Аннотация: The Waters of Edera. Текст издания: журнал "Русское Богатство", NoNo 5-8, 1900.
ВОДЫ ЭДЕРЫ.
Романъ Уйда.
(Переводъ съ англійскаго).
I.
То была страна обширныхъ пастбищъ, поросшихъ верескомъ пустошей, горныхъ ключей и рѣчекъ, лѣсовъ, холмовъ и малонаселенныхъ долинъ, съ невидимымъ моремъ на западѣ и горами, видимыми отовсюду и безконечно мѣняющими свои очертанія.
По ней бродили лишь пастухи. На ея заброшенныхъ дорогахъ очень рѣдко появлялись вьючные мулы и разносчики. Подъ ея дерномъ таился мраморъ и другіе минералы, но никто ихъ не искалъ; безмятежный покой озеръ нарушался только водяными птицами да ихъ преслѣдователями. Развалины храмовъ и дворцовъ покрылись дикими цвѣтами и ягодами. Буйволы паслись тамъ, гдѣ пировали императоры, и выпь, медленно махая крыльями, пролетала надъ полями давно забытыхъ битвъ.
Стояло время года, когда черезъ эту пустынную страну проходили стада, перегоняемыя изъ долинъ въ горы. Пастухи, въ козьихъ шкурахъ мѣхомъ наружу, загорѣлые, бородатые, обросшіе волосами, напоминали сатировъ. Стада -- охромѣвшія, измученныя дорогой, жалобно блеющіе ягнята и козлята, порой выбивались изъ силъ. Отстававшимъ перерѣзывали горло и жарили ихъ мясо на вечернемъ кострѣ, пекли въ горячей золѣ, а если по близости оказывался городъ или селеніе, то маленькіе трупики павшихъ сбывались туда. Часто такимъ же образомъ падаетъ и овчарка или ея щенокъ, но ради нихъ пастухи, конечно, не остановятся: эти животныя оставляются на произволъ судьбы и гибнутъ отъ голода и жажды.
Добрый пастырь -- лживыя слова. Никто не бываетъ такъ жестокъ, какъ пастухъ. Да иначе онъ не вынесъ бы и дня подобной жизни.
Все, что онъ дѣлаетъ, жестоко. Онъ бросаетъ каменьями въ свое стадо, когда оно останавливается противъ его желанія. Онъ калѣчитъ самцовъ и отгоняетъ отъ сосуновъ самокъ. Онъ стрижетъ ихъ шерсть каждую весну, не обращая вниманія на то, что кровь сочится черезъ ободранную кожу. Хромоногихъ, искалѣченныхъ животныхъ онъ гонитъ по голышамъ, по сланцамъ и по знойной пыли, заставляя дѣлать иногда по двадцати миль въ день.
Для развлеченія онъ стравливаетъ лучшихъ животныхъ изъ своего стада. Въ праздничные дни это отдыхъ и забава всѣхъ пастуховъ; они бьются объ закладъ до тѣхъ поръ, пока на голову барана не поставятъ всего, что имѣютъ, а это весьма немного: одинъ -- свои штаны, другой -- свою кожаную куртку, третій -- свою пригожую жену. Побитый баранъ, если въ немъ еще осталось сколько нибудь жизни, закалывается владѣльцемъ, такъ какъ считается, что онъ опозорилъ свое "branco" {Стадо.}.
Въ это воскресенье, въ день всѣхъ святыхъ, они забавлялись такимъ образомъ на участкѣ луга, въ округѣ, извѣстномъ подъ именемъ Долины Эдеры.
На луговинѣ, очищенной отъ папоротника и вереска, образуя кругъ, сидѣли зрители; трое изъ нихъ были пастухи, остальные крестьяне. По серединѣ круга были два барана, выбранные изъ стада и натравленные другъ на друга подобно двумъ боксерамъ. Они сначала подвигались медленно, затѣмъ все быстрѣе и быстрѣе, пока, наконецъ, не столкнулись со страшной силой и съ трескомъ ихъ твердые, какъ бы высѣченные изъ камня, два лба; затѣмъ каждый боецъ, пораженный ударомъ, отступилъ назадъ, ошеломленный и огорошенный ударомъ, чтобы оправиться, перевести духъ и собрать новыя силы; они нападали другъ на друга послѣдовательными приступами, пока, наконецъ, слабѣйшій не падалъ, искалѣченный и безъ сознанія, чтобы больше не подняться.
Одинъ изъ барановъ былъ старый, другой молодой: нѣкоторые изъ пастуховъ говорили, что старый, какъ болѣе осторожный и болѣе опытный, имѣлъ преимущества; по силѣ и по росту они были почти равны, но старый былъ уже прежде въ подобныхъ поединкахъ, молодой же -- никогда.
Молодой думалъ, что для побѣды ему нужно только броситься стремительно, опустивъ голову внизъ; старый зналъ, что этого недостаточно. Молодой былъ ослѣпленъ страстью и рвался въ бой нетерпѣливо, старый былъ хладнокровенъ и разсудителенъ, парировалъ и выжидалъ.
Бойцы встрѣтились въ послѣдней, четвертой схваткѣ; старшій ударилъ головою съ такой яростью, что младшій зашатался и не могъ уже возвратить удара: его лобная кость была разбита, онъ упалъ на землю; старшій ударилъ его разъ, другой и третій, среди шумныхъ апплодисментовъ тѣхъ, которые держали за него; кровь била ключомъ изъ черепа, раздробленнаго на мелкіе осколки, страшныя судороги потрясали его тѣло и конечности; баранъ высовывалъ языкъ, какъ бы хватая имъ воду; проигравшіе проклинали его всѣми проклятіями, которыя они только знали; они не перерѣзали ему горла, считая его все равно уже мертвымъ.
-- Это было подло, что вы сдѣлали,-- сказала маленькая нищая, которая, проходя мимо и захваченная отвратительной картиной битвы, невольно остановилась, дожидаясь ея исхода. Пастухи смѣялись; выигравшіе обмывали раны побѣдителя у маленькаго ручейка, который былъ подъ рукою; проигравшіе швыряли каменьями въ побѣжденнаго.
Дѣвочка опустилась на колѣни возлѣ умирающаго барана, чтобы спасти его отъ града камней; она осторожно приподняла его голову и попыталась влить въ ротъ ему воды изъ бывшей съ нею, маленькой деревянной чашки, которую она наполнила водой изъ рѣчки. Но онъ не могъ глотать; его прекрасные опаловые глаза подернулись пеленою, онъ дышалъ съ трудомъ, на губахъ его появилась кровавая пѣна, и струя крови сбѣгала по мордѣ; дрожь снова пробѣжала по всему его тѣлу, затѣмъ голова его безжизненно упала къ колѣнямъ. Дѣвочка съ нѣжностью коснулась его разбитыхъ роговъ, его свалявшейся шерсти.
-- Зачѣмъ вы стравили ихъ?-- сказала она голосомъ, въ которомъ звучало негодованіе.-- Это подло. Онъ былъ моложе и зналъ меньше.
Выигравшіе смѣялись. Проигравшіе начали снова проклинать его: осрамилъ свое "branco". Они сдерутъ съ него шкуру, положатъ его въ котелъ надъ костромъ и, даже когда примутся глодать его кости, будутъ проклинать его, какъ ничтожное отродье негодяевъ; это сынъ трижды проклятой овцы.
Дѣвочка знала, что они всегда поступали такимъ образомъ. Она осторожно положила его разбитую голову на траву и выплеснула воду изъ своей чашки; глаза ея были полны слезъ; она не могла возвратить ему его молодой жизни, его идиллическихъ наслажденій, удовольствія, съ которымъ онъ щипалъ траву, его грубой любви, его веселыхъ прыжковъ, его здороваго сна, его ароматнаго дыханія.
Онъ умеръ ради увеселенія и возбужденія безобразныхъ страстей людей, точно такъ же какъ, если бы онъ жилъ дольше, онъ умеръ-бы, въ концѣ концовъ, для удовлетворенія ихъ аппетитовъ.
Она смотрѣла на его трупъ съ состраданіемъ, слезы стояли у нея въ глазахъ; затѣмъ она отвернулась и, когда пошла, то увидала, что убогое и дырявое платье ея было все забрызгано кровью, а также были красны отъ крови и ея руки; раньше она объ этомъ не подумала; она думала только о немъ. Пастухи не обратили на нее вниманія, они жестоко спорили и ссорились изъ за того, кто проигралъ и выигралъ, тыкая пальцами другъ другу въ лицо и оскверняя мирный покой дня грязными ругательствами.
Дѣвочка проскользнула въ верескъ съ безшумной быстротою зайца; теперь, когда не было больше стимула для негодующаго состраданія, она стала бояться этихъ животныхъ: если имъ взбредетъ въ голову, они могутъ такъ-же жестоко поступить съ ней, какъ и со своимъ стадомъ.
Изъ страха къ нимъ она спустилась къ рѣкѣ не сразу, а направилась сперва въ благоухающій, кишѣвшій пчелами, густолиственный верескъ; она слышала шумъ рѣки справа все время, пока шла Эту мѣстность она знала мало, но она видѣла уже Эдеру и переходила ее выше по теченію, по одному изъ грубыхъ бревенчатыхъ мостовъ.
Когда она отошла отъ мѣста, гдѣ былъ бой барановъ, приблизительно, какъ ей казалось, на полмили, она измѣнила направленіе и повернула вправо. Журчаніе воды въ рѣкѣ служило ей путеводителемъ. Она подвигалась впередъ медленно, съ трудомъ пробираясь черезъ чащу вереска и дрока, которые поднимались выше головы ея и вѣтви которыхъ плотно переплелись между собою.
Черезъ нѣкоторое время, однако, она достигла спуска къ берегу, гдѣ пѣсня рѣки стала доноситься до нея яснѣе. За нѣсколько ярдовъ до потока верескъ исчезъ и замѣнился разнообразными водяными растеніями и густой чащей акацій; она сошла внизъ по берегу между стволами и спустилась босыми ногами къ тому мѣсту, гдѣ густо засѣлъ конскій щавель и песокъ становился вязкимъ. Она осмотрѣлась кругомъ, вверхъ и внизъ по теченію; никого и ничего не было видно, кромѣ береговъ, розовыхъ отъ цвѣтущаго вереска, да по ту сторону, на противоположномъ берегу, вдали возвышались горы нѣжныхъ аметистовыхъ оттѣнковъ. Вода вообще была довольно низкая, песокъ и голыши оставались обнаженными, но во многихъ мѣстахъ было все еще глубоко.
Она раздѣлась, вошла въ воду и смыла кровь, которая къ этому времени успѣла присохнуть къ ея тѣлу. Кажется, ей было жаль грязнить этотъ чистый, свѣтлый, блестящій потокъ; но она не имѣла возможности избавиться отъ этихъ темныхъ пятенъ инымъ путемъ, и у нея не было другой одежды, кромѣ несчастныхъ шерстяныхъ лохмотьевъ.
Ея сердце все еще болѣло о судьбѣ побѣжденнаго барана, и глаза ея снова наполнились слезами, когда она смывала кровь его въ веселыхъ струяхъ потока. Но свѣжая вода дѣйствовала успокоительно, солнце блестѣло на ея свѣтлой поверхности, вѣтерокъ раскрывалъ цвѣты живокости и норичника, запахъ вереска стоялъ въ воздухѣ.
Она была только ребенокъ и развеселилась, и перепрыгивала съ отмели на отмель, и плескала себѣ водою черезъ голову, и скакала передъ своимъ собственнымъ въ ней отраженіемъ, и забыла свое горе. Послѣ она вымыла свои юбки, на сколько это было возможно въ одной водѣ, безъ мыла, и въ продолженіи всего этого времени она оставалась голой, какъ наяда; солнце играло на ея смугломъ, худощавомъ, дѣтскомъ тѣлѣ такъ-же, какъ играло на стволѣ смоковницы или на перьяхъ лысухи.
Затѣмъ, когда она вымыла свою юбку, она разложила ее сушить на пескѣ и сѣла около нея, чтобы, послѣ продолжительной ванны, пожарить на солнцѣ свои члены. Кругомъ не было видно никого; если бы кто-нибудь приблизился, она могла-бы спрятаться подъ большими листьями лопушника, пока тотъ не прошелъ-бы мимо. Былъ самый полдень; обѣ юбки, шерстяная и пеньковая, подъ вертикальными лучами солнца нагрѣлись и отъ нихъ шелъ паръ; вскорѣ она была такъ-же суха, какъ берегъ, покрытый гальками, съ котораго вода сбыла нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ. Она сидѣла, обнявъ руками колѣни, голова ея отяжелѣла, но ей не слѣдовало спать, хотя то и былъ часъ сна: Кто-нибудь могъ пройти мимо и украсть ея одежду,-- думала она, а тогда -- откуда она достанетъ себѣ другую?
Когда юбка совершенно высохла, кровяныя пятна были все еще видны на ней; но они были уже не красныя, а казались какъ-бы запачканными пескомъ. Она завязала ее вокругъ таліи, затѣмъ надѣла рубашку и поверхъ всего повязала старый малиновый кушакъ. Затѣмъ она подняла свой маленькій узелокъ, въ которомъ была деревянная чашка и изломанный гребень, нѣсколько лоскутковъ пеньковой матеріи и маленькій кукурузный хлѣбецъ, и направилась внизъ по рѣкѣ, шлепая и прыгая, какъ это дѣлаютъ трясогузки, перескакивая съ камня на камень и проваливаясь иногда по колѣна въ ямы.
Она не имѣла понятія о томъ, гдѣ проведетъ ночь или гдѣ достанетъ себѣ что-нибудь поѣсть; но эти размышленія едва-ли тяготили ее; она спала превосходно подъ стогомъ или въ какомъ-нибудь сараѣ и привыкла къ голоду. Пока никто не трогалъ ее, она была довольна. Погода стояла хорошая, и страна была спокойная. Она горевала только о мертвомъ баранѣ. Теперь они подвѣсили его уже, вѣроятно, за ноги на деревѣ и содрали шкуру.
Ей было жаль его; но она весело прыгала въ водѣ, какъ прыгаетъ зимородокъ, и едва-ли даже интересовалась тѣмъ, куда теченіе приведетъ ее.
На одномъ изъ изгибовъ рѣки она подошла къ мѣсту, гдѣ между камышами, наблюдая за своими рыболовными сѣтями, сидѣлъ молодой парень.
-- Ай!-- раздался ея пронзительный, испуганный крикъ, какъ крикъ птицы, которая увидала охотника. Она сразу остановилась; въ этотъ моментъ вода ей доходила до колѣнъ. Она обѣими руками придерживала свои юбки, чтобы спасти ихъ и не замочить вторично; ея маленькій узелокъ раскачивался у нея на головѣ, огонь засверкалъ въ ея большихъ темныхъ глазахъ. Юноша обернулся и увидалъ ее.
Она была еще очень молоденькая дѣвочка, самое большее лѣтъ тринадцати; ея узкая, плоская грудь была еще грудью ребенка, ея узкія плечи и узкія бедра показывали скудость питанія и лишенія всякаго рода; ея руки и ноги были коричневыя отъ игры солнца на обнаженномъ тѣлѣ; онѣ состояли изъ кожи и костей, нервовъ и сухожилій, и походили на деревянныя палки. Всѣ вены и мускулы выступали, какъ въ анатомическомъ препаратѣ. Ея лицо, которое могло-бы быть лицомъ ребенка или лицомъ нимфы, съ прямыми бровями, чистымъ правильнымъ профилемъ и маленькими, плотно прижатыми ушами, какъ раковины, было такое худое и такое загорѣлое, что она совершенно походила на мумію. Въ ея глазахъ были удивленіе и печаль, какъ въ глазахъ теленка, отнятаго отъ матери; ея волосы, слишкомъ обильные для такой маленькой головки, не будь они такими пыльными и спутанными, были-бы золотисто-красной бронзы, цвѣта вылупившихся только-что изъ зеленой скорлупы каштановъ.
-- Кто ты?-- сказалъ юноша, смотря на нее съ удивленіемъ.
-- Я Нерина,-- отвѣтила дѣвочка.
-- Откуда ты пришла? Гдѣ твой домъ?
Она неопредѣленно указала на юго-западныя горы, гдѣ снѣгъ все еще лежалъ на вершинахъ и толпами собирались тучи.
-- Изъ Абруццо?
Она молчала. Она не знала, какъ назывались горы, которыя были ея родиной.
-- Кто твой отецъ?-- спросилъ онъ съ нѣкоторымъ раздраженіемъ.
Онъ понялъ: отецъ ея, безъ сомнѣнія, былъ земледѣльцемъ, однимъ изъ тѣхъ, которые спускались толпами внизъ изъ деревень Абруццо, чтобы пахать и косить, сѣять и жать на земляхъ Кастели Романи; люди, работающіе артелями и которыхъ кормятъ и поселяютъ гурьбами, какъ скотину, которые работаютъ съ утра до ночи въ самые длинные, жаркіе лѣтніе дни и злѣйшую непогоду зимы; люди, почернѣвшіе отъ солнца, полуголые, истощенные и косматые, на которыхъ никогда не высыхаютъ капли пота, но которые добросовѣстно приносятъ то немногое, что заработаютъ, домой, въ свои горныя деревни, гдѣ живутъ ихъ жены и дѣти.
-- Онъ ходилъ, ты сказала? Развѣ теперь онъ боленъ и больше не работаетъ?
-- Онъ умеръ въ прошломъ году.
-- Отъ чего?
Она сдѣлала безнадежный жестъ рукой.
-- Кто знаетъ? Онъ вернулся съ волкомъ въ животѣ, который все время, какъ онъ говорилъ, грызъ и терзалъ его; онъ пилъ воду весь день и всю ночь, лицо его горѣло, ноги были холодныя... потомъ онъ смолкъ и не сказалъ больше намъ ни слова. Многіе изъ нихъ, вѣдь, умираютъ такъ послѣ жаркой поры внизу въ долинахъ.
Онъ понялъ: голодъ и жаръ, испорченный воздухъ въ мѣстахъ, гдѣ они спятъ, инфузоріи въ канавной и дождевой водѣ, непосильная работа въ чрезмѣрную жару и холодъ дѣлаютъ каждый годъ бреши въ рядахъ этой нанятой толпы, какъ будто въ нихъ палили изъ пушки.
-- Кто-же теперь о тебѣ заботится?-- спросилъ онъ съ состраданіемъ, какъ о бездомномъ щенкѣ.
-- Никто. Тамъ никого не осталось. Они всѣ сошли въ землю.
-- Но какъ-же ты живешь?
-- Когда могу, работаю. Когда нѣтъ работы, прошу милостыню. Меня пускаютъ спать въ хлѣва или въ сараи и даютъ мнѣ хлѣба.
-- Это плохая жизнь для дѣвочки!
Она пожала плечами.
-- Не я ее сдѣлала.
-- Куда-же ты теперь идешь?
Она широко развела руками и взмахнула ими въ воздухѣ.
-- Куда-нибудь. Внизъ по рѣкѣ... пока не найду какого-нибудь дѣла. Я не могу дѣлать многое,-- прибавила она, помолчавъ.-- Я еще маленькая, и никто не училъ меня. Но я могу стричь траву и чесать шерсть.
-- Время сѣнокоса короткое, а пора шерсти еще далеко. Почему ты не осталась въ своей деревнѣ?
Она молчала. Она не знала, почему она покинула ее: она сошла по склону горы внизъ, побуждаемая инстинктомъ бродяги, со смутнымъ представленіемъ найти что-нибудь лучшее, чѣмъ дальше отойдетъ отъ дома; отецъ ея всегда возвращался съ серебряными монетами въ карманѣ, послѣ того какъ онъ побывалъ тамъ, въ этихъ долинахъ, которыхъ она никогда не видала, такъ какъ онѣ были далеко, внизу, и, окутанныя золотистымъ туманомъ, казались безконечнымъ пространствомъ.
-- Ты не голодна?-- спросилъ рыбакъ.
-- Я всегда голодна,-- сказала она, какъ-бы удивляясь такому наивному вопросу.-- Я голодна съ тѣхъ поръ, какъ себя помню. Мы всѣ тамъ голодали. Иногда мы высушивали даже для ѣды траву. Отецъ приносилъ съ собой домой мѣшокъ кукурузы; было лучше, пока она не выходила.
-- Ты голодна теперь?
-- Конечно.
-- Пойдемъ со мной, ко мнѣ въ домъ. Мы покормимъ тебя. Пойдемъ, не бойся. Я -- Адонъ Альба, изъ Терра Берджина, а моя мать -- добрая женщина. Она не пожалѣетъ дать тебѣ кусокъ.
Когда дѣвочка выскочила изъ рѣки, стряхивая съ себя воду, какъ маленькая такса, онъ увидалъ, что она давно уже испытываетъ огромный недостатокъ въ насущномъ хлѣбѣ; всѣ кости ея видны были черезъ кожу. Онъ воткнулъ глубже въ землю свой рыболовный шестъ, спустилъ въ воду сѣть на полъ-ярда ниже поверхности и затѣмъ сказалъ дѣвочкѣ:
-- Пойдемъ, пойдемъ, разговѣйся. Я боюсь, что постъ твой продолжался слишкомъ долго.
Нерина поняла только, что ее хотятъ накормить, и этого было для нея достаточно. Она, какъ затерявшаяся дворняжка, которую поманила сострадательная душа, слѣдовала за нимъ, когда онъ направился сперва черезъ верескъ и дрокъ, потомъ чрезъ луговину, ца которой росли огромныя оливковыя деревья, и затѣмъ черезъ поля и виноградники къ старой фермѣ, построенной изъ бревенъ и камня, большой, длинной, солидной, выстроенной такъ, чтобы устоять отъ нападенія разбойниковъ въ дни, когда они расхаживали вооруженными шайками. Передъ домомъ былъ невоздѣланный садъ, полный махровыхъ розъ, лавенды, мирта, левкоевъ и желтофіолей. Надъ аркой двери вился кустъ мѣсячныхъ розъ.
Домъ, старинный и обширный, съ высокой крутой крышей изъ красноватой черепицы, внушалъ Неринѣ чувство благоговѣнія, почти трепета. Она остановилась въ нерѣшимости на дорожкѣ сада, гдѣ цвѣли бѣлые и красные левкои.
-- Матушка,-- сказалъ Адонъ,-- вотъ голодный ребенокъ. Дайте ему, по добротѣ вашей, супу и хлѣба.
Клелія Альба вышла на порогъ и съ неудовольствіемъ смотрѣла на маленькую дѣвочку. Она была добра и милосердна, но она не любила нищихъ и бродягъ, и эта полуголая дѣвочка-оборванецъ оскорбила въ ней чувство приличія, добропорядочности и женское чувство собственнаго достоинства. Сама она была видная и красивая женщина.
-- Въ такомъ случаѣ нужно накормить ее; но пусть она ѣстъ на улицѣ,-- сказала Клелія Альба и пошла назадъ въ кухню.
Нерина дожидалась на порогѣ, робкая, безмолвная и покорная, какъ заблудшая собака; одни только глаза ея выражали тягостное волненіе: страхъ, надежду и неукротимый голодъ.
Клелія Альба вышла черезъ нѣсколько минутъ съ чашкой горячаго супа, свареннаго изъ зелени, и большимъ кускомъ маисоваго хлѣба.
-- Возьми это,-- сказала она сыну.
Адонъ взялъ у нея все и передалъ ребенку.
-- Сядь и ѣшь здѣсь,-- сказалъ онъ, указавъ на каменную скамью у стѣны, подъ кустомъ вьющейся розы.
Руки Нерины тряслись отъ волненія, глаза горѣли, губы дрожали, дыханіе ея было быстро и лихорадочно. Запахъ супа раздражалъ ее. Она не сказала ни слова, но схватила и съ алчной жадностью начала пить вкусный наваръ изъ зелени, хотя шедшій отъ него паръ обжигалъ ее.
Адонъ, побуждаемый чувствомъ состраданія и деликатности, оставилъ ее безъ присмотра и вошелъ въ домъ.
-- Гдѣ ты нашелъ это пугало?-- спросила его мать.
-- Внизу у рѣки. У нея нѣтъ никого и ничего. Она сошла съ горъ.
-- Бѣдныхъ достаточно и въ Рушино, безъ прибавленія къ нимъ чужихъ,-- сказала Клелія Альба съ раздраженіемъ.-- Смотри, чтобы она не украла чего нибудь изъ курятника, прежде чѣмъ улизнетъ.
-- У нея честные глаза,-- сказалъ Адонъ.-- Я увѣренъ, что она не сдѣлаетъ намъ никакого вреда.
Когда, какъ ему казалось, онъ далъ ей времени достаточно, чтобы покончить съ супомъ, онъ вышелъ; дѣвочка растянулась во всю длину на каменной скамьѣ и, лежа на спинѣ, спала глубокимъ сномъ; на землѣ стояла пустая чашка, отъ хлѣба не осталось ни крошки. Она спала спокойно и крѣпко, худенькія руки ея были сложены на голой, коричневой груди, съ розоваго куста, росшаго на стѣнѣ, упало на нее нѣсколько розовыхъ лепестковъ.
Онъ стоялъ и нѣкоторое время смогрѣлъ на нее, молча, затѣмъ возвратился къ матери.
-- Она устала. Она спитъ. Не тревожьте ее.
-- Это не безопасно.
-- Почему небезопасно, матушка? Она вѣдь только ребенокъ.
-- За нею могутъ быть и мужчины.
-- Не похоже на то.
Адонъ не могъ опредѣлить, почему онъ чувствовалъ увѣренность, что этотъ несчастный маленькій найденышъ не употребитъ во зло ихъ гостепріимства. "Она ребенокъ",-- отвѣтилъ онъ довольно глупо, потому что дѣти бываютъ часто вѣроломны и порочны, а онъ не зналъ ничего объ этой дѣвочкѣ, кромѣ того, что она сама нашла нужнымъ сообщить ему.
-- За ней могутъ быть другіе люди,-- повторила его мать.
-- Тѣ, о которыхъ вы думаете, матушка, не приходятъ теперь больше въ эту долину. Улиссъ Ферреро былъ послѣднимъ изъ нихъ. Право же, мнѣ кажется, это маленькое существо на свѣтѣ совершенно одиноко. Подите, посмотрите на нее. Вы увидите, какая она маленькая и безпомощная.
Она вышла на порогъ и взглянула на спавшую нищенку; взглядъ ея смягчился въ то время, какъ она пристально смотрѣла на нее; поза и вся наружность ребенка были такія жалкія и такія невинныя, такія безпомощныя и вмѣстѣ съ тѣмъ спокойныя, что ея материнское сердце тронулось; найденышъ спала на каменной скамьѣ, у двери чужихъ для нея людей, какъ будто она была въ безопасномъ и родномъ домѣ.
Клелія Альба смотрѣла на нее нѣсколько секундъ, потомъ сняла съ волосъ платочекъ и, осторожно, чтобы не разбудить спящую, прикрыла имъ грудь и лицо ребенка, по которымъ разгуливали мухи.
Затѣмъ она подняла пустую глиняную чашку и вернулась въ домъ.
-- Я пойду назадъ на рѣку,-- сказалъ Адонъ,-- я оставилъ тамъ сѣть.
Мать кивнула ему головой въ знакъ согласія.
-- Вѣдь вы не отошлете эту маленькую чужестранку, пока я не вернусь?-- спросилъ онъ. Каждый, кто не родился въ долинѣ Эдеры, считался здѣсь иностранцемъ.
-- Нѣтъ, пока ты не вернешься.
И онъ пошелъ по солнцу и подъ тѣнью оливъ. Онъ зналъ, что его мать никогда не нарушала своего слова. А она мыла чашку, и думала:
"Маленькій заблудшій щенокъ, непородистый, какъ эта, можетъ больно укусить современемъ. Она должна уйти. Теперь -- она ничто, но скоро она можетъ начать кусаться".
Клелія Альба знала человѣческую натуру, хотя она и не покидала никогда рѣки Эдеры. Она взяла свою прялку и сѣла на крылечкѣ. У нея не было никакого спѣшнаго дѣла, и она могла съ порога наблюдать за маленькой бродягой и замѣтить, когда та проснется. Все кругомъ было спокойно. Ей видна была, по ту сторону серебристой зелени большихъ оливковыхъ деревьевъ, вся долина, а за ней дальше возвышались въ своей трагической безпомощности развалины большой крѣпости. Солнце сіяло надъ полями молодой пшеницы, надъ ея отлогими пастбищами. Вишни и груши были въ цвѣту, между ними отъ одного дерева къ другому тянулся трельяжъ изъ виноградныхъ лозъ. Гороховникъ, желтый подорожникъ, пурпуровыя кукушкины слезки пестрѣли въ травѣ, перемѣшиваясь съ голубымъ цвѣтомъ огуречной травы и бѣлымъ съ золотомъ -- бычачьихъ глазокъ. Она не обращала вниманія на все это, предоставляя эти фантазіи сыну. Она сама предпочла бы, чтобы цвѣтовъ не было въ травѣ совсѣмъ, такъ какъ, прежде чѣмъ кормить скошенной травой коровъ, цвѣты изъ нея надо было выбирать; они, по ея мнѣнію, были ни къ чему, потому что она не знала другихъ пчелъ, кромѣ дикихъ, меда которыхъ, спрятаннаго отъ взоровъ въ дуплахъ деревьевъ, никто никогда не пробовалъ.
Нерина продожала спать безмятежнымъ сномъ безъ сновидѣній. Отъ времени до времени падали на нее снова розовые лепестки, или жужжала надъ ней пчела, но покой ея оставался ненарушеннымъ. Сытость даже во время сна наполняла ее глубокой удовлетворенностью, и мозгъ ея, хорошо насыщенный кровью, не работалъ.
Клелія Альба чувствовала, что сердце ея невольно смягчается къ этому одинокому созданію,-- хотя она все-таки относилась къ ней подозрительно; она никогда не видала ничего хорошаго съ этихъ горныхъ вершинъ, кромѣ воровства, поджоговъ, убійствъ и шаекъ, облегчавшихъ свою бѣдность преступленіями. Въ ея молодости имена знаменитыхъ разбойниковъ Верхняго Абруццо наводили ужасъ въ Рушино и въ поселкахъ, лежащихъ вдоль теченія Эдеры. Не разъ къ дверямъ церкви или хижины оказывалось приколотымъ кинжаломъ письмо, написанное кровью, въ которомъ сообщалась порабощенному населенію воля таинственнаго атамана. Въ позднѣйшіе годы о такихъ людяхъ слышно было меньше; но все же можно было еще услышать или пострадать отъ нихъ въ лѣсахъ, уединенныхъ вершинахъ или внизу, въ вересковой пустынѣ, гдѣ тихо текутъ глубокія воды Эдеры. Во времена ея дѣтства ея отецъ, сынъ и внукъ были убиты въ глухомъ мѣстѣ верхней долины, потому что они осмѣлились занять ферму и водяную мельницу послѣ того, какъ одинъ изъ этихъ горныхъ жителей постановилъ, чтобы никто не смѣлъ жить на этомъ мѣстѣ и пускать въ ходъ колеса водяной мельницы.
Правда, это было давно, и много уже лѣтъ Эдера не видала людей въ маскахъ, съ поясами вокругъ бедеръ, утыканными оружіемъ и набитыми золотомъ; но все-же этого никогда не угадаешь,-- думала она,-- и незванные гости чаще бываютъ дьяволами, чѣмъ ангелами.
И ей казалось странно, что ребенокъ, въ самомъ дѣлѣ, спитъ все это время въ чужомъ мѣстѣ и на открытомъ воздухѣ. Наконецъ, она встала, подошла снова къ скамьѣ, сдернула свой платокъ и взглянула на спящую,-- на тощую узкую грудь, на маленькія костлявыя руки, на крошечныя, дѣвственныя груди, подобныя лѣсной земляникѣ.
Она увидала, что сонъ былъ настоящій, а дѣвочка совсѣмъ еще молоденькая и измученная голодомъ. "Пусть ее забудется, если можетъ,-- подумала она и снова покрыла ея лицо.-- Часъ еще ранній".
Пчелы продолжали жужжать; пробѣжалъ вѣтерокъ и раскидалъ по землѣ легкіе лепестки отцвѣтающей розы. Тѣнь отъ развалинъ башни пала уже на поля, ближайшія къ рѣкѣ, что было признакомъ двухъ часовъ пополудни.
II.
Большая, квадратная, рѣчная рыбачья сѣть потонула въ водѣ, и ея камышевая рама исчезла съ поверхности; только большой центральный шестъ, на которомъ она держалась, все еще торчалъ, воткнутый въ землю на берегу, и, хотя наклонялся и изгибался, но устоялъ и не сломился. Такія-же сѣти омывались прозрачными зеленоватыми водами затоновъ и потоковъ Эдеры со временъ этрускихъ боговъ и латинскихъ авгуровъ; вѣрованія измѣнились, но рѣка и обычаи прибрежныхъ жителей остались неизмѣнными.
Адонъ не тронулъ сѣти, она была на хорошемъ мѣстѣ. Онъ присѣлъ на берегу, готовый схватить ее и удержать, если шестъ начнетъ поддаваться и уступать теченію. Онъ сидѣлъ такимъ образомъ среди тростника, въ продолженіе долгихъ часовъ, многіе весенніе дни и лѣтнія ночи. Хотя рыбы было и не много, но онъ никогда не скучалъ здѣсь, убаюканный шумомъ потока, который плескался между камнями и бурлилъ въ камышахъ; болѣе низкая мелодія доносилась съ верховьевъ, гдѣ онъ падалъ съ груды скалъ и прыгалъ въ воздухѣ, какъ живое существо. И, дѣйствительно,-- какъ много жизни въ этой свѣжей, чистой, ничѣмъ не взмученной водѣ, веселой, какъ ребенокъ, быстрой, какъ ласточка, поющей для своей забавы, какъ поетъ счастливый мальчикъ, сбѣгая внизъ съ горной вершины?
Для молодого человѣка, сидѣвшаго среди камыша на ея берегу, она была существомъ такимъ-же живымъ, какъ и онъ самъ, товарищемъ его игръ, другомъ и хозяиномъ,-- въ себѣ одной она соединяла все. Первыя раннія воспоминанія его были связаны съ ея блескомъ и свѣжестью, когда въ дѣтствѣ, въ лѣтніе дни, онъ купался въ ней или, придерживаемый надежною рукою матери, шлепая розовыми ножками, переступалъ нетвердыми шагами по ея кремнистому дну! Какъ часто по утрамъ, будучи уже отрокомъ и затѣмъ юношей, онъ спасался отъ вертикальныхъ лучей солнца въ ея затонахъ, защищенныхъ акаціями; сколько разъ въ лунныя, благоухающія ночи онъ купался въ ея тихихъ заливахъ и, ныряя, разрѣзалъ свѣтлое, какъ расплавленный металлъ, серебро ея поверхности! Сколько мирныхъ часовъ такихъ, какъ теперь, проводилъ онъ здѣсь, поджидая, чтобы рыба попалась въ его большую сѣть, между тѣмъ, какъ воздухъ и вода были такъ спокойны, что онъ могъ слышать и маленькую полевую мышь, шнырявшую среди камышей взадъ и впередъ, и свиристеля, шуршавшаго голышами въ пескѣ, разыскивая насѣкомыхъ, хотя и звѣрекъ, и птица оставались для него невидимыми! Сколько разъ на зарѣ въ праздничный день онъ мылся и плавалъ въ ея водахъ, въ то время, какъ звонъ колоколовъ старой церкви наверху, въ селѣ уныло гудѣлъ въ мягкихъ сумеркахъ!
Онъ не представлялъ себѣ этихъ картинъ прошлаго опредѣленно, потому что онъ былъ молодъ и счастливъ, а люди, довольные судьбой, живутъ настоящимъ; но всѣ онѣ смутно проносились въ его головѣ въ то время, какъ онъ сидѣлъ на берегу рѣки, какъ воспоминанія о друзьяхъ, дорогихъ съ дѣтства, проносятся порой въ мечтѣ.
Онъ былъ во всѣхъ отношеніяхъ сыномъ Эдеры, потому что онъ родился почти въ самой водѣ ея: мать его стирала бѣлье у брода съ другими женщинами, когда вдругъ, неожиданно, за два мѣсяца до срока, къ ней подошли роды. Ея товарки не успѣли и сдѣлать для нея ничего больше, какъ протянуть ее на сыромъ пескѣ, положивъ между нею и землею нѣсколько пеньковыхъ простынь, еще не смоченныхъ въ водѣ; и рѣка огласилась ея громкими стонами, которые спугнули зимородковъ въ тальникѣ и дикихъ утокъ въ болотѣ, и краснобурыхъ совъ, спавшихъ въ селѣ на колокольнѣ. Она мучилась не долго, хотя и жестоко, и ея сынъ увидалъ въ первый разъ свѣтъ подлѣ воды; это былъ крѣпкій и здоровый ребенокъ, не смотря на преждевременное свое появленіе; суровыя прибрежныя жительницы окунули его въ воду тамъ, гдѣ лежало ихъ бѣлье и вальки, завернули его въ грязную шерстяную рубашку и положили лицомъ къ молодой груди матери, разжимая своими грубыми пальцами его сжатый безсознательно ротикъ и крича ему въ ухо:
-- Соси и рости, чтобы стать мужчиной.
Клеліи Альбѣ шелъ теперь 41 годъ, а ему, ея единственному сыну, было 24 года; они назвали его Адономъ. Прекрасный греческій Адонисъ перешелъ въ число святыхъ латинской церкви,-- переходъ столь частый въ гагіологіи, что странность его забывается всѣми и отмѣчается только отъ времени до времени учеными. Когда онъ родился, она была юнымъ созданіемъ семнадцати лѣтъ, съ дикой граціей лѣсной лани, съ той благородной красотой, правильностью контуровъ и совершенствомъ формъ, которыя удержались еще въ Италіи, тамъ, гдѣ чистая кровь италіотовъ не испорчена примѣсью крови другихъ народностей. Теперь ея роскошные волосы посѣдѣли, ея лицо потемнѣло и покрылось морщинами отъ работы на открытомъ воздухѣ, ея руки превосходной формы стали жестки, какъ рогъ, вслѣдствіе работы въ полѣ. Она выглядѣла старой женщиной, старой считали ее другіе и она сама,-- потому что въ этихъ мѣстахъ молодость проходитъ скоро, а между молодостью и старостью нѣтъ остановки для крестьянской женщины.
Но, помимо этого, Клелія Альба молодость свою потеряла ранѣе другихъ: она утратила ее навсегда, когда мужъ ея, 25-ти лѣтъ отъ роду, убился, упавъ съ оливковаго дерева, вѣтвь котораго сломилась подъ его тяжестью. При паденіи онъ сломалъ себѣ шею. Она плясала и рѣзвилась въ это время съ своимъ двухлѣтнимъ ребенкомъ на лугу неподалеку, прыгая и играя съ нимъ въ мячъ нѣсколькими упавшими каштанами; когда игра ихъ кончилась, она подняла своего мальчика, посадила его къ себѣ на плечо и побѣжала съ нимъ отыскивать отца. Подъ однимъ изъ большихъ сучковатыхъ, развѣсистыхъ оливковыхъ деревьевъ она увидала его, какъ ей показалось,-- спящимъ.
-- Ахъ ты лѣнтяй, вставай! Солнце будетъ свѣтить еще только два часа!-- закричала она весело, и подражая ей, дитя на ея плечѣ лепетало и кричало тоже:-- Тавай, тавай, тавай!-- И, смѣясь, она бросила въ недвижимую фигуру каштанъ, который былъ у нея въ рукѣ. Затѣмъ, такъ какъ распростертое на землѣ тѣло не шевелилось, внезапный ужасъ охватилъ ее, она опустила ребенка на траву и подбѣжала къ дереву. Тутъ она увидала, что это была смерть, потому что, когда она подняла его, голова его упала, и, казалось, висѣла, какъ головка мака, сломанная порывомъ вѣтра. Его глаза не глядѣли, ротъ не дышалъ.
Съ этого ужаснаго часа Клелія Альба никогда больше не смѣялась. Ея волосы посѣдѣли, и молодость покинула ее навсегда.
Она жила ради своего сына, но между нею и счастіемъ съ тѣхъ поръ не было ничего общаго.
Смерть мужа сдѣлала ее единственной управительницей Терра Берджина; она обладала и знаніемъ, и силой, необходимыми для занятій земледѣліемъ, и научила своего мальчика цѣнить и почитать землю.
-- Какъ мы обращаемся съ землей, дурно-ли, хорошо-ли, такъ и земля обращается съ нами,-- говорила она ему.
Она всегда носила костюмъ своей провинціи, который былъ сходенъ съ костюмомъ селеній Абруццо и шелъ къ типу ея лица и ко всей ея сильной, гордой фигурѣ. Въ торжественные дни она надѣвала вокругъ шеи три нитки прекраснаго жемчуга и браслеты массивнаго золота, тонкой работы, въ такомъ большомъ количествѣ, что отъ нихъ деревенѣли ея руки; они принадлежали ея матери, бабушкѣ и прабабушкѣ и были въ ея приданомъ. Продать или заложить ихъ хотя-бы и въ крайней нуждѣ никому изъ ея поколѣнія никогда не представлялось возможнымъ. Это было-бы, казалось, такимъ-же святотатствомъ, какъ взять съ алтаря церковный сосудъ и его серебро и драгоцѣнные камни расплавить на огнѣ. Когда она должна будетъ сойти въ могилу, эти украшенія перейдутъ, въ наслѣдство къ Адону: изъ ея семьи никого не осталось въ живыхъ.
-- Не говорите никогда о смерти, матушка,-- говорилъ онъ, когда она заговаривала объ этихъ вещахъ.-- Смерть всегда подслушиваетъ и, если она услышитъ свое имя, она хлопаетъ разговаривающаго по плечу для того, чтобы показать ему, что она здѣсь и что съ ней надо свести счеты.
-- Нѣтъ, это не такъ, сынъ мой!-- возражала Клелія Альба, со вздохомъ.-- У нея каждая живая душа записана въ книжку со времени ея рожденія; каждому изъ насъ опредѣленъ часъ, когда уйти, и никто не можетъ измѣнить его.
-- Я въ это не вѣрю,-- сказалъ Адонъ.-- Мы часто убиваемъ себя или ускоряемъ нашу кончину, какъ дѣлаютъ это пьяницы.
-- Развѣ отецъ твой ускорилъ самъ свой конецъ?-- сказала мать. Развѣ кто-нибудь надломилъ эту вѣтвь оливковаго дерева? Дерево невиновато, хотя народъ въ Рушино и хотѣлъ срубить его, потому что называлъ его преступникомъ.
-- Виноватъ былъ дьяволъ.-- сказалъ Адонъ.
Онъ, конечно, вѣрилъ въ чорта, какъ его этому учили, и развѣ онъ не встрѣчалъ ребенкомъ дьявольское изображеніе вездѣ -- на мраморѣ, на камнѣ, на деревѣ, на картинкахъ, въ церкви и внѣ ея, на водопроводныхъ кранахъ и фонарныхъ столбахъ и даже на страницахъ азбуки? Но ему казалось, что дьяволъ взялъ себѣ "troppo braccio", ему дали слишкомъ много воли, слишкомъ много ходу, если только дѣйствительно это онъ портитъ всякое дѣло, а Адонъ не зналъ, кто другой могъ-бы сдѣлать это. Здѣсь, въ долинѣ Эдеры, всѣ вѣровали въ Сатану, какъ въ святую воду, или насущный хлѣбъ.
Клелія Альба перекрестилась торопливо, потому что она была женщина набожная.
-- Мы богохульствуемъ, сынъ мой,-- сказала она строго.-- Конечно, есть добрый Богъ, который опредѣляетъ число дней для каждаго изъ насъ и находится надъ нами.
Адонъ молчалъ. Для него это казалось сомнительнымъ. Можетъ-ли добрый Богъ убивать хорошенькихъ маленькихъ дѣтей, какъ мясникъ въ городѣ убиваетъ своихъ овецъ? Но онъ никогда не противорѣчилъ и не раздражалъ своей матери: онъ питалъ къ ней большую нѣжность и любовь. Онъ былъ менѣе невѣжественъ, чѣмъ она, и видѣлъ многое, чего она не могла видѣть; онъ былъ какъ-бы на вершинѣ горы, она-же внизу, въ долинѣ, но онъ относился къ ней съ глубокимъ уваженіемъ; онъ повиновался ей безотчетно, какъ-будто онъ все еще былъ ребенкомъ; онъ думалъ, что не было на свѣтѣ женщины равной ей.
Когда въ этотъ вечеръ онъ вернулся домой съ своей большой сѣтью на плечахъ, раскачивая въ одной рукѣ нѣсколько рѣчныхъ рыбъ, онъ взглянулъ на каменную скамью, на которой не было ничего, кромѣ нѣсколькихъ упавшихъ на нее розовыхъ лепестковъ, и затѣмъ озабоченно и вопросительно въ лицо матери. Она отвѣтила на этотъ взглядъ:
-- Дѣвочка подъ присмотромъ Джіаны,-- сказала она довольно сурово.-- Джіана дастъ ей поужинать и уложитъ ее спать на чердакѣ. Утромъ мы посмотримъ, что можно будетъ для нея сдѣлать и какъ и куда ее направить.
Адонъ поцѣловалъ ея руки.
-- Вы всегда добрая,-- сказалъ онъ просто.
-- Я слаба,-- отвѣтила его мать,-- я слаба, Адонъ: когда ты чего нибудь хочешь, я соглашаюсь на это вопреки моему мнѣнію.
На утро Нерину не отослали. Старуха Джіана отозвалась объ ней хорошо.
-- Она чиста, какъ камень въ водѣ,-- сказала она,-- на ней грязныя, вонючія лохмотья, но ея тѣло чистое. Она встала съ разсвѣтомъ и попросила дать ей какое-нибудь дѣло. Она ничего не знаетъ, услужлива и понятлива. Она можетъ стать намъ полезной. Идти ей некуда: она затерявшійся маленькій щенокъ. Ея родные были бѣдны, но, кажется, они были люди благочестивые: на плечѣ у нея вытравленъ крестъ. Она говоритъ, что мать сдѣлала это ей, когда она была маленькой, чтобы отогнать отъ нея дьявола. Я не знаю, что сказать; она бѣдная, одинокая, маленькая тварь; если вы захотите ее оставить, я, съ своей стороны, берусь за ней присматривать. Я стара: хорошо сдѣлать доброе дѣло, прежде чѣмъ умрешь.
Джіана была старая женщина, наполовину служанка, наполовину работница, вполнѣ другъ; она прожила въ Терра Берджина всю свою жизнь; высокая, сухощавая и очень сильная, она могла работать за мужика, хотя ей было уже болѣе семидесяти лѣтъ; почернѣлая на солнцѣ и съ пучкомъ сѣдыхъ волосъ, какъ мотокъ кудели на ея прялкѣ, она внушала опасенія всѣмъ въ округѣ своимъ проницательнымъ взглядомъ и неутомимою энергіей. Заслужить ея одобреніе было такъ трудно, что народъ говорилъ: скорѣе звѣзды измѣнятъ свой путь, чѣмъ похвалитъ Джіана; поэтому фактъ,-- что эта маленькая бродяга угодила ей, казался одновременно чудомъ и неоспоримой порукой.
Итакъ, ребенокъ остался. Его присутствіе безпокоило мать Адона,-- хотя Нерина была смиренна, какъ бездомная собака; она была тиха, почти невидима, послушна, ловка и сдѣлалась полезной во многихъ отношеніяхъ; она съ одинаковой любознательностью училась работамъ на фермѣ подъ руководствомъ Джіаны и христіанскимъ догматамъ, преподаваемымъ ей дономъ Сильверіо, потому что она была дѣвочкой смышленой и податливой во всѣхъ отношеніяхъ. Однако Клелія Альба думала: можетъ быть, доброе сердце Джіаны вводитъ ее въ заблужденіе? Джіана сурова, но, въ сущности, сердце ея такъ-же нѣжно, какъ мякоть спѣлой дыни.
Какъ-бы то ни было, она вняла словамъ своей служанки и позволила ребенку остаться. Она не могла принудить себя оставить на произволъ судьбы маленькое существо, допустить дѣвочку скитаться бездомной и голодной и погибнуть, наконецъ, въ какой-нибудь ямѣ. Ребенокъ могъ быть исчадіемъ дьявола,-- никто не можетъ быть отъ этого обезпеченъ. Но ея глаза смотрѣли прямо и правдиво, они были такъ-же прозрачны, какъ вода въ рѣкѣ, гдѣ она бѣжитъ въ тѣни надъ голышами. Когда въ душѣ сидитъ дьяволъ, онъ всегда выскакиваетъ въ глазахъ; его нельзя скрыть, и вы его всегда распознаете; по крайней мѣрѣ, всѣ думали такъ въ Рушино и во всей долинѣ Эдеры; но и въ глазахъ Нерины дьяволъ не проявлялся.
-- Хорошо ли я сдѣлала, преподобный отецъ?-- спрашивала Клелія Альба священника въ Рушино.
-- О, да, да -- милосердіе всегда хорошо,-- отвѣтилъ онъ, не желая отклонять ее отъ благотворительности; но въ глубинѣ души онъ думалъ: ребенокъ только ребенокъ, но онъ выростетъ; онъ теперь черный, заморенный и некрасивый, но когда дѣвочка выростетъ, то будетъ, я думаю, современемъ красивой; было бы благоразумнѣе положить ей въ руку нѣсколько монетъ и немного бѣлья въ ея котомку и оставить ее идти внизъ по рѣкѣ своей дорогой. Конечно, святые запрещаютъ вселять горечь въ сердца дѣтей; но вѣдь ребенокъ этотъ выростетъ.
Клелія Альба догадалась, что у него были свои сомнѣнія, какъ и у нея. Но они ничего другъ другу объ нихъ не сообщили. Какъ бы то ни было, на благо или на бѣду, она была здѣсь, и онъ зналъ, что, разъ уже пріютивъ ее, они никогда не оставятъ ее на произволъ судьбы. Клелія Альба была во всѣхъ отношеніяхъ хорошей женщиной; порой черствая, скупая на сочувствіе, слишкомъ замкнувшаяся въ своей материнской страсти, но по большей части -- сострадательная и справедливая.
-- Если бы ребенокъ этотъ былъ недобрымъ, рѣка не послала бы его намъ,-- сказалъ ей Адонъ; и онъ вѣрилъ этому.
-- Доброе утро, сынъ мой,-- раздался позади Адона въ полѣ, гдѣ онъ работалъ, голосъ священника дона Сильверіо Фраскара.-- Гдѣ обрѣли вы это пугало, которое только что показала мнѣ ваша мать?
-- Она была въ рѣкѣ и танцовала въ ней такъ же беззаботно, какъ принцесса.
-- Но она настоящій скелетъ.
-- Почти.
-- И вы ничего объ ней не знаете?
-- Нѣтъ, сударь.
-- Вы были болѣе милосердны, чѣмъ благоразумны.
-- Нельзя оставить дѣвчонку умирать съ голоду, когда у васъ есть хлѣбъ въ закромѣ. Моя мать добродѣтельная женщина, и сдѣлаетъ ее такой же.
-- Будемъ надѣяться,-- сказалъ донъ Сильверіо.-- Но не всѣ воспринимаютъ эти уроки.
-- Что будетъ, то будетъ. Рѣка принесла ее.
Онъ довѣрялъ рѣкѣ болѣе, чѣмъ людской проницательности. Онъ питалъ къ ней благоговѣніе, какъ къ божеству, такъ же какъ древніе Греки чтили свои потоки. Но онъ не сказалъ этого, потому что боялся тонкой, иронической улыбки дона Сильверіо.
Овчаръ, который нѣсколько дней спустя проходилъ съ своимъ стадомъ мимо, по дорогѣ въ горы, узналъ дѣвочку.
-- Вы дочь Чернаго Фауста,-- сказалъ онъ ей.-- Развѣ онъ умеръ? Эхъ, ну что же, всѣ мы умремъ. Царство ему небесное.
Джіанѣ, которая начала его допрашивать, онъ отвѣтилъ:
-- Да, онъ былъ добрая душа. Я часто встрѣчалъ его внизу, въ римскихъ равнинахъ. Онъ заработался до смерти. Эти артели рабочихъ получаютъ нищенское вознагражденіе. Я видѣлъ его также и въ горахъ, откуда пришла эта дѣвочка; это тамъ, высоко... тамъ вы какъ будто касаетесь головой неба, Я провелъ въ ихъ мѣстахъ лѣто два года тому назадъ; его бабы оставались въ хижинѣ, и онъ приносилъ имъ домой все, что добывалъ. Конечно, онъ былъ добрый малый. Мы всегда можемъ уйти отъ жары, а имъ приходится это время проводить внизу, потому что ихъ главный заработокъ -- жнитво и посѣвъ... Лихорадка заползаетъ къ нимъ въ кровь, а черви въ ихъ брюхо, и это ихъ убиваетъ по большей части раньше сорока лѣтъ. Видите ли,-- въ Ансальдѣ, откуда онъ родомъ, снѣгъ лежитъ восемь мѣсяцевъ изъ двѣнадцати. Вотъ почему жары и туманы доканали его: воздухъ, въ которомъ вы родились, вамъ необходимъ, и если у васъ его нѣтъ во время, вы заболѣваете.
-- Это очень возможно,-- согласилась Джіана, которая сама никогда не разставалась съ берегами рѣки Эдеры, съ тѣхъ поръ, какъ явилась на свѣтъ.-- Ну, а скажи мнѣ, любезный, что -- ребенокъ этотъ былъ прижитъ въ бракѣ?
-- Эхъ,-- сказалъ овчаръ, оскаливъ зубы.-- На это ужъ я не возьмусь отвѣтить. Но это возможно, да, это очень возможно; они на этихъ вершинахъ всегда охотно ходятъ къ священникамъ.
Между тѣмъ дѣвочка покорно и безъ принужденія приспособилась къ своему положенію; она не была раболѣпна, но неутомимо услужлива и безконечно благодарна. Жить съ этими добрыми людьми, имѣть крышу надъ головой и пищу каждый день -- ей казалось удивительной милостью небесъ. Тамъ, дома, наверху, среди скалъ Ансальды она никогда не знала, что значитъ не чувствовать ежедневно голода, грызущаго всегда внутренности и заставляющаго корчиться по ночамъ на постели изъ сухихъ листьевъ. Въ продолженіи тринадцати лѣтъ своей жизни она никогда, ни разу, не знала довольства и никто не зналъ его. Полный желудокъ это было ощущеніе совершенно неиспытанное.
Она начала расти, кости ея начали понемногу обростать мясомъ; ей коротко остригли волосы, потому что они были такіе всклокоченные. Но они выросли снова, блестящіе и яркіе, какъ мѣдь; щеки и зубы ея окрасились; казалось, она на глазахъ поднимается кверху, какъ молодой тростникъ. Она работала усердно, но работа ея была добровольная; кормили ее хорошо, здоровой пищей, хотя однообразной и исключительно растительной; и каждый день она спускалась къ рѣкѣ и купалась на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ она сидѣла голой подъ листьями лопушника въ то время, какъ юбка ея сохла на солнцѣ.
Для нея Терра Берджина казалась раемъ; быть накормленной, быть одѣтой, имѣть матрацъ для спанья, работать среди цвѣтовъ, травъ и животныхъ -- все это было такъ прекрасно, что по временамъ она считала себя въ раю. Она разговаривала мало. Съ тѣхъ поръ, какъ она была подъ этой крышей, она стала стыдиться нищеты, голода и бѣдности своего прошлаго. Она не любила даже думать объ этомъ; то была не ея вина, но она стыдилась самой себя, что она когда либо могла быть этимъ маленькимъ, грязнымъ, нечесаннымъ, голымъ существомъ, ползавшимъ на глиняному полу и дравшимся изъ за заплѣсневѣлыхъ корокъ съ другими дѣтьми на скалахъ Ансальдо.
-- Если бы я только знала, когда отецъ былъ живъ!..-- думала она; но если бы она даже и знала все то, что она знала теперь, что могла бы она сдѣлать? Тамъ не было ничего, что можно употребить въ дѣло, нечего было ѣсть, нечего было носить; снѣгъ и вѣтеръ проникали къ нимъ, дождь капалъ на нихъ, когда они лежали, прижавшись другъ къ другу, на постели изъ гнилыхъ листьевъ.
Отъ времени до времени она сообщала кое-что о своемъ суровомъ дѣтствѣ Адону; она боялась женщинъ, но не его; она слѣдовала за нимъ, какъ маленькая, бѣлая, курчавая собачка Синьорина слѣдовала за дономъ Сильверіо.
-- Не думай объ этихъ мрачныхъ дняхъ, дитя!-- говорилъ онъ ей.-- Они прошли. Думай о своихъ родныхъ и молись объ ихъ душахъ; объ остальномъ забудь; у тебя еще вся жизнь впереди.
-- Моя мать умерла молодой,-- сказала дѣвочка.-- Если бы у нея была пища, она не умерла бы. Она такъ говорила. Она жевала кусокъ тряпки, намоченной въ водѣ; такимъ путемъ заглушаешь голодъ, но это не насыщаетъ.
-- Бѣдныя существа, бѣдныя существа!-- сказалъ Адонъ, и ему припомнились обширные рынки, видѣнные имъ на сѣверѣ, гурты быковъ, груды плодовъ, длинные ряды телѣгъ съ виномъ, кучи битой дичи, безчисленныя лавки, съ электрическимъ освѣщеніемъ, поѣзда, бѣгущіе одинъ за другимъ всю ночь и каждую ночь, чтобы кормить богатыхъ; и онъ подумалъ, какъ во времена дѣтства, что у дьявола "troppo braccio", если есть, дѣйствительно, дьяволъ.
Есть ли гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ на землѣ молодыя женщины, хорошія жены и матери, которыя умерли бы прямо съ голода, какъ умерла мать Нерины тамъ, наверху, въ снѣгахъ Абруццо? Онъ думалъ -- нѣтъ; его сердце возмущалось этимъ призракомъ, живымъ скелетомъ на грудѣ листьевъ.
-- Отецъ приносилъ все, что зарабатывалъ,-- продолжала дѣвочка,-- но онъ не могъ возвратиться раньше конца жатвы, а когда онъ вернулся, она лежала въ землѣ уже два мѣсяца или даже больше. Они опустили его въ тотъ же ровъ, когда насталъ и его чередъ; но ея уже тамъ не было, потому что они вынимаютъ кости каждые три года и сжигаютъ ихъ. Они говорятъ, что должны такъ дѣлать, иначе ровъ слишкомъ переполнится!
Адонъ содрогнулся. Онъ зналъ, что десятки изъ тысячъ умираютъ такимъ образомъ и умирали со временъ финикіянъ, галловъ и готовъ. Но это возмутило его. Меньшинство сытое по горло, большинство -- голодающее, удивительная несоразмѣрность! жестокое и несправедливое равновѣсіе!
Но какъ же помочь этому?
Адонъ прочелъ кое-что изъ соціалистической и коммунистической литературы; но она не удовлетворила его: она казалась ему многословной и заманчивой, но не существенной, не болѣе приспособленной исцѣлить настоящій голодъ, чѣмъ намоченная тряпка матери Нерины.
III.
Долина Эдеры расположена къ югу отъ Марчеса, на рубежѣ, составляющемъ территоріальную границу Абруцца-Молеза; она лежитъ, такимъ образомъ, между Апеннинскими горами и Адріатическимъ моремъ и лѣтомъ освѣжается прохладными вѣтрами съ покрытыхъ вѣчнымъ снѣгомъ горныхъ вершинъ и круглый годъ -- здоровымъ, укрѣпляющимъ вѣтромъ съ Адріатическаго моря.
Рушино, расположенное на полпути въ долинѣ -- ни что иное, какъ село, въ которое уже много лѣтъ не заглядывалъ ни одинъ путешественникъ и о которомъ не говорится ни въ одной географіи; оно отмѣчено на картахъ военныхъ топографовъ и, конечно, записано въ казенныхъ росписяхъ, но теперь это только село; нѣкогда-же, когда міръ былъ еще молодъ, здѣсь была Рушіа Этрусковъ, затѣмъ Рушинонисъ Латиновъ, а потомъ, во времена папскаго могущества,-- военное княжество укрѣпленнаго города Рушино. Но въ дни, когда приходъ былъ въ завѣдываніи дона Сильверіо, это было село почти необитаемое; бѣдный, жалкій, ничтожный остатокъ героическаго прошлаго; о существованіи его едвали знаетъ кто-либо, кромѣ тѣхъ немногихъ, которые тамъ живутъ, дѣтей страны, которые зарождаются изъ ея мраморнаго праха и въ него возвращаются.
По числу своего населенія оно сократилось до простого поселка и все уменьшается съ каждой переписью. Теперь это только горсть бѣдняковъ, которая, собранная вмѣстѣ въ большой церкви, кажется не болѣе, какъ кучкой мухъ на мраморной плитѣ.
Самые старые изъ мѣстныхъ стариковъ и старухъ могутъ припомнить время, когда мѣсто это еще имѣло нѣкоторое значеніе, какъ почтовая станція на горной дорогѣ между прибрежными рынками и лежащими на западѣ городами, когда проѣзжія дороги черезъ лѣса и горы расчищались и поддерживались въ порядкѣ для общественнаго и частнаго пользованія и когда топаніе лошадиныхъ копытъ и веселые звуки рога будили эхо на его утесахъ. Въ первой половинѣ этого столѣтія они жили еще прекрасно: вино и птицы почти ровно ничего не стоили, и хлѣба домашняго печенія было всегда достаточно, чтобы удѣлить кусокъ нищему или заблудшей собакѣ. Но эти времена давно миновали; теперь каждый былъ голоденъ и каждый былъ нищимъ, "для развлеченія и для уравненія", какъ говорилъ народъ съ мрачной веселостью и безпомощной покорностью судьбѣ. Какъ большинство прибрежныхъ жителей, они жили главнымъ образомъ рѣкой, срѣзая и продавая ея тростникъ, ея ивнякъ, ея камышъ, ея осоку, вылавливая ея рыбу, выкапывая ея песокъ; но въ этомъ обезлюдѣвшемъ краѣ мало было покупателей.
Донъ Сильверіо Фраскара, священникъ, присланъ былъ сюда въ наказаніе за свой слишкомъ скептическій пытливый умъ и слишкомъ непокорный характеръ. Почти двадцать лѣтъ, проведенныхъ въ этомъ уединеніи, обуздали и то, и другое; пламя потухло въ его груди, и огонь въ его глазахъ. Его дни шли такъ-же однообразно, какъ дни слѣпого осла, приспособленнаго вращать виноградный прессъ. Сталь его характера заржавѣла, блескъ его ума заволокло тучами; его жизнь была какъ хорошая рапира, оставленная въ углу пыльнаго мезонина и тамъ забытая.
При рѣдкомъ исключительномъ состояніи атмосферы золотой крестъ собора Св. Петра бываетъ виденъ съ нѣкоторыхъ вершинъ Апеннинскихъ Абруццъ. Онъ кажется какъ-бы свѣтлымъ пятномъ далеко, далеко на серебристо-зеленомъ горизонтѣ запада. Когда, взобравшись одинъ разъ на такую высоту, онъ увидалъ его, сердце его сжалось мучительной болью, потому что въ Римѣ онъ мечталъ о многомъ; въ Римѣ, до своей ссылки въ долину Эдеры, онъ былъ проповѣдникомъ и славился своимъ краснорѣчіемъ, отличавшимся блескомъ, увлекательностью и смѣлостью мысли.
Тамъ были длинныя кипарисовыя аллеи, которыя во время заката горѣли пурпуромъ и золотомъ, гдѣ онъ въ рѣдкіе часы досуга мечталъ и рисовалъ себѣ картины будущаго, такъ-же, какъ невѣдомые годы будущаго освѣщались въ глазахъ Игнатія, Гильдебранда, Лакордера, Боссюэта. На томъ мѣстѣ, гдѣ прежде величественныя аллеи тянулись зеленой лентой къ западу и гдѣ по газону шагали семинаристы, теперь были длинныя, мрачныя линіи камня и кирпича, убитая пыль улицы, стукъ и копоть машинъ; какъ исчезли сады, такъ-же исчезли и его честолюбивыя стремленія и мечты; какъ кипарисы были растерты въ порошокъ на лѣсопилкѣ, точно такъ-же и онъ былъ подавленъ истертъ неумолимой судьбою. Католическая церковь, не терпящая индивидуальности, какъ и всякій деспотизмъ, сломила его характеръ; какъ и всякій деспотизмъ, тиранія ея была слѣпа. Онъ возмущался противъ догматовъ: она привязала его къ столбу.
Онъ былъ-бы, быть можетъ, великимъ прелатомъ или даже великимъ папой; но онъ былъ-бы въ то-же время и великимъ реформаторомъ; и вотъ, она придавила и уничтожила его своей желѣзной пятой. И почти двадцать лѣтъ она держала его въ Рушино, гдѣ онъ хоронилъ и крестилъ старыхъ и новорожденныхъ, гдѣ всякій заурядный, деревенскій священникъ, способный прогнусить свой требникъ, могъ-бы такъ-же хорошо справиться, какъ и онъ. Немногіе изъ наиболѣе либеральныхъ и наиболѣе образованныхъ сановниковъ церкви думали, дѣйствительно, что пропадаетъ большой талантъ, но противъ него былъ соборъ кардиналовъ, и никто не рѣшался замолвить за него слово въ Ватиканѣ. У него не было благочестивыхъ, высокопоставленныхъ дамъ, чтобы хлопотать за него, ни милліонеровъ или вельможъ, чтобы ходатайствовать объ его производствѣ. Спустя нѣкоторое время, онъ былъ совершенно забытъ, какъ забывается на полкѣ библіотеки фоліантъ, пока сырость не съѣстъ чернилъ и пауки не совьютъ гнѣздъ между его листами. Онъ имѣлъ 300 р. въ годъ, которые казна платитъ священникамъ такихъ приходовъ, и ничего больше.
Отъ природы онъ былъ человѣкомъ высокаго роста и представительной наружности, но его туловище сгорбилось вслѣдствіе недостатка питанія, что составляетъ хроническую болѣзнь многихъ мѣстъ Италіи. Не много можно было достать въ Рушино, но если бы и нашлись припасы поразнообразнѣе, никто не съумѣлъ-бы многое здѣсь и приготовить. Хлѣбъ, бобы, немного оливковаго масла, немного топленаго свиного сала, овощи, которыя росли въ дикомъ видѣ сами собою, козье молоко, сыръ и иногда нѣсколько мелкой рѣчной рыбы, вотъ изъ чего состояла вся его пища; праздничные и постные дни были почти сходны; немного вина, которое у него было,-- онъ отдавалъ больнымъ и старымъ. Вслѣдствіе этого его высокая фигура была сгорблена, и цвѣтъ лица его отливалъ прозрачной желтоватой блѣдностью стараго мрамора; его профиль походилъ на контуръ головы Цезаря на античной медали, и въ его глазахъ глубоко затаилась непроницаемая мысль; его изящно вырѣзанныя губы улыбались рѣдко, на нихъ всегда оставалось выраженіе горечи, какъ будто яблоко жизни, доставшееся на его долю, было горькимъ и твердымъ, какъ зерновка.
Его домъ былъ рядомъ съ церковью,-- мрачное мѣсто, внутри котораго было только самое необходимое и много книгъ; его единственная служанка была въ то-же время и ризничимъ.
Это былъ приходъ, который простирался на много миль, но насчитывалъ мало прихожанъ. Внѣ старыхъ стѣнъ Рушино почти вся земля долины Эдеры оставалась невоздѣланной, а въ ихъ предѣлахъ немногочисленное, пораженное нищетой населеніе влачило свои дни забытое всѣми и вспоминаемое только сборщиками казенныхъ податей.-- "Они никогда не забываютъ,-- говорилъ народъ.-- Какъ только кто-нибудь родится, всегда и во всякое время года, пока кости его не спущены въ ровъ для мертвецовъ, они всегда о немъ помнятъ".
Здѣсь, въ Рушино, были могилы, которыя висѣли надъ рѣкой въ продолженіе тридцати столѣтій; но эти могилы никогда не видали и не увидятъ ничего другого, пока свѣтъ и теплота солнца не изсякнутъ и земля не останется одинока съ похороненнымъ въ ней человѣчествомъ.
Только одинъ донъ Сильверіо, какъ образованный человѣкъ, совершенно одинокій среди дикарей, думалъ здѣсь о подобныхъ вещахъ, потому что сердце его болѣло за этихъ варваровъ, которые, взамѣнъ состраданія, не дарили ему своей любви. Они предпочли-бы ему сплетника, упитаннаго, развязнаго, невѣжественнаго сельскаго священника, подобнаго имъ самимъ, бормочущаго невозмутимо формулы молитвъ надъ тѣлами мертвыхъ.
За неимѣніемъ другихъ интересовъ онъ занимался изслѣдованіемъ этого античнаго мѣста, заброшеннаго и преданнаго забвенію, какъ его собственная жизнь. Здѣсь были этрусскія могилы, пещеры пелазговъ, ограбленныя нѣсколько столѣтій назадъ, изъ которыхъ было взято все, что въ нихъ было цѣннаго; теперь ихъ оставляли нетронутыми въ тѣни акацій, на берегу рѣки. Тутъ были колонны, террасы и мраморные фундаменты, которые высились здѣсь во времена процвѣтанія города латинъ Рушинонисъ -- со временъ Августа и до его разоренія Теодорихомъ. Но всего ближе была къ нему церковь лонгобардовъ, античные дома и срытыя, разрушенныя стѣны крѣпости, средневѣковаго укрѣпленнаго города Рушино, бывшаго въ ленномъ владѣніи Торъ Альба. Время сохранило отъ него одно названіе... Три тысячи столѣтій прошли надъ нимъ, подтачивая его, какъ море подтачиваетъ скалу. Война, огонь и время хозяйничали здѣсь такъ долго, что упавшіе желуди и сосновыя сѣмечки имѣли достаточно времени, чтобы проникнуть между каменьями, пустить ростки и побѣги, подняться вверхъ и вширь и превратиться въ покрытыя мхами старыя деревья исполины, корни которыхъ проникли глубоко въ эти развалины, могилы и стѣны.
Онъ принадлежалъ этрускамъ, латинамъ, лонгобардамъ, Борджіамъ и папамъ; во время всѣхъ этихъ перемѣнъ это былъ укрѣпленный городъ, затѣмъ -- городъ съ зубчатыми башнями, потомъ обнесенное каменной стѣной село; теперь осталось простое село. Оно никогда не будетъ ничѣмъ болѣе; прежде чѣмъ исчезнетъ нѣсколько поколѣній, оно, вѣроятно, станетъ еще незначительнѣе,-- простымъ курганомъ, простымъ роемъ засыпанныхъ могилъ. Теперь оно умирало, несомнѣнно, хотя и медленно, умирало мирно, съ травой, выраставшей на ступеняхъ ея храма, и съ козьей жимолостью, обвивавшей обломки ея колоннъ.
Дисциплированный и обогащенный знаніями умъ дона Сильверіо могъ отдѣлить каждый періодъ его исторіи... Въ настоящее время для всѣхъ прочихъ Рушино было мѣсто, пораженное бѣдностью, темное, убогое и несчастное, припекаемое солнцемъ, и только съ рѣкой, поддерживавшей въ немъ жизнь и чистоту. Но для него это былъ какъ-бы палимпсестъ, чрезвычайно цѣнный и интересный, разбирать который весьма трудно, но который содержитъ въ себѣ сокровища, скрытыя для профановъ и невѣждъ, увлекающія и вознаграждающія ученаго, какъ буквы на свадебномъ кольцѣ Помпеи или шифръ на погребальной урнѣ Геркулана.
-- Въ концѣ концовъ, моя судьба могла-бы быть еще хуже,-- думалъ онъ философски.-- Они могли-бы послать меня въ современный промышленный городъ гдѣ-нибудь въ Ломбардіи, или сослать въ одно изъ туземныхъ поселеній Этруріи.
Здѣсь, по крайней мѣрѣ, у него была исторія и природа, и онъ въ продолженіе многихъ часовъ, никѣмъ необезпокоенный, могъ читать, писать или мечтать и размышлять объ этихъ лѣтописяхъ изъ кирпичей и камней, объ этой похороненной массѣ труда и праха умершихъ людей.
Безъ сомнѣнія, его рукописи останутся неизвѣстными и нечитанными; ни для кого онѣ не будутъ интересны, но истинный ученый не заботится ни о современникахъ, ни о потомствѣ; онъ живетъ для работы, которую онъ любитъ; хотя онъ и знаетъ, что у него будетъ не много читателей въ будущемъ, можетъ быть даже и совсѣмъ ихъ не будетъ, но много-ли людей читаетъ Гроція, Боэція, Хризостома или Іеронима?
Здѣсь, какъ въ колоніи муравьевъ, одно поколѣніе наслоилось на другое, уничтоженное слѣдомъ ноги побѣдителя... Отъ глубокой безнадежности, которая овладѣвала душою ученаго, вслѣдствіе созерцанія безполезности человѣческихъ силій и утраты жизней, онъ искалъ успокоенія на берегу всегда веселой рѣки, наблюдая за ея быстрымъ теченіемъ, за игрою вѣтра въ ея камышахъ и тростникахъ, любуясь бѣлымъ, какъ пѣна, цвѣтомъ ея акацій и душистаго чубучника, зелеными копьями ирисовъ, яркостью красокъ въ голубыхъ звѣздахъ ея вереники, въ розоватыхъ колосьяхъ ея эпилобіума. Рѣка казалось всегда счастливой, даже когда осенніе ливни сбивали ее въ пѣну и молнія освѣщала ея темные, какъ чернила, затоны.
Здѣсь, на рѣкѣ впервые онъ вступилъ въ дружбу съ Адономъ. Однажды, еще шестилѣтнимъ ребенкомъ, мальчикъ плескался въ потокѣ. Донъ Сильверіо купался тоже. Адонъ выпрыгнулъ внезапно изъ воды на лужайку, гдѣ оставлены были его панталоны и рубашка; онъ торопился, потому что слышалъ голосъ матери, которая звала его со своего поля; ядовитая змѣя выползла изъ пучка зеленыхъ вьюнковъ и обвилась вокругъ лодыжки его ноги, когда онъ нагнулся за своимъ платьемъ.
Священникъ, стоя по поясъ въ рѣкѣ, на разстояніи нѣсколькихъ ярдовъ, увидалъ это прежде мальчика и закричалъ ему: -- Не шевелись, пока я не подойду! Не бойся!-- Адонъ понялъ и, хотя дрожалъ отъ страха и отвращенія, сообразивъ опасность и почувствовавъ липкое объятіе змѣи, оставался недвижимымъ, какъ ему было приказано. Въ одну секунду священникъ выскочилъ изъ воды, схватилъ змѣю и убилъ ее.
-- Ну, мальчуганъ,-- сказалъ онъ ребенку.-- Если бы ты только пошевелилъ ногой, эта тварь укусила-бы тебя.
Глаза Адона наполнились слезами.
-- Благодарю, васъ, сударь; благодарю васъ за мою мать,-- сказалъ онъ тихо, потому что онъ былъ ребенокъ застѣнчивый, хотя и не трусливый.
Священникъ погладилъ его по кудрявой головѣ.
-- Въ травѣ часто бываетъ смерть. Мы не должны бояться смерти, но также и не должны рисковать безъ пользы, особенно когда у насъ есть мать, которая станетъ насъ оплакивать. Приходи въ этотъ часъ завтра и, если хочешь, каждый день. Я буду здѣсь, ты слишкомъ малъ, чтобы оставаться одному.
Съ этого дня они часто бывали вмѣстѣ.
Грубость и алчность его паствы угнетала его. Онъ былъ посланъ сюда, чтобы пещись объ ихъ душахъ, но гдѣ-же были эти души? Они продали-бы ихъ Вельзевулу за тарелку жареныхъ въ оливковомъ маслѣ артишокъ? Въ своемъ уединеніи онъ былъ радъ развивать и просвѣщать молодой, податливый умъ Адона Альба; мальчикъ одинъ между ними, казалось, имѣлъ сколько-нибудь ума. У Адона былъ также и голосъ, столь-же мелодичный, какъ голосъ соловья въ кустахъ душистаго чубучника въ маѣ; и онъ раздавался во мракѣ старой, пустой, обнаженной церкви, какъ трель соловья во мракѣ ночи, въ часъ разсвѣта.
Въ церкви было такъ же сыро, какъ въ склепѣ, и холодно даже тогда, когда на небѣ царствовалъ Сиріусъ. Мѣдь и бронза проржавѣли отъ сырости, и мраморъ почернѣлъ отъ плѣсени; дождь проливалъ черезъ пазы крыши, и безчисленное множество воробьевъ вили въ ней свои гнѣзда; отъ нихъ и отъ дождевыхъ капель мозаичный полъ позеленѣлъ; солнце никогда не проникало ни черезъ одно изъ оконъ, пожелтѣвшихъ отъ времени и пыли. Здѣсь, при свѣтѣ только одного фонаря, они услаждали другъ друга пѣніемъ хораловъ великихъ маэстро. Но Адонъ, хотя онъ никогда не разсказывалъ этого, былъ радъ, когда массивный ключъ скрипѣлъ въ замкѣ наружной двери, и онъ могъ выбѣжать на воздухъ, гдѣ уже загорались вечернія звѣзды. Онъ бѣжалъ по круто спускающимся улицамъ черезъ мостъ и чувствовалъ свѣжесть рѣчного воздуха, и слышалъ какъ шумитъ вода въ камышахъ, и видѣлъ вдали, въ полѣ, окутанномъ мракомъ, мерцающій огонекъ его дома.
Этотъ старый домъ былъ для молодого человѣка самой дорогой вещью на свѣтѣ. Онъ никогда съ нимъ не разставался, кромѣ одного раза, когда былъ призванъ отбывать воинскую повинность. Это время своей короткой ссылки въ армію (короткой потому, что онъ былъ единственнымъ сыномъ вдовы), припоминался ему, какъ кошмаръ. Онъ былъ посланъ въ одинъ изъ сѣверныхъ городовъ съ торговой, шумной, тѣсной, духъ захватывающей жизнью. Его заключили, въ казарму, какъ сокола въ клѣтку. Все, что онъ тамъ видѣлъ, пороки, гнетъ алчности и корыстолюбія, грубое запугиваніе, пресмыкающееся подчиненіе, неумолимую рутину, безстыдныя проявленія реакціи -- все это наполнило его презрѣніемъ и отвращеніемъ. Когда онъ вернулся въ свою долину, онъ выкупался въ водахъ Эдеры прежде, чѣмъ переступилъ порогъ дома своей матери.
-- Сдѣлай меня такимъ же чистымъ, какимъ я былъ, когда разстался съ тобой!-- воскликнулъ онъ, зачерпнувъ горстью воды...
Но нѣтъ такой воды на землѣ, которая могла бы вполнѣ омыть душу, какъ она омываетъ тѣло.
Это короткое время военной службы своей онъ проклиналъ, какъ проклинали его тысячи юношей: его клеймо и позоръ никогда вполнѣ не изглаживаются. Оно оставило горечь на его губахъ, грязь въ его воспоминаніяхъ. Но за то какъ невыразимо отрадны были для него въ тиши ночи звуки несущейся рѣки, чистый ароматъ цвѣтущихъ бобовыхъ полей, ясное темное небо, съ сверкающими звѣздами, покой этихъ полей.
-- Матушка, долга-ли, коротка ли будетъ жизнь моя, каждый часъ ея я проживу здѣсь,-- сказалъ онъ, стоя на своей землѣ и смотря сквозь оливковыя деревья на стремительно бѣгущую рѣку.
-- Это хорошія слова, сынъ мой,-- сказала Клелія Альба, и ея руки опустились на его склоненную голову.
Въ этомъ маленькомъ царствѣ плодородной почвы и бѣгущаго потока, никто не могъ приказать ему пойти туда-то или сдѣлать то-то, никакой законъ не опредѣлялъ когда онъ долженъ вставать или ложиться; онъ имѣлъ достаточно для удовлетворенія простыхъ потребностей тѣла, потребностей же ума здѣсь было не много. Все, что онъ вкладывалъ въ землю, онъ могъ получить обратно для собственнаго употребленія, хотя чиновники отбирали около половины, оцѣнивая его землю гораздо выше ея стоимости. Несомнѣнно, научный способъ веденія хозяйства могъ бы заставить землю приносить больше, но онъ предпочиталъ слѣдовать по пути стариковъ; онъ воздѣлывалъ землю такъ, какъ люди воздѣлывали ее, когда богъ-солнце былъ работникомъ Адмета...
Онъ работалъ усердно, повременамъ -- безъ устали; иногда онъ принанималъ работника, но не часто, потому что плата за наемъ отнимаетъ доходъ съ земли. Но онъ былъ пріученъ къ такой работѣ съ дѣтства, и она никогда не была для него въ тягость, хотя онъ даже и вставалъ до свѣта и рѣдко возвращался домой къ ужину прежде, чѣмъ звѣзды не загорятся на небѣ. Онъ не имѣлъ близкихъ сосѣдей, кромѣ бѣдняковъ въ Рушино. Кругомъ была только трава, пустошь и лѣсъ, земли называемыя общественными, но въ сущности юридически не принадлежащія никому; обширное, безмолвное, благоухающее необитаемое пространство простирающееся къ голубымъ горамъ, убѣжище лисицъ, зайцевъ и кабановъ, соколовъ, дятловъ и выпей.
Онъ любилъ бродить въ этихъ дебряхъ одинъ; отрадная тишина деревни, не оскверненная присутствіемъ людей, успокаивала смутное волненіе юношеской крови, и горы, поднимаясь въ небо, придавали картинѣ невѣдомую прелесть.
Во дни непогоды или дождей онъ читалъ съ дономъ Сильверіо или пѣлъ въ церкви; въ хорошіе праздничные дни онъ бродилъ, заходя далеко отъ дома, и плуталъ въ поросляхъ вереска и въ лѣсу, надъ Эдерой. Онъ бралъ съ собой ружье, на случай защиты, потому что тамъ, въ этой глуши, водились волки и кабаны; но онъ никогда не употреблялъ его противъ птицъ или звѣрей. Какъ Францискъ Ассизскій, они оба съ дономъ Сильверіо находили больше удовольствія въ жизни, нежели въ смерти прекрасныхъ крылатыхъ существъ.
-- Мы два раза въ году бываемъ свидѣтелями этого чудеснаго и необъяснимаго явленія,-- говорилъ часто священникъ,-- этого перелета маленькихъ, слабыхъ, никѣмъ не руководимыхъ созданій... Они летятъ черезъ моря и материки, въ бури и вѣтеръ, имѣя противъ себя смерть, поджидающую всюду... на каждомъ шагу, и мы нисколько не заботимся объ этомъ; мы разстилаемъ сѣти, разставляемъ силки, вотъ и все. Мы не достойны всего того, что дѣлаетъ землю прекрасной!..
Одной изъ причинъ его непопулярности въ Рушино было непреклонное упорство, съ которымъ онъ уничтожалъ силки, уносилъ сѣти, счищалъ клей, которымъ люди ловятъ птицъ, и запрещалъ ихъ любимое ночное занятіе -- браконьерство въ лѣсу при свѣтѣ фонарей. Не разъ они грозились убить его, но онъ на это только улыбался.
-- Faccia pure!-- говорилъ онъ,-- вы только перерѣжете узелъ, который завязалъ не я и развязать который самъ я не могу.
Но они слишкомъ благоговѣли передъ нимъ, чтобы осмѣлиться прикоснуться къ нему; они знали, что онъ часто оставался самъ на хлѣбѣ и на водѣ, отдавая свое вино ихъ больнымъ и свои обрѣзки мяса старикамъ.
Сверхъ того они боялись Адона.
-- Если вы тронете на головѣ дона Сильверіо волосъ или только подолъ его рясы, я сожгу Рушино,-- сказалъ Адонъ одному изъ тѣхъ, которые грозили его другу,-- и вы всѣ въ немъ сгорите, потому что рѣка не поможетъ вамъ; вода обратится въ масло и удесятеритъ силу пламени.
Народъ испугался, когда услышалъ его, потому что месть кроткаго, какъ рѣдкость, ужасна.
-- Навѣрно, это въ немъ заговорилъ покойный Торъ-Альба, говорили они со страхомъ вполголоса, потому что въ этой мѣстности разсказывалось, что Адонъ Альба былъ потомкомъ древнихъ воиновъ.
Ветераны въ селѣ и въ округѣ вспоминали разсказы отцовъ о томъ, что семья изъ Терра Верджина происходила отъ тѣхъ великихъ маркизовъ, которые въ продолженіе нѣсколькихъ столѣтій владычествовали въ крѣпости, представляющей собой теперь безобразныя, покрытыя плющомъ развалины на сѣверъ отъ водъ Эдеры. Но больше этого никто не могъ ничего сказать; никто не могъ сообщить, какъ воинственное племя превратилось въ простыхъ пахарей, или какъ тѣ, которые распоряжались жизнью и смертію въ долинѣ вверхъ и внизъ по теченію, утратили свою власть и владѣнія. Существовали смутныя преданія объ ужасной осадѣ, которая слѣдовала за большой битвой въ долинѣ, и это было все.
IV.
Церковь, въ которой, ради нѣсколькихъ старухъ, донъ Сильверіо отправлялъ богослуженіе каждое утро и каждый вечеръ, была нѣкогда латинскимъ храмомъ; она была построена изъ коринѳскихъ колоннъ, мраморнаго перистиля и закругленнаго открытаго купола, подобнаго куполу языческаго зданія Пантеона; къ этому были прибавлены лонгобардская колокольня и алтарь; голуби гнѣздились въ ней, внутри нея было холодно даже среди лѣта и всегда темно, какъ въ подвалѣ. Она была посвящена Св. Іерониму и была несоразмѣрно велика для незначительной толпы вѣрующихъ, приходившихъ молиться въ нее; въ ней былъ высокій темный престолъ, съ образомъ, написаннымъ, какъ говорили, Рибейра, и ничего другого, что сколько-нибудь напоминало-бы объ искусствѣ, кромѣ капителей ея колоннъ и римской мозаики ея пола.
Лонгобардская колокольня была очень высока и массивна; въ ней были различныя комнаты, которыя въ продолженіе многихъ вѣковъ служили кладовыми для храненія документовъ. Тамъ сохранялось безчисленное множество документовъ разныхъ эпохъ, почти всѣ написанные по латыни и только немногіе по гречески. Донъ Сильверіо, который былъ хорошимъ классикомъ и ученымъ археологомъ, проводилъ всѣ свои одинокіе, холодные зимніе вечера, изучая эти древнія лѣтописи, при тускломъ свѣтѣ своей лампы, со своей маленькой бѣленькой собачкой, лежавшей у него на колѣняхъ.
Эти рукописи доставляли ему не мало труда: во многихъ мѣстахъ ихъ нельзя было почти разобрать, нѣкоторая часть изъ нихъ была почти уничтожена сыростью или изгрызена крысами и мышами; но онъ былъ заинтересованъ своей работой и предметомъ своего изслѣдованія. Послѣ нѣсколькихъ лѣтъ труда, онъ былъ въ состояніи составить послѣдовательную исторію Вальдедеры, и пришелъ къ убѣжденію, что крестьяне Терра Берджина были прямыми потомками феодальныхъ сюзереновъ Рушидо. Этотъ небольшой прибрежный участокъ земли, подъ тѣнью развалинъ крѣпости, было все, что оставалось отъ обширнаго леннаго помѣстья юношѣ, въ жилахъ котораго текла кровь людей, дававшихъ князей, папъ, кардиналовъ, начальниковъ кондотьеровъ, покровителей искусствъ и укротителей мятежныхъ провинцій древней Италіи съ начала тринадцатаго столѣтія и до конца шестнадцатаго. Въ продолженіе трехъ столѣтій Торъ-Альбы были здѣсь владѣтельными господами, владѣя между горами и моремъ всѣмъ, что можно было окинуть глазомъ; затѣмъ, послѣ продолжительной осады, городъ, обнесенный стѣною, и прилегающее къ нему укрѣпленіе попали въ руки ихъ наслѣдственныхъ враговъ соединившихъ свои силы. Огонь и сталь сдѣлали свое дѣло, и только одинъ мѣсячный ребенокъ былъ спасенъ вѣрнымъ вассаломъ изъ горящей крѣпости и спрятанъ въ лодкѣ, нагруженной камышемъ, стоявшей въ рѣкѣ на якорѣ. Мальчикъ достигъ зрѣлаго возраста и дожилъ до старости, ведя крестьянскую жизнь на берегахъ Эдеры; имя его было искажено во всеобщемъ употребленіи между людьми, говорящими только на мѣстномъ нарѣчіи этой провинціи; затѣмъ въ продолженіе трехъ столѣтій сыновья наслѣдовали отцамъ, добывая работой хлѣбъ насущный на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ предки ихъ презирали Борджіевъ, Делла Роверовъ, Фельтріо и Малатестовъ; обнаженная, мрачная тѣнь разрушенной цитадели тянулась черезъ поля между ними и солнечнымъ закатомъ.
Долженъ-ли онъ сообщить объ этомъ Адону или нѣтъ?
Не внесутъ-ли свѣдѣнія о предкахъ тягостнаго чувства въ удовлетворенную душу мальчика? Послужитъ-ли это для него стимуломъ къ болѣе возвышеннымъ стремленіямъ, или будетъ безполезно, какъ ожогъ крапивой?
Кто-бы могъ отвѣтитъ на это?
Донъ Сильверіо помнилъ блестящія мечты своей собственной юности, и къ чему онѣ привели его? Въ пятьдесятъ лѣтъ онъ былъ похороненъ въ заброшенномъ селеніи, гдѣ чне слышалъ никогда слова дружбы или культурной рѣчи.
У Адона не было такихъ фантазій; онъ удовлетворялся своей участью такъ-же, какъ молодой быкъ, которому не надо ничего, кромѣ прекрасныхъ, свѣжихъ полей его родины.
Однажды, когда онъ сидѣлъ съ мальчикомъ, которому было тогда пятнадцать лѣтъ, на южномъ берегу Эдеры, онъ заговорилъ. Это былъ день Св. Венедикта, когда пролетаютъ ласточки. Трава была полна розовыхъ горицвѣтовъ и желтыхъ лютиковъ. Сильный западный вѣтеръ дулъ съ моря. Множество стрижей весело кружились надъ потокомъ. Вода, отражая яркія краски неба, стремительно неслась по направленію къ морю, высокая отъ недавнихъ дождей и подгоняемая сильнымъ вѣтромъ съ западныхъ горъ.
Земли Терра Верджина лежали на юго-западномъ берегу рѣки и составляли многіе акры, часть которыхъ оставалась все еще пустошью, заросшей верескомъ. Почти напротивъ нея былъ каменный мостъ аркой, приписываемый Теодориху, а на сѣверномъ берегу были развалины крѣпости, которая возвышалась надъ деревьями, засѣвшими вокругъ нихъ; за ними и за остатками укрѣпленій спряталось Рушино, теперь только простое село.
-- Послушай, Адонъ!-- проговорилъ донъ Сильверіо своимъ низкимъ, звучнымъ голосомъ, мелодичнымъ и торжественнымъ, какъ месса Палестрины.-- Послушай, я разскажу тебѣ исторію этихъ башенъ, села и долины Эдеры, все то, что я могъ собрать и разузнать самъ.
Согласно рукописямъ, которыя онъ разыскалъ, городъ Рушино, какъ Кремона, существовалъ до основанія Рима. Доказательствъ этому не было, кромѣ преданій, но развалины стѣнъ и могилы на берегу рѣки въ поляхъ свидѣтельствуютъ о томъ, что въ эти отдаленныя времена здѣсь былъ этрускій городъ, значительный по своимъ размѣрамъ и благоустройству.
-- Основы крѣпости Рокка,-- продолжалъ онъ,-- были, вѣроятно, частью большихъ укрѣпленій, сооруженныхъ галлами, несомнѣнно покорившими всю эту долину въ то время, когда они поселились въ такъ называемомъ теперь Марчесѣ и основали Сенегалію. Ее посѣтилъ Асдрубалъ и сжегъ Аларихъ; затѣмъ она была занята греческими вольными копьеносцами Юстиніана; во времена франкскихъ побѣдъ вмѣстѣ съ другими болѣе значительными мѣстами ее заставили, присягнуть на вѣрноподданство Адріану. Послѣ этого она считалась однимъ изъ ленныхъ владѣній, входившихъ въ составъ Пентаполиса; позднѣе, когда сарацины разорили берега Адріатики, они поднялись вверхъ по Валдедерѣ съ грабежомъ и пожарами. Григорій ІХ-ый отдалъ долину семейству ея прежнихъ феодальныхъ сюзереновъ -- Торъ-Альбамъ, въ награду за военную службу; они изъ остатковъ гальскихъ, этрускихъ и римскихъ городовъ выстроили снова Рушино и на развалинахъ замка галловъ возвели крѣпость Рокка. Хотя они неоднократно вели междоусобныя войны со своими врагами -- Дела-Роверами, Малатестой и герцогами Урбино, но, поддерживаемые обыкновенно Римомъ, успѣшно управляли своимъ леномъ и въ продолженіи трехъ столѣтій увеличили свои силы и владѣнія. Впослѣдствіи за свою гордость и независимость они потеряли благосклонность Рима; подъ предлогомъ, что они заслужили наказаніе, Цезарь Борджіа привелъ противъ нихъ наемныя войска и послѣ жестокаго сраженія въ долинѣ (ужасная битва, о которой сохранилось воспоминаніе у крестьянъ) городъ былъ взятъ непріятелемъ.
Городъ и крѣпость, подожженные по приказанію Борджіа, пылали. Одна только церковь была пощажена; трупы, многочисленные какъ камни, валялись всюду,-- на стѣнахъ, на улицѣ, внутри храма и на порогахъ домовъ. Рѣка, заваленная трупами, покраснѣла отъ крови. Черный дымъ подобно морскимъ волнамъ поднимался къ небу. Наемные солдаты карабкались на бастіоны и насиловали женщинъ, отрѣзали имъ груди, бросали тѣла ихъ въ потокъ и вслѣдъ за ними кидали дѣтей. Владѣтельница Торъ-Альба, мужественная какъ Катерина Сфорца, была заколота первой.
Вся мѣстность была предана огню и кровопролитію; великіе военачальники были безпомощны, какъ мертвые быки. Они всѣ были убиты среди своихъ кавалеристовъ и вассаловъ и ихъ тѣла сожжены вмѣстѣ съ крѣпостью.
Только одинъ маленькій ребенокъ избѣжалъ смерти, мѣсячный младенецъ, сынъ маркиза Торъ-Альба, который былъ спрятанъ вѣрнымъ слугою въ корзинѣ, между камышами Эдеры. Этотъ слуга былъ единственный мужчина, спасшійся отъ смерти.
Рѣчные камыши были сострадательнѣе людей; они сохранили маленькаго синьора до тѣхъ поръ, пока его вѣрный вассалъ, подъ прикрытіемъ ночи, когда нападающіе были пьяны, не отнесъ его дальше внизъ по рѣкѣ, въ хижину бѣдной женщины, которая могла вскормить его. Какъ онъ выросъ, я не знаю, но достовѣрно то, что спустя тридцать лѣтъ нѣкій Федериго Торъ-Альба жилъ на томъ мѣстѣ, гдѣ живете теперь вы. Земля Терра Берджина принадлежала ему и домъ вашъ и земля съ тѣхъ поръ никогда не переходили въ другія руки и не измѣняли своего названія; только ваше имя было сокращено, какъ это часто случается въ народномъ говорѣ. Какъ земля эта, называемая Терра Берджина, была пріобрѣтена сначала, сказать я не могу; вассалъ могъ спасти сколько нибудь золота или драгоцѣнностей, принадлежавшихъ его властелинамъ, и купить эти акры, или же земля могла быть захвачена и постепенно распахиваема безъ законнаго на то права; объ этомъ нѣтъ ни указаній, ни записей. Но съ этого времени могущественный родъ Торъ-Альбовъ прекратился, и едва ли имя ихъ существуетъ даже въ мѣстныхъ преданіяхъ, хотя ихъ изображенія и сохранились на могилахъ и съ исторіей ихъ владычества можетъ познакомиться всякій, кто умѣетъ разбирать рукописи шестнадцатаго столѣтія, какъ могъ бы и ты сынъ мой, если бы былъ прилежнѣе.