Зайцев Борис Константинович
Слеза ребенка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
   М: Русская книга, 2000.
   

СЛЕЗА РЕБЕНКА

Где ты был, когда
Я основал землю?
Кн. Иова

   Балкон шестого этажа на бульваре Распай. Листва каштанов по бульвару, уходящему влево, тронута коричневатым. Над Парижем купол Инвалидов -- смутно поблескивает золотом в осеннем небе. В садах через улицу некогда жил Шатобриан. Теперь ходят монашки, опекают каких-то убогих.
   Эрна Дем, молодая веселая художница, с мужем Маркушей и Верой хохочет в столовой, за моей спиной, накрывая к обеду.
   "Пройдет тридцать лет, все такой же бульвар будет и Инвалиды, но нас никого не останется, -- ни меня, ни Маркуши, ни Эрны, ни Веры, рассказывающей им еврейский анекдот".
   Стало жаль и себя, и близких. Что же, это бывает. Приходит, уходит. Через пять минут чокались уже с хозяином -- вечность не уйдет, а мы продолжаем еще жить и несмотря ни на какие войны и нашествия садимся обедать.
   Но к хозяевам милым вечность пришла раньше, гораздо раньше, чем померещилось на балконе... -- всего через год. Как ко многим в то страшное время: заточение, вывоз в Германию-- смерть.
   "Сентябрьский свеженький денёк..." -- помню его, очень помню. И на днях, на посмертной выставке погибших художников снова увидел и купол Инвалидов, и буреющую листву каштанов: с того же балкона и вид, гуашью, все той же живой и веселой Эрны.
   -- Какая грусть эта выставка, -- сказала Вера, выходя на улицу, -- точно панихида. Не могу забыть Эрны, Маркуши.

* * *

   На тридцать лет вперед нечего загадывать. Но на тридцать назад прикидываю.
   И вот зрелище (иное, или все такое же?).
   Конец февраля 1917 г. Москва, Александровское училище. С лекции вызывают юнкера вниз -- там в приемной сообщают, что убит в Петербурге Юра, близкий мой родственник. Только что выпущенный из Павловского училища, был он в тот день первый день "бескровной" революции-дежурным по Измайловскому полку. Загородил дорогу врывавшейся толпе, тут же и был заколот.
   Мать получила в провинции телеграмму о его смерти. Сестра, с нею жившая, закричала от ужаса. Но она сказала: "Кричать не надо". И выехала в Петербург.
   Тело сына любимого нашла во дворе полка, в конуре. Он был наг, все сорвали с него и украли -- весь пронзенный штыками, окостенелый в морозе.
   Под улюлюканье толпы она похоронила все-таки его и возвратилась. В Москве я ее видел -- маленькая, с огромными карими глазами, спокойная, как всегда. Только сказала:
   -- Значит, так Богу угодно было. Значит, так лучше. Плохо Господь не сделает.
   А через много лет от сестры, вскрикнувшей при известии, узналось, что вернувшись она говорила еще: "Особенно я жалею убийц его. Что они сделали..." Добавила ли "с собой"? Этого я не знаю. Сама же она давно скончалась. Ее жизнь после смерти сына стала совсем монашеской -- думаю, приняла она тайный постриг -- скончалась в "ангельском образе".

* * *

   С тех пор так вот мы и живем в тридцатилетней войне. Были и перемирия. Казалось временами, будто затишье. Но только казалось, -- потому что далеко от родины и мало знали. Теперь знаем больше. Кровь не меньше лилась и в тридцатых годах, теперь не одних интеллигентов кровь, а и крестьян, разных колхозников, и рабочих, и беспризорных. Те же пытки, о коих уж лучше и не читать. Те же проклятые лагеря, каналы Беломорские на человечьих костях (Горький восхищался некогда "моральным воспитанием", которое там получают заключенные).
   А потом подошел Гитлер со всеми своими прелестями -- способный ученик. Все вывернул наизнанку, но по свирепости той же школы. И притом: "нет истины, все дозволено" -- это насчет высшего, идейного. А жизненно, ученики с учителями на родственной утвердились морали: "что нам выгодно, то и хорошо. То и есть истина".
   Мы же пережили и войну, и "нашествие иноплеменных", и все ужасы истребления неповинных -- все эти Эрны, Маркуши, Оли, Мелитты съедались чудовищем зато, что принадлежали к неподходящей расе -- как ни в чем неповинные Юры, и барские, и крестьянские, и мещанские, всякие гибли на родине нашей и продолжают гибнуть: за неподходящесть тоже. Да и вообще жертвоприношение в разгаре. Человек ничего уж не стоит. В минуту сожжена Хиросима, в двадцать минут Дрезден с живыми людьми. (Начнешь перечислять ужасы, среди которых живешь, не остановишься).
   Вопль Иова не умолкает. Тысячелетний вопль звучит, "разумные" друзья дают разумные советы и ответы и научают, вплоть до жены, вовсе "разумно" посоветовавшей Иову от Бога отвернуться. Иов, как известно, не послушался. А Бог на разглагольствования эти дунул вихрем и возгремел: "Кто этот, помрачающий Промысл речами без смысла?"
   И началось, и началось... Где ж человеку вопрошать Бога? Пиголице бездну? "Знаешь ли ты законы неба и можешь ли уставить порядок его на земле?" "Открылись ли для тебя врата смерти?" "Обозрел ли ты широту земли?" "Твоим ли велением подымается орел и вьет высоко гнездо свое?"
   Невелик ты, человек, с Богом не спорь. Иов склонился. "Знаю, что Ты все можешь..." "Отрицаюсь и раскаиваюсь в прахе".

* * *

   О слезинке замученного ребенка Жуковский сказал ранее Достоевского. Но не бунтовал и билета почтительнейше не возвращал. Вот вычитал в 47 году среди "происшествий": ребенок скакнул с копны сена и напоролся на вилы, которых не видел. Они пронзили ему внутренности, и так как концы их загнуты, то нельзя было вынуть. Дитя скончалось в мучениях -- за что они? Есть от чего помешаться. Но Жуковский спокоен (так же отнесся и к незаслуженным горестям собственной жизни). В его философии неколебимо смирение. То, что кажется нам бессмысленным, имеет смысл, только не открыт он нам.
   Для этого нужна огромность веры. Ничем не смущаться для каких-то неведомых нам целей Господь делает все к лучшему, хотя бы и облик (внешний) дел представлялся ужасным.
   У Достоевского не было такой меры доверия. Не всегда мог он приять. Но всегда был именно брат наш, человек пестрый. Сердце его так же кровоточило и раздиралось, как наше. Истина выше, конечно. Но не всякому дано последнее спокойствие смирения.
   ...Троицын день, еще на всенощной в субботу "Радуйся, Царица..." А все воскресное богослужение -- свет и радость, вся церковь в цветах, даже березки наши украшают стены, образа, иконостас. "Земля именинница" -- удивительный праздник, вроде обручения с Природой, тварью, или венчание. Свет и в молитвах коленопреклоненных -- моление за себя и за мир, и за скончавшихся, даже в аду сущих. Только сим светом и можем подкрепиться в печали нашей.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Русская мысль. 1948. 9 июля. No 65 (с уточнениями по рукописи, озаглавленной "Меланхолия").
   С. 247. Эрна Дем, молодая веселая художница, с мужем Маркушей и Верой... -- Художники Эрна и Марк Вольфсон -- друзья Зайцевых. Эрна -- автор скульптурного портрета писателя. Вера -- жена Зайцева Вера Алексеевна.
   "Сентябрьский свеженький денек..." -- Первая строка стихотворения А. Белого "Былому" (Париж, 1907).
   С. 248. ...убит в Петербурге Юра, близкий мой родственник. -- Юрий Буйневич -- сын сестры писателя Татьяны Константиновны Зайцевой (в замужестве Буйневич). Зайцев в феврале 1917 г. заканчивал учебу в Александровском училище (см. мемуары "Москва" в т. 6).
   С. 249. Вопль Иова не умолкает. -- Подвергшийся суровым испытаниям, Иов проклинает день, в который он родился (Книга Иова, гл. 3. ст. 1--26).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru