двинулось дальше, по направлению к муниципалитету.
   -- Там, -- кричали разбушевавшиеся женщины, -- начальник города должен будет судить булочников и дать народу хлеб.
   Префект, с обнаженной головой, пытался возражать; но ни просьбы, ни угрозы ему не помогли, и он был вынужден присоединиться к бурной процессии.
   На площади перед муниципалитетом женщины остановились. Префекту удалось ускользнуть от своих мучительниц через ворота муниципалитета. Толпа вопила: "Хлеба, хлеба!" -- и хотела броситься вслед за ним. Но ворота захлопнулись.
   Некоторое время в воздухе стояли шум и визг, перешедшие мало-помалу в глухой ропот. Все глаза были обращены к балкону, в ожидании, что префект выйдет и произнесет речь, как он это обычно делал в день рождения короля. Но глава города не показывался.
   Тогда из толпы понеслись угрозы и брань. Префекта называли трусом и изменником.
   -- Он обманул нас!
   -- Он заодно с нашими палачами!
   Стекла муниципалитета зазвенели. Толпа принялась ломать ворота. Вдали показалось несколько полицейских, но их прогнали камнями.
   -- Подайте нам префекта! Мы хотим с ним говорить!
   Вдруг раздался стук копыт, и в то же мгновение отряд конных жандармов влетел сомкнутым строем на площадь, размахивая обнаженными саблями. Многие женщины попали под копыта лошадей, а еще больше женщин было раздавлено толпой, так как задние ряды, чтобы избежать наскакивавших на них всадников, напирали на передние, и те падали на мостовую. С проклятиями и пронзительными криками женщины разбегались по боковым улицам. На площади остались победоносные жандармы и несколько раненых женщин, пытавшихся доползти до фонтана и укрыться за его решеткой. А посреди площади -- как нечто единственно нерушимое -- осталось тело умершей с голоду матери, вчерашней страдалицы и завтрашней святой.
   
   1895

---------------------------------------------------------------------------------

   Текст издания: Андерсен-Нексё, Мартин. Собрание сочинений. Пер. с дат. В 10 т. / Том 8: Рассказы. (1894-1907). Пер. под ред. А. И. Кобецкой и А. Я. Эмзиной. -- 1954. -- 286 с.; 20 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru