Детство Толстого было прекрасно. В старости, среди мучений совести (за грехи взрослой жизни), о детстве он вспоминал как о рас. "Воспоминания", предсмертное его писание о детстве, полно любви и умиления, редких у Толстого.
В Тургеневе чувства покаяния не ощущаешь. Он другого склада. Аполлиническая его натура мало для этого подходяща. Но уж вспоминать о детстве, как о рае он не мог вовсе.
Оба -- Толстой и Тургенев -- возрастали в барских, раздольных условиях России помещичьей и деревенской, но Толстого окружала любовь, Тургенев в своем великолепном Спасском рос как маленький раб, крепостной собственной матери, полубезумной Варвары Петровны. К чему эти хоромы, парки Спасского, когда в любую минуту могут тебя высечь, неизвестно за что? Шепнет полоумная приживалка что-нибудь матери, та собственноручно его наказывает. Он не понимает, за что его бьют. На его мольбы мать отвечает: "Сам знаешь, сам знаешь, за что секу тебя".
Пусть на другой день он скажет, что все-таки не понял -- его высекут вновь и заявят, что так и будут сечь ежедневно, пока не сознается в преступлении.
Привело это к тому, что он чуть не сбежал из родного дома.
"Я находился в таком страха, в таком ужасе, что ночью решил бежать. Я уже встал, потихоньку оделся и в потемках пробрался по коридору в сени..." Спас его благожелательный немец-гувернер, нечто вроде Карла Иваныча толстовского "Детства". (В те времена немцы вообще являлись в нашей литературе сентиментальными романтиками и мечтателями.)
Удивительно, что из такого детства Тургенев вышел не потрясенным, не психопатом. Напротив, явил себя миру гармонией и уравновешенностью. Пушкинскую линию в литературе нашей вел неукоснительно, всю жизнь, хоть из-под гармонии этой сочились -- чем дальше, тем больше -- таинственность и мистицизм. Во всяком же случае жизнь его взрослая была блестяща и пышна, грустна во многом, но во многом и с великим преуспеянием. О себе мог бы он сказать: "Я художник" -- и довольно. Аполлон российский, творец "Записок охотника", "Первой любви", "Дворянского гнезда" и еще многого прекрасного, добрый барин с малыми грехами, русский европеец, меланхолический и изящный. (Леонтьев просто восторгался красотой и барственностью его.)
Он прошел через жизнь как спокойный, величественный корабль, несколько старомодный, неторопливый, оставляя за кормой серебряную струю. Этот след его в литературе нашей верный, долгий -- струя не растекается.
Вкусил в жизни и славы, восторгался искусством, видел лучшие страны мира и лучшие их создания, знался со знаменитыми людьми, но гнезда своего не завел: все ходил вокруг да около, тихо пылал, замечательно писал о любви, замечательно тяготел к вечно-женственному и воспевал его, как Петрарка.
Куда вел этот блистательный путь? Горечь проходимости, летучести жизни ощущал Тургенев всегда. Меланхолия сопутствовала ему. "Любовь сильнее смерти" -- это ему нравилось. Но было ли достаточным щитом против смерти? (И у кого, в действительности, не на словах только, такой щит существует? Святых-то, подвижников, разве уж так много?)
Мир потусторонний Тургенев чувствовал, думаю, больше, чем Толстой. Но скорее с магическим оттенком, не светлым, и это не давало утешения. (Колдовская, загробная сила любви в "Кларе Милич".)
Все же в писании его и душе были христианские ноты. "Живые мощи" и Лиза Калитина написаны изнутри, бессознательно. Разумом же своим был он от этого далек. Далек и от вопросов совести, нравственных потрясений, поисков и метаний Толстого. Художник и художник, ни больше, ни меньше, к людям расположенный, сколько мог добра им делавший, но хорошо их знавший, несколько скептический и не без яду. Свободолюбец и сторонник "медленной культуры" (как и в созидании художника: все дается упорством, трудом над материалом, самопроверкой -- неторопливым движением). Революции были ему чужды.
Казалось бы, тихо, мирно вплывать ему в вечность. Но вышло не так. В своем роде получилась симметрия: не мирно, мучительно входил он в детстве в жизнь, страдальчески и уходил из нее. Уходил в этом Буживале, так теперь застроенном... все же барский дом Виардо и рядом Chalet Тургенева существуют. (Но осматривать их нельзя. По случайности мне удалось войти в парк, бегло взглянуть на тургеневский мир, даже сорвать и унести листик березы -- память о Тургеневе и о России).
Он заболел в апреле 1882 года. "Невралгические боли", определили врачи. Но, собственно, это было начало Голгофы. Почти полтора года томила и мучила его болезнь -- рак спинного мозга -- о чем не знали тогдашние знаменитые доктора -- выдумывали ему разные болезни, утешали, лечили молоком, какими-то прижиганиями. Болезнь то усиливалась, то ослабевала. Внутренне Тургенев убедился -- и довольно скоро -- что ему не встать. (Есть хорошее русское выражение: "не топтать мне больше травы".) По характеру не был он мужествен, крепок, но писатель сидел в нем неистребимо, и среди всей горечи, ужаса положения, именно писатель сопротивлялся до конца. Во временном просвете болезни в октябре 1882 года написана "Клара Милич" -- вещь таинственная и мрачная, но сильная, не скажешь, что это детище приговоренного и пригвожденного, физически страдающего человека.
Горько вспоминать о последних месяцах жизни Тургенева и его страданиях. Но он вел свою линию непреложно: выправлял мелочи в печатавшемся собрании сочинений, отбирал подходящие для "Веста. Европы" "Стихотворения в прозе", отвечал Григоровичу, и т. п. -- все литература.
За что посланы были этому благороднейшему человеку и высокому художнику такое тяжкое детство и страдальческая кончина? (Последние месяцы боли доводили его до крика, до мольбы прикончить. Даже морфий не помогал.)
Тут начинается уже "область тайн". Вопрос праведного Иова Богу: "За что?" Ветхозаветный Бог ответил грозно и величественно (смысл: не тебе понять Мои намерения). Иов смирился -- "отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле".
С Тургеневым вовсе не так. Он не был столь близок к Богу и не мог дерзать на Него и мириться с Ним "в прахе и пепле". Но в его страданиях есть столь же непостижимое и не укладывающееся в трехмерный разум, как и во всяком человеческом страдании. Не нам понять, почему и кому дается Крест. Можем мы только со-страдать, как сострадаем теперь Тургеневу. А в со-страдании уже -- любовь.
1958
Комментарии
Русская мысль. 1958. 13 сент. No 1264. Печ. по этому изд.
"Воспоминания", предсмертное его писание о детстве... -- "Воспоминания" Л. Н. Толстой начал писать в 1903 г., а в 1906 г. работу над ними прервал.
Леонтьев просто восторгался красотой и барственностью его. -- "Росту он был почти огромного, широкоплечий, -- вспоминал Леонтьев первую встречу с Тургеневым, -- глаза глубокие, задумчивые, темно-серые; волосы у него были тогда темные, густые, как помнится, несколько курчавые, с небольшой проседью; улыбка обворожительная, профиль немного груб и резок, но резок барски и прекрасно. Руки как следует красивые, "des mains soignees", большие, мужские руки. Ему было тогда с небольшим 30 лет. Одет на нем был темно-малиновый шелковый шлафрок и белье прекрасное. Если бы он и дурно меня принял, то я бы за такую внешность полюбил бы его. Я ужасно был рад, что он гораздо героичнее своих героев" (Леонтьев К. Страницы воспоминаний. СПб.: Парфенон, 1922. С. 20--21).
(Колдовская загробная сила любви в "Кларе Милич"). -- "Клара Милнч (После смерти)" -- трагическая повесть о любви, написанная Тургеневым в 1883 г., незадолго до смерти.
"Живые мощи" и Лиза Калитина... -- "Живые мощи" -- рассказ Тургенева, вошедший в 1874 г. в его "Записки охотника". Лиза Калитина -- героиня романа "Дворянское гнездо".
Вопрос праведного Иова Богу: "За что?" -- Из ветхозаветной учительной Книги Иова, гл. 10, ст. 2: "Скажу Богу: не обвиняй меня; объяви мне, за что Ты со мной борешься?"