Зайцев Борис Константинович
Новый год

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
   М: Русская книга, 2000.
   

НОВЫЙ ГОД

   Пришел в гости внук. Сидя за моим письменным столом, в сереньком изящном пиджачке, рисовал свои фантазии -- цветными карандашами. Потом стал разбирать на столе всякое добро. Нашел адресную книжку. Но какую! Ему она не интересна. Его и на свете тогда не было. И у меня сколько времени пролежала -- нынче почему-то оказалась здесь.
   
   О, память сердца, ты сильней
   Рассудка памяти печальной!
   
   Андрей Белый, Арбат, Никольский переулок, д. Новикова. Андреев Леонид -- Териоки, Ваммельсуу. -- Айхенвальд, Юлий Исаевич -- Москва, Новинский бульвар, д. 32, кв. 9.
   Дальше идет какой-то генерал-майор Андреев, с Остоженки. -- Кто это? Так давно было! Но -- из того же волшебного мира. Внук вызвал его своими цветными карандашами.
   Генерал -- случайность. А мир волшебный. Видишь знакомых, тех, что сопровождали молодость. Их много. Они ясно видны, лишь в радужном преломлении. Да, Айхенвальд, грустно-изящный, близорукий, в белоснежных манжетах, жил на Новинском бульваре, рядом с Маклаковым, наискосок от огромного дома Курносова, заключавшего Новинский бульвар. Там Валентин Кожевников издавал "Правду" -- марксистский журнал. В нем Бунин заведовал литературным отделом, я напечатал два юношеских своих рассказа -- чего не бывает в жизни!
   Известно, что половина русской литературы (серебряного века) -- на букву Б. -- Перелистывая книжечку, быстро дохожу до "них". Блок, Александр -- Петербург, Офицерская, 57, кв. 21 помню, несколько каменное лицо, светлые глаза, отложные белые воротнички над блузой. Такой и был он на этой Офицерской времен "Балаганчика" -- поэт и обольщающий и ненадежный. Таким вижу его в летнюю петербургскую ночь, в ландо, с Чулковым и нами на Островах.
   Длинный ряд -- Балтрушайтис, Брюсов, кипящий Бердяев с разными "проблематиками", Бенуа -- Александр Николаевич ("Хозяйка гостиницы" в его декорациях в Москве у Станиславского. У нас завтракал, одобрял притыкинскую индюшку). Один из немногих живых книжечки -- дай Бог ему здоровья.
   На все буквы найдутся писатели, все собраны, все часть жизни. И почти все ушли. Вот еще Ремизов остался -- и ему дай Бог в Новом году не унывать и трудиться, как всю жизнь трудился. (СПБ., Мал. Казачий, д. 9, кв. 34). С ним начинали вместе в легендарные времена Андреевых, Горьких, в той московской газете "Курьер", где литературой заведовал Леонид Андреев, печатался молодой писатель Бунин, а критикой занимался некто Шулятиков. Он сильно пил. Предание передает, что иногда, по вдохновению, укладывался спать в редакции на большом столе. Сам же был марксист-большевик. В книге "Галерея русских писателей" о Тютчеве отозвался так, что это странный поэт: иногда воспевает день, иногда ночь. Нельзя понять, за кого он? За свет, или за тьму? В общем, малосознательный.
   В адресной книжечке нет Федора Сологуба. Точно этот уединенный Сологуб, писавший замечательные стихи (недостаточно оцененные) и прозу (нашумевшую и переоцененную, ныне забытую) -- вот этот Федор Кузьмич прошел в жизни тенью, ни на кого непохожей и странно-летучею: даже адреса не оставил.
   Его жена кончила самоубийством, бросилась в Фонтанку. Сам он умирал долго и тяжело (1927).
   
   Подыши ж еще немного
   Сладким воздухом земным,
   Бедный, слабый воин Бога,
   И уйди, как легкий дым.
   
   Это предсмертные его стихи. Вечная память.

* * *

   Занавес подымается -- другая Россия (но Россия!). Паустовский, писатель русский, кому нельзя написать отсюда, но кого можно читать, и не только читать, но и одобрить. Вот эта "Беспокойная юность", его ранняя юность, время, когда мы были уже сложившимися писателями. Его юность была беспокойнее нашей. Кем только не был, где не служил, кого не видел! И контролёр трамвайный, и санитар-студент на фронте, и на Азовском море у рыбаков. Юношей видел и нас, старших, в Москве на чтениях. Упоминает сочувственно. Даже почти восторженно. Конечно, он из просвещенного слоя. Все-таки -- ведь печатается в советской России. Мы всегда считались там белобандитами.
   Знаю рассказы Паустовского. Последнее произведение его "Золотая роза". Присматриваясь к нему, вижу, что по складу души это как бы свой.
   Откуда у него сострадательность? Мягкость и даже нежность? Почему жалеет людей? Природу любит -- и хорошо знает, принимает поэтически. Когда говорит о горе человеческом, что-то звенит за словом. Да, чувствительная душа в мире советском.
   Вот он описывает на войне Лёлю, сестру милосердия. 1915 год, осень, русская армия отступает в Польше. (Ничего издевательского над прежним миром. Военные как военные, врачи -- из Чехова, все очень живо и без пропаганды).
   Санитарный отряд, где эта Лёля и сам автор работают (влюблены друг в друга) -- этот отряд направляют в деревню, там черная оспа. Попадают они как в ловушку. Выйти нельзя боязнь заразить армию -- больные просто умирают, им надо облегчать хоть последние дни, помогать (может, кое-кто и оправится)-"больше сея любве никто же имать..." -- да, вот именно надо душу свою полагать "за други своя". Лёля и полагает. Они там трудятся, облегчают, возможно -- и спасают. Но Лёля заражается сама. И умирает.
   Как это написано -- дай Бог всякому, только позавидуешь. Все верно, слова даны правильно и трогательно, действие ясно, стремительно. Все очень сдержанно и глубоко рыдательно. Нельзя читать без волнения о гибнущей молодости, неосуществленной любви. Все это тайна. За что? Почему? Стенания Иова не разрешают, но подводят к религиозному ее переживанию. Вряд ли у автора, у Паустовского, такое не разрешать. Его дело изобразить. (Таённо, у Чехова.)
   Паустовский, однако, и не брался разрешать. Его дело изобразить. Он и изобразил.
   Но вся нежность, и слеза, даже скрытая, вообще -- жалость, для чего она в стране, где все веселы, бодры, счастливы и послезавтра устроят земной рай? Жалость, сочувствие -- это "расслабление". Нынешний мир жесток и жесток. Как бы еще с этим не влететь! В такое влетишь, что и вовсе окажешься несозвучным. А вот не влетает, и слава Богу, слава Богу. (Слишком мы мало знаем о России. И может быть недооцениваем тех, кому надоел барабан. Не удивлюсь, если и там оплакивают эту Лёлю -- только в сердце, а не на партийных собраниях.)

* * *

   Прямо передо мной, над портретом Чехова и под Распятием висят два крошечных нательных образка: с русского солдата, павшего на фронте в ту войну, которую описывает Паустовский. Образки эти подарила мне тоже Лёля, но другая. Елена не Паустовского, а просто давняя приятельница всей нашей семьи. В августе 1914 года, юною девушкой, она гостила у тетки, в двух верстах от имения нашего. Постоянно у нас бывала, вся горела силою молодости и восторга. Вся была создана для порыва, отчаянно скакала на лошади -- бурей влетала на двор усадьбы, кидалась на шею моей матери.
   Спокойно усидеть в такое время она не могла. Очень скоро ушла на войну, сестрой милосердия. Да, такая ни перед чем не остановится. Под пулями одна вынесла из госпиталя раненого офицера, одна не побоялась. И Святой Георгий осенил ее своим Крестом. Там, на войне (куда только она не попадала!) -- и завещал ей солдат эти образки. "Храните их", говорила она, подарив их мне: "это Россия. Солдат у меня на руках умер".
   
   Чашу с темным вином
   Подала мне богиня печали.
   
   Это ей чаша. Она вышла на войне замуж -- через четыре месяца большевики расстреляли ее мужа в Киеве.
   Изгнание, одиночество. В Париже мы снова встретились. Теперь так же восторженно обнимала она мою жену, как некогда под Каширою мать.
   И вновь вышла замуж, и опять трагедия. На этот раз муж сам покончил с собой, а Елена захворала туберкулёзом.
   И вот она в санатории, в дальнем Бриансоне, одна, совсем одна. Слишком далеко, навестить невозможно. Мы только писали ей. Ее письма были вулканичны. Мне и жене моей она написала: "Вы -- моя родина, и мой дом, и моя семья". Больше, правда, у нее никого и не было.
   Подымаю глаза на образки под Распятием. "Хлынула кровь горлом и задушила ее", -- рассказала мне позже француженка, ее знакомая по санаторию.
   Может быть, это все та же Елена, что и у Паустовского, пламенная русская Елена, проходящая чрез нашу жизнь?

* * *

   Новый год, Новый год! Всегда таинственно-печальное, загадочное он приносит. Одно ушло, другое наступает, и все -- тайна.
   Так было и в морозные ночи с луной, ослепительной белизной инея в усадьбе Притыкино, с лунными узорами на полу и стенах флигеля. ..."И острый Сириус блистал" -- так вот осталось и теперь, в этом Париже, о котором во времена Притыкина и тогдашней Елены и в голову бы ничего не пришло. Но и теперь, как тогда, все осталось загадкой. Жизнь, будущее, судьбы наши.
   Внук в сереньком своем костюмчике, кроме адресной книжки, подобрал на столе еще отрывной русский календарь на 56-й год. Повертел в руках, так и этак, потом отвернул последний листик -- 31 января 1956 года и сказал спокойно:
   -- Деда, это ты.
   Под отрывком там, действительно, моя подпись.
   "Образ юности отошедшей, жизни шумной и вольной, ласковой сутолоки, любви, надежд, успехов и меланхолии, веселья и стремленья -- это ты, Арбат..."
   Да, это я написал, очень давно, еще в Москве, но уже в начале революции. "Улица св. Николая" -- как бы поэма об Арбате -- на Арбате этом было три церкви Святителя Николая. Взяв с полки книжку, вижу в ней и дальнейшее.
   "И Никола Милостивый, тихий и простой Святитель, покровитель страждущих, друг бедных и заступник беззаступных, распростерший над твоею улицей три креста своих, три алтаря своих, благословил путь твой и в метель жизненную проведет. Расцветет мой дом, но не заглохнет".
   Так казалось в 1921 году. Все смешалось, прежнее с новым, молодость времен Чехова с вихрями землетрясений, и что выйдет из всего этого, никто не знает. "Цвет революции красный, цвет культуры зеленый" -- но зеленый есть и цвет надежды. Жив ли мой народ? Жива ли его душа? Зеленый луч, зеленый луч!
   "А старенький седой извозчик, именем Микола, проезжавший некогда в санках рваных на клячонке по Арбату, немудрящий старичок, что ездил при царе и через баррикады, не боясь пуль, и лишь замолк на время -- он уже едет снова от Дорогомилова к Большому Афанасьевскому".
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Русская мысль. 1956. 26 янв. No 852 (с уточнениями по рукописи).
   С. 343. Пришел в гости внук. -- Внук Зайцева -- Михаил Андреевич Соллогуб (р. 1945), ныне профессор Сорбонны и Московского университета. Второй внук писателя -- Петр Андреевич (р. 1948).
   О, память сердца! Ты сильней // Рассудка памяти печальной... -- Первые строки стихотворения К. Ф. Батюшкова "Мой гений" (1815).
   Там Валентин Кожевников издавал "Правду" -- марксистский журнал. "Правда" -- ежемесячный журнал искусства, литературы, общественной жизни, издававшийся В. А. Кожевниковым с 1904 по февраль 1906 г. В этом журнале напечатаны два рассказа Зайцева -- "Мгла" (февр. 1904) и "Сон" (апр. 1904).
   С. 344. Бенуа... "Хозяйка гостиницы" в его декорациях у Станиславского. А. Н. Бенуа сотрудничал с Московским Художественным театром в начале 1910-х гг. "Зимний сезон 1913 -- 1914 гг., -- рассказывает художник, -- у меня прошел в Москве, где я был главным образом поглощен своей постановкой "Хозяйки гостиницы" ("La Locandiera") Гольдони. Если я скажу, что для этой пятиактовой, но все же не Бог знает какой длинной комедии пришлось произвести (того требовала обязательная тщательность постановок в Московском Художественном театре) сто двадцать пять (!) репетиций, если я прибавлю, что я был не только автором декораций, но и постановщиком-режиссером, то станет ясно, до какой степени я весь ушел в эту работу, увенчавшуюся полным успехом" (Бенуа А. Мои воспоминания. М.: Наука, 1990. С. 524).
   Подыши ук еще немного... -- Неточно цитируются строки, которыми начинается и заканчивается стихотворение Ф. Сологуба без названия: "Подыши еще немного // Тяжким воздухом земным...". Написанное 30 июля 1927 г., за четыре месяца до мучительной кончины (поэт умер 5 декабря), это стихотворение считалось последним. Однако выявлены еще два стихотворения, написанные позже, 1 октября: "Согласятся все историки..." и "Предо мной обширность вся" (они опубликованы в кн. "Неизданный Федор Сологуб". М.: Новое литературное обозрение, 1997). Приведем последнее:
   
   Предо мной обширность вся.
   Я, как все, такой же был.
   Между прочим родился,
   Между прочим где-то жил.
   Повстречалась красота,
   Между прочим полюбил.
   Не придет из-под креста,
   Между прочим позабыл.
   Ко всему я охладел.
   Догорела жизнь моя.
   Между прочим поседел,
   Между прочим умер я.
   
   С. 345. "Беспокойная юность" (1955) -- ч. 2-я автобиографической эпопеи К. Г. Паустовского "Повесть о жизни"; ч. 1-я "Далекие годы" (1945), ч. 3 "Начало неведомого века" (1957), ч. 4-я "Время больших ожиданий" (1959), ч. 5-я "Бросок на юг" (1960) и ч. 6 "Книга скитаний" (1963).
   "Золотая роза" (1956) -- повесть Паустовского о литературе, о "прекрасной сущности писательского труда".
   С. 347. ...И острый Сириус блистал. -- Из стихотворения И. А. Бунина "Сапсан" (1905).
   "Образ юности отошедшей, жизни шумной и вольной..." -- Начальная фраза рассказа Зайцева "Улица св. Николая".
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru