Алданов Марк Александрович
В Швейцарии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из цикла "Не-сантиментальное путешествие".

Марк Алданов.
В Швейцарии

   Говорит португальский делегат, министр иностранных дел, Фернандо Аугусто Бранко, еще молодой, очень тоненький человек с огромной жемчужиной в галстухе, с победоносным выражением лица. Глава португальской делегации в полном восторге от всего: от "пакта", от конференции, от речей других ораторов. "Никогда -- восклицает он, -- никогда историческая дискуссия не велась с большим благородством и с большей широтой взгляда... Талант ораторов, их авторитет, инструкции их правительств, были на высоте величия проблемы... Cedant arma togae! Да уступит сила закону, таково высокое вожделение народов" [Перевод везде дословный по официальному тексту].
   Португальский министр говорит с необычайным энтузиазмом, но несколько дольше, чем нужно. Немного вредит ему еще и то, что говорит он на французском языке "самоучителя в две недели" ("Ne dites pas: si j'aurais. Dites: si j'avais"). Пока Фернандо Аугусто Бранко читает по бумажке, еще ничего.
   Но как только министр от бумажки оторвется, он с непостижимым постоянством начинает говорить "la pacte", "de la pacte", "à la pacte" (жаль, что в самоучителе это не было предусмотрено ("Ne dites pas: la pacte. Dites: le pacte"). Французская делегация слушает хладнокровно, она здесь ко всему привыкла.
   Министр категорически заявляет (к общему успокоению), что Португалия решила не вести никаких завоевательных войн. Это соответствует и ее историческим традициям. "В течение восьми столетий своей истории Португалия никогда не вооружалась для завоевательных целей. Рыцари, основавшие наше государство, боролись лишь за его независимость и позднее за его территорию. Отважные мореплаватели наших каравелл..."
   Отважные мореплаватели португальских каравелл не в состоянии бороться со скукой, все крепче овладевающей высоким собранием. Во втором ряду кресел сияет радостной улыбкой какой-то долговязый негр, -- не знаю и до сих пор, какую страну он представлял и что именно так его радовало; но светлая улыбка не покидала негра на всех заседаниях, на каких мне довелось быть. Другие делегаты вполголоса вяло переговариваются с соседями. Многие читают газеты. В киоске, рядом с залом, продаются газеты на всех языках мира. На делегатских пюпитрах все же преобладают свежие номера "Journal de Genève".
   Швейцарские газеты очень благожелательно относятся к конференции. Они, разумеются, не могут печатать все речи полностью, но из каждой воспроизводят наиболее сильныя места, сопровождая их одобрительными примечаниями вроде: "Mais oui!" или "On ne saurait mieux dire" или "De longs et unanimes applaudissements saluent ce vibrant appel".
   Насчет "продолжительных единодушных аплодисментов", это не всегда исторически точно. Но, во-первых, так выходят две лишних строки, -- надо жить и швейцарскому собрату; а во вторых, маслом каши не испортишь, -- такой сладкой хорошей каши. Рукоплескания, кстати сказать, разрешаются только делегатам. В ложах для дипломатического корпуса, для печати, для публики, везде висят надписи: "Просят не аплодировать".
   Глава португальской делегации всецело присоединяется к мысли о том, что нужно установить пределы и для тяжелой артиллерии, и для супердредноутов, и для воздушного флота. Португалия готова пойти "а все эти ограничения. Она согласна поддержать соответственные предложения, -- разумеется, если они будут приняты и всеми другими державами.
   Затем Фернандо Аугусто Брайко отмечает одно важное обстоятельство, впрочем скромно добавив, что на это обстоятельство уже до него обратили внимание Конференции и некоторые другие ораторы: в мире, оказывается, сейчас происходит экономический кризис, с которым несомненно связан и вопрос о вооружениях. Однако Португалия, по решительному заявлению министра, в мировом экономическом кризисе совершенно не виновата: напротив, она все сделала для того, чтобы смягчить мировой кризис. Тут министр иностранных дел ссылается на деятельность своего товарища по правительству, португальского министра финансов, доктора Оливейра Салазар "qui а bien mérité de son pays et de la communauté internationale".
   На высоком председательском кресле мирно дремлет Артур Гендерсон. Слева от него что-то рисует на бумажке сэр Эрик Дреммонд. Во втором ряду сияет улыбкой долговязый негр. Скука в зале принимает истинно-трагический характер; не помог и гениальный финансист доктор Оливейра Салазар, существование которого "Конференция по сокращению и ограничению вооружений" приняла к сведению без бурного волненья и без страстного любопытства. Вопрос, вероятно, занимающий многих посторонних людей в зале: "Как ему не совестно, этому Фернандо Аугусто Бранко?" -- не существует для делегатов Конференции по сокращению и ограничению вооружений. Каждый из них либо уже сказал, либо еще скажет приблизительно такую же речь. Степень интереса к ней будет зависеть главным образом от военно-политического могущества державы делегата.
   -- ..."Monsieur le Président, Mesdames, Messieurs!.."
   Все мгновенно оживляются: такое обращение после пятидесяти минут речи явно означает близость ее конца. Оно всегда подчеркивается торжественной интонацией оратора, приступающего к вдохновенной peroraison. Но Фернандо Аугусто Бранко произнес заключительное обращение еще торжественнее, чем это обычно делают ораторы. Причина выясняется немедленно. Оказывается, главный свой эффект португальский министр иностранных дел приберег под конец. Конференцию ждет весьма важное и приятное известие:
   -- ... La délégation du Portugal a la satisfaction, en ce moment, de vous annoncer...
   Голос читающего по бумажке оратора прерывается от радостного волнения.
   -- ... comme gage positif de sa sincérité...
   Последняя передышка перед сенсацией, -- зачем так нас мучит этот жестокий человек?
   -- ... que le Gouvernement de la République Portugaise a décidé de donner son adhésion à l'Acte général d'arbitrage!"

* * *

   Рукоплескания. Оратор сходит с трибуны с видом Наполеона, отказавшегося от мировой власти ради всеобщего примирения народов. Возвращаясь на свое место, он, по классическому выражению, "принимает поздравления своих друзей".
   Из-за бархатной коричневой портьеры торопливо входит в зал Андре Тардье. Он опоздал на заседание и пропустил речь оратора. Может быть, ему еще не известно, что Португалия согласилась присоединиться к всеобщему договору об арбитраже! Может быть, он даже не знает, к кому именно относятся рукоплесканья Конференции. Это ничего не значит: Тардье рассеянно, на ходу, присоединяется к аплодисментам высокого собрания, -- здесь никогда не мешает похлопать.
   Похлопав, французский министр, так же на ходу, любезно здоровается с другими делегатами, -- по-видимому, говорит каждому что-то очень приятное: о погоде? о державе делегата? об его вчерашней блестящей речи? У последнего стола -- между двумя дипломатическими ложами -- Литвинов снисходительно протягивает руку. На лице Андре Тардье появляется его автоматическая приветливая улыбка. Он пожимает руку народному комиссару и, не сказав ни слова, торопливо проходит дальше.

* * *

   По моим наблюдениям (быть может, кое-в чем и ошибочным, хотя я проводил в зале долгие часы), члены Конференции могут быть разделены на три разряда: одни с большевиками не здороваются (небольшое меньшинство, во главе с американцами), другие сдержанно-учтивы, третьи рассыпаются в любезностях. Не приходится судить по этому признаку о государственном строе страны или о политических убеждениях делегата. Так, например, весьма холодны венгры, -- вероятно, приятное воспоминание, оставленное у графа Аппоньи Бэлой Куном, сильнее всяких политических соображений. Зато чрезвычайно, прямо на диво, любезны итальянцы. С итальянскими фашистами в проявлениях симпатий к большевикам могут поспорить только германские антифашисты. Из англичан Гендерсон ведет себя довольно сдержанно -- вроде Тардье. А столп Национального правительства сэр Джон Саймон, говорят (я при этом не был), после речи Литвинова подошел к народному комиссару и демонстративно пожал ему руку, -- вероятно, эта умная демонстрация относилась к идее разоружения...

* * *

   Речь португальского делегата была первая, которую я слышал в Женеве. Некоторые другие ораторы говорили потом много лучше. Но большинство говорило точно так же. О форме и упоминать незачем. Хороший тон здесь требует цветистости. Очень приняты латинские цитаты. Один знает: cedant arma togae, другой: vae victis, третий: non multa sed multum, четвертый: homo sum et nihil humani...
   Официальный оптимизм, пышная словесность, -- все это, конечно, безобидно. Но своей словесностью эти люди сами себя загипнотизировали. Они хотели вызвать в мире симпатию к своему учреждению -- и сами влюбились в себя без памяти. Теперь их любовным излияниям аккомпанируют шанхайские пушки. Это ничего не изменило. Они все-таки "на высоте величия проблемы".
   Новый оратор радостно излагает историю вопроса. Первая конференция по занимающему нас вопросу состоялась в Гааге в 1899 году. Вторая конференция по занимающему нас вопросу состоялась в Гааге в 1907 году. Третья конференция по занимающему нас вопросу должна была состояться в 1915 году, но не состоялась...
   Действительно, в 1915 году было неудобно созывать конференцию по сокращению и ограничению вооружений.
   Хоть бы он поперхнулся на этом месте речи! Нет, его лицо сияет.
   
   Незачем вспоминать прошлое. "До войны" -- это теперь значит приблизительно то же, что "до потопа". Некоторое уныние мог бы вызвать и баланс самой Лиги. Такие балансы на собраниях акционеров секретарь обычно оглашает скороговоркой, со смущенным видом и без латинских цитат.
   Что до сих пор удалось Лиге Наций? Да собственно ничего не удалось. Либо она склонялась перед силой, даже довольно относительной (как в польско-литовском споре о Вильне). Либо она, по разным соображениям, выносила явно-нелепое и опасное решение (как в Мемельском вопросе). Либо она вообще не могла принять спора на рассмотрение (как в деле о Карелии). Либо от нее спор уходил в другую инстанцию (как при столкновении Боливии с Парагваем). Либо ее услуги любезно отклонялись одной из сторон (как при столкновении Италии с Грецией). Либо, наконец, она в более или менее пристойной форме, по возможности незаметно, хоронила дело (как об этом могли бы рассказать разные "меньшинства"). Удавались Лиге Наций дела совершенно невинные (например, "оптантские" споры, да и то не все), или же такие дела, которые в прежние времена были бы тотчас прекращены, а, может быть, и предотвращены, великими державами (как греко-болгарское столкновение 1925 года).
   События на Дальнем Востоке поставили над этим "и" ярко-кровавую точку. Если-б Япония нарочно поставила себе целью насмеяться над "Ковенантом", она не могла бы действовать иначе, чем действовала. Японские войска вторглись в Манчжурию в то самое время, когда в Женеве заседали и общее собрание, и Совет Лиги Наций. Общее собрание благополучно разошлось, Совет с грозным видом отсрочил свою сессию: надо дать время одуматься нарушителям Ковенанта. Потом Совет собрался снова и еще грознее назначил Японии срок для эвакуации занятых ею частей Манчжурии. Япония заняла всю остальную Манчжурию как раз к этому сроку. Совет собрался в третий раз, и, сделав вид, что никакого срока не назначал, постановил, для выяснения характера событий, послать в Манчжурию особую комиссию. Комиссия еще не успела заверить Совет в том, что Манчжурия действительно занята японцами (что собственно она могла бы сообщить еще?), как японцы высадились и в Шанхае. Совет собрался в четвертый раз и решил, для выяснения характера событий, подождать из Шанхая доклада другой комиссии, образованной на местах. На последнем -- истинно-трагическом -- заседании Совета Лиги Наций, на котором я присутствовал, речь уже шла только о том, как бы добиться продления ультиматума, предъявленного Японией не Китаю -- Боже избави! -- а командованию 19-ой китайской армии. Но ультиматум не был отсрочен даже на четверть часа.
   "Просят не аплодировать".
   
   Смеяться грех, но отчего же не сказать правду? Очень многие из нас верили в идею президента Вильсона. Идея остается прекрасной, -- ради нея, ради принципа, ради будущего и теперь имеет смысл поддерживать фикцию, с большой затратой труда, времени, денег. Клуб, расположенный на берегу Лемана, самый дорогой клуб в мире, -- одни членские взносы составляют 125 миллионов франков в год. Не надо с благоговейным видом смотреть на матч политического пинг-понга. Клуб следует называть клубом, а школу лицемерия школой лицемерия. Женевский король гол, -- этого не скроешь даже затрачивая ежегодно сотни миллионов на разные фиговые листочки. Лига Наций не вода на чью-то мельницу. хорошую или плохую. Это вода без всякой мельницы. Слушая торжественные женевские дебаты, я испытывал чувство, которое всех нас, вероятно, тяготит на разных эмигрантских собраниях: за этим ничего нет. Есть, конечно, и существенная разница. На эмигрантских собраниях, по общему правилу, каждый говорит то, что думает. А из Женевского "Bâtiment Electoral" я выходил с тягостным сознанием, что в течение трех часов слушал речи, в которых не было ни одного слова правды.

* * *

   Лига Наций -- то, чем ее сделали державы, входящие в ее состав. Правительства этих держав никак не вправе на нее жаловаться: "нации" имеют ту Лигу, которой заслуживают. И если "дух места" здесь хуже, чем в министерствах и посольствах многих современных государств, то это объясняется просто: в министерствах не говорят о добродетели или, во всяком случае, говорят о ней гораздо меньше. К ним и требованья другие.
   Знамена армии, находящейся под командой сэра Эрика Дреммонда, нам известны. Известна и ее словесность. Но дух? Боюсь "мелкого, вульгарного подхода", и все-же как могу я не чувствовать, что над этим учреждением носится легкий запах казенного пирога? По словесности Лиги, цинизм, наверное, рассматривается как злейший внутренний враг, -- лишь бы этот внутренний враг не погубил Лигу Наций! Всякие могут быть соображения о психологии тех ее деятелей, которые пять, шесть, десять лет получают огромные деньги за свои женевские труды, за этот торжественный культ пустословия.
   Если-б Лига Наций не существовала, сэр Эрик Дреммонд был бы теперь, вероятно, английским посланником где-нибудь в Гватемале, и его решительно никто не знал бы на свете. Теперь он мировая знаменитость. Женевская арена создает международную известность. У каждого министра иностранных дел есть сейчас два поприща и две карьеры: у себя дома и в Женеве. Женевское производство быстрее местного, но и оно требует выслуги лет.
   Добавлю, что нигде не платят таких жалований, как в многочисленных учреждениях Лиги Наций. Появилась новая порода международных карьеристов мира, бросившихся после войны в Женеву и в Гаагу, как прежде предприимчивые люди бросались в Трансвааль или Клондайк. Самое выгодное это быт финансовым экспертом Лиги по тем займам, которые она устраивает бедным государствам, вроде Австрии. О жалованьях и доходах этих комиссионеров пацифизма в "кулуарах" Лиги Наций ходят удивительные рассказы. Займы, устроенные Лигой, (т. е. с ее благословения размещенные теми же банкирами, которые устраивают и всякие другие займы), очень дорого обошлись странам, не имеющим возможности без них обходиться.
   В частном порядке -- жалованья. В междугосударственном -- займы. Многие страны горячо поддерживают проект Тардье. Но за женевскую поддержку представляется счет в Париже. На Quai d'Orsay платят. В "Palais-Bourbon" рвут на себе волосы.
   Да может быть, так всегда было? По всей вероятности. На Венском, на Берлинском конгрессах, вместо пиджаков, были раззолоченные мундиры. В Женеве нет ни Талейрана, ни Бисмарка. Но средний уровень, и умственный, и моральный, здесь не ниже и не выше.
   Выше стали только наши требования. Слишком много обещаний и векселей было выдано. Слишком дорого по ним заплачено.

* * *

   Завтрак в честь венгерского делегата графа Альберта Аппоньи. Он на исходе девятого десятка, и считается патриархом Лиги Наций. Это один из наиболее деятельных ее людей, и любят его здесь чрезвычайно: все способствует популярности Аппоньи, -- от ораторского таланта до звучного имени и осанистой наружности. Оратор он действительно прекрасный, притом на разных языках: произносил в Женеве речи по-французски, по-английски, по-немецки и даже по-латыни: в пору молодости графа, в его кругу уменье разговаривать на латинском языке было обязательным. На этот раз застольную речь Аппоньи сказал по-английски, -- в публике преобладали англичане и американцы. Не заглядывая в бумажку, говорил гладко, изящно, непринужденно. Не глядя на часы, говорил пятнадцать минут, -- ровно столько, сколько было нужно; однако ясно чувствовалось, что если б нужно было говорить экспромтом два часа, то это нисколько не затруднило бы графа Аппоньи. Сколько тысяч застольных речей он произнес в жизни?
   Говорил -- ни о чем: о том, какая прекрасная вещь мир, о том, какая ужасная вещь война. Вскользь сослался на свой жизненный опыт: он помнит три царствованья. Если принять во внимание, что один Франц-Иосиф царствовал шестьдесят восемь лет... Жаль, что о своем жизненном опыте этот глубокий старик говорил вскользь и в тоне застольной речи. Он родился при князе Меттернихе, прошел через Бэлу Куна и пришел к адмиралу Хорти. "Вечные возвращения истории", злополучные "периоды" Вико? Какие уж тут вечные возвращения! Альберт Аппоньи вырос в традициях Священной Римской Империи: теперь он, через Лигу Наций, выпрашивает грошовые займы для остатков своей родины. Он сам -- историческое недоразумение. А жизнерадостный вид его -- недоразумение психологическое.
   Граф Аппоньи последний ученик Монталамбера. С Монталамбером его связывали и личная дружба, и общие политические взгляды. Следующий оратор, американец, назвал Аппоньи "апостолом прав угнетенных народов". Это уж так принято в Женеве. Собственно, здесь тоже недоразумение -- биографическое; бывшие угнетенные народы бывшей империи Франца-Иосифа вспоминают о бывшем министре Альберте Аппоньи с чувствами, от благодарности весьма далекими. Но он сам справедливо сказал, что многому научился у истории. Если так подробно входить в биографии всех деятелей Лиги Наций, что же это будет? В числе многих других своих обликов, Лига еще служит некоторым подобием политического монастыря, где замаливают свои грехи разные государственные деятели мира.
   После завтрака, внизу, один из распорядителей клуба, предлагает карточку: приглашение на следующий завтрак.
   -- В субботу, в час дня... Будем очень рады.
   Завтрак, оказывается, в честь Литвинова! Отказ от любезного приглашения, видимо, огорчает распорядителя: как можно быть таким нетерпимым?
   -- О, да, конечно! -- говорит ему по-английски старая дама в мехах. -- Но нельзя ли мне также получить карточку для моей дочери?..
   Вид у нее встревоженный: вдруг ее дочери нельзя будет чествовать Литвинова?..
   Недавно где-то появился рисунок талантливого французского карикатуриста: "кто что читает?" На рисунке была изображена маркиза, -- перед ней лежал роман Карко, из быта парижских апашей. Рядом художник изобразил апаша, -- он читал роман Поля Бурже, описывающий жизнь маркизов. Это не только остроумно, но и верно. "Будущий историк" (уж так принято ссылаться на будущего историка), вероятно, остановится на вопросе, почему в тридцатых годах нашего века так потянуло к Литвиновым всевозможных маркиз, -- и железнодорожных, и хлопчатобумажных, и нефтяных, и самых настоящих. Хватит ли только у историка чутья для того, чтобы не искать глубоких причин у одного из наиболее комических проявлений глупости в ее чистом, неумирающем виде?

* * *

   Путеводитель предписывает: из Женевы съездить в Ферней, -- всего двадцать минут в трамвае, и вы увидите дом, в котором Вольтер прожил долгие годы. Я поехал -- и не увидел дома Вольтера. Ферней после войны перешел к некоему мосье X. Он не считает нужным показывать дом посетителям и даже, по слухам, производить там какие-то переделки. Это общественный скандал, но право собственности священно. Спрашиваю в деревенской кофейне, кто такой мосье X. Оказывается, очень гордый человек, "заработал" во время войны огромное состояние, и на свои кровные (именно кровные) деньги приобрел Ферней. Это не дом Вольтера, это его дом. И посетители, сворачивающие с большой дороги на узкую аллею No 28, ведущую к двухэтажному белому зданию, -- в конце ее, у ворот сада, натыкаются на то, что Эдуард Эррио назвал "le mur d'argent". Оборванный садовник, представляющий власть денег, непреклонно отвечает: "Мосье X. не разрешает осматривать усадьбу".
   Хорошо, что я ее видел лет двадцать тому назад, когда она еще принадлежала более культурным людям. За эти страшные годы у каждого из нас прошла жизнь; открылись новые главы в бессвязном и бестолковом авантюрном романе истории. С каждой новой главою меняется и отношение к великим людям.
   Это был, конечно, очень большой человек. Если теперь писательское звание пользуется уважением, -- по крайней мере, в теории, -- то этим мы, прежде всего, обязаны Вольтеру. Он был первым писателем, на которого снизу вверх смотрели владетельные особы, притом нисколько не "вольтерьянцы" (ведь и владетельный мосье X. купил Ферней, все таки, из-за него). Но это так, к слову. К слову и то, что понятие "вольтерьянства" было очень сложным и по-разному преломлялось в умах Фридриха и Скалозуба. Время, как ему полагается, должно было бы "отбросить преходящее и оставить вечное". Оно задачи не выполнило и отбросило все. Этот гениальный упроститель сложного был раздавлен. Не туда пошла история; едва ли она еще когда-либо свернет по аллее No 28, по направлению к Мекке политического рационализма.
   А вот нынешним международным гостям Женевы заглянуть в Ферней не мешало бы: здесь когда-то преподавался "un petit cours de sens-communologie".
   За решеткой часовня со знаменитой надписью "Deo erexit Voltaire". Дом немного напоминает яснополянский. Только Ясная Поляна, насколько я ее помню, гораздо красивее Фернея. У Вольтера не было ни чувства красоты, ни любви к ней. Окрестности Женевы знамениты на весь мир, жили здесь или бывали известнейшие люди Европы (было бы интересно проследить, -- кто что предпочитал на берегах Лемана). Вольтер был очень богат и мог купить имение, где угодно. Он выбрал Ферней, разбил этот некрасивый, печальный сад. Быть может, ему нравился мрачный Фернейский пейзаж: старику было не так весело, со всей его верой в победное торжество разума. О прочности этой веры тоже можно было бы сказать многое.

* * *

   У Вольтера, кстати сказать, есть несколько злых страниц и по тому вопросу, который сейчас волнует Женевскую Конференцию. По чистой случайности, эти давно забытые страницы имеют забавно-злободневную форму. В 1761 году Жан-Жак Руссо выступил с проектом вечного мира, основанным на известном труде аббата Сен-Пьера. Вольтер терпеть не мог Руссо, Сен-Пьер был католик, проект дышал сантиментальным оптимизмом, -- в совокупности, этого было достаточно для того, чтобы старик пришел в ярость, несмотря на веру в торжество разума. Вечный всеобщий мир! Какой вечный всеобщий мир, когда в Европе тысячи причин и поводов для всевозможных войн? А если даже удастся установить мир в Европе, то ведь есть и другие части света, есть целые континенты, населенные дикими людьми. Такую глупость мог написать только Жан-Жак! Одно из писем Вольтера, в непристойной форме, свидетельствует об его бешенстве. Без труда можно себе представить, как он, в день получения брошюры Руссо, поднялся в комнату второго этажа, где обычно работал, сел, предвкушая удовольствие, в высокое кресло, крытое зеленым бархатом, надел белую шелковую ермолку и заварил кофе, -- ежедневно выпивал будто бы пятьдесят чашек ("кофе, конечно, яд, но, по-видимому, очень медленно действующий", -- с улыбкой говорил на 99-м году жизни Фонтенелль, также злоупотреблявший кофе до последних своих дней). Вольтер написал "Рескрипт китайского императора по случаю проекта вечного мира" [Oeuvres de Voltaire (édition Garnier), t. 24, pp. 231-3]). Выдан этот рескрипт, естественно, Жан-Жаку Руссо, "в Пекине, 1-го числа месяца Хи-Хана, в год от основания нашего дома 1898436500-ый". -- "Мы внимательно прочли", -- пишет китайский император, -- "труд возлюбленного нашего Жан-Жака... И очень горько было нам убедиться, что, излагая легчайшие способы подарить Европе вечный мир, возлюбленный наш Жан-Жак позабыл о существовании других частей света... Велико было наше императорское изумление от того, что не нашли мы себя в его проекте... Незаслуженно обидно и то, что в мировой конфедерации позабыта Япония". Перечисляя, все в форме рескрипта, возможности новых войн и в Европе, и в других частях света, Вольтер грустно высказывает предположение, что "ces petites combinaisons pourraient déranger la paix perpétuelle". Со всем тем, китайский император не отчаивается в вечном мире и предлагает, для его осуществления, созвать в Женевской республике общемировой парламент, избрать первым председателем возлюбленного нашего Жан- Жака, затем запретить всем правителям какие бы то ни было ссоры и войны, -- а нарушителей мира наказывать чтением трудов первого председателя.
   О Женеве Вольтер здесь упомянул, конечно, потому, что в этом городе родился "наш возлюбленный Жан-Жак" (а, может быть, впрочем, и дух города казался ему подходящим для проекта). Но сейчас это сочетание: Женева -- Китай -- Япония, пришедшее в голову старому умнице сто семьдесят лет тому назад, производит не только увеселяющее впечатление, -- особенно если принять во внимание, как удачно осуществлялся в течение этих ста семидесяти лет проект вечного всеобщего мира.

* * *

   Совет Лиги Наций заседает в том здании на Набережной Вильсона, которое Лига приобрела за четыре миллиона швейцарских франков (в ожидании постройки своего нового дворца в парке). Это бывшая Национальная гостиница. В ее номерах разместились многочисленные комиссии, отделы и подотделы. Заседания же Совета происходят в большом зале, выходящем стеклянной стеной на озеро. Вероятно, здесь прежде был ресторан гостиницы. Теперь пристроено новое здание для печати, состоящее из нескольких удобных зал. К нему примыкает прекрасная библиотека, -- лучшее из всего, что я видел на Набережной Вильсона. В коридоре -- витрины с разными достопримечательностями: "договор дружбы между Афганистаном и Персией (Тегеран, 1921 год)", "Труды комиссии Лиги по борьбе с заразными болезнями", "Образец золотой монеты, которую Аргентина предлагает ввести в качестве международной денежной единицы", и другие ценные реликвии.
   К печати в Женеве относятся в высшей степени любезно и предупредительно. К ее услугам, в здании Лиги, почта, телеграф, книжный магазин, табачная лавка, кофейня со множеством газет на всех языках, и т. д. Все устроено по последнему слову техники, -- от металлических кресел до световой сигнализации. Так оно и должно быть: Лиге Наций, естественно, соответствует style moderne, несмотря на почтенный возраст ее основных идей.
   Этот возраст можно определять различно: от двухсот до двух тысяч лет. Первый храм мира (тоже с библиотекой, с музеем и пр.) начал строить император Клавдий. О нем римский историк говорит, что он убивал людей с той же легкостью, с какой собака убивает дичь: "tam facile homines occidebat quam canis excidit". В храме Клавдия на Священной дороге стояла статуя богини мира. Ей приносились человеческие жертвы; но так как богиня не выносила крови, то жертвы эти убивались далеко, за оградой храма. Клавдий был горячий сторонник идей мира и разоружения -- как Литвинов, проект которого так поразил и увлек своей новизной и смелостью многих членов общего собрания Лиги Наций.
   За одним из столов кофейни большевики ведут беседу с итальянцами. Беседа имеет чрезвычайно дружественный характер, -- прямо сбылось видение пророка Исайи: "И корова будет пастись с медведицей, и детеныши их будут лежать вместе. А грудное дитя положит руку на гнездо василиска". Идиллия была бы, однако еще полнее, если б около стола не гуляли беззаботно два человека в синих куртках. На воротниках курток золоченые инициалы Лиги Наций: S. d. N.; но, без всякого риска ошибиться, можно предположить, что люди в синих куртках принадлежат к совершенно иному учреждению. Такие же два человека, на заседаниях конференции по разоружению, беззаботно гуляли в коридоре, шедшем к столу советской делегации. В "Bâtiment Electoral" делегатские столы размещены в алфавитном порядке французских названий стран. Но, кажется, для большевиков был произведен некоторый нажим на алфавит: их стол как раз оказался между двумя дипломатическими ложами, -- это, конечно, самое безопасное место в зале. В день выступления Литвинова, полиция приняла чрезвычайные меры предосторожности. Таковы неприятные для хозяев последствия приезда дорогих гостей с девизом "tam facile homines occidebat"...
   Участие большевиков в работах конференции по разоружению -- один из самых удивительных парадоксов Женевы. В вопросе об отношении к войне советская власть занимает позицию -- не беспримерную, конечно, в истории, но, во всяком случае, своеобразную: большевики мучительно боятся быть вовлеченными в войну, и не менее мучительно жаждут, чтобы в войну были вовлечены другие. Чем больше, чем кровопролитнее будет чужая война, чем скорее она начнется, тем, разумеется, им выгоднее. Им не трудно подписать договор Келлога, -- все договоры, которые подписывают большевики, есть, по существу, обязательства односторонние: уж их-то эти бумажки не связывают ни в какой мере. Лишний раз себя застраховать, хоть бумажкой, не мешает, -- но, как на беду, та же бумажка немного страхует и других! Парадокс в том, что, в женевском заклинании духов, дух "интервенция против Советского Союза" заклинается одновременно с духом "европейской империалистической войны". Нет на земле полного счастья.
   Против здания конференции (с надписью из Руссо на фасаде: "Mon père me disait: Jean-Jacques, aime ton pays") расположена кофейня Ландольта, сыгравшая большую роль в истории большевистского движения. В течение многих лет до войны это была кофейня Ленина. Здесь писались гениальные брошюры, ныне зазубриваемые сотнями тысяч несчастных "рабфаковцев". Здесь вырабатывались резолюции, из которых мировые события вытравили комический оттенок. Здесь был создан волапюк, навсегда отравивший Россию. Весь поразительный исторический путь большевиков идет через эту площадь: от дешевой кофейни Ландольта, с кружкой пива в кредит, к пышному зданию, где, по словам восторженной газеты, "лучшие люди всей земли решают теперь ее судьбы".
   Если "лучшие люди всей земли", то как же тут не быть Литвинову?

* * *

   Заседание Совета Лиги Наций.
   Рассматривается японско-китайское столкновение.
   Япония предъявила ультиматум 19-й китайской армии в Шанхае. Срок ультиматума истекает завтра в семь часов утра по шанхайскому времени, т. е. по женевскому сегодня в полночь. Теперь четверть шестого. За семь часов необходимо добиться результата: нужно выслушать обе стороны, дать высказаться всем членам Совета и принять решение. Потом снестись с японским правительством и японским командованием в Шанхае.
   Если этого не сделать, то к утру тысячи людей будут убиты, изувечены, отравлены.
   На мрачных уголовных процессах речь обычно идет об одной жизни.
   Здесь и обстановка напоминает суд.
   Надо ли говорить, что настроение в зале имеет мало общаго с тем, которое было на конференции по разоружению. Там плохие актеры играют скучный растянутый фарс. Здесь разыгрывается самая настоящая трагедия.
   Огромный зал переполнен до отказа. Люди тихо переговариваются, нервно поглядывая на часы.
   Люстры вспыхнули. "Суд идет!"
   Бедный суд!
   Поль Бонкур занимает место посредине большого стола подковой. На левом конце подковы садится японский делегат Сато. На правом -- китаец, доктор Иен. Позади каждаго из них секретари и эксперты. Совет Лиги Наций занимает места вдоль стола.
   Старый адвокат, так удивительно напоминающий лицом Робеспьера, открывает заседание. Он произносит вступительное слово. Поль-Бонкур говорит прекрасно, -- но его речь отняла десять минут из тех семи часов, которые осталось жить тысячам людей. Затем речь переводится на английский язык. Едва ли среди членов Совета есть люди, не понимающие по-французски. Но женевский этикет не зависит ни от каких ультиматумов: оба языка равноправны.
   -- Слово принадлежит представителю Японии, -- говорит по-французски Поль-Бонкур.
   -- Слово принадлежит представителю Японии, -- отзывается английское эхо.
   Японский делегат говорил вяло, очень медленно, на затрудненном французском языке. Но он говорил дело, и это было приятно после фонтанов слащавой лжи, бьющей на Конференции по разоружению. Сато не говорил, что Япония строжайшим образом соблюдает принципы международного права, что договор Келлога безусловно ей разрешает занять Манчжурию, и что бомбардировка Шанхая вполне согласуется с ковенантом Лиги Наций. Он говорил, что японцы задыхаются на своих крошечных островах, что им некуда податься, что их не пускают ни в Соединенные Штаты, ни в Австралию, что Япония вложила огромные капиталы в маньчжурские предприятия, и что все эти капиталы погибнут, если за ними не будет стоять внушительная вооруженная сила. Далее он говорил, -- правда, намеками, но намеками весьма прозрачными, -- что и другие державы поступали и поступают приблизительно так же, как его страна. Все ли договоры, ныне действующие в мире, всецело основаны на праве? Япония в мыслях не имеет аннексировать Манчжурию; между тем, некоторые другие державы твердо обосновались в колониях. Китайцы недовольны японцами; но ведь, может быть, и в некоторых колониях есть люди, недовольные некоторыми державами? Да и в Шанхае не так давно, всего лишь пять лет тому назад, были высажены иностранные войска, и эти войска не были японскими...
   Говорил он все это неохотно, без оживления, со скучающим видом, -- ясно чувствовалось: ему довольно безразлично, что скажут члены Совета, и что подумает избранная публика. Эти странные далекие люди очень просто усвоили завет отца Руссо: "Jean-Jacque, aime ton pays", но толкуют они его для двадцатого века все же несколько своеобразно. Во всяком случае, разговор пошел на чистоту. Тон Сато несколько раздражил аудиторию; речь его, вдобавок, всех утомила, он ее затянул, -- быть может, умышленно? Каждое движение стрелки на больших часах зала делает это заседание все менее нужным, все более бессмысленным. Лорд Лондондерри, английский делегат, человек удивительно невозмутимого вида, неподвижно смотрит на одну точку, где-то на кремовой портьере, -- слова о некоторых державах явно относились не к нему. Приятно улыбается итальянский делегат. Поль-Бонкур устало слушает, опустив на руки голову. Американские журналисты, не отрываясь, с удивительной быстротой пишут на телеграфных бланках, -- каждая две-три минуты в зал на цыпочках входит служитель и получает у них бланки: женевский телеграф заработает в этот день не одну сотню тысяч.
   На другом конце стола китайский делегат, доктор Иен, внимательно слушает Сато, приложив руку к уху. Его лицо ничего не выражает. Но со стула позади Иена на японца уставился огромный китаец страшного вида, -- на него просто тяжело смотреть: такое выражение нескрываемой, жгучей ненависти запечатлелось на этом страшном лице...
   Японский делегат как раз переходит к Китаю. Он доказывает, что страна, в которой продажные генералы десятилетиями ведут гражданскую войну, не может быть приравниваема к другим государствам. Япония не раз пыталась установить добрые отношения с китайскими правителями, в частности с Чанг-Со- Лином, но из этого, к сожалению, никогда ничего не выходило. Она и теперь готова прекратить военные действия в шанхайском округе, если только командование 19-ой армии отведет войска от города на расстояние в двадцать километров. Здесь, наконец, в заключение своей речи, Сато впервые упомянул об ультиматуме. Но сказал он об этом ровно два слова и притом так, что ничего толком понять было нельзя.
   Легкий гул раздраженных голосов поднялся в зале. Поль-Бонкур устало прикоснулся к звонку.
   -- Слово принадлежит представителю Китая.
   Китайский делегат откинулся на спинку кресла и заговорил.
   И вдруг, несмотря на общее утомление, с первых же его слов стало ясно, что надо слушать, что перед нами замечательный оратор, подлинный оратор милостью Божьей. В зале мгновенно установилась мертвая тишина.
   Он говорил по-английски, на превосходном английском языке, ни разу, ни на секунду не запнувшись. Отвечая по пунктам своему противнику, доктор Иен, конечно, импровизировал: он никак не мог предвидеть, что именно скажет Сато. Однако, в речи его, продолжавшейся двадцать пять минут, не было ни одного лишнего слова: каждая фраза, с безукоризненной точностью, била в цель. Он не только не орал, как орут, срывая аплодисменты европейские народные трибуны, -- он говорил не громко, но каждое его слово было отчетливо слышно во всех концах большого зала. Лишь самые лучшие из ораторов могут себе позволить роскошь подобной речи, -- так Шаляпин поет без тремоло и без фермато. Чувствовалось, что, импровизируя на чужом языке, этот китаец с одинаковым совершенством владеет и мыслью, и голосом, и интонацией. Иен не кричал, а только чуть-чуть повышал голос в курсивных местах речи; он не стучал кулаком по столу, а только изредка вдруг отрывался от спинки кресла, и, наклонившись вперед, опустив руки на стол, с усмешкой, замолкая, вглядывался в Сато. Впечатление было неотразимое. "Кто такой? что за человек?" -- спрашивали потом в публике. Китайские журналисты, сияя, объясняли, что от этого человека очень многого ждут в Китае (хоть Иен не молод: ему на вид лет 55). "Наш новый Сун-Ят-Сен!" -- сказал с восторгом кто-то из делегации. Уж не знаю, так ли это, но я неожиданно услышал в Женеве одну из самых замечательных политических речей, какие мне когда-либо приходилось слышать.
   Ея содержания я излагать не буду, -- это заняло бы слишком много места. Скажу только, что вся речь китайского делегата представляла собой обвинительный акт против Японии, и что в выражениях он совершенно не стеснялся: дело, повторяю, пошло на чистоту. -- "Анархия в Китае?" -- говорил в конце речи Иен. -- "Да кто же ее поддерживает и раздувает нарочно, если не вы? Наши генералы продажны? Да, к несчастью, многие из них продажны. Но ведь это вы их подкупаете именно для того, чтобы помешать восстановлению у нас порядка! Чанг-Со- Лин?.. Ради Бога!" -- сказал он, вдруг припав к столу и вытянув вперед руку, -- "ради Бога, не ссылайтесь на Чанг-Со-Лина, он был моим другом. В свою роковую минуту Чанг-Со-Лин продался вам, как многие другие. Но потом в нем заговорила совесть, и тогда", --не сказал, а как-то прошипел Иен, -- "тогда вы подослали к нему убийц".
   Я думаю, этот крытый сукном дипломатический стол подковой никогда подобных слов не слыхал. Вероятно, никогда их не слыхали и сидевшие за столом послы и министры. В зале произошло то, что в парламентских отчетах принято называть "движением". Поль-Бонкур нерешительно протянул руку к звонку -- и не позвонил. Элегантный японский делегат побледнел. Что-то пробежало даже на лице маркиза Лондондерри. Страшный китаец позади Иена дернулся на месте. Я не знаю, правду ли говорит Иен. Но бешеная ненависть, связывающая сотни миллионов этих непонятных нам, таинственных людей, вдруг сказалась с потрясающей силой.
   Нет, дело вечного всеобщего мира нельзя считать совершенно обеспеченным и после этой конференции.
   Еще краткий обмен реплик, нечто вроде последнего слова. Китайский делегат тем же шипящим голосом спрашивает: срок ультиматума истекает через четыре часа, -- что намерен сделать Совет Лиги Наций)
   Поль-Бонкур заговорил. Разумеется, он опять говорил прекрасно, рассыпаясь в любезностях и в то же время мягко, чрезвычайно мягко, упрекая в равной мере обе высокие стороны: мягкий упрек одной стороне еще смягчался от мягкого упрека другой стороне, -- ах, было бы так хорошо, если бы обе высокие стороны помирились) Или если б одна из сторон, по крайней мере, продлила срок ультиматума другой?..
   Потом эту речь перевели на английский язык. Потом к словам председателя присоединились поочередно представители Англии, Италии, Германии, Испании, Гватемалы, Польши, Норвегии, Югославии, Перу, Ирландии и Панамы, -- никто не отказался от слова, и все речи были переведены. Потом Поль-Бонкур прочел проект резолюции. Совет Лиги Наций постановляет созвать общее собрание. Оно будет созвано через десять дней. Но ультиматум истекает сегодня в полночь! Что же может сделать Совет? Он надеется, он просит, он приглашает обе стороны, -- "приглашает принять меры к тому, чтобы генеральному секретарю Лиги были вручены, для сообщения общему собранию, записки об их требованиях, с приложением обоснованных фактов и оправдательных документов" ["Invite les parties au différent â faire toute diligence pour commmuniquer au secrétaire général, à l'usage de l'assemblée, l'exposé de leur cause avec tous faits pertinents et pièces justificatives", -- только адвокат мог написать такую резолюцию]. Ко дню созыва общего собрания могут появиться еще кое-какие faits pertinents, -- несколько тысяч убитых людей [Число погибших за это время у Шанхая исчисляется различно, от 2.000 до 7.000 человек], -- вот только кто выдаст на них "оправдательные документы"? Да что же может сделать Совет? Притом все это происходит очень далеко.
   Богиня мира не выносит крови. Жертвы убиваются за оградой храма.
   Резолюция принимается единогласно. Уже очень поздно. Члены Совета идут обедать. Бой в Шанхае начнется к десерту.

* * *

   А выводы?
   Я во всей этой книге излагаю только свои впечатления. Несколько слов однако скажу.
   Говорят, если б Лиги Наций не было, было бы еще хуже.
   Это отчасти верно даже в отношении ныне "действующего" учреждения (о прекрасном принципе Лиги Наций и говорить не приходится). Но не во всем это верно и не всегда.
   Если-б Лиги Наций не было, то Китай, по всей вероятности, тотчас капитулировал бы перед Японией. Результат был бы близок к нынешнему, -- и несколько тысяч людей остались бы живы.
   Кроме того, ненависть 400 миллионов китайцев тогда сосредоточилась бы на Японии. Теперь она -- не без основания -- распространяется на весь мир.
   У Лиги Наций сомнительное прошлое и почти никакого настоящего. Но у нее есть будущее, -- если только она, неизменно питаясь патокой, не погибнет от сахарной болезни.
   Есть у Паскаля глубокое слово: "Так как нельзя сделать сильной справедливость, то потребовалось объявить справедливой силу. Это необходимо для мира. А мир есть высшее благо".
   Однако, для этого незачем было создавать Лигу Наций.
   Нынешняя Лига Наций, как дочь Халдеев Священнаго Писания, "изнеженная, живущая беззаботно, говорящая в сердце своем: я, и нет еще другой как я; не буду сидеть вдовою и не буду знать потери детей".
   О ней сказано:
   "И будет бедствие на тебе, от которого ты не отмолишься, и постигнет тебя несчастие, от которого ты не откупишься, и внезапно придет на тебя гибель, которой ты не предвидела. Оставайся, пожалуй, при своих чародеях и при разных волхованиях твоих, над которыми ты трудилась с юности своей. Ты утомилась от множества совещаний твоих... Каждый пойдет, блуждая, в свою сторону; никто не спасет тебя".

----------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Алданов М. Земли, люди. Берлин: Слово, 1932. С. 264-296.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru