Наконец-то он окончил работу, цель всей жизни, наконец он достиг того, для чего трудился весь свой век: он построил для себя избушку в лесу.
Всю жизнь пас он чужие стада, правил чужою лошадью, пахал чужим плугом чужую землю. Он выжигал чужие леса под чужую пашню, на сотни сажен тянулись в чужих владениях вырытые им канавы. Он ел всегда за чужим столом, спал на чужой постели и в чужой бане мылся. Даже одежда, которую он носил, принадлежала другому и была сшита не по его росту; у него не было средств обзавестись женой, и его одежду чинили чужие женщины.
Ничего он не мог назвать своим, кроме пары измученных рук, сгорбленной спины, своей слабой груди, своего кашля и постоянной отдышки.
Правда, у него было еще что-то -- у него была неподалеку от большого села полу готовая изба, срубленная на опушке выжженного леса.
Десять лет он был занят своей постройкой, ежегодно клал по два венца бревен, так что нижние бревна даже посерели, как в старых избах, верхние же, свежие и белые, блестели, как новые. Наконец, торфяная крыша настлана, готова печь, двери поставлены на свои места, нижние ряды бревен очищены топором и стали такими же белыми, как верхние. Старик напрягал последние силы, по временам он изнемогал от утомления; ему, кто всю жизнь -помогал жить другим, некого было позвать на помощь себе. Но желание умереть под собственным кровом дало ему силу кончить труд жизни.
И вот теперь он собирался развести огонь в своей печи -- первый раз за всю жизнь он надеялся увидеть огонь в собственном очаге.
Он с трудом доплелся до опушки леса, где с большим усилием наколол из пня высохшей сосны охапку дров. Теперь нужно бы отнести дрова домой, но он так устал. И старик присел на ствол срубленного дерева, чтобы немножко отдохнуть. Его взор угас, глаза слезятся, черты его лица безжизненны, подбородок дрожит, ноют руки, а сердце работает совсем слабо. Сквозь обнаженный лес он видит в сумраке осеннего вечера, на темном фоне леса белое пятно своей избы и темный квадрат открытой двери.
Это -- его изба, изба, которую он сам выстроил... только бы собраться с силой и отнести дрова к себе на двор... Он пристально рассматривает свою избу, и вдруг она кажется ему столь далекой, точно кто-то перенес ее на другой конец света. Он потирает рукой свои померкшие глаза, и вот изба снова ближе, прячется в сети ветвей. За лесом светится ясное желтое небо. Потные плечи старика дрожат от холода. Он должен протопил свою избу... теперь она снова стоит на своем месте, он отчетливо различает ее углы. Быть может, он проживет в ней еще несколько лет. И, быть может, получил пособие от общины...
Теплая струя пробегает по его телу, но он все еще не в силах подняться, должен перевести дух и сидит, ни о чем не думая. Вдруг он слышит стук, словно где-то вдали вбивают молотком гвозди. В его сознании мелькает мысль:
"Чей-то это гроб заколачивают". -- Немного спустя доносится вечерний звон, возвещая о конце работ в имении на другом берегу озера.
"По ком-то это погребальный звон".
Все вокруг начинает потихоньку исчезать в густом сумраке, туман покрывает его избушку. Не раздается более стука, и прекратился звон, но теперь как будто начинает шуметь лес. Старик наклоняется, чтобы подобрать дрова, и падает ниц, тихо скатывается с вязанки дров на землю и лежит на боку под высохшим деревом, -- сухие листья служат ему ложем, а подушкой -- корень.
Белая изба красуется среди почерневших пней у опушки выжженного леса, ее черная дверь как будто удивленно спрашивает:
-- Для кого же ты выстроил избу, раз ты сам не приходишь? Для других?!
Увы! Даже избу свою, и ту Матти построил доля других!